ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИСм. библиографию 18 в. К оглавлению Глава III. Епархиальное управление § 11. Организация епархиального управленияа) Для всего синодального периода характерным является то обстоятельство, что число епархий не успевало за ростом населения и территории государства. Еще в конце XVII в. Поместный Собор 1682 г. в соответствии с волей царя Федора Алексеевича постановил увеличить количество епархий. В том же году были открыты новые епархии в Холмогорах, Великом Устюге, Тамбове и Воронеже. К моменту кончины последнего патриарха Адриана в стране насчитывалась помимо Патриаршей области 21[*] епархия, из которых 13 управлялись митрополитами, 7 — архиепископами и одна находилась под началом епископа. Большего Поместный Собор 1682 г. сделать не мог по недостатку денежных средств[1]. Под управлением Святейшего Синода положение дел в этом отношении ухудшилось. 1-я половина XVIII в. ознаменовалась кризисом администрации как в центре, так и в епархиях. Постоянные перемены в управлении церковными имениями оказывали разрушительное воздействие на финансовое положение Святейшего Синода. Одновременно укоренилась вредная практика не замещать вакантных кафедр немедленно, а поручать управление ими главам соседних епархий. Тамбовская епархия в течение 50 лет управлялась из Рязани. Так же обстояло дело в Суздале, на Крутицах и др. Управление Крутицкой, Коломенской епархиями и Синодальной областью (бывшей Патриаршей областью, а позднее — Московской епархией) чрезвычайно осложнялось тем, что их территории не были компактными, а располагались чересполосно с территориями других епархий. Границы епархий редко соответствовали государственному административному делению, и этот повсеместный разнобой препятствовал полному согласованию действий государственных и церковных инстанций. Складываясь в различных исторических условиях, епархии весьма отличались друг от друга как по величине, так и по количеству приходов. В 30–40-х гг. XVIII столетия Тобольская епархия охватывала 300 000 кв. миль со 160 приходами, простираясь от Урала до Лены и от Северного Ледовитого океана до границы с Китаем. В Синодальной же области в 1744 г. имелось 5000 церквей и 200 монастырей. Меньшие по размеру епархии Ростовская, Суздальская, Тверская, Крутицкая и Коломенская насчитывали 760, 502, 456, 858 и 733 церкви соответственно[2]. Европейская часть России представляла собой область с компактным православным населением, тогда как в азиатской части страны, стремительно увеличивавшейся в XVIII и XIX вв., православные общины были рассеяны среди языческого населения. Это положение не претерпело существенных изменений и в начале XX в.: Киевская епархия насчитывала в 1903 г. 4 млн, Вятская — 3,5, Подольская — 3,25, Волынская — 3 млн душ, в то время как в Архангельской их было лишь 360 000, а в Олонецкой — 370 000[3]. Согласно указам Екатерины II (1788), Павла I (1799) и Александра I, предусматривалось привести границы епархий в соответствие с государственным административным делением: территории епархий должны были совпадать с территориями губерний. Этот принцип оставался в силе вплоть до 1917 г., хотя в Польше, Закавказье, Сибири и Туркестане он соблюдался не везде[4]. Для облегчения духовного окормления народа в наиболее населенных епархиях Святейший Синод создал 70 викариатств, к сожалению, при этом не было разработано никакого положения о викарных архиереях, которое четко определило бы круг их задач. Ни одно из государственных учреждений в России не отличалось такой косностью и неповоротливым консерватизмом, как финансовое и имущественное управление Святейшего Синода. Дела здесь шли сами собой, своим стихийным и исторически сложившимся порядком, так что не возникало даже мысли о том, например, как перераспределить огромные суммы, стекавшиеся в казну Московских, Волынских, Киевских и др. архиереев, для помощи более бедным епархиям или для открытия новых кафедр. Мнение, будто Церковь была стеснена в деньгах, справедливо лишь с оговорками. Богатства концентрировались в немногих местах, не были должным образом учтены и не поступали в распоряжение Святейшего Синода. После секуляризации церковных имений в 1764 г. и перевода существовавших епархий на штаты процесс учреждения новых епархий несколько ускорился. Рост числа епархий за два столетия иллюстрирует следующая таблица: 1700 г. — 22 епархии 1764 — 29 (из них 3 малороссийских[*] ) 1799 — 36 1825 — 40 (из них 4 в составе Грузинского экзархата) 1855 — 55 1900 — 65 (из них 1 на территории США) 1917 — 68 После ссылки епископа Игнатия в 1700 г. Петр I повелел передать Тамбовскую епархию в ведение Рязанского епископа, а в следующем году подчинил ее управлению Синодальной области. В 1700 г. по распоряжению царя была основана епархия в только что завоеванном Азове, которая просуществовала всего год. Кроме того, в 1707 г. Петр повелел создать Иркутское викариатство при Тобольской епархии, а еще ранее, в 1700 г., викарий появился и в Переяславле, в качестве коадъютора Киевского митрополита[5]; это последнее викариатство в 1731 г. было преобразовано в самостоятельную епархию. В том же году Холмогорская епархия была переименована в Архангельскую. Несколько новых кафедр открылось при императрице Елизавете, прежде всего — Петербургская (1742). В 1742 же году по предложению членов Святейшего Синода Амвросия Юшкевича и Арсения Мацеевича была восстановлена Московская епархия[6]. При Екатерине II по штатам 1764 г. все епархии были разделены на три степени[7], причем к первой степени относились 3, ко второй — 8 и к третьей — 15 епархий. В составе Московской епархии штаты предусматривали создание Севского викариатства, которое, просуществовав до 1787/1788 г., стало затем самостоятельной епархией с центром в Орле. К 1764 г. в империи насчитывалось 29 епархий, включая сюда и три малороссийских (Киевскую, Черниговскую и Переяславль-Бориспольскую)[8]. При Екатерине II было основано еще 9 епархий. Разделы Польши привели к присоединению в 1772 г. Могилевской епархии, а в 1795 г.— Брацлавской, Подольской и Минской (последняя до 1799 г. представляла собой викариатство Киевской епархии)[9]. Дальнейшие преобразования системы епархий имели место при Павле I, так что в конце столетия в империи было уже 36 епархий. В царствование Александра I собственно в России была открыта только одна епархия — Кишиневская в Бессарабии (1813). Грузинский экзархат, имевший при вхождении в состав Российской империи 11 епархий и 4 викариатства, получил новую организацию (1811)[10]. Император Николай I проявлял живой интерес к учреждению новых епархий и часто выступал в этом вопросе с личной инициативой. При нем было образовано 13 епархий и 12 викариатств[11]. Эта тенденция сохранялась и во 2-й половине века. В 1867 г. деление епархий по степеням было отменено. Епархии Петербургская, Московская и Киевская по-прежнему управлялись митрополитами, тогда как архиепископский сан потерял связь с определенными кафедрами, превратившись в знак отличия. В 1867 г. были установлены новые штаты[12]. После долгих обсуждений, в ходе которых сыграло роль и высказанное в свое время положительное мнение по этому вопросу митрополита Филарета Дроздова, в 1870 г. открылась наконец Алеутская и Аляскинская епархия в Соединенных Штатах Америки с епископской резиденцией в Сан-Франциско[13]. В 1871 г. возникла Туркестанская епархия с кафедрой в городе Верный Семиреченской области, по мере увеличения государственной территории эта епархия достигла огромных размеров. После присоединения униатов в Холмской области Варшавская епархия в 1875 г. была переименована в Холмскую и Варшавскую. В 1892 г. была восстановлена и отделена от Петербургской старая Новгородская епархия, митрополит Петербургский стал именоваться митрополитом Петербургским и Финляндским, а с 1898 г.— митрополитом Петербургским и Ладожским. На вторую половину XIX и начало XX в. приходится учреждение ряда новых епархий в Сибири и многочисленных викариатств (см. табл. 5)[14]. б) Особый консерватизм церковных институтов сказался и на епархиальном управлении синодального периода. Происходившие изменения касались главным образом упорядочения и юридического закрепления практики взаимоотношений епархиальных архиереев со Святейшим Синодом, с подчиненным духовенством, с епархиальными учреждениями и с верующими (до той поры во многом покоившейся на обычном праве). При этом наблюдалась тенденция к расширению государственных полномочий. Отчасти эта кодификация происходила в процессе издания Свода законов, предпринятого при Николае I. В правление Александра II и в этой области дали о себе знать реформаторские идеи, реализовавшиеся, например, в ограничении прав епархиальных управлений по отношению к низшему духовенству; в обществе стали обсуждаться планы коренных преобразований[15]. Полномочия епархиального архиерея не зависели от того, в каком он был сане — митрополита, архиепископа или епископа. Он отвечал за состояние веры и нравственности, надзирал за проповеднической и богослужебной деятельностью духовенства, руководил многочисленными учреждениями и возглавлял духовный суд[16]. В отношении вышестоящего Святейшего Синода епископ имел право выступать с законодательными и административными предложениями. Он представлял интересы Церкви перед местными органами государственной власти, с которыми у него нередко возникали трения из-за нечеткости в разграничении компетенций[17]. В конце синодального периода епархиальное управление включало в себя: епархиального архиерея, иногда с одним или несколькими викариями, духовную консисторию как орган управления и суда, училищный совет по делам церковноприходских школ, благочинных, духовные учебные заведения, просветительские и благотворительные учреждения, периодические епархиальные съезды духовенства, монастыри, собор и архиерейский дом. В связи с бюрократизацией государственного аппарата в синодальный период все более сложным становилось и делопроизводство епархиальных управлений. Вследствие усиливавшейся централизации бесчисленное количество дел подлежало донесению в Святейший Синод, а на рассмотрение епископов представлялась масса мелочей, которые вполне могли бы быть решены на местах. Ежедневно из Святейшего Синода, от обер-прокурора или его канцелярии, поступал поток циркуляров, постановлений и запросов, которые приходилось прочитывать и которые требовали ответа. В результате епископ оказывался по большей части прикован к своему письменному столу, что затрудняло его поездки по епархии[18]. Законодательной основой для деятельности епархиальных управлений служили: правила апостолов, решения Вселенских и Поместных Соборов, учение святых отцов, Кормчая книга, а также современные законы — «Духовный регламент», указы Святейшего Синода и государственные законы. На основании этих законов и в пределах своей компетенции епископ имел право издавать постановления и распоряжения, которые, однако, контролировались Святейшим Синодом и могли им отменяться. Подобные постановления отражали личные взгляды епископа и потому нередко отменялись его преемниками. «Всякий раз,— пишет архиепископ Херсонский Никанор Бровкович,— когда переменяется такой высокий начальник, как архиерей, переменяется дух, переменяется направление управления»[19]. Власть епископов, почти абсолютная в XVII в., в синодальный период претерпела известные ограничения в рамках государственной церковности. Святейший Синод все активнее вмешивался в дела епархиального управления; обер-прокуроры стремились сделать консистории филиалами своего аппарата в ущерб власти епископа, а государство рассматривало духовенство как своих подданных, тем самым ограничивая сферу действия церковных законов. Главной тенденцией в государственной церковной политике XVIII–XX вв. было ограничение единовластия епископов. Следует удивляться тому упорному консерватизму, благодаря которому епископат в общем сумел отстоять свое положение под чрезвычайно мощным напором государственной власти, более того, временами ему удавалось даже укрепить свою позицию[20]. «Духовный регламент» официально сохранял силу вплоть до конца синодального периода. Во второй его части имеется специальный раздел, посвященный «делам епископов», который содержит 15 правил об управлении и объездах епархий, об отношении к подчиненному духовенству (которое не следовало чрезмерно обременять налогами), о епархиальном суде и о надзоре за епископскими слугами. В этом разделе подчеркивается, что епископы подлежат юрисдикции Святейшего Синода (правило 13). Предписывается составлять ежегодно два отчета о состоянии епархии, о неотложных делах следует сообщать особо. В сомнительных случаях следует подробно изложить дело, предоставив его решение на усмотрение Святейшего Синода. В 1721–1727 гг. Святейший Синод располагал даже штатом инквизиторов для ревизий и контроля за епархиями. Наряду с «Духовным регламентом» главными руководящими документами для епархиальных управлений являлись указы Святейшего Синода, которые часто издавались по особому повелению императора. Устав духовных консисторий 1841 г. содержит точные указания об управлении консисториями и регулирует правовые отношения. Кроме того, в Уставе говорится, что главное лицо в консистории, ее секретарь, хотя и назначается Святейшим Синодом, но подчиняется непосредственно обер-прокурору, которому секретарь подотчетен. Таким образом, обер-прокуроры имели сильную и независимую от епископа опору в епархиальных управлениях[21]. Особенно много указов Святейшего Синода приходится на царствование Николая I, они касались не только частных случаев, но также принципиальных вопросов церковного управления[22]. в) С XVIII в. в епархиях появляются викарии епископов[23]. Впрочем, первый викарий известен уже в 1685–1690 гг. в Новгородской епархии с титулом Корельского и Ладожского. С 1700 г. викарий, в качестве коадъютора Киевского митрополита, действует в Переяславле, а с 1707 г.— в Иркутске, который принадлежал к Тобольской епархии. Впоследствии викарии назначались от случая к случаю в различных епархиях. В 1865 г. Святейший Синод получил высочайшее разрешение открывать викариатства везде, где на это есть средства. К 1917 г. имелось уже 70 викариев. Ректорами духовных академий, в XIX в. по традиции, а с выходом Устава 1911 г.— в силу закона, назначались викарные архиереи, которые были титулярными епископами, т. е. не имели епархий[24]. Викарии находились в личном распоряжении епископа, которому и подчинялись. Последний давал им поручения по собственному усмотрению, так как никаких предписаний относительно компетенции викариев не было, в редких случаях обязанности викария оговаривались Святейшим Синодом при назначении[25]. Только в немногих епархиях викарии имели твердо установленные обязанности. Так, Велико-Устюжский викарий Вологодской епархии окормлял определенную часть епархии и имел самостоятельное духовное правление. Епископ Сарапульский в качестве викария Вятского епископа также управлял частью епархии, имея собственное духовное правление. В епархии Холмской и Варшавской (до учреждения в 1905 г. Люблинской епархии) в Холме имел резиденцию викарий Варшавского епископа с собственным духовным правлением. Таким образом, в трех епархиях вопреки каноническим правилам было по два самостоятельных епископа[26]. г) Епархия Святейшего Синода, так называемая Синодальная область, а также Киевская епархия в XVIII в. и Грузинский экзархат в XIX–XX вв. отличались некоторыми особенностями в управлении. Синодальная область возникла из Патриаршей области. В 1701 г. патриарший дом и духовное управление населением области были переданы местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Стефану Яворскому, а прочие отрасли управления, прежде всего хозяйственные дела, оказались в ведении восстановленного Монастырского приказа. После учреждения Святейшего Синода советник Синода архимандрит Леонид был рукоположен в архиепископа Крутицкого с возложением на него управления епархией, получившей теперь название Синодальной области. 16 октября 1738 г. императрица Анна с целью взыскания значительных недоимок передала Синодальную область в управление Коллегии экономии, оставив в ведении синодальной канцелярии только духовные дела. После восстановления в 1742 г. Московской епархии синодальную канцелярию сменила Московская Синодальная контора, которой было поручено управление прочим имуществом Святейшего Синода. Это имущество составляли здание Синода с церковью и Синодальной ризницей, собор в Кремле и некоторые монастыри. Сама же область перешла в ведение Московского епископа. В 1884 г. епархии был передан и Успенский собор. В обязанности Синодальной конторы входил, кроме того, надзор в Москве за приезжим духовенством, а также за освящением и рассылкой святого мира. Возглавлял Синодальную контору митрополит Московский или его старший по рангу викарий[27]. Особые привилегии Киевской епархии связаны с обстоятельствами воссоединения Украины с Россией (1654). После долгих переговоров Киевский митрополит Гедеон Святополк-Четвертинский (1685–1690) согласился перейти под юрисдикцию Московского патриарха, который гарантировал ему следующие привилегии: 1) Киевский митрополит признавался старшим по рангу епископом после патриарха; 2) его приговор не мог быть опротестован в патриаршем суде; 3) он не обязан был являться в Москву для праздничных богослужений; 4) он имел право носить митру с крестом, две панагии и белый клобук, а также право предношения ему креста; 5) ему усваивался титул «Малыя России митрополит Киевский и Галицкий». Однако уже в конце столетия, а в особенности с учреждением Святейшего Синода, эти привилегии (пункт 2) стали нарушаться. В 1686 г. Константинопольский патриарх отпустил Киевского митрополита из-под своей юрисдикции и окончательно признал его принадлежность к Московскому патриархату[28]. Меньшая часть территории Киевской епархии находилась на правом, бóльшая — на левом берегу Днепра, охватывая приблизительно позднейшие Черниговскую и Полтавскую губернии. Кроме того, на территории Польши имелось некоторое количество церквей и монастырей, принадлежавших к Киевской митрополии и в документах XVII и XVIII вв. именовавшихся «заграничными монастырями и общинами». Назначенный в 1700 г. с резиденцией в Переяславле викарий-коадъютор Киевского епископа управлял большей частью епархии на днепровском Левобережье и вскоре обнаружил стремление к самостоятельности, т. е. к непосредственному подчинению Святейшему Синоду[29]. С 1743 г. Киевские епископы снова получили сан митрополитов[*]. В 1751 г. митрополит Тимофей Щербацкий (1748–1757) счел необходимым подать ходатайство в Святейший Синод о восстановлении всех своих привилегий. Однако Святейший Синод объявил себя высшей инстанцией во всех делах церковного управления и суда и, следовательно, лишил Киевского митрополита гарантированного ему договором права вынесения безапелляционных (т. е. не подлежащих обжалованию) приговоров. «Таким образом, к половине XVIII в. Киевский митрополит по своим правам окончательно сошел на степень обыкновенного епархиального архиерея»[30]. Для «заграничных» монастырей и церквей, т. е. рассеянных на широком пространстве некогда существовавших епархий (Пинской и др.), в 1785 г. было учреждено Слуцкое епископство, подчиненное непосредственно Святейшему Синоду. Тем самым эти части Киевской епархии оказывались de facto отделены от нее[31]. Со времени митрополитов Арсения Могилянского (1757–1770) и Гавриила Кременецкого (1770–1783) Киевское епархиальное управление шаг за шагом перестраивалось по великорусскому образцу. Этот процесс был завершен при митрополите Самуиле Миславском (1783–1796)[32]. Под давлением правительства и Святейшего Синода постепенно исчезали и те особые привилегии («вольности»), за которые так упорно держалось и высшее и низшее киевское духовенство. В 1767–1768 гг. Святейший Синод получил от Киевского митрополита, Переяславского епископа, духовенства Киево-Печерской лавры и Черниговского епископа подробные «пункты», предназначавшиеся для Комиссии по составлению нового законоуложения. Эти «пункты», главным образом о шляхетских вольностях украинского духовенства и церковном землевладении, находившемся под угрозой секуляризации, последствий не имели, но они свидетельствуют об оппозиции, на которую наталкивались здесь меры Святейшего Синода (см. § 8)[33]. В 1783 г. в результате присоединения Грузии к Российской империи Святейшему Синоду была подчинена и Грузинская Церковь, причем ее глава, католикос, должен был стать постоянным членом Святейшего Синода. Однако процесс инкорпорации Грузинской Церкви затянулся до 1811 г., а разделение ее на епархии было завершено лишь к 1814 г. Экзарх получил титул «экзарха Грузинского и архиепископа Карталинского», появились три грузинских епархии с центрами в Мцхете, Телави и Сигнахе; управление находилось в руках Грузинско-Имеретинской Синодальной конторы, секретарь которой был подчинен обер-прокурору Святейшего Синода. Епископы экзархата имели в своем распоряжении канцелярии, которые состояли в связи с Синодальной конторой экзархата и, следовательно, контролировались ею. При архиепископе Феофилакте Русанове (1817–1821) в экзархате началась эпоха русификации, вызвавшей ожесточенное сопротивление духовенства и населения. Преемником Феофилакта был Иона Василевский (1821–1832), один из наиболее деятельных русских епископов XIX столетия. Он противостоял злоупотреблениям русификации и активно заботился о нуждах обездоленного низшего духовенства, но последующие экзархи снова оказались фанатичными националистами. Особенно выделялся жестокий архиепископ Павел Лебедев (1882–1887), который после неудачного покушения на него бежал в Казань и с разрешения обер-прокурора обменялся кафедрами с Казанским архиепископом Палладием Раевым. Волнения, охватившие экзархат в 1905–1907 гг., создали трудности, с которыми не смог справиться архиепископ Никон Софийский — 28 мая 1908 г. он был убит. В 1917 г. ожесточившееся духовенство экзархата отказалось принять участие во Всероссийском Поместном Cоборе и признать патриарха Тихона. Следствием этого стало отделение экзархата от Русской Церкви[34]. д) Подчиненные епископам органы, осуществлявшие функции управления и суда, носили различные названия: Духовный приказ, домовая архиерейская контора, канцелярия (при архиерейском доме) или просто архиерейский дом. До 1764 г. их главной задачей было управление землями, которые доставляли материальное обеспечение епархиального управления. Во главе этих учреждений стояли монахи, именуемые судьями или правителями, которые назначались епископом. На практике коллегиальный принцип ведения дел не везде соблюдался. С течением времени за центральным органом епархиального управления закрепилось название духовная дикастерия или консистория. Сперва дикастерия появляется в Синодальной области (1722), затем возникают консистории в епархиях Новгородской (1725), Астраханской, Нижегородской, Псковской и Тамбовской (1730), в Суздальской и Тобольской (1731), в Иркутской (1732). В 1744 г. был издан указ об учреждении консисторий во всех епархиях. Они являлись центральными органами, в ведение которых до 1809 г. наряду с другими задачами входило также и духовное образование[35]. Им были подчинены так называемые духовные правления, действовавшие в некоторых епархиях как окружные органы. Эти последние не были учтены в штатах и содержались за счет приходского духовенства, они просуществовали до 1840 г. Согласно указу 1768 г., в консисториях и правлениях должно было быть представлено не только монашество, но и приходское духовенство. Ввиду невыполнения этого предписания указ был повторен в 1797 г. Еще ранее Екатерина II распорядилась использовать в качестве секретарей и канцелярских служащих светских лиц[36]. Предложение обер-прокурора Яковлева о подчинении консисторий непосредственно обер-прокурору натолкнулось в начале XIX в. на сопротивление Петербургского митрополита Амвросия Подобедова, который увидел в этом умаление канонических прав епископов[37]. 