Плутарх

ТРАКТАТЫ И ДИАЛОГИ

Плутарх
О СУДЬБЕ И ДОБЛЕСТИ АЛЕКСАНДРА
Речь первая
[Перевод Я. Боровского]
Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Трактаты и диалоги / Пер. с древнегреч. – Сост. С. Аверинцева, вступ. статья А. Лосева, коммент. А Столярова. – М.: "РИПОЛ КЛАССИК", 1998. – 672 с.

...Такова речь Судьбы, утверждающей, что ей, и только ей, обязан Александр своими деяниями. На это притязание необходимо возразить в защиту философии, а еще более – самого Александра, для которого будет оскорбительно, если мы сочтем, что его власть досталась ему как подарок Судьбы: в действительности он приобрел ее ценой кровопролитных войн и ран, сменяющих одна другую,
сколько ночей проводил он бессонных,
сколько дней кровавых на сечах жестоких окончил1,

покоряя не знавшие поражений войска, бесчисленные племена, неприступные реки, непроходимые скалы, сопутствуемый прозорливостью, мужеством, выносливостью, здравым суждением.

2. Думаю, что он сам так сказал бы Судьбе, приписывающей себе его подвиги: «Не порочь мою доблесть и не присваивай отнятую у меня славу. Твоим созданием был Дарий, которого ты сделала из раба и царского гонца властителем персов; или Сарданапал2, которого ты увенчала царской диадемой, когда он ткал порфиру. А я, одержав победу при Арбелах, дошел до Суз, и Киликия раскрыла передо мной во всю ширь Египет, Киликию же – Граник, который я перешел, переступив через трупы Митридата3 и Спитридата. Красуйся и величайся перед царями, не проливавшими своей крови, не знавшими ран: вот кто тебе обязан своей благоуспешностью – Охи и Артаксерксы, которых ты от самого их рождения возвела на трон Кира. А мое тело носит много следов Судьбы не содействующей, а враждебной. Прежде всего, в Иллирии я получил удар камнем в голову и булавой в шею; потом при Гранике был ранен варварским кинжалом в голову, а под Иссом мечом в бедро; при осаде Газы мне в лодыжку попала стрела и на плечо свалилась тяжелая глыба; у маракандийцев вражеская стрела повредила мне берцовую кость; за этим последовали ранения, которым я подвергся в Индии: в области аспасийцев – стрелой в плечо, у гандридов – в ногу; у маллийцев стрела вонзилась мне в грудь и оставила в ране железный наконечник; там же мне нанесли удар булавой по шее, когда сломались лестницы, приставленные к стенам, и Судьба послала мне такую милость, как встреча в уединении не с какими-либо знаменитыми противниками, а с безвестными варварами; и если бы подоспевший Птолемей4 не прикрыл меня своим щитом, Лимней не пал за меня, сраженный тысячами стрел, и македоняне, воодушевившись, не обрушили стену, то эта глухая варварская деревня стала бы могилой Александра».

3. А трудности самого похода – ненастья, зной, глубокие реки, недоступные птицам высоты скал, невиданные образы зверей, скудное питание, смены властителей, предательства; и обстановка, в которой начинался поход: в Греции еще не улегся трепет войн с Филиппом, Фивы отрясали со своего оружия херонейскую пыль, подымаясь из постигшего их падения, им протягивали руку помощи Афины, вся Македония таила в себе опасность, тяготея к Аминте и сыновьям Аэропа5, неспокойно было в Иллирии, скифы сближались с соседями, ищущими переворота, персидское золото через многочисленных демагогов приводило в движение весь Пелопоннес, тогда как казна Филиппа была не только истощена, но и отягощена долгом в двести талантов, как сообщает Онесикрит. И вот в этой нужде и столь тревожной обстановке молодой человек, едва вышедший из детского возраста, решился посягнуть на Вавилон и Сузы и, более того, возмечтать о власти над всем человечеством, опираясь на войско из тридцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников – принимаю численность, сообщаемую Аристобулом; по свидетельству царя Птолемея, пехотинцев было тридцать тысяч, а всадников пять тысяч; а по свидетельству Анаксимена6 – сорок три тысячи пехотинцев и пятьдесят пять тысяч всадников. А богатая сумма денежных средств, щедро отпущенных Александру Судьбой на этот поход, составила семьдесят талантов, как сообщает Аристобул; по сообщению же Дуриса, денег у Александра было лишь на тридцать дней содержания войска.

4. Что же, значит, Александр проявил неблагоразумие и опрометчивость, выступив с такими скудными средствами против столь мощной державы? Никоим образом. Действительно, кто отправлялся от больших и лучших задатков величия духа, мудрости, здравомыслия, мужества, чем те, которыми напутствовала Александра в этот поход философия? Он выступал против персов, почерпнув для этого больше в учении своего наставника Аристотеля, чем в наследии своего отца Филиппа. Вместе с тем, высоко почитая Гомера, мы верим сообщениям, что, по словам самого Александра, «Илиада» и «Одиссея» сопровождали его в походе как напутствие, но отвергнем мнение тех, кто скажет, что «Илиада» и «Одиссея» были для него только отдохновением от воинских трудов и занятием отрадного досуга, а подлинное напутствие он находил в философских рассуждениях, в сочинениях о бесстрашии, о мужестве, о здравомыслии, о величии духа: ведь общеизвестно, что он ничего не писал о силлогизмах7 или о каких-либо философских положениях, не был участником прогулок в Ликее или философских собеседований в Академии8: ведь именно так определяют философию те, кто видит ее в словах, а не в делах. Но ведь ничего не писали и знаменитейшие философы – Пифагор, Сократ, Аркесилай9, Карнеад, хотя их не отвлекали такие войны и они не проходили далекие земли, укрощая варварских царей, основывая греческие города среди диких племен, научая первобытные народности законам и мирной жизни; даже имея досуг, они предоставили писание софистам10. На каком же основании их считают философами? На основании того, что они говорили, как жили, чему учили. Из этого же надо исходить и в суждении об Александре: из того, что он говорил, что совершил, как воспитывал, мы увидим, что он был философ.

5. И прежде всего, самое неожиданное: рассмотри, если угодно, учеников Александра, сравнивая их с учениками Платона и Сократа. И Платон, и Сократ воспитывали восприимчивых и единоязычных людей, по меньшей мере, понимавших греческую речь. И все же многих им не удалось убедить: находились Критии, Алкивиады, Клитофонты11, которые, как бы отбросив узду рассуждения, уклонялись в сторону. Если же мы обратимся к делам Александра, то увидим, что он воспитал гирканцев для браков, научил арахосийцев12 земледелию, согдианцев13 убедил не убивать отцов, а питать их, персов – почитать матерей, а не жениться на них. Изумление вызывает философия, благодаря которой индийцы поклоняются греческим богам, скифы хоронят умерших, а не съедают их. Мы удивляемся убедительной силе Карнеада, который побудил Клитомаха, карфагенянина по происхождению, носившего прежде имя Гасдрубала, усвоить эллинство; удивляемся и Зенону, убедившему вавилонянина Диогена14 заниматься философией; но Александр просветил Азию, читая Гомера, а сыновья персов и сузиан распевали трагедии Еврипида и Софокла. Сократ, вводя новые божества, подвергся судебному преследованию, обвиненный афинскими соглядатаями, а благодаря Александру Бактрия и Кавказ стали поклоняться греческим богам. Платон, написав единственное «Государство», никого не убедил воспользоваться этой книгой по причине ее чрезвычайной суровости, Александр же, основав свыше семидесяти городов среди варварских племен и посеяв в Азии греческие нравы, победил там дикий и звероподобный образ жизни. Нас, читающих «Законы» Платона, немного, а законами Александра воспользовались и пользуются десятки тысяч людей, и покорение их Александром сделало их счастливее избегнувших этого покорения: тех никто не избавил от жалкого существования, а этих победитель заставил благоденствовать. Так что, если Фемистокл, бежав с родины и получив от персидского царя богатые дары, в том числе города15, обязанные податью – один на хлеб, другой на вино, третий на остальное продовольствие, сказал, обращаясь к детям: «Мы погибли бы, если бы не погибли», то с большим основанием можно было бы сказать о покоренных Александром: «Они не вышли бы из дикости, если бы не были покорены». Египет не имел бы Александрии, Месопотамия – Селевкии, Согдиана – Профтасии, Индия – Букефалии, Кавказ – соседствующего греческого города16; а развитие этих городов угасило дикость и содействовало вытеснению дурных нравов лучшими. И если философы считают своей величайшей заслугой укрощение в человеческих нравах первобытной жестокости, то Александр, перевоспитавший великое множество племен, по справедливости должен считаться величайшим философом.

6. Действительно, вызывающая общее удивление государственная система основателя стоической школы Зенона сводится к единственному положению – чтобы мы жили не особыми городами и общинами, управляемыми различными уставами, а считали бы всех людей своими земляками и согражданами, так чтобы у нас была общая жизнь и единый распорядок, как у стада, пасущегося на общем пастбище. Зенон представил это в своих писаниях как мечту, как образ философского благозакония и государственного устройства, а Александр претворил слова в дело. Он не последовал совету Аристотеля обращаться с греками как предводитель, заботясь о них как о друзьях и близких, а с варварами как господин, относясь к ним как к животным или растениям, что преисполнило бы его царство войнами, бегством и тайно назревающими восстаниями. Видя в себе поставленного богами всеобщего устроителя и примирителя, он применял силу оружия к тем, на кого не удавалось воздействовать словом, и сводил воедино различные племена, смешивая, как бы в некоем сосуде дружбы, жизненные уклады, обычаи, брачные отношения и заставляя всех считать родиной вселенную, крепостью – лагерь, единоплеменными – добрых, иноплеменными – злых; различать между греком и варваром не по щиту, мечу, одежде, а видеть признак грека в доблести и признак варвара – в порочности; считать общими одежду, стол, брачные обычаи, все получившее смешение в крови и потомстве.

7. Коринфянин Демарат, один из гостеприимцев и друзей Филиппа, увидев Александра в Сузах, очень обрадовался и, прослезившись, сказал, что великой радости были лишены эллины, умершие раньше, чем они могли увидеть Александра, восседающего на троне Дария; я же, клянусь Зевсом, нисколько не завидую тем, кто имел возможность приобщиться к этому зрелищу: ведь это было только делом удачи, и притом такой, какую имели наравне с Александром и другие цари; но я хотел бы оказаться зрителем того прекрасного и священного свадебного торжества, когда Александр, собрав под одним златоверхим шатром за общим столом и божественным покровительством сто персиянок невест и сто македонян и греков – женихов, сам жених одной, а для всех остальных сват, покровитель и отец, увенчанный, первым запел свадебный гимн – как бы песнь любви и дружбы между сочетающимися знатнейшими и могущественнейшими родами. Сладостно было бы мне сказать: о неразумный варвар Ксеркс, тщетно трудившийся над сооружением моста через Геллеспонт17, вот как соединяют Азию с Европой мудрые цари – не бревнами, не плотами, не бездушными и бесчувственными связями, а связывающими племена узами честной любви, законных браков и общностью потомства.

8. Ставя перед собой столь высокую цель, Александр ввел не мидийскую одежду, а персидскую, гораздо более простую. Отказавшись от всего необычного и притязательного, как тиара, кандий, анаксириды18, он, по свидетельству Эратосфена, стал носить одежду, сочетавшую в себе персидское с македонским: относясь к безразличным вещам как философ, он, как общий повелитель и милостивый царь, отнесся с уважением к одежде покоренных и тем восстановил их расположение к македонянам, которых они стали почитать как начальствующих, а не ненавидеть как врагов. Напротив того, было бы проявлением неразумия и косности преклоняться перед одноцветной хламидой и отвергать хитон, украшенный пурпуром, наподобие неразумного ребенка придерживаясь того одеяния, которое воспринято, словно от кормилицы, от унаследованного обычая отцов. Люди, охотящиеся на зверей, одеваются в оленьи шкуры, птицеловы украшают свои хитоны птичьими перьями. Надо остерегаться красной одежды, показываясь быкам, и белой – показываясь слонам: ибо от этих цветов они раздражаются и свирепеют. Если же великий царь, укрощая и умиротворяя воинственные и беспокойные народы, достиг этого при помощи местной одежды и привычного образа жизни, преодолевая у побежденных подавленность и мрачные настроения, то неужели это вызовет упреки? Не следует ли скорее удивляться мудрости того, кто незначительным изменением внешнего облика повел за собой Азию – оружием покорив тела, а одеждой привлекши к себе души? Удивляются сократику Аристиппу19, который и в простом плаще, и в милетской хламиде одинаково сохранял благообразие; а Александру вменяют в вину, что он, украшая отечественную одежду, не пренебрег и одеждой побежденных, полагая основания великих дел. Ведь не разбойничий набег совершил он на Азию, не имел намерения растерзать и ограбить ее как посланную благоприятной случайностью неожиданную добычу – с каким намерением впоследствии пошел на Италию Ганнибал, а ранее треры20 на Ионию и скифы на Мидию, но, желая показать, что все на земле подчинено единому разуму и единой гражданственности, что все люди составляют единый народ, он и принял такое убранство. И если бы божество, пославшее в наш мир душу Александра, не отозвало ее вскоре, то единый закон управлял бы всеми людьми и они взирали бы на единую справедливость как на общий свет. Ныне же лишена этого света та часть земли, которая не видела Александра.

9. Итак, уже основная цель похода показывает Александра как философа: он стремился не к собственному обогащению и роскоши, а к установлению среди всех людей согласия, мира и дружественного общения. Далее, рассмотрим его высказывания, ибо нравы и других царей и властителей более всего отражены в их высказываниях. Старик Антигон21, когда некий софист поднес ему сочинение о справедливости, сказал: «Ты глуп, если, видя, как я расправляюсь с чужими городами, говоришь мне о справедливости». Тиран Дионисий говорил, что мальчиков надо обманывать игорными костями, а взрослых – клятвами. А на памятнике Сарданапала была надпись: «Сколько я съел и наблудил, таково мое достояние». Кто не признает, что из этих изречений одно выражает сластолюбие, другое – безбожность, третье – несправедливость и корыстолюбие? А речи Александра, если устранить диадему, Аммона и божественное происхождение, покажутся речами Сократа, или Платона, или Пифагора. Ибо мы не должны учитывать те велеречивости, которыми поэты снабдили изображения и изваяния Александра, соразмеряясь не с его скромностью, а с могуществом:
Речь на устах у кумира, вперившего на небо взоры:
Я господин на земле; Зевс, на Олимпе цари.22

Или: «Я Александр, сын Зевса». Все это, как я сказал, примыслили поэты, льстиво возвеличивая судьбу Александра; а рассмотрение подлинных слов Александра надо начать с тех, которые относятся к его детству. Он был самым быстроногим среди своих сверстников, и товарищи советовали ему выступить на олимпийских состязаниях. Он спросил, участвуют ли в них цари, и, получив ответ, что не участвуют, сказал, что в таком случае условия для него будут несправедливыми: победить он сможет только простых граждан, а понести поражение – только как царь. А когда его отец Филипп в области трибаллов23 был ранен копьем в бедро и, хотя опасность для жизни миновала, тяготился оставшейся хромотой, Александр сказал ему: «Не унывай, отец, и выступай бодро, получая на каждом шагу напоминание о твоей доблести». Разве не свидетельствует это о философской направленности ума и о воодушевляющем восхищении нравственной красотой, господствующей над телесным ущербом? Как же он должен был гордиться своими собственными ранами, напоминавшими ему о победах, о взятых городах, о сдавшихся царях: не закрывать рубцы приходилось ему, а носить их как почетные знаки воинской доблести.

10. И вот если когда в застольной беседе предлагалось сравнить стихи Гомера – кто какой ставит выше, то Александр отдавал предпочтение перед всеми прочими такому стиху:
Славный в Элладе как мудрый царь и как доблестный воин24, –

похвалу, которую другой предвосхитил по времени, он рассматривал как закон для себя; так что можно сказать, что Гомер одним и тем же стихом прославил доблесть Агамемнона и предрек доблесть Александра. Переправившись через Геллеспонт, Александр осмотрел Трою, мысленно воспроизводя геройские подвиги. Когда один из местных жителей предложил подарить ему лиру Париса, если он пожелает, он ответил: «Его лира мне не нужна: у меня есть лира Ахилла, под звуки которой он отдыхал,

воспевая славу героев25»,

а лира Париса, с ее любовным напевом, звучала слишком изнеженной и женственной музыкой. Философской душе свойственно любить мудрость и восхищаться мудрецами; и Александр отличался этим, как ни один царь. Уже говорилось о том, как он относился к Аристотелю; известно также, что он считал исследователя гармонии Анаксарха своим ближайшим другом; элейцу Пиррону он при первой встрече с ним подарил десять тысяч золотых монет26; ученику Платона Ксенократу послал в дар пятьдесят талантов; Онесикрита, ученика киника Диогена, как сообщают многие историки, он назначил начальником кормчих. С самим Диогеном он беседовал в Коринфе и был так поражен его жизнью, почувствовал к нему такое уважение, что часто, вспоминая его, говорил: «Если бы я не был Александром, то был бы Диогеном»; то есть «если бы я не философствовал деяниями, то занимался бы философскими рассуждениями». Он не сказал: «если бы я не был царем, то был бы Диогеном», и не сказал: «если бы я не был богатым и Аргеадом»27 (ибо он не отдавал предпочтение счастливой судьбе перед мудростью и порфире с диадемой перед сумой и плащом); но сказал: «если бы я был не Александром, то был бы Диогеном», то есть: «Если бы я не замыслил смешать воедино варварство и эллинство, и, пройдя весь материк, замерить его, и, исследуя пределы земли и моря, сомкнуть Македонию с океаном, и посеять там Элладу, и распространить всякого рода правосудие и мир, то я не сидел бы в праздном могуществе, а соревновал бы Диогену в образе жизни. Ныне же, прости меня, Диоген, я подражаю Гераклу и соревную Персею и иду по следам Диониса, бога-родоначальника и прадеда28. Я хочу, чтобы эллины снова одержали победу в Индии и плясали там и напомнили кавказским горным и диким племенам о вакхических шествиях. Говорят, что и там есть мужи, искушенные в некоей суровой, пренебрегающей одеждами мудрости, священные и своезаконные, преданные божеству, неприхотливостью превосходящие Диогена, не нуждающиеся и в суме: ибо они не откладывают пищу, а получают ее всегда готовую и свежую от самой земли; питьем для них текут реки, а ложе для отдыха им дают листья, опавшие с деревьев, и трава. Благодаря мне и они узнают Диогена и Диоген узнает их. Надо и мне перечеканить монету29, преобразовав варварство эллинской гражданственностью».

11. Это так. Но что показывают сами деяния Александра – произвол судьбы, воинственность, господство силы? Или же большое мужество и справедливость, большое здравомыслие и сдержанность, разумную последовательность, трезвый и проницательный расчет во всех поступках? Ведь я не могу, клянусь богами, сказать, что такой-то из них я, рассудив, отношу к мужеству Александра, тот – к человеколюбию, тот – к воздержности: в каждом его действии мы видим смешение всех добродетелей, так что он подкрепляет утверждение стоиков, что во всем, что делает мудрец, он действует сообразно со всеми добродетелями и в каждом действии главенствует одна какая-либо добродетель, но она призывает и прочие и направляет их к той же цели. И действительно, мы видим, что у Александра воинственность сочеталась с человеколюбием, терпимость – с твердостью, щедрость – с бережливостью; в гневе он был отходчив, в любви сдержан; его отдых не бывал бездеятельным, а трудолюбие не препятствовало утехам. Кто сочетал войны с празднествами, песенное шествие – с воинским походом, осаду городов – с вакхическими священнодействиями и свадебными торжествами? Кто так строг к нарушениям справедливости и участлив к бедствующим? Кто так грозен для врагов и так благосклонен к просящим пощады? Мне вспоминается здесь слово, сказанное Пором. Когда Пор был взят в плен и приведен к Александру, тот спросил у него, как должен с ним поступить. «По-царски», – сказал Пор. И на вопрос Александра: «Ничего более?» – ответил: «Ничего, все остальное заключено в слове „по-царски“». А мне, говоря о деяниях Александра, хочется всегда повторять оценку «по-философски». Влюбившись в Роксану, дочь Оксиарта, которая плясала в хоре пленниц, он не оскорбил ее насилием, а женился на ней: по-философски. Увидав убитого Дария, он не принес благодарственную жертву и не стал ликовать по поводу окончания долгой войны, но, сняв с себя хламиду, накинул ее на мертвого, как бы покрывая этот пример царской судьбы: по-философски. А однажды он читал секретное письмо от матери, и случайно сидевший с ним рядом Гефестион в простоте стал одновременно читать его; и Александр не препятствовал ему, а только приложил свое кольцо к его губам, дружески предписывая ему хранить молчание: по-философски. И в самом деле, если все это не по-философски, то что же другое мы признаем философским?

