ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА: НОВЫЕ ФАКТЫ И ТЕОРИИРЕЗЮМЕРассматривается современное состояние проблемы возникновения языка. Существующие теории сводимы к пяти основным группам. Основной вопрос касается различий между системами коммуникации животных и языком: количественные ли эти различия или качественные? Если верно второе (поскольку даже животные, проявляющие в эксперименте способность к символизации, не реализуют ее в природе), есть ли в человеческом мозгу постулированный Хомским “языковой орган” или мозг в целом перестроился под воздействием новой функции? Наконец, поскольку языковой орган до сих пор не обнаружен, является ли перестройка мозга жестко запрограммированной или же контролирующие язык структуры пластичны и функционируют в зависимости от внешних условий, прежде всего общения? Получены убедительные аргументы в пользу второй возможности. Пластичности (“антимодулярности”) человеческого неокортекса, в особенности ассоциативной коры, соответствует невиданная в природе пластичность социального поведения. Данные, касающиеся “языковых генов”, допускают различную трактовку, но вряд ли совместимы с идеей макромутации. После публикации книги Т.Дикона стало очевидным, что в споре нативистов с редукционистами вокруг проблемы глоттогенеза поражение потерпели обе стороны, а недавно еще казавшееся устаревшим и чисто философским представление о том, что язык есть социальный, а не биологический феномен, подкрепляется множеством новых фактов, в особенности (как ни парадоксально) биологических. Коллективное употребление каменных орудий, хотя и не обязательно их изготовление, предшествовало символизации и, скорее всего, было ее основным фактором. А без символизации существующие у обезьян (как и у птиц) полезные поведенческие традиции не дают заметных эволюционных преимуществ и культура не возникает. Символизация, видимо, автоматически порождает культуру. Язык и культура представляются несовместимыми с видоспецифической нормой поведения, которая, очевидно, поощряется отбором даже у высших обезьян, обнаруживающих максимум поведенческой пластичности. Превратив человека в единственное существо, почти лишенное видоспецифических поведенческих (особенно социальных) предрасположенностей, они обусловили переход его предков из природного состояния в культурное.В данной заметке предельно сжато изложены некоторые новые данные и гипотезы относительно глоттогенеза. В целях экономии места ссылки даны сугубо выборочно, предпочтение отдается работам последних лет.. Эволюционный статус человека.Ближайший родственник человека – шимпанзе. Еще недавно “молекулярные часы” свидетельствовали, казалось, о том, что наш общий предок жил 6-5 млн лет назад, а значит, поиски прямых предков человека в эпоху, предшествующую плиоцену, бесперспективны. Генетическая близость человека к шимпанзе заставила генетиков считать их всего лишь двумя подродами в пределах одного рода: шимпанзе – Homo Pan, человек – Homo Homo (Goodman et al.. 2001). Перекалибровав молекулярные данные по палеонтологическим, некоторые авторы удревняют дивергенцию до 10.5-13.5 млн лет (Arnason et al. 1996); компромиссная оценка – 9-7 млн. И действительно, в трех пунктах Африки (в Эфиопии, Кении и Чаде) недавно обнаружены миоценовые гоминиды древностью 7-5 млн лет (Brunet et al. 2002). Тем не менее, по общеприматным меркам речь все равно идет о небольших сроках, дающих, пожалуй, право считать человека и шимпанзе двумя трибами одного подсемейства, но все-таки не позволяющих относить представителей человеческой линии к особому семейству (гоминид), как это делали прежде. Итак, генеалогически человек не противостоит ни обезьянам вообще, ни даже двум своим ближайшим родственникам – шимпанзе и горилле. Родство человека с шимпанзе больше, чем каждого из них – с гориллой. Человека сближают с шимпанзе черты, отсутствующие у горилл: шимпанзе систематически употребляют орудия (в некоторых группах – каменные), охотятся, едят мясо, делят добычу, вступают в кровавые межгрупповые стычки (Гудолл 1992; Boesch, Boesch 2000). Ничего этого не делают гориллы, а потому можно полагать, что так вели себя общие предки человека и шимпанзе, но не горилл. Вывод ясен: человек – поздняя ветвь на родословном древе приматов. С другой стороны, очевидно, есть нечто, противопоставляющее человека не только шимпанзе и горилле, и даже не только остальным приматам, но и всем прочим живым существам. Было бы нелепо пытаться достичь компромисса, наделив человека промежуточным статусом – не слишком высоким и не слишком низким. Достаточно признать, что одна из поздних эволюционных линий приматов почему-то резко отделилась от прочих и направилась по абсолютно особой траектории, в сторону от природы. Очевидно, далее, что решающими факторами этого отрыва были язык (будем применять этот термин лишь по отношению к человеческому языку) и культура. Вначале мы рассмотрим основные современные теории глоттогенеза, а затем попытаемся связать их с проблемой культуры. Глоттогенез: эволюция или революция?Все многообразие взглядов относительно места языка среди систем коммуникаций животных можно представить в виде следующей схемы: 1. Различия между языком и системами коммуникации животных – количественные. 