1841 г. стал переломным в истории епархиального управления. Ее новый период открывается Уставом духовных консисторий, который был представлен на утверждение государю обер-прокурором графом Н. А. Протасовым. Благодаря Уставу епархиальные управления всей империи получили единую правовую основу[38]. Консистория под непосредственным руководством епархиального архиерея осуществляла административные и судебные функции. Высшей инстанцией для консистории был Святейший Синод. Консистория состояла из присутствия (члены которого назначались епископом из белого и черного духовенства, утверждались и в случае необходимости увольнялись Святейшим Синодом[39]) и канцелярии. Каждый член присутствия отвечал за особый круг дел, т. е. имел, выражаясь канцелярским языком того времени, свой «стол», однако решения принимались на совместных заседаниях. Канцелярия находилась под руководством секретаря, который назначался Святейшим Синодом по предложению обер-прокурора. Формально секретарь подчинялся епископу, но в то же время обязан был исполнять и указания обер-прокурора, который таким образом контролировал ключевой орган консистории. Административные задачи консистории Устав определял следующим образом: 1) назначения на церковные должности; 2) отчеты и характеристики кандидатов; 3) пострижения в монастырях епархии; 4) надзор за ведением церковных книг (метрических и др.); 5) управление архиерейским домом, его имуществом, а также управление монастырями и храмами. Юрисдикция консисторий распространялась на духовенство и на мирян. За исключением тех преступлений, которые, согласно Своду законов, подлежали гражданскому суду, в компетенцию консистории входили проступки духовенства по службе, а также против благонравия и церковного благочиния. Ведению консистории подлежали дела, связанные с церковными имуществами, и жалобы как духовенства, так и мирян на духовных лиц. Решения принимались коллегиально на совместных заседаниях и представлялись вместе с протоколами епископу. Последний мог вернуть дело назад в консисторию. Если расхождения в мнениях сохранялись, то окончательное решение оставалось за епископом[40]. Со 2-й половины XIX в. епископы оказываются все более перегружены делами консисторий. «Глаз моих и с очками часто недостает для сего бумажного века»,— жаловался митрополит Филарет Дроздов, как и многие его собратия, в своих мемуарах[41]. В 1869 г. был утвержден новый бюджет (штаты) духовных консисторий, а в 1883 г. появился новый Устав консисторий, который, впрочем, мало чем отличался от предыдущего[42]. В Грузии консистории назывались епархиальными канцеляриями, а в Алеутской епархии — духовным правлением. Кроме того, духовные правления имелись у викариев в Великом Устюге, Люблине, Холме, Сарапуле и Выборге (до открытия Финляндской епархии)[43]. е) До учреждения консисторий на службе епархиальных архиереев находились так называемые правители и судьи архиерейских домов, которые вели судебные дела иногда не только в епархиальном центре, но и в других городах епархии. В первые годы синодального периода Святейший Синод содержал так называемых стряпчих — специалистов канцелярского дела и по финансовому состоянию епархий. Для проверки кандидатов на церковные должности в XVIII в. существовали экзаменаторы из числа ученых монахов, которые зачастую были также секретарями епископов и в этой своей роли становились незаменимыми. Секретарь был доверенным лицом и связующим звеном с прочими органами управления[44]. До секуляризации в епархиях имелись также экономы с целым штатом служащих для управления вотчинами. Наконец, к архиерейскому дому принадлежали также певчие соборного хора, который состоял из взрослых и учеников и сопровождал епископа во время объездов им епархии. «Духовный регламент» содержит точные предписания относительно епископского надзора за поведением этой свиты, содержание которой бывало обременительно для посещаемых церковных общин[45]. В качестве сборщиков податей в XVII в. и позднее выступали поповские старосты, упраздненные только в 1764 г. Наряду с ними задачу административного надзора за духовенством (до 1764 г.) исполняли заказчики, наличие которых по указу Святейшего Синода от 1737 г. было обязательным. Их помощниками являлись десятильники, собиравшие подати с духовенства в так называемых десятинах — более мелких церковно-административных подразделениях епархий. Начиная с царствования императрицы Елизаветы, заказчики стали именоваться благочинными — термином, вошедшим в употребление епархиальных канцелярий лишь теперь, хотя он встречался уже в Наказе поповским старостам патриарха Адриана от 1698 г. и в «Духовном регламенте»[46]. Назначавшиеся епископом благочинные получали от него инструкцию. В 1745 г. появилась инструкция в Воронежской епархии, затем, в 1751 г., инструкция Московского архиепископа Платона Малиновского (1748–1755), а в 1760 и 1764 гг.— инструкции для Тверской епархии. В 1775 г. архиепископ (позже митрополит) Московский Платон Левшин издал свою Инструкцию благочинным приходских церквей, которую Святейший Синод объявил обязательной для всех епархий. В 1857 г. она была исправлена и дополнена, а в 1892 г. вышла новым изданием. Согласно Уставу консисторий 1841 г., назначение благочинных было делом «усмотрения епархиального архиерея» (ст. 67 в издании 1841 г. и ст. 63 в издании 1883 г.). Епархии были разделены на благочиннические округа с 10–30 общинами в каждом. В 60-х гг. XIX в. утвердился было обычай избрания благочинных духовенством, но указ Святейшего Синода от 1881 г. отменил его. Планы реформ, обсуждавшиеся в публицистике 1905–1906 гг., предусматривали возобновление выборности благочинных, но практических результатов они не имели[47]. Благочинные осуществляли надзор за нравственностью духовенства, за управлением церковным имуществом и за церковными книгами и были обязаны дважды в год объезжать церкви своего округа. Они имели право самостоятельно улаживать мелкие дела и налагать церковные наказания за незначительные проступки. О результатах своих объездов они должны были делать подробные отчеты епископу. Относительно вознаграждения за эту службу никаких предписаний не было, обычно оно производилось за счет отчислений из доходов клира. В 60-е гг. стали возникать благочиннические советы. Первым, кто созвал в 1865 г. собрание благочинных своей епархии для обсуждения вопросов религиозного воспитания и нравственности, был Минский архиепископ Михаил Голубович (1848–1868). Его примеру последовали епископы других епархий. После издания в 1867 г. Уставов духовных училищ и семинарий в повестку дня таких собраний стали включаться также учебные дела, выборы делегатов на окружные и епархиальные училищные съезды, изыскание средств для учебных заведений. К началу 80-х гг. эти собрания были где-то прекращены, а где-то ограничивались обсуждением административных вопросов[48]. Достойно упоминания, что еще в начале XVIII в. опыт подобного рода собраний был предпринят Тобольским митрополитом Филофеем Лещинским. Из-за невозможности лично посещать все церкви своей огромной епархии он созвал в 1702 г. церковное собрание, на котором была принята инструкция приходскому духовенству, состоявшая из 51 статьи. Она касалась пастырской деятельности, благочинных, тайны исповеди, поведения клириков и др. Это начинание не нашло продолжателей ни в самом Тобольске, ни где-либо еще[49]. По указу от 1797 г., для надзора за монастырями епархии епископы должны были назначать благочинных из числа монастырских настоятелей. В 1828 г. они получили от Святейшего Синода особую инструкцию[50]. 1865 г. был ознаменован созданием епархиальных ревизионных комитетов по проверке отчетности о (не охваченных государственным контролем) средствах консисторий, духовных учебных заведений, церковноприходских школ, братств и попечительств. Комитеты состояли из трех членов, назначавшихся епископом из приходского духовенства и преподавателей учебных заведений[51]. В 1823 г. на основе проекта, разработанного митрополитом Филаретом Дроздовым и утвержденного императором, были организованы епархиальные попечительства о неимущих духовного звания[52]. На созывавшихся в конце 60-х гг. епархиальных и окружных собраниях духовенства обсуждались наряду со школьными также сословные вопросы, такие, как взаимная помощь, пенсионные кассы, изыскание средств для попечительств и т. п.[53] Развитие церковноприходских школ повлекло за собой создание епархиальных училищных советов[54]. Следует упомянуть и об официальных «Епархиальных ведомостях», которые начали издаваться в епархиях с 60-х гг. С середины XIX в. организуются братства, а также церковно-археологические и церковно-исторические общества, которые приступают к изданию церковно-статистических описаний некоторых епархий[55]. ж) Средоточием епархиального управления и местопребыванием епископа, его свиты и слуг был архиерейский дом, откуда до 1764 г. осуществлялось управление вотчинами и всем движимым и недвижимым имуществом епархии. Персонал этого управления, обычно весьма многочисленный, назначался и оплачивался по усмотрению епископа и в зависимости от его средств[56]. Так, к началу XVIII в. персонал Ростовского архиерейского дома насчитывал 498 человек, Тверского — 240, Крутицкого — 151. По мере постепенного перехода церковных имений под государственный контроль число архиерейских слуг в 1-й половине XVIII в. сокращалось. И все же в 1742 г. в Ростове при архиерейском доме с доходом в 8000 руб. в год состояло 300 человек, включая сюда и причт шести церквей (73 человека). Обычно эти числа колебались от 30 до 135 человек[57]. Доходы складывались из подворной подати с крестьян епископских вотчин и налогов с духовенства[58]. После создания Монастырского приказа, а позднее — Коллегии экономии подворная подать, за вычетом отчислений на содержание архиерейского дома, стала уходить в эти учреждения. О размерах отчислений с начала XVIII в. до 1764 г. шли оживленные споры. В 1707 г. для 15 епархий они были установлены в пределах от 1000 до 1500 руб. Вопрос об установлении штатных окладов для архиерейских домов стоял на повестке дня Святейшего Синода уже в 1724 г., но лишь в 1764 г., после его временного предварительного урегулирования при Петре III, он был решен окончательно. После секуляризации 1764 г. 26 архиерейских домов Великороссии получили штатные оклады. Среди них Новгороду было определено свыше 11 000 руб., Москве — 7500 руб., Петербургу — 15 000 руб.; все три епархии относились к первой степени. Архиерейские дома второй степени получили по 5500 руб., третьей — по 3232 руб. Вскоре к этим штатам были сделаны прибавки[59]. Теперь можно было сократить число персонала, так как отпала необходимость содержать аппарат управления вотчинами. Тем не менее некоторые хозяйственные функции за архиерейскими домами сохранились, поскольку в их владении остались луга, мельницы и т. д. В последующие годы государственное законодательство предоставило архиерейским домам право владения ненаселенными землями (пашнями), домами и пр. Законодательное урегулирование проблемы церковного землевладения было предпринято в 9-м томе Свода законов и в некоторых позднейших законах. В Уставе духовных консисторий от 1883 г. содержались указания епископам управлять домами через экономов. Это дало законное основание для покупки доходных домов и приобретения в Петербурге и Москве собственных архиерейских подворий, где епископ останавливался, будучи вызван в Святейший Синод или при других обстоятельствах[60]. В 1867 г. разделение епархий на степени было отменено, а оклады повышены. При этом ориентировались на местные условия, которые сильно отличались друг от друга. Штатный оклад архиерейских домов устанавливался в пределах от 3110 до 4300 руб. (за исключением столиц, где он составлял 5000 руб.), штатный оклад соборов — от 400 до 700 руб.[61] Так, Тверской архиепископ Савва Тихомиров в 1879 г. получил кроме личного содержания штатный оклад в 3200 руб., из которых 1200 руб. ушли на содержание персонала, а остаток — на прочие нужды. К персоналу архиерейского дома принадлежали: эконом, казначей, два иеромонаха, иеродиакон, псаломщик, келейник и церковный хор из 27 певчих. Собственные доходы архиерейского дома от земельных владений дали дополнительно 10 481 руб. 35 коп.[62] При этом Тверская епархия не относилась к числу богатых. Доходы Петербургской, Московской или Волынской епархий были гораздо больше. По воспоминаниям митрополита Евлогия Георгиевского, одна Почаевская лавра принесла епископу в 1913/1914 г. 25 000 руб. дохода. В 1903 г. штатные оклады девяти архиерейских домов были повышены до 22 500 руб. Бюджет Святейшего Синода 1909 г. на содержание 75 епископов предусматривал сумму в 200 768 руб. В 1911 г. расходы на архиерейские дома (включая сюда соборы и оклады епископов) составили 939 302 руб., а в 1916 г.— 937 472 руб. Члены Святейшего Синода с 1909 г. получали дополнительно по 7148 руб. в год[63]. з) Нижнюю ступень в епархиальной структуре образовывали приходские общины, или церковные приходы. Промежуточными звеньями между ними и епископом были поповские старосты, заказчики, благочинные и духовные правления. Количество приходов было весьма важным для архиерейского дома в налоговом отношении. В некоторых епархиях приходы компактно располагались на небольшом пространстве, в других — оказывались разбросаны далеко друг от друга из-за размеров епархий или наличия чересполосного иноверческого населения. Число приходов в епархиях сильно колебалось. Для многих епископов объезды епархий были чрезвычайно затруднительны, а иногда по недостаточности средств сообщения почти невозможны. Лишь в XIX в., с улучшением средств сообщения, интерес епископов к приходам стал возрастать. Однако теперь возникли и новые препятствия — частые перемещения епископов с одной кафедры на другую. От XVII в. было унаследовано деление церквей на кафедральные соборы, городские соборы (в уездных городах), приходские церкви и домовые церкви. Кафедральные соборы в финансовом отношении принадлежали к архиерейским домам, но и городские соборы в большинстве случаев также не имели собственных общин. Городские соборы и некоторые другие городские храмы получали ругу, т. е. государственную субсидию или финансовую поддержку от епархиального епископа, отчислявшего часть своих доходов на содержание клира. Кроме того, ряд городских соборов и церквей владели землями. В XVIII и особенно в XIX в. открывалось много храмов, которые не имели своих приходов,— при учреждениях, учебных заведениях, в войсках. Все они, кроме войсковых, подчинялись епархиальному архиерею, но содержались за свой счет. Наконец, были безалтарные часовни и молитвенные дома, выступавшие в роли временных церквей[64]. Следующая таблица показывает рост числа храмов: В 1722 г. всего 15 751 церковь 1737 около 18 000 1762 19 813 1799 26 196 1825 27 585 (включая часовни) 1855 48 318 1907 71 526 1912 76 394[65] 1914 66 908 (учтены не все епархии) Вопрос о строительстве новых церквей в синодальный период решался в зависимости от наличия средств на содержание духовенства. В начале XVIII в. приходы весьма отличались друг от друга по количеству дворов и по численности причта. Бывали приходы в 15 дворов с двумя священниками, но встречались и насчитывавшие 200 дворов и содержавшие 5 священников[66]. В 1711 г. Петр I повелел назначать священников лишь туда, где это крайне необходимо. Указ 1718 г. запретил открывать новые домовые церкви и предписал закрыть уже имевшиеся, за исключением принадлежавших императорскому семейству и некоторым вельможам. В 1722 г. Святейший Синод в особом указе подчеркивал, что строительство новых церквей может производиться только с его разрешения. В 1726 г. Екатерина I предоставила это право епископам. Штаты 1722 г. устанавливали норму в 300 дворов на одну церковь[67]. Новые штаты 1778 г. зафиксировали норму в 150 дворов на церковь. Тогда же выдача разрешений на возведение новых церквей снова стала исключительным правом Святейшего Синода. В 1800 г. Синоду пришлось напомнить епископам об этом указе[68]. Император Николай I издал подробные предписания по церковному строительству[69]. В 1858 г. епархиальные епископы опять получили право давать разрешения на строительство церквей. В 1869 г. мелкие приходы стали объединяться в более крупные, вследствие чего было закрыто 2000 церквей, к 1880 г. их число достигло 4800. Лишь в 1884–1885 гг. Святейший Синод, сообразуясь с желанием прихожан, разрешил снова открыть некоторые из этих церквей. Со времени Александра II на ремонт храмов стали отпускаться государственные средства[70]. По решению Большого Московского Собора 1666–1667 гг. с целью контроля над старообрядцами при приходских церквах начали вести списки исповедующихся, но обязательными они сделались только при Петре I, который указом 1718 г. потребовал ежегодно представлять списки не ходящих к исповеди с целью взимания с них денежных штрафов. Во второй части «Духовного регламента», где идет речь о мирянах, предписывается ежегодное причащение Святых Тайн. Совместная конференция Святейшего Синода и Сената 18 июня 1722 г. постановила вместо упомянутого списка вести три отдельных, которые должны были представляться через епископа Святейшему Синоду: 1) исповедовавшихся, 2) не являвшихся к исповеди, 3) отпавших в раскол[71]. После одной из совместных конференций при Анне Иоанновне для таких списков был введен весьма сложный формуляр из 49 пунктов. Кроме того, все священники уездных городов обязаны были составить списки своих прихожан, «от престарелых и средовечных до сущего младенца», с указанием возраста и местожительства[72]. Согласно Уставу духовных консисторий от 1841 г., списки исповедовавшихся, составленные по упрощенной схеме, препровождались священниками через благочинных в консисторию. Последняя обрабатывала эти списки и метрические данные в так называемые перечневые ведомости для годового отчета епископа Святейшему Синоду[73]. Эти ведомости, согласно Своду законов, считались официальными свидетельствами о рождении, браке и т. д. С 1837 г. появились метрические книги, содержавшие данные о рождениях, браках и смертях и препровождавшиеся в консисторию. На основании этого материала консистории выдавали по запросам выписки или свидетельства[74]. С 1769 г. стали составляться так называемые клировые ведомости, включавшие послужные списки и сведения о церковном имуществе. В каждом храме имелись инвентарные книги церковной утвари[75]. и) С началом царствования Петра I происходит более четкое разделение между государственной и церковной юрисдикциями в ущерб последней (см. § 6). По нормам Стоглава и Судебника Ивана IV, духовные лица подлежали суду своего священноначалия даже по гражданским делам. Светским судом карались лишь уголовные преступления. Однако на практике эти нормы не всегда соблюдались. Уложение 1649 г. в целом подтвердило Стоглав, хотя гражданские дела с участием духовных лиц теперь передавались в ведение новоучрежденного Монастырского приказа. Большой Московский Собор 1666–1667 гг. отменил этот порядок и восстановил по отношению к духовенству полноту церковной юрисдикции, а решением Собора 1675 г. Монастырский приказ был ликвидирован[76]. При Петре I сфера церковной юрисдикции продолжала сужаться, а разграничение ее с государственной судебной властью стало определеннее. Несмотря на это, при преемниках Петра государство постоянно преступало границы своей компетенции. Лишь Свод законов Николая I создал четкие правовые отношения, которые были зафиксированы и в Уставе консисторий. В связи с реформой светского суда в 1864 г. встал вопрос и о соответствующих преобразованиях церковного судопроизводства, но конкретных решений достигнуто не было (см. § 6). Безрезультатным оказалось и обсуждение реформы духовного суда на Предсоборном Присутствии 1906 г.[77] Указ Петра I от 16 декабря 1700 г. о передаче всех гражданских дел с участием духовных лиц и мирян в компетенцию светских судов означал начало ограничения церковной юрисдикции. 21 января 1701 г. последовало восстановление Монастырского приказа, который становился отныне высшей судебной инстанцией для духовенства, слуг архиерейских домов и крестьян церковных вотчин. Предварительное следствие велось соответствующими органами Монастырского приказа в уездах и губерниях. Увольнение от должности или извержение из сана как наказания оставались прерогативой церковного суда[*] . Для расследования государственных преступлений Петр I создал Преображенский приказ, по требованию которого Духовный приказ должен был извергать из сана. Духовенство нередко оказывалось перед судом этого особого трибунала по совершенно пустяковым поводам, тогда как Духовный приказ местоблюстителя ведал только преступлениями против веры. Тяжбы между духовными лицами, церковными слугами и церковными крестьянами, с одной стороны, и мирянами — с другой, относились к компетенции соответствующих приказов. В 1720 г. Монастырский приказ был снова распущен[78]. Его функции перешли к Юстиц-коллегии и ее канцеляриям в губерниях и уездах. В 1721 г. Святейший Синод докладывал царю о неясности правового положения духовенства, указывая на отсутствие соответствующих норм в «Духовном регламенте». Петр пошел навстречу желаниям Святейшего Синода, издав ряд указов, расширявших церковную юрисдикцию. Святейший Синод и епархиальные архиереи снова получили судебную власть над подчиненными им лицами, за исключением уголовных, политических и немногих других дел. Государственные преступления оставались в ведении Преображенского приказа[79]. В это время впервые появляются церковные депутаты в светских судах в тех случаях, когда по делу проходили представители духовенства. Они, однако, по большей части отсутствовали на слушаниях в Тайной канцелярии императрицы Анны Иоанновны. Императрица Елизавета окончательно признала право духовных депутатов присутствовать на уголовных процессах против духовных лиц. При Екатерине II это было уже всеобщей практикой. По ее указу от 1791 г. во всех епархиях эти функции поручались постоянным депутатам. В XIX в. права и обязанности депутатов были точно определены, а их участие в работе судов простиралось даже на вынесение приговоров. Свод законов и Устав духовных консисторий подтвердили статус депутатов, отмененный только судебной реформой 1864 г. (см. § 6)[ 80]. Согласно указам Петра I, миряне подпадали под церковную юрисдикцию только по вполне определенным преступлениям против религии (богохульство, колдовство, ересь, уклонение от исповеди и др.), причем мера наказания устанавливалась светским судом. Многие преступления относились к компетенции светских судов, как, например: умыкание невесты, дела, связанные с завещаниями, кровосмешение и др.