Игорь Смолич

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

См. библиографию 19 в.

К оглавлению

§ 20. Духовное образование от школьной реформы 1808–1814 гг. до 1867 г.

а) В XIX в. в области духовного образования был проведен целый ряд реформ, имевших наряду с положительными и отрицательные последствия. Последние объясняются отчасти тем, что изначально каждая отдельная реформа не столько имела в виду усовершенствование духовного образования, сколько являлась отражением господствовавших в данный момент политических воззрений, так что потребности духовной школы учитывались далеко не в достаточной мере. Реформы никогда не исходили от Святейшего Синода, он только проводил их, действуя под давлением преобладавшего политического направления или государственной власти, представленной в лице обер-прокурора.

Реформы зарождались в атмосфере энтузиазма, характерной для начала царствования Александра I, проникнутой идеями народного просвещения. Все образованное общество с интересом и сочувствием следило за мероприятиями правительства[94]. Эти идеи не могли не затронуть духовную школу и духовенство в целом, так как его кастовая обособленность еще не развилась до такой степени, чтобы полностью изолировать его от всех течений внутри образованных слоев общества. К тому же недостатки духовного образования и необходимость материальной поддержки духовных школ со времен Екатерины II были общепризнаны. Подлинным инициатором реформы следует считать, как это теперь установлено, епископа Старо-Русского викария Новгородской епархии Евгения Болховитинова (1767–1837), впоследствии митрополита Киевского (1822–1837) и члена Святейшего Синода (1824–1837)[95].

Евгений окончил Воронежскую семинарию, а затем Московскую Академию, одновременно посещая лекции в университете; он отличался знанием французской литературы, поддерживал тесные связи с кружком Новикова. Будучи Новгородским викарным епископом, он имел возможность обсуждать проблемы духовного образования с Амвросием Подобедовым, митрополитом Новгородским и Петербургским, живо интересовавшимся вопросами педагогики[96]. Итогом этих бесед явилось составленное епископом Евгением по поручению митрополита «Предначертание» реформы, в котором в общих чертах рассматривались наиболее принципиальные ее моменты; оно стало первым шагом в подготовке реформы[97]. Евгений ратовал за сокращение роли латыни, в том числе в преподавании философии и богословия, а также за придание академическому образованию более научного, нежели дидактического характера. Академии должны были, подобно университетам, стать центрами духовных учебных округов и приобрести полномочия по надзору за духовными школами высшей и низшей ступени, а также в области духовной цензуры. В этих тезисах молодого епископа наряду с высокой оценкой роли науки отразился дух реформ, к тому времени осуществленных в светских учебных заведениях. Из Указа 1803 г. о реформе духовного образования видно, что идеи «Предначертания» вполне соответствовали взглядам Александра I и Святейшего Синода[98]. Существенным недостатком «Предначертания», в общем ограничившегося теоретическими соображениями, являлось то, что оно обходило молчанием вопрос об организации прочной и постоянной материальной базы духовного образования. К счастью, недостаток этот в известной мере удалось компенсировать благодаря идее члена Святейшего Синода Могилевского архиепископа Анастасия Братановского, напомнившего о забытом указе Петра I, в котором продажа церковных свечей объявлялась монополией Церкви, и предложившего направить доходы от нее на содержание школ. Хотя этих средств было, конечно, недостаточно, тем не менее они представляли собой стабильную статью школьного бюджета, который можно было дополнить государственными дотациями.

29 ноября 1807 г. по указу Александра I был создан Комитет по усовершенствованию духовных училищ. Уже 26 июня 1808 г. комитет представил императору разработанное им «Начертание правил об образовании духовных училищ», которое и было утверждено[99]. В этом проекте, непосредственным автором которого являлся М. М. Сперанский, отчетливо проявилось воздействие реформ, уже проведенных в области светского образования. Во главе всей системы духовных школ ставилась подчинявшаяся Святейшему Синоду Комиссия духовных училищ, которой впоследствии предстояло превратиться в практически самостоятельный орган. Четыре типа, или четыре ступени, школ, а именно академии, семинарии, уездные училища и приходские школы, были в то же время служебными инстанциями: прямые служебные контакты существовали только между комиссией и непосредственно следующим за нею звеном — академиями, и так — между всеми четырьмя ступенями. Академии должны были выпускать священников, ученых монахов и учителей духовных школ. Каждая из них возглавляла духовно-учебный округ и осуществляла надзор за находившимися в нем семинариями. Семинарии готовили своих воспитанников к поступлению в академии, к службе в приходах и, коль скоро того потребует правительство,— к учебе в Медицинской академии. Соответственным образом уездные училища предваряли собой семинарии, кроме того, они призваны были и вообще дать возможность получить образование при наименьших издержках. Приходские школы должны были принести в деревню единообразное, методически правильное преподавание, заботясь о том, чтобы юношество находилось под всеобщим, единообразным и основанным на твердых правилах надзором. Как финансовые отчеты школ, так и средства, выделявшиеся для них комиссией, должны были проходить последовательно все соответствующие промежуточные инстанции.

Каждая из четырех академий, непосредственно подчиненных комиссии, управляла учебным округом, к которому было приписано определенное число епархий со всеми их школами. Семинарии были теснейшим образом связаны с академиями, которым они непосредственно подчинялись. Окончившие семинарию могли продолжить образование только в «своей» академии, а преподавательский состав семинарий пополнялся исключительно за счет выпускников соответствующей академии. Такой порядок предусматривался еще Уставом 1798 г. Каждая из 36 существовавших в 1808 г. епархий должна была иметь одну семинарию, 10 уездных училищ и до 30 приходских школ. Ввиду того что в разных концах огромной империи цены, а соответственно и расходы на содержание учебных заведений сильно разнились, все епархии с их семинариями при распределении штатов были разделены на три категории.

В академиях были заведены внешнее правление, ведавшее подчиненными им школами данного духовно-учебного округа, и внутреннее — занимавшееся академическими делами. Далее, при академиях создавались Конференции по поощрению учености, главным образом в области богословских наук. По плану предусматривалось к 1814 г. организовать Петербургский духовно-учебный округ, а затем приступить к устроению остальных в такой последовательности: Москва, Киев, Казань.

С публикацией указа от 26 июня 1808 г. члены расформированного тогда подготовительного комитета были переведены во вновь образованную Комиссию духовных училищ. Руководящую роль при решении первой из основных задач, стоявших перед комиссией, а именно — при разработке подробных уставов для школ всех четырех ступеней, принадлежала опять-таки М. М. Сперанскому. Им в форме философского рассуждения было написано введение к уставам, а также первая часть Устава духовных академий. Ввиду большой занятости государственными делами работу над окончанием Устава академий и написанием прочих уставов Сперанский вынужден был передать Рязанскому архиепископу Феофилакту Русанову[100].

По новому Уставу академии представляли собой центры богословской науки и в то же время — богословские учебные заведения. Во главе академии стояла конференция, состоявшая из действительных членов и, в духе характерного для эпохи Александра I меценатства, из некоторого числа почетных членов, а также членов-корреспондентов. Последние кооптировались действительными членами и могли принадлежать как к духовному так и к светскому сословию. Действительными членами конференции являлись епархиальный архиерей, ректор академии, известное число профессоров и до десяти духовных лиц, отличающихся образованием и трудолюбием. В обязанности конференции входила организация ежегодного торжественного собрания по поводу годовщины создания Комиссии духовных училищ, а также рабочих заседаний для проведения публичных экзаменов выпускников академии, для присуждения званий действительного студента и ученых степеней кандидата, магистра или доктора богословия. Две последние академические степени предназначались для кандидатов на доцентуру, для преподавателей академии или авторов серьезных научных трудов. В июне и декабре каждого года конференция действительных членов принимала экзамены у студентов. Кроме того, трое из действительных членов избирались в цензурный комитет подведомственного академии учебного округа. Внутреннее правление академии, находившееся под попечением епархиального архиерея, состояло из ректора, отвечавшего не только за процесс преподавания, но и за все остальные стороны жизни академии, инспектора, обязанного заботиться о нравственном воспитании студентов, и эконома. В помощники инспектору назначались двое преподавателей. В студенческом общежитии имелся староста, который должен был докладывать инспектору о поведении учащихся. Внешнее правление состояло из двух членов внутреннего правления и из двух других членов конференции. В его компетенцию входил контроль за преподаванием в семинариях, а также назначение в них учителей. При этом оно должно было избегать излишних переводов преподавателей из одной семинарии в другую.

Очень глубоко реформа затронула саму организацию обучения. Наряду с грамматикой и историей много времени в высшем образовании отводилось на философию и богословие. Низшие классы были закрыты. Вся программа академии теперь разбивалась на два двухгодичных курса, т. е. была рассчитана на четыре года. На первом курсе изучались: 1) словесность, эстетика, «всеобщая философская грамматика»; 2) всеобщая история, история Церкви, древнегреческая и древнерусская история; 3) математика, в том числе и высшая. Изучение философии на втором курсе включало в себя: 1) теоретическую и практическую физику, 2) всю метафизику, 3) историю философии. Программа по богословию на этом курсе содержала следующие предметы: 1) догматику, 2) этику, 3) апологетику, 4) герменевтику, 5) гомилетику и 6) каноническое право. Из иностранных языков изучались: греческий, латинский, древнееврейский, французский и немецкий.

Полный шестилетний курс семинарии состоял из трех двухгодичных курсов: 1) риторики, 2) философии, 3) богословия. Здесь преподавались следующие предметы: 1) словесность, 2) светская история, 3) география, 4) математика, 5) физика, 6) философия, 7) Священное Писание, 8) герменевтика, 9) история Церкви, 10) христианская археология, 11) догматическое, нравственное и пастырское богословие, 12) пасхалия. Изучение латинского, греческого и древнееврейского языков было обязательным, немецкого и французского — факультативным.

Учебный план уездных духовных училищ, рассчитанный также на шесть лет, включал следующие дисциплины: грамматику, арифметику, подробный катехизис, историю и географию в сжатом изложении, церковный устав (Типик), начатки классических языков и церковное пение. В приходских школах, готовивших учеников в уездные училища, учили чтению, письму, каллиграфии, четырем арифметическим действиям, началам русской грамматики, краткому катехизису и церковному пению[101].

Исходя из этой учебной программы, правительство было склонно оптимистически смотреть на дальнейшее развитие духовного образования по пути «истинного просвещения». В указе Александра I от 30 августа 1814 г. высказано пожелание «учредить школы истины». «Просвещение,— говорится в нем,— по своему значению есть распространение света, и, конечно, должно быть того, который во тьме светится и тьма его не объят. Сего-то света держась во всех случаях, вести учащихся к истинным источникам и теми способами, коими Евангелие очень просто, но премудро учит; там сказано, что Христос есть путь, истина и живот; следовательно, внутреннее образование юношей к деятельному христианству да будет единственною целию сих училищ». Если Комиссия духовных училищ, направляя духовное образование, будет руководствоваться этими основными требованиями, то «на сем основании можно будет созидать то учение, кое нужно им (учащимся.— Ред.) по их состоянию, не опасаясь злоупотребления разума, который будет подчинен освящению Вышнему»[102]. Эти слова, в которых отражено умонастроение Александра I в период Священного союза, не столько очерчивали задачи духовной школы, сколько выражали тот дух, в котором надлежало воспитывать будущих пастырей Церкви и церковных ученых.

Современники высоко оценили реформу и ее принципы. О них с грустью вспоминали через 10 лет, когда дух преобразований, казалось, совершенно рассеялся. В начале царствования Николая I господствующим было критическое отношение к основным положениям реформ 1808–1814 гг.; в это время Филарет Амфитеатров, тогда епископ Рязанский, писал Филарету Дроздову: «На духовные училища смотрю я как на прекрасное растение, которое, благодатию Божиею и милостию монаршею было согреваемо и поливаемо, начинало только расцветать и обещало обильный плод, но вдруг засуха. Бог весть, откуда повеял засушительный ветр, и когда он перестанет, и что будет с сим растением»[103]. Около 25 лет это «прекрасное растение», насажденное и опекавшееся Комиссией духовных училищ, медленно умирая, сопротивлялось «засушительному ветру». Как только после реформы 1867–1869 гг. оно успело пустить новые корни, грянула очередная «засуха» эпохи Победоносцева, окончательно погубившая его. В памяти последующих поколений деятельность комиссии осталась окружена ореолом славы, и дело тут не в ее практических успехах, а в ее принципах. Такова оценка, высказанная столетие спустя далеко не либеральным историком Церкви, профессором Киевской Академии Ф. Титовым: «Школа эта устроена знаменитою Комиссиею духовных училищ, в деятельности которой принимали участие лучшие представители Церкви и духовного просвещения 1-й половины XIX в. Школа эта, когда учился в ней Макарий Булгаков с своими товарищами, не была еще испорчена преобразованиями, какие были произведены в ней вскоре потом, по инициативе известного обер-прокурора Святейшего Синода гр. Протасова. То была школа идейная, возбуждавшая в своих питомцах дух самосознания, философского, серьезного отношения ко всему окружающему, располагавшая их к критическому свободному обсуждению всяких запросов духа и жизни»[104].

б) Император Александр I утвердил законопроект, предусматривавший в качестве источника содержания духовных школ доходы от продажи церковных свечей[105]. По предложению Сперанского для пополнения этих недостаточных сумм были предприняты следующие меры, которые к 1814 г. должны были обеспечить капитал в 25 млн руб.: 1) Святейший Синод клал в банк часть церковного имущества стоимостью в 1 200 000 руб. сроком на шесть лет. Таким же образом предполагалось поступить 2) с годовыми доходами от продажи свечей в сумме до 3 млн руб. и 3) с частью выплат из государственной казны в размере 1 800 000 руб. Через шесть лет сумма основного капитала и процентов должна была дать указанные 25 млн руб. В целях увеличения средств, выделявшихся епархиями на содержание уездных училищ, в 1810 г. церковной монополией была объявлена торговля венчиками и листками с разрешительной молитвой (для покойных). Годовой бюджет академии составлял 55 800 руб.; бюджет семинарии в зависимости от категории — 17 000, 14 375 и 12 850 руб. Бюджет уездных духовных училищ был установлен соответственно в суммах 1500, 1200 и 900 руб., а церковноприходских школ — 550, 475 и 400 руб. Повышение этих норм, предпринятое в 1820 г., дало преимущество учебным заведениям Петербурга и Петербургского учебного округа. В целом бюджет духовных школ вырос с 923 350 руб. до 1 674 120 руб. Субсидии из государственной казны, вначале составлявшие 400 000 руб., превысили миллион[106].

В 1825 г. имелось 3 духовных академии, 39 семинарий, 128 уездных духовных училищ и 170 церковноприходских школ. Число учащихся с 29 000 в 1808 г. увеличилось до 45 551, из них 12 249 были государственными стипендиатами (см. § 19). Четверть века спустя, т. е. в 1850 г., статистика дает следующую картину: 4 академии (в том числе восстановленная в 1842 г. Казанская Академия), 47 семинарий (в том числе 6 новых и 2 восстановленных после присоединения в 1839 г. униатов Белоруссии к православной Церкви, а именно — Литовская и Полоцкая), 182 уездных духовных училища и 188 церковноприходских школ. Общее число учащихся составляло 61 335 человек, из которых казеннокоштных 19 210. Имущество школ, в 1824 г. оценивавшееся в 10 463 000 руб. (серебром), к 1849 г. достигло 15 789 200 руб. Проценты возросли с 591 000 руб. в 1824 г. до 828 500 руб. в 1849 г. За тот же период доходы от продажи церковных свечей увеличились с 431 360 до 826 000 руб. Расходы Духовно-учебного управления Святейшего Синода за эти 25 лет удвоились: в 1849 г. они составили 1 655 980 руб. В 1836 г. при обер-прокуроре графе Протасове штатные суммы были увеличены для повышения жалованья учителям и отчасти для поддержания школьных зданий. Бюджет академий возрос с 78 000 до 91 600 руб., а Петербургской — почти до 150 000 руб.; оклады преподавателей как академий, так и прочих учебных заведений были повышены на 80–100%. Возросли и пособия, выплачивавшиеся государственным стипендиатам. Дотации из государственной казны исчислялись теперь 468 225 руб. в год[107].

При Николае I были открыты сословные школы для дочерей духовных лиц по той, главным образом, причине, что плата за обучение в уже существовавших школах для девочек (которые, за исключением учебных заведений «ведомства императрицы Марии», являлись частными пансионами) оказывалась слишком высока для духовенства. Открывавшиеся женские школы, которые частично содержались на средства епархиальных попечительств, прежде всего предназначались для сирот из духовного звания. В 1855 г. было уже 22 таких школы. Образцом служила возникшая в 1843 г. Царскосельская школа, попечительницей которой стала супруга Николая I императрица Александра Феодоровна. Школа находилась на штатом содержании Духовно-учебного управления Святейшего Синода. Школы такого же типа были вскоре открыты в Солигаличе (в 1845 г.; в 1848 г. переведена в Ярославль), в Казани (1853) и в Иркутске (1854). Их программа была небогатой: закон Божий (катехизис и начальные сведения по библейской истории), чтение и письмо, грамматика и церковное пение[108].

При поступлении в академию студенты должны были взять обязательство по ее окончании не оставлять духовное сословие, т. е. стать священниками или учителями духовных школ. В большинстве случаев предпочтение отдавалось второй профессии, так как жизнь священника не выглядела особо привлекательной. Но и здесь были свои трудности: епархиальные архиереи имели обыкновение, кто мягче, кто жестче, подталкивать преподавателей семинарий и уездных училищ к принятию священства. Выход из этого положения подсказывало каноническое право, согласно которому женитьба на вдове являлась препятствием для посвящения в сан. Вследствие этого браки со вдовами получили такое распространение, что Святейший Синод в 1834 г. своим указом запретил епархиальным архиереям давать разрешения на такие браки всем обязавшимся избрать духовное поприще, предоставив это право Комиссии духовных училищ. К концу 40-х — началу 50-х гг. обнаружилось, что число выпускников семинарий стало значительно превышать число священнических вакансий. Тогда Херсонский архиепископ Иннокентий Борисов, один из наиболее образованных иерархов своего времени, как член Святейшего Синода внес в него предложение запретить прием в семинарии сыновей церковнослужителей. В Синоде эта идея вызвала протест ряда епископов. Митрополит Филарет Дроздов представил Святейшему Синоду свое особое мнение, в котором указывал на то, что из среды церковнослужителей вышло много выдающихся иерархов, таких, как Платон Левшин, Серафим Глаголевский, Иннокентий Смирнов и др. Предлагавшаяся мера, по мнению митрополита, могла «наполовину уменьшить в духовенстве число способных к высшим должностям». В 1849 г. число безместных выпускников возросло до 7448, так что по предложению Петербургского митрополита Никанора Клементьевского (1848–1856) обсуждение этой проблемы было поручено особой комиссии. В конце концов Святейший Синод разрешил выход из духовного сословия, освободил духовных лиц от обязанности посылать своих сыновей в духовные учебные заведения, допустив домашнее образование их детей, а в школах средней и низшей ступени был введен numerus clausus [ограничение на число поступающих (лат.)][109].

в) Как видно из цитированного выше указа Александра I от 30 августа 1814 г., в основе реформ 1808–1814 гг. лежали мистические взгляды, распространенные в ту пору при дворе и в обществе; такие настроения были характерны и для авторов уставов, например для М. М. Сперанского и архиепископа Феофилакта Русанова; близок к мистическому направлению в то время был также первый ректор пореформенной Петербургской Академии (впоследствии Московский митрополит) архимандрит Филарет Дроздов. Однако были и серьезные противники этих тенденций, к которым относились среди прочих Петербургский митрополит Серафим и Киевский митрополит Евгений. Это противоположное течение стало одерживать верх, по мере того как интерес к мистицизму со стороны императора слабел и мистическая волна в обществе начала спадать. На место «духовного министра» князя Голицына пришел министр народного просвещения адмирал Шишков (§ 9). Как это всегда бывает, реакция начиналась с мелочей. Так, митрополиты Серафим и Евгений возымели намерение отменить в академиях ученые степени. Правда, успехом эти планы не увенчались благодаря энергичному сопротивлению ректора Петербургской Академии архимандрита Григория Постникова, но выпускникам шестого курса Петербургской и второго курса Киевской Академий присуждение степени магистра богословия было задержано на 2 года[110]. К числу иерархов, которые, по крайней мере внешне, отказались от своих мистических «заблуждений юных лет», принадлежал, между прочим, и тогдашний Московский митрополит Филарет Дроздов, который отныне хранил втайне свою любовь к «прекрасному растению», взращенному Комиссией духовных училищ.

Эпоха Николая I (1825–1855) также носила отчетливый отпечаток личности монарха, который был совсем не похож на своего брата Александра в его молодые годы. Взгляды Николая I на задачи образования определялись практическими соображениями государственной пользы. Во все области управления и в жизнь народа в целом он хотел внести военный порядок, дисциплину, единообразие. Это означало, что целью школы было всего лишь сообщить учащимся знания, достаточные для исполнения ими впоследствии своего служебного долга. Духовная школа должна была формировать в будущих священниках единообразное шаблонное сознание, ибо, кроме учения Церкви и канонических правил, в духовной области не допускалось никаких иных точек зрения или собственных мнений[111]. Уже во время своей коронации в 1825 г. император объявил присутствовавшим иерархам о своем желании, чтобы был написан такой учебник закона Божия, по которому можно было бы в равной мере обучать во всех школах, прежде всего — в военных учебных заведениях, а также чтобы был издан Катехизис с ясным и точным изложением учения православной Церкви по всем вопросам веры и нравственности. В следующем году Московский митрополит Филарет представил Святейшему Синоду свои «Начатки православного учения». 6 декабря 1829 г. Святейший Синод получил именной указ, предписывавший ему обсудить законодательные меры по улучшению духовного образования. Уже один этот указ свидетельствует о принципиальном неприятии императором реформы 1808–1814 гг., однако собственная коренная реформа не соответствовала бы характеру Николая I[112]. Изменения он производил постепенно, высказывая свою позицию то по одному, то по другому конкретному поводу. Если два первых обер-прокурора в царствование Николая I не понимали этих своеобразных черт в характере и взглядах императора, то третий, граф Протасов (1836–1855), будучи генералом, прошедшим николаевскую школу военной дисциплины и единообразия, являлся как раз тем человеком, который вполне соответствовал устремлениям государя. В Комиссии духовных училищ, которая во многом действовала независимо от Святейшего Синода, а значит и от обер-прокурора, Протасов справедливо усматривал оплот «духа александровских реформ» и поэтому решил устранить ее. Комиссия не выказывала склонности пересматривать школьные уставы, как того требовал Протасов, изъявив лишь готовность создать специальную комиссию для обсуждения вопроса о существующих и подлежащих написанию учебниках. После этого Протасов испросил согласия императора на «реформу» духовных школ путем исправления их уставов или даже замены их новыми, но без участия комиссии.

Протасов начал с того, что разослал всем ректорам академий и семинарий циркуляр с поручением, «дабы они свободно изложили, как они понимают богословию и какие улучшения полагали бы внести в нее». Особое одобрение со стороны Протасова получили идеи ректора Вятской семинарии архимандрита Никодима Казанцева, который в 1838 г. был вызван в Петербург[113]. Но выбор Протасовым своего ближайшего помощника оказался не слишком удачен. Архимандрит Никодим, человек весьма способный и знающий, придавал большое значение добрым отношениям с Московским митрополитом Филаретом, который смотрел на планы Протасова более чем сдержанно. Беседу с Протасовым Никодим записал по памяти с протокольной точностью, и эти его записи рисуют нам живой образ обер-прокурора и его царственного вдохновителя. Протасов разразился громовой речью против духовенства и преподавателей духовных учебных заведений. Существовавшая система обучения, по его мнению, не соответствовала ни целям государства в отношении народного просвещения, ни обязанностям Церкви по отношению к государству. «Вы учились не столько для себя, сколько для нас,— говорил Протасов.— Вы наши учители в вере. Но мы вас не понимаем. Ваша богословия очень выспренна. Ваши проповеди высоки... У вас нет народного языка. Вы чуждаетесь церковности. Практическое богослужение вам не известно. Вы почитаете низким для себя знать и изучить его, оттого смешите, вступая в священную должность. Не умеете ни петь, ни читать, не знаете церковного устава. Вас руководят дьячки, над вами издеваются начитанные мещане». Затем Протасов перешел к критике школьного дела. «В ваших школах нет специальности. Вы хотите быть и почитаться универсально учеными. Это ошибка. У нас всякий кадет знает марш и ружье; моряк умеет назвать последний гвоздь корабля, знает его место и силу; инженер пересчитает всевозможные ломы, лопаты, крюки, канаты. А вы, духовные,— продолжал гусарский генерал,— не знаете ваших духовных вещей! Вы изобрели для себя какой-то новый язык, подобно медикам, математикам, морякам. Без толкования вас не поймешь. Это тоже нехорошо. Говорите с нами языком, нам понятным, поучайте закону Божию так, чтобы вас понимал с первого раза последний мужик!». «Подумайте хорошенько и мне скажите, что нужно изменить в семинариях? — вопрошал далее обер-прокурор своего собеседника.— Как упростить существующие науки? Не нужно ли ввести новые, и какие именно? Не надобно ли иные науки сократить, а другие и вовсе выгнать? Помните: семинария не академия. Из академий идут профессоры: им много знать нужно. Из семинарий поступают во священники по селам. Им надобно знать сельский быт и уметь быть полезными крестьянину даже в его делах житейских... На что такая огромная богословия сельскому священнику? К чему нужна ему философия, наука вольномыслия, вздоров, эгоизма, фанфаронства?.. Пусть лучше затвердят хорошенько катехизис и церковный устав, нотное пение. И довольно!» Заключительные слова «декламатора», как называет его Никодим, решительно испугали архимандрита; это видно из его записей. «Ты не знаешь,— заявил Протасов,— когда я напомянул государю, что в духовных семинариях читают философию, государь с гневом и в недоумениях воскликнул: «Как? У духовных есть философия, эта нечестивая, безбожная, мятежная наука? Изгнать ее!» Архимандрит доложил обо всем бывшему тогда в Петербурге Московскому митрополиту Филарету, который, не находя от удивления слов, только повторял: «Куда идут? Чего хотят?» Все старания архимандрита Никодима составить по поручению обер-прокурора новый устав для семинарий успеха не имели[114].

Учебный процесс Протасов намеревался упростить, ограничив в нем роль науки. Так как при осуществлении своих замыслов он не мог рассчитывать на поддержку духовного начальства, т. е. ученого монашества, он решил действовать самостоятельно. Начался период «вертопрахства», как заклеймил его архимандрит Никодим. 1 марта 1839 г. был опубликован Устав Духовно-учебного управления Святейшего Синода. В нем говорилось: «Вникая в необходимость тесной связи между управлением православной Церкви и воспитанием юношества, приготовляемого на священное служение оной, Мы признали за благо сосредоточить в Святейшем Синоде, как в едином главном духовном правительстве империи Нашей, высшее заведование духовно-учебною частью, которое доселе вверено было особой Комиссии духовных училищ, а надзор за повсеместным исполнением существующих по сей части законов вверить обер-прокурору Святейшего Синода»[115]. Установленный этим императорским указом надзор обер-прокурора de facto превратился в его безграничное господство над духовной школой, которое продолжалось, с незначительным ослаблением в 1867–1884 гг., вплоть до конца синодального периода.

Священник М. Морошкин, первый, кому довелось заглянуть в архивы Святейшего Синода, так характеризует «реформы» Протасова: «Поверхностно знакомый с сущностью и характером духовных дел, особенно духовного образования, Протасов более обращал внимание на внешний блеск и форму и мало заботился о внутреннем содержании»[116]. Во главе Духовно-учебного управления был поставлен А. И. Карасевский, один из руководящих чиновников Комиссии духовных училищ, «человек добрый, деликатный, незаносчивый». Он был слепо предан Протасову, точно выполняя все его предписания, и умел по одному намеку обер-прокурора угадывать его желания[117].

Еще до указа 1839 г. Протасов начал «наводить порядок» в Петербургских Академии и семинарии. Об этом сохранились записки очевидца, профессора академии (1833–1852) Д. С. Ростиславова, работы которого, главным образом о духовном образовании и приходском духовенстве в 1830–1860 гг., не лишены, правда, некоторой тенденциозности[118]: Ростиславов разделял недовольство многих своих коллег, также не принадлежавших к ученому монашеству, засильем монахов в духовной школе и был склонен в обер-прокуратуре усматривать некоторый элемент «освободительного характера», ограждающий от власти епископов и ректоров. Тем убедительнее его описание отупляющей «военизации» Петербургской Академии и епархиальных семинарий, куда направлялись специальные ревизоры, например, в церковь приходилось ходить строем. Но были и положительные моменты, из которых Ростиславов называет улучшение питания, чистоту в спальных комнатах, обеспечение пусть и единообразной, но порядочной одеждой и практичная обстановка в рабочих помещениях,— все это было инициативой Протасова. Состояние, в котором Протасов застал Петербургскую Академию, было действительно во многих отношениях безрадостным: спальные помещения студентов были переполнены, содержались в беспорядке и служили одновременно рабочими комнатами, где готовились к лекциям. Протасов настоял на устройстве специальных спальных комнат, где, как и в кадетских корпусах, разрешалось находиться только по ночам. Если Петербургская Академия подчинилась новым правилам, то Московский митрополит решительно отказался вводить их. Поэтому Московская Академия смогла приобщиться к этим достижениям лишь позже. И вообще, порядки здесь были, по словам одного из студентов 40-х гг., «патриархальными и свободными», и только в начале 50-х гг. ректор Алексий Ржаницын (1847–1853), стремившийся улучшить условия быта студентов, ввел более строгий распорядок. Что касается митрополита Филарета, то он признал нестроения в академии лишь к концу 50-х гг., когда заявил, что из-за переполненности помещений студентам приходится выполнять свои задания, как на рынке[119].

В провинциальных духовных школах положение было, разумеется, много хуже, чем в обеих столицах. Сравнивая мемуары начала 20-х и 50-х гг., легко видеть, как мало изменились за это время и условия жизни студентов, и сама система воспитания[120].

В 1840 г. были изданы утвержденные Николаем «Новые правила» преподавания в семинариях, представлявшие собой точную копию беседы Протасова с архимандритом Никодимом. В годовом отчете обер-прокурора императору от 1840 г. отмечается, что согласно этим правилам из основных дисциплин семинарской программы наиболее важными для сельского священника являются пастырское богословие и гомилетика. Общеобразовательные предметы были сокращены, а философия сведена к логике и психологии, зато были включены новые предметы, «полезные для общежития», такие, как основы медицины, крестьянского хозяйства и естествознание; с 1843 г. в некоторых семинариях стали обучать иконописанию[121]. Во всех духовных школах курс обучения был рассчитан на шесть лет. Кроме того, чтобы избежать переполнения низшего класса семинарий (класса «риторов») готовившимися в псаломщики, для последних был организован дополнительный класс.

Избыточность учащихся в духовных учебных заведениях заставила Святейший Синод в 1850 г. отменить обязательное обучение сыновей духовенства непременно в духовных школах, открыв им доступ в школы светские. Еще ранее, в 1842 г., император разрешил принимать выпускников семинарий на государственную службу, отменив существовавшее ограничение, в силу которого выпускники, не принадлежавшие к духовному сословию, могли рассчитывать на место только в «ведомстве православного исповедания» (в качестве чиновников консисторий или учителей семинарий).

