Игорь Смолич

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

См. библиографию 18 в.

К оглавлению

Глава V. Духовное образование

§ 19. Духовное образование до школьной реформы 1808–1814 гг.

а) В Московском государстве XVII в. уровень образования духовенства был совершенно неудовлетворительным, хотя сама идея о необходимости духовных учебных заведений для подготовки приходского духовенства находила широкую поддержку среди иерархов. Поместный Собор 1667 г. официально констатировал необразованность духовенства, однако никаких решительных мер для того, чтобы поправить положение, предпринято не было. Те немногие монастырские школы, которые время от времени возникали в Москве в течение XVII в., оказывались нежизнеспособными из-за дефицита в подготовленных учителях, и быстро закрывались. Явно не хватало и самих учащихся[1]. В московском обществе царил религиозный формализм, в силу которого считалось достаточным сохранять чистоту обрядов, а истинность православной веры полагалась самоочевидной. Отсюда шло недоверие к «учености», которая, как опасались, могла привести только к ересям. Лишь в 80-х гг. XVII в. была организована школа, которая получила название эллино-славянской школы или академии[2].

При отсутствии епархиальных училищ это единственное в Москве учебное заведение не могло, конечно, удовлетворить потребность в обучении духовенства. Это было тем более затруднительно, что оба последних патриарха, Иоаким и Адриан, консерваторы по убеждениям, не уделяли школе необходимого внимания, несмотря на то что горячий приверженец образования Петр I неоднократно указывал патриарху Адриану на большое значение школьного дела[3].

Каждое новое поколение священнослужителей состояло почти исключительно из сыновей духовных лиц, поэтому, ставя цель создать образованное духовенство, следовало прежде всего подумать о школах для его сыновей. В принципе возможность стать священнослужителем была открыта для представителей всех сословий. Однако общепринятая практика выборов духовенства церковными общинами приводила к тому, что кандидатами на замещение вакантных мест почти всегда становились сыновья священнослужителей. К своему будущему поприщу они готовились уже в родительском доме, где их учили читать и писать и знакомили с богослужебным обиходом. Если судить по отзывам епископов и их представителей, которым приходилось экзаменовать ставленников на должности священников и диаконов, результаты такого домашнего образования были, естественно, крайне скудны. Но за неимением более подготовленных кандидатов приходилось рукополагать и недоучек[4].

Петр I издал большое количество указов, направленных на организацию школ[5]. Так, указ от 28 февраля 1714 г. предписывал создание «цифирных школ» для «персон» всех сословий с целью обучения их чтению, письму и арифметике. Таким образом, согласно царскому указу, посещать эти новые светские школы должны были также сыновья дьячков и подьячих[6]. Впрочем, и до издания этого указа находились епископы, убежденные в необходимости школ для детей всех сословий, но в особенности, разумеется, для будущих священнослужителей. Черниговский епископ Иоанн Максимович (1697–1712) открыл в 1700 г. для духовенства славяно-латинскую школу. То же сделал Ростовский митрополит Димитрий Туптало (1702–1709). В Тобольске около 1703–1704 гг. Сибирским митрополитом Филофеем Лещинским (1702–1712, 1715–1728) была основана славяно-русская школа. Смоленский митрополит Дорофей Коротков учредил в 1715 г. славяно-латинскую школу. Все названные епископы были выходцами из Малороссии и выпускниками Киевской духовной коллегии. Уже со времен митрополита Петра Могилы (1633–1646) в Киеве и Киевской епархии было много сделано для просвещения духовенства, уровень которого здесь был гораздо выше, чем в Московской Руси. Среди великорусских епископов единственным, кто заботился об открытии школ, был Новгородский митрополит Иов (1697–1716), который организовал славяно-греческую школу в Новгороде, а в епархии — еще более десяти школ. Во всех этих школах обучение велось без какого-либо твердого плана[7].

Основы для создания духовных училищ в России были заложены лишь «Духовным регламентом», в котором отразились взгляды не только Феофана Прокоповича, но отчасти и самого Петра I. Вопросы образования освещены во 2-й части «Регламента», в разделе «Дела епископов», а также в разделе «Домы училищные и в них учители, и ученики, и проповедники».

В разделе «Дела епископов» «Духовный регламент» дает указания об учреждении епархиальных училищ. В § 9 здесь сказано: «Велми ко исправлению Церкви полезно есть сие, чтоб всяк епископ имел в доме или при доме своем школу для детей священнических или и прочих, в надежду священства определенных»[8]. Таким образом, для подготовки священников рекомендовалось открывать школы, доступные для юношей всех сословий, а не только духовного. Ниже еще будет речь о том, как сами церковные власти постепенно превратили школы, предназначавшиеся для обучения будущего духовенства, в сословные учебные заведения, закрыв доступ в них для представителей других сословий. В «Духовном регламенте» нет никаких указаний по поводу организации и учебных планов этих школ, которые в XVIII в. часто назывались «архиерейскими школами». Говорится только, что молодые люди, успешно окончившие курс, должны быть рукоположены в священники; «и аще кто от них монашеский чин изберет, то в архимандриты или игумены». «А если епископ неученого в оной школе человека поставит в священники или в монашеский степень, минув ученого, и без вины правильной, то подлежит наказанию, яковое определено будет в Духовном коллегиум» (§ 10). Епископу предоставлялось право после надлежащего испытания исключать из школы негодных учеников (§ 9). «Но дабы не было роптания от родителей ученических за великий оных кошт на учителя оного и на покупание книг, тако ж и на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, подобает, чтоб ученики и кормлены, и учены были туне и на готовых книгах епископских. А чтоб сие могло статься, рассуждение есть такое: от знатнейших в епархии монастырей брать всякого хлеба 20-ю долю, да от земель церковных, где суть, всякого же хлеба брать 30-ю долю» (§ 11). «А самого учителя или учителей довольствовал бы епископ кормом и денежною ругой из архиерейской казны как по рассуждению места определит Духовное коллегиум» (§ 13). Из сравнения этих установлений с разделом «Домы училищные» ясно, что имеются в виду начальные школы, которые давали бы самое элементарное общее образование. Так как организация и руководство духовными школами поручались епископам, то на местах они в значительной мере оказались в зависимости от кругозора и способностей того или иного епархиального архиерея, а также от степени его интереса к этим вопросам.

Разделу «Домы училищные» Феофан Прокопович предпосылает пространное введение с выспренними рассуждениями о пользе школ и учения для государства и Церкви. «Дурно многие говорят, что учение виновное есть ересей... Убо учение доброе и основательное есть всякой пользы как отечества, так и Церкве, аки корень и основание. Но сие накрепко наблюдать подобает, чтоб было учение доброе и основательное». Ведь бывали и «мечтательные учения», под которыми Феофан подразумевает казуистику католической схоластики, а отчасти и абстрактное философствование. Им Феофан противопоставляет «прямое учение» в целях практической пользы. После такого введения он формулирует 22 правила, на которых следует строить преподавание в академии, т. е. в таком учебном заведении, где наряду с общим образованием должно даваться также специальное богословское, необходимое для будущих учителей духовных школ. Эти правила относились не только к высшим богословским школам, или академиям, но и к средним духовным школам, позднее получившим название семинарий.

Такие школы, по мнению Феофана, следует открывать постепенно. «Не надобе исперва многих учителей, но первой год довольно единого или двоих, которые бы учили грамматике, си есть язык правильно знать латинский, или греческий, или оба языка» (правило 1). С увеличением числа классов «большее число и учителей придастся», имеющих соответствующее специальное образование. Во главе учебного заведения стоит ректор и префект. Полномочия ректора велики: «Если кто от учителей противен покажется академическим уставам, и непреклонен наставлению ректорскому, такового ректор объявит в Духовное коллегиум, и по следовании отставлен или наказан будет по рассуждению» (правила 2, 3, 11 и 12). Правило 13 гласит, что для контроля над преподавателями «можно и фискалов определить, которые бы насматривали, все ли во академии порядочно». В начале занятий учитель должен объяснить ученикам, какую пользу они извлекут из учения, «дабы ученики имели больше охоты учиться». Очень важно было дать учащимся представление о том, какие преимущества могло предоставить каждому образование. Молодое поколение того времени стремилось любым способом избежать учебы, в этом их поддерживали и родители. Не только в первые годы, но и в течение всего XVIII столетия нередки были побеги учеников из школ и семинарий.

Учебный план, составленный Феофаном, в целом ориентировался как на образец на программу Киевской Духовной Академии конца XVII — начала XVIII в. Начинает Феофан, как ни странно, с плана для старшего класса. «В богословии собственно приказать, чтоб учено главные догматы веры нашея и закон Божий. Чел бы учитель богословский Священное Писание и учился бы правил, как прямую истую знать силу и толк писаний; и вся бы догматы укреплял свидетельством писаний». Кроме того, он должен использовать сочинения отцов Церкви, «которые прилежно писали о догматех». Для разъяснения догматов «зело полезны деяния и разговоры Вселенских и Поместных Синодов»,— добавляет Феофан. Что же касается богословских сочинений «новейших иноверных учителей» (подразумеваются, как видно, и протестанты, и католики), то «богословский учитель... должен не учиться от них и полагатися на их сказки, но только руководство их принимать, каких они от Писания и от древних учителей доводов употребляют» (правило 7).

В общую программу следующие предметы («классы»): 1) грамматика вместе с географией и историей, 2) арифметика и геометрия, 3) логика и диалектика, 4) риторика («купно или раздельно с стихотворным учением»), 5) физика и «краткая метафизика», 6) политика («краткая Пуффендорфева, аще она потребна судится быть, и может она присовокупиться к диалектике») и, наконец, 7) богословие. «Первые шесть,— по рассуждению Феофана,— по году возьмут, а богословие два года». Таким образом, учебный план был рассчитан на восемь лет, а точнее — на восемь классов. Но если принять во внимание методы обучения того времени, станет ясно, что только от прилежания и способностей учеников зависело, сумеют ли они одолеть программу за положенные восемь лет. Феофан рекомендует также обучение латинскому и греческому языкам, «если будут учители». В школах как для учителей, так и для учащихся необходимо создать библиотеки (правило 8).

Особое значение имеет правило 14, из которого явствует, что при разработке проекта Петр I и Феофан имели в виду надсословную школу. Здесь говорится: «Должны все протопопы, и богатшие, и инии священницы детей своих присылать в академию. Мощно тоеж указать и градским лучшим приказным людям, а о дворянах, как собственная воля будет Царского Величества». И далее: «Место академии не в городе, но в стороне, на веселом (т. е. живописном.— И. С.) месте угодное, где несть народного шума, ниже частой оказии, которые обычно мешают учению и прилежное учение возмущают» (правило 19). Весьма подробно высказывается Феофан о внутренней организации академии (правило 22 с 26 указаниями). По возможности вне города строится дом «образцом монастыря», в котором наряду с учебными классами должны быть также жилые помещения для учителей и учеников. Последних следует селить по возрасту. В одном помещении могут проживать до 10 учеников. Кровати необходимо иметь складные, чтобы днем их нельзя было использовать для отдыха. В XVIII в. во многих семинариях это предписание действительно выполнялось — главным образом потому, что спальные комнаты из-за недостатка помещений часто использовались днем для классных занятий. В каждом помещении дóлжно иметь особого надзирателя, или префекта, который обязан следить за поведением семинаристов. В качестве воспитательного средства он располагает для младших розгами, а для средних и старших классов — увещаниями и угрозами. О серьезных проступках следует сообщать ректору, которому принадлежит «верховная власть» над всеми, но прибегать к исключению непослушных и нерадивых учеников ему разрешается лишь в крайних случаях. Семинарист не смеет отлучаться из школы ни при каких обстоятельствах; в первые три года — вообще никуда, т. е. даже домой в каникулы. При хорошем поведении и успехах в учении в более старших классах предоставляются короткие отпуска к родным. Посещение ученика родными дозволялось. Несомненно для упрочения репутации школы Феофан советует угощать таких посетителей подобающими кушаньями и питием. Возраст принимаемых учеников ограничивается: не младше 10, но не старше 15 лет, «а выше того разве за прошением честных лиц, свидетельствующих, что отрок и в доме родительском жил в страси и добром насмотрении».

Видимо, Феофан отдавал себе отчет в том, что его строгая воспитательная система требовала некоторого смягчения. Поэтому он рекомендует мероприятия, «что здравию полезно есть и скуку отгоняет». «На всяк день два часа определить на гуляние семинаристам... А гуляние было бы с играми честными и телодвижными... которые с потехою подают полезное некое наставление. Такое, например, есть водное на регулярных судах плавание, геометрические размеры, строение регулярных крепостей и прочая». В Петербурге учащимся можно показывать достопримечательности столицы, например, загородные царские дворцы. «В трапезе чтение будет ово историй воинских, ово церковных... о мужах, в учении просиявших, о церковных великих учителях, тако ж и о древних и нынешних философах, астрономах, риторах, историках и пр.». Успевающие ученики должны получать награды. По большим праздникам семинаристы развлекаются «гласом мусикийских инструментов; и сие не трудно, ибо первого токмо нанять мастера, а от него наученные охотные семинаристы должны будут и других научить». В академии подобает быть церкви и больнице.

Каждый семинарист, достигший полной зрелости («пришедший в совершенный разум») приносит присягу на верность императору. Окончивших курс ректор не отпускает из семинарии, «пока прежде не обвестит до Коллегиум духовнаго (т. е. Святейшего Синода.— И. С.), а Коллегиум презентовать оных будет Царскому Величеству». В епархиях выпускники семинарий должны иметь преимущество перед не имеющими образования. В заключение раздела Феофан замечает, что его проект устройства «училищных домов» носит предварительный характер: «И можно впредь будет придумать больше или от иноземных лучших семинариов информации приискать».

В течение всего XVIII столетия вплоть до XIX в. и даже после школьной реформы 1808–1814 гг. «Духовный регламент» служил для Святейшего Синода и епископов основой их взглядов на систему духовного образования. Вот почему здесь так подробно было изложено содержание этого первого документа об учреждении духовных школ.