[81] Уже в 1727 г. все миряне, состоявшие на службе в Церкви или жившие на ее землях (слуги архиерейских домов, крестьяне), подлежали гражданскому суду. При Анне Иоанновне Тайная канцелярия мало считалась с правовыми нормами, установленными Петром I, и жестоко карала также за преступления, которые относились к сфере духовного суда. Елизавета восстановила права последнего и запретила аресты духовенства светской властью без согласования с церковным начальством[82]. Екатерина II изъяла из компетенции духовного суда дела по обвинениям в богохульстве и колдовстве. Ее «Наказ» (1769) (гл. 20, ст. 494) предписывал «осторожность в исследовании дел о волшебстве и еретичестве». Утвержденная ею новая процедура бракосочетания обязывала священника спрашивать брачащихся, нет ли препятствий к заключению брака, запрещала венчание in absentia (т. е. в отсутствие жениха или невесты.— Ред.) и в любых местах вне церкви[83]. В Московском государстве смешанные браки были запрещены. По требованию Петра I Святейший Синод разрешил в 1721 г. смешанные браки с пленными шведами и другими иностранцами, вступившими в русскую службу. При этом супруг должен был до вступления в брак взять на себя обязательство не принуждать жену к перемене веры и крестить детей по православному обряду. Православным мужского пола жениться на иностранках других исповеданий было дозволено лишь при Николае I в 1833 г. В 1864 г. последовало разрешение православным женского пола заключать браки с иноверцами, не состоявшими на русской службе[84]. Оба эти закона были изданы государством, но подлежали исполнению консисториями. Минимальным возрастом для вступления в брак в 1774 г. были 15 лет для мужчин и 13 — для женщин. По именному указу от 19 июля 1830 г. Святейший Синод повысил возрастной ценз до 18 и 16 лет соответственно (за исключением закавказских епархий). Эти правила вошли в Свод законов, который подтвердил также установленный Святейшим Синодом в 1774 г. максимальный брачный возраст для мужчин — 80 лет[85]. В течение всего синодального периода заключение и расторжение браков было делом Церкви, и чаще всего именно в этих случаях миряне приходили в соприкосновение с церковной юрисдикцией. Церковные правила определяли степень родства, допустимую для брачащихся, условия расторжения брака или вступления в повторный брак. По указу Святейшего Синода от 1810 г. (как то было, впрочем, и ранее) бракосочетание для лиц, состоявших друг с другом в родстве до четвертой степени, не дозволялось. В XVIII и XIX вв. бывали отдельные исключения по настоянию государственной власти. Так, в 1827 г. Московская консистория потребовала объявить недействительным совершенное при нарушении названных норм бракосочетание императорского флигель-адъютанта А. П. Мансурова, однако Николай I повелел закрыть дело. В ответ на это митрополит Филарет просил об отставке, но она не была принята императором. В вопросе о браке генерал-адъютанта П. А. Клейнмихеля, лютеранина по вероисповеданию, с состоявшей с ним в родстве четвертой степени православной Святейший Синод сумел отстоять свое запрещение[86]. В XVII и XVIII вв. бракоразводные дела рассматривались и решались епархиальным архиереем, хотя бывали и случаи, когда разводная грамота выдавалась приходским священником. Указами Святейшего Синода от 1730 и 1767 гг. такая практика была запрещена и право расторжения брака сохранялось только за епархиальными епископами, пока наконец указами от 1805 и 1810 гг. Святейший Синод не перевел эти дела в свое ведение. В Московской Руси лишение гражданских прав или исчезновение без вести одного из супругов не могли служить основаниями для расторжения брака. Согласно указам Петра I от 1720, 1722 и 1723 гг., в последнем из названных случаев развод стал в принципе возможен[87]. В Уставе духовных консисторий точно определены функции церковного суда и дисциплинарные полномочия благочинных по отношению к подчиненному им духовенству (ст. 69–71, № 94 в издании 1841 г., и ст. 65–67 в издании 1883 г.). Компетенция епархиального суда по отношению к лицам духовного звания распространялась, согласно разделу 3 Устава, на следующие дела: 1) проступки и преступления против должности, сана и благонравия; 2) тяжбы о пользовании церковным имуществом; 3) жалобы духовных и светских лиц на духовенство (за исключением уголовных дел). В отношении светских лиц епархиальному суду подлежали: 1) незаконные браки; 2) расторжение браков и восстановление их в случае незаконности развода; 3) выдача брачных свидетельств и свидетельств о рождении от законного брака; 4) проступки мирян, влекущие за собой церковные наказания (ст. 148 в издании 1841 г. и ст. 158 в издании 1883 г.). Здесь же (ст. 159 в издании 1841 г. и ст. 149 в издании 1883 г.) определена компетенция светских судов по отношению к духовным лицам. В нее входили: 1) тяжбы духовных лиц между собой или с мирянами по неисполненным договорам и обязательствам, а также о возмещении ущерба (гражданское право); 2) преступления против государственных законов; 3) тяжкие уголовные преступления (уголовное право). В уголовных делах первоначальное расследование велось духовными инстанциями (ст. 150 и 160). Направление депутатов в суды (до 1864 г.) обсуждается в ст. 161 и 162 издания 1841 г. Судебная процедура в таких случаях регулировалась определениями Свода законов (т. 15, ч. 2, ст. 1027–1029 в издании 1876 г.). Устав консисторий (ст. 163–186 в издании 1841 г. и ст. 153–171 в издании 1883 г.) содержит точные определения судебной процедуры для духовных судов. В отношении духовных лиц предусмотрены следующие меры наказания: 1) лишение священнослужителей сана, а священномонашествующих сана и монашества, с исключением из духовного ведомства; 2) лишение священнослужителей сана с оставлением в духовном ведомстве на низших должностях и лишение священномонашествующих сана с оставлением в одном монашестве на покаянии; 3) временное запрещение в священнослужении с отрешением от должности и с определением в причетники; 4) временное запрещение в священнослужении без отрешения от места, но с возложением епитимьи в монастыре или на месте; 5) временное испытание в архиерейских домах и монастырях; 6) отрешение от места; 7) исключение за штат (т. е. лишение денежного содержания.— Ред.); 8) усугубление надзора; 9) пеня и денежное взыскание; 10) поклоны; 11) строгий или простой выговор; 12) замечание (ст. 187 в издании 1841 г. и ст. 176 в издании 1883 г.). Кроме того, в Уставе есть ряд предписаний по применению наказаний (ст. 177–196 в издании 1883 г.). В некоторых епархиальных судах для оказания помощи благочинным при проведении судебного следствия имелись собственные судебные следователи[88]. Судебные уставы 1864 г. ухудшили положение духовенства по отношению к светскому суду. За служебные преступления (например, растрату церковных средств либо выдачу подложных метрических свидетельств) духовных лиц привлекала к ответственности непосредственно государственная прокуратура. Епархиальные инстанции теперь не принимали уже участия в предварительном следствии, от консисторий не требовалось согласия на передачу дела в гражданский суд, они были лишены права посылать туда своих депутатов. Суд просто сообщал епископу о вынесенном приговоре. Епископ мог, правда, высказывать свое мнение по уголовным делам, но суд не был обязан его запрашивать[89]. Целый ряд статей Устава посвящен духовному суду над мирянами (ст. 216–297 в издании 1841 г. и ст. 205–277 в издании 1883 г.). Так, например, преступления против брака: прелюбодеяние и т. п.— наказывались церковной епитимьей или даже ссылкой в монастырь (ст. 278–279 в издании 1841 г. и ст. 276–277 в издании 1883 г.). Последняя мера часто применялась по отношению к сектантам — иногда по инициативе государства. Некоторые преступления мирян рассматривались светским и духовным судами совместно. К таковым относились: 1) нарушение супружеской верности — если одновременно с церковной процедурой расторжения брака подавалась жалоба и в светский суд; 2) браки, заключенные насильственным или обманным путем, дела по которым рассматривались уголовным судом при участии духовного суда для выяснения законности брака; 3) преступления против брака (нарушение правил о допустимой степени родства или браки православных с нехристианами); 4) превышение допустимого числа браков (не более трех); 5) преступления против веры и Церкви, о которых в большинстве случаев церковные власти уведомляли светский суд; последний выносил приговор и сообщал о нем Церкви, которая в свою очередь налагала и церковное наказание[90]. Особым церковным наказанием был отказ в церковном погребении для самоубийц, если не представлялось судебно-медицинского свидетельства о том, что самоубийство было совершено в состоянии невменяемости или в результате психической болезни (ст. 1472 и 859 Уголовного кодекса, т. 15 Свода законов). Согласно статье 1473, дело по неудавшемуся самоубийству подлежало церковному суду. Самым тяжким наказанием для мирян было отлучение от Церкви. Оно могло налагаться только Святейшим Синодом и влекло за собой утрату некоторых гражданских прав (Свод законов, т. 15, ст. 45, 95, 246, 706). к) Обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев время от времени созывал епископские съезды для обсуждения важных церковных вопросов. Первое из таких собраний состоялось в Киеве в сентябре 1884 г., когда 11 епископов южных и юго-западных епархий под председательством митрополита Платона Городецкого обсуждали вопрос о мероприятиях против штундизма, распространение которого стало принимать значительные размеры. В результате появилось послание епископов юго-западных епархий своим приходам, которое, однако, не воспрепятствовало дальнейшему росту секты. В том же году в Петербурге состоялось совещание епископов, собравшихся в связи с 50-летним юбилеем пастырской деятельности митрополита Исидора Никольского. Предметом обсуждения были школьное дело, а также проблемы обеспечения сельского духовенства. По инициативе Победоносцева и профессора Московской Духовной Академии Н. И. Субботина в 1885 г. в Казани была созвана конференция девяти епископов Поволжья для обсуждения мер против раскола. Одновременно были рассмотрены вопросы миссионерской деятельности среди поволжских инородцев. Миссионерская деятельность в том же году стала предметом обсуждения и на конференции семи епископов Сибири под председательством архиепископа Иркутского. В 1888 г. епископы, собравшиеся в Киеве по поводу 900-летия Крещения Руси, опять совещались по вопросу борьбы со штундизмом. В 1908 г. съезд епископов в Киеве снова был занят проблемой борьбы с сектантством на юге России. Совещание в Казани в 1910 г. было посвящено миссионерской работе среди нехристианского населения Поволжья и Сибири[91]. § 12. Епископата) Епископат синодального периода по своему составу и происхождению значительно отличался от епископата предшествовавшей эпохи, когда в теории и на практике господствовало мнение Иосифа, игумена Волоцкого († 1515), что епископ может выйти только из монастыря. В Московском государстве пребывание в монастыре считалось необходимым условием для получения епископского сана. В синодальный период, напротив, епископы, как правило, происходили из среды ученого монашества, которое в отличие от монастырской братии было мало знакомо с собственно монастырской жизнью. Ответственным за новый порядок в известном смысле явился Петр I. Он отдавал предпочтение епископам с Украины, где ученое монашество образовалось уже в XVII в. Как уже говорилось выше (§ 1), Петр не доверял великорусскому монашеству и епископату, видя в них противников своих реформ и приверженцев патриаршества. Поэтому он способствовал тому, чтобы ряды великорусской иерархии пополнились многочисленными выходцами с Украины. Уровень образования малороссийских иерархов был значительно выше, чем у их великорусских собратий, ибо все они почти без исключения обучались в Киевской коллегии (с 1701 г.— академии). Эти епископы действительно не были фанатичными сторонниками патриаршества, да и вообще идея патриаршества не была популярна на Украине, которая была вынуждена подчиниться Московскому патриарху только в 1686 г. Однако вскоре выяснилось, что в остальном украинские архиереи вовсе не были такими уж реформаторами, как того ожидал Петр[92]. Единственным искренним приверженцем петровских реформ среди них являлся Феофан Прокопович, другие же, будучи сторонниками неограниченной и независимой епископской власти, хотя и подчинились государственной церковности Петра, отнюдь не были согласны с нею в принципе. Малороссийская иерархия, пересаженная на великорусскую почву, как видно из многих биографий, происходила большей частью из шляхетской среды и сохраняла ее жизненный уклад[93]. Свою оппортунистическую поддержку государственной церковности эти епископы старались компенсировать деспотическим господством над подчиненным им епархиальным духовенством, находя при этом опору у своих земляков, заседавших в Святейшем Синоде[94]. В 1-й половине XVIII в., за исключением краткого периода «старомосковской реакции» при Петре II, Святейший Синод состоял почти сплошь из малороссийских епископов. Вплоть до XIX в. реформы, приведшие к установлению государственной церковности в высшем церковном управлении, мало ощущались на уровне приходского духовенства. Здесь доминировала епископская власть, словно стеною отделявшая приходское духовенство и общины от высшего церковного управления. В епархиях малороссийские архиереи были чрезвычайно непопулярны. «Беда да горе! — писал в 1763 г. епископ Белгородский Иоасаф Миткевич.— Всы теперь малороссияне везде в крайнем презрении»[95]. Конечно, не могло быть и речи о каком-либо сопротивлении епископам и их малороссийскому окружению в епархиальных управлениях. И в монастырях в 1-й половине XVIII в. появляются во все возрастающем числе настоятели-украинцы[96]. Период преследований при Анне Иоанновне не изменил состава иерархии, так как репрессии затронули в равной мере обе группы епископата. В царствование Елизаветы число выходцев с Украины среди епископов еще более увеличилось. Лишь в 1754 г. вышел указ, предписывавший Святейшему Синоду выдвигать на должности настоятелей и епископские кафедры не только малороссийских, но и великорусских кандидатов[97]. После того как малороссиянин Арсений Мацеевич показал себя главным противником секуляризационных планов Екатерины II, императрица прониклась недоверием к украинским архиереям и взяла за правило назначать епископами великорусов. Она справедливо указывала на «закоснелое властолюбие» украинских иерархов. Число великорусских епископов, которые еще в 1764 г. занимали всего лишь 12 кафедр из 26, начало возрастать также и потому, что теперь ученое монашество стало пополняться выпускниками Славяно-греко-латинской Академии в Москве[98]. б) Своеобразный феномен ученого монашества в Русской Церкви заслуживает более подробного рассмотрения. Его значение трудно переоценить — на протяжении всего периода от XVIII до XX в. на нем лежало не только управление Церковью, но и руководство всей пастырской работой. Обычно всю ответственность за церковные нестроения синодального периода возлагают только на систему государственной церковности, упуская из виду такую важную сторону дела, как отношение иерархов к своим служебным обязанностям, которое в течение этих 200 лет оставляло желать лучшего. Отстаивать канонически установленные границы своей власти было правом и обязанностью епископов, но не менее важными для них должны были быть их пастырские обязанности[99]. Колыбелью ученого монашества в XVII в. была Киевская Духовная Академия. Ее выпускники уже в молодые годы назначались настоятелями монастырей в Киеве или в южных епархиях. С начала XVIII в. Петр I, как уже говорилось, начал назначать их и в Великороссию, где они становились главным образом преподавателями Московской Академии, в списках которой за первые десятилетия XVIII в. значатся лекторами исключительно монахи киевской выучки[100]. В одном из указов Петра от 1719 г. предписывалось назначать ученых монахов и иеромонахов в столичные церкви и в Александро-Невский монастырь с перспективой поставления в епископы[101]. Петр хотел иметь образованных епископов и в 1724 г. написал совместно с Феофаном «Объявление, когда и почему возникло монашество, каков был прежний монашеский устав и как должно улучшить теперешний». В этом трактате, и одновременно памфлете против монашества, император набрасывает план учреждения двух семинарий, выпускники которых занимали бы высшие церковные должности. После принятия монашества они должны были в течение трехлетнего испытательного срока в Александро-Невском монастыре наряду с выполнением своих монашеских обязанностей также читать, переводить и сочинять проповеди. Как ученым монахам им в сравнении с обычными монахами полагались привилегии, прежде всего — в отношении одежды и пищи. «Годные» назначались преподавателями духовных училищ, игуменами монастырей и епископами, а «негодные» рассылались по монастырям простыми монахами[102]. С начала XVIII в. преподавание в духовных училищах, а затем ректорство в семинариях стали ступеньками лестницы, ведшей к сану епископа. Таким образом, этот высокий сан возлагался на совсем молодых монахов, никогда не видевших монастыря (см. § 18)[103]. Для того чтобы стать епископом, не нужны были какие-то особые достоинства или выдающиеся качества, достаточно было средних способностей и стажа педагогической деятельности, которые через несколько лет обеспечивали кафедру. Если преподаватель духовного училища из числа ученых монахов переводился из одной семинарии в другую, оставаясь ректором и не достигая епископского сана, то это значило, что либо ему очень не везет, либо у него чересчур самостоятельные, неудобные для Святейшего Синода взгляды[104]. Архиепископ Никанор Бровкович цитирует высказывание профессора Московской Духовной Академии (1833–1867) В. Н. Карпова, воспитавшего несколько поколений ученых монахов: «Много их на моем веку прошло пред моими глазами. Коли кто из них так себе — серединка, флегма, то, что называется ни шатко, ни валко,— такие в жизни идут себе своею дорогой тихо и ровно, и преуспевают, и высоких степеней достигают. А эти даровитые, да энергичные, да пылкие всегда почти погибают»[105]. Святейшему Синоду, а вернее — обер-прокурору, были неугодны одаренные «новаторы», доставлявшие беспокойство и мешавшие привычному, установившемуся ходу вещей. Нужны были натуры послушные, которые спокойно, размеренно двигались бы по проторенной колее. Человек такого поведения со временем мог рассчитывать на сан митрополита или по крайней мере на богатую епархию[106]. Еще в XVIII в. раздавались голоса, осуждавшие практику пополнения епископата исключительно за счет ученых монахов. В 1767 г. епископ Переяславский Сильвестр Старогородский в своих Пунктах, приложенных к инструкции для делегата от Святейшего Синода в Комиссию по составлению нового законоуложения, высказывал пожелание «о избрании и возведении на епископства не столь по учению, как доброжительству, если в совокупности обое в ком не усмотрится»[107]. Макарий Булгаков был, напротив, апологетом ученого монашества. Еще молодым архимандритом, в начале своей церковной, или, что то же, ученой, карьеры, он писал в «Истории Киевской Академии»: «Переберите списки архипастырей всех епархий русских и вы не найдете ни одной, которые бы не видели у себя нескольких или по крайней мере одного преосвященного из образовавшихся в Киевской Академии — сего, как прилично назвать ее здесь, рассадника российских иерархов осьмнадцатого века»[108]. В XIX в. привилегии ученого монашества горячо отстаивал митрополит Филарет Дроздов, который требовал, чтобы преподаватели духовных училищ и епископы были только из ученых монахов. «Правительство... имеет настоятельную надобность благоприятствовать православному (т. е. ученому.— И. С.) монашеству... для приготовления и избрания ректоров и инспекторов духовных академий и семинарий и профессоров богословия. Светскому наставником богословия быть неприлично, белые священники привязаны к семействам и приходам». Филарет считал, что «от трехлетнего послушнического искуса могут быть освобождены... совершившие полный богословский курс в духовных училищах, с полным одобрением в поведении, приобретенным в продолжение нескольких лет под непрерывным надзором и руководством нравственным»; он полагал, что молодые люди, окончившие духовную академию, уже по достижении 25 лет могли постригаться в монахи[109]. В 60-е гг. митрополит Филарет приложил немало усилий, чтобы уговорить протоиерея А. В. Горского, которого он хорошо знал как выдающегося ученого и замечательного человека, принять монашество (тогда обсуждалась его кандидатура на должность ректора Московской Духовной Академии). Поскольку Горский отказался, Филарет рекомендовал на это место одного из ученых монахов и лишь несколько лет спустя скрепя сердце решился дать свое согласие на назначение Горского[110]. Что касается монашеских обязанностей епископов, то Филарет считал, что «монашествующий, возводимый в сан епископа, по необходимости обязан подчинить характер монашества высшему характеру епископства и исполнять обязанности монашеские в такой мере, в какой они совместны с положением и обязанностями епископства». По рекомендации Филарета Святейший Синод установил в 1832 г. возрастной минимум для пострижения в монахи — 25 лет, однако на практике он во многих случаях бывал еще меньше, если учащийся желал пострижения еще до окончания учебы[111]. Такие случаи особенно участились с 80-х гг. XIX в., когда привлекательность иночества в глазах учащихся резко упала, так что дело доходило до прямой агитации с целью побудить их принять постриг, дабы пополнить поредевшие ряды кандидатов в епископы, которых все чаще приходилось поставлять из среды вдовствующего белого духовенства, принимавшего монашество[112]. Следствием такой агитации — особенно со стороны Антония Вадковского и Сергия Страгородского в Петербурге, а также ректора Московской и Казанской Академий Антония Храповицкого — явилась волна порой поспешных постригов среди молодых студентов. Из 30 рукоположений в епископы, предпринятых в Святейшем Синоде при участии митрополита Антония Вадковского в 1898–1910 гг., 29 приходились на долю ученых монахов, принявших монашество в юношеском возрасте. Таким способом удалось восстановить монополию ученого монашества на епископский сан[113]. Материальное положение ученого монашества с самого момента его возникновения было также в высшей степени привилегированным. Как правило, ректорство в академии или семинарии было связано с настоятельством в одном из монастырей, часто весьма отдаленном. Последнее было чисто номинальным, но означало получение дополнительных доходов из этого монастыря. В 1767 г., когда ученым монахам, преподававшим в духовных учебных заведениях, были установлены штатные оклады, эта практика была санкционирована Святейшим Синодом. 