В 1836 г. было решено увеличить чрезвычайно маленькие штаты и оклады, особенно в семинариях и духовных училищах. Государственная казна выделила на эти цели дополнительно 468 225 руб., что дало возможность в последующие годы, при обер-прокуроре Протасове, применяясь к местным условиям, укрепить штатное содержание отдельных семинарий[122].

г) Целью реформы 1808–1814 гг. являлось повышение общеобразовательного уровня в духовных учебных заведениях и в то же время — развитие собственной русской богословской науки. Граф Протасов был в известном смысле прав, когда в беседе с архимандритом Никодимом утверждал, что учебные планы и уставы Комиссии духовных училищ плохо учитывали то обстоятельство, что большинство выпускников духовных школ призваны были стать приходскими священниками. Оптимистическая вера в ценность абстрактной науки мешала реформаторам-идеалистам вроде Евгения Болховитинова, Сперанского, Феофилакта Русанова или юного ректора пореформенной Петербургской Академии Филарета Дроздова опуститься до столь конкретной практической задачи. Требования к учителям и учащимся резко повысились. Через духовные училища и семинарии, связанные между собой как ступени единой системы, лишь небольшое число избранных, лучших учеников попадало в академии. Однако реформа в семинариях и в еще большей степени — в академиях замедлялась из-за нехватки студентов. В Московской Академии она была завершена в 1814 г., в Киевской — в 1819 г., в Казанской — в 1842 г. Последующее развитие сохранило лишь фрагменты задуманной идеалистами системы. Для многих 6–8 лет обучения было мало, и они, как и в предыдущем столетии, задерживались на школьной скамье гораздо дольше или же оставляли ее диаконами и псаломщиками[123]. Зубрежка, бессмысленное затверживание наизусть вошли уже в привычку в духовных школах и были результатом метода обучения, не позволявшего ученику ни малейших отступлений от дефиниций и толкований учителя. От хорошего ученика не ждали ничего, кроме тупого повторения сказанного преподавателем. Еще печальнее, чем в школах низших ступеней, последствия такого метода были в семинариях. Учителя, преподававшего свой предмет в более свободной манере, вскоре начинали подозревать в недостаточном владении материалом или в вольнодумстве. Из высказываний Протасова в разговоре с архимандритом Никодимом можно заключить, что такого рода педагогика вполне соответствовала взглядам высшего начальства. Во всяком случае дело было не в неспособности учителей или учащихся. Именно с этой точки зрения следует рассматривать часто весьма критические отзывы учеников о своих преподавателях. «Профессора представляли из себя посредственность,— писал один бывший семинарист 40-х гг.,— занимаясь исключительно чтением уроков по составленным заранее запискам». В семинариях в то время не читалось лекций, а задавались и выслушивались школьные уроки. Лишь несколько чудаков преподавали хорошо, но и те давали в сущности лишь объяснения к сказанному в учебниках или их конспектах[124]. Поведение этих последних, даже по мнению митрополита Филарета, противоречило Уставу семинарий. Такой взгляд начальства на методику преподавания не мог пробудить у преподавателей интерес к живому общению с учениками; более того, он вызывал, как замечает один из современников, апатию к наукам и даже к жизни[125]. В то же время нельзя забывать, что тем не менее многие ученые, которые во 2-й половине XIX в. внесли значительный вклад в науку, основы своих знаний (в особенности богословских) приобрели именно в семинариях после реформы 1808–1814 гг.[126]

До реформы преподавание богословия, философии и некоторых других дисциплин велось, как известно, на латыни, она же служила и разговорным языком. В конце 30-х гг. статус латыни был приравнен к другим предметам, а преподавание перешло на русский язык. По Уставу 1840 г. латинскому языку в семинариях отводилось только по три урока в неделю на первом и по два — на втором двухгодичном курсе. В академиях сохранилось лишь чтение трудных латинских и греческих авторов, грамматика же считалась уже изученной. Хотя латынь и потеряла свою прежнюю роль языка общения, ей все же придавалось большое значение. Так, в 1852 г. архиепископ Иннокентий Борисов жаловался на то, что в семинариях много времени, усердия и способностей тратилось на излишнее изучение латинского и греческого языков[127]. После реформы 1840 г. программа семинарий все еще оставалась очень обширной; много места в ней уделялось общеобразовательным светским дисциплинам. На первом двухгодичном курсе преподавались: 1) логика и психология, 2) русская литература, 3) всеобщая светская история, 4) алгебра, 5) геометрия в связи с топографией, 6) физика, 7) естественная история, 8) народная медицина, 9) обязательные языки: латинский и греческий, 10) факультативные — древнееврейский, французский и немецкий. В учебный план философского и богословского двухгодичного курса входили: 1) догматика, 2) нравственное богословие, 3) неправославные вероисповедания, 4) церковная риторика (гомилетика), 5) библейская и церковная история, 6) библеистика, 7) патристика, 8) литургика, 9) герменевтика, 10) церковное право и 11) история Русской Церкви.

Для преподавания всех этих предметов был необходим немалый учительский состав, который после реформы 1808–1814 гг. формировался почти исключительно из выпускников духовных академий. Он делился на две категории, статус которых принципиально различался,— ученых монахов и светских учителей; ко второй категории по своему положению принадлежало также небольшое число белых священников. По сравнению со своими коллегами ученые монахи обладали достаточно большими привилегиями[128]. Жалованье светских учителей в духовных училищах и семинариях было мизерным и едва увеличилось даже после реформы 1808–1814 гг. Лишь в редких случаях у них была перспектива в конце своей педагогической карьеры получить место инспектора духовного училища или дослужиться до почти недостижимой должности инспектора семинарии. Как правило же, должности ректоров и инспекторов в духовных школах средней и нижней ступени предоставлялись «академикам» из числа ученого монашества. Эти молодые люди 28–30 лет, облаченные в монашеское одеяние, но никогда не бывавшие в монастыре, не имевшие никакого педагогического опыта, оказывались начальниками над светскими учителями с долголетним педагогическим стажем. В случае каких-либо конфликтов ученые монахи могли всегда рассчитывать на поддержку епархиального архиерея или Святейшего Синода. В своих многочисленных высказываниях об ученом монашестве, преподававшем в академиях и семинариях, архиепископ Никанор Бровкович, сам вышедший из этой среды, рисует весьма неприглядную картину (см. § 12). Молодые карьеристы принимали постриг еще на студенческой скамье. По окончании академии они получали должности согласно аттестату: те, у кого он был лучше, могли сразу стать инспекторами семинарий, прочие начинали свою педагогическую деятельность учителями духовных училищ или семинарий. Как правило, через каждые два-три года следовал перевод на новое место с производством в инспекторы, а затем и в ректоры. Но и став ректором, ученый монах редко удерживался на одном месте. Из биографий епископов видно, что им приходилось ректорствовать поочередно в трех или четырех семинариях, по нескольку лет в каждой. Частая смена предмета преподавания не позволяла подготовить сколько-нибудь глубокого лекционного курса; уже по одной этой причине преподаватель попросту вынужден был буквально держаться существовавших учебников. Наряду с чтением лекций по догматике и руководством учебным заведением на плечи ректора ложились еще и другие административные обязанности. Так, например, ректоры в сане архимандрита зачастую привлекались к работе в духовных консисториях в роли «наблюдателей», в их задачу входила защита интересов монашества перед лицом членов консисторий, принадлежавших к приходскому духовенству[129].

Идеологи реформы 1808–1814 гг. считали, что академии смогут лучше выполнять поставленную перед ними основную задачу — наряду с научной работой в области богословия готовить учительские кадры,— если преподаваемый курс будет носить единообразный авторизованный характер. Связанное с этим требование, чтобы преподаватели академии не читали собственных лекций, а скрупулезно придерживались определенных учебников, подчеркнуто строго выполнялось с начала 20-х гг., когда, если воспользоваться сравнением епископа Филарета Амфитеатрова, в то время еще либерала, «засушительный ветр» реакции едва ощущался. Когда же при Протасове реакция уже полностью восторжествовала, всякая научно-обоснованная критика в процессе обучения была запрещена, а богословская литература подвергалась беспощадной цензуре. Малейшее отклонение от традиционно принятого считалось преступлением. Архиепископ Никанор Бровкович рассказывает, как в начале его педагогической деятельности в Петербургской Академии в середине 50-х гг. ректор академии Макарий Булгаков сурово отчитал его за то, что он затронул в своих лекциях «щекотливые вопросы»,— таким был тогда «метод академического преподавания». «Меня... разменяли на мелочь»,— замечает владыка Никанор в заключение[130]. Московскую Академию начало реакции застало в тот момент, когда преподавание в ней, преодолев схоластику, находилось на взлете. Лекции по догматике ректора академии архимандрита Филарета Амфитеатрова, читавшиеся в 1816–1819 гг., студенты слушали с необычайным интересом. Профессор философии В. И. Кутневич читал свой предмет с «собственными комментариями». Архимандрит Кирилл Богословский-Платонов преподавал в 1819–1824 гг. догматику, почти не пользуясь учебником, прибегая вместо него к новейшей западноевропейской литературе. Его преемник, ректор архимандрит Поликарп Гайтанников (1824–1835), придерживавшийся тех же методов, встретил уже сопротивление со стороны митрополита Филарета и после конфликта с ним вынужден был оставить свой пост. Архимандрит Филарет Гумилевский, также отказавшись от учебника, предпочитал в своих лекциях по догматике опираться на современную католическую и протестантскую литературу по богословию[131]. Протоиерей А. В. Горский (1812–1876), принявший в 1864 г. курс догматики от архимандрита Филарета, не изменил манере своего предшественника.

Имя Горского неразрывно связано с историей Московской Духовной Академии. Ему она обязана своим расцветом и первенствующим положением среди других академий империи, которое она сохранила за собой до самого конца синодального периода. Через сто лет после реформы в академии о Горском писали: «Бесспорно, для Московской Духовной Академии громаднейшее значение имеет Александр Васильевич Горский, занимающий первое место за все время столетнего существования академии. Без преувеличения можно сказать, что все лучшее и светлое в академии идет от Горского и академия не утратит окончательно своей богословско-научной силы, пока в ней совершенно не иссякнет дух Горского»[132]. Жизнь Горского полна своеобразия, которое так свойственно биографиям многих ведущих умов русской культуры[133]. Он родился 12 августа 1812 г. в Костроме в семье семинарского учителя и учился в семинарии своего родного города. Во время инспекции 1828 г. его знания произвели такое впечатление на ревизовавшего семинарию иеромонаха Афанасия Дроздова, что последний взял его с собой в Москву. Без окончания богословского класса семинарии 16-летний Горский был принят в академию, которую закончил за четыре года. Сразу после этого вместе со степенью бакалавра (1833) он получил здесь доцентуру по церковной и светской истории. Со следующего года Горский читал только историю Церкви, а в 1839 г. стал ординарным профессором по этой дисциплине. Его предшественники на кафедре были людьми своеобразными: иеромонах Платон имел обыкновение развлекать своих слушателей чтением Гийона и Юнг-Штиллинга; лекции профессора Ф. А. Терновского-Платонова были так плохи, что его отстранили от преподавания, оставив ему одну светскую историю. В 1830–1833 гг. историю Церкви читал Филарет Гумилевский, сам только что окончивший академию. Кафедру церковной истории Горский занимал подряд 30 лет, вплоть до 1864 г. В 1860 г. митрополит Филарет захотел назначить его ректором академии, в связи с чем писал о нем следующее: «При несомненном достоинстве вообще он обладает по истории и древностям церковным сведениями, которые присоединили его к числу известных ученых»[134]. И по многочисленным воспоминаниям современников видно, как высоко ценил Горского весьма расположенный к критике митрополит и как часто он советовался с ним о делах академии[135]. Стремясь передать ректорство Горскому, митрополит Филарет тщетно старался склонить молодого профессора принять монашество, Горский же настаивал на рукоположении его в священнический сан, что было не принято в отношении неженатых. После серьезных колебаний митрополит в 1860 г. все-таки уступил желанию Горского, чтобы уже в том же году произвести его в протоиереи. В глазах митрополита принадлежность Горского к белому духовенству служила отныне препятствием для занятия им поста ректора академии. «Слышу,— писал Филарет обер-прокурору графу А. П. Толстому,— что некоторые желают, чтобы ректором академии был протоиерей Горский. Желаю сего и я и для сего предлагал ему вступить в монашество. Но он остался твердым в своем давно принятом расположении. Если угодно, чтобы он был ректором, то пусть будет мне поручено настоятельно предложить ему вступление в монашество. Ибо если он будет протоиереем ректором и у него будет в подчинении архимандрит инспектором, то это будет вступление, хотя еще мало приметное, но уже примерное для будущего,— вступление на путь желаемого некоторыми церковного переворота, чтобы вопреки древнему постоянному правилу поставить белое духовенство выше монашествующего и вверить управление протоиереям с их супругами, а архиереям оставить только рукоположение без рассуждения о достоинстве рукополагаемых. От такого управления нельзя ожидать ни единства, ни твердости, ни чистоты. Да не поколеблются опоры Дома Божия»[136]. Митрополит Филарет отстаивает здесь типичную для защитников ученого монашества точку зрения, которую, впрочем, разделяли почти все иерархи вплоть до последнего сторонника монашеской гегемонии — скончавшегося в 1936 г. митрополита Антония Храповицкого. Но, уступая новым веяниям 60-х гг., митрополит Филарет вынужден был наконец сдаться. В 1864 г. Горский был назначен ректором академии и оставался им до самой своей смерти 11 ноября 1875 г. На время его ректорства пришлась коренная перестройка духовного образования, закончившаяся реформой 1867–1868 гг., которая имела, может быть, даже большее значение, чем реформа 1808–1814 гг. Горский принимал непосредственное участие в ее подготовке и проведении. Но еще ранее под его руководством формировались преподаватели и ученые, которым впоследствии было суждено стать деятелями пореформенной духовной школы России.

В качестве преподавателя академии Горский прежде всего довел читавшиеся им курсы (в 1833–1864 гг.— «Всеобщая и русская церковная история», в 1862–1875 гг.— «Догматическое богословие») до научного уровня, подобавшего высшей школе. Благодаря своим хорошим отношениям с митрополитом Филаретом, который терпел его педагогические методы, потому что от Горского не приходилось опасаться ересей, ему удавалось выходить за рамки, очерченные Духовно-учебным управлением. Горский был из тех преподавателей высшей школы, которые владели вниманием аудитории и умели увлечь своих слушателей, вместе с тем он был выдающимся воспитателем, пользовавшимся огромным нравственным влиянием на студенчество. Архиепископ Алексий Лавров-Платонов, один из учеников Горского, ставший профессором церковного права в академии, рисует следующий образ своего знаменитого учителя: «Он учил нас трояким способом: всех вообще на кафедре, увлекая нас своими глубокими изысканиями, историческими картинами, блестящими характеристиками отцов и учителей Церкви (доселе не могу забыть его характеристики Оригена), затем он всех же нас учил на другой своей кафедре — в библиотеке. Это тоже драгоценнейшие для нас его лекции, коими он вводил нас в полное обладание литературою предмета. Но были еще его лекции — lectiones privatissimae [лекции сугубо частные (лат.)] — домашние. На эти лекции иногда он призывал нас поодиночке, по поводу прочитанных им наших рассуждений или для сообщения своих мыслей относительно данной темы»[137]. Особенно содержательны были лекции Горского по истории Церкви. Кроме историко-прагматического изложения материала он давал критический анализ источников, которые, сверх того, для наиболее яркого освещения предмета приводил в пространных выдержках. Профессор П. С. Казанский, слушавший Горского, когда тот только начинал свою преподавательскую деятельность, так рассказывает об этом: «Его лекции отличаются большею живостию, нежели печатанные его сочинения, где он исключает всякий порыв чувства и оставляет голый факт и сухое соображение... В наше время списки его лекций ходили по рукам и их немало распространилось по всей России. Достоинство этих лекций узнаешь только тогда, когда основательно изучишь предмет... Если принято в основание чужое сочинение, то по убеждению, что оно верно передает первоначальные источники... Для нас и почти для каждого он служит как бы справочным лексиконом»[138]. Полнота и многосторонность его знаний были поистине изумительны, и потому его влияние простиралось на все отрасли русского богословия. Из его школы вышли не только такие историки, как А. П. Лебедев и Е. Е. Голубинский, но и замечательные специалисты по патристике, догматике, церковному праву и т. п. Любимым предметом Горского была история Русской Церкви. Здесь им была проделана большая исследовательская работа, открыто и изучено много документов. И если он мало и неохотно публиковал свои труды, то виной тому была только его скромность. Особо интересовала его эпоха патриаршества. К сожалению, до нас дошли лишь наброски, но поля этих рукописей испещрены ценнейшими замечаниями, немало из которых заставляют задуматься и современного историка. Можно догадываться, что Е. Е. Голубинский многими своими научными достижениями обязан упомянутым lectiones privatissimae Горского, от которого он унаследовал и склонность к критическому прочтению источников. «Этот аскет-профессор, этот инок-мирянин, с подвижническою жизнью соединявший общительную гуманность и готовность всякому служить своими знаниями и трудами, это было необыкновенное явление. Оно едва ли повторится»,— писал о Горском Н. П. Гиляров-Платонов[139].

Важным следствием академической деятельности Горского стал подъем уровня преподавания в тех многочисленных семинариях России, где оказывались его ученики. Надо также заметить, что к процветанию Московской Академии в эпоху реакционных нападок был причастен также митрополит Филарет, который в роли попечителя, а иногда и довольно строгого опекуна оградил ее от неоднократных попыток начальственного вмешательства.

Значительную роль в жизни академии в период 1814–1867 гг. играла профессура по философии, не любимая вышестоящими властями, которым она внушала недоверие. Основы ее авторитета были заложены, без сомнения, В. И. Кутневичем, первым профессором кафедры философии Московской Академии. Он был, как то видно из материала, собранного историком академии С. К. Смирновым, прекрасным знатоком и приверженцем современной немецкой философии, который умел вызвать у студентов живой интерес к своему предмету, несмотря на то что лекции читались на латинском языке. Кутневич преподавал в академии с 1815 по 1824 г.[140] Его преемник протоиерей Ф. А. Голубинский (1797–1854), как и Горский, был уроженцем Костромы. Сын псаломщика, сумевшего впоследствии стать священником в Костроме, Голубинский поступил в 1806 г. в семинарию, а в год ее окончания был «информатором», т. е. ассистентом учителя греческого языка. В следующем году он стал студентом только что реформированной Московской Духовной Академии, которую закончил в 1818 г. со степенью магистра, после чего, по рекомендации Кутневича, был назначен бакалавром по кафедре философии, а с 1820 г. преподавал также немецкий язык. В 1822 г. Голубинский стал экстраординарным, а в 1824 г.— ординарным профессором философии, каковым оставался в академии в течение 30 лет, вплоть до своей смерти. В 1828 г. он был рукоположен в священника, а в следующем году стал протоиереем[141]. Еще в студенчестве Голубинский вместе с несколькими товарищами организовал с разрешения инспектора «Общество научных дискуссий», которое отличалось от позднейших университетских семинаров по сути дела лишь отсутствием руководителя из числа преподавателей. Сохранился незаконченный отчет Голубинского о собраниях общества в первые три месяца его существования (март—июнь 1816 г.) — интересное свидетельство научных интересов тогдашней академической молодежи. О мотивах основания этого общества Голубинский писал следующее: «Часто в часы досуга они (студенты.— Ред.) любили с дружескою свободою и откровенностью говорить, что каждый думал о предметах их учений; иногда читали друг перед другом свои сочинения и судили о них»[142].

В годы профессорства Голубинский пользовался в академии большим уважением — как ученый, как педагог и как человек. По свидетельству одного из студентов, «Федор Александрович был главою наставников, столпом академии и патриархом философов... Он говорил лекции просто, внятно, не столько с одушевлением, сколько с самоуглублением, как бы рассуждая сам с собою. Знал он бездну, но блестеть не любил и не увлекал молодых слушателей; с бóльшим вниманием стали бы его слушать люди более разумные и знающие. Особенно он любил распространяться о древней философии, об индийцах и китайцах, о Платоне... Должно заметить еще, что он был весьма осторожен в словах, боялся говорить нам много о новых немецких системах, хотя знал их весьма основательно. Правда, читал он нам о Гегеле, но не дал полного понятия о нем, потому что читал одну логику Гегеля... Он знал в совершенстве древнюю классическую литературу, новую немецкую и французскую, древнюю и новую философию, многих святых отцов, глубоко изучил Священное Писание; но свои познания не высказывал; свои мнения выражал нерешительно, осторожно и как бы неискренно; но все чужие мнения он знал основательно, разумеется, ученые»[143]. Голубинский, как и многие его современники, очень интересовался немецкой философией и протестантским богословием. Когда в начале своей преподавательской деятельности он преподавал немецкий язык, то заставлял студентов переводить сочинения Арндта, снабжая их собственными религиозно-философскими комментариями. На барона Хакстхаузена (Haxthausen), немецкого католика, после беседы с Голубинским большое впечатление произвели его познания в области немецкой философии, и прежде всего знание Гегеля и Шеллинга[144].

В 1852 г. начальный курс философии перешел к В. Д. Кудрявцеву-Платонову (1828–1891), который в 1854 г. принял от Голубинского и все остальные его курсы. Он читал менее эклектично, чем его предшественник и учитель. Плоды его трудов появились лишь после реформы академии и введения нового устава, в разработке которого он участвовал.

К столпам академии принадлежал также профессор математики протоиерей П. С. Делицын, один из основателей «Общества научных дискуссий». Его деятельность бела весьма разносторонней. Начинал он ее преподавателем французского языка, занимаясь со студентами переводами Боссюэ. Главной его заслугой перед академией стали переводы сочинений отцов Церкви, которые с 1843 г. начала издавать академия. В течение 20 лет Делицын перевел почти все запланированные 42 тома, и всякий, кто берет в руки это издание (в котором, кстати говоря, имя переводчика не указано), бывает обрадован точностью перевода и ясностью языка, учитывающего к тому же и особенности стиля каждого из авторов. Наряду с этим Делицын много лет работал в духовной цензуре[145].

Выпускник Петербургской Академии Е. В. Амфитеатров (1815–1889), бывший долгие годы (начиная с 1839 г.) профессором эстетики и литературы, пользовался известностью как опытный педагог и талантливый лектор. Высок был его нравственный авторитет среди студенчества. По отзыву одного из его учеников, он обладал счастливой способностью превращать в свою собственность все, что встречалось ему в богатой иностранной литературе, так что рассказы о явлениях и лицах из мира искусства и литературы, которые он черпал у французских и немецких авторов, казались его собственными творениями. Лекции Амфитеатрова, писал другой, были мастерски составлены, точны и не особенно многословны. Их содержание вызывало у нас большой интерес. Историю литературы Амфитеатров рассматривал с эстетической точки зрения, приводя массу цитат из произведений выдающихся писателей. Еще учителем семинарии, он с особым воодушевлением говорил о Гомере, Данте, Мильтоне и других великих поэтах, теперь же вводил своих студентов в мир современной русской литературы, читал им Пушкина, Жуковского и только что вышедшие «Мертвые души» Гоголя, в то время как курсы русской литературы в Московском университете не выходили за пределы XVIII в.[146]

Сложнее складывалась судьба другого значительного ученого, профессора Н. П. Гилярова-Платонова (1824–1887). Он начал свою академическую деятельность в 1848 г., когда эпоха Протасова достигла своего апогея. Гиляров-Платонов читал герменевтику, неправославные исповедания, историю ересей и расколов в Церкви, но по желанию митрополита Филарета должен был оставить чтение лекций о расколе из-за своей «либеральной» критики позиции православной Церкви. Вследствие поданной им докладной записки с требованием веротерпимости в отношении старообрядцев он был в 1854 г. уволен из академии. В 1856–1863 гг. этот высокообразованный человек с независимым характером служил в Москве цензором. «Широта его взглядов, смелое направление мысли, дисциплинированное духовной школой, делали то, что многие повременные издания и литературные работы держались и видели свет только благодаря отваге цензора, в существе дела благонамеренного, хотя и не всегда согласного с конкретными требованиями высшего цензурного начальства»[147].

В Московской Академии начинал свою неудачную карьеру архимандрит Феодор Бухарев (1824–1871), который принадлежал к самым одаренным и интересным личностям из числа получивших образование в духовной школе. Это трагическая фигура среди ученого монашества, о теневых сторонах которого с такой горечью говорил архиепископ Никанор Бровкович. Сначала Бухарев учился в Тверской семинарии, где обратил на себя внимание своими способностями, а затем — в Московской Академии. В надежде посвятить себя всецело богословским занятиям он в возрасте 20–21 года постригся в монахи, так как, по его собственному позднейшему признанию, был болезненным и углубленным в самого себя. По окончании академии он в качестве бакалавра начал преподавать Ветхий Завет и в 1846 г. стал экстраординарным профессором по этой дисциплине. Однако Феодор не был предназначен для роли лектора, ибо не мог удержаться в рамках учебного предмета, не давая воли своему личному интересу к тем или иным темам. На студентов он производил скорее впечатление талантливого проповедника собственных идей. Для самого Бухарева чтение лекций являлось делом побочным: он всецело посвятил себя работе над комментарием к Апокалипсису, который по завершении был передан для просмотра митрополиту Филарету. Взгляды, развиваемые в комментарии Бухарева, насторожили митрополита; он явился на один из проводившихся архимандритом экзаменов, и впечатление, которое он вынес оттуда — и от ответов студентов, и от объяснений Бухарева,— было столь неблагоприятным, что Филарет настоял на его переводе на кафедру догматики Казанской Академии (1855). Незадолго до кончины архимандрита Бухарева его коллега профессор Казанский так писал о нем: «Об Апокалипсисе была переписка у А. М. Бухарева с митрополитом Филаретом. Я читал ее и не мог не признать, что Бухарев был правее митрополита... Александр Михайлович Бухарев пылкая голова, но туманная. На его попытку объяснить Апокалипсис я смотрю как на пункт помешательства... Любовь Христа, примиряющая всех и все,— вот основной пункт книг и статей Бухарева. Он живет сам в мире идеальном, все надеясь своими идеями пробудить человечество к лучшей жизни... Действительно, из среды монашествующих случалось мне слышать мнение, что после Священного Писания сочинение о. Феодора первое... Когда он служил у нас профессором, его обирал служитель до того, что не только без копейки денег оставлял его, но и книги его продавал. И о. Феодор усматривал во всем этом чуть не действие Духа Божия, двигавшего руками вора»[148]. По оценке архиепископа Саввы Тихомирова, который, будучи консерватором, отнюдь не разделял богословских взглядов Бухарева, это был человек «с живыми способностями и горячим сердцем»[149]. Феодор Бухарев, заключает его биограф, был исключительным явлением в истории Русской Церкви. «Богословие Бухарева не следует изучать в отдельности, как, например, истолковательное, догматическое, нравственное, обличительное. Оно едино, потому что это живое богословие; отличительная его особенность не в логических схемах, совершенно согласных с общими построениями православного богословия, а в своеобразном душевном устроении автора, которое обнаруживается во всех его суждениях по богословским вопросам»[150].

Эти особенности и определяли его судьбу как человека и писателя, который позволял себе суждения, извинительные разве что для светского богослова, но никак не для ученого монаха. На чрезвычайно злобную, клеветническую критику архимандрит Феодор реагировал, к слову сказать, с таким истинно христианским смирением, что другим представителям ученого монашества было впору только устыдиться. По мнению Г. Флоровского, Бухарев является жертвой конфликта двух течений, типичных для 60-х гг.,— «столкновения косности и мечтательности»,— конфликта, определившего судьбы столь многих его современников[151]. В этой связи его перевод в Казань предстает в новом свете, тем более что своеобразная литературная манера Бухарева вызвала беспокойство митрополита Филарета еще в 1848 г., когда Бухарев представил ему рукопись своих «Трех писем к Гоголю», написанных после выхода «Переписки с друзьями» Гоголя. В Казани Бухарев снискал себе симпатии студентов и всего образованного общества, которому нравились его проповеди. Популярностью пользовались его вечера; в этом «оазисе» искали разъяснения многочисленным проблемам, угнетавшим людей 50-х гг., но не находившим свободного публичного обсуждения в неподвижной атмосфере николаевского режима. Правда, абстрактно-теоретические и мечтательно-мистические рассуждения Бухарева лишь в малой степени удовлетворяли эти запросы[152]. Такого рода деятельность Бухарева вызвала неудовольствие начальства, и его назначили — весьма характерная примета того времени! — как в свое время и профессора Гилярова-Платонова, членом новообразованного Комитета по духовной цензуре в Петербурге. Здесь Бухареву довелось осуществлять цензуру журнала «Домашняя беседа» В. И. Аскочевского, который в своем журнале в необычайно вульгарной форме нападал на Бухарева и на ученое монашество вообще. Миролюбие, смирение и объективность не позволили Бухареву вычеркнуть эти грубости. Они были столь недостойны, что конференция Московской Академии возбудила судебное дело по обвинению в оскорблении. Особо яростным нападкам Аскочевского подверглось сочинение Бухарева «О православии в отношении к современности», вышедшее из печати в 1861 г. Аскочевский называл автора еретиком и осыпал его ругательствами. И эту «критику» Бухарев беспрепятственно пропустил в печать, ограничившись лишь тем, что в журнале «Сын Отечества» дал свои возражения. Последовали новые атаки, и общественность была оповещена, что в ближайшем будущем Бухарев намеревается опубликовать еще более опасную книгу об Апокалипсисе. Возникшие по этому поводу толки заставили Бухарева забрать из типографии свою рукопись. Тем не менее он был уже до такой степени скомпрометирован, что его уволили с должности цензора и отправили в Никитский монастырь в Переяславле, обязав никаких своих сочинений впредь не печатать. Для расшатанных нервов архимандрита это было слишком: он заявил, что желает сложить с себя монашеский сан, так как обет безусловного послушания стесняет его в борьбе с несправедливостью своего церковного начальства. За это его ославили отступником, что еще более угнетало его. Последние годы жизни Бухарев провел в материальной нужде: гонорары за редкие публикации были слишком ничтожны, чтобы обеспечить существование, тем более человека, уже женатого. Он умер в апреле 1871 г.[153] Судьба Бухарева обнажила прежде всего проблемы ученого монашества, но она указала также на необходимость реформирования духовного образования: господствовавшие в нем воззрения не соответствовали требованиям времени.

Старейшая из академий, Киевская, была преобразована на основе нового учебного плана в 1819 г. После этого около десяти лет она испытывала недостаток в преподавателях. Новый подъем начался лишь в ректорство архимандрита Иннокентия Борисова (1830–1839)[154]. Он окончил Киевскую Академию в 1823 г., став ее первым магистром, и был назначен инспектором Петербургской семинарии. В том же году он принял монашество и, уже будучи иеромонахом, стал бакалавром богословия в Петербургской Академии. К началу 1826 г. Иннокентий — экстраординарный профессор, а два месяца спустя — архимандрит. На его проповеди в Казанском соборе и в Александро-Невской лавре собиралось множество народу, а появление их на страницах академического журнала «Христианское чтение» разом повысило его тираж. Неблагоприятным следствием популярности архимандрита Иннокентия как проповедника стала критика, которой подверглись его лекции в академии. За свою склонность к философскому обоснованию догматических положений он был обвинен в ложном толковании православия. Вот что пишет Д. С. Ростиславов, знавший Борисова как инспектора и профессора, в своих воспоминаниях о студенческих годах: «Борисов... занимался с большим усердием богословскою иностранною литературою; можно сказать, что он прочитал все, что тогда выходило замечательного в ней, принадлежало ль это тогдашним рационалистам и неологам или защитникам католической и протестантской догмы. Но кроме того, с не меньшим, может быть, усердием он занимался философией, историей, эстетикою, археологией и пр. ...Будь сказано не в обиду почитателям покойного митрополита Филарета Дроздова, ученость Борисова была многостороннее, объемистее и современнее учености Московского святителя. Последний мог удивлять всякого чрезвычайно обширным знанием богословия и сочинений отцов Церкви. Но на первого с удивлением смотрели профессоры Киевского и Харьковского университетов, приглашавшиеся к нему на вечера для ученых бесед большею частию о предметах всех почти, а не одних богословских наук... На профессорской должности Борисов был не сухим теоретиком, тяжелым немецким гелертером[*] , но оратором, который воодушевлен и увлечен своим предметом и умеет также воодушевлять и увлекать им своих слушателей... Лекции его... были глубоко обдуманы и излагались в строгой систематической связи». Сначала Иннокентий Борисов читал апологетику и экклезиологию, позднее, в свой последний петербургский год,— догматику. При этом он «смело касался рационалистических идей, конечно, оценивал и критиковал их, как прилично наставнику духовной академии, но и не ратовал против них, как фанатик. Студенты были увлечены этими лекциями, заслушивались их и выходили из класса в полном очаровании от них». Будучи затем ректором Киевской Академии, которую он привел к новому расцвету, он и здесь пленял слушателей своими лекциями[155].

