Игорь Смолич

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

См. библиографию 18 в. К оглавлению

Глава II. Церковь и Государство

§ 5. Отношение Русского Императора к Русской Церкви

а) Преобразование Петром Великим высшего управления Русской Церкви и установление им государственной церковности принципиально изменили как взаимоотношения между государством и Церковью, так и личное отношение императора к Церкви на последующие двести лет существования петровской империи.

Реформы Петра Великого, рассматриваемые в целом, привели к европеизации и секуляризации империи: жизни народа и в особенности взглядов верхушки общества. Историками, начиная с С. М. Соловьева[1], установлено, что петровские реформы коренились в устремлениях, проявившихся уже в Московской Руси XVII столетия. Действительно, церковная реформа, затронувшая в сущности только высшее звено церковного управления, была необходима, однако не в той форме, в какой она была проведена. Церковная жизнь требовала гораздо более глубоких усовершенствований, и ее недостатки никак нельзя было отнести на счет патриаршего строя. Но Петра волновали не столько недостатки, имевшие место в церковной жизни, сколько опасность двоевластия, каковую, по его мнению, таило в себе патриаршество. Петр полагал, что возможно предотвратить эту опасность путем создания Духовной коллегии. Коллегиальное управление, столь высоко ценившееся Петром, само по себе не могло произвести принципиального изменения в отношениях между Церковью, государством и монархом. Не будь «Духовный регламент» документом чисто государственного законодательства, до возникновения государственной церковности дело бы не дошло. С того момента, как «Регламент» стал законодательной основой высшего управления Русской Церкви, последняя превратилась в часть Российского государства, а Святейший Синод стал государственным, а не собственно церковным учреждением.

П. В. Верховской так характеризует отношения между государством и Церковью в Московской Руси: «В московскую эпоху, при самобытности традиционной власти патриарха, при тождестве целей Церкви и государства, существовало двоевластие (диархия.— И. С.) царя и патриарха, простиравшееся в равной мере на все государство»[2]. Принимая такую формулировку, мы не должны, однако, идеализировать отношения между двумя властями или утверждать, что эти отношения были неизменно гармоничными. Но до установления государственной церковности, несмотря на эпизодическое вмешательство великих князей и царей в церковные дела, несмотря на все коллизии между обеими властями (например, между Иваном IV и митрополитом Филиппом или царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном)[3], Церковь всегда сохраняла свое почетное место в государстве. Это место было несравнимо с положением какого-либо административного ведомства. Государственной власти (царю) никогда не приходила в голову мысль — и это очень важно,— что Церковь находится в подчиненном положении или что ее можно поставить в такое положение, как это сделала петровская реформа. Вмешательство светских властителей — царей в жизнь Церкви находилось в рамках отношений между Церковью и государством, существовавших в Византии[4], и основывалось не столько на правовых притязаниях, сколько на религиозных взглядах на обязанности православного царя по отношению к Церкви. Византийская основа, подкрепленная собственно русскими представлениями, т. е. тесным сплавом трезвого учения игумена Иосифа Волоцкого и мессианских взглядов монаха Филофея («Москва — третий Рим»), оставалась непоколебленной, несмотря на отдельные инциденты. Традиционность религиозного сознания в Московском государстве находила себе выражение в двух фактах: с одной стороны, царское самодержавие, не регулировавшееся никакими писаными законами вплоть до XVIII в., было фактически безгранично; с другой стороны, в своем отношении к Церкви самодержавие было стеснено рамками, которые инстинктивно осознавались и уважались всеми, начиная с царя и кончая последним верующим[5]. Этот психологический момент укреплял гармонию диархии и удерживал от попыток юридически зафиксировать подчинение Церкви государству, более того, такая фиксация была излишней.

б) При Петре Церковь с самого начала оказалась перед лицом государственной власти, которая не только сознавала себя неограниченной, но и вполне обдуманно, с железной последовательностью, даже в мельчайших деталях, реализовала эту неограниченность в своей политической деятельности. Вот как это формулирует В. Н. Латкин: «Не рискуя ошибиться, можно назвать Петра первым русским государем, обладавшим действительно самодержавной властью и провозглашавшим ее не только в теории, как Иоанн IV, но и пользовавшимся ею на практике»[6]. Воля и приказ императора в виде указа становятся единственным источником позитивного права во всех областях государственной и общественной жизни, что впервые выражается законодательно в Воинском уставе 1716 г.: «Его Величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять»[7]. Самодержавие, которое со времени Петра можно назвать абсолютизмом, сознавая себя вполне неограниченным, делает из этого вывод и применительно к Церкви, законодательно подчинив ее власти абсолютного монарха и сделав ее, таким образом, государственной Церковью. Узаконение этого положения осуществилось изданием в 1721 г. «Духовного регламента». Его автор, Феофан Прокопович, во введении объясняет преобразование высшего церковного управления и учреждение Духовной коллегии тем, что «монархов власть есть самодержавная, которым повиноватися Сам Бог за совесть повелевает... Христианский государь, правоверия же и всякаго в Церкви святей благочиния блюститель... благоволил уставити и Духовное коллегиум»[8]. Но этих кратких разъяснений было, конечно, недостаточно, чтобы оправдать идею, столь чуждую старомосковским традициям. Поэтому Феофан был вынужден написать еще два отдельных сочинения, в которых он обосновывал новое учение о власти государя над Церковью. Первым из них был «Розыск исторический», опубликованный 17 июня 1721 г.[9] В нем Феофан пытается доказать, что «христианские государи» обладают также духовной властью и могут употреблять ее по отношению к Церкви: «Могут государи епископами народа, себе подданнаго, нарицатися. Имя бо епископ значит надсмотрителя... Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, крайняго суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными»[10]. В другой, более известной своей работе — «Правда воли монаршей», вышедшей в 1722 г. и написанной главным образом с целью оправдать закон от 5 февраля 1722 г. о праве государя назначать престолонаследника[11], Феофан говорит: «Может монарх государь законно повелевати народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится; только бы народу не вредно и воли Божией не противно было». Таким образом, Феофан развивает положения, которые высказал в «Розыске историческом». Обоснование такого рода обширной монаршей власти он видит в том, что «народ правительской воли своей совлеклся пред ним и всю власть над собою отдал ему, и сюда надлежат всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях, и прочая, и прочая, и прочая»[12].

Поскольку эти сочинения Феофана впоследствии сыграли определяющую роль в сложении отношений между государством и Церковью, то важно не только данное в них обоснование абсолютной власти монарха, но также и то, что Феофан избегает выражений «православный царь» или «православный монарх». Он говорит только о «христианском государе» или «христианском монархе», не акцентируя принадлежности российского самодержца к православной вере и православной Церкви. Эту особенность терминологии Феофана нельзя объяснить тем, что он находился под влиянием тех западных теорий естественного права, в которых Божественное происхождение монаршей власти постулируется вне зависимости от того или иного вероисповедания. Ведь известно, что Святейший Синод при Петре I, т. е. в 1721–1725 гг., ведал не только делами православной Церкви, но и других христианских вероисповеданий и даже нехристианских религиозных общин[13]. Святейший Синод был задуман как коллегия, управляющая религиозными делами всех подданных в равной мере. Это соответствовало взглядам и Петра, и Феофана, который рассуждал скорее как государственный деятель, нежели как православный епископ. С психологической точки зрения здесь была допущена ошибка. Уже при чтении «Духовного регламента», как замечает П. В. Верховской, создавалось впечатление, что Петр объявил себя «председательствующим Святейшего Синода» или просто «главою Церкви»[14]. Хотя с таким толкованием вполне согласиться нельзя, бесспорно одно — подобные представления имелись, особенно в кругах старообрядцев. Для церковной иерархии и для всего верующего народа это было тем более неприемлемым, что царь именовал себя просто «христианским государем», а не «православным царем» или «православным императором». В религиозных взглядах народа образовалось роковое противоречие, что могло иметь последствия государственно-политического характера. Вопрос о принадлежности монарха к православной Церкви отныне стал политической проблемой. Это видно по законам, издававшимся от Екатерины I до Николая I. В этот период государи делали попытки сгладить образовавшуюся трещину, всячески подчеркивая свою принадлежность к православной вере и православной Церкви. Будучи обязаны к тому законом, они публично как «православные государи» испрашивали себе благословения на царствование у православной Церкви, чтобы тем самым легитимировать свое правление в глазах народа.

До самой кончины Петра Великого 28 января 1725 г. так и не последовало ни какого-либо официального разъяснения со стороны государственной власти, ни нового сочинения Феофана, в которых бы шла речь об отношении монарха к Церкви. Следовательно, оставалось в силе положение, что император всероссийский правит как «христианский монарх». Его личная принадлежность к православной вере и связь его власти с идеей «православного царя», существовавшая в Московской Руси, в официальных документах нигде не отмечена.

Преемницей Петра на престоле стала его супруга Екатерина I (28 января 1725 г.— 6 мая 1727 г.), избранная «правительствующими персонами» и гвардией[15]. Она и ее окружение, очевидно, уже понимали необходимость решительно рассеять сомнения относительно принадлежности царя к православной Церкви, которые возникли в народе в первую очередь под впечатлением сочинений Феофана. В своем завещании 1727 г. Екатерина I повелела: «Никто никогда российским престолом владеть не может, который не греческаго закона»[16]. Петр II (7 мая 1727 г.— 18 января 1730 г.), сын несчастного царевича Алексея, равно как и его приближенные, был так тесно связан с консервативной церковно-оппозиционной «старорусской партией», что в его православности не могло быть и тени сомнения. Совсем иначе обстояло дело с императрицей Анной Иоанновной (19 января 1730 г.— 17 октября 1740 г.). Она была выдана замуж за протестанта, герцога курляндского, и провела почти двадцать лет в немецко-протестантском окружении. Неудивительно поэтому, что уже в первых параграфах так называемых кондиций 1730 г. Анне предъявлялось требование исповедовать («содержать») православную веру и распространять православие[17]. После объявления 25 февраля 1730 г. о своем «самодержавии» Анна постоянно была обеспокоена настроением духовенства, и не раз в своих указах требовала от Церкви ежегодных молебнов о своем «богоугодном правлении». Ее Тайная канцелярия жестоко преследовала всех духовных лиц, которые не совершали таких молебнов. Кроме того, все духовенство обязано было в письменном виде клятвенно подтвердить свою верность императрице[18].

В манифесте по поводу восшествия на престол императрицы Елизаветы (25 октября 1741 г.— 25 декабря 1761 г.) нет никаких заверений в ее принадлежности к православию[19]. Этой «второй Пульхерии» и защитнице Церкви, как называл ее консервативный Ростовский митрополит Арсений Мацеевич, не было нужды доказывать свое правоверие, настолько ее церковность и преданность Церкви были очевидны каждому ее современнику.

В манифестах императрицы Екатерины II (28 июня 1762 г.— 6 ноября 1796 г.) упоминания о ее «православии» и ее усердии в делах православной веры занимают большое место[20]. На то у нее были веские причины. Во-первых, она хотела подчеркнуть различие между религиозной индифферентностью Петра III, его склонностью к протестантизму и пренебрежительным отношением к жизни Русской Церкви, с одной стороны, и своим правоверием — с другой[21]. Во-вторых, умная императрица полагала, что важно напоминать о своей принадлежности к православию и с психологической точки зрения для большего влияния на народное сознание[22]. Вот почему в манифесте от 28 июня 1762 г. по поводу восшествия Екатерины II на престол подчеркивается не государственно-политический, а религиозный момент: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: закон наш православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона»[23]. Коронация Екатерины II произошла 22 сентября, так же скоро, как и Анны Иоанновны, ибо эта церемония обеспечивала новой императрице церковное благословение. Да и в манифесте от 7 июля 1762 г. с объявлением о предстоявшей коронации перемены на престоле и устранение от власти Петра III снова оправдывались религиозным долгом: этого от «Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала... для чего Он, Всевышний Бог, Который владеет Царством и, кому хочет, дает его, видя праведное и благочестивое оное наше намерение, самым делом так оное благословил»[24]. Екатерина II, конечно, знала, как высоко ценил народ благочестие императрицы Елизаветы, и потому стремилась продемонстрировать и свое собственное. Так, тотчас после коронации она совершила паломничество в старинный и высоко почитавшийся народом Троице-Сергиев монастырь и в дальнейшем никогда не пренебрегала участием в церковной жизни. Своему сыну, будущему императору Павлу I, она назначила в учителя архимандрита Платона Левшина, позднее ставшего митрополитом Московским, для того чтобы юный престолонаследник воспитывался в духе православия[25].

Итак, наружно Екатерина делала все возможное, чтобы доказать свою тесную связь с Русской Церковью. Она называла себя даже «chef de l’Еglise grecque» [начальницей Греческой Церкви (фр.)] или «chef de son Eglise» [начальницей своей Церкви (фр.)][26]. Однако в этом названии не следует искать византийских или старомосковских представлений о правах царя по отношению к Церкви. Оно было лишь выражением фактических отношений государыни не столько даже с Церковью как таковой, сколько с Синодом и церковной иерархией. Только их и имела в виду церковная политика императрицы. При Екатерине II церковная реформа Петра Великого стабилизировалась в форме устойчивой системы государственной церковности. Серьезным препятствием на пути окончательного сложения этой системы поначалу явилось дело митрополита Арсения Мацеевича (1763), впрочем, препятствие это Екатерина ловко устранила, прибегнув к ложным обвинениям в адрес Арсения. После этого церковное управление оказалось полностью в руках императрицы[27]. Теперь, после своей победы, ей уже нечего было бояться Церкви, силы которой были подорваны церковной реформой Петра и особенно постоянным давлением на нее со стороны светской власти при Анне Иоанновне. По словам современников, страха перед возможной борьбой «двух властей» уже не было[28]. Если прежде вмешательство светской власти в жизнь Русской Церкви часто носило грубый, насильственный характер, то Екатерина, будучи талантливой правительницей и хорошим дипломатом, сумела привести отношения между государством и Церковью в систему, которая придала наконец петровской реформе стабильность.

Общеизвестно, что император Павел I (1 ноября 1796 г.— 11 марта 1801 г.) был человеком религиозным и не чуждым мистицизма. С этим мистицизмом были тесно связаны и его представления о царской власти. Еще наследником престола он записал в своем дневнике: «Первый закон государя — это выполнение всех законов. Выше его лишь две власти — Бог и закон... Что касается подданных, то их первый закон, установленный как религией, так и природой и разумом,— это закон послушания. Поэтому они должны бояться и почитать своего государя, потому что он есть отображение Всевышнего»[29]. Имеются достоверные сведения о том, что во время церемонии коронации Павел I не пожелал принять святое причастие из рук митрополита, а, подойдя к престолу, причастился сам, как участвующий в богослужении священник[30].

Все это ясно показывает, что Павел I придавал императорской власти преувеличенное значение, более того — воспринимал ее религиозно-мистически. В Акте о наследии престола от 5 апреля 1797 г. содержится определение: русский император является «главою Церкви», хотя и сомнительно, чтобы оно имело то значение, какое ему часто придают. В Акте о наследии престола читаем: «Когда наследство дойдет до такого поколения женского, которое царствует уже на другом престоле, тогда наследующему лицу предоставляется избрать веру и престол и отрещись вместе с наследником от другой веры и престола, если таковый престол связан с законом (т. е. с определенным вероисповеданием.— Ред.), для того что государи российские суть главою Церкви, когда же отрицания от веры не будет, то наследует то лицо, которое за сим будет по порядку»[31]. Таким образом, по закону от 5 апреля 1797 г. требовалось, чтобы престолонаследник Российской империи принадлежал к православной Церкви. Непринятие же православного вероисповедания было равнозначно отказу от российского трона и приводило к утрате права престолонаследия. Далее, из того же закона явствует, что претендент на престол, который уже является государем какого-либо другого государства, но принадлежит к православной Церкви, не теряет своих прав на российский престол и отказ от трона, которым он уже обладает, для него необязателен. Это важный факт, так как он характеризует своеобразие воззрений Павла I, в которых религиозный момент преобладал над государственно-политическим.

Прежде чем перейти к рассмотрению тех толкований, которые давались закону от 5 апреля 1797 г. в российском государственном праве и законодательстве, следует заметить, что вышеприведенная формулировка этого закона о русском императоре как «главе Церкви», по нашему мнению, является не постулатом, а констатацией. Этот закон определяет принадлежность русского императора к православной Церкви не столько de jure, сколько de facto и в этом смысле повторяет завещание Екатерины I.

Прежде всего нужно сказать о проектах конституции и законов эпохи Александра I (12 марта 1801 г.— 19 ноября 1825 г.). Хотя они и не были осуществлены, из них видно, каким представлялось их авторам в то время положение императора по отношению к Русской Церкви и как прочно держались представления о взаимоотношениях между государственной властью и Церковью, идущие от Петра Великого. 28 февраля 1804 г. Сенат получил высочайший указ об образовании Комиссии по составлению законов. Этот указ появился в результате доклада министра юстиции государю, в котором содержался и план предполагавшихся законов. Хотя в этом докладе министра говорилось среди прочего и о специальной духовно-гражданской комиссии, но в самом плане нет ничего, что относилось бы к вере или Русской Церкви[32]. По-видимому, в связи с этим планом в 1804 г. был создан Проект Основных законов Российской империи. Его автор, барон Г. А. Розенкампф, писал по-немецки, и этот первоначальный текст затем был весьма неточно переведен на русский язык. В первой главе Проекта (§ 1) рассматривается вопрос «О православной вере» и устанавливается: «Православная греко-российская вера есть господствующая во всей империи. Она основана на Священном Писании и на учении святых отец». Для нас важен § 10, в котором говорится об императорской власти: «Der Kaiser als Alleinherrscher ist zugleich das geistliche Oberhaupt des Staates» [император как единодержавный правитель есть в то же время духовный глава государства (нем.)], что в русском переводе звучит так: «Император есть верховный правитель всего государства и глава Церкви». Если у Розенкампфа во всех параграфах, трактующих вопросы веры (§ 1–11), чувствуется некоторый налет протестантизма, то русский перевод ориентируется на традиции XVIII столетия и Акт о наследии престола Павла I[33].

В 1808 г. было издано сочинение М. М. Сперанского (1772–1839), тогдашнего личного статс-секретаря императора Александра I, под названием «Введение к уложению государственных законов»[34]. В этом законодательном проекте Русская Церковь не упоминается ни разу и вообще нет речи об отношениях государственной власти с теми церковными учреждениями, в руках которых находилось религиозное окормление большей части российских подданных. В 4-й главе «О разумении законов в правах подданных» русский народ подразделяется на три класса, но о духовенстве, которое уже в то время было довольно многочисленно, при этом нет ни слова. В своем проекте Сперанский полностью обходит молчанием Церковь и все, что с нею связано. Факт этот объяснить крайне трудно, тем более что сам Сперанский не был ни вольнодумцем, ни врагом Церкви.

Конституционный проект Н. Н. Новосильцева (1761–1836) от 1819 г.— «Государственная уставная грамота Российской империи» («La Charte Constitutionnelle de l’Empire de Russie») ясно определяет позицию российского императора по отношению к Церкви и взаимоотношения между государством и Церковью[35]. Статья 20 гласит: «Как верховной глава Греко-Российской Церкви, государь возводит во все достоинства духовной иерархии». Управление Церковью рассматривается в статье 45 О главном управлении духовных дел и народного просвещения. Другими словами, проект Новосильцева исходит из тогдашнего положения дел, т. е. существования так называемого Двойного министерства, созданного 17 октября 1817 г. Далее в статье 78 говорится: «Православная греко-российская вера пребудет навсегда господствующею верою империи, императора и всего императорского дома. Она непрестанно будет обращать на себя особенную попечительность правительства, без утеснения, однако ж, свободы всех прочих исповеданий. Различие христианских исповеданий не производит никаких различий в правах гражданских и политических». Согласно статье 79, духовенство всех вероисповеданий без исключения находится под «покровительством» и под «надзором» правительственных законов. Отсюда следует, что в проекте Новосильцева, несомненно, принят во внимание закон от 5 апреля 1797 г. Автор называет императора «верховным главою Церкви» и требует «навсегда» принадлежности государя к православной вере.

При императоре Николае I (19 ноября 1825 г.— 18 февраля 1855 г.)[36] в 1832 г. была наконец произведена кодификация законов Российского государства — создан Свод законов Российской империи. Свод имел большое юридическое и практическое значение и для Русской Православной Церкви. Во-первых, он узаконил установившиеся отношения между государством и Церковью. В разделе «Основные законы», в 1-м томе Свода, уточнялось отношение русского императора как носителя самодержавной власти к господствующему вероисповеданию и к управлению Церкви. Церковное управление было четко выделено из общего комплекса государственного управления как особый институт, получавший свое законное основание. Во-вторых, в различных томах Свода фиксировались права и обязанности духовенства, которое рассматривалось как особое сословие.

Дадим краткий анализ новых Основных законов. Статья 41 содержит определение о принадлежности русского царя к восточно-православному вероисповеданию. Статья 40 объявляет Восточно-православную Церковь господствующей Церковью в Российской империи. Статья 41 опирается на «Духовный регламент», завещание Екатерины I 1727 г. и на закон от 5 апреля 1797 г. Для того чтобы у подданных не оставалось сомнений в том, что царь исповедует православную веру, закон предписывает священное коронование восходящего на престол государя через святое миропомазание по чину православной Церкви (ст. 35). Публичное (во всеуслышание) произнесение венчаемым монархом Никео-цареградского Символа веры (примечание к статье 36) и торжественное обещание, облеченное в форму молитвы, править и судить по заповедям Господним составляют основу обязанностей и прав императора по отношению к Церкви. Принципиальное значение имеет статья 42: «Император яко христианский государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния». Это положение заимствовано непосредственно из «Духовного регламента». И только в примечании к этой статье читаем: «В сем смысле император в Акте о наследии престола 1797 г. апр. 5 именуется главою Церкви»[37].

Отсюда видно, что составители Свода законов от 1832 г. не решились придать известной формуле Павла I силу прямого закона: она приводится только в виде толкования одной из статей. Подобная формула в самом тексте закона, разумеется, четко определила бы положение императора «intra Еcclesiam» [внутри Церкви (лат.)] и «supra Еcclesiam» [над Церковью (лат.)] и устранила все неясности, но это было бы равнозначно провозглашению в России цезарепапизма, чего, конечно, никто не хотел. По-видимому, такого рода соображения и побудили М. М. Сперанского (возглавлявшего работу над Сводом законов.— Ред.) привести эту формулу 1797 г. только в качестве примечания. Впоследствии разъяснение этого вопроса доставило много затруднений специалистам по государственному и церковному праву.

Статья 45 гласит: «В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного». В отличие от прочих статей, которые касаются церковных дел, и от статьи 1 (о сущности российской императорской власти) мы находим здесь выражение «самодержавная власть», тогда как император в качестве носителя этой власти не упоминается, как того, казалось бы, требовала логика. Такая формулировка была выбрана на случай передачи трона по женской линии. Но, может быть, сыграло свою роль также то соображение, что выражение «глава Церкви» фигурировало не в самой статье 42, а лишь в примечании.

в) Положение Церкви, как оно было принято и санкционировано Сводом 1832 г., не воспринималось русским народным сознанием как окончательное. Для широких народных масс император по-прежнему оставался «царем», хотя уже и не в той мере, как «православный царь» допетровской Московской Руси.

Но о «богоугодной царской власти» говорили и писали не только националистически и монархически ориентированные политики, но и представители национально настроенных кругов просвещенного общества. Уже Н. М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» (1811) старался объяснить императору Александру I значение «священной власти» монарха и показать ненормальность существовавших отношений между государством и Церковью[38]. Несколько более осторожен был граф С. С. Уваров, который в своей формуле «православие, самодержавие, народность» (1832), призванной определять характер народного образования, косвенным образом подчеркивал связь между императором и православной верой[39]. Точка зрения славянофилов по этому вопросу общеизвестна. О мнении церковной иерархии можно судить по словам Московского митрополита Филарета Дроздова († 1867): «Государь всю законность свою получает от церковного помазания... Государь, помазанный на царство, становится естественным и природным защитником Церкви... Бог, по образу Своего небесного Единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего Вседержительства — царя самодержавного»[40]. «Для народа, составляющего православную Церковь,— писал М. Н. Катков вскоре после вступления на престол Александра III,— русский царь — предмет не просто почтения, на которое имеет право всякая законная власть, но священного чувства в силу его значения в домостроительстве (икономии.— И. С.) Церкви». Но в то же время Катков был убежден, что власть русского царя ограничена вследствие его связи с православной Церковью и ответственности перед Богом[41]. Подобным же образом высказывался И. С. Аксаков, хотя он с большим неодобрением относился к вмешательству государственной власти в церковное управление. И для него царь являлся лицом священным, «царем-помазанником», связь которого с народом основана на общей вере. Поэтому, по мнению Аксакова, невозможно, чтобы инаковерующий, например немец-протестант, стал бы российским самодержцем[42]. В. В. Розанов пишет: «Провиденциальный характер имеет власть монарха, концентрирующая в себе смысл истории. Отсюда взгляд на него как на помазанника Божия, представление о власти его как о милости, от Бога полученной»[43]. Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя» замечает: «Русские — это дети Церкви... а царь — их отец... Тут идея глубокая и оригинальнейшая, тут организм, живой и могучий, организм народа, слиянного со своим царем воедино... Идея же эта есть сила... Царь для народа не внешняя сила, не сила какого-нибудь победителя (как было, например, с династиями прежних королей во Франции), а всенародная, всеединяющая сила, которую сам народ восхотел, которую вырастил в сердцах своих, которую он возлюбил, за которую претерпел, потому что от нее только одной ждал исхода своего из Египта. Для народа царь есть воплощение его самого, всей его идеи, надежд и верований его... Если хотите, у нас в России и нет никакой другой силы, зиждущей, сохраняющей и ведущей нас, как эта органическая, живая связь народа с царем своим, и из нее у нас все и исходит»[44]. О значении православия для отношений между государственной властью и народом К. П. Победоносцев высказывался так: «Доверие массы народа к правителям основано на вере, т. е. не только на единоверии народа с правительством, но и на простой уверенности в том, что правительство имеет веру и по вере действует. Поэтому даже язычники и магометане больше имеют доверия и уважения к такому правительству, которое стоит на твердых началах верования — какого бы то ни было, нежели к правительству, которое не признает своей веры и ко всем верованиям относится одинаково»[45]. Не станем приводить здесь других подобных же мнений XIX–XX вв., характеризующих распространенное в России представление о религиозно-мистическом смысле царской власти[46]. Это представление разделяли и сами императоры: Павел I, Николай I, Александр III и последний царь, Николай II, рассматривали власть царя-помазанника как власть Божией милостью[47].