18 декабря 1797 г. Павел I издал указ об организации кафедрального духовенства, согласно которому в трех лаврах и московском Донском монастыре учреждалось 18 штатных вакансий для ученых иеромонахов, окончивших «с успехом и пользою» одну из академий. Им полагалась ежегодная дотация из монастырских средств в размере 150 руб. Другие постановления, содержащиеся в этом указе, напоминают «Объявление» 1724 г.: «Синод наш не оставит предписать точную их должность, имея за правило, чтоб они упражнялись в переводах, сочинениях, в проповеди слова Божия, в преподавании наук по академиям и семинариям... да и вообще, чтоб они не в праздность обращались, но прямо на пользу церковную и государственную служили, отличалися добрым поведением, а тем и могли бы достигать помещения на степени архиерейские»[114]. После принятия Уставов 1809–1814 гг. доктора и магистры богословия начали получать надбавки к жалованью. И лишь в Уставах 1867–1869 гг. связь между ректорством и настоятельством была отменена[115]. В XVIII и начале XIX в. вдовствующие священники, принявшие монашество, только в самых редких случаях удостаивались епископского сана[116]. Положение изменилось во 2-й половине XIX в., и в особенности с 70-х гг., когда количество постригов среди выпускников академий стало быстро уменьшаться. «Кандидатов на архиерейство совсем нет»,— жаловался архиепископ Никанор Бровкович, который, входя в 1887–1888 гг. в Святейший Синод, превосходно знал ситуацию[117]. В этом затруднительном положении епархиальные архиереи бывали вынуждены побуждать овдовевших протоиереев, профессоров академий и преподавателей семинарий принимать монашество с последующим выдвижением их на замещение епископских кафедр. И тем не менее общее число поставленных таким способом епископов было на удивление мало: за 2-ю половину XIX и начало XX в. их было всего около 40. В общем они проявили себя с хорошей стороны, с особым вниманием относясь к нуждам приходского духовенства[118]. Из статистики о епископате конца XIX и начала XX в. интересны следующие данные. В 1897 г. епархиями управляли 100 епископов; из них 78 являлись выпускниками духовных академий, 8 — семинарий, один имел университетское образование, один — военное, светские гимназии окончили 12; 39 до пострига были вдовыми священниками; из иных сословий (не духовного) происходили 4. В 1903 г. насчитывалось 16 епископов на покое и 107 — занятых церковным управлением, из них 3 митрополита, 15 архиепископов и 105 епископов. 109 были выпускниками академий, 8 — семинарий, законченное университетское образование имели 2, незаконченное — еще 2, сельскохозяйственное образование — 1, военное — 1. И только четверо были докторами богословия: Петербургский митрополит Антоний Вадковский, Владимирский архиепископ Сергий Спасский, Костромской епископ Виссарион Нечаев и викарий Киевского митрополита Сильвестр Малеванский. 5 иерархов были старше 80 лет (среди них двое еще управляли епархиями), 14 — старше 70 лет; самому младшему было 34 года[119. ]Все окончившие академии, за исключением трех, прошли обычный путь ученых монахов: через семинарию и академию — к епископскому сану, и даже большинство бывших вдовых священников некоторое время преподавали в семинариях. Таким образом, и для тех, и для других в равной мере педагогическая деятельность послужила «подготовкой» к епископской кафедре. в) В иерархической структуре епископата в течение синодального периода произошел ряд изменений. В конце XVII в. существовали 22 епархии, из которых одна управлялась патриархом, 13 — митрополитами, 7 — архиепископами и 1 — епископом. Различия между епархиями в сущности не имели практического значения, так как перемещения архиереев были крайне редки. Архимандриты и игумены монастырей при случае могли быть рукоположены сразу в митрополиты или архиепископы. Так обстояло дело еще в первые годы царствования Петра I, когда Стефан Яворский был рукоположен в митрополита Рязанского, а Димитрий Туптало — в митрополита Тобольского и Сибирского из игуменов; то же произошло с Филофеем Лещинским, Арсением Мацеевичем и некоторыми другими[120]. Петр I отменил рукоположение сразу в архиепископы и митрополиты, возведя в принцип постепенное восхождение по иерархической лестнице. Назначение епископов Петр рассматривал как вопрос государственно-политический, подлежавший его личному ведению. В «Духовном регламенте» говорится, что Духовная коллегия должна быть «аки некая школа правления духовнаго», где ее советники и асессоры, будущие кандидаты в епископы, будут иметь возможность «научитися духовной политике». 14 февраля 1721 г. царь приказал Святейшему Синоду представлять всякий раз по два кандидата на «высочайшее рассуждение». Тем самым практика назначения епископов монаршей волей приобрела силу закона. При Александре I, в 1822 г., число представляемых Святейшим Синодом кандидатов было увеличено до трех. Еще в указе Сената от 22 апреля 1716 г. были сформулированы статьи епископской присяги, которые в главных чертах вошли затем в «Духовный регламент»: «Исповедую же с клятвою крайняго судию Духовныя сея коллегии быти самаго всероссийскаго монарха, государя нашего всемилостивейшаго». Эта присяга была отменена лишь в 1901 г. (см. § 3)[121]. С точки зрения канонического права поставление в епископа состоит из двух актов: 1) рукоположения, или хиротонии, сообщающей поставляемому духовные дары,— акта, имеющего чисто догматическое, духовное основание, и 2) наречения на определенную епископскую кафедру — правовой процедуры, имеющей каноническое основание[122]. В допетровское время эти два акта строго различались, вплоть до того, что между ними зачастую проходило немало времени. Святейший Синод вскоре после своего возникновения ввел обратный порядок: сначала происходило наречение, в ходе которого объявлялось, что носитель высшей государственной власти признает данного кандидата достойным занять ту или иную кафедру. Наречение происходило в Святейшем Синоде или в Московской Синодальной конторе, при этом кандидат приносил епископскую присягу императору. Хиротония (рукоположение) происходила позднее в церкви и осуществлялась по крайней мере двумя, большей частью тремя, епископами по особому богослужебному чину, причем новопосвященным произносилось архиерейское исповедание веры. Письменный текст исповедания подписывался как новым епископом, так и (в качестве свидетелей) архиереями, участвовавшими в рукоположении[123]. Смещение епископа или лишение его сана являлись прерогативой вышестоящих церковных инстанций и не могли производиться государственной властью, так как сообщение или отнятие благодатных даров (харизмы) было совершенно вне ее компетенции. Вместе с тем в синодальный период государство неоднократно принуждало Святейший Синод смещать епископов или лишать их сана. Так, Петр I повелел извергнуть из сана и казнить Ростовского архиепископа Досифея, Игнатия, епископа Тамбовского, приказал лишить сана, Игнатия, митрополита Крутицкого,— сослать в Сибирь. Уже после Петра I по требованию государственной власти Святейший Синод лишил сана Феодосия Яновского, сосланного затем в монастырь с именем монаха Федоса. По повелению императрицы Анны Иоанновны были лишены сана Лев Юрлов, Казанский митрополит Сильвестр Холмский, Киевский архиепископ Варлаам Ванатович, архиепископ Евфимий Коллети и архиепископ Феофилакт Лопатинский; впрочем, при императрице Елизавете оставшиеся в живых были восстановлены в сане. Екатерина II приказала лишить сана митрополита Арсения Мацеевича. При Александре I был лишен сана и сослан в монастырь Могилевский архиепископ Варлаам Шишацкий за то, что в 1812 г. после захвата Могилева французами он приветствовал Наполеона и присягнул ему на верность[124]. В последующее время, особенно при Николае I и в обер-прокурорство Победоносцева, многие епархиальные архиереи смещались и отправлялись на покой по монастырям за проступки административного характера. Последним случаем такого рода было, кажется, смещение Саратовского епископа Гермогена Долганова при обер-прокуроре Саблере в 1912 г.[125] Еще одним нововведением Петра I стала отмена белого клобука для митрополитов, при этом все епископы получили право ношения саккоса, что ранее было привилегией митрополитов. Впавший в немилость Нижегородский митрополит Сильвестр Холмский был в 1719 г. перемещен сначала в Смоленск — в сане митрополита, но без белого клобука, затем — простым епископом в Тверь (1720–1723) и наконец — в Рязань (1723–1725). Даже Московская кафедра с 1742 по 1775 г. замещалась архиепископами. Лишь Платон Левшин стал митрополитом (1775–1812), но его преемник Августин Виноградский (1818–1819) снова был в сане архиепископа, да и сам Филарет Дроздов в 1821–1826 гг., уже возглавляя Московскую епархию, имел сан архиепископа. В Петербурге после 1770 г. в череде митрополитов оказался и один архиепископ — Амвросий Подобедов (1799–1801)[126]. Согласно штатам 1764 г., епархии были подразделены на три степени, но титулование иерархов не было при этом регламентировано. С отменой деления на степени в 1867 г. титул митрополита закрепился за епископами Киева, Москвы и Петербурга, тогда как архиепископский сан с этого времени перестал быть связан с определенными епархиями, превратившись в личное отличие епископов. «Духовный регламент» в статье 13 устанавливал: «Да весть же всяк епископ, каковый он ни есть степенем, простой ли епископ, или архиепископ, или митрополит, что он Духовному коллегиум, яко верховной власти, подчинен есть, указов онаго слушать, суду подлежать, и определением его довольствоваться должен». С течением времени укреплялась власть обер-прокуроров, все более влиявших на избрание епископов и на управление епархиями. Теперь епископам приходилось считаться не только с мнением членов Синода, но и с воззрениями обер-прокурора. Сложившееся положение очень верно характеризует А. М. Иванцов-Платонов в работе 1882 г.: «Один прокурор более любит и выдвигает на первый план епископов светских, близких к обществу (граф Д. А. Толстой.— И. С.); другой — аскетов и простецов (граф А. П. Толстой и отчасти Победоносцев.— И. С.). Один преимущественно уважает ученость, а другой — бескнижную простоту. Один желал бы, чтобы в епископах больше было консерватизма, другой — либерализма. Один требует, чтобы епископы были лишь покорными исполнителями его предначертаний, а другой желал бы насильственным же внушением более пробудить в них самостоятельность и энергию. Удивительно ли, что представители Церкви все более и более теряют при этом самостоятельность и энергию и что вообще эти качества в жизни церковной не только с каждым столетием или полустолетием, а может быть, с каждым десятилетием слабеют и слабеют!»[127] Еще в XVIII в. епархии были почти не затронуты властью обер-прокурора. Епархиальный архиерей, исполнявший свои обязанности в согласии со взглядами собратий в Святейшем Синоде, имел возможность в случае конфликтов с государственной властью — конечно, отнюдь не всегда — рассчитывать на их поддержку, в особенности если дело касалось канонически обоснованных границ епископской власти. В XIX в. в связи с усилением власти обер-прокуроров ситуация в епархиях совершенно изменилась, в особенности же с тех пор, как в самих епархиальных управлениях у обер-прокуроров появились личные уполномоченные в лице консисторских обер-секретарей. Теперь епископ находился под постоянным контролем, так что о самостоятельном церковном управлении практически не могло быть и речи. Оппозиция обер-прокурору в Святейшем Синоде приводила, как уже говорилось (§ 9), к возвращению строптивого архиерея в его епархию, причем он мог быть уверен, что его дальнейшая карьера будет затруднена[128]. Более серьезное сопротивление каралось увольнением на покой. У Протасова и Победоносцева излюбленным средством острастки архиереям были частые переводы их с одной епархии на другую[129]. В XVIII в. служебная карьера епископов оказалась втянутой также в орбиту фаворитизма. В числе фаворитов при дворе наряду со светскими лицами были и представители духовенства. При Анне Иоанновне в этой роли выступал Феофан Прокопович, при Елизавете — ее духовник протоиерей Дубянский. Особенным влиянием пользовался многолетний духовник Екатерины II протоиерей Панфилов († 1794), «поверенный государыни в церковных делах», как его характеризует П. Знаменский. Епископы привыкли уважать его взгляды и искать его благосклонности. В противном случае смельчака (как, например, митрополита Платона Левшина) могли ожидать неприятности[130]. В XX в. фаворитизм среди духовенства пережил благодаря Распутину свой новый — последний, но самый пышный — расцвет (§ 9). Другим фактором, осложнявшим епархиальное управление, было вмешательство государственной власти. Особо часто столкновения духовной и государственной властей случались при Николае I[131]. Конфликт Рижского епископа Иринарха Попова (1836–1841) с генерал-губернатором Остзейского края закончился в 1836 г. удалением епископа из Риги[132]. Когда Иркутский архиепископ Ириней Несторович вступился за вверенное ему духовенство, страдавшее от злоупотреблений генерал-губернатора, возник тяжелый конфликт, победителем в котором вышел и на этот раз представитель государственной власти: Ириней был сослан в монастырь[133]. В XIX и XX вв. столкновения между епархиальными властями и губернаторами вообще происходили очень часто[134]. Давление, которому подвергались в своей деятельности епархиальные архиереи, угнетающе сказывалось на душевном состоянии иерархов. Многие из них, как показывают примеры 50–70-х гг., описанные в воспоминаниях архиепископа Никанора Бровковича, доходили до полной растерянности. «Хроника» Тверского архиепископа Саввы Тихомирова, охватывающая целые полвека — с 1850 по 1896 г., подтверждает это печальное наблюдение применительно к более позднему времени. Ту же картину рисуют и воспоминания митрополита Евлогия Георгиевского о двух последних десятилетиях синодального периода[135]. Конечно, грубая бесцеремонность николаевской эпохи в продолжение XIX в. уступила место большей респектабельности, но принципиально положение не изменилось: с точки зрения государственной церковности губернатор видел в епархиальном архиерее чиновника по «ведомству православного исповедания»; насколько широко губернатор пожелает трактовать свои вытекающие отсюда административные полномочия, зависело только от его политического благоразумия. Во многих случаях подобная ситуация смягчалась благодаря личному отношению губернатора к Церкви, а также такту и чуткости епископа, его способности заслужить бесспорный нравственный авторитет. Так, Воронежский епископ Антоний Смирницкий (1826–1846) явил собой пример подвижника, положение которого было непоколебимым благодаря любви к нему со стороны духовенства и народа. Аналогичным было и положение строгого митрополита Григория Постникова во всех управлявшихся им епархиях. Такой авторитет был невозможен без долголетнего пребывания на одной и той же кафедре, однако со времени Победоносцева это стало редкостью, так как обер-прокурор считал нежелательными тесные контакты епископов со своим духовенством и паствой. Особенности социально-психологической ситуации, в которой находился русский архиерей, были таковы, что доверительные отношения между ним и духовенством епархии, а также верующими могли возникнуть лишь постепенно, при продолжительном общении. Духовенство привыкло видеть в епископе (особенно это характерно для XVIII и 1-й половины XIX в.) не столько образец пастыря, сколько главным образом «владыку». Поэтому вначале оно всегда вело себя по отношению к епископу с боязливой, почти недоверчивой осторожностью и покорностью. Народ же ждал от своего епископа прежде всего важности и достоинства; в его представлении значению епископского сана более всего соответствовала неприступность князя Церкви. В то же время русский епископ всегда мог положиться на удивительную чуткость народа к подлинному, неподдельному в человеке, и при наличии такта иерарх вполне мог в должной мере сочетать высоту своего положения с человеческой теплотой и искренним, сердечным участием. Плохо, если по неопытности или импульсивности епископ вдруг забывал о высоком достоинстве своего сана, пренебрегая той дистанцией между ним и народом, которая в глазах последнего была естественна и необходима. Архиепископ Савва Тихомиров описывает, как осуждали жители Костромы своего епископа Августина Гуляницкого (1889–1892) за его «странности»: «ходит-де по городу с визитами к знакомым пешком»[136]. Архиепископ Никанор Бровкович также рассказывает о совершенно безрезультатных попытках некоторых молодых епископов завязать простые и непринужденные отношения с духовенством и народом. Они разбивались о многовековую традицию, основанную на прочно укоренившемся представлении о возвышенности епископского служения. Притом не следует забывать, что эта традиция создавалась не без участия самих епископов. Сломить ее одним ударом было невозможно. Лишь немногие иерархи обладали достаточной зрелостью и значительностью личности, чтобы достичь близости, не теряя дистанции. В большинстве случаев оставалась глубокая пропасть между епископатом и духовенством, а также народом. Эта пропасть, этот отрыв епископов от своей паствы были роковыми для Русской Церкви. Они существовали еще в Московской Руси, однако в те времена общность церковного мировоззрения духовенства всех степеней и всего верующего народа предохраняли от опасности раскола целостной религиозной жизни. Корнями этой опасности, которые в продолжение XVIII в. все глубже проникали в религиозное сознание русских людей, были представление об особой возвышенности и неограниченности епископской власти и роскошь архиерейского быта, которую принесли с собой в Великороссию украинские иерархи в XVIII в. Не имея возможности противостоять непрерывно нараставшему в XVIII и XIX вв. давлению государства, епископы давали выход своей властности в другом — в деспотической жестокости по отношению к подчиненному духовенству. Хорошо осведомленный в этом отношении Феофан Прокопович отнюдь не случайно включил в «Духовный регламент» следующие слова: «Ведал бы всяк епископ меру чести своея и не высоко бы об ней мыслил»; «следует... чтоб епископ не был дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен во употреблении власти своей» (О епископах, ст. 14 и 16). В XVIII в. совершенно естественно звучала формула Арсения Мацеевича: «Архиерейство — главизна христианства и власть воплотившагося Христа Бога нашего» — с вытекающей отсюда идеей абсолютного господства епископа над подчиненными в своей епархии[137]. Высокомерие и властолюбие делаются все более характерными чертами иерархов в XVIII в., исключения легко перечислить: это святитель Тихон Задонский, Гавриил Петров (оба великорусы) и немногие другие. В мемуарах XVIII в. все чаще появляются свидетельства о надменности, жестокости и неприступности архиереев[138]. И если кто был лишен этих пороков, он все равно по меньшей мере разделял общее преувеличенное представление о епископской власти. На уровне епархиального управления эта власть действовала безо всяких ограничений, и во многом ее вина в том, что все глубже становилась пропасть между иерархией и народом, в том числе и низшим духовенством, в защиту которого в Святейшем Синоде нередко приходилось выступать представителю государства. В неестественной, деформированной правовой ситуации синодального времени иерархии угрожала опасность того, что ее канонически неоспоримое право на управление Церковью будет морально подорвано ею же самой. Краткую и точную формулу архиепископа Саввы Тихомирова мог бы повторить любой из значительных иерархов — и Арсений Мацеевич, и Филарет Дроздов, и Платон Левшин, и Агафангел Соловьев, и, наконец, Антоний Храповицкий: управление православной Церковью принадлежит исключительно иерархии[139]. XVIII в. принес с собой новую структуру общества — членение на сословия, резко отличавшиеся друг от друга одеждой, образом жизни, а позднее и мировоззрением. В этой перегруппировке общества епископат стремился остаться наверху и подчеркнуто отмежевывался от простого тяглого среднего сословия. Достаточно вспомнить, как оскорблен был Святейший Синод, когда Комиссия по составлению нового законоуложения вознамерилась причислить духовенство к среднему сословию (см. § 8). Роскошь архиерейской жизни превышала всякие границы. Назначаемые в Святейший Синод иерархи являлись в Петербург с громадными свитами (архиепископ Арсений Могилянский прибыл в 1744 г. в сопровождении 52 человек) и устраивали себе в столице нечто вроде маленьких дворов, пышностью которых старались превзойти друг друга. Собственный выезд четвериком был обычным делом, мантии носились бархатные и шелковые. Даже после секуляризации церковных имений привычка к роскоши продолжала сохраняться[140]. При Павле I епископов стали награждать орденами, и даже совершать богослужения приходилось в лентах и звездах. Так обстояло дело в течение всего XIX в., и только Александр III лично позаботился об устранении этого неподобающего обычая[141]. Епископы старались перещеголять друг друга дорогостоящими церковными облачениями, которые приобретали сами или получали в качестве пожертвований[142]. г) В соответствии с общим социальным и политическим развитием России в деятельности епархиальных архиереев в XVIII и XIX вв. есть большие различия. XVIII в. был временем сословных ограничений на род занятий, службу и обязанности. Все подвергалось контролю, надзору и руководству со стороны государства в соответствии с девизом Петра: во главе всего должна стоять государственная польза. XIX в. открылся эпохой Александра I с ее новыми духовными веяниями, которые, заглохнув при Николае I, возродились с еще большей силой в 60-е гг., при Александре II, приведя к великим реформам. Эти процессы не могли не затронуть и епархиальное управление. Даже консервативно настроенные епископы не могли более довольствоваться устаревшими методами. Большое значение имела новая кодификация законов (1832), которая