От публикатора Месяца ноября во второй день, сказание отчасти о доблести и мужестве, изящном страдании и терпении — свидетельство — благоверной княгини Феодосии Прокофьевны Морозовы и преподобномученицы, нареченной во инокинях схимницы Феодоры, о трех исповедницах слово плачевное.В лето <...> [заглаждено две строчки, содержашие имя царя. в конце нрзб. отступника христианского] быша три исповедницы, жены — болярони: Глебовская жена Ивановича Морозова Феодосья Прокопьевна, во инокинях Феодора-схимница, и сестра ей бе, нарицаемая княгиня Урусова, Евдокея Прокопьевна, с ними же дворянская жена Акинфея Ивановича Данилова Мария Герасимовна. Беша бо Феодосья и Евдокея дщери мне духовные, иместа бо от юности житие воздержное и на всяк день пение церковное и келейное правило. Прилежаше бо Феодосья к книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских. Бысть же жена веселообразная и любовная. Многими дньми со мною беседующе и рассуждающе о душевном спасении. От уст бо ее аз, грешный протопоп, яко меда насыщащеся. Глаголаше бо благообразная ко мне словеса утешительные, ношаше бо на себе тайно под ризами власяницу белых власов вязаную, безрукавую, да же не познают человецы внешнии. И, таящесь, глаголюще: «Не люблю я, батюшко, егда кто осмотрит на мне. Уразумела-де на мне сноха моя, Анна Ильична, Борисовская жена Ивановича Морозова. И аз-де, батюшко, ту волосяницу и скинула, да потаемне тое сделала. Благослови-де до смерти носить! Вдова-де я молодая после мужа своего, государя, осталася, пускай-де тело свое умучу постом, и жаждою и прочим оскорблением. И в девках-де, батюшко, любила Богу молитися, кольми же во вдовах подобает прилежати о душе, вещи бессмертной, вся-де века сего суета тленна и временна, преходит бо мир сей и слава его. Едина-де мне печаль: сын Иван Глебович молод бе, токмо лет в четырнадцать; аще бы его женила, тогда бы и, вся презрев, в тихое пристанище уклонилася». О свет моя, чего искала, то и получила от Христа! Бысть же в дому ее имения на двести тысяч или на пол-третьи, и християнства за нею осмь тысячей, рабов и рабыней сто не одно, близость под царицею — в четвертых бояронях. Печаше бо ся о домовном рассуждении и о християнском исправлении, мало сна приимаше и на правило упражняшеся, прилежаше бо в нощи коленному преклонению. И слезы в молитве, яко струи, исхождаху изо очей ее. Пред очами человеческими ляжет почивати на перинах мягких под покрывалы драгоценными, тайно же снидет на рогозиницу и, мало уснув, по обычаю исправляше правило. В банях бо тело свое не парила, токмо месячную нужду омываше водою теплою. Ризы же ношаше в доме с заплатами и вшами исполненны, и пряслице прилежаше, нитки делая. Бывало, сижу с нею и книгу чту, а она прядет и слушает, или отписки девицы пред нею чтут, а она прядет и приказывает, как девице грамоту в вотчину писать. И нитки — свои труды — ночью по улицам побредет да нищим дает. А иное — рубах нашьет и делит, а иное — денег мешок возьмет и раздаст сама, ходя по крестцам [по перекресткам]; треть бо имения своего нищим отдая. Подробну же добродетели ее недостанет ми лето повествовати: сосуд избранный видеша очи мои! Бысть же в Петров день пожар великий в Москве, и приближающая огнь ко двору ее, аз бо замедлив в дому Анны Петровны Милославские, добра же ко мне покойница была. Егда бо приидох к Феодосье в дом, и двое нас, отшед, тайно молебствовали. Быша бо слезы от очию ее, яко река, воздыхание бо утробы ее, яко пучина морская колебашеся, глас же тонкий изо уст ее гортанный исхождаше, яко аггельский: «Увы! — глаголаше, — Боже, милостив буди мне, грешнице!» И поразится о мост каменный, яко изверг некий, плакавше. Чудно бе видимое: отвратило пламя огненное от дому ее, усрамився молитвы ее сокрушенные; обыде и пожже вся окрест дому ее, а за молитв ее и прочих не вредило тут. Аз же тому бысть самовидец сам, и паче слуха видения: моя молитва при ней, яко дым, ее же изо уст, яко пламя, восхождаше на небо. Еще же она, блаженная вдова, имела пред враты своими нища клосна [увечного] и расслабленна. Устроили ему келейцу, и верная ее Анна Амосова покоила его, яко матери чадо свое, и гнойные его ризы измываху, и облачаху в понявы [одежды] мягкие. Сама же по вся нощи от него благословение приемлюще, рабыня же не отлучашеся от нищего по вся времена. Егда же рассвирепела буря никониянская и сослали меня паки с Москвы на Мезень во отоки окиянские, она же, Феодосья, прилежаше о благочестии и бравшеся с еретики мужественне, собираше бо други мои тайно в келью к преждереченному