б) Опираясь на положения «Духовного регламента», епископы приступили к организации в своих епархиях духовных школ. К 1725 г. были открыты следующие учебные заведения. Феодосий Яновский, некогда помогавший митрополиту Иову при устройстве школ в Новгороде, основал в 1721 г. семинарию при Александро-Невском монастыре в Петербурге. Тогда же открыл в столице собственную семинарию и Феофан Прокопович[9]. В том же 1721 г. епископ Питирим устроил семинарию в Нижнем Новгороде. В следующем году возникли школы в Твери и Белгороде; в 1723 г.— в Казани, Коломне, Вятке, Суздале, Холмогорах; в 1724 г.— в Рязани и Вологде. Уже в 1721 г. при Святейшем Синоде возник и центральный орган — Контора школ под руководством архимандрита Гавриила Бужинского, советника Святейшего Синода. По представлению Синода Петр I повелел 19 ноября 1721 г., чтобы дети духовных лиц учились в епархиальных училищах, а не в цифирных школах. Это повеление, вышедшее в виде указа Святейшего Синода, явилось первым шагом на пути превращения духовных школ в учебные заведения, предназначенные исключительно для детей из духовного сословия. 31 мая 1722 г. Святейший Синод издал как дополнение к «Духовному регламенту» особый устав епархиальных школ. В нем рекомендовалось, за недостатком подходящих учителей, использовать при обучении детей священнослужителей, готовившихся к принятию священства, только что изданный учебник для начальных школ. Автором этого букваря был сам Феофан Прокопович. Недостаток в учителях, как о том еще будет речь, давал о себе знать и позднее.

Затем последовали постановления о запрещении забирать учеников епархиальных школ на военную службу и о направлении в школы молодых монахов и послушников. Последняя мера не имела особенного успеха, так как монастыри под всевозможными предлогами уклонялись от ее исполнения, а отправленные в школы послушники большей частью убегали, возвращаясь в свои обители. Да и возложенная на монастыри обязанность отчислять на нужды школ двадцатую часть урожая выполнялась настолько нерегулярно, что Святейший Синод был вынужден издавать указы с напоминанием об этом. Духовным лицам, не выполнявшим постановление о посылке сыновей в школы, грозило наказание. Но когда в епархиях начали производить проверку сыновей священнослужителей, достигших школьного возраста, выяснилось, что родители всеми способами старались уклониться от нее. Хуже всего обстояло дело со средствами на содержание школ. Успех или неуспех в этом отношении всецело зависел от энергичности епархиальных архиереев[10]. Больше других о школах заботились епископы малороссийского происхождения.

После смерти Петра I условия в школах еще более ухудшились[11]. В рапорте Святейшего Синода Верховному Тайному совету от 1727 г. их состояние обрисовано весьма мрачными красками. В 1721–1727 гг. семинарию в Александро-Невском монастыре в Петербурге посещали в общей сложности 118 учащихся, из которых 42 вследствие плохой успеваемости и отсутствия желания учиться выбыли. В московской Славяно-греко-латинской академии обучались 362 человека, в русской начальной школе в Москве — 108. Епархиальные школы в Новгороде, о которых так заботился митрополит Иов, в течение 1706–1726 гг. имели весьма значительное число учащихся — 1007. В 1727 г. в тамошней епархии было 14 школ, где обучали чтению и письму. В обеих школах Ростова, в которых изучались «славянская наука» и пение, в 1727 г. насчитывалось 200 учеников. Здесь учителя и ученики голодали, так как был неурожай, а остатки зерна пришлось отправить в Москву, в Камер-контору и в генералитет. В Крутицкой епархии школ вообще не было из-за отсутствия монастырей, другими словами, потому что не было источника зерновых отчислений. Отсюда молодых людей направляли на учение в Новгород и Москву. Очень подробный отчет представила епархиальная школа в Казани. Среди прочего сообщалось и о том, что из 52 учеников, числившихся здесь на 1726 г., 14 находились «в бегах». В том же 1726 г. архиепископу Сильвестру Холмскому удалось набрать в Казанскую семинарию еще 70 учеников и построить для нее каменное здание. В Нижнем Новгороде было 3 школы: эллино-греческая, славяно-русская и начальная школа «букварей» — всего 295 учеников. Основанная в 1722 г. школа в Рязани значилась только на бумаге, так как не оказалось подходящих учителей, и потому трех имевшихся учеников отправили в Новгород. Рязанская школа была открыта лишь в 1726 г. епископом Гавриилом Бужинским, в ней числилось тогда 269 учеников. В украинских епархиях дело обстояло значительно лучше. В 1700–1726 гг. Киевскую Академию посещали 654, черниговскую школу — 257 учащихся. В восьми школах Белгородской епархии обучалось 420 учеников. В остальных школах положение было существенно менее благоприятное. В целом же, согласно рапорту Святейшего Синода, на 21 епархию приходилось 45 школ[12].

В царствование императрицы Анны Иоанновны духовным школам уделялось повышенное внимание. В 1730 г. был издан указ, предписывавший Святейшему Синоду учредить школы согласно «Духовному регламенту». В другом указе от 1731 г. речь шла об открытии школ во всех епархиальных центрах и иных городах. Именно тогда эти учебные заведения получили название семинарий. В 1738 г. императрица повелела Синоду составить бюджет для духовных школ (т. е. для начальных школ, а не для семинарий) по образцу штатов школ для детей гарнизонных солдат. Но проект бюджета, представленный Святейшим Синодом, утвержден не был. В 1740 г. Святейший Синод получил указ императрицы об увеличении числа учебных заведений и школ, достаточном их содержании и обеспечении хорошими и способными учителями, как то предписывается «Духовным регламентом» и указами русских императоров. Одновременно были изданы указы, обязывавшие духовенство посылать своих сыновей в семинарии и школы[13]. В 1737 г. последовало распоряжение придерживаться «Духовного регламента» в учебных планах семинарий. При Анне Иоанновне было выдвинуто также требование, чтобы преподавание велось не только на латинском, но и на русском языке. Впрочем, в Харьковской коллегии уже в 30-х гг. преподавание некоторых дисциплин строилось по этому принципу[14]. К началу 1740 г. было 17 семинарий, 2 академии (в Киеве и Москве) и большое число начальных духовных школ. Однако их материальное положение оставалось по-прежнему тяжелым, а епархиальные архиереи не слишком спешили с открытием новых начальных школ.

При императрице Елизавете число семинарий возросло. К концу ее царствования (1760) насчитывалось 26 семинарий и 20 начальных школ[15]. В Киевской же епархии существовали, кроме того, церковноприходские школы, учителями в которых были дьячки (псаломщики), преподавались здесь чтение и письмо, а также начальные сведения об обязанностях псаломщика. «Сельская церковноприходская школа была первоначальным местом образования для всех грамотеев XVIII в. и для всего духовенства, а для значительного большинства долго оставалась и единственным учебным заведением»[16].

В 1762 г. императрица Екатерина II в своей инструкции Комиссии по церковным имениям подвергла духовные школы резкой критике. Здесь говорилось, между прочим: «...комиссии повелеваем о сем, яко главном деле Божии и первом способе к насаждению плодов духовных, всеприлежнейше подумать, каким бы образом во всякой епархии при архиерейском доме завести училищные домы, так, как об них в «Духовном регламенте» расписано»[17]; далее предписывалось разработать общее законоположение на эту тему и представить его на подпись императрице. Составлением «университетских законов», т. е. проекта реформы духовных школ, занялась комиссия, в которую вошли епископ Тверской Гавриил Петров, епископ Псковский Иннокентий Нечаев и иеромонах Платон Левшин. Задуман был проект, как и многие другие, составленные при Екатерине II, очень широко. Московскую Академию намечено преобразовать в Духовный университет с учебным планом высшего уровня, Киевская же Академия сохранялась в прежнем своем виде. Семинарии предполагалось подразделить на две категории: высшие — в Петербурге, Новгороде, Казани и Ярославле и низшие, к которым относились бы все остальные, причем последние предназначались исключительно для образования будущих священников. Этим различиям в категории семинарий соответствовали и различные учебные планы. Программа низших семинарий в общем следовал принципам, которые в свое время Феофан Прокопович установил в «Духовном регламенте» для «домов училищных». В высших дополнительно преподавались такие дисциплины, как современные иностранные языки, геометрия, метафизика (логика входила в курс низших семинарий) и теоретическая физика. В качестве совершенно новых предметов в учебный план включались апологетика (полемическое богословие) и экзегетика. Кроме того, в каждой епархии предусматривалось создание 3–4 гимназий. Они должны были числиться при монастырях, готовя детей духовенства к поступлению в низшие семинарии, а детей прочих сословий — к государственной службе. Учебными предметами здесь были: чтение, письмо, пение, основы арифметики, а также латинская и греческая грамматики. Для повышения уровня образования и улучшения материального положения учителей и учеников во всех школах планировались постоянные штаты. Наконец, при благочиниях предполагалось создать начальные школы для обучения чтению и письму на средства церковных приходов. Здесь впервые была сформулирована идея церковноприходских школ, осуществленная правительством гораздо позднее, в XIX в., и при совершенно других обстоятельствах.

Автором другого проекта в те же годы стал гетман Малороссии Кирилл Разумовский, который предложил основать в Киеве университет с четырьмя факультетами; академия должна была войти в него в качестве богословского факультета. Но так как Разумовский связывал этот план с предложением сделать должность гетмана наследственной в своем семействе, его проект был отвергнут. Возможно, что именно эти идеи Разумовского побудили Екатерину II поручить президенту Малороссийской коллегии (учрежденной вместо гетманства) графу Румянцеву, чтобы он обратил особое внимание на Киевскую Духовную Академию, ибо «ученики по богословию, которые готовятся в малороссийских учебных заведениях к занятию духовных должностей, заражаются, следуя вредным правилам римского католицизма, началами ненасытного честолюбия». Двумя годами позднее, в 1766 г., шляхетство Малороссии подчеркивало в наказе своим депутатам в Комиссию по составлению нового законоуложения необходимость открыть в Киеве вместо «латинской школы» (т. е. Киевской Академии) университет. В наказе Малороссийской коллегии говорится: «В Киеве академия, а гимназии в Чернигове и Переяславле... отнюдь не на тех основаны правилах, каковы Ее Императорскому Величеству угодно подавать к исправлению народа»[18].

Ни один из этих проектов не был утвержден императрицей, но число семинарий возросло: они были открыты в Калуге (1775), Полтаве (1779), Астрахани и Переяславле (1785), Слуцке (1789) и Минске (1793). Пришедшая в упадок епархиальная школа в Астрахани была преобразована. В 1765 г. Екатерина распорядилась послать 16 лучших учеников за границу (6 — в Оксфорд, по 5 — в Лейден и Геттинген) для изучения богословия и подготовки к преподаванию в духовных академиях. Однако по возвращении большинство из них получили назначения в светские учебные заведения.

Идея разделения семинарий на высшие и низшие была в известном смысле реализована митрополитом Петербургским Гавриилом Петровым. Благодаря его стараниям Александро-Невская семинария получила название Петербургской главной семинарии. Сюда должны были направляться лучшие ученики епархиальных училищ, чтобы готовиться к преподаванию в семинариях и духовных школах[19].

При императоре Павле I, который уделял делу духовного образования больше внимания, чем Екатерина II, в 1797 г. Петербургская главная семинария и семинария в Казани были преобразованы в духовные академии. Было открыто 8 новых семинарий: в Каменце-Подольском и Вифанская семинария в Троице-Сергиевой лавре — в 1797 г., в Остроге на Волыни и Калуге — в 1799 г., в Перми, Пензе и Оренбурге — в 1800 г. и, наконец, военная семинария для подготовки полковых священников. 31 октября 1798 г. задачи семинарий получили более точное определение: «Доставить Церкви хороших слова Божия проповедников, которые бы без дальних приуготовлений могли учить народ ясно, порядочно, убедительно и с приятностию». Епархиальным архиереям вменялось в обязанность регулярно докладывать Святейшему Синоду о состоянии преподавания и научной квалификации учителей. В последний год царствования Павла I Святейший Синод издал постановление об открытии в епархиях «русских начальных школ» для подготовки псаломщиков. Эти школы стали прототипом духовных училищ, образованных в ходе реформы 1808–1814 гг.[20]

Итак, к концу XVIII в. Россия располагала 4 духовными академиями: в Москве, Петербурге, Киеве и Казани, 46 семинариями и, сверх того — начальными школами в епархиях. Число школ последнего типа увеличилось после того, как Александр I в связи с изданием уставов для светских учебных заведений особым указом призвал также и духовенство принять участие в деле народного образования (1805–1806). Стали открывать школы приходские священники, часто у себя на дому, без какой-либо материальной поддержки от епархиальных властей[21].

в) Изыскание и правильное расходование средств для все возраставшего числа духовных учебных заведений зависели от личного отношения к ним епархиальных архиереев и от понимания ими пользы школ. Этот фактор стал решающим, после того как, согласно «Духовному регламенту», учреждение школ и наблюдение за ними были предоставлены епархиальным архиереям и их администрации. Если бы к началу XVIII в. такое понимание необходимости и пользы школ было в достаточной степени распространено в кругах церковной иерархии, то, вероятно, Петру I и Феофану Прокоповичу не было бы нужды помещать в «Духовном регламенте» пространные рассуждения о пользе образования вообще и для духовенства — в частности. Как законодательной акт, закладывавший основы церковного управления, «Регламент» был задуман прежде всего в качестве инструкции для епархиальных архиереев. Из приведенного выше доклада 1727 г. явствовало, что организация духовных учебных заведений в первые годы после опубликования «Духовного регламента» шла очень медленно. Наиболее энергичными оказались епископы малороссийского происхождения, в особенности же выпускники Киевской коллегии, которая в 1701 г. была преобразована в академию. Будучи более образованными, чем великорусские, они гораздо лучше представляли себе необходимость обучения духовенства. Из стен Киевской Академии вышла и значительная часть преподавательского корпуса страны, окончивших ее можно было встретить в качестве учителей в самых отдаленных местностях империи[22]. Среди епископов отдельного упоминания заслуживают: Белгородский и Харьковский Епифаний Тихорский, Иркутский Иннокентий Кульчицкий, Псковский (позднее митрополит Киевский) Рафаил Заборовский, Казанский Иларион Рогалевский и Тверской Феофилакт Лопатинский. Во 2-й половине XVIII в. следует особо отметить Арсения Могилянского в Киеве и Самуила Миславского в Харькове, а затем в Киеве; из великорусских же епископов — прежде всего Московского митрополита Платона, Новгородского и Петербургского митрополита Гавриила Петрова, а также Нижегородского епископа Дамаскина Семенова-Руднева[23]. Всем им приходилось на каждом шагу преодолевать большие трудности в изыскании необходимых материальных средств.