12. Сопоставим с поведением Александра примеры общепризнанных философов. Сократ проявил сдержанность30, когда спал вместе с Алкивиадом: Александр, когда префект побережья Филоксен, сообщая ему, что в Ионии есть мальчик невиданной красоты, запросил, распорядится ли он прислать его к себе, ответил с горечью: «Что такого ты узнал обо мне, негоднейший из людей, что подольщаешься ко мне такими предложениями?» Мы восхищаемся тем, что Ксенократ не принял посланные ему в дар Александром пятьдесят талантов; а тем, что Александр их послал, не будем восхищаться? Разве мы не согласимся, что одинаково пренебрегают деньгами и тот, кто отклоняет такой подарок, и тот, кто его предлагает? Ксенократа философия научила не нуждаться в богатстве; Александра же она научила нуждаться в нем, чтобы щедро одарять таких, как Ксенократ. Анаксарх при виде крови, текущей из раны Александра, сказал: «А ведь это не влага, а кровь»31, но сколько раз это говорил сам Александр, получая раны? Впрочем, правильные суждения, как мы полагаем, присущи всем людям – ведь природа сама по себе указывает путь к подобающему, – но философы отличаются от большинства тем, что у них эти суждения твердо противостоят неблагоприятным обстоятельствам. Ведь не всегда люди руководствуются в своей жизни такими положениями, как
Знаменье лучшее всех – за отечество храбро сражаться32,

или «последний предел для всех людей – смерть»; но сила обстоятельств ломает здравые суждения, и мысль о близкой опасности заглушает голос разума. Ибо страх не только «поражает память», по слову Фукидида33, но подавляет всякие руководящие правила, честолюбие, стремления, если философия не предоставила им своей опоры.34

ПРИМЕЧАНИЯ

1. ...«сколько ночей проводил...» – «Илиада», IХ, 325-326.

2. Сарданапал – ассирийский царь (ок. 668-626).

3. Митридат – зять Дария.

4. ...и если бы подоспевший Птолемей... – Ср. выше, биография Александра, гл. LXIII, где вместо Птолемея упоминается Певкест.

5. ...тяготея к Аминте и сыновьям Аэропа... – Македонянин Аминта бежал в Персию и поступил на службу к царю. Сыновья македонского царя Аэропа были убиты по подозрению в причастности к смерти Филиппа.

6. Анаксимен из Лампсака (ок. 380-320) – историк и ритор, автор несохранившейся истории Александра.

7. Силлогизм – фигура доказательства, состоящая из двух взаимосвязанных посылок и умозаключения. Теорию силлогизма разработал Аристотель.

8. ...не был участником прогулок в Ликее или... в Академии... – Во многих греческих философских школах обучение происходило во время прогулки. Существует версия, что название «перипатетики» произошло от греческого глагола «перипатейн» («прогуливаться»). Ликей – роща близ Афин, посвященная Аполлону Ликейскому («Ликейский» можно понимать как «гонитель волков»), где находилась школа Аристотеля. Академия – название сада и гимнасия неподалеку от Афин, посвященных герою Академу; здесь учил Платон.

9. Аркесилай (316-241) – основатель Средней (II) Академии.

10. ...предоставили писание софистам. – Софистами греки называли платных учителей философии и красноречия.

11. ...находились Критии, Алкивиады, Клитофонты... – Т.е. люди, изменившие «чистой философии». Критий принадлежал к числу учеников Сократа, но позже вошел в число «Тридцати тиранов». Алкивиад, также хорошо знакомый с Сократом, вообще был беспринципным политическим авантюристом. Клитофонт, возможно слушавший Сократа, участвовал в олигархическом перевороте в Афинах (411 г.).

12. Арахосия – область к сев. от Гедрозии.

13. Согдиана – область вокруг современного Самарканда.

14. ...удивляемся и Зенону, убедившему вавилонянина Диогена... – Под Зеноном, может быть, следует понимать Зенона Тарсийского, которого Диоген сменил в качестве главы стоической школы (после 204 г.). Основатель школы стоиков Зенон из Китиона на о. Кипре (336-268) жил более чем на сто лет раньше Диогена.

15. ...в том числе города... – Артаксеркс I, к которому бежал Фемистокл, дал ему в управление города Магнесию, Лампсак и Миунт.

16. ...Кавказ – соседствующего греческого города... – Речь идет, вероятно, о т.н. Александрии Кавказской, которая локализируется, однако, на территории совр. Афганистана.

17. ...над сооружением моста через Геллеспонт... – Об этом рассказывает Геродот («История», VII, 33 сл.).

18. Анаксириды – штаны в виде шаровар, принадлежность туалета персидских царей.

19. Аристипп – из Кирены (ок. 435-355) – ученик Сократа, основатель т.н. школы киренаиков, где проповедовался культ наслаждения.

20. Треры – фракийское племя.

21. Старик Антигон... – Т.е. Антигон I, полководец Александра.

22. «Речь на устах...» – Из неизвестного сочинения.

23. Трибаллы – фракийское племя.

24. «Славный в Элладе...» – «Илиада», III, 179.

25. ...«воспевая славу героев»... – «Илиада», III, 189.

26. ...элейцу Пиррону... десять тысяч золотых монет... – Пиррон из Элиды (ок. 360-270) – основоположник неакадемического скептицизма. Существует версия, что деньги он получил за хвалебное сочинение в честь Александра.

27. ...«если бы я не был... Аргеадом»... – Македонские цари, по преданию, вели свое происхождение из т.н. Македонского Аргоса, который, по мнению современных исследователей, находился западнее Македонии, ближе к Эпиру.

28. ...бога-родоначальника и прадеда. – Одна из легенд возводила происхождение македонских царей к Дионису.

29. ...перечеканить монету... – По сообщению ряда авторов, Диоген, заведуя чеканкой монет и получив от оракула совет «сделать переоценку ценностей», превратно истолковал его и стал подделывать деньги.

30. Сократ проявил сдержанность... – Об этом см. Платон, «Пир», 217a сл.

31. Анаксарх... не влага, а кровь... – Пропуск в тексте дополнен по параллельному месту из речи II. Цитата заимствована из «Илиады» (V, 340).

32. «Знаменье лучшее всех...» – «Илиада», XII, 243.

33. ...по слову Фукидида... – «История», II, 87.

34. ...своей опоры. – Окончание «Речи первой» не сохранилось.

О СУДЬБЕ И ДОБЛЕСТИ АЛЕКСАНДРА

Речь вторая
[Перевод Я. Боровского]
Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Трактаты и диалоги / Пер. с древнегреч. – Сост. С. Аверинцева, вступ. статья А. Лосева, коммент. А Столярова. – М.: "РИПОЛ КЛАССИК", 1998. – 672 с.

1. Во вчерашней речи я, кажется, упустил сказать, что веку Александра счастливая судьба послала и много приобретений в искусствах, и много выдающихся дарований, или, может быть, в этом счастливая судьба не Александра, а тех, кому довелось иметь своим современником человека, способного и наилучшим образом оценить сделанное ими, и достойно вознаградить за это. Недаром в более позднее время, как передают, кто-то сказал Архестрату, хорошему поэту, но жившему в нужде и безвестности: «Если бы ты родился при Александре, то он за каждый стих дарил бы тебе Кипр или Финикию». Но я думаю, что лучшие из тогдашних мастеров были не только современниками, но и созданием Александра. Ведь как прекрасное плодоношение бывает следствием благорастворения и тонкости окружающего воздуха, так возрастание искусств и счастливых дарований вызывает благосклонность уважительностью и широтой интересов царя; и напротив, все это угашается и подавляется завистливостью, мелочностью и недоброжелательством властителей. Говорят, что тиран Дионисий, слушая знаменитого кифареда, пообещал ему в награду талант серебра. Когда на следующий день тот попросил обещанного, он ответил: «Вчера ты порадовал меня своим пением, а я тебя – поданной тебе надеждой; так что ты уже получил награду за доставленное удовольствие». Александр, ферейский тиран – лучше было бы только так и называть его, чтобы не осквернять имя Александра, – присутствуя на представлении трагедии, разжалобился. Вскочив с места, он поспешно удалился из театра, говоря, что нельзя допустить, чтобы его, убийцу стольких граждан, увидели проливающим слезы над бедствиями Гекубы и Поликсены1. Мало того, он чуть не подверг судебному преследованию актера, который лишил его душу присущей ей железной твердости. Архелаю, который был известен своей скупостью на подарки, поэт Тимофей2 часто намекал на это, повторяя в своем пении стих
У тебя земнородный в почете металл,

на что Архелай не без остроумия откликнулся: «У тебя ж на примете все тот же металл». Скифский царь Антей3 велел пленному флейтисту Исмению играть во время пирушки. Все остальные восхищались и рукоплескали, сам же он поклялся, что ему приятнее слушать ржание коня. Так далеко обитали его уши от Муз: его душевный склад больше подходил к тому, чтобы слушать в стойлах не лошадей, а ослов. Какого же приращения искусств и какого почета для них можно ожидать при таких царях и под покровительством такой Музы? Но нет места для искусств и при царях, бездарных любителях, преследующих истинных художников своей завистью и недоброжелательством. Таким был тот же Дионисий, сославший поэта Филоксена в каменоломни за то, что он, получив приказание выправить написанную Дионисием трагедию, перечеркнул ее всю от начала до конца. Да и Филипп был таков же: поздно обратившись к учению, он остался ниже своих природных способностей и был склонен к юношескому самомнению. Передают, что он, заспорив с одним музыкантом о некоторых вопросах гармонии, думал, что убедил его. Однако тот, слегка улыбнувшись, сказал: «Да не постигнет тебя, царь, такая беда, чтобы ты лучше меня понимал это».

2. Но Александр, понимая, в чем ему надо быть только зрителем и слушателем, а в чем участником и исполнителем, всегда старался в совершенстве владеть оружием, как
мощный доспехом гоплит, в битве гроза для врагов,4

по слову Эсхила. Это искусство он унаследовал от предков Эакидов и Геракла, а остальным искусствам уделял уважение, сообразное с их достоинством и привлекательностью, но без соревнования: доставляемое ими удовольствие не вызывало у него желания подражать. Современниками Александра были трагические актеры Фессал и Афинодор с товарищами, состязавшиеся между собой. Хорегами были кипрские цари, а судьями наиболее выдающиеся из стратегов. Когда победа была присуждена Афинодору, Александр сказал: «Я предпочел бы потерять часть царства, чем видеть Фессала побежденным». Однако он не искал встречи с судьями и не возражал против вынесенного ими решения, считая, что должен быть выше всего остального, но подчиняться справедливости. Комическими актерами были скарфиец Ликон с товарищами. Когда Ликон вставил в одну комедию просительный стих, Александр, рассмеявшись, подарил ему десять талантов. Среди кифаредов был Аристоник, который, придя на помощь своим в битве, пал, доблестно сражаясь. Александр приказал воздвигнуть ему медную статую в Дельфах, изобразив его с кифарой и с копьем: этим он воздал почесть не только музыканту, но и музыке как искусству, вселяющему воинскую доблесть и воодушевляющему тех, кто в нем должным образом воспитан. Сам Александр однажды, слушая военный напев в исполнении флейтиста Антигенида, так воспламенился духом под впечатлением музыки, что, схватив лежавшее рядом оружие, явил пример того, о чем поют спартанцы:
Звон кифары благозвучной множит силы у бойцов.5

Веку Александра принадлежат также живописец Апеллес и ваятель Лисипп. Первый написал Александра с перуном в руке так выразительно и соразмерно, что, как говорилось, из двух Александров рожденный Филиппом был непобедим, а созданный Апеллесом неподражаем. Лисипп же изваял Александра смотрящим ввысь, с лицом, обращенным к небу (как и в действительности Александр имел обыкновение держать голову, слегка закинув ее), так что под статуей была сделана меткая надпись:

Речь на устах у кумира, вперившего на небо взоры:
Я господин на земле; Зевс, на Олимпе цари.

Поэтому Александр только Лисиппу предоставил изготовлять его изображение: только он один показывал в меди характер и вместе с внешностью выявлял и доблесть; тогда как другие, стараясь подражать наклону шеи и переливчатой мягкости взора, не могли сохранить мужественного и львиного выражения в облике Александра. В числе прочих мастеров был и архитектор Стасикрат, который задумал произведение, не пленяющее зрителя приятностью красок и очертаний, но величественное и рассчитанное на щедрую царскую поддержку в его осуществлении. Явившись к Александру, он резко осудил существующие изображения его в живописи и скульптуре как произведения робких и слабых мастеров. «Я же решил, – сказал он, – сложить подобие твоего тела, царь, в живую и неистребимую материю, имеющую вечные корни и недвижимую, неколебимую тяжесть. Фракийский Афон в том месте, где он выше всего и где вокруг него открывается самый широкий кругозор, имеет соразмерные долины, вершины, члены, сочленения, близкие к человеческому образу, и может, при подобающей обработке, стать и называться изображением Александра; стопами касающегося моря, одной рукой объемлющего и поддерживающего город с десятитысячным населением, а правой возлиющего из чаши вечную реку, впадающую в море. Золото, медь, слоновую кость, дерево, краски, всякую рыночную мелочь, подверженную и уничтожению, и кражам, мы отвергнем». Выслушав его, Александр воздал полную хвалу богатству и смелости такого замысла, но добавил: «Все же оставь Афон спокойно пребывать на месте: довольно ему и одного царя6, воздвигшего на нем памятник своего нечестивого высокомерия; а меня покажут Кавказ, Эмодские горы7, Танаис и Каспийское море – это образы моих деяний».

3. Но, ради богов, предположим, что такое сооружение могло бы быть завершено и явлено свету. Допустил ли бы кто-нибудь, что оно возникло случайно, само собой – в таком виде, расположении, состоянии? Никто, думаю я. А перуноносная статуя? А носящая название по копью? Что же, изваяние, какой бы величины оно ни было, не могло быть создано без участия искусства, силою судьбы, собравшей и обратившей на это золото, медь, слоновую кость и много других драгоценных материалов; а это мы сочтем возможным, чтобы великий муж, лучше сказать – величайший из всех когда-либо бывших, возник без собственной доблести, силою судьбы, предоставившей оружие, деньги, войска, лошадей? Все это для не умеющего воспользоваться – не сила, а опасность, не украшение, а изобличение его бессилия и ничтожества. Правильно сказал Антисфен8: «Всех благ надо желать неприятелям, кроме мужества: ведь так они обратятся в блага не для обладателей, а для победителей». По этой причине, полагают, и природа вырастила у трусливейшего животного оленя удивительные по величине и крепости рога, поучая нас, что сила и оружие не принесут никакой пользы тем, кто не обладает стойкостью и смелостью. Так и судьба, часто предоставляя робким и неразумным командные и начальственные обязанности, в которых обнаруживается их несостоятельность, тем самым возвышает и утверждает значение доблести как единственного, что придает человеку величие и достоинство. Если, как говорит Эпихарм9,
Ум и видит, ум и слышит, неразумный глух и слеп, –

то все в человеке опирается на разум. Конечно, чувства имеют свои отправные начала, но что ум их поддерживает и упорядочивает, что ум составляет преобладающее, направляющее и господствующее начало, а все остальное, что в человеке слепо, глухо и бездушно, увлекает в сторону, и отягчает, и приносит посрамление, если нет доблести, – это легко усмотреть в самой действительности. Располагая одной и той же воинской силой и командованием, Семирамида, будучи женщиной, снаряжала походы, вооружала войска, строила Вавилон, покоряла эфиопов и арабов, переплывала Красное море, а Сарданапал, родившись мужчиной, ткал порфиру, восседая дома среди наложниц; а по смерти ему поставили каменный памятник, который изображал его пляшущим на варварский лад и прищелкивающим пальцами у себя над головой, с такой надписью: «Ешь, пей, служи Афродите: все остальное ничто». Кратет, увидев в Дельфах золотое изображение гетеры Фрины, воскликнул: «Это трофей, воздвигнутый распущенности эллинов». Так и при виде могилы (или жизни – разницы, я думаю, никакой нет) Сарданапала можно было бы сказать, что это трофей даров Судьбы. Что же, мы предоставим Судьбе после Сарданапала коснуться и Александра, присваивая себе его величие и могущество? Чего дала она ему больше, чем получили от нее другие цари? Оружия, коней, стрел, телохранителей? Пусть же она, если может, сделает при помощи всего этого великим Арридея, или Оха, или Оарса10, или арменийского Тиграна, или вифинского Никомеда, из которых Тигран, бросив венец под ноги Помпею, постыдно воспринял новое царство, превратившееся в римский удел, а Никомед, обрив голову и надев колпак, объявил себя вольноотпущенником римского народа11.

4. Итак, скажем, что Судьба создает людей мелких, боязливых и малодушных? Нет, одинаково несправедливо и трусость относить к несчастливой судьбе, и мужественную рассудительность – к счастливой. Скорее сама Судьба велика тем, что поставила Александра во главе царства: в нем она обрела славу, непобедимость, великодушие, сдержанность, человеколюбие. Поэтому сразу после смерти Александра Леосфен имел основание сказать, что его войско, блуждая, натыкается само на себя, подобно циклопу, который после ослепления протягивал руки во все стороны, нигде не находя цели: так, не находя дороги и оступаясь, блуждало это огромное войско, лишенное начальника. Или скорее как мертвое тело, лишенное души, теряет свой состав и связь, распадается, истлевает, исчезает, уходит, так, утратив Александра, воинство содрогалось, трепетало, воспалялось Пердикками, Мелеаграми12, Селевками, Антигонами, как горячими вихрями и волнениями, сталкивающимися и спорящими между собой; и наконец, увядая и разлагаясь, оно, как могильными червями, вскипело множеством ничтожных царей и готовых испустить последнее дыхание военачальников. Сам Александр, когда Гефестион поссорился с Кратером, сказал ему с упреком: «Что останется от твоей силы и твоих деяний, если у тебя отнять Александра?» А я не поколеблюсь обратиться с такими же словами к тогдашней Судьбе: «Что твое величие, что твоя слава, где твоя сила, где непобедимость, если у тебя отнять Александра?» То есть «если отнять от твоего оружия опытность, от богатства – честолюбие, от роскоши – умеренность, от воинственности – смелость, от властности – сдержанность? Сделай, если можешь, другого великим – в богатстве не благодетельного, в сражениях не идущего первым навстречу опасности, друзей не почитающего, к пленным не милосердного, в наслаждениях не здравомыслящего, в трудных обстоятельствах не бодрствующего, в победах не знающего примиримости, в подвигах не помнящего человеколюбия. Может ли быть назван великим человек, занимающий высокое положение, но неразумный и порочный? Отними доблесть у преуспевающего, и он везде обнаружит свое ничтожество: в проявлениях благодарности – мелочность, в трудах – слабость, перед богами – суеверие, к добрым – завистливость, с мужчинами – робость, с женщинами – любострастие». Ибо подобно тому как слабые мастера, возводя слишком большие подножия для малых посвящений, тем самым выказывают их малость, так и Судьба, вознося низменный характер делами большой важности, раскрывает его несостоятельность, приводящую к постыдным неудачам.