2. Эти различия – качественные. 2.1. Качественное своеобразие языка связано с присутствием в человеческом мозгу “языкового органа”. 2.1.1. Этот орган возник сразу. 2.1.2. Он возник постепенно. 2.2. Качественное своеобразие языка вызвано тем, что весь мозг в целом у человека перестроился под воздействием новой функции. 2.2.1. Эта перестройка жестко запрограммирована биологически. 2.2.2. Контролирующие язык структуры мозга весьма пластичны. Получается 5 логически возможных вариантов, и любую из существующих теорий можно отнести к одному из них. К последовательному изложению этих 5 групп теорий мы и перейдем, сохраняя структуру и позиционную нумерацию вышеприведенной схемы. 1. Большинство этологов и зоопсихологов считает, что, поскольку язык тесно связан с когнитивными способностями, которые и в онтогенезе, и в филогенезе (судя по эволюции культуры) развиваются постепенно, хотя и неравномерно, следует считать и глоттогенез долгим постепенным процессом (Snowdon 2001; Резникова 2000; Зорина, Полетаева 2001). Natura non facit saltus. Будучи склонны к редукционизму, многие этологи, особенно приматологи, практически отрицают существование разрыва между коммуникацией у животных и у человека. Интеллект человекообразных обезьян очень высок. Раскалывая камнями орехи, шимпанзе проявляют целеполагание и многоступенчатое планирование, соответствующее уровню детей 4-5 лет (Parker, Milbrath 1993). Матери учат детенышей навыкам раскалывания, старшие братья обучают младших (Boesch, Boesch 2000). Популяции шимпанзе различаются по способам употребления орудий, причем это не врожденные различия, а приобретенные – многие приматологи без колебания употребляют слово “культурные” (Wrangham et al. 1994), против чего некоторые их коллеги возражают (Tomasello 1999). Неволя усиливает орудийную деятельность, которая обнаруживается даже у низших обезьян – капуцинов (Panger 1998). Неволя стимулирует и коммуникативные способности обезьян. Успехи шимпанзе и горилл в овладении различными кодами (жестовыми и др.) общеизвестны. Если не дрессировать их по условно-рефлекторной схеме, а общаться с ними, как с детьми, они начинают спонтанно употреблять символы в общении с людьми и между собой (Gardner, Gardner 1992). Если же учить их не вспомогательным кодам, а пониманию обычной человеческой речи, то, по мнению зоопсихологов, становится ясным, что нет особых мозговых механизмов контроля синтаксиса, отличных от тех, что ведают общекогнитивными функциями (Savage-Rumbaugh et al., 1998). Синтаксис спонтанно возникает как оптимальный способ членения высказываний. Карликовый шимпанзе Кензи к 8 годам по уровню понимания обычной речи превзошел 2-летнюю девочку, ибо, в отличие от нее, безошибочно различал субъектно-объектные отношения. Правда, его генеративная способность соответствовала таковой у ребенка 1.5 лет. Зато высказывания обезьян, освоивших вспомогательные коды, обнаруживают “перемещаемость”, то-есть могут относиться к чему-то, что отсутствует в момент речи. Ребенок научается этому лишь к 3 годам (Savage-Rumbaugh, Lewin 1994). Итак, неволя мобилизует то, что А.Н. Северцов назвал “запасным умом”. В природе способность к символизации у высших обезьян не проявляется. Приходится вспомнить о старой параллели между культурой и неволей. Зато низшие обезьяны – мартышки – в природе обнаружили более высокий уровень знакового поведения. У них отмечены три адекватные реакции в ответ на три разных крика тревоги, соответствующие трем видам хищников, в том числе и невидимых адресатам (Cheney, Seyfarth 1990). На этом основании сигналы были названы “протословами” (Marler, Evans 1997). 2. Суть второй концепции выразил В. Гумбольдт (1795/1984:301): “Все, кроме человека, побуждают своих сородичей не к пониманию через со-мышление, а к действию через со-ощущение”. Эта идея имеет множество сторонников, которые, в отличие от приверженцев первой, занимают весьма разные позиции по остальным вопросам. Сначала отметим факты, служащие для них общей базой. Система контроля вокализации у человека и обезьян качественно различна. У обезьян эта функция почти целиком подчинена лимбической системе и осуществляется с помощью висцеральной, а не скелетной, мускулатуры. Отсюда непроизвольность вокализации, обычно связанной с возбуждением. В критических случаях, например, при пищевых криках, ее приходится с трудом подавлять, дабы не привлечь внимания (Гудолл, 1992). Голосовые сигналы обезьяны издают и на вдохе, и на выдохе, ибо произвольная регуляция дыхания у них отсутствует. Зато движения их рук подчинены, как и у нас, волевому контролю, что подкрепляет идею первичности жестового языка (Hewes 1973; Иванов 1974; Kendon 1991; Armstrong et al. 1995; Corballis, 2000; Corballis, Lea 1999). У человека вокализация также может быть подконтрольной лимбике и непроизвольной (смех, плач, стон и пр.), но ею могут управлять и обширные участки коры. Речь, как известно, базируется не на лимбике, а на неокортексе. В отличие от обезьян, у человека особенно развиты ассоциативные нервные волокна (интракортикальные