нищему Феодоту Стефанову и писавше выписки на ересь никониянскую, готовляше бо, ожидающе собора правого. И уразумевше бо сродники ее Ртищевы, и наустиша холопей ее воровским умыслом, и оклевещут ю ко царю. Царь же, лаская ее, присылал к ней ближних своих — Иякима архимарита, патриарха нынешнего, развращая ее от правоверия. Она же глагола мужественно: «Аще-де и умру, не предам благоверия! Издетска бо обыкла почитать Сына Божия и Богородицу, и слагаю персты по преданию святых отец, и книги держу старые, нововводная же вами вся отмещу и проклинаю вся! Аще-де вера наша старая неправа суть, но яко же есть права и истинна, яко солнце на поднебесной блещащеся. Скажите царю Алексею: «Почто-де отец твой, царь Михаиле так веровал, яко же и мы? Аще я достойна озлоблению, — извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псам на снедь. Я-де и тогда не послушаю!» Посланницы же возвратишася вспять и поведавше царю, яже от нее слышавше. Он же повеле ей с двора не съезжать и отнял лучшие вотчины — две тысячи християн. А холопи в приказе клевещут на ню, яко блудит и робят родит и со осужденным Аввакумом водится. Он-де ее научил противитися царю. Потом приехал в дом к ней сродник ее, Феодор Ртищев, шиш антихристов, и, лаская, глаголаше: «Сестрица, потешь царя того и перекрестися тремя перстами, а втайне, как хощешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Она же смалодушничала, обещалася тремя персты перекреститися. Царь же на радостях повеле ей все отдать. Она же по приятии трех перст разболевся болезнию и дни с три бысть вне ума и расслабленна. Та же образумяся, прокляла паки ересь никониянскую и перекрестилася истинным святым сложением, и оздравела, и паки утвердилася крепче и первого. Та же паки меня с Мезени взяли, протопопа Аввакума. Аз же, приехав, втай с нею две нощи сидел, несытно говорили, како постражем за истину, и аще и смерть приимем — друг друга не выдадим. Потом пришел я в церковь соборную и ста пред митрополитом Павликом, показуяся, яко самовольне на муку приидох. Феодосья же о мне моляшеся, да даст ми ся слово ко отверзению устом моим. Аз же за молитв ея пылко говорю, яко дивитися и ужасатися врагам Божиим и нашим наветникам. И так и сяк, сослали меня в Боровеск, в Пафнутьев монастырь. Она же за мною прислала ми потребная. И, держав мя десять недель, паки возвратили в Москву. Она же со мною не видалась, но приказывала: «Ведаю-де я, хотят тебя стричь и проклинать. Обличай-де их с дерзновением, на соборище том-де я буду и сама». И я таки, бедный, за молитвы ее столько напел, сколько было надобе! Потом сослали на Угрешу меня за крепостию велиею. Она же и туда потребная присылаше ми. Потом перевезли паки в Пафнутьев монастырь. Она же потребная присылаше ми и грамотки. Потом паки мя в Москву ввезли. Она же, яко Фекла Павла ищущи — увы мне, окаянному! — и, обрете мя, притече во юзилище ко мне, и по многим времянам беседовахом. И иных с собою привождаше, утвержая на подвиги. И всех их исповедал во юзилище: ее, и Евдокею, и Иванушка, и Анну, и Неонилу, и Феодора, и святого комкания [причастия] сподобил их. Она же в пять недель мало не всегда жила у меня, словом Божиим укрепляяся. Иногда и обедали с Евдокеею со мною во юзилище, утешая меня, яко изверга. Егда же я взят бысть палестинскими, и переселиша мя на горы Воробьевы с Лазарем и со старцем Епифанием, и бысть крепко там, невозможно видетися. Она же умыслила — чином, по-боярскому в каретах ездила, — бытто смотрит пустыни Никоновы, и, назад поедучи, заехала на Воробьевы ко мне и, будучи против избы, где меня держат, из кареты кричит, едучи: «Благослови, благослови!» А сама бытто смеется, а слезы текут. Потом же так и сяк, ввезли мя паки в Москву на подворье Никольское. Она же помного прихождаше ко вратам двора того и стерегущим воинам моляшеся, насилу обрела такого сотника, яко пустил на двор ее. Она же, прибежав к окну моему, благодарит Христа, яко сподобил Бог видетися, и денег мне на братью дала. Да паки, ко вратам приходя, плакивала. Да и только видания! Потом меня в Пустозерье свезли и писанием возвещахуся. Она же после меня бродила по юзилищам, идеже мучатся мученики. Потом тайно и постриглась, видевше, яко зверь ища конца ея. Егда же время приспе, женскую немощь отложше, мужескую мудрость восприемше, и на муки пошла, Христа ради мучитися. Зверь бо, яко лукавый лис, восхитил ю из дому и предал за приставство [под стражу] воинству, бесчестя и волоча на чепях, яко льва оковану. И сестру ея Евдокею-княгиню так же, мучиша обеих на чепях