Игорь Смолич: история Русской Церкви в XVIII в.

а) Двойное министерство, в котором делами православной Церкви занималось только одно из отделений, просуществовало до 14 мая 1824 г. Все это время деятельность отделения в полной мере определялась религиозной программой князя Голицына, который позаботился о том, чтобы оппозиция ей была максимально ослаблена удалением из Святейшего Синода митрополита Амвросия Подобедова[386].

В 1818 г. Петербургским митрополитом и первенствующим в Святейшем Синоде стал Михаил Десницкий, бывший архиепископ Черниговский (1802–1818), человек мистического склада, но строго православный, поэтому конфликты с министерством были неизбежны и привели в конце концов к тому, что в марте 1821 г. митрополит подал императору жалобу на всемогущего министра. Спустя две недели, 24 марта, митрополит скончался[387].

Прочность положения Голицына в борьбе с возраставшей церковной оппозицией была обусловлена его многолетней близостью к императору и общностью их религиозных взглядов. Голицын разделял идеи универсального христианства, захватившие Александра, которые, претерпевая различные влияния, привели императора «к общему сумбуру разума и мыслей»[388]. Таким образом, во время войны с Наполеоном у Александра I из чувства своего высокого предназначения родилась идея создания Священного союза (14 сентябя 1815 г.). Государи — члены Союза заявили о своей непоколебимой решимости во всех делах правления «руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сей святой веры, заповедями любви, правды и мира»[389]. На практике эти принципы вели к подозрительности и угнетению свободы мысли, в том числе и религиозной. Везде мерещился дух революции, которую считали плодом мятежного антихристианского Просвещения[390]. Средство против него Александр видел в реформе государственной политики в христианском смысле, которая была призвана подготовить «обещанное Царствие Господа на земли, которое будет яко на небеси и о коем Церковь воссылает ежедневные моления»[391].

Учреждение в 1817 г. Двойного министерства, предпринятое в русле политики христианского универсализма, поначалу было воспринято духовенством как шаг навстречу церковности. Такого мнения был и молодой Филарет Дроздов, ставший 15 августа 1817 г. епископом Ревельским. Вскоре после этого он писал обер-прокурору Голицыну: «Да дарует Вам Господь воистину быть служителем Духа в Церкви, служителем света в народе. Константин Великий называл себя внешним епископом в Церкви, в настоящем звании Вашего сиятельства она должна признать местоблюстителя внешнего епископа своего»[392]. Прошло два года, и Голицын действительно стал наместником государя — неограниченным правителем Двойного министерства, хотя и не без некоторого противодействия со стороны оппозиции. Но постепенно его универсалистские взгляды все дальше расходились со взглядами императора, который все более тяготел к строгому православию. Если Голицын оставался верен идее единения христианских народов, идее надконфессионального Царства Христова на земле, то выдворение иезуитов из Петербурга в 1815 г. (т. е. еще до создания Двойного министерства) показало, что для императора конфессиональные соображения играют немалую роль. Они вскоре (после 1817 г.) дали о себе знать в мерах, предпринятых цензурой против мистической литературы (1818), в ссылке Селиванова, возглавлявшего секту скопцов, в изгнании иезуитов — на этот раз уже из России в целом (1820). Внутри самой иерархии противоречия между универсалистской позицией и строго православной особенно ясно выявились в вопросе о Библейском обществе. Серафим Глаголевский (1757–1843), сменивший 19 июля 1821 г. в качестве митрополита Петербургского и Новгородского умершего митрополита Михаила, поддержал консервативную позицию митрополита Платона Левшина, выступив вместе с ним против перевода Библии на русский язык[393]. Противостояние митрополита Серафима и Голицына выразилось, в частности, в том, что митрополит демонстративно покинул одно из заседаний Библейского общества. Тень императора, Аракчеев[394], все более и более внушал Александру мысль, что всякое мистическое течение по сути своей направлено на подрыв политических устоев[395]. В качестве союзника Аракчеев использовал архимандрита Юрьева монастыря Фотия Спасского.

Фотий Спасский (1792–1838) после окончания в 1814 г. Новгородской семинарии был в течение года студентом Петербургской Академии, где тогда ректорствовал Филарет. Без сдачи выпускных экзаменов он стал преподавателем духовного училища при Александро-Невском монастыре. В 1817 г. по совету Филарета Дроздова он принял монашество и был назначен законоучителем в Кадетский корпус. За страстные проповеди против христианского универсализма Голицын удалил Фотия в провинцию в качестве настоятеля небольшого монастыря. Но вскоре Фотий был не только возвращен, но и 21 августа 1822 г. поставлен архимандритом Юрьева монастыря[396]. Этим успехом он был обязан протекции графини А. А. Орловой-Чесменской, которая выхлопотала ему аудиенцию у императора Александра I, чему, как это ни странно, способствовал и Голицын. Впоследствии графиня поселилась вблизи монастыря, чтобы жить под постоянным руководством своего духовника. Она не раз жертвовала монастырю крупные суммы и оставила ему миллионное состояние. Из писем Филарета Дроздова графу В. Г. Орлову видно, что он одобрял отношения между Фотием и графиней[397].

Н. Барсов, в целом положительно оценивая борьбу Фотия против мистицизма и сектантства, писал: «Не получив хорошего академического образования, Фотий не был ученым богословом», однако, «стоя твердо на почве конфессионального, т. е. чисто православного, религиозного учения, в пределах Катехизиса и Символов был достаточно компетентным борцом против мистицизма и масонства»[398]. Ораторский дар Фотия эффектно дополнялся его монашеско-аскетической внешностью. Впрочем, биограф замечает: «Его самохвальство и заносчивость вовсе не подходят под уровень иноческого смирения, и только продолжительные молитвы и воздержание от пищи составляют отличительные черты его монашеских добродетелей»[399]. Постоянно полемизируя с приверженцами мистицизма, Фотий и сам имел некоторую склонность к экзальтации[400]. Через два года после первой аудиенции у императора, во время которой экстатические речи архимандрита произвели на Александра сильное впечатление, Аракчеев, познакомившийся с Фотием в ходе строительства военных поселений и оценивший это знакомство как полезное, исхлопотал для Фотия разрешение на еще одну продолжительную встречу с императором 20 апреля 1824 г.[401]

25 апреля того же года в доме графини Орловой разыгралась почти театральная сцена: Фотий в полном церковном облачении вышел навстречу Голицыну и предал его анафеме. Затем последовала не менее театральная аудиенция митрополита Серафима у императора, когда митрополит на коленях умолял Александра освободить Церковь от министра-еретика. Драма завершилась 15 мая 1824 г. роспуском Двойного министерства и отставкой Голицина с постов министра и президента Библейского общества. Он сохранил только должность министра почт, которую занимал с 1816 г. Президентом Библейского общества стал митрополит Серафим, а обер-прокурором Святейшего Синода — прежний начальник Греко-русского отделения в Двойном министерстве князь П. С. Мещерский, который с большим почтением относился к Святейшему Синоду и предоставил управлять им митрополиту Серафиму.

На двух последующих аудиенциях у императора, устроенных Аракчеевым, Фотий передал Александру I записки, в которых он предрекал, что следствием охватившего всех мистицизма неизбежно будет революция[402]. С этих пор во имя якобы находившегося под угрозой православия начался период гонений на свободу мысли, которые не миновали и богословие. Фотий и Серафим нашли себе единомышленника в лице нового министра народного просвещения адмирала А. С. Шишкова (1753–1841). Шишков был ярым противником Библейского общества, запрещения которого он добился при Николае I (12 апреля 1826 г.). Он решительно отвергал «перекладку» Библии и молитв на «простонародное наречие», т. е. на русский, и добился запрета на Катехизис митрополита Филарета Дроздова, вышедший в 1823 г. с разрешения Святейшего Синода, в котором Символ веры и молитвы были напечатаны по-русски. Обращение Филарета к митрополиту Серафиму с протестом, в котором указывалось, что запрет компрометирует Святейший Синод, успеха вначале не имело, и только при Николае I Катехизис появился снова, теперь уже с цитатами на церковнославянском[403].

Увольнение князя Голицына ни в коей мере не означало освобождения Церкви из ее «пленения». Смягчение государственного руководства при князе Мещерском оказалось временным. Уже очень скоро митрополиту Серафиму, который до своей смерти в 1843 г. оставался первоприсутствующим в Святейшем Синоде, пришлось ощутить на себе усиление государственного нажима при обер-прокурорах Нечаеве и Протасове.

Известная легенда, многократно повторенная, утверждает, что Александр I окончил жизнь в Сибири схимонахом под именем Федора Кузьмича. Историки оспаривают это. Великий князь Николай Михайлович в вышедшей в 1907 г. специальной работе на эту тему также высказывается решительно против отождествления Александра с Федором Кузьмичом[404].

Было бы ошибкой объяснять борьбу Фотия, Серафима и Аракчеева с Голицыным их принципиальным неприятием господствовавшей церковной системы. Кругозор этих людей был слишком узок для подобной цели. Полемика Фотия с Голицыным едва ли могла побудить императора Александра I подвергнуть принципиальному пересмотру вопрос об отношениях Церкви и государства[405]. Соображения такого рода прозвучали из уст человека, не замешанного в партийных спорах и не состоявшего в каких-либо отношениях с Фотием. Это был известный и высокообразованный историк Н. М. Карамзин (1766–1826); в 1811 г. он подал государю докладную записку «О древней и новой России», в которой церковно-политическая ситуация того времени была представлена с тщательно взвешенной объективностью: «Церковь Российская искони имела главу сперва в митрополите, наконец — в патриархе. Петр объявил себя главою Церкви, уничтожив патриаршество как опасное для самодержавия неограниченного. Но заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало мирской власти, ни княжеской, ни царской, служило ей полезным орудием в делах государственных и совестию — в ее случайных уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право — вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, право благословенное не только для народа, но и для монарха, коего счастие состоит в справедливости. Со времен Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши были уже только угодниками царей и на кафедре языком библейским произносили им имена похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных; главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. Если государь председательствует там, где заседают главные сановники Церкви, если он судит их и награждает мирскими почестями и выгодами, то Церковь подчиняется мирской власти и теряет свой характер священный, усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для отечества, и пастырь душ может обещать в награду один венец мученический. Власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею. Говорю о законе и праве. Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита или патриарха с волею верховною, но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности. Явная, совершенная зависимость духовной власти от гражданской предполагает мнение, что первая бесполезна или по крайней мере не есть необходимая для государственной твердости... Не предлагаю восстановить патриаршество, но желаю, чтобы Синод имел более важности в составе его и в действиях»[406]. Записка Карамзина не возымела практических последствий: в то время Александр I был более восприимчив к религиозной экзальтации Фотия, чем к трезвым размышлениям историка.

б) В 1850 г. известная представительница славянофильского направления графиня А. Д. Блудова (1812–1891) писала к 25-летнему юбилею правления Николая I: «Николай Павлович — самый православный государь из царствующих над нами со времен Федора Алексеевича. Он, может быть, и самый русский»[407]. Это было время перед Крымской войной, когда в некоторых кругах считалось, что государство стоит прочно и на правильной основе. Этой основой были, по словам министра народного просвещения графа С. С. Уварова (1786–1855), самодержавие, православие и народность. В упомянутой записке Карамзина, хорошо известной Николаю I, читаем: «Дворянство и духовенство, Сенат и Синод, как хранилища законов, над всеми — государь, единственный законодатель, единственный источник властей — вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих»[408]. Вторая часть этой формулы Карамзина была, бесспорно, основным принципом политики Николая I, но унижение Святейшего Синода и духовенства едва ли соответствовало тем нормальным отношениям православного государя к православной Церкви, какие предполагаются в первой части. Когда архимандрит Фотий Спасский в письме к епископу Иннокентию Борисову от 1838 г. восторженно восклицает, что в России все напоено ароматом православия[409], то у непредвзятого читателя эти слова могут вызвать только недоверчивую улыбку.

Император Николай I (15 июля 1796 г.— 19 февраля 1855 г.) был третьим сыном Павла I. Он получил трон благодаря тому, что отказался царствовать его старший брат Константин. На воспитание и образование Николая обращалось мало внимания; в соответствии с его собственными наклонностями, оно было, главным образом, военным. Поверхностным было и религиозное воспитание. В конце жизни Николай I признавался: «В отношении религии моим детям лучше было, чем нам (т. е. Николаю и его брату Михаилу.— И. С.), которых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе»[410]. Николай был верующим, но совершенно по-другому, чем его брат Александр: он не знал религиозных исканий, сомнений или экстазов. Его прямой натуре были чужды перемены настроения и колебания, столь свойственные его отцу и брату. Вера Николая была проста и бесхитростна. Как и московские цари, он был убежден, что его самодержавная власть освящена свыше. Он вполне разделял мнение Филарета Дроздова: «Бог по образу Своего небесного Единоначалия устроил на земле царя, по образу Своего Вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века — царя наследственного»[411]. Воззрения Николая I и Филарета, совпадая в своей теоретической основе, различались в области церковной политики. В течение десятилетий они смотрели друг на друга с уважением, но вместе с тем и недоверчиво, критически, и только поверхностному взгляду, будь то современника или позднейшего историка, эти люди могли представляться единомышленниками. Это, разумеется, не нарушало душевного равновесия императора, но для митрополита неприятие церковной политики царя было трагедией, которую он тщательно скрывал от окружающих. Время правления Николая I называют николаевской эпохой в русской истории; историк Церкви со своей стороны вправе назвать тот же период, включая и последующие годы вплоть до кончины в 1867 г. митрополита Филарета, эпохой филаретовской. Филарет Дроздов стоял в центре церковно-политических событий. Говоря от имени Церкви о проблемах Церкви и государства, он, насколько это позволяли обстоятельства, формулировал свою позицию и предлагал решения. В глазах историка эти предложения во многих отношениях были не безошибочны, но всегда столь основательны, что не считаться в церковной политике с авторитетным мнением этой могучей личности было попросту нельзя[412].

Василий Дроздов, в монашестве Филарет, родился в 1782 г. в семье приходского священника в Коломне. Он обучался в Коломенской, а затем в Троицкой семинарии, где на него обратил внимание Московский митрополит Платон. Последний особо ценил его проповеди, которые как по форме, так и по содержанию обнаруживали уравновешенность и зрелость мысли, а также трезвое суждение в духовных делах. С 16 сентября 1808 г. 26-летний монах вступил на преподавательское поприще, и уже в следующем году его вызвали в Петербург, где 28 марта 1809 г. рукоположили в сан священника и назначили инспектором и преподавателем философии в Петербургской духовной семинарии. Затем он стал ректором Александро-Невской семинарии. Вскоре Филарета узнали и оценили и митрополит Амвросий Подобедов, и князь Голицын, которые стали всячески продвигать его по службе. В 1810 г. Филарет — уже профессор богословия, церковной истории и археологии, а в 1811 г.— архимандрит. В следующем году он стал профессором богословия и ректором Петербургской Духовной Академии. В 1813 г. император наградил его орденом святого Владимира. Годом позже Комиссия духовных училищ присвоила ему звание доктора богословия, а за сочинение «Начертание библейской церковной истории» император удостоил его панагии. Деятельность на посту ректора и профессора укрепила его авторитет как богослова. В 1817 г. Филарет в качестве епископа Ревельского стал викарием Петербургской епархии, в 1819 г.— архиепископом Тверским. В том же году он был переведен на Ярославскую кафедру и назначен членом Святейшего Синода; уже 8 июня 1821 г. он архиепископ Московский, а 26 августа 1826 г., в день коронации Николая I, был возведен в сан митрополита Московского. Филарет полностью посвятил себя делам Московской епархии, но продолжалось это всего три года, пока осенью 1826 г. его снова не вызвали в Петербург, назначив членом Святейшего Синода, которым он и оставался до 1842 г.[413] Но и после освобождения от обязанностей члена Синода он фактически продолжал выполнять их, так как его мнение по привычке испрашивали по поводу всех важных дел. После смерти митрополита в 1867 г. обер-прокурор отмечал в своем годовом отчете императору, что в продолжение более полустолетия не было таких церковных дел, в которых не участвовал бы со всей энергией этот знаменитый Московский иерарх[414].

В 80–90-х гг. XIX в. из печати вышло «Собрание мнений и отзывов» митрополита Филарета Дроздова. Мы находим здесь очерки о христианском браке, расколе, церковном пении, переводе Библии на русский язык, об иностранных исповеданиях, о православных Церквах Востока (и это лишь некоторые примеры), написанные автором, который в равной мере был и церковным историком права, и богословом, демонстрирующие всю многосторонность личности Филарета. Конечно, в ряде случаев у него были помощники, например, известный церковный ученый А. В. Горский[415], но окончательная редакция была всегда делом самого митрополита: точность выражений, аккуратность формулировок, умение избежать излишне категоричных утверждений — все это несомненные достоинства его творческой манеры. К присущему ему чувству меры присоединялась и осторожная сдержанность в оценках лиц и событий, которая была совершенно необходима в николаевскую эпоху. По-видимому, лишь два человека из ближайшего окружения Филарета удостаивались откровенных бесед с ним — это были наместник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Антоний Медведев и викарий Филарета архиепископ Леонид Краснопевков[416]. Профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский писал после смерти митрополита Филарета своему брату: «Была в покойном какая-то магнетическая сила, которая притягивала к нему всех приближающихся, не допуская, впрочем, никого близко к себе. Как бы магическим жезлом проводил он предел, который не дерзал никто переступать, как бы сердце ни тянуло перешагнуть эту черту, дабы сблизиться с ним. Таковы чувства, отзывы всех близких к нему. Он оставлял закрытым для всех внутреннее святилище своего сердца, своей души; посторонние видели только проблески его чувств, его дум. Все любившие его любили его со страхом, и те, которые были уверены, что он любит их, не считали себя близкими к нему. Может быть, святитель чувствовал, что, раз приблизив кого-либо вполне к себе, он потерял бы над таким власть»[417]. Симбирский архиепископ Феодотий Озеров († 1858) рассказывает: «Служил я в Петербурге, посещал вельмож, видал царей: все ничего, а когда вошел в Троицкое подворье (местопребывание митрополита Филарета.— И. С.), откуда взялась робость?»[418] Каково же было сельскому священнику, когда он должен был предстать пред очи Московского святителя? А вот слова А. Н. Муравьева, сказанные им в 1867 г. после кончины Филарета: «Мы лишились великого светильника и поборника православия, который, не будучи патриархом по сану, был для нас как истинный патриарх, ибо он решал все трудные вопросы церковные по данной ему свыше премудрости, и долго будет Церковь Русская чувствовать сие мнение»[419]. Идейный ученик и почитатель Филарета и его церковной политики архиепископ Савва Тихомиров, посвятивший два десятилетия изданию наследия митрополита Филарета, писал, что, читая творения святителя, он не мог надивиться величию, глубине и широте всеобъемлющего ума незабвенного иерарха. В этих документах, кажется, разрешены на столетия вперед различные вопросы — церковно-правовые, государственные, социальные и прочего рода[420]. Подобно Савве Тихомирову, все последующие поколения епископов почитали Филарета Дроздова, авторитет которого оставался непоколебленным. Однако присущая ему «умеренность суждений» превратилась у его менее даровитых эпигонов в рабскую пассивность пред лицом светской власти.

При жизни митрополит Филарет в силу своего авторитета занимал в церковной иерархии совершенно особое положение. Для духовенства и вообще для верующих он был не столько добрым, сколько мудрым пастырем, которого при всем к нему почтении боялись, поэтому он не мог стать средоточием собирающего движения и не мог опереться на духовенство. Он сознавал, что предназначенная ему в истории Русской Церкви роль — трагическая. Он ясно видел, насколько упрочились те отношения между государством и Церковью, при которых последняя становилась просто ведомством греко-русского исповедания. Такую успевшую закоснеть традицию могла бы изменить только более мощная сила, идущая изнутри самой Церкви, но он не верил, что его современники способны проявить такую силу. Кроме того, он был сторонником консервативной церковной политики. В среде иерархии с давних пор существовал прямо-таки болезненный страх перед новшествами и реформами: как и Платон Левшин, Амвросий Подобедов или Филарет Амфитеатров, Филарет Дроздов опасался даже небольших исправлений церковной жизни. Когда в 60-е гг. среди духовенства усилились реформаторские тенденции, Филарет выступил против любых мер, которые выходили бы за пределы незначительных изменений в методах церковного управления. В сущности, он чрезвычайно высоко ценил государство как репрессивно-консервативное начало, сдерживающее анархические, плотские, стихийные устремления человеческой природы. Поэтому он и не был против служебного положения Церкви внутри государственного целого. Чего он желал для Церкви — так это большей степени самоуправления. Институт Святейшего Синода он находил вполне подходящим для этой цели, назвав его однажды «Духовной коллегией, которую у протестанта перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод»[421]. Личная резолюция Николая I на одном из докладов Святейшего Синода стала поводом для следующего суждения митрополита Филарета об отношениях государства и Церкви: «Против сего решения Святейший Синод не может сказать ни слова, потому что он, не умея решить свое собственное дело, сам вызвал Его Величество на данное решение, а посему должен принять его за решение Божие»[422]. Церковно-политическая позиция Филарета определялась не в последнюю очередь его представлением о Божественном характере императорской власти: «Россия есть единственное государство в Европе, в котором и правительство и народ вполне признают, что «несть власть, аще не от Бога». Государь всю законность свою получает от церковного помазания, из чего вытекает, что положение Церкви (в России.— И. С.) и отношение ее к самодержавной власти не сходно с положением Церквей в государствах католических и протестантских... В нашем отечестве... благочестивейшие цари суть верховные защитники и блюстители правоверия и всякого Церкви святой благочиния»,— говорит Филарет, дословно цитируя Свод законов 1832 г., и затем так формулирует отношения между государством и Церковью: между Христом и его слугою, православным государем, как и между Церковью и государством, имеется нечто общее, а именно вера, благочестие, утверждение и сохранение блага христиан. Церковь проповедует страх Божий, богобоязненный же государь сохраняет своим мудрым благотворным правлением этот страх Божий и мир Церкви. Именно поэтому следует молиться за царя, чтобы мы могли вести мирную, тихую жизнь во всяческом благочестии и чистот^****[423].

Императору Николаю I были, конечно, хорошо известны идеи Филарета. Недаром он называл знаменитого Московского святителя мудрым и чувствовал, что в главном они с ним едины, и это казалось ему важнее расхождений по отдельным вопросам. Близки они были и во взглядах на реформы. Теоретически Николай I вовсе не был, как это иногда казалось, против улучшений в области государственного управления. «В его правление,— пишет один из исследователей внутренней политики Николая,— задумывались реформы, которые должны были всколыхнуть самые глубины народной жизни, и при этом говорилось, что преобразование предстоит осуществлять такими мерами, которые отнюдь не имели бы вида какой-нибудь перемены». В действительности же всего лишь «скрипели перья, исписывались горы бумаги, комиссии и комитеты беспрерывно сменяли друг друга... Но эта бумажная работа не получала реальных отражений на жизненной практике»[424].

В деле церковного управления при Николае I обер-прокурор граф Н. А. Протасов ввел много полезных улучшений, которые уже могли считаться реформами. Прежде всего он обратил внимание на епархиальное управление, в котором до тех пор, так же как и в XVIII в., царили произвол и бесправие, а низшее духовенство страдало от деспотизма епископов. Введенный Протасовым Устав духовных консисторий (1841) внес в этом отношении значительные улучшения. «Протасов,— пишет историк,— будучи сам деспотом, сокрушал всякое самовластие со стороны епархиальных архиереев, руководившихся в управлении произволом и не терпевших никаких против себя протестов. У него на суде равны были и дьячок и архиерей. С его эпохи узнали, что и архиереев можно судить, что и для них писан закон, что и на них можно жаловаться в Синод»[425].