и субкортикальные). Аксоны от коры идут к моторным ядрам, контролирующим движения губ и языка, а также к стволу мозга и спинному мозгу, что подчиняет волевому контролю и артикуляцию, и положение гортани, и дыхание. Речь осуществляется скелетной мускулатурой и происходит только на выдохе. Произвольная вокализация отмечена также у птиц и китообразных. В обоих случаях, как и у человека, она независима от лимбики, не свидетельствует о возбуждении и осуществляется скелетной мускулатурой (Deacon 1997). Имеется и латерализация соответствующей функции в мозгу. Ничего этого нет у высших обезьян. Практически отсутствует у них и функциональная асимметрия конечностей. Все это противоречит гипотезе о происхождении речи от голосовых сигналов приматов. Обсуждать “протослова” мартышек в связи с глоттогенезом, возможно, имело бы смысл, если бы то же самое поведение не обнаружили у кур (Marler, Evans 1997). Между тем, человекообразные обезьяны не употребляют никаких “протослов”, хотя, судя по некоторым данным, у них есть какие-то (до сих пор не разгаданные) способы обмениваться сложной информацией (Menzel 1979). Скептики вылили немало ледяной воды на воспитателей символизирующих обезьян. Одна из их книг называется “Обезьянничанье языка” (Wallman 1992). Действительно, максимум генеративной способности обезьян – двух-трехчленные синтагмы типа “плач-больно-пища” ‘горькая редиска’ или псевдофразы вроде “Ты мне банан мне банан ты”. Говорить о полноценной морфологии или синтаксисе пока рано. Едва ли нажатие на определенную клавишу перед просьбой эквивалентно слову “пожалуйста”. Американские глухонемые испытывали трудности при понимании жестов обезьян, казалось бы освоивших ASL (American Sign Language). Напротив, Дж. Гудолл, долгие годы изучавшая шимпанзе в природе, уверенно идентифицировала некоторые из этих давно ей известных жестов (Pinker 1994). Так, протянутая рука – предельно иконичный жест просьбы, который вовсе не заимствован у людей и не может быть приравнен к слову “дай”. Критики, особенно хомскианцы, вероятно, перегибают палку. Многое зависит от воспитателей, от выбранного кода, наконец, от воспитанников. Так, синтаксические способности Кензи очевидны. Но, конечно, они реализуются лишь благодаря общению с людьми. То же самое относится и к другим животным, проявляющим в условиях эксперимента способность к символизации, в частности к дельфинам (Herman et al. 1993), ворунам (Зорина, Полетаева 2001) и попугаю (Pepperberg 1997). Опыты с попугаем особенно впечатляют, ибо от него удалось добиться не обычной имитации, а “почти осмысленной” членораздельной речи, на что обезьяны, разумеется, не способны. Но опять-таки, как и в случае с “протословами” мартышек (и кур), это явно не то, что могло бы особенно вдохновить сторонников идеи эволюционной преемственности в глоттогенезе. Поистине, “слишком хорошо – тоже плохо”. В норме концептуализация (вернее, обобщение стимулов) у животных происходит не на символическом, а на иконическом или индексном уровне – на уровне “довербальных понятий” (Фирсов 1983). Этого, впрочем, достаточно для возникновения весьма сложных форм поведения, в частности использования и даже изготовления орудий, на что способны не только приматы, но и некоторые птицы, в частности воруны (Weir et al. 2002). Говоря о “культурных” (усвоенных) традициях у обезьян, нужно помнить, что такие же традиции, возникшие благодаря имитации, отмечены у птиц. Есть у них, в отличие от обезьян, и внутривидовые вокальные “диалекты”, не врожденные, а усваиваемые (Мак-Фарленд, 1988). Далее пути приверженцев идеи качественной грани решительно расходятся. 2.1. Согласно Хомскому и его сторонникам (т.н. “нативистам”), способность к усвоению “универсальной грамматики” (базовых принципов, присущих всем языкам) определяется генетически обусловленной “когнитивной структурой”, которую нужно изучать так же, как изучают анатомические структуры (Хомский 1972; Chomsky 1975, 1988). Речь, в сущности, идет о находящемся в человеческом (и только человеческом) мозгу “языковом органе” (иногда испозьзуется термин “модуль”, см.: Chomsky 1984). Если так, то поиски какой-либо преемственности между языком и системами коммуникации животных заведомо бессмысленны. Развивают эту, казалось бы чисто биологическую, идею не биологи, а философы, лингвисты, психолингвисты. Один из них опубликовал книгу “Биологические основания языка” (Lenneberg 1967), другой – книгу “Языковой инстинкт” (Pinker 1994). Последнее сразу внушает подозрение, ибо термин “инстинкт” давно вышел из биологического обихода, не говоря об оксюморонности самого словосочетания (дискуссию вокруг теории “языкового инстинкта” см.: Sampson 1997). Главный аргумент нативистов – “грамматический взрыв”, чрезвычайно быстрое усвоение детьми на 3-ем году грамматических правил. Как полагают авторы, это приходит не “извне” (благодаря общению), а “изнутри” (благодаря включению языкового органа). Биккертон привел данные о гибридных (креольских) языках, создаваемых, как он утверждает, детьми, чьи родители говорят на языках с “мягкой грамматикой” типа пиджина. Дети самостоятельно превращают эти искусственные