5. Итак, главное состоит не в обладании благами, а в их использовании: ведь иногда и бессловесные младенцы наследуют от отцов царское достоинство и власть, например Харилл, которого Ликург13 в пеленках принес в фидитий и объявил вместо себя царем Спарты: велик был не младенец, а тот, кто отдал ему отцовское достоинство, а не присвоил его себе, отняв у законного наследника. А кто мог бы придать величие ничем не отличающемуся от младенца Арридею, которого Мелеагр, только что не завернув в порфиру вместо пеленок, посадил на трон Александра – да и хорошо сделал, показав в течение нескольких дней разницу между царем по доблести и царем по произволу Судьбы. Ведь он на место подлинного вождя привел актера; или, лучше сказать, на сцене вселенной роль вождя досталась лицу без речей. Сказано:
груз понесет и жена, если муж поудобней возложит.14

Можно было бы сказать и иначе – что принять и возложить на себя груз власти, богатства и начальствования может быть делом и женщины, и ребенка: евнух Багой захватил и отдал Оарсу и Дарию Персидское царство; но, приняв великую власть, не уронить ее и понести, не изнемогая под бременем царских обязанностей, может только человек выдающейся доблести, ума и дарований, и таков был Александр. Ему некоторые ставят в упрек чрезмерную склонность к вину, но в своей деятельности он оставался трезвым, и его не опьяняла власть, вкусив которой другие не могут совладать с собой самими:

Кто, низкий, возвеличен выше должного
Богатством ли, гражданскою ли почестью,
Тот наглостью докучен всем согражданам.15

Клит, опрокинув под Аморгосом три или четыре греческие триеры16, стал именоваться Посейдоном и носить трезубец. А Деметрий, которому Судьба уделила малую частицу воинской мощи Александра, охотно воспринял данное ему прозвание Громовержца; города отправляли к нему не послов, а феоров17, и его ответы назывались оракулами. Лисимах, достигнув во Фракии как бы последних окраин державы Александра, дошел до такого высокомерия и дерзости, что сказал: «Теперь византийцы пришли ко мне, когда я копьем касаюсь неба». На это отозвался присутствовавший в числе византийцев Пасиад: «Уйдем отсюда, чтобы он не проткнул небо своим копьем». Да и что говорить об этих, которым давало повод возноситься наследие Александра, когда Клеарх, сделавшись тираном Гераклеи, носил перун и одного из своих сыновей назвал Керавном?18 А Дионисий19 назвал себя сыном Аполлона в такой надписи:

Мать мне Дорида, отец – Аполлон, ее посетивший.

А его отец, который истребил десять тысяч, если не более, граждан, предал врагам собственного брата из зависти к нему, задушив старуху мать, не желая хотя бы немного дней дожидаться ее смерти, сам написал в трагедии:

Ведь тирания – мать несправедливости,

тем не менее назвал своих дочерей одну Добродетелью, другую – Мудростью, третью – Справедливостью.20 А иные сами себя прозвали Благодетелями, Спасителями, Великими, Победителями.21 Перечислить же все следующие один за другим, как в конском табуне, бракосочетания с непрестанно толпящимися женщинами, развращения мальчиков, пляски с бубнами среди скопцов, целодневные игры в кости, флейты, оглашающие театры, обеды, для которых не хватает ночи, и завтраки, для которых не хватает дня, – ни у кого нет возможности.

6. Александр же завтракал на рассвете, сидя, а обедал поздно вечером, пил вино, принося жертву богам, в кости играл с Мидием, когда был болен лихорадкой, забавлялся во время походов упражнениями в стрельбе и в соскакивании с колесницы. Женился он один раз по любви – на Роксане, а на дочери Дария Статире – ради государственных дел, ибо важно было достигнуть слияния обоих народов. По отношению же к остальным персиянкам он проявил столько же сдержанности, сколько мужества в войне с персами: ни на одну из них он даже не посмотрел против ее желания, а на кого и посмотрел, тех обходил еще старательнее, чем остальных. И, будучи со всеми приветлив, он только с теми, кто выделялся красотой, держал себя надменно. А о жене Дария, прославленной красавице, он не хотел и слушать тех, кто восхвалял ее красоту. Но когда она умерла, то он так по-царски ее почтил и так искренно оплакивал, что поколебал доверие к скромности его чувств, и выраженное им уважение к памяти скончавшейся навлекло на него несправедливые упреки: сам Дарий поддался таким подозрениям, зная возраст и властность Александра (ведь он принадлежал к числу тех, кто объяснял могущество Александра своеволием Судьбы). Но, поняв правду из всесторонних расследований, он сказал: «Не так уж, значит, унижены персы, и никто не скажет, что мы показали себя слабосильными и трусливыми, понеся поражение от такого противника. Прошу богов послать мне благополучие и силу, чтобы превзойти Александра в добре, и полагаю свою честь в том, чтобы оказаться миролюбивее его. Если же мой жизненный путь окончен, о Зевс наших отцов и боги – покровители Персидской державы, то да не воссядет на трон Кира кто-либо иной, кроме Александра». Такое завещание он оставил Александру, призвав богов в свидетели. Так побеждают доблестью.

7. Приписывай же, кто хочет, Судьбе и Арбелы, и Киликию, и все прочее, что было делом военных подвигов: Судьба ниспровергла Тир, и Судьба раскрыла перед Александром Египет, волею Судьбы пал Галикарнасе, пленен Милет, Мазей оставил без обороны Евфрат, и равнины Вавилона покрылись телами убитых; но ведь не Судьба же послала Александру здравомыслие, воздержность, недоступность страстям, не она оградила его душу от низменных увлечений. А именно этим он и победил Дария. Были потери вооружения, лошадей, битвы, в которых падали убитыми и обращались в бегство люди; но великое и бесспорное поражение потерпел сам Дарий, который преклонился перед великодушием, справедливостью и мужеством Александра, пораженный его пренебрежением к страстям, стойкостью в воинских трудах и величием в щедротах. Ведь во владении щитом и копьем, в грозном кличе и вооруженных схватках был превосходен и Атаррий, сын Диномена, и Антиген из Пеллены, и Филот, сын Пармениона, но в страсти к наслаждениям, в женолюбии и сребролюбии они были не лучше любого из пленных: когда Александр освобождал македонян от задолженности, расплачиваясь за всех с их заимодавцами, то Атаррий ложно объявил себя должником22 и привел кого-то к расчетному столу под видом заимодавца. Изобличенный в обмане, он был близок к тому, чтобы покончить с собой, но Александр, узнав об этом, простил его и оставил ему полученные деньги, в память того, что он, при осаде Филиппом Перинта раненный в глаз, не дал извлечь стрелу из раны, пока вылазка противника не была отбита. А Антигена по его заявлению включили в список возвращаемых в Македонию больных и увечных, но обнаружилось, что он ссылается на нездоровье, не имея для этого никаких оснований. Александра огорчило, что так поступил воинственный муж, тело которого было покрыто рубцами от многих ранений, и он спросил Антигена, что побудило его к обману. Тот признался, что влюблен в Телесиппу23 и хотел проводить ее до моря, так как она уезжает, а он не в силах с ней расстаться. «Кому же принадлежит эта женщина, – спросил Александр, – и с кем надо говорить о ней? – и, получив ответ, что она свободная, сказал: – В таком случае подарками и обещаниями убедим ее остаться». Настолько легче прощал он любовное увлечение другим, чем себе. У Филота, сына Пармениона, несдержанность проявилась и в другом. Среди дамасских пленных была одна женщина по имени Антигона, происходившая из Пеллы, но переселившаяся в Самофракию и там попавшая в плен к Автофрадату24. Она была красива и крепко привязала к себе влюбившегося в нее Филота. И вот этот железный человек так размягчился среди наслаждений, что утратил здравый рассудок и меру дозволенного в речах. «Чем был бы прославленный Филипп, не будь Пармениона? И чем этот Александр, не будь Филота? И что останется от Аммона и драконов, если мы их не признаем?» Эти речи Антигона доверила одной своей приятельнице, а та Кратеру; Кратер же тайно привел Антигону к Александру, который воздержался от телесного сближения с ней, но благодаря ей стал обладателем всех тайных помыслов Филота. И вот он на протяжении более чем семи лет ничем не обнаружил какого-либо подозрения, ни за вином – этот пьяница! – ни в гневе – этот гневливец! – ни перед кем из друзей – этот человек, во всем доверявшийся Гефестиону и всем с ним делившийся! Ведь передают, что однажды, когда он, распечатав доверительное письмо матери, читал его про себя, Гефестион, слегка наклонив голову, стал читать одновременно, Александр же не решился ему препятствовать и только, сняв свой перстень с печатью, приложил ее к губам Гефестиона.

8. Но было бы утомительно перечислять все, что показывает, как прекрасно, подлинно по-царски он применял свою власть. Ведь если даже согласиться, что великим его сделала Судьба, то еще большее величие – так прекрасно ею воспользоваться, и чем больше кто станет восхвалять его Судьбу, тем выше вознесет доблесть, которая сделала его достойным такой Судьбы. Поэтому я обращаюсь к первоисточнику его возрастания, к самым началам его могущества, и рассмотрю, каково было участие Судьбы в тех обстоятельствах, которые послужили поводом для утверждений, будто Александра сделала великим Судьба. Как же! Без единой раны, Зевс свидетель, без пролития своей крови, без воинских трудов он был возведен на трон Кира ржанием коня, как некогда Дарий, сын Гистаспа,25 или женскими происками, как позднее Ксеркс,26 который унаследовал этот трон от Дария, уступившего настояниям Атоссы? Царский венец Азии постучался в дверь Александра – как в дверь Оарса, принесенный Багоем, – и он сменил убор царского гонца на царскую тиару? Или нежданно-негаданно воцарился над вселенной по жребию, как в Афинах жребий назначает законодателей и архонтов? Хочешь знать, как делает людей царями Судьба? Когда-то у аргивян угас род Гераклидов, которые царствовали у них по дедовскому укладу. Они обратились к оракулу, и бог вещал, что орел укажет им царя. А через несколько дней появившийся в выси орел опустился и сел на дом Эгона, Эгон и был избран царем. На Пафосе27, где правивший там царь оказался дурным и несправедливым, Александр низложил его и подыскивал другого, полагая, что род Кинирадов уже иссякает. Но ему сказали, что остался еще один человек, принадлежащий к этому роду, бедняк, живущий в безвестности и добывающий себе пропитание работой на огороде. Посланные к нему застали его поливающим свои грядки, и он встревожился, когда воины предложили ему идти с ними. Но, приведенный к Александру в дешевом рубище, он был провозглашен царем, надел порфиру и стал одним из носивших звание «товарищей»28. Имя его было Абдалоним. Так судьбы делают царей, переодевая и переименовывая тех, кто этого и не ожидал.

9. Александру же такое величие выпало не по заслугам, без пота и крови, даром? Он пил воду из рек, окрашенных кровью, переходил реки по телам павших, голодая, ел первую попавшуюся траву, проникал к племенам, скрытым глубокими снегами, и к городам, погруженным под землю, плыл по бушующим морям, проходя по безводным пескам Гедрозии и Арахосии, раньше увидел растительность в море, чем на земле. Если бы могла, получив человеческий образ, возвысить голос за Александра Свободоречивость против Судьбы, то она сказала бы: «Где и когда ты открыла дорогу деяниям Александра? Какую скалу он при твоей помощи взял без крови? Какой город ты оставила для него незащищенным и какой воинский отряд безоружным? Какой царь оказался легкомысленным, или военачальник беспечным, или стража спящей? Не было ни реки легко переходимой, ни зимы умеренной, ни лета бестягостного. Иди к Антиоху, сыну Селевка, к Артаксерксу, брату Кира; ступай к Птолемею Филадельфу29: отцы еще при жизни провозгласили их царями, они одерживали победы в бесслезных битвах, они проводили жизнь в празднествах и театральных зрелищах, каждый из них состарился в благополучном царствовании. А у Александра, не говоря уже о другом, взгляни, как изранено все тело: с головы до ног оно изрублено и изломано ударами врагов,
и копьем, и мечом, и огромными камнями бьющих:30

при Гранике его шлем был разрублен мечом, проникшим до волос; под Газой он был ранен дротиком в плечо, под Маракандой – стрелой в голень, так что расколотая кость выступила из раны; в Гиркании – камнем в затылок, после чего ухудшилось зрение и в течение нескольких дней он оставался под угрозой слепоты; в области ассаканов – индийским копьем в лодыжку; именно тогда он с улыбкой сказал, обращаясь к своим льстецам: «А ведь это кровь, а не

Влага, какая струится у жителей неба счастливых»;

под Иссом – мечом в бедро; как сообщает Харет, эту рану нанес Александру Дарий, встретившийся с ним в рукопашной схватке; сам же Александр пишет об этом Антипатру просто и со всей справедливостью: «Пришлось мне и самому получить кинжальную рану в бедро; но ничего тяжелого от этой раны не последовало». В области маллов стрела длиною в два локтя, пробив панцирь, ранила его в грудь; там же, как сообщает Аристобул, ему нанесли удар булавой по шее. Перейдя Дон и обратившись против скифов, он преследовал их конницей на протяжении ста пятидесяти стадиев, хотя и страдал от поноса.

10. Превосходно же ты, Судьба, помогаешь Александру и делаешь его великим, отовсюду подкапываясь, давая подножку, открывая для ударов все его тело: не то что Афина, которая, отклонив направленную в Менелая стрелу на самые крепкие части вооружения – панцирь, митру и пояс, отняла силу удара, так что рана была лишь поводом к тому, чтобы показалось немного крови31; нет, ты оставляла обнаженными самые уязвимые места на теле Александра; направляла удары в кости; высматривая отовсюду, нападала то на глаза, то на стопы; затрудняла преследование неприятеля, оттягивала победы, опрокидывала надежды.

Мне, по крайней мере, представляется, что ни у одного из царей не было столь тяжелой судьбы; хотя для многих она была неблагоприятна, но других она поражала и губила, как громовой удар, Александра же постоянно преследовала неистребимым и неотвратимым недоброжелательством, как она преследовала и Геракла. Каких только Тифонов, каких чудовищных Гигантов она не поднимала против него? Кого из противников Александра она не поддерживала изобилием оружия, глубиной рек, неприступностью гор, свирепостью невиданных зверей? Если бы величие духа, движимого великой доблестью, не побудило Александра переносить все невзгоды, противоборствуя Судьбе, то неужели он не утомился бы и не отказался снова и снова вступать в сражения, вооружать войско, осаждать города, идти войной на Бактры, Мараканду, Согдиану, встречая препятствия в тысячах отпадений, мятежах покоренных народностей, неповиновении побежденных царей, среди коварных и враждебных племен, обезглавливая гидру, возрождающуюся в новых войнах?

11. Странным покажется то, что я скажу, но я скажу правду: Судьба почти подорвала доверие к происхождению Александра от Аммона. Действительно, кто, рожденный богом, вынес такие опасные, многотрудные и тягостные испытания, кто, кроме Геракла, Зевсова сына? Но Геракла какой-то наглый царь понуждал охотиться на львов, преследовать вепрей, отпугивать птиц, чтобы не оставить ему времени для более важных дел – в своих странствиях наказывать Антеев, усмирять запятнанных убийствами Бусирисов32; Александру же сама Доблесть поручила царственное и божественное испытание, целью которого было не золото, навьюченное на десять тысяч верблюдов, не мидийская роскошь, пиршества и женщины, не халибонское вино и не гирканские рыбы33, а решение великой задачи – дать всем людям единый государственный строй, подчинить их единому начальствованию, приучить к единому жизненному укладу. Эта страсть была у Александра прирожденной и возрастала вместе с ним. Когда к Филиппу пришли послы от персидского царя, а он был в отъезде, то Александр, оказывая гостям дружественный прием, не задавал им детских вопросов, подобно другим мальчикам, – о золотой виноградной лозе, о висячих садах, об одеянии персидского царя, – а был весь погружен в важнейшие вопросы управления: какова численность персидских воинских сил, где находится персидский царь, участвуя в сражениях (подобно гомеровскому Одиссею:
Где у него боевые доспехи, быстрые кони?34),

какие кратчайшие пути ведут от моря в глубь материка, так что пораженные послы говорили: «Этот мальчик великий царь, а наш царь только богач». Когда же, по смерти Филиппа, он был охвачен мыслью о походе и все посвятил подготовке ко вторжению в Азию, тогда-то и стала на его пути Судьба, отвращая и отвлекая его назад и усердно опутывая всевозможными препятствиями и задержками: прежде всего, она возмутила соседние варварские племена, навязывая Александру войны с иллирийцами и трибаллами, отвлекшие его вплоть до придунайской Скифии, в сторону от азиатских деяний. Пройдя этот путь и закончив дело, в котором пришлось встретить большие опасности и трудности, он снова устремился к азиатскому походу, но и тут Судьба обрушила на него Фивы и войну в Греции – страшную необходимость кровью, железом и огнем вести оборону против единоплеменников, имевшую горестный исход. Только после этого он перешел в Азию, имея запас средств на содержание войска, по сообщению Филарха35, на тридцать дней; а по сообщению Аристобула – семьдесят талантов. Большую часть своего имущества на родине и царских доходов он роздал своим товарищам. Только один Пердикка не принял подарка и спросил: «А что ты, Александр, оставляешь себе?» – и на ответ его: «Надежды», – сказал: «В таком случае и мы будем в них участвовать: ведь несправедливо было бы, приняв твои подарки, ждать их еще и от Дария».

12. Каковы же были те надежды, которые побудили Александра предпринять поход в Азию? Не мощь, измеряемая стенами городов с многотысячным населением, не войска, плывущие сквозь горы, не бичи и оковы – варварское и безумное наказание моря, но вне самого Александра – большое воодушевление и соревнование между сверстниками в небольшом войске, соперничество в славе и доблести между сподвижниками Александра; в самом же себе ему внушало великие надежды почитание богов, доверие к друзьям, скромность, воздержность, самообладание, бесстрашие, пренебрежение к смерти, приветливость, обходительность, уважительность, правдивость, обдуманность в решениях и быстрота в действиях, славолюбие, неуклонность в достижении прекрасной цели. Ведь Гомер неподобающе и неубедительно показал красоту Агамемнона в трех сравнениях:
Зевсу, метателю грома, главой и очами подобный,
Станом – Арею великому, персями – Энносигею.36

А говоря об Александре, не будет ли справедливо признать, что родивший его бог вложил в него сочетание многих доблестей, и он обладал самоуважением Кира, скромностью Агесилая, мудростью Фемистокла, опытностью Филиппа, отвагой Брасида, красноречием и государственным умом Перикла? Если же сравнить его с героями древности, то мы увидим, что он сдержаннее Агамемнона: тот предпочел пленницу законной супруге, а он и до женитьбы не сближался с пленницами; великодушнее Ахилла: тот взял какие-то деньги за выдачу непогребенного тела Гектора – он же устроил Дарию торжественные похороны; и тот принял от друзей богатые дары в уплату за прекращение своего гнева, а он обогащал побежденных врагов; благочестивее Диомеда: тот был готов сражаться с богами, а он считал себя всеми своими свершениями обязанным богам; своим близким желаннее Одиссея: от скорби по Одиссею умерла его мать, а смерти Александра не смогла перенести умершая вслед за ним мать Дария.