Протасовские методы, намечавшиеся еще до появления самого Протасова, были одной из существенных причин того одиночества, в котором довольно скоро оказался в Святейшем Синоде митрополит Филарет. «Я здесь чужой,— писал он в 1827 г. своей матери,— и хочу таким оставаться, а потому уклоняюсь от сношений, кроме необходимых»[426]. Быть может, это было ошибкой. В то время митрополит еще обладал психологической гибкостью, свойственной всякому молодому человеку, и при желании мог бы найти точки соприкосновения с другими иерархами. Филарет же по своей натуре был склонен к замкнутости, что привело его в последние два десятилетия жизни к «agréable sоlitude» [прекрасному одиночеству (фр.)]: он возвышался над всеми в качестве неоспоримого и почитаемого всеми авторитета. В Святейшем Синоде господствовал митрополит Серафим, пользовавшийся благосклонностью императора. Серафим не любил своего Московского собрата. Между ними существовали принципиальные расхождения не только в отношении к Библейскому обществу и переводу Библии на русский язык, но и в вопросах личного характера. Серафим не мог простить Филарету его благожелательности к князю Голицыну, да и самого Филарета подозревал в склонности к мистицизму, прислушиваясь к нашептываниям архимандрита Фотия, называвшего Филарета масоном. В глазах Серафима Филарет не мог быть вполне правоверным, ибо слыл «либералом». Серафим помнил и о прошлом интересе молодого Филарета, ректора Петербургской Духовной Академии к мистической литературе. Этим объясняется двойственная позиция Серафима в 1827 г. по вопросу о Катехизисе Филарета. Тогда Киевский митрополит Евгений Болховитинов поддержал своего Петербургского собрата. Из рескрипта Николая I Серафиму от 12 апреля 1826 г. видно, что оба митрополита обращались к императору по поводу Библейского общества и того вреда, который оно, по их мнению, наносит[427]. Несмотря на эти разногласия, Филарет имел такой вес в Святейшем Синоде, что не считаться с его мнением было нельзя. Обер-прокурор князь Мещерский докладывал императору, что участие Филарета в обсуждении различных вопросов церковного управления имеет большое значение. Его ум, здравый смысл и способность быстро схватывать суть дела поражали не менее, чем глубокое знание канонического права и умение толковать его. Если Филарет для исполнения служебных обязанностей в Москве иногда покидал северную столицу, а в Синоде возникало какое-либо важное дело, то приходилось либо высочайшим повелением возвращать Московского митрополита в Петербург, либо высылать бумаги в Москву, чтобы получить его отзыв. И при обер-прокуроре С. Д. Нечаеве с Филаретом постоянно советовались, как это видно из многочисленных писем митрополита к обер-прокурору. В то же время обер-прокурор умудрялся интриговать против митрополита, стараясь изолировать его в Синоде. Особенно важен для Нечаева был раздор между Московским митрополитом Филаретом Дроздовым и Киевским митрополитом Филаретом Амфитеатровым, членом Святейшего Синода с 1836 г. Оба единодушно осуждали деспотизм обер-прокуроров, но перевод Библии на русский язык, рекомендованный Филаретом Дроздовым, Киевский митрополит считал делом вредным и всячески препятствовал его появлению. Нечаев старался также испортить отношения Филарета Дроздова с императором.

Еще в 1829 г. митрополит Филарет навлек на себя недовольство императора тем, что отказался освящать воздвигнутую в Москве Триумфальную арку с фигурами языческих богов, тогда Николай I в гневе покинул Москву накануне назначенного срока. Одна из проповедей Филарета во время эпидемии холеры в 1831 г. показалась императору слишком критичной по отношению к мероприятиям правительства, за другую митрополит получил даже высочайший выговор. В 1826 г. Николай I учредил Корпус жандармов и всемогущее III Отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии. Жандармские офицеры доставляли, большей частью по тайным запросам обер-прокурора, донесения из губерний о епархиальных архиереях, основывавшиеся главным образом на доносах. Нечаев притворился возмущенным и уговорил осторожного Филарета написать меморандум, который он с хитрым расчетом представил императору в нужный момент[428]. Следствием было, как и ожидалось, значительное охлаждение отношений между Николаем, не терпевшим никакой критики в адрес своего любимого детища — Жандармского корпуса, и митрополитом. Из переписки Филарета с настоятелем Троице-Сергиевой лавры явствует, насколько не удовлетворяло митрополита ведение дел в Святейшем Синоде. Он был недоволен отсутствием единомыслия, внешними влияниями и невниманием со стороны правительства. А. В. Горскому он жаловался на то, что Свод законов был опубликован без участия Святейшего Синода, которому не дали высказать свое мнение о положениях, касающихся духовенства[429]. Престарелый митрополит Серафим подписывал не глядя все, что поступало ему на стол от Нечаева. Остальные члены Святейшего Синода с 1836 г. слишком часто сменялись. Дольше всего сохранил свои полномочия здесь обер-священник армии и флота В. Н. Кутневич, который пользовался особым благоволением императора и оставался неуязвимым для Протасова. Кутневич был лучшим знатоком синодальных дел и хорошо ориентировался в законах и каноническом праве. Он занял в Синоде совершенно независимое положение и часто поддерживал мнение Московского митрополита. Многолетним членом Святейшего Синода был также Иона Василевский, экзарх Грузии, назначенный в Синод еще в 1821 г., фактически же ставший его членом лишь в 1832 г., оставаясь им до 1849-го — года своей кончины. Этот отличный администратор, проявивший себя как образцовый церковный организатор в своей Кавказской епархии, был мало активен в Синоде. Членом Святейшего Синода был долгие годы и Григорий Постников, сначала епископ Калужский (1827), затем архиепископ Тверской (1831–1848) и, наконец, архиепископ Казанский (1848–1850). Он выступал за точное соблюдение церковных правил и законов и часто поддерживал митрополита Филарета против Протасова. Он был удален из Синода «по случаю глазной его болезни». Та же участь постигла архиепископа Рязанского Гавриила Городкова, который «осмеливался даже выражать иногда неудовольствие и несогласие на некоторые распоряжения и действия» Протасова. Гавриил смог продержаться в Синоде лишь два года (1841–1843). Киевский митрополит Филарет Амфитеатров также не смог долго переносить деспотию Протасова и 25 марта 1842 г. попросил разрешения вернуться в свою епархию; это прошение было самовольно, без ведома императора, удовлетворено Протасовым. Такого рода увольнения из-за разногласий с обер-прокурором происходили впоследствии не раз. В конце концов это случилось и с митрополитом Филаретом Дроздовым[430].

В 1841 г. в Святейшем Синоде рассматривалось дело Павского о литографическом размножении перевода некоторых книг Ветхого Завета[431]. В этой связи Филарет заметил: «Нужно позаботиться о доставлении правильного и удобного пособия к уразумению Священного Писания». И Петербургский митрополит Серафим, и Протасов усмотрели в этом призыв к изданию русского перевода Библии и взволновались. Во время одного из своих докладов Николаю I Протасов упомянул среди прочего о том, что в духовных академиях «в изучении Священного Писания вкрадывалось лютеранское начало». Резолюция императора, в которой выражалось его огорчение по поводу «допущения столь пагубного направления», явно целила против Филарета, который, чувствуя себя задетым, просил об увольнении его в свою епархию. Протасов доложил императору, что у него как обер-прокурора нет никаких возражений, и вердикт Николая был краток: «Может ехать». 8 мая 1842 г. Филарет покинул Святейший Синод, чтобы никогда более туда не возвращаться. В Москве по его прибытии сперва даже ожидали, что вскоре последует увольнение митрополита на покой[432].

Преемники Серафима († 1843) на Петербургской кафедре митрополиты Антоний Рафальский (1843–1848) и Никанор Клементьевский (1848–1856), председательствуя в Святейшем Синоде, не проявляли интереса к вопросу о его независимости[433]. Деспотизм Протасова почти ни в чем не встречал себе сопротивления: уволенные из Святейшего Синода иерархи были лишь исключениями. Подавляющее большинство его членов старались приспособиться к системе, господствовавшей во всем государственном аппарате, унифицировав соответственно и синодальное управление. Когда историк безусловно осуждает членов Синода эпохи Николая I как детей своего времени и своей особой среды[434], то в первую очередь имеет в виду, вероятно, их слабость и бесхарактерность перед лицом политики обер-прокуроров. Не следует, однако, забывать, что бесхарактерность была распространенным пороком скорее во 2-й, нежели в 1-й половине XIX в.

О том, как протасовская система воздействовала на епархии, свидетельствует письмо викарного архиерея Анатолия Мартыновского, умного человека и образцового епископа, вышедшего из белого духовенства, к Орловскому архиепископу Смарагду Крыжановскому от 1844 г.: «Есть ли Церковь или хотя какое-нибудь религиозное общество несчастнее в этих отношениях (т. е. в отношении подчинения государству.— И. С.) нашей бедной Церкви? Нет, сто раз нет!.. В каждом государстве народные сословия занимаются предметами, единственно к ним относящимися, а за другими не назирают, в другие не мешаются. Даже в России пастыри всех вероисповеданий пишут для своих овец и проповедуют, что угодно, издают книги, какие хотят, дерут с своих овечек, сколько хотят. А наша — столь несчастная Церковь, что нас судят, нами управляют все, кому угодно: лютеране, кальвинисты, безбожники, либералы». Двадцать лет спустя тот же епископ уже на покое писал неизвестному коллеге: «Едва ли есть Церковь несчастнее нашей Русской Церкви. Утверждаю это потому, что мне 70 лет и с 1812 г. я состоял в училищной службе и был свидетелем многих происшествий в нашей Церкви... А если поставить ее, с 11 томом Свода законов издания 1857 г. в руках, в параллель с другими вероисповеданиями, находящимися в России, то едва ли наша Церковь не более всех стеснена, связана, унижена более, чем всякое общество других вероисповеданий»[435]. По уже приведенному свидетельству Филарета Дроздова, законы, касавшиеся духовного сословия, писались без участия Святейшего Синода. Господствующая Церковь окончательно превратилась в Церковь, находившуюся под опекой государства. Правительство считало себя вправе предоставлять Церкви свободу действий лишь настолько, насколько это казалось целесообразным в пределах общей внутренней политики. В соответствии с законом инерции церковная политика и во 2-й половине XIX в. продолжала катиться по тем же рельсам, которые были проложены во времена от Екатерины II до Николая I.

в) Начало царствования Александра II (19 февраля 1855 г.— 1 марта 1881 г.) открыло период чрезвычайного оживления общественной жизни[436]. Неудачный исход Крымской войны заставил наконец правительство обратить внимание на те недостатки государственного механизма николаевской эпохи, которые уже давно были ясны для многих в русском обществе, и осознать необходимость реформ, которые и были проведены, хотя далеко не в требуемом объеме. Тем не менее лед был сломан. Журналистика, расцветшая вследствие ослабления цензуры, стала на долгое время влиятельным фактором общественного мнения. На страницах журналов оживленно обсуждались вопросы, связанные с реформами. В духовных журналах, особенно с начала 50-х и в продолжение 60-х гг., также уделялось много места проблемам общества в целом. Здесь дало о себе знать чувство единства Церкви с обществом и народом, которое сформировалось ранее, но не могло найти выражения под давлением николаевской государственной машины. Наряду с общими рассуждениями в церковной прессе высказывалось и много полезных практических предложений. Конечно, на переднем плане находились вопросы, касавшиеся положения духовенства, но они всегда рассматривались в связи с общественной ситуацией в целом. Впервые в истории русской публицистики широко дискутировались вопросы о связи христианства, Церкви и духовенства с национальным, социальным и культурным развитием русского народа, указывалось на вытекающие отсюда обязанности Церкви и церковнослужителей[437]. Состояние путей сообщения не позволяло журналам в достаточном количестве проникать в отдаленные уголки огромного государства. Этот недостаток восполнялся тем, что духовенство, вполне сознавая ответственность за свою паству, обращалось к упомянутым темам в своих проповедях. «Прииде час! — говорил тогдашний ректор Казанской Духовной Академии архимандрит Иоанн Соколов в своей новогодней проповеди 1859 г.— Может ли не сочувствовать этому времени Церковь? О! Церковь должна и готова тысячу раз повторять удар этого часа во все свои колокола, чтобы огласить все концы и углы России, чтобы пробудить все чувства русской души и во имя христианской истины и любви призвать всех сынов отечества к участию и содействию в общем, великом деле возрождения. И свои есть побуждения у Церкви. Давно-давно сама Церковь, в собственных недрах, страдает скорбями рождения, чувствуя слишком сильно потребность дать новую жизнь своим чадам духовным»[438]. Тот же проповедник, будучи уже епископом Смоленским, несколькими годами позже призывал не верить тем, кто уверяет, будто цель христианской веры — только в спасении души для будущей жизни, будто религиозный долг христианина никак не соприкасается с современностью. Отнюдь нет: «Мы (т. е. пастыри.— И. С.) обращаемся к общественному сознанию, к народной совести... мы будем только сопутствовать им светом христианской истины, возбуждать их вопросами, относящимися к разным предметам этой жизни, вызывать во имя высшей, христианской правды к обсуждению нравственных народных потребностей. Так бывает на исповеди частной, так пусть будет и в народной»[439]. Эти обращения Иоанна Соколова не были чем-то исключительным. В журналах мы найдем множество проповедей на тему «христианство и общественная жизнь». Особое внимание уделено ей в работах архимандрита Феодора Бухарева[440].

Епископ Иоанн Соколов называл эти годы «утром России», которое означало не только наступление «эпохи общественного возрождения», но и отмирание «старого» и «нарождение нового человека». Высокопоставленные лица также сознавали, что многие стороны церковной жизни требовали улучшения, даже если радикальные реформы и были неосуществимы. Некоторая безнадежность сквозит в словах митрополита Филарета Дроздова: «Несчастье нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления»[441]. Тем не менее он использовал присутствие четырех митрополитов, четырех архиепископов и двух протопресвитеров на коронации Александра II в августе 1856 г. для того, чтобы предложить на обсуждение этого своеобразного Собора вопросы, которые, собственно говоря, уже давно следовало бы решить Святейшему Синоду. Речь шла о следующих пунктах: 1) сохранение достоинства и благоговения при совершении святых таинств; 2) больше красоты и благолепия при богослужениях; 3) увеличение числа епархий и викариатств; 4) усиление борьбы против старообрядцев. Кроме того, митрополит вновь поднял старый вопрос о снятии запрета на перевод Библии на русский язык. В принципе собрание одобрило предлагавшиеся меры[442].

Место скончавшегося 17 сентября 1856 г. митрополита Никанора Клементьевского занял Казанский митрополит Григорий Постников, получивший сан митрополита во время коронации Александра II. Теперь он возглавил Петербургскую и Новгородскую епархии и стал первоиерархом в Святейшем Синоде. 1 октября 1856 г. обер-прокурором был назначен генерал-лейтенант граф А. П. Толстой. А. Н. Муравьев подал ему докладную записку «О состоянии православной Церкви в России», в которой шла речь о «стесненном положении Церкви», о восстановлении патриаршества и ограничении власти обер-прокуроров[443]. Протопресвитер В. Б. Бажанов, обер-священник гвардии и гренадеров, духовник царя и законоучитель царских детей, который даже при Протасове умел сохранить довольно независимое положение, позаботился о том, чтобы до обсуждения в Синоде записка была представлена на заключение митрополиту Филарету. «Хорошо было бы,— писал старец митрополит по этому поводу,— не уничтожать патриарха и не колебать тем иерархии, но восстановлять патриарха было бы не очень удобно: едва ли был бы он полезнее Синода. Если светская власть начала тяготеть над духовною, почему один патриарх тверже вынес бы сию тягость, нежели Синод? И при Вселенском патриархе нужным оказался Синод, и в России есть Синод. Очень велика разность в том, что в России первенствующий член Святейшего Синода не называется патриархом? Это по крайней мере требует исследования, а не ведет к решительному осуждению того, что Синод остался. Было время, когда в России не было ни патриарха, ни Синода, а только митрополит. Но власть светская искренно чтила духовную власть и ее правила, и сия имела более удобства действовать с ревностию и одушевлением. Вот в чем дело!» Созыв Поместного Собора Филарет считал полезным, если Собор будет проведен искусно и верно[444]. Неясно, сдержанная ли критика Филарета или собственные соображения побудили обер-прокурора похоронить записку Муравьева в своем архиве, так и не предприняв ничего для устранения «стесненного положения» синодального управления.

Церковная иерархия не высказывала никаких реформистских устремлений, которые могли бы оказать давление на обер-прокурора. «Стесненное положение» Святейшего Синода рассматривалось как неизлечимая болезнь, и исцеления ждали только от государственной власти, а не от свободной инициативы со стороны Церкви[445]. Целые поколения епископов выросли под сенью авторитета Филарета, призывавшего их к осторожности и уважению государственной власти. Теперь эти епископы предпочитали склонять головы, подчиняясь желаниям обер-прокуроров и со вздохом принимая «к сведению и исполнению» их инструкции. Такое положение вещей коренилось в преувеличенном консерватизме, который во всяком стремлении исправить господствовавшую систему заставлял усматривать симптом либерализма и отступления от православной традиции. Эти настроения проявились особенно в 1870–1872 гг., когда обер-прокурор граф Д. А. Толстой намеревался провести реформу духовного суда (см. § 6). Аналогично повели себя иерархи и по отношению к реформе духовных училищ в 60-х гг., ограничивавшей влияние епископов. Обер-прокурор граф Толстой так же, как князь Голицын во времена Александра I, являлся одновременно и министром просвещения. Он совершенно не был либералом, но простой здравый смысл подсказывал ему, что реформа духовных училищ необходима, особенно после реформы светских учебных заведений, уже проведенной в 60-х гг. Толстой недолюбливал епископов. Возможно, это было следствием его занятий историей католичества, на примере которой были ясно видны все опасности клерикализма. Так или иначе, но он не был свободен от предубеждений против архиереев, когда предпринимал свои меры по преобразованию совершенно устаревшего епархиального управления и пытался избавить белое духовенство от деспотического произвола епископов, никак не покушаясь, впрочем, на авторитет последних. Толстой много сделал для приходского духовенства как в правовом, так и в материальном отношении, и надо признать, что эти реформы являются заслугой не церковного руководства, а целиком и полностью государственной власти[446].

После смерти 19 ноября 1867 г. митрополита Филарета Дроздова Московским митрополитом был поставлен Иннокентий Вениаминов (1867–1879), успевший прославиться своей миссионерской деятельностью. По некоторым сведениям, он лично рекомендовал императору Александру II созвать Поместный Собор российских епископов. А. В. Горский записал в своем дневнике 23 сентября 1869 г.: «Владыка (т. е. митрополит Иннокентий.— И. С.) говорил, что обер-прокурор ныне летом в Москве снова заявлял свое согласие на учреждение Собора, только не Вселенского наперед, а русского, состоящего из одних русских епископов, но не соглашается ни за что на разделение Русской области церковной на (митрополичьи.— И. С.) округа и учреждение местных Соборов. Это разделение, по его мнению, может вести к распадению с отторжением, например, округа Виленского, или Малороссийского, или Грузинского. Обер-прокурор прибавил, что и государь ему говорил: «Не торопитесь с этим делом», и я ему ответил, что ни я, ни митрополит того не требуем скоро. Затем на последние слова владыка сказал, что обер-прокурор его одного только имеет в виду между желающими Собора. Для учреждения Собора предварительно нужно, чтобы Синод составил вопросы и объявил епископам для обсуждения и чтобы эти вопросы были предметом свободного рассуждения в духовной литературе, чтобы занялись ими pro и contra все академии и даже светская литература»[447]. Никаких практических последствий этот разговор митрополита с обер-прокурором не имел. Все проекты коренной церковной реформы были отложены почти на полстолетия.

Но критика синодальной системы не прекращалась. К ее противникам принадлежал, например, Киевский митрополит Арсений Москвин (1860–1870)[448], который в 60-х гг. многое сделал для приходских школ, а в 1866 г. был председателем Комиссии по реформе духовных училищ. Критически относился к синодальной системе также человек совсем иного духовного склада — приверженец неограниченной епископской власти над приходским духовенством архиепископ (Волынский.— Ред.) Агафангел Соловьев. Он был автором записки «Пленение Русской Церкви», которую попытался передать лично императору в 1876 г. К реформе духовного суда Агафангел относился резко отрицательно[449].

Наряду с этими иерархами старшего поколения в оживленной атмосфере 60-х гг. заявили о себе и представители более молодого ученого монашества, которое успело на себе ощутить давление протасовской школьной системы. Их взгляды были связаны со взглядами их сверстников-мирян, вошедших в русскую историю под названием шестидесятников. Ближе всего к ним были упомянутые уже Смоленский епископ Иоанн Соколов и архимандрит Феодор Бухарев — два совершенно разных характера, выступавшие, однако, как тот, так и другой, за сближение Церкви и жизни. Совсем иные идеи проповедовал в 50-х гг. молодой архимандрит Порфирий Успенский. Он серьезно изучал православный Восток и осуждал русскую заносчивость по отношению к древним Восточным Церквам, которая в эпоху Николая I проявлялась даже у митрополита Филарета. Дневник Порфирия «Книга бытия моего» — это чистосердечная и страстная исповедь. При всей своей субъективности эта книга ценна как редкий документ протеста против национального православия того времени. В результате глубокого знакомства с православным Востоком Порфирий остро ощутил отступление Русской Церкви от древнехристианских канонов, утрату соборности[450]. Также и переписка 60-х гг. между епископами Кириллом Наумовым и Макарием Булгаковым показывает весьма критическое отношение Кирилла к существовавшей церковной системе, по-видимому разделявшееся и его адресатом[451].

г) Церковная политика, ориентированная на государство, по сути дела не имела сторонников ни в иерархии, ни среди приходского духовенства, ни среди мирян. Но разделенность на эти группы не позволяла оформиться единой церковной позиции. Особенно заметно это выявилось во время обер-прокурорства К. П. Победоносцева (1880–1905), который, будучи хорошо осведомлен об оппозиционных настроениях в Церкви, не обращал на них никакого внимания.

