Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы: Россия, XIX век.

ДЕЛО ИГУМЕНЬИ МИТРОФАНИИ

Оп.: Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века. Тула: Автограф, 1997. С. 83-169.

См. очерк Кони.

Заседание Московского окружного суда с участием присяжных заседателей, 5 —19 октября 1874 г.

По обвинению в подлогах, мошенничестве, в присвоении, растрате чужого имущества и в соучастии в этих преступлениях суду преданы: начальница Московской Епархиальной Владычне-Покровской Общины сестер Милосердия и Серпуховского Владычного монастыря игуменья Митрофания, Московский 2-й гильдии купец Павел Васильевич Макаров, Серпуховской 2-й гильдии купец Алексей Платонович Махалин, зубной врач Лев Данилович Трахтенберг и временно сапожковский купец Яков Григорьевич Красных.

Заседание открыто 5 октября 1874 года в Московском окружном суде по первому уголовному отделению под председательством П. А. Дрейера. Обвиняют прокурор г. Жуков и товарищ прокурора А. Д. Смирнов. Поверенные гражданских истцов: от купца Лебедева — доктор уголовного права присяжный поверенный А. В. Лохвицкий, от Солодовникова и Медынцевой — присяжный поверенный Ф. Н. Плевако, от малолетних Солодовниковых — присяжный поверенный М. Ф. Громницкий, от Тицнер — присяжный поверенный С. В. Алексеев и гражданский истец Ушаков. Защищают: игум. Митрофанию — присяжный поверенный С. В. Щелкан и присяжный поверенный С. С. Шайкевич, Макарова — Л. Г. Харитонов, Махалина — присяжный поверенный В. М. Пржевальский, Трахтенберга — присяжный поверенный князь В. А. Кейкуатов, Красных — г. Френкель.

Преступная деятельность игуменьи Митрофании и деятельность остальных подсудимых вращается около трех лиц: Лебедева, Медынцевой и Солодовникова, почему материал предварительного и судебного следствий группируется в 3 отдела:

Данные предварительного следствия, как их передает обвинительный акт, заключаются в следующем:

По делу Медынцевой. 30 марта 1873 года Московский сиротский суд уведомил прокурора Московского окружного суда, что в сиротском суде учреждена опека над имением и личнос-{83}тью почетной гражданки Прасковьи Ильиничны Медынцевой и что 23 февраля 1873 года один из опекунов Медынцевой, Гатцук, донес сиротскому суду, что, согласно заявлению почетной гражданки Медынцевой, ею, по убеждению опекуна Макарова, явившегося к ней с нотариусом Подковщиковым, подписано 13 февраля признание долговых обязательств на сумму 150 тысяч рублей, но так как она, Медынцева, никаких векселей не выдавала, то и просит считать это признание ее от 13 февраля недействительным. Вытребовав объяснения от опекунов Макарова и Гатцука, сиротский суд нашел, что в действиях опекуна Макарова усматривается вымогательство от Медынцевой признания ею долговых обязательств и вовлечение ее путем обмана в невыгодные сделки, почему и передал дело на распоряжение прокурора окружного суда.

Со своей стороны, П. И. Медынцева обратилась к судебному следователю с прошением, в котором объяснила, что она, состоя под опекой и желая от опеки избавиться, познакомилась с игуменьей Серпуховского Владычного монастыря Митрофанией, которая, поддерживая в ней, Медынцевой, убеждение в своей силе и могуществе, поселила ее у себя, оторвала от ее родных и знакомых и, воспользовавшись влиянием своим на нее, Медынцеву, заставила подписать бланки на листах бумаги под видом подачи прошений разным лицам о снятии опеки, которые и обратились в настоящее время в долговые обязательства, по словам игуменьи Митрофании, на 50 тысяч рублей, а как оказалось в действительности — на 300 тысяч рублей. Бланки выманены были обещанием содействия сильных людей для снятия с нее, Медынцевой, опеки, и в них вписаны долговые обязательства задними числами, то есть тем временем, когда опеки еще не существовало и Медынцева признавалась дееспособною.

Спрошенная по обстоятельствам, изложенным в отношении сиротского суда и в ее прошении, Медынцева объяснила, что в мае 1870 года она была очень стеснена в материальном отношении и по совету местного квартального надзирателя Ловягина обратилась к игуменье Серпуховского Владычного монастыря Митрофании, как урожденной баронессе Розен, имеющей большие связи, с просьбой оказать ей, Медынцевой, свое содействие в снятии опеки. С этой целью она была с Ловягиным у игуменьи несколько раз, и игуменья Митрофания, обещая ей свое содействие в снятии опеки, предложила ей переехать к ней жить, что она и исполнила, поселившись у игуменьи со своим лакеем Михаилом Ефимовым и кучером. Лакей Ефимов знает все дела ее и к ней весьма близок. Медынцева прожила у игуменьи Митрофании два года, то есть до июня месяца 1872 года. Живя у игуменьи Митрофании, она совершенно подчинилась ее влиянию. При ней не было никого из близких и знакомых: Ловягина игуменья запретила принимать и желала не только удалить от Медынцевой преданного ей Ефимова, но даже сослать, его на поселение. Жила она с игуменьей и с монахинями в Серпуховском монастыре и общине и не могла никуда выходить без провожатого. У игуменьи она содержания, назначенного ей опекой, не получала; опекун Макаров говорил, что деньги употребляются на снятие опеки, и ей выдано было за все время рублей 600. Игуменья обещала лично ходатайствовать у Государыни Императрицы о снятии с Медынцевой опеки. По требованию игуменьи Митрофании Медынцева избрала себе опекуном близкого игуменье человека — купца Макарова. Все прошения по делу о снятии опеки подавала сама игуменья; она же, Медынцева, подписывала только белые листы бумаги. Весной 1871 года игуменья повезла ее в Петербург и остановилась там в квартире доктора Трахтенберга, а она, Медынцева, в гостинице. Спустя несколько времени Медынцева просила игуменью отпустить ее в Москву. Игуменья, призвав ее к себе на квартиру Трахтенберга, согласилась на ее просьбу, но потребовала, чтобы Медынцева подписала прежде разные белые бумаги, уверяя, что все это записки к разным высокопоставленным лицам. Бумаги лежали на столе одна на другой, и по мере того, как она, Медынцева, подписывала, игуменья брала их к себе. Теперь Медынцева догадывается, что она подписала векселя. В тот же день вечером Медынцева уехала в Москву. Когда игуменья вернулась в Москву, то сказала Медынцевой, что Сенат отказал в снятии опеки и надо послать Ковалькову 50 тысяч рублей для поправления дела, а для этого потребовала от Медынцевой векселей, обещая добыть денег у евреев. Медынцева подписала пять векселей, текст которых был уже написан, но не помнит, подписывалась ли она внизу текста, или же выставила на обороте векселя свой бланк. Спустя несколько времени игуменья Митрофания снова сказала Медынцевой, что Сенат отказал в их ходатайстве и что взятые с Медынцевой векселя уничтожены. После того игуменья {84} Митрофания предложила Медынцевой выделить часть своего имения сыну Медынцевой, обещая снова снять за это опеку. Медынцева согласилась, и игуменья заключила условие с ее сыном Николаем Медынцевым, который обязался в случае выдела пожертвовать Владычне-Покровской общине сестер милосердия дом в Москве и 50 тысяч рублей денег. Видя, что опеку не снимают, Медынцева переехала от игуменьи в свой дом в июне 1872 года. Немедленно после переезда ее в свой дом к ней приехала игуменья Митрофания и взяла с нее, Медынцевой, расписку в том, что она, игуменья, содержала Медынцеву и людей на свой счет, и что все бумаги, подписанные Медынцевой, подписаны ею в трезвом состоянии и твердой памяти. В то же время игуменья выдала ей, Медынцевой, аттестат. В настоящее время до Медынцевой дошли слухи, что существуют ее векселя на 300 тысяч рублей, и что их много у купца Сушкина. Около масляной недели 1873 г. у нее был опекун Макаров с нотариусом Подковщиковым. Последний предложил ей расписаться на какой-то бумаге и в книге, сказав что это о векселях. Она заявила Подковщикову, что векселей она не давала и без другого опекуна, Гатцука, не подпишет ничего; но Макаров стал убеждать ее, что это делается для ее же пользы, что ей бояться векселей нечего, так как они выйдут наружу не ранее 10 лет и пройдут сначала через десять судов. Посоветовавшись с Ефимовым, она подписала бумагу, которую взял к себе Макаров; здесь он заплатил Подковщикову 3 рубля. О случае этом она рассказала своему поверенному Иванову, который передал о том опекуну Гатцуку, а этот последний взял с нее новое заявление, опровергающее бумагу, ею подписанную, и донес обо всем сиротскому суду. Кроме векселей, о которых сказано выше, Медынцева по требованию игуменьи подписала еще две расписки доктору Трахтенбергу и корнету Толбузину по 6 тысяч рублей каждая. Игуменья говорила, что эти расписки выдаются за хлопоты по делу о снятии опеки. Кроме того, по словам Медынцевой, игуменья Митрофания присвоила себе кунью с собольим воротником шубу и соболью муфту, принадлежащие Медынцевой. Медынцева утверждала, что игуменья Митрофания велела ей взять к себе вышеуказанные вещи под тем предлогом, что Медынцевой придется бывать у высокопоставленных особ. Шуба и муфта были спрятаны у игуменьи, и Медынцева их более не видела. После она требовала эти вещи, но игуменья их не отдавала под разными предлогами; поверенному же Медынцевой Иванову игуменья сказала, что заложила эти вещи за 400 рублей, но у кого — не сказала.

Из копии указа Правительствующего Сената 18 марта 1871 года видно, что опека над потомственной почетной гражданкой Прасковьей Медынцевой учреждена вследствие ее нетрезвого поведения и расточительной жизни по требованию ее мужа. Распоряжение генерал-губернатора о назначении опеки Сенат признал правильным. После этого возникает ходатайство Медынцевой о снятии опеки, представляются документы о состоянии здоровья и нравственных качествах Медынцевой, добытые игуменьей Митрофанией. Документы эти доказывают, что Медынцева, будучи совершенно здоровой, обладает наилучшими нравственными качествами. Заявление Медынцевой с жалобой на притеснения мужа было снова проверено дознанием и вполне опровергнуто. Правительствующий Сенат, рассмотрев все дело, признал учреждение опеки правильным, жалобу Медынцевой неосновательной, а о поступках игуменьи Митрофании, на которую жаловался муж Медынцевой, сообщил на распоряжение Святейшего Правительствующего Синода. Указ Святейшего Синода был сообщен митрополиту московскому и коломенскому, и по нему было истребовано объяснение от игуменьи Митрофании, в котором она в свое оправдание указывает на то, что не только не содействовала семейной ссоре Медынцевых, но примирила их, уговорив Медынцеву передать все свое состояние своему сыну; ссылается на письмо мужа Медынцевой, в котором он просит оставить его жену при ней, игуменье, и на то, что Медынцева уехала на богомолье в Киев.

К делу были вытребованы и представлены 16 векселей, подписанных Медынцевой, на сумму 237 тысяч рублей. Векселя эти следующие:

1) Вексель, выданный по доверенности Смирновой девицей из дворян Харламовой (она же рясофорная послушница Магдалина) на имя купца Алексея Платоновича Махалина 1 декабря 1869 года в 10 тысяч рублей на 24 месяца. На этом векселе безоборотный бланк Махалина и бланк Медынцевой.

2) Вексель в 6 тысяч рублей, выданный Медынцевой доктору Трахтенбергу 5 декабря 1869 года. На векселе безоборотные бланки Трахтенберга, Махалина и ответственный бланк купца Богданова {85}

3) Четыре векселя, выданные от имени Медынцевой на имя временного купца Якова Григорьевича Красных. Все четыре векселя выданы 1 декабря 1869 года, из них три по 20 тысяч каждый и один в 16 тысяч рублей. Все имеют безоборотные бланки Красных. Предъявлены к протесту поверенным вдовы рижского гражданина Тицнера, которым и представлены к делу.

Спрошенный по поводу означенных векселей Красных объяснил, что он с Медынцевой дела не имел. Летом 1871 года купец Макаров просил его поехать в общину к игуменье Митрофании, которая будет просить его вписать тексты в вексельных бланках Медынцевой. Хотя ему известно было, что Медынцева под опекой, но он поехал. Там игуменья просила его вписать тексты в бланки Медынцевой, уверяла, что подпись настоящая, показывала какое-то письмо Медынцевой, говорила, что получила бланки за хлопоты по делу Медынцевой и что он, Красных, должен вписать тексты для пользы общины. Он писал тексты в шести векселях: в четырех по 20 тысяч в каждом, а в двух по 16 тысяч рублей в каждом. Выставив на них бланки, он оставил их у игуменьи Митрофании и уехал. Макарова в комнате не было.

4) Из остальных десяти векселей пять были доставлены столичным съездом мировых судей как принадлежащие к имуществу умершего почетного гражданина Сушкина: два векселя Курским, два векселя Орловским и один вексель Тамбовским окружными судами, куда они были предъявлены к взысканию на Медынцеву поверенными купца Сушкина.

По осмотру торговых книг Сушкина оказалось, что все десять векселей были проданы Сушкину 13 марта 1872 года Ушаковым, и за них выданы книжки на получение по ним из складов Сушкина разных товаров.

По векселям Медынцевой, перешедшим к Сушкину, существует в деле заявление Медынцевой опекунам. Из него видно, что 2 марта 1872 года Сушкин спрашивал опекунское управление о том, выданы ли Медынцевой векселя на 151 тысячу рублей, которые ему предлагают купить. Опекунское управление 4 марта 1872 года запросило о том Медынцеву, приложив список векселей. Бумага эта без номера и осталась в опекунском управлении; предоставлена она опекуном Макаровым. Несмотря на это, существует заявление Медынцевой опекунам без числа, но помеченное, как видно, Макаровым, 7 марта 1872 года, в котором он говорит, что, кроме документов на 151 тысячу рублей, она других не выдавала. Это заявление по пропуску между текстом и подписью и значком, между ними сделанным, очевидно писано на бланке Медынцевой.

Лица, на имя которых векселя написаны, показали следующее:

1) Зубной врач Лев Трахтенберг объяснил, что он получил от игуменьи Митрофании три векселя Медынцевой в 6 тысяч, в 18 тысяч и в 15 тысяч рублей. Тексты векселей на имя Трахтенберга на 6 и 18 тысяч написаны, согласно собственному показанию, купцом Махалиным.

2) Петербургская мещанка Осипова, она же рясофорная послушница Серпуховского монастыря Селафиила, умеет только читать, а писать не умеет. Она не помнит, когда, но года два тому назад (т. е. в 1871 г.) Медынцева принесла ей два листа вексельной бумаги, совершенно чистых, и просила ее выставить безоборотный бланк. Осипова отказалась, объяснив, что она не умеет писать; но мать Досифея написала на отдельной бумажке, что следовало написать, а она с этого срисовала.

Манатейная монахиня Досифея подтвердила показание Осиповой.

3) Дочь академика Елизавета Яненко показала, что бланк на векселе Медынцевой ею поставлен по просьбе опекуна Медынцевой Макарова.

4) Дочь коллежского регистратора Ираида Ивановна Харламова, она же рясофорная послушница Магдалина, келейница игуменьи Митрофании, на первом допросе показала, что она никогда не слыхала, чтобы Медынцева в доме доктора когда бы то ни было и кому бы то ни было выдавала векселя. После же допроса, живя в Петербурге на одной квартире с игуменьей, она подала заявление о том, что в мае месяце 1871 года в квартире Трахтенберга подписывала по требованию Трахтенберга и Толбузина какой-то вексель или два при Медынцевой, в отсутствие игуменьи. При предъявлении же ей векселей признала их за те, которые она в то время подписала.

Купец Богданов показал, что бланки на векселях он выставлял по просьбе игуменьи Митрофании.

Екатерина Михайловна Петропавловская, она же рясофорная послушница Феодосия, сначала показала, что бланк на векселе ее, но она денежных дел с Медынцевой не имела, выставила же бланк, может быть, по просьбе опекунов или Медынцевой, но когда и по просьбе кого — не помнит. Затем она при вторичном до-{86}просе объяснила, что будут допрошена при депутате со стороны духовного ведомства, боялась показать правду, ибо депутат все передавал игуменье, но она пошла в монастырь не для того, чтобы лгать, а потому заявляет, что бланк ею выставлен по приказанию игуменьи Митрофании, которая и Медынцевой тоже приказала подписать вексель.

5) Купцы Перепелов и Грязнов объяснили, что Медынцеву они совсем не знают и дел с нею не имели, а векселя ее им выданы игуменьей Митрофанией. При векселях дано было игуменьей и удостоверение, в котором было написано, что Медынцева просит не предъявлять этого векселя в опеку, и подписано Медынцевой, а затем удостоверено, что Медынцева подписала это в здравом уме; на удостоверении подпись игуменьи Митрофании и печать общины.

Все эти векселя писаны задним числом — временем, предшествующим учреждению опеки, что доказывается, кроме показаний свидетелей, и тем, что Медынцева до учреждения опеки не имела долгов, и у нее существовал совершенно свободный капитал. Об этом свидетельствуют первые опекуны Медынцевой, ее муж Василий Медынцев, прис. пов. Бениславский и сообщение Московского сиротского суда, уведомившего, что состояние Медынцевой заключается в недвижимой собственности, оцененной в 283 тысячи 930 рублей и приносящей дохода 21 тысячу 450 рублей, а равно в капитале облигациями кредитного общества на 16 тысяч 800 рублей, наличными деньгами с лишком в 1 тысячу рублей, в драгоценных вещах на сумму свыше 20 тысяч рублей и в векселе Карзинкина на 30 тысяч рублей, так что состояние ее превышало в то время сумму 358 тысяч рублей.

Таким образом, ясно, что векселя Медынцевой появились только в 1871 году, когда она жила у игуменьи Митрофании.

Эксперты, сличавшие тексты векселей с почерком игуменьи, признали, что тексты на векселях на имя Осиповой, Харламовой, Перепелова и Грязнова писаны игуменьей Митрофанией.

В обманном взятии векселей у Медынцевой, кроме игуменьи, принимал также участие и опекун Медынцевой Макаров.

То обстоятельство, что игуменья Митрофания не только воспользовалась указанными выше документами, но и искала возможность погасить их состоянием Медынцевой, доказывается следующими данными:

Когда Сенат в марте 1871 года отказал Медынцевой в снятии опеки, игуменья в то время, когда уже документы на Медынцеву существовали, задумала устроить выдел недвижимого имущества сыну Медынцевой Николаю Медынцеву, за что Николай Медынцев обязывался, кроме дома в Москве в 120 тысяч рублей, уплатить общине еще 50 тысяч рублей наличными деньгами.

При этом выделе в распоряжение игуменьи не только переходило имущество на 170 тысяч рублей, но в руках ее оставалась Медынцева, освобожденная от опеки, с движимостью на сумму свыше 65 тысяч рублей. Выдел этот не состоялся, ибо сиротский суд признал такое желание Медынцевой бесцельным и в удовлетворении его отказал.

После такого отказа принята иная мера. Медынцева уезжает из Москвы в Серпухов и там совершает 17 марта 1872 года новое духовное завещание у Серпуховского нотариуса. В этом завещании Медынцева завещает своему сыну все свое недвижимое имущество, кроме дома, который передается общине. Движимое имущество отдается на благотворительные цели в распоряжение игуменьи.

Сопоставляя это духовное завещание с ценностью всего состояния Медынцевой и суммою, на которую выпущено ее векселей, оказывается, что Николаю Медынцеву придется употребить все имущество матери на уплату ее долгов, да прибавить еще свыше 50 тысяч руб. из собственных его средств.

Игуменья Митрофания в неоднократных своих заявлениях говорит, что завещание это написано по ее совету и приводит его как доказательство доброжелательства своего к Медынцевым. Завещание это хранится и представляется к делу игуменьей.

Затем в июне 1872 года Медынцева уехала в свой дом и таким образом освободилась от влияния на нее игуменьи Митрофании. Тогда игуменья 13 июня 1872 года взяла расписку с Медынцевой в том, что она, Медынцева, живя у нее, никаких векселей не подписывала и не выдавала. Затем, по показанию Толбузина и Иванова, игуменья Митрофания и опекун Макаров начали хлопотать, чтобы Медынцева признала все выпущенные от ее имени векселя. Наконец, как утверждает Медынцева, путем обмана Макаров добивается подписи на заявлении, и под-{87}пись эта свидетельствуется нотариусом Подковщиковым.

Кроме обстоятельств, только что изложенных, предварительным следствием обнаружены еще данные, обличающие обвиняемых в совершении ими и других преступных деяний. Обстоятельства эти касаются расписок от имени Медынцевой Толбузину, Трахтенбергу, счета портнихи Игнатовой и присвоения игуменьей Митрофанией вещей Медынцевой.

Допрошенная в качестве обвиняемой игуменья Серпуховского Владычного монастыря и начальница Владычне-Покровской общины сестер милосердия Митрофания, постоянно противореча себе, дала в сущности следующие объяснения:

При первоначальном допросе игуменья Митрофания показала, что ни одного векселя от имени Медынцевой или с ее бланком в руках своих не имела, векселей не выманивала и не понуждала Медынцеву выдавать векселя другим лицам. Медынцеву держала она при себе и всюду возила с собой, чтобы отклонить ее от всего дурного и водворить мир в ее семье. У Трахтенберга в мае 1871 года подписывать векселя не заставляла, а слышала от Медынцевой и послушницы Магдалины (Харламовой), что Толбузин и Трахтенберг взяли с Медынцевой векселей на 50 тысяч рублей будто бы для Ковалькова. Затем, отказываясь от первоначального заявления, игуменья Митрофания созналась, что, выкупив у Трахтенберга векселей Медынцевой на 36 тысяч рублей в феврале 1872 г., она отдала, за неимением денег, два векселя на 16 тысяч рублей Лохину и из них один снова выкупила. Деньги Ковалькову, 9 тысяч рублей, по требованию Трахтенберга на дело Медынцевой посылала, но с Медынцевой векселей не требовала, а посылала из своих, дисконтировавши свои векселя. Далее игуменья снова, в противоречие с предыдущим показанием, признает, что векселя Медынцевой находились у Трахтенберга в обеспечение ее, игуменьи, долга. Игуменья признает, что бланки Махалина и Богданова поставлены по ее, игуменьи, просьбе, и что текст на векселях Петропавловской, Грязнова и Харламовой в 10 тысяч рублей писав ею; но все векселя, кроме одного, ею выкуплены и отданы лично Макарову для передачи Медынцевой, которую в это время к ней, игуменье, не пускали. Это было в июне 1872 г. От этого последнего заявления, данного в Петербурге, игуменья Митрофания отказалась, объяснив, что векселя были возвращены Макарову через какую-то монахиню. Показание Красных о том, что текст векселей от имени Медынцевой написан у нее, признала игуменья правильным и объяснила это желанием своим и Макарова выдать векселей на 10 тысяч рублей сыну Медынцевой. Все свои действия по дисконту подложных векселей Медынцевой игуменья Митрофания объясняет тем, что Медынцева состоит ей должной 33 тысячи рублей. Желая доказать, что не она, а Макаров и Трахтенберг выманили подписи Медынцевой, игуменья ссылалась на то, что векселя Медынцевой Трахтенбергу даны были ею без всякой подписи по делам ее родственниц Смирновых, а Трахтенберг заставил подписать их Медынцеву, как говорила ей Магдалина; вексель же на имя Петропавловской она отдала по тем же делам Макарову и более его не видела. Бланков ей с Медынцевой брать было не для чего, ибо Медынцева все подписывала, что было нужно, прочитав предварительно, что она подписывала.

Затем, отказываясь от сделки с Сушкиным и говоря, что векселя проданы ему Макаровым, игуменья Митрофания отвергает все возводимые на нее обвинения.

Харламова при допросе не подтвердила заявление игуменьи, но побывав в квартире этой последней, подала заявление следователю, но не о том, что Медынцева что-то подписывала, а о том, что ее, Харламову, Толбузин и Трахтенберг заставили подписывать какой-то вексель или два, Медынцева же только говорила: «Бог с ними, с деньгами, все заплачу, все отдам, только снимите опеку».

Не менее неудачна была ссылка игуменьи на монахиню, через которую были возвращены будто бы векселя Медынцевой и Макарову. Хотя эта манатейная монахиня Досифея после возвращения игуменьи Митрофании в Москву и показала, что векселя Макарову были возвращены через нее, но при этом добавила, что когда, при каких обстоятельствах она получила две расписки Макарова в получении им этих векселей, в одно ли или в разное время она их получила, был ли кто при этом, ничего не помнит.

Живущая в общине жена губернского секретаря София Коврайская, о которой игуменья Страстного монастыря Валерия в одном из своих писем к игуменье Митрофании, говоря о преданности к последней Коврайской, утверждает, что ручается за нее головой, подтвердила, что вексель на имя Петропавловской находился {88} будто бы у Макарова еще не подписанным и им игуменье возвращен не был.

Ковальков утверждает, что все сношения по делу Медынцевой он имел прямо и непосредственно с игуменьей, чему могут служить доказательством письма Ковалькова к игуменье, представленные к делу ею самой.

Таким образом, на основании всего вышеизложенного, игуменья Митрофания уличается в том: 1) что выманивала у Медынцевой, путем обмана и пользуясь положением Медынцевой, бланковые надписи и векселя и обратила их в свою пользу; 2) что, выманив бланки, дала им, против желания Медынцевой, назначение, обратив их в векселя и написав векселя эти задними числами; 3) что при содействии Трахтенберга и опекуна Макарова путем обмана получила суммы свыше 300 рублей из опекунского управления Медынцевой и 4) что присвоила себе отданные ей на хранение вещи Медынцевой. В тех же преступлениях уличается и купец Макаров; а зубной врач Трахтенберг, серпуховской купец Махалин и временно сапожковский купец Красных — в содействии первым двум при совершении ими вышеуказанных преступных деяний.

 

По делу Лебедева. 25 января 1873 года, около 6 часов вечера, в Петербурге в конторе купца Чебарова петербургский купец 2-й гильдии Круглов и могилевский мещанин Бейлин обратились к приказчику Чебарова Осипову с предложением принять к учету 4 векселя, из коих 3 на сумму 14 тысяч рублей были выданы петербургским 1-й гильдии купцом Лебедевым на имя почетного гражданина Даниельсона и купца Макарова с бланковыми надписями последних и один вексель от имени Даниельсона на имя архангельского 1-й гильдии купца Попова с его бланковой надписью на сумму 8 тысяч руб. серебром. Все 4 векселя писаны в Москве в июне и октябре 1872 года.

Осипов, как видно из его показания, не согласился принять вексель к учету без своего хозяина, которого не было в конторе. Тогда Круглов и Бейлин пошли в трактир дожидаться Чебарова, куда отправился и Чебаров по приезде в контору. На следующий день утром Лебедев, которому предъявлены были к платежу векселя, объявил, что векселя подложные.

Спрошенная в качестве обвиняемой игуменья Митрофания не признала себя виновной в подлоге векселей Лебедева и объяснила, что, задумав устройство Московской Покровской общины сестер милосердия, она старалась привлекать жертвователей преимущественно из среды богатого купечества посредством исходатайствования наград. При этом, желая обеспечить поступление обещанных жертвователями денег, она брала с них векселя на имя разных преданных ей лиц, по большей части служащих в общине, как, например, Макарова, Даниельсона, купца Махалина и других. Ввиду недостаточности поступавших таким образом сумм она стала брать у своих «благодетелей» вексельные бланки, т. е. чистые листы вексельной бумаги, на которых находились только подпись или бланковая надпись. Когда наступала нужда в деньгах, бланки обращались в векселя. Векселя Лебедева принадлежат к подобным же безденежным векселям. Лебедев выдал ей в разное время тысяч на 50 вексельных бланков, а может быть, и более, которыми она пользовалась по мере надобности и выкупала при наступлении сроков, а по некоторым платил сам Лебедев. В данном случае Лебедев дал ей 4 бланка, на которых можно было написать векселей всего на 18 тысяч 888 рублей. Лебедев вручил ей эти бланки при монахинях Зинаиде и Досифее в марте или апреле 1871 года в Петербурге в квартире доктора Трахтенберга, у которого она жила. В января 1873 года, имея нужду в деньгах, она собственноручно вписала тексты в бланки и составила таким образом один вексель на имя Макарова, два векселя на имя Даниельсона и один на имя Коврайской. Из них последний уже оплачен, а остальные были ею переданы для учета Фриденсону вместе с удостоверением. Что Лебедев выдавал ей бланки, может подтвердить купец Махалин. Лебедев выдает векселя не одним только лесоторговцам. Доказательством тому может служить вексель, учтенный Либерманом, а также вексель, выданный Сангурским Лебедеву с бланковой надписью последнего.

Между тем из дела видно, что вексель, учтенный Либерманом по просьбе Трахтенберга, был писан не от Лебедева на имя Дубровина, а наоборот. Вексель этот находится при деле.

Далее игуменья Митрофания показала, что Макаров поставил свой бланк в помещении общины, в комнате ее, игуменьи, и в присутствии Махалина, а Даниельсон в той же общине или в Страстном монастыре, где она часто бывала. Когда ставились эти бланки, она не помнит: может быть, одновременно с написанием текстов, может быть, позже или ранее того. Макаров никогда не отказывался ставить свой бланк и даже после Лебедевских векселей поставил {89} его на разных векселях, но на каких именно,— она не помнит.

В официальной книге, выданной из консистории, записаны последние векселя Лебедева; но здесь рукою игуменьи Митрофании переправлены цифры и сделаны пояснительные приписки, которые, по-видимому, появились уже впоследствии, так как приписаны другими чернилами.

Вследствие этого Святейший Правительствующий Синод предписал консистории возбудить против игуменьи Митрофании дело по обвинению ее в подчистках и подлогах в книгах общины и монастыря.

Лебедев признал безусловно подложным бланк свой на чистом листе вексельной бумаги, как и все другие без исключения.

Векселя Лебедева, о которых производится настоящее дело, 4 раза были подвергнуты через экспертов сличению с образцами несомненного почерка Лебедева и Макарова.

Эксперты нашли, что подписи Лебедева на векселях не имеют никакого сходства с его несомненными подписями, и что бланковая подпись Макарова на векселе Лебедева также не имеет сходства с его несомненным почерком. Только один эксперт, г. Верре, нашел, что нет никакого различия между несомненным почерком Макарова и заподозренным.

Таким образом, вышеизложенными обстоятельствами дела игуменья Митрофания уличается в подлоге векселей от имени купца Лебедева и бланковой надписи от имени купца Макарова.

По делу Солодовникова. 13 августа 1873 года потомственный почетный гражданин Василий Герасимович Солодовников в жалобе на имя прокурора Московского окружного суда заявил, что в управу благочиния и коммерческий суд за последнее время стали поступать к взысканию векселя покойного брата его, мануфактур-советника Михаила Солодовникова, выданные на имя серпуховского 2-й гильдии купца Алексея Платоновича Махалина, тогда как покойный никогда никаких дел с последним не имел, и поэтому просил о производстве следствия о подлоге означенных векселей со стороны Махалина.

Затем, в ноябре того же года, из Московской судебной палаты к прокурору суда поступило для производства следствия гражданское дело по иску, предъявленному к наследникам того же Солодовникова от имени начальницы Покровской общины сестер милосердия игуменьи Митрофании по расписке в 480 тысяч рублей с неустойкою в 100 тысяч рублей вследствие заявления ответчиками прямого обвинения игуменьи Митрофании в подлоге означенного документа.

По истребовании из управы благочиния, коммерческого суда и от частных лиц векселей Солодовникова на имя Махалина таковых собрано к делу 62 векселя, писанные от 18 и 22 октября 1870 г. в Москве, всего на сумму 303 тысячи рублей, причем при некоторых из этих векселей были представлены и удостоверения, выданные игуменьей Митрофанией на бланке и за печатью общины в том, что эти векселя действительно подписаны собственноручно покойным Солодовниковым и что игуменья в случае отказа со стороны наследников платить по этим векселям обязуется оные взять назад. Независимо от этих удостоверений 27 августа московским мещанином Башиловым представлено собственноручное удостоверение покойного Солодовникова к векселям, выданным на имя Махалина на 130 тысяч рублей.

Спрошенный в качестве обвиняемого серпуховской 2-й гильдии купец Махалин показал, что с покойным мануфактур-советником Солодовниковым он познакомился в 1869 г. через игуменью Митрофанию; сам лично он с Солодовникова никаких векселей не получал. С игуменьей Митрофанией он знаком давно и состоит арендатором мыльного завода, принадлежащего Серпуховскому Владычному монастырю. На предъявленных ему 62 векселях Махалин признал безоборотный бланк за свой и объяснил, что векселя эти; действительно подписаны покойным Солодовниковым, руку которого он будто бы хорошо знает, а кем писаны тексты этих векселей, ему неизвестно. Происхождение означенных векселей Махалин объяснил так: 7, 8 или 9 января 1871 года игуменья Митрофания призвала его к себе в Покровскую общину и, показав ему пачку векселей штук в 100, совершенно готовых, т. е. с текстами и подписями, велела поставить на них безоборотные бланки, что он тут же, не выходя из комнаты, и исполнил. При этом игуменья показывала ему несколько удостоверений, писанных рукою Солодовникова, а впоследствии говорила, что всех векселей у нее на сумму около 400 тысяч рублей. В продаже векселей Солодовникова, писанных на его имя, он не участвовал и ни одного векселя у него в руках не было. Раз только, в половине июля 1872 г., игуменья Митрофания позвала его в канцелярию Покровской общины {90} и велела написать расписку на имя находившегося тут же московского мещанина Башилова в продаже ему векселей и получении денег. Он написал расписку под диктовку Башилова и хотел было начать считать деньги, которые последний вынул, но игуменья сказала не надо, а потому он встал и ушел; ни векселей, ни удостоверений Башилову он не передавал.

Между тем московский мещанин Башилов показал, что он купил векселей Солодовникова — 52 тысячи рублей у Махалина, а не у игуменьи Митрофании, которая при продаже их только присутствовала, но в переговоры не вмешивалась. Векселя он сторговал у Махалина по 75 коп. за рубль, но отдал только по 50 коп., а остальные обязался уплатить лишь по получении платежа по векселям с наследников Солодовникова.

С другой стороны, купцы Кузнецов, Грязнов, Перепелов, Торопов, Сушкин, Шмелькин, телеграфист Алексеев и другие показали, что они в первой половине 1872 года приобретали векселя Солодовникова непосредственно от игуменьи Митрофании, причем она выдавала от себя удостоверения в подлинности подписи векселедателя.

Затем свидетели Эпштейн, Россиянский, Фриденсон, Павел и Митрофан Ждановы показали, что они приобретали в начале 1872 года от игуменьи Митрофании векселя Солодовникова через посредство Фриденсона по 50, 60 и 70 копеек за рубль.

При продаже векселей всем этим свидетелям были предъявлены удостоверения Солодовникова на имя Махалина о действительности тех векселей.

Главный приказчик покойного Солодовникова и его племянник, ныне купец Иван Григорьевич Простаков, бывший в течение 30 лет самым приближенным и доверенным лицом покойного, показал, что векселя на имя Махалина Солодовниковым выдаваемы не были и что подпись покойного, ему хорошо знакомая, не имеет никакого сходства с той, какая имеется на предъявленных ему векселях.