г) Наиболее ярким подтверждением этой религиозно-мистической сущности царской власти служил церковный обряд коронации. Участие Церкви в церемонии восшествия государя на престол освящало императорскую власть. Церковный обряд «священного коронования по уставу православной кафолической Церкви» был не просто заимствован от Московской Руси, но даже расширен[48]. В обряде коронования особо важными являются два момента: во-первых, церемония венчания должна была служить выражением принадлежности императора (царя) к православной Церкви и православной вере; во-вторых, она призвана была показать, что Церковь благословляет данного государя. В Московской Руси не сохранилась византийская традиция, согласно которой царь при своем вступлении на престол публично произносил Символ веры. И только в чин венчания на царство Федора Алексеевича (1676–1682) впервые было введено произнесение государем в храме Символа веры. Это было сделано из государственно-политических соображений как свидетельство принадлежности царя к православной Церкви в ее борьбе со старообрядчеством. Другой важной особенностью был способ причащения. Царь Федор принимал Святые Дары после миропомазания у престола, после причащения священников, но прежде диаконов, под обоими видами раздельно и при закрытых царских вратах[49]. Это было возвратом к византийскому обряду коронования. Петр I был коронован царем в десятилетнем возрасте, вместе со своим братом (25 июня 1682 г.), по чину 1676 г.[50] После принятия же в 1721 г. титула «император» коронации не последовало. Согласно приказу Петра, 7 мая 1724 г. была коронована его супруга, императрица Екатерина I; обряд включал в себя миропомазание, но святое причастие Екатерина принимала как все миряне. Внешне (вне церкви) вся церемония происходила уже по западноевропейскому образцу[51].

При коронации императрицы Анны Иоанновны было допущено значительное изменение, предпринятое, несомненно, по инициативе архиепископа Феофана Прокоповича. Как известно, Феофан Прокопович сыграл немаловажную роль в победе Анны над планами верховников во главе с князем Д. М. Голицыным. В знак своей преданности новой императрице Феофан составил по случаю ее восшествия на престол благодарственный молебен[52]. Свою преданность Феофан продемонстрировал и во время коронации 28 апреля 1730 г., когда он провел императрицу для принятия Святых Даров в алтарь, и она причащалась подобно императорам. Эта же процедура, хотя она и противоречила церковным канонам, повторилась при коронациях Елизаветы и Екатерины II[53]. Император Павел I в соответствии со своими религиозно-мистическими воззрениями ввел в обряд некоторые новшества, которые, впрочем, впоследствии больше не повторялись. Так, во время коронации он был облачен в византийскую далматику, одежду византийских императоров. При миропомазании он не пожелал снять шпагу и отложил ее лишь при святом причащении. Святые Дары Павел принимал сам, как отправляющий богослужение священник[54].

Произнесение Символа веры, миропомазание и святое причащение — все это должно было свидетельствовать о принадлежности императора к православной Церкви. Элемент государственной церковности проявлялся в благословляющей молитве отправляющего службу митрополита. В этой весьма пространной молитве говорилось: «Всей в сердце его страх Твой, и к послушным сострадание, соблюди его в непорочной вере, покажи его известного хранителя святыя Твоея кафолическия Церкви догматов... Укрепи его царство, благоугодная Тебе деяти всегда его удостой, воссияй во днех его правду и множество мира, да в тихости его тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». В особой молитве, которую император произносил во всеуслышание, свидетельствовалось, что обязанности царя носят религиозно-мистический характер: «Ты избрал мя еси царя и судию людем Твоим. Исповедую неисследимое Твое о мне смотрение, благодаря Величеству Твоему поклоняюся. Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем. Да будет со мною присядящая престолу Твоему Премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очима Твоима, и что есть право по заповедем Твоим. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово: милостию и щедротами Единородного Сына Твоего, с Нимже благословен еси со Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, во веки. Аминь.»[55]. После этого иерарх читал третью, заключительную, благословляющую молитву. Во время литургии совершались таинства миропомазания и причащения.

Русский историк государственного права А. В. Романович-Славатинский замечает по поводу чина коронации: «Основания обряда священного коронования и миропомазания, как толкует наша православная Церковь, заключаются в следующем: 1) чтоб пред лицом всего народа показать, что государь — помазанник Божий; 2) что власть его — Божественного происхождения, а самая особа его — священна и неприкосновенна... Император произносит вслух Символ православной веры, знаменуя всенародно, что исповедует он веру большинства своего русского народа... Коронование, таким образом, представляет собою обряд, в котором религиозные элементы смешиваются с политическими. В короновании русских монархов преобладают элементы религиозные»[56].

д) Несмотря на то что государственная церковность, получившая свое окончательное выражение в Своде законов 1832 г., de facto и de jure отменила то положение вещей, какое существовало до Петра Великого, тем не менее государи и после Петра не хотели отказываться от религиозно-мистического смысла самодержавия. Для императорской власти сохранение и поддержание византийской традиции имело государственно-политическое значение как во внутренней, так и во внешней политике[57]. Для российской церковной иерархии религиозный смысл императорской власти также был важен, ибо благодаря ему государственная церковность получала некоторое идейное оправдание и преодолевался разрыв между представлением о «господствующей» Церкви и ее реальным подчиненным положением.

Но и с учетом всех этих мнений, толкований и интерпретаций фактические взаимоотношения между Церковью и государством, между Церковью и императорской властью отнюдь не были до конца прояснены. Хотя упомянутое положение из Акта от 5 апреля 1797 г. и примечание к статье 42 Свода законов 1832 г. и не были официально обнародованы, все же неизбежно возникает вопрос: не таилась ли в отношениях между императором и Церковью возможность русского цезарепапизма? До тех пор пока император был «милостию Божией самодержцем» и правил именно как таковой, церковно-политическую ситуацию можно было еще смягчить умелым толкованием. Но с появлением манифеста от 17 октября 1905 г. положение совершенно переменилось, так как в нем объявлялось, что отныне ни один закон не может вступать в силу без санкции Государственного совета. Это означало ограничение самодержавия de jure[58]. Основные законы 1906 г., в которых были реализованы обещания манифеста от 17 октября 1905 г., не содержали никаких изменений в определениях отношений между императорской властью и Церковью. Но те статьи Основных законов 1906 г., где речь шла о взаимоотношениях между царской властью и народными представительствами (Государственным советом, Государственной думой) и о будущем законодательстве, были сформулированы столь нечетко, что не только не вносили никакой ясности в вопрос о правах императора в церковном управлении, но и создавали еще большую неопределенность. Это видно по различию их трактовок российскими правоведами.

Хотя до 1917 г. этот вопрос вполне удовлетворительно решен не был, но попытки решить его в соответствии с фактическими церковно-политическими условиями все же предпринимались. А. Д. Градовский в своей интерпретации статей 41 и 42 Основных законов 1832 г. пишет: «Права самодержавной власти касаются предметов церковного управления, а не самого содержания положительного вероисповедания, догматической и обрядовой его стороны... Таким образом, компетенция верховной власти ограничивается теми делами, которые вообще могут быть предметом церковной администрации, т. е. не предполагают актов, по существу своему принадлежащих органам Вселенской Церкви, Вселенским Соборам». Градовский придает большое значение статье 43 и содержащимся в ней словам, что «в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»; они означают, что «Синод есть государственное церковное установление, заимствующее свою власть от монарха и действущее его именем»[59].

А вот мнение А. В. Романовича-Славатинского: «Отношение государства к Церкви в России, конечно, не определяется не только системой цезарепапизма, но и системой протестантского сумм-епископата (summus episcopus — верховный епископ.— Ред.), но тем не менее, начиная с Петра В<�еликого /> или, лучше сказать, с «Духовного регламента», старорусская система гармонического сочетания государства и Церкви нарушилась в смысле утраты Церковью ее внутренней самодеятельности и подчинения ее бюрократическому элементу»[60].

Русские исследователи церковного права не могли удовлетвориться одной констатацией этих фактов. Н. Н. Суворов замечает по поводу статьи 42: «В качестве христианского государя он (император) есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния. Блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, т. е. без правительственной власти». В своеобразии этих отношений между государством и Церковью Суворов видит признаки византийской традиции, хотя и не готов назвать ее цезарепапизмом. «Титул «блюстителя» не в России сочинен, а перешел из Византии. Идея блюстительства выражалась там в названии царя «епистимонархом» (™pisthmonЈrchj), т. е. наблюдателем за исполнением всеми церковно-должностными лицами их церковных обязанностей, или «попечителем, радетелем во всем и промыслителем». Царская церковная власть простирается на то, что в католическом церковном праве называется potestas jurisdictionis [законодательная власть (лат.)]. В этой области всякие должностные правомочия духовных лиц имеют своим источником верховную власть»[61]. «Император не может издавать законы о вере, устанавливать истину христианского догматического и нравственного учения... Император законодательствует в Церкви, поскольку она есть юридический порядок, основанный на традиционном православии, не изменяя этого традиционного православия и не внося в него новых догматов, но регулируя церковную жизнь в духе этого православия». Так как «Духовный регламент», а позднее также Основные законы 1832 г. устанавливали подчинение Святейшего Синода (как высшего церковного управления) императорской власти, то все законы, касающиеся церковного управления, по заключению Суворова, «суть законы государственные, а не церковные»[62].

В новых Основных законах от 23 апреля 1906 г. определялось: «Государь император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным советом и Государственною думою» (ст. 7) и «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и восприять силу без утверждения государя императора» (ст. 86)[63]. Эти новые положения не могли не затронуть и Церковь. Кроме того, в Основных законах 1906 г. за Государственной думой признавалось право законодательной инициативы. Исключение составляли только главнейшие законы. Но Государственная дума была органом народного представительства в государстве, подданные которого принадлежали не только к разным христианским конфессиям, но и к нехристианским религиям. Различные законопроекты, которые обсуждались или были приняты в течение 1906–1917 гг. на заседаниях четырех Государственных дум, прямо или косвенно касались и церковных вопросов[64]. Принципиальное значение, однако, имел тот факт, что статьи 63–65 Основных законов от 1906 г. об отношении императорской власти к Церкви не затронули прежних установлений на этот счет, несмотря на перемены в государственно-правовой структуре Российской империи, которая с 23 апреля 1906 г. являлась конституционно ограниченной монархией[65]. Впрочем, принимая во внимание статьи 7 и 86, эти установления можно было теперь толковать в ином смысле. Н. Н. Суворов совершенно игнорировал это обстоятельство. В новом издании своего «Учебника церковного права» (1913) автор остался на прежней точке зрения, что «верховная самодержавная власть русского императора содержит в себе и государственную, и церковную власть»[66].

Еще дальше идет профессор П. С. Казанский. Содержание статьи 64 Основных законов от 1906 г. (т. е. статьи 42 Свода законов от 1832 г.) он отождествляет с упоминавшимся выше примечанием к этой последней, толкуя его в том смысле, что власть управления Церковью принадлежит в полной мере императору и что «император — не посторонняя православной Церкви государственная власть, но именно глава Церкви». Конечно, Казанский понимает выражение «глава Церкви» не в том смысле, в каком «английские короли являются главой англиканской Церкви»; он пишет далее: «По наиболее распространенному воззрению, государь император наследует в этом отношении власть византийских императоров»[67]. Следовательно, Казанский приписывает императорской власти такой объем полномочий, что она оказывается владеющей не только jura circa sacra [правами, затрагивающими Церковь (лат.)], но и jura in sacris [правами внутри самой Церкви (лат.)]. Мнение Казанского находится в резком противоречии с трактовками других специалистов по государственному праву. Н. И. Палиенко комментирует статьи 64 и 65 в соответствии с общим смыслом российского государственного права, как он его понимает. Последнее, по мнению Палиенко, всегда делало различие между правительственной властью и законодательной властью, и это различение находит себе подтверждение в статье 10. Палиенко заключает выводом, что император обладает лишь государственной властью. Если границы этой власти по отношению к Церкви и не обозначены, то из статьи 64 тем не менее следует, что император не вправе изменять, дополнять или отменять догматы веры. Пределы и нормы императорской власти в отношении Церкви имеют религиозно-этический характер. Они требуют, как считает Палиенко, «автономности Церкви и свободы ее от государственной опеки, вмешательства в сферу ее внутренней жизни». Коль скоро в Основных законах не говорится о какой-либо особой церковной власти российского императора, то, следовательно, он обладает только государственной властью. Свои законодательные полномочия по Основным законам 1906 г. (ст. 7, 11, 86, 87, 107) и согласно Уставу Государственной думы (ст. 31) он осуществляет только во взаимодействии с Государственным советом и Государственной думой. Это значит, что и государственное законодательство по отношению к Церкви возможно лишь с санкции обоих этих учреждений[68]. С такой точкой зрения согласны Б. Е. Нольде, особо подчеркивающий ясную формулировку статьи 7, и Н. И. Лазаревский[69].

В этой связи надо заметить, что de facto правительство само сделало выводы в отношении церковных дел из нового законодательства. Святейший Синод представил на рассмотрение III Государственной думы ряд законопроектов, часть которых, как, например, проект закона об организации приходских общин, относились к чисто церковным вопросам[70]. Вместе с тем обер-прокурор Святейшего Синода Б. К. Саблер, который сам же и вносил законопроекты, в своей речи в Государственной думе 5 и 12 марта 1912 г. пытался истолковать статью 65 в том смысле, что «Церковь наша должна находиться совершенно вне политического гнета законодательных учреждений. Она должна быть совершенно самобытна» и подчинена только самодержавию[71]. Влияние точки зрения Казанского здесь несомненно. Но специалисты по церковному праву сходятся с историком государственного права Е. Н. Темниковским в том, что российским Основным законам ничего не известно о какой-либо чисто церковной власти. Темниковский считал, что император является носителем и органом высшей власти в Русской Православной Церкви, и эта власть императора выражается непосредственно в законодательстве и в указах высшего управления... Указы высшего управления являются также указами государственной власти. Нет ни одного церковного закона, который не был бы одновременно законом государственным. Святейший Синод есть «подчиненный императору, вторичный орган, т. е. чисто государственное учреждение, как и другие учреждения светского управления. Хотя Русская Церковь и сохраняет свою внутреннюю каноническую организацию и свой порядок, но с чисто формальной, юридической точки зрения она представляет собой часть государственного управления, ведомство. В Основных законах 1906 г., правда, нет новых формулировок касательно особого положения Церкви и ее отношения к императорской власти, но зато изменился сам порядок принятия законов. Этим изменением, по Темниковскому, обусловлены перемены и в законодательстве по церковным делам, ибо оно могло теперь осуществляться лишь с одобрения обоих законодательных органов — Государственного совета и Государственной думы[72].

С этим мнением Темниковского солидарен историк церковного права П. В. Верховской: если бы в 1906 г. или позже был созван Поместный Собор, то он не смог бы издавать каких-либо законов для Русской Церкви, так как он не имел бы ни законодательных, ни совещательных полномочий. Статья 86 может быть изменена только по инициативе верховной власти, т. е. самого императора[73]. Однако императорская власть эту инициативу так и не проявила. Все оставалось по-старому. Как и некогда в Московской Руси, внести ясность в эти важные вопросы не стремились. В народном представлении судьба Церкви по-прежнему тесно связывалась с верой в то, что царь правит Божией милостью и что его сердце находится в руце Божией,— верой, которая лишь в редких случаях оправдывалась жизнью. В действительности же существовавшая некогда гармония между Церковью и государством была заменена государственной церковностью, установленной Петром Великим и оформленной позднейшим законодательством. Вот что пишет по этому поводу А. В. Карташов: «Жестокая и стеснительная для церковной свободы система государственного давления на Церковь смягчалась лишь личным благочестием монархов и правительственной поддержкой внешнего престижа, чести Церкви и епископата»[74].

Со стороны государства, т. е. императорской власти, Русской Православной Церкви было законодательно предоставлено привилегированное по сравнению с другими христианскими исповеданиями, господствующее положение. Поддержание внешне главенствующей роли православной Церкви имело целью сохранить по политическим соображениям религиозные основы взаимоотношений между Церковью и государством, существовавшие в Московском государстве в качестве византийского наследия. Той же цели служили закрепленная в законе обязательная принадлежность государя к православной вере и ее наглядная демонстрация — церемония венчания на царство. Наряду с государственно-политическими последствиями, из всего вышесказанного проистекали также последствия для Церкви в ее отношении к императору как «царю»: если со времени издания «Духовного регламента» государь считал управление православной Церковью частью государственного управления, а Святейший Синод — органом государственной администрации, то сам Святейший Синод хотя и признавал такое подчинение, но скорее как подчинение лично государю, чем как подчинение государству. Святейший Синод рассматривал личность государя в соответствии с византийской традицией: император становился императором только милостью Божией, и именно из этой богоданности и проистекала его власть по отношению к Церкви. Это убеждение, не всеми, впрочем, разделявшееся, нельзя считать только способом оправдания подчиненности Церкви; скорее здесь давало о себе знать стремление удержать древнерусский взгляд на взаимоотношения между государством и Церковью. И сохранение религиозно-мистического момента во внутреннем строе этих отношений стало важнейшей предпосылкой того, что православная Церковь смогла в период государственной церковности сберечь чистоту своего вероучения.

Хотя государство и проявляло свою власть в церковной области, а Святейший Синод как представитель Церкви ей подчинялся, но границы государственных полномочий здесь, как уже говорилось, не были ясно установлены de jure. Эта неясность оказалась для Церкви в ее противостоянии с государством в одно и то же время и трагичной, и спасительной. Империя не могла и не хотела отрываться от Церкви, Церковь же в ее целокупности также не желала и не могла стремиться к отделению от государства. Империя Петра Великого хотела поставить Церковь на службу государству и скорее преобразовать византийское наследие, чем уничтожить его. Преемники Петра сохранили это подчиненное, служебное положение Церкви, но отказались от идеи надконфессионального христианства в пользу возобновления тесной связи самодержавия с православной Церковью. Петр I, не без влияния Феофана Прокоповича, не придавал особого значения древнерусским религиозно-мистическим воззрениям на отношения между государством и Церковью; однако, несмотря на глубокую секуляризацию народной и государственной жизни, эти воззрения не исчезли. В религиозном сознании русского народа они одержали победу над государством. Народное сознание продолжало настаивать на внутренней связи государя с православной Церковью и постоянном укреплении этой связи в силу освященной традиции. Поэтому-то и приходилось прибегать к византийскому наследию, приспосабливая его к государственно-политическим и церковно-политическим обстоятельствам.

§ 6. Святейший Синод: полномочия и организационные изменения в XVIII–XX вв.

а) После смерти Петра I органы управления Святейшего Синода со временем были отчасти ликвидированы, отчасти же преобразованы. Эти изменения, вызванные административной необходимостью, были в то же время следствием перемен в отношениях между носителем высшей государственной власти и Святейшим Синодом, но прежде всего они происходили по инициативе обер-прокуроров, которые приобретали все бóльшее влияние.

После учреждения Верховного Тайного совета указом от 8 февраля 1726 г. Святейший Синод был подчинен ему как высшему государственному органу[75]. 15 июля того же года Верховный Тайный совет препроводил Святейшему Синоду указ Екатерины I, согласно которому вносились изменения в его главную инстанцию — пленарное Присутствие. Императрица повелела учредить в Святейшем Синоде два апартамента, ибо он «отягощен» и духовные дела находятся в запущенном состоянии. «Мы, подражая трудам его высокославной памяти государя императора, ко исполнению благого его намерения повелели ныне разделить синодальное правление на два апартамента: первый имеет состоять во шести персонах архиереев... Довольствоваться тем членам определенным жалованьем, а до епархий им ничем не касаться, дабы от того в надлежащем их управлении помешательства не было; и для того в епархии определить викариев, которые во всем ответ дать и рапортовать должны, а именно, о духовных делах — в первом, а о земских и об экономии — во втором апартаментах. В другом апартаменте быть суду и расправе, тако ж смотрению сборов и экономии и прочее тому подобное, по примеру преждебывшего Патриарша разряду и других тогда бывших в Патриаршем ведомстве приказов, и к тем делам определить повелели из светских шесть персон» (следует перечень имен). Вследствие этого изменения в организации Святейшего Синода епископы — члены Синода лишились части своих полномочий. Далее указ устанавливал подчинение Святейшего Синода Верховному Тайному совету: «А о которых духовных делах решения учинить будет им не можно, о том повелеваем доносить нам в Верховном Тайном совете, представляя свои мнения, а другому апартаменту доносить о тех делах, которые подлежат духовному рассуждению в Синод, а о светских делах Высокому Сенату... А протопопам, которые в Синоде присутствовали, быть по-прежнему у своих соборов»[76]. Кроме того, 14 июля Святейший Синод был лишен званий «Правительствующего» и «Святейшего» и стал именоваться Духовным Синодом[77]. 26 сентября того же года последовал указ, который предписывал второй апартамент называть «Коллегией экономии синодального правления»[78]. Членами первого апартамента назначались: Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, Георгий Дашков, архиепископ Ростовский, Феофилакт Лопатинский, архиепископ Рязанский, Иосиф, архиепископ Воронежский, Афанасий Кондоиди, архиепископ Вологодский, и Игнатий Смола, бывший епископ Суздальский, который с 1721 г. жил на покое. Членами второго апартамента стали 5 лиц, среди них — прежний обер-прокурор А. Баскаков, на место которого 14 июля 1726 г. был назначен капитан Раевский[79]. Члены первого апартамента были равны в правах и обязанностях. После смерти Стефана Яворского в Синоде не стало президента, теперь же была упразднена и должность вице-президента. Камер-контора Синода, существовавшая с 1724 г., была закрыта, а ее полномочия перешли к Коллегии экономии. В результате реформы 1726 г. от синодальной структуры петровского времени мало что осталось.

При вступлении на престол императрицы Анны Иоанновны Святейший Синод насчитывал только четырех членов: Иосиф скончался в конце 1726 г., Афанасий же был отпущен в 1727 г. в свою епархию. 10 мая 1730 г. Синод получил указ императрицы, в котором повелевалось пополнить его состав шестью духовными лицами. Святейший Синод выдвинул 8 кандидатур, после чего 21 июля получили отставку все его члены и было учреждено новое Присутствие, состоявшее из трех епископов, трех архимандритов и двух протоиереев. Главным лицом в этом собрании был Феофан Прокопович[80].

В последующие годы число членов Святейшего Синода постоянно колебалось: в 1738 г. их было четверо, в 1740 г.— трое. При императрице Елизавете в Синоде состояли 5 епископов и 3 архимандрита. С 1740 г. место Феофана занял Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1740–1745). Старания Амвросия и Ростовского митрополита Арсения Мацеевича восстановить должность президента Синода не увенчались успехом[81]. При Екатерине II Святейший Синод получал содержание на трех епископов, двух архимандритов и одного протоиерея. В Московской синодальной конторе должны были заседать один епископ, два архимандрита и один протоиерей. Но и при Екатерине II, и при Павле I эти нормы редко соблюдались, так что число членов Синода колебалось от трех до восьми (в 1796 г.)[82].

Штатное расписание нарушалось и в правление Александра I. Новые штаты от 9 июля 1819 г. были рассчитаны на семь человек: первоприсутствующего (митрополита Санкт-Петербургского), двух епископов — членов Святейшего Синода, одного епископа в ранге заседателя, еще двух заседателей-архимандритов и одного протоиерея[83]. Еще до этой реорганизации обер-прокурор князь А. Н. Голицын по именному указу от 12 июня 1805 г. призвал для работы в центральном ведомстве Святейшего Синода сроком на 1–2 года епархиальных архиереев. С тех пор персональный состав Синода постоянно менялся, а постоянным членом оставался только митрополит Санкт-Петербургский[84]. После 1819 г. постоянными членами Святейшего Синода стали ex officio [в силу своей должности (лат.)] Московский и Киевский митрополиты. Заседателями были три епархиальных архиерея, время от времени сменявшихся. Вопреки утвержденным штатам архимандриты в составе Синода не значились. При Николае I обер-прокурор граф Н. А. Протасов следил за тем, чтобы состав Святейшего Синода менялся чаще, а потому во второй половине столетия стало уже традицией, что заседатели назначались на 2, в редких случаях — на 3 года.

Святейший Синод собирался для заседаний на летнюю и зимнюю сессии. В промежутках между ними епископы разъезжались по своим епархиям. При обер-прокуроре К. П. Победоносцеве заседателями Святейшего Синода могли быть епископы, находившиеся на покое. Назначались они с той целью, чтобы нейтрализовать оппозицию других архиереев диктатуре обер-прокурора. В 1842 г. два члена Святейшего Синода, которые не могли примириться с командным стилем графа Протасова, удалились в свои епархии, не утратив, однако, членства в Синоде. Это были Московский митрополит Филарет Дроздов и Киевский митрополит Филарет Амфитеатров. Со времени Протасова и до самого конца синодального периода в Святейший Синод назначались почти всегда те епископы, которые устраивали обер-прокурора. Только три митрополита (Петербургский, Московский и Киевский) были синодальными членами ex officio[85]. Император Николай I в 1835 г. назначил членом Святейшего Синода наследника престола Александра. Назначение мирянина вызвало возражения со стороны архиереев, в первую очередь — митрополита Филарета Дроздова, поэтому великий князь воздерживался от какого-либо участия в заседаниях[86].