Предшественник Победоносцева в качестве министра народного просвещения являлся членом Кабинета министров. Победоносцев был включен в кабинет в качестве обер-прокурора, что давало ему дополнительный вес и усиливало его власть, которая и без того была чрезвычайно прочна благодаря доверию и благосклонности к нему Александра III. Уже при Александре II на церковное законодательство начал влиять еще один фактор государственной власти, а именно — Государственный совет, который впоследствии, при Николае II, после открытия Государственной думы, стал играть роль верхней палаты российского парламента. Многие вопросы, которые Николай I решал еще единолично, поступали теперь на обсуждение в Государственный совет. К зависимости церковной политики от воли императора и его представителя — обер-прокурора теперь добавилась еще прямая зависимость от одного из государственных учреждений[452]. Внутренняя политика государства все больше определялась антиреформистскими тенденциями, стремлением окоротить уже проведенные реформы. Особенно ревниво охранялся принцип самодержавия. Этот курс был следствием не только консерватизма Александра III, но и умения Победоносцева отстаивать свои убеждения и перед императором, и в Кабинете министров. Время Александра III, по определению одного историка, означало возврат к строгому господству, к опеке и надзору со стороны правительства; подчинение правительству местных автономных органов суда и управления; жесткие ограничения свободы высказываний для независимой общественной мысли[453]. Именно этими принципами и руководствовался в своей политике обер-прокурор в области синодального и епархиального управления, в сфере просвещения и культуры, включая и богословие. Такой недвусмысленный курс правительства в известном смысле облегчал положение церковной иерархии, в эпоху Александра II — время противоборства прогрессивных и консервативных тенденций Черниговский архиепископ Филарет Гумилевский жаловался: «В нынешнее время не знаешь, на какую ногу ступаешь»[454]. Теперь ситуация прояснилась. Национализм и консерватизм стояли на знамени правительства, и бóльшая часть епископата, если не весь он целиком, послушно следовала за ним. В 1888 г. Ставропольский епископ Владимир Петров писал своему другу Иркутскому архиепископу Вениамину Благонравову: «Чем больше идет время, идут события, виднее становятся дела и деятели, тем сильнее сознается потребность крепчайшею молитвою молить Вседержителя: да подкрепит Господь при несокрушимой энергии духовной и хрупкие телесные силы Константина Петровича (Победоносцева.— И. С.). Право ж, ведь он стоит не только глубочайшего уважения и признательности, но и горячей любви»[455]. Еще интереснее характеризует Победоносцева Волынский архиепископ Антоний Храповицкий, один из самых значительных церковных политиков среди иерархов последнего 25-летия синодального периода. После того как Победоносцев в 1905 г. получил отставку, архиепископ Антоний писал ему: «Промыслу Божию угодно было ставить меня в такие положения по отношению к людям, пользовавшимся Вашим доверием, что я часто навлекал на себя Ваше неудовольствие; кроме того, мои взгляды на Церковь, на монашество, на церковную школу и на патриаршество не могли встретить в Вас сочувствия и одобрения, однако при всем том я никогда не мог сказать по отношению к Вашей личности слов укорительных и враждебных — так непоколебимо было мое к Вам уважение. Я чтил в Вас христианина, чтил патриота, чтил ученого, чтил труженика. Я сознавал всегда, что просвещение народа в единении с Церковью, начатое в 1884 г. исключительно благодаря Вам и Вами усиленно поддерживавшееся до последнего дня Вашей службы, есть дело великое, святое, вечное, тем более возвышающее Вашу заслугу Церкви, престолу и отечеству, что в этом деле Вы были нравственно почти одиноки. Вы не были продолжателем административной рутины, как желают представить Ваши жалкие, бездарные критики. Напротив, Вы поднимали целину жизни и быта, брались за дела, нужные России, но до Вас администрации не ведомые... Вы не только служили, Вы подвизались добрым подвигом. Вы не были, однако, сухим фанатиком государственной или церковной идеи: Вы были человеком сердца доброго и снисходительного»[456].

Авторы приведенных высказываний были очень далеки друг от друга и по своему характеру, и по роду деятельности в Церкви. Высказывания эти разделены промежутком в 20 лет, что тоже весьма знаменательно. Архиепископ Владимир Петров был известным миссионером и всегда сторонился большой церковной политики. Его жизнь протекала в отдаленных краях России: 18 лет миссионерской деятельности на Алтае, проповедь христианства на Северном Кавказе и в Казани — вот главные ее этапы. По своему происхождению он был из духовного сословия и воспитан в духе консерватизма и послушания синодальным чиновникам. Его долгая служебная карьера (он учился в духовной академии еще при Протасове, а закончил службу уже при Победоносцеве) продвигалась крайне медленно[457]. Совсем иным человеком был Антоний Храповицкий. Яркий представитель ученого монашества, он стремился не столько к уединенным раздумьям в тихой монашеской келье, сколько к широкой церковно-политической активности монашества, которое призвано было повсеместно руководить Церковью. Его идейными предшественниками были Иосиф Волоцкий и патриарх Никон, хотя в вопросе о взаимоотношениях Церкви и государства он и не во всем был согласен с ними. От Иосифа Волоцкого он перенял идею сотрудничества Церкви и государства, а от Никона — убеждение в главенстве духовной власти в этом союзе. Первое объединяло его с Победоносцевым, второе разделяло. Антоний понимал, что преследуемая им цель — восстановление патриаршества при этом обер-прокуроре была недостижима, но приветствовал церковную политику Победоносцева в той мере, в какой она была направлена на подчинение иерархии и духовенства, ибо эту неограниченную власть над Церковью должен унаследовать будущий патриарх. В обер-прокурорстве Победоносцева Антоний видел период подготовки к восстановлению патриаршества и «русского клерикализма». Он выступал за неограниченный авторитет епископов и полноту их власти над приходским духовенством. Но ведь и Победоносцев ограничивал эту власть лишь постольку, поскольку того требовало централизованное церковное управление. Учитывая все это, Антоний сознательно поддерживал Победоносцева и его преемника В. К. Саблера[458]. Дух национального православия, который принес с собой в 80-х гг. Победоносцев и который определил лицо эпохи Александра III, для человека такого склада, как архиепископ Никанор Бровкович, был шокирующим новшеством (см. § 7), а для митрополита Филарета Дроздова — чем-то уже совершенно чуждым. Антонию же это направление нисколько не мешало.

Вряд ли при Александре III какой-либо ведомственный начальник был так самостоятелен, как Победоносцев в делах Церкви. Постоянные перемещения епископов через каждые два-три года должны были воспрепятствовать сближению низшего духовенства и паствы с архиереями, а также появлению в среде иерархии людей популярных или опытных церковных политиков. Победоносцев делал митрополитами и членами Святейшего Синода людей незначительных, которых сам не ценил, например, Московских митрополитов Леонтия Лебединского (1891–1893) и Сергия Ляпидевского (1893–1898)[459]. Предшественника Леонтия, митрополита Иоанникия Руднева (1882–1891), обер-прокурор перевел в Киев, где влияние архиерея со слишком независимыми суждениями было не столь заметно. Но, будучи старшим среди трех митрополитов — Московскую кафедру занимал тогда Владимир Богоявленский (1898–1912), а Петербургскую — Антоний Вадковский (1898–1912),— Иоанникий с 25 декабря 1898 г. стал первенствующим членом Святейшего Синода, и только его скорая смерть (7 июня 1900 г.) положила конец натянутым отношениям между ним и обер-прокурором[460]. Последним первоприсутствующим в победоносцевском Синоде был сравнительно молодой, поставленный в 1898 г. в Петербургского митрополита по желанию императора Николая II Антоний Вадковский. Он, пожалуй, более других выделялся среди епископов последних лет синодального периода своими человеческими и пастырскими качествами[461].

Взгляды Победоносцева на состояние Церкви были крайне пессимистичны: он видел в ней не более чем «затерянные в глубине лесов и в широте полей... храмы, где народ тупо стоит... ничего не понимая, под козлогласованием дьячка». Тем нужнее казалось ему демонстрировать внешнюю полноту власти Церкви посредством помпезных торжеств. В 1888 г. праздновался 900-летний юбилей Крещения Руси. В 1885 г. был отмечен 1000-летний юбилей памяти святых Кирилла и Мефодия. В 1889 г. чествовали 50-летие воссоединения униатов с православной Церковью в Белоруссии (1839). В 1883 г. было три крупных церковных торжества: 500-летний юбилей явления иконы Тихвинской Божией Матери, 100 лет со дня преставления святителя Тихона Задонского и освящение храма Христа Спасителя в Москве, происходившее с большой пышностью. С не меньшим размахом освящали в 1896 г. и собор святого Владимира в Киеве. Храмы строились почти исключительно в старорусском или псевдовизантийском стиле (см. т. 2, § 26). Открытие многочисленных церковноприходских школ имело целью связать религию с националистически-монархической пропагандой. В том же направлении призваны были действовать и вновь основанные братства, из которых не менее 80 возникло в царствование Александра III[462].

Плоды этой церковной политики ясно отражены в 7–9 томах «Хроники» архиепископа Саввы Тихомирова. Здесь, так же как и в «Записках» Никанора Бровковича, приводятся многочисленные письма 1883–1896 гг., свидетельствующие о нараставшей среди духовенства апатии. Как не похожи они на переписку профессора П. С. Казанского со своим братом Костромским архиепископом Платоном Фивейским 60-х и 1-й половины 70-х гг.— времени, которое епископ Иоанн Соколов назвал «утром» Церкви! В «Хронике» Саввы мы видим ее сумерки. Непонятно, как могут иные историки говорить, будто в эпоху Победоносцева «престиж духовенства возвышался»[463]. Многочисленные злоупотребления государственных органов по отношению к духовенству, описанные у Саввы, никоим образом не подтверждают такой оценки[464]. Победоносцев не понимал, что «престиж духовенства» основывается на внутренних качествах священнослужителя и на его пастырских трудах и что нравственно-религиозное воспитание народа не достигается пышными церковными празднествами и централизацией церковного управления. Развитие внутрицерковной жизни не интересовало Победоносцева, более того — оно его пугало. «В православной традиции он дорожил не тем, чем она действительно жива и сильна, не дерзновением подвига, но только ее привычными, обычными формами,— замечает Г. Флоровский.— Он был уверен, что вера крепка и крепится не рассуждением, а искуса мысли и рефлексии выдержать не сможет. Он дорожил исконным и коренным больше, чем истинным. Победоносцев верил в охранительную прочность патриархальных устоев, но не верил в созидательную силу Христовой истины и правды. Он опасался всякого действия, всякого движения — охранительное бездействие казалось ему надежнее даже подвига»[465]. Основываясь на таких принципах, политика Победоносцева отнимала у Церкви ту почву, которая одна могла ее питать.

Результаты сказались в царствование Николая II (21 октября 1894 г.— 3 марта 1917 г.)[466]. Самодержавие как принцип народного сознания переживало кризис. После реформ Александра II лишь очень немногие были готовы с чистым сердцем и в полной мере отстаивать государственные идеалы Николая I, которые обещал блюсти и крепить Александр III в своем манифесте от 29 апреля 1881 г. Те самые люди, которые проводили охранительную политику во главе армии, администрации и Церкви, чрезвычайно скептически высказывались в своих дневниках, письмах и частных беседах о принципах этой политики[467]. В обществе, особенно в образованных при Александре II органах самоуправления (земствах — с 1 января 1864 г., городском самоуправлении — с 16 июня 1870 г.), хранили память о либеральном подъеме начала царствования Александра II. После смягчения цензуры (1905) пресса и журналистика снова стали влиятельными факторами политической жизни: они вскрывали недостатки, критиковали, требовали реформ. Либеральные и оппозиционные течения, не говоря уже о собственно революционных тенденциях, являлись даже в своих наиболее умеренных формах силами, с которыми правительству приходилось считаться. Требование свободы мнений и совести стало лозунгом всего общества и было поддержано даже консерваторами[468].

Николай II взошел на престол убежденным самодержцем. Он был, как ни один из его предшественников со времен Московского царства, искренним, глубоко верующим, преданным православной Церкви христианином. Он был далек от религиозного равнодушия Александра II, равно как и от примитивно-самодовольного православия Николая I и Александра III. С религиозностью Александра I его сближала склонность к мистицизму, которая, впрочем, развилась не под влиянием модных веяний, но органически, на почве его искренней сердечной веры, которую он сохранил с детских лет до самой смерти. До последнего момента Николай II чувствовал себя помазанником Божиим, призванным быть более православным царем, чем русским императором. Такой душевный склад государя мог бы послужить залогом нормализации государственно-церковных отношений, если бы он умел находить себе подходящих помощников. Но у него не было этого дара. Не умея распознавать людей, он часто не доверял достойным и полагался на тех, кто этого заведомо не заслуживал[469].

д) При всем уважении к консервативным принципам своего отца Николай II не мог игнорировать общественного мнения, требовавшего реформ. Манифест от 26 февраля 1903 г. имел принципиальное значение для Церкви. В нем провозглашена воля государя «укрепить неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в Основных законах империи Российской, которые, благоговейно почитая православную Церковь первенствующей и господствующей, предоставляют всем подданным Нашим инославных и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужение по обрядам оной. Продолжать деятельное проведение в жизнь мероприятий, направленных к улучшению имущественного положения православного сельского духовенства, усугубляя плодотворное участие священнослужителей в духовной и общественной жизни их паствы»[470]. В отношении последнего многое было уже сделано в XIX в., хотя все еще недостаточно (см. § 15). При Николае II постоянно повышался и бюджет Святейшего Синода. Но еще важнее было принципиальное намерение изменить правовое положение иных исповеданий и религий. Эти планы затронули и внешнее миссионерство, которое до тех пор оставалось преимущественным правом Русской Православной Церкви, миссионерство со стороны других исповеданий считалось государственным преступлением[471]. Провозглашение законов о веротерпимости поставило Русскую Церковь перед необходимостью усиления проповеднической деятельности среди прихожан, чтобы противодействовать миссионерским усилиям иных христианских конфессий. 12 декабря 1904 г. вышел высочайший указ председателю Комитета министров Об усовершенствовании государственного порядка, в котором министрам предлагалось рассмотреть вопрос об «основах веротерпимости». 17 апреля 1905 г. последовал манифест Об укреплении основ веротерпимости, который сохранял привилегии православной Церкви в области миссионерства, но в то же время облегчал иным исповеданиям, прежде всего старообрядцам и сектантам, отправление их культа[472].

Этот манифест обсуждался на Особой конференции Комитета министров, причем никто не озаботился узнать предварительно мнение Святейшего Синода господствующей Церкви. В конце концов председатель Комитета министров и названной конференции С. Ю. Витте все-таки обратился к Петербургскому митрополиту и совещался с ним о желательных, с точки зрения Святейшего Синода, реформах, обойдя при этом Победоносцева. Митрополит Антоний Вадковский, как сообщает Витте в своих воспоминаниях, против предполагавшихся законов о веротерпимости не возражал, хотя и заявил, «что это в высокой степени несправедливо в отношении православной святой Церкви, ибо православная Церковь не пользуется теми свободами, которыми предполагается наградить иные Церкви и иные вероисповедания. Конечно, это было заявление такого рода, которое не могло не встретить не только полной симпатии со стороны Комитета министров, но даже не могло не возбудить в сердце членов (Комитета.— Ред.), по крайней мере в моей душе, самые резкие горестные чувства... Я доложил государю, что вследствие такого заявления митрополита было бы необходимо рассмотреть в Комитете министров главные основания, которые желательно было бы ввести в отношении государства к Русской Православной Церкви и которые могли бы дать Русской Православной Церкви необходимую свободу действий и свободу управления. Его Величеству благоугодно было соображения мои одобрить». По ознакомлении с докладом об этом собеседовании Комитет министров постановил, чтобы «решения, которые будут намечены Комитетом министров, получили осуществление лишь через Святейший Синод или при его участии по заведенному порядку»[473]. После этого митрополит Антоний решил начать обсуждение этих вопросов и поручил нескольким профессорам Петербургской Духовной Академии составить доклад «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви». Витте остался недоволен докладом, в котором не рассматривались основные вопросы об отношениях между государством и Церковью, и распорядился, чтобы группой либеральных церковных политиков был подготовлен другой доклад — «О современном положении православной Церкви» (в России.— И. С.), который он и представил Комитету министров. В нем обсуждались следующие положения: 1) неканоничность структуры церковного управления; 2) соборное начало как характерная особенность православной Церкви; 3) необходимость его восстановления в Русской Церкви; 4) избрание патриарха, который будет руководить Церковью на основе соборности. Кроме того, в докладе был подвергнут жесткой критике бюрократизм синодального управления под руководством обер-прокурора. Ответом Победоносцева явилась записка «Соображения по вопросам о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви». В ней решительно отвергается мысль о восстановлении патриаршества; время патриаршества, как говорится в записке, было периодом, характеризующимся «мертвенностью обрядового формализма». Патриаршество обязано своим возникновением не потребностям Церкви, а политическим видам царской власти. Если патриаршество противоречит соборному началу, то представительство епископов в Святейшем Синоде — это и есть соборность, которая при его (т. е. Победоносцева) обер-прокурорстве достигла своего наиполнейшего выражения в Поместных Соборах, состоявшихся в Иркутске, Казани и Киеве. Удивительна наивность этой ссылки Победоносцева на совещания 8–10 епископов, обсуждавших вопросы миссионерской работы с сектантами и старообрядцами. В заключение он утверждает, что о «стеснениях высшего церковного управления и деятельности духовенства со стороны государственной власти» не может быть и речи[474]. Витте написал ответ, и в ходе дискуссии в Комитете министров Победоносцев оказался в изоляции. Тогда обер-прокурор разрубил гордиев узел, добившись во время своего доклада императору 13 марта 1905 г. того, чтобы обсуждение этих вопросов из ведения Особой конференции Комитета министров было передано Святейшему Синоду[475].

Митрополит Антоний Вадковский не терял времени: Святейший Синод смог уже после трех заседаний (15, 18 и 22 марта) представить императору доклад. В нем особо подчеркивалась необходимость реформы отношений между государством и Церковью и выдвигались следующие конкретные предложения: 1) строго периодическая смена епархиальных епископов в Святейшем Синоде; 2) поставление во главе Святейшего Синода патриарха — «чести ради Российского государства»; 3) созыв Поместного Собора всех русских епископов для избрания патриарха и для обсуждения всех насущных вопросов церковной жизни. Доклад был подготовлен Святейшим Синодом без участия обер-прокурора и не был им одобрен, в то время как его помощник В. К. Саблер поддержал епископов. Местью Победоносцева стал перевод своего заместителя в Сенат, в ответ на это архиепископ Антоний Храповицкий направил Саблеру письмо с выражением одобрения, благодарности и симпатии[476].

Тот факт, что митрополит Антоний Вадковский сумел добиться для себя, Московского митрополита Владимира и Киевского митрополита Флавиана аудиенции у императора и вручить синодальный доклад, означал закат звезды Победоносцева. Но на этот раз обер-прокурор оказался все же сильнее: 31 марта 1905 г. император наложил на доклад резолюцию, которая хотя и не оспаривала необходимость созыва Поместного Собора, но делать это в «переживаемое ныне тревожное время» признавала неуместным. Резолюция показывает двойственность позиции государя: с одной стороны, как православный, он согласен созвать Поместный Собор для устранения церковных нестроений, с другой — испытывает робость всякий раз, когда возникает вопрос об изменении традиционного порядка[477]. Тем не менее, первая часть резолюции оставляла надежду, что Собор мог бы состояться позднее. Митрополит и синодальные епископы вели себя соответственно и не оставляли этой темы. Общественное мнение было вполне подготовлено к внутриполитическим реформам, после того как о них было объявлено высочайшим рескриптом министру внутренних дел от 18 февраля 1905 г.[478] В этих условиях выдвинутый Николаем II предлог для отсрочки церковной реформы выглядел малоубедительным.

Большое влияние на ход событий оказал митрополит Антоний Вадковский, убежденный сторонник реформ. 27 июля 1905 г. Святейший Синод разослал епархиальным архиереям запрос, какие реформы в области церковного управления представляются желательными, сделав их таким образом предметом обсуждения всей Церкви. Несмотря на то что запрос был адресован только епископам, некоторые из них советовались с приходами, прежде чем отослать свои ответы Синоду. Эти ответы были достаточно исчерпывающими, чтобы Святейший Синод мог составить себе общее представление о нуждах Церкви и настроении епископов. Политические события подталкивали вопрос о реформе. 17 октября 1905 г. вышел императорский манифест, возвещавший о созыве Государственной думы как совещательного законодательного органа. Манифест даровал «населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[479]. Через два дня последовало увольнение обер-прокурора Победоносцева, место которого занял князь Д. А. Оболенский, умеренный консерватор. 17 декабря император назначил аудиенцию трем митрополитам как старшим членам Святейшего Синода «для непосредственного преподания царственных указаний к предстоящему созванию Поместного Собора Всероссийской Церкви». 27 декабря митрополитам было передано поручение Николая назначить срок для созыва совещательного присутствия по подготовке необходимых церковных реформ. Уже 14 января 1906 г. Святейший Синод постановил образовать для этой цели специальный комитет, который возглавил митрополит Антоний. 16 января это решение было утверждено императором — так возник специальный комитет при Святейшем Синоде по разработке вопросов, подлежащих обсуждению Поместным Собором Всероссийской Церкви[480]. Еще 17 декабря 1905 г. «государь император соизволил высказать, что в настоящее время, при обнаружившейся расшатанности в области религиозных верований и нравственных начал, благоустроение православной Российской Церкви — хранительницы вечной христианской истины и благочестия — представляется делом неотложной необходимости». Во время второй аудиенции, 27 декабря, Николай «благоволил выразить свою волю, чтобы произведены были некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви на твердых началах вселенских канонов для вящего утверждения православия». «А посему предложил мне,— пишет митрополит Антоний Вадковский,— совместно с митрополитами Московским Владимиром и Киевским Флавианом определить время созвания всеми верными сынами Церкви ожидаемого Собора». Предсоборное Присутствие заседало с 8 марта по 15 декабря 1906 г. Затем по высочайшему повелению оно было распущено, и его работу продолжил Святейший Синод. Итоговый доклад Святейшего Синода был с некоторыми поправками одобрен царем 25 апреля 1907 г., но созыв Поместного Собора оказался вновь отложен на неопределенный срок под тем же предлогом — ввиду «переживаемого ныне тревожного времени»[481]. Едва ли причиной тому могли стать возражения кого-либо из обер-прокуроров (в течение полутора лет их было трое: за А. Д. Оболенским в апреле 1906 г. последовал А. А. Ширинский-Шихматов, а в июле того же года — П. П. Извольский). Видимо, сыграли свою роль политические опасения в придворных кругах и в Министерстве внутренних дел. Испугать мог и оппозиционный состав I Государственной думы, что заставляло ожидать сильную оппозицию и на Поместном Соборе, в котором должны были принять участие и миряне. Газеты и журналы тех лет яростно критиковали церковную политику государства и епископат[482]. Среди белого духовенства складывались радикально-либеральные группы. Священники Г. Петров и К. Колокольцев (первый — от партии кадетов, второй — от партии социалистов-революционеров) не усомнились выступить с самыми резкими нападками на правительство с трибуны II Государственной думы. Все это угрожало идее Поместного Собора. Другие группы, напротив, принадлежали к крайним правым и выступали за неограниченное самодержавие. Много шума наделали проповеди о Страшном суде Московского митрополита Владимира 17 октября 1905 г. и архиепископа Антония Храповицкого в Исаакиевском соборе в Петербурге 20 февраля 1905 г. Духовенство начало вовлекаться в партийные схватки и высказываться уже по вопросам внутренней политики в целом. Народу было трудно объяснить, что не всякие речи людей в рясах непременно отражают позицию Церкви как таковой[483].

После отсрочки намеченных реформ правительство оказалось в затруднительном положении по отношению к Государственной думе, которая критиковала и церковную политику государства. Однако председатель Совета министров П. А. Столыпин не отказывался от прежней традиционной для правительства позиции. На заседании II Государственной думы 6 марта 1907 г. он сказал: «...правительство должно было остановиться на своих отношениях к православной Церкви и твердо установить, что многовековая связь Русского государства с христианскою Церковью обязывает его положить в основу всех законов о свободе совести начала государства христианского, в котором православная Церковь как господствующая пользуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною. Оберегая права и преимущества православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу ее внутреннего управления и устройства и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами государства». В другой своей речи, 22 мая 1909 г., перед III Государственной думой Столыпин заявил, что после упразднения патриаршества вся «соборная власть» перешла Святейшему Синоду. «С этого времени в вопросах догмата, в вопросах канонических Святейший Правительствующий Синод действует совершенно автономно. Не стесняется Синод государственной властью и в вопросах церковного законодательства, восходящего непосредственно на одобрение монарха и касающегося внутреннего управления, внутреннего устроения Церкви»[484].