На основании изложенных обстоятельств была привлечена к следствию в качестве обвиняемой начальница общины игуменья Митрофания, которая, не признавая себя виновною в подлоге имеющихся при деле векселей, заявила, что таковые составляют лишь часть сделанного покойным Солодовниковым пожертвования в пользу Покровской общины сестер милосердия и Серпуховского монастыря. По ее словам, с Солодовниковым она была давно знакома, потому что он жертвовал ей на Покровскую, Петербургскую и Московскую общины, а также и на монастырь. Отношения ее с покойным сделались особенно близкими в декабре 1870 года. После обыска, сделанного судебным следователем Реутским, Солодовников испугался и, боясь ареста по делу о скопцах, в половине декабря 1870 г. прислал к ней в Петербург своего приказчика Простакова с письмом, в котором просил заступничества и ходатайства пред Ее Императорским Величеством о защите и покровительстве. Исполнить просьбу Солодовникова лично ей было нельзя, а потому по совету доктора Трахтенберга она вошла в сношения с адвокатами Горденом и Серебряным, Эти последние потребовали прежде всего денег, и она выдала им из своих общинских денег через Трахтенберга 25 тысяч рублей, а Солодовникову дала об этом знать через Простакова. Солодовников тотчас же прислал 75 тысяч рублей процентными бумагами с Махалиным, которые также были переданы Серебряному; но последний потребовал еще 100 тысяч рублей и дополнительных 7 или 8 тысяч рублей, которые он потерял на курсе от продажи бумаг. Эти 7 или 8 тысяч рублей, а также 100 тысяч рублей вексельными бланками были доставлены Солодовниковым через Простакова и переданы также Серебряному. После этого она уехала перед Рождеством в Серпухов, а Серебряный явился в Москву и получил с Солодовникова деньги по векселям. Кроме того, в Москву приезжал Трахтенберг и также получил от Солодовникова векселей тысяч на 30. Затем о дальнейшей деятельности этих поверенных она не знает; но только ходатайство их не привело ни к какому результату, ибо 7 января Солодовников был арестован.

По поводу изложенного показания были допрошены Махалин, Серебряный, Трахтенберг и Простаков.

Из них Махалин подтвердил показание игуменьи Митрофании, что он действительно во второй половине декабря перед Рождеством возил в Петербург 75 тысяч рублей в запечатанном пакете.

Напротив того, присяжный стряпчий Петербургского коммерческого суда Серебряный показал, что в Петербурге в декабре 1870 г. к нему никто с предложением ходатайствовать за Солодовникова не обращался, а виделся он с Солодовниковым один раз в Москве на Рождество. Свидание их происходило в гостинице {91} Шевалье. За ходатайство по делу Солодовникова он не брался и никаких денег, векселей или вексельных бланков, а также платежа по ним с последнего не получал.

Зубной врач Трахтенберг показал, что на Рождество 1870 г. он был у игуменьи Митрофании в Москве, в общине, и встретился у нее с каким-то стариком, которого она отрекомендовала мануфактур-советником Солодовниковым, желающим сделать пожертвование на общину, и просила позволения написать на его имя векселя. Он согласился, но потребовал, чтобы векселя были нотариальные, ибо однажды игуменья дала ему векселя, подписанные графиней Поццо, оказавшейся впоследствии монахиней. Солодовников тогда же уехал и через несколько времени привез нотариальные векселя на его, Трахтенберга, имя, кажется, на 30 тысяч рублей, на которых через день или два он поставил по просьбе игуменьи Митрофании свои бланки и передал их игуменье.

Наконец, Иван Григорьевич Простаков, приказчик Солодовникова, показал, что около 15 декабря он действительно ездил по поручению покойного к игуменье в Петербург с запиской просить за хозяина. Игуменья прочла записку и сказала: «Приходи завтра». На другой день она сказала, что нужны деньги и потребовала 100 тысяч рублей. Он телеграфировал в Москву, и Солодовников прислал 100 тысяч рублей облигациями кредитного общества с Махалиным. Потом игуменья сказала, что этих денег мало и нужно еще 150 тысяч рублей. Он поехал в Москву и привез от Солодовникова бланковых векселей: семь по 20 тысяч и один в 10 тысяч рублей, которые игуменья велела отдать Серебряному, что он и исполнил. Кроме того, по требованию игуменьи были доставлены в Петербург 9 тысяч рублей добавочных за потерю на курсе при продаже облигаций. Эти добавочные, которых требовали будто бы поверенные, игуменья получила от него на железной дороге, садясь в вагон, и увезла в Москву. Далее Простаков говорил, что Серебряный действительно являлся перед Новым годом в Москву и получил с Солодовникова деньги по всем бланковым векселям. Простакову также известно, что Солодовниковым были выданы в Москве Трахтенбергу нотариальные векселя на 35 тысяч рублей, но по какому поводу — он не знает.

Против показания Простакова о добавочных деньгах игуменья Митрофания возражала, что она выдала эти деньги поверенным в Петербурге из своих средств, а потому, получив добавочные от Простакова, она, естественно, увезла их с собою. Против показания Трахтенберга игуменья Митрофания возражала тем, что Трахтенберг подкуплен присяжным поверенным Плевако за 25 тысяч рублей, о чем он сам ей рассказывал.

Спрошенные по ссылке игуменьи Митрофании свидетельницы Коврайская и рясофорные послушницы Магдалина и Селафиила показали, что во время посещения игуменьи в гостинице Трахтенбергом они находились в другой комнате; но при этом замечательно то обстоятельство, что Магдалина и Коврайская слышали весь разговор игуменьи с Трахтенбергом, а Селафиила ничего не слыхала и узнала об этом разговоре, когда Трахтенберг уехал от самой игуменьи.

Со стороны Василия Солодовникова представлены к делу два оплаченных нотариальных векселя покойного на имя Трахтенберга в 10 тысяч рублей каждый, из которых видно, что они были выданы 28 декабря 1870 г. и переданы Трахтенбергом другому лицу по бланковой надписи.

Поверенный игуменьи полковник Врубель представил 29 октября 1873 г. будто бы собственноручные письма Солодовникова; письма эти признаются наследниками Солодовникова за подложные.

Переходя затем собственно к пожертвованиям покойного Солодовникова, игуменья Митрофания на допросе показала, что Солодовников ей жертвовал в разное время и деньгами, и фабричными товарами, и разными припасами. По ее указанию были истребованы от поверенного ее, полковника Врубеля, от 29 октября 1873 года, разные письма и расписки, относящиеся до пожертвований Солодовникова, начиная с 1866 года по июнь 1870 года.

Подлинность всех этих документов, не касаясь вопроса о том, делал или не делал означенные пожертвования Солодовников, также заподозрена.

О дальнейших пожертвованиях покойного Солодовникова игуменья Митрофания рассказывает так: Солодовников летом 1870 года пожелал оказать ей помощь при постройках общины и потому 20 июня 1870 года выдал расписку в 225 тысяч рублей, по которой обязался выдавать ей эти деньги в течение двух лет, и вслед затем утвердил своею подписью смету работ на 220 тысяч 198 рублей, так что эта смета относится к означенной расписке. По {92} этой расписке Солодовников, по словам игуменьи, заплатил при жизни своей 25 тысяч рублей в разное время, но отметок на расписке не делал. Затем, побывав в сентябре в Серпуховском монастыре, Солодовников пожелал пожертвовать на постройку церкви и монастырской ограды 35 тысяч рублей и выдал ей расписку от 30 сентября 1870 года, по которой 2 октября уплатил 3 тысячи рублей, о чем и сделана на обороте расписки отметка, а впоследствии отдал еще 2 тысячи рублей. Таким образом, по этой расписке уплачено всего 5 тысяч рублей. После того Солодовников пожелал прибавить к пожертвованию на монастырь еще 15 тысяч рублей и написал взамен первой расписки новую на 50 тысяч рублей, а старую расписку оставил у нее, Митрофании. Далее Солодовников в дополнение к пожертвованию на постройки общины, сделанному летом, пожелал также обеспечить ее содержание, а потому 4 января 1871 года выдал расписку игуменье на 200 тысяч рублей, на которые она могла бы купить для общины недвижимое имение. Одновременно с выдачею этой расписки Солодовников пожелал, чтобы постройки общины были расширены и произведены более изящно, и на это определил сумму в 200 тысяч рублей в векселях от 27, 28 и 29 декабря, 2 и 3 января. Остальные затем векселя на сумму 200 тысяч рублей, по объяснению игуменьи Митрофании, были даны Солодовниковым для обеспечения построек общинских по расписке в 225 тысяч рублей, выданной летом, и по монастырской расписке в 50 тысяч рублей, причем излишек векселей на сумму 10 тысяч рублей должен был обеспечить проценты на случай взыскания по этим документам. Между тем она, игуменья Митрофания, пожелала иметь одну общую расписку на пожертвование от Солодовникова, и потому он выдал ей 5 января 1871 года расписку в 480 тысяч рублей, которой, таким образом, покрываются и заменяются монастырская расписка в 50 тысяч рублей, расписка на 200 тысяч рублей, выданная на содержание общины, и векселя на 200 тысяч рублей, определенные на улучшение построек, а излишек в 30 тысяч рублей определен Солодовниковым на бедных; сверх того, к этой расписке Солодовниковым присоединена неустойка в 100 тысяч рублей на покрытие убытков от несвоевременной уплаты денег его наследниками. Таким образом, расписка в 225 тысяч рублей не вошла в общую расписку в 480 тысяч рублей, и все пожертвование Солодовникова определяется в 705 тысяч рублей, а с неустойкой — в 805 тысяч рублей. Сроки уплаты по всем этим распискам и векселям Солодовников определил не менее как через год, и все свое пожертвование пожелал сохранить в тайне до наступления сроков. Затем он согласился, чтоб из всего этого пожертвования было доведено до сведения Ее Императорского Величества лишь о пожертвовании на 400 тысяч рублей, а остальное он желал сохранить совсем в тайне; для сего Солодовников подписал 5 января 1871 года всеподаннейшее прошение и передал его игуменье, обязав, впрочем, представить это прошение Ее Величеству не ранее, как через год от написания, что она и исполнила 12 февраля 1872 года. Все векселя Солодовникова были писаны от 18 и 22 декабря 1870 года, по желанию покойного, для того, чтоб он не смешивал их с векселями, выданными им Трахтенбергу и Серебряному. Векселя эти Солодовников привозил ей не разом, а по частям. Все эти векселя выданы Солодовниковым на имя Махалина с тем, чтобы он поставил на них безоборотные бланки. Кроме векселей Солодовников выдал еще на ее имя особые удостоверения к этим векселям в их действительности и верности подписи. Эти удостоверения: от 27 декабря на 79 тысяч рублей, от 28 декабря на 42 тысячи рублей, от 29 декабря на 79 тысяч рублей и общее удостоверение от 30 декабря на 460 тысяч рублей. Независимо от сего Солодовников выдавал особые удостоверения в верности подписи; таковы удостоверения на имя Махалина от 30 декабря на 30 тысяч рублей (6 векселей), от того же числа на 200 тысяч рублей (48 векселей), от 4 января на 100 тысяч рублей (26 векселей) и от 5 января на 130 тысяч рублей (20 векселей).

Все векселя, расписки, обязательства, удостоверения, свидетельства, письма, секретные и несекретные, были собраны к делу в разное время в количестве 121 документа и подвергнуты экспертизе.

В первый раз, 1 ноября 1873 года, были сличаемы 49 векселей, а во второй раз, 17 декабря,— остальные векселя, письма и документы.

Оба раза эксперты пришли к единогласному заключению о несомненной их подложности и заявили, что все эти документы и векселя представляют весьма грубую подделку под руку покойного Солодовникова.

Правильность заключения экспертов подтверждается следующими обстоятельствами:

Солодовников умер в Пречистенском частном доме 3 октября 1871 года. {93}

Игуменья Митрофания представила к делу два письма, будто бы писанные Солодовниковым 19 и 27 декабря 1870 года, в которых он сообщает, что она в течение всего времени, пока его дело не кончится, может платить его векселями без стеснения. Между тем все время, пока Солодовников был жив, игуменья Митрофания не выпустила ни одного векселя в обращение, а, по ее собственному показанию, в первый раз заложила их купцу Рытову на 95 тысяч рублей только в ноябре 1871 года, т. е. уже после смерти Солодовникова. Но и этот залог ничем не доказан.

Затем купец Махалин сказал, что кем писаны тексты на векселях Солодовникова, ему совершенно неизвестно, и почерк ему не знаком. Точно также игуменья Митрофания на первом допросе 10 октября 1873 года показала, что Солодовников привозил ей векселя совершенно готовые, с написанным текстом и подписанные, а кто писал эти тексты, ей неизвестно. Это показание игуменьи Митрофании было совершенно согласно с представленными ее поверенными другими документами от имени покойного.

Между тем на допросе 21 ноября 1873 года игуменья Митрофания созналась в том, что тексты на всех векселях, выданных ей будто бы Солодовниковым, писаны ею собственноручно, и показала, что Солодовников привозил ей не векселя, а только подписанные им бланки векселей. При этом игуменья Митрофания объяснила подробно, когда и по скольку вексельных бланков привозил ей Солодовников. Тексты она вписывала в векселя в присутствии Солодовникова. Таким образом, это последнее показание представляется совершенно согласным с экспертизой 1 ноября, удостоверяющей, что тексты на векселях писаны несомненно рукою игуменьи Митрофании, и доказывает, с одной стороны, лживость первого показания обвиняемой, а также показания Махалина о том, что ему совершенно неизвестна рука, которою писаны тексты, хотя он не менее четырех лет состоит лицом, весьма приближенным к игуменье Митрофании, а с другой стороны — правильность заключения экспертов о подложности подписи Солодовникова.

Кроме того, игуменья Митрофания в показаниях своих впала в другие противоречия: так, 10 октября она говорила, что векселя и документы Солодовников привозил ей сам и только один раз прислал пакет с приказчиком; а в показании от 21 ноября она уже утверждает, что часть векселей ею получена через монахиню Досифею. Показания игуменьи Митрофании находятся также в противоречии и с письмом от 19 декабря, будто бы писанным Солодовниковым. Из этого письма видно, что покойный 18 декабря написал для игуменьи сперва векселей на 79 тысяч рублей, а потом, в тот же день вечером, на 26 тысяч рублей, т. е. всего на сумму 105 тысяч рублей. Между тем 27 декабря Солодовников, по ее словам, привез ей бланковых векселей только на 79 тысяч рублей и затем на другой день еще на 42 тысячи рублей.

Подложность векселей и удостоверений, независимо от экспертизы и путаницы в количестве и сумме, на которую векселя выданы, доказывается еще и содержанием означенных документов. Так, в удостоверении на имя Махалина от 30 декабря сказано, что Солодовников выдал Махалину на 30 тысяч рублей векселей в уплату за полученные с него на эту сумму деньги, которые он, Солодовников, употребил по своим делам. Между тем и Махалин, и игуменья Митрофания согласны в том, что эти векселя пожертвованы, и Махалин никаких денег Солодовникову не платил.

Далее, на допросе 21 ноября игуменья Митрофания после предъявления ей экспертизы заявила, что Солодовников ей говорил, что он сделал на векселях на имя Махалина какую-то особенность в подписи, по которой он эти векселя сейчас же отличит от фирмских векселей. Между тем, из осмотра торговых книг Солодовникова и допроса представителей торговых домов Кнопа, Милютиных и Мазуриных обнаружено, что Солодовников в течение последних 30 лет фирмских векселей никому не выдавал и вел всю торговлю на наличные деньги.

По предъявлении этих данных предварительного следствия игуменье Митрофании она заявила, что, может быть, Солодовников называл фирмскими векселями векселя Серебряного и Трахтенберга. Но это возражение также оказывается несостоятельным, ибо сама игуменья Митрофания представила к делу письмо Солодовникова, свидетельствующее, что он еще в декабре 1870 года расплатился с Серебряным по векселям последнего и потому в январе 1871 года не мог назвать фирмскими векселями оплаченные векселя Серебряного.

Наконец, экспертиза 17 декабря заметила на векселях Солодовникова еще ту особенность, что цвет чернил оказывается одинаковым как в текстах, так и на подписях, чего не должно было бы случиться, если бы Солодовников, как {94} утверждает игуменья Митрофания, привозил ей подписанные дома бланки.

Против этого замечания игуменья Митрофания возразила, что это совпадение произошло оттого, что Солодовников по ее просьбе и вследствие ее предусмотрительности, привозя ей бланки, каждый раз привозил и свои чернила в пузырьке, в доказательство же справедливости своих слов игуменья Митрофания сослалась на монахиню Досифею. Спрошенная судебным следователем монахиня Досифея показала, что действительно 2 января 1870 года Солодовников, передавая ей пакет с бланковыми векселями на 200 тысяч рублей, передал ей и пузырек с чернилами для передачи игуменье Митрофании.

Переходя затем к распискам Солодовникова, а именно: к монастырским от 30 сентября 1870 года на 35 тысяч рублей и 5 января 1871 г. на 50 тысяч рублей, к расписке от 4 января 1871 года на 200 тысяч рублей на покупку имения и к расписке в 480 тысяч рублей с неустойкой в 100 тысяч рублей — оказывается, что экспертиза, признавшая их подложными, должна быть также признана правильною.

Игуменья Митрофания утверждает, что расписка в 480 тысяч рублей есть общая, заменившая собою расписки на 200 тысяч рублей, на 50 тысяч рублей и векселя на 200 тысяч рублей, а также содержит в себе прибавку 30 тысяч рублей на бедных. Между тем тою же игуменьей Митрофанией представлена через ее поверенного еще одна расписка, будто бы Солодовникова, от 4 января на 430 тысяч рублей, в которой сказано, что она заменяет собою расписку на покупку имения и определяет 200 тысяч рублей на постройки и 30 тысяч на непредвиденные расходы.

Таким образом, из сопоставления всех этих расписок оказывается, что покойный Солодовников после выдачи монастырской расписки на 35 тысяч рублей пожелал облагодетельствовать и общину, а потому 4 января написал расписку на 200 тысяч рублей, которая и была впоследствии представлена Ее Императорскому Величеству Государыне Императрице при всеподданнейшем прошении от его имени. Затем, в тот же день, 4 января, Солодовников нашел, что этого пожертвования мало и взамен этой расписки написал другую, в 430 тысяч рублей. Но на этом Солодовников не остановился. Наградив щедро общину, он пожелал облагодетельствовать и монастырь игуменьи Митрофании, и вот 5 января Солодовников пишет расписку, заменяющую прежнюю монастырскую в 35 тысяч рублей, прибавляет пожертвование, как сказано в самой расписке, на 15 тысяч рублей, и у него выходит сумма 50 тысяч рублей. Между тем, сама игуменья Митрофания признает, что по монастырской расписке в 35 тысяч рублей Солодовниковым самим уплачено осенью 1870 года 5 тысяч рублей. Таким образом, почему в расписке от 5 января с прибавкою 15 тысяч рублей сумма составилась в 50 тысяч рублей, решительно неизвестно, и ни в одном из представленных к делу писем, свидетельств, удостоверений и т. п. документов покойного разъяснения этого нет.

По написании этой последней расписки, казалось бы, и монастырь, и община обеспечены: монастырь имеет свою расписку в 50 тысяч рублей, община свою в 430 тысяч рублей. Но оказывается, что Солодовников этим не удовлетворился и в тот же день, 5 января, опять пишет расписку, и на этот раз самую общую, в которую входят и монастырские и общинские, именно расписку в 480 тысяч рублей с неустойкой в 100 тысяч рублей, т. е. прибавляет к такому большому пожертвованию еще значительный капитал на случай, если после его смерти наследники не пожелают добровольно платить по этим документам. Далее, заменив этой последней распиской все остальные. Солодовников тем не менее передает все расписки без исключения игуменье Митрофании.

Таким образом, из этого сопоставления способа выдачи расписок несомненно вытекает убеждение в отсутствии здравого смысла в действиях жертвователя.

Бессмысленным является и другое распоряжение, сделанное будто бы покойным Солодовниковым. Почти во всех письмах и расписках, представленных игуменьей Митрофанией, упоминается, что покойный желает сохранить тайну своего пожертвования, и притом в течение только одного года. Тайна эта объясняется только ненавистью к нему его невестки Анны Герасимовны Солодовниковой и жадностью к деньгам его брата, Василия Герасимовича Солодовникова. Впрочем, разъясняет игуменья Митрофания, Солодовников по ее просьбе часть своего пожертвования решился огласить перед Ее Величеством Государыней Императрицей, именно на сумму 400 тысяч рублей, написал и подписал прошение и доверил его подать ей, игуменье Митрофании.

Из представленного игуменьей чернового прошения, действительно, видно, что Солодов-{95}ников просил Ее Величество принять его пожертвование в 400 тысяч рублей; но тут же прибавляет, что это решение должно быть подано через год от написания оного.

Означенное прошение, по сознанию игуменьи Митрофании, было переписано набело ею собственноручно и Солодовниковым только подписано; а из письма секретаря Ее Величества, имеющегося при деле, видно, что оно представлено игуменьей Митрофанией 12 февраля 1872 года, т. е. через четыре месяца после смерти Солодовникова.

Замечательно также и то обстоятельство, что в феврале 1872 года, почти одновременно с представлением прошения Государыне Императрице, игуменья Митрофания вела переговоры через разных лиц с поверенным Солодовникова прис. пов. Плевако об условиях мировой сделки и в это время передала Солодовникову нотариальные копии со многих расписок; но копий с расписок в 430 тысяч рублей и 480 тысяч рублей не передавала, как будто этих последних наследникам Солодовникова при обсуждении условий мировой сделки иметь в виду надобности не предстояло.

Независимо от изложенного, подлог пожертвования Солодовникова доказывается также и тем, что игуменья Митрофания ни об одном пожертвовании последнего на монастырь и на общину своевременно не донесла ни консистории, ни митрополиту московскому.

Против этого игуменья Митрофания возражала тем, что расписка монастырская на 35 тысяч рублей ею своевременно записана в книге прихода неокладных сумм монастыря, что в той же книге записано и получение по той же расписке 5 тысяч рублей.

Вследствие такого возражения судебным следователем была осмотрена означенная книга; но в ней оказался подлог, не оговоренный при ревизии книг в Московской духовной консистории 29 января 1871 года. Расписка в 35 тысяч рублей оказалась, действительно, записанною 30 сентября, в день ее выдачи; но запись эта сделана в конце страницы чернилами, более черными, нежели все остальные как на этой, так и на последующих страницах, и против этой записи не выставлен номер по порядку, хотя другие записи значатся записанными последовательно под номерами. Затем, записано получение 5 октября пожертвования на построение храма от московского купца Солодовиикова 5 тысяч рублей в счет расписки в 35 тысяч рублей, но в этой записи фамилия Солодовникова написана по подчищенному, как видно, вместо другого имени, и слова «в счет расписки в 35 тысяч рублей» приписаны более черными чернилами.

Переходя, наконец, к расписке в 225 тысяч рублей, выданной будто бы 20 июня 1870 года на постройки общины, оказывается, что в описи документов, составленной будто бы покойным Солодовниковым 6 января 1871 года, взятой к делу 4 сентября, эта расписка значится в одном экземпляре, который и был представлен к следствию полковником Врубелем 29 октября 1873 года. Между тем впоследствии нашелся другой экземпляр ее, совершенно тождественный первому, который оказался представленным в окружной суд другим поверенным игуменьи Митрофании, прис. пов. Архиповым. Появление этого второго экземпляра расписки покойного Солодовникова со стороны игуменьи Митрофании тотчас же было разъяснено.

24 ноября полковник Врубель представил расписку Солодовникова с надписью «секретно, вечер», в которой Солодовников упоминает, что расписка в 225 тысяч рублей выдана в двух экземплярах, а игуменья Митрофания на допросе 18 декабря 1873 года объяснила, что означенная расписка выдана Солодовниковым в двух экземплярах по ее просьбе, один экземпляр предназначался для взыскания, а другой для того, чтобы в одной из зал общины поставить портрет покойного и в рамку врезать эту расписку на память потомству о таком щедром пожертвователе.

Ввиду этого обстоятельства и с целью доказать справедливость своих слов игуменья Митрофания решилась на новый подлог.

20 декабря в Сущевском частном доме, где содержалась в это время игуменья Митрофания, был перехвачен сверток бумаг, в котором оказались: 1) конверт незапечатанный с надписью «в Московскую духовную консисторию от игуменьи Митрофании» с припискою «передать в случае моей смерти или отсутствия; отдано на хранение монахине Зинаиде 2 апреля 1872 г.»; 2) самое донесение в консисторию, подписанное игуменьей Митрофанией от 2 апреля 1872 года, в котором она доносит на случай смерти, что у нее было не 100 векселей Солодовникова, а 99, ибо один вексель в 4 тысячи рублей покойный уплатил при жизни, и что расписка в 225 тысяч рублей у нее в двух экземплярах, из которых второй выдан для того, чтобы врезать его в рамку; и 3) записка на имя игуменьи Страстного монастыря Валерии, в ко-{96}торой говорится следующее: «Милый друг, это должно быть подано Зинаидой немедленно в консисторию, а консистория чтобы немедленно послала копию к следователю, это необходимо, никого не слушай, а делай,— после вчерашнего допроса следователя это необходимо, он по неопытности все высказал, на чем основывают обвинение,— то это нужно и нужно непременно числа 20, и пусть Зинаида сама отдаст Розанову и попросит. Запечатать черной печатью. Сделайте сейчас; если ее спросят, когда получила, пусть скажет 2 апреля, за три месяца до освящения общины, берегла у себя собственно, знал о том отец Владимир (Скороходов) и дьякон, от нее, не от меня». На допросе по этому предмету игуменья Митрофания объяснила, что это не подлог, ибо написано ее рукой, а только задним числом, и что она в записке на имя игуменьи Валерии, священника и дьякона общинских на ложные показания не подговаривала, но просила, чтобы они подтвердили правду; что же касается до монахини Зинаиды, то она должна была сказать, что пакет она получила 2 апреля 1872 года, потому что иначе представить его было нельзя.

По заключении следствия игуменья Митрофания при особом заявлении представила свое духовное завещание, никем не засвидетельствованное и без подписи свидетелей, писанное собственноручно 3 декабря 1867 года с приписками 30 июня 1870 года, 10 января и 2 ноября 1871 года, 2 апреля и 14 сентября 1872 года и 26 декабря 1873 года. Все эти приписки писаны чернилами разного цвета, то есть бледными, темнее, еще темнее и черными. Содержание духовного завещания не имеет отношения к делу; но все приписки написаны именно в те числа, которые относятся к разным моментам появления подложных документов по делу Солодовникова, а цвет чернил, которыми написано завещание и приписки на нем, объясняется тем, что у игуменьи, когда она содержалась под стражей, были отобраны три пузырька: с чернилами, с йодом и св. теплотой, доставленной ей с просфорой из Страстного монастыря. Опыт доказал, что цвет теплоты, если ею писать, наиболее подходит к цвету чернил, которыми писано духовное завещание.

Все эти обстоятельства приводят к убеждению, что и духовное завещание написано задним числом в полицейском доме.

Не признавая себя виновною в подлоге, игуменья Митрофания ссылалась на свидетелей священника Владимира Скороходова, дьякона Сперанского, монахинь Зинаиду и Досифею, рясофорных послушниц Магдалину и Селафилу, жену губернского секретаря Коврайскую, игуменью Страстного монастыря Валерию, купца Торопова и телеграфиста Алексеева, которые и были допрошены, но показания их существенного значения не имеют.

Во время содержания игуменьи Митрофании под стражею при Сущевской части была перехвачена ее тайная переписка с игуменьей Валерией.

В их письмах и записках встречаются следующие места:

Игуменья Митрофания пишет игуменье Валерии: «Скажи Зинаиде — Лебедев прислал 500 аршин дорожки, ее о том спросят».

Далее «Кто учил персики и ананасы варить (т. е. Торопов), скажи ему, в марте получил расчет часть деньгами, часть распиской на 17 тысяч рублей, потом еще давал и в апреле получил общую квитанцию; немедленно повидайся, передай».

Записка по поводу перехваченного донесения в консисторию:

«Умоляю насчет бумаги, она необходима. Он (т. е. следователь) именно молод и проговорился как дитя и фанфарон, а меня великомученица Анастасия и ангел-хранитель вразумили: этим все разъяснится и утвердится. Он мне вчера прямо сказал, что они мне не верят, что все теперь придумали, 1) свидетели подставные, 2) не верят шнуровой книге, что она и судом отвергается. В этой бумаге будет отпор всем их доводам. Ее Зинаида должна непременно представить, а донесение задним числом, чтоб не могло быть подозрения. Устрой ради Бога. Об этом можешь сказать одному Врубелю, а можешь и без него, еще лучше, т. е. не говори, что это сегодня сделано, а посоветоваться не худо. Он Розанова (секретаря консистории) научит, как написать».

Далее в этой же записке говорится:

«Если Фриденсон приехал, скажи ему, что Епштейн будет спрошен опять о векселях, т. е. Тимофей Епштейн, то чтоб он не проговорился о времени получения».

В другом письме, от 10 декабря, игуменья Митрофания пишет: «Спрашивал, не брала ли я пакета из ризницы от отца Владимира; я ответила ему, что не брала».

В письме, писанном карандашом, 7 декабря игуменья говорит: «Зинаиде скажи, что я показала, что пакет лежал в Воскресенской ризнице...» Далее прописывается все показание и кон-{97}чается словами: «...а то, если позовут ее, то то же самое подтвердила бы. А еще Торопова призови, скажи ему, что я показала, что он мне возвратил векселя на 38 тысяч рублей при расчете с ним в марте; если спросят, чтобы подтвердил».

В записке, найденной на дне коробки, также от 7 декабря, игуменья Митрофания пишет: «Прошу, напиши мне про векселя Утенина, что же мне сказать, если спросят».

Со своей стороны игуменья Валерия в письме от 10 декабря отвечает: «Надеюсь, что ты все получила исправно». Далее говорится о торжестве злобы над невинностью, ожиданиях приказания освободить игуменью Митрофанию и прибавляется: «Насчет Магдалины не беспокойся, она здесь и готова к ответу. Отца дьякона и Алексеева уже спрашивали, и они отвечали, как следует». В конце письма говорится: «Сейчас узнала, что Красных не так показал, и Плевако говорит, что за то тебя и посадили; что именно он сказал — не знаю, но узнавши — сообщу. Вот тебе и еще подлость Попова: он узнал, что Красных не так показал, а тебя обманул и убаюкал».

На основании всего вышеизложенного обвиняются:

Начальница Московской Епархиальной Владычне-Покровской общины сестер милосердия и Серпуховского Владычного монастыря игуменья Митрофания в совершении преступных деяний.

Московский 2-й гильдии купец Павел Васильевич Макаров в совершении преступных деяний.

Серпуховской 2-й гильдии купец Алексей Платонович Махалин в соучастии с игуменьей Митрофанией в совершении преступных деяний.

Зубной врач Лев Данилович Трахтенберг, временно сапожковский купец Яков Григорьевич Красных в соучастии с игуменьей Митрофанией в совершении преступных деяний.

Все они подлежат суду Московского окружного суда с участием присяжных заседателей.

Обвинительная речь прокурора Жукова

Господа судьи, господа присяжные заседатели! На вашу долю выпало произнести приговор по беспримерному делу в летописи уголовного суда. Судебное следствие в течение 11 дней развивало перед вами все мельчайшие подробности по этому делу. Обвинение думает, что обстоятельства дела вполне разъяснены и совершенно точно расследованы. Вам остается собрать в вашей памяти все мелкие подробности в одно целое и произнести ваш приговор.

На мне лежит задача облегчить для вас этот труд и разъяснить те обстоятельства дела, которыми обвинение желает воспользоваться. Вы сопоставите мои доводы с теми, которые представит вам защита, и тогда перед вами возникнет ясный образ настоящего дела, представляющего интерес как в общественном, так и в юридическом отношении. Оно возникло в Петербурге 25 января 1873 года — день, в который еврей Бейлин был задержан в конторе Чебарова с подложными векселями Лебедева. К простому и несложному делу о векселях Лебедева присоединились дела Медынцевой и Солодовникова, и следствие разрослось до той степени, до тех размеров, которые составили настоящий процесс, потребовавший одиннадцатидневного судебного следствия. Связью для всех этих дел в одно целое послужило имя игуменьи Серпуховского Владычного монастыря Митрофании.

Имя это возбудило всеобщий интерес: все слои общества следили с неослабным вниманием как за ходом предварительного следствия, так и за тем, что происходило здесь на суде. И действительно, дело это представляет гро-{98}мадный интерес: оно крупными чертами рисует многие темные стороны нравов нашего общества.

В продолжение судебного следствия много говорилось о благотворительности, об общине сестер милосердия — учреждении, которое должно вызывать сочувствие каждого. Члены общины сестер милосердия должны быть проникнуты любовью к ближним, стремлением подать помощь страждущим. Во всех странах образованного мира общины сестер милосердия пользуются глубокой симпатией, самым сильным сочувствием всех граждан. И вот на этой-то почве милосердия и любви к ближнему возникло уголовное дело, переполненное обманами, мошенничествами, подлогами. Факт беспримерный и многознаменательный. Дело благотворения, помощи и любви к ближнему только тогда пользуется сочувствием, когда оно построено на добровольных пожертвованиях, т. е. тогда, когда благотворитель жертвует сознательно, из желания помочь своему ближнему. Когда же это благотворение вымогается путями незаконными, путем обмана или насилия, тогда и само благотворение теряет свое назначение, а дело, для которого оно требуется, перестает пользоваться доверием общества.

Какой же путь, какие меры избраны игуменьей Митрофанией для того, чтобы собрать капитал на устройство Покровской общины?

Не говоря о том, что в этом процессе, как мы увидим далее, обвиняемая старается только укрыться под покровом общины сестер милосердия, мы не можем не прийти к тому убеждению, что путь, избранный для собирания капиталов на это учреждение,— путь неправильный, возмущающий общественную совесть. Вам читали те формальные письменные договоры, которые заключала игуменья со своими жертвователями, договоры, исполнить которые было не в ее власти и которые почти никогда не осуществлялись. Этот незаконный торг крестами, определенный капитал, который должен был принести каждый, чтобы получить звание благотворителя,— все это вносит характеристичную черту в это дело, указывает на те нравы, которые еще присущи некоторым слоям нашего общества. Обратимся к другим чертам этого дела, к тому, что рисует наше современное общество. Мы видим двух лиц, двух присяжных стряпчих, из которых один обирает человека, попавшегося под стражу, а другой требует известную сумму денег на подкупы лиц по делу в Сенате. Мы видим, с какою ловкостью добываются свидетельские показания, очевидно ложные, направленные к тому, чтобы путем незаконным спасти обвиняемую. Я в свое время укажу на этих лиц; теперь же следует обратить внимание на то, какая пестрая толпа свидетелей прошла перед вами, начиная с монашествующих лиц и кончая мелкими факторами, дисконтерами и евреями. Над этой толпой царит фигура женщины, ярче всех обрисованной, в монашеском одеянии, заправляющей всем; она окружена таким штатом, такой толпой клевретов (приверженцев.— Ред.), которые при малейшем ее знаке бросаются и совершают все, что укажет эта женщина. Вот в какой среде совершены преступления, вменяемые обвиняемым!