Начиная с князя А. Н. Голицына, и особенно при графе Н. А. Протасове, обер-прокурор приобрел решающий голос в Синоде. Постановления Синода издавались в форме указов и начинались словами: «По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод повелел...» При Протасове канцелярия обер-прокурора начала оттеснять на задний план канцелярию синодальную. Именно в канцелярии обер-прокурора составлялись проекты решений и подготавливались документы для заседаний Святейшего Синода. Доклады на заседаниях делались одним из чиновников обер-прокуратуры и составлялись в соответствии с желанием обер-прокурора. Таким образом, в основе всех решений Святейшего Синода лежали дела не в их первоначальном виде и с полной документацией, а в форме, отредактированной обер-прокурором. Приведем высказывание священника М. Морошкина, исследовавшего весь Синодальный архив об эпохе Николая I: «Описывая действия Святейшего Синода за царствование столь продолжительное, весьма любопытно было бы означить подробно степень участия и влияния каждого из членов этого главного духовного управления в делах, ему предлежавших; но мы тщетно стали бы искать матерьялов к тому в протоколах, представляющих всегда одно лишь окончательное, общее заключение с умолчанием предшедших ему прений и общих суждений. К тому же в это царствование разномыслие в Синоде если и допускалось по необходимости на словах, то почти никогда не являлось в письменных его актах. Причиною сему был главнейше сам император, весьма не жаловавший отдельных мнений со стороны членов Синода и, если такие встречались, объявлявший за них через обер-прокурора свое неудовольствие, временами довольно резко»[87]. Все сказанное делает вполне понятной следующую запись в дневнике архиепископа Саввы Тихомирова: «Покойный владыка Филарет мне сказывал, что когда он присутствовал (до 1842 г.) в Синоде, каждое воскресенье, после вечерни, все члены Синода собирались к митрополиту Серафиму на вечерний чай, и в это время занимались предварительным обсуждением более важных вопросов по делам церковным, прежде нежели они окончательно решались в официальном заседании Синода». Чтобы не возбуждать гнев императора, на этих предварительных совещаниях подготавливалась единодушная резолюция, которая представлялась затем обер-прокурору на официальном заседании. В «Хронике» архиепископа Саввы Тихомирова за 1883–1884 гг. есть много осторожно сформулированных критических замечаний по поводу системы Победоносцева, которую автор хорошо изучил, будучи в те годы заседателем в Святейшем Синоде. О том, как происходили заседания Синода при Победоносцеве в 1886–1887 гг., много интересного можно узнать из писем Иркутского архиепископа Вениамина Благонравова (1837–1892), а также из дневников и «Биографических материалов» Херсонского архиепископа Никанора Бровковича, который был членом Синода в 1887–1890 гг.[88] Последний высказывался о заседаниях Святейшего Синода весьма свободно и критически: «Распорядок сидения соблюдается теперь необычный. Обычный должен бы быть таков: посреди залы висит портрет царствующего императора, против него, во главе стола, императорское кресло; по бокам синодского стола стоят по четыре кресла; чины должны бы сидеть так: справа от императорского стула, на первом кресле, первенствующий митрополит, слева старейший, за ним следующий и т. д. Перед столом стоит обер-секретарский пюпитр. Но так как первенствующий старец теперь тяжел на ухо и лучше слышит правым, чем левым, ухом, то он и садится поближе к докладывающим обер-секретарям. У пюпитра всегда стоит докладывающий обер-секретарь. Прочие обер-секретари, дожидающие очереди доклада, всегда жмутся к стенке, всегда стоя. Директор синодальной канцелярии, когда хочет, садится на одно из кресел, стоящих у стены. Обер-прокурор и его товарищи садятся, когда хотят, у своего обер-прокурорского стола, на первом кресле, стоящем во главе стола. Чиновники за обер-прокурорским столом при мне ни разу не садились. Вообще же обер-прокурор, его товарищ, директор В. К. Саблер и вице-директор С. В. Керский часто переменяют места; подходят к обер-секретарскому пюпитру, когда хотят разъяснить что-либо, чаще к самому уху митрополита, причем стараются выкрикивать каждое отдельное слово. Этим искусством, как и многими приятными искусствами, отличается особенно В. К. Саблер; он и не кричит, а как-то мягко внушает слова и понятия, начиная всегда ласкательным: «Владыка...» Обсуждение происходит так. Когда обер-секретарь доложит дело, старец-первенствующий почти всегда тут же и изрекает решение. Решение многих обыкновенных ходячих дел тем и оканчивается. Иногда же вставляются замечания, чаще всего обер-секретарями, иногда вице-директором, директором, товарищем обер-прокурора; из присутствующих чаще всего преосвященным экзархом Павлом[89], иногда преосвященным Германом[90], как уже давними, привычными членами; я же, особенно в присутствии митрополита, больше помалчиваю. И молчание это не предосудительно, а даже похвально, так как рассуждения еще ни разу не касались догматических или же канонических моих воззрений; а дадут ли тому-то дьячку медаль или благословение с грамотою, мне какое дело. Да случается и так, что общее мнение всех членов Синода остается втуне». Архиепископ Никанор писал своему викарию: «Вся сила в Константине Петровиче (Победоносцеве.— И. С.) и В. К. Саблере»[91]. Весьма метко сердитое замечание Киевского митрополита Платона Городецкого (1882–1891), часто выступавшего с протестами на заседаниях Святейшего Синода, которое он высказал архиепископу Никанору: «У нас ведь два Синода: Святейший один, а Правительствующий другой»; подразумевались послушные архиереи, с одной стороны, и обер-прокурор — с другой[92]. Еще в XVIII в. митрополит Платон Левшин называл свои поездки в Синод «экзерцициями». Теперь, сто лет спустя, дела обстояли еще хуже. Архиепископ Савва Тихомиров пишет в «Хронике» о том, что на заседаниях Синода архиереи слушали подготовленные обер-прокурором доклады и затем подписывали протоколы заседаний,— в этом заключалась вся работа. Тот же архиепископ Савва сообщает, что таким образом поступили с очень важным Уставом духовных академий 1884 г. На предложенные дополнения и поправки попросту не обратили внимания. Обер-прокурор распорядился представить членам Синода текст, отредактированный по своему усмотрению, и они подписали документ, даже не заглянув в него. Той же системы придерживался и преемник Победоносцева В. К. Саблер, как то видно из воспоминаний Волынского архиепископа Евлогия Георгиевского о годах членства в Святейшем Синоде (1908–1912)[93].

Компетенция обер-прокурора ограничивалась административным управлением и не распространялась на сферу вероисповедания и церковного права. За исключением отдельных случаев канонически недопустимого вмешательства в церковное судопроизводство, это ограничение неукоснительно соблюдилась.

б) О законодательной власти Святейшего Синода в манифесте Петра I от 21 января 1721 г. говорится следующее: «Однако ж делать сие должна Коллегия духовная не без Нашего соизволения». Это установление было подтверждено в Своде законов 1832 и 1857 гг. (том 1: Основные законы, ст. 49). Тем самым все законодательные акты Святейшего Синода исходили от государственной власти — либо непосредственно как указы императора, либо как указы Святейшего Синода, изданные «по указу Его Императорского Величества». В виде указов, уставов или законов они попадали в собрание законов империи. Так возникли Уставы духовных консисторий 1841 и 1883 гг., Уставы духовных учебных заведений 1809–1814, 1867–1869, 1884, 1910–1911 гг., закон о правах белого духовенства и духовенства военного флота, закон о содержании духовенства и т. д. Таким образом, Святейший Синод не имел законодательной автономии. Его постановления утверждал император, после чего они превращались в именные повеления, принятые при участии Святейшего Синода[94]. Зачастую сама разработка будущих постановлений в Святейшем Синоде инициировалась государственной властью или же господствовавшим в придворных и правительственных кругах церковно-политическим направлением, проводником которого в Синоде выступал обер-прокурор. Во многих случаях церковное законодательство являлось следствием не церковных нужд и интересов, а личных представлений об общегосударственных интересах самого государя или его уполномоченного в Святейшем Синоде, т. е. обер-прокурора. Так, либеральные тенденции эпохи Александра I повлияли на Уставы духовных учебных заведений 1808–1814 гг. Глубокий след в церковном законодательстве своего времени оставили личные взгляды Николая I и его обер-прокурора графа Н. А. Протасова. Уставы духовных учебных заведений 1867–1869 гг. возникли под воздействием реформаторских настроений в обществе и тенденций государственной политики 60-х гг. В соответствии с переменами в этой политике при Александре III находился реакционный курс К. П. Победоносцева, который планомерно отбирал у Церкви права, представленные ей в предшествовавшее царствование. Многочисленные законы, касавшиеся церковных дел (например, положения старообрядцев, монахов или вообще духовного сословия), издавались в рамках государственной внутренней политики, причем законодатель не считал нужным предварительно хотя бы советоваться со Святейшим Синодом[95].

23 апреля 1906 г. были приняты новые Основные законы, которые в статье 11 (тома 1) содержали следующее положение: «Государь император в порядке верховного управления издает в соответствии с законами указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Статьи 64 и 65 были буквальным повторением статей 42 и 43 Свода законов в изданиях 1832 и 1857 гг., которые до тех пор очерчивали полномочия императора в церковном законодательстве. Таким образом, возникает впечатление, что Основные законы 1906 г. лишь подтвердили прежний законодательный порядок. Однако в действительности создание Государственной думы полностью изменило структуру законодательной власти в государстве. В статье 86 читаем: «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и вступить в силу без утверждения государя императора». Согласно статье 87, правительство, если ему придется издать закон между сессиями Государственного совета и Государственной думы, обязано представить его в вышеназванные государственные органы в течение двух месяцев. Статья 107 гласит: «Государственному совету и Государственной думе... предоставляется возбуждать предложения об отмене и изменении действующих и издании новых законов, за исключением Основных государственных законов, почин пересмотра которых принадлежит единственно государю императору»[96].

Итак, с 1906 г. Государственный совет и Государственная дума участвовали и в законодательстве о Церкви. В результате Церковь оказалась в подчиненном положении по отношению к учреждениям, в которых между прочими были представители не только неправославных исповеданий, но и нехристианских религий. Практика показала, что в Государственной думе, особенно при обсуждении бюджетных вопросов, часто проявлялась неприкрытая враждебность по отношению к Святейшему Синоду и к Церкви вообще[97]. Профессор церковного права П. В. Верховской так определяет описанную выше новую правовую ситуацию: «Ст. 64 и 65 Основного закона изд. 1906 г. дословно повторяют ст. 42 и 43 Основного закона изд. 1832 г. и следующих. В новом издании они имеют и новый смысл, хотя текст их прежний. Это зависит от того, что по новым Основным законам в законодательстве участвуют Государственная дума и Государственный совет и акты законодательства точно отграничиваются от актов управления, которое, каково бы оно ни было, отныне должно быть подзаконным (ст. 10 и 11). Следовательно, слова ст. 65 «В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного» означают: в подзаконном управлении, или администрации (от которой не отделим, по особым причинам, и церковный суд), самодержавная власть действует посредством Святейшего Синода. Что же касается установления новых законов для Русской Церкви, то они могут последовать не иначе как с одобрения Государственного совета и Государственной думы (ст. 86). Таким образом, в делах законодательных Святейший Синод теперь не только по-прежнему несамостоятелен, не только зависит от государя, но зависит и от законодательных учреждений. Если же были уже попытки обойти их, например, в проведении нового Устава духовных академий, то такие попытки должны быть признаны противоречащими действующим Основным законам, т. е. главнейшему и коренному источнику права для всей России и для всего, что в России. Очень важно, что законодательной и даже законосовещательной власти на основании ст. 86 не может иметь никакое «Предсоборное Присутствие», «Предсоборное Совещание» и даже самый «Поместный Всероссийский Собор»[98]. «Чисто церковной власти, не производной по своему происхождению и самостоятельной по осуществлению русские Основные законы не знают... Необходимо просить государя, чтобы он принял на себя инициативу изменения Основных законов в том смысле, чтобы из общего положения ст. 86 было сделано изъятие относительно особого порядка издания церковных законов, независимо от Государственного совета и Государственной думы»[99]. Автор подразумевает, очевидно, восстановление того положения, которое существовало до 1906 г., или же учреждение особого законодательного органа Церкви, например Поместного Собора, при уточнении компетенции высшей государственной власти по отношению к этому органу. Поскольку император не проявил такого рода инициативы, Государственная дума занялась разработкой враждебных Церкви законопроектов, например о старообрядцах и сектах, хотя они так и не состоялись как государственные законы.

Юридическим основанием для административных полномочий Святейшего Синода служили манифест Петра I от 21 января 1721 г. и «Духовный регламент». В дальнейшем появились законы, которые уточняли эти полномочия в отдельных пунктах, к примеру, в отношении епархиального управления — Уставы духовных консисторий от 1841 и 1883 гг. Определенные административные акты требовали утверждения императора, к таковым относились прежде всего назначения и смещения епархиальных архиереев и викариев. Обычно Святейший Синод называл трех кандидатов, а назначение происходило затем «по указу Его Императорского Величества», после чего епископ, согласно «Духовному регламенту», приводился к присяге в Святейшем Синоде. Императорским указом производились также учреждение новых епархий, перемещения архиереев, их увольнение на покой и повышения в сане. Порицания епископам исходили обычно от Святейшего Синода, но Николай I часто считал нужным делать выговоры лично[100]. Ревизии епархий, академий и семинарий назначались и производились Святейшим Синодом. Ревизии епархий поручались епископам, а ревизии учебных заведений выполняли особые ревизоры Духовно-учебного правления Святейшего Синода. Позднее они проводились на основе Правил 1865 и 1911 гг.[101] Названные уполномоченные были обязаны представлять годовые отчеты, с которыми, однако, не слишком считались в Святейшем Синоде[102]. Следствием отчетов, ревизий, представлений губернаторов и пр. были помимо порицаний частые перемещения архиереев в другие епархии, что, коль скоро существовало деление епархий на степени, считалось административным наказанием. В течение всего синодального периода такими перемещениями постоянно нарушалось каноническое правило, запрещающее епископам перемену кафедр[103].

Назначение и смещение настоятелей и настоятельниц монастырей, а также назначение и увольнение членов и секретарей духовных консисторий и заведующих учебными заведениями, лишение сана священников и монахов, возведение в архимандриты, игумены и протоиереи, награждение скуфьей, камилавкой, наперсным крестом, набедренником и митрой было прерогативой Святейшего Синода. Основывать и строить новые монастыри можно было только с разрешения Синода; право воздвижения новых церквей и часовен или поновления старых было в 1726 г. изъято из компетенции епархиального начальства и передано на усмотрение Святейшего Синода. Лишь в 1858 г. этот порядок был несколько смягчен[104].

Право надзора Святейшего Синода за духовными учебными заведениями в 1808–1839 гг., т. е. в период существования Комиссии духовных училищ, было сильно ограничено. Это послужило причиной роспуска комиссии и учреждения графом Протасовым Духовно-учебного правления. В позднейшей практике решающую роль стала играть канцелярия обер-прокурора, которая производила, например, назначения ректоров академий и семинарий, тогда как Святейшему Синоду было предоставлено право лишь обнародования решений. Замена в 1867 г. Духовно-учебного правления Учебным комитетом ничего не изменила в этом отношении[105].

Ведению Синода подлежали следующие области: вера и нравственность, борьба с расколом, еретическими учениями и сектантством, надзор за богослужебной практикой, упорядочение богослужения и составление новых служб, почитание мощей, канонизация, издание богослужебных книг и цензура богословской литературы[106].

Святейший Синод управлял движимым и недвижимым церковным имуществом. Ему подчинялись монастыри, а также зарубежные миссии и церкви. Вплоть до восстановления Московской епархии и до учреждения епархии Петербургской Святейший Синод управлял в 1-й половине XVIII в. Синодальной областью (через Московскую синодальную контору) и Петербургской Синодальной епархией[107]. В числе епархиальных учреждений, подчиненных Святейшему Синоду, в XVIII в. были духовные управления, а в XIX в.— духовные консистории. При графе Протасове была значительно расширена канцелярия обер-прокурора и увеличен ее состав. С тех пор и до конца синодального периода канцелярия держала бразды правления в своих руках, определяя вплоть до деталей все действия Святейшего Синода.

Святейший Синод был, согласно «Духовному регламенту», высшей духовной судебной инстанцией, куда могли направляться апелляции из епархий. Здесь решались дела, связанные с заключением и расторжением брака, анафематствованием и отлучением от Церкви или возвращением в нее[108]. В Синоде разбирались следующие дела: 1) подозрение в незаконности брака; 2) расторжение брака с определением виновной стороны; 3) богохульство, ересь, раскол, колдовство; 4) проверка степени родства перед заключением брака; 5) насильственные браки несовершеннолетних по настоянию родителей; 6) насильственные браки крепостных по требованию помещиков; 7) насильственный постриг в монахи; 8) невыполнение христианских обязанностей; 9) нарушение церковного благочиния и приличий; 10) отпадение от православной веры и возвращение к православию[109]. После смерти Петра I последовали ограничения юрисдикции Синода. Теперь Святейший Синод мог назначить наказания лишь за богохульство и нарушение супружеской верности. При императрице Анне Иоанновне имели место многочисленные случаи вмешательства государственной власти в деятельность духовного суда, который бывал вынужден под давлением государства ссылать в монастыри и лишать сана духовных лиц. В правление Елизаветы Петровны светским судом проводились процессы против хлыстов в Москве и выносились соответствующие приговоры. Екатерина II лишила Святейший Синод права преследовать богохульство и колдовство[110]. Александр I передал дела по обвинению в нарушении порядка и благочиния во время богослужения светским судам даже в тех случаях, когда они касались духовных лиц; впрочем, Николай I вернул их в сферу церковной юрисдикции (1841). Согласно Своду законов от 1832 г., церковные суды обязаны были руководствоваться той частью Свода, где шла речь о правовом положении духовенства и о преступлениях мирян против веры и нравственности (тома 9, 13–15). Необходимостью привести практику духовных судов в соответствие с этими нормами объяснялось, между прочим, и издание Устава духовных консисторий 1841 г.[111]

Судебная реформа Александра II 1864 г., восторженно встреченная обществом, поставила на повестку дня публичное обсуждение и обновление давно устаревшего духовного судопроизводства. Между тем лишь в 1870 г. при Святейшем Синоде был образован совещательный комитет по реформе под руководством архиепископа Макария Булгакова. В обществе внимательно следили за его деятельностью, которая оживленно обсуждалась в прессе[112]. По инструкции Синода от комитета требовалась наряду с учетом государственной судебной реформы 1864 г. известная независимость от ее принципов, дабы сохранить канонические нормы. Доклад комитета последовал только в 1873 г. В комитете с момента его основания имели место острые противоречия между либеральным большинством во главе с председательствующим и консервативным меньшинством, сплотившимся вокруг профессора церковного права Московской Академии А. Ф. Лаврова-Платонова, позднее архиепископа Литовского Алексия[113]. Последний считал неприемлемым с точки зрения церковного права перенесение основного принципа судебной реформы 1864 г., а именно — четкого разделения судебной и исполнительной властей, в сферу духовного суда. Согласно церковному праву, епископ издревле соединял в своем лице судебную и исполнительную власть в епархии, и образование независимого духовного суда, казалось, действительно грозило подорвать канонические устои власти архиереев. С другой стороны, произвол и пристрастность епископов и Синода в судебных делах приводили к таким вопиющим злоупотреблениям, что взволнованная общественность настойчиво требовала создания автономного судопроизводства в полном соответствии с гражданской судебной реформой. Обер-прокурор Синода граф Д. А. Толстой, стремясь ограничить произвол епископов, поручил возглавить комитет архиепископу Макарию, который уже в Комиссии по реформе духовно-учебных заведений в 1867–1869 гг. проявил себя сторонником либеральных идей[114]. За время своей деятельности комитет обсудил не менее четырех законопроектов. В окончательном варианте предлагалось отделить судебную власть от исполнительной: судьи духовного звания не имели права занимать административные должности. Низшую инстанцию должны были составить епархиальные суды, по нескольку в каждой епархии; в качестве судей в них выступали священники, утверждавшиеся в этой должности епископом. В их компетенцию входили следующие наказания: 1) замечание, 2) выговор без занесения в послужной список, 3) денежный штраф, 4) ссылка в монастырь на срок до трех месяцев, 5) выговор с занесением в послужной список. Следующей инстанцией должен был стать духовно-окружной суд, единый для нескольких епархий, судьи которого избирались бы в епархиях и утверждались епископами. Этот суд был задуман как апелляционная инстанция. Кроме того, он должен был выносить приговоры по более серьезным делам, когда обвинение исходило от епископа. Его приговор можно было обжаловать в Святейшем Синоде. Наивысшей инстанцией было Судебное отделение Святейшего Синода, судьями в котором выступали епископы и священники, назначавшиеся на эту должность императором в отношении 3:1. К компетенции Судебного отделения относились: все дела по обвинениям епископов и протопресвитера военного флота, дела против членов синодальных контор, судебные преступления членов духовно-окружных судов и апелляционные дела. Члены Святейшего Синода подлежали суду единственной инстанции — совместной сессии Присутствия Синода и его Судебного отделения[115]. Предложение комитета о разделении властей могло быть согласовано с каноническими правами епископов в той мере, в какой члены судов первой и второй инстанций подлежали утверждению епископами, которые, таким образом, в известном смысле делегировали судьям свои права. В таком случае назначение судей Судебного отделения Святейшего Синода императором следовало бы аналогичным образом рассматривать как действие summus episcopus [верховного епископа (лат.)], вследствие чего, однако, роль государя в Церкви выступала в сомнительном виде.

Прежде чем закончилась работа над проектом, профессор А. Ф. Лавров опубликовал исследование под названием «Предполагаемая реформа церковного суда» (СПб., 1873, том 1) и ряд статей в «Прибавлениях к Творениям святых отцов». Он подверг проект комитета суровой критике, которая дала канонические аргументы в руки противников реформы. В 1873 г. проект был препровожден для обсуждения епархиальным архиереям и консисториям[116]. Их позиция оказалась отрицательной, особенно резкими были отзывы Волынского архиепископа Агафангела Соловьева и Донского архиепископа Платона Городецкого, некоторые незначительные уступки проекту был готов сделать Московский митрополит Вениамин. В пользу проекта высказался лишь Псковский епископ Павел Доброхотов, за что архиепископом Агафангелом был назван «Иудой предателем»[117]. В результате столь единодушного неприятия епископатом судебная реформа не состоялась и проект ее был погребен в синодальных архивах. Только Предсоборное Присутствие возобновило в 1906 г. дискуссию о судебной реформе в Церкви.

в) Реформа Петра I и государственное законодательство XVIII–XX вв. изменили юридическую основу административной и судебной деятельности Русской Церкви[118].

Эта основа имела две составляющие: 1) источники права, общие для всей православной Церкви; 2) русские источники права, проистекавшие из государственного и церковного законодательства. Последние развивались вследствие роста Русской Церкви и изменений в конфессиональном составе народонаселения империи, а также вследствие необходимости более четкой по сравнению с Московской Русью формулировки правовых норм.

Кроме Кормчей книги, этого единственного источника канонического права, в Московском государстве имелось несколько государственных законов, частью разъяснявших, частью дополнявших церковное право, но не противоречивших его нормам[119]. Со времени Петра I государственное законодательство все более секуляризируется. Вместе с тем оно распространяется и на духовенство как сословие (духовное звание) и как часть населения, а также на органы церковного управления, деятельность которых приходилось приводить в соответствие с правовыми нормами, обязательными для всех граждан. Поэтому невозможно рассматривать зависимость церковных источников права от государственного законодательства только как следствие послепетровской государственной церковности, нельзя не видеть, что эта зависимость проистекала из общего внутреннего развития русского народа в этот период.

К правовым источникам, общим для всей православной Церкви, относились: 1) книги Ветхого и Нового Заветов, за исключением не входящих в канон книг Товита, Юдифи, Премудрости Соломона, Иисуса, сына Сирахова, 2-й и 3-й книг Ездры и трех книг Маккавейских. Святейший Синод очень часто ссылался на Священное Писание в своих указах, распоряжениях и судебных решениях (прежде всего по бракоразводным делам), а также в своих посланиях к верующим[120]. Далее: 2) священное предание, содержащееся в древнехристианских исповеданиях веры, апостольских правилах, постановлениях Вселенских и Поместных Соборов, актах мучеников и творениях отцов Церкви[121], а также 3) государственные и церковные законы византийских императоров в той мере, в какой они были включены в греческий и славянский тексты Номоканона и Кормчей книги[122]. В 40-х гг. XVIII в. Святейший Синод предпринял исправление весьма испорченного текста Кормчей книги, но, ввиду того что эта работа не была закончена, издания Кормчей 1785 и 1804 гг. содержали все еще старый текст. В 1836 г. работа была продолжена особой синодальной комиссией, которая в 1839 г. выпустила в свет «Книгу правил святых апостолов, святых Вселенских и Поместных Соборов и святых отец» (2-е издание — 1862 г.) с исправленным текстом. В этой книге нет византийских законов, имеющихся в Кормчей книге и Номоканоне. Поскольку к этим последним приходилось прибегать в практике церковного управления, потому и после 1839 г. многие решения Святейшего Синода и консисторий основывались на Кормчей книге[123]. Наконец, надо сказать и о 4) церковном Уставе, Служебнике и Требнике, которые содержат среди прочего дисциплинарные предписания для монахов и клира. В Большом Требнике приведены также правила исповеди, которыми часто пользовались в консисториях при вынесении решений[124].

Особые источники права Русской Церкви делились на две категории: 1) законы, изданные Церковью, а также государством для Церкви; 2) общегосударственные законы для всего населения империи, к которому принадлежало и духовенство, а также общеадминистративные законы, распространявшиеся и на церковное управление.