языки в креольские, обладающие, как и все естественные языки, “жесткой грамматикой” (Bickerton 1981). Нативисты ссылаются на факты, касающиеся “языковых генов”. При одном из генетических нарушений возникает синдром SLI (Specific Language Impairment) – выраженная аграмматичность речи, при которой интеллект, если и затронут, то значительно меньше (Gopnik 1997). У пациентов обе сильвиевы щели симметричны (в норме у правшей левая больше). Противоположное нарушение – синдром Уильямса, при котором речь грамматически безупречна, но бессодержательна; морфологически наблюдается увеличение префронтальной коры и мозжечка при недоразвитии задней части коры (Bellugi et al. 1991). Эти заболевания, впрочем, указывают лишь на то, что, вопреки Витгенштейну, Сэпиру и Уорфу и в соответствии с Выготским и Леннебергом, язык и мышление – явления разного порядка. Наиболее же веское свидетельство биологической обусловленности качественного разрыва между коммуникацией у людей и животных – ген FOXP2, мутация которого, судя по данным о членах одной семьи, нарушает сразу две независимые способности, необходимые для речи: артикуляционную и грамматическую (Lai et al. 2001). Гомологичный ген выделен и у обезьян, однако строение ДНК, которая кодирует соответствующий белок, отличается от человеческого (Enard et al. 2002; Pearson 2002). По Пинкеру, у младенцев, как и у многих животных, от рождения имеется “язык мышления” – mentalese – видимо, родственный “глубинным структурам” Хомского. Усвоение собственно языка – это приобретение способности переводить с ментализа на язык поверхностных структур и обратно, что якобы и осуществляет языковой орган (зоны Брока и Вернике, соединенные дугообразным пучком). Те, кто разделяют идею языкового органа, различаются по своим взглядам на эту гипотетическую структуру. 2.1.1. Постулировав существование у человека врожденной “когнитивной структуры” для усвоения языка, Хомский сделал и второе допущение – о том, что она не могла возникнуть эволюционным путем. Разгадка, по его словам, “может заключаться не столько в теории естественного отбора, сколько в молекулярной биологии” (Chomsky 1988: 167). Это созвучно давнему доводу антидарвинистов: любой сложный орган, чтобы функционировать, должен якобы возникнуть сразу, а не путем отбора мелких изменений. Биккертон развил мысль Хомского, предположив, что у первой представительницы современного человечества – “африканской Евы” – возникла макромутация, приведшая и к возникновению “языкового органа”, и к перестройке всего речевого аппарата (Bickerton 1990). На первый взгляд кажется, что обнаружение “языковых генов”, особенно гена FOXP2, подтверждает догадки нативистов. Однако сразу же возникают вопросы. Если языковая способность, будучи главным человеческим качеством, полностью обусловлена одной макромутацией, то почему носители “дефектного” гена не обнаруживают иных атавистических черт? Если дело сводится к простой альтернативной изменчивости по принципу “есть/нет”, не связанной к тому же с крупными морфологическими изменениями, то какое отношение ко всему этому имеет беспрецедентная по масштабу эволюция мозга и перестройка речевого аппарата в процессе антропогенеза? Чем, если не естественным отбором, объяснить постепенность этой эволюции? Очевидно, необходимое еще не есть достаточное. Трудно говорить о качественном своеобразии человека, игнорируя антропологические факты. 2.1.2. За корректировку нативизма взялся Пинкер. Оставив в неприкосновенности идею языкового органа, он отверг идею макромутации и счел, что орган мог возникнуть постепенно, путем естественного отбора мелких мутаций. В итоге “Языковой инстинкт” удостоился похвалы теоретиков, чьи позиции, казалось бы, тотально несовместимы – неокартезианца Хомского и радикального социобиолога Докинса. Беда лишь в том, что эти споры и компромиссы происходят вокруг бессодержательного понятия. 2.2. В самом деле, никакого языкового органа в человеческом мозгу не обнаружено. В прошлом, когда языковые функции локализовывались паталогоанатомически, было естественно отождествлять зоны Брока и Вернике, соединенные дугообразным пучком, с гипотетическим языковым органом. Применение новых методик, позволяющих работать с живым мозгом, выявило настолько пеструю картину, что от былой ясности не осталось и следа (сводку фактов см.: Deacon 1997). Можно говорить лишь о ключевой роли в речевом процессе префронтальной коры и нечетко локализованных областей вблизи сильвиевой щели, но также и ряда других структур вплоть до мозжечка. Межполушарная асимметрия гораздо менее отчетлива, чем казалось недавно. В процессе онтогенеза (не только у детей, но и у взрослых) язык как бы блуждает по коре, выбирая в зависимости от обстоятельств, где ему “угнездиться”. Дикон сравнил язык с паразитом, осваивающим по своему усмотрению тело хозяина (Deacon 1997). У маленьких детей утрата даже большей части левого полушария не препятствует усвоению языка. Два разных языка предпочитают не пересекаться в коре, а выбирать либо разные участки одного полушария, либо разные полушария. И не только кору. Роль подкорки в языковой функции важнее, чем казалось прежде (Lieberman 2000). В частности при поражениях полосатого тела родной язык может разрушиться, а усвоенный позже – сохраниться. Важен не только порядок усвоения языков, но и их строй: у носителей аналитического языка поражение зоны Брока может привести к тяжелой афазии, а у носителей синтетического в пределах той же языковой семьи – нет (у них особенно уязвима зона Вернике). Ясно, что такие различия не могут быть врожденными. Но если языкового органа нет, мы снова оказываемся перед выбором: либо ведущую роль играют врожденные факторы, либо средовые. 