наряду с обязанностями утвердила и права. Как носительница власти, иерархия должна была приспосабливаться к новым правовым понятиям. В XVIII в. тяжкое бремя бесконтрольной епископской власти в полной мере определяло отношения между епископом и подчиненным ему духовенством. «Притеснение духовенства со стороны епископского управления зависело не столько от отдельных личностей, сколько от самой системы, в которую оно было организовано»,— считает П. Знаменский[143]. Может быть, это и верно в качестве характеристики управленческого механизма, однако Знаменский сам признает, что епископ, обладая почти неограниченной властью, был в состоянии проявить собственную инициативу, если сам не был захвачен патриархально-бюрократическим духом времени. Лишь немногие выдающиеся представители церковной иерархии, такие, как Гавриил Петров, Платон Левшин, Ростовский архиепископ Арсений Верещагин, Рязанский архиепископ Симон Лагов и Тамбовский епископ Феофил Раев, пытались улучшить управление и облегчить положение духовенства. «Самая духовная власть оставалась... с тем же первобытным своим патриархально-бюрократическим характером... При таких условиях вся епархия обращалась в какое-то частное владение своего архиерея, где вся его административная деятельность носила характер его личного домашнего дела, в которое никто не должен вмешиваться»[144]. Казалось бы, именно такая система, построенная исключительно на благоусмотрении одного-единственного лица, должна была служить могучим стимулом к возникновению развитого чувства ответственности. Однако жизнь показала, что иерархи отнюдь не обладали им в достаточной мере, чтобы не поддаться упоению властью, памятуя о том, что власть Церкви покоится на совсем иных принципах, чем государственная. Самовластие архиепископа Феодосия Яновского доходило до того, что он требовал от подчиненного ему духовенства присяги на верность ему лично. То же самое позднее ставилось в упрек Арсению Мацеевичу. «Всякая тень контроля над епархиальным управлением казалась епархиальным архиереям уже несправедливостью, нарушением их патриархальных прав»[145]. Даже предписание вести инвентарные книги воспринималось как произвол, в том числе и таким образованным архиереем, каким был Платон Левшин. Представление о полнейшем бесправии духовенства по отношению к епископу в иерархах XVIII в. было врожденным. В малейшем проявлении чувства собственного достоинства со стороны духовенства епископу виделось личное оскорбление, которое каралось как покушение на его права. Главнейшим принципом епархиального управления была строгость, что в тот страшный век было равнозначно жестокости. В течение всего XVIII в. для управления епархиями была характерна суровость по отношению к священникам, церковным слугам и чиновникам управлений, проступки которых влекли за собой телесные наказания. Бесчеловечным было правление Арсения Мацеевича в Ростовской епархии, не лучше проявил себя Амвросий Зертис-Каменский в Москве. Последнего духовенство просто ненавидело, как о том свидетельствуют многочисленные мемуары. Жестокостью отличались Павел Конюшкевич в Тобольске, Кирилл Флоринский в Севске, Пахомий Симанский в Тамбове (1751–1766), Гедеон Вишневский в Смоленске, Феофилакт в Воронеже (1743–1757), Варлаам Скамницкий в Вятке (1743–1748). Свирепость Архангельского епископа Варсонофия (1740–1759) зашла так далеко, что привлекла внимание председательствовавшего в Святейшем Синоде Амвросия Юшкевича. Киевский митрополит Арсений Могилянский слыл «мягким», ибо в наказание заставлял монастырское духовенство всего лишь колоть дрова[146]. По мнению П. Знаменского, методы епископского правосудия объяснялись самой системой администрации того века. «Не нужно забывать при этом и того,— пишет он,— что мы имеем дело с администрацией духовной, где в основе права лежит элемент религиозный, где действия власти весьма часто направляются чувством религиозной ревности, которое на известных ступенях цивилизации могло порождать действия очень жестокие и фанатические... Дух времени и крайнее унижение духовенства пред духовной администрацией налагали свою печать даже на духовные наказания, разного рода епитимии»[147]. Эта мысль заслуживает всяческого внимания, вместе с тем она содержит крайне низкую оценку морального уровня епископата XVIII в. Сколь сильно иерархи в самом деле были подвержены влиянию «духа времени», показывает критика Иннокентием Нечаевым, Гавриилом Петровым и Платоном Левшиным «Наказа» Екатерины II, а именно высказанного императрицей мнения, что религиозные проступки не должны быть наказуемы светским судом. Церковные же иерархи настаивали на необходимости светских наказаний в дополнение к церковным[148]. В конце концов строгость архиереев по отношению к духовенству привлекла внимание Святейшего Синода. В 1766 г. он испросил и получил от Екатерины II разрешение на смягчение наказаний за упущения, связанные с торжественными богослужениями по так называемым «викториальным дням». В следующем году вышел указ, запрещавший телесные наказания священников, а в 1771 г. это запрещение было распространено и на диаконов. Однако эти указы оставались только на бумаге, так что Святейший Синод в 1797 г. был вынужден повторить свой запрет. В 1801 г. Александр I вообще отменил телесные наказания по отношению к священникам, в том числе и к осужденным светским судом[149]. В XIX в. епископы продолжали держаться мнения, что подчеркнутая строгость есть единственно правильный метод епархиального управления. Многочисленные приговоры митрополита Филарета по провинностям московского духовенства демонстрируют суровость владыки, которая, однако, никогда не доходила до крайностей. Из практики же его собратий известно, напротив, немало случаев, когда обращение с духовенством бывало весьма жестоким. Так, за самые незначительные проступки священники и диаконы ссылались в монастыри. Дурной славой пользовался Тамбовский епископ Евгений Базанов, прозванный «железным Евгением», который заставил рыдать Тамбов, а позднее подобным же образом управлял другими епархиями, пока не стал наконец в 1850 г. членом Святейшего Синода. Сходную репутацию снискал себе его современник, Орловский епископ Никодим Быстрицкий, в личности которого явно видны уже психо-патологические черты,— настолько окаменевшим и безжизненным выглядел этот аскет, спавший на голых досках с поленом под головой и совершенно бесчувственный ко всему окружающему[150]. Несмотря на общее смягчение нравов, пробуждение общественного мнения и перемены в правовых представлениях, в управлении епархиями во 2-й половине XIX в. продолжал действовать принцип крайней строгости. Прославился своей жесткостью Волынский архиепископ Агафангел Соловьев († 1876), категорически отвергавший реформу церковного суда. В равной мере это относилось и к архиепископу Павлу Лебедеву († 1892), занимавшему последовательно кафедры в Кишиневе, Тифлисе (где дело дошло даже до покушения на него) и Казани[151]. Во 2-й половине XIX в. задачи епископов стали сложнее. Рост народного образования выдвигал повышенные требования к пастырскому служению. На юге и юго-западе появились новые секты; наряду с епархиями, пораженными сектантством, были епархии с нехристианским в большинстве своем населением и, наконец, такие, где действовала католическая миссионерская пропаганда. Собственно административные задачи мало изменились: все регулировалось Уставом духовных консисторий, государственными законами и синодальными указами. И только от каждого епископа в отдельности зависело, удавалось ли ему или нет укрепить свой моральный авторитет образцовой жизнью, человечностью и достойным отправлением богослужений (обстоятельство очень важное и высоко ценившееся прихожанами). Новые миссионерские задачи требовали особых способностей, знаний и любви к делу. О миссионерской работе священников имелась богатая литература, но над обучением епископов-миссионеров не слишком задумывались. Несмотря на это, в ходе миссии среди язычников выдвинулись весьма заметные фигуры. В борьбе с расколом епископы, действовавшие не только репрессиями, но и духовным оружием, встречались реже. А среди борцов с сектантством епископы, обладавшие даром апологетов, были вообще исключением[152]. В отличие от XVIII в., когда всякий новопосвященный епископ немедленно получал кафедру, теперь в подготовке епископов (по крайней мере, теоретически) известную роль играло викариатство. Начинать карьеру с викарного епископа стало правилом, хотя ни в законах, ни в Уставе духовных консисторий не было никаких предписаний относительно функций викариев. Епархиальному архиерею самому предоставлялось решать, что поручить своему викарию. Бывали случаи, когда деятельность викария ограничивалась обязанностями настоятеля монастыря, если, например, епископ не желал ничем поступиться в управлении епархией. В видах дальнейшей карьеры викарию было крайне важно сохранять хорошие отношения с епархиальным архиереем. А как легко было их расстроить: чрезмерной ли энергичностью, или слишком уж глубокой ученостью, с которой не мог тягаться сам епископ, или слишком красноречивыми проповедями, или же слишком большой популярностью у прихожан. В подобной ситуации недоброжелательную аттестацию со стороны епископа могли компенсировать только большие связи или высокая протекция. Лишь немногие епархиальные архиереи обладали в отношении своих викариев объективностью митрополита Макария Булгакова или митрополита Иннокентия Вениаминова[153]. Это подтверждают списки епископов и их биографии. Были такие неудачники, которых в продолжение многих лет, по выражению Макария Булгакова, «спихивали» из одной епархии в другую[154]. Но бывали и викарии, переживавшие в одной и той же епархии многих епископов[155]. Митрополит Филарет Дроздов обладал таким авторитетом, что мог сам подбирать себе викариев. Он вырастил целый ряд способных епископов-консерваторов, хорошо зарекомендовавших себя и в деле управления: Исидора Никольского, Филофея Успенского, Леонида Краснопевкова, Алексия Ржаницына, Савву Тихомирова[156]. Но в целом следует признать, что институт викариев так и не был с должным тщанием использован для обучения будущих епископов. Большим злом в синодальное время были частые перемещения епископов. В XVIII в. ими не слишком злоупотребляли, но в XIX и XX вв. они стали постоянными. Особенно заметно это явление не в обер-прокурорство, скажем, графа Д. А. Толстого, не пользовавшегося любовью епископов, а при Протасове, Победоносцеве и Саблере, которые по церковно-политическим соображениям стремились воспрепятствовать укоренению епископов в их епархиях[157]. К вящему ущербу епархий, эти перемещения производились совершенно без всякого плана и системы. Епископ, превосходно зарекомендовавший себя на одной из окраин, вдруг переводился на другой конец огромной империи, где условия были совсем иными. Так, Иоанникий Горский, успешно боровшийся с расколом в Саратовской епархии (1856–1860), неожиданно оказался на Холмско-Варшавской кафедре. Иоанникий Руднев, также отличившийся в борьбе со старообрядчеством, из епископов Нижегородских был назначен экзархом Грузии (1877–1882)[158]. Несмотря на то, что деление епархий на степени было отменено, оно все же сохраняло известное значение при перемещениях. Кроме того, Святейший Синод старался не переводить заслуженных архиереев из богатых епархий в бедные. Соображения такого рода были важнее, чем пригодность или непригодность для исполнения тех или иных задач[159]. Вопреки вышеописанным неблагоприятным церковно-политическим условиям, некоторые архиереи добивались в управлении епархиями выдающихся успехов. Строгость и жестокость по отношению к подопечному духовенству временами сочетались с усердием в административных делах, которые бывали весьма осложнены размерами епархий и неразвитостью средств сообщения. Арсений Мацеевич был одним из немногих епископов XVIII в., хорошо знавших свою епархию благодаря частым инспекционным поездкам. То же самое можно сказать о Симоне Лагове (епископ Костромской в 1769–1778 гг., епископ (1778–1792), а затем архиепископ (1792–1804) Рязанский), который за время своей многолетней деятельности успел побывать во всех до единого приходах своих епархий. Многое для монастырей и приходского духовенства было сделано Гавриилом Петровым, епископом Тверским (1763–1770) и митрополитом Петербургским (1770–1799). К выдающимся иерархам XVIII в. относится также Арсений Верещагин, который еще до своего посвящения в сан активно помогал Гавриилу Петрову в улучшении монастырской жизни в Твери; позднее, уже будучи епископом Тверским, а затем Ростовским, он был известен своей заботой о семинариях и народных школах[160]. Предметом особого попечения Тамбовского епископа Феофила Раева (1778–1811) были монастыри, и прежде всего старчество. Платон Левшин (1775–1812) образцово поставил в Москве дело духовного образования[161]. Что касается малороссийских епархий, управление которых было приведено к великорусскому образцу лишь в конце XVIII в., то здесь следует упомянуть Черниговского архиепископа Иродиона Жураковского (1722–1738), проявлявшего большую заботу о духовенстве, а также митрополитов Арсения Могилянского (1757–1770), Гавриила Кременецкого (1770–1783), Самуила Миславского (1783–1796) и Рафаила Заборовского (1731–1757) ради их трудов на пользу Киевской Академии[162]. И в 1-й половине XIX в. бывали епископы, считавшие объезды приходов своей главной обязанностью, вызывая, впрочем, одним известием о своем приближении (как выразился в своих записках священник 40-х гг.) «трепет и смятение» духовенства[163]. Примером для епископов того времени мог служить первый предстоятель новообразованной Олонецкой епархии Игнатий Семенов (1828–1842): он организовал управление епархией, заботился об образовании духовенства, с помощью которого завел приходские школы, и боролся с расколом[164]. Прежде чем во 2-й половине XIX в. церковная политика в Грузинском экзархате роковым образом приняла националистический и русификаторский характер, многое для улучшения положения буквально нищенствовавшего духовенства сделал здесь Иона Василевский (1821–1832). И при мягкосердечном Моисее Богданове-Платонове (1832–1834) управление экзархатом также оставалось на высоте. Преемник же его Евгений Базанов (1839–1844), напротив, принес огромный вред своей жестокостью и произволом[165]. Выдающимся администратором, помимо прочих его достоинств, был Московский митрополит Филарет Дроздов (1821–1867). Он вникал в каждое отдельное дело и обосновывал свои всегда очень точные решения подробными разъяснениями, которые превращались в общие административные установки. Его считали строгим, но справедливым, и поэтому духовенство боялось и уважало его. Деспотизм и произвол были ему совершенно несвойственны, он никогда не забывал, подобно иным своим коллегам, об уважении священнического сана своих подчиненных[166]. О епархиальном управлении и деятельности отдельных архиереев во 2-й половине XIX и начале XX в. опубликовано слишком мало материалов, чтобы можно было составить ясное представление. Изменения в законах и взглядах не могли не отразиться и на церковном управлении. То, что и здесь перемены были вполне возможны, показывает деятельность Алексия Ржаницына, консервативно настроенного епископа школы Филарета. В бытность свою Таврическим епископом (1860–1867) Алексий одним из первых допустил благочинных, как выборных представителей духовенства, к участию в епархиальном управлении. Он поощрял инициативу духовенства, разрешив съезды церковнослужителей, в чем далеко отошел от принципов своего великого учителя[167]. Рано умерший Саратовский епископ Евфимий Беликов (1860–1865) как настоящий «шестидесятник» положил немало сил на воспитание духовенства своей епархии. В ней было всего лишь 3 церковноприходских школы, Евфимий не только пополнил их число, но и привлек к работе в них духовенство[168]. В целом можно констатировать, что с середины XIX столетия епископы все чаще стали проявлять заботу о нуждах сельских клириков[169]. Главным средством пастырского окормления, как о том еще придется подробнее говорить, считалась проповедь[170]. О развитии приходской жизни в XVIII в. совершенно не думали, как бы забыв, что именно из приходов, как из клеток, состоит тело Церкви. Начатки самоуправления церковных общин (например, в форме выборности духовенства) постепенно отмирали, более того — они подавлялись сверху. Поэтому данных, которые могли бы свидетельствовать о роли епископов в развитии приходской жизни, мало. Тем не менее несколько имен назвать нужно. Из архиереев XVIII в. заслуживает упоминания архиепископ Варлаам Петров. В XIX в. активный интерес к церковноприходской жизни проявлял Костромской епископ Виссарион Нечаев (1891–1898), который до своего посвящения в архиерейский сан в течение 30 лет служил приходским священником в Москве. Свой вклад в оживление приходской жизни внес и Воронежский архиепископ Анастасий Добрадин (1898–1913), пользовавшийся в своей епархии большим авторитетом[171]. Однако популярность епископа зависела прежде всего от его способности торжественно и величаво отправлять богослужение. Русский народ переживает свою веру в первую очередь через литургию, поэтому он всегда ценил архиереев, которые умели служить с подобающим достоинством, прощая им за это иные их слабости. Архиерейское богослужение являлось одним из средств привлечения народа к церковной жизни и даже могло служить инструментом внутренней миссии. Жестокий деспот Вятский епископ Варлаам Скамницкий (в 1743–1748 гг. в Вятке, в 1748–1761 — в Великом Устюге) совершенно искупал в глазах народа все отрицательные черты своего характера чинностью богослужения. Величественная внешность Петербургского митрополита Антония Рафальского (1843–1848), человека во всех других отношениях ничем не замечательного, и красота его богослужения привлекали в храм толпы народа, готового не замечать явных недостатков своего архиерея. Знаменит своими богослужениями был также митрополит Григорий Постников. В Каменец-Подольске на литургии, совершаемые Подольским епископом Кириллом Богословским-Платоновым (1832–1841), стекались не только православные, но и католики. Всероссийской славой пользовались богослужения митрополита Филарета Дроздова. В Москве в этом отношении народ был особенно избалован и придирчив. Так, непопулярность Московского митрополита Леонтия Лебединского (1891–1893) объяснялась именно поспешностью, поверхностностью его богослужений, а не недостатками в управлении[172]. Большое значение для авторитета епископа имел также его образ жизни. Среди архиереев синодального времени можно найти ряд подлинных аскетов. Некоторые из них, жившие в XVIII в., были даже канонизированы[173]. Из епископов XIX в. примером аскетической жизни может служить Феофан Затворник (1815–1894). Отшельником жил в 1825–1827 гг. епископ Амвросий Орнатский (1778–1827). После своего ухода на покой он поселился в Кирилло-Белозерском монастыре, где вел строгую подвижническую жизнь в полном уединении, так что и монах, приносивший ему скудную пищу (а питался он почти одними просфорами), не каждый день видел его. По ночам даже зимою его можно было видеть коленопреклоненным на каменных плитах церкви. Свою епископскую пенсию он раздавал в ответ на письма бедняков. Скончался Амвросий 27 февраля 1827 г.[174] Менее известен епископ Иеремия Соловьев (1799–1884). Он чувствовал себя очень несчастным в сане епархиального архиерея, так как судьба ученого монаха навязала ему карьеру, к которой он не чувствовал призвания. Лишь в монастыре он нашел желанный покой. В течение 27 лет он не покидал свою келью, до самой смерти ведя строго аскетическую жизнь в молитве и посте. Его сочинения «Предуказание свыше» и «Врачевство духовное» не были замечены, хотя заслуживали всяческого внимания. Скончался Иеремия 6 декабря 1884 г.[175] Подвижнической жизнью отличались Харьковский архиепископ Мелетий Леонтович (1835–1840) и его современник архиепископ соседней Воронежской епархии Антоний Смирницкий (1773–1846)[176]. Подлинное, монастырское, иночество и старчество высоко ценил и Филарет Амфитеатров (1779–1857). Не имея академического образования, он не был приверженцем ученого монашества и по иерархической лестнице поднимался медленно, став лишь в 1836 г. членом Святейшего Синода, а в 1837 г.