Законы первой категории:

a) «Духовный регламент» от 1721 г. В первой его части приводится обоснование создания Святейшего Синода; во второй перечислены лица и дела, подлежащие его компетенции, и определен порядок делопроизводства; в третьей части речь идет о составе Синода, его правах и обязанностях. «Прибавленение» от 1722 г. содержит правила для клира и монахов. К концу столетия «Духовный регламент» был уже большой редкостью и стал практически недоступен для духовенства, но Святейший Синод находил, очевидно, такое положение весьма выгодным, так как в 1803 г. отклонил предложение обер-прокурора о новом издании. Для переиздания потребовался указ императора, в соответствии с которым «Духовный регламент» неоднократно переиздавался в XIX в.

b) Устав духовных консисторий от 1841 г. Этот Устав был с некоторыми изменениями переиздан в 1883 г. и служил правовой основой епархиального управления. Поводом к разработке Устава послужило издание Свода законов 1832 г., в котором действующие указы и синодальные распоряжения были разбросаны без всякой системы, что весьма затрудняло их общий обзор. Дополнения и разъяснения Святейшего Синода, вошедшие в два последних издания — 1900 и 1911 гг., касались главным образом бракоразводных дел. Четыре части Устава содержат: 1) общие положения о консисториях и их задачах; 2) полномочия и порядок деятельности епархиального управления; 3) определения о епархиальных судах и их производстве; 4) состав консисторий и их делопроизводство.

g) Уставы, инструкции и положения по отдельным областям церковного управления: 1) уставы духовных учебных заведений от 1808–1814, 1867–1869, 1884, 1910–1911 гг.; 2) инструкция церковным старостам от 1808 г.; 3) инструкция настоятелям мужских и женских монастырей от 1828 г.; 4) инструкция настоятелям ставропигиальных монастырей от 1903 г.; 5) положения о приходских попечительствах при православных церквах от 1864 г.; 6) положение о церковных общинах от 1885 г.; 7) инструкция настоятелям приходских церквей от 1901 г.; наконец, положения об отдельных ведомствах Синода и канцелярии обер-прокурора и т. д.[126]

До утверждения Устава духовных консисторий большое значение имела выпущенная в 1776 г. «Книга о должностях пресвитеров церковных», служившая руководством и учебником для семинарий. Имя ее автора, Смоленского епископа Парфения Сопковского, указано не было. Будучи учебным пособием, книга содержала в то же время и практические указания по различным вопросам права[127].

В 1868 г. при Святейшем Синоде была основана Архивная комиссия, положившая начало изданию «Полного собрания постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи» и «Описания документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода». Сперва издание шло в строго хронологическом порядке, а затем — отдельными собраниями по периодам правления государей. Несмотря на то что комиссия работала медленно, все же с течением времени было опубликовано большое число хронологически упорядоченных ценных материалов по истории Русской Церкви XVIII–XIX вв. (см.: Введение, раздел Б).

Законы второй категории:

В качестве источников церковного права служили следующие государственные законы: 1) императорские указы, адресованные Святейшему Синоду или касавшиеся общегосударственного управления, которое включало и Церковь; 2) Свод законов Российской империи в изданиях 1832, 1857, 1876 и 1906 гг. с постановлениями и решениями Государственного совета и разъяснениями Сената, служившими в качестве комментариев. Последние были опубликованы в Полном собрании постановлений и распоряжений (см.: Введение, раздел Б). Почти в каждом томе Свода законов есть постановления, касающиеся духовенства или церковного управления. В томе 1 находятся основные законы; в 3 томе — постановления о пенсиях и награждениях по духовному ведомству; том 4 содержит положения о церковном имуществе и городских налогах; том 8 — о лесном хозяйстве; 9 — о сословиях, т. е. тем самым и о духовном сословии, включавшем белое духовенство и монашествующих; том 10 — о брачном праве; том 12 — о строительстве; том 13 — об общественном призрении, епархиальных попечительствах, кладбищах, неимущих и т. д.; том 15 устанавливает наказания за преступления против веры и Церкви, том 14 регулирует судопроизводство по этим делам и содержит определения по гражданскому праву церковных учреждений. В неофициальных руководствах соответствующие материалы были сгруппированы по отдельным темам и вопросам. С середины столетия такие руководства получили широкое распространение как среди духовенства, которое во многих отношениях только благодаря им и получало доступ к текстам законов, так и среди церковных властей, например, в консисториях[128].

Наряду с кодифицированным правом в течение синодального периода сохраняло чрезвычайно важное значение обычное право, в котором концентрированно выражались народные обычаи и традиции, часто очень древние. Так, например, в огромном государстве наблюдались местные особенности в практике богослужения. Местные различия в традиционной плате за требы нередко играли решающую роль в вопросе об обеспечении клира. Обыкновение сохранять должности умерших клириков за их родственниками укоренилось так прочно, что в известном смысле приобрело черты обычного права. Обычай поставлять в епископы непременно только монашествующих или требование к будущему священнику жениться до своего посвящения в сан (т. е. отрицание целибата для белого духовенства) имеют столь древнее происхождение, что до сих пор лишь очень немногие, будь то духовные лица или миряне, знают о том, что здесь речь идет именно об обычае, а отнюдь не о норме канонического права, хотя в 60-х гг. XIX в. эти вопросы были предметом оживленной общественной дискуссии. Почтительное отношение верующих к древним обычаям разделялось иерархией и даже поощрялось Святейшим Синодом. Отсутствие исследований по этой обширной теме создает заметный пробел в истории Русской Церкви[129].

г) В начале XVIII в. Святейший Синод имел в своем распоряжении многие органы управления, которые в течение столетия претерпели ряд сокращений, чтобы затем, в XIX в., вновь увеличиться вместе с ростом Церкви и возникновением перед нею новых задач[130]. Прежде всего следует назвать синодальную канцелярию, возникшую в 1721 г. вместе с самим Синодом и организованную по образцу канцелярии Сената. Вначале она состояла из обер-секретаря, двух секретарей, нескольких канцелярских чиновников и служебного персонала из солдат. Весьма недолго существовала также должность агента, служившего посредником между Синодом и государственными учреждениями. Начиная с обер-прокурорства графа Н. А. Протасова, синодальная канцелярия стала исполнительным органом обер-прокурора. Начальник канцелярии был всегда личным доверенным лицом обер-прокурора, который подготавливал решения Синода. Даже епархиальные архиереи должны были считаться с начальником канцелярии и находили нужным осведомляться о его мнениях на тот или иной счет[131].

В 1721–1726 гг. при Синоде состояла Контора школ и типографий, в 1722–1726 гг.— Контора судных дел. Кроме того, в 1722–1727 гг. Синод располагал Конторой инквизиторских дел, от которой работали по одному протоинквизитору в Петербурге и Москве, а также провинциал-инквизиторы и подчиненные им инквизиторы. Это учреждение было органом надзора за деятельностью епархиальных ведомств[132]. Для сбора подушной подати со старообрядцев и для наблюдения за ними в 1722 г. была учреждена Контора раскольнических дел. После того как в 1726 г. налоговые вопросы перешли в ведение Сената, для борьбы с расколом в Синоде была организована Особая раскольническая контора[133]. Руководство конторой осуществлял тот или иной синодальный советник, т. е. член Святейшего Синода, которому был придан асессор. Со времен патриаршества в Москве имелась Контора изуграфов для надзора за иконописанием, она в 1700–1707 и 1710–1722 гг. была подчинена Оружейной палате, в 1707–1710 гг.— местоблюстителю патриаршего престола, а с 1722 г.— Святейшему Синоду[134].

Святейший Синод тотчас после своего основания взял на себя управление Московской Патриаршей областью (под названием Синодальной области) и Петербургской Синодальной епархией, в которую входили новоприобретенные земли вокруг столицы. Обеими епархиями Святейший Синод управлял вплоть до 1742 г. В Москве Синод принял от местоблюстителя в свое ведение патриаршие приказы и в последующие годы произвел в управлении епархией многочисленные перестановки и переименования[135].

В 1724 г. Монастырский приказ, восстановленный в 1701 г., был преобразован в Камер-контору Синода, которой было поручено управление церковными землями. В 1726 г. Камер-контору упразднили, а ее функции перешли к Коллегии экономии, просуществовавшей до 1738 г., после чего управление церковными землями было передано Сенату. В период 1744–1757 гг. приходные суммы находились в распоряжении Святейшего Синода. С выходом указов от 21 ноября 1762 и 26 февраля 1764 г. секуляризация церковных вотчин стала свершившимся фактом[136].

В 1814 г. в Тифлисе была учреждена Грузино-Имеретинская синодальная контора по управлению тамошним экзархатом, организация которой копировала Московскую контору. В ее обязанности входили: управление церковным имуществом, выдвижение кандидатов на вакантные кафедры, брачные дела и духовные суды. При Николае I штаты этой конторы были расширены[137].

С 1836 г. при Синоде образовался Хозяйственный комитет, который с 1839 г. именовался Хозяйственным управлением и заведовал финансовыми делами Святейшего Синода. Кроме того, с 1833 г. существовал орган контроля за доходами и расходами, который с 1867 г. стал называться Контролем при Святейшем Синоде[138].

Комиссия духовных училищ, просуществовавшая с 1808 по 1839 г., 1 марта 1839 г. была переименована в Духовно-учебное правление, которое находилось под надзором обер-прокурора. С 1867 г. функции этого учреждения принял на себя Учебный комитет при Святейшем Синоде, возглавлявшийся духовным лицом и имевший в своем штате также представителей духовенства[139]. При Александре III был образован Духовно-училищный совет под председательством епископа, ведению совета подлежали церковноприходские школы. В него входила Издательская комиссия (позднее Издательский совет), ведавшая выпуском учебников и журналов для духовных училищ (в 1908 г.— на сумму 900 000 руб.)[140]. С конца XVIII в. при Святейшем Синоде действовал Цензурный комитет, компетенция и служебные инструкции которого менялись. Кроме того, при Синоде с самого момента его основания время от времени организовывались комиссии по особым случаям, которые после выполнения своих задач ликвидировались[141].

Наконец, здесь следует указать и на уже упоминавшуюся выше, основанную в 1865 г. Комиссию по описанию архива Святейшего Синода с ее двумя собраниями документов, которые начали выходить в свет с 1868 и 1869 гг. соответственно. Работа комиссии пошла быстрее с 1896 г., когда к ней за особую плату стали привлекаться квалифицированные научные силы. К тому времени накопилось уже почти безбрежное количество материалов, особенно для отдельных собраний, упорядоченных по правлениям государей[142].

д) Святейший Синод уже при Петре I содержался за счет государственного бюджета, что положило начало финансовой зависимости Церкви от государства, которой не знала Московская Русь. К 1764 г. эта зависимость вылилась в секуляризацию церковных земель — логическое следствие петровской церковной реформы. Секуляризация неизбежно влекла за собой перевод на государственное финансирование всех тех административных органов и учреждений, которые ранее содержались за счет доходов от церковных земель. Ни государство, ни церковная иерархия не обнаруживали заинтересованности в сохранении финансовой самостоятельности Церкви. Такая самостоятельность была бы возможна лишь на основе самообложения церковных общин, к чему они были совершенно не подготовлены. Традиционный, вековой порядок гарантировал содержание Церкви и клира за счет церковных вотчин, и поэтому для возникновения финансовой самостоятельности не было ни организационных условий в виде общинного самоуправления, ни психологических предпосылок[143].

После смерти патриарха Адриана и восстановления Монастырского приказа местоблюститель Стефан Яворский вместе с Монастырским приказом мог финансировать высшее церковное управление традиционным для XVII в. порядком, согласно которому государство не вмешивалось в имущественные дела Церкви, хотя иногда и сокращало отдельные статьи расходов. При учреждении Духовной коллегии, в дальнейшем Святейшего Синода, Петр I издал указ от 18 января 1721 г., поручавший Сенату позаботиться о содержании Святейшего Синода. Однако сообщение о величине окладов Святейший Синод получил лишь 21 сентября, а к концу года — о назначении бюджета его канцелярии. Этот принципиально новый важный порядок был подтвержден императором в указе от 5 января 1724 г., где говорилось, что оклады для членов Святейшего Синода и его служащих подлежали выплате из государственной казны. Окончательный, весьма щедрый, бюджет Святейшего Синода был сформирован только после секуляризации указом от 26 февраля 1764 г. на общую сумму в 25 082 руб., которая еще в царствование Екатерины II была снова увеличена[144].

Штаты 1764 г. охватывали все 26 епархиальных управлений империи и первоначально предполагали выплаты из казенных сумм в размере 150 586 руб. 65 коп. Справедливости ради следует сказать, что реформа церковной собственности 1764 г. отнюдь не была в ущерб епархиальным властям[145]. Гораздо более неблагоприятным во многих случаях оказался переход на бюджетное финансирование для штатных монастырей с их разделением на три класса (обе лавры имели особый бюджет) и разверсткой персональных окладов монашествующих в соответствии с их рангом; в целом казенные расходы составили 197 680 руб. (позже 207 750 руб.). Секуляризация малороссийских монастырей в 1786 г. привела к увеличению этой суммы. Кроме того, в 1765 г. в бюджетную смету были включены расходы в размере более чем 16 000 руб. на содержание 27 соборов и небольшого количества приходских церквей, конфискованные земельные владения которых были невелики. Огромное большинство белого духовенства осталось за штатами[146].

Смета 1764 г. положила начало постоянной церковной позиции в государственном бюджете, которая в XIX и XX вв. проходила под названием «Ведомство православного исповедания». В XVIII в. был введен ряд дополнительных расходных статей: на содержание церквей за границей, полковых священников и др. В 1799 г. церковный бюджет составлял 1 400 000 руб.[147] В связи с реформой духовных училищ в 1808–1814 гг. они были переведены на государственное финансирование, что привело к увеличению бюджета, который продолжал расти и далее вследствие открытия новых епархий, выделения казенных окладов приходскому духовенству и пр. (в 1867 г.— 6 683 900 руб.). Впрочем, это увеличение происходило пропорционально росту всего государственного бюджета, и расходы на Церковь никогда (за редкими отклонениями на доли процента) не выходили за пределы полутора процентов[148] (см. таблицу 3). Вот как менялись расходы по двум главнейшим статьям — на учебные заведения и духовенство[149]:

С начала ХХ в. увеличился бюджет церковноприходских школ, входивший составной частью в приведенные выше данные на 1897 и 1901 гг.:

По сравнению с другими позициями рост административных расходов относительно невелик, например, в центральном управлении Святейшего Синода — с 206 409 руб. в 1870 г. до 379 795 руб. в 1916 г.

Кроме бюджетных сумм из государственной казны Святейший Синод имел в своем распоряжении еще поступления от своего собственного имущества, доходы от епархий и от дарений. Сюда относились следующие позиции: 1) типографское имущество; 2) капитал для духовенства западных епархий; 3) выручка от продажи свечей; 4) добровольные пожертвования и прочие сборы; 5) капитал для церквей, находящихся за границей, и для зарубежных миссий; 6) капитал для Палестинского общества; 7) капитал от сборов на Гроб Господень в Иерусалиме; 8) капитал на строительство и ремонт храмов; 9) капитал на миссионерскую деятельность; 10) доходы с имущества[151]. Наряду с этим с 1809 г. в распоряжении Духовно-учебного комитета имелся капитал для духовных училищ, к которому до начала 60-х гг. причислялась также выручка от продажи свечей[152].

Типографский капитал складывался из доходов синодальных типографий в Москве и Петербурге. Московская типография начала приносить прибыль только с 1777 г., после того как повысились тиражи и часть книг, ранее распространявшихся бесплатно, стала поступать в продажу. В результате капитал вырос с 3000 руб. в 1825 г. до 443 870 — в 1850 г. С 80-х гг., когда тиражи учебников для церковноприходских школ стали исчисляться сотнями тысяч, он начал расти еще быстрее[153].

Капитал для духовенства западных губерний, которые в конце XVIII в. были присоединены к России, складывался из казенных выплат, которые преследовали цель улучшить положение православного духовенства тамошних епархий до уровня римско-католического. Сюда же относились доходы со сборов на строительство храмов на этих территориях и т. п.

Прибыль от продажи церковных свечей с давних пор имела большое значение для Церкви. Свечные производство и торговля были строго регламентированы сначала Петром I, а позднее — Александром I (1808); Святейший Синод ведал изготовлением свечей в монастырях и утилизацией свечных огарков. Прибыли увеличились с 905 780 руб. в 1855 г. до 13 млн в 1905 г. и 20 млн в 1914 г.[154]

Доходы от церковных сборов шли, как правило, на нужды самих храмов, т. е. на ремонт, обновление облачений, покупку ладана и т. д. Деньги из церковных кружек при входах в храмы имели целевое назначение и препровождались в Святейший Синод с указанием на это назначение: например, на Палестинское общество, на вдов и сирот, на сооружение новых храмов и пр.[155] Епархии, так же как и Святейший Синод, извлекали доход от сдачи в аренду зданий, мельниц, рыбных ловель, земельных участков и др. В 1898 г. такого рода епархиальные доходы составили свыше 13 млн руб., тогда как Святейший Синод получил доход в размере 3 млн руб.[156]

Общий бюджет Святейшего Синода в 1907 г. выглядел следующим образом:

Едва ли возможно определить те огромные суммы, которые в форме пожертвований, дарений или вкладов поступали отдельным церквам, монастырям или благотворительным заведениям. Речь шла о миллионах рублей ежегодно. Переданное церквам имущество вкладывалось в Государственный банк и в 1907 г. составляло 46 008 275 руб. Проценты с него шли на повышение окладов духовенства. Состояния монастырей, складывавшиеся из пожертвований, насчитывали зачастую миллионы рублей. В отчете обер-прокурора за 1907 г. в качестве годового дохода церквей от пожертвований названа сумма в 4 288 000 руб. Из них 3 361 571 руб. предназначались на строительство церквей или их обустройство и украшение, 628 652 руб.— на церковноприходские школы и церковные благотворительные заведения и 297 882 руб.— на содержание духовенства. Такое распределение весьма характерно: оно показывает исключительную щедрость русских людей на богослужебные цели и их сдержанность по отношению к социально-благотворительной деятельности Церкви. Не следует, однако, забывать, что частная благотворительность была чрезвычайно развита. Кроме того, многочисленные нищие на папертях храмов были почти что церковным институтом. Щедрое подаяние нищим привычно сопутствовало всякому посещению церкви и рассматривалось как исполнение христианского долга, не содержащее в себе ничего унизительного для принимающего милостыню: оба, и подающий и берущий, делали это «Христа ради»[158].

К сожалению, расходование огромных средств, имевшихся в распоряжении Святейшего Синода, а также многих подведомственных ему монастырей и церквей, не было строго целенаправленным. Отсутствовало разумное общее планирование, которое помогало бы избегать излишнего накопления капиталов на банковских счетах и целесообразно расходовать их на церковные нужды[159].

§ 7. Обер-прокуратура Священного Синода

а) Святейший Синод как высшая инстанция управления Русской Православной Церковью со временем попадал во все большую зависимость от государства, что не в последнюю очередь объяснялось постепенным усилением власти обер-прокурора. В развитии института обер-прокуратуры выделяются две фазы. Первая — со времени основания до 1803 г., в это время власть обер-прокурора не имела решающего значения в деятельности Святейшего Синода, который находился еще в непосредственных отношениях с самим государем. Вторая фаза, начавшаяся в 1817 г., продолжалась до конца синодального периода, в этот период непосредственные отношения между государем и Святейшим Синодом почти полностью прекратились и обер-прокурор стал в качестве полномочного и всемогущего министра единоличным представителем Святейшего Синода перед правительством, представителем учреждения под названием «Ведомство православного исповедания». 1803–1817 гг.— это переходное время, когда под началом князя А. Н. Голицына создавались условия и предпосылки для наступления второй фазы.

Причину указанных перемен следует искать не в том, что изменились взгляды государя на свои обязанности и права по отношению к православной Церкви, а в процессе разграничения полномочий отдельных административных ведомств, происходившем после создания министерств при Александре I. Этот процесс наметился при Екатерине II и был полностью завершен в царствование Николая I, когда вполне сложились кодексы законов, как общие для всех ведомств, так и регулировавшие внутриведомственные отношения. Был образован новый централизованный аппарат управления, охвативший и Церковь. Полицейское государство с его бюрократической администрацией, обязанное своим возникновением реформам Петра I, приобрело окончательные формы при Николае I. Во время его царствования произошла полная бюрократизация всего аппарата управления, не миновавшая и Церковь, что с точки зрения императора было не только естественно, но и необходимо. Обер-прокурор Святейшего Синода, бывший для Петра «оком» государевым, превратился в полномочного министра по делам церковного управления, сохранив эти функции вплоть до конца синодального периода[160].

Сначала мы хотим коснуться чисто внешней стороны возникновения обер-прокуратуры и ее постепенного развития в орган церковного управления, чтобы затем проследить ее роль и реальное значение в церковной политике государства[161].

Обер-прокуратура была учреждена 11 мая 1722 г., когда Петр I издал указ: «В Синод выбрать из офицеров доброго человека, кто бы имел смелость и мог управление синодского дела знать, и быть ему обер-прокурором, и дать ему инструкцию, применяясь к инструкции генерал-прокурора». О содержании этой инструкции уже говорилось (см. § 4). Здесь, в статье 11 обер-прокурор назван «оком» государя и «стряпчим по делам государственным», он был как бы заместителем государя при Святейшем Синоде. Таким образом, инструкция явилась основанием для будущего расширения власти обер-прокурора. Ему предоставлялись права, которые он, если был человеком энергичным и честолюбивым, мог в любое время использовать для укрепления своего влияния и вмешательства в административную компетенцию Святейшего Синода. Ничего подобного, за немногими исключениями, в XVIII в. мы не замечаем. Обер-прокуроры того времени никоим образом не пользовались своим положением, чтобы самовольно вмешиваться в деятельность и распоряжения Присутствия Святейшего Синода. Это можно объяснить тем, что задуманная Петром I система управления лишь постепенно наполнялась реальным содержанием. Особенности политического развития во 2-й четверти XVIII в., и в первую очередь частые перемены на престоле, не благоприятствовали этому процессу. Государи опасались передавать управление, хотя бы даже только в отдельных ведомствах, всецело в руки тех или иных влиятельных «персон». Следуя примеру Петра Великого, правительство вникало в каждую административную мелочь, так как управленческая деятельность еще не регулировалась какими-либо определенными общеобязательными нормами. Лишь указы царя были обязательны для всех отраслей управления. Обер-прокурор же являлся только передаточной инстанцией для этих указов. Практически он был не столько «оком», сколько «рукой» верховной власти в тех случаях, когда она считала необходимым в подходящий момент повернуть руль церковного управления в ту или иную сторону. Поэтому мы видим на посту обер-прокурора того времени военных сравнительно низкого звания. Это были полковники и капитаны гвардии, которые лишь в крайне редких случаях осмеливались иметь собственное суждение и использовать те привилегии, которые предоставляла им инструкция. Первое десятилетие после смерти Петра Великого было временем внутренних беспорядков и дворцовых переворотов. Учрежденные Петром ведомства и разработанные для них законы и уставы редко действовали на практике. Стоит лишь вспомнить историю Правительствующего Сената, который Петром Великим был наделен чрезвычайно обширной властью, чтобы понять, насколько иллюзорными стали предоставленные некогда Петром полномочия. Сенат утрачивал все большую часть своей компетенции в пользу органов, возникавших при каждой смене правительства и исчезавших при следующей; например, при Екатерине I и Петре II — в пользу Верховного Тайного совета, который в своем составе частично пересекался с Сенатом, а при Анне Иоанновне — в пользу Кабинета министров, который был открыто поставлен над Сенатом.

После первого обер-прокурора И. В. Болтина эту должность короткое время занимал гвардейский капитан А. И. Баскаков. Затем, до восшествия на престол императрицы Елизаветы, т. е. в течение 11 лет, обер-прокурора при Святейшем Синоде вообще не было[162]. В регентство Анны Леопольдовны на должность обер-прокурора 31 октября 1741 г. был назначен Н. С. Кречетников, который, впрочем, так и не приступил к исполнению своих обязанностей[163]. Императрица Елизавета, желавшая править по заветам своего отца, назначила на пост обер-прокурора князя Я. П. Шаховского (31 декабря 1741 г.— 29 марта 1753 г.), от которого потребовалась немалая твердость, поскольку он обнаружил в делах Святейшего Синода страшный беспорядок. Однако из-за несогласий с «синодальными персонами» он был смещен; императрица Елизавета оказалась на стороне его обвинителей — правда, более по причинам личного характера, нежели по принципиальным. Один из членов Святейшего Синода, Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1734–1745), до самой своей смерти 17 мая 1745 г. не оставлял попыток добиться от императрицы официальной отмены должности обер-прокурора, но безуспешно. К слову сказать, в правление Анны Леопольдовны именно архиепископ Амвросий был полным хозяином в Святейшем Синоде и лично делал доклады регентше[164]. В царствование Екатерины II обер-прокурор был только представителем государыни. В безотлагательных случаях Екатерина имела обыкновение советоваться по делам церковного управления с митрополитом Новгородским и Петербургским Гавриилом Петровым. При желании митрополит мог бы приобрести большое влияние на управление Церковью, но это было чуждо его натуре. Есть сведения, что Екатерина II вскоре после вступления на престол намеревалась назначить членом Святейшего Синода своего будущего фаворита — князя Г. А. Потемкина. Он получил задание «место свое иметь за обер-прокурорским столом» и был предназначен в будущем «к действительному по сему месту упражнению». Потемкин получил даже особую «инструкцию» и шесть лет «место свое имел за обер-прокурорским столом» (с 19 августа 1763 по 25 сентября 1769 г.). В молодости Потемкин был дружен с Гавриилом Петровым и много вращался в высших церковных кругах. Кажется, он даже мечтал стать архиереем. Если бы этот энергичный и, без сомнения, одаренный человек занял должность обер-прокурора, то превращение обер-прокурора в одного из самых могущественных министров свершилось бы уже в XVIII в.[165] Под впечатлением оппозиции некоторых епископов указу о секуляризации от 1764 г. Екатерина II настойчиво продолжала целеустремленную политику подчинения Святейшего Синода государственной власти, проводником которой были обер-прокуроры. И несмотря на то что в ее правление обер-прокуроры так и не поднялись до уровня министров, все они, особенно И. И. Мелиссино (1763–1768) и П. П. Чебышев (1768–1774), пользовались благорасположением и полной поддержкой императрицы. Выработалась определенная система, обрекавшая синодальных архиереев на молчание и беспрекословное подчинение всем приказаниям и желаниям государыни. Не без основания Московский митрополит Платон Левшин с большой горечью писал о времени своего пребывания в Святейшем Синоде: «Именно им (обер-прокурорам.— И. С.) вверена вся власть; нас ставят ни во что и не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчиненными... Поистине, это гнев Божий за наши грехи. Особенно тяжко, что наше-то начальство не только не идет против них, но даже содействует им и бежит с ними вперегонку»[166].

