В 2013 году журналист Александр Морозов написал, обсуждая с социологом Борисом Дубиным фильм о стукачах в ГДР, заявил:
«Все мы, выросшие в 70-е годы, помним это недоверие, эту культуру подозрения… Александр Мень — сколько было сказано о том, что сам Мень был фигурой специальной подсветки… Там царила такая сложная атмосфера подозрений, и я думаю, что если бы сейчас вскрылись архивы, выяснилось бы, что так оно и было, что, наверное, внутри круга общения Меня если не 90, то больше 50 процентов писали друг на друга. И к этому я не смог бы отнестись так, как отнесся бы в 80-е, в начале 90-х.»
Во-первых и главных. Внутри круга общения о.Александра Меня стукачи были, как и вообще в православной среде. Но было их немного, как и вообще в православной среде. Был штатный осведомитель, ныне доктор исторических наук, Сергей Сергеевич Бычков, все о нем знали и вели себя соответствующим образом — аккуратно. Были люди (не я), которые не общались с Бычковым, но не из-за его стукачества, а потому что человек он был сложный. Покойная Ксюша Покровская накануне отъезда в Штаты показывала мне фотографию Сергея Сергеевича с топором в руке около пианино — был такой эпизод в ходе имущественных споров с супругой — и говорила страстно: «Вот этим топором и зарубил!» Я только улыбался, потому что — нет, конечно. Как вор не станет убивать, так и стукач работает в своём диапазоне. Если Сергей Сергеевич был осведомителем добросовестным, то были, уверен, и не очень добросовестные осведомители — вот как Кураев в семинарии стучал «из-под палки», так и у нас, думаю, было двое-трое таких несчастных. Была обычная человеческая атмосфера — дружбы и ссоры, радости и ревности, восторги и конфликты.
Во-вторых, немецкая ситуация уникальна в принципе. «О роли личности в грехе». Если б не Маркус Вольф, и в Германии было бы полегче.
В-третьих, стукачество было по-разному распространено в разных социальных слоях. Процент стукачей резко возрастал снизу вверх. Говорить о стукачестве в армии, в почтовых ящиках и т.п. вообще бессмысленно — там не было разделения на стучащих и обстукиваемых, там в совершенно конкретном смысле полная прозрачность вменялась в обязанность должностной инструкцией. Средним вариантом было стукачество в среде казённых интеллектуалов — журналисты, писатели. Не те писатели, которые писали в стол и ни в каких союзах писателей не состояли, а «совписы» и «совжуры».
Здесь, боюсь, г-н Морозов — он младше меня на два года, в приходе о.Александра Меня не был, да и ни в каком приходе не был, а был журналистом — проецирует на невиновных людей ситуацию своего круга, круга благополучных советских журналистов и круга легальных оппозиционеров, тщательно следивших за тем, что не оказаться оппозиционерами настоящими. Что в «Комсомольской правде», «Учительской газете», «Пионерской правде», где он после окончания журфака трудился, стучали и стучат по сей день друг на друга более половины сотрудников — наверняка. Что он сам не стучал — хочется верить. Но вот что оно возглавлял при Путине «Русском журнале» и при этом не шёл на компромиссы с властью, невозможно поверить. Среди учредителей и постоянных «Русского журнала» был Глеб Павловский, верный раб ЧК. Кто живёт в доме Павловского, не должен вообще ни в кого бросать камни.
Может быть, именно проживанием в этом доме объясняется загадочная для меня фраза Морозова: «Сколько было сказано о том, что сам Мень был фигурой специальной подсветки». Я вёл библиографию упоминаний о.Александра Меня в периодике в 1990-е (сейчас их уже совсем мало и они малоинтересные, однообразные), но вот такого не встречал ни разу. Возможно, это не публиковалось, а именно было «сказано» каким-нибудь иудой, пытающимся спрятать свой грешок в клевете на других, при личном общении с Морозовым?