Как уже говорилось, для содержания духовных школ «Духовный регламент» предусматривал выделение определенной части урожая с епископских, монастырских и церковных вотчин. Доходы эти поступали крайне нерегулярно, что отчасти объяснялось инертностью или даже сопротивлением их владельцев. Осложняли дело и постоянные перемены в органах управления церковными имениями, прекратившиеся лишь при Екатерине II после секуляризации (см. § 10). Финансовые затруднения были зачастую столь велики, что иные епархиальные архиереи, в особенности в первые годы после смерти Петра I, при всем желании не могли открыть школу в своем архиерейском доме. Ведь дело было не только в том, чтобы обеспечить жалованьем учителей,— согласно «Духовному регламенту», на средства школы нужно было также содержать учеников и снабжать их учебными пособиями. Поначалу «Духовный регламент» предусматривал обязательное обучение только сыновей протоиереев и наиболее обеспеченных священников, но рядом последующих указов оно было распространено на сыновей духовенства в целом, в результате чего школы стали посещать также дети малоимущих священнослужителей и псаломщиков, которых приходилось содержать на школьные средства. Вследствие этого образовались две категории учащихся: казеннокоштные и своекоштные. Положение обеих было безрадостным. П. Знаменский подчеркивает, что оно не улучшалось на протяжении всего XVIII в., во всяком случае в духовных семинариях[24].

Духовные академии, почитавшиеся в качестве высших школ, находились в менее стесненном положении. Ими интересовались как Церковь, так и светские власти, причем последние отпускали, хотя и нерегулярно, субсидии на содержание преподавательского состава и учащихся. Прецедент в этом отношении создал сам Петр I, выделив в 1718 г. из казны Монастырского приказа деньги для Московской Духовной Академии[25]. Поиск средств на ремонт зданий Московской Академии оставался в продолжение всего XVIII в. неразрешимой проблемой, что очень вредило занятиям. Приходилось довольствоваться случайными поновлениями ветхих полуразрушенных строений академии, а отдельные классы порой вынуждены были размещаться по разным монастырям. Лишь в 1814 г. академия окончательно была переведена в здание Троицкой семинарии, принадлежавшей Свято-Троицкой Сергиевой лавре[26].

Киево-Могилянская коллегия, которая в 1701 г. была повышена Петром I до ранга духовной академии, помещалась в Киево-Братском монастыре. Построенное гетманом Мазепой жилое здание для студентов — бурса — пришло в упадок уже к середине XVIII в., но соорудить новое удалось только после 1764 г. В основном академия содержалась на средства Братского монастыря, однако его доходов недоставало, так что митрополиты вынуждены были выделять дополнительные суммы из епархиальной казны. Для этих целей употреблялись в особенности взимавшиеся с духовенства денежные штрафы. Осуществленный в 1764 г. переход на штаты поначалу не захватывал украинские епархии. Здесь такой переход состоялся лишь в 1786 г. и принес с собой значительное улучшение материального положения академии, которая до той поры получала весьма нерегулярные и относительно небольшие субсидии из государственной казны[27].

В 1-й половине XVIII в. недостаточным и нестабильным было также содержание епархиальных (архиерейских) школ, позднейших семинарий, поскольку ни отчисления зерном, ни дополнительные суммы от приходов, ни денежные штрафы не поступали в необходимом количестве[28]. Несмотря на упомянутые указы императрицы Анны Иоанновны от 1740 г., никаких средств от правительства не поступило. Разработанные Святейшим Синодом школьные штаты утверждены не были. На штатное содержание в 1740 г. была переведена только семинария в Новгороде, материальное положение которой благодаря этому было сравнительно благоприятным. Вообще же учителя бедствовали, ученики голодали. Чрезвычайно скудное питание было главной причиной того, что почти во всех семинариях значительная часть учеников числилась «в бегах». Так, например, в Псковской семинарии в 1776–1798 гг. дневной рацион «риторов», т. е. учеников старшего класса, составлял 4 фунта, а учеников младших классов — только 3 фунта ржаного хлеба. Ученики сами мололи зерно для пекарни. За хорошие успехи ученикам полагалось 3–4 раза в год по фунту мяса, который они получали по большим праздникам вместе с непременными щами. Лишь во второй половине столетия стали правилом ежедневные горячие обеды[29]. На Украине обычным занятием бурсаков академий и семинарий было ходить по округе и собирать подаяние, распевая псалмы и канты. В Киевской Академии дети обеспеченных родителей как духовного звания, так и мирян жили на частных квартирах, в то время как сыновья бедных священнослужителей вынуждены были ютиться в сырой и грязной бурсе. Кроме этого жилища, им не предоставлялось ничего, пропитание и одежда всецело зависели от их собственной находчивости. Им дозволялось петь и просить милостыню под окнами киевских мещан, а в каникулярное время их отпускали на «кондиции», т. е. в качестве домашних учителей в дома помещиков или состоятельных киевлян; некоторые нанимались на сельскохозяйственные работы или ходили по деревням и, распевая псалмы, собирали подаяние. Таким способом они добывали себе средства, чтобы учиться зимой. И только с 1766 г. половина суммы, получавшейся от Коллегии экономии, в размере 500 руб. стала расходоваться на содержание воспитанников, живущих в бурсе[30].

Известный архимандрит Фотий Спасский так вспоминает в своей автобиографии о годах учения в Новгородской семинарии, которая, как уже говорилось, до реформы 1809 г. была одной из наиболее обеспеченных: «В семинарии тяготила меня крайняя бедность: часто ходил я без обуви в лютые морозы, келья мне давалась самая худая с бедными товарищами, но рад был, что оная келья была уединенна, безмолвна и к занятию мне способна. В трапезе пища была самая грубая, убогая, недостаточная, так что часто гладен исходил от стола лучший из учеников; можно сказать, пресыщен не был никогда от нее; умеренность и скудость в пище таковая полезна была весьма мне: пришед в келью, я не был никогда отягчен»[31]. В духовных учебных заведениях обеих столиц с питанием и одеждой дело обстояло несколько лучше. Московская Академия и Троицкая семинария пользовались особой заботой митрополита Платона Левшина и находились поэтому в сравнительно благоприятном положении[32].

Жалованье учителей было очень низким. Ректор и преподаватели Славяно-греко-латинской академии в Москве получали от Монастырского приказа по настоянию Стефана Яворского годовое содержание в размере 100 руб. Студенты богословского и философского классов должны были обходиться 8 деньгами (4 коп.), а низших классов — всего 6 деньгами (т. е. 3 коп.) в день. Петр I в благодарность за поднесенные ему ректором Феофилактом Лопатинским хвалебные песнопения в честь победы под Полтавой повысил жалованье ректора до 300 руб., а учителей — до 150 руб. в год. В 1720 г. академия получила для выплаты жалованья преподавателям и на содержание учащихся сумму в 3300 руб. После того как управление церковными вотчинами, а тем самым и содержание академии, перешло в ведение Камер-конторы, жалованье учителей было в 1724 г. увеличено. Оно выплачивалось три раза в год, но делалось это нерегулярно и часто вместо денег выдавались продукты питания и дрова. Ученики низших классов тоже получали так называемое «жалованье», но в виде хлеба. Учителя монашеского звания жили в Заиконоспасском монастыре. Убогая обстановка их келий состояла из деревянной скамьи, служившей кроватью, с войлочным одеялом, стола и стула[33]. В Киевской Академии с жалованьем дело обстояло намного хуже. Большинство учителей составляли монахи, которые получали вознаграждение, главным образом, натурой: помещением для жилья, пропитанием, дровами, свечами. Учителя, жившие вне стен академии, получали продукты питания и дрова. Деньгами платили лишь от случая к случаю, на Рождество или на Пасху, да и то не более чем по нескольку рублей. Отсюда постоянные прошения учителей о выплате жалованья[34].

Чрезвычайно скудным было и жалованье учителей епархиальных семинарий. В основном оно выплачивалось натурой из архиерейского хозяйства: наряду с жильем преподаватели получали дрова и хлеб. Небольшие суммы денег перепадали им также весьма редко, и только после многократных прошений и жалоб на бедность. В 1740 г. Коллегия экономии установила штатное содержание для трех семинарий: Новгородская семинария стала получать 7895 руб. в год, Александро-Невская семинария в Петербурге — 1917 руб. и Казанская — 3000 руб.[35] Остальные семинарии твердого бюджета не имели. Нищенское содержание нередко приводило к побегам из семинарий как учеников, так и учителей. Недостаток в преподавателях ощущался в течение всего XVIII в., хотя семинарии вовсе не нуждались в большом их количестве, а лишь в соответствующем числу классов, так как в каждом классе все предметы вел один классный учитель. В преподавателях нуждались и академии. Так, Славяно-греко-латинская академия в 1736 г. при 9 классах располагала только 7 учителями. В первом классе один учитель приходился на 374 ученика. В 1-й половине XVIII в. число учащихся Московской Духовной Академии было очень неустойчивым: в 1717 г.— 290, в 1725 г.— 629, в 1736 г.— 383, в 1737 г.— 429, в 1738 г.— 460, в 1744 г.— 280, в 1750 г.— 200, в 1761 г.— 215. В Киевской Академии количество учащихся было значительно больше: в 1715 г.— 1100, в 1742 г.— 1234, в 1744 г.— 1160, в 1763 г.— 897, в 1765 г.— 1059, в 1768 г.— 1079[36]. В 26 семинариях к началу 1764 г. насчитывалось в общей сложности 6000 учеников[37].

Все духовные школы (и академии, и семинарии) в XVIII в. отнюдь не были сословными, в том числе и старейшая Киевская Академия, в которой наряду с сыновьями духовных лиц обучались дети служилого дворянства, мещан и даже крестьян. Среди выпускников Киевской коллегии, а позже академии — выходцев из недуховных сословий — были такие известные деятели Русской Церкви, как шляхтич Стефан Яворский или купеческий сын Феофан Прокопович. Надсословный характер Киевская Академия сохраняла в продолжение всего XVIII в. В 1790 г., например, в ней наряду с 419 воспитанниками духовного звания числились 232 разночинца, т. е. выходца из недуховных сословий. Лишь в конце столетия митрополит Самуил Миславский (1783–1796), по сообщению его биографа, возымел намерение сделать академию чисто духовным, или сословным, учебно-воспитательным заведением[38]. В Харьковской коллегии более половины учеников являлись сыновьями помещиков-дворян, и именно благодаря материальной помощи последних коллегия процветала[39]. В 1-й половине XVIII в. двери Московской Академии были открыты для детей всех сословий. С 1721 г. Святейший Синод допускал в Московскую Академию также иностранцев при том, однако, условии, что они под присягой обязуются вступить в пожизненную службу российской короне. В 1726 г. Синод разрешил даже принять в академию новообращенного татарина. В 1737 г., в царствование Анны Иоанновны, правительство направило на обучение в академию около 100 молодых дворян. Однако начальство академии не всегда было согласно с такого рода мерами. Так, например, в 1725 г. ректор академии Гедеон Вишневский отказался принять нескольких присланных ему молодых людей, ссылаясь на то, что «в той школе происходят в учении токмо духовных персон дети, которые б могли в духовный чин происходить». Эта тенденция стала преобладающей при митрополите Платоне Левшине (1775–1812). Теперь Московская Академия приобрела характер закрытого духовного учебного заведения: отныне в нее принимались только сыновья священно- и церковнослужителей (т. е. псаломщиков и т. п.)[40]. В другие семинарии эпизодически также принимались дети из различных сословий, особенно в Александро-Невскую семинарию в Петербурге. Это имело большое значение для культурного развития России в 1-й половине XVIII в.[41]

г) Скудное финансирование духовных школ, неблагоприятно отражавшееся на учебном процессе, со временем стало предметом внимания церковных властей. На совместной конференции Святейшего Синода и Сената в 1762 г. Новгородский митрополит Димитрий Сеченов подчеркнул необходимость перевести духовные семинарии на штаты и точно определить источники средств для подобающего содержания духовных школ. Вопрос окончательно решился после того, как в 1764 г. церковные имения были секуляризованы, а доходы с них переданы под управление Коллегии экономии. Императрица Екатерина II соответствующей инструкцией церковной комиссии в 1762 г. сама положила начало обсуждению этой проблемы. Комиссия постановила, что духовные школы должны содержаться на средства Коллегии экономии, предложив выделить для этой цели сумму в 23 000 руб. Императрица увеличила ее до 25 000 руб. и утвердила проект комиссии. Эти деньги предназначались для духовных школ Великороссии, тогда как в Малороссии, где секуляризация еще не проводилась, положение дел оставалось прежним.

Штаты отдельных семинарий устанавливались в зависимости от местных условий, а также числа учащихся и учителей. Больше всех получила Новгородская семинария (свыше 5500 руб.), а на последнем месте оказались семинарии в Тобольске и Вятке (по 326 руб. 77,5 коп.); Московской Академии было выделено 3000 руб. Эти суммы предназначались на оставшиеся 9 месяцев текущего 1765 г. Когда впоследствии был определен годовой бюджет, то выяснилось, что Коллегия экономии должна была выплатить в целом 40 000 руб., из которых одной Московской Академии причиталось 9000 руб. В 1784 г. штаты были увеличены и составили в общей сложности 77 500 руб., т. е. в среднем по 2000 на семинарию[42]. После секуляризации 1786 г. были установлены и штаты для малороссийских школ: Киевская Академия получала сперва 8400 руб., а затем, с 1787 г., по ходатайству митрополита Самуила — 9000 руб.; на штатное содержание перешли и семинарии[43].

При Павле I общий бюджет был в 1797 г. увеличен до 142 000, а в 1800 г.— до 181 931 руб. в год. При этом учитывалось, что две семинарии (Александро-Невская в Петербурге и Казанская) были преобразованы в академии, а также открыты новые семинарии. Теперь годовой бюджет академии составлял в среднем 12 000, а семинарии — 3000 руб.[44] При Александре I имело место дальнейшее увеличение штатов, но только реформа 1808–1814 гг. принесла полную отмену старых штатов и окончательное решение вопроса финансирования.

Штаты 1764 г. не могли улучшить материального положения школ: во-первых, выделенные средства были совершенно недостаточными; во-вторых, доходы епархиальных архиереев после секуляризации церковных земель значительно уменьшились[45]. Дополнительные трудности создала отмена школьного сбора, взимавшегося с духовенства почти во всех епархиях. Все это вынуждало епископов искать новые источники средств. Во многих епархиях для нужд школ стали использоваться денежные штрафы с духовенства, как то делал еще до 1764 г. Киевский митрополит Арсений Могилянский. «Архиереи,— пишет П. Знаменский,— недаром повсюду старались выставлять свои семинарии на вид, заводили в них торжественные акты, диспуты, публичные экзамены, привлекали семинаристов к участию в разных губернских торжествах и т. п.; чрез это они невольно заинтересовывали публику в их благосостоянии и привлекали к ним щедрость жертвователей»[46].

С именем Московского митрополита Платона Левшина связано учреждение специального фонда, из которого на особых условиях выплачивались стипендии студентам академии. В 1789 г. митрополит Платон передал попечительскому совету 4000 руб., распорядившись, чтобы годовые проценты с этой суммы в размере 200 руб. шли на стипендии пяти студентам. Одновременно он составил устав для студентов, содержащихся на средства Московского митрополита Платона. Каждый студент Московской Академии, говорится в § 4 Устава, намеревающийся получать стипендию, должен подписать обязательство, что не изберет себе никакого иного поприща, кроме как духовного. Каждый год следует задавать этот вопрос стипендиатам, чтобы установить, не изменили ли они свое намерение. Если намерения изменились, то выплата стипендии немедленно прекращается. Условиями для присуждения стипендии являлись, как гласил § 5, бедность родителей, а также успехи в учении, примерное поведение, хорошие способности и прилежание. Фонд Платона просуществовал до 1860 г. На его средства выучились 38 «платоников»: 13 — до 1814 г. (в Славяно-греко-латинской академии) и 25 — после (в Московской Духовной Академии). Еще один фонд Платона предназначался для Троицкой семинарии. Лишь немногие выпускники семинарии, бывшие стипендиатами этого фонда, приняли монашество; большинство стали преподавателями в духовных школах или священниками[47].

Со 2-й половины XVIII в. во многих семинариях появились стипендиаты приходов. Вакансии во многих приходах и постоянные просьбы от них прислать священника давали епархиальным архиереям основания возложить на такие приходы обязанность содержать стипендиата, которого по окончании учения они получили бы в качестве священника. В последней четверти XVIII в. число таких стипендиатов было велико: в Воронежской семинарии, например, 29, в Орловской 200 (в 1790 г.), в Смоленской 120. В последней в 1802 г. на 45 казеннокоштных воспитанников приходилось 236 приходских стипендиатов, что объяснялось недостаточностью казенных субсидий. Большинство епархиальных архиереев были просто вынуждены принимать значительное число учащихся либо на свой собственный кошт, либо на счет приходов, чтобы уменьшить количество казеннокоштных. Зачастую епископы тщательно вникали в хозяйственные дела подчиненных им учебных заведений, стараясь сократить расходы и экономя каждую копейку. Особой причиной экономии и упомянутого стремления уменьшить число казеннокоштных учащихся, максимально привлекая приходских стипендиатов, была необходимость строить здания под семинарии. К концу XVIII в. многие семинарии действительно располагались уже в просторных собственных зданиях, причем не деревянных, а каменных. По сравнению с первой половиной столетия постепенно улучшилось и содержание воспитанников. Тем не менее авторитетный знаток истории академий и семинарий до школьной реформы 1808 г. П. Знаменский подчеркивает, «при всех... заботах архиереев и при всех вспомогательных средствах, какие они могли извлечь в восполнение штатных окладов из епархиальных источников, духовные школы все-таки жили бедно». Да и известный митрополит Филарет Дроздов, а тогда еще ректор Петербургской Духовной Академии, сказал в одной торжественной речи в 1814 г., вспоминая времена своей юности, что «духовное юношество» должно было приготовляться к служению Церкви более терпением и неутомимостию, нежели обилием пособий»[48].

Штаты 1764 г., равно как и позднейшие их повышения, не привели и к улучшению материального положения преподавателей, которое было особенно тяжелым в семинариях. П. Знаменский высказывает даже мнение, что переход на штатное содержание только ухудшил их положение. Платы натурой — дровами и продуктами питания — больше не было, а денежное жалованье, несмотря на его повышения, не поспевало за ростом цен, который поразил города во 2-й половине XVIII в. Учителя, бывшие по большей части людьми семейными и жившие на частных квартирах, получали от семинарий дополнительно в лучшем случае только дрова. Нужду испытывали и учителя из ученого монашества. Во Владимирской семинарии имел место такой случай: иеромонах Моисей вследствие бедственной жизни заболел «меланхолической болезнью» и доносил епархиальному архиерею, что из-за «замешательства мыслей» он не может более исполнять свои обязанности. Несмотря на повышения денежного оклада в 1784 и 1797 гг., материальное положение учителей оставалось настолько малопривлекательным, что недостаток в них все более возрастал. Вследствие реформы местного управления при Екатерине II многие семинаристы оказались на государственной службе, где жалованье было выше и где чиновники могли получать побочные доходы от послушного населения[49]. Эта тенденция усугублялась тем обстоятельством, что правительство поощряло поступление студентов семинарий и академий в светские учебные заведения. Так, при Екатерине II за счет студентов духовных академий неоднократно пополнялась Медико-хирургическая академия. В 1798 г. епископов лишили права (которым они обладали с 1779 г.) отпускать семинаристов на светскую службу по своему усмотрению — теперь этим ведал Святейший Синод; в результате такого рода переходы поначалу практически прекратились, исключения делались только для Медико-хирургической академии. В 1803 и 1804 гг. вышли адресованные епархиальным архиереям указы Святейшего Синода, согласно которым разрешалось отпускать лишь тех семинаристов, которые по причине слабого здоровья не годились в священники. Изданный одновременно именной указ запрещал светским учреждениям принимать на службу лиц духовного звания без отпускных свидетельств, выданных Святейшим Синодом. Целью этих указов было обособление духовенства в замкнутое сословие[50]. Вместе с тем правительство требовало от Святейшего Синода, чтобы выпускники академий направлялись на педагогическую работу в Министерство народного просвещения. Комитет 1808 г., о котором еще будет речь, докладывал императору Александру I: «Учительская семинария народных школ, все прежние врачебные училища наполнялись и доселе наполняются большею частью питомцами духовных семинарий; сверх сего, знатное их число при учреждении губерний[*] и при других случаях поступило в разные части государственной службы»[51]. Как отметил П. Знаменский, развитие Церкви тормозилось тем, что именно лучшие силы молодого поколения систематически уходили на государственную службу[52].

И в самом деле, среди государственных деятелей, сыгравших значительную роль в политической и культурной истории России, есть целый ряд выпускников духовных учебных заведений, в которых и была заложена основа для их будущих плодотворных трудов. Назовем здесь лишь несколько громких имен. Из Киевской Академии вышли: канцлер и министр иностранных дел при Екатерине II А. Безбородко, один из наиболее даровитых русских дипломатов; пока еще, к сожалению, не вполне оцененный знаменитый историк Н. Н. Бантыш-Каменский; министр юстиции при Александре I Д. П. Трощинский; направленный в Медико-хирургическую академию Д. Велланский, который сыграл значительную роль в либерально-философском движении в царствование Александра I, и, наконец, автор Губернского устава 1775 г. граф П. В. Завадовский, ставший в 1811 г. председателем Государственного совета. Знаменитый М. М. Сперанский и первый историк Сибири П. А. Словцов окончили Александро-Невскую семинарию. Известный шеллингианец профессор М. Г. Павлов был выпускником Воронежской семинарии[53].

д) Значительным явлением в истории духовного образования в XVIII в. стало ученое монашество, хотя свое полное развитие оно получило лишь в последующем столетии. Ученое монашество представляло собой, как правильно заметил один русский богослов, «привилегированную часть клира»[54] и впервые появилось в Киево-Могилянской коллегии (см. § 12). Ученые монахи занимали, как правило, должности ректоров или префектов (инспекторов), так как их было слишком мало, чтобы быть еще и простыми учителями. В 1767 г. Черниговский архиепископ Кирилл Лещевицкий писал Святейшему Синоду в докладной записке, предназначенной для Комиссии по составлению нового законоуложения: «Ныне же толь великая в довольно ученых монахах скудость, что едва ректора или префекта выбрать можно, а другие все почти мирские»[55]. При Екатерине II ученому монашеству были предоставлены новые привилегии: право завещательного распоряжения своей частной собственностью и право на получение окладов от монастырей, номинальными настоятелями которых числились ректоры академий и семинарий, в дополнение к своему преподавательскому жалованью. В 1799 г. вышло распоряжение о приписке служащих учителями иеромонахов к кафедральным соборам в качестве соборных иеромонахов с выделением им известной части доходов от добровольных пожертвований[56].

Таким образом, руководящие административные и педагогические функции в деле духовного образования находились в руках ученых монахов, которым, однако, в большинстве случаев не суждено было заниматься им сколько-нибудь продолжительное время, ибо после нескольких лет ректорства они обычно становились епископами. Теперь главной их заботой делались уже дела духовных консисторий, и лишь немногие не изменяли своему педагогическому прошлому, продолжая принимать близко к сердцу судьбы духовных школ своей епархии.

Работа в школе была, по сути говоря, единственным монашеским послушанием, которое возлагалось на ученых монахов. Если бы, следуя своему прямому долгу, они посвящали всю свою жизнь делу духовного образования, а не ставили во главу угла продвижение по иерархической лестнице, то институт ученого монашества был бы вполне оправдан и благодетелен для Церкви.

е) В целом педагогические принципы, изложенные в разделе «Домы училищные» «Духовного регламента», продолжали действовать на протяжении всего XVIII в. Лишь к концу столетия в деятельности Московского митрополита Платона Левшина дают о себе знать новые педагогические методы, выросшие из екатерининской эпохи. Соответственно духу времени и согласно «Духовному регламенту», а также из-за скудости самого быта учащихся духовных школ система воспитания в них была крайне суровой. Хотя, как уже упоминалось, в «Духовном регламенте» и предусматривались меры, которыми можно было смягчить тоску учеников, на протяжении многих лет оторванных от родительского дома, но тот же «Регламент» предписывал в качестве воспитательных средств розги и угрозы. В делах Сыскного приказа — тайной службы, которая во времена Анны Иоанновны проникала повсюду,— есть и донесения о духовных школах, в особенности о Московской Академии, из которых видно, что за тяжкие провинности воспитанников наказывали розгами, а иногда даже палочными ударами по спине или же, посадив на цепь, заставляли работать в одном из монастырей[57]. Воспитатели должны были вести личные дела учащихся, занося туда сведения об их нравственности, прилежании и способностях; эта система просуществовала в духовных учебных заведениях до 1917 г.[58] Наиболее тяжелым наказанием считалось исключение из учебного заведения, но, учитывая распространенность побегов, оно едва ли воспринималось как таковое.

«Духовный регламент» рекомендовал строить школьные здания вне города, но приступить к выполнению этой задачи епископы смогли только после введения штатов, во 2-й половине XVIII в. До тех пор семинарии помещались обычно в архиерейских домах в центре города, где «великие шумы и крики» вносили в занятия «беспокойство и помешательство», как жаловался Черниговский епископ еще в 1767 г. Для своекоштных учеников, живших на частных квартирах, большой помехой были военные постои[59]. Так как фактически ученики находились под наблюдением школы лишь во время занятий (вспомним об учащихся Киевской Академии, на каникулах странствовавших в поисках подаяния), то ни о каком воспитании в смысле продуманной педагогической системы не могло быть и речи. Учащиеся воспитывались на основе общих представлений и понятий того времени, но прежде всего их формировали те особые традиции домашнего быта в семьях священнослужителей, которые становились все более прочными по мере обособления духовного сословия. Впрочем, недостаток нравственного воздействия со стороны учителей в духовной школе того времени вряд ли воспринимался именно как недостаток. О противном есть всего лишь одно-единственное свидетельство — исходит оно от митрополита Платона. В своей автобиографии он писал, «что учение, дабы было действительно, не столько зависит от остроумия и красноречия, сколько от чистоты и непорочности сердца учителева»[60]. Позднее в своих инструкциях педагогам он требовал от них внимательности и любви к своим воспитанникам, чтобы «господа учители разговоры между собой серьезные и забавные имели почасту при учениках, а особливо в часы общих гуляний, отчего могут сии последние научиться лучшему между людей обхождению и пристойной смелости». «Наблюдайте,— пишет он в другом месте,— чтобы более моральными, нежели физическими, наказаниями ученики в своей должности были приводимы»[61]. Воззрения митрополита Платона, выросшие из духа Просвещения, много способствовали внутреннему и внешнему развитию духовных школ его епархии, в особенности же Московской Академии. По словам позднейшего историка, «эпоха Платона» означала для этих учебных заведений одухотворение всей системы образования и воспитания. «Это был свой Петр Могила для Московской Академии. Без воли Платона ничто не было в ней предпринимаемо. С теплым, сердечным участием он вошел в ее жизнь, с неусыпным вниманием следил за учением, поощрял и наставников, и учеников, определил их занятия до мельчайших подробностей... Некоторые из учеников академии по его распоряжению посещали лекции в университете»[62].