Пользуясь расположением Павла I к церковной иерархии, и в особенности к Казанскому архиепископу Амвросию Подобедову, Святейший Синод подал жалобу на обер-прокурора князя В. А. Хованского (1797–1799). Через архиепископа Амвросия Павел уполномочил Синод самостоятельно избрать кандидата на должность обер-прокурора. Святейший Синод предложил Д. И. Хвостова, который и был утвержден императором. Это единственный случай в истории Синода. В царствование Павла I с его довольно своеобразными административными приемами случалось, что царь, минуя обер-прокурора, обращался со своими указами непосредственно к Святейшему Синоду. Но бывало и так, что Павел передавал свои указы через генерал-прокурора Сената, которому и обер-прокурор Хвостов подавал свои рапорты. Все зависело от настроения императора, которое отличалось непостоянством[167]. В 1803 г. Хвостова сменил А. А. Яковлев, который исполнял должность всего 9 месяцев (с 9 января по 1 октября 1803 г.). Это краткое пребывание на посту обер-прокурора он подробно описал в своих мемуарах («Журнале»)[168]. Любовью к порядку и законности Яковлев напоминает князя Я. П. Шаховского. Первым делом Яковлев принялся за изучение «Духовного регламента». Но в своем стремлении применить «Духовный регламент» на практике он натолкнулся на сильное сопротивление членов Святейшего Синода, и прежде всего митрополита Амвросия Подобедова. В течение своего краткого обер-прокурорства Яковлеву, по его собственным словам, приходилось «обороняться противу ядовитых стрел духовенства». В упомянутом «Журнале» он пишет: «При первом шаге доложил я чрез него (Н. Новосильцева, покровительствовавшего Яковлеву.— И. С.) государю, что усматриваю в Синоде и по епархиям великие запущения, требующие скорейшего восстановления порядка и правосудия». Большой беспорядок (возникший вследствие упущений митрополита Амвросия) нашел Яковлев и в Московской синодальной конторе. По словам Яковлева, Амвросий пытался склонить его на свою сторону сперва путем уговоров, а затем угроз, но ему не удалось переубедить законолюбивого обер-прокурора. Новые неприятности возникли, когда по распоряжению Яковлева был напечатан «Духовный регламент», причем «гражданскими литерами». Остается неясным, что собственно вызвало возмущение митрополита Амвросия против Яковлева: то ли, что Яковлев снова издал «Духовный регламент», или же то, что книгу напечатали «гражданскими литерами». Надо думать, что первое. Дело дошло до образования двух партий: с одной стороны — обер-прокурора, с другой — Амвросия. При посредстве Новосильцева Яковлев добился от молодого царя (Александра I.— Ред.) некоторых уступок, которые были отменены усилиями митрополита Амвросия, действовавшего через Д. П. Трощинского. В конце концов Яковлев пал под «ядовитыми стрелами» епископов. В своем «Журнале» он пишет по этому поводу: «Всяк может сообразить, легко ли мне было при слабом кредите моем открывать сокровенные пружины мрачных деяний духовенства, узнавать мою должность ока государева, обязанного все проницать, не останавливая течения дел, восстановлять правосудие, удерживать со всех сторон расточение государевой казны и пр. ... Вступил я в должность с 1 января и за первую себе обязанность почел впечатлеть в разуме моем высочайше данную генерал-прокурору и Синода обер-прокурору инструкцию». Это стремление «все проницать» и явилось причиной увольнения Яковлева с поста обер-прокурора[169].

б) 21 октября 1803 г. обер-прокурором был назначен князь А. Н. Голицын (1773–1844)[170]. Выбор Александра I был несколько странным. Голицыну, которому было всего 30 лет, предоставлялось поле деятельности, ему совершенно не знакомой. Поступок императора объяснялся тем, что в первые годы царствования Голицын входил в его ближайшее окружение. В то время Александр еще старался всюду назначать близких себе людей. Даже С. Рункевич, автор официозного сочинения «Русская Церковь в XIX веке», должен был признать, что князь Голицын был совершенно не подготовлен к своей должности[171]. При новом обер-прокуроре, бывшем другом царя, члены Святейшего Синода, и прежде всего митрополит Амвросий, который состоял в их числе до самой своей смерти 21 мая 1818 г., были вынуждены отказаться от какого-либо сопротивления. Введенный Яковлевым порядок, согласно которому отчеты царю представлял обер-прокурор и все делопроизводство Святейшего Синода велось почти исключительно канцелярией обер-прокурора, остался в силе. Князь Голицын стремился сосредоточивать в своей канцелярии практически все дела церковного управления. В 1807 г. епархиальным архиереям было предписано доносить в канцелярию обер-прокурора обо всех важных делах в епархиях. Это еще более усиливало их зависимость от него. Реформа духовных училищ в 1808 г. проводилась под личным руководством князя Голицына. Образованная вскоре после этого Комиссия духовных училищ подчинялась не непосредственно Святейшему Синоду, а обер-прокурору, принявшему на себя тем самым ответственность за духовное воспитание подраставшего поколения. В 1810 г. князь Голицын стал министром народного просвещения, сохранив вместе с тем и должность обер-прокурора. В 1811 г. ему был поручен еще Департамент иностранных исповеданий. Итак, с этого года Голицын управлял сразу тремя ведомствами: Министерством народного просвещения, обер-прокуратурой Святейшего Синода и Департаментом иностранных исповеданий. В его лице объединялось все, что было связано с «христианским просвещением», как его согласно понимали Александр I и Голицын. Задачу христианского просвещения, стоявшую, по их мнению, как перед церковными, так и перед государственными властями, они усматривали в победе «внутреннего христианства». Такое представление было обусловлено мистическими наклонностями Александра I, усилившимися в связи с событиями 1812 г. и основанием Священного союза в 1815 г. Поэтому вполне естественным казалось объединение всех трех упомянутых ведомств, которые, будучи подчинены одному лицу, фактически уже были объединены. Следствием явилось создание Двойного министерства, причем нужно принять во внимание, что в министерствах, учрежденных в 1802 г., в 1803 г. был отменен коллегиальный принцип управления. Следовательно, образование Министерства по духовным делам должно было повлечь за собой подчинение церковного управления светскому ведомству, т. е. институционализацию государственного влияния на Церковь, до которой дело еще не доходило, несмотря на государственную церковность. Манифестом от 17 октября 1817 г. было объявлено создание единого Министерства духовных дел и народного просвещения. Во главе нового министерства стоял князь Голицын[172]. Оба ведомства были объединены, «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения». «Само собой разумеется,— следует далее в манифесте,— что к оному (министерству.— Ред.) присовокупятся и дела Святейшего Правительствующего Синода, с тем чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком точно отношении, в каковом состоит министр юстиции (который в результате реформ 1803 и 1811 гг. сменил генерал-прокурора.— И. С.) к Правительствующему Сенату, кроме, однако же, дел судных»[173].

Министерство состояло из двух департаментов: Департамента духовных дел и Департамента народного просвещения. Для нас представляет интерес административная структура первого, поскольку департамент занимался религиозными делами христианских исповеданий (православного, римско-католического, евангелического, греко-униатского, армяно-григорианского) и нехристианских религий (иудаизма, мусульманства и др.). Три отделения департамента были предназначены для христианских исповеданий, а четвертое — для нехристианских. «Греко-российское исповедание» находилось в ведении первого отделения под непосредственным руководством занимавшего в то время должность обер-прокурора князя П. С. Мещерского. Греко-российское отделение именовалось Ведомством православного исповедания; это возникшее в 1817 г. название стало официальным для православной Церкви в России (например, в докладах обер-прокурора Святейшего Синода), применявшимся вплоть до 1917 г. Директору департамента подчинялся наряду с начальниками отделений также и обер-прокурор; под началом последнего находились секретари консисторий в епархиях, прокуроры контор Святейшего Синода в Москве и в Грузии, начальник Комиссии духовных училищ, т. е. все епархиальное управление и управление духовными учебными заведениями. Ведомство православного исповедания как отделение состояло в свою очередь из двух подотделений — столов. В компетенцию первого из них входили: а) собрание «мемуаров» Святейшего Синода; б) административные доклады Святейшего Синода; в) Комиссия духовных училищ; г) переписка Святейшего Синода и комиссии; д) сношения с прочими министерствами и ведомствами по делам церковного управления; е) связи с обеими конторами Святейшего Синода через их прокуроров; ж) попечение о православных в Польше, на православном Востоке и за границей вообще; з) заключение браков между православными и иноверцами. Второй стол занимался: а) делами Присутствия Святейшего Синода — увольнением и назначением его членов; б) вызовом епископов в Святейший Синод; в) духовенством и церквами обеих столиц; г) конторами Святейшего Синода; д) увольнением и назначением обер-прокурора и чиновников (обер-секретарей и секретарей) канцелярии департамента и Комиссии духовных училищ; е) духовенством и чиновниками в епархиях, всеми происшествиями в епархиях, а также секретными донесениями.

Все доклады, пожелания и постановления Присутствия Святейшего Синода представлялись министру только через обер-прокурора. Отсюда эти документы или любые другие бумаги при необходимости направлялись в дальнейшие инстанции для принятия решения. Если же министр считал необходимым сообщить Святейшему Синоду свое мнение по тому или иному вопросу, то все дела возвращались в Синод для нового обсуждения с учетом мнения министра. Министр мог высказывать Присутствию Святейшего Синода свои предложения непосредственно или через обер-прокурора. Только министр, и никто другой, имел право представлять государю доклады по делам церковного управления и судебным приговорам Святейшего Синода. Отчеты Синода докладывались царю также только самим министром. О делах, касавшихся отношений с различными ведомствами, обер-прокурор докладывал министру на заседаниях Святейшего Синода. В зале Присутствия для министра был установлен особый стол, за которым сидел и обер-прокурор. В остальном же инструкция обер-прокурору повторяла инструкцию от 1722 г. Единственное различие состояло в том, что теперь обер-прокурор был подчинен министру, так же как обер-прокуроры Сената подчинялись генерал-прокурору, т. е. министру юстиции. В руках обер-прокурора было сосредоточено все делопроизводство обоих столов. Особое значение имел тот факт, что обер-прокурору подчинялись также секретари духовных консисторий, поскольку вследствие этого епархиальные управления находились в самой тесной связи с обер-прокурором в Петербурге. Понятно, что секретари, полностью зависевшие от обер-прокурора, искали его благорасположения и прислушивались гораздо больше к его мнению, нежели к распоряжениям епископов. Тем самым реформа 1817 г. представляла обер-прокурору новые возможности влияния на епархиальное управление. Это положение было узаконено в 1841 г. Уставом духовных консисторий[174]. Однако власть чиновничества усилилась не только из-за реформы управления, гораздо большую роль играло необычайное рвение, с которым князь Голицын занимался церковными делами. Филарет Дроздов, впоследствии митрополит Московский, приобрел благосклонность князя еще до реформы 1817 г., в это время он был рукоположен во епископа и играл большую роль в Комиссии духовных училищ. Филарет Дроздов был очень доволен новой реформой и приветствовал князя Голицына как «местоблюстителя внешнего епископа (т. е. императора.— Ред.)»[175]. Однако позднее, во времена графа Протасова, он ощутил горькие последствия этой реформы. Петербургскому митрополиту Амвросию не пришлось иметь дел с новым министром по духовным делам. 26 марта 1818 г. он подал прошение об увольнении по состоянию здоровья и скончался 21 мая того же года митрополитом Новгородским. Его преемник, митрополит Новгородский и Петербургский Михаил Десницкий (1818–1821), был человеком искреннего благочестия, натурой мистической, добросердечным проповедником, широко любимым в народе[176]. Долгое время, прежде чем стать монахом, он служил простым приходским священником и мало подходил на роль председательствующего в Святейшем Синоде и поборника прав Церкви. Его отношения с князем Голицыным всегда были очень натянутыми.

Несмотря на то что Министерство духовных дел просуществовало недолго, его значение для последующей истории было решающим. Реформа 1817 г. сделала обер-прокуратуру существенной частью государственного министерства церковного управления, и, после того как пост министра был упразднен, его функции в силу инерции фактически перешли к обер-прокурору.

Разногласия между Петербургским митрополитом и князем Голицыным, имевшие место уже при Михаиле Десницком, со времени назначения на Петербургскую митрополию Серафима Глаголевского (1821–1843) стали непреодолимыми[177]. Митрополит Серафим был энергичным человеком с консервативными взглядами. Он был против Библейского общества, против перевода Священного Писания на русский язык и против тех мистических элементов, которые князь Голицын хотел внести в жизнь Церкви. Уже митрополит Михаил незадолго до смерти писал императору Александру I об опасности, которую представляли для православной Церкви взгляды и деятельность князя Голицына. Митрополиту Серафиму удалось убедить царя во вредоносности политики, проводившейся Голицыным. Он указывал на то, что Голицын как министр народного просвещения допускал печатание книг, противоречивших учению православной Церкви. 15 мая 1824 г. князь Голицын был смещен с поста министра народного просвещения и заменен адмиралом А. С. Шишковым. Святейший Синод был оповещен об этом особым указом: «Назначив особого министра народного просвещения, повелеваем: делам Святейшего Правительствующего Синода до назначения министра духовных дел иметь то же течение, в каком они находились до учреждения министерства 24 октября 1817 года»[178]. Назначения министра духовных дел, однако, так и не последовало. В новом указе от 24 августа 1824 г. говорилось, что обер-прокурор князь П. С. Мещерский остается и впредь самостоятельным главой Ведомства православного исповедания в соответствии с указом от 15 мая 1824 г. Сообщалось также, что об этом поставлен в известность министр юстиции, генерал-прокурор Сената, который несет ответственность за порядок делопроизводства во всех ведомствах. Князь Мещерский просил разъяснений, и потому в указе далее читаем: «Что касается до 1-го отделения бывшего Департамента духовных дел, то Его Императорскому Величеству угодно, чтобы оное оставалось в настоящем его положении под именем Отделения духовных дел греко-российского исповедания при обер-прокуроре Святейшего Синода»[179]. Так обер-прокуратура Святейшего Синода вновь возникла как самостоятельное учреждение. Возобновились личные доклады обер-прокурора императору. Так как в обоих указах от 1824 г. полномочия министра духовных дел не отменялись, то они в силу указа 1817 г. как бы передавались обер-прокурору.

При Николае I власть обер-прокурора во всех отношениях укрепилась. Обер-прокурор князь П. С. Мещерский (14 ноября 1817 г.— 15 мая 1824 г. в составе Двойного министерства, самостоятельно — с 15 мая или 24 августа 1824 г. до 2 апреля 1833 г.) был человеком новой эры, врагом всяких новшеств и перемен. Будучи почитателем митрополитов Серафима Глаголевского и Филарета Дроздова, он управлял Синодом мягко. Современник князя профессор Петербургской Духовной Академии Д. И. Ростиславов, не отличавшийся, впрочем, особенной объективностью, писал о нем: «Князь Мещерский был добрый, кроткий, миролюбивый человек, вступать в борьбу с иерархическою монашескою партиею (имеются в виду члены Синода.— И. С.) он и не думал... Лучше такого обер-прокурора монашеству и желать было незачем; оно при нем в Святейшем Синоде действовало очень самостоятельно»[180]. Однако понятие о самостоятельности во времена Николая I было весьма относительным, и поэтому высказывание Ростиславова надо понимать в том смысле, что князь Мещерский умел ладить с членами Святейшего Синода, выполняя повеления Николая I. Но вскоре его мягкому управлению, повлекшему за собой полную дезорганизацию работы синодальных канцелярий, пришел конец.

Мещерского сменил С. Д. Нечаев (10 апреля 1833 г.— 25 июня 1836 г.). Новый обер-прокурор, типичный чиновник, обратил на себя внимание царя точными и ясными докладами. Священник М. Я. Морошкин, историк Святейшего Синода в царствование Николая I, пишет о нем: «С. Д. Нечаев — человек с способностями недюжинными, с довольно просвещенным взглядом на предметы, притом с живым характером и весьма деятельный». Его энергичность проявилась прежде всего в том, что он навел порядок в канцеляриях, вникал в дела епархий и провел ревизии в духовных консисториях. Он обратил особое внимание на господствовавший в консисториях беспорядок, и это имело весьма положительные последствия. Нечаев начал разрабатывать проект Устава духовных консисторий, предварительно собрав все законоположения на этот счет и составив реестр высочайше утвержденных указов Святейшего Синода. Он установил контроль над финансами Синода и подготовил присоединение к Русской Православной Церкви униатов. Нечаев был прежде всего канцеляристом и бюрократом, любителем порядка и педантичных отчетов. Его работа сослужила хорошую службу его преемнику графу Протасову[181]. Профессор Ростиславов весьма одобрительно отзывается о Нечаеве: «Вообще в приемах Нечаева проглядывал не покорнейший слуга митрополитов и архиереев... Он хотел быть оком государя и стряпчим о делах государственных, улучшить духовно-учебные заведения и положение белого духовенства, ограничить произвол епархиальных властей и пр. и пр. ... Он в звании обер-прокурора имел желание и мог бы сделать много полезного для белого духовенства, для духовно-учебных заведений, но не для монашества»[182]. Еще во времена Нечаева, в 1835 г., вступил в силу важный указ Николая I, согласно которому обер-прокурор должен был выступать с докладами о делах церковного управления в Комитете министров и Государственном совете, что делало его практически членом Комитета министров[183].

На должности обер-прокурора Нечаева сменил генерал-майор граф Н. А. Протасов. Последний добился этого места путем ловких интриг[184]. Он был совершенно не сведущ в делах Церкви и, судя по его предшествовавшей жизни, вовсе не подходил для должности обер-прокурора. Воспитанный домашним учителем-иезуитом, он не обладал достаточным образованием, и в нем очень чувствовалось католическое влияние. Протасов получил назначение 26 июля 1836 г. и оставался на посту обер-прокурора до самой своей смерти 15 января 1855 г.[185] При нем окончательно совершилось превращение обер-прокурора в единоличного руководителя всего церковного управления, в сфере которого также произошли многочисленные изменения, о чем уже шла речь (см. § 6). Принципиальное значение имело учреждение 1 августа 1836 г. особой канцелярии обер-прокурора, которой предоставлялось право решать все дела, касавшиеся церковного управления. 14 ноября того же года был создан Хозяйственный комитет, подчинявшийся обер-прокурору и состоявший исключительно из государственных чиновников. 1 марта 1839 г. этот комитет был преобразован в Хозяйственное управление с подчинением канцелярии обер-прокурора. Весь административный аппарат Церкви был так сильно централизован, что в руках обер-прокурора оказались все его нити. Многочисленные управленческие инстанции и чиновники сильно ограничивали дееспособность Присутствия Святейшего Синода. Все дела предварительно обсуждались в канцелярии обер-прокурора и лишь затем представлялись на рассмотрение присутствия. Вот что пишет об этом священник М. Я. Морошкин: «Сильный доверенностью государя, он худо таил стремление самовластвовать в Синоде и всем управлять... У Протасова было даже какое-то предубеждение к архиереям... Главная, хотя и тайная цель преобразований Протасова — усилить его личную власть в ущерб правам членов Синода — вполне была достигнута, и это отразилось на всем синодальном производстве». Тот же исследователь по изучении им архивного материала об «эпохе Протасова» пришел к выводу, что «в канцелярии синодальной (т. е. обер-прокурора.— И. С.) не раз переменялись резолюции членов или самим Протасовым, или Войцеховичем (начальником канцелярии.— И. С.), даже обер-секретарями и секретарями, а этого, конечно, никак нельзя было бы сделать, когда протоколист официально записывал бы мнения по каждому делу, доложенному Синоду»[186]. Широко известно крылатое выражение одного епископа, ошибочно приписываемое Филарету Дроздову, будто Протасов «сонмом архиерейским, как эскадроном на ученье, командовал»[187]. Действительно, эти слова верно передают всю неограниченность власти Протасова. Его распоряжения походили более на военные приказы, но при всем том они вполне были в духе административных методов того времени. Военная дисциплина и безоговорочное подчинение приказаниям свыше считались само собой разумеющимися. Это было время, когда на всякую мелочь в деле управления требовалась санкция правительства. Протасов быстро понял, что Николай поощрял всякую организацию военного образца. Поэтому он не только хотел перестроить на военный лад церковное управление, но и добивался того, чтобы вся жизнь Церкви прониклась военным духом. Царская Россия была столь огромна, что новые методы управления, вводимые Протасовым, крайне медленно внедрялись в практику отдаленных епархий, однако нельзя отрицать того, что они все же внедрялись. Справедливости ради надо признать, что своей борьбой против волокиты в области хозяйственного управления духовными училищами Протасов принес и немалую пользу. Некоторые из его современников весьма одобрительно отзывались о нем в этом отношении[188]. Важно и другое. Благодаря энергии Протасова были приведены в исполнение многие распоряжения, которые без него многие годы пылились бы в архивах Присутствия. Подробно об этом будет сказано в своем месте. Здесь мы лишь вкратце коснемся некоторых моментов. Кроме реорганизации центрального управления при Протасове были осуществлены следующие меры: 1) воссоединение униатов с православной Церковью; 2) обеспечение приходского духовенства, для которого при Николае I было сделано больше, чем когда-либо раньше; 3) учреждение новых епархий на западе России; 4) издание Устава духовных консисторий; 5) преобразование духовных училищ в духе тогдашнего режима; 6) ревизии епархий и многие другие мероприятия, имевшие целью создать единообразные приемы управления и делопроизводства[189]. Само собой разумеется, что деятельность Протасова и его методы ни в коем случае не могли рассчитывать на поддержку высшего духовенства. Низшее же духовенство было на его стороне, так как его ревизии умеряли всевластие епископов. Во времена Николая I было небезопасно выказывать хотя бы малейшую оппозицию министру, который к тому же пользовался неограниченным доверием монарха. В результате митрополиты Филарет Дроздов и Филарет Амфитеатров совершенно удалились в свои епархии. Прочие архиереи, которые отважились оказать сопротивление Протасову, были вынуждены оставить Святейший Синод. По случаю смерти Протасова 15 января 1855 г. архимандрит Порфирий Успенский, слывший среди епископов «либералом», писал: «Sic transit gloria mundi! Est Deus, qui ad Suum Terribile judicium appellat homines, usurpantes sanctae Ecclesiae jura» [Так проходит слава мирская! Воистину есть Бог, Который призывает на Свой Страшный суд людей, покушающихся на права святой Церкви (лат.)][190]. Эти слова могли бы послужить эпитафией всемогущему обер-прокурору.

После смерти графа Протасова начальник его канцелярии А. И. Карасевский был назначен сначала заместителем, а затем, 25 декабря 1855 г.,— обер-прокурором[191]. Последовавшие по вступлении на престол Александра II общие перемены во внутренней политике поначалу никак не отразились на церковном управлении. С 20 сентября 1856 по 28 февраля 1862 г. должность обер-прокурора занимал граф А. П. Толстой, человек благочестивый, верный почитатель Московского митрополита Филарета. Как следствие, митрополит Филарет приобрел большое влияние в вопросах церковного управления. Одновременно заметно смягчился диктат обер-прокурора[192]. За графом Толстым последовал генерал-адъютант А. П. Ахматов (1862 — 3 июня 1865 г.), при котором митрополит Филарет сохранял свое влияние. «Об этих обоих обер-прокурорах сказать историку, в сущности, нечего»,— замечает официозный автор[193]. Однако в дальнейшем станет ясно, что это не совсем так. За время их деятельности было разработано несколько реформ, хотя и не осуществившихся из-за чрезмерной осторожности митрополита Филарета.

С назначением графа Д. А. Толстого (3 июня 1865 г.— 23 апреля 1880 г., † 29 апреля 1889 г.) на должности обер-прокурора оказался человек, который на первый взгляд стоял гораздо ближе к духовным делам, чем его предшественники — генералы. Между тем Д. А. Толстой был совершенно равнодушен к вопросам веры, по сути дела незнаком с православным вероучением и враждебно настроен по отношению к монашеству и епископату, о чем свидетельствуют его современники Петербургский митрополит Исидор Никольский и Тверской архиепископ Савва Тихомиров. «Гог и Магог» — так назвал его известный защитник православной Церкви А. Н. Муравьев. По своим убеждениям и из-за своих поползновений проводить «либеральные» реформы Толстой не мог нравиться высшему духовенству[194]. Эти «либеральные», в глазах епископов, реформы касались духовных училищ и церковного суда. Прежде Толстой был чиновником Департамента духовных дел и иностранных исповеданий Министерства внутренних дел, известным как автор исследования о католицизме в России до Николая I. В 1866 г. Толстой стал также министром народного просвещения и оставался на этом посту до 1880 г.; казалось, возвращаются времена князя Голицына. Но между Голицыным и Толстым было глубокое различие, коренившееся в самой основе их духовности и, следовательно, в их убеждениях. В известном смысле они антиподы. Толстой был совершенно чужд мистической мечтательности и восторженности, свойственных Голицыну. Он был типичным черствым петербургским бюрократом, считавшим, что в Церкви должны осуществляться те же реформы, что и во всем государстве. И хотя Толстой вовсе не был либералом, сложилась ситуация, в которой он стал зачинателем различных новшеств в жизни духовенства. Под влиянием реформы светских школ была проведена и реформа духовных училищ. Кроме того, вынашивался проект реформы духовных судов, которая, однако, не была осуществлена (см. § 6). Наконец, разрабатывались планы мер, которые должны были положить конец замкнутости духовенства как сословия, и многое другое. Поэтому историку трудно согласиться с мнением архиепископа Саввы Тихомирова, воспитанного в духе Филарета, о «незрело обдуманных нововведениях»[195]. Если при графе Д. А. Толстом Церковь и страдала от владычества обер-прокурора, то именно благодаря этому владычеству были проведены реформы, которые помогали преодолевать консерватизм епископата и служили на пользу духовным училищам и приходскому духовенству. Таким образом, подъем 60-х гг., охвативший все слои общества, не прошел бесследно и для Церкви.

С середины 60-х гг. обер-прокурор принимал участие в заседаниях Комитета министров, делал доклады императору и по-прежнему держал в своих руках все нити текущих дел церковного управления. Толстой был смещен с поста обер-прокурора еще до вступления на престол Александра III. Его место занял человек, который, кажется, более всех своих предшественников может служить олицетворением государственной церковности[196].