13. Подводя итог, я скажу: если и Солон в своей государственной деятельности, и Мильтиад37 как военачальник, и Аристид во всех проявлениях своей справедливости были руководимы Судьбой, то не остается никакого места для Доблести, и это прославленное имя и понятие всуе шествует по жизни, разукрашиваемое софистами и законодателями. Если же каждый из названных или подобных им людей определением Судьбы беден, или богат, или слаб, или силен, или безобразен, или красив, или благостаростен, или кратковечен, а великим военачальником, или великим законодателем, или великим в государственных делах каждый показал себя своей доблестью и разумением, то что же, посмотрим и на Александра, сравнивая его с ними всеми. Солон произвел в Афинах отмену задолженности, назвав ее сейсахфией. Александр же сам заплатил заимодавцам за их должников. Перикл, обложив афинян податями, на собранные деньги украсил храмами акрополь; Александр же, добыв деньги у варваров, послал их в Грецию с повелением построить храмы богам на десять тысяч талантов. Брасида сделал знаменитым в Греции прорыв сквозь вражеское войско под приморской Метоной38, но с чем можно сравнить этот невероятный для слушателей и страшный для зрителей прыжок Александра в Оксидраках39, когда он бросился со стены на врагов, встречающих его копьями, стрелами и обнаженными мечами, с чем, как не с пламенным перуном, в буре низвергающимся на землю, подобно призраку Феба, сверкающего огненным доспехом? И враги, пораженные, сначала затрепетали и отступили, но когда увидели, что на них несется только один человек, обратились против него. Вот где, значит, Судьба показала великий и блистательный образец своей благосклонности к Александру: приведя его в глухое и безвестное варварское селение, замкнула его в стенах, а тем, кто усердно пытался прийти на помощь и поднимался на стену, подставила ножку, сломав лестницу. А из тех единственных трех воинов, которые успели ухватиться за стену и, соскочив, стать рядом с царем, одного она сразу же похитила и уничтожила, а другой, пронзенный множеством стрел, остался в живых лишь настолько, чтобы видеть и сострадать; тщетными были возгласы и натиски находившихся за стеной македонян, которым приходилось, не имея ни лестниц, ни необходимых орудий, прорубать стену мечами, разламывать голыми руками и чуть ли не прогрызать зубами. А этот благополучный царь, всегда охраняемый и споспешествуемый Судьбой, как зверь, пойманный в тенета, оставался одиноким и беспомощным, сражаясь не за Сузы или Вавилон, не за взятие Бактр или покорение могучего Пора – ведь в многославных и великих состязаниях даже и неудача не бывает постыдной; нет, такой враждебной и злокозненной была Судьба, такой покровительницей варваров и ненавистницей Александра, что ополчилась не только против его тела и жизни, но устремилась, насколько это от нее зависело, повредить его чести и доброй славе. Ведь не так ужасно было бы Александру пасть у Евфрата или Гидаспа и не было бы недостойно его умереть в схватке с Дарием, или быть сраженным конницей и оружием персов, защищающих своего царя; или, попирая стены Вавилона, пасть вместе со всей великой надеждой. Так пали Пелопид и Эпаминонд: их смерть среди таких же деяний обсуждаемой нами Судьбы была подвигом, а не бедствием. Но каково же деяние обсуждаемой нами Судьбы – заключить царя и властелина вселенной в стены бесславного городишка в далеком варварском междуречье, чтобы он там погиб под ударами первого попавшего под руку врагам низменного оружия: топором ранили его в голову, разрубив шлем; стрела из лука пробила ему панцирь и вонзилась в грудь, так что стержень стрелы остался висеть снаружи, а железный наконечник в четыре пальца шириной засел между ребрами. И вот самое ужасное: в то время как Александр продолжал обороняться лицом к лицу и, упреждая пустившего стрелу, который отважился наступать с мечом, убил его ударом кинжала, кто-то, подбежав с мельницы, нанес ему сзади удар дубиной по шее, помутивший у него сознание. Но на стороне Александра была Доблесть, которая вселила в него отвагу, в окружающих его македонян – силу и рвение. Ибо Лимней, Птолемей, Леоннат и другие преодолевшие стену создали стену доблести, из любви и уважения к царю пренебрегая собственной жизнью. Ведь не Судьба заставляет товарищей доброго царя принимать на себя его опасности и умирать за него, а влечение к Доблести; подобное тем чарам, которые заставляют пчел жертвовать собой, защищая главу семьи. Кто, присутствующий в Оксидраках как свободный от опасности созерцатель, не сказал бы, что видит великое состязание Судьбы и Доблести и что варвары одолевают сверх своих заслуг, ведомые Судьбой, а эллины сопротивляются сверх своих сил, ведомые Доблестью, и что если победят варвары, то это будет делом Судьбы и злого демона, взывающим о возмездии; если же верх одержат эллины, то победный венок будет принадлежать доблести, отваге, дружбе и верности? Только эти помощники были у Александра, остальной же военной силе и снаряжению, флотам, коннице поставила преграду Судьба. И все же разбили македоняне варваров и павших погребли под развалинами города. Но Александру это не помогло. Его унесли со стрелой, проникшей до внутренностей и как гвоздь связавшей панцирь с телом. И стараниям извлечь ее из раны противилось железо, засевшее за костями грудной клетки. Отпилить же выступающую часть стрелы не решались, опасаясь, что это повредит кость и вызовет чрезмерную боль и сильное кровотечение. Сам Александр, видя общее замешательство, хотел кинжалом отсечь стрелу у поверхности панциря, но ослабевшая от воспаления рука оцепенела и не повиновалась. Тогда он велел другим сделать это без боязни и ободрял здоровых: одних он бранил за слезы и излишнее волнение, других называл трусами, не решающимися ему помочь. Громко взывал он к товарищам: «Пусть никто из вас не будет трусом, даже боясь за меня. Не могу верить, что вы не страшитесь своей смерти, если вы страшитесь моей»...40
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Поликсена, дочь Приама, была принесена в жертву Ахиллу.

2. Архелаю... поэт Тимофей... – Архелай (413-399) – царь Македонии. Тимофей – Тимофей Милетский.

3. Скифский царь Антей... – О ком идет речь, точно не известно. Вождь варварских племен со схожим именем воевал с Филиппом Македонским.

4. ...«мощный доспехом гоплит...» – Из неизвестной трагедии Эсхила.

5. «Звон кифары благозвучной...» – Эта стихотворная строка принадлежит Алкману из Сард, поэту середины VII в. до н.э., жившему в Спарте.

6. ...довольно ему и одного царя... – Гора и город Афон расположены на п-ове Акт в Македонии. Александр намекает на Ксеркса, который, по рассказу Геродота («История», VII, 22-24), приказал прорыть судоходный канал через Афонский перешеек.

7. Эмодские горы располагались на с.-з. Индии.

8. Антисфен Афинский (ок. 444-366) – ученик Сократа, основатель кинической школы.

9. Эпихарм из Сиракуз (ок. 540-460) – философ-пифагореец; свои воззрения он излагал в небольших комедиях, от которых сохранились только фрагменты.

10. Оарс (Арс) – сын Артаксеркса III Оха, персидский царь (338-336), которого возвел на трон евнух Багой, отравив его отца.

11. ...а Никомед... вольноотпущенником римского народа. – На самом деле так называл себя отец Никомеда, вифинский царь Прусий II (182-149).

12. Мелеагр – полководец Александра.

13. ...например Харилл, которого Ликург... – В биографии Ликурга (гл. III) этот ребенок назван Харилаем.

14. ...«груз понесет и жена...» – Аристофан, «Всадники», 1056.

15. «Кто, низкий...» – Из несохранившийся трагедии Еврипида.

16. Клит, опрокинув под Аморгосом три или четыре... триеры... – Имеется в виду Клит Белый (которого не следует смешивать с Клитом Черным, погибшим от руки Александра). Во время т.н. Ламийской войны (восстания греческих городов во главе с Афинами против македонского владычества в 322 г.) он разбил у о. Аморгос в Эгейском море крупные силы афинского флота, а отнюдь не 3-4 триеры.

17. Феоры – священные послы, отправлявшиеся для вопрошения оракула или жертвоприношения какому-либо богу.

18. ...Клеарх, сделавшись тираном Гераклеи... назвал Керавном? – Клеарх был тираном Гераклеи Понтийской (364-353). «Керавн» по-гречески означает «удар грома», «перун».

10. А Дионисий... – Дионисий Младший, тиран Сиракуз (367-344).

20. ...назвал своих дочерей... – в оригинале «Арета» (добродетель), «Софросина» (благомыслие), «Дикеосина» (справедливость).

21. ...сами себя прозвали Благодетелями... – Имеются в виду пышные прозвища наследовавших Александру эллинистических царей: Эвергет – «благодетель», Сотер – «спаситель», Мегал – «великий», Каллиник – «победитель».

22. ...Атаррий ложно объявил себя должником... – В биографии Александра (гл. LXX) этот проступок приписан Антигену.

23. ...признался, что влюблен в Телесиппу... – В биографии Александра (гл. XLI) это произошло с Еврилохом.

24. Автофрадат – персидский сатрап, вместе с Фарнабазом командовал персидским флотом.

25. ...ржанием коня, как некогда Дарий, сын Гистаспа... – По рассказу Геродота («История», III, 84-87), после убийства узурпаторов, захвативших персидский трон, заговорщики условились, что царем станет тот из них, чей конь первым заржет при восходе солнца. Дарию (Дарий I, 521-486) удалось подстроить это с помощью своего конюха.

26. ...или женскими происками, как позднее Ксеркс... – Дарий сделал Ксеркса своим преемником еще в 498 г. в результате интриг матери Ксеркса Атоссы (Геродот, «История», VII, 3).

27. Пафос – город на о. Кипр.

28. «Товарищи» (hetairoi) – телохранители и гвардия Александра.

29. Птолемей II Филадельф (285-246) был сыном Птолемея I.

30. ...«и копьем, и мечом...» – «Илиада», XI, 265.

31. ...не то что Афина... немного крови... – «Илиада», IV, 129 сл.

32. Бусирис – легендарный египетский царь, сын Посейдона. По преданию, он приносил в жертву всех чужестранцев, попадавших в его владения, пока не был убит Гераклом.

33. ...халибонское вино и... гирканские рыбы... – Халибон – город в Сирии. Гирканские рыбы – рыбы из Каспийского моря.

34. «Где у него...» – «Илиада», X, 407. В этом эпизоде Одиссей выпытывает у плененного им троянца Долона расположение троянского войска.

35. Филарх – историк III в. до н.э.

36. «Зевсу, метателю грома... Энносигею». – «Илиада», II, 478-479. Энносигей («Колебатель земли») – эпитет Посейдона.

37. Мильтиад – афинский стратег, победитель персов при Марафоне в 490 г.

38. ...прорыв... под приморской Метоной... – Когда Метона, крепость на ю.-з. побережья Пелопоннеса, была осаждена афинянами, Брасид с сотней воинов сумел в нее прорваться, положив тем самым начало своей военной славе (см. Фукидид. «История», II, 25).

39. Оксидраки – племя, родственное маллам; обитали на с.-з. Индии.

40. Конец «Речи второй» утрачен.

О ТОМ, ЧТО ПИФИЯ БОЛЕЕ НЕ ПРОРИЦАЕТ СТИХАМИ

Текст приводится по изданию: "Вестник древней истории". 1978 г. №2. Перевод и комментарии Л.А. Фрейберг.

Сочинение Плутарха «О том, что Пифия более не прорицает стихами» написано им в последние годы жизни, предположительно в 117 г. Оно появилось, видимо, как плод пребывания Плутарха в сане жреца при дельфийском оракуле. Плутарх принимал деятельное участие в реставрации многих памятников в Дельфах, пострадавших во время войн с римлянами.

Следуя литературным традициям классической эпохи, Плутарх прибегает к форме философского диалога. В соответствии с каноническими правилами жанра, заданными еще Платоном, данное сочинение начинается с диалогического вступления, постепенно вводящего читателя в основное изложение. Два дельфийца, Басилокл и Филин, встретившись вечером, обмениваются впечатлениями о событиях прошедшего дня. В Дельфы приехал молодой иноземец, Диогениан, пожелавший осмотреть памятники и достопримечательности святилища. Его сопровождала, оказывается, целая компания образованных эллинов, эрудитов, философов, — и в процессе осмотра возникла тема, которая обозначена в заглавии и которая составляет главную тематическую линию всего сочинения. Филин пересказывает Басилоклу беседу, в которой, кроме него самого и Диогениана, участвовали еще Теон, Серапион, Боэт. Беседа ведется в процессе осмотра Дельф; собеседники останавливаются перед некоторыми памятниками, и у них возникают различные вопросы, иногда не имеющие отношения к главной теме. В этом сказался общий замысел «Моралий», их универсализм, их ассоциативный принцип, постоянно применяемый Плутархом. В ходе диалога Плутарх знакомит читателя и с техникой внешней отделки скульптур, и с историей Дельф, и с их природными особенностями. Попутно, в ходе общей беседы, излагается, во-первых, теория пророческого вдохновения, во-вторых, ведется полемика со стоиками и эпикурейцами, к которой Плутарх прибегает при каждом удобном случае во всех без исключения сочинениях, составляющих «Моралии», и, наконец, трактуется вопрос о вере и о модусе поведения жреца Аполлона. Эти три тематических аспекта составляют религиозно-философский план диалога. Плутарх часто обращается и к истории Дельф. Даются занимательные сведения о людях различного общественного положения, приходивших в Дельфы, приводятся примеры стихотворных оракулов.

Только с 21 главы (всего же глав 30) начинается настоящее обсуждение главной темы. Плутарх насчитывает пять причин, по которым с течением времени прозаические прорицания сменили стихотворные: 1) Пифия сама по себе не обладает никакой способностью писать стихи, а поэтому и не вольна выбирать форму для оракулов; она только повторяет слово истинного прорицателя — Аполлона; 2) поэзия придавала оракулам расплывчатость и неясность, что необходимо было в прежние времена и не нужно теперь; 3) двусмысленности, присущие поэзии, и поэтические перифразы теперь вышли из моды; 4) поэтическая форма оракулов способствовала их запоминанию, что было особенно важно в эпоху колонизации, а теперь это бесполезно; 5) сами вопросы, задаваемые в прорицалище, стали намного проще и требуют точных и ясных ответов.

Речь каждого из пяти участников диалога построена таким образом, что читатель может сделать некоторые заключения и о характере говорящих. Уже с первых страниц диалога раскрывается выразительный образ молодого Диогениана, сколь утонченного и ученого, столь же и вежливого. Плутарх сообщает о его пылкой любознательности; некоторая прямота и наивность суждений юноши иногда нарочито выделяется автором, чтобы поспорить с философскими противниками. Затем в беседу вступает Теон — знаток дельфийских древностей, излагающий теорию пророческого вдохновения, часто говорящий от лица самого Плутарха. Он часто перебивает собеседников, смеется, суждения его довольно безапелляционны. Интересно, что роль Теона в общем ходе диалога близка к роли Сократа в диалогах Платона. Если, как и Диогениан, Теон является вымышленным лицом, то Серапион из Афин — лицо подлинное: мы встречаем его как собеседника еще в плутарховых «Застольных беседах», ему посвящен диалог «Об E в Дельфах». Сам будучи автором философских поэм, Серапион защищает поэтическую форму оракулов. Строгость его высказываний и его склонность к морализированию выдают в нем приверженца стоиков, и таким образом находит повод антистоическая полемика Плутарха. Полемика против эпикурейцев дана Плутархом в тех местах, где он вводит рассуждения математика Боэта, в которых заметны эпикурейские тенденции. Эту полемику осуществляет Филин, от лица которого ведется изложение диалога. По стилю и языку весь диалог Плутарха, как, впрочем, и все сочинения «Моралий», представляют собой сложное и интересное явление: кроме цитирования оракулов, что обусловлено самой темой, Плутарх приводит и трактует высказывания многих поэтов, прозаиков и философов классического периода. Язык Плутарха в этом диалоге, чрезвычайно живой и подвижный, изобилует мифологическими аллюзиями, риторическими вопросами, метафорами, — обстоятельство, которое заставило еще первого издателя «Моралий», Максима Плануда, причислить это сочинение к лучшему из написанного херонейский моралистом. Плануду также обязаны мы и названием предлагаемого диже диалога.

Перевод выполнен по изданию: Plutarque. Sur les Oracles de la Pythie. Texte et traduction avec une introduction et des notes par R. Flaceliere, P., 1937. Также использованы издания: Plutarch's Moralia with an English translation by F.C. Babbitt, L., 1936; Plutarchi Moralia, rec. C. Hubert, W. Nachstaedt, W R. Paton, M. Pohlenz, W. Sieveking, J. Wegehaupt, vol. III, Lipsiae, 1927.

СОКРАЩЕНИЯ

Bergk — Th. Bergk, Poetae lyrici graeci, I—II, Lipsiae, 1882.

Diels — M. Diels, Die Fragmente der Vorsokratiker, Bd. I—II, 6-te Auflage, B., 1950—1952.

Kock — Comicorum atticorum fragmenta, ed. Th. Kock, vol. I—III, Lipsiae, 1880—1888.

Nauck — Tragicorum graecorum fragmenta, ed. A. Nauck, Lipsiae, 1882.

SVF — H. von Arnim, Stoicorum veterum fragmenta, vol. I—IV, Lipsiae, 1921—1924.

I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII XXIX XXX

Действующие лица диалога:

Басилокл, Филин

I. Басилокл. Долго же, Филин, вы показывали гостю посвященные памятники; я уж потерял надежду вас дождаться.

Филин. Да мы, Басилокл, шли медленно, сея речи и пожиная споры жаркие, задорные, которые, словно Спарты1, всходили и разрастались тут же по дороге.

Басилокл. Так что же, позовем мы кого-нибудь из участников или сам ты желаешь доставить нам удовольствие и рассказать, что это были за речи и кто их произносил?

Филин. Видно уж, Басилокл, это мое дело. А то из других тебе нелегко будет найти кого-нибудь в городе: я видел, что очень многие пошли сейчас вместе с гостем в Корикий2 и Ликорию3.

Басилокл. Так значит гость наш большой охотник смотреть и еще больше — слушать?

Филин. А пуще того он охотник до знаний и поучения. Однако всего удивительнее не это, а его любезная обходительность и общительность, потому что он умеет спорить без наскоков, дерзостей в ответах. Так что уже немного побыв с ним, ты скажешь: «Вот добрый отпрыск доброго отца» — ты ведь знаешь Диогениана4, какой он прекрасный человек.

Басилокл. Сам я, Филин, его не видал, но встречался со многими, кто отлично отзывался о его речах и характере: нечто подобное этому говорилось и о юноше.

II. Филин. Храмовые проводники излагали нам все, что положено, и совсем не слушали наших просьб сократить объяснения и миновать многие надписи. Гостя же нашего мало трогали вид и отделка статуй: он, должно быть, много перевидал прекрасных вещей, а восхищался он тем, что патина на бронзе похожа не на грязный налет или ржавчину, а на светлую лазурь, так что даже статуи навархов5, с которых начинается осмотр, стоят, играя цветами так, словно только что вышли из морских глубин. «Наверно, — сказал он, — был у старинных медников какой-нибудь особенный состав или смесь вроде той пресловутой отделки лезвий у мечей, с прекращением которой бронзе пришлось отдохнуть от бранных дел? Ведь говорят, что так называемая коринфская бронза обязана своим красивым цветом не искусству, а случаю: когда сгорел дом, где хранилось золото, серебро, но больше всего меди, все это сплавилось и смешалось, и сплав этот стал называться коринфской бронзою, потому что в нем бронзы было больше всего». Но Теон перебил его: «Мы слышали этому другое, более остроумное объяснение: будто бы один коринфский медник нашел ящик, полный золота, и боясь, как бы это не открылось, стал небольшими кусочками отрубать и подмешивать понемногу золота к бронзе; получился дивный сплав, и он дорого продал свою работу тому, кто оценил красоту этого цвета. Впрочем, и это тоже сказка: просто, по-видимому, была какая-то смесь и обработка, вроде как теперь, у тех, кто смешивает золото и серебро и получает особенную и необычную желтизну, на мой взгляд даже болезненную»6.

III. «Отчего же, по-твоему, — сказал Диогениан, — здешняя бронза приобрела свой цвет?» А Теон ответил: «Когда существовали, как считается, естественные первичные стихии: огонь, земля, воздух, вода, то из них соприкасался и взаимодействовал с медью только воздух, и понятно, что под этим-то воздействием медь и получила особое, всегда ей присущее и свойственное качество. Или ты скажешь мне как комический поэт:
„Так певали еще до Феогнида7“

и пожелаешь узнать, какова природа воздуха и откуда в нем способность окрашивать медь, соприкасаясь с ней?» Диогениан подтвердил, и Теон продолжал: «И я, сынок, хочу того же; так давай подумаем, и прежде всего, если хочешь, вот о чем: почему из жидкостей масло больше всего способствует появлению патины? Не само ведь оно наносит патину: с бронзою оно соприкасается чистым и незамутненным». «Конечно, нет, — сказал юноша, — причина здесь, по-моему, другая: сквозь тонкое, чистое и прозрачное масло патина становится особенно заметной, а в других жидкостях она невидима». «Отлично, сынок, — сказал Теон, — а не хочешь ли ты рассмотреть и ту причину, о которой говорит Аристотель?» «Конечно, хочу», — ответил Диогениан. — «Так вот, Аристотель говорит, что тонкая природа иных жидкостей растворяет и рассеивает в себе патину незаметно, так как частицы их неравные и неплотные; а плотное масло, наоборот, собирает и закрепляет патину на поверхности бронзы. Может быть, мы и сами могли бы предложить подобное объяснение, чтобы оно, словно заклинание, рассеяло трудность»8.

IV. Так как мы ему позволили и просили продолжать, он сказал: «Воздух в Дельфах плотный и сгущенный: из-за отпора и сопротивления окрестных гор в нем копится сила; к тому же он и тонкий, и едкий, как видно по здешнему пищеварению. И вот, окружая бронзу и благодаря своей тонкости проникая в нее, он вытягивает из нее слой землистой патины; и так как плотность давящего воздуха не позволяет ей улетучиться, то она ложится на бронзу покровом, и ее так много, что бронза под ней начинает цвести и приобретает снаружи блеск и сияние».

Мы согласились, а гость сказал, что для объяснения достаточно и одного лишь допущения. «Думается, сказал он, — что тонкость воздуха противоречит его плотности, о которой говорилось, и ее предполагать нет надобности, бронза, старея сама по себе, выдыхает и испускает патину, которая, подвергаясь стеснению и сжатию от плотного воздуха, из-за своего большого количества становится явственной».

Но Теон перебил его: «А разве не может быть, милый гость, чтобы один и тот же предмет был и тонким, и плотным? Таковы, например, тонкие полотняные и шелковые ткани, о которых Гомер сказал:
„...ткани ж
Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло“9.

показывая этим сразу и тонкость, и плотность тканья, — масло в него не проникает, а скользит по нему и стекает, так как не может войти в плотную материю. А уж если допускать тонкость воздуха, то не только для извлечения патины, а еще и потому, что, смешивая лазурь с блеском и светом, она делает и самую окраску более приятной и яркой».

V. После этого воцарилось молчание, а затем проводники стали продолжать свои речи. Когда они привели какой-то стихотворный оракул, кажется, о царстве Эгона Аргосского10, Диогениан сказал, что не раз удивлялся, какими слабыми и вялыми словами бывают выражены оракулы: «Этот бог, хоть и предводительствует Музами и не менее причастен к красоте слова, нежели благозвучию музыки и пенья, далеко превосходя благогласием Гомера и Гесиода, а оракулы его, как мы видим, сплошь и рядом полны погрешностей и небрежностей как в метре, так и в словах».

На это бывший тут же поэт из Афин, Серапион11, сказал: «Как? Мы верим, что это слова божества и смеем утверждать, что они уступают красотой Гомеру и Гесиоду? Нет, отвергнем лучше стихи Гомера и Гесиода как недостаточно прекрасные и исправим этим наш вкус, извращенный укоренившейся привычкою к дурному».

Но его перебил математик Боэт (ты ведь знаешь, что он уже перешел в стан Эпикура): «Разве ты не слышал, — сказал он, — о живописце Павсоне?

«Не слышал», — ответил Серапион.

«А послушать стоит! Ему было заказано написать катающегося по земле коня, а он написал бегущего. Заказчик возмутился, а Павсон, смеясь, перевернул картину вверх ногами, и конь на ней оказался не бегущим, а катающимся по земле12. Так бывает, по словам Биона, с некоторыми речами, если их переиначить. Поэтому некоторые не скажут, что оракулы исходят от бога, а стало быть хороши, но скажут, что оракулы нехороши, а стало быть исходят не от бога. В самом деле: от бога ли они, это еще неясно. А что слова в них скверно отделаны, это, дражайший Серапион, ты отлично и видишь, и понимаешь: сам-то ты стихи пишешь по содержанию философские и серьезные, а по выражению, по приятности и по отделке слов похожие куда больше на стихи Гомера и Гесиода, чем на те, которые изрекает Пифия».

VI. Тогда Серапион ответил: «Это болезнь, Боэт; болезнь поразила нам глаза и уши, и от пресыщения и неги мы привыкли почитать и объявлять сладкое прекрасным. Вот мы и браним Пифию за то, что она не поет нежней кифаристски Главки13 и нисходит в заповедное, не умастившись и не разодевшись в пурпур, и воскуряет при этом не кассию, не ладан, не ливийские травы, а лавр и ячменную муку. Разве ты не видишь, — продолжал он, — сколько приятности в песнях Сапфо, чарующих и услаждающих слушателей? „А вот Сивилла безумными устами (как говорит Гераклит) издает звуки невеселые, неприглядные, неблагоуханные, но тысячи лет звучит этот голос“ божьей силою. И у Пиндара сказано, что Кадм „слышал от бога прямую песнь“14, а не слащавую, не изнеженную, не переливчатую. Ведь святое и бесстрастное чуждо услады, но вместе с Атой проникла услада в этот мир и более всего в людской слух»15.

VII. Когда Серапион произнес это, Теон усмехнулся: «Ну, Серапион себя потешил, не упустил случая поговорить об Ате и об Усладе. Но мы, Боэт, даже будь эти слова не хуже Гомеровых, не станем думать, что их сочинило божество, — оно только было началом того движения, которое охватывало каждую пророчицу. И ведь если бы нужно было записывать, а не произносить оракулы, я думаю, мы почитали бы эти письмена божескими и не попрекали бы их зато, что они писаны не так красиво как царские указы. И звук, и голос, и слова, и стихотворный размер принадлежат не богу, а жрице; а бог лишь рождает образцы фантазии и возжигает свет в душе для прозрения будущего: вот что такое вдохновение. А впрочем, от вас, пророков Эпикура, ускользнуть невозможно: древних пророчиц вы упрекаете за то, что они говорят плохими стихами, а нынешних — за то, что они произносят оракулы в прозе первыми попавшими словами, чтобы не держать перед вами ответ за стихи увечные, хромые и куцые».

«Не шути ради богов, — сказал ему Диогениан, — а ответь нам на общий наш вопрос. Ведь нет никого из нас, кто не задумывался бы над причиной того, что нынче прекратились вещания в гексаметрах и дистихах».

Тогда Теон его перебил: «Боюсь, дитя, что мы сейчас мешаем нашим проводникам делать свое дело: пусть лучше они сперва его закончат, а потом ты спокойно сможешь рассуждать, о чем хочешь».

VIII. Тем временем мы уже прошли вперед и поравнялись со статуей тирана Гиерона. Гость наш, хоть и сам все знал, из вежливости держался внимательным слушателем. Но и он удивился, услышав, что стоявшая наверху колонна Гиерона рухнула сама собой в тот самый день, когда в Сиракузах его настигла смерть. И я стал тоже припоминать кое-что подобное, как, например, перед кончиною спартанца Гиерона, приключившейся в Левктрах, у его статуи выпали глаза; как помрачились звезды, которые принес в дар богу Лисандр после битвы при Эгоспотамах, а каменная статуя его настолько вдруг поросла дикой травой, что лицо его оказалось скрытым; как при Сицилийском поражении16 с финиковой пальмы стали падать золотые плоды, а щит Паллады поклевали вороны; как книдский венок, который тиран фокейский Филомел преподнес танцовщице Фарсалии, погубил ее, когда она, уехав из Эллады в Италию, танцевала в Метапонте возле храма Аполлона: на этот венок бросились юноши и, подравшись из-за золота, разорвали женщину17. Так вот Аристотель говорил, что только Гомер умел одушевлять слова своей энергией18, а я сказал бы, что жертвенные дары здесь тоже безмерно одушевлены промыслом божьим и участвуют вместе с ним в знамениях; ничто в них не праздно и не бесчувственно, но все исполнено божества.

А Боэт добавил: «Вот уж можно сказать: мало нам раз в месяц заключать бога в смертное тело — мы его еще будем вмуровывать во всякий камень и бронзу, как будто нам недостаточно созидающей Судьбы и Случая для подобных стечений обстоятельств». «Ты думаешь, стало быть, — сказал я, — что каждое из этих явлений — дело Судьбы или Случая? Ты убежден, что атомы сталкиваются, разлетаются, отклоняются с пути не раньше и не позже, а как раз в то самое время, когда каждый жертвователь задумывал что-то худое или доброе? И подсказал тебе это Эпикур, который изрек или написал такое 300 лет тому назад? И ты думаешь, что если бы бог не участвовал во всем и не смешивался бы со всем, то он и не мог бы быть причиной движений и перемен всего сущего?»

IX. Вот что я ответил Боэту; а нечто подобное можно сказать и о Сивиллиных оракулах.

Когда же мы подошли к скале близ здания совета, на которой, говорят, восседала первая Сивилла, пришедшая с Геликона и вскормленная Музами (некоторые же говорят, что она прибыла из страны Малиды и была Ламией19 дочерью Посейдона); тогда Серапион вспомнил о стихах, в которых она прославила себя, объявив, что она не перестанет пророчествовать даже после смерти: сама она будет на луне, ставши ее видимым ликом; а дыхание ее растворится в воздухе, и вечно будет носиться в изречениях и прорицаниях; тело же ее обратится в землю и прорастет травой и деревьями, а от этого вскормится священная паства, различной масти, разного вида, с разными особенностями во внутренностях, по которым будет людям раскрываться будущее.

Боэт рассмеялся в глаза, а особенно, когда гость сказал: «Пусть это и кажется сказками, но ведь предсказания подтверждаются гибелью и выселениями стольких греческих городов, вторжениями варварских войск, падениями государств; и даже самые недавние бедствия Кимы и Дикеархии20 разве не воспеты и не прославлены сивиллиными стихами, чтобы свершиться в свое время как должное? Извержения горного огня, вскипающее море, камни и огненные глыбы в ветре, разрушение стольких и таких городов, которые будут стерты с земли так, что пришедшим через день уже не видно, где они находились, — во все это едва можно поверить, а не то что предсказать без помощи божества».

X. Но Боэт сказал: «Дорогой мой, а есть ли что в природе, что само собой не наступило бы со временем? Есть ли что-нибудь настолько невероятное и неожиданное на земле, на море, в городах, меж людей, чего нельзя было бы предсказать и что не оправдалось бы? Потому-то это не значит предсказывать, а значит болтать и бросать на ветер слова, ни на чем не основанные; а вылетев, такие слова часто совпадают с судьбою и сбываются сами собой. Ведь, я полагаю, есть различие между понятиями „сказанное сбылось“ и „сказано то, что сбудется“. Слово о том, чего нет, всегда чревато ошибками; оно не в праве требовать непреложного доверия и оно лжет, когда приводит в доказательство верности пророчества последующие события, потому что в бесконечности времени все когда-нибудь сбывается. Больше того: тот „угадчик славный“, которого пословица объявляет „лучшим предсказателем“21, подобен следопыту или сыщику, острым умом угадывающему и исследующему будущее; а все эти Сивиллы и Бакиды22, словно в море, выбросили все свои бездоказательные сроки, наугад рассеяв имена и названия различных событий и случаев. И если что-то из этого случайно и сбудется, все равно то, что говорится теперь, останется ложью, даже если потом при случае и станет правдой».

XI. Когда Боэт окончил речь, Серапион сказал: «Суждение это справедливо для предсказаний, по выражению Боэта, неопределенных и бездоказательных: как, например, если полководцу предсказана победа — и он победил, городу предсказана гибель — и он погиб. А когда говорится не только о том, что именно произойдет что-либо и как, и когда, и после чего, и при чьем участии, то это не угадывание возможных событий, а полное разъяснение будущего. Таков, например, оракул о хромоте Агесилая:
„Спарта! Одумайся ныне! Хотя ты, с душою надменной,
Поступью твердой идешь, но власть возрастишь ты хромую.
Много придется тебе нежданных бедствий изведать,
Долго хлестать тебя будут войны губительной волны“23.

А еще и оракул об острове, который поднялся из моря перед Ферой и Ферасией во время войны Филиппа с римлянами:

„Время наступит, когда финикиян троянское племя
В битве большой победит, — и тогда же явления чуда
Произойдут: огнем невиданным вспыхнет пучина,
Молнии ринутся ввысь, ураганом несясь через воду,
Груды камней из глубин за собой увлекая, — и остров,
Смертным доселе неведомый, встанет, — и слабые люди
Более сильных себе подчинят, одолев их в сражениях“24.

Тут уж, пожалуй, никто не скажет, что это совпадение случайное и произошло само собой: ведь порядок событий подтверждает предсказанное: римляне в короткое время победили Ганнибала и одолели карфагенян; Филипп, сам сразившись с этолянами и римлянами, был разбит; а из пучины вышел остров, причем извергался великий огонь и кипело море. И римлянам за 500 лет было предсказано время, когда им придется воевать со всеми народами сразу, — и это сбылось в войне с восставшими рабами25. В этих случаях ведь предсказание ничего бездоказательного и темного не предоставляло на волю судьбы, чтобы доискивались смысля в незнании; напротив, опыт дает нам все ручательства и указывает нам пути судьбы. Вряд ли кто стал бы утверждать, что лишь случайно совпали эти стихотворные оракулы с событиями. Иначе, Боэт, почему бы нам не сказать, что „Главные мысли“26 не Эпикур написал, а просто книжечка эта сама собой сложилась из случайного совпадения букв?

XII. Продолжая эти рассуждения, мы шли вперед. Но в Коринфской сокровищнице, осматривая бронзовую пальму, которая там одна осталась из пожертвований, Диогениан изумился, да и мы с ним, пожалуй, тоже, что у ее корней изваяны лягушки и водяные змеи. Ведь пальма — не болотное, не водолюбивое растение, как другие деревья, да и лягушки не подходят для коринфян в качестве знака или символа: это ведь не тот случай, когда жители Селинунта, говорят, посвятили золотую ветку салина (сельдерея), а жители Тенедоса — секиру, потому что у них в так называемом Астерионе появились крабы, которые одни, говорят, имеют на панцире знак секиры. Но ведь для Аполлона, как принято думать, вороны, лебеди, волки, ястребы любезнее, чем вот эти лягушки! И вот Серапион сказал, будто художник этим намекает, что именно воде солнце обязано своим возникновением, питанием, испарениями, силой. Может быть, ему послышались слова Гомера:
„Гелиос с моря прекрасного встал...“27,

а может быть, он увидел, что египтяне изображают начало и восход солнца в виде новорожденного младенца, сидящего на водяном лотосе.

А я на это сказал, смеясь: «Что же ты, мой милый, опять толкаешь нас в Стою и тянешь в разговор всякие испарения и возгорания? Этим ведь ты, подобно фессалиянкам, сводишь с небес луну и солнце, словно они произросли и берут начало отсюда, от земли и воды! Ведь Платон-то даже человека назвал „небесным злаком“, потому что он тянется головой вверх, словно растет из корня. А вы смеетесь над Эмпедоклом, который говорит, что солнце произошло от отражения небесного света от земли, —
„Свет отражает к Олимпу, взирая ликом бесстрастным“28.

Сами-то вы и земнородное животное, и болотное растение объявляете солнцем, ибо солнце для вас - отечество лягушек и водяных змей!

Но пусть в этом трагически разбираются стоики, мы же лишь небрежно коснемся того, чего сами художники лишь небрежно касались, - ибо хоть и много у них изысканности, все же не совсем они свободны от натяжек и небрежностей. Как, например, один ваятель изобразил на руке у Аполлона петуха29 в знак рассвета и утренней поры, так, пожалуй, кто-нибудь скажет, что лягушки здесь служат символом весны, когда солнце начинает царить в воздухе и растапливать снег, - если, конечно, вы признаете Аполлона и солнце не за двух богов, а за одного».

«А по-твоему разве не так? — сказал Серапион. — Разве ты думаешь, что солнце и Аполлон — вещи разные?»

«По-моему, — сказал я, — такие разные, как солнце и луна; но луна не часто и не ото всех скрывает солнце, а солнце всех равно заставило забыть про Аполлона, отвлекши чувством мысль от сущности к видимым явлениям».

XIII. Затем Серапион спросил проводников, почему эту сокровищницу они называют Коринфской, а не Кипселовой, хотя поставил ее Кипсел?30 Так как те молчали и, должно быть, не знали, почему, то я со смехом сказал: «Вы думаете, они, оглушенные нашими речами о высоких материях, еще что-то знают или помнят? Ведь мы уже раньше от них слышали, что по низвержении тирании коринфяне захотели и золотую статую в Писе и здешнее сокровище надписать не именем тирана, а именем города. Дельфы признали это справедливым и согласились, но элейцев за то, что те им позавидовали, не стали допускать до участия в Истмийских играх. Вот почему с тех пор не было ни одного истмийского состязателя из элейцев, а вовсе не из-за убийства Молионидов Гераклом около Клеон; как полагают, напротив, будь это так, элейцы сами не стали бы допускать коринфян к играм, чтобы этим причинить им обиду». Вот, что я сказал31.

XIV. Когда же мы миновали сокровищницу аканфян и Брасида, то проводник показал нам место, где некогда лежали железные вертелы гетеры Родопиды. Диогениан рассердился. «Значит, — сказал он, — Родопиде можно было предоставить в городе место, куда откладывать десятину со своего дохода, а ее товарища по рабству, Эзопа, погубить?»32.

Серапион же на это сказал: «Что ты, дражайший, сердишься по такому поводу? Взгляни-ка туда наверх и ты увидишь золотую Мнесарету среди царей и полководцев — это о ней Кратет сказал, что это памятник невоздержанности греков».

Но юноша, взглянув, спросил: «А не о Фрине ли это сказал Кратет?»33. «Ну, да, — ответил Серапион, — настоящее ее имя было Мнесарета, а прозвище Фрины („Жабы“) получила она за желтоватую кожу. И немало имен вот так забыто за прозвищами. Так, говорят, мать Александра Поликсену называли потом и Мирталой, и Олимпиадой, и Стратоникой; Эвметию с Родоса многие до сих пор называют по отцу Клеобулиной34, а Герофилу из Эритр, прирожденную гадательницу, прозвали Сивиллой. Ты же слышал от грамматиков, что Леду называли Мнесиноей, Ореста — Ахейцем (в тексте лакуна). ...Но каким образом ты мыслишь, — добавил он, глядя на Теона, — опровергнуть это обвинение насчет Фрины?»

XV. Тот, спокойно улыбнувшись, отвечал: «Опровергну, да так, чтобы это тебе самому было укором за то, что ты бранишь эллинов за всякие мелочи. Вот ведь Сократ, например, на пиру у Каллия, сопротивляется только умащению, но приемлет пляски детей, игру в кости, ласки, шутки35 — так и ты, мне кажется, подобным образом закрываешь вход в святилище для женщины, недостойно воспользовавшейся цветом своей красоты; но видя вокруг бога первины и десятины от войн, убийств, грабежей, а в храме — груды остатков от военных эллинских добыч, ты не негодуешь, не жалеешь эллинов, читая на великолепных жертвенных дарах позорнейшие надписи: „Брасид и аканфяне — от афинян“, „афиняне — от коринфян“, „фокейцы — от фессалийцев“, а „орнеаты — от сикионцев“, „амфиктионы — от фокейцев“36.

И только Пракситель, получив здесь место для любовницы, вызвал этим гнев Кратета37, а ведь Кратет его должен был хвалить за то, что рядом с этими золотыми царями он поставил золотую гетеру, ибо сам Кратет порицал богатство как предмет, недостойный ни восхищения, ни почитания. Ведь в честь царей и правителей прекрасны жертвы лишь от справедливости, от великодушия, от здравомыслия, а не от обилия золота и роскоши, которые доступны и тем, кто провел жизнь наигнуснейшим образом».

XVI. «Что же ты не расскажешь, — сказал другой проводник, — что Крез посвятил здесь богу еще золотое изображение рабыни, которая пекла ему хлеб?» «Да, — ответил Теон, — но он это сделал не с тем, чтобы обидеть бога такой роскошью, а по причине веской и справедливой. Ведь говорят, что Алиатт, отец Креза, взял себе вторую жену и имел от нее детей; и вот жена эта, замышляя зло против Креза, дала той хлебопекарше отраву и приказала замешать ее в хлеб и поднести Крезу. Но хлебопекарша украдкой сообщила об этом Крезу, отравленный же хлеб поднесла царицыным детям. За это Крез, когда воцарился, как бы при боге-свидетеле отблагодарил оказавшую ему такое благодеяние женщину38. По такой же причине, — продолжал Теон, — любви и уважения достойны подобные приношения от греческих городов — например, от опунтийцев. Когда фокидские тираны послали в переплавку множество приношений из золота и серебра, начеканили монет и пустили их по своим городам, то опунтийцы, собрав все, какие к ним попали, фокидские серебряные деньги, перелили их на сосуд, прислали его сюда и посвятили его богу39. Хвалю я и миринейцев, и аполлониатов, приславших сюда золотые снопы, а еще больше — эритрийцев и магнетов, принесших богу в дар даже первины народа своего как подателю плодов, как отцу, как родителю и человеколюбцу. А мегарцев я осуждаю за то, что они, почти единственные, поставили здесь статую бога с копьем в руке. Это было после битвы, в которой они победили, выгнали из своего города афинян, занявших было его после Персидских войн40. Правда, потом они посвятили все же богу золотой плектр, вероятно, следуя Скифину, который о лире говорит так:
„...а с нею сдружилось
Чадо прекрасное Зевса, начал и концов покровитель —
Бог Аполлон, — и плектр у него сияет как солнце“41.

XVII. Но когда и Серапион собрался об этом что-то сказать, гость наш промолвил: «Хотя и приятно слушать подобные речи, но я должен попросить вас выполнить обещанное — рассказать, почему Пифия перестала предсказывать гексаметрами и другими стихами; если вы согласны, отложим остальной осмотр, присядем здесь и послушаем, в чем здесь дело. Ведь история эта — сильное возражение против веры в оракул, как там ее не толкуй: или так, будто Пифия больше не приближается к месту, где пребывает божество; или так, будто уже полностью угасла в ней пневма и истощилась сила».

Итак, обойдя вокруг, мы уселись у основания южной стороны храма, возле святилища Геи, и стали смотреть на воду. Боэт тотчас же заметил, что даже место здесь способствует сомнениям гостя: «Ведь здесь, неподалеку от бьющего ключа, находилось святилище Муз, откуда брали воду для возлияний и омовений, как говорит Симонид:
„Там непорочная влага
Прекраснокудрых Муз
Для омовений черплется сверху“42.

Несколько изысканнее тот же Симонид называет Клио „непорочной блюстительницей омовений“, говоря при этом:

„Во многих молитвах призываемая черплющими,
Ты, не в золото одетая,
Из амвросических недр
Дай нам взять влаги благоуханной и милой...“43

Так что Эвдокс напрасно поверит тем, кто утверждал, будто вода эта называется Стиксовой44. А Музы были здесь поставлены как помощницы в гаданиях и хранительницы источника и святилища Геи, которой, говорят, принадлежало это прорицалище, ибо вещания здесь давались в стихах и песнях. Некоторые утверждают, что здесь впервые был услышан героический стих45;

„Перья сбирайте, о птицы, и мед приносите, о пчелы“,

а затем, когда почитание Муз было оставлено, торжественность изображения исчезла».

XVIII. Серапион же сказал: «Вот это, Боэт, уже другой разговор — и лучше, и достойнее Муз. Не нужно восставать на божества и вместе с гаданиями отвергать и промысел, и божественное начало, а надо изыскивать разрешения кажущихся противоречий, не оставляя при этом благочестивой веры отцов». «Правильно говоришь ты, благороднейший Серапион, — сказал я. — Ведь мы не думаем, что философия погибла и прекратила существование от того, что раньше философы излагали свои учения и рассуждения в поэмах, как это делали Орфей, Гесиод, Парменид, Ксенофан, Эмпедокл, потом перестали пользоваться стихами — все, кроме тебя: лишь в твоем лице поэзия вновь снисходит до философии, принося юношеству мысли правильные и благородные. И астрономию не сделали менее славной ученики Аристарха, Тимохарида, Аристилла, Гиппарха, которые пишут прозой, тогда как раньше Эвдокс, Гесиод, Фалес писали стихами, — если только в самом деле Фалес написал приписываемую ему „Астрономию“46. Сам Пиндар признается, что в его век пришла в небрежение обработка напевов, недоумевает и удивляется... (в тексте лакуна). В том, чтобы исследовать причины подобных перемен, нет ничего ни странного, ни дурного, но отвергать искусства и их возможности, если даже что-то в них непостоянно и изменчиво, несправедливо».

XIX. Теон подхватил: «Это правда, что по части оракулов перемены и новшества были очень большие; но и очень давние оракулы, здесь произнесенные, как ты знаешь, часто были в прозе, хотя и касались предметов немаловажных. Как рассказывает Фукидид, лакедемонянам, вопрошавшим о войне с афинянами, оракул возвестил победу и власть и обещал помощь по зову и без зова, а потом объявил, что если они не отзовут Павсания, то им придется пахать серебряным плугом. А когда афиняне спрашивали о сицилийском походе, он приказал привести из Эритр жрицу Афин, и оказалось, что звалась она Гесихией („Тишиной“). Когда сицилиец Дейномен вопрошал о сыновьях своих, то бог ответил, что все трое станут тиранами. А на слова Дейномена „Не пришлось бы им рыдать, Аполлон-повелитель!“, он сказал: „И это им также дается и возвещается!“ И точно: вы ведь знаете, что Гелон страдал от водянки, а Гиерон — от каменной болезни, третий же, Фрасибул, среди распрей и войн скоро лишился власти47. Далее Прокл, тиран Эпидавра, властелин жестокий и беззаконный, ласково приняв прибывшего к нему из Афин Тимарха, умертвил его, а тело его в корзине бросил в море48.

Сделал он это с помощью Клеандра из Эгины, а больше никто об этом не знал. Но потом, когда вокруг началась смута, он послал сюда брата Клеотима, чтобы тот тайно вопросил, куда ему бежать и где найти убежище, — а бог ответил, что бегство и убежище там, где он велел эгинцу схоронить корзину, или там, где олень сбросит рога. И вот тиран понял, что бог велит ему утопить себя или похоронить (ведь олени, когда у них падают рога, закапывают их и прячут под землю), некоторое время он еще продержался, но когда дела его стали совсем плохи, то бежал; и тут-то друзья Тимарха схватили и убили его, а труп выкинули в море. И наконец, самое важное, — ведь законы, которыми Ликург привел в порядок государство лакедомонян, были даны ему тоже в прозе49.

И Геродот, и Филохор, и Истр, стремясь собирать оракулы стихотворные, записали, тем не менее, и множество прозаических. А Феопомп, больше всех занимавшийся нашим прорицалищем, очень порицал тех, кто сомневался, что и в его время Пифия давала предсказания в стихах. Но когда он захотел доказать это, ему удалось собрать совсем немного стихотворных оракулов, потому что уже тогда они по большей части облекались в прозу50.

XX. Правда, некоторые из них и теперь оглашаются в стихах — из них один даже прославлен своим поводом. Есть в Фокиде святилище Геракла Женоненавистника, жрец которого в течение года не должен иметь дела с женщиной; поэтому обычно жрецами там назначают стариков. Однако недавно один юноша, не плохой, но честолюбивый, влюбленный в девушку, принял это жречество. Сначала он был воздержан и избегал ее; но однажды, когда он отдыхал после пира и пляски, она пришла к нему, и он сошелся с ней. Испуганный и смущенный, обратился он к оракулу и вопросил бога, будет ли ему за этот грех искупление или прощение. Получил он такой ответ:
„Бог дозволяет все необходимое“.

Право, если кто будет настаивать, что в наше время не бывает оракулов кроме стихотворных, то еще труднее будет ему говорить об оракулах древних, потому что ответы всегда давались как в прозе, так и в стихах. А на самом деле, дитя, ни то, ни другое не противно здравому смыслу, если только суждения наши о боге чисты и нелукавы, и мы воображаем, будто он сам когда-то сочинял стихи и сам теперь подсказывает Пифии оракулы в прозе и говорит сквозь нее словно сквозь маску.

XXI. В другой раз об этом можно будет поговорить подробнее и пытливее, а сейчас мы лишь коротко напомним о том, что заведомо известно. А именно, что тело наше пользуется, как орудиями, многими своими органами; душа же пользуется самим телом и его частями; а сама душа есть орудие бога. Достоинство же орудия в том, чтобы всей своей природной способностью воспроизводить того, кто им пользуется, и являть через себя дело его мысли. Но замысел этот орудие показывает не таковым, каков он был у творца, — чистым, невредимым, непогрешимым, — а со многими посторонними примесями. Сам по себе он нам не виден, а будучи явлен в другом и через другое, он исполняется природы этого другого. Я не говорю даже о воске, золоте, серебре, бронзе и обо всем прочем, что принимает образ ваяемой сущности, но придает лишь вид запечатляемого сходства, в остальном же всякий раз привносит в воспроизведение собственные свои отличия; не говорю и о том, как один и тот же предмет дает бесчисленно разные изображения и подобия в плоских, выпуклых и вогнутых зеркалах... (в тексте лакуна). Но вот, например, солнце: ничто так не похоже на него с виду и ничто не служит ему таким послушным орудием как луна; однако, заимствуя от солнца блеск и жар, она отражает их нам уже в ином виде: смешавшись с ней, они и окраску изменяют и силу получают другую; теплота же вовсе исчезает и остается лишь слабый свет. Ты знаешь, наверное, слова Гераклита: „Владыка, чье прорицалище в Дельфах, не вещает, не скрывает, но знаменует“51.

К этим прекрасным словам и прибавь нашу мысль: как солнце пользуется луной для того, чтобы его видели, так здешний бог пользуется Пифией, чтобы его слышали. Он обнаруживает и являет свои мысли, но обнаруживаются они не без примеси. Причина тому — смертное тело и душа человеческая, которая сама по себе к покою неспособна и не может предоставить себя на волю движущего начала неподвижною и устойчивою, ибо как в море волнения ее сотрясают, внутренние порывы спирают, страсти смущают.

Подобно тому как при падении вращающиеся тела не могут двигаться ровно, а поневоле продолжают вращение и в то же время по природе стремятся вниз, так что из сочетания двух движений возникает сбивчивое и беспорядочное движение, — так и то, что мы называем вдохновением, представляется смешением двух движений души — одного природного, другого — привнесенного извне.

Телами неодушевленными и неизмененными невозможно пользоваться несогласно с их природой: невозможно вращать цилиндр, словно шар, а конус словно куб или играть на лире, как на флейте, а на трубе, как на кифаре, и можно даже сказать, что применять каждую вещь „по правилам искусства“ или „в соответствии с ее природой“ — одно и то же. Так станет ли кто-нибудь с существом одушевленным, самодвижущимся, обладающим разумом и желаниями, обращаться иначе, чем применяясь к его природе, возможностям, складу: например, возбуждать музыкою ум немузыкальный, грамматикою — ум неграмматический, логикою — ум не сведущий и не искушенный в логике? Конечно, нет.

XXII. В пользу мою свидетельствует и Гомер52; он полагает, что если поискать, то ни одна причина не окажется, так сказать, „без бога“; однако в его представлении бог использует всех людей не как попало, а каждого по его способностями умению». «Разве ты не видишь, милый Диогениан, — продолжал Теон, — чхо Афина, когда она хочет убедить ахейцев, то обращается к Одиссею, когда нарушить клятву — ищет Пандара, когда опрокинуть троян, спешит к Диомеду53? Ибо один из них отважен и воинственен, другой — хотя и отличный стрелок, но безрассуден, а третий — разумен и мастер говорить. Ведь Гомер вовсе не думал так, как Пиндар, если только действительно Пиндару принадлежат слова54:
„Коль бог захочет, на тростинке выплывешь“,

но знал, что природные свойства и силы имеют всякая свою цель и действуют различно, даже если движутся все одним и тем же. Тот, кто ходит пешком, не может летать, картавый лишен ясного выговора, заике не достичь звучности голоса (я думаю, что и Батта бог послал в Ливию основать город именно из-за этого недостатка речи, потому что, хотя он был картав и заика, но умен и царственен и искусен в правлении)55, точно так же невозможно человеку неграмотному и невежественному выражаться стихами.

А Пифия, которая теперь служит здесь богу, заняла это место прекрасно и по праву, как никто другой, и жизнь прожила добропорядочно; но выросла она в бедном крестьянском доме и сошла она56 в это прорицалище, не принесши с собой никакого искусства, никакого опыта, никаких способностей. Как Ксенофонт полагает, что невеста мужа должна ему представать, почти еще ничего в жизни не увидев и не услышав57, так и эта дева, будучи почти во всем неопытной и несведущей, поистине душой своей сожительствует с богом. Мы верим, что бог дает знамения в крике цапель, коростелей, воронов, и не требуем, чтобы эти вестники и глашатаи богов говорили словесно и внятно, почему же мы хотим, чтобы голос и слова Пифии, словно она вещает со сцены, не были просты и грубы, но долетали до нас в стихах, величаво, с украшениями слога, метафорами, да еще и под звуки флейты?

XXIII. Тогда что же сказать о Пифиях прежних времен? Пожалуй, тут сказать нужно многое. Сначала, как сказано, и они по большей части давали ответы в прозе. Далее время принесло с собой дарования и душевный склад, способные и склонные к поэзии, и тотчас же появились предчувствия, порывы, душевная готовность творить при малом внешнем воздействии или при игре воображения; так что не только философов и астрономов влекло к обычному их делу, но и от опьянения, и от сильного чувства, и от прилива печали, и от порыва радости люди обретали „сладкозвучную речь“, и застолья наполнялись любовными стихами и песнями, а книги — писаниями. Еврипид, сказав,
„Создаст поэта Эрос хоть из неуча“58.

подразумевал, что Эрос не вкладывает в нас, а пробуждает присущие, разогревает скрытые и дремлющие способности к музыке и поэзии. А то не сказать ли нам, гость, видя, что никто ни в стихах, ни в песнях, по Пиндарову слову,

„не рассылает, как стрелы, медвяные гимны свои“59, —

не сказать ли, будто нынче никто не умеет любить, и Эрос покинул нас? Ясно, что это нелепость: ведь много любовных страстей и в наши дни обуревает людей, возбуждая души, не способные и не готовые к мусическому искусству, чуждые флейты и лиры, но от этого не менее пылкие и речистые, чем в старину. Грешно и стыдно было бы сказать, будто не ведает Эроса Академия и весь хор Сократа и Платона60, — каждому открыты их беседы о любви, хотя стихов они и не оставили. И не все ли равно: сказать „не было влюбленных женщин, кроме Сапфо“ или „не было пророчиц, кроме Сивиллы, Аристоники61 и прочих, которые вещали стихами“, как Херемон62 говорил, что „вино смешивается с характерами пьющих“, так и любовное и пророческое вдохновение пользуется теми способностями, какие есть у одержимых, и каждого из них волнует сообразно с его природою.

XXIV. А взглянувши на вопрос со стороны бога и провидения, мы увидим, что эта перемена была только к лучшему. Употребление слова ведь подобно изменению курса монеты, имеющей в разное время разную ценность, употребительность и распространенность. И вот было время, когда словесной монетою людей были стихи, напевы и песни; и они-то перелагали в музыку и поэзию как всю историю и всю философию, так и попросту всякое сильное чувство и всякий предмет, требующий торжественного выражения. Что теперь с трудом понимают немногие, тем когда-то владели все:
„и пасущие овец, и пахари, и птицеловы“,

как говорит Пиндар63, не только слушали и радовались пению, но очень многие, по общей склонности к поэзии, сами лирою и пением поучали народ, смело говорили с другими, ободряли, приводили притчи и пословицы, а еще слагали в стихах и напевах гимны богам, молитвы, пеаны — одни по врожденной склонности, другие — по привычке. И бог не гнушался красотою и приятностью в искусстве предсказания и не отгонял от треножника чтимую Музу, а напротив, приближал ее, возбуждая поэтические дарования и радуясь им; он сам двигал воображением и вызывал к жизни слова величественные и цветистые, как наиболее уместные и восторг вызывающие.

А когда жизнь изменилась и вместе с ней изменились и обстоятельства и дарования, то обиход отверг излишества, снял золотые пряжки, совлек мягкие ткани, остриг пышные волосы, отвязал с ног котурны64, тогда люди совсем неплохо научились находить красоту в простоте, а не в роскоши и прикрасу нехитрую и незатейливую ценить выше, чем пышную и избыточную.

И когда таким образом речь переменила свои словесные одежды, то история сошла с колесницы стихотворных размеров и стала в прозе четко отделять сказки от правды. И философия, предпочитавшая потрясению души ясность и поучительность, стала вести свои изыскания прозою. Тогда-то бог удержал Пифию от того, чтобы она называла своих сограждан „жгущими огонь“, спартанцев — „поедающими змей“, мужей — „обитающими в горах“, реки — „пьющими горы“. Лишив предсказания стихотворной речи, непонятных слов, описательных выражений и неясности, божество стало так говорить с вопрошающими, как законы говорят с государствами, как цари встречаются с народами, как ученики слушают учителей, — то есть стремясь лишь к привычному и убедительному.

XXV. Следовало бы хорошо помнить слова Софокла, что божество
„Пророчества в загадках мудрецам речет,
Глупцов же плохо учит даже краткостью“65.

А когда в оракулах появилась ясность, то и доверие к ним, как и к другим вещам, стало меняться. Необычное, редкое, окольное и иносказательное многим казалось божественным и вызывало восторг и благоговение; а теперь люди, полюбившие учиться на том, что легко и ясно, без напыщенности и выдумок, стали обвинять облекавшую оракулы поэзию, подозревая, что она мешает мысли, выражениями своими внося в истину темноту и неясность, а иносказаниями, загадками, двусмысленностями предоставляя вещанию лазейки и убежища, чтобы укрыться в случае ошибки. Можно было от многих услышать, что вокруг прорицалища засели какие-то люди, которые перехватывают ответы оракула и стискивают их, словно в сосуды, в сочиненные наспех стихи, размеры, ритмы. Я не верю этой клевете и не стану говорить, будто все эти Ономакриты66, Продики, Кинетоны виноваты перед оракулами, придав им совсем ненужную трагедийную пышность. Нет, больше всего поэзию обесславили шарлатаны, площадная чернь, бродяги, кривляющиеся возле святилищ Великой Матери и Сераписа67. Это они, иные устно, иные по каким-то гадательным книжкам, переделывали оракулы в стихи для челяди и для баб, падких на мерную и поэтическую речь. Вот почему, воочию став общим достоянием обманщиков, шарлатанов и лжепрорицателей, поэзия отлучила себя от истины и дельфийского треножника.

XXVI. А что древние оракулы порой нуждались в некоторой двусмысленности, неясности, иносказательности, этому удивляться не приходится. Ведь никто, клянусь Зевсом, не опустился до того, чтобы вопрошать оракул о покупке раба или о ремесленных заботах: нет, обращались к богу могущественные государства, цари и тираны, замышлявшие необычное; огорчать и озлоблять их, заставляя слушать много неугодного служителям оракула было невыгодно. Ведь бог не подчиняется Еврипиду, который провозгласил как закон, что
„лишь Фебу должно людям прорицать“68.

Нет, он пользуется смертными служителями и пророками и вынужден о них заботиться, остерегая божьих слуг от дурных людей; поэтому бог, не желая скрывать истину, открывает ее в измененном виде: ясность ее преломляется поэзией, дробясь на отдельные лучи и теряя от этого прямоту и жесткость. Нужно было, чтобы тираны пребывали в неведении и не знали заранее о своих врагах. Так вот для них-то бог и прибегал к намекам и двусмысленностям, которые скрывали смысл сказанного, но не давали ему ускользнуть и не вводили в заблуждение тех, кто нуждался в понимании и слушал внимательно69. Поэтому в высшей степени наивен тот, кто клевещет на бога и обвиняет его за то, что в новых обстоятельствах он подает нам помощь новым способом.

XXVII. Главная польза от стихотворной формы была в том, что слова, связанные стихотворным размером, лучше запоминались и усваивались. А тогдашним людям нужна была хорошая память. Ведь вещания говорили о многом: и о приметах места, и об удобном времени для предприятий, и о святилищах заморских богов, и о неведомых могилах героев, которые трудно найти вдалеке от Эллады. Вы ведь знаете, сколько нужно было указаний Хиосцу, Кретину, Гнесиоху, Фаланту70 и другим вождям переселенцев, чтобы найти назначенное каждому место поселения. Некоторые из них сбивались с пути, как, например, Батт. Ему показалось, что его постигнет неудача, и он не нашел того места, куда был послан; тогда он пришел вопросить второй раз, и бог ему изрек:
„Если ты лучше меня, бывавшего в Ливии, знаешь
Землю, кормящую агнцев, то мудрость твоя мне завидна“71.

Этими словами бог вторично послал его туда же. А Лисандр, пренебрегши сведениями об Орхалидском холме, который называется еще и Лисьим, по реке Гоплит,

„и о драконе, землей порожденном, крадущемся с тыла“72,

был побежден в бою и погиб в тех же местах от руки Неохора из Галиарта, мужа, у которого был щит с изображением змеи.

Однако нет необходимости перечислять вам и без того известные случаи из прошлого, чтобы загромождать ими память.

XXVIII. Мне гораздо приятнее и отраднее говорить о тех делах, о которых вопрошают бога в наши дни. Ведь нынче всюду прочный мир и спокойствие, нет больше ни войн, ни переселений, ни мятежей, не существует тирании, нет прочих бед и болезней Эллады, как будто они исцелены действием необыкновенных лекарств.

Там, где нет никакого разногласия, ничего тайного, ничего страшного, где возникают вопросы о делах малых и всем доступных, словно школьные упражнения: „жениться ли мне“, „пуститься ли в плавание“, „ссудить ли деньги“73; и даже города задают вопросы разве что о плодородии, приплоде скота, о здоровье граждан — там слагать стихи, изощряться в иносказаниях, приискивать редкие слова, где нужен лишь короткий и простой ответ на вопрос, — способен лишь тщеславный софист, который напоказ рисуется перед прорицалищем. А Пифия, по благородству души своей спускаясь к святыне и общаясь с богом, больше заботится о правде, чем о мнении хвалителей и хулителей.

XXIX. Может быть, и нам следовало бы брать с нее пример. Но раз уж мы вступили в спор, не желая, чтобы место это потеряло свою трехтысячелетнюю славу и чтобы иные люди не отвернулись от оракула с презрением как от болтовни софиста, то мы и произносим защитительные речи и приискиваем причины тому, чего не знаем и что нам даже не следует знать; мы убеждаем и ускопаиваем хулителя, не давая ему уйти, потому что
„Это сугубое горе ему самому обратится“74,

если у него такое мнение об оракуле, что он вот эти изречения мудрецов „познай самого себя“ и „ничего слишком“ с готовностью принимает и восхищается их краткостью, которая заключает в малом объеме сжатую и вескую мысль, но оракулы за такую же краткость, простоту и прямоту их слога только бранят. А ведь подобные изречения похожи на реки, протекающие в теснинах: в них нет ни прозрачности, ни ясности, но если ты посмотришь, что написано или сказано о них у тех, кто потрудился в них вникнуть, то увидишь такие большие сочинения, длиннее которых трудно найти.

Математики называют прямую линию кратчайшей из линии между двумя точками: таков и язык Пифии — без выгибов, без петель, без повторов, без двусмысленностей, как прямая дорога ведет он к истине; он открыт для любых сведений и проверок, и все эти испытания он до сего дня всегда выдерживал с честью. А прорицалище свое он наполнил приношениями и дарами от эллинов и варваров, украсил превосходными постройками и убранством, достойным амфиктионий.

Посмотрите сами, как много выстроено, чего раньше не было, и как много восстановлено разрушенного и поврежденного. Подобно тому как рядом с плодоносящими деревьями подрастают молодые, так вместе с Дельфами цветет юность, набирается сил Пилея75, благодаря здешним богатствам украшаясь и благоустраиваясь и храмами, и общественными зданиями, и водоемами, каких никогда в ней не было за тысячу лет. Обитатели Галаксии в Беотии чувствовали присутствие бога по изобилию и избытку молока:
„из всех овец, как лучшая вода из источников,
нежное струилось молоко; торопливо наполнялись им чаны,
ни мех, ни кувшин не пустовали в домах,
полны были деревянные бочки и подойники“76.

А наш бог дает знамения еще яснее, еще надежнее, еще ослепительнее, сотворив здесь, так сказать, из бесплодия прежних времен изобилие, почет и блеск. Я горжусь собой, что всему этому и я принес усердие и пользу вместе с Поликратом и Петреем77; я ценю и того, кто во главе этого общественного дела столь многое обдумал и приготовил, но все равно не могла такая великая и прекрасная перемена за такое малое время совершиться одними людскими усилиями, если бы здесь не присутствовал сам бог, осеняя свое прорицалище.

XXX. Но как в давние времена были люди, порицавшие запутанность и темноту оракулов, так и теперь находятся осуждающие чрезмерную их простоту. Но ревность их — ребячество, и негодование — глупость. Как дети радуются и ликуют при виде радуги, комет, светящегося нимба вокруг солнца или луны, так и эти люди жаждут от пророчества загадок, иносказаний, переосмыслений всех этих окольных путей к воображению смертных. А по-должному уразуметь причину совершившейся перемены люди не могут, и вот они уходят прочь, осуждая божество. А ведь это себя и нас следовало бы им осудить за то, что мы не в силах проникнуть рассудком в божественный промысел».

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Спарты (??????? — «Посеянные», от ??????) — эпитет воинов, выросших из зубов убитого Кадмом дракона. Этот мифологический образ выполняет здесь чисто стилистическую функцию, связывая два разных понятия: «словесного сражения», «спора» и «разрастания». Ср. Paus., IX, 10, 1.

2. Корикий — грот на Парнассе примерно в двух часах ходьбы от Дельф. Ср. Paus., X, 6, 2—3 и 32, 2.

3. Ликория (???????); чтение, принятое Патоном, — ???????? (Ликурия) — легендарный город на Парнассе, см. Paus., X, 6, 2.

4. Диогениан Старший выведен Плутархом в «Застольных беседах» (VII, 7, 8; VIII, 1, 66; 2; 9), где он принимает живое участие в разговорах на самые разнообразные темы и обнаруживает большую начитанность и осведомленность в литературе классического периода, чему импонирует место его происхождения, названное Плутархом, — Пергам. «Вот добрый отпрыск доброго отца» — пословица, ср. Plato, Resp. 368 A.

5. После битвы при Эгоспотамах (405 г. до н.э.) Лисандр поставил в Дельфах бронзовые статуи всех навархов и свою (Plut., Lys. 18).

6. Сплав золота и серебра, применяемый в античности для чеканки и полуды, под названием — ????????, упоминается Страбоном (III, 2, 8). Коринфская бронза описана у Павсания (II, 3, 3) и более подробно у Плиния Старшего, который говорит об ее трех видах: беловатая, с серебристым отливом от содержащегося в ней по преимуществу серебра, желтая, с золотистым отливом — от избытка золота, и третья — цвет ее Плинием не обозначен, — содержащая все три компонента в равных частях (H.N., XXXIV, 3).

7. Строка из неизвестного комедиографа — Kock, III, р. 495, № 461, Adespota.

8. Из неизвестного сочинения Аристотеля.

9. Hom., Od. VII, 107. О секрете изготовления плотных и тонких тканей — Plut., Alex. 36; Athen., 582 D.

10. Эгон был легендарным царем Аргоса, преемником Гераклидов; здесь Плутарх упоминает оракул на его статуе, поставленной аргосцами в Дельфах после 369 г. до н.э., когда спартанцы после поражения при Левктрах старались своими дарами в Дельфах превзойти остальные греческие государства, и в частности Аргос (Paus., X, 10, 5; Flaceliere, ук. изд., введение, стр. 56 сл.).

11. Серапион — афинский поэт, современник Плутарха, выведен как одно из действующих лиц и собеседников «Застольных бесед», где упомянуты его эпиникии (1, 10); обращением к нему начинается и диалог дельфийского цикла «Об E в Дельфах».

12. Павсон — афинский художник начала IV в. до н.э., известный своей бедностью и остроумием; упоминается в некоторых комедиях Аристофана, например, Acharn. 854; Eccels. 949. История, приведенная Плутархом, изложена у Элиана (V.H. XIV, 15).

13. Главка с Хиоса — известная певица III в. до н.э.; о «напевах Главки» похвально отзывается Феокрит (Идилл. IV, 31).

14. Pind. fr. 32 (Pindari carmina cum fragmentis, post B. Snell ed. H. Maehler, Lipsiae, 1971).

15. Эту мысль Плутарх развивает в своем трактате «О слушании», гл. 2, 38 A—B.

16. События Сицилийской экспедиции Алкивиада в 415—413 гг. до н.э.

17. Историю последних дней сиракузского тирана Гиерона (правил в 478—467 гг. до н.э.) рассказывает Ксенофонт (Гиерон, I, 6, 32). Спартанец Гиерон — лицо неизвестное; возможно, что его упоминает Ксенофонт (Hell. VI, 4, 9) в числе участников битвы при Левктрах (371 г.). Некоторые исследователи «Моралий» начала XX в. принимали конъектуру «Гермон» — имя одного из командиров флота Лисандра при Эгоспотамах (например, J.J. Hartmann, De plutarcho scriptore et philosopho. Lugduni Batavorum, 1916); Фласелиер и Патон сохраняют рукописное чтение. Об исчезновении золотых звезд Диоскуров, поставленных Лисандром, см. Plut., Lys. XVIII. О щите Паллады — Paus., X, 15, 5. Тиран Филомел — правитель Фокиды в середине IV в. Для ведения так называемой Священной войны с фиванцами в 356 г. до н.э. он ограбил Дельфы; Афиней (605 C—D) передает эту историю, ссылаясь на историка Феопомпа и заменяя Филомела Лампсаком.

18. Arist., Rhet. III, ll, 1411 b.

19. Павсаний (X, 12, 1) сообщает имя первой Сивиллы, которая была до культа Аполлона — Герофила Эритрейская; имя первой дельфийской пророчицы осталось неизвестным. Ламия — баснословное чудовище, сосущее человеческую кровь, часто в сознании греков ассоциировалась с луной, которая воспринималась как некий призрачный лик. У Плутарха эта тема получила развитие в трактате «О лике, видимом на луне».

20. Имеется в виду извержение Везувия в 79 г.

21. Текст пословицы: «Тот лучший предсказатель, кто добро сулит» (находится во фрагментах — Еврипида — Nauck, № 963 и Менандра — Kock, III, № 65, fr. 225).

22. Бакид, как и Мусей, один из наиболее известных легендарных предсказателей, Аристотель (Problem. 954, aЗ6) причисляет его к людям «боговдохновенным».

23. Plut., Ages. III; Lys. XXII, также Paus., III, 8, 9. Перевод М.Е. Грабарь-Пассек в кн.: Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. 2, М., 1963, стр. 112 и 306.

24. Имеются в виду события Второй Македонской войны между римлянами и Филиппом V. Об острове упоминает Страбон (I, 3, 16) и Юстин (XXX, 4, 1).

25. Имеется в виду восстание Спартака. Ср. Plut., Cras. 8 слл.

26. Сборник афоризмов Эпикура. Издание отрывков: Epicurea, ed. H. Usener, Lipsiae, 1887.

27. Серапион излагает учение стоиков. Далее Hom., Od. III, 1. Об египетских изображениях солнца см. трактат Плутарха «Об Исиде и Осирисе», гл. 41.

28. Эмпедокл, фр. 44 — Diels, Bd. I, p. 197.

29. Петух не входил в круг животных Аполлона; здесь упомянут, чтобы подчеркнуть солярный аспект почитания дельфийского бога.

30. Тиран Коринфа в VII в. до н.э., отец Периандра. Оракул предсказал ему опасность от родственников по материнской линии, поэтому мать, когда он был ребенком, долго хранила его в ящике (???????). Когда Кипсел вырос, он изгнал врагов и царствовал 39 лет. См. о нем у Геродота (I, 14, 20, 23; III, 48, V, 92, 95).

31. Молиониды — Эврит, и Ктеат, сыновья Посейдона и Молионы, племянники царя Авгия, вступили в борьбу с Гераклом и были им убиты. О них Hom., Il. XI, 709; Pind., Ol. X, 30—40; Apollod., II, 7, 2.

32. История Эзопа и Родопис, которые находились в рабстве у одного и того же хозяина, рассказана у Геродота (II, 134—135). Эзоп был обвинен в похищении золотой чаши из Дельфийского храма, и его сбросили со скалы; после этого Родопис была увезена в Египет, где ее выкупил брат поэтессы Сапфо.

33. Афиней (591 B) излагает этот эпизод по сочинению некоего Алкета «О приношениях в Дельфах», где Кратет назван киником.

34. Ср. «Об E в Дельфах», гл. III; также фрагменты средней комедии изображают ее одаренной умом и находчивостью: J.M.T. Edmonds, The fragments of Attic comedy, vol. II, Leyden, 1959, стр. 420—421, fr. 104.

35. Xen., Symp. II, 3; 11; 9; 22.

36. Намек на события 422 г., когда спартанцы под предводительством Брасида разбили афинян, а также на сражение афинян в 459 г., для них победоносное, с коринфянами.

37. Paus., X, 14, 7; 15, 1.

38. Herod., I, 51.

39. Имеются в виду события так называемой Священной войны 355—346 гг. до н.э.

40. В 404 г. мегарцы изгнали афинян и заключили перемирие с тридцатью тиранами. См. Thuc., I, 114—115.

41. Скифин — поэт, время жизни которого неизвестно. Здесь Плутарх обращается также к стоической доктрине: еще Клеанф отождествлял солнце с плектром (Clem. Al., Stromat. 8, 48 — SVF I, 502).

42. Bergk, vol. 3, p. 409; Simоnid., fr. 44.

43. Bergk, vol. 3, p. 410; Simоnid., fr. 45.

44. Эвдокс Книдский — математик и астроном конца V в. до н.э. Здесь намек на доаполлоновскую «хтоничность» прорицалища. См. А.Ф. Лосев, Античная мифология, М., 1957, стр. 251.

45. Существует традиционная точка зрения, что ионийский диалект в оракулах указывает на то, что оракулы в своей метрической форме всего лишь подражали эпическому размеру (А. Croiset, Histoire de la litterature grecque, t. II, P., 1928).

46. Аристарх Самосский — астроном III в. до н.э., Гиппарх — II в. до н.э.; оба разработали теорию о движении земли вокруг солнца. Гесиоду в древности приписывали «Астрономию» (Diels, Bd. I, p. 13—14), Фелесу — «Мореплавательную астрономию» (там же, стр. 499—501).

47. Thuc., I, 118, 3; V, 6.

48. Herod., III, 52.

49. О «ретрах» Ликурга — Plut., Lyc. 13; более распространена версия о том, что он получил их от Аполлона; однако, как говорит Ксенофонт (Lac. polit. 8, 5), Аполлон только подтвердил и одобрил то, что было предложено Ликургом.

50. Афиней (605 A) сообщает, что Феопомпом было написано сочинение «О деньгах, награбленных в Дельфах» ???? ??? ?????????? ?? ?????? ????????, а названный выше Филохор у Суды имеет характеристику «прорицатель и гадатель по внутренностям».

51. Diels, Bd. I, p. 86; Heracl., fr. 93.

52. Hom., Il. II, 169.

53. Hom., Od. II, 372; XV, 531; Il. II, 172; IV, 92; V, 123.

54. Nauck, III, № 401; место испорчено, и издатели текста сильно расходятся между собой: так, Виламовиц внес конъектуру «Менандр» (ук. изд. Flaceliere, apparat. crit.).

55. Herod., IV, 155.

56. Глагол «сошла» указывает, что прорицалище (??????????) находилось под землей.

57. Xen., Oec. VII, 5.

58. Фрагмент из «Сфенебеи» Еврипида (Nauck, fr. Eur. № 663).

59. Isthm. II, 3. Плутарх меняет в цитате прошедшее время (????????) на настоящее (???????).

60. Как примеры «бесед о любви» можно указать диалог Платона «Федр», в «Федоне» 60 C—D; эпиграммы — Bergk, II, p. 287—288.

61. Аристоника, как рассказывает Геродот (VII, 140), дала афинянам два стихотворных оракула.

62. Херемон — трагик, время жизни его неизвестно, от сочинений сохранились отрывки. Приведенная строка — Nauck, p. 787, fr. 16.

63. Isthm., I, 48.

64. «Излишества» относятся к началу классического периода; «золотые шпильки» употреблялись для высокой прически; котурны перед греко-персидскими войнами были привезены из Лидии; в это же время вошли в употребление длинные мягкие туники — об всем этом см. Thuc., I, 6, 3. О длинных волосах упоминает и Аристофан: Equit. 580; Nub. 14.

65. Nauck, p. 298; Soph., fr. 704.

66. Афинянин Ономакрит жил при Писистрате (VI в. до н.э.) и первым осуществил запись поэм Гомера. Геродот (VII, 6) называет его также «исследователем оракулов».

67. Восточные культы были распространены во многих римских провинциях. Культ Кибелы Великой Матери пришел из Фригии во время греко-персидских войн; культ Сераписа распространился после походов Александра Македонского.

68. Eur., Phoen., 958.

69. Геродот (I, 47 и 55) приводит затемненные оракулы, данные Крезу.

70. Текст испорчен и имена сомнительны. Наиболее достоверный из них — упомянутый во фрагментах поэмы Скимна один из основателей Синопы Кретин (Geographi Graeci minores, ed. C. Muller, vol. I, P., 1856, p. 236, v. 949).

71. Herod., IV, 155—157.

72. Plut., Lys. 29.

73. Даже император Адриан ездил в Дельфы вопрошать о родине Гомера (Anth. Pal. XIV, 102).

74. Hom., Od. II, 190.

75. Пилея — предместье Дельф.

76. Атрибуция стихов сомнительна. Виламовиц приписал их Пиндару (fr. 101—102) — см. Flaceliere, ук. изд.

77. Луций Кассий Петрей выведен Плутархом в «Застольных беседах» (V, 2), где он назван «агонофетом при Пифии». Поликрат из Сикиона — потомок стратега Арата Сикионского (271—213 гг. до н.э.), возглавлявшего Ахейский союз. Для его сыновей, Поликрата и Пифокла, Плутарх и написал биографию знаменитого стратега (Arat. I, 5). Плутарх ввел его также как участника «Застольных бесед» (IV, 4).

ХОРОШО ЛИ ИЗРЕЧЕНИЕ: «ЖИВИ НЕПРИМЕТНО»?

Текст приводится по изданию: "Вестник древней истории". 1998 г. №4. Перевод с древнегреческого и комментарии Э.Г. Юнца.

Против эпикурейцев Плутарх, в качестве главы Платоновской школы, написал не меньше десяти сочинений (Lampr. cat. 80-82. 129. 133. 143. 148. 155. 159. 178), из которых до нас дошли только три: «Против Колота», «О том, что даже приятная жизнь невозможна, если следовать Эпикуру» и «Хорошо ли изречение: „Живи неприметно“». Последнее фигурирует в так называемом «Ламприевом перечне» (Lampr. cat. 178) под названием: «Об изречении: „Живи неприметно“». По форме оно представляет собою памятник ораторской прозы, точнее публичную декламацию, весьма распространенную в эпоху второй софистики и служившую средством просвещения и одновременно морально-философского воздействия на городское население во всех цивилизованных областях Римской империи. Произнесенная перед неизвестной аудиторией, эта речь представляет собой напористое, в агрессивном тоне, опровержение известного тезиса философа Эпикура о преимуществе аполитичной, удаленной от общественной и публичной карьеры жизни.

Манера изложения здесь, как и вообще в декламациях этого рода, крайне риторична, система доказательств носит откровенно игровой, несерьезный характер. Цитаты из классиков, вроде Гомера и Эврипида, призваны обосновать такое, например, алогичное утверждение, что Эпаминонда облекли доверием и властью, вследствие чего он стал знаменит и спас свой погибающий город. Если отвлечься от софистических передержек, здравый смысл подсказывает, что в реальности дело обстояло прямо наоборот: сначала Эпаминонд стал известен благодаря своим заслугам, и лишь затем ему было поручено командовать в войне против спартанцев.

Тем не менее, несмотря на кажущуюся игривость аргументации нападки Плутарха на Эпикура следует принимать совершенно всерьез: таковы были правила игры, и херонейский философ всего лишь следовал общепринятым стандартам ведения идейной полемики. Зажигательный, пламенный характер речи захватывает читателя, тем более что речь, начатая уже на достаточно высокой ноте, к середине, а особенно к концу достигает совершенно исключительного накала, так что автор, выражаясь словами Платона (Ion 7, p. 536 b), впадает здесь в настоящее поэтическое неистовство (????????????). Фразы становятся все более взвинченными эмоционально и усложненными синтаксически (чего стоит, например, глава 5-я, которую целиком заполняет одно могучее, сложноподчиненное предложение с изощренной архитектоникой), язык приобретает возвышенно-поэтическую окраску (число прямых и косвенных цитат из величавого Пиндара возрастает, причем местами Плутарховы фразы так плотно сплетаются со словами его беотийского соплеменника, что почти невозможно первые отделить от вторых), наконец, мелочная и придирчивая полемика с оппонентом уступает место вдохновенному, яркому гимну утверждениям тех философов, которые трактуют всякое рождение и бытие как проявление латентно существующих сил и субъектов, и не менее яркому описанию адских мучений, главное из которых — бесславие и безвестность.

Весь памятник в целом, несомненно, являет нам любопытнейшую страницу античной культуры, и читатель, надеемся, получит удовольствие как от риторической формы его, так и от философского содержания. Перевод выполнен по изданию: Plutarchi Moralia. V. VI, 2. Ed. M. Pohlenz, R. Westman. Leipzig: B. Teubner, 1969. Цитаты из античных авторов, кроме особо оговоренных, переведены нами заново с подлинника.

1 2 3 4 5 6 7

Содержание: инвектива против автора афоризма: отговаривая других от погони за славой, сам он всячески домогался известности (1). Опровержение самого афоризма: скрываться от общества пагубно не только для страдающих душевным недугом и ведущих порочную жизнь, но и для людей выдающихся, так как первых это лишает моральной поддержки (2), а вторых — возможности проявить свою добродетель (3). Скрытность уместна для тех, кто предается разврату, но не для тех, кто полезен обществу; известность дает добродетелям славу и применение, а безвестность пагубна для талантов (4). Мрак подавляет рассудок, а свет стимулирует душевные силы и разум (5). Сама жизнь — это переход из незримого состояния в зримое, а смерть приводит к распаду и погружению в тьму (6). Подтверждение этому — обитель блаженных, где даже ночью им светит солнце, и адская бездна, где нечестивцы лишены возможности видеть свет (7).

1. Однако же автор этого афоризма сам не пожелал остаться в безвестности: ведь эту мысль он для того и высказал, чтобы незамеченным не остаться1, как слишком ловкий хитрец, от призыва к бесславию получающий несправедливую славу. «Противен мне мудрец, не мудрый для себя»2. Подражатели Филоксена, Эриксидова сына, и сицилийца Гнатона3, большие гурманы, говорят, сморкались в тарелки, чтобы, отбив у сотрапезников аппетит, самим объедаться деликатесами. А завзятые честолюбцы клевещут другим, будто соперникам в любви, на славу, чтобы добиться ее, не встречая сопротивления, и действуют подобно гребцам4: как те, сидя лицом к корме, двигают корабль в направлении носа, ибо обратное течение от ударов весел подхватывает и толкает судно вперед, так и дающие этого рода советы гонятся за славой, как бы от нее отвернувшись5. Иначе зачем было говорить такое, зачем писать и, написав, издавать на грядущие времена, если он желал остаться в безвестности? Или хотел остаться безвестным для современников тот, кто искал славы даже среди потомков?

2. Впрочем, довольно об этом. Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель6? Неужто жить — это настолько позорно, что мы мы должны друг от друга скрываться? А я бы сказал так: «Даже прожив позорную жизнь, не старайся этого скрыть, но напротив, откройся, образумься, покайся, чтобы не остаться бесполезным, если ты добродетелен, или неисцеленным, если у тебя есть пороки. Но лучше бы ты уточнил и разъяснил, кому именно ты это предписываешь. Если — невежде, негодяю, глупцу, то это все равно, что сказать: „Скрывай, что у тебя лихорадка“, или: „Скрывай, что у тебя горячка, чтобы о тебе не узнал врач. Спрячься где-нибудь в темном углу, чтобы никто не знал о тебе и твоих болезнях“. Ведь и ты, в сущности, говоришь то же самое: „Давай, болей неизлечимой и пагубной болезнью порока, скрывая свое озлобление, свои неудачи и переживания, боясь предоставить себя тем, кто может тебя успокоить и исцелить“. А ведь еще в древности больных выставляли в многолюдных местах7, и всякий, кто знал эффективное средство, потому что сам испытал подобный недуг или исцелил болевшего той же болезнью, советовал его тому, кто в этом нуждался; так, собираемая по крупицам от людей знающих, говорят, и возникла великая медицина. А ведь так же следовало бы открывать для всех и нездоровую жизнь, и душевные муки, чтобы каждый, исследуя образ мыслей больного, говорил: „Ты разгневан? Остерегайся того-то“, „Завидуешь? Делай то-то и то-то“, „Ты влюблен? И я когда-то любил, но раскаялся“»8 Между тем, отрицая, утаивая, скрывая свои пороки, люди их только укореняют в себе.

3. А если ты призываешь быть неприметными и безвестными людей добродетельных, то тем самым Эпаминонду ты говоришь: «Не военачальствуй», Ликургу: «Не законодательствуй», Фрасибулу: «Не тираноубийствуй»9, Пифагору: «Не учительствуй», Сократу «Не философствуй», да и прежде всего, Эпикур, ты говоришь самому же себе: «Не пиши друзьям в Азию, не вербуй себе поклонников из Египта, не опекай лампсакских эфебов, не рассылай свои книги, демонстрируя всем и каждому свою мудрость, и не отдавай распоряжений насчет собственных похорон». К чему эти совместные трапезы? К чему общие собрания единомышленников и близких10? Зачем тысячи строк, написанных к Метродору, Аристобулу и Хайредему11, да еще усердно отделанных, чтобы и посмертно те не остались забыты, если добродетели ты предписываешь забвение, искусству — бездействие, философии — молчание, а благотворительности — безвестность?

4. Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно». Еще бы, если я намерен жить с гетерой Гедеей и сожительствовать с Леонтией12, «наплевать на прекрасное»13, а «радости плоти» почитать за высшее благо, тогда мне действительно нужен мрак черной ночи, и. таким целям требуются забвение и безвестность. Если же кто из физиков, исследующих природу, воспевает бога, справедливость и промысел, или кто-то из этиков14 — закон, общество и политическую активность, а в политике предпочитает выгоде благородство, тогда зачем ему жить неприметно? Чтобы никого не воспитать, никому не стать образцом для подражания и прекрасным примером? Если бы афиняне не приметили Фемистокла, Эллада не отразила бы нашествие Ксеркса; если бы римляне не узнали о Камилле, не устоял бы и сам город Рим; если бы Дион15 не был знаком с Платоном, то не обрела бы свободу Сицилия. Так же как свет, на мой взгляд, делает нас не только видимыми, но и полезными друг для друга, так и известность приносит добродетели не только славу, но и находит ей применение. Эпаминонд, до сорока лет оставаясь безвестным, ничем не был полезен фиванцам, зато позднее, облегченный доверием и властью, спас свой погибающий город, а порабощенную Элладу освободил, явив свою добродетель сияющей славе тем, что проявил ее вовремя. «Блистает лишь пока его используют, пустой же и заброшенный ветшает» не только «кров», как говорит Софокл16, но и человеческий нрав17, влекомый к упадку и разложению бездействием, порожденным безвестностью. Пустое безделье и сидячая, праздная жизнь иссушают не только тела, но и души, и как вода, затененная и лишенная света, или непроточная и застойная, загнивает18, так и природные таланты, сколь бы хороши они ни были, от бездеятельного образа жизни, похоже, гибнут и старятся19.

5. Неужто ты не видишь, что с наступлением ночи сонная вялость завладевает телами, и души охватывает бессильная немощь, и рассудок, сжавшись от бездействия и уныния, чуть трепещет, как язычок тусклого пламени, бессвязными сновидениями, как бы намекая человеку на происходящее наяву, «а когда разгоняет лживые сновидения»20 восходящее солнце, и как бы смешав воедино, пробуждает и оживляет светом деятельность и сознание каждого, тогда, по словам Демокрита21, «питая с приходом дня новые помыслы», люди, связанные, как прочной нитью, взаимным стремлением, поднимаются, каждый со своего места, к повседневным занятиям.

6. А я полагаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и причастность к рождению даны человеку божеством для известности. Он — незрим и неведом, носимый во всех направлениях в виде рассеянных мелких частиц, но когда рождается, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начинает светиться, становясь из незримого зримым и из невидного видимым. Ведь рождение — это путь не к существованию, как утверждают иные, а к известности о существовании. Ведь оно не творит рождаемого, но лишь выявляет его, равно как и разрушение сущего не есть устранение в небытие, а скорее увод в незримое распавшееся на части. Вот почему солнце, считая его, по древним и исконным обычаям, Аполлоном, называют Делосским и Пифийским22, а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демоном23, называют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незримое состояние, «властителем незримой ночи и ленивого сна»24. Я думаю, что и самого человека древние называли «светом»25 именно потому, что каждому, в силу родства, присуще неудержимое желание узнавать и быть узнанным. Да и саму душу некоторые философы считают, в сущности, светом, доказывая это, среди прочего, тем, что из всего существующего душа больше всего тяготится безвестностью, ненавидит все смутное, и приходит в смятение от темноты, полной для нее страха и подозрений, зато свет для нее так сладостен и желанен, что без света, во мраке, ее не радует ничто из вещей, по природе своей приятных, но, примешиваемый ко всему, словно приправа, он делает радостным и отрадным всякое наслаждение, всякое развлечение и утеху26. Тот же, кто ввергает себя в безвестность, облекается мраком и заживо себя погребают, видимо, тяготятся самим рождением своим и не хотят бытия.

7. Ведь природу славы и бытия показывает обитель благочестивых27: «там даже ночью им светит яркое солнце28, а средь лугов, покрытых пурпурными розами»29, расстилается равнина, пестреющая цветами плодоносных, пышных, тенистых дерев, и бесшумно текут полноводные реки30, а сами они, прохаживаясь вместе и мирно беседуя, проводят время в воспоминаниях и разговорах о тех, кто родился и существует. Третья же дорога31, сбрасывающая души в мрачную бездну, предназначена тем, кто прожил нечестивую, беззаконную жизнь. «Отсюда изливают беспредельный мрак медленные32 реки угрюмой ночи»33, принимая в себя и окутывая безвестностью и забвением наказуемых. Ведь коршуны не терзают вечно печень злодеев34, погребенных в земле (она давно без остатка сгорела или истлела), и таскание тяжестей не изнуряет тела наказуемых (ибо «крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их»35, и нет у мертвых остатка тела, могущего принять тяжесть заслуженной кары), но поистине, есть лишь одно наказание для проживающих порочную жизнь: бесславие, безвестность и исчезновение, бесследно устраняющее их в угрюмые воды Леты, погружающее в бездонную морскую пучину36, влекущее за собой никчемность и бездействие, а также полное бесславие и безвестность.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Юношески запальчивому тону декламации соответствует ее резкое, без предисловий (?????????, exordium), начало. По Аристотелю (Arist. rhet. 3. 1415b8; ср. Quintil. 3.8.6), даже если оратор имеет дело с понятливым слушателем, все равно речь следует начать хотя бы с перечисления основных ее тезисов, «чтобы тело, если так можно выразиться, имело и голову» (ср. Plat. Phdr. 264c: «всякая речь, подобно животному, должна иметь тело, а вместе с ним ноги и голову, причем средняя часть ее и конечности должны быть соразмерны и друг другу, и целому»).

2. Eur. fr. 905 Nauck2 (цитируется: v. Alex. 53; Luc. apol. 5; Men. mon. 332; Cic. fam. 13.15.2; ср. Plat. Hipp. ma. 283b; Max. Tyr. 31, p. 409). Вероятный смысл сентенции: «прежде чем поучать других, сам научись следовать своим принципам» (ср. Lc 4.23: ????? ?????????? ???????).

3. Сицилиец Гнатон и афинянин Филоксен — знаменитые в древности чревоугодники (ср. Plut. qu. conv. 668c; 707e; Aelian. v.h. 10.9; Athen. 1.6b; 5.220b). Филоксен, высшее удовольствие полагавшийся в осязании пищи, даже молился, чтобы глотка у него стала длинней журавлиной (Arist. eth. Nic. 1118a33. eth. Eud. 1231a15. probl. 28.7, p. 950a3). Аристофан в своих шутках (vesp. 84. nub. 686) неоднократно упоминает его гомосексуализм и распутство.

4. Так называемый «парадокс» (?????????), фраза, содержащая, неожиданную для слушателей мысль, которая тут же, после эффектной паузы поясняется.

5. Ср. насмешливое высказывание о скептическом философе Тимоне перипатетика Иеронима: «Как скифы стреляют, убегая, и стреляют, преследуя, так иные философы любят учеников, гоняясь за ними, а иные — убегая от них, как Тимон» (Diog. Laert. 9.112).

6. ??????????, т.е. мародер, раскапывающий и разоряющий могилы (ср. Ar. ran. 1149; Luc. Jupp. Tr. 52), или профессиональный могильщик, за плату роющий могильные ямы (ср. Sext. math. 7.45).

7. Обычай, приписываемый жителям Вавилонии: Herod. I. 197; Srtabo. 16.1.20, p. 746 (по другой версии — египтянам и иберийцам: Strabo. 3.3.7, p. 155).

8. Ср. идеальный образ философа-киника, который, как врач, совершая обход сограждан и щупая у них пульс, должен им давать указания: «У тебя лихорадка, у тебя головная боль, у тебя подагра», «Тебе следует голодать, тебе можно есть, тебе лучше воздержаться от бань», «Ты нуждаешься в кровопускании, а ты — в прижигании» (Epict. diss. 3.22.73).

9. Риторическое преувеличение: собственноручно Фрасибул тиранов не убивал, хотя сыграл важнейшую роль в свержении афинской «олигархии Тридцати» (декабрь 404 г.).

10. Учеников Эпикура даже называли ??????????, потому что они отмечали память своего учителя по двадцатым числам (?????) Гамелиона (Athen. 7.298d).

11. Хайредем и Аристобул — братья философа (Diog. Laert. 10.3), а Метродор Лампсакский — его ближайший сподвижник и ученик (ibid. 10.23). Всем троим посвящены не дошедшие до нас сочинения Эпикура (ibid. 10.28).

12. Обе гетеры, как утверждали недоброжелатели Эпикура, сожительствовали одновременно с ним и с его учеником Метродором (Diog. Laert. 10.6; 10.23).

13. Ср., однако, Plut. non posse 1088b: «Они (эпикурейцы) сами единодушно утверждают, что плотские наслаждения стоят ничтожно мало, или вовсе нисколько, если конечно, не пустословят и не рисуются, когда Метродор говорит, что „нам глубоко наплевать на телесные наслаждения“».

14. «Одни философы называются физиками, так как изучают природу, другие — этиками, так как занимаются нравственностью» (Diog. Laert. praef. 17). Плутарх, писавший труды по естествознанию (??????) и по этическим вопросам (?????), относил себя к той и другой категории.

15. «Дион, сын Гиппарина, сиракузец, философ-платоник, брат Аристомахи, супруги, сицилийского тирана Дионисия Старшего, который стал сицилийским тираном, изгнав Дионисия, сына Дионисия Старшего, чей брат Нисей, в свою очередь, изгнал самого Диона. Ему принадлежат письма к Платону и другие сочинения» (Suid. s.v. ????).

16. Soph. fr. 780 Nauck2 (цитируется также: Plut. an seni resp. 788b, 792a).

17. Игра слов: «кров — нрав» передает созвучие: ?????? — ????.

18. ?? ?????????? ??? ?????? ??? ?????????????? ??? ???????? ?? ?????????? ???????, чрезвычайно элегантная конструкция, где симметричные члены предложения (?? ??????????, ?? ?????????? — ??? ??????????????, ????????) образуют изящный хиасм.

19. Обратная градация (??????? — ????????) вместо ожидаемого «старятся и гибнут».

20. Судя по стихотворной форме (гексаметр) — цитата из неизвестного поэтического произведения. Ср. Etym. M. 433.50; Callim. fr. an. 93, p. 723 Schn.

21. Democr. fr. B 158 Diels.

22. Эпитеты Аполлона ?????? и ?????? Плутарх выводит из ????? («делать явным, обнаруживать») и ?????????? («узнавать»).

23. Демон — существо низшего порядка, чем боги. Имя Плутона (Аида) автор эвфемистически опускает. Ср. Pind. Ol. 2.107: «В этом Зевесовом царстве за грехи судит некто подземный».

24. Fr. mel. chor. adesp. 13 Diehl.

25. Игра словами: ? ???, ????? — «мужчина, человек» (поэтизм, из языка древних трагиков), и ?? ???, ????? — «свет, сияние».

26. Представление о неразрывной связи солнечного света и жизни, универсальное для всех времен и народов, отражено, например, в древнеегипетской «Книге Амдуат» (XVI в. до н.э.), одно из адских мучений, ожидающих грешников, — погружение в темный хаос. Свет и тепло, излучаемые богом Ра, когда он спускается в преисподнюю, предназначены только для праведных (Коростовцев М.А. Религия древнего Египта. М., 1976. С. 234). В Гимне Атону (XIV в. до н.э.) говорится: «Когда ты восходишь, они (люди. — Э. Ю.) живы, ты заходишь — они мертвы» (Хрестоматия по истории древнего Востока. Ч. 2. М., 1980. С. 92).

27. Фраза, безнадежно испорченная, переведена по контексту: истинная слава и высшее бытие принадлежит душам благочестивых покойников, а главное преимущество, которым они наслаждаются в райской обители, — это солнечный свет, дающий им возможность общаться и быть друг другу известными.

28. Досл. «сила солнца», поэтический оборот, где труднопереводимое ????? означает «кровь», как материальное воплощение души (Soph. Ai. 1412: ????? ?????), или «дух, жизненную силу», т.е. субстанцию, выражающую высшую сущность своего обладателя: жар, если идет речь о солнце (Hom. Od. 10.160: ???????), боевой дух, если говорится о воинах (Hom. Il. 2.387: ????? ??????; 18.264: ????? ?????).

29. Pind. fr. 129 Sn-Ma (цитируется также: Plut. cons. Ap. 120a).

30. Вольный пересказ неизвестной нам оды Пиндара. Ср. описание Элисийской равнины — ??????? ?????? (Hom. Od. 4.563) и Острова Блаженных — ??????? ????? (Pind. Ol. 2.57).

31. Неожиданное упоминание «третьей» дороги, предназначенной душам покойных, объясняется, вероятно, лакуной в начале главы, где говорилось о первой дороге, по которой Геракл взошел на небо, к богам, затем — о второй, ведущей в обитель блаженных, после чего речь заходит о третьей, ведущей грешников в ад.

32. Досл, «вялые, слабые» (????????). Ср. Hor. с. 2. 14. 17: visendus ater flumine languido Cocytos errans — «придется (всем нам) узрить черный Коцит, извивающийся вялой рекою».

33. Pind. fr. 130 Sn-Ma (цитируется также: Plut. aud. poet. 17c).

34. ?? ??? ???? ????? ?????????... ???? ????? ????? ?????????? ????????, двойное отрицание вместо простого — черта нелитературного, просторечного языка (ср. Act. apost. 26.26: ????????? ??? ????? ?????? ?? ???????? ?????, «я убежден: ничто из этого от него не укрылось»), позднее закрепленная в новогреческом языке как норма. Примечательно, что одна рукопись (Ватиканский кодекс) дает правильную форму: ???? ??? ?????.

35. Hom. Od. 11.219 (пер. В. Жуковского).

36. ??? ??????? ??? ?????? ???????. Ср. это выражение (??? ??????? ??????) в похожем контексте: «В Кампании он (Цицерон, возвращавшийся в Рим из изгнания) встретил одного видного римлянина, с которым дружил, и полагая, что в Риме только и говорят о нем и его деяниях, спросил, что думают римляне о его заслугах. „Постой-ка, а где ты был в последнее время?“ — услыхал он в ответ, и очень расстроился, так как понял, что слухи о нем затерялись в городе, словно канув в морскую пучину и ничего не прибавив к его прежней известности» (Plut. Cic. 6.4).

.