Вы слышали из дела Медынцевой, что семья уважаемого в Москве купца Медынцева разрывается вследствие несчастных обстоятельств. Жена Медын-{99}цева под влиянием спиртных напитков теряет почти рассудок, теряет волю! Положение семьи тяжело, но сама семья еще существует и разрывается только потому, что в дела семьи во время ее несчастья впутываются лица посторонние; жена выгоняет мужа из дому и сама со всеми своими слабостями переходит под влияние других лиц. Переходя из рук в руки, она едва не делается жертвою гнусного их преступления, причиной разорения всей своей семьи. Игуменья Митрофания вторглась в эту семью со всеми своими помощниками, и результатом этого вторжения явилось полнейшее разорение семьи. Состояние Медынцевых спасено единственно вмешательством судебной власти.

В Москве существовал скопец Солодовников, представитель одной из гнусных ересей. Закон преследует и карает представителей и руководителей ереси. Солодовникова арестовывают, и вот на этого скопца обращает свои взоры игуменья православного монастыря, и растерявшийся, испуганный скопец обобран деньгами и документами.

Игуменья Митрофания совершает целый ряд преступлений, несмотря на свой сан и свое положение. С первого взгляда можно подумать, что она представляется единичным явлением, не имеющим никакой связи с той обстановкой, среди которой она действует. Это было бы так, если бы игуменья, совершивши эти деяния, которые ей вменяются в вину, явилась перед правосудием одна и отдала бы отчет в своих преступлениях. Но едва возбудилось преследование, как возникает прямое, непосредственное противодействие тем лицам, которые должны были изобличать это преступление, так что благодаря этому противодействию им приходилось бороться с такими трудностями, которые не встречаются почти ни в одном уголовном деле. В этом противодействии правосудию, в этом желании затемнить истину принимают участие всевозможные слои общества. Правда, правосудию удалось разобрать это дело, но оно пришло к этому путем долгого и утомительного труда.

Итак, весь интерес настоящего дела по отношению к лицам обвиняемым сосредоточивается на личности игуменьи Митрофании. Игуменья Серпуховского Владычного монастыря, в миру баронесса Розен, удалилась от света в монастырь, но ненадолго; она опять явилась в миру на деятельность общественную, но уже в сане игуменьи; ее прежние связи и положение, а вследствие этого и ее влияние на лиц, ее окружающих, дали ей возможность прибегнуть к таким мерам для сокрытия истины, которые могли бы поставить правосудие на ложный путь.

Игуменья Митрофания принадлежала прежде к высшему сословию. Можно было думать, что она обладает тем образованием и воспитанием, теми понятиями о чести и добродетели, которые помешают ей стать на путь преступления. Как видим, это предположение не оправдалось, и ее прежнее положение и влияние вызвало ряд противодействий предварительному следствию. При самом возникновении дела не замедлил предстать и первый факт, первое событие, с которым встретилось правосудие: оно столкнулось с вопросом о депутате, обязанном будто бы присутствовать при следствии. Депутат был допущен. Вы слышали на суде прямое заявление свидетельницы монахини, {100} лица, подчиненного игуменье, что она не смела дать правдивых показаний, так как при следствии присутствовал депутат, и игуменье были известны их показания. Игуменья Митрофания была подвергнута аресту рядом со Страстным монастырем. Оттуда, вы слышали, на судебном следствии появился целый ряд документов подложных, свидетелей, показывающих неправду; подложные документы и свидетели являлись не сразу, но постепенно, по мере объяснений и показаний обвиняемой. Свидетели со стороны игуменьи показали, что арест был строгий, что игуменья не могла иметь сношений ни с кем; но вы слышали, в конце концов, показание самой игуменьи, которая заявила, что у нее бывали обвиняемый Красных и свидетели Журавлев, Скороходов и другие.

Вы обратили внимание на то, что документы подложные появлялись постепенно, во все время предварительного следствия. Свидетели, на которых ссылалась игуменья Митрофания, вспоминали и передавали такие факты, которые нужны игуменье Митрофании, и в то же время забывали все то, что относилось до фактов, говорящих против игуменьи. Игуменье нужно было представить документы, которые могли бы возбудить доверие,— и вот являются документы из ризницы на имя митрополита; хранение их в ризнице подтвердили свидетели. Они приносятся к судебному следователю двумя архимандритами, требующими возвращения конверта. Эти документы несомненно подложны; они были вам предъявлены, и вы сами наглядно могли прийти к этому убеждению.

Припомните, что все эти документы относятся к делу Солодовникова, а равно и обстоятельства, при которых они появились.

Для составления документов, относящихся к делу Солодовникова, нужно было иметь некоторые сведения, чтобы придать этим документам характер истинных документов; а так как игуменья старалась подтвердить эти документы ссылкой на состояние Солодовникова, и вот через консисторию добывается опись из места, где она хранилась, и служит материалом для составления подложного документа. Вы помните отношения секретаря консистории Розанова к игуменье и ее записку о нем к игуменье Валерии. Казалось бы, что такому образу действий положен предел примером Святейшего Синода, который не только потребовал от игуменьи Митрофании объяснения по опеке Медынцевой, но и препроводил все документы, уличающие игуменью, к следствию. Святейший Синод имел в виду, что игуменья Митрофания является в деле Медынцевой лицом, участвовавшим в злоупотреблениях в опеке. Святейший Синод передает в консисторию сообщение Правительствующего Сената, который требовал возбуждения против игуменьи дела. Но даже и в таком деле, в котором Правительствующий Сенат признал существование преступных деяний со стороны игуменьи Митрофании, консистория говорит, что не видит улик для возбуждения этого дела. Это заключение консистории так характеристично, что я должен на нем остановиться; оно служит выражением тех противодействий, с которыми пришлось встречаться правосудию во все время производства дела. Все заключение консистории основано на законе отжившем, на второй части 15-го тома. Но и на основании этого закона {101} игуменья Митрофания изобличается в совершении преступлений. Что же сделала консистория? Привела ли она какие-либо доказательства, что игуменья не виновата? Консистория довольствуется тем, что по делам Лебедева и Медынцевой требует предания суду не игуменьи, а самих Лебедева и Медынцевой. По делу Солодовникова из всех обстоятельств дела она выбирает одного свидетеля Михайлова и ссылается только на него. Даже при самом судебном следствии явилось стремление предъявить какой-то новый документ, неизвестно откуда проистекающий, чтобы этим документом подорвать экспертизу. Вы, господа присяжные заседатели, слышали, что дело продолжается уже с лишком год, что собраны все данные, которые могли быть собраны; все документы, которые игуменья Митрофания желала предъявить, были прочтены, и ни разу не было ей отказано в этом. Несмотря на это, защита добивалась, чтобы здесь на суде был прочтен документ, неизвестно откуда полученный, чтоб вызваны были такие лица, приглашать которых на суд обвиняемая имела полную возможность заблаговременно. Лица эти и их отношения к делу были хорошо известны игуменье — она на них уже ссылалась. Результат экспертизы был известен на предварительном следствии. К чему принимаются все эти меры? Нам рисуют игуменью Митрофанию женщиной с самыми высокими нравственными качествами, говорят, что она невинна. Зачем же нужны подложные свидетели и документы? Она сильна своей невинностью. Она везде, и на предварительном, и на судебном следствии, имеет возможность доказать свою невинность. Разве появление подложных доказательств не указывает на то, что игуменья Митрофания изобличает себя в совершении преступления? Если она невиновна, то не лучше ли было оставить самому правосудию опровергнуть обвинение, идти законным путем и действовать прямо и честно? Игуменья желала выставить какие-то преступные деяния, какое-то желание судебной власти заставить ее говорить неправду. Но если нижние чины судебной власти — люди нечестные, то над ними есть суд, прокурор палаты, министр юстиции! Есть же люди честные в судебном мире, или игуменья Митрофания полагает, что она одна может носить это название?

На первых порах предварительного следствия является вопрос о депутате. Разрешение этого вопроса приостанавливает производство следствия и дает время подготовить свидетелей и документы. В этом направлении обнаруживается энергичная деятельность. Перед вами прошла толпа свидетелей с сомнительными показаниями. Вам предъявлена масса подложных документов. Кроме того, на суде обнаружилось замечательное явление: многие из свидетелей, дававших на предварительном следствии показания, на суде изменяли их, и источник этого изменения совершенно ясен. Рядом с подготовкой свидетельских показаний происходит деятельная фабрикация подложных документов, появляются векселя, расписки и так называемые оправдательные документы, масса писем Солодовникова; все это подвергается экспертизе и оказывается подложным, и по таким признакам, которые не подлежат сомнению. Что оставалось делать органам правосудия?

На первых порах к игуменье относились снисходительно, с некоторою ос-{102}торожностью и вниманием к личности обвиняемой; ее подвергли только домашнему аресту; старались, чтоб она ни с кем не имела сношений; но и тут не могли добиться желаемого. Рядом с этим органы правосудия встречаются со Страстным монастырем и его деятельностью.

Предъявление подложных документов и собственное показание обвиняемой показали, что сношения игуменьи Митрофании с миром происходят с целью преступною. Что оставалось делать, как не взять игуменью Митрофанию под стражу? И действительно, она заключена в Сущевский частный дом. Вы видите, что игуменья Митрофания предстала на ваш суд, находясь под стражей; значит, и суд, и палата не нашли возможным оставить ее на свободе. По заключении игуменьи Митрофании под стражу дело ее принимает другой характер и иной оборот. С того момента, когда она заключена под стражу, прекращается фабрикация подложных документов, и только изредка поверенный игуменьи полковник Врубель представляет такого рода документ, как вырезанная откуда-то расписка Толбузина. Впрочем, эти документы, очевидно, принадлежат к тому времени, о котором сама игуменья Митрофания пишет к игуменье Валерии, как о «хорошем времени». И вот в отплату за свой арест игуменья Митрофания рассказывает на суде о тех истязаниях, которым она подвергалась в Сущевской части. Я не стал бы говорить об этой неправде, если бы она касалась только меня лично, но здесь идет речь о лицах, мне подчиненных, и я обязан сказать по этому поводу несколько слов. Игуменья Митрофания говорит, что она была заключена в темную комнату, что в пищу ей давали один калач, разорванный на куски, что все притеснения происходили от лица, непосредственно мне подчиненного. Рядом с этим она заявляет, что ее посещали и брат, и сестры, и лица официальные и никто не был поражен ее обстановкой; подсудимая ни разу не нашла нужным принести на это жалобу. Она говорит, что кроме калача ей ничего не давали, а вместе с этим пишет игуменье Валерии, что ее содержат хорошо и учит пересылать ей записки и в рыбе, и в конфетах, и в белье, и в платье. Если эти предметы не доставлялись, то каким образом могла бы игуменья Валерия присылать ей записки, а записки пересылались и были предъявлены вам на суде. Эта неправда имеет одну цель: игуменья старается запятнать тех лиц, деятельность которых обличила ее и заставила явиться перед вами в качестве обвиняемой.

Лица, проводившие предварительное следствие, могут с доброй совестью сказать, что они исполнили свой долг честно. Предварительное следствие привело к самым положительным результатам; без предварительного следствия Медынцева была бы обобрана, ее семья не имела бы состояния. Предварительное следствие доказало вам и подложность документов Солодовникова. Оно сопоставило эти документы с другими, заставив обвиняемую представить и те оправдательные документы, на которые она опиралась и которые, тем не менее, изобличают игуменью Митрофанию в подлоге. Лебедев гарантирован от ущерба, который ему могли нанести действия игуменьи Митрофании.

По поводу этого вопроса, по поводу того, что частные лица, на которых было сделано нападение, гарантированы от дурных последствий, не следует забывать, что это есть результат действия судебной власти, облегчившей ваш {103} труд при разрешении гражданской стороны дела. Не следует также задумываться над тем, избавляются ли люди, совершившие такого рода преступления, от ответственности? Игуменья Митрофания со своими сообщниками, совершив ряд преступлений и нападений на частных лиц, подлежит вашему суду, и если обвинение будет признано доказанным, должна отвечать перед законом. Мы должны разъяснить еще один вопрос — по поводу материального ущерба, нанесенного совершенным преступлением. Вы слышали, что многие лица в вознаграждение за произведенные ими работы и за выданные деньги получили подложные документы Солодовникова и Медынцевой. Эти лица не должны нести ущерба. Игуменья Митрофания была начальницей учреждения, находящегося в ведении епархиального начальства; оно должно было наблюдать за действиями игуменьи Митрофании и за ее постройками. Подрядчики должны получить вознаграждение, и это вознаграждение неминуемо падет на суммы епархиального ведомства, и таким образом, игуменья Митрофания явится лицом, которое обобрало епархиальное начальство. Она лишит епархию тех сумм, которые были бы употреблены на великие дела милосердия, составлявшие главную черту деятельности нашего духовенства.

Переходя теперь к самому делу, я должен обратить ваше внимание на ту внутреннюю связь, которая существует между всеми тремя делами: Лебедева, Солодовникова и Медынцевой, между тремя делами, совершенно раздельными по внешнему своему виду.

В 1870 году игуменья Митрофания приступает к постройке общины сестер милосердия. С этим временем совпадает появление Медынцевой у игуменьи Митрофании и ряд преступных действий, направляемых на Медынцеву. Нападение является сначала на мелкие предметы и суммы, находящиеся у Медынцевой. Сюда относятся исчезновение шубы и муфты Медынцевой, счет портнихи и расписка на имя Трахтенберга, с половины 1871 года появляются векселя Медынцевой и сумма их возрастает до 303 тысяч рублей; начинаются хлопоты о снятии опеки, так как только этим путем можно было заставить Медынцеву расплатиться по векселям. Правительствующий Сенат отказал в снятии опеки.

Дело с этой стороны проиграно; тогда обращаются к другому средству, к выделу имущества сыну. В производстве этого дела отказывает сиротский суд. Второе покушение в том же направлении не удается. По-видимому, деньгами Медынцевой делается невозможным воспользоваться. Тогда появляются и дисконтируются векселя Солодовникова тоже на 303 тысячи рублей; сумма эта впоследствии возрастает до 460 тысяч рублей. В январе 1873 года игуменья Митрофания проигрывает в гражданском суде иск, предъявленный к наследникам Солодовникова. Таким образом, игуменья Митрофания лишается и этого способа погасить векселя. Тогда совершается нападение на состояние Лебедева: в 1873 году появляются векселя Лебедева, но эта попытка остановлена в самом начале, и уже властью судебной.

Такова взаимная связь между всеми тремя делами. Прежде чем я перейду к изложению обстоятельств каждого отдельного дела, я должен указать, каким образом буду пользоваться доказательствами: первое место среди до-{104}казательств занимают показания лиц пострадавших — Лебедева и Медынцевой. К показаниям лиц пострадавших, как лиц заинтересованных в исходе процесса, надо относиться осторожно. Для того, чтобы правильно оценить показание отдельного лица, надо обратить внимание на самое лицо, на его нравственные качества, на то доверие, которое оно внушает, и на то, насколько мы увидим подтверждение его слов в других по делу доказательствах. Этим последним средством я и буду пользоваться.

За пострадавшими лицами идет показание свидетелей. Целая масса свидетелей, которая явилась на суд, носит на себе различный характер, дозволяющий разделить свидетелей на различные группы. Прежде всего я остановлюсь на показании отставного корнета Толбузина, о котором шла речь почти во все время судебного следствия. Из всех допросов свидетелей и допроса самого Толбузина я вывел заключение, что защита смотрит на Толбузина, как на самого важного из свидетелей обвинения — это большая ошибка. Я должен сказать, что для обвинительной власти его показание не имеет никакой цены. Он явился для того только, чтобы вы сами, гг. присяжные заседатели, оценили его личность и его показания. Если бы его на суде не было, то защита ссылалась бы на него, говоря, что он обобрал Медынцеву, а теперь этот довод пал безвозвратно. Толбузин важен для обвинительной власти тем, что он был поверенный игуменьи Митрофании, действовал по ее указаниям. Она сама вручила ему Медынцеву и она же через него действовала на Медынцеву тогда, когда Медынцева уходила от ее влияния, и заставляла Медынцеву совершать те деяния, от которых могло окончательно пострадать состояние Медынцевых. Мне придется неоднократно упоминать об этом лице, и я всякий раз буду указывать на документы, подтверждающие его показание, и никогда не сошлюсь только на его показание. Затем свидетели распадаются: с одной стороны — на монашествующих, духовенство, служителей общины, то есть на лиц, которые или прямым или косвенным образом зависят от игуменьи Митрофании; с другой стороны — на мелких торговцев, дисконтеров, евреев, промышляющих различными услугами,— лиц, действующих по указанию игуменьи Митрофании и в своем личном интересе; и наконец, на лиц, не имеющих лично в деле никакого участия. Если мы сличим показания двух первых групп с показаниями, данными ими на предварительном следствии, то заметим такие черты, которые указывают на значение этих свидетелей; они являются на суд для того только, чтобы подтвердить показания и объяснения игуменьи Митрофании; таковы, например: монахини Харламова, Зинаида, Досифея, Фриденсон и проч. Они указывают на такие обстоятельства, которые заявлены игуменьей Митрофанией. Они говорят даже о мельчайших подробностях, относящихся к этим обстоятельствам, но как только дело коснется чего-либо существенного, но говорящего не в пользу игуменьи Митрофании, то они как бы мгновенно забывают все, ничего не помнят и ничего не могут сказать. Являются лица, через руки которых прошли подложные документы, и свидетельствуют о таких обстоятельствах, которые вполне опровергаются обстоятельствами дела. Оно и понятно: монахини, которые являются на суде,— лица, непосредственно подчиненные игуменье Митрофании; {105} они не могут не бояться того, что гнет над ними игуменьи Митрофании еще не уничтожен, что за всякое неловкое показание они могут весьма чувствительно пострадать. Насколько верно это предположение, видно из показания Петропавловской, которая заявила, что первое ее показание было ложно, но несмотря на ее подчинение игуменье, она не может говорить неправды, не хочет быть лжесвидетельницей. Только одна такая свидетельница и нашлась среди монахинь, выставленных игуменьей. Служащие в общине также давали перед вами показания, и характерным из них является показание Даниельсона. Вы слышали, как он легко сбивается в своих показаниях и не может вынести перекрестного допроса. Перечислять всех свидетелей я считаю лишним. Каковы показания этих свидетелей и как распоряжается ими игуменья Митрофания, видно из следующего обстоятельства. Вы помните материал по делу Медынцевой, вы помните, что игуменья Митрофания ссылалась на то, что бланки на векселях Медынцевой поставлены не по ее, игуменьи, требованию, что векселя ей даны самой Медынцевой. И вот монахини Осипова и Харламова показывают, что подписи на векселях явились по желанию самой Медынцевой. Обстоятельство это опровергнуто судебным следствием с такой ясностью, что даже сама игуменья Митрофания должна была отказаться поддерживать свое первоначальное показание. Она на суде заявила, что бланки поставлены послушницами по ее, игуменьи Митрофании, требованию. Показание это не могло быть известно монахиням: они не знали, что игуменья отказалась от своего первоначального показания, а потому, подтвердив первое показание своей начальницы, стали в совершенное противоречие с ее последним показанием. Самым точным, самым осязательным доказательством по настоящему делу представляются письменные документы — записки и письма. Вот этим-то доказательством и воспользуется обвинение. Главным образом на этих документах будут основаны все доводы обвинения. Затем остаются показания обвиняемых. Человеку, подлежащему суду, свойственно говорить неправду с целью оправдаться, и к показаниям обвиняемых относятся обыкновенно с недоверием; мы будем прибегать к этим показаниям, но только тогда, когда они подкрепляются другими обстоятельствами. Следить за показаниями игуменьи Митрофании было невозможно; они противоречат друг другу на каждом шагу. Едва игуменья Митрофания дает одно объяснение, как через пять минут дает другое, и совершенно противоположное первому. Связать их в одно целое и стройное мы не можем.

Прежде всего нам надо определить, какое положение должна была занимать игуменья Митрофания как начальница общины. Игуменья Митрофания постоянно ссылается на то, что ее положение было исключительное, что она являлась лицом, действующим вне закона, что она была уполномочена действовать по делам общины совершенно самостоятельно. Это неправда. Исключительное положение, о котором говорит игуменья Митрофания, если и существовало, то создано было ей самой. Вся самостоятельность ее сводится к тому, что на ее деятельность не обращали внимания те, кто обязан был следить за ней. Для того, чтобы доказать, что она была полноправной распорядительницей делами общины, что для нее контроль консистории не сущест-{106}вовал, она представила целый ряд документов, и мы можем определить, насколько это справедливо. Указом 21 апреля 1870 года было повелено учредить, по примеру Псковской общины, Московскую общину сестер милосердия. На каких основаниях была учреждена Псковская община — мы видим из представленного письма секретаря Ее Императорского Величества, в котором определяется, как должна была действовать игуменья Митрофания. Письмо говорит: «Учредить под сенью и ведением епархиального начальства общину сестер милосердия». Первое, что должна была сделать игуменья Митрофания, это снестись с епархиальным начальством и спросить его содействия и согласия. Далее было сказано: «руководствоваться Уставом Петербургской общины и обо всех пожертвованиях доводить до сведения Ее Императорского Величества». Что говорит Устав Петербургской общины? Он говорит только о способах собирания пожертвований и средствах общины, но не касается ни прав начальницы общины, ни отчетности по делам общины. Следовательно, и те, и другие должны быть подчинены общим правилам, установленным в законе. В уставе консистории говорится, что она должна иметь подробные сведения об имуществе учреждений, состоящих в ведении епархиального начальства, что отчеты в суммах ежегодно должны быть представляемы в консисторию. О всяком пожертвовании свыше ста рублей доводится до сведения епархиального начальства. Всякие значительные затраты совершаются с разрешения епархиального начальства; постройки могут производиться на сумму не свыше 1 тысячи 500 рублей, но под наблюдением благочинного, а свыше этой суммы испрашивается разрешение епархиального начальства и Св. Синода. В чем же заключается исключительное положение, в котором находилась будто бы игуменья Митрофания? Свидетельство консистории, ею представленное, говорит, что о пожертвованиях она не должна доносить Министерству Внутренних дел, но зато свидетельствует о том, что она обязана была доносить консистории. Сама игуменья Митрофания в своих объяснениях митрополиту по делу Медынцевой говорит, что она подчинена строгой ответственности. Она и доносила о пожертвованиях, кроме тех, которые добыты путем преступления. Стало быть, ссылка игуменьи Митрофании на ее исключительное положение есть чистая выдумка. Но если бы даже она и находилась в исключительном положении, то разве это положение предоставило игуменье Митрофании право делать подлоги и путем обмана обирать своих ближних?

Отстранив первые доводы игуменьи, перехожу к изложению обстоятельств дела о подлоге векселей купца Лебедева. 25 января 1873 года в Петербурге в банкирскую контору Чебарова явился мещанин Бейлин с четырьмя векселями, из коих три на сумму 14 тысяч рублей были будто бы выданы петербургским первой гильдии купцом Лебедевым на имя Даниельсона и купца Макарова с бланковыми надписями последних. К этим векселям были приложены удостоверения игуменьи Митрофании о верности подписи на векселях. Мы в первый раз встречаемся с такими удостоверениями. Они постоянно встречаются по векселям Медынцевой и Солодовникова. Вы принадлежите сами к торговому сословию и знаете торговые обороты. Я могу сослаться на вас: да-{107}ются ли когда такие удостоверения — удостоверения, говорящие, что подписи не подложны? Для чего это, если подписи действительно не подложны? Когда представляется вексель, то он учитывается без всяких удостоверений, но в этом случае удостоверение представляется действительно необходимым и приносит пользу игуменье Митрофании, устраняя те справки, которые могли бы быть наведены у лица, выдавшего будто бы вексель.

Из показаний Чебарова видно, что Бейлин, представив векселя, сказал, что векселя эти будут оплачены ранее срока и что по ним платить будет игуменья Митрофания. Очевидно, что человеку коммерческому это объяснение и приложение к векселям удостоверения давали некоторое понятие о том, что тут что-то такое кроется, что векселя представляются не обыкновенные, что под ними скрываются какие-то обстоятельства, которые надо разъяснить. Чебаров обращается к одному из знакомых Лебедева, Захарьеву, и спрашивает, выданы ли векселя Лебедевым. Хотя Фриденсон отвергает это обстоятельство — он говорит, что об уплате по этим векселям игуменьей Митрофанией он никому не говорил,— но вы помните, что Чебаров и Бейлин подтверждают это; да и солгать они не могли, так как придумать подобное объяснение невозможно. Едва Захарьев увидал векселя, как заподозрил их подлинность. Захарьев говорит вам, что самые обстоятельства, при которых векселя были представлены, указывали на то, что документы не могли исходить от Лебедева. И действительно, когда он на другой день сообщил Лебедеву, что в контору Чебарова представлены его векселя из Москвы, то Лебедев решительно ответил, что таких векселей не выдавал, что они существовать не могут. Лебедев повторил то же самое и на другой день, когда рассмотрел векселя в конторе Чебарова.

Вы видите, как просто, вполне законно возникло это дело. Лебедев, ни минуты не колеблясь, заявил, что векселя не его, и требовал уголовного преследования. Консистория видит в этом какой-то извет. Игуменья Митрофания говорит, что Лебедев, выдавая эти векселя, уже имел в виду отказаться от своей подписи. Между тем, по показанию Чебарова, Лебедев даже удивился, откуда появились эти документы; он тщательно рассмотрел векселя, прежде чем заявить о подлоге. С самого первого взгляда явным представляется, что векселя должны быть подложные. Документы выданы лицам, которых Лебедев никогда не видал и дел с ними не имел. Не странно ли то обстоятельство, что Лебедева знают за человека богатого, ведущего большую торговлю, за человека, который если дает векселя, то учитывает их сам с известными скидками, а между тем обращаются не к нему, а в контору, с которой Лебедев дел не имеет. На суде был поднят вопрос о том, почему векселя были представлены к дисконту не в Москве, а в Петербурге. Говорят, что обстоятельство это отстраняет всякое подозрение в подложности документов. Учесть векселя Лебедева в Москве было невозможно, где Лебедева не знают; наоборот, в Петербурге, где Лебедева все знают за человека богатого, векселя могли быть учтены без всяких справок. Лебедев утверждает, что ни векселей, ни бланков не выдавал. Вы видели и слышали самого Лебедева, можете оценить правдивость его показаний и объяснений. Лебедев, его характер, поло-{108}жение его дел были весьма ясно очерчены целым рядом свидетельских показаний. Из них мы можем составить себе понятие, какой репутацией пользуется Лебедев среди купеческого сословия Петербурга. Все свидетели утверждают, что Лебедев очень богат; осмотром его торговых книг доказано, что в обороте у него находится постоянно капитал свыше полумиллиона; все говорят, что Лебедев ведет тихую, скромную жизнь, что он несколько скуп, мало имеет знакомых, большую часть времени проводит в кругу своей семьи и в своем доме.

Нам указали на какие-то противоречия, которые существуют будто бы в свидетельских показаниях. Игуменья Митрофания поставила вам на вид показание Ананьева, который говорит о том случае, когда Лебедев за поставленный товар не требовал уплаты. Это показание доказывает только правдивость остальных показаний, утверждающих, что Лебедев в деньгах не нуждается. Все единогласно утверждают, что Лебедев человек вполне честный и никогда не позволит себе отказаться от своей подписи. Иначе и быть не может. Торговый человек, раз отказавшийся от своей подписи, подрывает свой кредит; кроме того, чтобы отказаться от своей подписи, надо быть человеком нравственно глубоко испорченным, чтобы заведомо ложно обвинять других в подлоге на суде, надо не иметь понятия ни о чести, ни о добродетели. Все, что мы знаем о Лебедеве, свидетельствует о других качествах: все говорят о его честности, прямоте, да и другие факты этого дела характеризуют Лебедева с этой же стороны. Чебаров, имеющий банкирскую контору, знал Лебедева по его репутации за честного человека. Лебедева здесь выставляют как человека, который в своих пожертвованиях руководствовался предвзятой целью получить орден или медаль, а между тем факты и обстоятельства дела, не касающиеся игуменьи Митрофании, свидетельствуют о другом; только игуменья Митрофания говорит о Лебедеве, как о человеке честолюбивом, жаждущем наград и почестей. Вы слышали о других громадных пожертвованиях Лебедева на значительные суммы. Вы знаете, что Лебедев не только не искал награды, но требовал, чтобы имя жертвователя оставалось неизвестным. Можем ли мы не поверить такому человеку, можем ли мы отрицать правдивость его показаний? Что Лебедев имеет огромное состояние, совершенно свободно распоряжается своими средствами — это факт, безусловно доказанный. Свидетельскими показаниями безусловно доказывается и то, что Лебедев не любит выдавать векселя, а если и выдает, то не иначе как по лесной торговле, в незначительном количестве и на короткие сроки, да и зачем ему жертвовать векселями, когда у него в банке хранятся значительные суммы на текущем счету. Если бы он не мог пожертвовать сразу так много, то стал бы жертвовать по частям. Мы знаем, что игуменья Митрофания заключала договоры и не на 14 тысяч рублей с обещанием доставить награды. Игуменья Митрофания говорит, что Лебедев, желая получить награду, дал бланки для того, чтобы она могла вносить текст и делать обороты, что пожертвования он делал не в первый раз, что существовали пожертвования гораздо раньше. Действительно, Лебедев был членом Петербургской общины. Игуменья Митрофания говорит о значительных пожертвованиях на эту об-{109}щину. Свидетели Мартынов, Васильев и другие, тоже члены этой общины, говорят, что пожертвование векселями в общину не могло быть принято. Из всех пожертвований Лебедева на Петербургскую общину в отчете, представленном суду самой игуменьей, записано только пожертвование в 60 рублей на яйца и отмечено участие Лебедева в постройках. А это последнее подтверждает вполне объяснение Лебедева о том, что он жертвовал, но не деньгами, а материалами. Объясняя появление векселей от имени Лебедева, игуменья Митрофания говорит, что Лебедев давал ей для оборота бланки на значительные суммы. Это обстоятельство не доказано ничем. Ссылались на векселя Сангурского и Дубровина как на документы, написанные на выданных Лебедевым бланках, но и эти векселя, уже оплаченные, оказались сомнительными: так, игуменья Митрофания говорит, что Лебедев никогда векселей не давал, а только свои бланки; Сангурский же утверждает, что когда он писал тексты, то бланка Лебедева еще не было. Очевидно, что подпись Лебедева впоследствии подделана. Что касается до векселя Дубровина, то по поводу этого векселя не могли определить, подложен он или нет, потому что вексель представлен с оторванным бланком. Лебедев говорит, что когда ему был представлен вексель, то он его отдал с протестом Дубровину, а последний говорит, что не помнит, был ли оторван бланк или нет, хотя рассказывает подробно все другие обстоятельства. Вспомните, при каких обстоятельствах Лебедев произвел уплату. Лебедев говорит, что появление этого векселя было для него совершенной неожиданностью; но к нему явился Дубровин и сказал, что игуменья Митрофания просит его уплатить по этому векселю. Лебедев, узнавши, что в этом деле принимает участие игуменья Митрофания, лицо так высоко поставленное, пользующееся таким авторитетом, имея при том в виду незначительные суммы, решился уплатить по векселю, не признавая его своим, но заставил нотариуса протестовать вексель к Дубровину. Такой способ уплаты показывает, что Лебедев не желал с первого же раза начинать процесс с игуменьей Митрофанией и поступил неосновательно, дав игуменье повод думать, что он будет платить и по другим таким же векселям. В награду за уступчивость Лебедева появились его подложные векселя уже на сумму 14 тысяч. Игуменья Митрофания рассказывает, что Лебедев выдал ей свои бланки на 18 тысяч рублей в тот день, когда он приезжал с нею прощаться. Сделал он это в присутствии монахинь Зинаиды и Досифеи. Это те свидетельницы, которым так сильно доверяет консистория и на основании показаний которых она требует предания суду Лебедева. Лебедев, со своей стороны, утверждает, что он приезжал прощаться с игуменьей Митрофанией во время сдачи общины, когда игуменья была в квартире Трахтенберга, и тогда никакого разговора о пожертвовании и векселях не было. То же самое подтверждает и свидетель Брусницын.

Нам говорят, что община сдана 18 марта, а мы знаем из показаний по делу Медынцевой, что сдача общины проходила еще в мае 1871 года, когда Досифеи в Петербурге не было. Странные показания монахинь Досифеи и Зинаиды вы, конечно, помните и их уже оценили.

В доказательство того, что Лебедев говорит неправду, игуменья Митрофа-{110}ния ссылается на предложения, сделанные будто бы Лебедевым,— окончить дело миром. А между тем мы имеем доказательство того, что примирения искал не Лебедев, а сама игуменья Митрофания. Вы помните две записки игуменьи Митрофании к Лебедеву. Едва она приехала в Петербург, как пригласила к себе Лебедева, причем Лебедев указывал игуменье на слухи о том, что его векселя есть еще у Семенова. Вслед за этим является записка игуменьи Митрофании к Лебедеву, в которой она говорит, что все уладилось с Семеновым и что дело можно кончить. Ее собственноручные документы доказывают, что она искала примирения. Игуменья Митрофания утверждает, что Горден, поверенный Лебедева, требовал 6 тысяч рублей для окончания дела и что она не хотела деньгами откупаться от несправедливого обвинения. А между тем сама же выдавала расписку на имя Лебедева в 14 тысяч рублей от имени общины, расписку, которую Лебедев не принял. Игуменья Митрофания говорит о том, что она получила бланки в 1871 году, представила же их к дисконту в 1873 году. Объясняя появление этих бланков, игуменья Митрофания утверждает, что взяла их, потому что нуждалась в деньгах. В таком случае совершенно непонятно, почему бланки эти лежали без употребления два года. Обвиняемая объясняет далее, что в то время, когда были выданы бланки, она имела другие источники дохода. Эти источники — векселя Медынцевой и Солодовникова, подложные или выманенные путем обмана. Зачем же она прибегала к преступлениям, когда имела бланки Лебедева? В 1872 году, сдавая общину, она занимала деньги у Трахтенберга, чтобы расплатиться с подрядчиками и пополнить недостающие суммы общины, а у нее лежат без употребления бланки Лебедева. Очевидно, что бланков Лебедева у нее не было, и показания как игуменьи Митрофании, так и монахинь Досифеи и Зинаиды ложны; что касается показаний Досифеи и Зинаиды, то они действительно так характеристичны, что вы их, вероятно, не забыли. Вы помните, конечно, их рассказ о выдаче Лебедевым бланков. Монахиня Досифея после этого показания не посмела уже снова явиться в суд. Кроме обстоятельств, мною изложенных, кроме доказательств существования подлога, мною приведенных, имеются и другого рода доказательства. Наружный вид векселей приводит к убеждению в их подложности. Перед вами даны были показания экспертов, признавших подписи Лебедева безусловно подложными. Только эксперты Михайлов и Ельшевский заявили иное мнение. Мнение это ничем не мотивировано: Ельшевский ушел из суда и объяснений нам не дал, а Михайлов — эксперт, вызванный защитой и оставшийся один при отдельном мнении,— в словесных объяснениях ничем не подкрепил своих выводов. Все остальные эксперты дали возможность вам самим прийти к заключению, действительно ли подложны подписи Лебедева. Вы обратите, конечно, внимание на подпись Лебедева. Вам были указаны отдельные буквы, не имеющие никакого сходства с подписью Лебедева. Вы, конечно, заметили, что на подложных документах фамилия «Лебедев» написана совершенно другой рукой, чем предыдущие слова. Затем вы могли убедиться, что Лебедев свою подпись подписывает всегда всю совершенно ровно, а на подложных векселях слова «Дмитрий Николаев» написаны и иным почерком, и гораздо мельче всей ос-{111}тальной подписи. В этих именно словах представляется, по крайней мере, мне существенное сходство с рукой игуменьи Митрофании. Подпись Лебедева, таким образом, на подложных документах не имеет никакого сходства с его подписью на несомненных документах. Но кроме экспертизы через учителей чистописания, мы имеем в нашем распоряжении другую экспертизу, еще более важную — это показания лиц, хорошо знающих руку Лебедева. Все лица, которые знали Лебедева, которые имели с ним дела и знали его подпись, все без исключения единогласно утверждают, что подпись его на векселях игуменьи подложна. Они со своей стороны обращали ваше внимание на ту же часть подписи, а именно на слово «Лебедев». Таким образом, лица, которые хорошо знали Лебедева, не сомневаются в том, что подпись поддельная. Это имеет для обвинения особенно серьезное значение. Кроме подписи Лебедева, заподозрена бланковая подпись Макарова. Макаров утверждает, что он такого бланка никогда не выставлял. В этом отношении экспертиза не дала категорического заключения. Вы сами могли убедиться, сличая подписи Макарова, подложный ли бланк или нет. Я лично пришел к заключению, что она подложна, но я предоставляю этот вопрос разрешению вашей совести.