в) К. П. Победоносцев (родился в 1827 г., † 10 марта 1907 г.) был сыном московского профессора. Он получил высшее юридическое образование (1841–1846) и в 1866 г. поступил на должность обер-прокурора в один из московских департаментов Сената, будучи одновременно профессором гражданского права в Московском университете. В 1871 г. он стал членом Государственного совета, а 24 апреля 1880 г.— обер-прокурором Святейшего Синода. Победоносцев, юрист и ученый правовед[197], никогда не мог преодолеть присущий его мышлению формализм. Еще одной характерной чертой Победоносцева был необычайный консерватизм, заставлявший его слишком высоко оценивать прошлое и скептически относиться к своему времени. Воспоминания о временах Николая I с их военизированными методами управления всегда вызывали в нем ностальгическое чувство. Это прошлое, о котором он мечтал, Победоносцев выставлял как идеал для правления Александра III. В начале 1883 г. он пишет Александру: «Это было самое ясное и блестящее время царствования императора Николая... Есть времена, когда дорога впереди стелется широкою стезею и видно, куда идти. Есть другие времена, когда впереди туман, вокруг болота. То время и нынешнее — какая разница,— точно весь мир вокруг нас переменился». Реформы Александра II Победоносцев считал «преступной ошибкой», как он это сформулировал в своей знаменитой речи 8 марта 1881 г. в присутствии императора Александра III. По поводу проекта конституции графа Лорис-Меликова Победоносцев писал царю: «Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его. Последующая фантазия графа Игнатьева была еще нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы земского Собора». Конституция, продолжает Победоносцев, есть «самая страшная опасность, которую я предвижу для моего отечества и для Вашего Величества лично»[198]. Такие политические взгляды еще более сблизили Победоносцева с правившим монархом, приверженцем неограниченного самодержавия и противнику реформ своего отца.

Духовный облик этого человека, ставшего символом целой эпохи в управлении Церковью и даже, более того — в общегосударственном управлении — «эры Победоносцева», остается для нас, по меткому замечанию Г. Флоровского, загадочным и малопонятным[199]. Победоносцев мог ориентироваться только в схемах, а его идеалы были далеки от реальности. Даже та Россия, которую он так хотел спасти от опасности конституции, представлялась ему чем-то холодным, безжизненным. «Необъятная Россия состоит из пустынь»,— писал он в одном из писем к Александру III[200]. Победоносцев управлял Русской Церковью, но не сделал ничего, чтобы исправить ее недостатки. Хотя он стоял во главе церковной администрации и открыто признавал, что религиозная жизнь народа протекала в церквах, «затерянных в глубине лесов и в широте полей»[201], но на своей должности обер-прокурора он вовсе не стремился к духовному окормлению этого «затерянного в глубине лесов» народа. Более того, он хотел исключить всякую возможность культурной деятельности епископов и клира и с недоверием контролировал выборы епископов, желая быть уверенным, что никто нигде не покушается на установленный порядок. Он мог примириться с неизбежными дополнениями и поправками к существующему зданию Церкви, например с учреждением церковноприходских школ, но никогда не рискнул бы осуществить основательные реформы[202]. Помимо воли он стал создателем нового, а именно — названной его именем эпохи с ее своеобразной религиозной атмосферой. Один из образованнейших представителей духовенства 2-й половины XIX в., архиепископ Никанор Бровкович после одного из заседаний Святейшего Синода в 1887 г. отметил, что Победоносцев своими методами управления внес «что-то новое, новое веяние», не просто противоположное эпохе Александра II, но, действительно, нечто совершенно иное[203] ^*. Со времени Победоносцева морально-религиозное воспитание народа, находившееся в руках православной Церкви, должно было соответствовать государственной идеологии. Собственно религиозное воспитание верующих, являвшееся прямой задачей Церкви, было предосудительным.

Победоносцев знал своих епископов лучше, чем его предшественники. Он состоял с ними в постоянной переписке, как будто желая показать, что он интересуется их мнением. Однако, как язвительно замечает в своих «Записках» архиепископ Никанор, всякий архиерей, прежде чем отвечать Победоносцеву, «осведомлялся, какой ветер дует отсюда, из Петербурга»[204]. Епископы старались избежать любого конфликта со всемогущим обер-прокурором и потому никогда не высказывали открыто своего собственного мнения. Да и трудно предположить, что Победоносцев хоть в чем-то мог бы считаться со взглядами иерархов. Митрополит Евлогий Георгиевский († 1946), служивший в начале своей деятельности при Победоносцеве, пишет в своих мемуарах: «Победоносцев не доверял русской иерархии (и вообще мало кому доверял), не уважал ее и признавал лишь внешнюю государственную силу»[205]. Это не было тайной для русского духовенства, что видно из откровенного признания архиепископа Саввы Тихомирова одному из ближайших сотрудников Победоносцева, чиновнику его канцелярии А. В. Гаврилову. Обычно архиепископ, воспитанник Филарета, был весьма осторожен в своих письмах, но по прочтении книги И. А. Чистовича «Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия» (СПб., 1894), он, преисполненный горечи, писал незадолго до своей кончины: «Посмертное произведение И. А. Чистовича, по моему мнению, не что иное, как печальный памятник постыдной борьбы обер-прокурорской власти с Синодом и вообще с иерархиею в первой половине XIX века. К сожалению, такая борьба, но лишь с бóльшим перевесом на одной стороне продолжается и во второй половине истекающего столетия и будет, конечно, продолжаться без конца»[206].

Герман Дальтон, будучи долгие годы (1858–1882) пастором реформатской общины в Петербурге, хорошо знал Победоносцева и оставил его характеристику, очень верно рисующую двойственность личности этого государственного деятеля: «Вполне очевидно, что Победоносцев не принадлежал к отвратительной клике придворных низкопоклонцев, в действиях которых видно прежде всего тщеславное стремление посредством интриг завоевать себе тепленькое местечко в лучах царской милости для собственного благоденствия и пользы. Даже явные противники и хулители его политического таланта должны признать, что на пути к своему высокому положению и по достижении этой цели Победоносцев никогда не руководствовался своекорыстными побуждениями и собственной выгодой. Всегда и повсюду он обнаруживал небрежение к самому себе, не беспокоясь о суждениях толпы. Он не искал ее расположения и не боялся ее неблагосклонности. Он неизменно имел в виду только одну цель, которую он как решительный (?! — И. С.) славянофил и защитник господствующей государственной Церкви считал полезной для России. Насколько я по собственным наблюдениям могу судить о его устремлениях и поступках, он никогда не желал чего-либо лично для себя, но всегда служил только делу, за которое боролся. Он служил ему с большой энергией выдающегося ума, с упорством и проницательностью, которую юриспруденция сообщает только самым любимым своим ученикам, и с чрезвычайным темпераментом — все это бесспорно! Умалить его достоинств невозможно»[207].

19 октября 1905 г., через два дня после обнародования манифеста от 17 октября, Победоносцев получил высочайший рескрипт об увольнении его от должности обер-прокурора Святейшего Синода. Несколько ранее, 17 апреля 1905 г., вышел указ о свободе вероисповеданий. Он касался главным образом старообрядцев и всевозможных сектантов, но наряду с ними относился и к господствующей православной Церкви. В церковных кругах и в прессе горячо обсуждались вопросы о церковной реформе и Поместном Соборе. Эти тенденции, конечно, ни в коей мере не соответствовали взглядам Победоносцева. Несмотря на то что Победоносцев имел большое влияние на Николая II, последний вынужден был под давлением событий сместить его. Не только указ о веротерпимости, но и общее изменение ситуации повлекли за собой удаление Победоносцева: ослабление самодержавия лишало всякой основы его дальнейшую деятельность[208].

г) Обер-прокурором стал князь А. Д. Оболенский († 1934), занимавший этот пост с 19 октября 1905 по 14 апреля 1906 г. За ним последовал князь А. А. Ширинский-Шихматов, который продержался всего два месяца (24 апреля — 9 июня). Его преемником был назначен П. П. Извольский (с июля 1906 до 6 февраля 1909 г.), который мало устраивал духовенство, так как, будучи куратором Киевского учебного округа, защищал сектантов от преследований[209]. После Извольского должность обер-прокурора перешла к С. М. Лукьянову (6 февраля 1908 г.— 2 мая 1911 г.). Все эти люди мало походили на Победоносцева и ничем не выделялись. Лукьянов старался наладить более или менее сносные отношения с Государственной думой, где церковное управление подверглось жесточайшей критике после ознакомления с бюджетом Святейшего Синода. В конце концов в связи с делом иеромонаха Илиодора Труфанова, которое в то время занимало общественность, и под давлением сверху Лукьянов должен был подать в отставку[210].

Его преемником стал В. К. Саблер (2 мая 1911 г.— 5 июня 1915 г.), в своей карьере теснейшим образом связанный с церковным управлением. Саблер (1847–1929) был юристом и уже с 1881 г. служил юрисконсультом Святейшего Синода при канцелярии обер-прокурора. С 1883 г. он являлся начальником канцелярии Синода, а затем многие годы (с 1892 до половины 1905 г.) — товарищем обер-прокурора. Таким образом, Саблер был ближайшим сотрудником Победоносцева и строил церковное управление в духе последнего. Благодаря своим превосходным манерам Саблер умел ладить с синодальными архиереями (см. § 6). Кроме того, несмотря на немецкое происхождение, в церковных кругах он слыл истинно «православным». Когда между ним и Победоносцевым возникли разногласия из-за реформ и созыва Собора, Победоносцеву удалось удалить Саблера, добившись его назначения в Государственный совет. Тогда Саблер еще приветствовал реформы, противником которых всегда был Победоносцев. После увольнения Лукьянова 2 мая 1911 г. Саблер оказался на посту обер-прокурора[211]. Обер-прокурорство Саблера стало возрождением времен Победоносцева. Обер-прокурор снова был всемогущим распорядителем в Святейшем Синоде. Однако Саблер столкнулся с сильной оппозицией как части духовенства, так и прежде всего — Государственной думы. Его назначение было инициативой тех кругов, которые тяготели к так называемому «старцу» Григорию Распутину-Новых (см. § 9). Уже один этот факт вызывал большое недовольство среди некоторых епископов, либерально настроенной интеллигенции и даже монархистов. В марте 1912 г. Саблеру пришлось выдержать резкие нападки при обсуждении III Государственной думой бюджета Святейшего Синода. Основания для критики были следующие: во-первых, Саблер отозвал внесенный Лукьяновым законопроект Устава общин; во-вторых, ему удалось, правда с большим трудом, внести очень спорное изменение в Устав духовных академий в соответствии со статьей 87 Основных законов; иными словами, он действовал в обход и без согласия Государственной думы и Государственного совета. Наконец, его критиковали за некоторые его распоряжения, ряд назначений в аппарат церковного управления, а также за его связи со «старцем» Григорием Распутиным. Все это превратило дебаты о бюджете Святейшего Синода в бурную перепалку относительно личности обер-прокурора, в которой приняли участие как либералы, так и консерваторы. Так, депутат от фракции националистов В. М. Пуришкевич открыто заявил в своей речи 5 марта 1912 г.: «Ни левые, ни революционеры, ни социал-демократы, ни кадеты, ни трудовики — никто не нанес столько вреда православной Церкви за последние три-четыре года, десять лет, скажу, как ныне действующий обер-прокурор»[212]. Однако, поддерживаемый в высших инстанциях, Саблер оставался на своем посту вплоть до июля 1915 г., когда в связи с политическими событиями он был отстранен от должности вместе с другими консервативно настроенными министрами.

Со времени Победоносцева и до удаления Саблера при Святейшем Синоде был создан ряд комиссий. Заслуживает упоминания деятельность Предсоборного Присутствия, занимавшегося разработкой реформ в отдельных областях церковного управления и подготовкой созыва Поместного Собора для проведения в жизнь этих реформ. Предсоборное Присутствие было распущено, не добившись никаких результатов. Позднее по предложению Саблера высочайшим повелением при Святейшем Синоде было организовано Предсоборное Совещание (28 февраля 1912 г.). Эта комиссия начала свою работу 8 марта 1912 г., используя материалы, оставленные Предсоборным Присутствием. К началу 1916 г. ^** Присутствие успело разработать три законопроекта[213]. Дальнейшая его программа содержала следующие пункты: 1) повышение окладов для епископов (1909); 2) обеспечение духовенства (1910); 3) устройство свечных фабрик (1910); 4) вопрос о пенсионных ставках духовенства (1913); 5) уставы духовных училищ (1910–1911). Осуществлено было лишь изменение Устава духовных академий[214].

Обер-прокурорам 1914–1917 гг. трудно было проявить большую активность — мешала война. Их назначение прямо зависело от тех политических событий, которые потрясали тогда Россию. И тем не менее в жизни Церкви продолжало ощущаться то влияние, которым было отмечено время В. К. Саблера и источник которого следует искать в кругах, группировавшихся около «старца» Григория Распутина-Новых. Объективных данных об этом периоде крайне мало. Больше дает мемуарная литература, которая, однако, в равной мере очень субъективна, идет ли речь о противниках или о приверженцах «старца»[215]. Недолгим было обер-прокурорство преемника Саблера — А. Д. Самарина (5 июля — 26 сентября 1915 г.), московского предводителя дворянства, человека строго православного, со славянофильским оттенком. Однако из-за интриг со стороны окружения Распутина удержаться он не смог. Пост обер-прокурора достался ему лишь потому, что в июле 1915 г. правительство не смогло выдвинуть собственного кандидата и Самарин прошел как представитель умеренно-либеральных кругов. Следующий обер-прокурор, А. Н. Волжин (1 октября 1915 г.— 7 августа 1916 г.), бывший губернатор и чиновник Министерства внутренних дел, должен был оставить свой пост из-за разногласий с Петербургским митрополитом Питиримом. Его преемником стал Н. П. Раев (30 августа 1916 г.— 3 марта 1917 г.), ставленни прораспутинских кругов, исполнявший должность обер-прокурора всего полгода, до февральской революции 1917 г.[216]

При Временном правительстве пост обер-прокурора некоторое время еще сохранялся и его занимал В. Н. Львов (3 марта — 24 июля 1917 г.). Львов был членом Государственной думы, долгие годы возглавлял думский комитет по церковным вопросам и принадлежал к фракции октябристов. Несмотря на произошедшие в отношениях между Церковью и государством перемены, новый обер-прокурор действовал все еще вполне в духе своих предшественников, самовольно, без особой необходимости и в совершенном противоречии с устремлениями Временного правительства смещая епископов[217]. Когда в начале июля 1917 г. состав Кабинета министров вновь изменился, Львов был смещен, и его место занял А. В. Карташов. Он внес законопроект, по которому прежние отношения между Церковью и государством были полностью преобразованы: обер-прокуратура упразднялась и учреждалось Министерство вероисповеданий во главе с Карташовым. Это произошло 5 августа 1917 г.— так завершилась двухсотлетняя история обер-прокуратуры Святейшего Синода[218].

д) Большое значение синодального обер-прокурора в Русской Церкви есть следствие государственной церковности. В этой связи небезынтересно отметить, что права обер-прокурора нигде не были узаконены. Правда, такая же неясность и отсутствие точного определения правомочий обнаруживаются и в вопросе о власти императора по отношению к Русской Церкви. Как писал один русский правовед: «Можно сказать, что XVIII век в истории Русской Церкви пошел на то, чтобы лишить Церковь всяких следов самоуправления, а XIX — на то, чтобы сосредоточить захваченные светскою властью церковно-административные полномочия в руках синодальных обер-прокуроров и сделал их единственными авторитетными докладчиками монарху по церковным делам... Законодательство наше почти не знает постановлений относительно должности обер-прокурора Святейшего Синода. Создали ее петровские еще указы, оставшиеся до сих пор не измененными и не дополненными, акты эти не дают сколько-нибудь точной характеристики положения, которое занимает обер-прокуратура Синода в системе нашего церковного управления»[219]. Между тем при Петре обер-прокурору, введенному в Святейший Синод в качестве «ока» государева и «стряпчего дел государственных», отводилась роль всего лишь наблюдателя и посредника[220]. Надо сказать, что такого рода должность не была чем-то новым. В XVII в. в Патриаршем дворцовом приказе, т. е. в высшей инстанции церковного управления, «сидел» «боярин государев», который обсуждал с патриархом или его представителем, дьяком Патриаршего приказа, все дела, касавшиеся Церкви и государства[221]. В Уставе духовных консисторий (1841) (ст. 2) Святейший Синод назван Собором, который управляет Русской Церковью, тогда как обер-прокурор в статье 285 — всего лишь хранителем и защитником соблюдения законов в церковном управлении. Иными словами, эта статья только комментирует инструкцию Петра. Однако, как мы уже видели, на практике дело обстояло иначе. Законодательная власть, с одной стороны, не спешила определить юридическое положение обер-прокурора, а с другой — приравнивала его к министрам других ведомств, тем самым косвенно расширяя его полномочия. В царствование Александра II представление, будто обер-прокурор является министром Ведомства православного исповедания, нашло себе выражение в соответствующих законах. В соответствии с высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 13 декабря 1865 г. была учреждена должность товарища обер-прокурора, причем текст закона гласит, что эта должность сопряжена «с правами и обязанностями, присвоенными товарищам министров»[222]. В 1880 г. Александр III повелел обер-прокурору К. П. Победоносцеву принимать участие в заседаниях Комитета министров. (Такое же повеление было дано Александром II графу Д. А. Толстому.)[223] 6 декабря 1901 г.— опять-таки на основании мнения Государственного совета, утвержденного императором, последовало распоряжение: «Обер-прокурор Святейшего Синода присутствует в Государственном совете, Совете министров и Комитете министров на равных с министрами основаниях»[224]. Отсюда вытекало, что обер-прокурор участвовал в обсуждении и решении дебатировавшихся на этих совещаниях вопросов. Понятно, что в церковных вопросах его голос был решающим. Хотя полномочия обер-прокурора по отношению к Русской Церкви не имели сколько-нибудь отчетливого юридического определения, фактически они были такими же, как полномочия министра; пожалуй, они даже превышали последние, коль скоро обер-прокурор мог изменять, более того — отменять постановления и законы, принятые Присутствием Святейшего Синода. М. Я. Морошкин, подробно изучивший период обер-прокурорства графа Протасова, пришел к выводу: «Хотя и не имея, как некогда Голицын, звания министра духовных дел, Протасов созданными им новыми при Святейшем Синоде учреждениями был, в сущности, настоящим министром... Оппозиция Протасову Филаретов кончилась невыгодно для них. После их отбытия в епархии Протасов наполнил Синод по большей части людьми с слабым характером, но честолюбивыми и искавшими его благосклонности, которые вызывались сюда на год или на два, «калифами на час», по меткому выражению одного из них, были вовсе не знакомы с синодальными делами и не имели даже возможности познакомиться с ними по краткости своего здесь пребывания»[225]. Через 20 лет, при обер-прокуроре графе Д. А. Толстом, мало что изменилось. Власть обер-прокурора опиралась на многолетнюю традицию. Епископ Никодим Казанцев, современник Толстого, писал в 1873 г. в своих записках «О Святейшем Синоде»: «Обер-прокурор, олицетворяющий собою светскую власть в Синоде, с одной стороны, есть ничто в Синоде, потому что не имеет голоса в нем (т. е. в синодальном Присутствии.— И. С.); но с другой стороны, он же есть все в Синоде, потому что в его полном распоряжении состоят: 1) письменное производство дел Синода; 2) сношения Синода со всеми государственными властями, со всеми архиереями и всем духовенством; 3) представление синодальных дел государю и принятие повелений государя Синоду. Одно это есть все. Посему члены Синода суть как птицы без крыльев, как машина, движущаяся стороннею пружиною; образ и вид власти без самой власти, призрак ее, а не жизнь. Синод рассуждает о делах как бы на площади, под наблюдением и угрозою сторонней власти»[226].

Все эти высказывания недвусмысленно очерчивают значение обер-прокурора во внутренней церковной политике государства. Однако его власть сказывалась и во внешней политике, например в отношениях Русской Церкви с православными Церквами Востока. В так называемом восточном вопросе обер-прокурор действовал, целиком и полностью исходя из внешнеполитических интересов государства. Князь Г. Н. Трубецкой как дипломат, сам занимавшийся Востоком, по своим славянофильским убеждениям был мало склонен одобрять подчинение Церкви государству; взгляды его на этот счет вполне совпадали с только что приведенным мнением епископа Никодима Казанцева. Тщательно исследовав отношения между Русской Церковью и Вселенским патриархатом в середине XIX в., он признал, что обер-прокурор стоял на страже, чтобы защищать чисто внешние интересы Русской Церкви, насколько они совпадали с интересами Российского государства. Обер-прокурор был вынужден подчиняться распоряжениям Министерства иностранных дел, даже если речь шла о чисто религиозных связях Русской Церкви с Восточными патриархами[227].

Примечания

[1] Соловьев. 3 (Общ. польза). С. 1054. Ср. его «Чтения о Петре Великом». М., 1872,

а также позднейшие аналогичные взгляды Ключевского, Платонова, Богословского.

Е. Шмурло (Курс русской истории. 3. Прага, 1935. С. 145, 288) также подчеркивает, что корнями петровские реформы уходили в XVII в.

[2] Верховской. Учреждение. 1. C. 501. Признание диархии можно видеть в том факте, что при венчании на царство на середине церкви ставились рядом два трона: для царя и для патриарха. Барсов, в: Чтения. 1883. 1. С. 91, 98, 101; ср.: Владимирский-Буданов. 1888. С. 151.

[3] См. Введение А и Smolitsch. S. 283-287; Каптерев Н. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. 1. 1909. С. 181 и след.

[4] По вопросу об отношениях между государством и Церковью, императором и Церковью в Византии я назову лишь некоторые, большей частью новые, работы: Ostrogorskij. Geschichte. 1940, особенно s. 17, 47, 169; ders. in: Seminarium Kondakovianum. 1931. 4; Vernadskij G. Die kirchlich-politische Lehre der Epanagoge, in Byz.-Neugriech. Jb. 6. 1928. S. 119–142; Treitinger. 1938, 1940; Ensslin W. Gottkaiser und Kaiser von Gottesgnaden. München, 1934; Berkhof H. Kirche und Kaiser. Eine Untersuchung der Entstehung der byzantinischen und theokratischen Staatsauffassung im vierten Jahrhundert. Zollikon; Zürich, 1947; Kartaschow, in: Kirche und Kosmos; Wolf E. Zur Entstehung der kaiserlichen Synodalgewalt, zu ihrer theologischen Begründung und kirchlichen Rezeption, там же. S. 153–168. О новой литературе см.: Dölger F., Schneider A. M. Byzanz. Bern, 1952. S. 97. Из старой литературы, где особо подчеркивается высшая власть императора в отношении Церкви, можно назвать: Gelzer H. Das Verhältnis von Staat und Kirche, in: BZ. 86. 1901; Bury J. B. The constitution of the Later Roman Empire. London, 1910; Bréhier L., Batiffol P. Les survivances du culte impérial romain. Paris, 1920. Вот что пишет Х. Г. Бек (H. G. Beck) в своей интересной статье: Byzanz. Der Weg zu seinem Verständnis, in: Saeculum. 1954. 5. H. 1. S. 87–103: «Византийская идея империи является в совершенно особом смысле «политической теологией»... Этот термин в ходу уже давно, но не видно, чтобы он был теоретически осмыслен и обоснован. Его осмысление заключалось бы в том, чтобы проследить, каким же было собственно богословское (т. е. исходящее из Священного Писания и богословской традиции) обоснование имперской идеи в Византии, проверить, в какой мере в Византии пытались не только на уровне интуиции, но и средствами богословской аргументации возвести земной государственный порядок к трансцендентному Божественному порядку... Снова и снова раздаются голоса, отрицающие, что император был высшей властью также и в Церкви и что в этом, как правило (т. е. за исключением тех или иных особых политических обстоятельств), вовсе не видели тирании, а вполне нормальное явление. В таком отрицании — не просто нежелание принять историческую очевидность. Сколь бы явным ни было это нежелание, не менее явно и другое: там, где названный бесспорный факт действительно признается, ему со слишком большой поспешностью присваивают название цезарепапизма. В обоих случаях виною в сущности одно и то же (вполне понятное) недоразумение: идейный мир Византии разделяется на две половины — светскую и церковную. Но в действительности император отнюдь не представляет «светское» начало, так же как патриарх не представляет «церковное», если уж говорить с предельной резкостью, не вдаваясь в нюансы. И в императоре, и в патриархе присутствует один и тот же дух, ћn pneаma,

и лишь дары, car…smata, у них различны... Поэтому такие понятия как цезарепапизм вообще не отражают сути дела; ставить вопрос так — неверно уже a priori» (s. 94–95). См. также: Ziegler A. W. Die byzantinische Religionspolitik und der sogenannte Cäsaropapismus, в: Münchener Beiträge zur Slavenkunde: Festgabe für P. Diels. München, 1953. S. 81, 97. О проблеме отношений между государством и Церковью в Московской Руси см. литературу к Введению А, г).

[5] См.: Ключевский. Курс. 4 (1910). С. 277; Владимирский-Буданов. Ук. соч. С. 143–155.

[6] Латкин. Учебник (см.: библиогр., общ. лит., б). С. 249.

[7] ПСЗ. 5. № 3006. Ст. 20.

[8] Курсив автора. «Духовный регламент», в: ПСЗ. 6. № 3718.

[9] Пекарский. 1. С. 519 (№ 477); Чистович. Феофан Прокопович. С. 128; см. § 3, 4

[10] Верховской. Учреждение. 2 (здесь на с. 5–20 текст «Розыска»). С. 13.

[11] ПСЗ. 6. № 3893; см.: Пекарский. 1. С. 571–575; Градовский. 1. С. 175.

[12] ПСЗ. 6. № 4870. С. 628; см.: Латкин. Ук. соч. С. 245.

[13] См. § 4.

[14] Верховской. Ук. соч. 1. С. VI, 608. Е. Е. Голубинский замечает по этому поводу: «Говорят, что Петр объявил себя главою Церкви. Но это неправда. На присяге членов Синода он называет себя крайним судьей членов последнего. Но это вовсе не то, что глава Церкви» (Чтения. 1913. 3. С. 76). Главой Церкви назвался только Павел I в законе

о престолонаследии от 5 апреля 1797 г.

[15] Платонов. Лекции (1915). С. 544.

[16] ПСЗ. 6. № 5070.