Эти выдержки показывают, что правительство все еще придерживалось точки зрения Основных законов 1832 г., формулировка которых в новом издании 1906 г. не претерпела никаких изменений. Вопрос о том, выделяет ли § 65 Основных законов в издании 1906 г. церковное законодательство из общегосударственного законодательства, остался по существу на уровне теоретических споров ученых юристов. На практике же обсуждавшиеся в Государственной думе законы касались и Церкви, и уже одно то, что законопроекты вносились правительством, устраняло непосредственность отношений между монархом и Церковью. В критических выступлениях ораторов Государственной думы, которые затрагивали все области церковного управления, все более усиливались нападки именно на эти отношения, в особенности после того как обер-прокурором был назначен В. К. Саблер[485].

Для такого рода критики у Государственной думы, конечно, не было недостатка в поводах. Об этом пишет в своих воспоминаниях митрополит Евлогий Георгиевский, в то время епископ Холмский, член Святейшего Синода в 1908–1912 гг. и депутат III Государственной думы от партии националистов: «Приниженность Церкви, подчиненность ее государственной власти чувствовалась в Синоде очень сильно. Обер-прокурор был членом Совета министров; каждый Совет министров имел свою политику, высшие сферы на нее влияли тоже, и обер-прокурор, не считаясь с голосом Церкви, направлял деятельность Синода в соответствии с теми директивами, которые получал. Синод не имел лица, голоса подать не мог и подавать его отвык. Государственное начало заглушало все. Примат светской власти подавлял свободу Церкви сверху донизу... Эта долгая вынужденная безгласность и подчиненность государству создали и в самом Синоде навыки, искони церковным началам православия не свойственные,— решать дела в духе внешнего, формального церковного авторитета, непререкаемости своих иерархических постановлений»[486]. Впрочем, в Государственной думе Евлогий считал необходимым поддерживать обер-прокурора. Проблема непосредственности отношений между монархом и Церковью обострилась и в Святейшем Синоде. «Несколько раз,— вспоминает Евлогий,— поднимался в Синоде вопрос, чтобы первоприсутствующий член Синода делал доклад государю, хотя бы в присутствии обер-прокурора. Однако ничего из этого не вышло». Обер-прокурорство Саблера значительно осложнило церковно-политические позиции правительства в его отношениях с общественным мнением и Государственной думой. Сошлемся снова на Евлогия: «Когда обер-прокурор был сравнительно приемлем и искал путей сближения с Церковью, Синоду бывало легче. Таковы были Извольский и Лукьянов... Обер-прокурор Саблер, напротив, прекрасно зная Церковь, любил ее и много работал для нее; но тут случилась другая беда: его имя в обществе и в Думе связывали с Распутиным»[487]. Влияние этой зловещей фигуры распространялось не только на Саблера, но и на значительный круг высших слоев общества и чиновничества, что чрезвычайно неблагоприятно сказывалось на положении Церкви. Враждебность Думы к Саблеру на практике вела к резкому неприятию всего порядка церковного управления не только со стороны либеральных, но и консервативных партий. Не кто иной, как крайний монархист В. М. Пуришкевич, произнес с думской трибуны слова: «Ни левые, ни революционеры, ни социал-демократы, ни кадеты, ни трудовики — никто не нанес столько вреда православной Церкви за последние три-четыре года, десять лет... как ныне действующий обер-прокурор»[488]. Всякий вносившийся правительством законопроект, если он касался церковных вопросов, становился поводом для критики Церкви[489]. Много хлопот доставляли Церкви и политические позиции депутатов из духовенства, потому что в глазах общества они выглядели не просто народными представителями, каковыми являлись согласно закону, а представителями Церкви в Государственной думе. Большинство таких депутатов в силу своих консервативных настроений примкнули к правым или к центру (октябристам) и поддерживали правительство, так что в результате их позицию стали считать позицией Церкви в целом[490]. Перед выборами в IV Государственную думу Саблеру пришло в голову создать из духовенства собственную клерикальную партию, и он пытался склонить к этому епископа Евлогия. Последний не согласился, ссылаясь на то, что клерикализм принес бы только вред Русской Церкви. Эта точка зрения не вызвала сочувствия у Саблера, он предпочел опереться на тех епископов, которые в своих епархиях большей частью открыто поддерживали крайне монархические группировки[491].

Появление Распутина «в высших кругах русского общества углубило разлад между Думой и Церковью»,— пишет Евлогий Георгиевский, который сам вращался в этих кругах и в течение трех лет своего пребывания в Петербурге в качестве депутата и члена Святейшего Синода имел достаточно возможностей непосредственно наблюдать деятельность этого авантюриста[492]. Фигура «старца» Григория Распутина-Новых (убит 17 декабря 1916 г.) была вызовом всем оппозиционным силам, она сыграла не последнюю роль в их объединении и усилении напора на государственную власть, а в конечном счете — в подготовке революции. При всей избирательности и субъективности богатой мемуарной литературы о последних двух десятилетиях в царской России она ясно свидетельствует, что сторонники Распутина использовали его в карьеристских целях; противники же, особенно в левых партиях Государственной думы, нашли в нем удобную мишень для своих антиправительственных выступлений. Общеизвестны роль Распутина в назначениях высших государственных чиновников, даже министров, и его влияние на царскую семью, прежде всего на императрицу. Религиозные и психологические мотивы этого удивительного явления заслуживают подробного рассмотрения[493].

Появление Распутина было связано с теми тенденциями в русской религиозной жизни, которые в равной мере были присущи и крестьянству, и европейски образованным высшим слоям общества, уходя корнями в историю русского сектантства. Митрополит Евлогий дает Распутину следующую характеристику: «...сибирский странник, искавший Бога и подвига, и вместе с этим человек распущенный и порочный, натура демонической силы, он сочетал поначалу в своей душе и жизни трагедию: ревностные религиозные подвиги и стремительные подъемы перемежались у него с падениями в бездну греха. До тех пор пока он ужас этой трагедии сознавал, не все еще было потеряно, но он впоследствии дошел до оправдания своих падений — и это был конец»[494]. Признание Распутина в высших кругах объяснялось их склонностью к сектантской религиозности. История русского сектантства дает много примеров извращенного, но упорно отстаивавшегося понимания христианского аскетизма. Феномен Распутина родствен также другому явлению русской духовности — святому безумию, юродству, которое нередко оказывалось на грани сектантства. Святое юродство, или юродство Христа ради, которое было уже в древнем христианстве, играет большую роль в русском благочестии как один из путей христианского совершенствования в самоуничижении и смирении. Поначалу Распутина считали настоящим юродивым, который заслуживал тем самым признания и уважения. Николай II, познакомившийся с Распутиным в 1906 г., видел в нем человека чистой веры[495]. Если сначала он и мог показаться таковым, то впоследствии поведение и речи Распутина о христианском аскетизме обнаружили его принадлежность к секте хлыстов. Широкому распространению этой секты епархиальное начальство, занятое главным образом борьбой с раскольниками, не придавало, к сожалению, особого значения[496]. В кружке, сложившемся вокруг Распутина, элементы хлыстовства проявлялись очень отчетливо. Для столицы в этом не было ничего нового. В начале XIX в., в период мистицизма, равно как и позже, болезненная религиозность хлыстов находила себе много приверженцев среди аристократии, поэтому почва для появления Распутина в высшем обществе была уже подготовлена. Подобно хлыстам XVIII в., он умел воздействовать на представителей белого и черного духовенства и находить опору в церковных кругах. Наиболее очевидно влияние Распутина в высших сферах и при дворе проявилось в так называемом деле Илиодора Труфанова.

Иеромонах Илиодор Труфанов приобрел популярность своими проповедями в Царицыне (1910–1911). Это был фанатик, нападавший на интеллигенцию, евреев и Государственную думу, возвеличивавший самодержавие и вызвавший волнения в народе. Столыпин решил вмешаться, и по инициативе обер-прокурора Лукьянова Святейший Синод постановил удалить Илиодора из царицынского монастыря. Илиодор пренебрег этим распоряжением, которое в конце концов в результате заступничества Распутина, поддерживавшего с Илиодором хорошие отношения, было отменено государем. Илиодор пользовался также покровительством своего епархиального архиерея Гермогена Долганова. Месть Распутина вскоре настигла строптивого обер-прокурора: он был отставлен от должности. Его преемником оказался ставленник Распутина В. К. Саблер. В воспоминаниях Евлогия приводится много подробностей этого печального дела, которое дискредитировало в глазах верующих Святейший Синод и церковное управление[497]. В конце 1911 г. Илиодор и Гермоген рассорились с Распутиным и требовали от него изменить свой порочный образ жизни, а Гермоген, в то время член Святейшего Синода, даже публично предал Распутина анафеме. Но Распутин оказался сильнее: 30 ноября 1911 г. Илиодор по распоряжению обер-прокурора был отставлен от должности, а Гермоген был отпущен из Синода, несмотря на то что срок сессии еще не закончился. Гермоген отказался повиноваться и подал жалобу на Святейший Синод императору, который, однако, повелел епископу удалиться в один из западнорусских монастырей. В Саратовской епархии Гермогена Саблер устроил ревизию, которая якобы обнаружила там упущения, но это не могло обмануть общественное мнение: все понимали, что причиной наказания Гермогена послужили разногласия с Распутиным. Гермоген потерял кафедру и оставался в месте своей ссылки до 1917 г. К этим событиям, за которыми, несмотря на предпринятые цензурою меры, взволнованно следило общество, не раз обращалась и Государственная дума; так, крайне правые депутаты В. В. Шульгин и В. М. Пуришкевич с глубокой озабоченностью указывали на то, что церковная политика обер-прокурора подрывает авторитет монарха. Умеренные правые также резко нападали на Саблера[498]. Но, несмотря на все это, его положение при государе оставалось прежним, по всеобщему убеждению благодаря протекции Распутина.

2 ноября 1912 г. умер митрополит Антоний Вадковский. Его место занял митрополит Владимир Богоявленский, который в первое время смог утвердиться в этой должности вопреки своим натянутым отношениям с Саблером и Распутиным, так как начавшаяся война отодвинула церковные вопросы на задний план. В июне 1915 г. в связи с изменениями в Совете министров, Саблер был отставлен и обер-прокурором назначен А. Д. Самарин. Умеренный консерватор, Самарин считал своим долгом начать борьбу с Распутиным. Из переписки царя с царицей видно, как под влиянием Распутина Александра Федоровна настаивала на отставке Самарина, которой в конце концов и добилась осенью 1915 г. Его преемники А. Н. Волжин и Н. П. Раев находились под сильным давлением со стороны распутинской группировки, которая влияла даже на назначения епископов. Еще в 1912–1914 гг. при Саблере некоторые протеже Распутина стали епископами и членами Святейшего Синода[499]. Теперь же, 23 ноября 1915 г., митрополит Владимир оказался переведен в Киев, а на Петербургскую епархию был назначен Владикавказский архиепископ Питирим Окнов, которому покровительствовал Распутин. По настоянию Распутина Московским митрополитом был поставлен престарелый Макарий Невский, а епископом Тобольским — Варнава Накропин; членом Святейшего Синода стал Никон Рождественский, в своих проповедях выступавший за неограниченное самодержавие. Все трое не имели высшего образования, и при дворе ими восхищались за их простоту[500].

Церковная политика двух последних военных лет зависела от перемещений в Совете министров, демонстрировавших полную несостоятельность и бессилие монарха. Под влиянием своей супруги, которая как могла укрепляла в нем и без того свойственное государю представление о религиозной сущности самодержавия, Николай II упорно отказывался от сотрудничества с органами земства. В связи с растущей оппозицией правительству в целом депутаты различных партий Государственной думы все сильнее критиковали бесцельность и бессистемность его церковной политики, все громче звучали требования радикальных реформ. Обсуждение бюджета Святейшего Синода на 1916 г. стало поводом для депутатов от духовенства всех фракций настаивать на том, что «нужно раскрепостить Церковь, освободить Церковь от всех внешних посторонних неответственных влияний... Церковь не должна быть только орудием в руках государства»[501].

Это напоминание о данном десять лет назад, но так и не исполненном обещании созвать Всероссийский Поместный Собор не было услышано. Поместный Собор смог собраться только после революции 1917 г. Он открыл новую, чрезвычайно сложную эпоху в истории многострадальной Русской Церкви.

§ 10. Правительство и вопрос о церковных имениях

а) Вопрос о церковных вотчинах не нашел окончательного решения в Московском государстве. Хотя в теории право собственности церковных учреждений на землю и признавалось, на практике оно постоянно ущемлялось тем, что фактически использование угодий ограничивалось, а часть доходов отчислялась в казну[502]. После того как в 1677 г. Церковь добилась упразднения Монастырского приказа, казалось, что победа осталась на ее стороне. Однако в начале правления Петра I финансовые нужды, вызванные войной со шведами, вновь выдвинули проблему церковных земель на повестку дня.

Указы царя от 1696 г. о представлении епархиальными управлениями и монастырями годовых отчетов о расходах на строительство, хлебных запасах и т. п. не были чем-то новым[503]. Расходные книги должны были представляться в Дворцовый приказ, которому по образцу допетровских порядков было поручено наблюдение за хозяйственной деятельностью епархий и монастырей. Указ был повторен в 1698 г.— очевидно, вследствие его плохого исполнения[504]. После кончины 16 октября 1700 г. патриарха Адриана Петр I получил записку Алексея Курбатова (см. § 2), который обращал внимание царя на патриаршую казну и возможность использования церковных вотчин в нуждах фиска[505]. 16 декабря 1700 г. Дворцовый приказ был упразднен, а 24 января 1701 г. восстановлен Монастырский приказ, во главе которого был поставлен рекомендованный Курбатовым боярин И. А. Мусин-Пушкин[506]. В его обязанности, как и в XVII в., входила регистрация крестьянских дворов на церковных землях, а также доходной недвижимости и таких промышленных строений, как мельницы и т. п.[507] В 1701 г. в ведении Монастырского приказа находилось 137 823 крестьянских двора[508]. Еще в XVII в. государство взимало подати с этих дворов в казну, пользуясь услугами церковных учреждений. Теперь же действовали более энергично и поручали взыскание налогов офицерам. Такая практика была совершенно необычной и вызвала недовольство в епархиях и монастырях. Монастыри должны были предоставлять продовольствие для драгун, фураж для лошадей и помещения для иностранцев, поступивших на царскую службу. Ряд вотчин был приписан к мануфактурам и заводам или просто конфискован на государя. Случалось, что церковные имения раздавались или продавались государевым служилым людям. Прежние налоги увеличивались и вводились новые: на судостроение, больницы, содержание драгунских полков, постройку каналов и пр.[509] Результатом таких часто произвольных и непродуманных мер стал упадок имений, снижение их доходности и, наконец, побеги крестьян. До 1721 г. бывало, что Монастырский приказ сдавал монастырям в аренду их же собственные вотчины с условием выплаты с них определенных налогов[510].

Перепись дворов продлилась с 1701 по 1707 г., затем вносились поправки, и в 1710 г. она была закончена, получив название Табель 1710 года[511]. Эта Табель упорядочивала также систему денежного содержания епархиальных управлений и епископов. Доход с определенной части земель, оставшихся за епархиальным управлением, шел на его содержание; прочие имения обеспечивали содержание благотворительных учреждений, школ и больниц. В результате образовались две группы вотчин: так называемые «определенные», предназначенные для содержания церковных учреждений, и «заопределенные», обслуживавшие казну[512]. К концу правления Петра I подати со второй группы составляли в 1720 г. 31 075 руб., в 1723 г. 42 924 руб. и в 1724 г. 83 218 руб.[513] Распоряжение царя путем ограничения бюджетного содержания монастырей снизить число монашествующих при его жизни выполнено не было. Разверстка Табели 1724 г. определяла на каждого монашествующего оклад в размере 6 руб. и 5 четвертей зерна с добавкой для настоятеля. Но и эти суммы не всегда выдавались сполна[514].

Все приказы, и среди них Монастырский, были расформированы, когда с 1720 г. начали работать основанные в 1717 г. коллегии. Камер-коллегия, заведовавшая государственными доходами, согласно указу Петра от 17 августа 1720 г. вместе с функциями Монастырского приказа по управлению имениями унаследовала и его персонал; Штатс-контора как ведомство по контролю за государственными расходами следила за использованием доходов с этих имений[515]. Через несколько месяцев учреждение Святейшего Синода повлекло за собой новые перемены[516]. Уже на первом заседании Духовной коллегии было решено запросить царя, как теперь следовало управлять церковными имениями. В конце докладной записки (см. § 3), которая уверяла в «искании интереса Царского Величества», говорилось, будто «Духовный регламент» определил-де, что управление вотчинами должно находиться в ведении Духовной коллегии. Хотя это утверждение не соответствовало действительности, царь удовлетворил просьбу Святейшего Синода (так была переименована Духовная коллегия) и вернул церковные имения под управление церковных властей[517]. По ходатайству Святейшего Синода прежний Монастырский приказ был восстановлен, но уже как синодальное учреждение, под названием Камер-контора синодального правления; ей поручалось взимать государственные подати и передавать их Камер-коллегии и Штатс-конторе вместе с отчетами. Обе названные коллегии в делах надзора и контроля функционировали в качестве вышестоящих инстанций по отношению к синодальной Камер-конторе, в то время как Святейший Синод обладал директивным правом в отношении своих уполномоченных в епархиях, так называемых комиссаров, которым в свою очередь были подчинены органы управления епархиями и имениями[518]. С государственной точки зрения эта система себя не оправдала: уже в 1721–1722 гг. податные недоимки от церковных имений составляли 120 000 руб. Ввиду этого Петр I по просьбе коллегий повелел ограничить оклады членам Синода, синодальным чиновникам и содержание монастырям до минимума и выдавать их зерном. Как только особые офицеры-контролеры собрали по епархиям часть недоимок, император разрешил выплачивать оклады пропорционально этим суммам и, лишь вняв настоятельным просьбам Святейшего Синода, он повелел заплатить содержание полностью[519]. В течение всего процесса секуляризации, особенно же в 1-й половине XVIII в., государственная казна терпела значительный урон от подобных недоимок. Налоговые табели составлялись небрежно, а порой и заведомо неправильно, епархиальные же власти были совершенно незаинтересованы в сборе казенных податей. Кроме того, государственная налоговая система была слишком громоздкой, а отчетность — чрезвычайно сложной[520].

Вследствие такой административной практики к концу царствования Петра I государственные органы постепенно привыкли считать, что «заопределенные» церковные имения в сущности принадлежат государству. Наибольшая часть налоговых поступлений с церковных земель шла именно с «заопределенных» имений, тогда и утвердилось мнение, что эти средства предназначены исключительно для государственных расходов и Синоду до них дела нет[521]. В 1724 г. Петр I выразил желание ревизовать налоги с «определенных» имений и повелел Святейшему Синоду «впредь как число людей, так и жалованья им и на церковные потребы, и на домовые расходы непременно определить». Хотя сверстанные штаты 1724 г. так и не вступили в силу при Петре I, но документы об отчислении из общих налоговых сумм денег для церковных учреждений были готовы[522].

б) В июле 1726 г. Святейший Синод был разделен на два апартамента, из которых второй 26 сентября того же года получил название Коллегии экономии синодального правления. Кроме суда и управления ей вменялось в обязанность «смотрение сборов и экономии и прочее тому подобное по примеру преждебывшего Патриарша разряду и других тогда бывших в Патриаршем ведомстве приказов». Коллегии экономии поручалось «доносить о светских делах Высокому Сенату», другими словами, она была ему подчинена[523]. В таких условиях Святейший Синод был прежде всего заинтересован в доходах с «определенных» имений, находившихся в распоряжении Церкви. Он просил императрицу Екатерину I оставить эти суммы неизменными, какими они были до штатов 1724 г., ввиду того что штаты эти, по мнению Синода, неправильны[524]. Верховный Тайный совет по согласованию с Сенатом решил, что установленное Петром разделение на «определенные» и «заопределенные» церковные земли дóлжно сохранить впредь до нового указа. Сенат мог рассматривать синодальную Коллегию экономии как свой орган внутри аппарата церковного управления: она считалась, правда, частью Синода, но состояла из светских чиновников и вела дела упраздненной к тому времени Камер-конторы под административным надзором Сената[525]. Этот новый порядок не смог преодолеть трудностей сбора налогов: за 8 лет (1724–1732) сумма недоимок возросла до 81 000 руб. Наряду с Коллегией экономии взиманием налогов занялся и сам Сенат, подключив губернские власти и объявив в 1736 г., что фактической причиной дефицита является нерадение монастырских приказчиков[526]. Дальнейшее развитие привело к тому, что служебный контроль Сената над Коллегией экономии стал еще строже.

В указе Сенату от 15 апреля 1738 г. говорится, что коллегия должна «быть под ведением Сената, а Синоду от сего времени той коллегии не ведать, понеже в оной коллегии состоят сборы и другие экономические дела, которые подлежат к ведению Сената, а духовных дел, какие бы могли касаться до Синода, не бывает»[527]. По всем делам, касавшимся Коллегии экономии, Святейший Синод обязан был обращаться к Сенату. Независимая от Святейшего Синода, Коллегия экономии начала хозяйничать в церковных имениях хуже татар, как жаловался позднее архиепископ Арсений Мацеевич. Налоговый гнет усугублялся из-за сложности системы сбора. Коллегия экономии требовала налоги в виде подушной подати, в то время как на местах практически сбор производился по дворам. Как следствие, возникали ни с чем не сообразные и непосильные поборы. Так, в 1744 г. в Ростовской епархии на церковных землях при 4412 дворах числилось 16 527 тягловых крестьян, которые все были «заопределенные» и должны были платить Коллегии экономии 4000 руб.[528] В продолжение 1740 г. все «определенные» церковные имения были переданы в ведение коллегии. «Таким образом, коллегия с 1738 г. оказалась учреждением, от которого почти всецело зависело имущественное положение Церкви»[529]. Указ от 2 января 1739 г. определял, что управлению Коллегии экономии подлежат даже «после духовных персон оставшие пожитки, и деньги, и всякие вещи». Тем самым отменялась статья 61 «Прибавления» к «Духовному регламенту», согласно которой наследство монахов передавалось Святейшему Синоду[530].

Самостоятельная деятельность коллегии, особенно всемогущей при Анне Иоанновне, не принесла никаких выгод казне. В 1738 г. налоговые недоимки одной Синодальной области исчислялись в 40 000 руб., тогда как общие недоимки всех епархий в 1732 г. составляли, как уже упоминалось, только 81 000 руб. При императрице Анне Иоанновне была создана даже особая Доимочная канцелярия, наделенная чрезвычайными полномочиями, деятельность которой оказалась не менее пагубна для казны государства, чем пресловутой Тайной канцелярии императрицы. Ей поручили самым беспощадным образом взыскивать налоговые недоимки со всех имений, как светских, так и церковных; она имела в своем распоряжении военные исполнительные команды, которые бесчинствовали в деревнях, не гнушаясь и пыток. Во время турецкой войны государственные финансы находились в весьма плачевном состоянии; соответственными были и меры фискально-административного давления. «Многие провинции точно войною или моровым поветрием разорены»,— заявлял фельдмаршал Миних[531]. 17 ноября 1742 г. Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич и Ростовский митрополит Арсений Мацеевич подали императрице Елизавете записку, в которой горько жаловались на «нашу святейшую экономию», которая, «презря закон христианский, до утварей церковных добралась... ниже у турка столько Церковь наша страждет, сколько у нас в России». В дополнительном доношении от 27 декабря того же года оба иерарха указывали: Более же того Церковь, матерь нашу, столь долговременно страждущую, отягощать опасно, дабы нам душеспасительныя ея сосца не оскудели», и просили императрицу о «помиловании Церкви Христовой» (см. § 8)[532].