Таким образом, все мною изложенное приводит к полному убеждению в подложности векселей от имени Лебедева. Дело ясно и не возбуждает никакого сомнения. Кто же виновен в совершении подлога? Эксперты говорили о некотором сходстве с почерком игуменьи Митрофании. И действительно, для меня подпись Лебедева представляет сходство с ее почерком. Я уже имел случай сказать вам об этом. Вы не могли не обратить внимания на то, что игуменья Митрофания обладает способностью писать различными почерками. Вам не могли не броситься в глаза тексты на векселях Лебедева, Медынцевой, ее записи. С первого взгляда трудно сказать, что это писано одним и тем же лицом. Игуменья Митрофания, следовательно, представляется таким лицом, которое могло совершить этот подлог. Но кроме нее никто не мог его совершить. Никто не имел интереса подделывать векселя от имени Лебедева, кроме игуменьи Митрофании; никому они не были нужны. Бланки сами по себе не имеют значения. Они обращаются в векселя только после написания текстов, а тексты, по сознанию самой игуменьи Митрофании, писаны ею. Таким образом, совокупность обстоятельств дела исключает всякую возможность сомнения в том, что векселя Лебедева подложны и что виновною в совершении подлога является сама игуменья Митрофания.

Мне предстоит теперь перейти к изложению обстоятельств дела о злоупотреблениях по опеке Медынцевой. Дело это замечательно уже тем, что оно дает вам возможность весьма точно и рельефно обрисовать характер как самой игуменьи Митрофании, так и ее сообщников. Это самое характеристичное из всех трех дел.

Заключение консистории и показание обвиняемой вынуждают меня прежде всего остановиться на том, каким образом возникло это дело. Игуменья Митрофания, а за ней и консистория утверждают, что дело о злоупотреблениях по опеке Медынцевой возникло путем незаконным, что Медынцева, состоя под {112} опекой, не имела права возбуждать преследования. Мы увидим сейчас, что мнение это не заслуживает никакого внимания.

30 марта 1873 года сиротский суд уведомил прокурора окружного суда, что опекун над Медынцевой Макаров вынудил путем обмана у Медынцевой сознание векселей, которых она никогда не выдавала, и таким образом вовлек ее в сделку, для нее невыгодную. Когда приступлено было к следствию, Медынцева заявила от себя, что векселя были выманены у нее путем обмана не Макаровым, а игуменьей Митрофанией.

Таким образом, не Медынцева возбудила это дело, а оно возникло законным путем. Консистории не трудно было в этом убедиться, ибо первая бумага в деле есть сообщение сиротского суда.

Для того, чтобы понять дело Медынцевой в его надлежащем виде, следует обратить внимание на ту обстановку, в которой находилась Медынцева во время совершения над ней преступных деяний, вменяемых в вину игуменье Митрофании. Медынцева с 1870 года находилась под опекой, учрежденной над нею по требованию ее мужа. На судебном следствии неоднократно возбуждался вопрос, насколько опека над Медынцевой была учреждена правильно. Вопрос этот решается указом Сената, прочитанным перед вами.

Муж Медынцевой — лицо, в Москве достаточно известное. В силу вмешательства посторонних лиц он был удален из дома своей жены, которую оставил в весьма печальном в нравственном отношении положении. Медынцев вынужден был заявить генерал-губернатору, что жена его находится в такой обстановке и подчинилась влиянию таких лиц, которых он признал для нее вредными; что поведение его жены предосудительно, что она, злоупотребляя спиртными напитками, пришла в такое состояние, при котором легко заставить ее расточить все семейное состояние. По поводу заявления Медынцева произведено было полицейское дознание, которое и подтвердило справедливость его заявления. Но этим московский генерал-губернатор не удовольствовался: он обратился к купеческому сословию и просил его, удостоверившись в положении Медынцевой, сообщить свое по сему предмету заключение. Нельзя не признать, что администрация действовала с крайней и благоразумной осторожностью. Купеческое сословие, исследовавши положение Медынцевой, заявило генерал-губернатору о настоятельной необходимости учредить опеку над личностью и имуществом Медынцевой. Только после такого отзыва со стороны купечества была учреждена опека над Медынцевой по распоряжению генерал-губернатора.

Какая же была цель этого учреждения? Предотвратить расточительность со стороны Медынцевой и поставить ее в такое положение, чтобы состояние ее не было расхищено. Состояние, с формальной стороны, конечно, принадлежит ей, но в купеческом мире, в торговых оборотах возможно ли провести резкую черту между состоянием личным и семейным?

Посмотрим теперь, в какой обстановке находит дознание Медынцеву?

Медынцева жила в своей семье с мужем. Она неумеренно предается спиртным напиткам; около нее находится прислуга, которая предается той же страсти с ней вместе. Муж противодействует этому положению вещей. В это {113} семейное дело вмешиваются посторонние лица, к делу, впрочем, не причастные. Мужа Медынцевой удаляют из дома, а с Медынцевой берут духовное завещание, по которому все торговлей и оборотами нажитое состояние должное перейти на цели, чуждые Медынцевой,— в московский университет. Очевидно, что женщина в том положении, в котором находилась Медынцева, женщина, почти потерявшая рассудок и всякую энергию воли, должна была вызвать какие-нибудь меры со стороны подлежащей власти, дабы обеспечить семью, да и саму Медынцеву от потери своего состояния. Опека учреждена, и вот в каком виде застает опека состояние Медынцевой? Состояние это находилось в самом блестящем положении. Недвижимая собственность и денежный капитал представляли ценность в 350 тысяч рублей. Доход исчислялся в 20 тысяч рублей в год; долгов на Медынцевой никаких не было; наоборот, были люди, которые должны были Медынцевой значительную сумму денег.

Первым делом опекунов было устранить лиц, которые имели дурное влияние на Медынцеву; к числу таких принадлежали лакей Михаил Ефимов и кучер Устин. Это удаление лиц, близких Медынцевой, без сомнения, должно было вызвать в ней ожесточение; к тому же она была ограничена в своих действиях; ее свобода была стеснена и страсть к вину подавлена. В это самое время последовало знакомство Медынцевой с игуменьей Владычного монастыря Митрофанией. При каких условиях произошло это знакомство? Я должен коснуться этого вопроса и показать, какою именно личностью является перед нами Медынцева.

Ее хорошо охарактеризовал один из первых опекунов Медынцевой, Бениславский — человек, пользующийся наилучшей репутацией среди почтенного сословия присяжных поверенных. Показания его заслуживают вашего полного доверия. Они свидетельствуют о печальной обстановке Медынцевой. Он утверждает, что каждый мало-мальски развитый человек несомненно должен был прийти к убеждению в настоятельной необходимости опеки. И это вполне верно. Вспомните, сколько лиц имели самое решительное влияние на Медынцеву: сначала князь Урусов, затем Ефимов, после него Ловягин, игуменья Митрофания и, наконец, Толбузин. Вы обратили, конечно, внимание на те главные черты характера Медынцевой, которые послужили основанием, или которые дали возможность совершать относительно Медынцевой преступные деяния, в которых обвиняются подсудимые.

Из показаний Медынцевой видно, как легко было игуменье войти в доверие к ней, играть роль благодетельницы и легко пользоваться своим положением, злоупотребляя доверчивостью Медынцевой. Показания Медынцевой, по моему мнению, правдивы; я укажу на те данные, которые это подтверждают. Медынцева говорит нам, что она познакомилась с игуменьей Митрофанией при следующих обстоятельствах. После учреждения опеки, будучи стесненной опекунами, которые будто бы не давали ей средств к существованию, она жаловалась раз монахине, пришедшей к ней за подаянием, на свое тяжелое положение; от этой-то монахини она впервые услыхала, что есть в Москве влиятельное лицо, игуменья Митрофания, и что Медынцевой лучше всего испросить ее покровительства. Медынцева исполнила совет монахини, но застала {114} игуменью Митрофанию когда та садилась в карету, а потому и не была принята игуменьей. Главное же знакомство с игуменьей Митрофанией произошло не через монахиню, а при посредстве квартального надзирателя Ловягина. Ловягин говорил на предварительном следствии, что познакомил Медынцеву с игуменьей Митрофанией по просьбе и желанию последней. На суде он изменил это показание. В сущности, это все равно: познакомилась ли Медынцева с игуменьей через Ловягина вследствие желания самой игуменьи или нет. Дело не изменит благодаря этому своего характера. Для нас важен тот факт, что Медынцева познакомилась с игуменьей ранее своего приезда в Серпухов.

Затем Медынцева говорит, что игуменья Митрофания требовала с нее денег для ходатайства о снятии опеки. Ловягин показал на предварительном следствии, что эти требования, постоянно возрастая, дошли до требования духовного завещания на все имущество Медынцевой. И от этого показания отказался Ловягин на суде, но обстоятельство, о котором он прежде свидетельствовал, подтверждается документами. Едва только Медынцева переехала к игуменье Митрофании, как в январе 1871 года появляется нотариальное духовное завещание, которым все имущество Медынцевой завещается в пользу общины и монастыря. Что разговоры о пожертвованиях существовали и прежде, т. е. ранее переезда в Серпухов и ранее духовной, это снова оказывается документом. Игуменья Митрофания ссылалась не раз на прошение, поданное ей Медынцевой при переезде ее в Серпухов; в этом прошении — оно было вам прочтено — заключается заявление такого рода: «вам известно уже мое желание принести в дар все свое состояние монастырю и общине». Значит, когда Медынцева переехала в монастырь, игуменье уже было известно желание Медынцевой передать все ее состояние общине и монастырю; значит, разговор предшествовал переезду ее в монастырь; а такое желание, по самому характеру Медынцевой, не могло проистекать от нее самой. Когда Медынцева познакомилась с игуменьей Митрофанией, то последняя дала совет Медынцевой уехать из Москвы и поселиться в Серпухове. Ефимов утверждает, что игуменья запретила им говорить в Серпухове, что они приехали туда по ее совету, а велела сказать, что Медынцева приехала искать покровительства игуменьи Митрофании. Для того чтобы объяснить появление Медынцевой в Серпухове, была выдумана история о побоях, нанесенных будто бы Медынцевой прислугой, приставленной к ней опекунами. Что Медынцева приехала в монастырь не иначе, как с согласия игуменьи Митрофании, это доказано письмом игуменьи Митрофании, из которого видно, что игуменья держит Медынцеву в Серпухове до тех пор, пока считает это полезным. Она пишет, что пока не будут утверждены опекуны, до тех пор Медынцева не может переехать в Москву и жить в своем доме.

Явилась Медынцева, и только что поселилась у игуменьи, как начинается подготовка дела для представления в Сенат прошения о снятии опеки. Эта подготовка так характеристична, что я позволю себе остановить на ней ваше особенное внимание. Вот почему понадобилось заявление Медынцевой о побоях — надо было показать, что опекуны жестоко обращаются с Медынцевой, что она бежит из дому от жестокого с ней обращения. Прошение Медынцевой {115} к игуменье, очевидно, составленное не Медынцевой, нужно было только для официального сообщения генерал-губернатору и митрополиту московскому о положении Медынцевой. В этих сообщениях игуменья говорит про Медынцеву, что она и умна, и трезва, что против нее направлена самая гнусная интрига со стороны мужа, который не только тиранит свою жену, но и насильно ее спаивает. Заявивши генерал-губернатору и владыке, игуменья начинает собирать доказательства, позорящие мужа Медынцевой и подтверждающие вымышленную на него клевету. Тут являются всевозможные свидетельства и о побоях, и о трезвости поведения Медынцевой, и о здоровом состоянии ее умственных способностей. Но игуменья не сообразила одного: Медынцева отдана была под опеку не потому, что она сошла с ума, а потому что под влиянием спиртных напитков ее ум пострадал настолько, что она не может вполне отвечать за свои поступки и в силу этого попала под влияние дурных людей. Каким образом собирались все эти свидетельства, мы имеем на это письменное доказательство — письмо монахини Алексии на имя игуменьи Митрофании от 1 октября 1871 года такого содержания: «Бог невидимо помог нам написать свидетельство... Селиванов подписал его, не видавши даже ее, т. е. Медынцеву». Добытые таким путем документы игуменья представляет на рассмотрение Сената. Сенат поручает генерал-губернатору вновь произвести дознание и представить его в первый департамент Правительствующего Сената, и, как вы уже слышали, дознание вполне опровергает клевету игуменьи на мужа Медынцевой, а генерал-губернатор доносит Сенату о неблаговидности вмешательства игуменьи в семейные дела Медынцевой. Рассмотрев это дознание. Правительствующий Сенат указом 18 марта 1871 года дал знать, что опека учреждена правильно, жалоба Медынцевой признана неосновательной, а преступные действия игуменьи Митрофании переданы на рассмотрение Св. Синода.

Св. Синод, со своей стороны, потребовал объяснений от игуменьи Митрофании. В ноябре 1871 года игуменья Митрофания представила свое объяснение; оно было вам прочитано. В нем она осыпала бранью мужа Медынцевой и всех тех лиц, которые по долгу чести и службы должны были ей противодействовать. Все они получают далеко не лестную аттестацию от игуменьи Митрофании. Что же такое это объяснение, как не систематическая ложь!

В этом объяснении игуменья Митрофания пишет, что она заявляла опекунам и приставу Яузской части о местопребывании Медынцевой. Вам, гг. присяжные заседатели, были представлены по этому поводу два документа: записка Медынцевой к Макарову из Серпухова, где она просит все содержание свое передавать игуменье Митрофании. Записка эта от 13 сентября — Медынцева, значит, живет в Серпухове; в то же время от 14 сентября 1871 года было подано самой игуменьей заявление приставу Яузской части о том, что Медынцева живет в Москве в здании общины; вот какие верные сведения дает игуменья Митрофания полиции о месте жительства Медынцевой.

Знали ли опекуны о месте жительства Медынцевой? В этом отношении мы имеем собственноручное письмо игуменьи Митрофании к Медынцевой такого содержания: «Ради Бога, поезжайте с матерью Досифеей в Тулу, а оттуда в {116} Хатанку, теперь дело ваше идет хорошо, надо только вам скрыться от опекунов. Теперь их царство кончается, надо докончить и непременно от них скрыться». Вот каким образом извещали опекунов о месте жительства Медынцевой.

Далее игуменья Митрофания говорит, что Ефимов никогда у нее не жил и никуда с игуменьей не ездил. Вам известно отношение игуменьи Митрофании в волостное правление, в котором она говорит, что Ефимов находится у нее в услужении, сопровождает ее во всех поездках, а потому она не может его от себя отпустить. Игуменья говорит, что опекуны выбраны не ею, а самой Медынцевой; между тем еще 23 октября игуменья Митрофания писала Медынцевой: «Подпишите эти бумаги, когда эти опекуны будут назначены, то и в Москву вернуться можете, и жить будете в своем доме». В том же рапорте игуменья Митрофания утверждает, что Ефимов с 29 августа у нее не живет, а теми же отношениями доказывается, что именно в это самое время Ефимов жил у игуменьи. Что касается до заявления об отъезде Медынцевой в Киев, то вы знаете, что этого никогда не было.

Вот как игуменья Митрофания относится к своему непосредственному начальству, какую ложь доносит ему, а консистория и в этом не находит данных к обвинению игуменьи. Но что же делалось в это время с Медынцевой и с ее делами? Я должен просить вас вспомнить следующее: перед вами производилось исследование по различным предметам, относящимся к различному времени. Медынцева переехала к игуменье Митрофании 28 октября 1870 года, а весь ряд преступных действий, который послужил предметом настоящего дела, окончился духовным завещанием 17 марта 1872 года. Обращаю ваше внимание на то, что все обстоятельства, которые относятся ко времени, предшествующему октябрю 1870 года, и следующие за мартом 1872 года, за исключением вымогательства сознания векселей, не имеют с настоящим делом, с теми документами, путем которых покушались обобрать Медынцеву, ничего общего.

Необходимо помнить это потому, что во время судебного следствия не раз поднимался вопрос о влиянии на Медынцеву Толбузина. Влияние это если и существовало, то после переезда Медынцевой от игуменьи, т. е. после марта 1872 года. В этом отношении замечательно то, что Медынцева, живя у игуменьи и находясь под ее влиянием, совершала акты, выдавала документы в ущерб ее состоянию. После же 17 марта 1872 года, когда, говорят, Медынцева подпала под влияние Толбузина, ни одного документа совершено не было и, следовательно, если она и находилась под влиянием Толбузина, то от этого вреда для Медынцевой не последовало.

Первым действием игуменьи по переезде к ней Медынцевой явилась смена опекунов. Пока опекунами были муж Медынцевой и Бениславский, обобрать Медынцеву было нельзя. Лица эти сумели бы защитить Медынцеву. И вот под влиянием игуменьи Митрофании Медынцева выбирает себе опекуна Макарова — человека тогда очень близкого к игуменье Митрофании. Он имел дела непосредственно с нею, давал ей бланки, векселя, получал заемные письма. Я уже имел честь указать на то письмо, где говорится, что опекуны {117} были выбраны игуменьей. Игуменья Митрофания только тогда позволяет Медынцевой вернуться в Москву, когда опекуны, выбранные игуменьей, будут назначены. Макаров утверждает, что быть опекуном предложила ему игуменья. И могла ли Медынцева в своем положении делать какой-нибудь выбор? Она могла действовать только по указаниям игуменьи. Медынцева рассказывает, что во время своего проживания у игуменьи Митрофании она находилась под ее влиянием, что ее удаляли от близких людей, что за ней постоянно следили, что она находилась в монастыре как бы под арестом, что без согласия игуменьи Митрофании она ничего не делала и когда Медынцева не соглашалась подписать какой-нибудь бумаги, то игуменья Митрофания заставляла, кричала на нее, утверждая, что Медынцева поручена ей, игуменье Митрофании, Государыней Императрицей и что если хочет, чтобы сняли опеку, то должна слушаться ее, игуменьи Митрофании; а избавиться от опеки было единственным желанием Медынцевой. Понятно, что имя Государыни Императрицы производило сильное влияние на Медынцеву, которая не могла себе представить, чтоб можно было злоупотреблять таким великим, святым для каждого русского именем. Как Медынцева выражалась, она состояла при игуменье Митрофании, была под ее непосредственным влиянием и руководством. Медынцева смотрела на игуменью Митрофанию, по ее собственному выражению, как на особу «торжественную», близкую ко Двору. Эта обстановка подчиняла Медынцеву влиянию и давлению игуменьи Митрофании, что малейшее сопротивление считала и теперь считает своеволием. Рассказ этот крайне прост и так наивен, что заподозрить его в искусственности нет никакой возможности.

Во время судебного следствия добивались разъяснить, была ли Медынцева под арестом в полном смысле этого слова. Обвинение никогда этого не утверждало. Вопрос сводится только к тому, пользовалась ли Медынцева полной свободой хотя бы в том отношении, что оставалась ли она когда-нибудь без наблюдения лиц, близких игуменье? Можно сослаться в этом случае на показания Ефимова, да и сама игуменья говорит, что она возила Медынцеву всюду за собой для того, чтобы водворить мир в ее семье. Допускались ли к Медынцевой близкие ей люди? На суде было заявлено, что запрещения приезжать к Медынцевой не было, что Толбузин у нее бывал. Но ведь это относится к тому времени, когда он был человеком, близким к игуменье, был поверенным игуменьи Митрофании, которая посылала его и доверяла ему значительные суммы. Но сын допускался ли к матери? Его допустили к ней лишь тогда, когда он выдал денежный документ игуменье Митрофании и подписал договор о выделе. Игуменья Митрофания уверяла сына, что мать в Киеве на богомолье, а между тем из писем мы знаем, что Медынцева находилась в Серпухове, где жила по приказанию игуменьи Митрофании и не смела вернуться без ее повеления. Когда ее скрывали от опекунов в Туле и Хатавках, одну ли ее отправили туда? Нет, с ней ездила мать Досифея. Получала ли Медынцева содержание, определенное ей опекой, пока жила у игуменьи Митрофании? Из письма Медынцевой к Макарову мы видим, что она выдаваемые опекой ей на расходы деньги просила отдавать игуменье, а игу-{118}менья, утверждая, что Медынцева не получала содержания, объясняет, что все ее содержание игуменьей Митрофанией отдавалось опекунам в подарок. Объяснение по меньшей мере странное! В благодарность за получение содержания из опеки игуменья Митрофания одевает Медынцеву, сама заказывает ей платье, причем, уплатив портнихе 130 рублей, получает из опеки по подложному счету 1 тысячу 500 рублей и выдает Медынцевой по 2 рубля на расходы во время путешествия.

Мы видели и знаем нравственное состояние Медынцевой. Бениславский разъяснил нам, что Медынцева в то время, когда она переехала к игуменье, находилась в таком же состоянии, как и теперь. Разве игуменья Митрофания не могла видеть, что эта женщина по совести не может быть предоставлена самой себе? Она знала, что гибель Медынцевой коренится в ее обстановке, в людях, ее окружающих, что первым делом опекунов было удалить от нее лиц, имеющих на нее дурное влияние, а игуменья Митрофания возвращает к Медынцевой и Ефимова, и Устина, которые приучили Медынцеву к злоупотреблению спиртными напитками, и настойчиво поощряет эту обстановку, несмотря на указ Сената.

Такого ли образа действий надо было ожидать от начальницы монастыря, от лица, посвятившего себя служению Богу и своим ближним, лица, которое дало обет отстраняться от всего мирского и лучшими своими качествами считать послушание, смирение и любовь к ближнему.

Господа присяжные заседатели, вы не можете не согласиться, что при этой обстановке, при этих условиях жизни Медынцева не могла не подпасть под влияние игуменьи Митрофании. Медынцева заявила, что она, живя в общине, никаких бумаг без согласия игуменьи Митрофании не подписывала; подавала же все бумаги игуменья сама. Поступать иначе, по мнению Медынцевой, значило бы сопротивляться воле матушки-игуменьи, действовать самовольно. Заявление это было подтверждено показаниями Ефимова, но и помимо этого показания мы имеем несомненное доказательство в документах тому, что бумаги от имени Медынцевой выдавались без ее ведома и на ее бланках: заявление приставу 14 сентября подано в Москве в отсутствие Медынцевой; сознание векселей по Сушкинской сделке, очевидно, появилось без ведома Медынцевой и на ее бланке, о чем скажу далее; расписки Трахтенбергу, все векселя и счет портнихи — все это составлено без ее ведома, на ее бланках. Вы лично осмотрели эти документы и могли, значит, сами убедиться в правильности моего вывода.

Приучив Медынцеву подписывать бланки, игуменья приготовила тот путь, посредством которого семейство Медынцевой едва не было обобрано.

К делу удалось собрать 16 векселей от имени Медынцевой на 237 тысяч рублей. Кроме этих документов существуют еще векселя на 20 тысяч рублей от имени крестьянина Карпова с бланком Медынцевой и не достает векселей на имя Красных на 36 тысяч рублей. Я прошу вас запомнить тот факт, что среди этих векселей, за исключением векселя Яненко, нет ни одного, который не прошел бы через руки игуменьи Митрофании. Векселя эти написаны на имя подрядчиков общины, монахинь, на имена Красных и Трахтенберга; все {119} это люди близкие игуменье Митрофании, неизвестные почти Медынцевой и не имевшие с ней никаких дел. Ко всем документам приложены удостоверения от игуменьи Митрофании, а к двум из них удостоверения опекуна Макарова. По показанию Красных, Осиновой, Петропавловской векселя от имени Медынцевой были написаны на бланках Медынцевой. Да и наружный вид векселей доказывает несомненно, в чем вы сами убедились, что во всех почти векселях тексты подогнаны к подписи, или, иначе сказать, векселя писались на бланках. Каким же образом могли появиться эти документы на свете? Были ли они даны добровольно Медынцевой? Медынцева утверждает, что она только раз сознательно подписала по требованию игуменьи Митрофании векселей на 50 тысяч рублей, в конце мая 1871 года в Страстном монастыре. Появление остальных бланков Медынцева объясняет так: в начале мая месяца в квартире Трахтенберга игуменья под предлогом снятия опеки заставила ее подписать много бумаг, но каких — она не знает, ибо была в это время очень больна, а без подписи бумаг ее не отпускали домой в Москву. Медынцева полагает, что вместо этих бумаг взяты с нее вексельные бланки. Ефимов вполне подтверждает показание Медынцевой. Замечательно также и то, что Медынцева неоднократно и многим лицам — сыну, Иванову, Глобо-Михаленко — всегда одинаковым образом повторяла этот рассказ, не впадая никогда в противоречие — обстоятельство, доказывающее правдивость объяснения Медынцевой! Затем, рассказ Медынцевой находит себе полное подтверждение в показаниях Толбузина и Трахтенберга. По словам первого, немедленно по отъезде Медынцевой игуменья говорила, что взяла с Медынцевой векселей на 56 тысяч рублей и дала Толбузину и Трахтенбергу в награду за их труды вексель в 6 тысяч рублей. И действительно, такой вексель существует, находится при деле, от Трахтенберга поступил к самой игуменье, а от последней к подрядчику Лохину. Происхождение этого векселя объяснено Трахтенбергом одинаково с Толбузиным. Сама игуменья Митрофания, а за ней свидетельница послушница Харламова не только не отвергают, но вполне признают тот факт, что в это время были у Медынцевой выманены векселя, но будто бы не игуменьей, а Толбузиным и Трахтенбергом. Мы увидим далее, что это последнее объяснение совершенно ложно. Согласно собственному объяснению Медынцевой, в мае месяце, по возвращении игуменьи Митрофании из Петербурга в Москву, с Медынцевой были взяты игуменьей векселя на 50 тысяч рублей для уплаты будто бы Ковалькову за хлопоты по опеке. Игуменья признает только тот факт, что ей надо было заплатить Ковалькову по делу Медынцевой 10 тысяч рублей, но отвергает то, что будто бы она взяла с Медынцевой векселя. Заметим, что Ковальков, если бы и требовал деньги, то не более 10 тысяч рублей, но Трахтенберг объяснил, что Ковальков никогда денег по делу Медынцевой не требовал, Ковалькову деньги были даны взаймы Трахтенбергом. Требовал он, Трахтенберг, деньги с игуменьи, потому что игуменья была ему должна, а так как игуменья денег не имела, то он, чтобы заставить ее заплатить деньги, угрожал игуменье дурным исходом Медынцевского дела. Мы можем проверить объяснение этого посредством документов. Из писем Ковалькова к игуменье видно, что он хлопотал не по одному {120} делу Медынцевой, а также и по другому, какого-то С. Чем же доказано, что деньги посылались именно по делу Медынцевой? Ничем. Напротив того, тон второго письма Ковалькова, которым он с негодованием отказывается от хлопот по делу Медынцевой, доказывает, что вряд ли Ковальков получил деньги за хлопоты. Так люди подкупленные не пишут. С Ковалькова был взят вексель на имя Трахтенберга. Вексель этот по предъявленному вам счету считался собственностью не Медынцевой, а игуменьи. После расчета игуменьи с Трахтенбергом, 14 февраля 1872 года, чему безусловным доказательством служит предъявленная вам расписка, вексель этот поступил в собственность Трахтенберга и в уплату по долгу ему игуменьи. Что деньги Ковалькову были даны взаймы, а не по делу Медынцевой, прямым доказательством служит протест этого векселя у нотариуса Поль. Таким образом, если векселя с Медынцевой на 50 тысяч рублей были взяты по поводу уплаты денег Ковалькову, то они взяты путем обмана. А что Медынцева говорит правду, то, кроме свидетельского показания Ефимова, это доказывается следующими соображениями.

Из всех документов нет ни одного, который бы появился в обращении ранее июня 1871 года, но зато в июне месяце, немедленно после событий, только что мною указанных, появляются векселя на имя Перепелова, Грязнова, Шестова, Трахтенберга и других. Все они употреблены по делам только одной игуменьи. Если счесть, на какую сумму выпущено таких векселей в это только время, то окажется, что сумма их весьма близка к показаниям Толбузина и Медынцевой. Свидетели эти говорят, что векселей взято в мае месяце на 100 тысяч рублей, а векселей появилось в обращении единовременно на 87 тысяч рублей. Не менее замечательно и то, что игуменья Митрофания, договорившись с мужем Медынцевой о выделе сына 12 июля, требует от него векселей на ту же почти сумму — 85 тысяч рублей. Таким образом была выпущена в обращение первая серия векселей Медынцевой. Но, как вы видите, не все еще бланки Медынцевой были исчерпаны. Впоследствии, при продаже векселей Сушкину, явились еще новые векселя Медынцевой, на сумму 64 тысячи рублей, и все они, по сознанию Красных, Осиновой и Петропавловской, писаны на бланках Медынцевой.

Каким образом объясняет игуменья Митрофания появление этих векселей? Вы слышали, что на первом допросе игуменья Митрофания отказалась от всякого участия как в вымогательстве векселей, так и в извлечении из них пользы. Уличенная свидетельскими показаниями, а равно и текстами векселей, ею самою написанными, игуменья ничего не могла более сделать, как сознаться. Но она избирает другой путь. Тогда явилась необходимость доказать, откуда эти векселя. И вот являются рассказы такого рода, что часть векселей выманили Трахтенберг и Толбузин; потом игуменья Митрофания говорит, что дала вексель Махалину, чтоб он нашел благодетеля, который бы мог дисконтировать. Выставляются неизбежные свидетели, которые знают все, что служит в оправдание игуменьи Митрофании, и забывают все, что клонится к ее обвинению, является Харламова, на предварительном следствии показавшая что она никогда ничего не слыхала. Игуменья Митрофания, не отказываясь {121} от того, что употребляла векселя на свои дела, оговаривает в вымогательстве бланков, с одной стороны, Трахтенберга и Толбузина, а с другой — Макарова. Она утверждает, что Трахтенбергу был дан один вексель по делам родственниц игуменьи Смирновых без подписи, а Трахтенберг заставил подписать его Медынцеву и Харламову. Точно так же и по тем же делам был дан вексель на имя Петропавловской Макарову, который, со своей стороны, заставил Медынцеву подписать этот вексель. Узнав о поступках Макарова и Трахтенберга, игуменья выкупила векселя и возвратила их для уничтожения тому жё Макарову. Для доказательства такой очевидной лжи были выставлены все те же свидетели: Харламова, Даниельсон, Коврайская и присоединена к ним Арсеньева. Но Даниельсон, Арсеньева и Коврайская свидетельствуют со слов самой игуменьи, а показание г-жи Арсеньевой так характеристично, что проливает яркий свет на источник этого показания, причем не надо забывать, что эта свидетельница — племянница обвиняемой. По показанию Харламовой, она, а не Медынцева выставила будто бы бланки на совершенно чистой бумаге в квартире Трахтенберга, но это объяснение дано ею в отдельном заявлении на имя следователя, после того как на допросе Харламова дала категорическое показание о том, что она о векселях Медынцевой никогда ничего не слыхала и не знает. Для опровержения этой неправды достаточно припомнить, что векселей на имя Трахтенберга и Харламовой не один, а пять; что тексты векселей писаны Махалиным и игуменьей, что если и верить Харламовой, то она подписывала не векселя, а чистую вексельную бумагу; что извлекали из векселей пользу не Трахтенберг и Толбузин, а одна игуменья Митрофания. С другой стороны, сама Петропавловская категорически опровергает показания игуменьи, утверждая, что она выставила безоборотный свой бланк по требованию игуменьи и на вексельной бумаге, на которой, как ей помнится, была уже подпись Медынцевой. Векселя, выданные Макарову по делам Смирновых, не скрыты ими и были предъявлены ко взысканию Гальберштамом и оплачены деньгами, занятыми у свидетеля Ушакова, которому игуменья передала за это подложный вексель Солодовникова.

Наконец, для того, чтобы доказать свою ложь, перенести обвинение со своей головы на Макарова, игуменья прибегает к возмутительному поступку. Вы не забыли двух расписок, представленных к делу монахиней Досифеей от имени Макарова в том, что он получил векселя Медынцевой для уничтожения. Эти расписки единогласно всеми экспертами и даже Михайловым признаны подложными. Подлог совершен не из корыстной уже цели, а для обвинения другого лица, для подкрепления оговора. Вы не забудете этого гнусного поступка, когда будете обсуждать вопрос о виновности игуменьи.

Кто же составлял векселя от имени Медынцевой, у кого были ее бланки? По показанию Медынцевой и Ефимова, бланки были взяты игуменьей, и никто другой никогда и ничего подписывать Медынцеву не заставлял. Все документы появились ранее марта 1872 года, а в это время Медынцеву скрывали от опекунов, и она находилась единственно под влиянием игуменьи. Кроме последней, никто и не мог получить бланки от Медынцевой. Свидетелю Иванову опекун Гатцук говорил, что бланки находятся у игуменьи и Мака-{122}рова. Свидетелям судебному следователю Глобо-Михаленко и Игнатову сама игуменья говорила, что у нее есть бланки Медынцевой. По показанию Красных, он вписывал тексты в бланковые векселя Медынцевой, и ему игуменья говорила, что она получила бланки за хлопоты по снятию опеки с Медынцевой. Один из бланков, на котором написан вексель Яненко, находился в руках Макарова, как утверждала на предварительном следствии сама Яненко. Бланки, значит, были в распоряжении игуменьи и отчасти Макарова. Затем, по показанию Лохина, Перепелова, Грязнова, Богданова и многих других, бланки на векселях выставлялись по требованию игуменьи, тексты векселей писаны или самой игуменьей, или по ее требованию Махалиным и Красных, и один только вексель Яненко составлен по требованию Макарова. Очевидно, что все векселя, за исключением одного, составлены игуменьей и прошли через ее руки. Остались только векселя от имени Карпова на имя Медынцевой, с бланком Медынцевой. Относительно этих документов существуют указания Башилова и Василинина, из которых видно, что и эти векселя исходили от игуменьи; так, по крайней мере, говорит Башилов. Векселя эти замечательны. Они выданы от имени крестьянина Боровского уезда деревни Климовки Ивана Федоровича Карпова. По справке, вам предъявленной, оказалось, что в Боровском уезде нет такой деревни, а есть деревни Климкино и Климовское, но ни в той, ни в другой крестьянина Карпова нет, а если и есть в деревне Климовской крестьянин Иван Федоров, то он служит пастухом в Наро-Фоминском. Не пастух же занимал у Медынцевой 10 тысяч рублей! Вот каким образом составлялись векселя Медынцевой.