После продолжавшегося всего один год ректорства архимандрита Иеремии Соловьева во главе Киевской Академии стал архимандрит Димитрий Муретов (1811–1883), который был ректором в продолжение 10 лет (1840–1850)[156]. Он был сыном церковнослужителя, учился в Киевской Академии и окончил ее в 1835 г. со свидетельством лучшего и по способностям, и по знаниям. Его учитель, ректор академии Иннокентий Борисов, доверил ему как бакалавру преподавание Священного Писания и герменевтики. В 1837 г. Борисов передал Муретову, уже в 1835 г. принявшему монашество, и свои лекции по догматике, в которых последний вскоре превзошел своего учителя, отказавшись от ошеломлявшей смелости его выводов и дефиниций, равно как и их схоластического формализма. Лекции Муретова отличались глубиной и философской точностью. Их содержание покоилось на добротном историческом фундаменте. По скромности Муретов не печатал своих работ по догматике, и большой удачей можно считать уже то, что сохранились по крайней мере записи некоторых его лекций, сделанные одним из его учеников (Н. Д. Оглоблиным). «В лекциях своих и богословскую проблематику стремился он свести к ее духовным истокам, к духовному опыту,— писал Г. Флоровский.— И всегда у него чувствуется вся вопросительность испытующей мысли. Мировоззрение Димитрия приходится восстанавливать теперь по его проповедям. Проповедовать он очень любил, и всего более именно на догматические темы. Говорил он очень просто, но в простых, почти наивных, словах умел выразить всю точность религиозных созерцаний, вскрыть внутреннюю перспективу даже в обыденных мелочах. Димитрий напоминает всего больше именно Филарета Московского — и своей догматической пытливостью, и силой, и последовательностью рассуждающей мысли, и своим даром пластических определений... В богословии Димитрий был именно философ прежде всего. Он исходил из данных Откровения, из свидетельства слова Божия, и затем сразу же переходил к спекулятивному раскрытию смысла и силы догмата. Он не был историком, хотя и придерживался исторического метода в изложении догматики»[157]. К числу его учеников принадлежал и Макарий Булгаков. В какой степени догматика последнего испытала влияние Муретова, сказать трудно. Возможно, он пользовался записями лекций своего учителя[158]. Среди профессоров философии в этот период первым был священник И. М. Скворцов (1795–1863), который по окончании (в 1817 г.) Петербургской Духовной Академии преподавал сначала в Киевской семинарии, а затем, с 1819 по 1849 г.,— в академии. Скворцов оставил после себя большое число работ по истории философии и разбор философии Канта, но своей популярностью он был обязан в первую очередь лекциям по церковному праву, которые читал в Киевском университете. Он состоял в тесной дружбе с архимандритом Иннокентием Борисовым, впоследствии переписывался с ним. Влияние Борисова на его идеи несомненно. «Философия во всей ее силе нужна в академии,— писал Скворцов своему другу.— Это потребность века, и без нее учитель Церкви не будет иметь важности пред своими учениками»[159]. Борисов и Скворцов действительно пробудили в студентах академии живейший интерес к философии. Многие будущие исследователи и профессора философии духовных академий и университетов в 30–50-х гг. учились именно в Киевской Академии[160].

Петербургская Академия, где преподаватели сменялись особенно часто, в пореформенный период могла похвастаться лишь немногими значительными богословами. Действительно достойны упоминания лишь Филарет Дроздов (1812–1819) и Григорий Постников (1819–1822). И в позднейшее время профессора философии ничем не блистали. Такой признанный специалист по догматике, как Никанор Бровкович, писал в 40-х гг.: «Я... видел, что в нашей системе и то, и другое, и третье с точки зрения так называемой науки представляется далеко не столь прочно, как представлялось до сей поры с точки зрения ригористического православия»[161]. Однако он полон глубокой признательности ректору архимандриту Макарию Булгакову (1850–1857) за его лекции по догматике: Макарий дал плодотворный толчок развитию богословской науки. Хотя его лекции, по мнению Никанора Бровковича, были не столь хороши, как его публикации, но просты и ясны, и вообще он был великим учителем![162] Наиболее выдающимся научным достижением Булгакова явилось не «Православное догматическое богословие», а «История Русской Церкви», обеспечившая ему почетное место в русской науке. Суждения современников о нем весьма различны. Ряса ученого монаха и высокое положение в иерархии часто казались Макарию не поддержкой, а бременем, помехой в его научной работе. «Как надоело мне архиерейское служение. Мне ничего так не хочется, как только побыстрее уйти на покой!» — писал он в одном из писем уже в 1867 г. По оценке его биографа Ф. И. Титова, Макарий Булгаков принадлежал к наиболее прогрессивным среди епископов 60-х и 70-х гг. «Макарий Булгаков был иерарх широкого кругозора, светлых взглядов и редкой терпимости к мнениям и убеждениям других, в том числе и своих противников, которых у него было немало»[163]. Его «прогрессивные» воззрения наталкивались на особое неприятие со стороны консервативных иерархов, в то время как многочисленные карьеристы с завистью наблюдали за тем, как он безо всяких усилий достиг своего высокого положения. Ему покровительствовал и оказывал явное предпочтение перед другими епископами обер-прокурор граф Д. А. Толстой, ценивший прогрессивность (разумеется, весьма относительную) его взглядов. Большое возмущение вызвало участие Макария Булгакова в разработке реформы церковного суда в 1870 г.[164] Стараниями его противника, профессора Московской Академии А. Ф. Лаврова-Платонова, реформа была погублена. Впоследствии Лавров, будучи викарием Московской епархии, оказался в подчинении у митрополита Макария, который доверил управление своей епархии епископу Алексию (таково было теперь имя Лаврова), чтобы сберечь время для работы над «Историей Русской Церкви»[165].

Среди профессоров Петербургской Академии заслуживает упоминания также Иоанн Соколов (1818–1869). На его развитие оказали влияние его учителя по Московской Академии — Филарет Гумилевский, А. В. Горский и Ф. А. Голубинский. По окончании академии Соколов остался в ней читать этику, пастырское богословие и библеистику. Затем он был переведен в Петербургскую Академию, где в течение десяти лет читал церковное право, после того как, несмотря на резкую критику митрополита Филарета, получил степень доктора богословия за «Опыт курса церковного законоведения»[166]. В 1855–1857 гг. он был ректором Петербургской семинарии, а в 1864–1867 гг.— Петербургской Академии, в промежутке между этими назначениями побывав в Казани в качестве ректора тамошней академии. Затем, вплоть до своей ранней смерти, он был епископом Смоленским. Со временем его перевода в Казань совпало, кстати говоря, назначение Макария Булгакова епископом Тамбовским. Архимандрит Порфирий Успенский, который и сам немало претерпел из-за консерватизма иерархии, в своем интересном дневнике писал по этому поводу: «Бывает несчастное время, когда стесняют круг благотворной деятельности даровитых людей. Таково наше время. Недавно отсюда услали в Казань умного ректора Петербургской семинарии архимандрита Иоанна и на место сокола посадили ворону, архимандрита Нектария, вызванного из Киева на чреду священнослужения. Ректора академии преосвященного Макария удалили в Тамбов, где он будет судить пьяных церковников и где едва ли продолжит историю нашей Церкви, которой только первые три части обнародованы на днях. Он не имел счастья понравиться новому митрополиту-ригористу»[167]. Митрополитом, о котором идет здесь речь, был Григорий Постников. В воспоминаниях Московского митрополита Леонтия Лебединского (1891–1893), ученика Иоанна Соколова, есть сведения и о том, чем же именно последний заслужил немилость митрополита Григория: «Каноническое право преподавал Иоанн Соколов... уроки его мы слушали с удовольствием. Очень даровитый, он имел смелый полет мыслей и здоровую голову. Из скучного по-видимому предмета он умел сделать весьма интересный по манере изложения. В преподавании он много отличался от Макария (имеется в виду Макарий Булгаков.— И. С.), говорил довольно медленно, возбуждал вопросы и решал их превосходно. Особенно он обладал и критическим талантом. Помню, когда он разбирал «Духовный регламент», мы были в восторге. О. Иоанна мы по справедливости, думаю, считали выше Макария по его глубокому и самостоятельному уму. К сожалению, своеобразный характер о. Иоанна и его нередко страстные выходки много повредили ему и замедлили ход по службе. Жаль, что этот умный человек не пожил дольше в архиерействе». И Никанор Бровкович, также ученик Иоанна Соколова, подчеркивает его солидные познания и талант лектора. Он метко характеризует Иоанна как ученого монаха, страдавшего «мировой скорбью». Его нервозность была прямо-таки болезненной и стала одной из причин того, что он буквально сгорел в огне возбуждения, охватившего духовную жизнь России в 60-х гг. (см. § 9)[168].

Нельзя не вспомнить и преподавателя философии Петербургской Академии Ф. Сидонского (1805–1873). Он был выпускником этой академии, а с 1833 г.— профессором философии, однако должен был оставить кафедру уже в 1835 г. В 1864 г., когда он уже был священником, его пригласили на должность профессора философии в Петербургский университет. В академии он читал историю философии, этику и естественное право, причем был первым, кто делал это на русском языке. На устаревшие, но по-прежнему официально принятые учебники Баумайстера и Винклера (Winkler), внушавшие отвращение студентам, он не обращал внимания. В свои лекции Сидонский вводил «многие из тех идей, которые в то время занимали немецких и французских мыслителей, через это затрагивал и поддерживал любознательность студентов и пробуждал в них стремление к философскому мышлению»[169]. Деятельность Сидонского продолжил В. Н. Карпов (1798–1867), ученик Скворцова по Киевской Академии. Карпов составил себе имя переводами и анализом диалогов Платона. Хотя он и старательно следил за тем, чтобы как-нибудь не отклониться от православия, совсем избежать подозрений в этом ему не удалось. Один из его коллег по академии, профессор Ростиславов, рассказывает, что митрополит Филарет Дроздов однажды задал Карпову в присутствии митрополита Серафима Глаголевского вопрос, ведет ли разум к религии, на что тот ответил вполне утвердительно, обезоружив недоверчивых иерархов. Так или иначе, в Петербургской Академии он удержался и преподавал в ней 34 года. В области философии он стремился создать собственную систему, базировавшуюся на христианстве и отвергавшую рационализм[170].

Из многочисленных учеников Карпова, на которых он имел влияние, наиболее выдающимся был Никанор Бровкович (1826–1890), борец против позитивизма и представитель христианского идеализма[171]. Его очень интересные воспоминания, вышедшие только в 1900 г. под заглавием «Биографические материалы», содержат сведения (отчасти уже приведенные нами) об его учителях в академии — Макарии, Карпове и Иоанне Соколове, есть в них также упоминавшиеся здесь критические размышления об ученом монашестве, к которому он и сам принадлежал еще со студенческих лет (1847–1851), приняв постриг в 1850 г. Богословские взгляды Никанора Бровковича, как и мировоззрение в целом, сделали его противником господствовавшей в академии системы обучения. Когда в своих лекциях по апологетике он осмелился привлечь современных философов, например Фейербаха и Штрауса, то оказался в конфликте с ректором Макарием Булгаковым. С тех пор за его деятельностью следили с недоверием, что стало для него большой помехой в карьере. Вместо «опасной апологетики» ему пришлось более пяти лет, пока он оставался преподавателем Московской Академии, читать введение в православное богословие, причем строго придерживаясь учебника Макария Булгакова, вышедшего в 1847 г. В последующие 14 лет Никанор был поочередно ректором трех семинарий, а затем, в 1868–1871 гг.,— ректором Казанской Академии, последним ректором дореформенного периода. Сомнительная репутация его как богослова мешала ему даже в обер-прокурорство графа Д. А. Толстого, который пять лет продержал его в викарных епископах. Настоящей причиной этих трудностей было превосходство Никанора над своими собратьями по ученому монашеству и иерархами как по талантам, так и по знаниям и проповедническому дару. Он был личностью с сильно выраженными индивидуальными чертами, что в России, и в особенности в среде русской иерархии, так часто принимали за признак либерализма, а от такого ярлыка было трудно избавиться всю жизнь. Случай помог ему стать наконец архиепископом. Проповедь о пользе войны, которой он в действительности не произносил, доставила ему расположение обер-прокурора К. П. Победоносцева, а благодаря «светской манере», с какой он держался при встрече с супругой Александра III во время маневров в Елизаветграде в 1884 г., он снискал себе высочайшую благосклонность[172].

Другим значительным ученым, деятельность которого приходится на начало рассматриваемого периода, был протоиерей Г. П. Павский (1787–1863). Он принадлежал к первому выпуску Петербургской Академии после реформы 1808–1814 гг. и затем получил кафедру древнееврейского языка. После рукоположения в священника ему предложили также должность профессора богословия в Петербургском университете и поручили преподавание закона Божия цесаревичу Александру Николаевичу. «Павский был филолог прежде всего — у него был филологический дар и чутье. Он полюбил еврейскую Библию со всем жаром ученой страсти». Наряду с семитскими языками Павский прекрасно владел немецким, французским и английским, а также санскритом и даже исландским. Он знал всю языковедческую литературу своего времени, посвященную Ветхому Завету. Вот как пишет один из его учеников о значении его учебной деятельности в 20–30-х гг.: «Будучи профессором еврейского языка, он, по-видимому, не мог иметь большого влияния на студентов, а между тем доставлял им пользы в научном отношении едва ли не более, нежели все наставники по богословию (за исключением немногих),— это происходило от метода его преподавания. Прочитавши в несколько классов грамматику еврейского языка, он для перевода брал какого-либо пророка, сам разбирал или помогал студентам разбирать прежде всего буквальный смысл его и после сопровождал разбор филологическими и богословскими замечаниями, которые всегда интересовали студентов»[173]. Таким образом за несколько лет Павский перевел на своих занятиях весь Ветхий Завет. Изданные литографическим способом в 1828 г. конспекты одного из его студентов получили широкое хождение во всех академиях. Содержание своих занятий с наследником Павский издал двумя небольшими книжками: «Христианское учение в краткой системе по предварительном понятии о религии, Откровении и Библии», и «Начертание церковной истории». Когда об этом узнал Петербургский митрополит Серафим, он попросил просмотреть эти книги митрополита Филарета, который нашел в них «неясность и сбивчивость в понятиях». Вслед за тем Серафим потребовал от Павского объяснений и представил их вместе с замечаниями Филарета императору Николаю I. Императору объяснения Павского не понравились, в результате чего последнему пришлось оставить и службу при дворе, и профессуру. Император определил ему пенсию, которая позволяла Павскому отныне целиком посвятить себя научной работе. Это произошло в 1835 г., а вскоре, в 1841–1842 гг., в связи со своим переводом Ветхого Завета Павский столкнулся с новыми трудностями. Иеромонах Агафангел Соловьев поднял вокруг этой работы, существование которой благодаря многочисленным копиям отнюдь не могло быть тайной, большой шум, повсюду трубя о том, что перевод в отдельных своих частях неверен и искажает смысл Священного Писания; это вынудило церковные власти вмешаться[174]. Ниже мы еще скажем более подробнее об этом «деле Павского», которое, как и первое, наглядно демонстрирует те трудности, какие приходилось испытывать, работая в области богословской науки.

Такой же внезапный конец преподавательской карьеры ожидал и профессора литературоведения протоиерея К. И. Делекторского († 1842). Как священнослужителю ему приходилось выступать с проповедями в церкви Министерства внутренних дел. Он ненавидел «семинарскую риторику», говорил живо и просто, не боясь указывать и на пороки столичного аристократического общества. Протоиерей И. Базаров вспоминал, как император Николай сказал однажды священнику: «Батюшка, Вы еще слишком молоды, чтобы быть обвинителем», на что Делекторский ответил: «Ваше Величество, я не ведаю, когда Бог призовет меня на Суд Свой. Пока свет сияет, я должен работать над тем, чтобы спасать души моих слушателей». В 1835 г. Делекторский был уволен из академии[175].

Казанская Академия была реформирована позднее, чем все другие; она возобновила свою деятельность лишь в 1842 г. Обер-прокуроры Нечаев и Протасов затягивали открытие преобразованной академии якобы из-за отсутствия средств, в действительности же — из характерных для николаевской эпохи соображений: умножение такого беспокойного элемента, как студенчество, было политически нежелательно. И только Казанскому архиепископу Владимиру Ужинскому (1836–1848) удалось наконец настоять на открытии академии. Так как здание семинарии сильно пострадало от пожара, аудитории пришлось расположить в чердачном этаже Спасского монастыря, а студентов расселить по монашеским кельям. Ректор академии архимандрит Григорий Митькевич (1844–1851) и архиепископ Григорий Постников (1848–1856) многое сделали для академии в материальном отношении[176]. Среди преподавателей особенно выделялись уже упомянутые архимандриты Феодор Бухарев и особенно Иоанн Соколов. Курс догматики, читавшийся Соколовым в Казани (и позднее — в Петербурге), производил такое же сильное впечатление на студентов, как и раньше — петербургские лекции по церковному праву. Один из слушавших в Казани лекции Иоанна с восторгом вспоминал о глубине и ясности его мысли, необыкновенной оригинальности языка и лежавшей на всем печати неповторимой личной одаренности. «Отличительною чертою его лекций было соединение в них тонкого и глубокого философского анализа с некоторым оттенком мистицизма самой, впрочем, чистой, высокой и благородной пробы»[177]. При всех своих достоинствах Соколов как преподаватель и ректор был, по свидетельству П. Знаменского, также одного из его учеников, властолюбив и полон презрения, иногда граничившего с грубостью, не только по отношению к студентам, но и к профессорам. Превышая свои полномочия, он перемещал профессоров и доцентов с одной кафедры на другую, вмешивался в их преподавательскую деятельность. Его своеобразный характер и эти выходки, как пишет тот же Знаменский, являлись немалой помехой нормальному течению учебного процесса[178]. Преемники его, архимандрит Иннокентий Новгородов (1867–1868) и Никанор Бровкович (1868–1871), приложили немало усилий, чтобы ликвидировать отрицательные последствия его ректорства[179].

Как видно из приведенных примеров, в течение некоторого времени накануне реформы 1869 г. Казанская Академия служила местом ссылки «либерально настроенных» ученых монахов (Бухарев, Соколов, Бровкович). От других академий она отличалась тем, что считалась академией миссионерской, которая призвана была знакомить своих студентов с религиями и языками нерусских народов России. Однако до 1869 г. для этого только закладывались основы.

Реформа 1808–1814 гг. помимо устранения недостатков духовной школы имела в виду также расширение ее учебных программ. Прежде всего выяснилось, что закончившие семинарии по старой программе не обладали достаточными знаниями для того, чтобы слушать академические лекции нового научного уровня. Одновременно дал о себе знать значительный недостаток в подходящих преподавателях. К счастью, быстро обнаружилось, что среди студентов можно найти множество способных молодых людей, из которых при новых порядках вскоре получились хорошие учителя. Новое поколение преподавателей стремилось строить свою педагогическую деятельность на основе самостоятельного научного исследования. Эти устремления натолкнулись на репрессивное противодействие со стороны ректоров и епархиальных архиереев, в подчинении которых находились академии. В течение 30 пореформенных лет новые программы постепенно подвергались обратному пересмотру в пользу прежних и в конце концов в 1839–1840 гг. с согласия императора Николая I были сильно урезаны обер-прокурором Протасовым. Все эти меры нанесли тяжелый удар по академическому и семинарскому образованию, но были уже не в силах остановить научную работу в области богословия. Несмотря на репрессии, она выжила, продолжала развиваться и создала предпосылки для стремительного подъема богословия во 2-й половине XIX в., когда реформа 1808–1814 гг. дала наконец зрелые плоды.

д) Политические и социальные процессы эпохи Николая I имели, естественно, большое влияние на внешнюю жизнь духовной школы, значительно изменив ее, но внутреннее ее развитие в своих существенных чертах определялось духом реформ александровского времени. Возрос уровень обучения, из-за чего повысились требования к прилежанию и сообразительности учащихся. Почти во всех академиях и семинариях постепенно искоренялся господствовавший в XVIII в. метод заучивания наизусть. Ученики и студенты со своей стороны начинали выказывать все больший интерес к науке. Лучшим доказательством тому может служить обновленный за счет молодежи преподавательский состав, который даже во второй половине рассматриваемого периода сумел сохранить в учебном процессе дух и жизнь. Новые веяния не прошли бесследно и для экзаменационной системы. Прежде полугодовые и годовые оценки на устных экзаменах были в академиях и некоторых семинариях решающими для судьбы учащегося. Они определяли его место в списке и тем самым оказывали после выпускного экзамена определяющее влияние на его служебную карьеру. Однако хорошие оценки были результатом всего лишь усердия и хорошей памяти, помогавших затверживать учебник. После же реформы 1808–1814 гг. большее значение стали придавать семестровым работам студентов, в которых обнаруживались не только знания, но и степень понимания выученного, а иногда также способность к критическому анализу. Студенты последнего года обучения обязаны были теперь представить научную (так называемую курсовую) работу, которая тщательно проверялась и оценивалась, особенно у студентов, входивших в десятку лучших по результатам устных экзаменов. Зачастую эти работы подправлялись преподавателями (в Москве это иногда делал сам митрополит Филарет), а затем публиковались. Такая система заставляла студентов сконцентрироваться на той или иной области науки. К сожалению, эта специализация редко принималась во внимание, когда бывшим выпускникам, а теперь преподавателям назначали их предмет: считалось, что окончивший академию должен владеть всеми предметами настолько, чтобы преподавать любой из них. В семинариях, правда, еще бывали случаи, когда преподаватель, многие годы ведя одну и ту же дисциплину, имел возможность продолжить научную работу в интересующей его области. Но в академиях такое было практически невозможно, по крайней мере для ученых монахов, так как их продвижение по служебной лестнице было связано с постоянной сменой учебного предмета. Поэтому уже студентом молодой ученый страдал от мысли, что впоследствии будет, вероятно, оторван от любимой отрасли науки. Кроме того, в продолжение практики XVIII в. и в ущерб духовной школе из выпускников духовных академий в большой степени пополнялись кафедры светских высших учебных заведений: университетов, Медико-хирургической академии и др. Особенно сильное «кровопускание» произошло, когда М. М. Сперанскому потребовалось большое число профессоров по русскому законоведению[180].

Как и прежде, академии подлежали надзору соответствующих епархиальных архиереев. Впрочем, Петербургской Академии после назначения обер-прокурором Протасова приходилось больше опасаться его вмешательства, нежели престарелого митрополита Серафима. Киевский митрополит Евгений Болховитинов мало вникал в дела подведомственной ему академии, зато его преемник митрополит Филарет Амфитеатров, напротив, зорко следил за тем, чтобы обучение в академии шло в консервативном духе. Московская Академия находилась под неусыпным надзором митрополита Филарета Дроздова, который строго контролировал как деятельность преподавателей, так и жизнь студентов и сам дух академии. Его интересовала не только научная квалификация профессоров, но и, прежде всего, их личное отношение к вопросам веры. «Безверный наставник на всякой кафедре вреден для академии»,— заметил он однажды[181]. Применение научно-критических методов в богословии митрополит считал опасным признаком неверия. Его частые посещения и регулярное присутствие на экзаменах наводили страх и на профессоров, и на студентов. В присутствии студентов митрополит Филарет нередко в самой резкой форме критиковал сказанное преподавателем, и никто не мог быть уверен в том, что не будет им прерван. Его столкновения с ректором архимандритом Поликарпом Гайтанниковым (1824–1835) в академии запомнили надолго[182]. Результатом такого контроля, с педагогической точки зрения весьма сомнительного, было то, что в своих лекциях профессора стали ориентироваться на мнение митрополита. «Филаретовский дух» сформировал не одно поколение воспитанников Московской Академии, определив их богословские и церковно-политические взгляды. Даже в конце XIX в. он еще чувствовался у многих богословов и иерархов. Новые педагогические порядки с чертами военного воспитания, вдохновителем которых был обер-прокурор Протасов, от Петербургской Академии перекинулись и на другие академии. В Казань они были принесены архимандритом Иоанном Соколовым. Будучи ректором, он регламентировал прически студентов, на богослужении расставлял их по росту и ввел форменную одежду — режим чрезмерной строгости, по определению историка академии[183]. Всеобщее распространение такого рода педантичной регламентации достаточно засвидетельствовано воспоминаниями учащихся различных духовных учебных заведений. Периодическим послаблениям способствовали разве что частые смены ведущих педагогов, в особенности ректоров. Преемственность в воспитании до некоторой степени поддерживалась лишь благодаря инспекторам, сменявшимся реже. Особенно строги были порядки в Москве, где старались, в духе Филарета, по возможности изолировать студентов от жизни за стенами академии. Ответной реакцией в академиях, а отчасти и в старших классах семинарий становились нарушения дисциплины и даже попойки[184].

Переворот в общественном мнении в первые годы царствования Александра II не мог не затронуть и духовное образование. Студенты проявляли живой интерес к вопросам общественной жизни и к светской публицистике, особенно к дискуссиям на эти темы на страницах возникавших тогда новых журналов. В семинарии были заронены, по выражению митрополита Филарета, «семена демократии». Семинаристы зачитывались не только запрещенными журналами и брошюрами, но и произведениями немецкой либеральной теологии и даже философского материализма, например Фейербахом. Тревожным сигналом послужило участие студентов духовной академии и университета в Казани в панихиде по убитым во время крестьянских беспорядков в деревне Бездна (Казанской губернии)[185]. Было очевидно, что изоляция духовной школы от перемен в общественной жизни оказалась невозможной. Симптомом конца николаевской эпохи в области духовного образования стали требования новой его реформы, выдвигавшиеся ожившим общественным мнением.

§ 21. Духовное образование после школьной реформы 1867–1869 гг.

Политика Протасова резко обострила возникшее после реформы 1808–1814 гг. недовольство состоянием духовного просвещения и системой воспитания в духовных учебных заведениях. Даже те церковные иерархи, которые в дни своей молодости полностью одобряли принципы реформы 1808–1814 гг., теперь относились к ним скептически, не будучи, однако, согласны и со взглядами на задачи духовного образования Николая I и Протасова. Некоторые из этих иерархов, например митрополиты Филарет Дроздов и Филарет Амфитеатров попали в трудное положение. Осуждая реакционные тенденции в школьной политике николаевской эпохи, они сами же оказывали ей сильную поддержку, исполняя свои обязанности по контролю над духовными учебными заведениями своих епархий. Прежде всего они старались не допустить в науку и на учебные кафедры современные методы критического исследования, к которым имели такую склонность преподаватели богословия. Среди профессуры убежденность в необходимости новой реформы была широко распространена, хотя ясное представление о ее целях отсутствовало. Неуместность простого возврата к идеям реформы 1808–1814 гг. была очевидна даже тем, кто относился к ним с глубоким пониманием; времена настолько изменились, что нужны были какие-то новые подходы к реформированию как учебных программ, так и системы воспитания в целом. Кроме того, из-за недостаточного финансирования невыносимым стало и материальное положение духовных школ. Это относилось в первую очередь к нуждавшимся государственным стипендиатам, состоянию учебных корпусов семинарий и уездных духовных училищ, нищенским окладам учителей, которые покидали свои места в поисках другой работы, и прочим многочисленным недостаткам. В обер-прокурорство Протасова резко усилилась бюрократизация системы духовного образования[186].

При таком положении вещей становится вполне понятным, почему либеральная внутренняя политика Александра II оказала столь сильное и непосредственное воздействие на духовную школу, да и на настроения духовенства. Последним толчком к реорганизации духовного образования послужили начавшиеся в 60-х гг. коренные реформы светских учебных заведений, сделавшие отставание застывших на николаевском уровне духовных школ особенно заметным. С 1866 г. граф Д. А. Толстой объединил в своем лице должности министра народного просвещения и обер-прокурора Святейшего Синода. Понятно, что он стремился применить принципы реформы светской школы и к области школы духовной. В начале правления Александра II были смягчены цензурные предписания. Начали выходить новые журналы, в том числе и церковные, сразу же выступившие с критикой недостатков в духовно-училищной системе. В 1860 г. митрополит Филарет Дроздов писал, что в критике со стороны общественного мнения «являются мысли односторонние, порывистые, заносчивые. Рассуждающие о России в разных отношениях от крайности самовосхваления переходят к крайности всеосуждения. Вместо скромного обличения несовершенств и недостатков произносятся оскорбительные порицания и грубые насмешки». При этом митрополит призывал, что[*] «следует первоначально нам самим во многом измениться, многое пересоздать и от многого старого и дряхлеющего отрешиться». Удивительна (если принять во внимание взгляды Филарета в целом) следующая мысль: «Хорошо бы, кажется, открыть при университетах факультеты богословия, куда бы могли быть принимаемы без различия состояний окончившие полный круг гимназический (т. е. невзирая на их сословную принадлежность.— И. С.)... самые духовные академии требуют рационального преобразования, в особенности относительно их исключительного положения»[187]. При этом митрополит ни в коем случае не имел в виду радикальной реформы, на которой повсеместно настаивали, а только то, что он называл «разумными мерами». Приблизительно год спустя в письме к обер-прокурору графу А. П. Толстому от 10 февраля 1861 г. по поводу отчетов о заседаниях тогда уже существовавшего Комитета по соображениям о преобразовании духовных училищ и по поводу «рассуждений» профессоров Московской Академии Филарет писал: «Вообще при рассуждениях о преобразовании училищ требует внимания то, что большая часть порицаний, которыми щедро наполнены соображения, по прямому заключению ведут не столько к нужде преобразования уставов, сколько к нужде возбудить в начальниках и наставниках ревность, деятельность, живое усердие и сильное сознание того, что как излишняя холодная строгость, так и человекоугодливая поблажка ученикам суть не добродетели, а пороки»[188]. Здесь в Филарете говорит консервативный политик от культуры. Он искусно использует «самокритику» профессоров, прозвучавшую в ходе страстной дискуссии на темы педагогики, чтобы сдвинуть центр тяжести с нежелательной для него радикальной ревизии уставов, которая могла повлечь за собой перемены в системе обучения и управления, на более нейтральную тему[189].