Вслед за Морозовым скажу: «Если я прочитаю, что, к примеру, Аксёнов тесно сотрудничал с КГБ, а потом по какой-то причине разорвал сотрудничество, для меня практически ничего не переменится в его восприятии». Потому что для меня Аксёнов — писатель, поддержавший российскую бойню в Чечне. Я не отсылал ему его книг из своей библиотеки, потому что его книг в моей библиотеке и не было (комната у нас с женой 16 метров, библиотека, молельня, будуар и столовая вместе, так что я держу только первосортное), но как писатель он для меня после этого перестал существовать.
Вслед за Борисом Дубиным, который в той же беседе не пытался представить стукачество таким распространённым грехом, что и обсуждать нечего, признаюсь, что и я не вёл себя геройски на допросах в КГБ, не хлопал дверью, тянул резину и даже, в отличие от Дубина, лебезил, лишь бы не обиделись, что я не стучу. Не потому, что у меня, как у Дубина, наклёвывалась поездка в Италию, а просто потому, что боялся тюрьмы. Боялся и боюсь. Я в ней бывал, навещая отца, напугался страшно и ценю этот испуг. Но бояться, что все вокруг предатели — не буду. Достаточно и тех двоих, которых я назвал в этом тексте, чтобы на душе было нелегко.
Морозов через несколько лет после этого заявления эмигрировал на Запад и уже оттуда продолжил нести тяжёлое служение умеренного оппозиционера.
В ноябре 2018 года Морозов выступил со статьёй об автокефалии Украинской Церкви. В это время он уже был эмигрантом, но статья написана вполне в духе Павловского и Белковского, всё той же псевдо-оппозиции. Для него высшей ценностью было вполне кремлёвское представление о «каноническом поле» — якобы Украина была «каноническим полем» Московской патриархии, а миллионы верующих «слишком долго» были «вне» этого поля. Он заявил, что «непонятно, как митрополит Онуфрий сможет остаться вне процесса создания Поместной церкви». Что ж непонятного? Наглая агрессивность Кремля непонятна? Тупое игнорирование украинцев непонятно? Назвав митрополита священником, Морозов даже предположил, что главе украинского филиала МП придётся эмигрировать (этого, конечно, не произошло, Украина страна демократичная).
Очень странно прозвучали слова Морозова о том, что патриарх Кирилл «потерпел непоправимое личное поражение. Он войдёт в историю православия как первосвященник, при котором не просто распалась каноническая территория, но который потерял поддержку братьев по вере и при этом сдался на милость Кремля».
Представлять Гундяева «потерпевшим поражение» — это очень в духе кремлёвской пропаганды. Эта пропаганда далеко не дуболомна-прямолинейна, и в ней всегда проводится принцип «разделяй и властвуй». Противопоставление патриарха Путину или Шевкунову — вполне в духе кремлёвских игр, оно не одним Морозовым проводится. Скорее всего, сам Морозов не агент Кремля, но он слишком доверяется в чужих для себя вопросах мнениям агентов, остался патроном в обойме Павловского (см. очерк о спецоперации, призванной изобразить патриарха независимым от Путина политиком, причём неуспешным).
Совсем странные прогнозы Морозова:
«Не получится ли так, что теперь и церковные власти сойдут с ума из-за утраты части канонической территории и сползут в «геополитику»? Конфликт с Константинопольским патриархатом ведёт не только к «донбассизации» украинских приходов Московской патриархии, но и, возможно, к возникновению такой же атмосферы в приходах в самой России».
Странно, что Морозов — вполне в духе Кремля — как бы не подозревает, что Московская Патриархии, её верхушка, это просто одно из ведомств Кремля, никакой самостоятельной политики не проводящее. Поражения патриарха — это поражения Путина. Для Морозова же «через месяц после объявления о неизбежности автокефалии позиция Путина до конца не ясна». Да что ж неясного? По мере сил — отстаивать «русский мир» в Украине. Другое дело, что сил не так уж много, Кремль завяз в Донецке.
Морозов прогнозировал:
«Начнется долгий период деградации церковного сознания в условиях самоизоляции. Ясно, что если конфликт с Вселенским патриархатом затянется надолго, он сильно искривит позвоночник Русской православной церкви — так, что вырастет горб».
Этот «горб» вырос уже в 1927-м году. Деградация и самоизоляция начались в XVI столетии. Но, очевидно, к церковному руководству Морозов намного снисходительнее, чем к отцу Александру Меню и его прихожанам.