До эры Платона в академиях и семинариях безраздельно царила схоластика. Ученику полагалось пройти восемь классов. Число лет, иногда весьма немалое, за которое он одолевал весь курс, зависело от его способностей. Не все были так одарены, как епископ Дамаскин Семенов-Руднев, один из знаменитых иерархов XVIII столетия, который закончил академию за семь лет[63]. Нормой для высшего, богословского, класса было четыре года, для классов философии и риторики — по два года, пиитического и синтаксического классов («синтаксимы») — по одному году. Время, потребное для прохождения низших классов («инфима» и «фара»), в семинариях обычно называвшихся информаториями, и грамматического класса, определялось только сообразительностью и прилежанием — «остроумием», если воспользоваться выражением Феофана Прокоповича из его «Духовного регламента». Многие застревали уже в грамматическом классе и в результате отправлялись псаломщиками в приходы. Окончить класс риторики считалось тогда большим достижением, для многих его хватало, чтобы получить сан священника. В 1-й половине XVIII в. семинарии еще не считались предварительной ступенью к академии, и многие поступали сразу в начальный класс академии. Лишь во второй половине столетия учебные планы семинарий оказались настолько усовершенствованы, что способных учеников из классов риторики и философии стало возможным посылать в академию. Отдельные семинарии уже в то время располагали всеми классами, например, Иркутская или Казанская семинарии, но в первую очередь — Харьковская коллегия и Александро-Невская семинария. Последняя была в 1788 г., как говорилось, преобразована в Главную семинарию с расширенной программой, в которую были введены всеобщая церковная история, механика, естественная история и экспериментальная физика. Сюда посылались наиболее способные учащиеся из других семинарий, чтобы по окончании курса самим стать преподавателями семинарий. Одним из выпускников этой Главной семинарии был, например, И. И. Мартынов, получивший в эпоху Александра I известность своей деятельностью в Министерстве народного просвещения и в качестве преподавателя Главного педагогического института. Его товарищами по классу были М. М. Сперанский, направленный сюда из Владимирской семинарии, а также небезызвестный впоследствии архиепископ Феофилакт Русанов. В своих мемуарах, созданных в середине XIX в., Мартынов пишет: «По духовному ведомству это был первый опыт — собрать из всех духовных училищ (т. е. семинарий.— И. С.) по два, по три студента (философских или богословских классов) в одну, здешнюю семинарию, преподавать им по одной методе курс наук и языков, приличных духовному воспитанию, потом отправить их обратно в те же семинарии для занятия учительских мест, каких они признаны будут достойными»[64]. Программа семинарий была следующей. В первом и большей частью также во втором классе изучались краткий катехизис, русское правописание и грамматика. В третьем классе — латинская и церковнославянская грамматики, перевод с русского на латинский и арифметика. В четвертом (синтаксическом) классе приступали к географии и истории. В пятом, пиитическом, классе, изучались классическая поэзия, переводами из которой занимались учащиеся, основы классической мифологии и церковный устав (Типик). В программу шестого класса («риторов») входили библейская история, церковный устав и риторика. Более основательным было преподавание в седьмом классе («философов»); здесь изучали все те науки, которые в XVIII в. считались составными частями философии: логику, метафизику, политику (т. е. историю), естественную историю и историю философии (главным образом, античной). Восьмой, богословский, класс по недостатку учителей появился, за немногими исключениями, лишь со 2-й половины XVIII в., да и то лишь в некоторых семинариях. Здесь преподавались: герменевтика, догматика, нравственное богословие, апологетика и история Церкви, изучались пасхалия и Кормчая книга, а также почти наизусть выучивалась «Книга о должностях пресвитеров церковных». Александро-Невская семинария была одним из тех немногочисленных исключений, где философия и богословие изучались уже в 30-х гг.

В Псковской семинарии философский класс был открыт в 1739 г. благодаря стараниям епископа Рафаила Заборовского, а богословский организовал в 1746 г. епископ Симон Тодорский. В Смоленской семинарии в 1739 г. в философском классе числилось 16 учеников. В Харьковской коллегии, которая по уровню преподавания была образцовой, уже в начале 30-х гг. имелись все классы. Епископ Иннокентий Нечаев, выдающийся иерарх екатерининской эпохи, ввел в Псковской семинарии в 1773 г. преподавание церковного пения. С 1768 г. руководством по изучению богословия здесь была книга Платона Левшина, а преподавание этого предмета велось на русском языке. По распоряжению епископа Иннокентия с 1775 г. по-русски стали преподавать и в других классах. Однако уже в 1803 г. этот принцип был порушен: богословие стало снова читаться на латинском языке, а «философы» получили в качестве учебников написанные еще в 1736 г. книги Фридриха Христиана Баумайстера (Baumeister) (1709–1786) «Institutiones philosophiae rationalis» [«Основы рациональной философии» (лат.)] и «Institutiones philosophiae metaphysicae» [«Основы метафизической философии» (лат.)][65].

В Харьковской коллегии за основу была принята инструкция Белгородского епископа Самуила Миславского от 1769 г. Она мало чем отличалась от программы Киевской Академии, но интересна критическим отношением автора к системе Феофана Прокоповича. «Учение богословское,— говорится в ней,— производить по системе преосвященного архиепископа Феофана Прокоповича, только лишнюю в оной риторическую красоту и некоторые ругательные слова совсем исключить»[66]. Надо заметить, что по поводу богословия Феофана критически высказывался и ректор Александро-Невской семинарии Иннокентий Дубровицкий, как можно судить по словам его ученика И. И. Мартынова: «Сие море великое и пространное, но тамо и гады, имже несть числа»[67]. Вот еще одно суждение епископа Самуила о преподавании богословия: «Богословию одну всегда преподавать, а всякого курса вновь не сочинять и отнюдь не переменять... иметь неусыпное попечение... чтобы система богословская была кратка и непродолжительна» (§ 6). Самуил выступал за преподавание на русском языке и требовал, чтобы на занятиях учащиеся осваивали великорусский выговор. Философские диспуты, по его мнению, следовало также проводить непременно на русском языке. В качестве основы для подобных диспутов он рекомендовал сочинения Вольфа: «Физика» (в переводе Б. Волкова: СПб., 1760) и «Экспериментальная физика» (в переводе М. Ломоносова: СПб., 1748). Студенты должны «проповеди по крайней мере три сочинять», придерживаясь при этом «Православного учения веры» архимандрита Платона Левшина (§ 8, 9). «В русской элоквенции и поэзии,— писал Самуил,— надобно обращать особое внимание на изящество и чистоту русского слога», на орфографию и правильность ударений (последнее доставляло немало затруднений для украинских студентов). Относительно метода преподавания епископ Самуил замечал, что бессмысленная зубрежка вредна, что надо обучать «владению правилами путем их практического применения и навыка» (§ 4, 7, 3, 13). Как то было принято в семинариях, Самуил также предлагал класть в основу курса философии труды Баумайстера. Преподаватель богословия получает от него особые указания о том, как преподавать свой предмет: в дополнение к богословию Феофана следует привлекать знаменитейших христианских авторов: «не довольно учащимся одни только догматы веры с утверждением оных крепкими доказательствами Священного Писания и святых отец свидетельствами показывать, но, конечно, надобно и возражения, objectiones, от противной стороны происходящие, при каждом догмате приводить и кратко решить твердо и основательно, наипаче посредством таким, чтобы учащимся открыты и показаны были при сем случае яснейшие Священного Писания места, нежели противополагаемые, и так всегда должно места с местами сличать и сносить темные с яснейшими, немногие с множайшими, ясно истину открывающими» (§ 4)[68].

В семинариях время от времени устраивались торжественные акты в форме публичных экзаменов, которые назывались диспутами. При этом зачитывались самые удачные сочинения учащихся, и наряду с кантами семинарского хора здесь иногда можно было услышать и сольные выступления. Ректор или один из преподавателей говорили о значении богословия и философии как научных дисциплин. Лучшие ученики выступали на «латинском диалекте» с докладами на ту или иную богословскую или философскую тему, после чего следовали критические замечания содокладчиков. Ученики низших классов декламировали. В мае устраивались «рекреации»: на каком-нибудь зеленом лугу или в семинарском саду ученики играли, пели, а иногда давались и театральные представления: комедии, драмы и трагедии, как правило, классического содержания.

ж) Внешне организация преподавания в академиях мало чем отличалась от таковой в семинариях. Здесь также имелось 8 классов, которые можно было закончить в течение 12 лет. Тем же был и метод преподавания. Особое внимание уделялось латыни, на которой, как то было издревле заведено, и велось обучение. Дело не ограничивалось переводом античных авторов — от учащихся непременно требовали употребления латинского языка в разговорной речи[69]. В истории Московской Духовной Академии историк С. К. Смирнов различает три периода. Первый — от ученых греческих монахов братьев Софрония и Иоанникия Лихудов до Палладия Роговского, т. е. приблизительно до 1700 г. Это был период преобладания греческого языка, да и сама академия носила название Эллино-греческой. Второй период (1700–1775) открывался Палладием Роговским и достигал времени митрополита Платона. В этот период первенство было отдано латинскому языку, и академия стала именоваться Латинской или Славяно-латинской. Третий период, когда академия называлась Славяно-греко-латинской, охватывает время от митрополита Платона до реформы академии и ее перемещения в Троице-Сергиеву лавру (1775–1814)[70].

Латинизация академии началась с назначением в 1701 г. ее протектором Стефана Яворского. Стефан Яворский был выпускником Киевской Духовной Академии, где преподавание велось на латинском языке и в богословском отношении не было свободно от римско-католического влияния. Однако эта латинизация вовсе не означала принципиальной враждебности Яворского к греческому языку или к греко-православным дисциплинам; по-видимому, ему просто было удобнее, чтобы во вверенной ему академии преподавание велось по привычной для него схоластической методе. Нельзя забывать и того, что научный уровень академии братьев Лихудов был гораздо ниже уровня Киевской Академии, служившей для Стефана Яворского образцом. Начало латинизации положил указ Петра I от 1701 г. о введении в академии преподавания латыни. Во время только что завершившейся поездки за границу царь убедился в большой значимости латинского языка в Европе как для системы образования, так и для государственной службы и пожелал использовать этот язык в качестве одного из средств европеизации России. Таким образом, личные взгляды царя по этому вопросу вполне совпадали с намерениями Стефана Яворского. Единственным местом, где Стефан Яворский как протектор Московской Академии мог найти поддержку своим усилиям поднять ее научный уровень, была Киевская Академия, которая имела возможность предоставить в его распоряжение подготовленные научные кадры для пополнения преподавательского состава. Преподаватели из Киевской Академии прибыли в Москву в 1704 г., они учили по киевским учебникам и «ввели в жизнь академии порядки, исстари заведенные в Киеве, словом, сообщили ей свой дух, свое направление»[71]. С появлением этих преподавателей в академии воцарилась схоластика. Латынь надолго стала главным предметом духовного образования, и было поистине удивительно, какого совершенства достигали в ней студенты: «При такой настойчивой дрессировке в латинском языке ученики доходили до изумительной свободы в его употреблении, о какой мы с трудом можем теперь составить себе понятие. У лучших учеников он делался чем-то вроде природного, так что они, кажется, и мыслили по-латыне; по крайней мере, когда им случалось что-нибудь записывать по-русски или, например, после, в высших классах, составлять про себя на бумаге план какого-нибудь русского сочинения, они невольно пересыпали свою русскую речь латинскими фразами, а некоторые знатоки так и все сочинения писали первоначально на языке латинском, а потом уже переводили с него на русский»[72]. Влияние латыни сказывалось и в дальнейшей деятельности выпускников академии. Достаточно указать на своеобразный язык церковных проповедей XVIII и начала XIX в. с его латинизмами и длинными периодами, явно построенными по правилам латинского синтаксиса. Это искажало стиль даже лучших проповедников того времени.

Изучение греческого языка в Москве велось сначала в основанной по возвращении братьев Лихудов Греческой школе, которая в 1722–1724 гг. существовала при Синодальной типографии, в 1724–1740 гг. — при Московской Академии, а с 1740 г. снова при Синодальной типографии[73]. В связи с «греческим проектом» Екатерины II Святейший Синод отдал в 1784 г. распоряжение об углубленном изучении греческого языка в академиях и семинариях. В Харьковской коллегии, кроме того, преподавался и разговорный новогреческий язык[74]. В Московской Академии греческий язык вместе с древнееврейским учили уже с 1738 г., но академическое начальство не проявляло к этому предмету особого интереса. В учебном плане на 1768 г. греческий язык даже не упомянут[75], и только митрополит Платон выдвинул его изучение на передний план, организовав с этой целью в 1777 г. в академии два класса — для начинающих и для продолжающих. Когда в 1798 г. Святейший Синод занялся переработкой учебных программ духовных школ, то сделал изучение греческого языка обязательным для всех студентов академий[76].

Преподавание богословия было обязанностью ректора, но в виде исключения это мог делать и префект. Из пяти руководств по богословию, употреблявшихся в Московской Академии до митрополита Платона, самыми значительными являлись «Scientia sacra» [«Священная наука с позиций богословия» (лат.)] Феофилакта Лопатинского (по курсу лекций 1706–1710 гг.) и «Theologia positiva et polemica» [«Положительное и полемическое богословие» (лат.)] Кирилла Флоринского (по лекциям 1737–1740 гг.). Упомянутые лекции были читаны, естественно, на латинском языке. Богословская система Феофилакта Лопатинского опирается на Фому Аквинского и есть не что иное, как схоластически усовершенствованная и в равной мере томистская киевская система в редакции 1697 и 1701–1703 гг. По поводу Кирилла Флоринского С. К. Смирнов замечает, что у него уже чувствуются слабые попытки более ясного изложения богословия; «сколько, однако, ни старался Флоринский освободить изложение учения богословского от оков схоластики, не мог он совершенно выйти из-под давнего ее влияния». В «Курсе богословия» 1762 г., автором которого, по-видимому, был ректор академии Гавриил Петров (1761–1763), ощущается уже влияние Феофана Прокоповича, «однако остается все же место и для схоластики»[77]. С появлением учебника, составленного архимандритом Платоном Левшиным на русском языке, начался отход от схоластики и новая эпоха в преподавании богословия.

В Киевской Академии в начале XVIII в. тон задавала схоластико-богословская система Иоасафа Кроковского, которая, как отметил Макарий Булгаков, собственно говоря, представляет собой не систему, а ряд трактатов. Богословская система Феофана Прокоповича, которую он, хотя и не до конца, изложил в своих лекциях 1711–1715 гг. в Киевской Академии, также состояла из семи трактатов, но в противоположность курсам его предшественников носила явные признаки сильного воздействия протестантизма[78]. Наиболее значительным из преемников Феофана был ректор академии архимандрит Сильвестр Кулябка. Курс лекций, прочитанный им в 1741–1745 гг. и опубликованный также в форме трактатов в 1786 г. под названием «Compendium orthodoxae theologiae doctrinae» [«Краткое изложение православного богословского учения» (лат.)], был, с одной стороны, не свободен от схоластики, но с другой — опирался, как и у Феофана, на сочинения протестантских теологов. Сильное влияние Феофана несомненно в лекциях Георгия Конисского, ректора академии в 1751–1755 гг. Киевский митрополит Арсений Могилянский желал, чтобы богословие преподавали по единому учебнику и рекомендовал в качестве такового сперва (1759) книгу Платона Левшина «Православное учение, или Краткая христианская богословия». Но в 1763 г. он все-таки предпочел систему Феофана Прокоповича, которая с тех пор и стала господствовать в Киевской Академии. Хотя в инструкции ректора академии Самуила Миславского (1761–1768) вместо единого обязательного учебника сделан упор на Библию, патристику, деяния Вселенских и Поместных Соборов, а также «Православное исповедание» Петра Могилы, в то же время Самуил озаботился изданием системы Феофана Прокоповича, которая и вышла в свет в 1782–1784 гг. с дополнениями самого Самуила; в 1804 г. эта книга была переиздана Иринеем Фальковским в сокращенном виде, предназначенном для преподавания в школах.

В Москве богословие Феофана возобладало благодаря курсу Феофилакта Горского, читанному в 1769–1774 гг., который, кроме того, опирался на протестантских теологов Буддея (Buddeus) и Шуберта (Schubert). В 1784 г. были опубликованы лекции Горского «Orthodoxae Orientalis Ecclesiae dogmata, seu Doctrina christiana de credendis et agendis» [«Догматы православной Восточной Церкви, или Христианское учение о том, во что верить и как поступать» (лат.)], которые оставались классическим учебником по богословию как для Московской Академии вплоть до начала XIX в., так и долгое время — для духовных семинарий[79].

Протестантствующее богословие Феофана Прокоповича и его последователей царило не только в академии, но и в семинариях. С ним началось, по замечанию Г. Флоровского, «господство школьно-протестантской схоластики»[80]. В Коломенской семинарии оно было введено Иакинфом Карпинским, в Казанской семинарии, а позднее и в Казанской Академии — Сильвестром Лебединским. В начале 90-х гг. систему Феофана изучали в Полтавской семинарии, по трехтомному изданию Самуила Миславского, а также в Харьковской, где ее внедрил сам Миславский. Ректор же Александро-Невской семинарии Иннокентий в 1797–1798 гг. в своих лекциях по догматике предпочитал протестантского теолога Турретини (Turretini)[81].

Само собой разумеется, что в Московской Академии наряду с учебником Феофилакта Горского в то время, когда там преподавал Платон Левшин, пользовались также и его книгой. В своей истории академии С. К. Смирнов особо подчеркивает обстоятельство, что Платон порвал со схоластической традицией в преподавании: «Его «Христианская богословия», хотя по цели, с которою написана, походит более на катехизические беседы, нежели на систему богословскую, тем не менее была отрадным явлением для школы, поколику способствовала окончательному падению схоластики. У него богословие отказывается от своих старых форм и вместо беспорядочного сбора вопросов, тезисов, доказательств, определений и разделений представляет стройное, удобопонятное для всякого изложение учения откровенного. Новостию было и то, что богословие Платона написано было на русском языке»[82]. Впрочем, начиная с 1802 г. классическим руководством была признана книга ректора Киевской Академии (1803–1804) Иринея Фальковского «Theologiae christianae compendium» [«Христианское богословие в кратком изложении» (лат.)], которая представляла собой сокращенное изложение протестантствующей системы Феофана Прокоповича, что до некоторой степени отодвинуло в тень труд Платона Левшина[83].

Преподавание философии, наиболее важной после богословия дисциплины, в Киевской Академии до 1752 г. строилось в форме схоластического толкования Аристотеля с использованием старых записок Иоасафа Кроковского. Позднее, в инструкции Самуила Миславского от 1764 г., в качестве обязательной основы философских курсов объявлялись уже упомянутые сочинения протестанта Баумайстера, которые, между прочим, в 1777 г. были переизданы и в Москве. Баумайстер был вольфианцем, и киевский генерал-губернатор Глебов верно доносил императрице, что философии «в сей академии обучают по системе вольфиянской». Это направление удержалось в Киеве вплоть до реформы 1808–1814 гг.[84]

Из конспектов, сохранившихся в архиве Московской Академии, видно, что в течение всего периода, начиная с курса Феофилакта Лопатинского 1704 г. и вплоть до лекций префекта архимандрита Владимира Каллиграфа в 1757 г., философия также читалась в духе Аристотеля. О Феофилакте Лопатинском историк академии пишет, что в своей характеристике «философских сект» он дошел до Декарта, назвав его «vir illustris ingenii» [мужем блестящих дарований (лат.)], при этом, «однако, не давал его исследованиям руководственного значения». Хотя он и упоминал тех или иных отцов Церкви, но «Аристотель у него всегда на первом плане», как по содержанию, так и по методу. Схоластика Лопатинского поначалу поддерживалась его преемниками, но в середине столетия, по словам того же историка, «новая философия Бэкона, Декарта, Лейбница и Вольфа начала нечувствительно для схоластиков оказывать свое влияние и мало-помалу вытеснять пустые школьные утонченности». Аристотеликом был также Владимир Каллиграф, крещеный еврей, выпускник Киевской Духовной Академии. В своих проповедях он якобы критиковал почитание Божией Матери и святых, в наказание за что был отправлен настоятелем в Спасский монастырь в Ярославле, где и умер в 1760 г. Его лекции в Московской Академии полны ссылок на Лейбница[85]. С. К. Смирнов усматривает в лекциях Лопатинского и Каллиграфа «почти последний опыт схоластического учебника по философии в Московской Академии — опыт, в котором можно видеть признаки перехода от схоластики к ясному учению вольфианской философии, вскоре после того принятой в школы в лице Баумейстера»[86]. Отрицательное отношение к Аристотелю и схоластике со стороны руководителя академии, впоследствии митрополита, Платона недвусмысленно отразилось уже в одном из писем 27-летнего иеромонаха к своему ученику цесаревичу Павлу Петровичу от 1764 г.: «Несказанно расширилось и возросло учение светское с тех времен, как ревнующий по правде поборник Картезий, отложась от порабощения аристотельского, любопытствующий разум на путь явственного и бодрствующего исследования поставил. Взошло новое светило; представилися науки в новом прекрасном виде и привлекли к себе множество любителей, коих до того распростертая по ученому владычеству темнота от них удаляла»[87]. Возможно, эти взгляды юного Платона Левшина (он родился 29 июня 1737 г.) сложились под влиянием лекций Каллиграфа, которые он слушал в академии. Углублению и расширению изучения философии в Московской Академии много способствовал ее префект (1775–1778), а затем и ректор (1778–1782) Дамаскин Семенов-Руднев, основательно освоивший философию Х. Вольфа в Геттингенском университете. Он дополнил руководство Баумайстера, в котором недоставало одной части логики и всей физики, на основании трудов других вольфианцев и первым использовал в своих лекциях «Geschichte der philosophischen Systeme» [«Историю философских систем» (лат.)] Брукнера (Bruckner). С 80-х гг. был особенно расширен курс той части философии, которая носила традиционное наименование «физики»[88]. Все эти принципы преподавания философии продолжали действовать вплоть до реформы 1814 г.[89]

Риторику в Киевской Академии с начала XVIII в. изучали по конспектам, написанным преподавателями. В 1762 г. ректор академии Георгий Конисский составил для учеников всех классов (кроме философского и богословского) подробную инструкцию, которая предписывала «риторам» чтение и перевод речей и писем Цицерона, а также од Горация. Эта программа сохранялась до 1775 г., когда в употребление были введены учебники по латинской риторике Бургия (Burgius) и русской — Ломоносова. В синтаксическом и грамматическом классах занимались главным образом латинской грамматикой. Замечательные лекции по математике, всегда собиравшие большую аудиторию, читал в 80-х гг. Ириней Фальковский. Кафедру греческого языка в продолжение почти 50 лет занимали также превосходные знатоки предмета Симон Тодорский и Варлаам Лящевский, которые в то же время обучали и древнееврейскому языку. Греческая грамматика Лящевского долгое время оставалась самым популярным учебником не только в Киевской, но и в Московской Академии и в семинариях. Церковная история с 1798 г. преподавалась по Рехенбергу (Rechenberg), а герменевтика — по «Institutiones hermeneuticae sacrae» [«Основы герменевтики священных текстов» (лат.)] (1724) Иоганна Якоба Рамбаха (Rambach) (1693–1735), также протестанта[90].

Самые старые из сохранившихся учебников для риторского класса Московской Академии написаны в 1741–1742 гг. Во 2-й половине XVIII и в начале XIX в. (до реформы 1814 г.) в употреблении был учебник риторики Бургия. Наряду с проповедями митрополита Платона читались речи Ломоносова, а также Цицерон, Лактанций и Иероним. Преподавание «пиитики» в Москве велось по той же программе, что и в Киеве, разве что во второй половине столетия к произведениям Ломоносова добавилось чтение Кантемира, Сумарокова и Державина. В младших классах интенсивно изучали латинскую грамматику и переводили Цицерона, Горация и других авторов. Во 2-й половине XVIII в. студенты Московской Академии занимались также переводом «De imitatione Christi» [«О подражании Христу» (лат.)] Фомы Кемпийского и писем Эразма. В греческом классе, преподавание в котором стало вестись более энергично с 1784 г. (а с 1798 г., согласно указу Святейшего Синода, изучение греческого, и древнееврейского языков стало обязательным для всех студентов), обучение шло по грамматике Лящевского; в классе занимались прежде всего переводами из Нового Завета. Митрополит Платон особое внимание уделял преподаванию древнееврейского языка. В риторском классе с 1786 г. в качестве дополнительного предмета была введена история древней Церкви, именовавшаяся Священной историей, излагавшаяся (как и в последующем столетии) по И. М. Шреку (Schröckh) (1733–1808). В Москве и Киеве изучались немецкий и французский языки, а в Киеве — еще и польский. Прочие дисциплины были представлены географией, математикой и медициной. Церковный устав (Типик) в Московской Академии стали изучать лишь с 1798 г. Преподаватели Московской Академии выступали в городских церквах с поучениями и проповедями на темы, которые по большей части назначал лично митрополит Платон; чаще всего они касались этики Нового Завета[91]. В 1806 г. в Московской Академии появился еще один предмет — история Русской Церкви, который читался по только что вышедшей «Краткой российской церковной истории» митрополита Платона. Весьма любопытна изданная по этому поводу инструкция самого митрополита: «Не худо б было, ежели б учеников еще испытывать, все ли они одобряют, или в чем не сумневаются ли, или не делают ли на что разумную критику. В таком случае сумнения объяснять, а разумную критику похвалять, неблагоразумную же поправлять»[92].

з) После преобразования в 1797 г. Александро-Невской и Казанской семинарий в академии Святейший Синод занялся проблемой преподавания и воспитания в духовных учебных заведениях в целом. Результатом явился указ Святейшего Синода от 1798 г., представлявший собой Устав духовных школ. Он не предполагал каких-либо реформ в собственном смысле слова, но в некоторых отношениях являлся все-таки определенным шагом вперед. Курс богословского класса был в нем, рассчитан на три, а философского — на два года. Назначение на некоторые должности успевающие студенты могли получить уже на третьем году богословского класса. Обучение в обоих классах проводилось на латинском языке. Помимо обычных для семинарий предметов вводились краткая история Церкви, герменевтика, систематическая догматика и апологетика, богословская этика и пасхалия; кроме того, предписывалось чтение Библии с разъяснением наиболее трудных мест, Кормчей книги и «Книги о должностях пресвитеров церковных». В качестве практических занятий в обязательном порядке полагалось публично выступать с поучениями перед воскресной литургией, как правило, на темы из апостольских посланий с особым упором на этические выводы. Другим родом практических упражнений должны были служить для «философов» написание диссертаций, а для «богословов» — проповеди перед собранием учителей и студентов, а иногда и в церкви. Дважды в год в академиях следовало устраивать открытые диспуты на философские и богословские темы. Вместо историко-географического класса был открыт класс высшего красноречия на латинском и русском языках, также с практическими занятиями, направленными на выработку навыков проповеди. В программу философского класса были включены физика, краткая история философии, логика, метафизика, этика и естественная история. «Риторам» вменялось в обязанность чтение и перевод лучших латинских авторов, а также чтение русской литературы. Управление академиями, согласно этому Уставу, осуществлялось ректорами и префектами, в распоряжении которых имелись канцелярии (§ 2–6, 9).

Дальнейшие предписания Устава 1798 г. относились к семинариям.

Из каждой семинарии раз в два года два лучших ученика посылались в академию, причем во вполне определенную, за которой была «закреплена» данная семинария. Расходы по их обучению в академии несла семинария, которая должна была обеспечивать их также одеждой и обувью. По окончании академии стипендиаты возвращались в качестве преподавателей в родные семинарии. Епархиальные архиереи призваны были заботиться о том, чтобы в академии поступали наиболее успевающие воспитанники семинарий (§ 7, 8, 10–12, 1). Епископам категорически воспрещалось «откомандировывать» семинаристов на светскую службу без разрешения Святейшего Синода[93].

Этот Устав, служивший основным документом духовного образования до самой реформы 1808–1814 гг., по существу мало что менял в прежней системе преподавания. Расширение программы академии за счет введения особых дисциплин, предназначенных для того, чтобы сделать из будущих священнослужителей квалифицированных проповедников, не достигло своей цели, так как большинство окончивших академию, если не все, избирали себе педагогическое поприще. Приходское духовенство пополнялось в основном выпускниками не академий, а семинарий. Однако некоторые положения синодального указа 1798 г. уже предвосхищали реформу 1808–1814 гг., которая коренным образом изменила всю систему образования в духовных учебных заведениях.

Примечания

[1] ДАИ. 5. № 102. С. 462, 473, 490 (Поместный Собор 1667 г.); ср. Инструкцию патриарха Адриана поповским старостам: ПСЗ. 3. № 1612. Уже в XV в. нередки были жалобы на необразованность приходского духовенства (АИ. 1. № 104); отметил ее и Стоглавый Собор 1551 г. (Стоглав. Гл. 25–26). Об образовании приходского духовенства и о некоторых попытках учреждения духовных школ см.: Макарий. 10–12; Доброклонский. 3, в: Душеп. чт. 1889. 2. С. 359 и след.; Смирнов (1855). С. 5 и след.; Прилежаев Г. Школьное дело в России до Петра Великого, в: Странник. 1881. 1–3; Каптерев Н. Ф. О школах в Москве в XVII столетии, в: Прибавления. 1889; Миркович Г. О школах и просвещении в патриарший период, в: ЖМНП. 1876. 7; Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880. С. 4 и след.; Миропольский С. Очерк истории церковноприходских школ от первого их возникновения на Руси до настоящего времени. 3: Образование

и школы на Руси XV–XVII вв. СПб., 1895; Лавровский Н. О древнерусских училищах. Харьков, 1854 (устарело); Архангельский А. (1883); Харлампович. Малороссийское влияние. 1. С. 381–384; Шмурло. Курс русской истории. Прага, 1935. 3. С. 310 и след.; Сменцовский; Скворцов Г. А. Патриарх Адриан (см. библиогр. к § 1). С. 206 и след.

[2] Смирнов (1855). С. 5–75; Скворцов. Ук. соч. С. 206–268; Сменцовский. С. 3 и след., 42 и след.; Образцов. Братья Лихуды, в: ЖМНП. 1867. 9; Шмурло. Ук. соч. С. 311; ср.: Smolitsch. S. 347 и след. Далее: Филарет. Обзор (1894). С. 254 и след. (с ошибками).

[3] Устрялов (см. библиогр. к § 1). 3. С. 512.

[4] Доброклонский. 3, в: Душеп. чт. 1889. 2. С. 131 и след.; ср. § 15.

[5] ПСЗ. 4. № 2186, 2308; 5. № 2778, 2971, 2979, 3171, 3175 (все изданы в 1708–1718 гг.).

[6] ПСЗ. 5. № 2778; ср. № 2971; Доброклонский. 4. С. 200. Епифаний Тихорский, епископ Белгородский (1722–1731), также весьма интересовавшийся школьным вопросом, открыл цифирную школу в своем архиерейском доме в Белгороде (Лебедев. Харьковский коллегиум, в: Чтения. 1885. 4. С. 5–8, 20). Позже, 19 мая 1724 г., Сенат предложил Святейшему Синоду объединить цифирные школы с епископскими; Синод, однако, отклонил это предложение на том основании, что епископские школы в епархиях еще не открыты; объединение произошло только в Новгородской епархии, где уже имелись такого рода школы (ПСПиР. 4. № 1262). Тогда же, в 1724 г., известный уже нам Посошков (см. § 15, 16) подал Петру I свой трактат, где также говорилось о необходимости школ для просвещения приходского духовенства и даже прилагался их учебный план: сверх чтения и письма еще пение и изучение богослужебных книг (Книга о скудости и богатстве. М., 1911. С. 7 и след.).

[7] Прилежаев, в: Христ. чт. 1877. 1. С. 331 и след.; Смирнов (1855). С. 72 и след.; Лебедев. Ук. соч. С. 20; Пекарский. Наука и литература при Петре Великом. 1 (1862). С. 113, 133 и след.; Можаровский (1868). С. 19–29.

[8] Духовный регламент. Ч. 2. Пункты 9, 10; Домы училищ. Пункт 22. Уже 31 мая 1722 г. указом Святейшего Синода было предписано основывать епископские школы согласно с принципами «Духовного регламента» (ПСЗ. 6. № 4021).

[9] О школе при Александро-Невском монастыре см.: Рункевич (1913). С. 241–251. Школа Феофана, «Карповская семинария» (ибо находилась на берегу речки Карповки, тогда еще в окрестностях Петербурга), содержалась им на собственные средства (Чистович. Феофан Прокопович. С. 631 и след.). «Правила» этой школы см. там же. С. 723–727 и в ТКДА. 1866. 5. С. 77–84; кроме того: Морозов. С. 272 и след.; Пекарский. 1. С. 501. Феофан открыл эту школу еще до упомянутого указа Святейшего Синода 1722 г.; она просуществовала до 1738 г., а затем была объединена с Петербургской (Александро-Невской) семинарией (Чистович. 1857. С. 47 и след.; Рункевич. Ук. соч. С. 516). Харлампович (1. С. 692–694) на основании архивных данных сообщает некоторые интересные подробности: Феофан отдал под школу свой дом, но на содержание ее выдал только 157 руб.; гораздо большие суммы он тратил на свой фруктовый сад и рыбные пруды. Преподавание было построено по канонам пиетистов Галле (Wotschke Th. Der Pietismus in Moskau, в: Deutsche wissenschaftliche Zeitschrift für Polen. 1930. S. 86, цит. по: Stupperich. Staatsgedanke (см. библиогр. к § 1). S. 93).

[10] ПСЗ. 7. № 4291; ПСПиР. 1. № 132, 285, 624; 2. № 850; 4. № 1262, 1284, 1316, 1409, 1434, 1164, 1136; 3. № 1108, 1098; Прилежаев, в: Христ. чт. 1879. С. 176 и след.; Можаровский. С. 19–25. 21 июля 1721 г. для школ был назначен особый протектор (ПСЗ. 6. № 3741; ПСПиР. 1. № 153). В 1721–1725 гг. было открыто 14 школ, в 1727–1730 гг.— еще 5 (Харлампович. С. 635). Об истории этих школ и их украинских учителей см. там же. С. 668–736.

[11] Доброклонский. 4. С. 200; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 7–20.

[12] ПСПиР. 6. № 2004; Пекарский. 1. С. 108–121; Можаровский. С. 26–31; ср.: Рождественский С. В. Очерки. С. 5 и след.; Рункевич. С. 498–516.

[13] ПСЗ. 7. № 5518; 10. № 7361, 7660, 7749, 8287, 8291, 7364; 8. № 5882, 6060, 6287; ПСПиР. 6. № 242; Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 370. Указ от 21 сентября 1738 г. (ПСЗ. 10. № 7660) рекомендовал Святейшему Синоду учредить семинарию в Троице-Сергиевском монастыре, что было осуществлено лишь в 1742 г. (ПСПиР. Е. П. 1. № 220). См.: Знаменский. Духовные школы. С. 100, 160, 168, 214.

[14] ПСЗ. 10. № 7364; Шпачинский. С. 9. Решающим для развития школьного дела был интерес к нему и энергия епархиальных епископов. Некоторые из них проявляли большую заботу о школах, например, Епифаний Тихорский в Белгороде и Харькове (Харлампович. С. 716 и след.) или Иларион Рогалевский в Казани (Знаменский. Ук. соч. С. 160). Однако преемник последнего Гавриил Русской ученым монахом не был и как противник церковной реформы Петра I, по выражению историка, «разогнал» Казанскую семинарию (Можаровский. С. 51 и след.; ср.: Чтения. 1880. 1. С. 59).

[15] Знаменский. Духовные школы. С. 175–188; Чистович (1857). С. 21 и след., 24, 35 и след., 45; ПСЗ. 12. № 8904. Так как приходское духовенство отказывалось посылать своих сыновей в семинарии, Святейший Синод был вынужден в 1744 г. ввести за это штраф в 2 руб. (ПСПиР. Е. П. 2. № 530; Розанов (см. библиогр. к § 13–16). 2. 1. С. 177). Среди епископов украинского происхождения, которые в целом положительно относились к духовным школам, Арсений Мацеевич, противник создания семинарий, был исключением, в Ростове он даже закрыл латинскую школу (Знаменский. Ук. соч. С. 181, 465 и след.; Рус. арх. 1905. 10. С. 166, 169).

[16] Шпачинский. С. 401 и след. О таких приходских школах на Украине см. также: Максимович Г. А. Деятельность Румянцева-Задунайского по управлению Малороссии. Нежин, 1913. 1. С. 120 и след. (об эпохе Екатерины II).

[17] ПСЗ. 16. № 11716. Ст. 7–9; ПСПиР. Е. II. 1. № 76.

[18] Рождественский. Материалы. С. 268–323; он же. Очерки. С. 306–314; Шпачинский. С. 444 и след.; Акты... Киевской Духовной Академии. 2. 3 (1906). С. 185 и след.; Сборник. 43. С. 230; Титлинов. Гавриил Петров. С. 767–769.

[19] ПСПиР. Е. II. 1. № 245, 253; Забелин И. Проект богословского факультета при Екатерине II, в: ВЕ. 1873. 11; Титлинов. Ук. соч. С. 136–159, 767 и след., 770–778; Знаменский. С. 470 и след.; Горожанский Я. Дамаскин Семенов-Руднев, епископ Нижегородский (1757–1791), в: ТКДА. 1893. 11. С. 306–316, 324; 1894. 1. С. 120, 124

и след.; Шпачинский. С. 434, 445, 448.

[20] ПСЗ. 24. № 18273, 18726, 18369; Макарий (1843). С. 182–191; Знаменский. Приходское духовенство. 1873. С. 117. В 1784 г. архиепископ Анастасий Братановский составил по поручению Павла I «План для преобразования духовных училищ», который, однако, остался неосуществленным (Сухомлинов М. История Российской Академии. 1 (1874). С. 245–257). Возможно, этот план оказал влияние на «Порядок 1798 года» (см. об этом ниже, пункт з).

[21] ПСЗ. 28. № 21610. Ср.: Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения, 1802–1902. СПб., 1902. С. 2–30. О XVIII в. см. табл. 7; ср.: Милюков. Очерки русской культуры. 2. 2 (1931). С. 737–743.

[22] Макарий. С. 191; Знаменский. Духовные школы. С. 160; Харлампович. С. 633 и след.

[23] Макарий. С. 182–198; Петров Н. Значение Киевской Академии; Смирнов С. (1855). С. 255–263; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 12, 60–79; Рождественский Ф. Самуил Миславский, в: ТКДА. 1877. 5. С. 301–325; Шпачинский. С. 414, 406, 443 и след.

[24] Знаменский. Ук. соч. С. 615. Термин «казеннокоштные», занесенный с Украины, не означает, что речь идет о государственных стипендиатах; ученики содержались за счет епархиальных управлений или других церковных учреждений («содержание» — по-украински «кошт», от немецкого «kosten» — «стоить»).

[25] Вопрос о средствах для содержания академий подробно обсуждается применительно к Киеву в работах: Макарий; Шпачинский; Рождественский Ф.; применительно к Москве: Смирнов (1855).

[26] Смирнов (1855). С. 86–95, 275–279.

[27] Макарий (с. 86) предполагает, что Киево-Могилянская коллегия получила официальное название «академии» уже в 1701 г., так как в указе Петра I от 26 сентября 1701 г. (ПСЗ. 4. № 1870) употребляется именно этот термин, но К. Харлампович (с. 411), возражая Макарию, полагает, что название «академия» вошло в употребление постепенно, начиная, главным образом, со 2-й половины XVIII в. См.: Макарий. С. 86, 103 и след.; Шпачинский. С. 458–463, 449–452; Сборник. 42. С. 528; Голубев Т. Киевская Академия, в: ТКДА. 1906. 12. С. 537–540; Петров Н. Киевская Академия в гетманство

К. Г. Разумовского, в: ТКДА. 1905. 5. С. 51–93.

[28] Знаменский. Духовные школы. С. 615.

[29] ПСЗ. 11. № 8291, 8303; Князев. Очерк истории, в: Чтения. 1866. 1. С. 27 и след., 40, 93–95. Лучше были условия в Александро-Невской семинарии в Петербурге (Рункевич. С. 511, 755), пользовавшейся доходами монастыря, и напротив — плохо обстояли дела в Московской Академии, из которой учащиеся часто попросту убегали (Смирнов (1855). С. 99; Знаменский. С. 653 и след.).

[30] Макарий. С. 104 и след.; Шпачинский. С. 455 и след.

[31] Цит. по: Знаменский. Ук. соч. С. 655.

[32] Рункевич. С. 510–518, 739–761; Смирнов (1855). С. 95–98.

[33] Смирнов (1855). С. 97 и след.

[34] Макарий. С. 107–116; Шпачинский. С. 456–458.

[35] Доброклонский. 4. С. 201; Князев. С. 27 и след.; Титлинов. Гавриил Петров. С. 24; Рункевич. С. 751–756.

[36] ОДДС. 16. Приложение. № 8; 17. Приложение. № 38. С. 846–854; Смирнов (1855). С. 180 и след.; Макарий. С. 108 и след.; Шпачинский. С. 467; Вишневский,

в: ТКДА. 1903. 8. С. 618; Рункевич. С. 757 и след.

[37] Милюков. Ук. соч. 2. 1 (1931). С. 737 и след.

[38] Макарий. С. 108; Рождественский Ф., в: ТКДА. 1877. 5. С. 302; Знаменский,

в: Прав. соб. 1871. 3. С. 341; Рождественский. Очерки. С. 47 (здесь сведения о количестве студентов за 1736–1745 гг. с учетом обеих групп; те, кто не были сыновьями духовных лиц, составляли почти 2/3 общего количества).

[39] Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 65; ПСЗ. 17. № 12397, 12420; ПСПиР. Е. II. 1. № 444.

[40] Смирнов (1855). С. 178 и след., 338; Знаменский. Приходское духовенство,

в: Прав. соб. 1871. 3. С. 340 и след.

[41] Прилежаев. Духовные школы, в: Христ. чт. 1879. 2. С. 161 и след. Среди учащихся Александро-Невской семинарии был даже один сын крепостного крестьянина (Рункевич. С. 759).

[42] ПСПиР. Е. II. 1. № 219 (здесь данные о субсидиях Московской Академии и 23 семинариям), 256; ср.: Завьялов. Ук. соч. С. 223 и след.; Смирнов (1855). С. 98; Доброклонский. 4. С. 204.

[43] ПСЗ. 22. № 16375; Макарий. С. 118 и след.; Рождественский Ф., в: ТКДА. 1877. 5. С. 321.

[44] ПСЗ. 24. № 18273; Смирнов (1855). С. 264, 268; Макарий. С. 121 и след.; ср.: Доброклонский. 4. С. 206 и след. По данным Смирнова, Московская Академия часто получала пожертвования от частных лиц.

[45] Завьялов. Ук. соч. С. 208 и след.; ср.: Знаменский. Духовные школы. С. 616 и след.

[46] Знаменский. Ук. соч. С. 621 и след., 624 и след.

[47] «Устав» Платона см. у Смирнова (1855). С. 218–222; Кедров. Студенты-платоники, в: У Троицы в Академии. С. 202–232; Смирнов (1867). С. 490 и след., 514 и след.

[48] Знаменский. Ук. соч. С. 631 и след., 637 и след.; Смирнов (1855). С. 264; Можаровский. Старая Казанская Академия, в: Чтения. 1877. 2. С. 101 и след. Здесь еще

в 1819 г. имелся 991 стипендиат приходов: ПСЗ. 22. № 15981; 25. № 18921 (указы Святейшего Синода 1787 и 1799 гг. относительно таких стипендиатов).

[49] Знаменский. Ук. соч. С. 665–672, 612 и след. О подорожании важнейших продуктов питания во 2-й половине XVIII в. см.: Розанов. 2. 1. С. 171 и след.; 3. 1. С. 269.

[50] ПСЗ. 22. № 16500; 25. № 18726. Ст. 15; № 18880; 26. № 19434, 19723, 19897; 27. № 21278, 21321; 28. № 21472; Смирнов (1855). С. 379 и след.; Чистович. С. 60

и след.; Сборник. 43. С. 91 и след.

[51] Знаменский. Ук. соч. С. 613; Мартынов. Записки. С. 68–183.

[52] Знаменский. Ук. соч. С. 614.

[53] Смирнов (1855). С. 64, 227 и след., 381, 390 и след.; Мартынов. С. 77; Прилежаев. Духовная школа, в: Христ. чт. 1879. 2. О воспитанниках Московской Академии, которые стали профессорами светских учебных заведений, см. также: У Троицы в Академии. С. 599; Макарий. С. 192 и след.; Чистович. С. 54–68, 151. Крашенинников (1713–1755), сын солдата, исследователь Сибири, в особенности Камчатки, окончил в 1732 г. Московскую Академию (РБС. Кнаппе—Кюхельбекер (1903). С. 420–422). С. Е. Десницкий († 1789), профессор римского права в Московском университете также был выпускником Московской Академии, а кроме того, учился в Англии, куда был послан в 1761 г. Историк Н. Н. Бантыш-Каменский учился сперва в Киевской Академии, а завершил свое образование в Московской (РБС. Дабелов—Дядьковский (1905). С. 331–335).

[54] Флоровский. С. 341. О деятельности ученых монахов — выпускников Киевской Академии в различных духовных учебных заведениях Великороссии см.: Харлампович. С. 633–668.

[55] Сборник. 43. С. 99; Смирнов (1855). С. 84 и след. Митрополит Платон Левшин также призывал лучших студентов академии постригаться в монахи (БВ. 1912. 8. С. 217; ср.: Смирнов. Ук. соч. С. 352, 356 и след., 361).

[56] ПСЗ. 17. № 12576; 22. № 16684. Ср. «Объявление о монашестве» Петра Великого: ПСПиР. 4. № 1197. Ст. 2; см. ниже § 23.

[57] Знаменский. Духовные школы. С. 344; Голубев А. Сыскной приказ, 1730–1763,

в: ОАМЮ. 4 (1884). С. 99.

[58] ОДДС. 16. Приложение (здесь списки за 1736 г.).

[59] Сборник. 43. С. 100.

[60] Цит. по: Смирнов (1855). С. 258.

[61] Виноградов В. Платон и Филарет, митрополиты Московские, в: БВ. 1913. 2. С. 319. Прим; ср.: Смирнов (1855). С. 261.

[62] Смирнов (1855). С. 259; о значении Платона для дела духовного образования в его епархии — с. 255–395; его правила для академии и семинарии — с. 418–422; инструкция Вифанской семинарии — с. 293 и след.; особые инструкции по чтению лекций о Св. Писании — с. 294 и след.; об истории Церкви — с. 296 и след.; по церковному праву — с. 298; особая инструкция классным старостам семинарии: Прибавления. 1862. 2. С. 425–431. Кедров С. Студенты-платоники, в: У Троицы в Академии. С. 208 и след.; Беляев А. Митр. Платон в его отношении к Вифанской семинарии, в: Душеп. чт. 1897; он же. Митр. Платон как строитель национальной богословской школы, в: БВ. 1912. 12; Платоник. Об изучении жизни и трудов митр. Платона и чествование памяти митр. Платона, в: БВ. 1912. 5; Снегирев И. М. Жизнь Платона, митр. Московского. М., 1856, 1891; Флоровский. С. 109

и след. (интересная характеристика Платона); РБС. Плавильщиков—Принос (1905).

[63] О нем см.: Горожанский Я., в: ТКДА. 1893; Смирнов (1855). С. 182. Он учился также в Гёттингене (1766–1772) (РБС. Дабелов—Дядьковский (1905). С. 52–53).

[64] Мартынов. С. 76.

[65] ОДДС. 16. С. 620; Князев, в: Чтения. 1866. 1. С. 25 и след., 46, 53, 57; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 8 и след.; Чистович. С. 60, 82; Колосов. С. 148 и след., 174 и след.; Знаменский. Ук. соч. С. 740; Флоровский. С. 99 и след.

[66 Курсив автора. Инструкцию Самуила см. в: Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 60–79; Шпачинский. С. 439.]

[67] Мартынов. С. 79; ср. также: Шпачинский. С. 443.

[68] Самуил Миславский был украинцем, воспитанником Киевской Духовной Академии, но тем не менее выступал за преподавание на русском языке. В семинарии Троице-Сергиевской лавры придерживались иного мнения: когда в 1786 г. Святейший Синод по инициативе Екатерины II распорядился, чтобы в духовных училищах преподавание на русском языке было расширено согласно учебному плану народных школ (ПСЗ. 22. № 16421), дирекция Троицкой семинарии писала Московскому митрополиту Платону: «Ежели принять правило народных училищ в рассуждение учения российской грамоте и писанию, то предвидится из того впредь последовать препятствие успехам в латинском языке, ибо те, которые должны будут учиться наперед российской грамоте и писанию, к учению латинского языка будут приступать уже гораздо позже... Почему не приказано ли будет Вашему преосвященству представить, что по вышеописанным резонам сей образ учения народных училищ в рассуждении учения российской грамоте и писанию принять в здешнюю семинарию неудобно» (Знаменский. Ук. соч. С. 791). О прекрасном знании латинского языка учащимися семинарий и академий во 2-й половине XVIII в. см.: Малеин А. Латинский церковный язык, в: БВ. 1907. 6; ср.: Фроловский. С. 112–114 (о преподавании латыни).

[69] Смирнов (1855). С. 181 и след.; Флоровский. С. 112–114.

[70] Смирнов (1855). С. 17.

[71] Смирнов (1855). С. 72–82, 181 и след. О Палладии Роговском († 23 января 1703 г.), который в 1700–1703 гг. был ректором Московской Академии, см.: Смирнов (1855). С. 75; Никольский М. Русские выходцы из заграничных школ в XVII в.,

в: Прав. об. 1862. 11 и 1863. 2–3; Шмурло Е. Русские католики конца XVII в., в: Зап. Рус. научн. инст. в Белграде. 3 (1931); введение А. Соболевского к «Сочинениям Григория Скибинского», в: Чтения. 1914. 3; Florovskij A. Palladij Rogovskij: Eine Episode aus der Geschichte des Katholizismus in Moskau Ende des 17. Jh., в: ZOG. 8 (Новая серия. 4). Роговский учился сначала в школе братьев Лихудов в Богоявленском монастыре в Москве, потом он отправился в иезуитскую коллегию в Вильне, а оттуда — в известную в то время иезуитскую коллегию в Оломоуце, где перешел в унию. Для дальнейшего обучения его послали в Рим, где он оставался почти 7 лет, стал униатским священником и первым русским, получившим диплом доктора философии. Однако в 1699 г. он вернулся в Москву, покаялся перед патриархом и был вновь принят в лоно православной Церкви. В 1700 г. он уже преподаватель Московской Духовной Академии, а с 29 сентября 1701 г. ее ректор (Харлампович. С. 649 (прим.), 651).

[72] Знаменский. Ук. соч. С. 740; ср. Малеин, в: БВ. 1907. 6.

[73] Смирнов (1855). С. 83 и след.

[74] ПСЗ. 22. № 16047; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 16 и след. О «греческом проекте» Екатерины II, который имел целью завоевание Константинополя, см.: Smolitsch. Zur Geschichte der Beziehungen zwischen der Russischen Kirche und dem Orthodoxen Osten, в: OS. 7 (1958). S. 7 и след., а также: Übersberger H. Rußlands Orientpolitik in den letzten zwei Jahrhunderten. Wien, 1913. Bd. 1. S. 362 и след.

[75] Смирнов (1855). С. 112 и след.; Флоровский. С. 105 и след.

[76] Смирнов (1885). С. 308; ПСЗ. 25. № 18726.

[77] Смирнов (1885). С. 109–114, 136, 140, 152 и след., 196, 198; Архангельский. С. 64 и след. Литературу о Феофилакте см. в § 8. Прим. 258; Харлампович. С. 650, 652; Титлинов. Гавриил Петров. С. 5–12.

[78] О системе Кроковского (читавшего лекции в 1693–1697 гг.) см.: Макарий. С. 69–74; Архангельский. С. 62 и след. Кроковский учился в Коллегии св. Афанасия в Риме (Макарий. С. 86; Флоровский. С. 104). О системе Феофана Прокоповича: Koch H. Die russische Orthodoxie im рetrinischen Zeitalter. Breslau, 1929; Карташов А. К вопросу

о православии Феофана Прокоповича, в: Сборн. статей в честь Д. Ф. Кобеко. СПб., 1913; Титлинов Б. Феофан Прокопович, в: РБС; Флоровский. С. 91 и след.; Морозов. С. 123–152; Архангельский. С. 67–72; Червяковский. Введение в богословие Феофана Прокоповича, в: Христ. чт. 1876. 1–2; Stupperich R., в: ZSP. 18 (1940). S. 70–102.

[79] Макарий. С. 69–74, 86, 137–143, 145–148; Шпачинский. С. 430; Смирнов (1855). С. 294, 292 и след. Еще в конце 50-х гг. XIX в. архиеп. Филарет Гумилевский хвалил систему Георгия Конисского (Обзор. 2 (1884). С. 368; ср. с. 289, 357). Ср.: Архангельский. С. 72. Прим. 7.

[80] Флоровский. С. 104.

[81] Благовещенский. С. 65; Можаровский, в: Чтения. 1877. 2. С. 17; Мартынов. С. 79; Лебедев. Ук. соч. С. 85; Харлампович. С. 44, 82; Флоровский. С. 104 и след.

[82] Смирнов (1855). С. 293; Флоровский. С. 111 и след. Но в 1798 г., когда в Святейшем Синоде обсуждался вопрос о реформе преподавания в духовных учебных заведениях, Платон Левшин высказывался против преподавания богословия на русском языке (Титлинов Б. Митрополит Платон, в: Христ. чт. 1912. 11. С. 1242).

[83] Смирнов (1855). С. 291. Об Иринее Фальковском см.: Булашев Г. Преосв. Ириней Фальковский, епископ Чигиринский, в: ТКДА. 1883. 6–9 (здесь и записка Иринея

о состоянии академии в 1802 г.: 8. С. 550 и след.); Флоровский. С. 104 и след.

[84] Макарий. С. 144; Шпачинский. С. 429, 434. Еще дольше схоластический метод преподавания философии продержался в Казани (Можаровский. Ук. соч. С. 24–26; Благовещенский. С. 67), а также в Александро-Невской семинарии (Мартынов. С. 76; Чистович. С. 39).

[85] Смирнов (1855). С. 157, 209 и след. О Владимире Каллиграфе см.: Попов. Арсений Мацеевич (1912). С. 164–167; Барсов Н. Малороссийские проповедники XVIII века,

в: Христ. чт. 1874. 1. С. 269 и след., 575 и след.; Горский А. Историческое описание Свято-Троицкой Сергиевы лавры. 2 (М., 1890). С. 122; Харлампович. С. 707; ср.: Зеньковский. 1. С. 113 и след.

[86] Смирнов (1855). С. 158–170; Титлинов. Феофилакт Лопатинский, в: РБС; он же. Гавриил Петров. С. 9 и след.

[87 ]Смирнов (1855). С. 299.

[88] Там же. С. 300, 353 и след. О Дамаскине см.: Горожанский Я. Дамаскин Семенов-Руднев, в: ТКДА. 1893–1894.

[89] Смирнов (1855). С. 300 и след.

[90] Макарий. С. 127 и след., 147–156. Во 2-й половине XVIII в. инструкция Самуила Миславского оставалась в силе при преподавании всех дисциплин (там же. С. 124–143).

[91] Смирнов (1855). С. 301–330; ПСЗ. 31. № 16047, 16061.

[92] Смирнов (1855). С. 297.

[93 ]ПСЗ. 24. № 18273 (1797 г.); 25. № 18726 (1798 г.); Титлинов (см. библиогр. к § 20). 1. С. 7 и след. В 1802 г. Святейший Синод распорядился ввести в духовных училищах и семинариях в качестве особого предмета основы медицины (ПСЗ. 27. № 20334). В 1794 г. под впечатлением французской революции было приостановлено преподавание французского языка, возобновленное лишь в 1797 г. (Знаменский. Духовные школы. (1873). С. 774).