2.2.1. Первая тенденция представлена нейробиологами (Jerison 1973, 2001; Holloway 1996; Aboitiz, Garcia 1997) и психологами (Lieberman 1984, 1991, 2000; Corballis 1991, 2000; Corballis, Lee 1999), видящими в возникновении человеческого мозга лишь последний этап долгой эволюции. Идея о том, что сложные структуры не могут возникать путем отбора мелких мутаций, парируется принципом смены функций Дорна: эволюция работает, подобно бедному мастеру, методом бриколажа (так, части жаберного аппарата, ставшего ненужным для наземных животных, пригодились для жевания, слуха и контроля равновесия). Мозг оказался случайно преадаптирован к языковой функции еще до ее возникновения. Накопление данных делает все более и более вероятным, что язык возник не на базе коммуникации приматов (см. п.2), а на базе их интеллекта. То, что в синхронии и индивидуальной диахронии (онтогенезе), в частности у современного человека, язык может быть независим от интеллекта, не значит, что последний не сыграл существенной роли в возникновении языка в видовой диахронии (филогенезе). Предпосылкой языка могла стать кратковременная (рабочая) память, необходимая не только для речи. У обезьян обнаружена асимметрия полушарий, отчасти сходная с человеческой, есть и зоны, гомологичные зонам Брока и Вернике, но они не соединены (Holloway 1996; Aboitiz, Garcia 1997; Gannon et al. 1998). Предполагается, что в процессе антропогенеза происходила постепенная кортикализация звуковых сигналов путем усиления внутрикортикальных связей, что сделало возможным установление качественно новой связи между звуком и значением. Для этого понадобилась рабочая память, так как цепочки фонем усваиваются путем подражания и запоминания. Одним из центров интракортикальных связей стала более древняя зона Вернике. Здесь многоцелевые ассоциации приобрели новую, фонологическую, функцию. Фонологические представления спроецировались на нижне-теменные области коры, соединенные с зачаточной зоной Брока. Последняя, эволюционно более молодая, поначалу участвовала в сложной вокализации, а затем стала контролировать “внутреннюю речь”. В конце концов между обеими зонами устанавливается прочная анатомическая связь (Aboitiz, Garcia 1997). Психологи давно предполагали, что речь, интеллект и культура развивались на базе адаптации к планированию (Parker, Milbrath 1993). Сейчас эта идея конкретизирована Джерисоном, предложившим “картографическую” модель эволюции языка (Jerison 2001). Широкая вовлеченность коры у млекопитающих характерна не для коммуникации, а для контроля перцептивно-когнитивных функций, в частности для “картографирования” местности у территориальных животных типа волков. В антропогенезе на базе этой функции могла возникнуть принципиально новая система коммуникации. Функциональная карта мозга размыта, диффузна. Участки коры, управляющие рукой и ртом, соединены. При поражении некоторых участков коры вблизи сильвиевой щели может наступить и афазия, и апраксия, а значит, соответствующая область – нечто вроде центра многоцелевого планирования. Язык мог поэтому возникнуть параллельно с совершенствованием сложных действий, среди которых использование каменных орудий, вероятно, играло ведущую роль (Calvin 1993; Deacon 1997; связь речи и труда давно уже превратилась из философского постулата в научный факт в значительной мере благодаря трудам отечественных авторов). Мозговые центры контроля речи и движений ведущей руки морфологически сблизились в ходе антропогенеза (Kimura 1979). Идея первичности жестового языка вытеснена в последние годы гипотезой об изначальной связи жеста и слова (McNeill 1992). В 1.5 года детям безразлично, использовать ли для референции жесты или слова. Последущее вытеснение жестов словами – результат общения со взрослыми (Namy, Waxman 1998). Сходным образом новорожденым детям, разумеется, безразлично, какой язык станет для них родным. Но их мозг – отнюдь не tabula rasa. Как раз наоборот: он с большим запасом запрограммирован на категориальное восприятие звуков любой речи, то-есть на распознавание в непрерывном звуковом потоке дискретных единиц (фонем) любого языка. Эту “универсальную фонологию” можно было бы толковать в духе нативизма, если бы речь не шла об эволюционном наследии доязыкового прошлого: та же способность обнаружена у обезьян и даже у грызунов (зачем животным это нужно – пока непонятно). В процессе замыкания нейронных цепей на фоне восприятия детьми звуков конкретного языка универсальность исчезает и мозг оказывается настроен на фонематическое членение только родной речи (Kuhl, Meltzoff 1997). 2.2.2. Все это подводит к идее огромной пластичности мозга и языкового поведения и к признанию ключевой роли социальной среды, что не умаляет роли врожденных факторов и естественного отбора. Язык – социальное, а не биологическое явление. На этой позиции стояли представители различных течений гуманитарной науки – бихевиористы (Скиннер), структуралисты (Пиаже), марксисты (Выготский) и близкие к марксизму мыслители, прежде всего Бахтин. Самое замечательное, однако, что близкие взгляды развивает ведущий современный нейрофизиолог Т.Дикон, автор самого фундаментального в мире труда по механизмам речи (Deacon 1997). Согласно Дикону, язык колонизовал мозг, прежде приспособленный для совершенно иных целей. Заняв огромные участки мозга, он подавил старую систему непроизвольной лимбической вокализации и установил радикально новую систему произвольной вокализации с собственной системой коркового контроля. Разгадка “грамматического взрыва” у детей состоит, по Дикону, в том, что языки, эволюционируя быстрее и сильнее, чем их субстрат, и пройдя жесткий отбор на легкую усваиваемость, стали в итоге максимально “дружелюбны к пользователю”. А то, что языковая компетентность 2-летних детей невелика, может оказаться преимуществом, ибо позволяет сразу увидеть “лес” за редкими еще “деревьями”. Модулярность (четкая локализация и полная врожденность) контроля звуковых сигналов в мозгу есть, но не там, где ее ищут нативисты. Она – в лимбической системе, контролирующей древнюю непроизвольную вокализацию. В неокортексе же никакого модуля нет и быть не может – именно из-за огромной пластичности языка и размытости его “представительства” (см. п.2.2). Ключевая роль принадлежит префронтальной коре, осуществляющей выбор между несколькими вариантами, что особенно важно при затруднениях с выбором верной глубинной структуры фраз типа “The cat the mouse killed”. Именно возможность отвлечения от поверхностных структур придает грамматике такую силу генеративности – но это же и не позволяет ей анатомически локализоваться (и соответственно генетически закрепиться) в мозгу. Не мозг долгим эволюционным путем создавал язык, а язык, нарушив эволюционную постепенность, создал человеческий мозг. Началом начал было употребление орудий, затем возникла потребность в символизации, и лишь в ответ на эту потребность перестроился мозг. Труд Дикона – новый этап не только в нейролингвистике, но и в давнем философском споре. Защищать нативистские или редукционистские идеи в вопросе о глоттогенезе стало теперь так же сложно, как отстаивать креационизм после выхода книг Дарвина. Проблема древности языка (едва ли, впрочем, в нынешнем его виде) решается с известной долей уверенности. Первыми говорящими существами, видимо, были ранние представители рода Homo, конкретно, вида Homo habilis, появившиеся около 2.6 млн лет назад. На слепках их эндокранов заметно разрастание большинства зон, участвующих в контроле речевой функции (Tobias 1987; Holloway 1996). Так же датируются и первые каменные орудия искусственного происхождения. Природа, культура, язык.Подведем итоги. Ни обезьяны, ни другие животные, не пользуются символами в природных условиях. А без этого даже такие, казалось бы, высокоадаптивные традиции, как использование каменных орудий, не приносят популяциям, в которых они распространены, заметных эволюционных выгод и соответственно не становятся достоянием вида в целом. Культура не возникает. Почему же то, что жизненно необходимо для человека и составляет его сущность, не реализуется у животных, несмотря на наличие к этому явных предпосылок? Видимо, язык не совместим с природным состоянием. Социальное поведение животных, несмотря на всю его пластичность, демонстрируемую внутривидовыми “псевдокультурными” поведенческими различиями, столь же видоспецифично, как и все прочие биологические признаки. Отбор закрепляет видовую норму поведения, тогда как язык и культура ее расшатывают и уничтожают. Язык создает качественный разрыв между природой и культурой. Он возможен и необходим лишь в культуре, хотя сам же служит ее предпосылкой. Значит, оба явления возникают одномоментно: язык автоматически порождает культуру. Глубины разрыва между двумя альтернативными способами существования – природным и культурным – не замечают ни редукционисты, ни, парадоксальным образом, их противники нативисты. Выражение “языковой инстинкт” – такой же оксюморон, как и выражение “культура шимпанзе”. Вполне допустимо, впрочем, что сама альтернативность двух способов существования с исключением чего-либо промежуточного создана не только языком, но и естественным отбором, конкретно, его дизруптивной формой, уничтожающей всякую постепенность между двумя взаимоисключающими вариантами. Возникновение языка было подобно переводу стрелки на рельсах, благодаря чему эволюционный путь человека необратимо удалился от эволюционных путей всех прочих существ. Культура в диахронном аспекте есть растущий свод символически закодированной информации, передаваемой от одного поколения к другому. Культура в синхронном аспекте есть результат этого процесса. Предпосылкой культуры служит немыслимая в природе степень пластичности поведения, находящая соответствие в огромной пластичности (“антимодулярности”) материального субстрата языка – неокортекса человеческого мозга. Сколь бы пластичным ни было поведение высших приматов, обезьяна по природе – все-таки обезьяна. Между тем, человек по природе – не человек, он вообще никто. Статус человека ему придают язык и культура, которая представляет собой альтернативу видовой поведенческой норме и, судя по всему, не совместима с последней. Если отвлечься от чистой физиологии, нужно признать, что никакой общевидовой, врожденной нормы человеческого поведения, особенно социального, не существует. Точнее, если какие-то ее остатки и прослеживаются этологами у детей, то в процессе социализации они перекрываются культурными нормами, усваиваемыми точно так же, как и язык. Как язык – и в онтогенезе, и в филогенезе – вытесняет древнюю висцеральную вокализацию, так и культурные нормы вытесняют древние врожденные поведенческие программы. Единой общечеловеческой нормы поведения нет потому же, почему нет единого общечеловеческого языка. Главным фактором возникновения языка было коллективное употребление орудий. Причинно-следственная связь реконструируется теперь уже не на философской основе, как прежде, а на эмпирической. Шимпанзе пользуются орудиями, а значит (если не прибегать к малоправдоподобному допущению о независимом возникновении у них этой поведенческой особенности), орудиями пользовался и наш общий предок. Но обезьяны в природе не пользуются символами. Следовательно, “в начале было Дело” и лишь впоследствие – Слово. Впервые после Гете об этом сказал Энгельс в 1876 г. Что же касается вероятной и едва ли случайной синхронности перехода от употребления природных камней к изготовлению каменных орудий (чем обезьяны занимаются только в неволе) и появления анатомических свидетельств речевой способности, то здесь первичность Дела по отношению к Слову не установлена. Такие орудия могли начать изготовлять уже говорящие существа. Специалисты по детской психологии показали, что три способности развиваются в онтогенезе рука об руку: общение, манипулирование предметами и подражание. Соединяясь, они дают символизацию (Gopnik, Meltzoff 1988). Все три качества прекрасно развиты у высших обезьян, а потому едва ли в филогенезе дело обстояло иначе. Дети, как и обезьяны в экспериментах, учатся языку у воспитателей. Остается предположить, что произвольное связывание звуков и/или жестов (в первом случае нужна дополнительная преадаптация мозга) со значениями и комбинирование символов были некогда кем-то изобретены (об одномоментности возникновения языка писал еще Гумбольдт), а затем распространились, подобно любому полезному навыку. О том, чтобы этот навык не была утрачен, позаботился естественный отбор, усовершенствовавший как функцию, так и контролирующие ее структуры. ЛИТЕРАТУРАГудолл Дж. Шимпанзе в природе: Поведение. М., 1992. Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. Зорина З.А., И.И.Полетаева. Зоопсихология: Элементарное мышление животных. М., 2001. Иванов Вяч.Вс. К предыстории знаковых систем. В кн.: [Симейотики] ??????????: Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам, Тарту, 1974, вып. 1 (5). Мак-Фарленд Д. Поведение животных. М., 1988. Резникова Ж.И. Интеллект и язык: Животные и человек в зеркале экспериментов. Новосибирск, 2000. Фирсов Л.А. Довербальный язык обезьян. – Журнал эволюционной биохимии и физиологии, 1983, т.19. Хомский Н. Язык и мышление. М., 1972. Aboitiz F., Garcia R.V. The evolutionary origin of the language areas in the human brain: A neuroanatomical perspective. – Brain Research Reviews, 1997, vol.25. Armstrong D.F., Stokoe W.C., Wilcox S.E. Gesture and the Nature of Language. Cambridge, 1995. Arnason U., Gullberg A., Janke A., Xu X. Pattern and timing of evolutionary divergences among hominoids based on analysis of complete mtDNAs. – Journal of Molecular Evolution, 1996, vol.43. Bellugi U., Bihrle A., Jernigan T. et al. Neuropsychological, neurological, and neuroanatomical profile of Williams Syndrome. – American Journal of of Medical Genetics, Supplement 6, 1991. Bickerton D. The Roots of Language. Ann Arbor, 1981. Bickerton D. Language and Species. Chicago, 1990. Boesch C., Boesch H. The Chimpanzees of Tai: Behavioral Ecology and Evolution. Oxford, 2000. Brunet M., Guy F., Pilbeam D. et al. A new hominid from the Upper Miocene of Chad, Central Africa. – Nature, 2002, vol.418. Calvin W.H. The unitary hypothesis: A common neural circuitry for novel manipulations, language, plan-ahead, and throwing? – K.R. Gibson, T. Ingold (eds.). Tools, Language and Cognition in Human Evolution. Cambridge, 1993. Cheney D.L., Seyfarth R.M. How Monkeys See the World. Chicago, 1990. Chomsky N. Reflections on Language. N.Y., 1975. Chomsky N. Modular Approaches to the Study of the Mind. San Diego, 1984. Chomsky N. Language and Problems of Knowledge: The Managua Lectures. Cambridge, 1988. Corballis M.C. The Lopsided Ape: Evolution of the Generative Mind. N.Y., 1991. Corballis M.C. From Hand to Mouth: The Origins of Language. Princeton, 2000. Corballis M.C., Lea S.E. (eds.). The Descent of Mind: Psychological Perspectives on Hominid Evolution. Oxford, 1999. Deacon T. The Symbolic Species: The Co-evolution of Language and the Brain. N.Y., 1997. Enard W., Przeworski M., Fisher S.E. et al. Molecular evolution of FOXP2, a gene involved in speech and language. – Nature, 2002, vol.418. Gannon P.J., Holloway R.L., Broadfield D.C., Brown A.R. Asymmetry of chimpanzee planum temporale: humanlike pattern of Wernicke’s brain language area homologue. – Science, 1998, vol.279. Gardner R.A., Gardner B.T. Early signs of language in cross-fostered chimpanzee. – J. Wind, B. Chiarelli, B. Bichakjian, A. Nocentini (eds.). Language Origins: A Multidisciplinary Approach. Dordrecht, 1992. Goodman M., Czelusniak J., Page S., Meiereles C. Where DNA sequences place Homo sapiens in a phylogenetic classification of primates. – P. Tobias et al. (eds.). Humanity from African Naissance to Coming Millennia. Firenze, 2001. Gopnik A., Meltzoff A.N. Early semantic developments and their relationship to object permanence, means-ends understanding, and categorization – K.E. Nelson, A. van Kleeck (eds.). Children’s Language, vol.6. Hillsdale, 1988. Gopnik M. (ed.). The Inheritance and Innateness of Grammars. N.Y., 1997. Herman L.M., Pack A.A., Morrel-Samuels P. Representational and conceptual skills of dolphins. – H.L. Roitblat, P.E. Nachtigall (eds.). Language and Communication: A Comparative Perspective. Hillsdale, 1993. Hewes G.W. Primate communication and the gestural origin of language. – Current Anthropology, 1973, vol.14. Holloway R.L. Evolution of the human brain. – A. Lock, C. Peters (eds.). Handbook of Human Symbolic Evolution. Oxford, 1996. Jerison H.J. The Evolution of the Brain and Intelligence. N.Y., 1973. Jerison H.J. Adaptation and preadaptation in hominid evolution. – P. Tobias et al. (eds.). Humanity from African Naissance to Coming Millennia. Firenze, 2001. Kendon A. Some considerations for a theory of language origins. – Man, 1991, vol.26. Kimura D. Neuromotor mechanisms in the evolution of human communication. – H.D. Steklis, M.J. Raleigh (eds.). Neurobiology of Social Communication in Primates. N.Y., 1979. Kuhl P.K., Meltzoff A.N. Evolution, nativism and learning in the development of language and speech. – Gopnik M. (ed.). The Inheritance and Innateness of Grammars. N.Y., 1997. Lai C.S.L. et al. A forkhead-domain gene is mutated in severe speech and language disorder. – Nature, 2001, vol.413. Lenneberg E.H. Biological Foundations of Language. N.Y., 1967. Lieberman P. The Biology and Evolution of Language. Cambridge, 1984. Lieberman P. Uniquely Human: The Evolution of Speech, Thought and Selfless Behavior. Cambridge, 1991. Lieberman P. Human Language and Our Reptilian Brain: The Subcortical Bases of Speech, Syntax, and Thought. Cambridge, 2000. McNeill D. Hand and Mind: What Gestures Reveal About Thought. Chicago, 1992. Marler P., Evans C. Communication signals of animals: Contributions of emotion and reference. – U. Segerstrеle, P. Molnбr P. (eds.). Nonverbal Communication: Where Nature Meets Culture. Mahwah, 1997. Menzel E.W. Communication on object locations in a group of young chimpanzees. – D.A. Hamburg, E.R. McCown (eds.). The Great Apes. Menlo Park, 1979. Namy L.L., Waxman S.R. Words and gestures: Infants' interpretations of different forms of symbolic reference. – Child Development, 1998, vol.69. Panger M.A. Object-use in free-ranging white-faced capuchins (Cebus capuchinus). – American Journal of Physical Anthropology, 1998, vol.106. Parker S.T., Milbrath C. Higher intelligence, propositional language, and culture as adaptations for planning. – K.R. Gibson, T. Ingold (eds.). Tools, Language and Cognition in Human Evolution. Cambridge, 1993. Pearson H. Gene leaves apes speechless. Nature News Service / Macmillan Magazines Ltd, 2002, 15 August. Pepperberg I.M. Social influences on the acquisition of human-based codes in parrots and nonhuman primates. – C.T. Snowdon, M. Hausberger (eds.). Social Influences on Vocal Development. Cambridge, 1997. Pinker S. The Language Instinct: How the Mind Creates Language. N.Y., 1994. Sampson G. The “Language Instinct” Debate. L., 1997. Savage-Rumbaugh E.S., Lewin R. Kanzi: The Ape at the Brink of the Human Mind. N.Y., 1994. Savage-Rumbaugh E.S., Shanker S., Taylor T.J. Apes, Language and the Human Mind. N.Y., 1998. Snowdon C.T. From primate communication to human language. – F.B.M. de Waal (ed.). Tree of Origin: What Primate Behavior Can Tell Us About Human Social Evolution. Cambridge, 2001. Tobias P.V. The brain of Homo habilis: A new level of organisation in cerebral evolution. – Journal of Human Evolution, 1987, vol.16. Tomasello M. The Cultural Origins of Human Cognition. Cambridge, 1999. Wallman J. Aping Language. Cambridge, 1992. Weir A.A.S., Chappell J., Kacelnik A. Shaping of hooks in New Caledonian crows. – Science, 2002, vol.297. Wrangham R.W., McGrew W.C., de Waal F.B.M., Heltne P.G. (eds.). Chimpanzee Cultures. Cambridge, 1994. Теоретические проблемы языкознания. Сборник статей к 140-летию кафедры общего языкознания СПБГУ. СПб: Изд-во СПБГУ, 2004, с.35-50. |