15 июля 1744 г. императрица Елизавета повелела Коллегию экономии упразднить, а церковные имения передать под управление Святейшего Синода, при котором учреждалась особая Канцелярия синодального экономического правления[533]. Святейший Синод поспешил делегировать в канцелярию своих представителей из числа духовенства, вступив тем самым в долгий конфликт с обер-прокурором князем Я. П. Шаховским, требовавшим назначить туда светских чиновников[534]. Обер-прокурор рассматривал церковные вопросы с петровских позиций, и это совпадало с устремлениями императрицы Елизаветы. «Самою существенною чертою последнего периода попыток упорядочения церковно-имущественного права было открытое стремление законодательства и распоряжений со стороны высшей церковной власти возвратиться к тем заветам, какие оставлены были Петром I»[535],— утверждает исследователь периода секуляризации. Это утверждение не вполне соответствует положению вещей. Конечно, указ от 15 июля 1744 г. формально имел некоторое сходство с распоряжением Петра I от 14 февраля 1721 г., однако развитие ситуации в последующие десятилетия привело к тому, что правительство было просто уже не в состоянии отказаться от участия в управлении церковными имениями и контроле над ними. Затянувшиеся препирательства обер-прокурора со Святейшим Синодом, иногда переходившие на личности[536], имели следствием то, что правительство Елизаветы стало считать указ от 15 июля ошибкой и занялось подготовкой полной секуляризации церковных земель. Такой вывод важен для оценки действий Петра III и Екатерины II, которые всего лишь проводили в жизнь то, что было решено уже при Елизавете. Обер-прокурор Шаховской настоял на том, чтобы Канцелярия экономического правления была укомлектована светскими чиновниками, как то имело место уже в Монастырском приказе в 1701–1720 гг. Одновременно им поручалось надзирать на местах за управлением церковными имениями. Шаховской добился даже издания для последних особой инструкции, подробно регламентировавшей меры по самому скрупулезному контролю. Медлительность синодального делопроизводства возбуждала все большее недовольство обер-прокурора, часто вынуждая его к прямым протестам.

1 октября 1748 г. по инициативе князя Шаховского был издан именной указ, недвусмысленно продемонстрировавший, что правительство вновь заинтересовалось церковными имениями и намерено отменить указ от 15 июля 1744 г. Указ 1748 г. требовал от Святейшего Синода точнейших данных о доходах с церковных имений и подробных сведений об их расходовании, а также о числе жителей мужского пола в этих имениях; кроме того, требовался отчет о денежных и зерновых запасах и о доходах по каждой из статей, в том числе и о натуральных повинностях крестьян землевладельцам[537]. Последнее требование вызвало в Святейшем Синоде крайнее смущение. До сих пор ни епархиальные архиереи, ни монастыри не отчитывались о натуральных повинностях крестьян, которые всегда взимались ими в собственную пользу, и потому следовало ожидать, что в отчетах будут представлены неверные, заниженные данные. У Святейшего Синода не было ни малейших шансов получить точные сведения, чтобы представить их правительству. Ввиду того что отчеты из епархий поступали в Синод очень медленно, последний смог представить летом 1749 г. лишь частичный отчет, который обер-прокурор нашел неверным и неполным. В правительство отчет был подан лишь в 1754 г., уже после отставки Шаховского. Несмотря на все усилия, финансовые данные выглядели по-прежнему подозрительно. Тем не менее отчет Святейшего Синода 1754 г. давал некоторое представление о крестьянском населении на церковных землях. В епархиальных имениях, включая и Синодальную область, числилось 647 481, в имениях девяти ставропигиальных монастырей — 203 587, а всего, следовательно,— 851 078 душ мужского пола[538].

31 декабря 1753 г. Святейший Синод своею властью отменил различие между «определенными» и «заопределенными» вотчинами. Когда крестьяне «заопределенных» имений узнали, что по указу от 15 июля 1744 г. они переподчинялись духовным властям, среди них начались беспорядки; стало ясно, что от такой перемены они не ждут ничего, кроме усиления гнета и произвола[539]. Волнения, продолжавшиеся вплоть до секуляризации церковных земель, свидетельствовали о полной неудовлетворительности церковного управления вотчинами[540].

В то же время между Синодом и правительством появились новые разногласия по вопросу о размещении в монастырях инвалидов и уволенных с военной службы. Еще Петр I требовал, чтобы монастыри устраивали дома для престарелых и инвалидов. Соответствующие указы неоднократно повторялись впоследствии[541], а в 1753 г. из Кабинета императрицы в Святейший Синод было направлено требование сообщить о количестве содержавшихся при монастырях инвалидов. Святейший Синод доложил, что монастыри не могут определить точное число мест для инвалидов за неимением твердо установленных штатов. Переписка на эту тему затянулась на несколько лет. 6 октября 1757 г. Конференция Ее Императорского Величества направила Святейшему Синоду указ, который, наряду с решением проблемы инвалидов реорганизовывал управление церковными имениями. «В 30-й день минувшего сентября,— говорилось в указе,— Ее Императорское Величество, присутствуя Высочайшею Особою в Конференции, повелеть соизволила»: 1) церковными имениями должны управлять отставные офицеры; 2) церковные имения в финансовом отношении приравнять к частному землевладению; 3) доходы должны поступать в казну епархиальных управлений и монастырей; 4) на содержание тех и других разрешено использовать лишь суммы, предусмотренные штатами; 5) монастыри обязаны содержать инвалидов и с этой целью строить инвалидные дома; излишки средств должны поступать в государственную казну[542]. Дополнительно от Святейшего Синода требовалось: 1) скорейшее определение монастырских штатов; 2) точные данные о доходах; 3) сведения о возможностях монастырей по принятию инвалидов. Причиной этой реорганизации явилась прежде всего неспособность Святейшего Синода отчитаться об экономическом состоянии имений и о доходах с них. Кроме того, государственная казна вследствие увеличения расходов в ходе Семилетней войны находилась в затруднительном положении, и потому примечательно, что Конференция Ее Императорского Величества, обычно занимавшаяся только вопросами внешней политики и войны, обратилась к проблеме церковных земель. Уже в августе того же года Конференция навязала Святейшему Синоду обязательный заем в 350 000 руб. И наконец, члены Конференции подготовили докладную записку о необходимости государственного управления церковными имениями. К тому же проблема инвалидов в условиях войны стала особенно настоятельной[543].

Ни одно правительство за полстолетия, пока вопрос о церковных вотчинах не мог выйти за пределы circulus vitiosus [порочного круга (лат.)], не проявило столько неспособности прийти к какому-либо ясному решению, столько колебаний и непоследовательности, как правительство Елизаветы. Вместе с тем, как справедливо подчеркивает А. Завьялов, за это время принадлежавшее Церкви право собственности на землю ни разу не подвергалось сомнению, вопрос ставился лишь о праве управлять ими[544]. Едва ли причина этого кроется в том, что правительство якобы разделяло точку зрения иерархов XVII и XVIII вв., например, Арсения Мацеевича, или у правительства не хватало мужества просто захватить церковные имения. Скорее всего решающим моментом явилась половинчатость самой церковной реформы Петра I как в этом вопросе, так и в целом. Правительственная политика периода секуляризации исходила из идеи Петра о необходимости максимально рационального использования церковных вотчин в интересах казны, не считаясь с фактическим правом собственности Церкви, но и не затрагивая его юридически. Колебания правительственной политики зависели от состояния государственной казны в тот или иной момент и от решения, что в данный момент выгоднее, светское или духовное управление. При таких обстоятельствах Святейший Синод мог лавировать и, настаивая на своем праве собственности, бороться за частичное или полное управление церковными имениями. Разрешению многолетнего конфликта способствовало установление штатов, т. е. бюджета, епархий и монастырей, о котором вновь идет речь в указе от 6 октября 1757 г. Определив общую сумму, необходимую для содержания церковных учреждений, правительство могло бы свободно располагать излишками доходов с церковных имений. Однако ясность в этом вопросе была отнюдь не в интересах Святейшего Синода, который старался скрыть свои доходы и расходы под покровом неопределенности. Кажется, последствия установления твердых штатов Святейший Синод представлял себе намного яснее, чем правительство. В 1724, 1727, 1739 и 1740 гг. оно неоднократно напоминало Синоду о возможном установлении штатов, но каждый раз оказывалось далеко не так настойчиво, чтобы Синод не смог уклониться с помощью все новых отговорок. Каждый проект разверстки штатов Святейший Синод сопровождал ссылками на невозможность получить точные данные и отказывался признавать обязательным для себя. Нельзя даже утверждать, что Синод был в этом не прав, так как постоянные перемены в системе управления могли действительно сделать почти невозможным ясное представление о размерах доходов, получаемых с церковных имений[545].

Тактика Святейшего Синода в течение 20-летнего правления Елизаветы учитывала характер императрицы и ее благожелательность по отношению к Церкви. Кроме решительного противодействия Ростовского митрополита Арсения Мацеевича открытых протестов не было, а использовались, и не без успеха, методы бюрократических проволочек, в стремлении таким образом парализовать меры, предпринимавшиеся государственной властью. Эта судьба постигла и указ Святейшему Синоду о представлении требуемого бюджета от 6 октября 1757 г., и повторный от 29 марта 1758 г.; в январе 1759 г. последовало напоминание об указе от 1 октября 1748 г. В ответе Святейший Синод сослался на свой доклад от 1754 г., хотя уже тогда он был признан неудовлетворительным. 22 января 1759 г. Сенат сообщил Синоду о назначении особого прокурора для Канцелярии экономического правления, против чего Святейший Синод протестовал, указывая на то, что такая должность в указе 15 июня 1744 г. не предусмотрена. Как отнеслась к возражениям Святейшего Синода тогда уже больная императрица, неизвестно[546]. На основании некоторых распоряжений, направленных Конференцией Ее Императорского Величества Святейшему Синоду, А. Завьялов приходит к выводу, что в последние годы царствования Елизаветы представители государственных интересов, в особенности Сенат, имели перевес в вопросе о церковном землевладении. Даже тот факт, что Святейший Синод на общих конференциях с Сенатом 24 июня и 6 августа 1760 г. добился для себя права на управление церковными имениями и временной приостановки действия указа 1757 г., не доказывает еще, что правительство отказалось от своего намерения изменить систему управления церковными имениями. Дело шло к быстрому осуществлению реформы, о которой было заявлено в 1757 году[547]. Своим временным успехом Святейший Синод был обязан взятому на себя обязательству выплачивать правительству ежегодно 300 000 руб. из доходов от церковных земель[548]. Из переписки между епископом Амвросием Зертис-Каменским и митрополитом Арсением Мацеевичем видно, что иерархи уже тогда опасались дальнейшей секуляризации[549].

При Петре III стремление реформировать систему управления церковными имениями стали настойчивее, что вполне совпадало и с убеждением императора в необходимости общей церковной реформы (см. § 8). Ее защитником был генерал-прокурор Сената А. И. Глебов, участие которого в значительной мере определяло текст указов Петра III[550]. В своем указе Сенату от 16 февраля 1762 г. император напоминал о том, что Елизавета, «соединяя благочестие с пользою отечества и премудро различая вкравшиеся злоупотребления и предубеждения от прямых догматов веры и истинных оснований православной Восточной Церкви, за потребно нашла монашествующих, яко от сего временного жития отрекшихся, освободить от житейских и мирских попечений и вследствие того, присутствуя своею особою в тогдашней конференции, а именно 30 сентября 1757 г., сама такое полезное всему государству о управлении архиерейских и монастырских вотчин узаконение положить изволила... Но хотя Его Императорское Величество, присутствуя недавно сам в Сенате, и повелели упомянутое узаконение немедленно и обще с Синодом в действительное исполнение привести, однако же как в рассуждении важности сей материи, так и дабы паки в бесплодных... советованиях и сношениях не тратить напрасно время, восхотели Мы чрез сие точнее нашему Сенату повелеть, чтоб выше изображенное узаконение Ее Величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, объявленное экстрактами из протокола Конференции в Синод и Сенат от 6 октября того же года, отныне, как наискорее, по точному и прямому содержанию помянутых экстрактов без всякого изъятия самым делом в действо произведено»[551]. Новый указ от 21 марта 1762 г. доводил решение относительно церковных земель до «всенародного известия» и восстанавливал Коллегию экономии[552]. Духовные инстанции и их священноначалие освобождались от своих обязанностей по управлению имениями, которое переходило к государственным чиновникам из числа обер-офицеров и штаб-офицеров (ст. 1). Подушная подать с крестьян, сидевших на церковных землях, повышалась до одного рубля^*****. В качестве компенсации крестьяне получали в полное пользование пахотные земли, которые до тех пор они обрабатывали в пользу владельцев церковных имений. Земельные участки, мельницы, рыбные ловли и т. п., арендуемые церковными учреждениями, сохранялись за арендаторами. Рублевый налог и арендная плата поступали в кассу Коллегии экономии (ст. 2), которая должна была выплачивать из этих средств оклады на содержание церковных учреждений и монастырей согласно штатам 1724 г. Монастыри и епархиальные управления сохраняли свои права пользования лесом, пастбищами и тонями в границах, подлежавших установлению по соглашению с Коллегией экономии (ст. 3). Безземельные монастыри, не пользовавшиеся государственными субсидиями, сохраняли прежнюю экономическую основу своего существования, как-то: рыбные ловли, садовые земли и т. д. Монастыри, получавшие субсидию от государства — ругу, должны были получать ее и впредь (ст. 4).

Статья 6 содержит следующую разверстку штатов:

В статье 5 монастыри велено разделить на 3 класса и указаны соответствующие оклады монахов и суммы на церковные нужды.

Прекращались все судебные дела по проступкам крестьян в отношении духовных правлений, за исключением уголовных преступлений. Эта амнистия принесла императору большую популярность и послужила основой для позднейших легенд о «царе Петре Федоровиче»; память о ней жила в народе вплоть до пугачевских времен и даже позже. Было подтверждено распоряжение о размещении при монастырях инвалидов. Из другого указа (от 6 апреля 1762 г.) видно, что в январе того же года в монастырях жили 1358 отставных офицеров и солдат, на содержание которых тратилось 12 464 руб. и 3333 четверти зерна[553]. В статье 7 для офицеров, управлявших церковными имениями, устанавливается премия за успешное хозяйствование в размере одной десятой от суммы увеличения доходов. Дополнительный указ от 6 апреля, посвященный организации Коллегии экономии и управлению имениями, повелевал выплачивать офицерам-управляющим полные офицерские оклады и требует от них быстрейшей инвентаризации имений[554].

Указы Петра III означали полную секуляризацию, хотя обычно ее связывают только с указом Екатерины II от 1764 г. Екатерина сохранила основу, заложенную Петром III, изменив лишь детали. Высшая иерархия была, конечно, недовольна реформой, упорно ссылаясь на традиционные права Церкви, т. е. свои собственные привилегии. Но и позднейшие историки во многих отношениях также отзывались о реформе отрицательно. Вообще говоря, у иерархов не было причин жаловаться: правительственные штаты были щедры, и большинство епархий получили в результате больше, чем давали их прежние доходы. Лишь немногие кафедры, такие, как Новгородская, Ростовская или Казанская, владевшие богатыми имениями в густо населенных местностях, потерпели убытки. Кроме того, архиерейские дома получили возможность уволить большˆую часть своего аппарата, ставшего теперь излишне многочисленным. Монастыри делались беднее, но и это было положительной стороной реформы. Длительный период обмирщения монашества теперь можно было формально считать законченным. Вместе с реформой, освободившей монастыри от тяжелого бремени хозяйственных забот, появилась возможность устроить жизнь в монастыре в соответствии с монашескими правилами. Некоторые историки упрекают правительство в том, что реформа была недостаточно продумана и не все ее последствия были предусмотрены. Но назовите реформы, которые лишены этих недостатков, тем более в XVIII в.! Впрочем, А. Завьялов смягчает свой приговор, когда, называя реформу несправедливой, тут же заявляет: «Не нужно особенной прозорливости, чтобы предвидеть для некоторых учреждений прямую пользу от реформ»[555]. В действительности же с церковной точки зрения реформа уже давно назрела и пошла на пользу всем учреждениям Церкви. Государство предоставило Церкви возможность внутренне обновиться. К сожалению, иерархия почти не воспользовалась этой возможностью, но ответственность за это ложится на саму Церковь.

в) В обоих манифестах Екатерины II (от 28 июня и 7 июля 1762 г.) Петр III обвинялся во враждебных действиях против православной веры и Церкви (см. § 8). Зная по опыту, что перемена правительства часто влечет за собой и изменения в системе управления, духовенство могло теперь ожидать отмены указов Петра III о церковных имениях. Однако эти надежды не оправдались, когда Екатерина в июле того же года поручила Сенату изучить вопрос, каким образом можно было бы обеспечить содержание духовенства. Сенат предложил в своем докладе вернуть Церкви ее земли, оставить подушный налог с крестьян в размере одного рубля, а половину доходов от налога отчислять в государственную казну на содержание инвалидов. На совместной конференции Сената и Синода великорусские архиереи, Новгородский архиепископ Димитрий Сеченов и Рязанский епископ Палладий Юрьев, объявили о своем согласии с предложением Сената, тогда как малороссияне — Тверской епископ Афанасий Вольховский, Псковский епископ Гедеон Криновский и Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович высказались резко против. Афанасий требовал восстановить положение, существовавшее до 1760 г., т. е. свободное владение Церковью своими вотчинами при выплате государству 300 000 руб. из церковных средств. Малороссияне лишь крайне неохотно присоединились к предложению первенствующего члена Синода Димитрия Сеченова поручить смешанной комиссии из светских и духовных лиц изучить проблему церковных имений[556]. Это предложение было весьма на руку императрице. Что могло быть для нее выгоднее, чем исходящее от самого Святейшего Синода предложение созвать комиссию, состав которой был в ее полной власти? Первым результатом стал манифест от 12 августа 1762 г., который представлял собой характерный документ трезвой расчетливости Екатерины. Манифест опять начинается с упреков ее предшественнику и супругу за его якобы вредные распоряжения: «Из числа тех почитаем Мы отнятие из ведомства духовного чина деревень и прочих имений, тем с большим сожалением, что оное учинено было без всякого предыдущего порядка и рассмотрения. Кажется, надобность состояла только в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и как для Церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думано». В манифесте подчеркивается, что церковные имения обеспечивают содержание духовенства, дабы оно могло выполнять свои обязанности согласно заповедям Божиим и правилам святых отцов. Вместе с тем манифест содержит и порицание духовенству как логический переход к последующему: «Не без удивления из древних российских историй видим, что многие из духовного чина столь часто не следовали тем спасительным законам, что принуждены были некоторые из предков Наших... предписывать им в управлении церковных имений пополнительные и к лучшему порядку и благочинию служащие узаконения и в употреблении оных требовать от них отчета». К проступкам духовенства императрица причисляет затянувшийся переход на штаты: «Когда Мы уже всему Нашему народу знать дали, что не приобретение сокровищ и собственное наше обогащение, но истинная любовь к отечеству понудили Нас принять бремя правительства сей пространной империи, то тем с большим уверением сказать можем, что Мы вовсе удаленные мысли и сердце имеем от собственной Нашей корысти в строении дела Божия. Не имеем Мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но имеем власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества. И для того под покровительством Божиим намерены Мы в совершенство привести учреждение всего духовного штата, сходственно с узаконениями церковными, которым следовал и вселюбезнейший дед Наш, государь император Петр Великий, учредя на то особливую из духовных и светских персон под собственным Нашим ведением состоящую комиссию». Затем, впредь до решения комиссии, манифест определял следующие предварительные меры: 1) возвратить имения духовному сословию; 2) упразднить Коллегию экономии и отменить управление церковных имений офицерами; 3) взимать подушный налог в один рубль или в иных размерах сообразно местным условиям и потребности; 4) отчислять из доходов суммы на содержание церковных учреждений с возложением на церковные общины обязанности вести расходные книги; 5) вменить в обязанность духовным властям обходиться с крестьянами умеренно[557]. Указом от 29 ноября была создана Комиссия о церковных имениях, которой предписывалось, со ссылкой на Петра Великого и «Духовный регламент», произвести прежде всего точную инвентаризацию церковных имений. Специальная инструкция регламентировала состав и работу комиссии[558]. Наряду с пятью светскими членами в нее вошли Новгородский архиепископ Димитрий Сеченов, Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий и Переяславль-Залесский епископ Сильвестр Старогородский[559].

Комиссия начала свою работу 2 декабря 1762 г. Сперва она должна была обсудить следствия временных мер по управлению церковными имениями, провозглашенные в манифесте Екатерины II[560]. Временный возврат имений под церковное управление, очевидно, явился толчком к крестьянским волнениям, не предвиденным Екатериной. Нерасположение крестьян к церковной администрации было так велико, что они отказывались от уплаты налогов[561]. Такой оборот дела показал правительству и комиссии, что непосредственное управление церковными имениями надо снова поручить особому государственному органу. Поэтому указом от 12 мая 1763 г. была организована Коллегия экономии духовных имений, которая просуществовала до 2 июня 1786 г.[562] Очень скоро выяснилось, что государство употребляло доходы от церковных имений не на первоначально определенные цели, а на народное образование и другие государственные нужды. Да и сам состав земельного фонда не оставался неизменным, так как часть его императрица раздала своим фаворитам. De facto церковные имения и доходы с них стали частью государственной собственности[563].

Указ от 26 февраля 1764 г. вместе с переводом церковных учреждений на штаты положил конец старому спору между государством и Церковью и передал все церковные имения с 910 866 податными крестьянами в ведение Коллегии экономии[564]. В нем же были установлены штаты архиерейских домов, а также всех церквей и монастырей, которые ранее обладали земельной собственностью. О безземельных или малоземельных монастырях и церквах, положение которых пока что оставалось без изменений, решения должны были последовать по мере поступления сведений о них от епархиальных архиереев. Все 26 епархий были разделены на три класса (степени): к первому принадлежали 3, ко второму — 8, к третьему — 15 епархий^****** . Всего на содержание кафедр было определено 149 586 руб. в год[565]. В распоряжении каждого епархиального управления находились сады, пастбища, тони; при них должны были содержаться дома призрения. В штаты были включены также 225 монастырей, подразделенных на три класса; для 158 мужских монастырей было определено 174 750 руб., для 67 женских — 33 000 руб.[566] Дополнительные штаты на 161 безземельный монастырь, установленные указом от 31 марта 1764 г., довели их общее количество до 386. Монастыри, не включенные в штаты, были закрыты[567]. Императрица принимала деятельное участие в работе комиссии вплоть до окончательного решения вопроса, требуя постоянно докладывать ей о ходе дел[568].

Секуляризация 1764 г. не распространялась на Украину. В Киевской, Черниговской и Новгород-Северской губерниях она произошла только по указу от 10 апреля 1786 г., а в Харьковской, Екатеринославской, Курской и Воронежской губерниях — по указу от 25 апреля 1788 г. Епархии, присоединенные после разделов Польши в 1772 и 1793 гг., были охвачены секуляризацией церковных земель лишь в XIX в.[569]

Новгородский митрополит и Петербургский архиепископ как члены комиссии сумели позаботиться о своих епархиях. Выделенное им денежное содержание было несоразмерно велико, особенно по сравнению с Московской епархией, где оно было вдвое меньше, чем у Петербургской; однако в XIX в. Московская кафедра смогла покрыть эту разницу за счет доходов вновь разбогатевших монастырей. В итоге, «если не входить в частности, справедливо будет сказать, что церковно-имущественная реформа 1764 г. для епархиальных учреждений вообще не была невыгодною»[570]. Реформа изменила также границы епархий. Новые епархии, основанные во 2-й половине XVIII в., и возникшие в некоторых епархиях викариатства сразу же включались в штаты. Сначала реформа довольно резко сказалась на состоянии монастырей: они стали беднеть и многие закрылись, но вскоре некоторые из них были вновь открыты. В XIX в. благосостояние монастырей стало снова расти благодаря доходам от паломников и пожертвованиям. Отдельные монастыри даже начали с выгодой для себя вкладывать свои капиталы в дома и другое недвижимое имущество[571].

По реформе 1764 г. у кафедральных и некоторых других церквей были изъяты земли с 35 003 душами крестьян. Всем кафедральным соборам были установлены штаты, хотя только 8 из них обладали земельной собственностью. Остальные 516 церквей, имевших вотчины, получали с них так мало дохода, что штатная компенсация в размере 50 руб. ежегодно была им даже выгодна. Позднее церквам выделялись небольшие земельные участки до 33 десятин[572].

Штаты Святейшего Синода были установлены с учетом штатов 1738 г., хотя в то время членами Синода были четыре епископа, три архимандрита и два протоиерея; теперь же в штаты включались три епископа, два архимандрита и один протоиерей со следующими окладами: первоприсутствующий архиерей — 2000 руб., два других — по 1500 руб., архимандриты — по 1000 руб. и протоиерей — 600 руб. Включая содержание синодальной канцелярии и прочих синодальных органов, бюджет Святейшего Синода составлял 25 082 руб. 14 коп. В том же 1764 г. членам Святейшего Синода уже были выделены надбавки[573].

Теперь, когда члены Синода и духовенство вообще были приравнены к государственным чиновникам, огосударствление Церкви, начатое Петром I, получило окончательное завершение. Церковные имения гарантировали Церкви хоть какую-то независимость, и это отчасти объясняет ту ожесточенность, с которой Церковь боролась за них. До поры до времени государство претендовало на управление имениями и их использование, но не ставило вопроса о праве собственности. Право Церкви приобретать и обладать собственностью никогда не оспаривалось. С 1764 г. и вплоть до ХХ в. государство всегда признавало за Церковью это право, исключая только возможность владения обширными населенными землями[574].

г) Согласно реформе 1764 г. у Церкви отнимались населенные земли и оставлялись только небольшие ненаселенные земельные участки под сады и выгоны, а также ограниченные права на рыбные ловли. Указ Павла I от 18 декабря 1797 г. увеличил земельные наделы архиерейских домов до 60, а монастырей — до 15 десятин. Но 8 апреля 1800 г. и тем, и другим было запрещено подавать прошения о дополнительном отводе земель[575]. Александр I указом от 8 июня 1805 г. дозволил церковным учреждениям приобретать ненаселенные земли при условии особого на то разрешения в каждом отдельном случае[576]. С 4 января 1819 г. это право, предоставленное епископам и монастырям, получили и церкви. С этих пор церковные учреждения начали приобретать городские дома и земельные участки, которые с повышением цен на землю приносили значительные доходы. Все это привело к тому, что со временем они снова превратились в крупных землевладельцев. К тому же по указам от 1808, 1811 и 1821 гг. церковное землевладение пользовалось налоговыми привилегиями и освобождалось от военного постоя. Николай I в 1835 г. разрешил монастырям приобретение земельных участков в размере от 100 до 150 десятин, расширил их права на рыбную ловлю и утвердил денежное вспомоществование на случай, если подходящих для покупки земель не было. Кроме того, по указу от 1838 г. монастырям позволялось иметь лесные угодья в размере до 150 десятин, причем на практике эта норма постоянно превышалась. Так, Троице-Сергиевская лавра получила в 1858 г. дополнительно к уже имевшимся еще 1250 десятин леса. Подсчитано, что с 1836 по 1861 г. примерно 170 монастырей получили от государства около 15 000 десятин леса и около 10 000 десятин пахотной земли, но монастыри и сами покупали земельные участки в городах, а также получали землю за счет пожертвований и завещаний[578] — все это вместе давало монастырям прирост земли в многие тысячи десятин.

В XVIII в. секуляризация не коснулась западных губерний: Витебской, Гродненской, Могилевской, Виленской и Минской, Белостокского края, а также Подолии, Волыни и Киевщины. Она была проведена здесь указом от 25 декабря 1841 г. Сперва были конфискованы земли архиерейских домов и монастырей, а затем по указу от 10 мая 1843 г. также земли приходов[579]. В 1842 г. для 36 мужских и женских монастырей этих губерний были установлены штаты. Их имения и доходные промыслы перешли в собственность государства[580]. То же произошло согласно указу от 5 ноября 1852 г. в монастырях Грузии, хотя секуляризация была закончена здесь лишь в 1880 г. Таким образом, полное завершение секуляризации можно датировать именно этим годом[581].

К середине XIX в. монастыри уже снова обладали большим количеством пахотной земли и леса, а также располагали капиталами, вложенными в городскую земельную собственность. Интересные воспоминания настоятеля Николо-Угрешского монастыря Московской епархии архимандрита Пимена Мясникова свидетельствуют, что монастыри имели в своем распоряжении уже хорошо развитое сельское хозяйство и новые каменные здания на собственной земле. Автор рассказывает об основании новых монастырей, которые сразу после открытия получали от государства до 150 десятин пахоты[582]. Архиепископ Савва Тихомиров в своей «Хронике» также сообщает о многочисленных земельных пожертвованиях монастырям в управлявшихся им трех епархиях — Полоцкой (1866–1874), Харьковской (1874–1879) и Тверской (1879–1896)[583]. Свод законов 1857 г. санкционировал приобретение земель монастырями, так же как автоматический отвод земель государством, и установил определенные налоговые привилегии для земельной собственности монастырей[584].

На основе данных Центрального статистического комитета за 1890 г. можно составить следующую таблицу:

Земельная собственность приходских церквей в европейской части России:

Эти церковные земли составились из наделов, которые отводило государство приходскому духовенству с 1764 г.

Земельная собственность монастырей и архиерейских домов в европейской части России:

Общая площадь церковной земли равнялась 2 360 251 десятине, из них 230 266 десятин — непригодных пустошей. Для сравнения приведем аналогичную таблицу о прочих землях:

Во 2-й половине XIX в. многие крестьяне перешли в купеческое сословие. Среди государственных земель находилось большие площади непригодных пустошей.

Церковные земли оценивались в 116 195 000 руб., а сумма церковных доходов от сельскохозяйственного сектора выражалась в 9 030 000 руб. Соответствующие цифры для монастырских земель составляли 26 595 000 и 1 207 813 руб.[585] О последних трех десятилетиях до 1914 г. имеются лишь неполные данные. Официальная статистика 1905 г. зарегистрировала в 50 губерниях европейской части России 1 872 000 десятин земли, находившейся во владении приходов и 740 000 десятин — во владении архиерейских домов и монастырей.

В четвертом отделении Предсоборного Присутствия Н. Д. Кузнецов представил в 1906 г. доклад с предложением провести запланированную аграрную реформу без отчуждения церковной земельной собственности и оставить монастырям их земли, так как лишь в этом случае они смогут выполнять свои функции[586]. Автор доказывал, что канонические правила не запрещают иметь земельную собственность, и продолжал: «В настоящее время не только невозможно отчуждать недвижимые церковные имущества с какими бы то ни было целями, но эти имущества следовало бы увеличить в интересах более прочного доставления православной Церкви в России нужных средств для ее целей, в которых она терпит недостаток. До сих пор не все церкви наделены еще назначенным им по закону количеством земли, и потому должно позаботиться по крайней мере о пополнении недостающего количества... Церковные имущества в отношении их защиты на суде должны пользоваться правами имуществ казенных»[587]. Отделение выразило свое согласие с этим докладом.

В итоге правительственная политика в области церковных имений привела к следующему результату: после отчуждения церковной земельной собственности и принятия на себя обязательств по содержанию Церкви государство, как то уже бывало в Московской Руси, оказалось вынуждено за неимением достаточных денежных средств снова обратиться к своему земельному фонду и выделить часть его на содержание Церкви. Этот процесс начался уже в ходе земельной ревизии и значительных земельных пожалований приходскому духовенству при Екатерине II. Решение проблемы содержания приходского клира, которое могло бы освободить государство от необходимости пожалований, следовало бы искать в усовершенствовании церковно-общинных структур с их налоговым самообложением. Но деятельность в этом направлении была нежелательна Святейшему Синоду и не приветствовалась им.

В народном сознании монастырское землевладение не вызывало сомнений и протеста. Совершенно иначе смотрели на этот вопрос те, кто исходил из позиций Церкви и идеала монашества. Н. Д. Кузнецов в вышеупомянутом докладе пытался доказать, что канонические правила не запрещают монастырской собственности[588]. Однако практика монастырской жизни в XIX и XX вв. ясно показала, что хозяйственная деятельность монахов разлагающе действует на внутреннюю сторону их киновитской жизни. Лишь немногим монастырям удавалось органически включить сельскохозяйственную и торговую деятельность в распорядок монашеского быта.

Примечания

[386] Чистович. Руководящие деятели. С. 183. К биографии Амвросия: Чистович. Преосв. Амвросий, митр. Новгородский и С.-Петербургский, в: Странник. 1860. 5–8; Ист.-стат. Петербург. 8. С. 15–25. См. также прим. 376, 378.

[387] О Михаиле Десницком см. § 7, прим. 176; Флоровский. С. 152. Об эпохе Двойного министерства: Довнар-Запольский. С. 195–213 и др.; Барсов. Святейший Синод

в его прошлом. С. 326; Рождественский С. В. Исторический обзор. С. 100–112; акты об основании и роспуске Двойного министерства: ПСЗ. 34. № 27106; 39. № 29914.

[388] Николай Михайлович. 1. С. 249; Довнар-Запольский. С. 195–250.

[389] ПСЗ. 33. № 25943 (14/26 сентября 1815 г.); ср. манифест от 25 декабря 1815 г.: ПСЗ. 33. № 26045. Об этом см.: Надлер В. К. Император Александр I и идея Священного союза. Харьков, 1886–1892. Т. 1–5; Пресняков А. Е. Идеология Св. союза, в: Анналы. 3 (1923); он же. Александр I. Л., 1924. Schaeder H. Die dritte Koalition und die Heilige Allianz. Berlin, 1934; Gribble F. Emperor and Mystic: The Life of Alexander I of Russia. London, 1931. Ср. также: Шильдер. Т. 3 и 4 (здесь, [т. 4. С. 111–114] — разговор Александра с Эйлертом). Характеристику Александра I князем А. Н. Голицыным см.: Рассказы князя А. Н. Голицына, в: Русс. арх. 1886. 5. С. 86, 107–109.

[390] Николай Михайлович. 1. С. 241 (Александр — Голицыну): «Едва ли Ваше суждение может разойтись с моей точкой зрения, потому что эти принципы разрушения, как враги престолов, направлены еще более против христианской веры и что главная цель, ими преследуемая, идет к достижению сего, на что у меня имеются тысячи и тысячи неопровержимых доказательств, которые я могу Вам представить. Словом, это результат, на практике примененный, доктрин, проповеданных Вольтером, Мирабо, Кондорсе и всеми так называемыми энциклопедистами... Не есть ли это долг христианина бороться против врага и его диавольского творения всеми теми средствами, которые даны нам Божиим Промыслом?» Ср.: Пыпин. Общественное движение (1908. 4-е изд.). С. 428–435.

[391] ПСЗ. 34. № 27114 (от 24 октября 1815 г.); здесь содержатся также особые разъяснения обер-прокурору Святейшего Синода.

[394] Кизеветтер А. А. Император Александр I и Аракчеев, в: Исторические очерки. М., 1912. С. 289.

[395] О вражде между Голицыным и Аракчеевым: Рассказы митрополита Филарета, записанные А. В. Горским, в: Русс. арх. 1882. 3. С. 53; Кизеветтер. Ук. соч. С. 392; Марченко В. Автобиографические записки, в: Русс. ст. 1896. 86. С. 11; Goetze. S. 124. Гетце замечает, что Голицын, будучи министром, никогда не нарушал прав и авторитета Святейшего Синода (там же. S. 24).

[396] О Фотии: Карнович, в: Ист. в. 1882; он же. Архим. Фотий, настоятель Новгородского Юрьева монастыря, в: Русс. ст. 1875. 7–8; он же. Князь А. Н. Голицын

и архим. Фотий, в: Русс. ст. 1882. 3; Попов К. Юрьевский архимандрит Фотий и его церковно-общественная деятельность, в: ТКДА. 1875. 2, 6; Миропольский С. Фотий Спасский, юрьевский архимандрит, в: ВЕ. 1878. 11–12; Чиж В. Г. Психология фанатизма,

в: Вопросы философии и психологии. 16 (1905); Чистович. Руководящие деятели. С. 224; Флоровский. С. 156.

[397] Слезкинский А. Фотий и гр. А. А. Орлова (письма Фотия к ней), в: Русс. ст. 1899, 1902, 1903; Письма архим. Фотия, в: Русс. арх. 1878. 2; Карнович, в: Русс. ст. 1875. 7. Юрьев монастырь Фотия получил в качестве пожертвований от А. А. Орловой почти

[398] Барсов Н., в: Христ. чт. 1879. 1. С. 769 (рецензия).

[400] Флоровский. С. 156; ср. письмо С. С. Уварова (тогдашнего попечителя Петербургского учебного округа) барону фон Штейну (1813), в: Русс. арх. 1871. 2. С. 130.

[401] Описание первой беседы с Александром I оставил сам Фотий: Из записок архим. Фотия о свидании с государем, в: Русс. арх. 1869. С. 929; ср.: Goetze. S. 196

и след., 179 и след.; об интригах Аракчеева против Голицына: ibid. S. 124 и Серафим. С. 205; см. также: Сборник. 103. 1. С. 2–4 (сообщение Суслова, личного секретаря

Серафима). Фотий послал Аракчееву золотой крест с надписью: «Заступнику Церкви, ревнителю православия христолюбивому графу Алексею Андреевичу» (там же. С. 4, прим.) Ср. хвалебное послание Фотия об Аракчееве некоему архимандриту Герасиму,

в: Русс. арх. 1868. С. 944 и характеристику Фотием «всеобщего христианства»: Русс. арх. 1873. С. 1452. Об автобиографии Фотия «Повествование священно-архимандрита Фотия о своей жизни» (рукопись) см.: Лилеев М. Подробное описание рукописных сочинений юрьевского архимандрита Фотия, хранящихся в Черниговской семинарской библиотеке, в: Чтения. 1880. 1. Смесь. С. 1–18; здесь же и о беседах Фотия

с Александром I (с. 8, 10, 11, 12). Кроме того: Из записок Фотия, в: Чтения. 1868. 1. Смесь. С. 269–273; здесь также письмо Фотия Александру (от 29 апреля 1824 г.) против Библейского общества, Голицына и других представителей мистицизма (с. 270–271).

[402] Из записок архимандрита Фотия: Свидание с государем, в: Русс. арх. 1869. С. 929.

[403] Взгляды Шишкова яснее всего отражены в его записках: Записки, мнения и переписка адмирала Шишкова. СПб., 1870. 2 т. Интересные, хотя и не всегда объективные суждения о Шишкове см.: Goetze. S. 210–217, 221–222, 282–320. Ультраконсервативный русофил строго православного направления, адмирал в своей личной жизни был терпимее: его первая жена была немкой-протестанткой, вторая — полькой-католичкой! Шишков занимал пост министра народного просвещения до апреля 1828 г., умер он 9 апреля 1841 г. См. характеристику Шишкова в кн.: Флоровский. С. 161–166. Об истории

с запретом Катехизиса Филарета Дроздова: Сушков Н. Б. Записки о жизни и времени святителя Филарета. М., 1868. С. 102 и Приложение. С. XXIII–XXVI; Корсунский И. Филарет, митрополит Московский, в своих Катехизисах, в: Сборник к 100-летнему юбилею Филарета, митрополита Московского. М., 1882. 2. С. 667.

[404] Николай Михайлович. Легенда о кончине имп. Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича. СПб., 1907; также: Василич Г. Имп. Александр I и старец Феодор Кузьмич. М., 1909 (Русская быль. 4); Барятинский В. В. Царственный мистик. СПб., 1912. 2-е изд. (автор считает легенду правдоподобной); Михайлов К. Н. Имп. Александр I, старец Феодор Кузьмич. СПб., 1913 (та же точка зрения); Winkler M. Zarenlegende: Alexander I. von Rußland. München, 1948. 2. Aufl. (богатая литература); Любимов Л. Тайна имп. Александра I. Париж, 1938. О внутренней раздвоенности личности Александра как человека и монарха см. также: Фирсов Н. Н. Имп. Александр I и его душевная драма, в: Исторические характеристики и эскизы. Т. 1 (Казань, 1922). С. 131–158 (впервые издано в виде небольшой брошюры: СПб., 1910); Stählin K. Ideal und Wirklichkeit in den letzten Jahren Alexanders I., в: HZ. 1931. 145.

[406] Курсив автора. «Записку» Карамзина см.: Пыпин. Общественное движение (СПб., 1900). Приложение. С. 491, 533.

[409] Материалы для биографии Иннокентия Борисова. Вып. 2 (1888). С. 34.

[410] Цит. по: Рункевич. Русская Церковь в XIX в. С. 586. О времени Николая I см.: Полиевктов М. Николай I: Биография и обзор царствования. М., 1918 (почти полная библиография того времени); далее: Материалы и черты к биографии импер. Николая I

и истории его царствования / Изд. Н. Ф. Дубровин, в: Сборник. 98 (1896); Материалы, в: Сборник. 113. 1–2 (1902); Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912; Корнилов А. Курс истории России в XIX в. 2. М., 1912; Шильдер Н. Император Николай I: Его жизнь и царствование. СПб., 1903. 2 т. (изложение доведено только до 1833); Пресняков А. Е. Апогей самодержавия: Николай I. Л., 1925. Среди этой литературы следует особо выделить работу М. Полиевктова; заслуживает внимания также глава «Внутренняя политика в царствование имп. Николая I» в названной работе Кизеветтера.

[411] Филарет Дроздов, митрополит Московский и Коломенский. Слова и речи: Собрание второе. М., 1861. Ч. 3. С. 252.

[412] Главные сочинения Филарета и важнейшую литературу о нем см. в указателе литературы к настоящему параграфу, а также к Введению Б. Прочую литературу см.: Корсунский, в: РБС; Флоровский. Пусти русского богословия (1937). Большой материал (письма, высказывания, служебные резолюции по вопросам церковного управления

и проч.) рассеяны по разным номерам в журналах «Душеполезное чтение» и «Русский архив»; они дополняют материалы, изданные архиепископом Саввой Тихомировым. См. также: Smolitsch I. Russisches Mönchtum (1953). S. 456–458. Anm.

[415] Из воспоминаний проф. И. Е. Евсеева, в: У Троицы в Академии: 1814–1914 (Сергиев Посад, 1914). С. 315. Прим.; ср.: Савва. Хроника. 2. С. 689.

[416] Архимандрит Антоний Медведев был наместником лавры с 1831 по 1877 г. (официально ее священноархимандритом являлся митрополит Московский). Письма Филарета

к Антонию изданы в 4-х томах: М., 1883–1884. Леонид Краснопевков был из дворян

и первоначально служил морским офицером. Под влиянием архимандрита Игнатия Брянчанинова (см. § 12, 23) он вышел в отставку, закончил Петербургскую Духовную Академию (1842) и принял монашество (1845). В 1849 г. он стал ректором Вифанской семинарии; примерно в это время и состоялось его сближение с Филаретом. В 1859–1876 гг. Леонид был викарием Московской епархии и до 1867 г.— ближайшим сотрудником Филарета. 20 мая 1876 г. Леонид Краснопевков был назначен архиепископом в Ярославль, где и умер в том же году. О Леониде как высоконравственном человеке см.: Савва. Хроника; архим. Пимен Мясников. Воспоминания, в: Чтения. 1877–1878; письма Леонида: Чтения. 1877. 1. С. 1–97, здесь часто цитируются записки Леонида о Филарете.

[417] Казанский. Переписка, в: БВ. 1913. 5. С. 140–141. П. С. Казанский был профессором светской истории в Московской Духовной Академии (1842–1874). Его переписка со своим старшим братом, Костромским архиепископом Платоном Фивейским (1857–1877) является ценным источником по истории 60–70-х гг., в особенности для характеристики митрополита Филарета Дроздова как человека и иерарха. Историк С. М. Соловьев, напротив, ставит в упрек Филарету его консервативные воззрения, так как они, по его мнению, тормозили свободное развитие науки в Московской Духовной Академии (Соловьев С. М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других, в: ВЕ. 1907. 3. С. 76–78); ср.: Флоровский, в: Путь. 12.

[418] Из воспоминаний о митрополите Филарете, в: Чтения. 1877. 1. С. 141.

[419] Письмо А. Н. Муравьева патриарху Константинопольскому Григорию VI от 23 января 1868 г. цит. по: Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. М., 1883. С. 565.

[420] Савва. Хроника. 7. С. 423. К различным оценкам Филарета Дроздова следует прибавить и отзыв о нем И. С. Аксакова: Русс. ст. 1885. 6. С. 561–565.

[421] Филарет. Собрание мнений. 4. С. 145 (здесь и высказывание Филарета против восстановления патриаршества).

[422] Курсив автора. Там же. 4. С. 578 (написано в 1838 г.). Ср. письмо Филарета обер-прокурору С. Д. Нечаеву (1833), в: Русс. арх. 1895. 1. С. 122.

[424] Кизеветтер А. А. Исторические очерки (М., 1912). С. 420; ср. с. 202–218, 419. Об эпохе Николая I см. упомянутую работу М. Полиевктова, а также: Гершензон М. О. Эпоха Николая I. М., 1910. Ср. характеристику времени Николая I у Д. А. Милютина: Дневник. 1. (М., 1947). С. 20. Известное высказывание С. С. Уварова о «православии, самодержавии и народности» как основах политики правительства относится к 1832 г., эта идея была еще раз изложена в одном из докладов Уварова в 1843 г.; его текст см.: Гершензон. С. 115–118.

[426] Филарет Дроздов, митр. Московский, в: Русс. ст. 1885. 7. С. 9.

[427] Там же. С. 5–9; Сборник. 113. 1. С. 4–6, 19–27, 37–43, 28. Об отношении Филарета к увелечениям мистикой во время Александра I см.: Флоровский. С. 166–173.

[428] Сборник. 113. 1. С. 36–46, 157; Письма Филарета к С. Д. Нечаеву, в: Русс. арх. 1893. 1; Шильдер. Николай I. 1 (1903). С. 466; Русс. ст. 1885. 7. С. 9–15.

[429] Филарет. Письма к архимандриту Антонию. 1. С. 18; Рассказы митр. Филарета, записанные А. В. Горским, в: Русс. арх. 1888. 3. С. 592.