В то время как в обществе спорили о коренных преобразованиях, Святейший Синод предпринял кое-какие мелкие усовершенствования учебных программ. В 1858 г. из программы семинарий была изъята геодезия и сокращено преподавание естествознания. В 1865 г. отменили изучение медицины, естествознания и сельского хозяйства, но повысили требования к знанию древних языков и ввели в учебный план педагогику. Важнейшим из мероприятий Святейшего Синода было учреждение в 1860 г. уже упомянутого Комитета по соображениям о преобразовании духовных училищ под председательством Херсонского архиепископа Димитрия Муретова; членом комитета был также профессор А. В. Горский. В начале 1863 г. комитет представил проекты уставов духовных училищ и семинарий, учебных программ семинарий и инструкции для надзирателей в семинарских общежитиях. Эти проекты были разосланы епархиальным архиереям, академиям и семинариям для обсуждения, которое затянулось до 1866 г. В некоторых местах специально для этой цели были организованы комитеты с участием местного духовенства[190]. Назначенный в 1866 г. обер-прокурором граф Д. А. Толстой распустил комитет архиепископа Димитрия «за неимением денежных средств», а затем испросил и получил от императора дополнительные ассигнования на нужды духовных школ в размере 1 500 000 руб., добившись при этом высочайшего согласия на создание нового комитета, который собрался 19 марта 1866 г.; перед ним стояла задача ускоренного проведения реформ[191]. Возглавил комитет Киевский митрополит Арсений Москвин, помощником которого стал Нижегородский епископ Нектарий Надеждин; в остальном комитет состоял из четырех светских и четырех духовных лиц. К последним принадлежал находившийся в дружеских отношениях с обер-прокурором протоиерей И. В. Васильев, выступавший за модернизацию уставов, тогда как Нектарий действовал больше в охранительном духе. Уже к декабрю 1866 г. уставы семинарий и духовных училищ были готовы и отосланы обер-прокурором Д. А. Толстым для просмотра и отзыва митрополиту Филарету. 14 мая 1867 г. представленный Святейшим Синодом проект был утвержден императором. В тот же день император подписал и «Положение об Учебном комитете при Святейшем Синоде», который пришел на смену протасовскому Духовно-учебному управлению[192].

Это нововведение значительно изменило структуру и круг задач управления духовными учебными заведениями. «Учебный комитет при Святейшем Синоде,— значится в первом параграфе «Положения»,— учреждается для обсуждения подлежащих разрешению главного духовного управления вопросов по учебно-педагогической части и для наблюдения посредством ревизий за состоянием сей части в духовно-учебных заведениях». Комитет состоял из президента и девяти духовных и светских членов, из которых шесть являлись постоянными сотрудниками, а три остальных были ревизорами и потому освобождались от участия в заседаниях. Духовных членов назначал Святейший Синод, светские подбирались по рекомендации обер-прокурора. Комитету разрешалось приглашать экспертов с совещательным голосом. Главное отличие от Духовно-учебного управления времен Протасова состояло в том, что деятельность комитета ограничивалась делом образования и воспитания. Инспекции и административная корреспонденция переходили в ведение канцелярии обер-прокурора. Выделены были также хозяйственные и строительные вопросы, переданные в соответствующее подразделение Святейшего Синода. В компетенции комитета оставались: 1) введение новых уставов в духовных учебных заведениях; 2) меры по усовершенствованию этих уставов в случае необходимости; 3) учебные программы, учебные пособия и обработка годовых отчетов, представляемых учебными заведениями; 4) открытие школ для дочерей духовенства; 5) формирование учебных библиотек и издание соответствующих книг. Кроме того, комитет был обязан «обсуждать дела, касающиеся духовного просвещения». Тот факт, что из четырех духовных членов комитета, включая президента, лишь один принадлежал к ученому монашеству, вполне отвечал настроениям в духовенстве и обществе, требовавшим усиленного внимания к приходскому духовенству[193]. Так, бывший профессор Петербургской Академии Д. И. Ростиславов уже на покое анонимно издал в 1866 г. в Лейпциге книгу «Об устройстве духовных училищ в России», где резко критиковал ученое монашество и его господство в духовной школе[194]. Свое влияние оказали, очевидно, и многочисленные статьи и материалы аналогичного содержания; в них проявлялся живой интерес общественности к деятельности обоих комитетов — комитета 1866 г. и его предшественника, подготовительная работа которого и обеспечила скорейшее выполнение поставленных задач.

Согласно опубликованным в 1867 г. Уставам духовных училищ и семинарий, так же как и Уставам академий, вступившим в силу в 1869 г., окружные академические управления, которым до тех пор подчинялись семинарии и духовные училища, упразднялись. По вопросам воспитания и обучения в академиях были учреждены специальные советы, вопросы же хозяйственного свойства решались на заседаниях правлений. Семинарии и духовные училища теперь возглавлялись правлениями, состоявшими из представителей преподавательского состава и епархиального духовенства. Учителя и другие должностные лица становились в определенной своей части выборными. Должности ректоров во всех духовных учебных заведениях, включая академии, были отныне открыты и для белого духовенства.

Реформирование духовных училищ и семинарий началось в 1867/1868 учебном году и закончилось в 1871 г. Очередность определялась прежним делением на академические учебные округа. Сперва в 1868 г. были реформированы уездные духовные училища Петербургского и Киевского округов, затем Московского и Казанского. После этого на очереди и в той же последовательности были семинарии (1870–1871)[195]. Уставы 1867 г. предписывали в каждой епархии открытие такого количества духовных училищ, которое соответствовало местным потребностям. «Духовные училища в каждой епархии под главным управлением Святейшего Синода и ведением епархиального архиерея вверяются ближайшему попечению местного духовенства». Каждая епархия делилась на округа в соответствии с числом училищ. Один представитель духовенства от десяти приходов округа делегировался на происходившие раз или два в год окружные съезды, в которых с правом совещательного голоса могли присутствовать и другие приходские священники округа. К обсуждению на этих съездах допускались любые вопросы, касавшиеся училищ. Кроме того, здесь происходили выборы училищных инспекторов и членов дирекций из духовенства, которые затем утверждались епархиальным архиереем. Помимо таких съездов учебными вопросами ведало правление местной епархиальной семинарии, которое назначало из числа преподавателей семинарии или местного духовенства ревизоров и заботилось об учебных пособиях. Уставы стремились заинтересовать духовных лиц в работе учебных заведений, где их сыновья получали начальное образование, и привлечь к сотрудничеству в общественной и церковной жизни. Большое значение имело право упомянутых съездов обсуждать хозяйственные дела духовных училищ; это в полной мере проявилось, когда только что организованные по инициативе съездов параллельные классы стали получать денежные средства благодаря самообложению приходов и добровольным пожертвованиям. Именно здесь в первую очередь принесли свои плоды начинания 60-х гг. и воодушевление (продолжавшееся, к сожалению, недолго), вызванное у приходского духовенства его включением в общественно-церковную жизнь.

Программа духовных училищ была рассчитана на четыре года. Принимались учащиеся из всех сословий, по окончании училища они имели право поступать не только в семинарии, но и в светские учебные заведения. Во главе духовного училища стояло правление: инспектор, его помощник и два представителя духовенства, избранные на окружном съезде. Инспектор должен был иметь степень не ниже кандидата богословия. В качестве исключения на эту должность допускались также лица, имевшие по меньшей мере шестилетний педагогический стаж или такой же срок священнического служения. Учебная программа включала следующие предметы: библейскую историю Ветхого и Нового Заветов, катехизис, богослужение, церковный устав, русский, церковнославянский, латинский и греческий языки, арифметику, географию, каллиграфию и церковное пение[196]. Благодаря тому, что в окружные духовные училища принимались ученики из всех сословий, они могли в известной степени компенсировать имевшийся тогда недостаток в светских начальных школах.

Одновременно вступал в силу и Устав семинарий, тщательно подготовленный еще комитетом архиепископа Димитрия Муретова: привлекались даже материалы об организации римско-католических семинарий во Франции и православной богословской школы на острове Халки близ Константинополя[197]. Согласно новому Уставу, главной задачей семинарий было «приготовление юношества к служению православной Церкви». При поступлении преимуществом пользовались сыновья духовенства. Оставшиеся места были в равной мере доступны учащимся православного вероисповедания из всех сословий. В старшие, богословские, классы принимались также выпускники светских средних учебных заведений и взрослые, обладавшие определенной начитанностью в церковных вопросах. «Семинарии под главным управлением Святейшего Синода находятся в ближайшем ведении епархиальных архиереев». Число учащихся определялось Святейшим Синодом, но местному духовенству разрешалось в случае необходимости изыскивать средства для открытия дополнительных учебных мест. Епископ имел право в любое время присутствовать на занятиях или экзаменах, а также выносить решения по письменным запросам и докладным запискам правления. В таких случаях он информировал об этом Святейший Синод. Далее, епископу надлежало следить за хозяйственной деятельностью семинарий и защищать их и их собственность перед государственными органами. Ректором семинарии мог быть только магистр или доктор богословия в сане архимандрита или (если он был из белого духовенства) протоиерея; при необходимости в соответствующий сан претендент возводился в момент назначения. В обязанности ректора входил надзор за обучением, воспитанием и ведением хозяйства в семинарии, при этом он не имел права занимать никакой другой должности. Только в виде исключения ректор монашеского звания мог быть одновременно настоятелем монастыря, а именно, в том случае, если семинария помещалась в стенах этого монастыря. Таким образом был положен конец имевшей место до той поры практике, когда ректорам академий и семинарий поручалось настоятельство в отдаленных монастырях, что мешало нормальному исполнению ими обеих должностей. Инспектором мог быть назначен только магистр богословия — в том числе из преподавателей-мирян. Кандидаты на должность ректора и инспектора выдвигались путем выборов на собрании преподавателей, епископ сообщал кандидатуры Святейшему Синоду, который утверждал одну из них. Однако Святейший Синод имел также право назначить кого-либо другого своей волею. Ректор являлся председателем правления, состоявшего из педагогического и административного собраний. В педагогическом собрании под председательством ректора принимали участие: инспектор, семь преподавателей, избранных на общем учительском собрании, и три представителя духовенства епархии, которые выбирались сроком на шесть лет епархиальными съездами и утверждались епископом. В административное собрание входили кроме ректора и инспектора один преподаватель и два духовных лица, выбранных на три года. Решения принимались большинством голосов. Сферы компетенции обоих собраний строго разграничивались, так что административное собрание могло заниматься только хозяйственными вопросами. Протоколы заседаний представлялись епархиальному архиерею.

Все семинарии были обязаны организовать общежития как для казеннокоштных, так и для своекоштных учеников. Сдача выпускного экзамена давала право на место священника. Лучшим ученикам предоставлялась возможность продолжать учебу в академии. Поступить в семинарию могли юноши в возрасте от 14 лет, закончившие духовное училище; получившие домашнее образование должны были сдавать приемные экзамены, но в старший класс они не принимались. Программа всех шести классов включала в себя: 1) толкование Священного Писания Ветхого и Нового Заветов; 2) общую и русскую церковную историю; 3) богословие — введение в богословие, догматику и этику; 4) практическое пастырское богословие; 5) гомилетику; 6) литургику; 7) русскую литературу и историю литературы; 8) светскую историю, как всеобщую, так и русскую; 9) математику (алгебру, геометрию, тригонометрию) и основы пасхалии; 10) физику и основы космографии; 11) философию (логику, психологию, обзор философских систем и педагогику); 12) языки: латынь, греческий, французский и немецкий; 13) церковное пение. Преподавание древнееврейского языка и иконописания было факультативным. Французский или немецкий языки изучались по выбору. Перевод в следующий класс происходил на основе годового переходного экзамена. Воспитание, согласно Уставу, должно было осуществляться в духе православной Церкви. Ученики обязаны были посещать богослужения, ежегодно причащаться и соблюдать предписанные Церковью посты. В общежитиях казеннокоштные учащиеся находились на полном пансионе, тогда как остальные должны были вносить плату, которая устанавливалась правлением и в зависимости от местных условий в разных семинариях была весьма различной. Одежда семинаристов была единообразной, но специальной формы пока еще не было[198].

Внимательное сравнение новых учебных программ с прежними показывает, что из них были вычеркнуты часть естественных наук, медицина, сельское хозяйство, катехизис, библейская история, апологетика и патрология. Новыми предметами стали введение в богословие и педагогика. Расширилось преподавание литургики, гомилетики и Священного Писания, но главным образом — древних языков. На этом особенно настаивал обер-прокурор граф Д. А. Толстой, в 1868 г. докладывавший императору, что явно обновляется классическое образование, одна из существеннейших основ человеческой культуры, пришедшее в полный упадок в духовных учебных заведениях[199].

К реформированию духовных училищ и семинарий приступили уже осенью 1867 г., вместе с началом занятий. Принципы реформы, предоставлявшие широкие возможности местному духовенству, тотчас нашли живейший отклик. Съезды духовенства, прошедшие почти во всех епархиях, показали, как глубоко его интересовали проблемы школы, с какой серьезностью и чувством ответственности оно отнеслось к своей новой, более активной роли. Поток статей в духовных журналах очень скоро наглядно продемонстрировал, что распространявшееся отдельными брошюрами в начале 60-х гг. представление о малообразованном и нравственно опустившемся духовенстве было сильно преувеличено. Во многих епархиях духовенство проявило большую жертвенность, добровольно пойдя на отчисления из своего скромного жалованья и из приходских доходов для создания дополнительных учебных мест, а также на ремонт семинарских и училищных зданий; составлялись предварительные сметы для постройки новых школ. В Тамбовской епархии, например, отнюдь не богатой, духовенство собрало на содержание параллельных классов тамошней семинарии весьма значительную по тем временам сумму в 30 000 руб.[200]

Состояние семинарских зданий было критическим. За десятилетие с 1867 по 1877 г. из средств, предназначенных для духовного образования, 3,5 млн руб. было ассигновано на строительство. Новый Устав предусматривал также повышение преподавательского жалованья и сумм на содержание казеннокоштных учащихся. В период до 1871 г. духовно-училищный фонд получил от казны 1,5 млн руб., а начиная с этого года платежи поступали регулярно каждый год. Со времени реформы 1867–1869 гг. духовно-училищный фонд составлял лишь небольшую часть тех сумм, которые предназначались на нужды духовного образования в целом и поступали в бюджет Святейшего Синода из государственной казны. Император распорядился также, чтобы в фонд шли впредь и доходы от продажи свечей в кладбищенских и военных церквах, которые ранее были освобождены от этого сбора. В 1870 г. было предписано, чтобы в училищный фонд отчислялся определенный процент от совокупных сборов с продажи церковных свечей, с церковных кружек и др.[201]

В 1868 г. был опубликован и новый Устав епархиальных женских училищ. Их учебные программы были несколько обширнее, нежели программы духовных училищ, и рассчитаны на шесть лет. Преподавалась всеобщая и русская история, греческий и латинский языки были исключены, а вместо Священного Писания изучалась библейская история, и т. п., дополнительным предметом вводилось рукоделие. Сверх того, разрешалось открывать подготовительные и педагогические классы, если духовенство желало этого и гарантировало дополнительные средства. Содержание епархиальных женских училищ, как правило, целиком ложилось на епархии, подчинялись они епархиальным съездам и епархиальным архиереям. К концу правления императора Александра II существовало уже 47 таких училищ, из которых 12 содержались непосредственно на средства Святейшего Синода. Их значение для народного образования было тем больше, что туда за особую плату могли поступать и девушки из недуховных сословий. Их выпускницы плодотворно трудились, учительствуя в церковноприходских школах, число которых резко увеличилось при Александре III, а также в земских школах и других учебных заведениях. Жаль, что в русской исторической литературе их подвижническая деятельность до сих пор осталась практически без внимания[202].

До реформы имелось 50 семинарий с 11 620 учащимися и 186 духовных училищ с 36 610 учениками. В ходе реформы к 1871 г. были открыты три новых духовных училища и одна семинария (Донская семинария в Новочеркасске). Число семинаристов достигло 13 385, тогда как количество учеников духовных училищ, напротив, упало до 27 053, так как духовенство под влиянием общественного мнения стало чаще отдавать своих детей в светские учебные заведения, главным образом в гимназии[203].

В 1867 г. Святейший Синод предложил духовным академиям высказаться по поводу намеченной реформы уставов. Докладные записки академий были переданы на изучение особой комиссии под председательством Нижегородского архиепископа Нектария. В комиссию входил также Макарий Булгаков. «Академический Устав 1869 года, принесший столько блага нашей Церкви и особенно духовной науке, несмотря на весьма кратковременное свое существование, явился в окончательном своем виде в свет благодаря энергичной защите принципов его Макарием Булгаковым,— так пишет биограф последнего.— Макарий Булгаков смело и твердо отстаивал необходимость предоставления нашей духовной школе свободного и правильного развития, в полном соответствии с духом и требованиями того времени»[204]. Защищавшиеся Макарием принципы, до известной степени либеральные, явились причиной недолговечности изданного 30 мая 1869 г. нового Устава, который уже в 1884 г. был заменен так называемым «антиуставом»[205].

Этот Устав 1869 г. значительно отличался от Устава 1808 г. и по форме был аналогичен Уставу семинарий. Ранее задача академий состояла в подготовке молодежи духовного звания к занятию высших церковных должностей и преподаванию в семинариях, а также в просвещении духовенства. Новый Устав требовал от академий «давать высшее образование для просвещенного служения Церкви и заботиться о подготовке преподавателей для духовных учебных заведений». На практике особенно серьезное внимание обращалось на первое из этих требований, которое предполагало развитие богословской науки. С изданием Устава 1869 г. во всех областях богословия началась плодотворная работа. Наконец нашли полное признание фундаментальные методы научной критики, до сих пор подавлявшиеся из боязни вольнодумства и духовной самостоятельности ученых. Этой тенденцией Устав обязан своим составителям, в число которых наряду с Макарием Булгаковым входили и люди, хорошо знакомые с западноевропейским богословием, стремившиеся ввести его методы в русских академиях. Умерший в 1919 г. профессор А. Л. Катанский, который окончил академию еще до Устава 1869 г., а свою продлившуюся несколько десятилетий деятельность ученого и преподавателя академии начал уже после его выхода, в своих воспоминаниях так описывает атмосферу возникновения Устава, его прием студентами и профессорами, а также последствия его ограничения реформами 1884 и 1910 гг., т. е. все, чему он сам был свидетелем: «Главным двигателем преобразования был тогдашний обер-прокурор Святейшего Синода (с 1865 г.) граф Д. А. Толстой... Но душою комитета был не председатель (митрополит Арсений Москвин.— Ред.), человек ничем не выдающийся, кроме полного сочувствия делу преобразования, и потому persona grata у графа Д. А. Толстого, а члены комитета, в особенности председатель Духовного учебного комитета протоиерей И. В. Васильев и ректор Петроградской Академии протоиерей И. П. Янышев. Оба они горячо были преданы делу преобразования и являлись прекрасными, весьма сведущими представителями постановки высшего богословского образования на Западе: протоиерей И. В. Васильев — в римско-католическом мире, протоиерей И. П. Янышев — в протестантском... Прочие члены комитета были также в своем роде люди замечательные... Так, трудами упомянутых лиц и выработан был высочайше утвержденный 30 мая 1869 г. Устав духовных академий со всеми его особенностями. Одной из главных была специализация и разделение преподаваемых наук на три группы, или отделения: богословское, церковно-историческое и церковно-практическое... Слабые стороны такого учебного плана скоро были замечены. Это — преобладание небогословских наук пред богословскими в двух по крайней мере отделениях: церковно-историческом и церковно-практическом, недостаток полноты богословского образования студентов... Идея специализации духовно-академического образования носилась, так сказать, в воздухе тогдашнего времени и находила почти общее признание... После введения в действие новый учебный план Устава 1869 г. принес много добрых и ценных плодов. Студенты стали несравненно серьезнее, чем прежде, относиться к изучению наук, в особенности отделенских... Вообще во всех классных занятиях прошла какая-то бодрая, живая струя. Тем досаднее была явная крайность в проведении прекрасного и благодетельного, в сущности, принципа специализации, являлось предчувствие недолговечности нового Устава и сильное опасение возврата к прежнему академическому строю, что потом, к сожалению, и случилось в 1884 г.»[207]

В новом Уставе предметы были разделены на общеобязательные и отделенские, т. е. изучавшиеся на одном из трех вышеназванных отделений. К общеобязательным относились: 1) Священное Писание; 2) введение в богословие; 3) философия (логика, психология и метафизика); 4) история философии; 5) педагогика; 6) один из древних языков и литература на нем; 7) один из современных языков (французский, немецкий или английский). На богословском отделении изучались: 1) догматика и история догматов; 2) нравственное богословие; 3) сравнительное богословие; 4) патристика; 5) древнееврейский язык; 6) библейская археология. Следующие предметы были специальными на церковно-историческом отделении: 1) библейская история Ветхого и Нового Заветов; 2) всеобщая церковная история; 3) история Русской Церкви; 4) история и обличение русского раскола; 5) всеобщая светская история; 6) русская история. Соответственно на церковно-практическом отделении: 1) пастырское богословие; 2) гомилетика; 3) история проповеди в православной Церкви и на Западе; 4) церковная археология; 5) литургика; 6) церковное право; 7) теоретическое литературоведение и история русской литературы с обзором важнейших произведений зарубежных литератур; 8) русский и другие славянские языки. Устав разрешал с согласия Святейшего Синода вводить дополнительные предметы. Так, например, в Московской Духовной Академии вместо упраздненной кафедры физики и математики профессор Д. Ф. Голубинский (сын протоиерея Ф. А. Голубинского) основал кафедру естественнонаучной апологетики[208]. Обучение было рассчитано на четыре года. Все перечисленные дисциплины, как общеобязательные, так и входящие в программу отделений, проходились за три учебных года. По успешном окончании третьего курса студенту на основании квалификационной работы присваивалась степень кандидата богословия. На четвертый курс академии допускались лишь получившие отличные оценки на заключительном экзамене третьего курса. На четвертом курсе читались специальные практические лекции и под руководством профессоров студенты готовились к преподавательской деятельности в семинариях. При этом каждый студент мог выбирать интересующие его дисциплины — существенное улучшение сравнительно с прежним положением, когда личные интересы учащихся при выборе сферы преподавания во внимание не принимались. В то же время на четвертом году обучения писалась магистерская диссертация по избранной студентом специальности; после ее публичной защиты студент получал степень магистра богословия. Защита докторской диссертации давала право на ученую степень доктора богословия. Экзамены как по общеобязательным предметам, так и по специальным предметам отделений были устными. Это же правило имело силу и для экстернов, желавших получить академический диплом или ученую степень; представлять магистерскую диссертацию они также имели право не ранее чем через год. При поступлении в академию предъявлялось свидетельство об успешном окончании семинарии или гимназии.

Преподавательский состав академии включал девять ординарных и восемь экстраординарных профессоров, восемь доцентов и трех преподавателей современных языков, кроме того, Устав допускал привлечение приват-доцентов. Так, по философии и истории философии предусматривалось три преподавателя, из которых один должен был быть ординарным профессором. Чтение лекций по важнейшим богословским дисциплинам также предоставлялось ординарным профессорам. Приват-доценты являлись внештатными преподавателями, которые готовились занять должность доцента или профессора. Для получения ординарной профессуры требовалась ученая степень доктора, а экстраординарной — магистра богословия по одной из академических дисциплин. То же условие действовало и в отношении небогословских дисциплин: в этом случае будущий ординарный профессор представлял докторский диплом одного из русских университетов. В целом новый Устав предполагал значительное повышение квалификации преподавательского состава. Кафедры формировались путем тайного голосования, в котором принимали участие все члены академического совета. Не известные совету соискатели из других высших школ должны были читать пробные лекции.

Хотя новый Устав предоставлял академиям большую самостоятельность, он все же сохранил и верховное руководство над ними Святейшего Синода, и опеку со стороны соответствующих епархиальных архиереев. Последние должны были заботиться об учебном процессе во всем его объеме, они председательствовали на научных заседаниях академического совета и на экзаменах. Архиерейский надзор распространялся и на внутренний распорядок академии. Вопросы управления академией, а также обучения и воспитания, находились в ведении академического совета, хозяйственные вопросы были компетенцией правления. Членами академического совета являлись: ректор (председатель), три его ассистента по учебным делам, инспектор и по два ординарных профессора от каждого отделения. Наиболее важные вопросы преподавания и воспитания решал не совет, а общее собрание, состоявшее из всех ординарных и экстраординарных профессоров. На таких собраниях происходили, в частности, выборы для замещения вакансий на кафедрах. Правление академии состояло из ректора (председателя), инспектора, трех ассистентов от отделений и эконома, исполнявшего свою должность на общественных началах. В качестве более высокой инстанции выступал епархиальный архиерей, а наивысшей — Святейший Синод. Епископ имел право делать запросы председателю совета, тогда как последний должен был представлять для сведения епископа отчеты о заседаниях и протоколы. До реформы 1869 г. при назначении ректора епархиальный архиерей выдвигал на усмотрение Святейшего Синода одного, а собрание академии — двух кандидатов, причем Синод практически всегда высказывался в пользу кандидата из монашеского звания и имевшего степень магистра. По новому Уставу ректором должно было быть лицо духовное, т. е. он мог принадлежать и к белому духовенству, что отныне часто и случалось. Условием было обладание степенью доктора богословия и чтение лекций в академии по одному из учебных предметов. В надзоре за студентами, который также входил в обязанности ректора, последний опирался на инспектора из числа профессоров. В делах обучения и воспитания ему помогали три ассистента, являвшиеся своего рода деканами отделений. Наиболее важные вопросы решались не единолично ректором, а академическим советом. Замещение должностей ректора, его ассистентов, инспектора и профессоров утверждалось Святейшим Синодом. На каждом отделении академии имелась комиссия из преподавателей для обсуждения вопросов, касавшихся отделения, окончательное решение по которым выносилось академическим советом.

Согласно Уставу 1869 г., в академию могли быть приняты лица любого сословия, если они были православного вероисповедания, представили свидетельство об окончании семинарии или классической гимназии и выдержали экзамен. Академический совет имел право допускать к лекциям и вольнослушателей. Неимущие студенты при хорошей успеваемости могли учиться на казенный счет, а также жить в академии и получать стипендию. По окончании академии они должны были отслужить учителями по полтора года за каждый год обучения и только тогда при желании могли переходить на службу в другое ведомство.

В Казанской Духовной Академии для миссионерской деятельности среди буддистов и мусульман были организованы факультативные специальные лекции, читавшиеся штатными преподавателями.

Одновременно с Уставом академии получили и новые штаты, принесшие значительное увеличение профессорского жалованья, которое было уравнено с жалованьем университетских профессоров[209].

С дозволения Святейшего Синода академии получили право устраивать публичные чтения своих профессоров. Далее, разрешалось основывать ученые общества, а также публиковать научные труды профессоров и сборники источников и материалов для изучения христианства. При этом было достаточно внутренней цензуры самой академии. Прежнее положение, согласно которому сочинения профессоров подлежали общей духовной цензуре, было отменено.

В ходе подготовки нового Устава Святейшим Синодом изучался вопрос об учреждении пятой духовной академии в Вильне, о чем как о средстве борьбы против католицизма и укрепления православия в западных областях ходатайствовал в 1863 г. перед императором генерал-губернатор М. Н. Муравьев. Когда в 1864 г. по этому вопросу обратились к мнению митрополита Филарета, тот высказался против такого шага, считая, что, во-первых, преподавателей не хватает даже для существующих четырех академий, а во-вторых, для осуществления целей, указанных Муравьевым, гораздо важнее иметь хороших приходских священников, которых могут подготовить и семинарии[210].

Впоследствии свои действия активизировали не только защитники, но и противники нового академического Устава. Одним из наиболее резких его критиков был Казанский архиепископ Антоний Амфитеатров[211]. Митрополит Филарет был особенно недоволен Уставом семинарий. Несколько позднее Тверской архиепископ Савва Тихомиров направил незадолго до того назначенному обер-прокурору К. П. Победоносцеву несколько писем, полных горькой критики, которые подлили масла в огонь и, насколько это было возможно, еще более усилили отрицательное отношение обер-прокурора к проведенным преобразованиям[212]. Наряду с несомненно положительными результатами, а именно блестящим взлетом богословской науки вскоре отчетливо дали о себе знать и недостатки нового академического Устава: академии превратились в своего рода институты по выращиванию ученых богословов, чрезвычайно же важная задача подготовки научно образованного духовенства отступила на задний план. Именно на это и была направлена основная критика противников Устава[213].

Устав 1869 г. открыл белому духовенству доступ к ректорству в академиях, ликвидировав тем самым гегемонию ученого монашества. Обер-прокурор граф Д. А. Толстой, противник ученого монашества, способствовал назначению представителей белого духовенства на должности ректоров. Так, ректором Петербургской Академии стал протоиерей И. Л. Янышев (1866–1883), вступивший в должность еще до появления нового Устава. Московскую Академию с 1864 г. и до самой смерти в 1875 г. возглавлял протоиерей профессор А. В. Горский. После недолгого ректорства архимандрита Михаила Лузина (1876–1878), ректором здесь стал протоиерей С. К. Смирнов (1878–1886), оставивший должность после реформы 1884 г. Ректором Казанской Академии с 1871 по 1895 г. был протоиерей А. П. Владимирский[214]. Существенно увеличилось в академиях и число светских профессоров, и даже контрреформа 1884 г. не могла уже изменить этого положения. Специализация высшего образования позволила профессорам заранее готовить себе смену из наиболее способных учеников, которые по окончании академии оставались в ней — поначалу в качестве доцентов. Все эти факторы значительно ослабляли позиции ученого монашества в духовных академиях.

б) В 1881 г. на престол вступил Александр III, что означало скорый конец уставов 1867–1869 гг. Обер-прокурор К. П. Победоносцев вполне разделял недоверчивое отношение императора ко всем преобразованиям 60-х гг. Официозный историк Русской Церкви С. Рункевич называет предпринятые тогда меры «поправкой» уставов[215]. Решиться на такого рода «поправку» Победоносцеву было тем легче, что ему была хорошо известна консервативная позиция епископов: приступая к «поправке», он тем самым как бы внимал «голосу Церкви». В 1882 г. был учрежден новый комитет для обсуждения уставов духовных учебных заведений, главой которого стал консервативный Кишиневский архиепископ Сергий Ляпидевский[216]. При этом Победоносцев вовсе не был расположен к ученому монашеству, положение которого внутри иерархии он старался подорвать, чтобы исключить всякую возможность сопротивления своему авторитарному церковно-политическому режиму. Именно этим объясняется включение в число членов нового комитета светской профессуры духовных академий — шаг, который на первый взгляд выглядит либеральным[217]. Работа комитета была завершена к концу 1883 г. и представлена на обсуждение и утверждение Святейшего Синода. Ход обсуждения описывает в своем дневнике Тверской архиепископ Савва Тихомиров: «Преосвященный митрополит Московский Иоанникий (член Святейшего Синода.— И. С.) частным образом пригласил Холмско-Варшавского преосвященного Леонтия (Лебединского, также члена Синода.— И. С.) и меня образовать комиссию для пересмотра проекта Устава православных духовных академий, составленного в 1883 г. комитетом, состоявшим под председательством преосвященного Сергия, архиепископа Кишиневского. К нам присоединен был обер-прокурором Святейшего Синода директор его канцелярии... Заседания нашей комиссии происходили на Троицком подворье в покоях митрополита. Они начались 24 января и продолжались до 16 февраля. В продолжение пяти-шести заседаний нами внимательно рассмотрен был проект Устава и в нем сделано было немало изменений и дополнений, но при этом немало было и словопрений. По некоторым вопросам я не был согласен с прочими членами комиссии и просил свои мысли представить на благоусмотрение Святейшего Синода, но мое заявление оставлено было без внимания. По окончании заседаний в конце сырной недели предложено было еще раз собраться на второй неделе Великого поста для окончания суждения о сделанных нами замечаниях на проект Устава; но это, неизвестно мне почему, осталось без исполнения. Между тем в конце поста составленный нами проект Устава академий внесен был митрополитом Иоанникием в Святейший Синод для подписания. Митрополиты Исидор и Платон подписали, не заглянувши даже в переписанную набело тетрадь; преосвященный Ярославский Ионафан, не участвовавший в нашей комиссии, хотел бы прочитать этот проект, но ему это не удалось (? — И. С.). Таким образом подписанный членами Синода проект представлен был чрез обер-прокурора на Высочайшее воззрение и 20 апреля 1884 г. был утвержден. Так-то совершаются у нас столь важные церковно-государственные реформы»[218]. Затем, 22 августа 1884 г., император подписал и новый Устав семинарий[219]. Вместе с новыми уставами канцелярия обер-прокурора опубликовала «Разъяснения к проекту Устава православных духовных академий» (СПб., 1884). На первой же странице объявляется, что цель нового Устава состоит в упрощении порядка управления академиями, более целесообразном разграничении сфер деятельности органов управления и упрочении административной власти каждого из них. Это означало возврат к известным взглядам митрополита Филарета. Такую же тенденцию, направленную на упразднение самоуправления и выборного начала в духовных учебных заведениях, обнаруживает и Устав семинарий 1884 г.[220] По сравнению с Уставом 1867 г. здесь значительно расширены полномочия епархиальных архиереев по отношению к семинариям. Кроме того, в § 14 добавлено, что епископ «имеет высшее наблюдение за направлением преподавания, воспитанием учащихся и вообще за исполнением в семинарии сего Устава». § 23 отменяет выборность ректоров, которые теперь снова назначаются; инспектор также не избирается, а назначается Святейшим Синодом. В § 92 устанавливается, что оба члена педагогического собрания семинарии из числа духовенства, до тех пор избиравшиеся, отныне назначаются епархиальным архиереем. В учебную программу вводятся такие новые предметы: библейская история, история русского раскола и апологетика, а сверх того — еще сравнительное богословие и тригонометрия. В курсе философии сохраняются логика и психология, а обзор философских учений и педагогика заменяются основами и краткой историей философии и дидактикой. Число часов по русской литературе увеличивается за счет философии, математики и древних языков. Изучение новых языков становится факультативным. В интересах религиозно-нравственного воспитания усиливается преподавание церковного пения и вводится должность семинарского духовника. Семинария, как читаем в § 1, является «учебно-воспитательным заведением для приготовления юношества к служению православной Церкви», т. е. к занятию низших ступеней церковной иерархии, в то время как в Уставе 1814 г. ставилась цель дать образование молодежи из духовного сословия[221].

Те же принципы характерны и для Устава академий, имевших целью «доставлять высшее богословское образование в духе православия для просвещенного служения в Церкви на пастырском, духовно-учебном и других поприщах деятельности»[222]. Усилилась зависимость академий от епархиальных архиереев, которым поручалось попечение над ними в роли начальствующих. Хотя теоретически белое духовенство сохраняло доступ к ректорству, фактически после 1884 г. Святейший Синод назначал ректорами академий только ученых монахов. Теперь ректор не обязан был занимать профессорской должности, достаточно было, чтобы он просто преподавал какую-либо богословскую дисциплину. Рекомендовалось, чтобы инспектор и его помощник были из духовного сословия. Кандидатуры на замещение вакантных кафедр утверждал Святейший Синод по представлению епископа; условием, как и прежде, являлось наличие ученой степени. Компетенция академического совета и правления была сужена, укрепилась их зависимость от епархиального архиерея.

В новые учебные программы были внесены существенные изменения, направленные в основном против специализации. Распределение дисциплин по трем отделениям отменялось. Отныне имелись общеобязательные предметы и тематически сгруппированные предметы на выбор. Студенты уже не выбирали себе специальности как основы для будущей научной деятельности, а готовились к преподаванию в семинариях. Программа была рассчитана на четыре года, причем четвертый курс не имел прежних особых задач. Количество семестровых работ было увеличено с шести до девяти. Кандидатская диссертация на четвертом курсе писалась параллельно с обычной курсовой работой. Обязательными дисциплинами являлись: 1) введение в богословие (вместо прежних основ, но с сохранением приблизительно того же содержания); 2) Священное Писание и библейская история; 3) догматика; 4) нравственное богословие; 5) гомилетика и история проповеди; 6) пастырское богословие и педагогика, ранее входившая в число специальных предметов; 7) церковное право; 8) история Вселенской Церкви до разделения Церквей вместо прежней всеобщей церковной истории, история православной Восточной Церкви и Русской Церкви; 9) патристика; 10) церковная археология и литургика; 11) философия: а) логика, психология, метафизика, б) история философии. Сравнительное богословие из учебного плана было изъято. Из предметов по выбору к первой группе относились: 1) теория языка и история зарубежных литератур; 2) русский и церковнославянский языки с палеографией и история русской литературы; 3) древнееврейский язык и библейская археология; 4) один древний и один новый язык. Во вторую группу входили: 1) история и анализ западных исповеданий (вместо прежнего сравнительного богословия, однако с бóльшим упором на критику); 2) история и критика русского раскола; 3) всеобщая светская история; 4) история России; 5) один древний и один новый язык. В Казанской Академии была еще группа миссионерских дисциплин с татарским и монгольским отделениями. Студенты, избиравшие эту группу, освобождались от изучения предметов одной из двух названных выше групп по выбору, за исключением одного древнего и одного нового языка. На татарском отделении преподавались: 1) история и критика ислама; 2) этнография татар, киргизов, башкир, чувашей, черемисов, вотяков и мордвы; 3) история распространения христианства среди этих инородцев; 4) арабский и татарский языки с общим филологическим обзором языков и наречий названных народов. В программу монгольского отделения входили: 1) история и критика ламаизма; 2) этнография монголов, бурят, маньчжур, корейцев, гольдов, гиляков и др.; 3) история распространения христианства среди названных народов; 4) монгольский язык с диалектами и общий филологический обзор языков и диалектов перечисленных народов. Эти установления способствовали существенному прогрессу в миссионерской деятельности.

К штатным преподавателям относились 8 ординарных и 9 экстраординарных профессоров, 9 доцентов и 3 преподавателя современных языков. Штаты преподавателей Казанской Академии ввиду организации миссионерской группы были увеличены. 25 лет службы давали профессорам право на звание заслуженного ординарного или заслуженного экстраординарного профессора, особый служебный статус и особое жалованье. В 1894 г. были повышены оклады и пенсии преподавателям академий и семинарий, а в следующем году введена особая форма для студентов и семинаристов[223].

Устав академий вступил в силу в 1884/1885 учебном году, новый Устав семинарий — в 1885/1886 г. Для чтения курса по истории и критике русского раскола не было преподавателей, и потому он вводился лишь постепенно с 1886 г. В качестве дополнительного предмета и с отдельным финансированием в семинариях тех епархий, которые особенно страдали от распространения сект, вводилась история и критика сектантства. Еще ранее, в 1884 г., начал действовать новый Устав уездных духовных училищ, а в 1882 г.— епархиальных женских училищ.

В 90-х гг. опять всплыл план учреждения пятой академии в Вильне, который, однако, снова был отклонен отчасти из-за неблагоприятного отзыва Литовского архиепископа Алексия Лаврова[224]. К 1900 г. в России имелось 4 духовных академии, 58 семинарий, 185 духовных училищ и 56 епархиальных женских училищ, содержавшихся за счет епархий, наряду с 13, относившимися к ведомству императрицы Марии Федоровны. В 1900 г. Святейший Синод израсходовал на духовное образование свыше 8 млн руб., из которых 3 млн были предоставлены епархиальным духовенством[225].

Согласно новому Уставу, семинарии и академии были открыты, как и прежде, для лиц всех сословий. Окончившие семинарию или классическую гимназию при поступлении в академию должны были выдержать вступительный экзамен. Право выпускников семинарий поступать в университеты, существовавшее с 1863 г., в 1879 г. было отменено. В 1884 г. этот запрет был подтвержден, но в 1897 г. семинаристам открыли доступ в Варшавский, Дерптский (Юрьевский) и Томский университеты.

Отношение в обществе к новым уставам не было единым: положительным оценкам в консервативных газетах и журналах противостояли отрицательные — насколько это дозволяла цензура — в либеральной прессе. Профессора академий, заботясь о научной смене, были в своем большинстве недовольны отменой введенной в 1869 г. специализации, которая способствовала развитию богословской науки. Так, профессор Петербургской Академии В. В. Болотов писал в одном из частных писем: «Новый устав положил есть тьму... хочет научного бесплодия». Устав 1884 г., писал в 1892 г. профессор Московской Академии Н. А. Заозерский, сузил цели академии до минимума. Академия была низведена до учебно-воспитательного учреждения, до духовного училища, хотя и типа высшей школы[226]. В 1905–1906 гг., в период работы Предсоборного Присутствия, при обсуждении реформы духовного образования критика в адрес уставов 1884 г. заметно усилилась[227]. Оценивая эти критические голоса, следует учитывать, что подъем научного уровня академий, явившийся следствием уставов 1869 г., пошел на пользу всей православной Церкви, независимо от того, было ли это целью создателей тех уставов или нет. Устав 1884 г. отказался от далеких перспектив, ограничившись постановкой задач в местном российском масштабе. Он имел в виду не столько научное образование будущего духовенства и учителей Русской Церкви, сколько подготовку политически и конфессионально благонадежного церковно-административного персонала, который должен был к тому же поставлять преподавателей для духовных учебных заведений среднего и низшего звена. Уменьшение роли академий как научных учреждений проявлялось и в том, что были отменены публичные диспуты при присуждении ученых степеней. Теперь для получения степени доктора или магистра богословия было достаточно двух (редко больше) отзывов на диссертацию; кроме того, магистрант должен был защищать свои тезисы перед собранием ординарных и экстраординарных профессоров. В 1889 г. были изданы особые правила, увеличивавшие права Святейшего Синода в вопросах присуждения ученых степеней. В 1884 г. были установлены три категории магистерской и докторской степеней: богословия, церковной истории и канонического права. Результатом усилившейся при Победоносцеве цензуры явилось заметное снижение научного уровня богословских исследований[228].

в) Во 2-й половине XIX и в начале XX в. уставы академий и семинарий в большей степени определяли развитие этих учебных заведений, чем то было ранее. При этом уставы 1867–1869 гг. совершенно по-разному сказались на жизни академий и семинарий. Если последним пришлось ощутить и теневые стороны полученных свобод, то в академиях они привели к оживлению научных интересов студенчества, из которого благодаря существовавшей до 1884 г. специализации вырос ряд выдающихся ученых и профессоров.

После реформы Александра II семинаристы устремились в университеты. Число поступающих в академии снизилось, но строгость отбора возросла. Уменьшение числа кандидатов в священники было тревожным симптомом, и, по всей вероятности, именно оно явилось главной причиной возобновления запрета семинаристам поступать в университеты. Духовенство все чаще пользовалось правом обучать своих сыновей в гимназиях, чтобы обеспечить им светскую карьеру и избавить от стесненного положения приходского священника или учителя семинарии и духовного училища. Раньше такого выбора не было. На семинарию стали смотреть как на кастовое учебное заведение. «Когда доступ в университет был закрыт для семинаристских воспитанников требованием от них аттестатов зрелости,— писал в своих воспоминаниях бывший семинарист,— совершенно пала и личная энергия. Семинария с тех пор обратилась в какое-то безотрадное учреждение, в какую-то темницу, охраняемую чисто полицейским надзором лиц инспекции, которая заботилась только о том, как бы поскорее сбыть свое дежурство, сходить на молитву и загнать учащихся в спальни, не справляясь, подготовлены ли их уроки, преодолены ли ими все трудности»[229]. В николаевскую эпоху семинарист стоически переносил порочную педагогику бурсы с ее строгостями, ведь так было повсюду, и наказание принималось с покорностью, если казалось справедливым. С 60-х гг. в семинарских стенах повеял свободный ветер, особенно в старших классах. То было время освобождения крестьян и смягчения полицейского надзора, который при Николае I тяготел над всеми сословиями. Приезжая домой на каникулы, семинарист, будь он даже из семьи сельского священника, слышал о новых идеях и мог заглянуть в кипевшие дискуссиями церковные журналы. Начиная с 50-х гг., учащиеся семинарий, как и гимназий и университетов, все чаще принимали участие в политических событиях, в семинарии начали проникать даже социалистические идеи[230]. Интересное свидетельство этому мы находим в воспоминаниях митрополита Евлогия Георгиевского (1868–1916), который в 80-х гг., в бытность свою семинаристом в Туле, подпал вместе со своими товарищами под влияние народничества[231].

Эти оппозиционные настроения отмечены и в докладах обер-прокуроров. Так, в докладе от 1870 г. говорилось о том, что в поведении воспитанников семинарий замечалось огрубение, проявлявшееся в непослушании начальству; недостаточное развитие религиозного чувства приводило к пренебрежению молитвой и невнимательному поведению на богослужении в церкви[232]. Такое положение вещей вполне соответствовало господствовавшему тогда среди всей учащейся молодежи России умонастроению, которое в современной и позднейшей литературе называли нигилизмом. То был дух времени, коренившийся не столько в недостатках воспитания, сколько в преклонении перед естественными науками, характерном для России 60-х гг., и этот дух требовал слепо следовать «научной» критике религии. Неразвитая православная апологетика была в сущности бессильна бороться с нападками на веру, и в духовной школе не могло быть и речи об апологетически выверенном и убедительном опровержении ошибочных выводов из естественнонаучных фактов. Вдобавок и сами преподаватели, в особенности молодые, порой бывали просто заворожены философией дарвинизма, позитивизма и материализма[233]. С другой стороны, многие учителя семинарий никак не интересовались внутренней жизнью своих воспитанников. Старые педагогические шаблоны в новую эпоху оказались совершенно непригодными. Но, если отвлечься от духа времени, ответственность за равнодушие молодежи к вере, по мнению митрополита Евлогия, лежала на преподавателях, которые проявляли слишком мало заботы о своих воспитанниках и мало влияли на них: «Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас... Начальство преследовало семинаристов за усы (разрешалось одно из двух: либо быть бритым, либо небритым, а усы без бороды не допускались), но каковы были наши умственные и душевные запросы и как складывалась судьба каждого из нас, этим никто не интересовался... Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили. От учителей ожидать дружеской помощи было нечего... При таких условиях ни для кого семинария alma mater быть не могла. Кто кончал — отрясал ее прах»[234]. Несколькими годами позже в письме чиновника обер-прокуратуры одному из епископов по поводу беспорядков в некоторых семинариях в 1893 г. можно прочесть следующее: «Причина беспорядков — бестактность инспекции и малоопытность ректоров... Наши помощники инспектора — именно полиция, а не воспитатели»[235]. Да и откуда было взяться доверительным отношениям между учителями и учениками при постоянных сменах ректоров и инспекторов. В период от 1867–1869 гг. до назначения обер-прокурором Победоносцева положение стало меняться к лучшему, но при Победоносцеве ректор мог оставаться на одном месте не более трех лет.

В 1886 г. в Тифлисской семинарии, воспитанники которой почти все были местными, из-за политики русификации, проводившейся экзархом Грузии архиепископом Павлом Лебедевым (1882–1887), произошли волнения, приведшие к убийству ректора[236]. В 1893 г. беспорядки в этой семинарии повторились. В том же году вспыхнули волнения в Смоленской, Московской, Могилевской и Черниговской семинариях. В 1895 г. произошло возмущение во Владимирской семинарии, сопровождавшееся покушением на ректора архимандрита Никона Софийского, так что перепуганные власти потребовали даже вызвать войска против молодежи. Будущий митрополит Евлогий Георгиевский, назначенный после этих событий инспектором семинарии, сообщает в своих воспоминаниях, что причиной волнений явилась полицейская система воспитания, поддерживавшаяся ректором и инспектором. По той же причине в 1897 г. беспорядки охватили Тульскую семинарию[237]. Под влиянием революционных настроений 1905–1907 гг. по семинариям прокатилась настоящая волна возмущений. В 18 семинариях дело дошло до тяжелых столкновений, но и в других имели место постоянные стычки между преподавателями и учащимися, которые отказывались отвечать на занятиях и бойкотировали некоторых учителей[238].

Эти события недвусмысленно показали, что укоренившаяся система воспитания, которую еще более ужесточил Победоносцев, не отвечала насущным педагогическим задачам и была не способна подготовить молодежь, захваченную веяниями эпохи, к предстоявшему ей священническому служению. Но и помимо собственно воспитания учителя семинарий оказывались несостоятельными даже перед чисто дидактическими задачами. В Святейшем Синоде, по сообщению одного из его членов, архиепископа Никанора Бровковича, уже в 1887 г. об уровне семинарий было «разумение вообще невысокое»[239], но при этом Синод ограничивался рассылкой циркуляров по мелким вопросам, ничего не предпринимая для преобразования самой системы воспитания. В таком состоянии дело оставалось вплоть до 1906 г., когда начались предварительные работы по общей церковной реформе. Теперь тема ущербности духовного образования стала предметом публичной дискуссии, участники которой искали путей, какими можно было бы вывести духовную школу из того летаргического состояния, в котором она пребывала. Эта задача была настоятельной и с практической точки зрения. Вот что пишет о периоде 1903–1913 гг. митрополит Евлогий: «Наши духовные семинарии не давали достаточного числа кандидатов-священников... Многие семинаристы, особенно в Сибири, не хотели принимать священного сана. Благовещенская семинария за 10 лет не выпустила ни одного священника. Религиозный энтузиазм в семинарии потух, молодежь устремлялась на гражданскую службу, на прииски, в промышленные предприятия»[240].

О развитии собственно учебного процесса во 2-й половине XIX и в начале XX в. мы осведомлены недостаточно: исторические исследования, написанные до 1917 г., доведены в лучшем случае до начала 80-х гг. С уверенностью можно лишь утверждать, что введение Устава академий 1869 г. повлекло за собой повышение уровня обучения, так как выпускники академий, приходившие преподавателями в семинарии, обладали теперь более солидной научной подготовкой. Новые учебники, составленные частью по заданию Святейшего Синода, частью по собственной инициативе профессоров и постепенно вытеснившие устаревшие руководства, в научном плане были вполне хороши. Но перестройка обучения шла в семинариях медленно: еще в 1906 г. они давали богатый материал для критики со стороны Предсоборного Присутствия и печати[241].

г) Духовные академии реагировали на реформы быстрее и активнее. Здесь дул совсем иной ветер, чем в семинариях; каждый семинарист чувствовал это, как только переступал порог своей новой alma mater. Контраст был велик, и неудивительно, если некоторым мемуаристам академия казалась ярчайшим светочем, а их семинарское прошлое — преувеличено мрачным. Сопоставление мемуарных свидетельств показывает, что во 2-й половине XIX в. академии развивались гораздо живее и целеустремленнее, чем в 1-й половине столетия. Реформа 1869 г. сделала академии подлинно высшими школами богословской науки. По признанию одного из студентов пореформенной Московской Академии (он поступил в нее в 1876 г.): «Мало-помалу мы убедились, что здесь, в академии, не китайщина, не стоячее болото, а жизнь, правда несколько своеобразная, но жизнь, богатая внутренним содержанием, правильно установленная, ни в каком случае не отрешенная от мира и не закабаленная в безжизненных формах»[242]. А вот как вспоминает другой студент, на этот раз Киевской Академии, о своей учебе в 1880–1884 гг.: «Совершенно иное впечатление (нежели семинария.— И. С.) произвела на меня духовная академия до 1884 г., в которую, благодарение Богу, мне посчастливилось поступить в 1880 г. В ней я увидел свет и отраду после всех прожитых мною горьких дней, в ней я увидел живых людей с умом, сердцем и благородным чувством, и стало на душе легко и отрадно. Здесь я почувствовал интерес к науке и благородному добровольному труду... Большая часть из них (преподавателей и профессоров.— И. С.) искренно любила свое дело, трудилась и любила нас, как свое живое поле, которое им хотелось так возделать, чтобы оно было плодоносно и растимо»[243]. Владимир Соловьев, который по окончании Московского университета в 1873 г. записался слушателем в Московскую Духовную Академию, заметил в одном из своих писем, что «академия, во всяком случае, не представляет собой такой абсолютной пустоты, как университет»[244].

В то же время мемуарная литература свидетельствует и о том, как душил эту новую жизнь в академиях Устав 1884 г. Профессор Н. Н. Глубоковский описывал «увядание» академий во времена своего студенчества в Московской Академии (1884–1889): то была пора, когда «живой организм превращался в механический агрегат»[245]. А вот воспоминания другого студента тех лет: «С 1884 г. академии обратились в какие-то повторительные семинарские курсы. Студенты были обременены массою предметов и лекций, основательно разобраться в которых не было никакой физической возможности, а посему, естественно, они теряют тот идеализм, который в большинстве случаев царил в академиях до 1884 г. и которым они выделялись из ряду других высших учебных заведений, как им и надлежало как высшей духовной школе»[246]. В Уставе 1869 г., как и в пореформенном периоде в целом, особое недовольство Святейшего Синода и консервативно настроенных иерархов вызывали два момента: укрепление начал самоуправления в науке и образовании и переход руководства трех академий (в Киевской этого не случилось) в руки белого духовенства. Уже в 1874–1875 гг. Святейший Синод устроил ревизию всех академий; задумана она была как способ противодействовать реформе, но ее эффективность оказалась весьма небольшой из-за того, что по настоянию обер-прокурора ревизором был назначен «либерал» и сторонник Устава 1869 г. тогдашний Литовский архиепископ Макарий Булгаков[247]. Сильнейшим нападкам Святейшего Синода подверглось постоянно углублявшееся применение научно-критических методов в исследованиях и преподавании[248]. Оно наталкивалось на противодействие со стороны митрополита Филарета и Синода еще до введения Устава 1869 г., а обер-прокурор Победоносцев сразу же после своего вступления в должность предупредил о готовящемся по этому поводу «строгом предписании всем академиям и возложении на ректоров ответственности за направление преподавания»[249]. В Уставе 1884 г. эта угроза была исполнена. Затем последовала смена руководителей преподавательских коллективов. По словам одного из критиков эпохи Победоносцева, профессора Н. Н. Глубоковского, быстро начали сходить со сцены опытные, знающие люди, посвятившие себя педагогическому делу, видевшие в нем свое призвание и крепко связанные с ним. Их заменили молодые архимандриты, игумены и иеромонахи. Не без язвительности мемуарист резюмирует, что пришло время «неопытных механиков из черноризцев»[250]. Так с выходом Устава 1884 г. началось восстановление гегемонии ученого монашества, которое при поддержке Святейшего Синода и обер-прокуроров Победоносцева и Саблера шаг за шагом снова заняло ведущие места в духовной школе.

Численно ученое монашество с 60-х гг. постоянно сокращалось, так как лишь немногие выпускники академий соглашались на постриг, в 70–80-х гг. эта тенденция еще более усилилась[251]. С возвратом ректорства в академиях в руки ученого монашества студентов стали настойчиво подталкивать к пострижению. В Петербургской Академии эта практика возобновилась в ректорство епископа Арсения Брянцева (1883–1887), ставшего монахом из вдовых священников. Особым рвением в этом отношении отличался Антоний Вадковский, впоследствии митрополит Петербургский. Несколько лет он прослужил инспектором в академиях Казанской (1883–1886) и Петербургской (1886–1888), в которой он затем стал ректором (1888–1892); в течение петербургского периода своей академической деятельности Антоний постриг в монахи не менее 17 студентов[252], среди которых были и два выдающихся деятеля Русской Церкви последующих лет — Антоний Храповицкий и Сергий Страгородский, оба — ревностные поборники ученого монашества. Каждый из трех названных иерархов имел собственный взгляд на задачи монашества в Русской Церкви, но все они многое сделали для того, чтобы возродить в студентах академий стремление к постригу. Как типичный и убежденный представитель нового поколения ученого монашества, Антоний Храповицкий в этом ряду, несомненно, первый.

Алексей Павлович Храповицкий происходил из дворянской семьи. С аттестатом зрелости классической гимназии он, будучи человеком религиозным, поступил в Петербургскую Духовную Академию и в 1885 г. 22-летним студентом принял монашество. В следующем году, сразу после окончания академии, он был назначен в ней помощником инспектора. Затем чуть меньше года он прослужил учителем в Холмской семинарии, после чего вернулся в качестве доцента в Петербургскую Академию, где ему было предоставлено место инспектора. Через несколько месяцев он уже ректор Петербургской семинарии (1890) и в том же году — ректор Московской Академии; ему было в то время всего 27 лет. «Прибыл новый начальник, живой, одаренный, хороший оратор. Однако он очень молод. Дай Бог, чтобы он успешно исполнил трудное дело, на которое призван»,— писал один из старейших профессоров академии Н. И. Субботин в частном письме; названные здесь качества Антоний сохранил до конца своей долгой жизни, ими запечатлена вся его церковно-политическая деятельность[253]. Между тем Московскому митрополиту Сергию Ляпидевскому, представителю старой филаретовской школы, не слишком понравился молодой ректор его академии, и в 1895 г. Антоний был переведен на ту же должность в Казанскую Академию[254], где он оставался до своего назначения в 1900 г. епископом Уфимским; начался церковно-политический период его деятельности (см. § 9, 12).

Труды Антония оставили глубокий след в обеих академиях. Уже в 1889 г. появилась его статья об ученом монашестве, которая была широко распространена среди студенчества. В обеих академиях он организовал кружки, где студенты выступали с докладами и проповедями, дискутировали. Целью Антония было устранить барьер между собой и студентами. В его бытность ректором Московской Академии в ней в 1888–1892 гг. учился будущий митрополит Евлогий Георгиевский. В позднейшие годы пути этих двух иерархов часто пересекались: порой они были союзниками, порой — противниками, а под конец — даже врагами. Это обстоятельство надо иметь в виду при чтении приводимого ниже отрывка из «Воспоминаний» Евлогия, который сам принял монашество под воздействием молодого ректора и так описывает происшедшую под влиянием Антония перемену в настроениях студентов, до тех пор отнюдь не симпатизировавших монашеству: «Можно сказать без преувеличения: для Московской Духовной Академии начался какой-то новый период существования. Влияние архимандрита Антония на нас было огромно. Молодой, высокообразованный, талантливый и обаятельный, с десятилетнего возраста мечтавший стать монахом, архимандрит Антоний был фанатиком монашества. Его пламенный монашеский дух заражал, увлекал, зажигал сердца... Монашество в нашем представлении благодаря ему возвысилось до идеала сплоченного крепкого братства, ордена, рати Христовой, которая должна спасти Церковь от прокуратуры, вернуть подобающее ей место независимой воспитательницы и духовной руководительницы русского народа. Перед нашим взором развертывались грандиозные перспективы: восстановление патриаршества, введение новых церковных начал, переустройство академии в строго церковном духе... Идею монашества архимандрит Антоний пропагандировал среди нас поистине фанатически. В нем она сочеталась с женоненавистничеством. Он рисовал нам картины семейной жизни и супружеских отношений в мрачных, даже грязных тонах — и его пропаганда имела успех... Целый вечер велись горячие беседы о монашестве. Речи принимали порой оттенок цинизма... Следствием этого нового духа в академии была волна пострижений. С именами Антония Храповицкого и Антония Вадковского (Петербургского митрополита) связано возрождение монашества в России. В академиях на лучших студентов и раньше смотрели как на будущих монахов, но монашеский путь уже давно перестал привлекать молодежь, а отдельные постриги движения не создавали. Теперь на этот путь устремилась 23–24-летняя молодежь. Архимандрит Антоний постригал неразборчиво и исковеркал не одну судьбу и душу... Некоторые из его постриженников потом спились. Мой товарищ по курсу о. Иоанн Рахманов вследствие неудачного пострига окончил жизнь босяком. Иеромонах Тарасий, даровитый идеалист, блестяще кончивший Казанскую Академию, отверг карьеру и уехал в Зарентуйскую тюрьму; жизнерадостный, веселый, он окончил жизнь трагически: стал пить, и его нашли мертвым (от угара) в его комнате, когда он был смотрителем Заиконоспасского духовного училища в Москве. «Случалось, что и у меня на плече плакали последователи архимандрита Антония»,— говорил Петербургский митрополит Антоний Вадковский... Уход в монашество для борьбы со страстями, для богомыслия и созерцания — это одно; другое — церковно-общественное делание. Настоящими строгими монахами-аскетами мы, воспитанники академии, быть и не могли. Наши академические ученые длительного подвизанья в монастырях не проходили. Обычный путь был таков: со школьной скамьи сразу в духовно-учебное дело. Не все понимали, что церковно-общественная работа есть лишь разновидность монашеского подвизания»[255]. Напомним, что архиепископ Никанор Бровкович еще за несколько десятилетий до этого сообщал о похожих трагических историях ученых монахов, которые необдуманно, под влиянием красивых речей о монашестве, или обдуманно, из карьерных соображений, но так или иначе без внутренней склонности, становились монахами и погибали[256].

При более внимательном рассмотрении оказывается, что волна пострижений не принесла возрождения ученого монашества, а всего лишь численно пополнила его. Для развития духовного образования и богословия это мало что значило. Среди принявших монашество в 80–90-х гг. можно выделить только одного значительного богослова — Сергия Страгородского[257]. Антоний Храповицкий мог многих воодушевить, но воспитать поколение монахов со здоровыми аскетическими взглядами он не сумел. Его безудержная молодость и его характер совершенно не подходили для роли воспитателя студенчества. Митрополит Евлогий был невысокого мнения и о педагогических способностях Антония: «Горячей молодежи нравилось в архимандрите Антонии его неуважение к авторитетам, даже столь бесспорным, как Филарет, митрополит Московский, не говоря уже о современных профессорах, которых он честил самыми грубыми эпитетами; молодежью считалось это смелой независимостью в суждениях. Хлесткие, неразборчивые словечки передавались из уст в уста, и студенты привыкли бесцеремонно отзываться о профессорах. Об этом знали сами профессора и, конечно, очень недолюбливали своего не сдержанного на язык молодого ректора и в свою очередь жестоко его критиковали»[258]. К тому же превознесение Антонием ученого монашества еще более укрепляло ту преграду, которая издавна отделяла последнее от светской профессуры академий.

Взгляды Антония вполне соответствовали Уставу 1884 г. и стремлению Святейшего Синода по возможности ограничить в духовных учебных заведениях влияние профессоров-мирян как на научную работу, так и на учебный процесс. Вследствие этой тенденции с 90-х гг. стало расти число преподавателей из черного и белого духовенства. Как и во времена Протасова, при Победоносцеве и Саблере монашеская ряса гарантировала быструю педагогическую карьеру. В принципе Победоносцев стремился ослабить позиции монашества внутри Церкви, но вскоре почувствовал, насколько легко направить консервативное и отчасти оппортунистическое монашество в русло проводимой им церковной политики; отдельные сильные и самостоятельные личности не находили себе поддержки и потому не могли быть ему опасны.

Вместе с тем односторонне отрицательная оценка академической деятельности архимандрита Антония была бы совершенно несправедливой. Благодаря его усилиям ожило многое из того, чему грозило полное исчезновение. Прежде всего он повсюду распространял убеждение в необходимости церковной реформы, которому оставался верен и позже. Среди духовенства эту идею в то время разделяли лишь немногие, и ее защитники не могли рассчитывать на благосклонность Победоносцева[259].

Настоящему походу, который организовал епископат против светской профессуры, так много сделавшей для развития науки и обучения в академиях, не может быть никакого оправдания. Чтобы оценить по достоинству деятельность светских профессоров, достаточно указать на то, сколь ничтожное количество ученых смогло дать во 2-й половине XIX в. академическим кафедрам черное духовенство, т. е. ученое монашество. Результатом усилий светских профессоров стал растущий интерес к научной работе. Специализация, получившая развитие после Устава 1869 г., принесла много пользы всем отраслям богословской науки и положительно воздействовала на обучение[260].

В 1866–1883 гг. ректором Петербургской Академии был протоиерей И. Л. Янышев, читавший нравственное богословие. В отличие от предшественников в основу своих лекций он положил не столько христианскую аскетику, сколько общие этические принципы. Это было созвучно тенденциям времени, и лекции Янышева имели большой успех. Его преемники по кафедре, профессора Л. А. Бронзов и С. М. Зарин, напротив, в большей мере делали упор на отцов Церкви и принципы христианского аскетизма. Догматику в Петербургской Академии долгое время читал профессор А. Л. Катанский († 1919), который до этого, по окончании Петербургской Академии, был доцентом Московской Академии и преподавал литургику и христианскую археологию. Там он близко познакомился с А. В. Горским, который имел на него влияние как догматист. При изучении догматов Катанский опирался и на отцов Церкви, поэтому его лекции существенно отличались от сухой схоластики Макария Булгакова. Из историков Церкви заслуживает упоминания профессор И. Е. Троицкий (1834–1901), много сделавший для развития этой науки. Троицкий был крупным ученым, внесшим немалый вклад в критическое источниковедение, результаты которого использовал не только в отношении важнейших догматов, но и для прояснения более скрытых и, казалось бы, второстепенных сторон церковной жизни. Этим он, будучи с 1874 г. профессором Петербургской Академии, вызвал активное оживление интереса к своему предмету. Преемником Троицкого стал его высокоодаренный ученик профессор В. В. Болотов (1854–1900). Этот замечательный ученый, к сожалению рано скончавшийся, был гордостью русской науки и, подобно А. В. Горскому, в равной мере значительным и как исследователь, и как преподаватель. Его изыскания по специальным проблемам и лекции об эпохе Вселенских Соборов выдают в нем большого историка и богослова. В лекции Болотов в изобилии включал результаты собственных исследований, подталкивал студентов к самостоятельной работе, не уставая указывать на нерешенные проблемы. И сегодня, спустя полстолетия, его посмертно изданные лекции не утратили научного значения. Введение в богословие читал профессор Н. П. Рождественский (1840–1881), до своей профессуры в Петербурге (1869–1881) бывший в 1865–1869 гг. бакалавром в Казанской Академии. На основе своих лекций он создал капитальное двухтомное сочинение «Курс основного богословия, или Христианская апологетика», которое до самого последнего времени служило главным учебным пособием по этой дисциплине. Философию долгие годы преподавал М. И. Каринский (1869–1917). Верный традициям Московской Академии, в которой он учился, он исходил в своих лекциях из основ христианской веры и с этой точки зрения анализировал затем философские учения. Еще молодым доцентом Московской Академии Каринский сумел завоевать симпатии студентов. В 1870 г. он был послан Петербургской Академией в Геттинген, где прослушал курс лекций. Среди преподавателей Нового Завета выделялся Н. Н. Глубоковский (1863–1937) — не только как лектор, но и как богослов. Окончив Московскую Академию, он с 1891 г. был доцентом, а с 1894 по 1918 г.— профессором Петербургской Академии. Замечательным литургистом был профессор Н. В. Покровский (1848–1917), научные работы которого посвящены церковной археологии и иконографии. Церковная археология, появившаяся в программах академий лишь в 1869 г. и до того времени почти не изучавшаяся, обязана Покровскому многим. Согласно Уставу 1910–1911 гг., была создана особая кафедра литургики, на которой разработкой ее как исторической и догматической дисциплины занимался преемник Покровского, профессор И. А. Карабинов († после 1918 г.)[261].

Говоря о Московской Академии периода 1869–1917 гг., прежде всего следует назвать ее ректора протоиерея А. В. Горского (1864–1875). Его авторитет в академии и в богословской науке вообще был в это время, пожалуй, еще более высок, чем прежде. «Горский читал догматическое богословие не только научно, но и как-то благоговейно,— писал его ученик, будущий архиепископ Николай Зиоров.— Аудитория ректора была всегда полна студентами как его, так и других отделений»[262]. И даже полстолетия спустя ощущалось его благотворное влияние[263]. При Горском вся жизнь академии, и научная, и учебная, определялась воздействием его обаятельной личности. Горский был очень скромным человеком и, недооценивая свои работы, редко публиковал их. Но личное общение и переписка с ним имели для его современников и учеников громадное значение. Читая догматику, он в отличие от Макария Булгакова обычно начинал с истории отдельных догматов. Возможно, здесь сказывалось влияние Филарета Гумилевского, но, вероятнее всего, причиной была его собственная любовь к истории.

Как философ, большое влияние на студенчество имел В. Д. Кудрявцев-Платонов (1828–1891), ученик А. В. Горского и Ф. А. Голубинского и преемник последнего по кафедре (1854–1891). Убежденный идеалист по своим философским взглядам, он умел убедить и своих студентов, ибо в его на удивление гармонической личности идеализм сочетался с глубокой религиозностью и нравственной чистотой. Он относился к тем редким академическим преподавателям, которые умели снискать себе уважение и любовь уже с самого начала своей деятельности; и в молодости, и в старости его личность очаровывала какой-то прозрачной ясностью. Как автор научных трудов, он был не слишком плодовит. «В книгах Кудрявцева,— пишет Г. Флоровский,— покоряет этот стиль внутренней свободы, душевное изящество и благородство, с каким этот человек недрогнувшей веры ведет свое спекулятивное оправдание или обоснование этой веры, строит свой критический синтез среди недостаточных решений других философских школ»[264]. После кончины Кудрявцева-Платонова кафедру унаследовал его ученик А. И. Введенский (1888–1912). Большим авторитетом как преподаватель пользовался П. И. Горский-Платонов, который с 1878 по 1888 г. являлся еще и инспектором академии. За 37 лет своей профессорской деятельности он читал и древнееврейский язык (1858–1895), и библейскую историю (1858–1870), и библейскую археологию (1870–1892)[265].

А. В. Горский поставил преподавание церковной истории в академии на солидный научный фундамент. В области всеобщей церковной истории упомянем А. П. Лебедева, как историка Русской Церкви — Е. Е. Голубинского. Лебедев (1845–1908) был ярким представителем той части профессуры, которая страстно выступала в защиту Устава 1869 г., ибо он был направлен против ученого монашества и его господства в академиях. Как сын своего времени (60–70-х гг.), он представлял собой тип, получивший в России название «либерального профессора». Его лекторская и авторская манера отличалась живостью, общедоступностью и склонностью к популяризации. Студенты любили его. Он часто привлекал западную церковно-историческую литературу и учил студентов пользоваться ею. Его учеником был Н. Н. Глубоковский, автор замечательной церковно-исторической монографии «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность» (М., 1890, 2 т.); позднее он обратился к изучению Нового Завета. Из-за разногласий с учеными монахами в академии Лебедев оставил в 1895 г. кафедру и перешел в Московский университет. Живо интересуясь церковно-политическими вопросами, он принял активное участие в дискуссиях 1905–1906 гг. по поводу церковной реформы[266].

В том же году, что и Лебедев, академию покинул Е. Е. Голубинский (1832 или 1834–1912). Это был ученый в собственном смысле слова, ученик Горского, усвоивший критический метод своего учителя. Его лекции были научно насыщенны и потому далеки от популяризаторской манеры Лебедева. С величайшей заботливостью он относился к подготовке научной смены. В своем труде «История Русской Церкви» Голубинский поднял множество проблем, требовавших критического источниковедческого изучения, и тем дал чрезвычайно сильный толчок к появлению множества работ по истории Церкви. Среди его учеников достойны особого упоминания профессора Н. Ф. Каптерев (1847–1917) и С. И. Смирнов (1870–1916); оба были в то же время учениками А. П. Лебедева и В. О. Ключевского. После того как Голубинский ушел в отставку, с 1896 г. историю Русской Церкви стал читать Смирнов, личность заметная и как исследователь, и как преподаватель (до 1906 г.— доцент, затем — экстраординарный, а с 1914 г.— ординарный профессор)[267]. Каптерев, бывший еще и учеником Горского, как и последний, постоянно прибегал к материалам из политической и общественной жизни России, так что его лекции по всеобщей светской истории немало способствовали и церковно-историческим исследованиям[268].

Научно-критический метод, примененный Голубинским к истории Церкви, доминировал и в его лекциях, что вызывало неудовольствие в консервативных кругах иерархии. В 1881 г. первая часть первого тома «Истории Русской Церкви» была представлена в качестве докторской диссертации и получила одобрение академического совета. Однако Святейший Синод отказал в ее утверждении, которое было получено лишь в следующем году благодаря энергичному вмешательству Московского митрополита Макария Булгакова, выступившего в защиту автора как ученого. Голубинский не раз подвергал резкой критике труды митрополита Макария в области истории Церкви, и тем не менее не кто иной, как Макарий, предоставил средства на издание первого тома «Истории». Между тем недовольство высшего церковного руководства Голубинским росло; особенно ясно оно выразилось в письме обер-прокурора К. П. Победоносцева ректору Московской Академии в 1883 г., в котором «тенденциозное торжество» в честь 25-летнего юбилея ученого было объявлено нежелательным. В 1895 г. Голубинский добровольно вышел в отставку[269].

Еще со времени первой реформы 1808–1814 гг. за Московской Академией закрепилась слава ведущей, занимающей особое место в системе духовного образования и в истории русского богословия.

Киевская Академия была единственной, где после реформы 1869 г. ученому монашеству удалось сохранить за собой ректорство и общее руководство. В истории Киевской Академии, бесспорно, почетное место принадлежит ее долголетнему ректору архимандриту, позже епископу Сильвестру Малеванскому (1883–1897), который, будучи профессором догматики, много способствовал развитию этой дисциплины[270]. Теснейшим образом с академией была связана деятельность В. Ф. Певницкого († 1911), сначала (с 1860 г.) доцента по церковной литературе, а затем долгие годы профессора пастырского богословия, гомилетики и истории проповеди. Через его школу прошли чуть ли не все священники Киевской и южных епархий во 2-й половине XIX и начала XX в. Ему, опытному педагогу, который был к тому же и плодовитым литератором, удалось, как ни в какой другой академии, пробудить в студентах истинное усердие к проповеди. С начала 60-х гг. Певницкий опубликовал в «Трудах» академии большое число работ по проблемам Церкви и общества, особенно о реформе 1869 г. и высшем образовании. В 1905–1907 гг. он активно участвовал в подготовке церковной реформы[271]. Нравственное богословие в продолжение нескольких десятилетий также читал человек светский — М. А. Олесницкий, сначала доцент, а затем профессор по кафедре нравственного богословия и педагогики. Как и на многих его современников, преподавателей академий после 1860 г., глубокое впечатление на него произвело протестантское богословие, его этика основывалась главным образом на системе Ричля (Ritschl) (1822–1889). Консерватор и человек строгих правил, митрополит Иоанникий Руднев (1891–1900) в конце концов заставил этика-либерала отказаться от этого предмета и с 1895 г. ограничиться лекциями по психологии[272]. Кафедра истории Русской Церкви несколько десятилетий, с 1861 по 1897 г., тоже находилась в одних и тех же руках — профессора И. И. Малышевского. Служебное долголетие было вообще характерно для Киевской Академии, в которой и смены ректоров происходили относительно редко: за период с 1859 по 1897 г.— всего дважды. Другой ее замечательной особенностью было сохранение преподавания главных дисциплин за светскими учеными даже после Устава 1884 г. Всеобщую церковную историю почти 30 лет читал М. Г. Ковальницкий, позднее ставший с именем Димитрия архимандритом и епископом (принял монашеский сан в 1898 г.). По окончании Киевской Академии он преподавал сперва, будучи предшественником М. А. Олесницкого, нравственное богословие (1867–1869), затем всеобщую церковную историю, позднее он стал инспектором (1895–1898) и ректором академии (1898–1902). С 1902 по 1917 г. ректорами здесь были, теперь уже часто сменяясь, ученые монахи. Из профессоров заслуживает еще упоминания литургист А. А. Дмитриевский († после 1929 г.), много сделавший для развития этой не избалованной особым вниманием в российских академиях дисциплины[273].

Ректором Казанской Академии в 1869 г. (год реформы) был архимандрит Никанор Бровкович (1868–1871). Он читал введение в богословие вполне в духе реформы: его лекции отличались завершенностью формы и богатством содержания. Никанор был замечательным воспитателем, по словам Я. А. Богородицкого, он внимательно и проникновенно изучал способности, душевные качества и настроения студентов, он был врагом всякой непорядочности, любил как внешнюю, так и внутреннюю (душевную) красоту, был гуманным, экспансивным, чрезвычайно энергичным человеком в деле преподавания и воспитания в академии[274]. Как сообщает историк академии П. Знаменский, Никанор Бровкович обладал талантом выбирать из числа студентов по-настоящему одаренных людей для подготовки их к научной и преподавательской деятельности[275]. Когда он стал викарием Донской епархии, должность ректора на долгих 24 года, с 1871 по 1895 г., перешла к протоиерею А. П. Владимирскому (1821–1906), который оказался последним ректором академии из белого духовенства. По оценке П. Знаменского, его ректорство было временем мира, благополучия и счастья для Казанской Духовной Академии. Когда же протоиерей Владимирский был отправлен с почетом на покой и стал членом Учебного комитета при Святейшем Синоде, его преемником был назначен, как уже говорилось, молодой архимандрит Антоний Храповицкий[276]. Пастырское богословие в Казани преподавал А. В. Вадковский, сначала доцент, затем профессор и, наконец, инспектор, пока в 1886 г. он не был переведен на должность инспектора Петербургской Академии. Он учился в Казанской Академии, и еще Никанор Бровкович, будучи ректором, обратил внимание на способного студента, впоследствии снискавшего себе известность в сане митрополита Петербургского Антония[277]. Неотделим от Казанской Академии профессор П. В. Знаменский (1836–1910), в течение 35 лет читавший в ней курс истории Русской Церкви. Он является автором истории академии за период с 1842 по 1870 г.— лучшего труда по истории русского духовного образования. Знаменский положил начало изучению церковной реформы Петра I, а его работы по истории приходского духовенства и духовной школы до сих пор служат основой для исследователей. По его учебнику (1-е изд. в 1870 г., последнее — в 1912 г.) историю Русской Церкви учили в течение полустолетия почти во всех семинариях. Точностью формы и содержательностью отличались и его лекции в академии[278]. Как догматист заслуживает упоминания В. И. Несмелов (1863 — после 1917 г.), прежде читавший патристику[279]. Изучение истории русского раскола и борьбы с ним приобрело в Казани особую значимость благодаря 40-летней преподавательской деятельности профессора Н. И. Ивановского (1840–1913). Он был ожесточенным противником старообрядчества и в своих лекциях вел беспощадную борьбу со всеми его оттенками и толками[280]. Успешной была деятельность литургиста и церковного археолога профессора Н. Ф. Красносельцева († 1898). Из его школы вышел А. А. Дмитриевский, ставший сначала доцентом в Казанской, а затем профессором в Киевской Академии. В конце 80-х гг. Красносельцев принял приглашение Одесского университета, где продолжил свои исследования по истории православной литургики. Церковное право с 1881 г. более 30 лет читал профессор И. С. Бердников (1841–1914). Его лекции, насыщенные богатым материалом, были изданы в двух объемистых томах. Предмет его особого интереса — отношения между Церковью и государством в Византии и России[281].

Обсуждение общей церковной реформы на заседаниях Предсоборного Присутствия не могло обойти вопросов духовного образования. Либеральные круги в обществе и среди духовенства не желали, естественно, смириться с последствиями Устава 1884 г. и политикой К. П. Победоносцева, которые перечеркивали все то положительное, что успела дать реформа 1867–1869 гг. Однако недовольство царило и среди консервативно настроенных иерархов. Благодаря общему ослаблению цензуры (1904–1905) духовные журналы получили возможность довольно свободно обсуждать проблемы церковной реформы, в том числе и вопросы духовного образования. Кроме того, в Святейшем Синоде накопилось много отзывов архиереев, поданных в ответ на его запросы, в этих отзывах задача реформы в сфере духовного образования затрагивалась не только в основных чертах, но зачастую и в деталях. Наконец, этой теме были посвящены многочисленные статьи, брошюры и даже книги, авторами которых были профессора, епископы, учителя семинарий и т. д. Просмотрев эту обширную литературу, легко убедиться, что недовольство положением, существовавшим в духовной школе, было всеобщим[282].

д) Когда по именному повелению Предсоборное Присутствие было распущено, прекратило работу и его школьное отделение. В итоге прошедших дебатов еще раз обнажились глубокие противоречия между светской профессурой, с одной стороны, и ученым монашеством и епископатом — с другой. После 1906 г. в высшем церковном руководстве снова воцарился дух реакции и национализма, достигший наивысшей точки при обер-прокуроре В. К. Саблере (см. § 7, 9). Недоверчивый контроль над духовным образованием со стороны Святейшего Синода преследовал единственную цель — подавить всякий «дух возмущения».

И действительно, в 1905–1907 гг. в семинариях дело доходило до беспорядков, иногда приводивших даже к покушениям на ректоров или инспекторов. В декабре 1906 г. в Москве собрался Всероссийский конгресс семинарий, на котором выяснилось, что во многих семинариях существовали политические организации и кружки, насчитывавшие десятки членов. Конгресс призвал к борьбе против «отжившего учебного режима». Неспокойно было и в академиях. В 1908 г. Святейший Синод распорядился провести ревизию академий. Херсонский архиепископ Димитрий Ковальницкий ревизовал Московскую и Петербургскую Академии, Псковский архиепископ Арсений Стадницкий — Казанскую, Волынский архиепископ Антоний Храповицкий — Киевскую. Их отчеты Святейшему Синоду были полны горькой критики. Отчет архиепископа Антония Храповицкого представлял собой большое и резкое обвинительное заключение против профессоров, из-за которых, по мнению архиепископа, происходит «обмирщение» академий[283]. В действительности же руководство в академиях с 1884 г. принадлежало ученому монашеству, так что впору было бы говорить об их «оцерковлении».

На основании отчетов ревизоров Святейший Синод сделал вывод, что во всем виноват Устав 1884 г., и 29 декабря 1909 г. с согласия обер-прокурора С. М. Лукьянова поручил Учебному комитету переработать уставы и пересмотреть штаты академий, семинарий и духовных училищ с упором на религиозное и нравственное воспитание. Первым, и очень скоро, был готов проект Устава академий. Обсуждение бюджета Святейшего Синода в Государственной думе сопровождалось резкими нападками на высшее церковное руководство — это отнюдь не располагало к внесению в Думу еще одного законопроекта. Тогда обер-прокурор и Синод решили воспользоваться пасхальными каникулами, чтобы в обход Государственной думы на основании статей 87 и 65 Конституции подать 2 апреля 1910 г. новый Устав академий на утверждение непосредственно императору. Поправки в Устав академий вносились еще дважды — 29 июля и 26 августа 1911 г., и каждый раз во время каникул в Государственной думе подписывались прямо императором на основании все тех же статей 87 и 65[284].

В Уставе 1910–1911 гг. дано новое определение академии: «Православные духовные академии суть закрытые высшие церковные училища, христианским воспитанием и высшей православно-богословской наукой приготовляющие христиански просвещенных деятелей для служения святой православной Церкви, прежде всего в области церковно-пастырской, а затем и на других поприщах духовной деятельности, предпочтительно в священном сане» (§ 1). «В круг деятельности академий входит: 1) высшая ученая разработка богословия на церковном, строго православном основании; 2) преподавание богословских наук и некоторых небогословских, необходимых для основательного научного изучения богословия во всех его разветвлениях и для просвещенного служения святой Церкви на пастырском, духовно-учебном, миссионерском и других поприщах; 3) воспитание в учащихся любви к святой Церкви и ее установлениям и преданности престолу и отечеству» (§ 2). Это добавление, впервые введенное в устав духовных учебных заведений, было как бы ответом на либеральные устремления, наблюдавшиеся в 1905–1907 гг. при обсуждении церковной реформы. Академии по-прежнему оставались под непосредственным контролем и опекой епархиальных архиереев, но в компетенции Святейшего Синода (§ 3), который назначал ректоров и инспекторов (§ 11). Епископ только представлял кандидата на ректорскую должность, который обязан был иметь ученую степень не ниже магистра богословия и принадлежать к духовному сословию, право же назначения было прерогативой Святейшего Синода (§ 34). В примечании 3 к этой статье говорится, что ректорами Московской и Киевской Академий могут быть только лица монашеского звания. «Изменения» в Уставе от 26 августа 1911 г. обобщают это установление и окончательно уточняют его: «Ректор академии, по представлению местного епархиального архиерея, назначается Святейшим Синодом из известных ему своими достоинствами лиц, имеющих ученую степень не ниже магистра богословия, и состоит в сане епископа» (§ 34). Устав 1910 г. содержит особую главу об отношениях Святейшего Синода с академиями (§ 11–12). В § 65 устанавливается: «Преподаватели академии могут быть только лица православного исповедания, строго православного образа мыслей и церковного направления, предпочтительно состоящие в священном сане». Избрание профессора или преподавателя академическим советом нуждалось в утверждении. В случае отклонения кандидатуры Святейшим Синодом совет имел право в течение полугода представить новую. Если этого не происходило, то назначение осуществлялось по усмотрению Святейшего Синода (§ 70), который вообще оставлял за собой право в случае надобности назначать и увольнять профессоров и доцентов (§ 72). Инструкция относительно «профессорских стипендиатов» оставалась прежней (§ 73), две вакансии предназначались для монахов, с отличием окончивших академию (§ 76). § 86 дополняет два первых параграфа: «Преподаватели ведут свое преподавание в строго православном духе, направляя свою деятельность к утверждению в умах студентов благоговения пред непреложной истиной православия и готовности послужить святой Церкви. Никакие уклонения от сего правила не могут быть терпимы».

Согласно Уставу 1910 г., было увеличено число кафедр и для студентов организованы по университетскому образцу практические занятия (семинары). Обязательные дисциплины делились на общеобязательные и дополнительные, которые объединялись в группы в зависимости от педагогической или научной специализации. В Уставе названо 14 общеобязательных предметов и 6 групп, но уже через год «Изменениями» от 29 августа 1911 г. были определены 17 общеобязательных предметов и 4 группы. Окончательный вариант учебной программы был рассчитан на четыре года и включал следующие общеобязательные дисциплины: 1) Новый Завет; 2) Ветхий Завет; 3) патрологию; 4) введение в богословие; 5) догматику; 6) нравственное богословие; 7) пастырское богословие, в том числе аскетику и гомилетику; 8) литургику (поначалу отнесенную к дополнительным дисциплинам); 9) церковную археологию и историю христианского искусства (также сперва дополнительный предмет); 10) историю и критику раскола; 11) историю и критику сектантства; 12) историю древней Церкви; 13) историю Русской Церкви; 14) церковное право; 15) систематическую философию (а), логику (б); 16) психологию; 17) греческий (в Московской и Петербургской Академиях) и латинский (в Киевской и Казанской Академиях) языки. Кроме того, студент должен был определиться между историей философии и педагогикой; факультативно преподавались языки: французский, немецкий и английский.

Студент был обязан выбрать одну из следующих четырех групп специализации. 1-я группа: история России, история Греко-Восточной Церкви с момента отпадения Западной Церкви до настоящего времени и сверх того: история славянских Церквей (для Киевской, Московской и Казанской Академий — обзорно, для Петербургской — подробно) и история Грузинской и Армянской Церквей (для Петербургской Академии), история Западнорусской Церкви (т. е. Киевской митрополии в XIV–XVII вв.) — только для Киевской Академии. 2-я группа: библейская история в совокупности с древней историей, древнееврейский язык и библейская археология (в Петербургской Академии — двухгодичный курс по 10 лекционных часов). 3-я группа: церковнославянский и русский языки, история русской литературы. 4-я группа: история и критика западных исповеданий в связи с историей Западной Церкви, начиная с 1054 г. В Казанской Академии имелись еще две дополнительные группы, или отделения,— татарская и монгольская. Татарская группа: история и критика ислама; этнография татар, киргизов, башкир, чувашей, черемисов, вотяков и мордвы; история распространения христианства среди названных народностей; арабский и татарский языки с общим филологическим обзором языков этих народностей. Монгольская группа: история и критика ламаизма; этнография монголов, бурят, калмыков, остяков, самоедов, якутов, тунгусов, маньчжур, коряков, гольдов, гиляков, корейцев и др.; история распространения христианства среди названных народностей; монгольский (бурятский и калмыцкий) язык; тибетский язык. Студенты Казанской Академии, выбравшие какую-то из этих групп, освобождались от изучения одного из следующих обязательных предметов: истории и критики раскола, истории и критики сектантства, истории философии и педагогики, систематической философии и логики, греческого или латинского языков (§ 132 и 133).

Семинаристы, окончившие курс обучения с отличием, по рекомендации семинарского начальства принимались в академию без экзамена. Это же касалось и выпускников университетов или других высших школ, если они учились на собственные средства. Остальные должны были сдать устные экзамены по следующим предметам: Новый Завет, догматика и всеобщая церковная история, а также один из древних языков. Были еще и письменные экзамены по богословию и философии, а также сочинение проповеди. Женатые священники и диаконы с семинарским образованием допускались сперва только в Киевскую и Казанскую Академии, и лишь дополнительный указ от 18 июля 1911 г. разрешил им поступать также в Московскую Академию. «Изменения» 1911 г. давали выпускникам высших школ возможность учиться за государственный счет, но только в случае сдачи ими специального экзамена (§ 139–143).

В течение первых трех лет обучения в академии студент должен был наряду с посещением практических семинаров представлять ежегодно три письменных работы и три проповеди. На последнем курсе писалась кандидатская диссертация на богословскую тему. Окончившие академию с отличием получали на основании диссертации без какого бы то ни было устного экзамена степень магистра богословия. Высшую ученую степень доктора богословия, истории Церкви или канонического права магистр получал также без экзамена по представлении диссертации, одобрении ее академическим советом и утверждении Святейшим Синодом; устного экзамена также не требовалось. Таким же образом могли получить эту степень и лица, не принадлежавшие к преподавательскому составу академии (§ 175–178).

Устав 1910–1911 гг. придавал большое значение нравственному и религиозному воспитанию и дисциплине. Студенты и преподаватели были обязаны регулярно посещать все богослужения, которые должны были отправляться без сокращений; чтения и песнопения выдерживались в строго церковном стиле, в точности следуя церковному уставу; каждая литургия должна была сопровождаться проповедью. Эти нормы имели в виду главным образом студентов из числа монашествующих и священников. Крайне важным считалось соблюдение всех церковных постов, а также говение перед причащением в равной мере как со стороны учащихся, так и преподавателей. На утренних богослужениях должны были присутствовать также все преподаватели.

Студенты, желавшие принять монашество, подавали письменное заявление ректору, который обязан был проверить, вполне ли кандидат готов к пострижению, и получить на то разрешение от епархиального архиерея. Студент-монах имел отдельную комнату, по возможности — келью, а также соответствующую пищу. Долгом епархиальных архиереев была особая пастырская забота о них (§ 180–196).

Инспектор, действуя под руководством ректора (который по новым правилам должен был быть в сане епископа), отвечал за религиозно-нравственное воспитание и за дисциплинарный надзор. В целях повышения его авторитета в «Изменениях» от 26 августа 1911 г. предписывалось, чтобы в Петербургской и Московской академиях инспектор был в сане архимандрита, в двух остальных академиях — в сане архимандрита или протоиерея. Его назначение происходило в Святейшем Синоде по рекомендации епархиального архиерея. Инспектор обычно не читал никаких лекций. Епархиальный епископ назначал ему помощника (§ 48–59). Однако при рассмотрении списков академических служащих оказалось, что и после 1911 г. миряне занимали должность инспектора, очевидно из-за недостатка подходящих кандидатов.

Казеннокоштные выпускники могли выбрать и светскую карьеру, но в этом случае они обязаны были в качестве возмещения отслужить полтора года в духовном ведомстве. Выпускники, ставшие священниками, поступали в распоряжение епархиальных архиереев, монахи же должны были дожидаться назначения непосредственно от Святейшего Синода (§ 104–110).

В общем и целом новый Устав не принес глубоких перемен. Наиболее важной из них стало усиление влияния епархиального архиерея, особенно заметное при замещении академических кафедр. «Изменения» от 26 августа 1911 г. предусматривали, что епископ мог вычеркивать из списка кандидатов, представленного ему академическим советом, всех, чье присутствие в академии представлялось ему нежелательным (§ 71). Задача Устава уменьшить число светских преподавателей фактически оказалась трудноосуществимой из-за нехватки вплоть до 1917 г. подходящих кандидатов монашеского звания. В Московской Академии в 1912 г. из 29 преподавателей только 9, включая ректора, принадлежали к духовенству. В Петербургской Академии в 1917 учебном году на 33 преподавателя приходилось не более 6 духовных лиц, включая ректора[285]. Безуспешными оказались все старания обер-прокурора В. К. Саблера, по чьей инициативе были составлены «Изменения» от 26 августа 1911 г., поддержать консервативный епископат в его борьбе против светской профессуры. Усилия Святейшего Синода по реформированию академий в нужном ему направлении привели разве что к увольнению в 1908–1912 гг. ряда профессоров. Одновременное увеличение числа кафедр еще более умножило вакансии, которых, например, в одной Московской Академии в 1911/1912 учебном году было семь. Так же обстояло дело и в других академиях[286].

Непосредственное значение Устава заключалось в интенсификации преподавания богословия и практических занятий студентов, а также в увеличении бюджета академий и повышении окладов преподавателей[287]. «Устав построен в духе властного формализма. В нем совсем не чувствуется подлинного вдохновения» — такова его оценка одним из исследователей[288]. Но так как он действовал лишь короткое время, из которого четыре года пришлось к тому же на тяжелую войну, историк не в состоянии вынести окончательного суждения о его значении для развития академий.

е) Затем Учебный комитет Святейшего Синода занялся разработкой новых уставов семинарий и духовных училищ. Было намечено преобразовать духовные училища в шестиклассные духовные прогимназии. Их воспитанники, как предполагалось из духовного сословия, могли рассчитывать на общее образование, которое позволяло им в любое время перейти в соответствующий класс светского учебного заведения. Семинарии должны были стать четырехклассными богословскими училищами для подготовки священников. Они предназначались для лиц любого сословия, окончивших либо духовную прогимназию, либо соответствующую светскую школу. Выпускники новых семинарий не только шли в священники, но и могли продолжить образование в академии. В форме законопроекта эти уставы были представлены обер-прокурором Саблером в Государственную думу, но потом взяты обратно и потому они не обсуждались. Они так и не вступили в силу, поэтому семинарии и духовные училища вынуждены были вплоть до 1918 г. обходиться прежними уставами.

В изменение Устава в 1906 г. Святейший Синод распорядился, чтобы богословие преподавалось преимущественно в старших классах, а общеобразовательные предметы — только в младших. Изучение современных иностранных языков объявлялось обязательным.

Революция 1905–1906 гг. внесла в учебный процесс семинарий гораздо больше беспорядка, нежели в академиях. В 1906 г. приемная экзаменационная комиссия Московской Академии отмечала у выпускников семинарий полное незнание церковно-исторической и прочей духовной литературы; семинарское образование, по выводу комиссии, заключалось лишь в механическом заучивании содержания учебников. Письменные работы демонстрировали робость мысли, шаблонные фразы, плохую орфографию и незнание Священного Писания. Знание древних языков было также весьма неудовлетворительным. В 1911 г. та же комиссия подчеркивала недостаточную начитанность в Новом Завете и такую слабость в греческом языке, что греческий текст Нового Завета для семинаристов был темен; довершало картину незнание догматических текстов и латыни. Письменные проповеди комиссия характеризовала как безликие, размытые и поразительно похожие одна на другую по содержанию и по форме. Сходным был и вердикт экзаменационной комиссии Казанской Академии в 1913 г., которая объясняла такое положение дел перегрузкой учащихся семинарий учебным материалом. Не лучше были и результаты приемных экзаменов в других академиях. В 1911 г. совет Московской Академии жаловался на недостаточное прилежание студентов, пришедших из семинарий, и добавлял, что женатые духовные лица сильно отличались своими успехами в учебе; их поведение было примером для студентов; учащиеся женатые диаконы и священники оказывали благотворное влияние на студенчество как в отношении науки, так и дисциплины. Совет предложил Святейшему Синоду изменить § 142 Устава академий, чтобы облегчить женатым священникам доступ в академии, для которого требовалось особое разрешение Святейшего Синода. Это ходатайство было удовлетворено 18 июля 1911 г.[289]

Большой урон академиям наносило то, что многие семинаристы с хорошими аттестатами предпочитали академиям университеты или государственную службу. Окончивших же академию в свою очередь все меньше привлекала перспектива быть священниками и большинство из них избирали педагогическое поприще в духовной или светской школе[290]. По этой причине в епархиях существовала постоянная нехватка священников, что заставило Святейший Синод организовать в Москве, Житомире и Оренбурге специальные пастырские курсы для диаконов и лиц с незаконченным семинарским образованием; окончившие их рукополагались в священники. Зато подготовка научной смены в академиях шла весьма успешно. Начиная приблизительно с 1909–1910 гг. академические журналы, в которых до тех пор печатались практически только статьи профессоров, стали заполняться диссертациями молодых авторов, выполненными на высоком научном уровне. Это отрадное положение подтверждалось и отзывами профессоров о кандидатских работах во всех академиях, особенно в области истории Церкви, хотя темы работ молодым исследователям иногда назначались по жребию и не всегда соответствовали научным интересам диссертантов[291].

В заключение следует заметить, что из-за недоступности источников — официальных документов, протоколов заседаний, мемуаров и т. п. в настоящее время невозможно дать ясную картину внутреннего состояния духовного образования в последние десятилетия синодального периода, на нем весьма неблагоприятно сказывались политические потрясения эпохи и ее нездоровая общественная атмосфера, однако стремительный подъем богословской науки позволяет дать духовной школе этого времени и ее достижениям в общем положительную оценку[292].

Примечания

[94 Рождественский. Исторический обзор (1902); Довнар-Запольский (см. библиогр., общ. лит. б); Зеньковский. 1. С. 113] и след.[; Флоровский; Милюков. Очерки. 2. 2 (1931); Багалей. Опыт истории Харьковского университета. Харьков, 1894. 1; Загоскин Н. История Казанского университета. Казань, 1902–1903. 3 т. Наряду с реформой уже существовавших университетов в Москве и Вильне, были открыты новые высшие учебные заведения: университеты в Дерпте (1802), Харькове (1804) и Казани (1804), Петербургский педагогический институт (1804, с 1819 г.— университет) и Александровский лицей

в Царском Селе. Университеты стали центрами шести учебных округов, на которые была разделена вся Россия — обстоятельство, важное для реформы духовных школ 1808 г.

В губерниях образовывались гимназии и уездные училища.]

[95] О Евгении Болховитинове см.: Шмурло Е. Митр. Евгений как ученый, в: ЖМНП. 1888 (также отдельным оттиском: СПб., 1888); Абрамович Д. А. Памяти митр. Евгения, в: Исторический архив. 1 (1919).

[96] Амвросий Подобедов (1742–1818) окончил только Троицкую семинарию. Будучи архиепископом Казанским (1785–1799), он активно занимался делами Казанской семинарии, которая в 1797 г.— не без его участия — была преобразована в академию. С 19 декабря 1800 г. он был митрополитом Петербургским (Чистович И. Преосв. Амвросий, в: Странник. 1860. 5–6; он же. Руководящие деятели; Чтения. 1894. 3. С. 125–129; Рус. арх. 1904. 1. С. 193–236).

[97] О роли Евгения в реформе 1808–1814 гг. см.: Полетаев, в: Странник. 1889; Флоровский. С. 141 и след.

[98] Титлинов. 1. С. 27 и след.; Полетаев; Чистович (1857). С. 163 и след.; Знаменский. Основные начала; Флоровский.

[99] ПСЗ. 30. № 23122–23124; Титлинов. 1. С. 5, 34–53; Благовидов Ф. Деятельность русского духовенства в отношении к народному образованию, в: Прав. соб. 1891. 4; Покровский. О способах содержания, в: Странник. 1860. 4. С. 254 и след.; Опись... Дела (1910). Ср.: Доброклонский. 4. С. 207 и след.; Флоровский. С. 143 и след.

[100] Как уже говорилось, М. М. Сперанский сам был воспитанником Александро-Невской семинарии в Петербурге; см. о нем: Корф. Жизнь графа М. М. Сперанского. СПб., 1861. 2 т.; ср.: Флоровский. С. 143 и след.; Зеньковский. 1. С. 121 и след.

[101] ПСЗ. 32. № 25658а, 27673–27676; Макарий (см. библиогр. к § 19). С. 204

и след.; Смирнов (1879). Гл. 1–2; Титлинов. 1. С. 105–121. Под «словесностью» понималась история русской литературы.

[102] Курсив автора. ПСЗ. 32. № 25673.

[103] Курсив автора. Письма духовных и светских лиц к митр. Московскому Филарету. СПб., 1900. С. 124. Филарет Амфитеатров придерживался крайне консервативных взглядов, что делает его высказывание еще более знаменательным; он был также противником мистицизма александровской эпохи. О его деятельности в качестве инспектора

и ректора Московской Академии см.: Смирнов Д., в: У Троицы в Академии. С. 233–251.

[104] Титов Ф. Московский митрополит Макарий Булгаков: К 25-летию со дня его кончины, в: БВ. 1907. 6. С. 393.

[105] ПСЗ. 30. № 23254; ср.: 30. № 23122, 23123.

[106] ПСЗ. 31. № 24159; 2 ПСЗ. 1. № 98; 3. № 2034; 12. № 10843 (о выплатах из школьного капитала — например, для поддержки вдов и сирот духовного звания и др.); см. об этом также: 2 ПСЗ. 2. № 1081; 1. № 264.

[107] Сборник. 98. С. 459; Титлинов. 1. С. 91–104; ср.: Преображенский (библиогр.

к Введению Б). С. 147 и след.; Макарий. Ук. соч. С. 206 и след.; Доброклонский. 4. С. 209–211.

[108] Доброклонский. 4. С. 212 и след.

[109] Сборник. 113. 1. С. 424, 51 и след., 106, 116, 132.

[110] Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 8. С. 178; Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. (1900). С. 547 и след.

[111] Сборник. 113. 1. С. 17 и след., 234; Рождественский. Исторический обзор. С. 226

и след. (здесь речь Николая I от 1855 г. о значении правильного религиозного воспитания как основы национальной государственности).

[112] 2 ПСЗ. 4. № 3323. В 1827 г. неизвестным лицом в Святейший Синод была подана записка о необходимости реформы духовных учебных заведений. Митрополитом Филаретом был написан критический ответ: Филарет. Собрание мнений. 2. С. 273–279; ср.: 4. С. 217–221.

[113] Позднее, уже будучи епископом, Никодим Казанцев принадлежал к числу иерархов, не одобрявших политику правительства по отношению к Церкви. См. его автобиографию: Жизнь архим. Никодима, в: БВ. 1910; его записка: О Святейшем Синоде, в: БВ. 1905. 10. В своей работе «О Филарете, митрополите Московском, моя память» (Чтения. 1877. 2) Никодим почти стенографически воспроизводит свою беседу с Протасовым.

[114] Курсив автора. Чтения. 1877. 2. С. 34–43.

[115] 2 ПСЗ. 14. № 12070, 12071.

[116] Сборник. 113. 1. С. 158; ср. характеристику Протасова у Чистовича. Руководящие деятели. С. 315–357. Также: Флоровский. С. 203. См. также весьма острую критику реформы 1839 г. архиепископом Иннокентием Борисовым: Чтения. 1869. 1. С. 77.

[117] Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 7. С. 156.

[118] Хотя Ростиславов и оценивал положительно некоторые взгляды и распоряжения Протасова, его позицию в целом надо все же признать относительно либеральной: в своих многочисленных книгах и статьях он решительно выступал против господства епископов

и особенно ученого монашества. Подобные взгляды мы часто встречаем у светских профессоров духовных учебных заведений, делавших больше, чем ученое монашество, но постоянно чувствовавших себя ущемленными со стороны последних. О Ростиславове см.: Родосский. С. 413–415.

[119] Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 7. С. 132–138, 156, 163–171; 8. С. 585; Сборник. 113. 1. С. 159; Елисеев, в: ВЕ. 1891. 1. С. 291 и след.; Кастальский. С. 80 и след.; У Троицы в Академии. С. 115 и след., 619–623; Смирнов (1879). С. 70–73; Филарет. Собрание мнений. 4. С. 423.

[120] Из подольской старины, в: Рус. ст. 1911. Т. 147; Жизнь архимандрита Никодима, в: БВ. 1910. 1; Ростиславов. Записки, в: Рус. ст. 1893; В. К. Около бурсы, в: Рус. ст. 1911. 148; Леонтий Лебединский, в: БВ. 1913. 9; О Саратовской семинарии, в: Рус. арх. 1914. 1; Савва. Хроника. 1; Харлампович. Казанская духовная семинария (1818–1842), в: ПБЭ. 8. Стб. 692–702; он же. Казанская Духовная Академия новая. 1842–1870, в: ПБЭ. 8. Стб. 753–769. См. также истории других провинциальных семинарий.

[121 Извлечения... за 1840 год. С. 58] и след.[, 110] и след.[; Извлечения... за 1843 год. С. 59] и след.[; Извлечения... за 1851 год. С. 54.]

[122] Извлечения... за 1850 год. С. 54 и след.; Извлечения... за 1836 год. С. 55; 2 ПСЗ. 17. № 16376; 10. № 8055 (1835 г.: штаты духовных училищ в Грузии); 25. № 23974; 26. № 25494. В 1862 г. годовое жалованье профессора Московской Академии составляло 850 руб., учителя семинарии — 429 руб., учителя духовного училища — 214 руб. (Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 316). См. также: БВ. 1909. 1. С. 117; Извлечения... за 1866 год. С. 55–59; ПБЭ. 8. Стб. 750. На содержание духовных училищ все еще поступали пожертвования от частных лиц; так, в 1866 г. их поступило на сумму 34 200 руб., а от различных епархий — 355 303 руб. (Извлечения... за 1866 год. С. 78). О школьном бюджете в 1808–1865 гг. в целом см.: Преображенский. С. 147–161.

[123] В. К. Около бурсы, в: Рус. ст. 1911. 148. С. 440. Об учебных программах подробно см.: Титлинов. 1. С. 122–126.

[124] Из подольской старины, в: Рус. ст. 1911. 147. С. 147, 392; Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 153; Жизнь архим. Никодима, в: БВ. 1910. 1. С. 291 и след., 404–427.

[125] Письма митр. Филарета к С. Д. Нечаеву, в: Рус. арх. 1893. 1. С. 121; ср. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 203. Суждения митрополита Филарета о преподавании в Московской семинарии и в Академии от 1820, 1822, 1836 и 1838 гг.: Собрание мнений. 2. С. 41–58, 82 и след., 139–144, 411–420.

[126] Здесь следует назвать таких ученых, как А. В. Горский, Ф. А. Голубинский, Е. Е. Голубинский, Сергий Спасский (все из Костромской семинарии), Димитрий Муретов, Иннокентий Борисов, Макарий Булгаков. Известный византист В. Г. Васильевский (1838–1899) также окончил семинарию (Модестов В. В. Г. Васильевский, в: ЖМНП. 1902. 1. С. 138).

[127] Титлинов. 2. С. 4–25, 47–139; Смирнов (1879). С. 96; Надеждин. С. 396; Чистович (1857). С. 335, 342, 352, 418, 446. Архимандрит Платон Городецкий уже

в 1831 г. по собственному почину читал догматику на русском языке. За преподавание на русском языке Филарет Дроздов выступал еще в 1828 г. (Собрание мнений. 2. С. 158

и след., 217–220, 236 и след.).

[128] Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 203; Елисеев, в: ВЕ. 1891. 1. С. 305.

[129 Никанор. 1. С. 144–147, 125] и след.[, 157] и след.[, 227, 271] и след.[, 253–269; Смирнов (1879). С. 150–247; Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 127. Почти все епископы были в свое время попеременно преподавателями трех-четырех или даже более семинарий. Так, Никодим Лебедев за 11–12 лет (1827–1840) успел побывать ректором в пяти семинариях (У Троицы в Академии. С. 20; ср. С. 89, 90 и др. о прочих ученых монахах). Ректор Киевской Академии Иннокентий Борисов дважды подавал жалобы обер-прокурору Нечаеву, указывая на то, что частые перемещения преподавателей крайне вредно отражаются на обучении (Письма, в: Старина и новизна (1905). 9. С. 215] и след.[, 236).]

[130] Никанор. 1. С. 258, 269; Титлинов. 2. С. 25–35, 80–93.

[131] У Троицы в Академии. С. 607 и след., 617 и след.; Смирнов (1879). С. 20 и след.; Струменский М. Архим. Поликарп Гайтанников, в: БВ. 1914. 10; Жизнь архим. Никодима, в: БВ. 1910. 11. С. 546–552; 12. С. 624, 640–645. О положении учебного дела

в 1814–1867 гг. см.: Смирнов (1879). С. 12–68, 121–149.

[132] У Троицы в Академии. Введение. С. VII–VIII.

[133] Для биографии А. В. Горского очень важен его «Дневник», в: Прибавления. 1884–1885; по настоянию Н. П. Победоносцева издатель «Дневника» С. К. Смирнов был вынужден делать пропуски, которые позднее были опубликованы отдельно: БВ. 1915. 11–12. Много писем Горского напечатано в: У Троицы в Академии. 1914, там же литература

о Горском; его биография: С. 252–341. И. Е. Евсеев (А. В. Горский, в: Древности: Труды Славянской комиссии имп. Московского археологического общества (1902). 3. С. 58–65) подчеркивает влияние Горского на его ученика Е. Е. Голубинского, в книге которого «История Русской Церкви» отразились многие идеи Горского. См. также: Попов С. Ректор Московской Духовной Академии прот. А. В. Горский. Сергиев Посад, 1897 и высказывания о Горском целого ряда авторов в: БВ. 1900. 11. Горский часто упоминается и у Саввы. Хроника. 2–7.

[134] Филарет. Собрание мнений. 4. С. 575.

[135] Евсеев. Ук. соч. С. 64.

[136] Курсив автора. Филарет. Ук. соч. 5. 1. С. 3 и след. Интересно, что посвящение

в сан неженатого Горского взволновало и консервативную часть московского общества (Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. С. 569). Характерна дневниковая запись Горского от 7 февраля 1863 г., что назначение ректоров из белого духовенства могло бы оказаться полезным для духовного образования, ибо при научной скудости ученого монашества послужило бы ему своеобразным предостережением (У Троицы в Академии. С. 617. Прим.). Эта запись была выпущена при первом издании дневника (см. прим. 133).

[137] У Троицы в Академии. С. 290.

[138] Там же. С. 554.

[139] Гиляров-Платонов Н. П. Собрание сочинений. СПб., 1899. 2. С. 464 и след. Ср.: Лебедев А. П. Несколько воспоминаний о покойном Горском как профессоре церковной истории, в: Чтения в ОЛДП. 1879. 1. С. 122–150; Беляев А. Д. А. В. Горский. М., 1877; Евсеев, в: Древности. 3.

[140] Смирнов (1879). С. 45 и след.; Письмо В. Кудрявцева-Платонова С. К. Смирнову: У Троицы в Академии. С. 624 и след.

[141] Смирнов (1879). С. 47–52. О Ф. А. Голубинском как философе см.: Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. Пг., 1922. 1. С. 185 и след.; Зеньковский. 1. С. 306–312 (библиогр.) (здесь также о влиянии на Голубинского французских религиозных философов и немецкой философии).

[142] У Троицы в Академии. С. 1–9; ср.: Смирнов (1879). С. 175.

[143] У Троицы в Академии. С. 84, 68 и след., 621.

[144] Зеньковский. 1. С. 312; ср.: БВ. 1914. 11–12. С. 332, 334 и след.; 1910. 12. С. 648

и след. Труды Голубинского: а) Лекции по умозрительному богословию, записанные

в 1841–1842 учебном году студентом XIV курса В. Назаревским. М., 1868; 2-е изд.: Умозрительное богословие. М., 1886; б) Премудрость и благодать Божия в судьбах мира и человека (о конечных причинах). М., 1885 (в этом же году вышли 2-е и 3-е издания с дополнениями из архива Голубинского); в) Лекции по философии. М., 1884. 4 вып. О познаниях Голубинского в области немецкой философии см. высказывания А. Ф. Л. Хакстхаузена (1792–1866): Haxthausen A. F. L. Studien über die inneren Zustände, das Volksleben und insbesondere die ländliche Entwicklung Rußlands. Hannover, 1847. Bd. 1. S. 83.

[145] У Троицы в Академии. С. 4, 72 и след., 118, 135, 467; см. недавно вышедшую работу К. Керна: Kern C. Les traductions russes des textes patristiques. Chevetogne, 1957. P. 57; данные у Филарета (Обзор (1884). С. 497) неполны.

[146] Смирнов (1879). С. 138, 360, 388; У Троицы в Академии. С. 87, 120 и след. Стремление Амфитеатрова привлекать сочинения современных писателей часто осложняло его отношения с митрополитом Филаретом (Рус. арх. 1893. 9. С. 53); Обзор (1882). С. 465; Гиляров-Платонов. Собрание сочинений. 2. С. 340; Родосский. С. 11 и след.

[147] У Троицы в Академии. С. 221 и след., 123 и след.; Смирнов (1879). С. 138, 289, 360, 409, 556; ПБЭ. 4. Стб. 374–381. Интересно, что К. П. Победоносцев, церковно-политические взгляды которого были очень далеки от взглядов Гилярова-Платонова (достаточно указать на их различное понимание раскола), был его почитателем и издал его сочинения: Собрание сочинений. СПб., 1899–1900. 2 т.; т. 1 (Из пережитого) содержит большой материал по истории духовного образования в 1840–1867 гг.

[148] У Троицы в Академии. С. 571; ср. С. 123 и след., 437, 229.

[149] Савва. Хроника. 1. С. 307; 2. С. 724. Савва был учеником Бухарева.

[150] ПБЭ. 2. Стб. 1203 и след.; Смирнов (1879). С. 463–465.

[151] Флоровский. С. 344–349; Зеньковский. 1. С. 321–325; см. также: Карпов А. Ф. А. М. Бухарев, в: Путь. № 22–23.

[152] Филарет. Собр. мнений. 5. 1. С. 34–36, 40. О казанском периоде в жизни Бухарева (1854–1858) см.: Знаменский. История Казанской Духовной Академии. 1. С. 124–136; 3. С. 200–208; ср.: ПБЭ. 8. Стб. 734.

[153] Знаменский П. Богословская полемика 1860 г. об отношении православия к современной жизни, в: Прав. соб. 1902. 4–6, 9–11; Флоровский. С. 344; РБС. Бетанкур—Бякстер (1908). С. 359–561; Смирнов (1879). С. 138, 260, 395, 628. Сочинения Бухарева: О православии в отношении к современности. СПб., 1860; Три письма к Гоголю. СПб., 1861 (написаны в 1848 г.); Моя апология. М., 1866 (2-е изд.: СПб., 1906); Исследование Апокалипсиса. Сергиев Посад, 1916 (написано в 60-е гг.); Современные потребности мысли и жизни, особенно русской. М., 1865.

[154] Об Иннокентии Борисове, который был известен по всей России как превосходный проповедник, существует весьма обширная литература, многочисленные мемуары и другой материал, рассеянный по разным журналам: РБС. (Ибак—Ключарев (1897). С. 110–115; Материалы для биографии Иннокентия, архиепископа Херсонского / Изд. Н. И. Барсов. СПб., 1884, 1887. 2 т.; Буткевич Т. И. Иннокентий Борисов, архиеп. Херсонский. СПб., 1887. Сочинения Иннокентия Борисова: СПб., 1900–1901. 12 т.

[155] Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 173–175. Мнение Филарета Дроздова об Иннокентии Борисове см. в письмах 1833 г. к обер-прокурору Нечаеву (Рус. арх. 1893. 1. С. 144)

и А. Н. Муравьеву (Старина и новизна. 1905. 9. С. 212). Об Иннокентии как епархиальном архиерее см.: Сборник. 113. 1. С. 111–114. О его деятельности как профессора и ректора

в Киеве: Ястребов М. Высокопр. Иннокентий (Борисов) как профессор богословия Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1900. 12; Титов Ф. Преосв. Иннокентий Борисов, ректор Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1900. 5. Г. Флоровский упрекает Иннокентия Борисова в том, что тот был в первую очередь проповедником, а не ученым, но отмечает и его заслуги: он поднял научный уровень академии и побуждал студентов усердно заниматься науками (Флоровский. С. 196–199); здесь же и о влиянии на Иннокентия мистицизма и католического богословия М. Добмайера (Dobmayer) (ср. с. 544). Об Иннокентии Борисове как проповеднике и богослове см. во 2 томе; здесь же назовем только работу: Стефан, еп. Православно-христианское нравственное учение по сочинениям Иннокентия, архиеп. Херсонского. Могилев-на-Днепре, 1907. 2 т. О влиянии Иннокентия на Макария Булгакова см.: Палимсестов И. Учитель и учебник: Воспоминания, в: Рус. арх. 1906. 1.

[156] Смирнов П. Высокопр. Димитрий (Муретов), архиеп. Херсонский и Одесский. М., 1898; РБС. Дабелов—Дядьковский (1905). С. 396 и след.; о киевском периоде: Пятидесятилетие Киевской Духовной Академии. К., 1869; Скабалланович М. О лекциях по богословию архиеп. Димитрия Муретова, в: ТКДА. 1911. 3 (здесь и о влиянии Димитрия на «Догматическое богословие» Макария Булгакова). Его сочинения: Слова, беседы и речи. М., 1889–1890. 5 т.; 2-е изд.: М., 1897. 7 т.

[157] Флоровский. С. 219.

[158] См. вышеназванную работу Скабаллановича, а также: Флоровский. С. 220.

[159] Цит. по: Флоровский. С. 240. Скворцов был в то же время профессором философии, богословия и церковного права в Киевском университете. Обширную переписку Скворцова с Димитрием Муретовым см. в: ТКДА. 1882–1883, 1885–1887. Скворцов был усердным писателем, но не мыслителем. См.: Зеньковский. 1. С. 313 и след.; Филарет. Обзор. 1884. С. 496; Иконников В. Биографический словарь профессоров Киевского университета. С. 601 и след. (полнее, чем у Филарета); РБС. Сабанеев—Смыслов (1904). С. 546–551.

[160] Киевская Академия была alma mater для многих русских профессоров философии:

В. Н. Карпова, читавшего курс в Петербургской Академии, П. С. Авсенева (позднее — архимандрита Феофана Авсенева), С. С. Гогоцкого — в Киевском университете, П. Д. Юркевича — в Московском университете, О. М. Новицкого — в Одесском лицее; учеником Юркевича был Вл. Соловьев (Зеньковский. 1. С. 314–321; ср. с. 305; Флоровский. С. 241 и след.).

[161] Никанор. 1. С. 269. О преподавании см.: Чистович. С. 180–331; Ростиславов,

в: ВЕ. 1872. 9. С. 154–158. В течение 40 лет (1809–1851) сменилось 10 ректоров; дольше всех оставался в этой должности Филарет Дроздов (1812–1819). См. список ректоров также у Киприана Керна, в: Истина. 1956. С. 284.

[162] Никанор. 1. С. 125; ср. С. 265.

[163] Переписка Московского митр. Макария Булгакова, в: ТКДА. 1907. 11. С. 480; Титов Ф. Московский митр. Макарий Булгаков, в: БВ. 1907. 6. С. 397, 398 и след.

[164] О недовольстве епископов выступлением Макария в защиту судебной реформы см.: Савва. Хроника. 6. С. 656; ср. § 6. Биография Макария: Титов Ф. Макарий (Булгаков), митр. Московский и Коломенский. К., 1895–1897. 2 т. О Макарии как богослове и историке Церкви пойдет речь во 2 томе, где будет указана и литература. См. также: Титов, в: БВ. 1907. 6 и след. и в: ТКДА. 1907. 6.

[165] У Троицы в Академии. С. 643; Титов, в: БВ. 1907. 6. С. 391 и след.; Никанор. 1. С. 258. Еще один пример благородства Макария проводит Е. Е. Голубинский в предисловии ко 2 части 1 тома своей «Истории Русской Церкви»: несмотря на резкую критику Голубинским первых томов «Истории Русской Церкви» Макария[*], последний защищал 1 том труда Голубинского перед Святейшим Синодом, который был возмущен научным критицизмом автора, и добился присуждения Голубинскому ученой степени, а также разрешения на напечатание его сочинения (ср. некролог Е. Е. Голубинского, написанный С. И. Смирновым, в: ЖМНП. 1912. 5; Лебедев А. П. Воспоминания, в: БВ. 1907. 1).

[166] Филарет.Собрание мнений. 4. С. 27–32. Об Иоанне Соколове: ПБЭ. 7. Стб. 141–156.

[167] Порфирий Успенский. Книга бытия моего. 7. С. 77.

[168] Леонтий. Мои заметки, в: БВ. 1913. 9. С. 169; ср. с. 142–170. О Петербургской Академии в 40-е гг.: Никанор. 1. С. 187 и след. Макарий Булгаков был также вынужден уйти из академии из-за препятствий со стороны митрополита Григория Постникова (Титов, в: ТКДА. 1895. 10. С. 269); о других интригах Григория см.: Савва. 4. С. 171 и след.

[169] Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 8. С. 591 и след. Сидонский был уволен из академии после опубликования его работы «Введение в науку философии» (СПб., 1833), тогда как Петербургская Академия наук присудила ему за нее в 1836 г. Демидовскую премию!

В 1856 г. он был избран в члены академии; Петербургский университет присудил ему степень доктора философии honoris causa и присвоил звание профессора философии. Сидонский испытал влияние немецкого философского идеализма (Зеньковский. 1. С. 312; Владиславлев М. Протоиерей Ф. Ф. Сидонский, в: ЖМНП. 1879. 171. С. 50–55).

[170] Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 183 и след.; 1883. 8. С. 601 и след.; Барсов Т. В. Н. Карпов как профессор, в: Христ. чт 1898. 5; Зеньковский. 1. С. 314–316.

[171] Никанор Бровкович: а) Биографические материалы. Одесса, 1900. 1 (много интересного материала по истории школьного дела, ученого монашества и епископата

в XIX в.); б) Записки, в: Рус. арх. 1906. 2–3; в) Письма — там же. 1909. 2. Главные сочинения Никанора: Позитивная философия и сверхчувственное бытие. СПб., 1875–1888. 3 т.; Поучения, беседы и речи. Одесса, 1900–1901 (2-е изд.). 5 т. О Никаноре: Беляев Н. Памяти высокопр. Никанора, в: Прав. соб. 1891. 1. С. 81–139; Родосский. С. 296–298. О философских воззрениях Никанора: Соловьев Вл., в: Прав. об. 1877. 5. С. 109–119 (рецензия на первые два тома «Позитивной философии»); Зеньковский. 2. С. 88–100. О Никаноре как проповеднике см. т. 2, там и о его сочинениях о католичестве.

[172] Никанор. Записки, в: Рус. арх. 1906. 3; он же. Письма — там же. 1909. 2. Ср. характеристику Никанора как человека и ученого у Флоровского. С. 224.

[173] Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 164. Ср.: Флоровский. С. 194 и след.; Барсов Н. И. Прот. Г. П. Павский — биография по неизданным материалам, в: Рус. ст. 1880. 1–6; Чистович (1857). С. 354 и след., 396.

[174] Относительно «дела Павского» см.: Сборник. 113. 1. С. 133–138 (об учебниках для наследника); ответ Павского на замечания Филарета: Чтения. 1870. 2. Смесь. С. 175–208; замечания Филарета: Собрание мнений. 2. С. 342–358; письма Павского к В. А. Жуковскому, воспитателю наследника: Рус. арх. 1887. 7. С. 310–326 (здесь также письмо Жуковского императору Николаю I); см. также: Чистович. С. 372. По вопросу о переводе см. т. 2.

[175] Базаров И. И. Воспоминания, в: Рус. ст. 1901. 5. С. 278; Ростиславов, в: БЭ. 1872. 9. С. 162; 1883. 8. С. 590; Родосский. С. 131 и след. В целом о Петербургской Академии в 30–50-е гг.: Чистович (1857). С. 180–331; Никанор. 1. С. 121–192; Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9; 1883. 8.

[176 Сборник. 113. 1. С. 73] и след.[; 2 ПСЗ. 17. № 15803. О преподавании в 1842–1870 гг.: Знаменский. История Казанской Духовной Академии. 3 т. (1891–1892); Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 722–750, 702–711.]

[177] Цит. по: Рождественский Д. В. Преосв. Иоанн, еп. Смоленский, в: В память столетия (1814–1914) Московской Духовной Академии (Сергиев Посад, 1915). Т. 1. С. 237.

[178] Знаменский. Ук. соч. 1. С. 139–146, 157, 161 и след.; ср.: Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 708 и след. О Бухареве — там же. Стб. 734 и след.; ср.: ПБЭ. 7. Стб. 146 и след., 143 и след.

[179] О Никаноре Бровковиче: ПБЭ. 8. Стб. 710 и след.; РБС. Нааке—Николай (1914). С. 279–288; ср. ниже § 21. Иннокентий является автором четырехтомного критического исследования западных исповеданий (Обличительное богословие. Казань, 1859–1864). 4 т.; ПБЭ. 8. Стб. 709 и след., 735; 5. Стб. 962.

[180] О системе преподавания и о студенчестве см.: Титлинов. 1. С. 122 и след., 261–292; 2. С. 4–35, 47–64, 80–139, 173–192; Смирнов (1879). С. 150–247, 484–489; Чистович (1857). С. 185–330; Знаменский. Ук. соч. 1–2; ПБЭ. 8. Стб. 722–750, 753–768; Никанор. 1; Киприан Керн, в: Истина. 1956. С. 254–265. В 1824–1828 гг. в Германию из Московской Академии были посланы четыре студента, которые изучали право у Савиньи; позднее они были профессорами в России (Смирнов. (1879). С. 484 и след.).

[181] Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 109.

[182] Смирнов (1879). С. 83 и след., 205 и след., 249; У Троицы в Академии. С. 621. Прим. Для характеристики взглядов Филарета на учебный процесс интересны его конспекты лекций по истории Церкви (от 1810 г.) (Собрание мнений. 1. С. 26–31), которые и в последующие годы служили образцом для курса церковной истории в Петербургской Академии; в качестве вспомогательного материала в них рекомендуются сочинения протестантов. Ср.: Лебедев А. П. Церковная историография. М., 1898. С. 490, 495. В одной из своих записок (1814 г.) Филарет предлагал расширить программу по богословским наукам (Собрание мнений. 1. С. 141–144; там же. 2. С. 82 и след., 157, 161, 411–420; 5. 1. С. 25).

[183] Знаменский. 1. С. 139 и след., 169, 165; Смирнов (1879). С. 150 и след.; Ростиславов, в: ВЕ. 1873. 9; 1883. 8; У Троицы в Академии. С. 208; Никанор. 1. С. 133.

[184] См.: Чистович (1857); он же. С.-Петербургская Академия за последние 30 лет (1858–1888). СПб., 1889. С. 9, 74; У Троицы в Академии. С. 23, 616 и др.; БВ. 1914. 11–12. С. 326–334.

[185] Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 159, 77 и след., 303 и след.; мнение Филарета относительно безднинской панихиды в Бездне — там же. С. 54–59, 60 и след., 83, 95–106; Знаменский. 1. С. 193–210.

[186] Этот факт должен был признать и митрополит Филарет Дроздов (Собрание мнений. 4. С. 574 и след.).

[187] Курсив автора. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 366, 368. Для характеристики общественного мнения начала 60-х гг., особенно в среде духовенства, важны воспоминания, дневники и собрания писем современников. Либеральные устремления отражались

в многочисленных статьях богословских журналов, в которых чисто научные проблемы были отодвинуты на второй план (см. § 9). Согласно новому университетскому Уставу от 18 апреля 1863 г. в университетах открывались следующие новые кафедры: 1) богословия, 2) истории Церкви на историко-филологических факультетах и 3) церковного права на юридических факультетах. Богословие было обязательным для всех факультетов. Митрополит Филарет считал, что все эти дисциплины должны были читать духовные профессора, но на практике это соблюдалось только в отношении богословия; обе остальные дисциплины за редкими исключениями (например, М. Горчакова и А. Иванцова-Платонова) преподавались светскими профессорами (Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 778–784, 801–806, а также: Флоровский. С. 355 и след.).

[188] Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 18–20.

[189] Об истории этого комитета под председательством архиепископа Димитрия Муретова: Титлинов. 2. С. 230–281; Смирнов Н. К. Высокопреосв. Димитрий Муретов, архиеп. Херсонский и Одесский (М., 1898). С. 210. В педагогических кругах России мнение, что

в школе как воспитательном учреждении решающее значение имеет не система, а люди, было в то время широко распространено. Его придерживался, например, известный русский педагог Н. И. Пирогов (1810–1881), чьи взгляды в остальном резко отличались от взглядов митрополита Филарета (Стоюнин В. Н. Педагогические задачи Пирогова. СПб., 1892).

О Пирогове как представителе философии 60-х гг. см.: Зеньковский. 1. С. 382–390.

[190] Извлечения... за 1866 г. С. 55; У Троицы в Академии. С. 471; Савва. Хроника. 2. С. 441, 465, 497; 3. С. 63, 129, 207 и др.; Надеждин (1885). С. 532–561; Горский А. В. Дневник, в: БВ. 1914. 10–12. С. 397, 399, 400 и след., 418 и след. Проекты школьной реформы (кроме проекта комитета, существовали еще проекты ректора Киевской Академии и инспектора Московской Академии) по желанию обер-прокурора были представлены на отзыв также престарелому митрополиту Филарету в Москву (Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 849–862, 926–930). См. также: Савва. Хроника. 2. С. 62 и след., 129 и след., 302 и след.; Титлинов. 2. С. 230 и след., 282–300.

[191] Извлечения... за 1867 год. С. 55, 59 и след.

[192] 2 ПСЗ. 42. № 44570; Извлечения... за 1867 г. С. 119–123; Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 916–922. Нектарий был типичным представителем ученого монашества; об И. В. Васильеве см. § 18, а также: Титлинов. 1. С. 300–374.

[193] Членами Учебного комитета были: И. В. Васильев (председатель), архимандрит Хрисанф Ретивцев, протоиерей С. Михайловский, протоиерей А. Рудаков и три профессора: Н. М. Благовещенский (Московский университет), И. А. Чистович (Петербургская Академия) и Н. Кедров (Петербургская семинария) (Извлечения... за 1867 год. С. 122 и след.).

[194] Книга Ростиславова была не только критической, но и во многих своих положениях тенденциозной и несправедливой; ср.: Казанский. Переписка, в: БВ. 1912. 6. С. 284. Насколько активно в то время дискутировался вопрос о необходимости школьной реформы см. там же. 4. С. 747; 5. С. 128; У Троицы в Академии. С. 534.

[195] Извлечения... за 1867 г. С. 99–106; ср. Kern C. Р. 266 и след.

[196] 2 ПСЗ. 42. № 44572; ср. 50. № 54552 (1875 г.) (указ с разъяснениями по поводу всех предшествовавших указов о школьной реформе 1867–1869 гг.).

[197] Эти сведения были представлены для оценки митрополиту Филарету (Собрание мнений. 4. С. 421 и след., 389 и след.).

[198] 2 ПСЗ. 42. № 44571.

[199] Извлечения... за 1868 год. С. 159.

[200] Извлечения... за 1869–1874 гг.

[201] 2 ПСЗ. 41. № 43059, 43060; 45. № 49045; Доброклонский. 4. С. 214 и след.

[202] 2 ПСЗ. 42. № 46271; Извлечения... за 1866 г. С. 86; Извлечения... за 1868 г. С. 191 и след.; 2 ПСЗ. 49. № 53621. По поводу дискуссии о женском образовании см.: С. С. Об училищах для девиц духовного звания, в: Чтения. 1866. 1. Смесь. С. 171–176.

[203] См. Ведомости духовных училищ, в: Извлечения... за 1867–1871 гг. Приложение; см. также табл. 7. Так как с 1867 г. сыновьям духовных лиц было дозволено поступать

в гимназии и другие светские учебные заведения (см. § 14), то на 1 января 1869 г. в последних насчитывалось уже 1453 ученика из духовного звания (Военно-статистический сборник. 4. С. 856).

[204] Титов Ф. Московский митр. Макарий Булгаков, в: БВ. 1913. 6. С. 394.

[205] 2 ПСЗ. 44. № 47154. Митрополита Филарета Дроздова уже не было в живых († 19 ноября 1867 г.); будь он еще жив, то наверняка подверг бы Устав резкой критике.

[206] Об И. В. Васильеве и И. Л. Янышеве см. § 18 и том 2.

[207] Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 769 и след.; Катанский А. Л., в: Христ. чт 1916. 1. С. 57–61. Ср. также характеристику реформы духовных академий у Флоровского. С. 360–364; Kern C. P. 266–275.

[208] Об истории личного экстраординариата для Д. Ф. Голубинского см.: У Троицы

в Академии. С. 646–652.

[209] 2 ПСЗ. 44. № 47154 и приложение (штаты 1869 г.); Извлечения... за 1869 год. С. 134–137; Титлинов. 2. С. 374–420. Устав духовных академий вышел также отдельным изданием: СПб., 1869. В 1871 г. Святейшим Синодом были опубликованы дополнительно новые правила для казеннокоштных студентов. В Киевской Академии история русского раскола уже в 1866 г. была выделена из истории Русской Церкви в особый предмет (ТКДА. 1882. 12. С. 36 и след.).

[210] Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 613 и след.; Миловидов А. Н. Деятельность графа М. Н. Муравьева по народному просвещению в Северо-Западном крае (1863–1865), в: ЖМНП. 1905. 7. Раздел 3. С. 59 и след.

[211] Критика Антония настолько возмутила обер-прокурора Д. А. Толстого, что он хотел даже отправить архиепископа на покой (Савва. Хроника. 4. С. 241).

[212] Савва. Хроника. 6. С. 307; ср.: Никанор. 1. С. 300.

[213] Флоровский. С. 363; Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 777 и след.

[214] Только в Киевской Академии ректорство осталось в руках монахов.

[215] Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. С. 697 (см. библиогр. к § 9).

[216] Позднее Сергий благодаря благосклонности Победоносцева получил Московскую митрополию (1893–1898). Сергий часто упоминается в 7–8 книгах «Хроники» Саввы. Ср.: Обзор... Александра III. С. 474 и след.

[217] В комитет вошли: В. Д. Кудрявцев (Московская Академия), И. Ф. Никольский

и И. Е. Троицкий (Петербургская Академия), В. Ф. Певницкий (Киевская Академия)

и И. С. Бердников (Казанская Академия). Ср: Глубоковский. По вопросам духовной школы. С. 61–64; БВ. 1907. 2. С. 157.

[218] Курсив автора. Савва. Хроника. 7. С. 153–154 (запись от 22 января 1884 г.).

[219] 3 ПСЗ. 4. № 2160; Отчет... за 1884 г. С. 7; Обзор... Александра III. С. 475

и след.; ср.: ТКДА. 1885. 2 (протоколы академии: С. 412 и след.).

[220] 3 ПСЗ. 4. № 2401, 2060.

[221] См. прим. 219.

[222] 3 ПСЗ. 4. № 2160. Требование Устава готовить студентов в первую очередь

к служению в качестве приходских священников отвечало настроениям консервативного епископата: Савва. Хроника. 8. С. 705.

[223] 3 ПСЗ. 4. № 2160; Обзор... Александра III. С. 475–520. В Петербургской Академии была дополнительно организована еще кафедра истории славянских Церквей;

в одном из частных писем Александру III Победоносцев подчеркивал важность этой дисциплины (Письма. 2. С. 64 и след.). Победоносцев очень возражал против института доцентуры, который предусматривался Уставом 1869 г., теперь же был упразднен (Обзор. С. 520). Об Уставе 1884 г. см.: Флоровский. С. 415 и след.; Kern C. P. 276 и след.

[224] В семинариях епархий, «зараженных» расколом (всего их было семь), в 1881 г. был введен предмет «история и критика русского раскола»: Извлечения... за 1881 год. С. 152; Извлечения... за 1882 год. С. 141; позднее такие кафедры были образованы и в других семинариях (Рункевич. Ук. соч. С. 698 и след.).

[225] Рункевич. Ук. соч. С. 698 и след.

[226] Болотов В. В. Письма, в: Христ. чт 1907. 2. С. 383 и след.; Заозерский Н. Формы устройства православной Церкви, в: Прав. об. 1892. 4. С. 757.

[227] Особо убедительно Устав 1884 г. критиковали профессор Петербургской Академии Н. Н. Глубоковский (Об основах духовно-учебной реформы, в: Отзывы. 3. С. 151–157; он же. По вопросам духовной школы), а также другой профессор той же академии — Н. К. Никольский (Отзывы. 3. С. 161–171). Ср. также: Уберский И. А. Памяти проф. В. В. Болотова, в: Христ. чт 1903. 7. С. 10 и след.

[228] Обзор... Александра III. С. 505–508. По мнению митрополита Филарета Дроздова, степень доктора богословия следовало бы присуждать только лицам духовного сословия, т. е. монахам или священникам (Рус. арх. 1893. 1. С. 126).

[229] П. Н. С. Духовная школа по воспоминаниям ее воспитанника и воспитателя с 1863 года, в: Рус. ст. 1911. Т. 147. С. 469.

[230] Из подольской старины, в: Рус. ст. 1912. Т. 149. С. 383 и след. Ср. характеристику 60-х гг. у Флоровского. С. 285 и след.

[231] Евлогий. С. 29.

[232] Извлечения... за 1870 год. С. 155; Извлечения... за 1871 год. С. 114 и след. Протоиерей С. Булгаков (Автобиографические заметки. Париж, 1946. С. 27) подчеркивает, как удручающе действовало на него «навязываемое благочестие» в повседневной семинарской жизни, так что он даже оставил семинарию, предпочтя аттестат зрелости светской гимназии.

[233] Флоровский. С. 285 и след.; Зеньковский. 1. С. 326.

[234] Евлогий. С. 27–28; П. Н. С. Ук. соч. С. 470 и след.

[235] А. В. Гаврилов — архиепископу Савве Тихомирову, в: Савва. Хроника. 9. С. 405; ср. с. 390, 401.

[236] Савва. Хроника. 8. С. 87, 91; Никанор, в: Рус. арх. 1906. 3. С. 24. Ср. однако: Победоносцев. Письма. 2. С. 113–116.

[237] Евлогий. С. 15, 74 и след., 105, 97; Савва. 9. С. 390, 401, 405.

[238] Мирянин. Семинарские петиции и забастовки, в: Церк. вед. 1906. 3. Прибавления. С. 127–132; С. С. Скорбный лист духовных семинарий в 1906–1907 годах, в: БВ. 1907. 2. Примечательно, что многие епископы — выходцы из ученого монашества в своих отзывах (Отзывы...— см. библиогр. к § 9) Предсоборному Присутствию 1905 г. (см. § 9) резко критиковали положение в семинариях, обвиняя во всем Устав и систему воспитания в целом, которую они сами же усердно защищали пять-десять лет назад. Эти отзывы являются лучшим доказательством того, что сами епископы вовсе не хотели сделать систему воспитания 1884–1905 гг. человечнее, как то видно и из приведенных нами

в тексте цитат из других источников.

[239] Никанор. Письма, в: Рус. арх. 1909. 6. С. 235.

[240] Евлогий. С. 199; ср.: Церковная правда. 1913. 23. С. 694.

[241] Обзор... Александра III. С. 571–590, а также, например: Отчет... за 1908–1909 гг. С. 466 и след. или Отчет... за 1911–1912 гг. С. 256 и след. В своей основе все эти отчеты оптимистичнее, чем, скажем, упомянутые уже «Отзывы» епископов в 1905–1906 гг.

[242] У Троицы в Академии. С. 174; ср. с. 193.

[243] Курсив автора. П. Н. С. Духовная школа, в: Рус. ст. 1911. Т. 147. С. 469 и след.

[244] Соловьев В. Письма. 3. С. 105. Ср. воспоминания Муретова, в: БВ. 1914. 11/12. С. 665 (о Московской Академии около 1873 г.); Соколов В. А. Годы студенчества,

в: БВ. 1916. 2. С. 252 (о 70-х гг.); Савва. 7. С. 397 (Петербургская Академия, 1885 г.).

[245] Глубоковский Н. Н. За тридцать лет (1884–1914), в: У Троицы в Академии. С. 745, 750; ср. Рус. в. 1905. 10. С. 627–632, 639; воспоминания Глубоковского кажутся нам слишком субъективными.

[246] П. Н. С. Духовная школа, в: Рус. ст. 1911. Т. 147. С. 471.

[247] У Троицы в Академии. С. 636 и след.

[248] Примером может служить «История Русской Церкви» Е. Е. Голубинского; подобные же трудности с синодальной цензурой имел также Ф. А. Терновский, профессор Киевской Академии (РБС. Суворова—Трачев (1912). С. 496 и след.); ср.: Горский А. В. Дневник (1885). С. 43 и след.; У Троицы в Академии. С. 625.

[249] Письмо Победоносцева ректору Московской Академии: У Троицы в Академии. С. 630; ср. с. 636. В 1888 г. Святейший Синод издал по желанию Победоносцева цензурные предписания, касавшиеся научных исследований в области богословия и истории Церкви, их текст: ТКДА. 1890. 7 (Протоколы. С. 176–183). Как видно из переписки профессора Московской Академии Н. И. Субботина с Победоносцевым, Субботин играл неприглядную роль доносчика (Переписка проф. Н. И. Субботина с К. П. Победоносцевым. М., 1915; также в: Чтения. 1915).

[250] Глубоковский Н. Н. За тридцать лет, в: У Троицы в Академии. С. 750; ср.: Рус.

в. 1905. 10. С. 828.

[251] Никанор. 1. С. 122.

[252] Об Арсении см.: ПБЭ. 1. Стб. 1064 и след.; об Антонии Вадковском см. § 9, 12. Победоносцев был очень доволен деятельностью Антония на посту ректора; см. его письмо к Н. И. Субботину: Переписка Н. И. Субботина. С. 508. Ср. также: Флоровский. С. 426 и след.

[253] Переписка Н. И. Субботина. С. 549. Прим. 758. Об Антонии Храповицком см. его подробную биографию, написанную Никоном Рклицким (библиогр. к § 9): 1. С. 111

и след. (о ректорстве в Москве); с. 171 (о ректорстве в Казани). О деятельности Антония в качестве ректора Московской Академии см. также: Теодорович Т. К сорокалетию пастырства: Воспоминания. 1. (Варшава, 1935). С. 142. В книге Никона Рклицкого, которая местами похожа на панегирик, о трудах Антония говорится неизменно с большой похвалой (1. С. 174 и след.). Антоний был решительным противником светской профессуры: Отзывы (см. библиогр. к § 9). 2. С. 124 и у Никона Рклицкого. 1. С. 212–220. О Сергии Страгородском: Патриарх Сергий и его духовное наследство. М., 1947. С. 22–27, 206–217.

[254] Евлогий. С. 70. О трениях между молодым ректором и митрополитом см. письмо профессора И. Н. Корсунского архиепископу Савве Тихомирову: Савва. Хроника. 9. С. 406; там же высказывания самого Саввы по этому поводу (с. 495). Бывший долгие годы ректором Казанской Академии протоиерей А. П. Владимирский (1871–1895) был отправлен в почетную ссылку в Учебный комитет при Святейшем Синоде. См. его характеристику у Харламповича в: ПБЭ. 8. Стб. 774 и след., 867. Здесь же (стб. 809, 830

и след.) и об Антонии Храповицком, который «принизил богословские науки» в Казанской Академии и «подорвал ученый престиж академии».

[255] Евлогий. С. 39 и след., 41–46.

[256] Никанор. 1. С. 121–192; он же, в: Рус. об. 1896. 1–3. Об ученом монашестве уже шла речь (§ 12, 20). В дополнение к сведениям из воспоминаний Никанора можно указать еще на судьбу иеромонаха Иоасафа Гапонова († 1861) (ПБЭ. 7. Стб. 186 и след.). Ср. также характеристику ученого монашества, данную архиепископом Филаретом Гумилевским в письме к А. В. Горскому: Прибавления. 31 (1883). С. 262 (от 6 марта 1842 г.). Мнение Филарета об этом предмете полностью совпадает с мнением Никанора Бровковича или профессора Карпова (см. § 20), хотя в остальном они были совершенно различных взглядов.

[257] См. ниже во 2 т., в главе о богословских науках.

[258] Евлогий. С. 43; Теодорович. Ук. соч. С. 142. Мнение Антония Храповицкого, на этот раз официальное: Отзывы. Прим. 282; 1. С. 188 и след.; он же. Отчет по высочайше назначенной ревизии Киевской Духовной Академии в марте и апреле 1908 года. Почаев, 1909; ср.: Никон Рклицкий. 3. С. 70–110 (здесь выдержки из «Отчета»); 2. С. 216–227.

[259] Глинский Б. В. К. П. Победоносцев, в: Ист. в. 1907. 4. С. 265.

[260] О научных достижениях профессуры будет еще сказано в т. 2. Кроме того, сошлемся также на работы: Флоровский. Пути русского богословия (1937) и Kern C. P. 276–282. Большой материал (главным образом о Московской Академии) содержится в сборнике «У Троицы в Академии» (М., 1914); см. также: Титов Ф. Преобразование духовных академий в России в XIX веке, в: ТКДА. 1906. 1–2; Памяти почивших (библиогр.

к § 20); Писарев Н., в: Прав. соб. 1917. Важны также журналы и протоколы советов академий, печатавшиеся в качестве приложений к Христ. чт, БВ, Прав. соб. и ТКДА.

[261] Чистович (1889). С. 108–195. О Янышеве: Бронзов А. Протоиерей И. Л. Янышев как профессор нравственного богословия в С.-Петербургской Академии, в: Христ. чт. 1899. 10–11; Флоровский. С. 389 и след. Об А. Л. Катанском: Флоровский. С. 379

и след.; Родосский. С. 195 и след. Об И. Е. Троицком: Пальмов И. С., в: Христ. чт 1903. 5. С. 677–701; Мелиоранский Б. М., в: ЖМНП. 1901. 11–12 (характеристики Троицкого как профессора и как ученого); Флоровский. С. 374 и след. О Болотове см. его некрологи: Соловьев В., в: ВЕ. 1900. 7. С. 414–418; Тураев Б. А., в: ЖМНП. 1900. 10. С. 81–101; Рубцов М. В. В. Болотов. Тверь, 1900; Венгеров (библиогр., общ. лит. б.). 5. С. 122–130; Бриллиантов А. И., в: Христ. чт 1900. 4; Мелиоранский Б. М., в: Византийский временник. 1900. С. 614–620; Флоровский. С. 375 и след. О Н. П. Рождественском: Родосский. С. 405; Глубоковский (1928). С. 24; РБС Рейтерн—Ролеберг (1913). С. 330 и след. О Каринском: У Троицы в Академии. С. 154, 554; Зеньковский. 2. С. 126 и след. (здесь и библиогр.). О Покровском: Глубоковский (1928). С. 63, 67 и след. О Н. Н. Глубоковском, который умер в 1937 г. в эмиграции в Софии см. перечень его научных трудов: Глубоковский (1928). С. 75 и след.; ПБЭ. 4. Стб. 411 и след. О Карабинове: Глубоковский (1928). С. 65.

[262] Архиепископ Николай Зиоров. С. 15. Ср.: У Троицы в Академии, где приведены

и другие воспоминания и высказывания о Горском; см. выше прим. 133.

[263] Флоровский. С. 366–371; Глубоковский (1928). С. 32 и след.

[264] Флоровский. С. 241; ср.: Зеньковский. 2. С. 73–88. О чрезвычайно большом влиянии Кудрявцева на студентов пишет и Евлогий (с. 42), бывший его учеником; см. также: Введенский А. И. Основатель системы трансцендентального монизма, в: Вопросы философии и психологии. 14–15; Памяти почивших. С. 95–110; У Троицы в Академии. С. 134, 182–184, 223–225; БВ. 1892. 1. С. 215–223 (биография и перечень работ Кудрявцева).

[265] О Введенском см.: Зеньковский. 2. С. 127 и след. О Горском-Платонове: У Троицы в Академии. С. 188 и след., 226 и след., 654–668.

[266] Лебедев А. П. Автобиография, в: БВ. 1907. 2; Глубоковский (1928). С. 34 и след., 63, 78, 82–85 (перечень работ Лебедева).

[267] Смирнов С. И., в: ЖМНП. 1912. 5 (некролог и оценка личности и деятельности Голубинского); БВ. 1912. 1 (то же); Флоровский. С. 371 и след. О С. И. Смирнове, очень способном исследователе, к сожалению рано умершем, см. его некролог, в: Русский исторический журнал. 1917. 3/4. С. 205–216; БВ. 1916. 9. С. 43–58.

[268] О его работах см.: ПБЭ. 8. Стб. 556 и след. (до 1908 г.). Об исследованиях Каптерева по истории раскола еще пойдет речь во 2 томе. Они были причиной его полемики

с профессором Московской Академии Н. И. Субботиным и вызвали неудовольствие Победоносцева (Переписка Н. И. Субботина. С. 115, 420). В 1887 г. появилось в печати сочинение Каптерева «Патриарх Никон и его противники в деле исправления церковных обрядов» (М., 1887), которое подверглось резкой критике со стороны Н. И. Субботина на страницах журнала «Братское слово» (1887–1888); см. по этому поводу 2-е издание названного труда Каптерева (М., 1913). С. 183–203. Ср.: Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 365; Глубоковский (1928). С. 55.

[269] Смирнов, в: ЖМНП. 1913. 5; У Троицы в Академии. С. 630, 753; Лебедев А. П. Воспоминания, в: БВ. 1907. 1; Журнал Московской Духовной Академии за 1881 год. С. 38.

[270] Некролог Сильвестра: ТКДА. 1909. 1; Ист. в. 1909. 1. С. 427; Флоровский. С. 380 и след.; Глубоковский (1928). С. 15 и след., 91. Об истории Киевской Академии

в 1860–1877 гг. см. также: Корольков И. Преосв. Филарет (Филаретов) как ректор Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1882. 12.

[271] Гроссу Н. С. Профессор В. Ф. Певницкий как гомилет, в: ТКДА. 1911. 9; Флоровский. С. 389; Глубоковский (1928). С. 21.

[272] Кудрявцев Н. И. Профессор М. А. Олесницкий, в: ТКДА. 1905. 4. С. 675–704, особенно 677. Его брат А. А. Олесницкий (1842–1907) был много лет профессором древнееврейского языка в той же академии (ТКДА. 1907. 10); Савва (Хроника. 5. С. 773) пишет, что А. А. Олесницкий был выдающимся знатоком этого языка.

[273] О Дмитриевском см.: Глубоковский (1928). С. 63 и след., 78, 86, а также: Gabriel P. A. A. Dmitrievskij (1856–1929), в: Het Christelijk Oosten en Hereniging. 7 (1954/55). S. 29–37, 212–225; 8 (1955). S. 163–176. О Димитрии Ковальницком: Титов Ф., в: ТКДА. 1914. 6.

[274] Богородский Я. А. Митр. Антоний (Вадковский) в казанский период его жизни

и деятельности, в: Прав. соб. 1913. 2. С. 263. Антоний Вадковский был учеником Никанора Бровковича. О Казанской Академии после 1870 г. (сочинение Знаменского охватывает период до 1870 г.) см.: Терновский С. А. Историческая записка (1892); Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 710 и след., 769–843.

[275] Знаменский. 1. С. 263; Терновский. Ук. соч. С. 10–16; Харлампович. Ук. соч. Стб. 774; ср. § 20, прим. 179.

[276] См. также: Савва. 9. С. 495; Прав. соб. 1895. 9. С. 11; ПБЭ. 3. Стб. 630 и след.

[277] Богородский. Ук. соч.; см. § 9.

[278] О П. Знаменском: ПБЭ. 5. Стб. 720–724; 8. Стб. 729 и след.; а также см. Введение Б.

[279] Флоровский. С. 445–450; Зеньковский. 2. С. 102–118.

[280] Родосский. С. 161–164; ПБЭ. 5. Стб. 775 и след.; Глубоковский (1928). С. 55 и след.

[281] ПБЭ. 8. Стб. 777. Бердников читал церковное право в 1865–1914 гг. (там же. 3. Стб. 394; 8. Стб. 740). Из профессоров Казанской Академии в этой связи достоен упоминания еще Ф. А. Курганов, читавший в 1881–1917 гг. церковную историю Нового времени, автор многих работ в этой области. При обсуждении развития богословских наук во 2 томе мы скажем и о других ученых и их трудах.

[282] Этот вопрос будет подробно освещен во 2 томе. Здесь приведем только наиболее важную литературу: Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. 3 т. и доп. том; Сводки отзывов епархиальных преосв. по вопросам церковной реформы. СПб., 1906; Беляев А. А. О реформе духовной школы. М., 1905–1906. 2 т.; Беляевский Ф. О реформе средней школы. 1: Краткий очерк прошлого средней духовной школы. СПб., 1907 (только о духовных семинариях); Введенский С. Наше ученое монашество и современное церковное движение. М., 1906; Глубоковский Н. Н. Об основах духовно-учебной реформы; он же. По вопросам духовной школы (см. библиогр. к § 21); Духовная школа: Сборник статей. М., 1906, а кроме того, многочисленные статьи в журналах БВ, Христ. чт, Прав. соб., ТКДА и др.

[283] См. прим. 258.

[284] 3 ПСЗ. 30. № 33274; 31. № 35704, 35802; Отчет... за 1908–1909 гг. С. 537–560 (новые указания по воспитанию студентов академий и семинаристов), 560–565

(о беспорядках в духовных учебных заведениях после 1905 г.); ср. с. 566–584; Отчет... за 1911–1912 гг. С. 272–281.

[285] БВ. 1912. 10 (Приложение: Отчет Московской Духовной Академии за 1911–1912 гг.); 3 ПСЗ. 31. № 35704, 35802; ср.: Наука в России: Справочный ежегодник / Изд. Академии наук. Пг., 1920. Т. 1. С. 57 (только о Петербургской Академии за 1916–1917 гг.; составлено в 1917 г.). Среди 29 профессоров и доцентов Петербургской Академии в 1901–1902 учебном году было всего 2 ученых монаха (ректор и инспектор) и 4 белых священника. Ср. списки преподавателей всех академий за 1914 г.: Церковная правда. Берлин, 1914 (на обложках выпусков). Также: Думец. Духовная школа: там же. 1913. С. 684–700, 732–746 (№ 23–24). Юридически Устав духовных академий должен был обсуждаться и утверждаться в Государственной думе. Правительство действовало в обход этого порядка не потому, что иначе смотрело на правовую сторону дела, а потому, что опасалось неудачи в Думе. Ведь Устав православных духовных академий должен был обсуждаться и утверждаться органом, в котором не было специалистов по данному вопросу, но зато имелось множество людей, враждебных по отношению к Церкви. Таков финал церковной реформы Петра I, выразившийся в конституции 1905 г.

[286] БВ. 1912. 10 (Отчет Московской Духовной Академии за 1911–1912 гг.); Талин В., в: Рус. м. 1912. 6; Ист. в. 1910. 12. С. 1208 и след. Как и Устав 1884 г., Устав 1910 г. стремился увеличить число профессоров из ученого монашества, хотя в отзывах некоторых епископов Предсоборному Присутствию такая практика подверглась критике, например,

в отзыве Туркестанского епископа Паисия Виноградова (Отзывы. 1. С. 49), который особенно настойчиво указывал на опасности, связанные с назначением молодых монахов ректорами и инспекторами.

[287] Флоровский. С. 483 и след.; Отчет... за 1911–1912 гг. С. 272–275. Бюджеты академий см.: 2 ПСЗ. 30. Доп. том. С. 219 и след. Ср. дебаты в Государственной думе при обсуждении бюджета Святейшего Синода на 1912 г. (Стенографический отчет Государственной думы 3-го созыва. Заседание 86 (от 6 марта 1912 г.). С. 115).

[288] Флоровский. С. 484.

[289] Журналы совета Московской Духовной Академии за 1906 г. С. 208 и след.; Журналы... за 1911 год. С. 383 и след., 414; Журналы... за 1912 г. С. 418–424, 468–475. Интересно, что лучше всех экзамены в Казанской Академии сдали некий Беляев, капитан в отставке, и один болгарин из Софийской семинарии (Журналы Совета Казанской Духовной Академии за 1913 г. С. 529–531, в: Прав. соб. 1913. 10). Ср.: С. С. Скорбный лист духовных семинарий, в: БВ. 1907. 5.

[290] Это явление отчетливо обозначилось уже в начале XX в.: С. П. Школа и жизнь,

в: Христ. чт 1902. 1. С. 431. Позволю себе сослаться на собственный опыт: я был учеником классической гимназии. В связи с тем, что за 9 лет моего учения мой отец четырежды менял место службы, я успел познакомиться с гимназиями четырех городов. За это время у меня было пять преподавателей истории — четверо из них окончили духовные академии; из четырех преподавателей русского языка трое опять-таки были выпускниками академий, так же как все четверо преподавателей латинского языка. Мой последний преподаватель истории, окончивший Киевскую Академию, учил нас не по предписанному, хотя и устаревшему учебнику Иловайского, а по «Курсу» Ключевского и «Лекциям» Платонова. 16–17-летним учеником я проработал 2 и 3 тома Ключевского. Может быть, не повсюду так было, но не исключаю, что духовные учебные заведения критиковались в то время больше из оппозиции правительству и Церкви, чем на основании действительного положения дел.

[291] См., например, рецензию профессора Киевской Академии С. Т. Голубева, в: Чтения. 1909. 4. Смесь. С. 6 и след.; а также: Журналы академий за 1910–1914 гг.; Евлогий. С. 199.

[292] Флоровский. С. 484; Kern C. P. 278–282. Этот вопрос будет еще подробно рассматриваться во 2 томе.