— митрополитом Киевским. Из-за расхождений с Филаретом Дроздовым и обер-прокурором Протасовым он покинул Синод и удалился в свою епархию. В своих письмах он предстает аскетом и мистиком, мало интересующимся административными вопросами[177]. Эти немногие примеры показывают, что известная часть русских иерархов имела склонность к личному подвижничеству и была близка к настоящему монашеству, хотя не имела собственного опыта иноческой жизни. И напротив, самым настоящим иноком был не оставивший монашеского образа жизни и в сане епископа Игнатий Брянчанинов, наглядный пример того, что оба пути были все-таки совместимы[178] и не было никакой необходимости связывать судьбу епископата непременно с ученым монашеством, ибо при правильной организации монастыри были вполне в состоянии поставлять достойных кандидатов в епископы[179]. Среди иерархов — выходцев из ученого монашества имелись выдающиеся богословы, научные интересы которых отвлекали их от административной деятельности, заставляя раньше уходить на покой[180]. Типичной фигурой в их ряду является митрополит Евгений Болховитинов (1767–1837): на всех многочисленных кафедрах, которые ему приходилось занимать, он интересовался более архивами, нежели текущими делами. Велики его заслуги в развитии русской церковно-исторической науки. Таков же был и Макарий Булгаков (1816–1882), который после десяти лет епископского служения признавался: «Ах, как скучна епископская служба, скорее бы на покой!» Ему был в то время всего 51 год. Самым главным делом была для него работа над «Историей Русской Церкви»[181]. Ученым по призванию был также архиепископ Филарет Гумилевский (1805–1866), но его способностям и основательным богословским познаниям трудно было развернуться в николаевскую эпоху. Его работа об отцах Церкви получила отрицательную оценку Святейшего Синода и вызвала неодобрение Протасова за то, что он назвал «Катехизис» Петра Могилы западной схоластикой. Этот печальный опыт послужил причиной колебаний Филарета, когда ему было предложено написать руководство по догматическому богословию. «Эти предложения,— пишет он А. В. Горскому,— льстивы для самолюбия, но нельстивы для благоразумия, внимательного к положению дел. Я и теперь еще не касаюсь сего дела». Работа над историей казалась Филарету более соответствующей сложившейся ситуации[182]. Неблагоприятно отразилась научная работа на карьере епископа Порфирия Успенского, заставив его уйти на покой. Его труды и по сей день опубликованы только частично. Ученым по призванию был епископ Иннокентий Смирнов (1784–1819), человек кроткий, расположенный к мистике. Известность как историк Церкви заслужил епископ Макарий Миролюбов (1817–1894). Велик ученый вклад в области церковной археологии и палеографии также епископа Амфилохия Казанцева (1818–1893). Архиепископ Афанасий Дроздов (1800–1876) имел обыкновение сжигать свои работы. Это был человек феноменальной учености, глубоко знавший египетский, ассирийский языки, санскрит, древнееврейский, греческий, латинский, владевший четырьмя современными языками, в полной мере освоивший зарубежную литературу по библеистике, а также минералогии, астрономии и ботанике. Его кабинет был всем чем угодно, но только не кабинетом епископа. Он не оставил после себя никаких сочинений, зато, будучи ректором Петербургской Духовной Академии, поднял ее научный уровень и привлек к работе в ней многих ученых. Архиепископ Сергий Спасский (1830–1904) имел выдающиеся заслуги в области агиографии[183]. В последние бурные 20 лет синодального периода из среды епископата не вышло значительных ученых. Правда, некоторые будущие иерархи непосредственно по окончании академии публиковали свои научные работы, главным образом по проблемам этики (например, Сергий Страгородский), но в целом богословская наука по традиции оставалась делом академий[184]. В науке, как и в других областях церковной жизни, особое место принадлежит Филарету Дроздову. Он не писал систематических работ, однако его речи, резолюции, отзывы обнаруживают глубокое знание догматики, церковного права, аскетики, так что Святейший Синод постоянно консультировался с ним как с признанным научным авторитетом[185]. д) Трагедия русского епископата синодального времени заключается в несостоятельности его пастырской деятельности, что привело к образованию глубокой пропасти, отделившей иерархов от низшего духовенства и паствы. П. Знаменский усматривает признаки этого явления уже в XVIII в., полагая, что своего наивысшего развития оно достигло в царствование Екатерины II[186]. Хотя внешне в старом Московском государстве также не было тесной связи между епископами и верующими, но этот недостаток искупался полным единством церковного мировоззрения и вытекавших из него церковно-политических устремлений. В начале XX в. митрополит Антоний Вадковский писал: «Архиерей не имеет своей личной жизни, жизни для себя, но он живет жизнию Церкви, посвящая свою жизнь спасению других, в жизни которых и заключаются его радости и невзгоды»[187]. Такой аскетический идеал был чужд архиереям синодального времени. Его наиболее значительные представители видели свою задачу в управлении верующими, а не в их пастырском окормлении. Так понимали дело, например, Арсений Мацеевич и Амвросий Зертис-Каменский в XVIII в., Филарет Дроздов — в XIX и Антоний Храповицкий — в XX в. Эта установка, воздвигавшая непреодолимую преграду между епископами, с одной стороны, и низшим духовенством и народом — с другой, встречала все более острую критику со стороны последнего — свидетельство того, что общество по-прежнему было неравнодушно к внутренним нуждам Церкви. В этой связи в первую очередь следует назвать противника Феофана Прокоповича беспокойного архимандрита Маркелла Родышевского. Среди его бумаг сохранилось исследование «Духовного регламента» и петровских указов о монашестве. «Первое и самое главнейшее дело самой верховнейшей власти императорской — велеть духовному правлению всеконечно искать себе от духовнаго монашескаго чина самых богодухновенных... и их освидетельствовав... таковы ли обрящутся, яковых их быти сказывают, и... производить на самые главнейшие духовные начальства, еже есть во архиерействе и архимандрии знатнейшие... Когда убо сицевии добрые епископы во епархии возводимы будут, то всячески тщатися имут по всем епархиям своим исправити все монашество; паче же егда в главнейшем самом духовном правлении таковии будут или самый главнейший сицев человек над всеми поставлен будет (Маркелл имеет в виду патриаршество.— И. С.), то и всех восхощет таковых производить в епископы — подобний подобного себе изыщет... И во архиерейство, паче же во архимандритство, не так потребны люди ученые, как богодухновенные и добродетельные, которые бы не так словом, как делом учили»[188]. К XVIII же веку относятся два сочинения, в которых доказывалось, что 1) священники равны с епископами в совершении таинств и что 2) священник может стать епископом без пострижения в монахи. Автором второй из названных работ был протоиерей Петр Алексеев (1772–1801), которому П. Знаменский приписывает и первую, не имеющую ни заглавия, ни подписи, датируя ее кануном великих реформ Екатерины II. Историк пишет, что это был голос протеста против униженного положения духовенства по отношению к епископской власти[189]. По мнению Алексеева, Евангелия, Послания апостолов и решения Соборов доказывают равноправие епископов и священников в совершении святых таинств. Существующие различия обусловлены исторически и вызваны властолюбием епископов. Вторая работа выглядит продолжением первой, повторяя многие ее тезисы. Кроме того, здесь развивается мысль, что священство имеет фундаментальное значение для епископского служения, составляя наиболее существенную часть последнего. Отсюда делается вывод о том, что священник может быть поставляем в епископа, не будучи монахом[190]. Эти идеи продолжали жить и в XIX в., находя, хотя и крайне редко, сочувствие даже среди самих епископов. Либеральный Рижский епископ Иринарх Попов (1836–1842) полагал: «Во времена апостолов епископы были своего рода благочинными и стояли наравне со священниками. Поэтому лютеранам и нет нужды вводить епископальный порядок. Традиция, не опирающаяся на Священное Писание, не является обязательной»[191]. И напротив, митрополит Филарет Дроздов весьма скептически относился даже к тем епископам, которые приняли монашество из вдовых священников. «По большей части поздно бывает учить их делам высшей службы»,— говорил он, как будто этому обучали кандидатов из ученого монашества![192] Появившаяся в газете «День» (1862, № 25–26) статья, в которой предлагалось допустить священников к архиерейству, обеспокоила обер-прокурора А. П. Ахматова настолько, что он предложил ректору Московской Духовной Академии Савве Тихомирову найти оппонента для ее опровержения. Выбор Тихомирова пал на А. В. Горского, но приведенная Горским строго научная аргументация оказалась не против, а в пользу газетной статьи[193]. Тогда опровержение, которого так добивался обер-прокурор, было написано ректором Казанской Духовной Академии архимандритом Иоанном Соколовым, получившим в награду золотой наперсный крест. Принадлежность к монашеству как непременное условие для рукоположения в епископы отстаивал также Таврический епископ (1867–1882) Гурий Карпов в своем сочинении «О богоучрежденности епископского сана» (М., 1876)[194]. После смягчения цензуры в конце 50-х гг. XIX в. заметно оживилась открытая критика в адрес иерархов и ученого монашества, из среды которого выходили епископы,— критика, ранее почти невозможная. В 1858 г. в Лейпциге по инициативе известного историка и публициста М. П. Погодина анонимно было опубликовано сочинение «Описание сельского духовенства в России». Уже сам этот факт показывает, сколь глубоко церковные нестроения осознавались обществом,— ведь по своим убеждениям Погодин был весьма консервативен. Многие экземпляры этого сочинения достигли России, и его автор, священник Иоанн Беллюстин (1820–1890), приобрел известность. Завязалась оживленная публичная дискуссия. На основе личных впечатлений от пребывания в одной из беднейших епархий автор рисует картину угнетенного положения сельского духовенства, страдающего от произвола епископов и консисторий. Ответственность за это бедственное состояние возлагается на ученое монашество и архиерейский деспотизм[195]. Годом позже в Берлине Н. В. Елагин издал под названием «Русское духовенство» подборку откликов на сочинение Беллюстина без указания имен их авторов. Среди них есть статья, озаглавленная «Взгляд православного на сан епископов», автор которой считает монашество обязательным для епископов[196]. Бывший профессор Петербургской Духовной Академии Д. И. Ростиславов также выпустил в 1866 г. в Берлине без подписи сочинение «О белом и черном духовенстве» с обычной для себя критикой ученого монашества и епископата[197]. После победы архиереев над общественным мнением и белым духовенством в вопросе о предлагавшейся обер-прокурором графом Д. А. Толстым реформе духовного суда (§ 6) (реформа была нацелена на ограничение произвола епископов, но так и не осуществилась) прямые выпады против иерархов на страницах печати прекратились. Повсеместно начала преобладать точка зрения, что причиной всех нестроений является система церковного управления в целом, которая и должна быть изменена. Именно эта мысль господствует в обширной литературе о церковной реформе, выходившей в период Предсоборного Присутствия в 1905–1906 гг. В консервативной газете «Новое время» появилась статья с анализом деятельности К. П. Победоносцева, в которой говорилось: «Непостижимо, каким образом он не видел, что обращенные почти в личный штат обер-прокурора епископы, архиепископы и митрополиты несут уже только имя и тень своего сана, потеряв все существо его, что они, угождающие не Христу, а человеку, являются изменниками с первого же шага службы. Вот отчего со времен уже Филарета, митрополита Московского, перечившего иногда обер-прокурору Протасову, у нас уже не было на верхах духовной иерархии и видных умов, и сильных характеров. Выдвигались просто люди, умевшие хорошо править архиерейскую службу: без общегосударственного, общенационального и общецерковного круга зрения. Такие были удобны в качестве вторых и третьих чинов обер-прокурорского двора, правых и левых рук обер-прокурора»[198]. На заседаниях Предсоборного Присутствия восстановление патриаршества рассматривалось как панацея от всех бед Церкви. Часть либерального белого духовенства была против, ибо опасалась, что совершенное упразднение государственного контроля над Церковью приведет к усилению власти епископов как в центре, так и в епархиях. Такое же мнение на этих заседаниях высказывали и представители профессорско-преподавательского состава духовных академий. С другой стороны, было очевидно, что синодальная система изолировала епископат от остального духовенства и верующего народа и ставила его в зависимость от государственной власти. Контроль последней над выдвижением кандидатов на архиерейские должности неблагоприятно сказывался и на составе епископата[199]. Примечания[1] АИ. 5. № 75; ПСЗ. 2. № 898; Николаевский П. Патриаршая область и русские епархии в XVII веке, в: Христ. чт 1888. 1. С. 181 и след.; Покровский. Русские епархии. 1. С. 55 и след., 275–279, 318–342. Уже Поместный Собор 1667 г. считал необходимым увеличить число епархий (ДАИ. 5. № 402. С. 491–493). Тамбовская епархия была в 1699 г. снова упразднена (см. табл. 5). [2] Покровский. Ук. соч. С. 503–522; он же. Русские епархии в XVIII веке, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 95–96; Шпачинский. Арсений Могилянский. С. 29 и след.; Верховской. Населенные недвижимые имения (см. библиогр. к § 10). С. 273; Попов. Арсений Мацеевич. С. 60. Об общем числе церквей в 1799 г. см.: ПСЗ. 25. № 19136. [3] Покровский. Ук. соч. 1. С. 314 и след. О распределении церквей по епархиям в 1903 г. см.: Вера и разум. 1903. 16. Дополнение (Листок Харьковской епархии. С. 501 и след.). [4] ПСЗ. 22. № 16658; 15. № 19070; 16. № 19556; 28. № 21165; ср. № 18124, 18300, 19156; Доброклонский. 4. § 17. Согласно Голикову (Деяния Петра Великого. 9. С. 179), Петр намеревался объединить все епархии в пять митрополичьих областей. См. об этом: Верховской. Учреждение. 1. С. 609. Подобный проект возник и при Александре I (Филарет. Собрание мнений. 2. С. 162). В начале 60-х гг. Филарет указывал на настоятельную необходимость создания новых епархий (Собрание мнений. 5. С. 117; Сушков. Записки о жизни и времени Московского митрополита Филарета. М., 1868. С. 194–198). [5] См. табл. 5. [6] ПСПиР. Е. П. 2. № 171, 660, 692; Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 96; он же. Русские епархии. 2. С. 68; ПСЗ. 20. № 14248; Барсов. Синодальные учреждения. С. 81 и след., 125; Ист.-стат. Петербург. 5. С. 187; Розанов. 1. 1. С. 18–37; Попов. Арсений Мацеевич. С. 22, 25. При учреждении Московской епархии ей была отведена только часть бывшей Синодальной области. На оставшейся территории были образованы следующие епархии: Владимирская (1748), Костромская (1744), Переяславль-Залесская (1744), Тамбовская (1758) (Розанов. 1. 1. С. 33–37; Покровский. 2. С. 368). Петербург и некоторые соседние города (Выборг, Нарва, Ямбург, Шлиссельбург, Копорье) представляли собой в 1708–1711 гг. особую церковно-административную область, которая формально была подчинена Новгородскому архиепископу. В 1712 г. Петр I назначил ее «администратором» Феодосия Яновского, недавно получившего место архимандрита Александро-Невского монастыря. Учрежденная в 1742 г. Петербургская епархия охватывала сравнительно небольшую территорию, состоявшую из упомянутой области, прежде управлявшейся администратором, и части Новгородской епархии. В 1775 г. архиепископу Петербургскому (в то время Гавриилу Петрову) была подчинена и Новгородская епархия. Гавриил носил с 1783 г. титул митрополита Новгородского и Петербургского. Прежняя Новгородская епархия была восстановлена лишь в 1892 г. (Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 96 и след.). [7] Еще в 1744 г. Святейший Синод пытался добиться аналогичного указа от императрицы Елизаветы, но благочестивая императрица почему-то не вняла его просьбам (ПСПиР. Е. П. 2. № 699, 747, 899). Екатерина II знала, что епископы, занятые «сословной идеей», добивались разделения епархий по степеням, и, пойдя в этом им навстречу, желала, очевидно, «подсластить» секуляризацию. [8] ПСЗ. 16. № 12060; 44. Ч. 2. Отд. 3. С. 24–31 (Книга штатов); ПСПиР. Е. II. 1. № 167; Завьялов. С. 218. Штаты малороссийских епархий см. в: ПСЗ. 22. № 16375. [9] ПСЗ. 15. № 12183; 20. № 14366; 22. № 15910; Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 159–163; Титов. Русская Православная Церковь в Польско-Литовском государстве. К., 1905. 2. С. 61–64. О новых епархиях в прежних польских областях см.: ПСЗ. 22. № 16173, 16174, 16512, 16516, 16658; 16. № 12060, 12182, кроме того: ПСЗ. 19. № 13921, 14121; 20. № 14499, 14603; 23. № 17289. О переименованиях епархий и распределении приходов см.: Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 60 и след.; он же. 2. С. 458, 482 и след., 544–554, 564 и след., 839 и след.; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 3. С. 93 и след. Когда в 1774 г. азовское побережье перешло под власть России, в Мариуполе находилась кафедра «митрополита Готии» (Мариупольского и Крымского), которую в то время занимал митрополит Игнатий, находившийся в юрисдикции Константинопольского патриарха. И сам Игнатий, и обитавшие в крае греки, по большей части торговцы, приняли в 1779 г. русское подданство. Игнатий остался епархиальным архиереем, но был переподчинен Святейшему Синоду. После его смерти в 1786 г. Синод упразднил «греческую епархию», а тамошние приходы подчинил Екатеринославскому епископу. В Мариуполе же пребывал теперь только викарный епископ, ведавший территорией прежней епархии (ПСЗ. 20. № 14879; 22. № 17612). [10] ПСЗ. 25. № 18712, 19070, 19156; 26. № 19721, 20007; 31. № 24696. О Грузинском экзархате см.: еп. К[ирион]. Краткий очерк истории Грузинской Церкви и экзархата. Тифлис, 1901. [11] Материалы, в: Сборник. 113. 1. С. 399 и др.; Отчет обер-прокурора за 1825–1850 гг., в: Сборник. 98. С. 457–460. [12] 2 ПСЗ. 42. № 45341. [13] О русской епархии в Северной Америке см. т. 2. [14] См.: Всеподданнейшие отчеты обер-прокурора... за 1867–1914 гг. СПб., 1868–1916; Списки архиереев (см. библиогр. к § 6). Открытие новых епархий и викариатств осуществлялось по высочайшим указам, они опубликованы в ПСЗ. См. табл. 5. [15] Об истории епархиального управления см.: Барсов. Сборник действующих; Григорович. Обзор учреждения; Розанов; Чижевский; Ивановский; Калашников; Материалы, в: Сборник. 113; Нечаев; Покровский. Средства; см. также приведенные в списке литературы описания епархий и Доброклонский. 4. С. 105–122. [16] Milasch. S. 351 и след., 372–386. [17] В отношении подчиненных епископы умели употребить свою власть, но перед лицом церковного руководства они чувствовали себя бессильными. О положении епископов до и после учреждения Святейшего Синода Сергий Страгородский говорил: «Прежде, при соборном правлении, как бы редко ни бывал какой-нибудь архиерей на Соборах, он все-таки считался непременным членом Собора, имел право голоса, мог прислать своего заместителя, мог представить свое мнение и пр. Центральная власть, оставаясь, конечно, властью, не была для него внешним авторитетом, потому что и он считал себя причастным этому авторитету. Синод же поставил себя прямо в качестве безусловной, почти безапелляционной власти над каждым представителем русской иерархии. Епархиальный архиерей может быть в Синоде только тогда, когда его позовут. Могут от него иногда спросить и его мнение, могут прислать для отзыва какое-нибудь запутанное дело... Об участии во власти, о праве на это участие тут не может быть и речи. Центральная власть, таким образом, выделилась от епархиальной в совершенно особый орган, действующий безапелляционно по государеву указу. Как видим, перемена произошла радикальная, изменился, можно сказать, самый дух церковного правительства» (Журналы заседаний Совета С.-Петербургской Духовной Академии за 1901–1903 год, в: Христ. чт 1902. 2. С. 201 и след.). [18] О структуре епархиального управления см. работу Розанова, в которой исследован период 1721–1821 гг. Лишь с середины XIX в. число епархиальных учреждений стало увеличиваться (прибавились церковноприходские школы, благочиннические съезды и др.), но методы, с помощью которых ими управляли епархиальные архиереи, и, что особенно важно, принципы и дух этих методов оставались прежними. Распорядок дня епархиального архиерея хорошо описан в воспоминаниях архиепископов Никанора Бровковича и Саввы Тихомирова, а также митрополита Евлогия Георгиевского; см. § 12, а также: Покровский. Казань и Казанская епархия, в: ПБЭ. 7. Стб. 698–792 (очень поучительное описание устройства епархии ок. 1905 г.); Чижевский. С. 8 и след. [19] Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 25. [20] Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 297 и след.; см. § 6. [21] Устав духовных консисторий (1883). Ст. 284–285. Насколько секретарь консистории мог быть опасен для епархиального архиерея, описывает Савва: Хроника. 4. С. 34 и след., 401 и след., 419. [22] Материалы, в: Сборник. 113. 2. С. 61 и след. (о ревизиях в нескольких епархиях), 340 и след. (о выговорах императора епископам), 371–383 (о наказаниях). [23] О викарных епископах см.: Milasch. S. 388 и след. [24] ПСПиР. 6. № 2064, 2127. [25] Московский митрополит Платон написал для своего викария специальную инструкцию (Розанов. 3. 1. С. 213–216). На неопределенность статуса викариев указывал в 1905 г. Ярославский архиепископ Иаков (Отзывы. 3. Прибавление. С. 221). См.: Бердников (1888). С. 337. [26] Барсов. Сборник действующих. С. 112–125; ср.: Milasch. S. 351 и след., 297 и след.; Нечаев (1890). С. 55 и след.. [27] Розанов. 1. 1. С. 18, 29–35; Шимко. Патриарший приказ, в: Описание архива Министерства юстиции. 10. С. 1–78; ПСПиР. 1. № 42, 88; 2. № 1041; ОДДС. 1. № 264; ПСЗ. 10. № 7679; 9. № 6718; 19. № 14187; 22. № 16688; 38. № 29045; 2 ПСЗ. 43. № 45625; Нечаев (1890). С. 49 и след. [28] Акты Южной и Западной России. 6. № 30; ПСЗ. 2. № 1198, 1199; Макарий. 12. С. 11 и след., 539–591; Харлампович. С. 3–7, 497–503; Титов. 1. 1. С. 54 и след., 69 и след., 99; 2. 1. С. 284, 285, 323. Вопрос о подчинении Киевской митрополии и об антимосковских настроениях некоторой части украинского духовенства подробно рассмотрен у Эйнгорна (здесь и у Харламповича — многочисленная библиография). Идея подчинения Киевской митрополии Московскому патриарху возникла в Москве уже в 1622 г. (Эйнгорн. С. 1074). Решительным ее противником был преемник Гедеона, митрополит Варлаам Ясинский (Титов. 2. 1. С. 323). Нарушение прав Киевских митрополитов достигло своего апогея в 1721 г., когда Печерский монастырь, архимандрития митрополита, был подчинен непосредственно Святейшему Синоду (Харлампович. С. 493). [29] Покровский. Русские епархии, в: Прав. соб. 1913. 1. С. 126 и след.; 2. С. 37 и след.; Титов. 2. 1. С. 54; Пархоменко. Очерк истории. С. 3 и след. Митрополит Варлаам Ванатович (1722–1730) пытался в 1727 г. уговорить Петра II восстановить привилегии Киевских архиереев (Рыбаловский П. Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1908. 2. С. 441 и след.). [30] ПСПиР. Е. П. 1. № 386; Покровский, в: Прав. соб. 1913. 1. С. 147. [31] Покровский. Ук. соч. С. 147–150; Титов. 2. 1. С. 1 и след., 69 и след., 79 и след. [32] Шпачинский. С. 115–136; Граевский. Митрополит Тимофей Щербацкий, в: ТКДА. 1910. № 3. С. 940 (о периоде до 1757 г.); Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 299 и след., 338 и след., 381. [33] Сборник. 43. С. 433–597; ср.: Шпачинский. С. 481 и след. Еще в 1764 г., т. е. до созыва комиссии, украинское шляхетство подало Екатерине прошение о восстановлении прежних привилегий, которые, начиная с петровских времен, были постепенно ликвидированы. В прошении высказывалось пожелание получить право самим избирать кандидатов на Киевскую митрополию и настоятелей крупнейших монастырей на Украине. Испрашивалось также восстановление прежних прав духовенства, за исключением права приобретать земельные владения — последний пункт напоминает аналогичные требования московских служилых людей XVII в. (Шпачинский. С. 288). [34] ПСЗ. 21. № 15835; 26. № 19721, 20007; 31. № 24696, 25709; 35. № 26858, 26859, 27605; 2 ПСЗ. 40. № 42599; 44. № 47286; 48. № 52276; Чистович. Руководящие деятели. С. 84–112; Обзор... Александра III. С. 27 и след. В Грузии с давних пор существовало духовенство, вышедшее из крепостных крестьян и сохранявшее свой правовой статус и после принятия сана, указом от 7 июля 1808 г. такие священнослужители были объявлены свободными (ПСЗ. 30. № 23146). Об истории отношений между Грузией и Россией при Екатерине II см.: Грамоты и другие исторические документы, относящиеся к Грузии / Изд. Цагерели. СПб., 1898. Т. 2. Ч. 1; Nolde B. La formation (см. библиогр. к Введению А). Т. 2. С. 364–387. О подчинении Грузинской Церкви Святейшему Синоду см.: еп. Кирион; ПБЭ. 4. Стб. 717–750; О. Лотоцкий. Автокефалия (Варшава, 1938). 2. С. 31 и след. (библиогр.); Janin R. Georgie, в: DTC. 4. Col. 1239–1289 (библиогр.); Tamarati M. L’Eglise Géorgienne. Rome, 1910; Р-ов. Феофилакт Русанов, в: ВЕ. 1873. 11–12. Об Ионе Васильевском см.: Сборник. 113. 