Далее не менее важен вопрос о том, кто производил сделки с векселями, кто извлекал из них пользу.

Документы от имени Медынцевой находились в руках следующих лиц: Трахтенберга, Шестова, Перепелова, Грязнова, Лохина, Сушкина и Тицнер. Нам предстоит рассмотреть эти сделки. Трахтенберг показал, что у него в руках были три векселя от имени Медынцевой: на 18 тысяч рублей, 15 тысяч рублей и 6 тысяч рублей, что они находились у него в обеспечение той суммы, которую была ему должна игуменья Митрофания, что он не придавал этим документам никакого значения, как исходящим от лица, которое состоит под опекой. Игуменья Митрофания отрицает этот факт. Мы видели уже, что заявление игуменьи по поводу появления этих векселей ложно. Показание же Трахтенберга подтверждается документами. Что игуменья была должна Трахтенбергу, доказано распиской 14 февраля 1872 года. В счете Трахтенберга, по которому игуменья произвела уплату, векселя Медынцевой считаются собственностью игуменьи, и она платит за их протест. 14 февраля 1872 года после уплаты Трахтенбергу 11 тысяч 500 рублей и передачи векселя Ковалькову в 10 тысяч рублей документы Медынцевой возвращаются Трахтенбергом игуменье. Очевидно, что они были у Трахтенберга как обеспечение долга игуменьи, или, иначе сказать, были употреблены самою игуменьей на дела. Что касается до сделок с подрядчиками Перепеловым, Грязновым, Лохиным и Шестовым, то сама игуменья признает, что векселя эти были обращены на одни ее дела. Отметим только два факта. Все векселя этих лиц в конце фев-{123}раля 1872 года собрались снова в руках игуменьи Митрофании. В опровержение этого существенно важного факта и совершен был подлог Макаровских расписок. Вексель, выкупленный у Лохина, не только не уничтожается, но на нем вместо платежной надписи делается передаточная надпись на имя Толбузина, а этот выставляет свой бланк, то есть вексель подготавливается к дальнейшим оборотам, к дальнейшему дисконту, и делается это по указанию и требованию игуменьи, у которой вексель и остается.

Таким образом, в феврале 1872 года все выпущенные в обращение векселя Медынцевой, за исключением двух, собираются снова в руках игуменьи Митрофании, и 13 марта того же года совершается самая крупная сделка — продажа всех векселей, кроме Красных, почетному гражданину Сушкину на сумму 145 тысяч рублей. В эту сделку входят, кроме указанных ранее векселей, еще вексель Яненко и не бывшие в обращении векселя Осиновой, Харламовой и Петропавловской.

Кто же заключал эту сделку? Свидетель Ушаков говорит, что векселя Сушкину были переданы им. Он получил их от Порохонцева, доверенного лица игуменьи, который просил его передать векселя Сушкину от имени игуменьи Митрофании и получить с Сушкина вместо денег книжки на забор товара. Когда Ушаков передал векселя Сушкину, то Сушкин заявил ему, что не достает векселя Трахтенберга на 6 тысяч рублей, и взял с Ушакова расписку в его доставлении. Сделка, очевидно, была заключена ранее, и Сушкину уже известно было, какие документы должны быть ему доставлены. Ушаков расписался на счете по доверенности игуменьи Митрофании. Недостающий вексель Трахтенберга был впоследствии заменен самою игуменьей подложным векселем Солодовникова. Приказчик умершего Сушкина подтвердил, что векселя были доставлены и приняты от имени игуменьи и Ушаков не соглашался принять счета на себя. Свидетелям Иванову и Гатцуку, уговаривавшим Сушкина не принимать векселей Медынцевой, сам Сушкин говорил, что векселя он принял, так как они переданы ему игуменьей. Товар по книжкам Сушкина, как вы изволили слышать, получался тремя лицами: Фриденсоном, Хином и Ушаковым. По книжкам первыми двумя товар принимался 15 марта, немедленно по выдаче книжек. И Фриденсон и Хин получили книжки от игуменьи Митрофании, причем Хин расписывался в книжках по поручению ее. Вы слышали также, что из вырученных таким образом денег игуменьей было получено свыше 100 тысяч рублей, и только 8 или 9 тысяч рублей было получено Ушаковым, который деньги эти передал Порохонцеву и Макарову.

Если мы посмотрим на эту сделку, как на совершенную игуменьей в складчину с Макаровым, так что каждый дал для продажи Сушкину векселя Медынцевой, то увидим, что и раздел вырученных денег был произведен совершенно пропорционально вкладам каждого участника. В числе векселей на 141 тысячу рублей был один вексель Яненко на 10 тысяч рублей — вексель Макаровский — и Макаров из вырученных денег получил около 8 тысяч рублей, а остальное получила игуменья. Каждый из участников сделки, со своей стороны, принимал меры добыть от Медынцевой документы, подтверждающие правильность именно тех векселей, которые были проданы Сушкину. Игуме-{124}нья Митрофания заставляет Медынцеву совершить духовное завещание в Серпухове 17 марта, то есть через три дня после Сушкинской сделки, и в нем подтвердить, что векселя Медынцевой, о которых заявлено опекунам, подлежат непременной уплате. Игуменья не может отказаться от участия в составлении этой духовной. Она сама постоянно выставляет эту духовную, как свою великую заслугу перед семьей Медынцевых. Мы увидим, так ли это. Со своей стороны, Макаров обставил Сушкинскую сделку различными доказательствами. Сушкин 4 марта спросил опекунское управление о том, действительны ли векселя Медынцевой. Из дела опеки вы видели, что существует запрос Медынцевой о векселях, но бумага эта без номера и осталась в руках Макарова, то есть не была отправлена к Медынцевой; тем не менее существует ответ Медынцевой о признании этих векселей, ответ, самым очевидным образом писанный на бланке Медынцевой. Текст заявления не был пригнан к подписи, а потому между текстом и подписью сделаны разные росчерки. Вспомните, что никто на судебном следствии не возражал против этого замечания. Таким образом, Сушкинская сделка совершена общими усилиями игуменьи и Макарова, причем на долю первой выпала громадная часть барыша.

Что касается до сделки с Тицнер, то мы знаем, что этой последней были проданы векселя на имя Красных с безоборотными его бланками. Я уже не раз имел случай указать вам на то, что векселя эти были составлены Красных в квартире игуменьи и по ее требованию. Появление этих векселей игуменья объясняет ее желанием обеспечить общину деньгами в случае выдела имущества Медынцевой ее сыну. Вы слышали из показаний всех лиц, принявших участие в выделе, что никогда такого условия не существовало, и сам Красных удостоверяет, что игуменья ему говорила об этих векселях, как о векселях, данных ей за хлопоты по делу о снятии опеки. Продажа векселей г-же Тицнер была совершена посредством расписки, выданной Красных на имя Тицнер. Красных утверждает, что расписка эта взята у него Макаровым. Ясно, таким образом, что участие игуменьи в составлении векселей доказано, а если верить Красных, то доказано и участие Макарова в сбыте этих векселей.

Таковы все сделки с векселями Медынцевой. Мы знаем теперь, что все они совершены игуменьей и две из них при участии Макарова.

Выпустив векселя Медынцевой в обращение, игуменья Митрофания и опекун Макаров, естественно, должны были принять меры к тому, чтоб обеспечить по ним уплату. И действительно, с июня 1871 года начинаются хлопоты игуменьи Митрофании о том, чтобы векселя были уплачены из состояния самой Медынцевой. Впоследствии к игуменье Митрофании присоединяется и Макаров, который, со своей стороны, принимает меры к уплате по векселям из опекунского управления. Следует заметить, что все эти меры и хлопоты не ставятся в вину игуменье Митрофании, а выставляются как улики к ее обвинению. Все эти меры, как они ни безнравственны, не составляют самостоятельного преступления, а потому я и не буду долго на них останавливаться. {125}

Вы уже знаете, что после отказа Сената в снятии опеки игуменья Митрофания вступила в переговоры с мужем Медынцевой о выделе недвижимого имущества Медынцевой ее сыну. Составлен был 12 июня 1871 года проект договора, подписанный одною Медынцевой. Первым и главным условием договора было снятие опеки с Медынцевой, после чего она обязывалась передать имущество по купчим крепостям сыну. В сущности, смысл договора такой: снимите опеку, а после мы вам ничего не дадим. Муж Медынцевой категорически от этого отказался. После этого начинаются переговоры с сыном Медынцевой по тому же предмету. Замечательно, что сыну ни слова не говорят о снятии опеки, а Медынцеву уверяют, что выдел делается только с этой целью. Условием выдела полагается выдача сыном долговых обязательств на имя Махалина на 50 тысяч рублей и пожертвование в общину дома, оцененного в 120 тысяч рублей. Переговоры ведутся самой игуменьей, и сына не допускают до свидания с матерью до тех пор, пока он не выдал требуемые с него документы. После долгих переговоров выдел этот не удался, так как сиротский суд отказал в выделе по его бесцельности. Несмотря на такой отказ суда, игуменья Митрофания, и уже через Толбузина, как свидетельствуют о том письма, представленные игуменьей, продолжает вести переговоры о выделе, но уже с опекунами, предлагая им за выдел получить обязательства, выданные сыном Медынцевой на имя Махалина, иначе сказать, подкупая опекунов. Вы слышали из этих же писем, что план весь был разрушен опекуном Гатцуком, которого подкупить не удалось.

Пока шли переговоры о выделе и немедленно по совершении сделки с Сушкиным, игуменья возлагает всю уплату по векселям на состояние Медынцевой путем духовного завещания, совершенного Медынцевой в Серпухове 17 марта 1872 года. Значение этого духовного завещания было уже мною объяснено. Им Медынцева, оставляя все состояние своему сыну, завещает ему уплатить Махалину 50 тысяч рублей, пожертвовать дом в 120 тысяч рублей общине и, кроме того, уплатить по всем документам, от ее имени выданным.

Посмотрим теперь, в чью пользу совершался выдел и написано духовное завещание. В случае выдела игуменья приобретала собственность в 170 тысяч рублей и при ней оставалась Медынцева с движимостью на сумму свыше 65 тысяч рублей. Иначе сказать, в непосредственное распоряжение игуменьи поступала вся сумма, необходимая для уплаты по векселям. В случае смерти Медынцевой игуменья также приобретала собственность в 170 тысяч рублей, а сын Медынцевой обязывался сверх того уплатить по документам своей матери капитал в 303 тысячи рублей. Состояние Медынцевой оценивается в 350 тысяч рублей, следовательно, Медынцева своим завещанием обязывала сына из его, лично ему принадлежащего состояния, заплатить по векселям капитал свыше 100 тысяч рублей. Вот какое благодеяние желала оказать Медынцевым игуменья Митрофания!

Между тем выдел не состоялся. Сроки платежей наступают; в опекунском управлении находится сознание векселей со стороны Медынцевой, но это сознание, подозрительное по своему внешнему виду, не заключает в себе всех выпущенных в обращение векселей. В него не включены векселя Красных и {126} Карпова. Тогда Макаров принимает на себя добыть от Медынцевой новое сознание векселей и засвидетельствовать на этом новом сознании надпись Медынцевой порядком нотариальным. Вы слышали, что предварительно к игуменье вызываются депешами и записками, вам предъявленными, и Толбузин, и Иванов. Их подкупают, их уговаривают добыть признание векселей от Медынцевой. Они отказываются. Тогда Макаров является с нотариусом Подковщиковым в квартиру Медынцевой, которая уже не жила у игуменьи, и сознание векселей добывается.

Но Медынцева ушла уже из-под влияния игуменьи, и факт этот безнаказанным не остается. О выданной Макарову бумаге узнает Гатцук, доносит сиротскому суду, и дело Медынцевой переходит в руки судебной власти. Виновные не могут уже избежать ответственности.

Мне остается коснуться еще трех обвинений, направленных против игуменьи Митрофании. К опекунскому отчету за 1871 год приложены два замечательных документа: расписка на имя Трахтенберга в 5 тысяч рублей за купленные будто бы у него бриллианты и счет портнихи Игнатовой на 1 тысячу 501 рубль 25 коп. По поводу расписки Трахтенберга все единогласно утверждают, что Медынцева бриллиантов не покупала. Трахтенберг сам заявил, что признает себя виновным в том, что по убеждению игуменьи Митрофании позволил себе выдать Махалину доверенность на получение не принадлежащих ему денег. Махалин объясняет, что он делал на расписке только надписи, но денег не получал. Игуменья Митрофания, со своей стороны, и на предварительном следствии, и на суде утверждает, что расписка эта составлена заведомо ложно по совету Макарова для вознаграждения игуменьи за сделанные ею расходы по снятию опеки. Итак, путем этой расписки из опекунского управления мошенническим образом были получены деньги — об этом никто не спорит; объяснение игуменьи о том, что деньги по расписке получены за расходы по снятию опеки, неверно. Вы помните, что первый в этом отношении расход состоял, по уверению игуменьи, в уплате денег по письму Гордена. Письмо это последовало в апреле 1871 года, а доверенность на имя Махалина на получение денег по расписке выдана в феврале того же года, т. е. гораздо ранее первого расхода по делам Медынцевой.

Совершенно такой же характер имеет и счет портнихи Игнатовой, причем все участники этого дела утверждают, что счет вымышлен, и Игнатова по нему получила не 1 тысячу 501 рубль, а всего 130 рублей.

Наконец, и присвоение игуменьей отданных ей на хранение шубы и муфты должно быть признано доказанным. Как ни ничтожны сравнительно эти вещи, они были игуменьей присвоены, и этот факт весьма характеристичен; он доказывает, что все, что ни попадало в руки игуменьи, назад уже не возвращалось. Игуменья с насмешкой отозвалась на суде об этом обвинении. Она говорит, что сама своих семь муфт она подарила. Тем не менее восьмую, и притом чужую, она продала; вот чем это доказывается.

Медынцева, Ефимов, Толбузин и сама игуменья согласны, что муфта и шуба были взяты игуменьей на хранение. Когда Медынцева переехала в свой дом, она посылала Иванова вытребовать вещи от игуменьи и жаловалась {127} всем, ее окружающим, что игуменья вещей не возвращает. Иванову игуменья заявила, что муфта и шуба заложены и Макаров их выкупит. Иванов об этом говорил Гатцуку. Против таких показаний свидетелей, как вы заметили, игуменья, конечно, не возражала. Шуба и муфта были найдены судебным следователем, и оказалось, что они проданы в 1871 году Ратнеру за 380 рублей. Продала эти вещи послушница Селафиила, уезжающая за границу всякий раз, когда она нужна к допросу, а в сущности проживающая в Серпуховском монастыре. Продала она их, по ее словам, с согласия Медынцевой, но по приказанию игуменьи. Уличенная этими обстоятельствами игуменья Митрофания созналась в продаже шубы и муфты, но объяснила, что деньги отданы Толбузину на приписку Михаила Ефимова, лакея Медынцевой, в мещане. Поверенный игуменьи поторопился представить и расписку Толбузина, откуда-то вырезанную, кончающуюся двумя точками и не совпадающую по сумме с количеством денег, вырученных за проданные вещи. Кроме того, вы убедились из документов, что Ефимов приписан в мещане в 1872 году, а в 1871 году Толбузин и Самыгин хлопотали по делу Ефимова, но не о приписке его, а хлопотали по поручению игуменьи Митрофании о ссылке Ефимова в Сибирь на поселение. Таким образом, присвоение и растрата вещей игуменьей Митрофанией стоит вне всякого сомнения.

Я окончил изложение обстоятельств дела о злоупотреблениях по опеке Медынцевой. Позвольте мне сделать несколько общих выводов. Дело это, бесспорно, доказало следующее: игуменья Митрофания, пользуясь положением Медынцевой, выставляя себя особой всемогущей, подчинила своему влиянию Медынцеву. Обольщая ее надеждой снять опеку, сообщая по сему предмету ложные сведения, она выманивала у Медынцевой долговые документы на все ее состояние и употребила эти документы на свои дела; путем обмана, путем мошенничества получила из опекунского управления Медынцевой значительные суммы и, наконец, присвоила и растратила вещи, отданные ей Медынцевой на сохранение. Будучи уличена во всех этих преступных действиях, она, не отвергая фактов, ранее мною изложенных, стремится всю вину сложить на своих сообщников и для доказательства своего оговора совершает подлоги, подделывает расписки от имени Макарова.

В своем месте и по каждому обстоятельству отдельно я указывал вам на то, кто были сообщники игуменьи. Вы уже знаете, что по сделке Сушкина, по двум векселям, отданным подрядчикам, по вымогательству сознания векселей — опекун Макаров есть прямой сообщник игуменьи. Без него игуменья не могла многого сделать, вот почему он и был выбран в опекуны. В прямую вину Макарову должен быть поставлен и вексель Яненко. Красных и Махалин виновны тем, что писали тексты на векселях Медынцевой, зная, что она по ним ничего не должна. Трахтенберг и Махалин виновны в прямом содействии игуменье в мошенническом получении денег из опекунского управления по расписке на брильянты, а последний и по счету портнихи Игнатовой.

Нас могут спросить теперь, как совместить этот ряд преступных деяний, совершенных игуменьей, с теми высокими нравственными чертами ее характера, которые старались выставить в течение всего судебного следствия? Вы {128} слышали содержание ее формулярного списка; консистория в своем заключении вместо разбора обстоятельств дела указывает главных образок на те награды, которыми удостоена была игуменья Митрофания во время ее служебной деятельности. Этот формулярный список, действительно, составлен очень полно. В него внесены даже такие обстоятельства, которые ничего общего со служебной деятельностью не имеют: получение за выставку по отделу шелководства золотой медали и выбор игуменьи Митрофании почетным членом общества. В этом же списке перечислены и ее личные пожертвования. С формальной стороны ее аттестуют как особу с прекрасными нравственными качествами и «к послушанию способную». Путем свидетельских показаний желали указать вам на устройство ею монастыря, т. е. ее собственного дома, да притом еще и на монастырские деньги, на пожертвование всего ее состояния на дела благотворения. Какие же это пожертвования? Из формулярного списка мы знаем только о двух: игуменья пожертвовала что-то на переселение крестьян с монастырской земли и на развитие шелководства. Других нет, а список уже, конечно, по тону, в котором он написан, не преминул бы упомянуть о том. Если состояние все отдано бедным, зачем же игуменья составляла свое духовное завещание, и оно касается не маленького капитала? Откуда же это состояние взялось? Может быть, укажут на отчет Петербургской общины? Но вы уже знаете, как сдавалась община и что значит указание игуменьи на ее пожертвование. Неужели игуменью не поблагодарили бы, если бы пожертвование в 12 тысяч было бы ею сделано?

Нет, господа присяжные заседатели, этот прием употреблен только для того, чтобы возбудить в вас сострадание к подсудимой. Но он вынуждает нас остановиться на чертах характера игуменьи для того, чтобы доказать вам, что игуменья представляется таким лицом, которое могло совершить те преступления, о которых идет речь. Я не приведу ни одной черты, не сделаю ни одного вывода, который не был бы основан на факте, вполне доказанном.

Первая черта ее характера рисуется ее письмами и документами, ею самой составленными. Все они переполнены указаниями на ее высокое положение, на ее громадные связи; на каждом шагу говорится о ее высоких нравственных качествах, о тех христианских свойствах ее души, которые побуждают ее творить добро. Самовосхваление, самообожание доведено в них до крайних пределов. Самообожание это доводит игуменью до того, что она считает себя вне закона, вне всякой ответственности и высокомерно заявляет о том суду. Как подчиняется закону, правилам церкви и своему начальству это лицо, способное к послушанию? Закон воспрещает монахиням производить какую бы то ни было торговлю, кроме рукоделия, а она торгует векселями, лесом, сукном, мясом, оружием — одним словом, сознательно не подчиняется закону. Консистория вручает ей денежные книги — она их переправляя, подчищает и вносит в них ложные сведения. Перед своим непосредственным начальством она систематически лжет и ставит свое начальство в самое неловкое положение. Закон и церковь обязывают ее печься о нравственном состоянии своих сестер, быть примером монахиням, ей подчиненным, а она приучает своих послушниц к вексельным оборотам, учит их выставлять на подложных документах их {129} бланки, приводит своих монахинь на суд и учит их лжесвидетельству, учит пренебрегать присягою, установленною законом и произносимою перед Св. Крестом и Евангелием. Вот как эта женщина способна к послушанию!..

Игуменья Митрофания — женщина, посвятившая себя служению Богу и церкви. Как же обращается она с предметами священными в своих письмах? Вот чему она поучает: св. Анастасия и Ангел-Хранитель, говорит она, научат ее подать в консисторию рапорт задним числом. Бог невидимо помогает им добывать ложные свидетельства; вы слышали, какой материал был употреблен для написания с Сущевской части подложного духовного завещания. И это монахиня! Что делает игуменья Митрофания как частный человек? Она кичится на суде тем, что пишет анонимные письма с целью унизить одного человека в глазах другого — таково ее показание по делу Лебедева. Она держит около себя женщину, погибшую от злоупотребления спиртными напитками, и из корыстных целей восстановляет около этой женщины ту обстановку, среди которой она погибла, поощряет эту обстановку и покровительствует дурным склонностям Медынцевой. Рядом с этим она клевещет, кидает грязью в мужа этой женщины, который всеми законными мерами желает спасти от окончательной гибели свою жену и свое семейное достояние. Она не пускает сына к матери до тех пор, пока не вымогает от него денежных документов. Она, игуменья православного монастыря, покровительствует в лице главного коновода гнусной ереси Солодовникова самую ересь; она желает противодействовать всем мерам правосудия, направленным против Солодовникова, и рядом с этим, пользуясь испугом Солодовникова, обирает его и содействует к получению Серебряным документов. Вы знаете, что векселя переданы Серебряному при содействии игуменьи. Кто из них получил деньги, привезенные Махалиным, это осталось тайной игуменьи и Серебряного. Дополнительную же за размен бумаг сумму получила игуменья. В бумагах, ею написанных, в показаниях, данных на суде, нет пощады никому, кто осмелился стать преградой на ее преступном пути. Она клевещет, старается заклеймить каждого позором и. возвеличить только себя. Простаков обокрал своего хозяина; Медынцев истязал и спаивал свою жену, члены Петербургской общины — люди корыстолюбивые. В ее рапорте митрополиту нет пощады тому лицу, которого уважает вся Москва, которое занимает один из высоких постов, нашему генерал-губернатору. Все чины полиции и лица купечества, производившие дознание,— люди нечестные; судебные следователи и прокурорский надзор ее истязают, вымогают показания, а судебная палата тому покровительствует, эксперты подкуплены и даже здесь весь суд над ней глумится. Какая постоянная заведомая ложь! Какое стремление оклеветать всех, кто не за нее! Трогательным тоном хотела заявить игуменья Митрофания на суде о ее презрении к высшим слоям нашего общества. Русское дворянство, говорила она, только обещает помощь бедным, но ничего никогда не дает. Она, по ее словам, предпочитает хижину «мужичка» и дом купца. Там, в этих хижинах, любила она пить чай с огородниками. Какая клевета на высшее в государстве сословие. Всякое сословие, гг. присяжные заседатели, по-{130}чтенно, достойно уважения. Это сознает и чувствует каждый. Но сколько неправды, лицемерия в заявлении игуменьи? Посмотрите, как любит она мужичков и купцов, что она для них делает. Кичась и хвастаясь своими связями именно в высших слоях общества, она первым своим долгом при вступлении в сан игуменьи считает переселить, перенести столь любимые ею хижины мужичков с монастырской земли на другую. Среди вас, гг. присяжные заседатели, есть крестьяне; они знают, что такое для крестьянина переселение; они знают, что такое переселение крестьянина ничем вознаградить нельзя. Игуменья любит мужичков, с чувством: говорит она о том поте и крови, которые проливали они на постройках общины и тем добывали себе насущный кусок хлеба. Что же делают они теперь? Теряют свое время, теряют свой труд, проливают свой пот в коридорах суда, отыскивая путем суда заработанный ими насущный кусок хлеба. Они не получили расчета от игуменьи, она снабдила их заведомо подложными документами. Что сделала она для купцов; чем отблагодарила она их — своих благодетелей? Едва прикоснется рука игуменьи Митрофании к делам этих купцов, и торговля их, кредит, благосостояние — все подорвано: у Богданова опись и продажа имущества: его спасла снисходительность присяжного поверенного Соловьева. Ермолов — банкрот; Медынцева — обобрана; Солодовниковы — борются против подложных документов; Лебедев — подвергается той же участи и должен слушать клевету, расточаемую ему щедрою рукою; Махалин, Красных — на скамье обвиняемых.

Нет, господа присяжные заседатели, не это любимая среда игуменьи. Вся ее деятельность проходит среди Макаровых, Либерманов, Эпштейнов, Фриденсонов... вот ее мир, вот ее возлюбленное общество. И что же! Вращаясь среди подобных людей, среди подобной обстановки, она с необычайною дерзостью осмеливается называть и ссылаться на такие имена, перед которыми благоговеет вся Россия, которые составляют славу и гордость России — имена Особ Царствующего Дома. Вы своим приговором положите конец такой небывалой дерзости.

Путем преступлений добыла игуменья деньги. Хранит ли она их, употребляет ли всецело на дела благотворения? Мы знаем, что деньги эти, по собственным словам игуменьи, расточаются на дела Смирновых, на незаконное снятие опеки, они раздаются в долги; на них живет игуменья привольно, не стесняя себя; тратит по четыре тысячи на разъезды и экипажи; путешествует с целым штатом монахинь и своих сподвижников; и в конце концов не может сама дать точного ответа. Вы слышали из обвинительного акта — расчета вам представить не хотели, а мне помешали,— какие суммы были собраны и куда употреблены. Вы припомните, что община стоила 536 тысяч 258 рублей, долгу на ней 301 тысяча 108 рублей, значит, на общину употреблено 235 тысяч рублей наличных денег. Собрано пожертвований 275 тысяч рублей, да к этому следует присоединить суммы, вырученные от продажи документов Солодовникова и Медынцевой, хотя бы вполовину их стоимости, и мы увидим громадную сумму до 300 тысяч рублей, неизвестно куда употребленную. Еще одна, последняя черта нарисует нам нравственный образ игуменьи. Черта эта поистине возмутительна. Это подлог, совершенный игуменьей, подлог уже не {131} с целью наживы, а с целью выбраться самой из-под суда, сложить всю вину на другое лицо — подлог Макаровских расписок. Вот что говорят нам факты о нравственных качествах обвиняемой.

С какою целью совершено преступление игуменьей? Оно совершено ради честолюбия, ради самовластия, ради привольной жизни в миру вместо монашеской кельи, ради корыстных целей. Я не могу подыскать ничего, могущего влиять на смягчение участи обвиняемой, но это дело защиты. Но неужели здесь на суде найдет себе место такая мысль, что всякие средства хороши, лишь бы они вели к хорошей цели. И цель-то здесь корыстная, и средства отвратительны. Да разве возможно обирать своего ближнего, пускать его по миру ради того, чтобы на чужой счет оказать благотворение другому? Разве можно воспитывать сирот, облегчать положение страждущих на воровские деньги, на деньги, добытые преступлением? Нет, такой повод не найдет отголоска в вашем сердце, вы с негодованием от него отвернетесь; вы подумаете о том, что бы сказали вы, если бы в вашу семью прокралась под видом благотворения такая личность, как обвиняемая, и пустила бы по миру вас и ваших детей. Вы бы сказали: это преступление возмутительно; против прямого нападения разбойника на большой дороге у нас есть физическая сила, револьвер, а против такого преступления нет защиты; карайте такую личность путем закона, защитите нас от таких гнусных нападений. А ведь к этому нападению, гнусному самому по себе, присоединяется еще обстоятельство не менее тяжкое. Все преступные деяния совершены под покровом монашеской мантии, той мантии, которая всегда была уважаема русским народом, той мантии, которая всегда была и будет выражением высоких принципов смирения, послушания и любви, той мантии, которая среди русского народа отворяет носящему ее двери каждого честного дома.

Обсудите же со всех сторон это дело, господа присяжные заседатели, карайте преступление, где бы оно ни скрывалось. Виновность лиц, преданных суду, ясна и вполне доказана. Вы убедитесь в этом еще сильнее, выслушав доводы обвинения по делу, составляющему венец творения игуменьи Митрофании, по делу о векселях Солодовникова.

Речь доктора уголовного права присяжного поверенного А. В. Лохвицкого в защиту Лебедева

Господа судьи, господа присяжные! Вы вчера выслушали представителей обвинительной власти о преступлениях, совершенных игуменьей Митрофанией. Теперь вам предстоит выслушать, как говорилось в старину, «тех разбитых людей вон», тех людей, чьих имуществ касались ее преступления. В числе этих людей находится и купец Лебедев, представителем которого я являюсь перед вами. Дело Лебедева по количеству материального вреда исчезает перед двумя такими колоссами, каковы дела Медынцевой и Солодовникова. Но здесь важно не количество вреда; вы должны отнестись к этому делу с таким же вниманием, как и к двум другим, может быть, даже с большим, {132} так как по своим последствиям оно представляется еще более страшным, чем дела Медынцевой и Солодовникова.

Прежде чем рассмотреть обстоятельства этого дела, мне необходимо обратиться к тем явлениям, которые, не принадлежа к существу дела, тем не менее способны заслонить его существо, отуманить ваш разум и привести вас к неверным выводам. Эти явления следующие. Во-первых, то заключение консистории, которое было представлено вам перед началом прений. Из этого заключения игуменья Митрофания не только представляется невиновною, но даже требуется предание суду самого Лебедева. Я должен поэтому разъяснить вам, в каком смысле и значении вы должны принять это заключение. Может быть, вам показалось, в особенности по некоторым выражениям и приемам предшествовавших мне ораторов, что здесь происходит борьба между духовною и светскою властью. Нет, такой борьбы здесь не происходит, да у нас и никогда не происходило. У нас всегда строго отделялось Божье от кесарева. Духовная власть имеет свою независимую область, у нее ключи от рая и ада; но в общих преступлениях духовные лица подчиняются светскому суду, земной каре, потому, между прочим, что духовная власть не может изрекать земной кары. Даже и в тех случаях, когда члены духовенства призывались в качестве судей в процессах о великих государственных преступлениях, они отказывались подписывать приговоры об уголовных наказаниях, представляя, что это противно их сану. Вы не должны принимать это заключение консистории в смысле печалования духовенства за подсудимую. В старину действительно существовал обычай, на основании которого высшее духовенство печаловалось перед царем за излюбленных лиц, подпавших светскому суду, просило о помиловании их, и светский суд уступал. Но такое печалование давно прекратилось. Величайший из наших государей Петр Великий, который был проникнут христианскою идеей правосудия, отменил это печалование. Однажды, когда по повелению Петра был посажен в застенок знатный боярин, засекший несколько своих крестьян, трупы которых были выставлены возле Успенского собора, патриарх явился в застенок с образом Божьей Матери, говоря, что Пречистая пришла освободить того, кто много жертвовал в храм Ея. Государь сказал ему громовые слова: «Монах, знай, что я чту Бога и Пречистую Матерь Его, может быть, больше твоего, но я знаю те обязанности, которые наложил на меня Бог относительно моего народа,— творить правосудие. Возьми святый образ и поставь его на его место». Вы, господа присяжные, обличены здесь монархом верховною властью творить правосудие; и вы должны были бы ответить на печалование, если бы оно предъявилось, словами Петра Великого. Вот то, что я хотел сказать об отзыве консистории, утвержденном двумя архиереями, дабы он не мог смутить вашей совести. Это не решение духовного суда, которое предваряло бы и стесняло светский суд, это не печалование — это просто мнение начальства о действиях подчиненной. Разбирать его по существу мы не будем. Мнение консистории выведено на основании старого устава. По этому уставу судьи решали вопрос о виновности и невиновности не на основании внутреннего убеждения, а по наличности наперед установленных улик и доказательств. Были два свиде-{133}теля, показывающие в пользу подсудимого,— и нельзя его осудить. Вы судите не так, вы помните вашу присягу, обязывающую вас подать голос по убеждению совести, ничем не стесняемому, вы можете не дать веры 20 свидетелям и поверить одному, если видите; что он говорит правду. Может быть, консистория и могла прийти к неправильному выводу, основываясь на формальностях старого, уже отмененного закона. Во всяком случае, нельзя особенно претендовать на консисторию: она не слышала живых свидетельских показаний и прений; что она взглянула снисходительно, это тем более естественно, что самый характер духовной власти и, наконец, та цель, для которой установлено представление мнения о подсудимом духовном лице, условливает более снисхождение, чем строгость.

Перехожу к другому явлению, которое может смутить вашу совесть: это та цель, которую здесь выставляла игуменья Митрофания как руководившую ее действиями, цель, имевшая предметом попечение о бедных и сиротах. Я не буду оспаривать, что такова действительно была цель игуменьи Митрофании, так как из дела не выяснилось, чтоб она вела роскошную жизнь, что она имела намерение употребить добытые преступлением деньги на свои нужды и прихоти. Что она ездила в карете, останавливалась в хороших гостиницах, это вовсе не доказательство роскоши, а только соблюдение приличия, к которому обязывал ее сан и на удовлетворение которого она имела достаточно средств в своей законной части монастырских доходов. Но допустив эту цель, можно ли сказать, можно ли развивать перед вами положение, что благая цель оправдывает подлог? Действительно, было время, когда ученье об оправдании средств целью смутило умы сатанинскою прелестью своей. Но оно давно осуждено нравственностью: оно противно всем христианским началам. Допущение этого учения произведет полную анархию в обществе. Всякий станет объяснять цель своих преступлений желанием блага народу, делаясь при том судьей того, что нужно считать благим и добрым. Ведь и Нечаев, о котором упоминалось перед вами, также, по его словам, совершал свои злодеяния ради блага народного. Такое учение буквально противоречит Евангелию, потому что признать его — значит признать правильность распятия Иисуса Христа; первосвященники требовали этого распятия, выставляя опасность со стороны римлян для еврейского народа. «Пусть лучше один человек погибнет,— говорили они,— нежели весь народ».