[17] Латкин. Ук. соч. С. 251; Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань, 1880. С. 17.

[18] Верховской. Учреждение. 1. С. 653.

[19] ПСЗ. 11. № 8475.

[20] ПСЗ. 16. № 11582.

[21] См. письма графа Мерси-Аржанто к графу Кауницу: Сборник. 18. С. 371, 391

(от 28 мая и 18 июня 1762 г.); Болотов А. Записки. 2. СПб., 1870. С. 172; Русс. арх. 1871. С. 2055. Указ Петра III от 26 марта 1762 г., который отсутствует в ПСЗ, напечатан в Русс. ст. 1872. 6. С. 567; см. также: Русс. ст. 1879. 25. С. 586.

[22] См.: Smolitsch. Katharinas II. religiöse Anschauungen und die Russische Kirche,

в: JGO. 1938. 3. S. 568–579.

[23] Курсив автора. ПСЗ. 16. № 11582; ср. 16. № 11643.

[24] Курсив автора. ПСЗ. 16. № 11598 (от 5 июля, но объявлено 7 июля); далее, манифест от 7 июля 1762 г.: ПСЗ. 16. № 11599, где смерть Петра III объяснялась волею Божьей («волей Всевышнего Бога скончался»). Даже в манифесте по поводу снижения соляного налога (от 5 июля 1762 г.) подчеркивается: «Мы, взошед на всероссийский императорский престол Промыслом и руководством Божиим...», а в манифесте о наказаниях за коррупцию в административных органах (от 18 июля 1762 г.) стоит: «Наше действие (т. е. восшествие на престол.— И. С.), в котором Нам Бог предводительствовал...» (цит. по: Указы... императрицы Екатерины Алексеевны. СПб., 1776. 2-е изд. С. 11, 37). И даже в собственноручном описании своего царствования Екатерина II не преминула упомянуть: «Cathérine était montée sur le trône, elle y avait été mise pour défendre la foi orthodoxe» [«Екатерина взошла на престол, чтобы защищать православную веру» (фр.)], в: Русс. арх. 1865. С. 490.

[25] Саблуков Б. Н. Записки, в: Русс. арх. 1879. С. 1876.

[26] Письма к Вольтеру, в: Сборник. 14. С. 378 (от 27 декабря 1773 г.); к Гримму — там же. 33. С. 142 (от 28 апреля 1781 г.). Она назвала себя также «православной императрицей» — там же. 7. С. 156.

[27] См. ниже § 8.

[28] Щербатов М. М. Статистика в рассуждении России, в: Чтения. 1859. 3. С. 70; Переписка Екатерины II с господином Вольтером. СПб., 1803. С. 14, 24; см.: Титлинов Б. Гавриил Петров, митрополит Новгородский (1916). С. 281, 360.

[29] Письма и документы, хранящиеся в архиве дворца в Павловске, в: Русс. ст. 1874. 4. №. 740, 742; эти слова Павел I заимствовал из мемуаров графа Сюлли. Ср. манифест Павла I от 18 марта 1797 г., в: ПСЗ. 24. № 17879 и в особенности его указ от 3 ноября 1798 г. об управлении римско-католической Церковью в России (ПСЗ. 25. № 18734), где от католического духовенства также требуется верность и послушание государю, «яко Самим Богом избранному начальнику» (с. 436).

[30] Саблуков. Ук. соч. С. 1876.

[31] Курсив автора. ПСЗ. 24. № 17910; ср.: Свод законов. Т. 1 (Основные законы). Ст. 13.

[32] ПСЗ. 28. № 21187.

[33] Об этом проекте Розенкампфа см.: Makarov A. N. Entwurf der Verfassungsgesеtze des russischen Rechts, in: Jbb. f. Kultur u. Gesch. d. Slaven. 1926. NF. 2. S. 201–366. Немецкий текст проекта: с. 359–366; интерпретация Макаровым статей об отношениях между государством и Церковью: с. 303–306, 344, 314.

[34] План государственного преобразования М. М. Сперанского. М., 1905. С. 1–120.

[35] La charte / Ed. Th. Schiemann. Р. 19, 51, 55; Vernadskij (1933). P. 146–148; русский текст см.: Исторический сборник. 2. Лондон, 1861; Шильдер Н. Император Александр I. СПб., 1903. Т. 4. С. 499–526.

[36] О кодификации при Николае I см.: Владимирский-Буданов (1888). С. 247–250; Вернадский. Очерк (см.: библиогр., общ. лит., б). С. 159.

[37] Свод законов (1832). Т. 1. Ст. 35–42; см. также: Верховской. Учреждение. 1. С. 592 и след.

[38] «Записку» Карамзина см. в: Пыпин. Общественное движение в России при Александре I. СПб., 1900. 3-е изд. С. 479–534. Карамзин пишет, что Петр объявил себя главою Церкви (с. 491).

[39] Доклад Уварова (1843) см. у М. О. Гершензона. Эпоха Николая I. М., 1910. С. 115–118 и И. М. Соловьева. Русские университеты в их уставах и воспоминаниях современников. М., 1914. Т. 1. С. 53–55. См. также немецкий перевод: Winkler M. Slavische Geisteswelt: Rußland. Darmstadt, 1955. S. 180–184.

[40] Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 362; ср. с. 749, 751 и 4. С. 578; он же. Слова

и речи. Собрание второе. М., 1861. Т. 2. С. 252. О воззрениях славянофилов см., например: Лебедев М. К вопросу об отношении Церкви и государства: К характеристике славянофильских течений, в: Прав. соб. 1906. 6–12; Щебатинский К. Учение славянофилов об отношении Церкви и государства, в: Странник. 1912. 4–6, 8.

[41] Катков М. Н. О самодержавии и конституции. М., 1905. С. 12; он же. Нравственная и религиозная санкция русского самодержавия. М., 1907. С. 37.

[42] Аксаков И. С. Сочинения. М., 1886. Т. 5. С. 142; резкая критика Аксаковым обер-прокуратуры Святейшего Синода — там же. Т. 4. С. 72–79 (статья в газете «Москвич» от 1 февраля 1868 г.).

[43] Розанов В. В. О предполагаемом смысле русской монархии. СПб., 1912. С. 48.

[44] Курсив автора. Цит. по: Bohatec J. Der Imperialismusgedanke und die Lebensphilosophie Dostojewskis. Graz; Köln, 1951. S. 98 (цитата сверена по русскому оригиналу.— Ред.).

[45] Победоносцев К. П. Московский сборник. СПб., 1901. С. 15; ср. его речь в Киеве по поводу 900-летия христианства на Руси (15 июля 1888 г.): Церк. вед. 1888. 31/32. Прибавление. С. 853.

[46] О мистическом значении самодержавия российского императора (царя) см. еще:

еп. Феофан (Говоров). Слова на торжественные дни. М., 1864. С. 259; он же. Толкование послания св. апостола Павла к солунянам. М., 1895. С. 504; прот. Иоанн Сергиев (Кронштадтский). Новые Слова. СПб., 1908. С. 5.

[47] Так, например, в манифесте от 3 июня 1907 г. (о новом законе о выборах в Государственную думу) говорится, что власть над народом даруется императору Господом Богом, перед Которым император будет отвечать за судьбы государства (Грибовский. С. 22). См. также: Дневник госуд. секретаря А. А. Половцева, в: Красный архив. 3. С. 135, 150 (записи от 12 апреля и 23 мая 1902 г.); Коковцев В. Воспоминания. Париж, 1933. Т. 1. С. 238; Ольденбург (см. библиогр. к § 9). 1. С. 316.

[48] Об этом см.: Барсов, Лопарев, Maltzew и Шахматов.

[49] Maltzew. S. 158; чин венчания на царство Ивана IV см.: Барсов. С. 42–66, 67–90; царя Алексея — с. 91–97; царя Федора — с. 98–106.

[50] Барсов. С. 91–97.

[51] Maltzew. S. 164.

[52] См. прим. 17. Текст молебна: ПСПиР. 7. Приложение; выдержки приведены у Верховского: Учреждение. 1. С. 654–657. Ср.: Smolitsch I. Feofan Prokopoviès. Dankgebete für die Selbstherrschaft der Kaiserin Anna Joannovna, в: Z. f. slav. Phil. 1956. 25.

[53] Maltzew. S. 181; здесь в примечании неубедительное объяснение поведения Феофана. О том, что миропомазание царя или императора при короновании не есть особое, восьмое таинство православной Церкви, а только торжественный акт посвящения, см.: Никольский К. Пособие к изучению устава богослужения православной Церкви. СПб., 1900. 6-е изд. С. 686. Екатерина II, как император, сама возложила на свою голову корону (Романович-Славатинский. Система. 1. С. 122); Петр III, правивший всего шесть месяцев, не был коронован (Maltzew. S. 192).

[54] Саблуков. Ук. соч. С. 1876; Романович-Славатинский. Ук. соч. С. 119.

[55] Maltzew. S. 27, 29, 30, 39.

[56] Романович-Славатинский. Ук. соч. С. 124.

[57] Например, в восточной политике, которая особенно со времени Екатерины II рассматривала защиту «православных братьев» в Оттоманской империи в качестве религиозного долга России и русского царя. Об этом еще пойдет речь во 2 т.; см.: Smolitsch,

в: OS. 1956, 1958. В отношении внутренней политики следует указать на защиту господствующей Церкви посредством запрета прозелитизма для других христианских исповеданий (см. т. 2). Уже в Воинском уставе 1716 г. были установлены строгие наказания за богохульство, суеверие и др.; см., кроме того: Свод законов. 16 (изд. 1906 г.). Ст. 62, 66, 67, 70–72.

[58] См.: Грибовский, Palme, Лазаревский.

[59] Градовский. Начала. 1. С. 151.

[60] Романович-Славатинский. Ук. соч. С. 173; ср., однако, мнение Владимирского-Буданова (1888). С. 235.

[61] Суворов. Учебник (1908). С. 192; (1913). С. 210; Курс. 1. С. 131, 141; 2. С. 103. Пастор реформаторской Церкви Герман Дальтон, проведший более двадцати лет в Петербурге, внимательно изучавший условия жизни в России, хорошо знавший Победоносцева и полемизировавший с ним в том числе и письменно (по поводу русской политики

в прибалтийских провинциях), дает следующее толкование положения императора как православного царя: «Русский император не папа в своей Церкви. Только по незнанию положения вещей можно говорить здесь о цезарепапизме. Царь не занимает какого-либо ранга на лестнице церковной иерархии, как папа; он не выполняет, как папа, священнических функций, а также не дерзает устанавливать каких-либо новых вероучений, собственной властью объявляя их непогрешимыми... С того момента, как император принимает

в Московском Кремле помазание на царство, он является для народа высшим свидетелем православной Церкви, поистине ее главою, хотя согласно исповеданию он считается всего лишь ее высшим защитником и охранителем на земле... Этой точке зрения русский народ привержен не по каким-нибудь церковным, либо политическим причинам, но исключительно из религиозного убеждения, хотя оно и используется его вождями в церковных

и политических целях» (Dalton H. Die russische Kirсhe. Leipzig, 1892. S. 20).

[62] Суворов. Курс. 1. С. 364; он же. Учебник (1908). С. 192. Подобного же мнения придерживается М. И. Горчаков: Церковное право. СПб., 1909. С. 206. Ср.: Верховской (Учреждение. 1. С. СIX): «Русской Церкви как автономного, самостоятельного института со времени реформы Петра не существует, и все дела, не исключая и дел веры и богослужения, находятся в распоряжении светской власти».

[63] Свод законов. Т. 1 (изд. 1906 г.). Ст. 7, 86; ср. ст. 11, 87, 107.

[64] См., например, воспоминания митрополита Евлогия Георгиевского. Путь моей жизни. Париж, 1947, который сам был членом III Государственной думы.

[65] Грибовский. С. 23, 17–24; Нольде. Очерки. Гл. 1.

[66] Суворов. Учебник (1913). С. 210.

[67] Казанский. С. 162, 224, 253 (курсив Казанского.— Ред.).

[68] Палиенко Н. И. Основные законы и формы правления в России. Харьков. 1910. С. 68–70, 55.

[69] Нольде. Ук. соч. С. 65, 181–184; Лазаревский. С. 372–374.

[70] Евлогий Георгиевский. Ук. соч. С. 187, 192, 296. Во время дебатов в Думе по поводу бюджета на 1910 г. оратор от социал-демократической партии потребовал, чтобы бюджет Святейшего Синода был отклонен en bloс [полностью, целиком (фр.)] (Стенографический отчет Госуд. думы 3-го созыва. Сессия 3. Заседание от 17 февраля 1910 г. С. 1639).

[71] Там же. Сессия 5. Засед. от 5 и 12 марта 1912 г. С. 43, 854. См. также: Думец. Государственная дума и церковная жизнь, в: Церковная правда. Берлин, 1914. С. 21; Верховской. 65 статья — там же. 1913. С. 690.

[72] Темниковский. Положение. С. 38–40, 70.

[73] Верховской. Учреждение. 1. С. 595; он же. Очерки. С. 123, 127.

[74] А. В. Карташов (Церковь и государство. Париж, 1932. С. 11; он же. Православие в его отношении к историческому процессу, в: Православная мысль. 6. Париж, 1948. С. 97) писал, что созданная Петром светская Петербургская империя не смогла полностью сломить и уничтожить глубокое православное устремление к сакрально-исторической теократии. Лик русского царя парадоксальным образом двоился. Согласно букве закона

и по своим действиям он являлся то светским абсолютным монархом, то теократическим василевсом. Но Церковь, сохраняя верность древнему византийскому ритуалу помазания на царство, рассматривала его лишь с восточной, монистической точки зрения — как харизматического библейского царя, как главу крещеного православного народа — Нового Израиля, новозаветной православной теократии, которая в идее должна охватывать все народы. К этому выводу историк Церкви пришел на основе пересмотра всех теорий и событий синодального периода под углом зрения взаимоотношений между государством и Церковью.

[75] ПСЗ. 7. № 4830; ср. § 8. О Святейшем Синоде в XVIII–XIX вв. см.: Барсов. Св. Синод в его прошлом; Доброклонский. 4. § 11–12; Благовидов; Суворов. Учебник (1908). § 69; Чижевский.

[76] ПСЗ. 6. № 4919; ПСПиР. 5. № 1819.

[77] ПСЗ. 6. № 4925.

[78] ПСЗ. 7. № 4959; Барсов. Ук. соч. С. 259–283.

[79] Каталог, в: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 1; кроме того: Списки архиереев. 1896.

[80] ПСПиР. 7. № 2334, 2355.

[81] Барсов. Св. Синод (1896). С. 167; он же. Сборник. 1. С. 2.

[82] ПСЗ. 16. № 11942; ПСПиР. Е. II. 1 (1910). № 141, 142; штаты 1763 г.: ПСЗ. 43.

3. 1763. В 1782 г. Святейший Синод состоял лишь из трех членов. В конце XVIII в. звание «член Святейшего Синода» было часто только почетным титулом, и такие лица далеко не всегда призывались в Петербург для участия в пленарных заседаниях (Барсов.

Св. Синод. С. 296–303).

[83] ПСЗ. 36. № 27872.

[84] ПСЗ. 28. № 21790 (от 12 июня 1805 г.).

[85] Сборник. 113. 1. С. 48; Никанор (Бровкович). Записки: Русс. арх. 1906. 2; Савва. Хроника (см. библиогр. к Введению Б), особенно т. 7.

[86] Воспоминания и отзывы митр. Моск. Филарета, в: Русс. арх. 1907. 1. С. 51. Но в формулярном списке престолонаследника он еще в 1853 г. именовался «членом Св. Синода» (Столетие Военного министерства: 1802–1902. Императорская главная квартира. История государевой свиты. Царствование императора Александра II. СПб., 1914. Том приложений. С. 10), хотя в официальном титуле цесаревича этого добавления нет (там же. С. 4).

[87] Сборник. 113. 1. С. 17, 234, 18.

[88] Савва. Хроника. 7. С. 132; 8. С. 704; Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 2–3; 1907. 3; он же. Письма, в: Русс. арх. 1909. 6; он же. Биографические материалы. 1. (1900); Письма преосв. Вениамина, архиепископа Иркутского / Изд. К. В. Харлампович, в: Чтения. 1913. 4.

[89] Павел Лебедев (1827–1892), экзарх Грузии, был очень властным администратором (см. § 11). Он часто упоминается у Саввы. 7–8 и Никанора, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 5 и след.

[90] Герман Осецкий († 1895), участвуя в 1886–1892 гг. в заседаниях Святейшего Синода, поддерживал политику Победоносцева; см. Никанор, Савва (там же).

[91] Никанор, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 5; 1909. 6. С. 235.

[92] Никанор, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 172. О Платоне Городецком много пишет Савва (например: 8. С. 447, где охарактеризованы богословские взгляды Платона). См. также: Карасев М. Венок на могилу высокопреосвященного Платона, митрополита Киевского

и Галицкого. СПб., 1903; в этой доходчиво написанной биографии (420 с.) приведено много интересных фактов из церковной жизни. Лишь преклонный возраст Платона и его популярность среди верующих защищали его от гнева Победоносцева.

[93] Савва. 7 (запись от 22.1.1884 г.); Антоний Храповицкий, в: Отзывы. 3. С. 191; Евлогий. С. 194, 195.

[94] Бердников (Краткий курс (1888). С. 158) пишет, что Святейший Синод имел законодательную власть, но не дает ей никакого определения; Доброклонский. 4. С. 75; Суворов. 1. Учебник (1912). § 81; Верховской. Учреждение. 1. С. 108; он же. Очерки. С. 133. Законодательство в отношении церковных дел архиепископ Антоний Храповицкий определил как «порабощение Церкви» (Отзывы. 3. С. 192).

[95] См. ниже § 13–16 и § 19–21.

[96] Верховской. Учреждение. 1. С. 595; он же. Очерки. 1. С. 121. Ср.: Ивановский. Учебник государственного права. Казань, 1914. 4-е изд. С. 311.

[97] В III Государственной думе было 440 членов. По вероисповеданию они образовывали следующие группы: православных и старообрядцев (вместе) 382, католиков — 25, лютеран — 19, армяно-григориан — 2, евреев — 2, мусульман — 10 (Ежегодник газеты «Речь» на 1912 год. СПб., 1912. С. 126).

[98] Верховской. Учреждение. 1. С. 595.

[99] Верховской. Очерки. С. 123, 127.

[100] Сборник. 113. 2. С. 341–370.

[101] Там же. 113 2. С. 4; «Правила о ревизии» от 1865 г., в: 2 ПСЗ. 40. № 42742; «Правила...» от 1911 г., в: 3 ПСЗ. 31. № 35004.

[102] Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. М., 1883. С. 692.

[103] Сборник. 113. 2. С. 370–383; Савва. Хроника. 6. С. 557, 558, 551; 9. С. 495.

[104] ПСПиР. 2. № 596; Бердников. Краткий курс (1888). С. 158; Никольский. Новые духовные законы. 2. С. 8–12, 77–82, 82–97; Калашников (по указателю); Устав Духовных консисторий от 1883 г. Ст. 280–284, 86; ПСПиР. 3. № 1061; ПСЗ. 16. № 12060; 17. № 12471; 32. № 26671; Устав 1883 г. Ст. 47, 48, 92; Извлечения... за 1858 год. С. 15.

[105] Устав духовных академий от 1884 г. Ст. 20–22; Устав духовных семинарий от 1884 г. Ст. 23, 38; Доброклонский. 4. С. 71; ср. § 20–21.

[106] См. § 25 во 2 т.

[107] См. § 11.

[108] Отлучение от Церкви (с преданием анафеме или без таковой) — чисто церковное наказание: Петровский А. Анафема, в: ПБЭ. 1. Стб. 679–700. По приказу Петра I местоблюститель Стефан Яворский отлучил от Церкви украинского гетмана Мазепу: ПСЗ. 4. § 2213, а Святейший Синод — Степана Глебова: ПСПиР. 1. № 179 (23 августа 1721 г.). По приказу Екатерины II то же было совершено в отношении Пугачева: ПСЗ. 20. № 14233 (10 января 1775 г.). Об отлучении от Церкви Льва Толстого см. во 2 т.

[109] Духовный регламент. 1. Пункты 7, 8, 10, 13; 2. Пункты 8, 10, 11, 16; ПСПиР. 2. № 532; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 215, 225–227; ПСЗ. 24. № 18212; 25. № 18977; 26. № 18743. О заключении и расторжении браков: Milasch. S. 576–648; Zhismann J. Das Eherecht der orientalischen Kirche. Wien, 1864; М. Горчаков. О тайне супружества. СПб., 1880; Нечаев (1890). С. 204–244; Калашников (по указателю); Herman. Textus selecti. Р. 230; Свод законов. Т. 10. Ч. 1. Гл. 1. Далее: Загоровский; Завьялов; Латкин. Учебник (1909). С. 513–518, 520–524. Ср. § 11.

[110] Горчаков. Монастырский приказ. С. 195–201; ПСЗ. 6. № 3761; ПСПиР. 3. № 994; 2. № 532; 5. № 1933; ПСЗ. 11. № 8543, 8548, 8566; 12. № 9079, 10293; 21. № 15379 (Устав благочиния. Ст. 195, 237).

[111] ПСЗ. 33. № 26122; 34. № 26967; 37. № 28562, 28675; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 276, 277. Ср.: Калашников (по указателю); Milasch. Р. 459–514.

[112] Особенно в: Прав. об. 1870–1872 (отделы «Хроника» и «Внутренние известия»). Следует также отметить следующие статьи: Сушков С. П. Каноническое устройство церковного управления, в: Русс. вест. 1870. 7; Соколов Н. К. (см. библиогр.); он же. Церковный суд в первые три века христианства, в: Прав. об. 1870. 11–12; он же. О составе епископского управления — там же. 10; он же. Основные начала судебной реформы

в применении к ведомству церковного суда — там же. Н. К. Соколов пытался доказать необходимость реформы духовного суда в Русской Церкви. Профессор Московской Духовной Академии А. Ф. Лавров, напротив, в своих трудах выступал в защиту прежних духовно-судебных форм: Лавров А. Ф. Новый вопрос в православной Русской Церкви, в: Прибавления. 24 (1871); он же. Вторая апология по новому вопросу — там же; он же. Третья апология по новому вопросу, в: Моск. епархиальные ведомости. 1872. Март. Эти статьи были опубликованы автором анонимно также в виде отдельной книги: Предполагаемая реформа церковного суда. Т. 1–2. М., 1873–1874; издателем ее стал консервативно настроенный писатель Н. В. Елагин; см.: Прав. об. 1875. 2. С. 674–677. С полемикой против Лаврова выступил Соколов в работе: Новый вопрос в православной Русской Церкви, в: Прав. об. 1871. 2. «Православное обозрение», орган белого духовенства, публиковало и много других статей в поддержку судебной реформы. Горячим ее приверженцем был ректор Московской Духовной Академии протоиерей А. В. Горский (о нем ниже — § 20–21); см. его переписку с Соколовым († 1874) в сборнике: У Троицы

в Академии. Сергиев Посад, 1914. С. 405–463. Обо всем этом см.: Руновский. «Церковное законодательство», и особенно статью того же автора: Литература 60-х годов по вопросу о быте духовенства, в: Прав. об. 1899. 4; кроме того: Барсов Т. Проекты улучшения в нашем церковном управлении в церковно-судебной и административной части,

в: Христ. чт. 1893. 1. Т. В. Барсов поддерживал консервативную позицию Лаврова, еще до того, как по проекту судебной реформы разгорелась жаркая дискуссия, он опубликовал ряд статей, в которых встал на сторону партии Лаврова и епископов: Барсов Т. В.

О духовном суде, в: Христ. чт. 1870. 2; он же. О духовном суде ввиду предположения духовно-судебной реформы — там же. 1873. 1; он же. Процессы духовного суда в древней Вселенской Церкви — там же. 1871. 2. О позиции епископов, отвергавших реформу, см.: Мнения епархиальных преосвященных (1874); она отразилась и в позиции, занятой духовными консисториями: Мнения духовных консисторий. 1 (1874); вышел ли 2 том этого издания, мне установить не удалось. Об этой полемике и о работах Совещательного комитета см.: Извлечения... за 1870 год. С. 262–264; Извлечения... за 1873 год. С. 229–242. В связи с проектом реформы вышли еще два специальных исследования: Соколов Н. К. О подсудности русского духовенства от издания Соборного уложения (1649 г.) до Петра Великого (1701 г.). М., 1871; И. С. О церковном судоустройстве

в Древней России. М., 1874.

[113] Он стал архиепископом Литовским (1886–1890), после того как в 1877 г. овдовел

и принял монашество. Победоносцев весьма ценил консервативные взгляды Алексия (Письма. 1. (1925). С. 348). О Лаврове см.: Заозерский Н. Студенческие воспоминания об А. Ф. Лаврове, в: У Троицы в Академии. М., 1914. С. 637–645; ср.: там же. С. 225; далее: Корсунский И. Н. Некролог об архиепископе Алексии, в: Душеп. чт. 1891. № 1; ПБЭ. 1. Стб. 534. Лавров несет главную ответственность за то, что судебная реформа, уже намечавшаяся и совершенно необходимая, так и не была осуществлена.

[114] Заозерский, в: У Троицы в Академии. С. 641. Архиепископ Макарий Булгаков своей деятельностью в комитете восстановил против себя весь епископат: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 23; письма профессора П. С. Казанского к А. Н. Бахметьевой,

в: У Троицы в Академии. С. 580; Савва. Хроника. 6 (passim).

[115] Бердников. К вопросу о реформе, в: Прав. соб. 1906. 3. С. 176, 181, 197, 199, 207. Впоследствии Бердников заявил, что полностью разделяет позицию Лаврова.

[116] Ср. литературу, приведенную в прим. 112. Лавров был против передачи брачных дел светскому суду, которую собирался осуществить комитет (т. 1), и за сохранение епископами всей административной и судебной власти (т. 2)

[117] Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 23; Заозерский. Ук. соч., в: У Троицы в Академии. С. 641; П. С. Казанский к А. Н. Бахметьевой — там же. С. 198.