1. С. 75–87; о Павле Лебедеве: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 5–35; о Никоне: Софийский Л. (см. библиогр. к § 12); Ист. в. 1908. Т. 113. С. 379. Вопрос об автокефалии Грузинской Церкви был поднят Предсоборным Присутствием 1905–1906 гг.: Отзывы. 3. С. 134–143, 505–526 (мнения профессора И. И. Соколова и Имеретинского епископа Леонида в пользу восстановления автокефалии); ср. там же (с. 527–536) записку Джордания Ф. Краткие исторические сведения об автокефалии Грузинской Церкви. О возникновении автокефалии в 1917 г. см.: Tarchnišvili M. L’Eglise Géorgienne et la Russie: Une lettre du catholicos Léonide au Patriarche Tychon, в: Echos d’Orient. 1932. P. 350–369; idem. Die Entstehung und Entwicklung der kirchlichen Autokephalie Georgiens, в: Kyrios. 5. 1940/41. S. 177–193; Лотоцкий. Ук. соч. С. 40 и след. [35] ОДДС. 2. № 156, 508; 5. № 144; ПСЗ. 7. № 4190; 12. № 8988; ПСПиР. Е. П. 2. № 633, 667; Розанов. 2. 1. С. 22 и след., 40 и след.; Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 155–161; Завьялов. С. 196 и след.; ср. Исполатов, в: ПБЭ. 12. Стб. 834 и след.; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 298, 308–314; Доброклонский. 4. С. 17–18. [36] ПСЗ. 18. № 13124, 13163; 20. № 14813; 21. № 15153; 24. № 18273. Ст. 2; ПСПиР. Е. II. 1. № 428, 450, 890; ПСПиР. П. I. № 36; Розанов. 2. 2. С. 114; 3. 1. С. 36. Ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 308–310. [37] Знаменский. Руководство (1872). С. 458. [38] См.: Журналы Совета Московской Духовной Академии за 1910 год. С. 198: рецензия на работу Н. Сахарова «Источники Устава духовных консисторий 1841 и 1883 годов», в: БВ. 1910. 11. Прил. [39] Согласно указу Павла I от 18 декабря 1797 г., половина заседателей должна была состоять из лиц, принадлежавших к белому духовенству (ПСЗ. 24. № 18273. Ст. 6). Митрополит Филарет Дроздов был того мнения, что все заседатели в консисториях должны быть исключительно монашеского звания (Собрание мнений. [1832]. 2. С. 310). [40] Устав духовных консисторий, в: 2 ПСЗ. 16. № 14409; отдельные издания: 1841, 1883, 1896. Относительно вышеизложенного см. изд. 1883 г. Ст. 1, 2, 278–364, а также: Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 126 и след. [41] Письма митр. Филарета, в: Чтения. 1870. 3. С. 161. Ср. подобные жалобы со стороны архиепископа Никанора: Русс. арх. 1909. 6. С. 236 и Саввы: Хроника. 6. С. 5 и след. К моменту прибытия последнего в Тверь в 1879 г. консистория ежегодно регистрировала более 6000 входящих номеров. [42] 2 ПСЗ. 43. № 45341; 44. № 46899; Обзор... Александра III. С. 111 и след. [43] 2 ПСЗ. 52. № 55863; Обзор... Александра III. С. 90 и след. О рутине и медлительности в обработке дел вплоть до конца синодального периода см.: Теодорович. К 40-летию пастырства: Воспоминания. Варшава, 1935. 2. С. 110 и след.; Стенографический отчет Государственной думы 4-го созыва. Заседание 27 (26 февраля 1916 г.). С. 2280 (речь священника Алферова). [44] ПСПиР. 2. № 482; ОДДС. 2. 1. № 524, 379; ПСПиР. 2. № 596; ПСЗ. 10. № 7749; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 316 и след.; Розанов. 1. 24 и след., 58 и след. [45] Много интересных подробностей о быте приближенных епископа и вообще всей его «свиты» в XVIII в. приводит Г. И. Добрынин (см. библиогр. к § 13–16); также: Шпачинский (библиогр. к § 8), И. С. Беллюстин и А. Дианин (библиогр. к § 13–16); Никанор. Биографические материалы. 1 (1 глава). См. ниже § 12. [46] ПСЗ. 3. № 1612 (наказ патриарха Адриана); Духовный регламент. Ч. 2: О епископах. Пункт 8; ПСПиР. 5. № 1937; ПСЗ. 7. № 4190; Розанов. 1. С. 62 и след., 89. О десятильниках: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 311–313; И. А. Христорождественская церковь в Сергиевом Посаде, в: Чтения. 1911. 3. С. 63. Уже патриарх Адриан называл поповских старост «благочинными смотрителями»: ПСЗ. 3. № 1694; 6. № 3870; 7. № 4190. Ст. 20, 22; 10. № 7450. [47] Розанов. 2. 1. С. 48, 89–93; Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 163–166; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 313 и след.; ПСЗ. 24. № 17958; 28. № 21775; 38. № 29711. Киевский митрополит Самуил Миславский также составил после 1783 г. инструкцию благочинным (Рождественский Ф. Самуил Миславский, в: ТКДА. 1877. 2. С. 23). Митрополит Филарет Дроздов в 1866 г. выступал против избрания благочинных (Собрание мнений. 5. 2. С. 809–811). Теодорович Т. Современные задачи православного прихода. Варшава, 1907. С. 39 и след. (в защиту принципа выборности благочинных). [48] 2 ПСЗ. 1. № 694; 3. № 2470. Ст. 1; 11. № 8953; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 65–67; Самуилов, в: ПБЭ. 2. Стб. 683–711. [49] Архим. Мелетий. Церковный Собор в Тобольске при митр. Филофее (1702), в: Прав. соб. 1875. 1. С. 434–461; решения Собора — там же. С. 451–461. [50] ПСЗ. 24. № 18273; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 64; инструкцию от 1797 г. см.: Барсов. С. 162. См. также ниже § 23. [51] 2 ПСЗ. 40. № 42742; Барсов. С. 189–200. [52] Филарет. Собрание мнений. 2. С. 91, 93–107; Барсов. С. 177–189; ПСЗ. 39. № 29853; 2 ПСЗ. 2. № 1145; 53. № 58132; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 80. См. в изд. 1912 г. (изд. М. Н. Палибина) о позднейших законоположениях относительно обеспечения вдов и сирот. См. также ниже § 16. [53] Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. СПб., 1901. С. 640; Чижевский. С. 19. [54] О церковноприходских школах см. в т. 2, а также: Чижевский. С. 20–22. [55] О епархиальных и приходских братствах см. в т. 2. [56] Об истории архиерейских домов в XVIII в. см.: Покровский. Казанский архиерейский дом. Казань, 1906; Попов. Арсений Мацеевич (1912); Шпачинский; Завьялов (см. библиогр. к § 10). С. 190 и след. [57] Завьялов. Ук. соч. С. 208 и след.; Попов. Ук. соч. С. 99; Покровский. Казанский архиерейский дом. С. 372–381. [58] Попов. С. 127; ср. § 15–16. [59] Завьялов. С. 208 и след., 220 и след.; ПСЗ. 15. № 11481. Ст. 5; см. выше § 10. [60] Архиерейский дом, в: ПБЭ. 2. Стб. 45–47; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 104–117; в изд. Палибина 1912 г., учитывающем последующие законоопределения, с. 45–48. [61] 2 ПСЗ. 42. № 45341; Извлечения... за 1867 г. С. 161–164. [62] Савва. Хроника. 5. С. 7. [63] 3 ПСЗ. 23. № 23559; Стенографический отчет Государственной думы 3-го созыва. Сессия 4, заседание 23. С. 2379 и след. Еще в 1909 г. епархиальные управления получали от приходов около 20 видов различных финансовых поступлений, монастыри отчисляли епархиальным управлениям одну треть своих доходов (там же. Сессия 2, заседание 94. С. 2091). [64] Ср. табл. 6, где сведены статистические данные из отчетов обер-прокуроров. По недостатку места не представилось возможным привести эти данные за каждый год. [65] Завьялов. С. 299, 347; Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 220; ПСЗ. 115. № 19156; Сборник. 113. 1. С. 5; Отчет... обер-прокурора (различных лет); Преображенский (см. библиогр. к Введению Б). Ср. табл. 6. [66] Знаменский. Приходское духовенство. Казань, 1873. С. 114. [67] ПСЗ. 4. № 2352; 5. № 3171; 7. № 4186, 4249. Ст. 1, 4988; 5. № 2985. Ст. 4; Духовный регламент. О мирянах. Ст. 7–9; О епископах. Ст. 8. Указы Петра были подтверждены императрицей Елизаветой (ПСЗ. 14. № 10780). Екатерина II разрешила в 1762 г. открывать домовые церкви (ПСЗ. 16. № 11643), однако в 1774 г. они были вновь запрещены (ПСЗ. 19. № 13625). [68] ПСЗ. 20. № 14807; ср.: 19. № 13541, 14144; 18. № 12925; 22. № 16411; 26. № 19572 (1800 г.). Согласно отчету Святейшего Синода за 1774 г., в 32 епархиях насчитывалось 20 907 церквей, из них 19 555 — приходских, обслуживавших 2 262 976 дворов; в 1784 г. значилось уже 21 141 церковь на 2 699 232 двора (Титлинов. Гавриил Петров. С. 619, 633). [69] 2 ПСЗ. 3. № 1802; 5. № 4047. Ст. 12 и 16; 17. № 16401; 18. № 16405; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 45–61. [70] 2 ПСЗ. 33. № 33253; 40. № 42348, 42327; Обзор... Александра III. С. 152–156; Отчет... за 1885 год. С. 206 и след.; Победоносцев. Письма. 2. С. 69 и след. См. также: Стенографический отчет Государственной думы 2-го созыва. Сессия 4, заседание 45. С. 708 и след. [71] ПСЗ. 5. № 3169; 6. № 4052. Ст. 2; Духовный регламент. Ч. 2: О мирских особах. Ст. 4–6. [72] ПСЗ. 10. № 7226. При Екатерине II формуляры были упрощены (ПСПиР. Е. II. 1. № 168; ПСЗ. 16. № 12601). [73] Устав духовных консисторий (1883). Ст. 16, 260, 266, 192, 193, 270–274. [74] Свод законов. 10. Ч. 1. Ст. 35; 9. Ст. 359–379. [75] См.: Нечаев (1890). С. 332 и след. [76] Стоглав. Ст. 53–67; Уложение 1649 г. Гл. 13. Ст. 1. Это постановление часто не выполнялось, см., например: ААЭ. 4. № 176; АИ. 3. № 232 (1643 г.); 5. № 93; деяния Собора 1666–1667 гг., в: ПСЗ. 1. № 412. Гл. 2; Собор 1675 г., в: ААЭ. 4. № 204; ПСЗ. 2. № 711. [77] См. § 6. [78] ПСЗ. 4. № 1818, 1829, 1876, 1823. [79] ПСЗ. 4. № 3761, 4113; ПСПиР. 1. № 64, 75, 105, 312; 2. № 349, 596, 865, 880; 3. № 940, 994. [80] ПСЗ. 7. № 4145; 16. № 12606; 23. № 16986, 17529; 31. № 24239, 24535; 32. № 25240; 38. № 29477, 29711; ПСПиР. Е. II. 1. № 303. [81] ПСПиР. 2. № 532, 693; Владимирский-Буданов (1888). С. 308 и след., 358, 375, 439; Бердников. Краткий курс (1888). С. 178–217. См. § 6. [82] ПСПиР. 5. № 1933; ПСЗ. 8. № 5818; 11. № 8543; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 95–109; ПСЗ. 11. № 8548, 8566, 9079; 14. № 10293; 15. № 10938. [83] ПСПиР. Е. II. 1. № 248; ПСЗ. 17. № 12433; 21. № 15379; 23. № 17505; 18. № 13334; 20. № 14356. [84] ПСЗ. 6. № 3798, 3814; ПСПиР. 1. № 110, 151; 2 ПСЗ. 8. № 6406; 40. № 42345; Свод законов. 10. 1. Ст. 67–74; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 26, 27; ср.: Бердников. Ук. соч. С. 59 и след., 119 и след.; Красножен М. Основы церковного права. Юрьев, 1911. С. 121–143 (о периоде после 1905 г.). [85] ПСЗ. 19. № 14225; Свод законов. 10. 1. Ст. 3–4; Нечаев (1890). С. 204 и след.; Бердников. Ук. соч. С. 119 и след.; ПСЗ. 3. № 1612; 12. № 9087; 2 ПСЗ. 5. № 3807; 20. № 19283. Ст. 2054, 2064; 21. № 20491. [86] ПСЗ. 31. № 24235, 24091; Филарет. Собрание мнений. 2. С. 171, 175, 183–188, 235, 268–273. Победоносцев следил за тем, чтобы церковные правила о браках не нарушались (Победоносцев. Письма. 2. С. 34–35). [87] ПСЗ. 6. № 3628, 3963; 7. № 4190; 8. № 5655; 18. № 12935; 31. № 24091, 24360; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 205–257. В архиве Московской консистории сохранились многочисленные разводные дела «знатных персон» 40-х гг. XVIII в. (Розанов. 2. 1. С. 32). [88] Устав духовных консисторий (1883). [89] Барсов Т. О судопроизводстве по проступкам и преступлениям, подвергающим духовных лиц светскому суду, в: Христ. чт 1875. № 6. С. 451, 474, 477; Свод законов (1876). 15. 2. Ст. 1019–1027. [90] Духовный регламент. Ч. 2. Ст. 16; ПСЗ. 19. № 13500; 20. № 15029; Свод законов (1876). 15. 2. Ст. 1010–1016. [91] Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1908. 1; деяния Казанского Собора, в: Прав. соб. 1885. 4; Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. СПб., 1901. С. 723; Отчет... за 1908–1909 год. С. 181–185. Об этом мы еще будем говорить во 2 томе, когда речь пойдет о борьбе с сектантством и миссионерстве. [92] Точка зрения Стефана Яворского была уже представлена. Критическую позицию заняли также Ростовский митрополит Димитрий Туптало и в особенности Арсений Мацеевич (см. § 8) (Харлампович. Малороссийское влияние. 1. С. 466–468, 261 и след.); о последствиях, которые имело предпочтение, выказывавшееся с начала XVIII в. малороссийским иерархам, см. там же, с. VII и далее. [93] Из шляхты происходили Стефан Яворский, Феодосий Яновский (из Белоруссии), Антоний Стаховский, Иларион Рогалевский, Вениамин Пуцек-Григорович, Сильвестр Кулябка, Иосиф Волчанский, Пахомий Симанский и др. (Харлампович. Ук. соч. С. 468, прим.). По другим данным, Стефан Яворский происходил из семьи мещан-купцов (Чистович. Феофан Прокопович. (1868) С. 387). [94] Представление о неограниченной власти епископа над подчиненным ему приходским духовенством возникло на Украине еще до XVIII в. Его отстаивал уже Киевский митрополит Петр Могила, который хотел тем самым противостоять влиянию православных братств. Это нашло отражение в предисловии к Требнику в издании 1646 г. (Суворов. Учебник. 1913. С. 114 и след.; Голубев С. Т. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники. К., 1898. 2, добавление № 23 [Послание Петра Могилы об епископской власти]). Не последнюю роль играло при этом также польско-католическое влияние (Харлампович. Ук. соч. С. 5). Об очень жестоком обращении с духовенством см.: Харлампович. Ук. соч. Гл. 5, 9; Рункевич. История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода. 1. С. 2–16. Само собой разумеется, что и в Великороссии встречались епископы, высокомерно и жестоко обращавшиеся с подвластным им духовенством (Титов А. Иосиф, архиепископ Коломенский, в: Чтения. 1911. 3). [95] Акты и документы Киевской Академии. 1906. 3. С. 43. В консервативных кругах Великороссии украинцы были на подозрении и относительно чистоты веры. Эти сомнения, вызванные прежде всего унией 1596 г., еще более усиливались оттого, что в Москве были известны и одиозные обстоятельства из жизни, скажем, Стефана Яворского или Феофана Прокоповича. Такие же мнения об украинцах были распространены в Восточных Церквах (Каптерев Н. Ф. Сношения Иерусалимских патриархов с русским правительством с половины XVI до конца XVII века. СПб., 1895. С. 350; Smolitsch, в: OS. (1956). 5. С. 48). [97] Обер-прокурор Я. П. Шаховской подчеркивает благосклонное отношение императрицы Елизаветы к украинским епископам, объясняя его влиянием Разумовского (Шаховской. Записки (1872). С. 57). Петр, отдававший предпочтение украинскому духовенству за его образованность, был первым, кто стал назначать малороссов на руководящие должности в Великороссии. Его указ от 18 июня 1700 г. (ПСЗ. 4. № 1800) о кандидатах для церковной миссии в Китае стал в известном смысле главной предпосылкой для укрепления украинского влияния в церковном управлении. И только Елизавета своим указом от 30 апреля 1754 г. потребовала, чтобы на места архимандритов и епископов назначались также великороссы (ПСЗ. 14. № 10216); ср. доклад Святейшего Синода от 28 августа 1749 г. (ПСПиР. Е. П. 3. № 1121), следствием которого, возможно, и явился этот указ. До 1754 г. приблизительно 70 епископов были украинцами (Харлампович. Ук. соч. С. 488–490). По мнению Харламповича, Димитрий Сеченов и Гедеон Криновский сознательно и планомерно предпочитали великороссов (с. 461). Однако надо заметить, что в 1-й половине XVIII столетия среди епископов были также лица сербского, греческого и румынского происхождения, например, Афанасий Кондоиди (грек), Амвросий Зертис-Каменский (румын, в Москве в 1768–1771 гг.), Петр Смелич (серб). Во всяком случае перечень епископов начала 30-х гг. XVIII в. содержит очень мало великорусских имен; ср.: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 183 и след. [98] Знаменский. Чтения по истории, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 401 и след.; он же. Приходское духовенство (1873). С. 616 и след. В период с 1763 по 1774 г. было поставлено 22 епископа, из них всего 5 украинцев (Каталог, в: Чтения. 1917. 2). [99] Для понимания деятельности и образа мыслей епископов, вышедших из среды ученого монашества, важны прежде всего письма и воспоминания их самих, много дает также изучение прочего биографического материала. См.: Никанор. Биографические материалы; он же. Письма; он же. Записки (см. библиогр. к § 9); кроме того: Гиляров-Платонов Н. П. Сочинения. 1899. 2. С. 451–455 (о Федоре Бухареве). [100] Харлампович (ук. соч. С. 633 и след.) дает практически исчерпывающий список ученых монахов с Украины, которые были ректорами, префектами и преподавателями в духовных учебных заведениях Великороссии. [101] ПСЗ. 5. № 3239. [102] ПСПиР. 4. № 1197. Ст. 2. [103] Титлинов. Гавриил Петров. С. 46. Гедеон Криновский был посвящен в сан епископа на 31-м году жизни, Амвросий Подобедов — 33-х лет, Гавриил Петров — 34-х, Платон Левшин — 33-х лет. Та же картина наблюдается и в XIX в. (см. ниже). [104] См. ниже § 19–21. [105] Никанор. Биографические материалы. 1. С. 140. Гиляров-Платонов, также профессор Московской Академии, называет пострижение юных студентов в монахи «несвоевременным закланием» (Сочинения. 2. С. 452). [106] Флоровский (с. 340) не видит в деятельности ученых монахов ничего, кроме «бюрократизации» монашества. Ср. мнение профессора Киевской Академии С. Т. Голубева, высказанное в его рецензии (Чтения. 1909. 4. Смесь. С. 25 и след.) на работу: Шпачинский Н. Арсений Могилянский (1907). [107] Сборник. 48. С. 427. Ср. мнение Маркелла Родышевского (см. ниже § 22, 23). [108] Макарий Булгаков, митр. История Киевской Духовной Академии. К., 1843. С. 173. [109] Филарет. Собрание мнений. 2. С. 310, 314, 315. [110] Там же. 4. С. 573; 5. 2. С. 3 и след. Ср. § 21. [111] Там же. 4. С. 194. Никанор Бровкович был пострижен в монахи в 24 года, Макарий Булгаков — также в 24, Сергий Страгородский — в 23, Антоний Храповицкий — в 22 года; последний уже в 27 лет был ректором (!) Московской Академии. Леонид Кавелин, архимандрит Троице-Сергиевой лавры (1877–1891), сам проведший 5 лет в Оптиной пустыни в послушниках под руководством старца Макария, жаловался на такого рода практику архиепископу Савве Тихомирову (Савва. Хроника. 8. С. 706). О Никаноре см.: РБС; о Макарии: Материалы для биографии, в: Прибавления. 30. С. 300 и след.; о Сергии Страгородском: Патриарх Сергий и его духовное наследство. М., 1947. С. 179; об Антонии Храповицком: Никон Рклицкий (см. библиогр. к § 9). [112] О значении монашества для Церкви и о «превосходстве» епископов из ученого монашества по сравнению с епископами из овдовевших священников см. высказывания Антония Храповицкого. Первая ответная докладная записка (1906), в: Отзывы (1906). 1. С. 116; ср.: Никон Рклицкий. 3. С. 35 и след. [113] Митр. Антоний Вадковский. Речи, Слова и поучения. СПб., 1912. 3-е изд. С. 250–322. [114] Курсив автора. ПСЗ. 18. № 12577; 24. № 18273. [115] См. § 21. [116] Для середины XVIII в. можно назвать Палладия Юрьева (1721–1789), который сначала служил священником в нижегородском кафедральном соборе. Овдовев, он принял в 1751 г. монашество и уже в 1758 г. был епископом Рязанским (до 1778 г.), а с 1767 г.— членом Святейшего Синода (Макарий. История Нижегородской иерархии. С. 253). Из вдовых священников был также Петербургский митрополит Михаил Десницкий. [117] Никанор. Письма, в: Русс. арх. 1909. № 6. С. 240. [118] Евлогий. С. 108; Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 466. Anm. 1 (имена особо известных епископов из вдовствующих священников); s. 447–469 (о епископате). [119] См.: Альманах русских государственных деятелей. СПб., 1897; Листок Харьковской епархии, в: Вера и разум. 1903. № 16. С. 500 и след. Из четырех докторов богословия двое — Антоний Вадковский и Виссарион Нечаев были из вдовствующих священников. Согласно отчету обер-прокурора, в 1881–1894 гг. степень доктора богословия получили 19 профессоров-мирян, тогда как из ученых монахов — только двое: Емельян Радич, серб, и архиепископ Савва Тихомиров; последний был удостоен ее за издание (!) «Собрания мнений» митрополита Филарета Дроздова. Степень магистра богословия получили только 9 ученых монахов, среди них один — серб, Никодим Милаш, впоследствии написавший известный труд по церковному праву «Kirchenrecht der Morgenländischen Kirche» (1897) и ставший епископом Задара (Зары) в Далмации (Обзор... Александра III. С. 732–740). [120] ПСПиР. 3. № 1105, 1198; 5. № 1884; ОДДС. 3. № 452. [121] Духовный регламент. Ч. 1. Пункт 9; ПСПиР. 1. № 1; ПСЗ. 5. № 2985. Об участии Феодосия Яновского в составлении текста архиерейской присяги см.: Титлинов. Феодосий Яновский, в: РБС. С. 390; об отмене присяги см. в: Прав. соб. 1906. 3. С. 731; Верховской. 1. С. 609. [122] См.: Milasch. S. 352 и след., 365 и след. [123] Суворов. Курс (1912). С. 306; Бердников. Краткий курс (1888). С. 40, 43, 45. Чин поставления епископа был окончательно установлен в 1676 г., а в 1725 г. по поручению Святейшего Синода несколько изменен архимандритом Гавриилом Бужинским (Никольский К. Пособие к изучению устава богослужения православной Церкви. СПб., 1900. 6-е изд. С. 712–716). [124] См. § 8. Титов А. Варлаам Шишацкий, в: Русс. арх. 1903. 6; Чистович. Руководящие деятели (1894). С. 69–77. [125] См. § 9, 11. Митрополит Филарет был против того, чтобы ушедшим на покой епископам поручалось руководство монастырями (Собрание мнений. 5. 1. С. 231). Каким унижениям подвергались иногда живущие в монастырях на покое архиереи со стороны монастырского начальства см.: Никанор. 1. С. 158–160, а также жизнеописание архиепископа Анатолия Мартыновского, в: ТКДА. 1887. № 4. С. 404 и след.; Евлогий. Путь моей жизни. С. 131. [126] Доброклонский. 4. С. 105–107; ПСЗ. 16. № 12060; Сборник. 26. С. 21, 28 и след., 415 и след. [127] Иванцов-Платонов А. И. О русском церковном управлении, в: Высшее церковное управление в России. М., 1906. С. 67 (первое издание — в газете И. С. Аксакова «Русь» в 1882 г.); ср. статью самого Аксакова: Собр. соч. (1886). 4. С. 199 и след. [128] Ср. в этой связи характеристику епископата в Московском государстве: Голубинский Е. Е. История (1900). 2-е изд. 1. 1. С. 369, 371, 604–606; Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1912. 2. С. 120 и след. И тот и другой подчеркивают стремление епископата увеличить свою власть над приходским духовенством и в то же время его готовность подчиниться государству даже в тех вопросах, которые должны были бы решаться самою Церковью. [129] Сборник. 113. 2. С. 370–383. Это явное нарушение 6 правила IV Вселенского Собора являлось тем более тяжким, что часто бывало связано со всякого рода интригами. Соответствующий материал, относящийся к периоду обер-прокурорства Протасова, см. там же. При обер-прокуроре Д. А. Толстом, которого епископат недолюбливал, перемещения случались реже. При К. П. Победоносцеве в 1880–1894 гг. произошло 48 перемещений, а 18 епископов по своей воле или вынужденно ушли на покой (Обзор... Александра III. С. 5–13, 20 и след.). В течение 1908–1909 гг. кафедру сменили 18 епископов (Отчет... за 1908–1909 г. С. 39–41). Саблер продолжал практику Победоносцева: в 1911 г. он переместил 10 епископов, в 1912 г.— еще 7, не считая многочисленных переводов викарных архиереев (Отчет... за 1911–1912 г. С. 50–55). Ср.: Евлогий. Ук. соч. С. 131, 126 и след. Только один пример: архиепископ Никанор (Каменский) с 1893 по 1910 г. успел сменить семь епархий, исколесив почти всю Россию: он побывал в Архангельске, Смоленске, Орле, Екатеринбурге, Гродно, Варшаве и Казани. Нет ничего удивительного, что в Варшаве он читал лекции на тему «Народы и племена России». Будучи пострижен в монахи как овдовевший священник (1899 г.), он знал все нужды приходского духовенства, всегда находившие у него отклик. См. о нем: Теодорович Т. К сорокалетию пастырства: Воспоминания. 2. С. 72–76; некролог архиепископа Никанора: Ист. в. 1911. 