Да, наконец, господа присяжные, если игуменья Митрофания не имела в виду корысти, пользования роскошью, то действительно ли, что только благие цели руководили ею? Не всегда люди действуют преступно под влиянием исключительно корысти, а очень часто из гордости, честолюбия. Разве величайшие злодеи, заливавшие мир кровью, всегда действовали из корысти, из жажды роскоши и наслаждений? Между ними были и такие, которые спали жестко, ели один хлеб, ненавидели роскошь. Создание обширных заведений с садами, мастерскими, шелководством и другими затеями — разве не могло это быть делом гордости и честолюбия? Еще вопрос: не совершила ли игуменья Митрофания преступлений из крайности? Могут сказать, что она взяла много сирот на воспитание, поселила сестер милосердия, ей нечем было их {134} содержать, кормить, и она в крайности прибегла к подлогу. Такой аргумент вовсе не годится. Кто не знает, что нигде благотворительность так не развита, как у нас в России? Еще недавно, когда голод постиг Самарскую губернию, сколько денег посыпалось от частных лиц, сословий, обществ, притом без лотерей, обещаний награды медалями и орденами! В доказательство того, что к учреждениям, которыми заведовала игуменья Митрофания, общество отозвалось сочувственно, когда ведение его сделалось безукоризненным, служит показание г. Мартынова, казначея Петербургской общины. Он сказал здесь, что игуменья Митрофания сдала общину в скудном виде, а теперь она в цветущем состоянии. У нас много людей, желающих делать добро, только не смущайте их, не прибегайте к таким средствам, которых не одобряет общественная совесть. Общество распространения христианства на Кавказе жалуется на плохое положение своих дел. Причина заключается в том, что оно раздает членам звезды и кресты какого-то ордена св. Нины по установленной таксе и тем оттолкнуло от себя людей, истинно сочувствующих его цели.

Перехожу к обстоятельствам дела. Дело идет о подлоге. 23 января 1873 года были представлены от имени игуменьи Митрофании в Петербурге для дисконта три векселя на сумму 14 тысяч рублей за подписью купца Дмитрия Николаевича Лебедева. Лебедев заявил, что векселя подложные, что он их не подписывал, что он никогда не давал игуменье Митрофании ни векселей, ни бланков. Игуменья Митрофания говорит, что он ей в виде пожертвования дал бланки, которые подписал в ее присутствии, для дисконтирования, и теперь отрекается от своей подписи.

Прежде чем разбирать фактическую сторону дела, нужно представить себе этих двух лиц, взаимно друг друга обвиняющих, что за лицо игуменья Митрофания и кто этот Лебедев, кому из них мы должны более верить? Что за лицо игуменья Митрофания? Вам уже говорили, что она дочь знаменитого генерала, баронесса, бывшая фрейлина Высочайшего Двора; она вращалась в. высших кругах общества; последнего нельзя отрицать; Лебедев познакомился с нею в великокняжеском дворце; она говорила здесь, что предпочла впоследствии бывать в домах купцов и хижинах крестьян,— надобно полагать после того, как в высших сферах стали догадываться о не совсем чистой ее деятельности. Надев рясу монахини, сделавшись игуменьей, она не потеряла прежних связей и влияний; монашеская ряса только прикрыла ее страсти. Вы видели, гг. присяжные, ее ум, ее находчивость во время десятидневного заседания; вы видели, что ее врасплох застать невозможно; она скользит между рук; вы видели, как трудно ее заставить сказать что-нибудь положительное, как, сказав что-нибудь, она оставляет за собой место для отступления; вы могли убедиться в твердости ее характера, в способности не конфузиться перед самыми вопиющими доказательствами преступления. Посмотрим теперь, какою обрисовалась эта женщина в деле Лебедева. Я избираю для этого систему самую неотразимую и притом бесплодную для игуменьи Митрофании; я буду изображать ее по тем фактам, которые она сама признала. Начнем с ее знакомства с Лебедевым. «Я познакомилась,— говорит она,— с Лебедевым по следующему случаю: Лебедева назначили на общественную служ-{135}бу, от купеческого общества. Он человек, который любит только свои выгоды, а не любит трудиться для общества,— в противоположность игуменье Митрофании, которая вся состоит из пожертвований на общую пользу. Он приехал ко мне, когда остановилась во дворце Великой княгини Александры Петровны, записался в члены общины и просил исходатайствовать освобождение от общественной службы, о чем было весьма неприятное для него дело в Сенате. Я исходатайствовала». Она хвалится этим, она желает унизить Лебедева, выставляя его эгоизм! Но как же она, монахиня, берется ходатайствовать за такое дурное дело, каково уклонение от общественной службы! Притом оказывается ее показание несправедливым. Лебедев говорит, что он был освобожден Сенатом, представив свидетельство медицинского департамента о глазной болезни. Пойдем далее. Каким образом появились векселя? Игуменья Митрофания говорит, что ей нужны были деньги; Лебедев дал ей вексельных бланков на 17 тысяч рублей; из них она могла представить к дисконту на 14 тысяч рублей с обязательством выкупить в срок, на 3 тысячи рублей оставить вполне в свою пользу. За это она должна была представить Лебедева к награде орденом; если Лебедев получит орден, то все бланки остаются в ее пользу, если не получит, то имеет право только на дисконт 14 тысяч рублей. Она писала текст векселей на имя знакомых купцов Макарова и Даниельсона, потому что на свое имя, как монахиня, она не могла принимать векселей, это запрещено законом. Но если это запрещено законом, то зачем же вы нарушаете закон? Притом этот закон основан на церковных правилах, на постановлениях соборов. Как легко и свободно она говорит о нарушении закона! Она берется представить Лебедева к награде орденом. У нас существует закон, по которому лица, сделавшие значительные пожертвования на общую пользу, могут быть награждены медалями и орденами, но заметьте — только тогда, когда пожертвования будут сделаны. Но можно ли подумать, чтобы закон допускал условные сделки, обязывающие сделать пожертвование в случае получения ордена? А у игуменьи Митрофании устроена настоящая лавочка для продажи медалей и орденов; у нее, как мы видели, была установлена такса на разные ордена и степени: столько-то за орден Анны 3-й степени, столько-то за вторую степень, а если с короной, то такая-то прибавка. Если б этим занималось светское лицо, то это было бы в высшей степени предосудительно, так как такими действиями и злоупотреблениями компрометируется достоинство правительства. Но когда этим занимается монахиня, это втрое хуже. Какие обеты дает монахиня, чему она должна научать других? Смирению, деланию втайне добра, для Бога, пренебрежению всякого внешнего величия. А она распаляет дурные страсти к приобретению внешних отличий не заслугами, даже не пожертвованиями, а покупкой! Являясь перед нами в монашеской рясе, она должна и нести особую ответственность за подобные деяния. От такой лавочки недалеко до лавочки с темным товаром.

Что она делает, когда Лебедев заявил о подлоге векселей? Она не отрицает, что вела с ним переговоры; мало того, она здесь пред вами с большим апломбом рассказала, что предлагала Лебедеву взамен векселей выдать расписку о поставке им будто бы на 14 тысяч рублей материалов и припасов для {136} Московской общины и написала эту расписку. Что же это такое! Да это мошенничество, подлог! Начальник какого-либо учреждения, выдающий квитанцию в несуществовавшей поставке, совершает прямой подлог. По этой расписке община должна платить деньги, а при ее несостоятельности этот не существовавший долг будет в ущерб другим действительным кредиторам; в вашей среде несколько купцов; они знают, какое значение при конкурсе имеют разные расписки в поставке материалов и припасов. Если бы Лебедев оказал слабость, уступил ей из желания избежать хлопотливого дела о подлоге с самовольным противником, тогда бы она забрала его в руки; из страха, что она обнаружит подложность квитанции о поставке, он должен был бы делать все, что ей угодно, и в конце концов сидел бы здесь на скамье подсудимых среди той свиты, которую она привела. Если сама игуменья Митрофания сознается, что ее подлог ничего не значит при написании расписки, то что же невероятного в составлении ею подложных векселей для дисконта? Упомянем еще об одном обстоятельстве, с виду маловажном. Вы помните, что Лебедев здесь заявил об анонимном письме, в котором его предупреждали о недобросовестности его поверенного Гордена. Игуменья Митрофания поспешила заявить, что это письмо было написано по ее поручению. Анонимные письма при невинных интригах позволительны между молодыми людьми и девицами. Но прилично ли игуменье писать анонимные письма, и притом такие, в которых кто-либо порочится. Разве она не могла честно и прямо предупредить Лебедева, если действительно желала охранить его интересы? Это только показывает на обширность ее канцелярии — бумаги деловые, сомнительные, анонимные письма, а потом и подложные. Вот вам, господа присяжные, портрет игуменьи Митрофании, нарисованный не мною, а ею самою и ее показаниями: ходатайство о дурных делах, обход закона, торговля орденами, анонимные письма и предложение о составлении фальшивой квитанции!

Теперь посмотрим, что за человек купец Лебедев, интересы и честь которого я защищаю на основании свидетельских показаний его собратий по торговле, знающих его много лет, и других свидетелей и, наконец, того, что вы: могли сами заметить. Он человек богатый, его торговые обороты простираются ежегодно на сумму свыше 500 тысяч рублей; следовательно, его ежегодный: доход надобно считать по меньшей мере в 40 или 50 тысяч. Он живет в Петербурге, но в глухом предместье, на Выборгской стороне, живет просто, как жили его деды, он не знает ни театров, ни клубов, ни трактиров. Свидетель Захарьев, ведущий с ним лесную торговлю, говорит, что он только и знает, что свой лесной двор да лесную биржу; изредка случится с ним поговорить за чашкой чаю. Жизнь его в уединенной местности должна быть хорошо известна его собратьям по торговым делам. Все они единогласно говорят не только о его богатстве, но и о его честности, ничего худого о нем не слыхали. Векселей он не выдает, обороты он производит на наличные; изредка случится ему дать краткосрочный вексель по лесной торговле, и векселя его принимались в Государственном банке и Обществе взаимного кредита к учету из 7 % годовых. Вы помните, что игуменья Митрофания заметила вам о проти-{137}воречии в показаниях свидетелей: один-де свидетель говорит, что Лебедев скуп, а другой, что насилу мог отыскать Лебедева, чтобы заставить получить должные деньги. Но игуменья ошибается: здесь нет противоречия. Ей, конечно, не приходилось, чтобы ее отыскивали для вручения должных денег. Человек может быть скупым в том смысле, что не любит излишних трат, и нисколько не заботиться о скорейшем получении долга, в уплате которого он уверен. Что Лебедев не скряга, а человек добрый, способный к пожертвованиям, притом чистым, у нас неопровержимые доказательства. Вам было прочитано удостоверение священника церкви в Земледельческом институте Африкана Быстроумова о том, что Лебедев сделал исправлений в церкви на 3 тысячи рублей и не только не домогался награды, а напротив того, просил даже не сообщать начальству. Другой случай еще красноречивее. Рижский архиепископ Филарет производил сбор на устройство православных церквей в прибалтийских губерниях, где церкви нередко помещаются в сараях и овинах. Преосвященный не прибегал ни к каким обещаниям наград и заманиваниям — Лебедев пожертвовал на этот священный предмет 7 тысяч рублей, и притом как пожертвовал? Он передал деньги Фаворскому с просьбой не оглашать его имени. Для Петербургской общины сестер милосердия Лебедев, по свидетельству ее казначея, пожертвовал сверх членских взносов материалов на 9 тысяч рублей. Все говорят, что Лебедев никогда не искал ни медалей, ни орденов. Недавно он получил разом два ордена Св. Станислава. Это только доказывает, что он еще сделал добрые дела в Кронштадте, откуда пришли ордена, вовсе не думая о получении последних. Вы, конечно, господа присяжные, запомнили подробное показание о личности Лебедева, данное купцом Мартыновым, казначеем Петербургской общины; вы, конечно, не забыли этого свидетеля, прямота которого видна из самой наружности его. Когда я спросил его, возможно ли, чтобы Лебедев отказался от своей подписи на векселях, он замахал руками, как человек, которого спрашивают о неестественном предположении. Вот какого рода человек Лебедев: богат, честен, делает добро втайне, не ищет не только наград, но и известности, тих, прост в жизни.

Кому из этих двух лиц мы должны верить? Кажется, не может быть сомнения. Это подтверждает и рассказ самой игуменьи Митрофании о выдаче бланков и об обстоятельствах, при которых совершилось заявление о подлоге. Выслушаем внимательно игуменью.

Она говорит, что Лебедев выдал бланков на 17 тысяч рублей, из этого числа на 3 тысячи рублей вполне пожертвовал, а на 14 тысяч рублей условно, если получит орден, но во всяком случае предоставил ей право дисконтировать. Расписки с нее он никакой не взял, доверил ей слепо. Спрашивается: почему же он не дал 3 тысячи рублей деньгами? Он, человек богатый, у которого, по показаниям свидетелей, всегда на текущем счету до 50 тысяч рублей. Невероятно. Зачем он будет давать ей свои векселя для дисконта, когда этим он может компрометировать свою торговую репутацию? Лебедев заявил, что он даже не знал до сих пор, что можно давать вексельные бланки. В показании его звучала истина; оно тем более заслуживает веры, что закон положительно воспрещает обороты вексельными бланками, а если по обычаю {138} такой оборот и существует, то, конечно, он практикуется не такими купцами, как Лебедев, который производит торговлю на наличные. Но всего важнее следующее обстоятельство. Игуменья говорит, что Лебедев выдал ей вексельные бланки в марте 1871 года. Но позвольте, игуменья представила на 480 тысяч рублей векселей от имени Солодовникова, писанных от декабря 1870 года. Следственно, в марте 1871 года она имела в кармане почти на полмиллиона векселей таких крепких, каковы Солодовниковские... Зачем же ей понадобилось выпрашивать у Лебедева только для дисконта на 14 тысяч рублей векселей?! Очевидно, что если бы ее показание о получении бланков от Лебедева было справедливо, то выходит, что она тогда не имела в руках векселей Солодовникова, а представленные ею — фальшивые. Но мы, сверх того, видели и еще более увидим, что и Лебедевские векселя также фальшивые.

Лебедев заявляет, что подпись на векселях подложная. Игуменья Митрофания немедленно приезжает в Петербург. Что же, она кричит о поступке Лебедева, возмущается такою неправдой? Нет, она приглашает его к себе, ведет переговоры, предлагает расписку в 14 тысяч рублей о доставке будто бы материалов и припасов с тем, чтобы Лебедев выручил из рук полиции векселя и отдал бы ей для уничтожения. Я рассматривал уже эту расписку с точки зрения нравственного характера игуменьи Митрофании. Посмотрим на нее с другой стороны. Если векселя действительные, то чего бояться игуменье Митрофании, зачем выдавать Лебедеву квитанцию, зачем лишать общину того, что ей было пожертвовано? Игуменья Митрофания объясняет это тем, что она не захотела больше иметь пожертвований от Лебедева, увидав, что это за человек. Она, которая платила деньги тем, которые находили ей пожертвователей, она отказывается от жертвы людей нечистых! Это пирамидально!

Еще одно важное обстоятельство. До Лебедева дошли слухи, что, сверх трех векселей, предложенных к учету в конторе Чебарова, у купца Семенова находятся также векселя от его имени на значительную сумму, 50 или 100 тысяч рублей, доставленные также игуменьей Митрофанией. Он показал нам, что спрашивал об этом игуменью, и она обещала ему успокоить его. Вслед за этим он получает от нее записку, в которой между прочим значится: «приезжайте ко мне завтра; Семенов был у меня, я с ним покончила; хочу вас успокоить». Она объяснила эту записку тем, что спешила успокоить Лебедева; Семенов ей сказал, что никаких векселей от имени Лебедева нет. Но что значат слова «я с ним покончила»? Что такое она могла покончить с Семеновым, что могло интересовать Лебедева? Очевидно, что она взяла у Семенова другие фальшивые векселя Лебедева, которые потом исчезли. Эта записка и объяснение игуменьи Митрофании показывают, с одной стороны, ее лживость и способность к изворотам, а с другой стороны, что выпущена была целая масса фальшивых векселей от имени Лебедева, исчезнувшая после его заявления о подлоге.

Материальным доказательством подлога векселей служат показания сведущих людей, которым были предъявлены для сличения подписи в заподозренных векселях с несомненными подписями Лебедева. {139}

В числе экспертов были и граверы, лица, изучающие и производящие малейшие штрихи, не заметные простому глазу. Эксперты и в Петербурге, и здесь в Москве объявили, что хотя подписи на векселях с первого взгляда и представляют сходство с подписями Лебедева на несомненных документах, но при ближайшем рассмотрении оказываются подложными. Вы сами сличали эти подписи и можете судить, насколько правильно заключение экспертов. Замечу, что если экспертиза почерка может иногда не внушать полного доверия, то, во всяком случае, не в настоящем деле. Мы видели, например, что игуменья заявила, что может писать различно. Почерк такого лица не может иметь постоянного характера. Но Лебедев не пишет до двух часов ночи, подобно игуменье; он не пишет докладных записок по судебным делам, все его сочинения ограничиваются подписью на счетах и других торговых документах: «С.-Петербургский I гильдии купец Дмитрий Николаевич Лебедев». Тогда подпись приобретает устой, неизменность; однообразно пишутся буквы, штрихи, росчерки. Все это как зарубленное раз навсегда. Каким бы пером, в каком бы положении он ни писал, подпись его всегда будет иметь один и тот же характер. У нас, сверх того, была и другая экспертиза — лиц, знающих Лебедева, ведущих с ним торговые дела. Они единогласно объявили подпись на заподозренных векселях подложною, так что под такие векселя денег бы не дали.

Но самым важным доказательством подлога я считаю доказательство моральное, психическое. Игуменья Митрофания говорит, что Лебедев подписал бланки векселей при ней самой, в квартире Трахтенберга. Следственно, если вы признаете векселя не подложными, то вместе с тем вы признаете Лебедева лжецом, клеветником, лживым доносчиком. Как, этот богач отказывается от своей подписи, обвиняет в подлоге женщину, монахиню? Какая гнусность! Мало того. Если верить игуменье Митрофании, то выходит, что Лебедев, выдавая ей вексельные бланки в 1871 году, тогда уже задумал отречься от подписи, чтобы без хлопот получить орден, и тогда он изменил свой почерк. Сколько здесь адски обдуманного; какую ненависть и презрение должен был бы внушать Лебедев, если бы утверждения игуменьи Митрофании были справедливы, если бы подписи не были признаны подложными! Да как он, злодей, навострился изменять руку еще в 1871 году, что обманул и петербургских, и московских экспертов; и те и другие признали подписи на векселях несходными с его несомненными!!

Господа присяжные, я вас предупреждал, что дело Лебедева самое страшное из всех трех, в которых судится игуменья Митрофания. В самом деле, если вы признаете векселя М. Солодовникова не подложными, брат его, гражданский истец, потерпит материально, но он не опозорен; он заявил о подлоге, имея известные доказательства, не своих векселей, а векселей брата; если документы от имени Медынцевой будут признаны правильными, она будет разорена, но не опозорена. Но если векселя от имени Лебедева будут признаны не подложными, тогда он покроется позором, он — преступник, задумавший адскую махинацию, чтобы погубить невинную женщину; я не знаю ничего хуже такого возмутительного деяния. {140}

Итак, господа присяжные, вопрос ставится в упор; надобно вам выбрать одно из двух положений: или то, что Лебедев, человек богатый, честный, тихий, делающий втайне добро, жертвующий тысячи с просьбой не оглашать его имени, не ищущий никаких отличий, задумал погубить игуменью Митрофанию и для этой цели, еще до 1871 года научившись изменять свой почерк, подписал ей вексельные бланки для получения ордена (которого не искал в других случаях), изменил почерк так ловко, что не побоялся отречься от векселей и вызвал против себя сильного противника; обманул экспертов в Петербурге и Москве, обманул обвинительную власть. Вам предстоит признать или это положение, или другое: что игуменья Митрофания, занимавшаяся, по ее собственным словам, делами непристойными, в особенности для монахини, женщина, предлагавшая, по ее словам, Лебедеву фальшивую расписку о несуществовавшей поставке, уличенная по этому делу во всевозможной лжи; что она, помня, как ей раз сошел с рук вексель в 2 тысячи рублей от имени Дубровина с фальшивым бланком Лебедева, благодаря тому, что она уплатила деньги, затрудняясь в получении денег по векселям Солодовникова — составила подложные векселя от имени Лебедева с целью воспользоваться только учетом их, а потом по наступлении срока выручить их, рассчитывая при этом, что Лебедев и не узнает о дисконте его векселей, а если и узнает, то такой тихий и робкий человек не захочет подымать бури, что она всегда успеет его убаюкать выдачей расписки, запугать связями и положением.

Господа, могу ли я сомневаться, которое из этих двух положений вы признаете правильным?

Я не хотел останавливаться на одном доказательстве, приведенном игуменьей Митрофанией, так оно слабо, неестественно. Я говорю о показаниях двух монахинь, Досифеи и Зинаиды, показавших, что они видели, как Лебедев подписывал вексельные бланки на квартире Трахтенберга. Что это за показание! Они входят по очереди в кабинет, кланяются в ноги игуменье, отвечают на ее вопросы, потом уходят — и в эти несколько минут, в этом положении, когда письменный стол у них сбоку, они видят, что Лебедев пишет векселя, и видят даже, сколько векселей. Нельзя, впрочем, к ним строго относиться; мне жаль этих бедных женщин. Они находятся под таким влиянием игуменьи Митрофании, что беспрекословно подписываются на бумагах, не зная их содержания, выдают на себя долговые документы. Кто знает, какими суеверными путями,— может быть, видениями, вроде тех, о которых она говорит в одной из перехваченных записок,— она могла убедить их, что они видели то, чего они не видели. Не знаю, следили ли вы, гг. присяжные, за выражением лица игуменьи Митрофании при допросе монахинь. Я не спускал с нее глаз в это время; я ясно видел, как нижняя губа ее шевелилась, как бы повторяя про себя показания монахинь; как она делала головой едва заметные знаки одобрения на их показания. Я произвел перед вами опыт над искренностью показаний монахинь. Я спросил у Харламовой, есть ли у нее денежный капитал или недвижимое имение. Вы видели, как она в течение нескольких минут маялась, не решаясь дать прямого ответа, и посматривала на игуменью. Все это {141} потому, что к этому вопросу она не была подготовлена, она боялась стать вразрез с показанием игуменьи.

Вот, господа присяжные, все обстоятельства дела Лебедева. Я старался изложить их вам как можно проще. Я уверен, что вы пришли к убеждению в том, что векселя от имени Лебедева подложны и что в этом подлоге виновна игуменья Митрофания. Судьи праведные! Не дайте Лебедева, человека невинного, в обиду и на позор. Об этом деле много говорили до начала судебного заседания; многое из этого невольно должно остаться в вашей памяти, хотя оно и не должно теперь руководить вами. Люди беспутные громко выражали желание, чтобы Митрофания была осуждена потому только, что она монахиня; люди слабые желали, чтобы она вышла из суда с торжеством, опять потому только, что она монахиня. Но то, чего честные люди должны желать, то, чего они имеют право ожидать от вас, это то, что вы при священнодействии правосудия, отложив всякое иное попечение, скажете правду, не обвиняя человека невинного, каков Лебедев. Господа присяжные! При разборе мрачных дел об игуменье Митрофании выяснилось несколько утешительных фактов для нашей общественной нравственности. Двести тысяч, данных Серебрякову с компанией, не спасли скопца Солодовникова от следствия и заключения под стражу; десятки тысяч и разные протекции не помогли игуменье Митрофании снять опеку с предавшейся пьянству Медынцевой, чтобы забрать ее в свои руки; ничто не спасло и ее саму от следствия и предания суду. Мы верим, что и теперь никакие хитросплетения, ложь, лицемерие и монашеские рясы не помогут ей отуманить ваш разум и совесть; мы верим, что теперь настала минута, когда все злое, что она так долго сеяла, она его и пожнет!

Речь присяжного поверенного Ф. Н. Плевако в защиту Солодовникова и Медынцевой

Господа судьи и господа присяжные заседатели! Пришло время свести счеты игуменьи Митрофании по делам с Солодовниковым и Медынцевой, за которых я пришел ходатайствовать на суде. Пришло время решить: клевета врагов или темнота собственных поступков привели игуменью и весь этот штат на скамью подсудимых. Десятидневное доказанное вашими запросами внимание к делу обязывает меня щадить ваше время, и вы позволите мне прямо вступить в середину этого дела, прямо заняться решением существенного вопроса процесса.

Хороши ли документы, написанные от имени Медынцевой, не взяты ли они задними числами, когда она была под опекой, выманены путем обмана и пущены в свет с целью разорить ее?

На этот вопрос нет возражения. Особенность процесса Медынцевой в том и состоит, что подсудимые не отвергают обмана, только стараются свалить зло с одной головы на другую. От хорошей вещи, от честного дела никто не отказывается; хорошую вещь не прочь иметь и тот, кому она не принадлежит. А здесь мы видим не то: всякий чуждается этих векселей. Спрашиваем Трах-{142}тенберга: ваши эти векселя?— Нет, нет, это матушка мне их дала. Спрашиваем Красных — а на ваше имя писанные — ваши?— Нет, мне матушка велела написать, я написал и ей отдал. Макаров тоже отмахивается рукой в ее сторону, а игуменья, в свою очередь, валит вину на Макарова, Трахтенберга и Толбузина...

Есть векселя, писанные на подрядчиков общины и на монахинь, но и те в один голос отвечают, что с Медынцевой векселей не брали, дел не имели и что до опеки,— она была им неизвестна.

Казалось бы, при таком порядке вещей следствие должно было остановиться на тех, на чьи имена писаны векселя. Но к чести правосудия, оно не оставалось на внешности, на орудиях преступления; оно проникло вглубь, отыскало действительных виновников, отыскало душу преступления и предложило труды свои вашему вниманию. Следствие доказало вам, что было время, когда Медынцева, отданная под опеку, жила у игуменьи Митрофании и подчинялась ее влиянию. Защита не оспаривает подобной черты характера Медынцевой и в течение этих дней очень часто обращала внимание на то, что и сейчас Медынцева подчиняется слепо влиянию тех, кто ее окружает и кому она верит. Медынцева была такою и тогда, и игуменья имела все средства взять с нее бланки. Но когда они взяты? Обвинение предполагает, что это случилось в квартире Трахтенберга, когда взяты были с нее подписи на продолговатых белых бумажках. Я не стану поддерживать этого положения. Медынцева, с полной откровенностью показывавшая о деле, что она помнит, рассказала, что всегда и везде бесконтрольно подписывала все, что ей приказывала игуменья; но рассказывая, что она помнит, она сочла долгом не утверждать того, что эти белые бумажки были векселя.

Не уловив момента, когда были взяты бланки, обвинение и потерпевшая сторона ничего от этого не теряют. В дальнейшей судьбе векселей, в их пользовании и способе обращения их выясняются люди, кому эти векселя были надобны, и средства, какими они пользовались при этом.

У нас есть факт, что текст векселей в большинстве написан измененною рукой игуменьи, в чем она здесь созналась, хотя и отрицала это на следствии,— факт, что они написаны на имя ее послушниц, на имя ее подрядчиков и ее спутников в делах — Махалина, Трахтенберга. Каким же образом могло случиться, что обманывали Медынцеву Трахтенберг и Толбузин с Макаровым, а на векселях появлялись не отвергаемые ее послушницами безоборотные бланки и собственноручные тексты игуменьи? Игуменья говорит, что тексты и бланки были заранее написаны для дел Смирновых, что эти тексты и бланки исчезли и ими злоупотребили ее бывшие друзья и ближние. Неправдоподобное объяснение! По делу Лебедева игуменья говорила другое, что она, напротив, любительница на случай нужды брать с купцов бланки без текста, а здесь уверяла, что у нее заранее заготовляются на случай надобности тексты без подписей.

Затем, есть или нет правды в объяснениях игуменьи о похищении бланков, но написанные задним числом и выманенные у Медынцевой подписи на векселях в начале 1873 года все собираются в руках игуменьи. Это время суш-{143}кинской сделки. Она очень характеристична. В ней мы увидим всех действующих лиц этой обирающей Медынцеву компании и единодушную работу для этой цели.

Из слов Ушакова вы знаете, что на 150 тысяч рублей векселей Медынцевой он свез к Сушкину. Сушкин не изумлялся, не сомневался: от игуменьи он уже знал о товаре, ему предложенном. За векселя он заплатил полтину за рубль, заплатил товаром, который ценил втридорога; и свидетели обвинения, и свидетели защиты единогласно свидетельствуют о чудовищном барыше, о ростовщической жестокости Сушкина, который захотел попользоваться 150 тысячью рублей Медынцевой, заплатив за это много-много по 30 или 35 коп. за рубль. Куда же пошли вырученные деньги? В общину и к Макарову. Из чего состояли векселя? Из векселей руки Митрофании и прибавленного десятого векселя, писанного на имя Яненко, свояченицы Макарова. Эта Яненко признает, что она писала его по просьбе Макарова. Прежде она говорила, что подпись Медынцевой уже была; на суде она отступила от прежнего показания; она сказала, что когда текст был написан, подписи не было. Мы не верим этому; это показание подделывается под объяснение Макарова, на суде утверждавшего, что этот вексель без подписи он вручил игуменье, а та уже добыла подпись Медынцевой. Мне кажется до очевидности ясным, что Макаров был владельцем этого векселя, что он просил Яненко, как она и показала на следствии, вписать текст. Зачем же он попал к нему? Да недаром же Макаров, опекун Медынцевой, помогал игуменье и Сушкину обобрать Медынцеву. Что за бескорыстное служение злу! И вот вексель на имя Яненко и часть денег, уплаченных Ушаковым Макарову и Порохонцеву, обличают Макарова. Нет сомнения, что бланк Медынцевой есть дар, предложенный Макарову за содействие при сбыте векселей опекаемой. И поработал Макаров! В опекунских бумагах мы читаем запрос Сушкина опеке о достоинстве векселей Медынцевой; такой же запрос опекуна Медынцевой и ее покорное признание, что эти векселя действительны и писаны в 1869 и 1870 годах до опеки. А ведь о том, что эти векселя дурны и эта подписка Медынцевой не верна, никто не спорит. К чему же было лгать себе во вред Медынцевой? Подписка эта могла быть взята или принуждением, или на заранее подписанном бланке, данном Макарову. Но Медынцева не обвиняет Макарова в принуждении и взятии бланков; следовательно, этим материалом его ссудила та личность, которая владела такими бумагами, а личность эта — игуменья, по свидетельству ряда лиц, здесь допрошенных.

Этим работа не кончилась. Домашние подтверждения недостаточны для Сушкина, и Макаров задумал взять с Медынцевой подтверждение нотариальное, чтобы ни время, ни место взятия бумаги не подлежали сомнению. Является к Медынцевой нотариус Подковщиков и берет заявление. Макаров сидит уже у Медынцевой и дает ей совет подписать заявление, обнадеживая ее ничтожностью этой бумаги. Никого другого, кто бы, по-видимому, от игуменьи дожидался этой бумаги, нотариус не видал. Кто же, как не Макаров, брал эту бумагу?

А в это время не дремлет и игуменья. Обеспеченная первым завещанием {144} Медынцевой, совершенным у нотариуса Рукавишникова, в пользу общины, игуменья заменяет это завещание другим. Медынцева едет в Серпухов и при участии священников Владычного монастыря в качестве свидетелей совершает завещание, где специально подтверждает свои до опеки данные долги, долги, которых, по общему сознанию всех, не существует. Не Медынцевой нужна была эта ложь, а тем, кого это касалось. Что завещание есть дело игуменьи, это несомненно; оно у нее и хранилось до сих пор. Что этим завещанием укреплялись интересы Сушкина — ясно; что с этою целью оно писалось — несомненно. Значит, в Серпухове хлопотали о Сушкине и интересовались им.

Получив эти векселя, Сушкин хорошо понимал, что они низкой пробы. Как же поправить дело? Придумано недурно: Сушкин, старожил Москвы, хорошо знающий, что Медынцева живет в Москве, знающий это от ее опекунов, с которыми вел переговоры до покупки векселей, вдруг усылает векселя для взыскания в Курск, Орел и Тамбов. Переезжая из города в город, его услужливый поверенный заявляет, что Сушкину неизвестно местожительство Медынцевой, и вызывает ее через Сенатские Ведомости. Кто из граждан читает эту газету? Никто. Пройдет срок, и вот по закону суды постановят заочное решение, оно войдет в законную силу. Сушкину выдадут исполнительные листы, с которыми уже спорить нельзя, и деньги отдать придется. Но, к счастию, в лице опекуна Гатцука и поверенного Иванова Медынцева встретила защиту. Было доведено до сведения властей о Подковщиковской бумаге и приняты законные меры к уничтожению вредных последствий. Тогда пошла иная работа, направленная к тому, чтоб устранить вредных людей, а вредные люди те, кто мешает обобрать Медынцеву. Вы знаете, что старались сместить Гатцука: именем Медынцевой без ее воли уничтожают в Полицейских Ведомостях доверенность, данную Иванову. «За что же вы лишаете меня полномочия, не я ли спас вас от разорения, задуманного Макаровым?» — спрашивал он доверительницу. Она изумлена. Она этого не делала. Тогда делается в газетах новая публикация, и обнаруживается ложь первой. Что же делает Макаров? Он спешит заявить, что первая публикация была искажена, что типография ошиблась. Публикация эта делается от имени типографии, вроде извещения об опечатке. Но кто не видывал, кто не читывал Полицейские Ведомости? Скажите мне, случалось ли вам встретить редакторские поправки в этой газете? Не запомню такого случая. Поэтому та особая щепетильность, с какою исправляется первая публикация Медынцевой, не есть ли дело Макарова, который увидал, что он нарвался в этом деле?

Я думаю, что дело Сушкина — общее дело игуменьи и Макарова.

Векселя на имя Красных носят тот же след работы игуменьи и Макарова. Красных признался, что игуменья упросила его написать текст, указывая на благо общины; игуменья факта не отвергает. А по передаче этих векселей какой-то г-же Тицнер, по словам того же чистосердечно сознающегося Красных, ведь уж не игуменья, а Макаров потребовал расписки о продаже векселей и получении расчета.

Кроме Тицнер, оказались векселя еще на имя несуществующего лица Кар-{145}пова. От Карпова они переходят к какому-то Мейергейму. Где этот Мейергейм? Кто он? Этого, как и личности Тицнер, мы не могли узнать. Вообще, кроме Сушкина, характер которого и жадность к наживе мы достаточно изучили и которого смерть освободила от ответственности, прочие владельцы куда-то скрылись, куда-то бежали. Темные люди... Они охотно вступили в темное дело и скрылись от опасности, выдав одну игуменью, рассчитывая, не спасет ли ее сан и положение, не удастся ли ей каким-нибудь способом обмануть правосудие и выйти чистою. А если это свершится? О! Тогда выползут они из своих нор и, осмеивая слабость правосудия, начнут рвать в куски чужое добро, и уже не спрячутся, а гласно будут заявлять свое местожительство, может быть, придадут ему блеск и роскошь на добытые средства.

Но довольно об этом. Темное происхождение и ничтожность добытых обманом векселей явны, явно и участие подсудимых. Оно вызвало со стороны Сиротского суда преследование, к нему присоединилась Медынцева. Началась борьба. И какие же средства для этой борьбы затеяла игуменья?

Игуменья подрывает значение следствия тем, что поданная Медынцевой жалоба писана не ею, а мною, а ею подписана. Да, это так. Но что же из этого? Разве просьбы, подаваемые суду, пишутся теми, кто подписывался? Разве вы, являясь к вашему поверенному или знающему законы человеку, заставляете его под ваш диктант писать нужные бумаги? Вы излагаете ваше желание, просьбу, обстоятельства, а знающий человек или адвокат даст отделку или форму бумаге. И мне странно, что на это обращено внимание ваше не только подсудимыми, но и защитой игуменьи. Разве в вашем портфеле о вашей деятельности нет таких случаев, разве вы стесняете себя способом выражения неразвитых просителей, заявляющих свои справедливые, но неловко выраженные просьбы? Адвокат не писарь; он обязан согласоваться с желанием, а не развитием клиента.