[430] Сборник. 113. 1. С. 71, 85, 53–56, 107, 146, 148; Никанор. Биографические материалы. 1. С. 231; Русс. арх. 1900. 11. С. 426. О времени Протасова см. также большую монографию Н. Н. Глубоковского: Высокопреосв. Смарагд (Крыжановский), в: Христ. чт. 1913.

[432] Сборник. 113. 1. С. 37, 44–50. Внешне император Николай продолжал тем не менее

с уважением относиться к «мудрому Филарету», который в 1849 г. получил высшую награду Российской империи — орден св. Андрея с бриллиантами, в 1850 г.— панагию

[433] Никанор. Биографические материалы. 1. С. 109; Сборник. 113. 1. С. 89–106, 111–133.

[434] Грибовский В. М. Церковное управление в царствование имп. Николая I, в: Ист.

в. 1902. 8. С. 461; ср.: Иванцов-Платонов А. О русском церковном управлении

(М., 1898). С. 29, 68; а также письмо А. Н. Муравьева к М. П. Погодину от 23 июня 1859 г.: Старина и новизна. 19 (1915). С. 90; кроме того: Goetze. S. 394.

[435] Едлинский М. Анатолий Мартыновский, в: ТКДА. 1885. 6. С. 244; 1886. 4. С. 526; здесь еще одно письмо от 1866 г. (с. 527); несколько писем Анатолия см.: Киев. ст. 1884. 7. См. также: Благовидов (1900. 2-е изд.). С. 416; Сборник. 113. 1. С. 22; 2. С. 4–60 (об архиепископе Иркутском Иринее).

[436] О времени Александра II см: Татищев С. С. Император Александр II: Его жизнь

и царствование. СПб., 1903. 2 т.; Корнилов. Курс (библиогр., общ. лит.). 2. С. М. Соловьев характеризует Александра II следующим образом: «Рожденный без выдающихся способностей, без энергии, он получил образование самое одностороннее и, при умственной лени, не подумал употребить долгое время наследничества на пополнение недостатков образования чтением и обращением с людьми живыми и знающими... Преобразования производятся Петрами Великими, но беда, если за них принимаются Людовики XVI-е и Александры II-е. Преобразователь вроде Петра Великого при самом крутом спуске держит лошадей в сильной руке, но преобразователи второго рода пустят лошадей во всю прыть с горы, а силы сдерживать их не имеют, и потому экипажу предстоит гибель» (Соловьев. Записки. Б. м., б. г. [М., 1907]. С. 154, 168). М. Мещерский также рисует Александра II как человека с неустойчивым и нерешительным характером (2. С. 502–514). Большой материал о личности Александра II дает Д. А. Милютин: Дневник. М., 1947–1950. 1–3.

[437] Наряду с другими духовными журналами, особо большое место вопросам реформы уделяло московское «Православное обозрение», которое можно рассматривать как рупор белого духовенства 60-х гг. Как видно из цитированной уже переписки профессора Казанского со своим братом-архиепископом, эти журналы, из-за обсуждавшихся в них общественных вопросов, имели значительно более широкий круг читателей, нежели только духовенство. Письма Казанского см.: У Троицы в Академии. С. 510–589.

[438] Проповедь Иоанна Соколова «Привет Церкви и отечеству на новый год»,

[439] Народное покаяние, в: Христ. чт. 1865. 1. С. 200.

[440] Об архимандрите Федоре Бухареве см. ниже § 12 и 20.

[442] Филарет. Собрание мнений. 4. С. 112, 116–118; 5. 1. С. 387; см.: Чистович. Руководящие деятели. С. 361. Записку Филарета от 21 июля 1857 г. о необходимости русского перевода Священного Писания см. в: Собрание мнений. 4. С. 244–259; еще ранее (14 сентября 1856 г.) Филарет писал об этом Святейшему Синоду (там же. С. 131–136)

и обер-прокурору (там же. С. 259–262); см.: Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. 1. С. 568, 573.

[443] Записку Муравьева (неполностью) см. в: Русс. арх. 1883. 2. С. 175–203. В эти бурные и богатые на реформы годы министр внутренних дел П. А. Валуев представил проект, согласно которому в состав Государственного совета должны были входить представители епископата, чтобы защищать там «интересы Русской Церкви». Филарет был против этого (Собрание мнений. 5. 1. С. 173, 175–177, 179–181). Весьма сдержан был Филарет и в столь важном вопросе, как освобождение крестьян. Он был против вмешательства Церкви во внутреннюю политику правительства: «Напрасно сойдем с церковной дороги, чтобы на дороге политической оступиться в яму», в: Письма к епископу Алексию (М., 1884). С. 193. (от 21 февраля 1859 г.). Впрочем, позднее в одном из писем к обер-прокурору А. П. Ахматову (от 8 марта 1865 г.: Собрание мнений. 5. 2. С. 668) Филарет назвал освобождение крестьян «великим делом». См.: Мельгунов С. П. Митр. Филарет — деятель крестьянской реформы, в: Великая реформа. М., 1911. Т. 5. С. 156–163; Беляев А. А. Вопросы и события шестидесятых годов и отношение к ним митр. Филарета,

в: Прав. об. 1889. 9; см. также: Русс. арх. 1912. 2. С. 351–356.

[444] Курсив автора. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 145–149. Более ясно отношение Филарета к светской власти выражено в другом его замечании о том, что несколько времени тому назад (намек на Протасова) в Св. Синоде обнаружились факты полного произвола со стороны обер-прокурора (там же. С. 213; ср. с. 211–216, 225). Протопресвитер

В. Б. Бажанов через императрицу довел записку Муравьева до Александра II, что, однако, не имело практических последствий. О Бажанове, занимавшем в Святейшем Синоде весьма независимую позицию (он был членом Синода с 1850 по 1883 г.), см.: Сборник. 113. 1. С. 133–139. Мечтою А. Н. Муравьева было стать обер-прокурором Синода (Мещерский. Воспоминания. 1. С. 180, 321; Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. 1. С. 573).

[445] Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. 1. С. 572 и др.

[446] Так характеризует Д. А. Толстого В. П. Мещерский (Воспоминания. 2. С. 470); ср. выше § 7 и Казанский. Ук. соч. С. 572.

[448] Об Арсении Москвине см. его письма: Киев. ст. 1901. 4; Певницкий В. Воспоминания о покойном митрополите Арсении, в: ТКДА. 1877. 8–9; 1878. 1; РБС (1900). С. 314; Савва. Хроника. 4. С. 601. Усилия Арсения провести школьную реформу (1867–1869 гг.) вызвали критику со стороны Филарета (Письма к архиеп. Алексию. С. 228).

[449] «Пленение Русской Церкви» Агафангела появилось в печати только в 1906 г. Ср.: Филарет. Собрание мнений. 3. С. 78; 2. С. 418; 4. С. 115; он же. Письма к Антонию. 3. С. 78; 4. С. 337, 332; Савва. 4. С. 750–753, 811; 8. С. 651–654.

[450] Порфирий Успенский. Книга бытия моего. 7. С. 149.

[451] Кирилл Наумов... в его письмах, в: Русс. ст. 1889. 12. С. 87; 1890. 1. С. 131; 4. С. 211; Савва. Хроника. 7. С. 710; Филарет. Собрание мнений. 4. С. 406. О Кирилле Наумове см.: Титов Ф. Преосв. Кирилл Наумов. Киев, 1902 (также: ТКДА. 1899–1901).

[452] Это видно из отчетов обер-прокурора (еще до Победоносцева), в которых имеются законы и распоряжения в виде мнений Государственного совета, подписанных императором. Это часто встречается и в законах, изданных в 2 и 3 ПСЗ.

[453] Шмурло. История России (1922). С. 522; ср.: Пушкарев. Россия в XIX веке (1956). С. 287; также: Витте. Царствование имп. Александра III. С. 375. Как известно, Александр III по натуре своей был человеком очень консервативным. Влияние на него со стороны Победоносцева, особенно в первые годы царствования (Ламздорф В. Н. Дневник. М., 1926. С. 227), бесспорно. Известная речь Победоносцева 8 марта 1881 г., когда обсуждался вопрос об осуществлении подписанной императором Александром II (убитым 1 марта 1881 г.) Конституции, явилась в известном смысле прологом к новому курсу во внутренней политике правительства. Победоносцев страстно убеждал нового императора не вводить Конституцию. Следствием этого настоятельного призыва стал манифест от 29 апреля 1881 г. (3 ПСЗ. 1. № 118). См. об этом: Перец Е. А. Дневник (М., 1927). С. 41–46; Былое. 1918. 4–5. С. 162–166; Leontowitsch. Geschichte des Liberalismus in Rußland. Frankfurt a. M., 1957. S. 250–254. Речь Победоносцева

в: Русс. арх. 1907. 5. С. 103–105; Былое. 1906. 1. В этой связи интересны также письма Победоносцева от апреля 1881 к Е. Ф. Тютчевой: Русс. арх. 1907. 5. С. 99–102. См. также: Готье Ю. В. Борьба правительственных группировок и манифест 29 апреля 1881 г., в: Ист. зап. 2 (1938). С. 240–299. Об отношениях между Александром III и Победоносцевым см.: Мещерский. 2–3 (во многих местах) и Готье Ю. В. К. П. Победоносцев

и наследник Александр Александрович, в: Сборник библиотеки им. Ленина. Т. 2 (1929). Ср. характеристику Александра III у В. О. Ключевского: Памяти в Бозе почившего Государя императора Александра III. 1894 (также в: Чтения. 1894). О времени Александра III см. еще: Flourens E. Alexander III: Sa vie, son њuvre. Paris, 1894; von Samson-Himmelstijerna H. Rußland unter Alexander III. Leipzig, 1891 (весьма критически).

[454] Письмо от 12 августа 1863 г. к А. В. Горскому: У Троицы в Академии (М., 1914). С. 480.

[455] Письма Вениамина, архиеп. Иркутского († 1892) к Казанскому архиеп. Владимиру († 1897) / Изд. К. В. Харлампович, в: Чтения. 1913. 4. С. 197. См. также: Глинский Б. К. П. Победоносцев: Материалы для биографии, в: Ист. в. 1907. 4, откуда также видно, что Победоносцев был ярым противником всяческих реформ.

[456] Письмо от ноября 1905 г., в: Антоний Храповицкий, митр. Сборник избранных сочинений (1936). С. 285 (у Глинского [см. прим. 455] — в отрывках [стр. 32]). Также: Никон Рклицкий. Жизнеописание. 2. С. 43–45 (здесь и о церковно-политических взглядах Антония); автор этой биографии находит эпоху Победоносцева, как и вообще консервативную политику того времени, совершенно правильной и замечательной.

[457] О миссионерской деятельности Владимира Петрова см. т. 2.

[458] Об Антонии Храповицком см. названную выше (прим. 456) 4-томную биографию Никона Рклицкого. Это не научное исследование, а именно «жизнеописание»; церковно-политические воззрения Антония в нем прямо-таки прославляются. Ум, одаренность и другие достоинства митрополита неоспоримы. Он был воплощением редкого в русском православии типа князя Церкви или, по крайней мере, стремился им быть. Какая разница со скромностью мудрого митрополита Филарета Дроздова! Восхваляя монашество, сам Антоний был очень далек от аскетического монашеского идеала. Ср. рецензию на эту биографию П. Ковалевского (Русская мысль. Париж, 1958. № 1160), где Антоний Храповицкий оценивается более критично. Мнение Антония об обер-прокуроре В. К. Саблере выражено в одном из его писем (впрочем, уже от 16 мая 1905 г., когда Саблер был уже снят с должности товарища обер-прокурора и переведен в Государственный совет): Сборник избранных сочинений. С. 287–292. См. также: Никон. Жизнеописание. 2. С. 46, где подчеркивается, что Антоний очень ценил Саблера; основывался ли автор биографии только на содержании упомянутого письма или также на других высказываниях Антония об обер-прокуроре Саблере (1911–1915), неясно. Об Антонии Храповицком см. ниже § 12 и 21.

[459] Достаточно проследить жизненный путь некоторых епископов (Списки. СПб., 1896), чтобы обнаружить, сколь часты были перемещения (Савва. Хроника. 9. С. 200). Несмотря на то, что именно Победоносцев сделал Леонтия Лебединского Московским митрополитом, в одном из писем к Александру III он отзывался о нем очень отрицательно. (Письма. 2. С. 265, 278). Также: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. Мемуары Леонтия: Мои заметки и воспоминания (1914) охватывают лишь его школьные годы (40-е гг.).

[460] Победоносцев обвинял Иоанникия Руднева в том, что тот находился под влиянием своего окружения (Письма. 2. С. 261). Среди епископов Иоанникий высоко ценился как энергичный и самостоятельный иерарх. Он часто упоминается у Саввы: Хроника. 8–9. Ср.: ПБЭ. 6. Стб. 771–784.

[461] Богородский Я. А. Митр. Антоний (Вадковский) в казанский период его жизни

и деятельности, в: Прав. соб. 1913. 2. С. 263–279; М. Б. Антоний, митроп. С.-Петербургский и Ладожский. СПб., 1915; Дмитриевский А. В Бозе почивший митрополит Петербургский Антоний и его славянофильские воззрения, в: Церк. вед. 1912. 47. С. 1910–1920; он же. В Бозе почивший митр. Петербургский Антоний и его сношения по церковным делам с православным Востоком, в: Прав. соб. 1914. 6. С. 598–606; митроп. Антоний. Речи, Слова и поучения. СПб., 1912. 3-е изд. Краткие биографические сведения (до 1900 г.) см. в: ПБЭ. 1. Стб. 893–904; см. также прим. 458 и § 12, 21.

[462] Кроме своих ежегодных отчетов Победоносцев организовал подготовку и публикацию также особого «Обзора деятельности Ведомства православного исповедания за время царствования императора Александра III» (СПб., 1901), в котором много места было отведено сообщениям о церковных и церковно-политических торжествах.

[463] Рункевич. Русская Церковь в XIX веке. С. 721. Ср.: Савва. Хроника. 7. С. 581.

[464] Савва. Хроника. 7. С. 395 (о поведении одесского генерал-губернатора барона Роппа); с. 18 (о поведении харьковского губернатора барона Укскюля); Евлогий Георгиевский. С. 107 (о варшавском генерал-губернаторе князе Имеретинском) — чтобы назвать лишь несколько примеров.

[466] Работа С. С. Ольденбурга (Царствование имп. Николая II. Белград, 1939. 2 т.

и Мюнхен, 1941) может рассматриваться лишь как скромное начало исследования этого царствования; конспективный обзор дает Е. Шмурло (1922). С. 531–553. О внутренней политике из обширной мемуарной литературы можно выделить воспоминания В. Н. Коковцова, С. Е. Крыжановского, В. И. Гурко и А. Н. Наумова; воспоминания С. Ю. Витте зачастую слишком субъективны. По истории либеральных течений и их отражения в деятельности Государственной думы наиболее ценными являются работы В. А. Маклакова: Первая Государственная дума. Париж, 1939; он же. Вторая Государственная дума. Париж, 1946; Власть и общественность на закате старой России. Париж, б.г. (ок. 1939 г.); он же. Воспоминания. Нью-Йорк, 1954 (не слишком информативны). См. также работы: Curtiss, Leontowitsch, Пушкарева и Ковалевского.

[467] См., например: Gogel S. Die Ursachen der russischen Revolution vom Jahre 1917. Berlin, 1926; Ламздорф В. Н. Дневник (1886–1890). М., 1926; Перец Е. А. Дневник. М., 1927; Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. В этом же смысле высказываются А. Н. Наумов и отчасти В. Н. Коковцов. И в высших военных кругах существовали сомнения в правильности внутренней политики правительства. О годах правления Александра II, когда начался отход от реформ, см. прежде всего дневник Д. А. Милютина. Первые контрмеры, предпринятые правительством Александра III против столь ненавистных Победоносцеву реформ 60-х гг., не находили особого одобрения

в высших военных сферах: Кнорринг Н. Н. Генерал М. Д. Скобелев: Исторический этюд. Париж, 1939–1940. 2 т. (особенно т. 2. С. 181–284); Деникин А. И. Очерки русской смуты. Берлин, 1921. Т. 1.

[468] Аксаков И. С. Сочинения. М., 1886. 4. С. 361–533. Очень характерны также его статьи о церковных делах, через которые красной нитью проходит требование свободы совести (там же. С. 3–328). Важным источником для суждения об общественном мнении во 2-й половине XIX в. и в XX в. до 1918 г. служат так называемые толстые журналы, каждый из которых представлял особое политическое направление (Пушкарев. Россия

[469] Для понимания образа мыслей Николая II и его политики следует обратиться к обширному материалу воспоминаний его сотрудников (см. прим. 466 и 467). Весьма показательны записки А. Н. Наумова, убежденного монархиста, но человека здравомыслящего

и дальновидного; см. особенно: 2. С. 214, 233, 246, 522, 533 и др. О Николае II см. также: Ольденбург. 1. С. 37–41, 192; Родзянко, в: Арх. русск. революции. 17. С. 26 и др. Письма Николая II и его дневник также помогают понять его политику и отношения

с министрами и другими лицами: Переписка Николая и Александры Романовых. 3–5; Дневник имп. Николая II. Берлин, 1923; Der letzte Zar: Briefwechsel Nikolaus’ II. Berlin, 1938. Прочая мемуарная литература: Шавельский. 2 т.; Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об имп. Николае II и вел. князе Михаиле Александровиче, в: Арх. русской революции. 1928. 19; Николай II и вел. князья / Изд. В. П. Семенников. М., 1925; Großfürst Alexandr Michajloviè. Einst war ich ein Großfürst. Leipzig, 1932; Gillard P. Le tragique destin de Nicolas II et de sa famille. Paris, 1921 (П. Жильяр был воспитателем цесаревича Алексея); Мосолов А. При дворе императора. Рига, 1937 (см. также: idem. At the Court of the Last Tsar. London, 1935); Seraphim E. Zar Nikolaus II. und Graf Witte: Eine historisch-psychologische Studie, в: HZ. 161 (1939). S. 277–308. Мы привели только наиболее значительную мемуарную литературу.

[471] Однако в опубликованном 22 марта 1903 г. новом Уголовном положении сохранился прежний закон об охране православной веры (ч. 2. Ст. 73–98, 301).

[472] См. об этом подробнее ниже, в т. 2, при описании русского сектантства и мероприятий правительства против него и неправославных конфессий.

[473] Витте. Воспоминания: Царствование Николая II. 1. С. 327.

[474] А. П. Историческая переписка о судьбах православной Церкви (М., 1912). С. 7–25; Витте. Ук. соч. С. 327; ответную записку Победоносцева см.: Кузнецов (1906). С. 39–46; ср.: Curtiss. P. 196 и след.; Palmieri (библиогр. к Введению Б). Р. 4 и след.

[475] Витте. Ук. соч. С. 327; ср.: Титлинов (1924). С. 11–13.

[476] А. П. Ук. соч.; ср.: Смолич. Предсоборное Присутствие 1906 года, в: Путь. 38 (Париж, 1932). С. 65–75; Витте. Ук. соч. С. 328; Сборник избранных сочинений... Антония Храповицкого (1935). С. 287–292. Этот вопрос будет подробно рассмотрен ниже во 2 томе при описании реформ, там приведена и более подробная библиография.

[477] А. П. Ук. соч. С. 1–6; митр. Антоний Вадковский. Речи, Слова и поучения. СПб., 1912. 3-е изд. С. 95; Кузнецов. С. 8–10.

[478] Шмурло (1922). С. 543–545; Пушкарев. С. 383; Ольденбург. 1. С. 277, 339.

[479] Курсив автора. Шмурло. С. 547; Пушкарев. С. 383; 3 ПСЗ. 25. № 26803.

[480] Этот комитет в литературе принято именовать Предсоборным Присутствием.

[481] Митрополит Антоний Вадковский. Речи. С. 95–100.

[482] См. обзор: Мышцин В. Н. К истории церковно-преобразовательного движения,

в: БВ. 1905. 6; см. также ниже в т. 2. Как еще будет показано, взгляды епископов на положение Церкви зачастую были не просто критическими, но и высказывались в крайне резкой форме.

[483] Священник Г. Петров сложил с себя сан в 1907 г.; вскоре Святейший Синод лишил священнического сана и К. Колокольцева. Проповеди архиепископа Антония Храповицкого см.: Сборник (1935). С. 215–221, 207–214, 221–225. Ср.: Розанов В. В. Около церковных стен (СПб., 1906). 2. С. 401–409.

[484] Стенограф. отчет Государственной думы 2-го созыва. Сессия 2. Заседание 5. С. 109; Столыпин П. А. Речи в Государственной думе, 1906–1911. СПб., б.г. С. 39, 256; ср. с. 254, 259, 264.

[485] Столыпин. Ук. соч. С. 263; Евлогий. Путь моей жизни. С. 195.

[486] Евлогий. Ук. соч. С. 195; ср. его речь в Государственной думе 9 марта 1912 г.: Стеногр. отчет Государственной думы 3-го созыва. Сессия 5. Заседание 90. С. 574; а кроме того, речь от 14 апреля 1909 г.: там же. Сессия 2. Заседание 94. С. 2031–2041;. ср.: там же. Заседание 49. С. 1584. Священник Д. Машкевич, член одной из правых партий, также заявил, что в жизни Церкви были раны, требовавшие излечения (там же. С. 1607).

[488] Стеногр. отчет Государственной думы 3-го созыва. Сессия 5. Заседание 84. С. 65–77 (В. М. Пуришкевич, 5 марта 1912 г.); с. 55–65 (В. Н. Львов); заседание 94. С. 2120–2130 (он же); ср.: сессия 3. Заседание 94 (от 17 февраля 1910 г.). С. 1597–1606 (Б. А. Караулов); сессия 5. Заседание 90 (9 марта 1912 г.). С. 577 (гр. А. А. Уваров). На 94 заседании (от 17 февраля 1910 г.) фракция социал-демократов внесла предложение целиком отклонить представленный обер-прокурором С. М. Лукьяновым бюджет Святейшего Синода (там же. С. 1639).

[489] Речь епископа Евлогия Георгиевского 9 февраля 1912 г.— там же. Сессия 5. Заседание 90. С. 577–580; ср.: Философов Д. Церковные дела, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1913 год (СПб., 1912). С. 334–350.

[490] Евлогий. Путь моей жизни. С. 187–200, 232. Большинство депутатов из духовенства в Государственной думе относились к националистам или правым; лишь несколько священников примкнули к октябристам и прогрессистам. Епископ Евлогий Георгиевский принадлежал к фракции националистов, епископ Митрофан Краснопольский — к правым. Речи последнего были особенно сильно политизированы, например, речь от 16 апреля 1909 г. (Стеногр. отчет Государственной думы 3-го созыва. Сессия 2. Заседание 95. С. 2228). Поддержка Синодом крайне правых политических организаций (Союза Михаила архангела, Московского общества хоругвеносцев и т. п.) давала повод для нападок на Синод в Государственной думе (например: там же. Заседание 95. С. 2255).

[491] Евлогий. Ук. соч. С. 231. В составе IV Государственной думы было 43 духовных лица (Наумов. 2. С. 226). О сильной политической окрашенности различных журналов назидательного характера для народа («Русский инок», «Почаевские известия», «Почаевский листок», «Троицкие листки») см.: Евлогий. Ук. соч. С. 246–247. Интересно замечание статс-секретаря С. Е. Крыжановского: «Крайне правое крыло этого движения усвоило себе почти ту же социальную программу и почти те же приемы пропаганды (например, «Почаевский листок».— И. С.), какими пользовались партии революционные» (Крыжановский. Воспоминания. С. 153). Ср.: Лисенко С. Черная сотня в провинции, в: Русс. м. 1908. 2; Стеногр. отчет Государственной думы 3-го созыва. Заседания от 5 и 12 марта 1912 г. С. 854.

[493] О Распутине см.: Евлогий; Коковцов; Шавельский; Наумов; Белецкий С. П. Воспоминания, в: Арх. русской революции. 12 (1923); Спиридович. Распутин. Берлин, 1939; Noetzel K. Rasputin. Lübeck, 1935; Fülöp-Miller R. Der heilige Teufel Rasputin und die Frauen. Berlin, 1927 (много фантазии); Шаховской В. Н. Sic transit gloria mundi: Воспоминания. Париж, 1952; Пуришкевич В. М. Убийство Распутина. Париж, 1923; Труфанов С. М. (иеромонах Илиодор). Святой черт. М., 1917; Jussupow E. Rasputins Ende. Berlin, 1928; он же. Воспоминания. Л., 1927; Жевахов. Воспоминания. 1. С. 262–264, 309; Rodzyanko. Erinnerungen. Berlin, 1926; Переписка Николая

и Александры Романовых. 3–4. О Распутине пишут, нередко весьма противоречиво, почти все авторы воспоминаний о предреволюционном времени. См. работу: Мельгунов С. Правда о сепаратном мире. Париж, 1957, в которой убедительно разъяснены некоторые вопросы, связанные с «делом Распутина». Подборку материалов из мемуарной литературы дает Seraphim E. Russische Porträts: Die Zarenmonarchie bis zum Zusammenbruch. Leipzig, 1943. 1. S. 193–212; 2. S. 110 и след. (с подробным указателем литературы).

[495] Ольденбург. 1. С. 66, 193, 195, 222, 71–79; Евлогий. Ук. соч. С. 197; Родзянко. Ук. соч. С. 19, 20–64; Шавельский. 43; ср.: Бок М. Воспоминания о Столыпине (Нью-Йорк, 1953). С. 331.

[497] Евлогий. Путь моей жизни. С. 197–199, 246; Ольденбург. 2. С. 71, 77; Философов Д. Церковные дела, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1912 г. СПб., 1912. С. 296–300; он же, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1913 г. СПб., 1913. С. 346; Стремоухов П. П. Моя борьба с епископом Гермогеном и Илиодором, в: Арх. русск. революции. 16 (1925). С. 5–48; Патрашкин С. Илиодор, в: Русс. м. 1912. 3. С. 134–146; Похождение Илиодора, в: Былое. 24 (1924).

[498] Илиодор опубликовал позднее книгу против Распутина: Святой черт. М., 1917; Евлогий. Ук. соч. С. 198; речи В. М. Пуришкевича (см. прим. 488) и А. И. Гучкова 25 января 1912 г.; ср.: Ежегодник газеты «Речь» на 1913 г. С. 346; Стремоухов (прим. 497); Ольденбург. 2. С. 86–89; Коковцов. 2. С. 19.

[499] Переписка Николая и Александры Романовых. 3. С. 215–219; ср. с. 238, 263, 283, 318, 319–321, 330, 335, 340, 324–327; 4. С. 37, 44; Мельгунов. Легенда. С. 171, 76. О мистицизме царицы см.: Жевахов. 1. С. 285, 304–309; Ольденбург. 2. С. 171; Наумов. 2. С. 4, 298, 306.

[500] Жевахов. 1. С. 115–134, 191 (большая похвала!); Переписка Николая. 3. С. 401, 392, 398, 407, 435, 437 и др.; 4. С. 30, 32, 111, 138, 246, 264, 298 и др. Ср.: Шавельский. 2. С. 201, 220, 291, 311 (характеристика религиозных воззрений царя и царицы).

[501] Стенограф. отчет Государственной думы 4-го созыва. Сессия 4. Заседание 26. С. 2197, 2260; заседание 27. С. 2297, 2273, 2331, 2368, 2378; Переписка Николая. 4. С. 344, 404, 420, 425; 5. С. 6, 13, 29, 40, 47, 85–87. Ср.: Деникин. Очерки русской смуты. 1. С. 44; Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 годах. 1. 1 (Париж, 1937). С. 24. Об оппозиции членов Святейшего Синода (кроме митрополита Питирима Окнова) обер-прокурору: Жевахов. 1. С. 182; Rodzjanko. Erinnerungen. S. 179; Шавельский. 2. С. 254, 260 (о роли Распутина в последние годы перед революцией); Ольденбург. 2. С. 193–195; Мельгунов. Легенда. С. 96. Оба последних автора оспаривают мнение

о большом влиянии Распутина на внутреннюю политику, хотя отправные точки у монархически настроенного С. С. Ольденбурга и либерала С. М. Мельгунова принципиально разные.

[503] ААЭ. 4. № 315; ср.: Горчаков. Монастырский приказ. С. 118. Упразднение Монастырского приказа в 1677 г. не привело к исчезновению государственного контроля, см., например: АИ. 4. № 166; Милютин, в: Чтения. 1861. 2. С. 505.

[504] ПСЗ. 3. № 1664. В 1698 г. Петр запретил основывать новые монастыри в Сибири (ПСЗ. 2. № 1629).

[505] Рункевич (1900) (библиогр. к § 2–4). С. 27; у Соловьева (15. С. 116) и Горчакова (ук. соч. С. 121) письмо Курбатова к Петру цитируется неточно.

[507] Горчаков. Ук. соч. С. 102; см. указы последующих лет: ПСЗ. 4. № 1876, 2108; 5. № 3182; 6. № 3954, 4081. Особенно чувствительно церковное управление пострадало передачей Монастырскому приказу также и судопроизводства (кроме духовных дел) (ПСЗ. 4. № 1834 от 24 января 1701 г.). Еще ранее (1699) все привилегии церковных вотчин были объявлены недействительными (ПСЗ. 3. № 1711). Затем были введены новые оброки (например, на пчелиные ульи: ПСЗ. 4. № 1961, 2222), рыбные тони были конфискованы в пользу государства (ПСЗ. 4. № 1956, 1958, 1995, 2007 и др.), частные монастырские солеварни превратились в государственные, монастырские мельницы обязывались отдавать 25% своих доходов государству (в пользу новой армии) (ПСЗ. 4. № 1965, 1966, 1981, 1983), были увеличены отчисления с монастырского хозяйства (ПСЗ. 4. № 2150).

[508] ПСЗ. 4. № 1834; Иванов И. Описание Государственного архива старых дел (М., 1850). Приложение. С. 344–358. Кроме того, в 1678 г. в епархиях числилось 107 777 (по другим сведениям 107 694) крестьянских дворов, которые отныне также находились под управлением Монастырского приказа (Горчаков. С. 90, 95, 121–132).

[509] Горчаков. Ук. соч. С. 242, 164, 203. Приложение № 10, 11, 6; он же. О земельных владениях. С. 159; Елагин. История русского флота (СПб., 1864). С. 51; ПСЗ. 4. № 1926, 2462; 6. 3659; 7. № 5207; 8. № 5371.

[510] Горчаков. Монастырский приказ. С. 163, 242. Приложение. С. 39–43. До 1712 г. многие церковные имения, имевшие многолетнюю налоговую задолженность, конфисковались; лишь указами от 4 апреля 1712 и 4 апреля 1713 г. эта практика была отменена (ПСЗ. 4. № 2514; 5. № 2662).

[511] Горчаков. Ук соч. С. 140. Табель 1707 г. не сохранилась, а Табель 1710 г. сохранилась неполностью (там же. С. 137).

[512] ПСЗ. 4. № 1886; Горчаков. О земельных владениях. С. 473 и след.; Завьялов. С. 58–63; некоторые изменения в Табели 1724 г.: ПСПиР. 4. Приложение. С. 335. Из трех московских монастырей были выселены монахи и они были отданы под школы (ПСПиР. 4. № 1316, 1328, 1284).

[513] Милюков П. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII века. СПб., 1905. С. 485.

[514] Табель 1724 г., в: ПСЗ. 7. № 4511 («книга штатов»); ср. там же. № 4426 и 4488; ПСПиР. 4. № 1266. Приложение. С. 333–335. В 1724 г. в мужских монастырях насчитывалось 14 534, в женских — 10 673 монашествующих, всего — 25 207, включая послушников (Чудецкий, в: ТКДА. 1877. 10. С. 10, 46). Примечания Петра I к Табели 1724 г. см. в: Верховской. Учреждение. 2. 2. С. 124–127.

[515] ПСЗ. 5. № 3255, 3277; ср.: 6. № 3659. К вопросу о юрисдикции: Горчаков. Монастырский приказ. С. 123; Барсов. Синодальные учреждения. С. 171.

[517] ПСПиР. 1. № 3. Ст. 5; ПСЗ. 6. № 3734. Ст. 4; 7. № 3749 и 3954.

[518] ПСПиР. 1. № 30, 41, 79, 273; 3. № 1007; 4. № 1187, 1374, 1379, 1438; ПСЗ. 7. № 4567, 4632, 4165. Святейший Синод неоднократно напоминал о необходимости предоставлять отчеты в соответствующие государственные инстанции, т. е. в Штатс-контору

и Камер-коллегию (ПСПиР. 1. № 313; 2. № 583; 3. № 990). Лишь имения тех епархиальных архиереев, которые являлись членами Синода, должны были представлять свои отчеты не в коллегии, а в Синод (там же. 1. № 217; ср., однако: Завьялов. С. 66).

[519] ПСПиР. 2. № 998; ПСЗ. 7. № 4152; ПСПиР. 3. № 1156; 4. № 1280, 1267, 1304.

[520] Верховской. Населенные... имения. С. 1, 6; Завьялов. С. 72; Горчаков. Монастырский приказ. С. 267, 277.

[521] ПСПиР. 1. № 313; ПСЗ. 6. № 3746; 7. № 4450, 4567; Верховской. Ук. соч. С. 343–345.

[522] ПСЗ. 7. № 4488; ПСПиР. 4. № 1200, 1202, 1237, 1266. О ежегодных денежных пособиях некоторым епархиальным архиереям (Крутицкому, Тверскому, Смоленскому, Вологодскому) в размере от 1000 до 1500 руб. см.: ПСЗ. 4. № 2215, 2597, 2615; 5. № 2686.

[524] Сборник. 57. С. 100, 365; ср.: Верховской. Ук. соч. С. 24.

[525] ПСЗ. 7. № 5005; Сборник. 63. С. 696; ПСПиР. 5. № 1907.

[526] ПСПиР. 7. № 2617 (от 23 октября 1732 г.), 2619 (отчет о недоимках следует представить Сенату), 2621, 2622, 2624. О деятельности Коллегии экономии см.: Верховской. Ук. соч. С. 64–76.

[528] Попов. Арсений Мацеевич. С. 127. Верховской. Ук. соч. С. 80. Введенная Петром I подушная подать (ПСЗ. 6. № 3854) для церковновотчинных крестьян была более обременительной, чем для помещичьих, так как первым приходилось платить дополнительно 40 коп. пошлины на управление церковным имуществом (Знаменский, в: Прав. соб. 1864. 1. С. 139). Первая ревизия (1717–1726) дала 5 570 458 ревизских душ, из которых 752 091 числились за церковными вотчинами (без учета Псковской епархии и владений Александро-Невского монастыря) (Милюков. Ук. соч. С. 475). Установленная в 1722 г.

в размере 80 коп. подушная подать была в 1724 г. снижена до 74 коп., а в 1725 г., уже Екатериной I,— до 70 коп. (ПСЗ. 6. № 3873; 7. 4390, 4650). О колебаниях величины подушной подати в течение XVIII в. см.: Военно-статистический сборник. 4. С. 770.

[531] Цит. по: Платонов. Лекции. С. 569; Верховской. Ук. соч. С. 81–86. Приложение. № 7, 10, 11, 12.

[533] ПСПиР. Е. П. 2. № 691 (со ссылкой на указ от 3 сентября 1742 г.: ПСЗ. 12. № 8993), 768, 775, 714. Ср.: Верховской. Ук. соч. С. 89; ПСЗ. 12. № 9166.

[535] Завьялов. С. 81; ср. иную точку зрения, высказанную Милютиным (Чтения. 1861. 2. С. 541), который, сославшись на несколько случаев дарения земель монастырям, безосновательно полагает, что Елизавета хотела отменить введенные Петром I ограничения на размеры монастырских имений. О такого рода дарениях см.: ПСПиР. Е. П. 3. № 1023, 1101, 1140, 1199.

[536] Завьялов. С. 82; Попов. С. 308–312; Верховской. С. 64, 76.

[538] Завьялов. С. 90–92. Позднее в своем отчете от 1762 г. Святейший Синод, за неимением более точных сведений, во многих случаях опирался попросту на данные 1754 г. (Завьялов. С. 12. Приложение. С. 346–348).

[540] Соловьев. 24. С. 242, 360, 363; Семевский. Крестьяне (1901). 2. С. 220, 235, 241, 252; Солотчинские монахи, в: Ист. в. 1887. 2.

[541] ПСПиР. Е. П. 2. № 868 и ПСЗ. 12. № 9172 (указы Петра I: ПСЗ. 4. № 1856, 2482; 5. № 3409; 6. № 3576; 7. № 4151, 4183, 4426, 4450); при Анне: ПСЗ. 8. № 5688; 9. № 7761, 7843; при Елизавете: ПСЗ. 11. № 8587; 12. № 9104, 9172; 14. № 10355, 10684.

[544] Завьялов. С. 121, 155–158 и Заключение. Ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1864. 1. С. 278.

[545] ПСЗ. 7. № 4151 (1723 г.); 7. № 4511, 4608 (1724 г.), 5005 (1727 г.); 10. № 7791 (1739 г.); 11. № 8232 (1740 г.).

[549] Чтения. 1862. 2. С. 21; Иконников. Арсений Мацеевич, в: Русс. ст. 1879. 9. С. 3.

[550] Записки Штелина, в: Чтения. 1866. 4. С. 103. Д. В. Волков (1718–1789), «тайный секретарь» Петра III, писал 10 июля 1762 г., когда был ненадолго арестован, Г. Г. Орлову, что он подготовил три указа, среди них указ о монастырских имениях (Д. В. Волков: Материалы для его биографии, в: Русс. ст. 1874. 11. С. 484).

[551] Курсив автора. ПСЗ. 15. № 11441 (в конце указа повторяется запрет постригать

[553] ПСЗ. 15. № 11498. Два указа (№ 11441 и 11481) А. Л. фон Шлецер издал в немецком переводе: I. I. Haigolds Beylagen zum Neuveränderten Rußland. Riga, 1769. T. 1. S. 127, 129–146. Указ от 26 марта 1762 г. отсутствует в ПСЗ; см.: Русс. ст. 1872. 11. С. 567–568 (текст указа).

[556] ПСПиР. Е. II. 1. № 22; ср. письмо Екатерины II А. П. Бестужеву-Рюмину,

[557] ПСПиР. Е. II. 1. № 37–42, 47, 49, 58, 64, 83; ПСЗ. 16. № 11643.

[558] ПСЗ. 16. № 11716; ПСПиР. Е. II. 1. № 76 (инструкция от 20 ноября 1762 г.).

[559] Там же; Завьялов. С. 127, 131. Светскими членами комиссии были: граф И. Воронцов, князь А. Куракин, князь С. Гагарин, Г. Теплов и обер-прокурор князь А. Козловский. Согласно Завьялову (с. 132), важнейшую роль в комиссии играл Теплов, который

[561] ПСПиР. Е. II. 1. № 83 и ПСЗ. 16. № 11730 (указ от 8 января 1763 г. о рублевом налоге). Позднее, в 1779 г., Екатерина вопреки истине утверждала, будто тотчас после секуляризации церковных имений крестьянские волнения закончились (Рассказ о первых годах правления, в: Русс. арх. 1865. С. 477); ср.: Сборник. 27. С. 174; Семевский. Крестьяне. 1. 1881. С. 435–443. О крестьянских беспорядках см.: Сборник. 10. С. 32, 37; ПСЗ. 16. № 11919, 12266, 11869; 17. № 12796. Семевский полагал, что секуляризация улучшила положение бывших монастырских крестьян (2. 1901. С. 255, 285).

[563] Деятельность Коллегии экономии в 1764–1786 гг. специально пока не изучалась; некоторые данные см.: Завьялов. С. 143–151; Барсов. Синодальные учреждения. С. 242–246; Попов. С. 439, 479–494.

[565] Книгу штатов от 26 февраля 1764 г. см.: ПСЗ. 43. 3; ПСПиР. Е. II. 1. № 167. С. 172 и далее.

[568] Попов. С. 477 и след. Письмо Екатерины II Вольтеру от 11 августа 1765 г.: Сборник. 10. С. 37 (здесь же ее высказывание о «наглости и безумии» Арсения Мацеевича и о его стремлении провести в жизнь «нелепое начало двоевластия»: с. 38). О некоторых случаях недовольства секуляризацией монастырских имений см. у Попова. С. 495–500.

[569] ПСЗ. 12. № 16375, 16649, 16650. Но уже в ноябре 1764 г. Екатерина II дала графу Румянцеву, назначенному президентом Малороссийской коллегии, указания, как пока следует поступать в отношении монастырских имений на Украине (Сборник. 7. С. 376). По слухам, свое недовольство отчуждением имений монахи Межигорского монастыря, где Екатерина хотела присутствовать при богослужении во время посещения ею Киева в 1786 г., выразили тем, что устроили в день ее приезда поджог (Рождественский Ф. Самуил

Миславский, митроп. Киевский, в: ТКДА. 1877. 4. С. 17).

[570] Завьялов. С. 216, 221. Так, например, Тверской епископ получал теперь 5000 руб. вместо 1500 руб. по Табели 1710 г., Устюжский епископ — 4232 руб. вместо 926 руб.

в 1710 г., Казанский епископ 5500 руб. вместо 2340 руб.

[572] Завьялов. С. 308; ПСЗ. 18. № 12925 (1797 г.); Русс. арх. 1882. 2. С. 69. См. ниже § 16.

[574] Этот вопрос часто затрагивает А. Завьялов; ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1864. 1. С. 278; Кузнецов, в: БВ. 1907. 7–10; Покровский, в: Прав. об. 1876. 3. С. 347.

[575] ПСЗ. 24. № 18273. Ст. 5; 18950; 26. № 19370; 25. № 18090. Суммы, выплачивавшиеся архиерейским домам и монастырям при Павле I были увеличены. Бюджет, который в 1764–1766 гг. в целом составлял 519 729 руб., увеличился в 1797 г. уже до 982 598 руб. (Клочков. Ук. соч. С. 276). См.: ПСЗ. 24. № 18273; 25. № 18500, 18531, 18742, 18767, 18888.

[578] 2 ПСЗ. 3. № 3323; 14. № 12458; 13. № 11518. При основании новых епархий

архиерейские дома получали до 120 десятин земли (Сборник. 113. 1. С. 239, 256, 279, 292). Новоучрежденная Донская епархия получила даже 1000 десятин (там же. С. 261). Церковным учреждениям было также вновь разрешено принимать пахотную землю в качестве пожертвований или по завещанию, хотя только с высочайшего соизволения (2 ПСЗ. 6. № 4348, 4814. Ст. 39). Церковным учреждениям (храмам, архиерейским домам, монастырям) было запрещено приобретать имения, находившиеся в залоге (2 ПСЗ. 7. № 5675). В Западной России действовали более мягкие установления, стимулировавшие рост землевладения, а тем самым и материального обеспечения православной Церкви

[581] 2 ПСЗ. 28. № 26736; 29. № 28726; 44. № 47656; 46. № 49879; 47. № 51467; Извлечения... за 1871 год. С. 226–229. На основе высочайше утвержденного решения Государственного совета от 8 июля 1868 г. недвижимое имущество церковных учреждений, не приносившее доходов (например, земельные наделы сельских приходских церквей), освобождалось от земских повинностей (Циркулярные указы Святейшего Синода / Изд. Завьялов. СПб., 1901. С. 70). В начале 60-х гг., вероятно в связи с освобождением крестьян, разнеслись слухи, что правительство намерено вновь конфисковать те земли церковных учреждений, которые были получены или приобретены после 1764 г. Митрополит Филарет в записке Святейшему Синоду и в письме к императору Александру II отстаивал право Церкви на владение и использование своих земель (Собрание мнений. 5. 1. С. 231–238, 361–362; ср. 4. С. 436).

[582] Пимен. Воспоминания, в: Чтения. 1877. 1. С. 246, 259, 280, 282.

[584] Свод законов (1857). 8 («Лесной устав»); 9. 1. Ст. 432–435, 443; 10. 1. Ст. 778, 485, 1489; 10. 2. Ст. 346–371; ср. 2 ПСЗ. 15. № 16154; 45. № 48433. Свод законов (изд. 1899 г.). 9. Ст. 443, 435. Сводку законов и распоряжений правительства см.: Завьялов А. Земли церковные, в: ПБЭ. 5. Стб. 686–690; Калашников. С. 153, 159; Циркулярные указы (1901). С. 40.

[585] Кузнецов, в: БВ. 1907. 10. С. 219–222, 260. Под «неразделенной землей» имелись в виду главным образом земельные участки, находившиеся в общем использовании клира той или иной церкви — например, фруктовые сады и огороды, луга и даже небольшие участки леса, доход с которых делился.

[586] Статистический ежегодник на 1912 год. СПб., 1912. С. 1, 12, 11. По документам, которыми располагал Поместный Собор 1917–1918 гг., в 1914 г. во владении архиерейских домов и монастырей находилось 802 436, во владении приходских и городских церквей — 1 409 529 десятин земли (Персиц М. М. Великая Октябрьская революция и отделение Церкви от государства, в: Вопросы истории. 1954. 11. С. 14).

[587] Кузнецов, в: БВ. 1907. 10. С. 224, 259, 260 (Н. Д. Кузнецов, судя по его выступлениям, принадлежал скорее к либеральному, чем консервативному крылу Предсоборного Присутствия). Монастырские имения занимали в Европейской России 0,01%, в Азиатской России — 0,0001%, по империи в целом — 0,02% всей земли.

[588] Milasch (см. библиогр., общ. лит.). С. 515; Чижевский. О церковном хозяйстве, в: РБЭ. 5. Стб. 880–884; Завьялов. С. 7–48.

^* Архиепископ Никанор Бровкович пишет, что это новое веяние заключалось в «возрождении русского духа, религиозного духа» (там же).— Ред.

^** При описании деятельности Предсоборного Присутствия и Предсоборного Совещания в немецком тексте явная путаница: первое работало до декабря 1906 г., второе закрылось в апреле 1913 г.— Ред.

^*** Ср. прим. 287, где приведена верная дата — ноябрь 1742 г.— Ред.

^**** Данную цитату не удалось уточнить по русскому оригиналу, поэтому она дается в переводе с немецкого.— Ред.

^***** В немецком тексте ошибочно «на один рубль».— Ред.

^****** Согласно справочнику: Н. Д. Девятисотлетие русской иерархии: 988–1888. Епархии и архиереи. М., 1888. С. 88, на 1764 г. числилось 30 епархий: 4 — первого, 9 — второго и 17 — третьего класса.— Ред.

Игорь Смолич

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

§ 9. Святейший Синод и церковная политика правительства (1817–1917)

§ 10. Правительство и вопрос о церковных имениях

Примечания