123. С. 406. [130] Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 34 и след.; Титлинов. Гавриил Петров. С. 430; Хитров И. Замечательные люди из русского белого духовенства XVIII века, в: Странник. 1897. 2. С. 262–274. [131] Сборник. 113. 1. С. 19–145; применительно к XVIII в. см.: Харлампович. С. 521. [132] Русс. арх. 1869. С. 1279 и след.; Морошкин М. Записка о деле латышском при преосв. Иринархе и Филарете, в: Прав. об. 1886. 2. С. 126 и след., 417. Об Иринархе будет еще речь в т. 2. [133] Сборник. 113. 2. С. 4–60; Павловский И. Д. Ириней Нестерович, в: Русс. ст. 1879–1880, 1882; Стогов Е. И. Бунт архиеп. Иринея, в: Русс. ст. 1878. № 9; донесение иркутского генерал-губернатора Николаю I см.: Русс. ст. 1879. № 2. С. 361–366; РБС (Ибак—Ключарев). 1897. С. 134 и след. [134] Никанор. 1. С. 143 и след.; Титов А. Преосв. Иеремия, в схиме Иоанн, епископ Нижегородский, в: Чтения. 1887. 3; Андреевский Е. К воспоминаниям о высокопреосв. Иустине, в: Русс. ст. 1908. 1. С. 163 и след. (Иустин Харьковский, посмевший воспротивиться вмешательству в свои дела со стороны генерал-губернатора М. Т. Лорис-Меликова, был по жалобе последнего перемещен Победоносцевым). Ср. § 9, прим. 464. [135] См. воспоминания этих епископов. [136] Савва. Хроника. 8. С. 762. Хотя Августин был из ученых монахов и интересовался наукой (Венгеров. Словарь. 1. С. 43 и след.), он с большим трудом продвигался по служебной лестнице: почти 12 лет (1869–1881) он был ректором семинарии в Вильне (вероятно, им дорожил архиепископ Макарий Булгаков, возглавлявший в 1868–1879 гг. Литовскую епархию), затем в трех епархиях исполнял обязанности викарного архиерея и лишь в 1888 г. получил Костромскую кафедру (РБС. Аарон—Александр. 1896. С. 29 и след.). [137] Попов. Арсений Мацеевич. С. 195 и след. [138] Добрынин; Беллюстин; Ростиславов (см. библиогр. к § 13–16), хотя оба последних не всегда объективны; также: Певницкий. Записки, в: Русс. ст. 1905. № 7. С. 141; Ливанов; Лотоцкий; Турчиновский (см. библиогр. к § 17); Соловьев С. М. Записки, в: ВЕ. 1907. 3. С. 74–76. И митрополит Филарет Дроздов не мог оспаривать, что епископской властью часто злоупотребляли; см. его письмо архиепископу Кириллу (Богословскому-Платонову): Душеп. чт. 1883. 3. С. 425 и след., а также: Письма к покойному архиеп. Тверскому Алексию. М., 1883. С. 212. См. также: Голубинский Е. Е. О реформе в быте Русской Церкви, в: Чтения. 1913. 3. С. 117. [139] Савва. Хроника. 8. С. 420. Ср. уже упоминавшуюся записку архиепископа Антония Храповицкого. С. 112 и след. [140] Шпачинский. С. 36; Рыбаловский П. Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1908. 5. С. 96; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 17 и след., 341; 3. С. 97–99; он же. Приходское духовенство — там же. 1872. 2. С. 425; Сулоцкий А. Встреча в старину архиереев в Тобольске, в: Чтения. 1864. 3. Смесь. С. 52–61; Розанов. 2. С. 8 и след., 332–336; Попов. Ук. соч. С. 125. [141] Никанор. 1. С. 109 и след.; Евлогий. С. 108; Савва. 7. С. 403, 418, 420; 8. С. 353. Распоряжение Александра III было сообщено Святейшему Синоду через обер-прокурора изустно, а затем опубликовано в виде указа Синода (Калашников. № 1177). В журнале «Русский архив» за 1906 или 1908 г. помещена фотография архиепископа Никанора Бровковича в богатой бархатной рясе. В моем архиве есть фотография, сделанная во время торжественного юбилея Киевского митрополита Иоанникия Руднева в 1899 г., на ней представлены 24 иерарха большей частью в бархатных или шелковых рясах. [142] Согласно статье 115 Устава духовных консисторий (изд. 1883 г.), епархиальные архиереи имели право передавать по завещанию свое облачение и прочее имущество. При отсутствии завещания облачение поступало в ризницу кафедрального собора; судьбу других вещей решал суд. Если в продолжение определенного срока не объявлялись наследники, то имущество переходило в собственность архиерейского дома (изд. 1841 г. Ст. 121; ср. Устав в изд. Палибина [1912]. С. 51). [143] Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 416. [144] Там же. С. 417 и след. [145] Там же. [146] Попов. С. 195 и след., 200 и след.; Русс. арх. 1863. С. 863; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 9; Сборник. 10. С. 275; Чтения. 1862. 2. Смесь. С. 3; Рачинский А. Кирилл Флоринский, епископ Севский, в: Русс. ст. 1876. 3. С. 454–457; Шпачинский. С. 235; Русс. ст. 1878. 5. С. 187 и след.; 1871. 3. С. 583; 1908. 7. С. 40, 44, 54; Чтения. 1880. 1. Смесь. С. 7–10; РБС (Яблонский—Фомич). С. 470; (Ибак—Ключарев). С. 662 и след. 26 марта 1802 г. Святейший Синод в особом указе предостерегал епархиальных архиереев от жестокого обращения с подчиненным приходским духовенством (ПСЗ. 27. № 20683). [147] Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 389, 400; ср. с. 381–406. [148] Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 402–405. [149] ПСЗ. 17. № 12618; 18. № 12909; 19. № 13609, 13908; 24. № 17624; 26. № 19885; 30. № 23037. [150] Сборник. 113. 1. С. 143–145, 75, 151, 30–52 (о Филарете Дроздове). Одним из похвальных исключений был архиепископ Кирилл Богословский-Платонов, своим добросердечием снискавший большое уважение и любовь духовенства и верующих. Его замечательный дар проповедника и задушевность богослужений привлекали в церкви Каменца Подольского в пору служения там владыки Кирилла, в 1832–1841 гг., множество народу. На его проповеди стекались не только православные, но и католики, униаты и даже евреи (Из подольской старины, в: Русс. ст. 1911. 146. С. 573; ср.: Сборник. 113. 1. С. 83 и след.; РБС. Ибак—Ключарев. С. 655–657). [151] Никанор. 1. С. 5 и след.; Савва. 4. С. 750, 811; 8. С. 651. [152] Сборник. 113. 1. С. 66–71 (Григорий Постников), 85–89 (Венедикт Григорович). [153] У Троицы в Академии (1914). С. 643. [154] К сожалению, в настоящее время автор лишен возможности указать точно, где именно Макарий употребил это выражение, вероятно — в одном из своих писем Кириллу Наумову. [155] Епископ Мемнон Вишневский был викарием Херсонской епархии при нескольких архиереях в течение 20 лет (1883–1903), до самой своей смерти (см. переписку с ним Никанора Бровковича: Русс. арх. 1909. 6). Епископ Иаков Кротков был 14 лет (1870–1884) викарием во Владимире (РБС. С. 160), а епископ Поликарп Гонорский — 18 лет (1868–1886) викарием в Нижнем Новгороде, при нем сменилось шесть епархиальных архиереев (РБС. Плавильщиков—Иринос (1905). С. 354 и след.). Одаренный, но слишком самостоятельный Никанор Бровкович вынужден был 6 лет (1871–1876) провести в «почетной ссылке» викарием в Новочеркасске (Донская епархия). Уже будучи ректором Казанской Духовной Академии (1868–1871), он характеризовался в жандармских донесениях как слишком «либеральный», о чем он узнал лишь много позднее, в момент своего назначения епархиальным архиереем (Никанор. Из записок, в: Русс. арх. 1908. № 1. С. 5). Епископ Порфирий Успенский, образованный и честолюбивый человек, мечтавший получить епархию, должен был 12 лет (1865–1877) прослужить викарием в Киеве, так как и он слыл за «либерала». Порфирий позволял себе, например, во время экзаменов в Киевской Академии задавать студентам вопросы вроде следующего: «Является ли Святейший Синод канонически обоснованным учреждением?» (Голубев. Порфирий Успенский, в: РБС. Плавильщиков—Иринос (1905). С. 593 и след.). Весьма критически относился к Порфирию Филарет Дроздов (Собрание мнений. 4. С. 457). [156] Множество подробностей о взаимоотношениях Филарета со своими викариями можно почерпнуть из «Хроники» Саввы Тихомирова, который и сам в 1862–1866 гг. был викарием Московской епархии. [157] Кажется, епископ Илиодор Чистяков был единственным, кто всю жизнь оставался на одной и той же кафедре — в Курске (1832–1860). В 1865–1880 гг. епископы, вообще, довольно подолгу задерживались в своих епархиях. Но в последующее время, до 1903 г., из всех архиереев в 62 епархиях только один избежал перемещений, остальные же меняли кафедру каждые 3–4 года (Группа петербургских священников: К церковному Собору. СПб., 1905. С. 18). [158] Об Иоанникии Горском см.: Никанор. 1. С. 44–60; Савва. 2. С. 529. Об Иоанникии Рудневе см. § 9, прим. 460. В эпоху Победоносцева архиепископ Ионафан Руднев (1819–1906) был редким исключением: он оставался в Ярославской епархии с 1877 по 1903 г. [159] Много замечаний на этот счет можно найти в воспоминаниях Никанора и Саввы. [160] Об Арсении Мацеевиче см.: Попов (1912); об Арсении Верещагине и Симоне Лагове см. выше. [161] О Гаврииле Петрове см.: Титлинов (1916), особенно гл. 2 (Тверь), 7 (об оздоровлении монастырской жизни), 8 (Петербург). Литературу о Платоне Левшине см. в библиогр. к § 8 и в кн.: Розанов. 2. 1. С. 10 и след.; см. также ниже § 19. [162] Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 4 и след.; Шпачинский (1907); Рождественский Ф. Самуил Миславский, в: ТКДА. 1876–1877; Орловский П. Сказание о блаженном Рафаиле, митрополите Киевском, в: ТКДА. 1908. 2. [163] Из подольской старины, в: Русс. ст. 1911. 148. С. 89 (имеется в виду, вероятно, епископ Арсений Москвин (1841–1846), известный своей строгостью). [164] Сборник. 113. 1. С. 141–142. [165] О Моисее: Никанор. 1. С. 21 и след.; Сборник. 113. 1. С. 169; об Ионе — там же. С. 75; РБС. Ибак—Ключарев (1897). С. 316; о Евгении: Сборник. 113. 1. С. 143–145. [166] Ряд решений Филарета по вопросам епархиального управления с начала 70-х гг. публиковался в «Душеполезном чтении»; см. также: Заозерский Н. А. Филарет, митр. Московский, как администратор и судья в своей епархии, в: Прибавления. 1883. 2; прочую литературу см. в РБС. Н. П. Гиляров-Платонов дает следующую оценку Филарету как епископу: «С именем митрополита Филарета соединяется понятие о целом периоде церковной истории... Он не был представителем эпохи; он сам и был эта эпоха; он не выражал свое время, а руководил время. В первую половину царствования Александра, став во главу церковного управления — не саном своим или местом служения, а исключительно влиянием своей нравственной силы,— он до конца жизни так и остался. Внешнее влияние его иногда оспаривалось, но никем и никогда не оспаривались его умственное и духовное первенство и его нравственное влияние... Он был епископ от утра до вечера и от вечера до утра... Митрополит Филарет был историческое явление необыкновенное» (Собр. соч. (1899). 2. С. 436; то было написано в 1867 г., тотчас после кончины Филарета; ср. библиогр. к § 9). [167] Об Алексии см.: РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 20 и след. Источников по этому периоду, за исключением отчетов обер-прокуроров, почти нет; воспоминания иерархов и других современников, из которых можно было бы почерпнуть ясное представление об эпохе, редки. Возможно, именно это стало причиной отсутствия и специальных исследований. См. § 9. [168] Никанор. 1. С. 60–66; Шомпулев В. Характеристика архиереев Саратовской епархии за шестьдесят лет, в: Русс. ст. 1912. 151. С. 252. В этой работе освещена деятельность и других епископов, начиная с Якова Вечеркова (1832–1847) и до начала XX в. [169] Антоний Николаевский, епископ Енисейский (1873–1881) и Пензенский (1881–1889) (РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 221); епископ Минский (1877–1880), а затем Астраханский (1880–1889) Евгений Шерешилов (ПБЭ. 2. Стб. 109 и след.); Дионисий Хитров, епископ Якутский (1867–1883) и Уфимский (1883–1896) (Савва. 6. С. 575; Барсуков Н. Дионисий Хитров. М., 1902); епископ Оренбургский (1866–1879) и Новочеркасский (1879–1887) Митрофан Винницкий (ПБЭ. 5. Стб. 5); Иоанникий Руднев, управлявший последовательно шестью епархиями (1864–1900) и скончавшийся митрополитом Киевским (ПБЭ. 6. Стб. 771–784; Шомпулев. Ук. соч. С. 252); Лаврентий Некрасов, епископ Курский (1898–1904) и Тульский (1904–1908) (Ист. в. 1908. 5. С. 778); Исидор Никольский, митрополит Петербургский (ПБЭ. 5. Стб. 1071–1074); Антоний Вадковский, митрополит Петербургский (см. библиогр. к § 9, прим. 461 к гл. 2). Этот список можно было бы продолжить, см.: Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 466. Anm. [170] Среди епископов было немало талантливых проповедников. Проповеди на церковно-политические темы в XVIII в. говорили Феофан Прокопович и иногда Стефан Яворский, в XX в.— Антоний Храповицкий. Выдающимися мастерами чисто церковной проповеди в XVIII в. были Гедеон Криновский, Арсений Могилянский, Димитрий Сеченов, Иннокентий Нечаев, Амвросий Протасов и Анастасий Братановский; в XIX в. — Филарет Дроздов, Иннокентий Борисов, Михаил Десницкий, Амвросий Ключарев, Виссарион Нечаев, Кирилл Богословский-Платонов, Иоанн Доброзраков, Александр Светлаков, Никанор Бровкович, Иустин Вишневский и др. Подробно о проповеди см. соответствующую главу в т. 2. [171] О Виссарионе Нечаеве: ПБЭ. 3. Стб. 514–516; Корсунский И. Преосв. Виссарион, еп. Костромской. М., 1886; об Анастасии Добрадине: Церк. вед. 1913. 18/19. [172] Никанор. 1. С. 110; Сборник. 113. 1. С. 66–70; Евлогий. С. 108; Савва. 9. С. 200 (о Леонтии Лебединском). Бывали и епископы, не слишком охотно участвовавшие в архиерейских богослужениях, например, Казанский архиепископ Иона Павлинский (Сборник. 113. 1. С. 52 и след.) или Астраханский епископ Афанасий Дроздов (Савва. 8. С. 83). [173] В течение синодального периода к лику святых были причислены следующие епископы XVIII в.: Ростовский — Димитрий Туптало, Иркутский — Иннокентий Кульчицкий, Митрофаний Воронежский, Тихон Задонский, Иоасаф Белгородский (см. § 25 в т. 2). [174] О Феофане имеется довольно обширная литература, наиболее подробна работа: Корсунский И. Преосв. Феофан, еп. Владимирский и Суздальский. М., 1895; см. также: Smolitsch. Leben und Lehre der Starzen (1936). S. 178–193 (2-е изд. 1952. S. 160–173); idem. Russisches Mönchtum (1953). S. 441 и след. Об Амвросии Орнатском: Жмакин В., в: Русс. ст. 1883. 7. С. 129–178; РБС (лит.); Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 454 и след. Ср. ниже § 23. [175] Титов А. А. Преосв. Иеремия, в: Чтения. 1887. 3; РБС. С. 164 и след.; ПБЭ. 6. Стб. 311; Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 455 и след. [176] Кульжинский Г. И. Святитель Мелетий Леонтович, архиеп. Харьковский и Ахтырский. Харьков, 1881; Ковалевский А. Из воспоминаний об архиеп. Харьковском Мелетии Леонтовиче, в: Душеп. чт. 1867. 3. Об Антонии: Ковалевский А. Из воспоминаний о преосв. Антонии, архиеп. Воронежском, в: Душеп. чт. 1868. 3; Описание отечественных подвижников (декабрьский выпуск). С. 490–496; Савостьянов С. Жизнь преосв. Антония, архиеп. Воронежского. СПб., 1852; Некрасов. Преосв. Антоний, архиеп. Воронежский. Воронеж, 1890. [177] Сборник. 113. 1. С. 53–56; У Троицы в Академии (1914). С. 232–251. Письма Филарета Амфитеатрова опубликованы только частично: Чтения. 1869. 2–3; ТКДА. 1884. 2 (Иннокентию Борисову); БВ. 1913. 1 (Игнатию Брянчанинову). См. также: архим. Сергий Васильевский (см. библиогр. к § 9); РБС (Фабер—Цявловский). 1901. С. 77–80; Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 458 и след. [178] Smolitsch. Leben und Lehre der Starzen (1936). S. 168–177 (2-е изд.: 1952. S. 151–159); idem. Russisches Mönchtum. S. 453 и след., 521–524. См. ниже § 23. [179] Архим. Пимен. Воспоминания, в: Чтения. 1877. 1. С. 407. [180] См. главы о богословской науке в т. 2. [181] О Евгении: Абрамович Д. И. Памяти митрополита Евгения Болховитинова, в: Исторический архив. СПб., 1919. 1. С. 190–223 (библиогр. и список трудов митрополита Евгения); Переписка Макария, митрополита Московского, в: ТКДА. 1907. 11. С. 480; ср.: У Троицы в Академии (1914). С. 643. [182] Листовский И. Филарет, архиеп. Черниговский. М., 1887. С. 24; о влиянии А. В. Горского на Филарета см.: У Троицы в Академии. С. 343, 323; о цензурных трудностях: Котович. Ук. соч. С. 187; У Троицы в Академии. С. 408. Епископ Никодим Казанцев, ученик Филарета в Московской Духовной Академии, характеризует его как человека замкнутого, но замечательного ученого (Жизнь архимандрита Никодима Казанцева, в: БВ. 1910. 3. С. 627). См. также главы о богословской науке в т. 2. [183] Об этом ученом и исследователе см. в т. 2. [184] См. § 21 и соответствующие главы в т. 2. [185] О Филарете Дроздове см.: Флоровский. Пути русского богословия. С. 166–184, 542 и след. Подробнее об этой стороне деятельности митрополита Филарета см. в т. 2. [186] Знаменский. Приходское духовенство (1873). С. 615, 628. [187] Митр. Антоний. Речи. 3-е изд. (1912). С. 11. [188] Цит. по: Чистович. Феофан Прокопович (1868). С. 325 и след.; ср. § 23. [189] Знаменский. Приходское духовенство. С. 400. Впервые это сочинение было издано В. И. Саввой под названием «Сочинение против епископов XVIII века», в: Чтения. 1909. 1. С. 25, 35. Савва датирует его временем между 1744 и 1764 гг. и считает автором также протоиерея Петра Алексеева. Датировка Знаменского, видимо, ближе к истине. Очевидно, критика епископата Алексеевым относится к тому времени, когда заседала Комиссия по составлению нового законоуложения. Возможно, ему были известны «пункты» Святейшего Синода (см. § 8), в которых духовенство подразделялось на два класса. Как один из первых борцов против безраздельного господства епископов Алексеев является довольно яркой фигурой из числа белого духовенства XVIII в.; см. о нем: Розанов (см. библиогр. к § 11). 3. 1, прим. 600; Дополнение. С. 174–185, здесь очень подробно о спорах Алексеева с протоиереем А. Левшиным, братом митрополита Платона Левшина. Алексеев был человеком нервным, полемичным и алчным, и среди причин его критики в адрес епископов были, наверняка, и разногласия с митрополитом Платоном. В своей борьбе с Платоном он мог рассчитывать на поддержку при императорском дворе благодаря дружбе с протоиереем Панфиловым, духовником Екатерины II, который также являлся противником епископата. Эта близость к Петербургу выражалась, с одной стороны, в его жалобах и доносах — это он донес на писателя Новикова (Русс. арх. 1882. 2. С. 76 и след.),— а с другой — в знаках монаршей милости, например, в том, что именно ему, не без протекции Панфилова, было поручено принять последнюю исповедь Пугачева перед казнью (там же. С. 70). Как хороший проповедник и катехизатор, а также человек образованный, он безусловно выделялся среди московского приходского духовенства. Своей книгой «Истинное благочестие христианское» (М., 1767), посвященной Екатерине II — «истинной последовательнице истинного Божества» (!) (Филарет. Обзор. 1884. С. 386), он сразу же привлек к себе внимание императрицы. Свойственную ему активность он проявил также как член Российской Академии (Сухомлинов. История Российской Академии (1874). 1. С. 280). Он писал письма и Павлу I (Корсаков Д. П. Алексеев, прот. московского Архангельского собора, в: Русс. арх. 1880. 2). Переписку Алексеева с Панфиловым см. в: Русс. арх. 1871. 1; 1892. 1; ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 429–440; его жалобы и доносы на Платона см. в: Русс. арх. 1871. С. 218 и след.; 1882. 2. С. 73 и след. (к Храповицкому, личному секретарю Екатерины II). 79; см. также: РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 11. [190] Второе сочинение Алексеева «Рассуждение» см.: Чтения. 1867. 3. С. 17–26; ср. очень резкую критику его со стороны Филарета Гумилевского: Обзор (1884). С. 384. [191] Казанский. Переписка, в: БВ. 1910. 5. С. 140. [192] Филарет. Собрание мнений. 2. С. 310. В своем основательном исследовании: Пострижение в монашество: Чин пострижения в монашество в Греческой Церкви. К., 1914, профессор Киевской Академии П. Пальмов утверждает, что для ученого монашества следовало бы установить особый чин посвящения, так как его деятельность и вся его сущность не соответствовали истинному монашеству (с. 343). Ср. также мнение болгарского богослова Стефана Цанкова: Zankov St. Das orthodoxe Christentum des Ostens. Berlin, 1928. S. 333. [193] Горский А. В. О сане епископском в отношении монашества, в: Прибавления. 21 (1862). Филарет Дроздов допустил публикацию этой работы, лишь учитывая ее строгую научность (Собрание мнений. 5. 1. С. 417). Неодобрительно отзывается о ней и архиепископ Филарет Гумилевский в одном из своих писем к Горскому, с которым был в дружеских отношениях (У Троицы в Академии. С. 481). [194] Архим. Иоанн Соколов. О монашестве епископов, в: Прав. соб. 1863. 1–2. Филарет Дроздов нашел это сочинение «весьма полезным» и сделал к выводам Иоанна лишь несколько небольших замечаний (Собрание мнений. 5. 1. С. 414 и след.). Появившееся некоторое время спустя сочинение епископа Гурия Карпова «О богоучрежденности епископского сана» (М., 1876) было вызвано планами реформ церковного суда (см. § 6). [195] Описание сельского духовенства в России. Лейпциг, 1858, в особенности с. 20–30, 44, 124–128; впоследствии эта книга с некоторыми изменениями и под заглавием «Записки сельского священника» была перепечатана в Русс. арх. 1879–1880. «Описание» чрезвычайно возмутило известного «защитника православия» А. Н. Муравьева, который 2 января 1859 г. писал Филарету Дроздову: «Прикажите непременно написать ответ на книгу о сельском духовенстве. Вы медлите, а книга сия, как яд, производит глубокие язвы в высшем кругу, и ей верят, как Евангелию» (Письма духовных и светских особ к митр. Филарету. С. 289). Возможно, Филарет поручил написать ответ Н. В. Елагину. [196] [Елагин Н. В.] Русское духовенство. Лейпциг, 1859. Главы 1 и 2, критикующие «Описание», написал Елагин; автором гл. 7 «Взгляд православного на сан епископов» был человек богословски образованный, вероятно, профессор Московской Академии А. Ф. Лавров. Н. В. Елагин (1817–1891), с 1848 г. цензор в Петербурге, был известен своим религиозным консерватизмом. Позднее он написал еще две книги: «Дух и заслуги монашества для Церкви и общества» (СПб., 1874) и «Белое духовенство и его интересы» (СПб., 1874), в которых критикует белое духовенство и восхваляет монашество. [197] О белом и черном духовенстве. Берлин, 1866. Здесь, как и в других работах Д. Ростиславова, находим резкие выпады против епископата и ученого монашества — этих «черноризцев», которые, по его мнению, были ретроградной силой в Русской Церкви. Некоторые утверждения Ростиславова свидетельствуют о его большой предвзятости, отчетливо обнаруживая ту пропасть, которая с начала XIX в. вплоть до конца синодального периода разделяла ученое монашество и светскую профессуру в духовных учебных заведениях. Кроме того, некоторое влияние на Ростиславова оказали внецерковные либеральные течения 60-х гг. См. его сочинения в библиографии к § 10, 11, 13–16, 20. [198] Новое время. 1906. № 11030; цит. по: М. В. Надежды и разочарования, в: БВ. 1907. 1. С. 189 и след., 197. [199] «Отзывы» епархиальных архиереев по поводу планов созыва в 1905–1906 гг. Поместного Собора подтверждают наши критические суждения в этом параграфе. После долгого вынужденного молчания в надежде, что церковная реформа наконец осуществится, епископы высказывались очень откровенно и критично (подробнее об этом см. в т. 2). |