Защита подрывает дело, указывает на нравственные недостатки таких свидетелей, каковы Толбузин и Ефимов, и ставит это в укор обвинению. Да разве они — основа дела, разве на них держится дело и наше требование? С доверием к Толбузину мы не относимся: два года приближенный игуменьи, два года наперсник ее торгово-промышленных тайн, пособник ее в делах Медынцевой, мог ли он остаться добросовестной личностью? Он — улика, живое обличение игуменьи. Он страшен нам, и опека ни минуты не сомневается в его вредном влиянии на Медынцеву. Но на суд нельзя тянуть человека нехорошего, пока не уловят его в делах. А ведь Толбузин именно и стоит в таком положении. Говорят, что ему и Трахтенбергу дан был вексель на 6 тысяч рублей от имени Медынцевой. Но ведь вексель этот нашелся не у него, а у игуменьи, и написан он на имя одного Трахтенберга. Он сознает, что расписку в 6 тысяч рублей игуменья просила его написать на его имя, но мы ее не могли найти. Словом, пока Медынцева была в руках Макарова и игуменьи Митрофании, явилось на сотни тысяч векселей, а теперь, пока не оторваны еще от Медынцевой Ефимов и Толбузин, никаких обязательств не появляется.

А если эти люди, обойдя бдительность теперешней опеки, сумеют воспользоваться Медынцевой, то разве сегодня же закроется суд на Руси? Уйдете {146} вы домой — на ваши места сядут другие; вот эта решетка и скамья подсудимых не уберется; мы не устанем просить тех, кто займет ваши судейские места, о законности и правосудии. Новая опека — опека энергичная. С передачей в руки ее дел Медынцевой судебная власть встретила поддержку и ни малейшего противодействия. Медынцева в первый раз спокойна и довольна ею. Начинать же с Толбузина и Ефимова было бы бестактно. Это маленькие и неопасные злодеи. Преследуя маленьких, мы даем дерзость большим, а справившись с большими, до маленьких дойти всегда успеем. Когда, войдя в кладовую, хозяин выгоняет тайно забравшихся крыс, и мыши разбегутся по норкам. Далее адвокат разобрал показание инокинь и показаниям монахинь Магдалины и Зинаиды противополагал показание монахини Феодосии.

Она сперва дала благоприятное для игуменьи показание, но затем, мучимая совестью, показала следователю, что она боялась депутата от духовного ведомства, оттого и говорила, что вексель Медынцевой она писала по приказанию игуменьи. Ее слова: «Я в монастырь пошла не для того, чтобы лгать», ее слова: «Я под присягой лгать не могу...» Какой укор игуменье, какое обличающее тайну ее обители слово!

От тех показаний, в которых есть все, кроме правды, как разнится свидетельское показание архимандрита Григория! Вот свидетель не из подвластных игуменье Митрофании, свидетель, носящий на себе высокий сан монашества и долг священства. Глядите, как он держит себя на суде. Одно слово его за игуменью могло бы поколебать обвинение, но он дорожит правдой и поэтому ничего полезного не может сказать для обвиняемой. Тою же правдой дорожит и выше его стоящий архипастырь митрополит Иннокентий, письмо которого мы прочли вчера. Каждое слово, каждое выражение его знаменательно. Вы помните, что игуменья, по словам владыки, два раза привозила к нему Медынцеву. «Раз она была одета,— говорит митрополит,— неприлично, крайне бедно, а другой раз прилично». Слышите: не успела еще сшить ей приличного платья, а везет уже к владыке. Зачем такая торопливость? Ответ в том же письме. «Игуменья,— продолжает архипастырь,— сказала, что Медынцева жертвует общине дома», что Медынцева подтвердила. Вот зачем ее привозила игуменья Митрофания. Не успела одеть, а уже берет с нее дом. Заметьте еще, что у владыки это словоохотливая женщина, которая здесь говорила так много о себе, о своей опеке, молчит и только подтверждает чужую речь — речь игуменьи. Слышите ли вы в этом ту деятельность, которую мы и доказываем, что игуменья держала Медынцеву в руках и заставляла ее только подтверждать ее слова, запрещая всякую от себя исходящую беседу, всякое проявление своей личной воли?

Вот когда началось дело с Николаем Медынцевым, когда он ценою дома в 125 тысяч рублей и обязательств на 50 тысяч рублей купил право говорить с матерью, игуменья действует иначе: Николая Медынцева она с собой не везет к владыке, а, по словам письма, только доносит о нем архипастырю. Обвиняемая знала, что он скажет, почему он решился на вынужденную жертву, и что архипастырь не похвалит затей игуменьи. Указав еще на несколько данных по делу против подсудимых, адвокат так заключил свою речь по делу Медынцевой. {147}

Неприглядная картина рисуется перед нашими глазами, когда мы вспомним все, что проделывалось с этою женщиной и кем проделывалось! Игуменья — душа этого дела; темные личности вроде тех, кого она привела с собой на скамью, и тех, чьи имена так часто повторялись на суде — Фриденсоны, Сушкины, Тицнеры, Мейергеймы,— ее друзья и сообщники сомнительных денежных сделок. Инокини — векселедержательницы и бланкоподписательницы, и притом услужливые ее свидетельницы на суде, и какие, к стыду своему, свидетельницы! Верь после этого внешности! Путник, идущий мимо высоких стен Владычного монастыря, вверенного нравственному руководительству этой женщины, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма — биржа, вместо молящегося люда — аферисты и скупщики поддельных документов, вместо молитвы — упражнение в составлении вексельных текстов, вместо подвигов добра — приготовление к ложным показаниям — вот что скрывалось за стенами. Стены монастырские в наших древних обителях скрывают от монаха мирские соблазны, а у игуменьи Митрофании не то. Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру было не видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!

Игуменья говорит: «Не для себя, для Бога я делала все это!» Я не знаю, для чего совершали это ограбление, но Богу таких жертв не надо. Каинова жертва не может быть Ему приятна; лепта добровольного приношения вдовицы Ему лучше золота фарисейского. Ей это известно лучше нас, так пусть же не прикрывается она этим, пусть кощунством не обморачивает умы. Пусть ее дела во всей наготе своей свидетельствуют на нее и на друзей ее!

Солодовниковское дело, этот венец дел игуменьи, по выражению обвинительной власти, имеет ту особенность, что подсудимой не на кого сбрасывать вины. Люди Медынцевского кружка давно оказались ненадежными, дерзость преступления могла смутить преданных ей инокинь; пришлось все совершить одной, доверив лишь часть тайны Махалину. Если же сбрасывать вины не на кого, то осталось одно средство — отрицать преступление, отрицать до крайности, с невозможной, раздражающей смелостью, отбиваться средствами отчаянной схватки, которые сами по себе обличают подсудимую в том, в чем ее обвиняет прокуратура и за что преследуем мы. Вы слышали, что чудовищная масса векселей на 460 тысяч рублей, ряд расписок на 35 тысяч рублей, на 50 тысяч рублей, на 200 тысяч рублей, две по 250 тысяч рублей и, наконец, расписка на 580 тысяч рублей — вот творение ее рук. Сумма, далеко превышающая все состояние Солодовникова,— вот приписываемая ему жертва. Сотни писем и записок, будто бы им писанных, писанных, когда он еще был жив, и направленных на то, чтобы подорвать настоящее дело,— вот средства ее борьбы.

Мы усомнились в этой жертве и начали борьбу. Что же сказало следствие в нашу защиту?

Обзор документов, сделанный вами и экспертизой, показал, что мы имеем дело с подлогом. Вы слышали слово экспертов: никогда еще на суде не раз-{148}давалась такая энергическая, такая богато мотивированная речь сведущих людей по этого рода делу. Потратив несколько дней напролет на самое тщательное изучение рукописей настоящего дела, доказав своими ответами по делу Лебедева и по вопросу о сличении почерков игуменьи на разных векселях осторожность, они резко и решительно высказались о подлоге документов Солодовникова и его писем. Литограф Бекан взялся на суде публично изложить ход мысли экспертов и указать на материалы, которые дали основание их мнению. Он чертил вам буквы, как их пишет Солодовников и как они написаны в подложных бумагах, и вызывал защиту указать отступления или исключения. Она не нашла их. Он открыл вам, что под подражанием руке Солодовникова, старческой, дряблой, но весьма оригинальной, скрывается рука, пишущая прекрасно, владеющая почти искусством каллиграфа. То же сказали и другие эксперты. Они сказали и доказали вам, что кроме неумения писать, Солодовников не знал и правописания, и привели рельефные примеры на словах «генварь», «дикабрь», которые написаны правильно лишь в документах игуменьи. Они указали вам, что Солодовников писал свое отчество всегда «Грасимович», сливая оригинально букву «е» и букву «р» в одну букву, а на подложных документах везде написано «Герасимович». Эти указания весьма важны. В самом деле, отчего Солодовников, всегда пишущий одним почерком, только для игуменьи переменил его, отчего, всегда пишущий неправильно, только для игуменьи Солодовников пишет и отчество свое и название месяцев безупречно в грамматическом отношении? Ответ один — оттого, что не Солодовникова, а чужая рука, умеющая писать, как каллиграф, знающая грамматику, потрудилась за него.

Хорошо пишущий может еще иногда писать дурно, но чтобы Солодовников, до 70 лет писавший дурно, связно, так что трудно читать, вдруг бы с 18 декабря 1870 года по 5 января 1871 года стал писать каллиграфически — это невозможно и прямо изобличает подделку. Точно так же вдруг появившаяся грамматическая правильность в названии месяцев, правильность, исключительно замеченная в документах игуменьи и не повторяющаяся в современных подделке бесспорных документах, может быть объяснена лишь преступным происхождением документов. А характеристическая манера писать «Грасимович» вместо «Герасимович» разве не улика? Правда, защита обращала ваше внимание на то, что подделыватель не станет настолько свободно отступать от оригинала. Но защита забыла, что единственный бесспорный документ — расписка в 6 тысяч рублей,— бывший в руках игуменьи и подписанный именем, отчеством и фамилией, был ею подан ко взысканию еще в 1871 году, при жизни Солодовникова, когда о подделке она еще и мысли не имела,— оттуда он, оплаченный тогда же, перешел к нам, и у игуменьи не было подписанного отчеством оригинала. У нее оставались письма Солодовникова, которые ей и служили оригиналами, а в письмах отчеством не подписываются; вот почему ей слово «Герасимович» пришлось воспроизводить по отдельным буквам и оно изобличило ее.

На экспертизу, конечно, будут нападки, будут говорить, что за наука чистописание! Но, господа, не всегда научные сведения необходимы для суда; бы-{149}вают предметы и вопросы, где спорный вопрос есть вопрос ремесленный, где хороший мастер — лучший эксперт дела. Едва ли портной не лучше всех решит вопрос о прочности шитья; едва ли мастер фабрики не лучше всех укажет достоинства и недостатки изделий, которые он производит. Чистописание — не наука, письмо — не премудрость, но все же никому, как лицам, занимающимся обучением письму, исправлением почерка, лицам, постоянно воспроизводящим в качестве граверов и литографов чужие письмена, так не знаком навык видеть малейшие особенности почерка и находить сходство и несходство в сравниваемых рукописях. Бекан — эксперт, вызванный самой защитой,— сверх того доказал, что может сделать любовь к делу и добросовестное исполнение обязанности; он показал, что не сразу, не с первого впечатления, а по сличению и сравнению всех особенностей давая заключение о деле, экспертиза письма может иметь убеждающее значение в процессе. Сама защита почувствовала силу этой экспертизы и прибегла к решительному испытанию ее: с разрешения суда она предлагала г. Бекану несколько действительных и фальшивых писем Солодовникова с тем, чтобы он различил их, и вы помните, с каким торжеством вышел из этой борьбы эксперт. На такую экспертизу можно положиться. Со знанием она соединила и нравственное достоинство: энергические, прекрасно мотивированные ответы ее говорили ясно, что мы имеем дело с людьми, убежденными в правоте своего мнения. От единогласной экспертизы отделился только один Михайлов. Один он твердил, что везде и во всем он видел полное сходство. Почему, невольно задавали мы вопрос, вы держитесь особого мнения? Но ответа не получили. Его письменное мнение лишено было всякой попытки на определенность, его ответы вы сами помните. Когда же после Бекана предложили и ему объяснить ход его мыслей, то он для объяснения своего мнения представил предположения о том, что Солодовникову кто-то указывал, как писать отчество, когда он писал векселя игуменьи, что расписки он списывал с какого-то оригинала, словом, ряд таких выводов, которые не решалась поддерживать даже сама обвиняемая. Я не верю этому эксперту, да и вы не поверите. Экспертиза требует двух качеств: знания дела и добросовестности. Без знания невозможно ее производить, без нравственных качеств невозможно ручаться за соответствие ответа эксперта с тем, что он видел на самом деле. Обоими ли этими свойствами обладает Михайлов, вам это подскажет сама совесть.

Но довольно об экспертизе: и без нее, если б ее вовсе не было, подлог был бы очевиден. Припомните, что тексты на Солодовниковских векселях, подобно тому как и на Медынцевских документах, писаны Митрофанией. Это она признает. Но было время, когда она отступалась от этого, так что понадобилась экспертиза, которая и узнала руку. Рука изменена, иначе бы отказываться было нельзя, изменена настолько, что даже Михайлов дал о сходстве ее нерешительный ответ. А зачем сделано это изменение почерка и затем отказ от своей руки? Цель очевидна: игуменья знала, что векселя эти нечисты, что они — плод преступления, вот почему она и заметала след и отказывалась от своей работы. Невинный человек, какое бы преступление ни совершилось в местности, в доме, где он провел время, так не делает, он не боится сказать {150} правды, а лицо, которое знает за собой дурное, старается всеми силами уничтожить следы своей работы и своего пребывания в заподозренной местности. Так поступила и игуменья. Выдает ее и другой образ действий: вспомните сбыт векселей. В 1872 году наступают сроки векселям. Ей нужны деньги. Не проще ли было дать знать наследникам, что у нее груды векселей, сотни тысяч пожертвований? Но она скрывает от них и продает их тайно. Не проще ли было в любом банке дисконтировать? Фирма Солодовникова прочна, вера в нее не поколеблена: банки из-за 1 копейки в месяц учли бы векселя. Но и этого не делается, а по 60 коп., по 50 коп., даже по 40 коп. за рубль сбываются эти векселя темным личностям под строгим секретом. Хороший товар, господа присяжные, не так сбывают. На хороший товар есть и хороший покупатель, неси лишь на базар свое сокровище. Но если товар краденый, воровской, низкопробный, тогда беда с ним показаться на бирже. Такой товар сбывают из-под полы, в темных закоулках, темным, промышляющим покупкою краденого людям. И не то ли мы видим? Кому сбыты векселя? Какие-то могилевские и минские евреи; какие-то Израильсоны, Фриденсоны, Моясы, Мейеры, Эпштейны, Россиянские выползли из своих нор, скупили и ждут минуты запустить свои жадные до чужого руки в чужое добро. Уж по одному этому видна доброкачественность векселей. Эти люди напоминают мне червей: их не видать на свежем куске мяса, на свежем, только что созрелом плоде. Но они кишат на всем разлагающемся и гнилом. Как по чутью бегут они на нечистое дело; но их нет там, где идет честная и открытая сделка, а такой сделки не могло выйти из кельи игуменьи Митрофании.

Изобличает игуменью и сумма векселей, и вид их. Когда пошли поразившие своею неожиданностью слухи о векселях Солодовникова, мой веритель приобрел вексель в 2 тысячи рублей. Домашняя экспертиза утвердила нас в мысли о подлоге. Но враг казался сильным, надо было собирать данные. Пока шла эта подготовительная работа, печать огласила слухи. Тогда игуменья печатно, совершенно ясно заявляет, что у нее векселей только на 200 тысяч рублей. Ни о каких других векселях, ни о каких обязательствах нет и помину. Между тем проходит месяц, и сумма векселей растет до 460 тысяч рублей, являются сверх того расписки. Не ясно ли после той статьи, которую здесь читали, что все документы, кроме 200 тысяч рублей, сфабрикованы уже после? Но если она была способна к подделке после статьи, то разве до статьи она была не способна на то же? Изучив векселя, вы заметили, что они делятся на две группы: векселя черные и векселя, писанные рыжими чернилами. Последние имеют ту особенность, что писаны все в фамилии Солодовникова с начала строки, а первые имеют особенность ту, что фамилия Солодовникова начинается и с начала, и с середины, и с конца строки. Вот эти-то черные векселя и суть векселя второй группы, позднейшие; они появились тогда, когда, по обозрению образчиков первой группы в моем доме, было сказано ее посланному (Толбузину), что форма подписи Солодовникова сомнительна и изобличает сколку с одного векселя. Цвет чернил текста совпадает с цветом чернил подписи. Игуменья здесь дала объяснение странное до смешного: она рассказала, что Солодовников привозил ей пузырек чернил и такой {151} же прислал с Досифеей. Я не стану оспаривать то, чему невозможно поверить, но лучше вам напомню, что весь этот рассказ и свидетельство Досифеи явились уже тогда, как экспертиза предварительного следствия изобличила руку игуменьи в тексте и сходство чернил текста и подписи. Сознавшись в писании текста, игуменья утверждала, что Солодовников привозил ей бланки, подписанные дома, а она у себя вписывала текст, но сходство чернил изобличило единовременность текста и подписи. Надо было выйти из затруднения, и игуменья придумала историю с пузырьками, а Досифея явилась поддерживать игуменью. Насколько ловко и умно это объяснение и сколько в нем правды — на это мне не нужно обращать вашего внимания. Оно само себя обличает.

Когда завязалась борьба, игуменья начала обнародовать целый ряд подтвердительных документов, написанных покойным Солодовниковым. Особенность их состояла в том, что покойный необыкновенно предусмотрительно оспаривал те возражения, которые после него сделали наследники. Так родилось сомнение, денежные ли это документы? Солодовников из гроба отвечает, что документы его денежны и спору не подлежат. Усомнились, мог ли 18 декабря 1870 года он их выдать; явилось письмо от 19 декабря, где он пишет: «Вчера я написал векселей на 79 тысяч рублей, да вечером на 26 тысяч рублей на Махалина». Сомневались, что 18 числа могли быть выданы векселя Серебряному, а позднее Трахтенбергу; игуменья представила письмо, где Солодовников предупреждает наследников, что Серебряного и Трахтенберга векселя особые от Махалинских. Говорили, что в книгах векселя не записаны; Митрофания вынула письмо Солодовникова, где он просит Махалинские векселя не смешивать с фирмскими. (Между тем фирмских векселей у Солодовникова 30 лет никому не выдавалось, по свидетельству представителей фирм, с кем он вел дела, допрошенных на суде.) Поднялся решительный спор о подлоге; она выдвинула ряд писем и подписок, где покойный утверждает, что его подпись действительна. Между тем игуменья сама созналась, что векселя на 200 тысяч рублей привезены ей таким образом, что 27 декабря она получила 79 тысяч рублей, 28 декабря — 42 тысячи рублей, 29 декабря — 79 тысяч рублей, 3 января с Досифеей — 200 тысяч рублей и 5 января — 60 тысяч рублей. Она созналась, что ей привозили бланки, а не векселя. Если же так, то письмо 19 декабря о том, что 18 были написаны векселя на Махалина на 79 тысяч и на 26 тысяч рублей — ложно. Оно писано, очевидно, еще тогда, когда она думала поддерживать объяснение, что векселя были ей вручены готовыми на имя Махалина. А раз она созналась, что ей привезены бланки, то подобного письма М. Солодовников ей писать не мог. Затем, если бы 18 декабря он ей написал на 79 тысяч и на 26 тысяч рублей, то отчего 27 декабря он привез ей лишь на 79 тысяч рублей, а 26 тысяч с добавлением еще 16 тысяч лишь на другой день? Ложными являются и все письма, где Солодовников ей пишет, что векселя на имя Махалина он написал (их прочтено было несколько в виде писем и удостоверений). Если она сама созналась, что векселей он не писал, то отсюда ясно, что этот ряд писем составлен ею в тот период мысли, когда она думала доказывать, что векселя Солодовников привез ей готовыми. {152}

Есть ряд удостоверений (адвокат изложил их вкратце), где Солодовников утверждает, что он по векселям получил деньги с Махалина сполна. Теперь игуменья и Махалин сознают, что Солодовников денег не получал. Очевидно, что этот ряд удостоверений относится к тому периоду мысли игуменьи, когда она предполагала, что спор ограничится гражданским процессом о безденежности.

Удостоверение, что векселя Махалина не фирмские и с ними не должны быть смешиваемы, не могло выйти от Солодовникова. Ему, главе своего торгового дома, лучше всех было известно, что на фирму нет векселей. Ясно, что это удостоверение писал тот, кто боялся спора с этой стороны, но книг торгового дома не знал. Солодовников не мог написать подобного бессмысленного удостоверения. Наконец, количество удостоверений (на 640 тысяч рублей) не совпадало с цифрой векселей. Есть удостоверения (например, Башиловское), данные не только раньше составления векселей, но раньше выдачи бланков. Оно помечено 30 декабря. Между тем векселя, кроме 200 тысяч рублей, на которые уже имеются удостоверения 27, 28 и 29 декабря, даны лишь, по словам игуменьи, 3 января следующего года.

Кроме удостоверений, игуменья дала следствию груды писем по тем же предметам. Глядя на них, изумляешься, неужели у Солодовникова, заплатившего 250 тысяч рублей за хлопоты о своей свободе, боявшегося ареста, вдруг с 27 декабря по 6 января нет другого дела, кроме того, что возить к игуменье векселя, да по два раза с ней о том в один и тот же день переписываться? Особенно интересно письмо от 5 января 1871 года. Оно надписано: «Секретно. 5 января рокового для меня 1871 года».

Прочитав его, адвокат продолжал: 5 января — начало года. В это время Солодовников еще не был арестован. Он еще не знал, что если его арестует следователь, то удержит ли эту меру суд. Ему было еще неизвестно, предадут ли его суду, будет ли он жив или мертв. Поэтому вперед обзывать этот год роковым он не мог. Только тот, кто знал, когда писал это письмо, что 7 января Солодовникова арестовали, что этот арест продолжался до 3 октября, что в это время Солодовникова предали суду, что в этот год он помер, мог заклеймить этот год именем рокового. 5 января Солодовников, не будучи пророком, не мог всего этого знать; представившая это письмо к делу в 1873 году игуменья знала все события 1871 года в жизни Солодовникова и могла обозвать этот год роковым.

Смелость подлогов игуменьи — кажущаяся, внешняя. В самом же деле это грубый и далеко не умный подлог. С механической стороны он легко обнаружен экспертизой; с внутренней, с точки зрения содержания, он сам себя выдает с головой.

Вы видите, что женщина решилась на подлог в 200 тысяч рублей. О нем заговорили. Она огласила сумму векселей, но их подделка кидалась в глаза. Тогда она вздумала пустить новую серию векселей, высшего сорта, вразрез с собственным заявлением о 200 тысячах рублей. Но векселя были слабы; и вот она начинает закреплять их удостоверениями. Пришла ей мысль, что будут оспаривать денежность; она составила удостоверения по этому поводу. {153} Могут возразить торговыми книгами; она их противополагает фирмским документам. Но червь сомнения ее душит, никакие удостоверения саму ее не могут убедить в подлинности ей известного подлога, и она, громоздя удостоверение на удостоверение, создала кучу противоречивых бумаг. Но всего этого мало. Она пишет расписки, вписывает их между строками в старые монастырские книги, в чем здесь наивно сознается, заменяет одну расписку другой, заканчивает дело подлогом в 580 тысяч рублей распиской, о которой в начале 1872 года, когда она переговаривалась с наследниками Солодовникова, не упомянула и с которой копии не прислала (потому что ее в это время еще и составлено не было). Запутавшись в подлогах, она забывает, что в 1871 году был эпизод, изобличающий ее в том, что у нее в этом году не было тех документов, которыми она теперь владеет. Расписка в 6 тысяч рублей, писанная в октябре 1870 года, бесспорна. Она ведь послужила и для экспертизы. Она была в руках игуменьи до июня 1871 года. В это время Солодовников сидел в тюрьме. Брать с него, как брала она вкупе с Серебряным, ей не приходилось; Петербургская юстиция указала ей, что ее дело молиться, а не хлопотать по делам скопцов. Иссяк источник дохода, касса Солодовникова закрылась, и он потерял в ее глазах всякую цену. Хоть шерсти клок с дурной овцы, подумала она и стала взыскивать 6 тысяч рублей по расписке 1870 года. Вы слышали, как она искала: в суд подала, встревожила старика. Я вас спрашиваю теперь: если бы настоящие документы были действительны, то ведь в июне 1871 года они были бы уже у нее. В июне 1871 года Солодовников был для нее жертвователем почти миллиона! Имея миллион векселями и обязательствами от щедрого вкладчика, неужели решилась бы она его беспокоить из-за 6 тысяч рублей, сердить старика и портить дело? Конечно, нет. И я утверждаю, что вымогательством уплаты 6 тысяч рублей по расписке ясно доказывается, что в это время ей щадить его было незачем, что расписка в 6 тысяч рублей была единственная расписка Солодовникова, последний клок шерсти, И игуменья не церемонилась. После разбора каждой расписки в отдельности, г. Плевако перешел к фактам предварительного и судебного следствия.

Появление документов, оправдывающих игуменью каждый раз тотчас после обнаруживавшейся при следствии улики, заявления и дополнительные показания монахинь, вспоминавших забытое только тогда, когда это было нужно для игуменьи, странная находка документов в столе у дьякона Сперанского, рассказ игуменьи о подкупе экспертов, о подкупе Трахтенберга, о подкупе кучера, которого, однако, не побоялась прогнать с места, напоминают те же средства защиты, с какими вы, гг. присяжные, ознакомились в деле Медынцевой.

Секретная переписка из Сущева, в которой игуменья Валерия доносит Митрофании о том, что делается по следствию, а Митрофания просит Торопова подтвердить ее показание, Зинаиде передает целую программу лживых фактов, Эпштейна просит не проговориться о времени получения векселя, о Блюменфельде беспокоится — благополучно ли у него обошелся обыск — рисует нам характер подсудимой и ее друзей. Им ничего не стоит тормозить правосудие; они за добродетель считают скрывать след преступления, за под-{154}виг — ложь на суде. Вся эта переписка указывает, что правды нет в поступках игуменьи и средства, свойственные защите невинности, ей не годятся. Искренность и правдивость показаний ей опасна, она прибегает к обману и подстрекательству на лжесвидетельство. Самым грандиозным образчиком средств защиты игуменьи служит знаменитое донесение в консисторию о пожертвовании. Известно, что оно перехвачено в декабре 1873 года, и из письма игуменье Валерии видно, что писано накануне, между тем оно помечено вторым апреля 1872 года, то есть сделан подлог в рапорте по начальству. Цель его была очевидна: доказать, будто бы в 1872 году уже существовали все те документы, которые она приготовила в позднейшее время. На успех этого подлога игуменья рассчитывала вполне. Зинаиде было приказано солгать о времени вручения ей донесения, а на Розанова (секретаря консистории) возлагалась твердая надежда, что он знает свое дело. И весь этот подлог, эта тонкая работа, сопровождался самым циничным кощунством: Митрофания писала Валерии, что ангел-хранитель и Св. Анастасия вразумили ее на это дело.

Когда донесение попало не туда, куда следовало, и игуменья созналась, что оно писано задним числом, она задумала поправить дело оглашением своего завещания. Это завещание носит следы времени и места своего происхождения. Оно не подписано свидетелями, а между тем заключает в себе распоряжения об имуществе. Игуменья, женщина деловая, не могла не знать, что завещание без свидетелей ничтожно. Если б она действительно писала его в 1871—72 годах, то, будучи на свободе, конечно, скрепила бы его свидетелями и дала бы ему силу. Но ничего этого нет. Ясно, что она писала его там, где свидетелей достать было нельзя, то есть в Сущевском частном доме, куда к ней никого не допускали. Это соображение подтверждается и содержанием завещания. Точно у нее вся жизнь и была только рядом отношений к Солодовникову — ведь все завещание есть докладная, лучшая защитительная записка против данных предварительного следствия. О других важных событиях ни слова, о Медынцевской опеке тоже. Затем в завещании помещен рассказ о Рытовских векселях — факт, опровергнутый судебным следствием. Таким образом, характер завещания определяется вполне: это фабрикация позднейшего времени, написанная для того, чтобы доказать, что векселя и расписки Солодовникова действительно получены в те дни, как это утверждается ею на следствии. Затем конец завещания — восхваление своей личности, своих добродетелей и уверение в своей невинности — прямо рассчитаны на то, что, будучи предъявлено следователю, завещание это прочтется на суде и увлечет слушателей и судей. Вот почему игуменья сама заявила, что она требует, чтобы завещание было прочитано.

Из приемов, которые употребляла игуменья на судебном следствии, заслуживает внимания сцена между игуменьей Валерией и подсудимой. На суде Валерия заявила, что она может подтвердить действительность векселей Солодовникова, но ее сдерживает честное слово, взятое Митрофанией. Та ее торжественно на суде освобождает от честного слова. Тогда Валерия сказала, {155} что при жизни Солодовникова она уже видела документы его, но Митрофанией взят был с нее обет молчать о жертве.

Показание, по-видимому, сильное, но отчего же игуменья Валерия не сказала этого судебному следователю, когда от него зависела честь ее подруги? Честное слово связывало уста? Но ведь и тогда Митрофания могла ее разрешить. Мало того: если слово было взято в 1871 году, потому что жертва была тайная, то ведь в 1873 году тайна миновала, все документы были оглашены — чего же было не сказать следователю о том, что знала Валерия? Из этой нелепости один вывод: Валерия говорит неправду; весь этот грустный эпизод сочинен недавно и сшит такими живыми нитками, что совестно даже и возражать на него.

Все, что я изложил вам, достаточно для признания подлога. Но это не все, что можно сказать против подсудимой. На сотни речей, на целые годы бесед достанет материалов, приготовленных этой женщиной в свое обличение. Позвольте же надеяться, что вы признаете подлог и не дадите семейству, тридцать лет отличавшемуся образцовой коммерческой честностью, разориться, не дадите возможности сообщникам игуменьи, накупившим у нее ее изделия, разжиться неправедно на чужой счет.

Наружные знаки благочестия да не увлекут вас. Давно и искусно злоупотребляла ими эта женщина. Вы уже знаете, что, отыскивая темными и бесчеловечными средствами деньги на свое мнимое служение человечеству, она перед теми, чье имя и внимание ей было нужно, разыгрывала роль добродетельной и смиренной отшельницы. Тартюфы бывают и в женском платье. Но, к счастью, ее скоро разгадали и когда-то принятая как гостья во дворце Ее Величества Александры Петровны, она скоро оказалась недостойной этого места. Свергнутая по заслугам, она продолжала своими поступками отвращать от себя людей, ей когда-то близких. Даже Трахтенберг просил ее освободить его от своего посещения, и где-то в гостинице она должна была приютиться во время своих петербургских афер. И после этого она смеет говорить, что жизнь ее всецело посвящена Богу, что без нее погибнут сироты и бедные, находящиеся на руках ее. Неужели эти фальшиво звучащие фразы найдут отголосок в вашей душе, неужели вы решитесь из сострадания к мнимой добродетели не только признать ее невиновной, но и дозволительными средства ее? Этого благочестия, которое примиряет с людьми и многое прощает им, здесь мы не видали. Овечья шкура на волке не должна ослеплять вас. Я не верю, чтобы люди серьезно думали о Боге и добре, совершая грабительства и подлоги. Не может дочь утешить свою мать, если ценой разврата она достанет ей какой-либо дар; не может Церковь одобрить благотворение верующего, милосердие на чужой счет, путем грабежа и мошенничества; так пусть не прикрываются они под ее защитой и не зовут христианским милосердием ужасающего душу ряда преступлений! Не увлечь ей вас и учением о снисходительности к средствам, когда благая цель достигается ими. Наша Церковь, наша восточная Церковь гнушалась этого правила. Не ошиблись послы Владимира предпочесть ее католичеству. Из этого последнего родилось и охватило мир иезуитство, все оправдывающее во имя цели, опозорившее {156} себя и ту Церковь, из которой оно развилось. Человечество проклинает его, а она, игуменья, пересаживала это ядовитое дерево на нашу почву. Не давайте пустить ему корни: вредное плодовито, вырвите его, чище вырвите на первых порах и спасите честь Церкви, к которой прививает она этот яд, и честь русского правосудия. Не умиляйтесь судьбою сирот и храмов ее обители; на Руси благотворение не оскудело; здесь и там у нас воздвигнуты сотни школ и заведений, равно как вся Русь переполнена храмами и христианскими общинами. Но какие же из этих зданий воздвигнуты на обманы, насилия и подлоги?

Подсудимая скажет вам: «Да, я многого не знала, что оно противозаконно. Я женщина». Верим вам, что многое, что написано в книгах закона, вам неведомо. За это я не решусь осудить вас. Но ведь в этом же законе есть и такие правила, которые давным-давно приняты человечеством как основы нравственного и правового порядка. С вершины дымящегося Синая сказано: «не укради», вы не могли не знать этого, а что вы творите? Вы обираете до нищеты прибегнувших к вашей помощи. С вершина Синая сказано: «не лжесвидетельствуй», а вы посылаете вверивших вам свое спасение инокинь говорить неправду и губите их совесть и доброе имя. Оттуда же запрещено «всуе призывать имя Бога», а вы, призывая Его благословение на ваши подлоги и обманы, дерзаете обмануть правосудие и вместо себя свалить вину на неповинных. Нет, этого не удастся вам: правосудие молодо и сильно, и чутка совесть судей... Пусть строит защита оплот против нас; ей придется защищать полное противоречий и неправды показание подсудимых; ей придется его ставить в основание своего здания, придется пользоваться как материалом показаниями таких личностей, как Ироида, Магдалина, Валерия, Фриденсоны и т. п... жалкий материал... Хрупкое здание!.. От первого вопроса вашего испытующего ума оно пошатнется, от первого прикосновения судейской совести падет во прах; в вашей памяти ничего не останется от их усилий и, если вы захотите разрешить дело по правде, вы правдой удовлетворите все наши требования...