[118] См.: Павлов. Курс церковного права (1902). § 53; Суворов. Учебник (1912), § 69; Бердников. Краткий курс (1888). С. 5–30, 157–165. См. также: Milasch; Herman. De fontibus (1936). О развитии российского государственного права см. работы Градовского, Владимирского-Буданова, Романовича-Славатинского, Ивановского,

Г. Вернадского (библиогр., общ. лит. б и во Введении Б).

[119] О Кормчей книге см.: Milasch. 1905. Р. 192; Розенкампф (1829); Herman. Р. 23–33; Бердников (1888). С. 22–28; Павлов (1902). С. 115–125; он же. Первоначальный славянорусский Номоканон. Казань, 1869. Об истории Кормчей книги в Московской Руси см.: Срезневский И. И. Обозрение древних русских списков Кормчей книги. СПб., 1899 (Сборник Отд. русск. языка и словесности. 65); Нечаев (1890). С. 35; Бенешевич В. Древне-славянская Кормчая XIV титулов без толкований. 1906; не потеряла своего значения и старая работа: Калачов Д. О значении Кормчей в системе древнего русского права, в: Чтения. 1847. 3–4.

[120] Milasch. Р. 75–77; Бердников. 1888. С. 13–17.

[121] Milasch. Р. 42–44, 78; Бердников. 1888. С. 15–17; ПБЭ. 8. Стб. 326–330, 330–377, 381–383. Русские издания: Книга правил. 1839; Правила... св. отец с толкованиями. 1878; Деяния Вселенских Соборов в переводе на русский язык. Казань, 1859–1873, 1889–1911. Т. 1–7; Деяния девяти Поместных Соборов в переводе на русский язык. Казань. 1901. 2-е изд.

[122] Milasch. Р. 50–54, 123–131, 690–716, а кроме того: Скворцов И. Записки по церковному законоведению. Киев, 1848, 1878 (3-е изд.); Иоанн Соколов. Опыт курса церковного законоведения. СПб., 1851–1853. Т. 1–2; Павлов А. Номоканон при Большом Требнике. М., 1897.

[123] Павлов. Ук. соч.; Milasch. Р. 178; Бердников. Ук. соч. С. 26–28.

[124] Павлов. Курс (1902). С. 10; Алмазов А. И. Законоправильник при русском Требнике. М., 1897 (к нему — Добавления, в: Христ. чт. 1902. 7).

[125] О «Духовном регламенте» см. § 3.

[126] Эти источники права обсуждаются в соответствующих параграфах.

[127] В последний раз книга Парфения Сопковского была издана в 1823 г.

[128] См. прим. 8 к Введению Б; далее: Калашников (по указателю).

[129] Бердников. Ук. соч. С. 9; Milasch. Р. 47–50. О практике богослужения:

Голубцов А. Соборные чиновники и особенности служб по ним, в: Чтения. 1907. 3–4.

[130] Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 1–10; Доброклонский. 4. С. 1–12.

[131] ОДДС. 1. № 118; ПСПиР. 2. № 511; ОДДС. 2. 1. № 424, 611, 663, 665; 2. 2. № 992; ПСЗ. 24. № 18273; 2 ПСЗ. 9. № 6844; 14. № 12069; 34. № 34527, 35169; 39. № 40514; 42. № 45186; 49. № 51015.

[132] ПСПиР. 1. № 153, 402; 2. № 448, 526; 5. № 1937; ОДДС. 2. 1. № 283; 6. № 30.

[133] ПСПиР. 2. № 448; 5. № 1730, 1951; ОДДС. 2. 1. № 283; 6. № 229.

[134] ПСПиР. 2. № 448, 534, 901, 885; ОДДС. 2. 1. № 480.

[135] ОДДС. 1. № 586; ПСПиР. 2. № 693, 508; 4. № 1265; ПСЗ. 10. № 7558; ПСПиР. 3. № 1041; 5. № 1496; ПСЗ. 6. № 3954; 9. № 6718, 16. № 11842, 11959;

ср.: Розанов. 1. С. 19.

[136] ПСЗ. 4. № 1829, 1834; ср.: Горчаков. Монастырский приказ. С. 246, 250; ПСПиР. 1. № 133, 257; 4. № 1374, 1379, 1486; 5. № 1819, 1743; ПСЗ. 10. № 7538; 15. № 11461; 14. № 10765; 16. № 11643, 11716, 11814, 12060; см. ниже § 10.

[137] ПСЗ. 32. № 25709; 34. № 26836, 26859; 35. № 27605; 2 ПСЗ. 19. № 11875; Сборник. 113. 1. С. 168–173; ср.: Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 70–80.

[138] Сборник. 113. 1. С. 214–217; 2 ПСЗ. 9. № 7178; 11. № 9705; 14. № 12069, 12071; 39. № 40771; 41. № 45186; 47. № 51015; Барсов. Ук. соч. С. 27–54.

[139] ПСЗ. 30. № 23122, 23124, 23207; 2 ПСЗ. 14. № 12070; 42. № 44570; 46. № 49657; 48. № 52081; 51. № 55951.

[140] Нечаев (1890). С. 53; Чижевский (1898). С. 4; Рункевич. Русская Церковь

в XIX в. С. 693; Доброклонский. 4. С. 83; 3 ПСЗ. 33. № 39612; Стенографический отчет Государственной думы 3-го созыва. Сессия 2. С. 2009 (14 июля 1909 г.).

[141] ПСЗ. 6. № 3765; ПСПиР. 1. № 98; 11. № 8832; Чижевский (1898). С. 5; Барсов. Сборник действующих... С. 80–90; о различных комиссиях 1909–1912 гг. и подготовленных законопроектах см.: Стенографический отчет Государственной думы 3-го созыва. Сессия 4. С. 2602, 2607, 2629 (23 февраля 1911 г.); там же. 4 созыва. Сессия 4 (25 февраля 1916 г.).

[142] Сборник материалов, относящихся до архивной части России. СПб., 1916. С. 296–311. Ср.: Введение Б.

[143] Завьялов. Вопрос о церковных имениях при имп. Екатерине II. СПб., 1900. С. 155–157.

[144] К вопросу о содержании церковного управления до 1700 г. см. литературу, приведенную в § 10, главным образом сочинения Горчакова, Шимко, Завьялова и Доброклонского (2–3). О штатах Святейшего Синода см. § 4; ср.: Завьялов. С. 159. Штаты 1722 г. были первой попыткой установить государственный бюджет. Лишь в 1862 г. был впервые подготовлен скоординированный бюджетный проект — «Государственная роспись», см.: Государственная роспись, в: ЭС. 53. 108. О государственном содержании Синода в 1721–1764 гг. см.: Завьялов. С. 162–189. Во времена Екатерины II Святейший Синод субсидировался Коллегией экономии через обер-прокурора. С 1774 г., после того как обер-прокурор Чебышев допустил финансовые злоупотребления, деньги стали поступать непосредственно в Синод. Однако с 1781 г. средства, предназначенные для церковного бюджета, из государственной казны получал снова обер-прокурор (Благовидов. 1899. С. 253).

[145] Завьялов. Ук. соч. С. 216.

[146] Там же. С. 268, 308. Ср. ниже § 10.

[147] ПСЗ. 25. № 19070.

[148] В 1826 г. из казны было выделено на нужды Церкви 671 237 руб., из них 85 357 руб.— на содержание приходского духовенства; в 1850 г. сумма достигла уже 3 804 299 руб., из которых на содержание приходского духовенства пошло 2 647 330 руб.; см.: Всеподданнейший отчет обер-прокурора за 1825–1850 годы,

в: Сборник. 98. С. 459, ср.: Россия / Изд. ЭС. СПб., 1901. С. 201. Кроме того, мы используем соответствующие Отчеты обер-прокурора, «Роспись» в ПСЗ; за 1840–1890 гг.— Преображенского (библиогр. к Введению Б.)

[149] Извлечения... за 1870 год; Военно-статистич. сборник. 4. С. 764; 3 ПСЗ. 3. № 1933 (Роспись. С. 244, 305); Отчет... за 1901 год.

[150] 3 ПСЗ. 30. Приложение. С. 239, 265; 33. Отд. 2. С. 161; Стенографический отчет Гос. думы 4-го созыва. Сессия 4. С. 2379–2380 (от 26 февраля 1916 г.); ср.: там же. С. 44 (5 марта 1912 г.). См. табл. 3.

[151] Сборник. 98. С. 459; ср.: Чижевский (1898). С. 342. В 1870 г. общий капитал

Св. Синода составил 18 860 000 руб., приносивший ежегодно 4 763 000 руб. в качестве процентов. Выручка от продажи свечей в 1 396 000 руб. расходовалась на содержание духовных училищ; проценты со школьного капитала выражались в 1870 г. суммой

в 943 000 руб. (Военно-статист. сборник. 4. С. 817).

[152] См. ниже § 20–21.

[153] Завьялов. С. 175–183; Сборник. 98. С. 459; ср. таблицы.

[154] ПСЗ. 6. № 3746; 30. № 23254; 31. № 24419, 24900; 38. № 28396; Калашников. С. 407; Отчет... за 1906–1907 и 1914 годы (ведомости); Чижевский. Ук. соч. С. 339; Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 382–386.

[155] Сборник. 98. С. 459; Чижевский. Ук. соч. С. 358–363; ср. таблицу 3.

[156] Отчеты... за 1898 и 1907 годы (ведомости); ср. табл. 3. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 106, 126, 127; Свод законов (1876). Т. 9. Ст. 405; Т. 10. Ст. 1711; Чижевский. Ук. соч. С. 342.

[157] См. таблицу 3.

[158] Отчет за... 1907 год (ведомости); Отчет... за 1908–1909 или за 1911–1912 годы, где эти доходы все более растут. См. табл. 3.

[159] См.: Евлогий. Путь моей жизни. С. 193. Для роста капитала Синода очень важным было решение Государственного совета от 24 апреля 1884 г. (3 ПСЗ. 4. № 2173) о том, что все суммы, которые Святейший Синод не израсходовал к моменту составления бюджета на следующий год, приплюсовываются к его капиталу; все прочие органы государственного управления должны были переносить эти суммы в свой бюджет следующего года.

[160] Верховской. Очерки. 1912. С. 124.

[161] По истории обер-прокуратуры Святейшего Синода важны следующие работы: Благовидов; Барсов. Синодальные учреждения; Верховской. Учреждение. 1; для времени Николая I важны материалы в: Сборник. 113. 1–2. Общий очерк см.: Доброклонский. 4. С. 85–87.

[162] ПСЗ. 6. № 4001; ПСПиР. 2. № 609, 680, 705; ОДДС. 2. 1. № 734; ПСЗ. 6. № 4036. Уже в XVII в. в Патриаршем разряде сидел государев боярин, но только для обсуждения вопросов, касавшихся одновременно как интересов государства, так и Церкви (например, тяжб между светскими и духовными лицами). Об этом см.: Каптерев Н. Ф. Светские архиерейские чиновники. М., 1874. С. 207; ср.: Благовидов (1899). С. 30. Об обязанностях и правах генерал-прокурора Сената см.: Петровский. Ук. соч. С. 178, 96; также: Протоколы Верховного Тайного совета, в: Сборник. 55. С. 384. Годы деятельности отдельных обер-прокуроров XVIII в. см.: Каталог, в: Чтения. 1917. 2. С. 23–25. Ср. таблицу 4.

[163] Благовидов. Ук. соч. С. 99; Голубев. Внутренний быт (библиогр. к § 8). С. 278.

[164] Благовидов (1900). С. 134, 165–171. О столкновениях Шаховского со Святейшим Синодом см. его «Записки» (1872). С. 52 и след.; см. также: Верховской (1909) (библиогр. к § 10). С. 268–271. О Шаховском см.: Корсаков Б. Я. П. Шаховской, в: РБС (Чаадаев—Швитков) (1905). О деятельности Амвросия Юшкевича см.: Попов. Арсений Мацеевич (1912). С. 53; ср.: Соловьев. 4 (Общ. польза). С. 45, 119, 145.

[165] Сборник. 7. С. 316, 317–318 (инструкция Потемкину) (также в ПСПиР. Е. II. 1. № 139). О тесных связях Потемкина с епископами см.: Титлинов Б. Гавриил Петров. 1916 (библиогр. к § 8). С. 45, 295; ср. с. 293–393, 408–424 (об обер-прокурорах при Екатерине II). Письма Потемкина к различным епископам: Русс. арх. 1879. 3. Еще

в 1791 г. Потемкин сочинил канон Спасителю (Русс. арх. 1881. 2. С. 17).

[166] Виноградов В. Платон и Филарет, митрополиты Московские, в: БВ. 1913. 2. С. 332; ПСПиР. Е. II. 1. № 127. И. И. Мелиссино известен благодаря своему проекту («Пунктам»), который он подал в Святейший Синод, предлагая в нем различные новшества в церковной жизни, носившие протестантский характер; «Пункты» см. в: Чтения. 1871. 3. С. 114–121. Ср.: Титлинов. Ук. соч. С. 298, 303–306. Обер-прокурор Чебышев публично заявлял: «Нет никакого Бога»: Титлинов Б. Московский митрополит Платон, в: Христ. чт. 1912. 11. С. 1210. Указ Екатерины II от 3 февраля 1763 г. (ПСЗ. 16. № 11746) гласил, что Святейший Синод обязан подчиняться также устным повелениям императрицы, передаваемым через обер-прокурора.

[167] Благовидов (1899). С. 297–300; Клочков. Очерки правительственной деятельности времен Павла I. СПб., 1916. С. 282.

[168] Журнал Яковлева. С. 87–112.

[169] Там же. С. 88, 92, 95, 100, 97.

[170] О Голицыне: Рождественский С. В. Исторический обозор деятельности Министерства народного просвещения: 1802–1902. СПб., 1902. С. 105–113; Стеллецкий; Goetze; ср. характеристику Голицына у Флоровского. С. 132; см. ниже § 8 и 9.

[171] Рункевич. Русская Церковь в XIX в. (библиогр. к Введению Б). С. 540.

[172] ПСЗ. 34. № 27106; Рождественский. Ук. соч. С. 110–113.

[173] Курсив автора. ПСЗ. 34. № 27106. Об отношениях между Сенатом и министром юстиции см.: Владимирский-Буданов. Обзор (1888). С. 235; Вернадский Г. Очерк (библиогр., общ. лит. б). С. 67–70.

[174] Рождественский. Ук. соч. С. 110–113; Рункевич. Ук. соч. С. 550–552; Доброклонский. 4. С. 86.

[175] Цит. по Флоровскому. С. 134.

[176] Флоровский. С. 152. О Михаиле Десницком: Ист.-стат. Петербург. 8. СПб., 1878. С. 25; Чистович И. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия: Комиссия духовных училищ. СПб., 1894. С. 114–116, 189–211; Рункевич. Александро-Невская лавра: 1713–1913, СПб., 1913. С. 847–852.

[177] О Серафиме Глаголевском см.: Сборник. 113. 1. С. 19–27, 2–4; Ист.-стат. Петербург. 8. С. 33. Ср. ниже § 9.

[178] ПСЗ. 39. № 29914, 30037. Много лет спустя митрополит Филарет Дроздов утверждал в письме к А. Н. Муравьеву, что важнейшую роль в падении Голицына сыграл крайне реакционно настроенный М. Л. Магницкий; именно он, по словам Филарета, уговорил митрополита Серафима пойти к императору с просьбой удалить Голицына (Филарет. Письмо к А. Н. Муравьеву. Киев, 1869. С. 507).

[179] Курсив автора. ПСЗ. 34. № 30037; Благовидов (1900). С. 449.

[180] Ростиславов Д. Петербургская Духовная Академия при графе Протасове, в: ВЕ. 1883. 7. С. 124; Сборник. 113. 1. С. 152.

[181] Сборник. 113. 1. С. 154; ср. письма митрополита Филарета Дроздова к Нечаеву,

в: Старина и новизна. 9 (1905) и Русс. арх. 1893. 1, особенно с. 42.

[182] Ростиславов. Ук. соч. С. 125.

[183] 2 ПСЗ. 10. № 8001, 8007; ср. 14. № 12068; Свод законов. 1 (1857). 1. Раздел 1. Ст. 55. Прим.; 1. 2 (Учреждение Гос. совета). Ст. 38; 1. 1 (Учреждение Комитета министров). Ст. 5. Прим. Но в «Учреждении Гос. совета» в издании 1915 г. (Свод законов. 1. 2. Изд. 1906 г.) в ст. 35 говорится, что «министры и главноуправляющие» только тогда имеют право голоса в Государственном совете, если они являются его членами. См. также: ПСЗ. 32. № 25043. Ст. 27; 2 ПСЗ. 10. № 8007; 14. № 12068; 17. № 15518; 7. № 4551.

[184] Чистович. Руководящие деятели. С. 315.

[185] О Протасове см.: Сборник. 113. 1. С. 155 и след.; Благовидов (1900). С. 417

и след.; Рункевич. Ук. соч. С. 610. Мнение Филарета Дроздова о Протасове: Собрание мнений. 4. С. 213, 260.

[186] Сборник. 113. С. 155, 171, 233, 155–171; Барсов. Сборник действующих постановлений. 1. С. 11–16, 16–21, 27–54 (о новых должностях).

[187] См.: БВ. 1905. 12. С. 795.

[188] См.: Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 7.

[189] Сборник. 113. 1. С. 155–171; 2. С. 4, 341–370.

[190] Порфирий Успенский. Книга бытия моего. 7. СПб., 1901. С. 13.

[191] А. И. Карасевский сначала возглавлял Комиссию духовных училищ (1832–1839),

а затем занимал ту же должность в новом Духовно-учебном управлении (1839–1855): РБС (Ибак-Ключарев). С. 516.

[192] Никанор (Бровкович). Биографические материалы. 1. Одесса, 1900. С. 48. Об «оптинском (т. е. в смысле оптинских старцев.— И. С.) благочестии» А. Толстого см. письмо Н. П. Гилярова-Платонова к А. В. Горскому: Русс. об. 1896. 12. С. 996.

[193] Рункевич. Ук. соч. С. 676; ср.: Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 239.

[194] Савва. Хроника. 5. С. 564, 576, 878; мнение Исидора см. в: Богданович А. В. Три последних самодержца: Дневник (1878–1912). М., 1924. С. 97; ср.: Мещерский В. П. Мои воспоминания. 2. СПб., 1896. С. 469; 3. 1912. С. 93–107.

[195] Савва. Ук. соч. 6. С. 151.

[196] 2 ПСЗ. 39. № 40972, 42772. Ср. далее § 13–16.

[197] О Победоносцеве см. библиографию к этому параграфу. Доброклонский (4. С. 86) писал в 1893 г.: «Теперь обер-прокурор как бы министр по церковным делам». Очерк биографии Победоносцева см.: Пятидесятилетие, в: Ист. в. 1896. 9. См. также: Милютин Д. Дневник. 1. М., 1947. С. 111.

[198] Письма. 2. С. 4, 5, 11, 13.

[199] Флоровский. С. 410–414.

[200] Письма. 2. С. 39.

[201] Для характеристики мировоззрения Победоносцева важны его статьи в «Московском сборнике» (1901, 5-е изд.), например, с. 2, 4, 10, 14, 24. Ср. об этом интересные высказывания такого замечательного наблюдателя, как А. Ф. Кони: На жизненном пути. 3. Берлин, 1922. С. 485.

[202] Флоровский. С. 412. Это отрицательное отношение ко всяким новшествам в области внутренней политики особо ярко выражено в его известной речи 8 марта 1881 г. против уже подписанной Александром II конституции. См. об этом: Милютин. Дневник. 4. М., 1950. С. 35; ср.: Мещерский. Ук. соч. 3. С. 333–338.

[203] Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 36. У Саввы (Хроника. 7–9) опубликовано много писем Победоносцева; большой материал для характеристики взглядов Победоносцева представляет также «Переписка Н. И. Субботина с К. П. Победоносцевым». М., 1915.

[204] Никанор. Ук. соч. С. 188.

[205] Евлогий. Путь моей жизни. Париж, 1947. С. 166.

[206] Савва. Хроника. 9. С. 462 (от 26 января 1896 г.).

[207] Dalton. Lebenserinnerungen. 3. Berlin, 1908. S. 96; ср. S. 94–100, 136. Американский посол в Петербурге Андреас Вайт (Andreas D. White) был довольно хорошо знаком с Победоносцевым, часто бывал у него вечерами и вел с ним долгие беседы. Вайт характеризует Победоносцева как «очень умного, образованного человека» (White A. D. Aus meinem Diplomatenleben. Leipzig, 1906. S. 186–200, 189, 270).

[208] Сам Победоносцев в одном из писем к императору Николаю II (21 марта 1901 г.: Письма. 2. С. 330–335) характеризовал свою деятельность как борьбу против любых реформистских планов. После своего увольнения Победоносцев писал Евлогию Георгиевскому, в то время епископу Люблинскому: «Положение стало невыносимым... В самой Русской Церкви появились волки, не щадящие овец. Наступило мрачное время, власть тьмы, и я ухожу» (Евлогий. Ук. соч. С. 166).

[209] Витте. Воспоминания: Царствование имп. Николая II. 1. Берлин, 1923. С. 244. Об Извольском см. также: Волконский С. Мои странствия. 3. С. 63–65. В эмиграции Извольский стал священником в Брюсселе, где умер в 1928 г. О нем часто упоминает Евлогий в «Пути моей жизни». У А. Богдановича, труд которого не лишен тенденциозности, читаем: «Все были возмущены назначением Извольского, не умевшего отличить панихиды от молебна. Даже его мать удивлена» (Три последних самодержца. С. 408).

[210] Философов Д. Церковные дела, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1912 год. СПб., 1912. С. 295–317. Лукьянов был доктором медицины, он известен как автор книги

о Владимире Соловьеве.

[211] Краткую биографию Саблера см. в: Переписка Н. И. Субботина. С. 308; ср.: Падение царского режима. 7. С. 66–68, 413; см. также ниже § 9.

[212] Стеногр. отчет Гос. думы 3-го созыва. 84 заседание. С. 76; ср. здесь же речи В. Н. Львова и др. (с. 55–77). Философов Д. Церк. дела, в: Ежегодн. газеты «Речь» на 1913 г. С. 334–350; он же, в: Ежегодник... на 1914 г. С. 284–307; Титлинов Б. Церковь во время революции. Пг., 1924. С. 20, 29–41, 46–52. Вообще, эта последняя книга весьма тенденциозна. После 1918 г. Титлинов, бывший ранее профессором Петербургской Духовной Академии, во многих своих работах поддерживал «Живую церковь»; см. его книгу: Новая церковь. Пг., 1923. О деятельности Титлинова во время Поместного Собора 1917–1918 гг. пойдет речь во 2 т.

[213] Стеногр. отчет Гос. думы 3-го созыва. Сессия 4. Заседание 64 (23 февраля 1911 г.). С. 2602, 2607, 2629 (речь Е. П. Ковалевского); ср. заявление обер-прокурора А. Н. Волжина 25 февраля 1916 г.: Стенограф. отчет Гос. думы 4-го созыва. Сессия 4. Засед. 26. С. 2173.

[214] Философов. Церковные дела, в: Ежегодник... на 1912 год. С. 205; ср. с. 105, 111.

[215] Многочисленные мемуары об этом времени не всегда заслуживают доверия; см. ниже § 9. Особенно осторожным надо быть в отношении книги товарища обер-прокурора князя Н. Д. Жевахова «Воспоминания». Мюнхен, 1923 (он занимал эту должность с 15 сентября 1916 г. по 3 марта 1917 г.). О Жевахове см.: Шавельский Г. Воспоминания. 2 т. Нью-Йорк, 1954; здесь же много и об обер-прокурорах военного времени: 1. С. 367–392.

[216] Евлогий. Ук. соч. С. 233–235. Самарин должен был оставить свой пост из-за вражды с Распутиным: Переписка Николая и Александры Романовых. 3. С. 215–220; 5. С. 286 и др.; ср. § 9, а также воспоминания А. Н. Наумова: Из уцелевших воспоминаний. 2. Нью-Йорк, 1956. С. 4, 298, 306. При Волжине была введена новая форма доклада царю: обер-прокурор делал его в присутствии первоприсутствующего члена Святейшего Синода: Верховской. 1. С. 605. О Волжине см.: Переписка Николая. 3. С. 392, 398, 401, 407 и др.; 4 (во многих местах). О Раеве см.: Родзянко. Воспоминания. Берлин, 1926. С. 177; Переписка Николая. 3 и 4 (во многих местах).

[217] Карташов А. Революция и Собор 1917–1918 гг., в: Правосл. мысль. Париж, 1942. С. 78, 86; Милюков П. Н. Очерки (библиогр., общ. лит.). 2. 1. С. 221. О В. Н. Львове

см. очень интересную характеристику Наумова: ук. соч. 2. С. 58 и след.

[218] Карташов. Ук. соч.; он же. Временное правительство и Русская Церковь, в: Соврем. записки. 52 (Париж, 1934); немецкие варианты: Die Provisorische Regierung und die Russiche Kirche, в: Orient und Occident. 1934. 15.

[219] Нольде Б. Е. Очерки русского государственного права. СПб., 1911. С. 168.

[220] Такая формулировка содержится в § 9 Инструкции обер-прокурору (ПСЗ. 7. № 4036).

[221] Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники. М., 1874. С. 207.

[222] 2 ПСЗ. 40. № 43772. Ст. 1.

[223] Середонин. Исторический очерк деятельности Комитета министров. 3. СПб., 1903. С. 6.

[224] 3 ПСЗ. 24. № 25486. Ст. 1.

[225] Сборник. 113. 1. С. 157. Верховской (Очерки. С. 132) полагает, что учреждение Двойного министерства создало предпосылки для превращения обер-прокурора в могущественного министра.

[226] Еп. Енисейский Никодим. О Св. Синоде, в: БВ. 1905. 10. С. 210. Архиепископ Антоний Храповицкий писал в 1906 г.: «Если же обер-прокурор не согласен с постановлениями Святейшего Синода, то протокол последнего уничтожается и пишется наново» (Отзывы. 3. С. 191). Относительно объема власти обер-прокурора он пишет далее: «Итак, единоличный управитель Российской Церкви существует, и при том гораздо более властный, нежели патриарх, всегда ограниченный Собором епископов».

[227] Трубецкой Г. Россия и Вселенская патриархия после Крымской войны, 1856–1860, в: ВЕ. 1902. 5. С. 41.