без милосердия. К ним же последи присовокупила и Марию Герасимовну, и бысть троица святая, непорочная. По смотрению же Божию скоро преставися Феодосьин сын единородный, Иван Глебович, и вся вотчины и домовная быша в разграблении. Она же вся, яко уметы [грязь], вменила ради Сына Божия. У Евдокеи же княгини преставися дочь во время ее мучения. И еще трое деточек осталося со отцом своим, с князь Петром Урусовым. Писала из своей темницы в темницу ко мне, зело о них печаловаше, еже бы во православии скончалися. Токмо воздыхает и охает: «Ох, батюшко! Ох, свет мой! Помолись о детушках моих, ничто же мя так, яко же дети, крушат. Помолися, свет! Помолися, батюшко!» Да то же да то же одно говорит — целый столбец, и другая — целый же столбец, и третья тако же. Ковыряли руками своими последнее покаяние. И рукава прислали рабам своим от чепей с ошейников, железом истертые. А с Марьины шеи полотенце железное же. Аз же, яко дар освящен, восприях и облобызах, кадилом кадя, яко драго сокровище, покропляя слезами горькими. Егда же они быша в Москве, тогда и на соборище водили их. Говорит мне: «В сей рубахе была, батюшко, на соборе я, и по многом прении последним запечатала: «Все-де вы еретики, власти, от первого и до последнего! Разделите между собою глаголы мои!» Тако же и Евдокея и Мария, не яко жены, но яко мужие, обличаша безбожного июдеянина. И быша все три на пытке пытаны, и руки ломаны, Мария же по хребту биена бысть немилостиво. И приступи к ним, вопрошая, верный Ларион, Иванов сын: «Еще ли веруете во Христа распятого? И како персты слагаете, покажите ми!» Они же едиными усты все трое исповедаху: «За отеческое готовы умрети! Аще и умрем, не предадим благоверия! Отъята буди рука наша — да вечно ликовствует, тако же и нога — да в царствии веселится, еще же и глава — да венцы вечными увяземся. Аще и все тело огню предашь — и мы хлеб сладок Святей Троицы испечемся». Та же свезоша их в Боровеск на мое отечество, на место мученное, идеже святии мучатся, и устроиша <...> [возможно утрачена часть текста] звезда утренняя, зело рано воссиявающая! Увы, увы, чада мои прелюбезные! Увы, други мои сердечные! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ангели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас? Подобни есте магниту каменю, влекущу к естеству своему всяко железное. Тако же и вы своим страданием влекуще всяку душу железную в древнее православие. Исше трава, и цвет ея отпаде, глагол же Господень пребывает вовеки. Увы мне, увы мне, печаль и радость моя, всажденная три каменя в небо церковное и на поднебесной блещащеся! Аще телеса ваша и обесчещена, но душа ваша в лоне Авраама, и Исаака, и Иякова. Увы мне, осиротевшему! Оставиша мя чада зверям на снедение! Молите милостивого Бога, да и меня не лишит части избранных своих! Увы, детоньки, скончавшиеся в преисподних земли! Яко Давыд вопию о Сауле царе: «Горы Гельвульские, пролиявшие кровь любимых моих, да не снидет на вас дождь, ниже излиется роса небесная, ниже воспоет на вас птица воздушная, яко пожерли телеса моих возлюбленных!» Увы, светы мои, зерна пшеничная, зашедшия под землю, яко в весну прозябшия, на воскресение светло усрящу вас! Кто даст главе моей воду и источник слез да плачу другов моих? Увы, увы, чада моя! Никто же смеет испросити у никониян безбожных телеса ваша блаженная, бездушна, мертва, уязвенна, поношеньми стреляема, паче же в рогожи оберченна! Увы, увы, птенцы мои, вижу ваша уста безгласна! Целую вы, к себе приложивши, плачуще и облобызающе! Не терплю, чада, бездушных вас видети, очи ваши угаснувшии в дольних земли [т. е. пропастях], их же прежде зрех, яко красны добротою сияюща, ныне же очи ваши смежены и устне недвижимы. Оле, чудо! О преславное! Ужаснися небо, и да подвижатся основания земли: се убо три юницы непорочные в мертвых вменяются и в бесчестном худом гробе полагаются, им же весь мир не точен бысть. Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачьте со мною вкупе другов моих соборным плачем и воскликнем ко Господу: «Милостив буди нам, Господи! Приими от нас отшедших к тебе сих души раб своих, пожерших телеса их псами колитвенными [приблудными]! Милостив буди нам, Господи! Упокой души их в недрах Авраама, и Исаака, и Иякова! И учини духи их, идеже присещает свет лица твоего! Видя виждь, Владыко, смерти их нужные и напрасные и безгодные! Воздаждь врагам нашим по делам их и по лукавству начинания их! С пророком вопию: «Воздаждь воздаяние их им, разориши их, и не созиждеши их!» Благословен буди, Господи, во веки! Аминь. |