За речью прис. повер. Плевако следовали речи поверенного малолетнего племянника Солодовникова прис. повер. Громницкого и поверенного госпожи Тицнер прис. повер. Алексеева, после чего слово было предоставлено первому защитнику подсудимой игуменьи прис. повер. Шайкевичу. Защитник громко протестует против той страстности и той горячности, как говорит он, с которыми велись прения по этому делу, причем такое отношение к делу и к обвиняемой имело место, по его мнению, не только со стороны представителей гражданских истцов, но и со стороны прокурора. Затем он перешел к характеристике обвиняемой и ее деятельности. Вкратце содержание его речи таково: игуменья Митрофания — общественный деятель, прошлое которого говорит за нее: она — дочь бывшего наместника Кавказского края, выросла в добром, благочестивом семействе. Будучи фрейлиной двора Ее Величества, она предпочла этому положению и светской жизни жизнь инокини и добровольно удалилась в монастырь. Она всегда отличалась глубокою страстью к {157} благотворению: так, будучи еще неотделенной дочерью, она пожертвовала на добрые дела свои фрейлинские деньги и свой шифр. Полученные ею от матери 100 тысяч рублей и все то, что перешло к ней от ее тетки графини Зубовой, Митрофания употребила в разное время на дела благотворения. 12-летнее пребывание игуменьи Митрофании в Серпуховском монастыре было для этого последнего светлым временем; материальная и духовная жизнь монастыря воскресла. Когда в Петербурге возникла община сестер милосердия, игуменья Митрофания была вызвана туда для ее переустройства. Трудами игуменьи Митрофании возникает и Московская Владычне-Покровская община сестер милосердия. Учреждая общины, игуменья Митрофания разрабатывала и уставы для них и здесь впала в ошибку, включив в них пункты, в которых говорится, что начальница изыскивает средства к существованию общин. Эта ошибка и привела ее на скамью подсудимых. Выдаваемые игуменьей Митрофанией векселя не есть пожертвование в точном смысле слова, а лишь помощь, которую некоторые добровольно ей оказывали, давая на вексельной бумаге свои имена; игуменья Митрофания пользовалась такою помощью как орудием кредита. Многие купцы выдавали ей свои векселя, но ни один не заплатил по ним ни копейки. Игуменье ставят в вину то, что она торговала орденами и крестами, но такой порядок не ею установлен. Обвинение игуменьи Митрофании в подделке Лебедевских векселей — клевета. Лебедев — человек, не заслуживающий большого доверия, так как его показания на предварительном следствии оказываются неверными: раньше он говорил, что игуменье Митрофании он никогда никаких векселей или бланков не выдавал, между тем по Дубровинскому векселю, выданному Лебедевым Митрофании, он сам же учинил и платеж. Объяснения же Лебедева, что он сделал это из уважения к игуменье Митрофании, неправдоподобны: нельзя допустить предположения, чтобы купец, дорожащий своею подписью, молчал и не обращал внимания на то, что по городу ходят фальшивые векселя его. Начиная дело о подложности векселей, Лебедев действует очень нерешительно; наоборот, игуменья Митрофания поступает с его векселями вполне открыто: она посылает Фриденсона дисконтировать векселя Лебедева в постоянное его место жительства, чего не сделала бы, если бы векселя были фальшивыми. Должно предположить, что Лебедев возбудил извет о подлоге из страха, так как до него дошли слухи, что его векселей имеется на 150 тысяч рублей. Экспертиза по делу Лебедева — самая сбивчивая и нерешительная, да и вообще, она — доказательство крайне шаткое. Что касается будто бы подделки подписи Макарова, то этого делать игуменье Митрофании не было цели, во-первых, потому что и сам Макаров никогда не отказывал в своей подписи, а во-вторых, его имя в торговом мире ничего не значит, кредитом он не пользовался и не пользуется.

По делу Солодовникова многие доводы кажутся защитнику почти неопровержимыми, но с другой стороны, пожертвование М. Г. Солодовниковым крупной суммы в пользу общины находит себе подтверждение в семейном положении М. Г. Солодовникова и в его личности вообще: с одной стороны, ненависть к невестке, ее детям и нелюбовь к больному брату, а с другой — склон-{158}ность к благотворению и уважение к игуменье Митрофании, которая старалась выручить его из беды, делают факт пожертвования им солидной суммы в пользу общины весьма вероятным, особенно если принято во внимание, что он роздал свыше 300 тысяч рублей разным поверенным на ходатайство по его делу. Несмотря на то, что заподозренных в подлинности документов очень много, действительное значение для настоящего дела имеют лишь векселя и одна расписка в 480 тысяч рублей, по которой начат был иск в окружном суде. Все прочие расписки, по которым игуменья Митрофания еще раньше возникновения этого дела отказалась от всякого требования, равно как и письма, никакого значения иметь в этом деле не могут, ибо они представлены не как документы, на которых основывается какое-либо гражданское требование, а как судебное доказательство, но игуменья не судится за представление подложных доказательств по делу; она обвиняется в подделке документов денежных — расписки и векселей. За распиской гражданский суд никакого значения не признал и в иске по ней отказал. Хотя дело перешло в судебную палату, но и она может посмотреть на нее, как окружной суд. Да если бы палата и иначе взглянула на эту расписку, то уголовное преследование преждевременно, так как необходимо разрешить судом гражданским креюдициальный вопрос о значении расписки. Что же касается векселей Солодовникова, то безвалютность их вполне доказана. Такова материальная сторона дела, и если в нем есть пострадавшие, то не гражданские истцы, а те, кто давал игуменье Митрофании деньги под эти векселя, и они знают, что игуменья Митрофания перед ними в долгу не останется.

В заключение защитник обращает внимание на благотворительную, полезную деятельность подсудимой и просит оправдательного приговора.

После речи прис. повер. Шайкевича слово дано второму защитнику игуменьи Митрофании прис. повер. Щелкану. Он занялся разбором дела Медынцевой. Указав на злоупотребления, каким подвергалась Медынцева со стороны учрежденного над нею опекунского управления, защитник обратился к отношениям игуменьи Митрофании к семейству Медынцевой, причем доказывал, что Медынцева, над которой была учреждена опека за расточительность, была отдана наемной прислуге, жила очень плохо и не имела даже приличного платья. Игуменья Митрофания сближения с нею не искала, а Медынцева сама через квартального надзирателя Ловягина, не бескорыстно принимавшего участие в ее делах, искала знакомства и защиты игуменьи Митрофании, которая и приняла в ней участие из сострадания к ее ужасному положению. Духовное завещание Медынцевой, в котором она отказывает свое имущество не сыну, а общине, составлено без всякого воздействия игуменьи Митрофании: Медынцева была раздражена против своей семьи еще много раньше своего знакомства с игуменьей Митрофанией, и еще в то время составлено завещание, в котором все свое имение она отказывала Московскому университету. Но университет — учреждение, цель и деятельность которого недоступны пониманию Медынцевой; поэтому вполне вероятно, что, поселившись в общине и ознакомившись с ее благотворительной деятельностью, она изменила свои намерения и решила отдать свое имущество общине. {159}

Переходя затем к обвинению игуменьи Митрофании во взятии с Медынцевой вексельных бланков, защитник указывает на то, что это обвинение построено исключительно на показаниях Толбузина и Трахтенберга; но как тот, так и другой предстали на суде в невыгодном свете, почему показаниям их доверять нельзя, а можно основательно утверждать, что векселя с Медынцевой были взяты обманом Трахтенбергом при участии Толбузина. Игуменьей Митрофанией взято с Медынцевой векселей лишь на 50 тысяч рублей с тем, чтобы достать под них денег для отсылки в Петербург Трахтенбергу, хлопотавшему по делу Медынцевой, что и было сделано. Эти векселя взяты без всякого обмана со стороны игуменьи Митрофании. В сделке с Сушкиным защитник видит вину Сушкина, а склонял Медынцеву признать подложные векселя своими опекун ее Макаров, который составил и два счета на несуществовавшие расходы для получения по ним денег из опекунского управления. Опровергая затем обвинение игуменьи Митрофании в присвоении шубы и муфты Медынцевой, защитник доказывал, что вещи эти проданы по требованию самой Медынцевой за 380 рублей, когда нужно было уплатить Толбузину за поездку его в Рязань по делу Ефимова.

В заключение защитник выразил уверенность в том, что присяжные заседатели не припишут игуменье Митрофании тех действий в отношении Медынцевой, которые были совершены другими лицами, и притом такими, которые стояли во главе учрежденного над нею опекунского управления.

При открытии заседания на следующий день, 18 октября, говорил первым защитник Макарова присяжный поверенный Харитонов, а после него — защитник Махалина присяжный поверенный Пржевальский, обратившийся к присяжным заседателям со следующей речью:

Речь присяжного поверенного В. М. Пржевальского в защиту Махалина

Господа присяжные заседатели! Вместе с игуменьей Владычного Серпуховского монастыря Митрофанией, в миру баронессой Розен, по настоящему делу предан суду временно-серпуховской 2 гильдии купец Алексей Платонович Махалин, защиту которого я принял на себя. Эти два лица, столь различные между собой по происхождению, общественному положению и деятельности, в настоящее время одинаково ждут вашего приговора. Несмотря на такую разницу между ними, по мнению представителей обвинения, их соединила вместе одна и та же злая цель, во имя которой они совершают ряд преступлений. Если верить словам обвинения, то по настоящему делу мы видим пред собою такую массу подлогов и обманов, что самое смелое воображение отказывается верить подобной дерзости преступления: нам считают подложные документы десятками, нам говорят о сотнях тысяч рублей, приобретенных путем обмана и подлогов. И среди такой обстановки нам указывают на робкую, лишенную всякой энергии и самостоятельности личность купца Махалина, которого называют соучастником игуменьи Митрофании в {160} том длинном ряде преступлений, которые ей приписываются. Происходившее перед вами, гг. присяжные, судебное следствие дало достаточный материал для определения значения и деятельности каждого из лиц, участвующих в настоящем процессе. Вы помните, что имя подсудимого Махалина упоминается по двум делам: Медынцевой и Солодовникова; но вы, вероятно, не забыли также и те обстоятельства, при которых имя это упоминается: Махалин провожает Медынцеву, Махалин берет билеты на железной дороге, Махалин отвозит приглашения, Махалин по приказу пишет векселя, Махалин по приказу ставит бланки на векселях и т. п.,— одним словом, если брать мерилом для оценки человеческой деятельности не одно только безмолвное, покорное исполнение чужих приказаний, то, как видите, Махалину вместе с другим подсудимым, Красных, в настоящем процессе должен быть отведен едва ли не самый скромный уголок.

Начало знакомства Махалина с игуменьей Митрофанией было чисто случайное. В 1869 году он берет в аренду у Серпуховского монастыря принадлежащий монастырю мыловаренный завод, и с этих-то пор начинаются отношения его к игуменьи Митрофании, которая вовлекла его незаметно в тот род деятельности, в каком является он в настоящем процессе. Он попал к игуменье Митрофании в самый разгар ее деятельности: оканчивались работы по Серпуховскому монастырю, начиналось устройство общин сестер милосердия, Петербургской и Псковской, полагалось основание общине Московской. Здесь я позволю себе, гг. присяжные, обратиться к этой стороне деятельности игуменьи Митрофании, в которой принял участие и подсудимый Махалин. Что бы ни говорили противники наши, как бы ни старалось обвинение чернить имя игуменьи Митрофании, но к этой стороне ее деятельности нельзя не отнестись с глубоким уважением; здесь она стоит выше всякого упрека, вне всякого порицания. Явившись игуменьей в Серпуховской монастырь, она тотчас же начинает его переделку и перестройку, заводит в нем мастерские, учреждает школу, больницу. Та почтенная монахиня, которая 43 года провела в этом монастыре и истину слов которой едва ли кто-либо может заподозрить, говорила здесь на суде, что с поступлением Митрофании игуменьей в Серпуховской монастырь он стал неузнаваем в сравнении с тем, что был прежде. Если русский человек, проходя мимо этого монастыря, осеняет себя крестом, как говорил нам один из представителей интересов гражданского истца, он осеняет себя недаром; не биржа в этом монастыре, как говорили нам, в нем — дом Божий; в нем школа, где учатся дети; в нем больница, в которой бедный люд получает бесплатно медицинскую помощь. Останутся ли те же стены общины или придется их строить выше, как указывал тот же поверенный гражданского истца, но за этими стенами жили и живут собранные игуменьей Митрофанией бедные дети, бесприютные сироты; там подается и готовится к подаянию помощь страждущему человечеству. И все это дело рук игуменьи Митрофании, над всем этим работает неутомимая труженица — игуменья Митрофания. Но не одно только суровое чувство долга связывает ее в этой работе с ее подчиненными; нет, ее деятельность проникнута любовью, и, в свою очередь, она пользуется неподдельною любовью тех, которые ее окру-{161}жают. Припомните, например, рассказ священника Скороходова о том, как прощались с игуменьей Митрофанией в Петербургской общине, когда, по словам этого свидетеля, «проливались потоки слез». Нам говорили здесь о том что деятельность игуменьи носит светский характер, что деятельность эта не соответствует строгому уставу монашеской жизни, но при этом забывали об одном: монастырь XIX столетия — не тот монастырь, что был прежде. Было такое время, когда люди, проникнутые сознанием ничтожества всего земного, бросали семьи, общество, бежали в пустыни и там в подвигах умерщвления плоти искали спасения своей души. Наше время совсем иное: теперь монах, чтобы не быть тунеядцем, должен идти в мир; монастырь, чтобы не стать бесплодным учреждением, должен принимать участие в общественной деятельности. И игуменья Митрофания поняла это: она заводит монастырскую школу, мастерские, больницу, под сенью монастырского покрова устраивает общины сестер милосердия; в этом велика ее заслуга! Недаром великий иерарх русский митрополит Филарет ценил такую ее деятельность, недаром же он почтил ее особенным своим вниманием! Здесь, гг. присяжные, поверенный гражданского истца говорил вам, что игуменья преступила те заповеди, которые Господь даровал своему народу с вершин дымящегося Синая; но не забудьте, что тот же Господь простил даже разбойника и даровал ему Царство небесное. Пусть же те дела добра, которые совершила игуменья Митрофания, будут перед вами лучшими ходатаями за нее, и за них многое должно быть прощено...

Я сказал вам, господа присяжные, что подсудимый Махалин очутился именно среди этой деятельности игуменьи Митрофании, на которую я вам только что указывал. Невольно вовлеченный в такого рода деятельность, он доверился игуменье вполне и безусловно. Да и как было не верить? Уже с одной внешней стороны высокий сан игуменьи, знатность происхождения, близость ко Двору — все это не могло не влиять обаятельно на такого простого человека, каков Махалин; с другой стороны, самый род деятельности, для которой требовали его услуг, не мог также, конечно, не оставаться без влияния на него. Ему указывали на женщину, говоря, что она лишена своего состояния, поругана своим мужем, изгнана из своего дома, и просили помочь этой несчастной женщине; он видел перед собой общины для призрения сирот, попечения для больных и раненых, и для таких благих целей просили его ничтожных услуг, в которых он не видел ничего противозаконного. Если другие жертвовали на такое дело капиталы, десятки тысяч рублей, то Махалин считал себя в нравственном смысле не вправе отказать в такой незначительной услуге, как, например, написание векселя на его имя или выставление им своего бланка. Ослепленный величием сана и общественного положения, подавленный энергией и массой деятельности игуменьи, Махалин видел во всех своих услугах только одну благую цель и доверился игуменье Митрофании безусловно. Рассматривая обстоятельства настоящего дела, невольно поражаешься этой безусловной его верою, доходящею иногда почти до самоотвержения, его преданностью, которая не знала границ. Никогда никакие планы не выходили из головы Махалина; вся деятельность его состояла в исполне-{162}нии только того, что ему приказывали, но никогда не возникло у него даже малейшей тени подозрения в том, чтоб игуменья могла требовать от него чего-либо противозаконного. Представляя в таких чертах личность Махалина и его деятельность, я далек от преувеличения: за меня говорят факты, имеющиеся в деле. Каково же было разочарование Махалина, когда ему вдруг объявили, что все, им сделанное по просьбе игуменьи, есть ряд обманов и подлогов, что оказанные им услуги суть преступления; когда те лица, по просьбе которых и для которых он думал делать добро, явились его же обвинителями! Началось следствие. Махалин был призван к допросу, взят под стражу, предан суду, и вот теперь, убитый горем, измученный физически и нравственно, он ждет вашего приговора. Как-то странно даже видеть, гг. присяжные, на скамье подсудимых человека, обвиняемого в участии в целом ряде тяжелых преступлений, о котором в течение всего процесса на суде никто не сказал ни одного дурного слова! А между тем обвинительная власть приписывает ему преступное участие в деле Медынцевой и в деле Солодовникова. По первому из этих дел его обвиняют в написании текстов на двух векселях, взятых обманным будто бы образом у Медынцевой; сверх того, он обвиняется также в получении денег по вымышленному обязательству Медынцевой на имя доктора Трахтенберга и по счету портнихи Игнатовой. Приступая к разбору этих объяснений, я прежде всего остановлю ваше внимание, гг. присяжные, на показании, данном по этому делу самим лицом потерпевшим — Медынцевой. Когда идет речь о причинении кому-либо имущественного вреда путем обмана, то здесь, конечно, нельзя не придавать большого значения показанию лица потерпевшего о том, кого считает оно виновником нанесенного ему ущерба. Вот почему в качестве защитника Махалина я на суде обратился к Медынцевой с вопросом, считает ли она, чтобы подсудимый Махалин хотел себе когда-либо присвоить ее состояние, на что получил с ее стороны отрицательный ответ. Продолжая затем далее свои показания, Медынцева на мой вопрос о том, имеет ли она какую-либо претензию по настоящему делу к Махалину, отвечала категорически на своем оригинальном языке: «никакой безысключительно». Уж одно такое заявление могло бы избавить, конечно, защиту от представления дальнейших доказательств в пользу подсудимого; но, желая убедить вас еще более в его невиновности, я считаю своим долгом в кратких чертах рассмотреть те данные, на которые указал вам обвинитель, как на доказательства к обвинению Махалина. По первому из обвинений вы вспомните, что сама Медынцева утверждает, что в мае 1871 года в квартире доктора Трахтенберга, где, по ее словам, она подписала те «экземпляры», в которых обвинительная власть видит вексельные бланки и бланки для других документов, Махалина не было, что подтверждают и другие свидетели; сама Медынцева об этих подписях в то время, по ее словам, ни Махалину, ни кому-либо другому не говорила. Махалин, со своей стороны, объясняет, что тексты векселей, под которыми оказались подписи Медынцевой, были им написаны ранее, именно в декабре 1869 года, по просьбе игуменьи для ее родственниц Смирновых, и по случаю оказавшейся ненадобности остались у игуменьи Митрофании. Она сама подтверждает этот факт, и в деле нет никаких даль-{163}нейших доказательств, которые опровергали бы показания Махалина. Таким образом, в этом факте не видно положительно никакого преступления. Равно также бланки Махалина на векселях, писанных на имя других лиц, где значатся бланки Медынцевой, поставлены им после бланковых надписей тех лиц, на имя коих векселя были писаны, и нет никакого основания предполагать, что Махалин знал об обманном взятии этих векселей, тем более, что даже та Харламова, на имя которой написаны два векселя, суду не предана. Если обвинение не представляет вам никаких доказательств виновности, то, конечно, вы не можете обвинять человека, потому что всегда всякий предполагается невиновным, пока противное не будет доказано. Что касается затем до расписки в сумме 5 тысяч рублей за купленные будто бы у доктора Трахтенберга драгоценности, то вы, конечно, не забыли, что на расписке этой имеется дважды подпись Медынцевой: под самим текстом расписки и еще внизу страницы, где Медынцева признает долг ее подлежащим уплате. Сверх того, Медынцева подписывает удостоверение опекунам также с признанием этого долга; Трахтенберг дает Махалину доверенность, в которой просит его получить с Медынцевой деньги по расписке. При таких условиях действует Махалин, притом ему весьма легко могло быть известно, что у Медынцевой было описано много бриллиантов, и ничего не было странного, если у Трахтенберга оказались расписки ее о покупке драгоценностей. Махалин видел перед собой тот несомненный факт, что Медынцева признает долг. Хотя Медынцева здесь на суде и отвергла существование этой покупки и долга, но я имею сильное основание сомневаться в том чистосердечии показания Медынцевой, о котором вам уже говорили много. Медынцева, как признает сам ее поверенный, женщина такого свойства, что постоянно находится под чьим-либо влиянием, да это мы видим и из всего дела. И вот благодаря именно тому или другому влиянию она действует так или иначе. Ей сказали, чтоб она говорила, что не подписывала ни одной бумаги иначе, как по приказанию игуменьи Митрофании,— она так и говорит; ей сказали, чтоб она не признавала никаких денежных обязательств,— она так и делает. Доказательством несправедливости ее показаний в этом отношении служат факты, относящиеся к счету портнихи Анастасии Игнатовой, о котором речь будет впереди. Во всяком случае, Махалин утверждает, что он, расписавшись три раза в получении денег по расписке Трахтенберга, ни разу ни единой копейки не получал. Зная, каково участие Махалина в деле Медынцевой и каково его положение было вообще, едва ли мы можем сомневаться в справедливости его показаний в этом случае; тем более, что даже свидетель Толбузин, менее всего расположенный показывать в пользу защиты, и тот говорит, что о получении Махалиным таких сумм, как 5 тысяч рублей из опекунского управления Медынцевой, он никогда не слыхивал.

Сказанное мною по поводу расписки доктора Трахтенберга еще с большей силой может быть отнесено к счету портнихи Игнатовой. И здесь-то, господа присяжные, видна та неправдивость показаний Медынцевой, о которой я упомянул выше. Это единственный случай по делу, когда при подписании Медынцевой документа присутствует лицо, расположенное в пользу Медынце-{164}вой, так как Игнатова — племянница того Михаила Ефимова, с которым Медынцева находится в самых близких отношениях, и ее, конечно, никак нельзя заподозрить в желании дать показание не в пользу Медынцевой. Между тем свидетельница эта положительно утверждает в прочтенном за неявкой по болезни на суд показании ее, что сама Медынцева при ней подписала счет на сумму 1 тысячу 500 рублей и просила подписать ее, Игнатову, указывая на свое бедное положение. Если бы при этом было какое-либо выманивание или принуждение Медынцевой с чьей-либо стороны, то, конечно, Игнатова не преминула бы рассказать об этом. Нельзя не обратить при этом внимания также и на то, что счет Игнатовой подписан дважды Медынцевой, и ее собственной рукой написано несколько строк о признании этого счета вполне верным; а между тем в настоящее время Медынцева отвергает его. Вот почему, гг. присяжные, при обсуждении вопроса об обмане или при обсуждении такой личности, как Медынцева, вы должны провести строгую границу между советом и принуждением. Личность эта, как вы видите, легко подчиняется совету каждого, имеющего над ней влияние; но между советом и принуждением или обманом огромная разница, и немыслимо обвинять кого-либо за дачу совета, которому по собственному согласию последовало известное лицо, быть может, иногда даже и не в свою пользу. Махалин, по словам той же Игнатовой, по просьбе Медынцевой расписывается в получении денег по счету, и мне кажется, что в этом случае скорее следовало бы, если обвинять, то Игнатову, удостоверившую правильность счета, а не Махалина, подписавшего получение по нем денег и не получившего на самом деле, так же, как и по расписке Трахтенберга, ни копейки. Таким образом, беспристрастное рассмотрение фактов, относящихся по делу Медынцевой к подсудимому Махалину, мне кажется, должно привести нас к тому убеждению, что в этом деле со стороны Махалина не совершено никаких преступных деяний, за которые он мог бы подлежать наказанию. В заключение, гг. присяжные, я считаю нужным еще раз напомнить вам заявление самой Медынцевой на суде, что к Махалину она никакой претензии по настоящему делу не имеет, и полагаю, что заявление это служит еще лучшим доказательством его невиновности.

Не менее шаткие и недостаточные улики против Махалина приводятся обвинительной властью и по делу Солодовникова. Если из свидетельских показаний на суде не выяснились личные отношения покойного Солодовникова к подсудимому, так как из приказчиков Солодовникова один только Простаков показал, что видел Махалина раза два у Михаила Герасимовича Солодовникова, а остальные отказались даже от простого знакомства с ним, то мы, с другой стороны, в деле имеем несомненные доказательства того, что Махалин находился в самых лучших отношениях к покойному Солодовникову и пользовался его доверием. Так, мы знаем, что Солодовников открыл Махалину кредит у своего мясника Лощенова по покупке сала для Серпуховского мыловаренного завода, который был на аренде у Махалина. Мы видим также самое убедительное доказательство доверия Солодовникова к подсудимому Махалину в таком факте, как вручение ему на 75 тысяч рублей облигаций, чтоб отвезти их в Петербург адвокату Серебряному за ходатайство по скоп-{165}ческому делу. Согласитесь сами, что нужно считать человека очень честным и иметь к нему большое доверие, чтобы поручить ему такую сумму, и притом еще без всякой расписки. Само собой разумеется, что Махалину, как человеку, бывшему при постройке общины и знавшему, насколько Солодовников был заинтересован этим учреждением, слышавшему от игуменьи и от самого Солодовникова о значительных пожертвованиях последнего, не показалось ничего странного, когда он был позван игуменьей для того, чтобы поставить бланки на данных Солодовниковым на его имя, Махалина, векселях. В самом деле, если Солодовников дает Серебряному с лишком 200 тысяч рублей, то почему же было ввиду преклонной старости не сделать ему пожертвования для общины, в судьбе которой он принимал живейшее участие, когда больше некому было оставлять состояние, так как брат больной и богатый человек, а невестку он, как известно, не любил? Последнее Махалину было, конечно, известно, и сделанное пожертвование нисколько не могло казаться ему удивительным, тем более, что Махалин даже и не знал в то время всей цифры пожертвования. Внешний вид векселей равным образом не мог возбуждать в нем подозрения. В обвинительном акте ставилось Махалину в вину то обстоятельство, что при следствии он показал, что почерк руки, которым написаны тексты векселей, ему неизвестен, тогда как они писаны, по собственному ее признанию, игуменьей Митрофанией. Но вы, господа присяжные, слышали, что почерк, которым написаны тексты векселей Солодовникова, настолько не похож на обыкновенный почерк письма игуменьи Митрофании, что даже часть экспертов показали, что они не могут положительно сказать, чтобы тексты были писаны рукою игуменьи, и сам обвинитель признал на суде подобное несходство. Можно ли после этого ставить в вину Махалину, что он, знавший, конечно, только обыкновенный почерк игуменьи, не признал в текстах векселей Солодовникова ее руки? Точно также и относительно подписей Солодовникова на векселях эксперты, выразившие мнение, что подписи эти сделаны не Солодовниковым, высказали, что подделка весьма искусна, сделана рукой опытной, и только внимательное рассмотрение привело их к убеждению в подложности подписей. Но Махалин не каллиграф, он не мог исследовать ни почерка, ни букву за буквой, и в его глазах подписи Солодовникова не представляли никаких сомнений в подлинности. Насколько сказанное мною справедливо, вы, гг. присяжные, можете судить сами, так как вы лично обозревали векселя. Кроме того, отсутствие какой-либо корыстной цели не возбуждало, конечно, в Махалине чувства более строгого, критического отношения к векселям. Если б ему предстояло что-нибудь получать по ним или ответствовать каким-либо образом самому, то, естественно, он отнесся бы к ним внимательнее. Но игуменья просила его только сделать безоборотные бланковые надписи на векселях, которые его ставили по вексельному праву вне всякой ответственности за платеж, и более ничего. Прибавьте к этому то доверие, которое Махалин питал к игуменье Митрофании, и вы, гг. присяжные, поймете всю правдоподобность его рассказа о том, что у него не явилось ни малейшего сомнения в подлинности векселей, что он посмотрел два-три векселя, {166} а затем на остальных делал бланковые надписи, даже не читая самого текста векселей.

Затем по делу является вполне доказанным, что Махалин из этих векселей лично для себя не извлек никакой пользы. Единственный эпизод, где при продаже векселей Солодовникова упоминается имя Махалина, есть сделка с Башиловым, на которую обвинительный акт указывает как на преступное получение Махалиным денег по подложным векселям. Башилов был спрошен на суде и здесь он объяснил, что, покупая векселя, он был убежден, что продажа их совершается для игуменьи. Махалин утверждает даже, что все его участие в этой сделке ограничилось лишь написанием расписок Башилову по просьбе игуменьи. Как бы то ни было, верить ли показанию Махалина, что он не брал вовсе денег от Башилова, или показанию Башилова, что он передавал игуменье деньги через Махалина, во всяком случае, мы имеем перед собою тот несомненный факт, что вся сумма, полученная с Башилова, поступила к игуменье Митрофании, а у Махалина не осталось ничего. Я говорю о расписках, представленных к делу Башиловым, на которых имеются собственноручные надписи игуменьи Митрофании с приложением печати в том, что всю сумму, за которую проданы были векселя, она, игуменья, от Махалина получила сполна. Никто, конечно, гг. присяжные, не станет делать подлог для того только, чтобы сделать его, никто не совершает подобного преступления из одного удовольствия совершить его. Тот, кто сознательно делает подлог, бесспорно имеет в виду воспользоваться плодами своего преступления. А между тем мы видим, что Махалин по векселям Солодовникова никогда ничего для себя не получал, и это-то отсутствие всякой корыстной цели служит неопровержимым доказательством его невиновности по делу Солодовникова. Смешно даже сказать, что человек, ставящий бланки на векселях на 480 тысяч рублей, участвующий в обманах Медынцевой, по словам обвинения, на десятки тысяч рублей, по собственному его показанию, получает по обоим делам всего 40 рублей от Солодовникова на дорогу, так что если б он, везя 75 тысяч рублей, захотел дозволить себе роскошь проехать в первом классе курьерского поезда из Москвы в Петербург и обратно, то ему пришлось бы приплатить еще за проезд свои деньги. Таковы все доказанные обвинением выгоды, которые Махалин получил для себя от дел Медынцевой и Солодовникова! Что же, спрашивается, привело его на скамью подсудимых? Я полагаю, господа присяжные, что привлечение Махалина к суду объясняется прежде всего свойством настоящего процесса, обусловленного положением и деятельностью лица, стоящего во главе подсудимых по делу игуменьи Митрофании. Подобно тому, как падение какого-либо огромного здания влечет за собой обыкновенно массу мелких обломков, так и падение какой-либо высоко стоящей выдающейся личности увлекает за собою всегда других незначительных лиц, стоявших близ нее. Обширная и разнообразная деятельность не может не затрагивать массы мелких интересов лиц второстепенных, и здесь уже не всегда бывает возможно строго разобрать и отделить деятельность каждого из них. Вот почему эти лица обыкновенно остаются не одними только простыми зрителями падения. Не существует ни одного большого уголовного процесса, {167} где бы не было такого рода подсудимых, которые по большей части выходят из суда оправданными, потому что они и попадают на скамью подсудимых именно благодаря лишь близости к другим лицам, более высоко стоящим. Так было и в настоящем деле. За преданием суду игуменьи Митрофании последовало предание суду Махалина, и этот маленький человек должен был разделить участь той, подле которой его поставила несчастная судьба. К этому присоединилось еще, господа присяжные, и личное качество Махалина, которое я назову благородством и которое, быть может, иные назовут недогадливостью. Когда разнесся слух, что игуменья Митрофания арестована и против нее возбуждено уголовное преследование, тотчас же явился ряд личностей, которые поспешили забежать вперед и предложить свои услуги против нее. История падения игуменьи Митрофании, признаюсь, во многом напоминает мне известный рассказ об умирающем льве, которого все звери боялись при его жизни, но, прослышав о приближающейся кончине его, даже осел, и тот счел себя вправе явиться, чтобы лягнуть уже бессильного в то время льва. Тут, гг. присяжные, было широкое поле для такого рода деятельности! К тому же многим приходилось спасать самих себя, и в этом случае вопрос о разборчивости в средствах казался для них излишним. И эти лица достигли своей цели: они получили свою награду, они купили свою свободу ценой предательства или клеветы. Но не таков Махалин. Он так честен, что не захотел быть доносчиком и достаточно уважал себя для того, чтобы не унизиться клеветою. Он не хотел освобождать себя, явясь в роли, в какой явился здесь перед нами на суде один из свидетелей, вызванных со стороны обвинения. Этот свидетель, гг. присяжные, который, как вы помните, для вида писал себе задним числом расписку от имени Медынцевой в 6 тысяч рублей, для вида ставил бланк на вексель Медынцевой, для вида сам себе определил вознаграждение в 15 тысяч рублей по делу Медынцевой, для вида ездил устраивать ссылку лакея Медынцевой в Сибирь на поселение, и для вида асе в одно и то же время являлся с советами к игуменье Митрофании против Медынцевой и к Медынцевой против игуменьи. Это тот свидетель, который, как вы слышали, пришел в одной изношенной одежде к игуменье Митрофании, приютившей его и давшей ему средства к жизни, и который не имел настолько чувства, не скажу благодарности, но даже простого приличия, что имел дерзость явиться здесь на суде и публично свидетельствовать против своей благодетельницы! Это тот, наконец, свидетель, слыша показания которого, вам, вероятно, самим уже приходил в голову вопрос: почему же не он сидит на скамье подсудимых, а Махалин?.. Я уверен, гг. присяжные, что вы отметили уже деятельность Махалина по настоящему делу и дали надлежащую оценку его нравственной личности. Неужели в самом деле можно ставить в вину человеку то, что человек этот, не одаренный ни силой воли, ни особенною силой ума, подчинился влиянию другого, энергичного и сильного умом человека и, преклоняясь перед ним, доверился ему вполне и безусловно? Неужели можно карать человека за то, что он слишком много верил и слишком мало думал? Какова бы ни была судьба игуменьи Митрофании, но я полагаю, что едва ли у кого-либо найдется слово осуждения против Махалина. Такого рода люди {168} не несут с собою смелых замыслов ума; но то глубокое чувство, которым обыкновенно бывает отмечена их жизнь, невольно ставит все наши симпатии на их сторону. Обращаясь к вам, гг. присяжные, с просьбой о признании Махалина невиновным, я пользуюсь не одним только формальным правом защиты просить об оправдании подсудимого; нет, эта просьба моя исходит из убеждения в полнейшей невиновности Махалина в тех преступлениях, в которых его обвиняют по настоящему делу. И если, господа присяжные, ваша совесть, та совесть, во имя которой вы призваны произнести ваш приговор по настоящему делу, помимо внешних признаков невиновности, даст хотя какую-нибудь цену чувству глубокой преданности и тому высокому благородству, о которых я говорил вам, то я остаюсь в твердой уверенности, что просьба моя не останется напрасною и что ваш приговор о Махалине будет его полное оправдание.

После речи присяжного поверенного г. Пржевальского, речи защитника Трахтенберга присяжного поверенного г. Кейкуатова, защитника Красных г. Френкеля, возражений обвинителя и защиты, слова подсудимых и резюме председателя присяжным заседателям был вручен вопросный лист, в коем на их разрешение было поставлено 270 вопросов. После 4-часового совещания присяжные заседатели вынесли вердикт, которым признали игуменью Митрофанию виновною в составлении подложных документов от имени Лебедева, бланковой надписи Макарова, подложных документов М. Г. Солодовникова, а также в том, что она обманным образом выманивала у Медынцевой ее бланки на вексельной бумаге, которые и употребила в обеспечение выгодных для ее, игуменьи Митрофании, сделок, в составлении неправильного счета на имя портнихи Игнатовой в 1 тысячу 501 рубль 25 коп., в продаже принадлежавших Медынцевой шубы и муфты и в присвоении вырученных за них денег.

В заключение ответов присяжные заседатели признали игуменью Митрофанию заслуживающей снисхождения по всем пунктам.

Остальные подсудимые признаны невиновными. На основании этого вердикта присяжных заседателей суд постановил:

игуменью Серпуховского Владычного монастыря Митрофанию, лишив всех лично и по состоянию ей присвоенных прав и преимуществ, сослать в Енисейскую губернию с запрещением выезда в течение 3 лет из места ссылки и в течение 11 лет в другие губернии; остальных подсудимых считать по суду оправданными. Кроме того, суд удовлетворил ходатайство гражданских истцов об уничтожении посредством надписей признанных подложными документов и об удовлетворении истицы Тицнер из имущества игуменьи Митрофании в сумме 76 тысяч рублей, по стоимости приобретенных Тицнер векселей Медынцевой. {169}



 

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова