ФИЛОСОФИЯ ИЗОБРЕТЕНИЯ И ИЗОБРЕТЕНИЕ В ФИЛОСОФИИ

личные мысли, причем Платон идет на помощь комбинирующей деятельности воображения применением, по примеру математиков, метода исчерпывания всех возможных комбинаций. Так он поступает в "Софисте", давая исчерпывающую классификацию философских систем, так он действует в "Теэтете" (хотя и не совсем отчетливо), определяя условия возникновения ложного знания; к такому же приему, наконец, он прибегает во второй части "Парменида" в диалектике "единого" (о чем речь будет ниже). Платон полагает начало рационалистической теории изобретения, не отвергая вполне и "мистического" момента творчества, который находит себе широкое применение в новоплатонизме, иудейской и арабской философии. Наряду с мистической и рационалистической струей в теории изобретения намечался и третий поток мысли. Познание законов мира сводится к ориентировке в многообразии окружающих явлений. Чтобы понять структуру бытия, мы должны мысленно рассортировать вещи так, чтобы все однородные явления попали в одну группу. Такова была основная идея Бэкона и последующего эмпиризма до Пирсона, по словам которого дух есть сортирующая машина: "Нетрудно вообразить себе на основании существующих механизмов большую сортирующую машину такого рода, что если бросить в один конец ее груду камней всякой величины и размеров, то некоторая часть их будет ею выброшена, остальная же часть выйдет через другой конец процеженная, так сказать, рассортированная, в зависимости от величины камней". Подобным же образом и человеческий дух, приступая к анализу явлений во времени и в пространстве, оказывается в состоянии кратко описать прошлые и предсказывать будущие череды всякого рода чувственных впечатлений (см.: Пирсон. "Грамматика науки", стр. 134). Таким образом, намечаются три направления в теории изобретения — мистическое, рационалистическое и эм-пиристическое, причем эти тенденции нередко причудливо совмещаются в той же системе.

Аристотель является продолжателем идей Платона, дополняя их признанием ценности эмпирического знания. Его теория силлогизма не есть в его глазах лишь контрольный аппарат для обоснования и доказательства уже ранее приобретенных знаний. Он не упускает из виду синтетическую природу силлогизма, он обосновывает ее на преобразованном учении об hexis и ktesis*, устанавливая различие между актуальным и потенциальным знанием. Наконец, все учение о фигурах и модусах у него строится на комбинаторике, причем его не соблазняет внешняя симметрия четырех фигур, симметрия, выражающаяся в том, что третья и четвертая фигуры по расположению терминов в посылках образуют зеркальное отражение первых двух:

Он бракует "фальшивое окно" — четвертую фигуру.

311

XXXVIII. Раймунд Луллий. Джордано Бруно

В новоплатонизме и каббале мистические тенденции заслоняют научный дух платоновских воззрений, но ни от Прокла, ни от автора Зогара не ускользнет значение комбинаторики в творческом процессе.

В своих обширных комментариях к "Пармениду" Платона Прокл обращает внимание на ту связь, которая здесь имеется между диалектическим развитием мысли и комбинаторикой понятий; на это обращает внимание Поль Жане в книге "Etudes sur la dialectique dans Platon et dans Hegel" (1861, p. 106—197). Вот что он пишет: "Вот две основные гипотезы — вещь или существует, или не существует".

Первая гипотеза. Если она есть, то надо исследовать, что произойдет (ti symbesetai) или с ней, или с противоположным ей: 1) с ней в отношении к ней самой, в отношении к противоположному ей; 2) с противоположным ей в отношении к ней, с противоположным ей в отношении к нему самому.

Всего четыре предположения.

Ti symbesetai разделяется на три случая:

1. То, что следует, — ti hepetai — положительное следствие.
2. То, что не следует, — ti me hepetai — отрицательное следствие.
3. То, что одновременно и следует, и не следует, — ti hepetai kai uh hepetai, что можно назвать смешанными следствиями, например душа зараз и подвижна, и не подвижна; бытие зараз и едино, и не едино.

Применяя три подразделения к четырем гипотезам, мы получаем двенадцать вопросов для первого предположения — и столько же для второго, — всего намечается двадцать четыре предположения.

Получается 12 комбинаций, образующих первую и вторую шестеричные группы (hexas), и повторяются те же двенадцать комбинаций, образуя третью и четвертую шестеричные группы. Если мы представим себе циферблат часов, где каждая римская буква означает одну из названных комбинаций, и одну стрелку с двумя концами, из которых на одной написано ei esti, а на другой — ei uk esti, то оба конца стрелки, когда она пройдет полный круг, покроют концами все 12 цифр, чем как бы осуществляются механически все возможные здесь комбинации мысли.

Я намеренно сделал это уподобление, чтобы показать, что механическое комбинирование мыслей, когда оно достигает известной сложности, может натолкнуть нас на изобретение аппарата, который мог бы в этом сочетательном процессе прийти на помощь нашему рассудку и воображению. А такой аппарат был изобретен впервые, как известно, Раймундом Луллием, мистиком и фантастом, с "воспаленным воображением", и в то же время типичным схоластиком своего времени. Сам doctor illuminatus, как прозвали его современники, по словам Вл. Соловьева, утверждал, что система его кругов была ему прямо открыта свыше. "Так как он был всего менее склонен к обманам и мистификациям, то должно предположить, что явившаяся в его воображении символическая схема разумной связи, проникающей все сферы бытия и познания, была им ошибочно принята и истолкована в буквальном меха-

312

ническом смысле". Ссылка Луллия на сверхъестественный источник, разумеется, не может заслонить от нас подлинных исторических источников его изобретения. На один он сам мимоходом указывает

—  это каббала. Другие следует искать в Платоне, новоплатонизме

и арабской философии. Если бы можно было установить, что

Луллий знал комментарии Прокла к "Пармениду" Платона, то

мое сближение метода комбинаций у Прокла с идеей "Ars Magna"

не было бы лишь предположительным, а установило бы непрерывную

преемственность идей (подробности читатель найдет у Прантля:

"Geschichte der Logik" и И. Эрдманна: "Geschichte der Philosophie",

В. II).

Метод луллизма распадается на две части: первая знакомит нас с операциями, которые должен производить человеческий дух для совершения открытий. Это, собственно, и есть "Ars Magna", "искусство открывать все, что способна открыть человеческая наука по любому вопросу, как частному, так и общему" (Bartholmess: "Giordano Bruno"). Вторая заключает в себе сжатую энциклопедию знаний, уже приобретенных человечеством. В обеих частях намечались основные принципы богословия, метафизики, физики, этики и диалектики. Таким понятиям, как субъекты, соответствовали атрибуты (абсолютные или относительные), расположенные в известной классификации по кругам. Всего было шесть концентрических кругов. На двух обозначались субъекты, на трех

— атрибуты. Шестой круг, наиболее отдаленный от центра, был непо

движным, и на нем обозначались всевозможные вопросы. Ближайший

к крайнему подвижный круг заключал на себе девять основных катего

рий бытия, на втором помещались девять атрибутов бытия физического,

на третьем — девять атрибутов бытия морального (девять добродетелей

и девять пороков), на четвертом и на пятом — девять атрибутов бытия

физического и метафизического. Субъекты, termini generalissimi

praedicatorum, могли с неисчерпаемым разнообразием комбинироваться

с подходящими предикатами путем вращения кругов. Говорят, этих

комбинаций нельзя было бы исчерпать в тысячу лет, делая по миллиону

комбинаций в час. Разумеется, при этом комбинировании необходимо

принимать в расчет, совместим ли субъект с данным атрибутом. На

шестом круге значатся вопросы: utrum, quid, de quo, qua re, quantum,

quale, quando, ubi, quomodo; этот вопросник назывался ключом изобре

тения.

У Луллия были многочисленные последователи. Среди них заслуживают особенного внимания Джордано Бруно и Лейбниц. В конце XVI

1. начале XVII в. в связи с реакцией против схоластической философии стали все чаще и чаще раздаваться презрительные отзывы о Луллии. Бэкон называет его учение methodus imposturae*, а "панораму мира", которую    стремится    дать    Луллий    при    помощи    своего    метода,
2. "Typocosmia" — лавочкой старьевщика— officina veteramentaria. Совершенно иначе смотрит на "великое искусство" Луллия Бруно. Еще ребенком (ad hoc puer) он познакомился с сочинениями Раймунда, и они произвели на него большое впечатление. Одна из излюбленных идей Бруно — сближение монады и мира — микрокосма и макрокосма, мысль, что все в известном смысле заключается в каждом атоме, эта

313

мысль должна была гармонировать с замыслом всеобщй науки". И впоследствии он говорит, что pro summo habet honore, ut Lullianus appareat*. С Платоном Бруно сближает идея анамнезиса как источника философского творчества, с новоплатонизмом — идея высшего мистического тожества, мышления и бытия, с каббалой — принцип omnia in uno, omnia in omnibus, unus et omnia, unus in omnibus**. Энциклопедия Бруно напоминает также, по словам Бартельмесса, каббалистическое дерево, в котором ветвями являются благоразумие, наука и мудрость, стволом — сила, красота, величие, слава и победа, корнями и основой — царство Мессии. Но общие тенденции у Бруно совершенно чужды этой детской игре понятиями. Бруно преследует цели научного знания, хотя и в очень примитивной форме. Он упростил и усовершенствовал систему Луллия. В первую часть он внес: 1) Алфавит, заключающий в себе простейшие понятия под буквами В, С, D, E, F, G, Н, I, К. Каждой букве соответствуют несколько относительных и абсолютных атрибутов и некоторое количество возможных вопросов. 2) Силлабикум, где даны различные формы связи между субъектом и атрибутами, абсолютными и относительными. 3) Словарь (Lexicon), регулирующий различные формы связей суждений и их преобразования в различные предложения в процессе рассуждения. Вторую часть Луллиева метода Бруно разделяет на семь отделов: 1) Проблемы, 2) Ответы, 3) Определения, 4) Рассуждения, 5) Развитие познания, 6) Приумножение познания и 7) Выяснение познания.

XXXIX. Франциск Бэкон

Луллий и Бруно мечтали воссоздать перед человеческим духом панораму мира, вселенную в миниатюре, но в форме системы понятий. Замысел Бэкона тоже заключается в том, чтобы воссоздать в человеческом духе храм наподобие мира, Универсальный Глобус. Но Бэкон стремился не к обработке понятий, а к идеальной сортировке вещей. Он замышляет сгруппировать типические формы вещей и типические процессы природы так, чтобы однородные явления были вместе. Храм науки для Бэкона подобен зоологическому музею или универсальному магазину "Лувр". Он мечтает о регистрации случаев совпадения, или отсутствия, или градуированной зависимости явлений — tabulae praesentiae, tabulae absentiae u tabulae graduum он уподобляет упорядоченной и культивированной совокупности растений — винограднику, а природу — дремучему лесу, где всевозможные растения разбросаны в беспорядке и растут в диком состоянии. Для него, как для Пирсона, человеческий дух есть сортировочная машина. Его образный, ярко конкретный способ мышления и выражения характерен не только как проявление известного модного в то время стиля, но вполне соответствует эмпиристической складке его ума. "Таблицы" Бэкона — это та же "вертушка" Луллия и Бруно, где вместо понятий группируются и регистрируются типические факты и процессы. Нечувственная природа понятия совершенно недоступна пониманию Бэкона, в противоположность инфинитисту Бру-

314

но, этого философа Бесконечного, Бэкон — завзятый финитист1. Одна из основных концепций Бэкона, практически сводящаяся к заблуждению, была "конечность природы, на которую он смотрит, как на шашечную доску гигантских размеров с определенным числом квадратиков" (John Nichol. "Francis Bacon", II, p. 163, 1889). Он совершенно отвергает силлогизм Аристотеля, потому что усматривает в нем лишь пустую игру понятиями, сводящуюся или к petitionem principii, или к жалким тавтологиям. Применение метода индукции он не освещает в достаточной мере общими руководящими принципами. Равным образом, подобно Луллию, он совершенно не учитывает в этом процессе роль интуиции, догадки, на которую указывал Аристотель (anchinoia). Подобно Луллию, Бэкон был убежден, что всякий усвоивший его метод изобретения может успешно двигать вперед науку. Так думали и луллисты. Г-жа М. В. Безобразова2, описывая одну русскую рукопись XVII в., представляющую изложение системы Луллия, приводит из нее сообщение, что эта система изобретения, как и показал опыт, доступна даже десятилетней девочке. Хотя Бэкон и называет, как мы видели, метод Луллия шарлатанским, но я не сомневаюсь, что именно Луллий оказал на него влияние, внушив ему мысль, что изобретать возможно машинным, механическим путем. Николь допускает, что Бэкон копирует "Ars Magna" Луллия в своей схеме шифров для обозначения мыслей и вещей ("Fr. Bacon", II, p. 58, 1889). И недаром Свифт осмеял Бэкона в образе профессора Лапуты с его логической машиной! По поводу механичности Бэконова изобретения Либих пишет: "В исследовании Бэкон придает большую цену опыту, но он ничего не знает о его значении: он считает его за механическое орудие, которое, будучи приведено в движение, производит действие из самого себя, но в естествознании все исследование дедуктивно или априорично; опыт, подобно вычислению, служит лишь вспомогательным средством для процесса мышления; мысль необходимо должна предшествовать ему во всех случаях, если только он претендует на какое-нибудь значение. Опыт, которому не предшествует теория, т. е. идея, относится к естествознанию, как звяканье детской погремушки к музыке" (см. Либих: "Бэкон Веруламский и метод естествознания", стр. 55—56). Либих поясняет свою мысль сопоставлением бесплодного способа экспериментирования у Бэкона и у некоторых современных Либиху химиков.

1 Он хочет, чтобы в его конструкции мира все соответствовало в миниатюре

реальному миру:

На небе месяц, И в тереме месяц, На небе звезды, И в тереме звезды.

Он пишет про свою "Historia Naturalis": "Она есть мир, как его создал Бог, а не люди: фантазия не играет в нем никакой роли".

2 См. статью в "Журнале Министерства народного просвещения" (1896) "О вели

кой науке Раймунда Луллия в русских рукописях XVII века". Г-жа Безобразова

описывает четыре списка под заглавием "Великая и предивная наука каббалистическая

Богом просвещенного, учителя Раймунда Луллия". Эти рукописи, по ее словам, не есть

перевод "Ars Magna", изд. 1651 г., ни комментариев Агриппы и Бруно, но или перевод

какого-нибудь другого комментария, или переделка.

315

Как   долго   прогорит   винный          Как долго прорастет красный

спирт в ложке, если к нему при-        клевер на поле, если его удобрять

бавить селитры, поваренной соли,      суперфосфатом,  сернокислым   ка-

кусок  смолы,  воды,  молока,  по-      лием, хлевным навозом, сажей, из-

роха?                                               вестью, аммиаковыми солями?

Результат опыта                             Результат опыта

Все эти вещества не увели-           Все эти вещества не увеличива-

чивают продолжительности горе-       ют продолжительности прораста

ния (Васо, "Historia Naturalis",            ния ("Journal of R. Agric. Society of

p. 366).                                             England", vol. XXI, p. I).

Многочисленные, вполне заслуженные упреки Бэкону в несовершенстве его метода (де Местр, Николь, Дюринг) не исключают, однако, ценности его идей как диалектического противовеса рационализму Лул-лия. По странной иронии судьбы та интуитивная догадка, значение которой в творчестве было совершенно упущено из виду Бэконом, была в высшей степени присуща его собственной натуре. В его сочинениях, помимо блестящей литературной формы, встречаются нередко глубокие, чреватые важными последствиями мысли. "Таблицы" являются несовершенной антиципацией трех методов Милля, а учение об идолах представляет одну из непреходящих ценностей в истории философской мысли. Мысль человеческая движется зигзагами и в теории изобретения от одной крайности ударяется в другую. Но, как мы видели, крайности сходятся, и между Луллием и Бэконом есть нечто общее.

У последующих представителей эмпиризма — Юма, Гершеля, Милля, Бэна, Спенсера и Авенариуса — мы вовсе не находим претензий давать метод изобретения. Только у Бэна проблеме изобретения посвящена в его "Логике" одна глава ("Искусство открытия", 2-е приложение ко 2-му тому: "Induction"). По его мнению, правильно разработанный логикой метод исследования не может прямо научить делать открытия, но может косвенным образом мощно содействовать оригинальным открытиям. К психологическим указаниям, содействующим развитию способности изобретения, он прежде всего, подобно Бэкону, относит способность иметь перед сознанием большую совокупность фактов, аналогичных по природе, часто мысленно обращаться к этим фактам, дабы освежать их в памяти, часто заниматься такими вопросами, которые могут навести нас на надлежащие сопоставления и аналогии с интересующей нас проблемой, не поддаваться одностороннему увлечению какой-нибудь специальной группой фактов, не давать себе запутаться в наблюдении фактов и в том, что касается трудных вопросов, воздерживаться от духовной работы, которая могла бы противодействовать той, которую мы производим в данный момент.

316

XL. Лейбниц

Продолжателем идей Платона, Луллия и Бруно в XVII в. является Лейбниц. Подобно Бруно, он в ранней юности был увлечен идеей Луллия об алфавите мыслей, и впоследствии эта идея вылилась у него в работе о комбинаторике и в замысле "Универсальной характеристики". Хотя он и не отвергает значения догадки в научном творчестве, но все же считает вполне осуществимой теорию изобретения, которая указывала бы методы для открытия новых истин. В статье "Les preceptes pour avancer les sciences" он пишет: "В каждой науке надо стараться вскрыть принципы изобретения, каковые, будучи поставлены в связь с высшей наукой или с общей теорией науки, т. е. с общим искусством изобретения, были бы достаточны для выведения из них всего остального или, по крайней мере, наиболее полезных истин, не утруждая нашего духа излишними предположениями". Открывается возможность в будущем "демонстративной энциклопедии". В основу здесь положены немногие положения: 1) опытного характера, 2) "Vues d'esprit qui ont donne l'occasion et le moyen d'inventer"*.

Примеры:

Геометрия                       Астрономия и арифметика

Перспектива

Учение о перспективе        Гномоника                                Музыка

Учение о тенях

Весьма характерно то противопоставление научного творчества, где нужно только знание и умение, художественному, где нужно дать "простор воображению". "В музыке необходимо упражнение и даже гений и живость слухового воображения для человека, желающего преуспеть в композиции... Подметив в сочинениях искусных музыкантов тысячи и тысячи прекрасных кадансов и, так сказать, музыкальных фраз, он может дать простор своему воображению, и существуют даже люди, от природы музыканты, которые сочиняют прекрасные арии, подобно тому как есть поэты, которые при небольшой начитанности совершают чудеса, ибо в делах, особенно зависящих от наших чувств, можно добиться большего успеха, отдаваясь машинально подражанию и практике, нежели следуя сухим постановлениям. И как для игры на клавесине надо, чтобы сами пальцы усвоили привычку, так и для того, чтобы сочинить прекрасную мелодию (арию), чтобы написать хорошую поэму, чтобы живо представить себе архитектурный орнамент или рисунок для картины на сюжет из головы (tableau d'invention), надо, чтобы наше воображение выработало себе привычку, после чего можно предоставить ему свободный полет, не сообразуясь с разумом, по способу (a la maniere) энтузиазма. Оно непременно достигает успеха в меру гениальности и опытности данного лица, и мы замечаем иногда даже во сне, что мы формируем образы, которые едва ли можно было бы сформировать наяву. Однако необходимо, чтобы разум исследовал потом (examine par apres) создан-

317

ное, исправил и отполировал бы создание воображения. Тут правила искусства оказываются необходимыми, чтобы сообщить произведению некоторый отпечаток законченности и совершенства" (см. сочинения, изд. Erdmann'a, 1840, стр. 170—171). Итак, Лейбниц допускает свободную игру воображения на манер энтузиазма для художественного творчества (поэзия, музыка, живопись и архитектура), но не для научного и философского творчества, где все должно быть подчинено рациональному методу. Под энтузиазмом он разумеет нечто вроде мистического экстаза или интуиции, каковые не могут быть источником разумного знания. Вот как рассуждает он в другом месте об "энтузиазме": "Слово энтузиазм, подобно слову софизм, первоначально употреблялось in bonam partem* (божественное присутствие в нас, упражнение в мудрости). И Сократ претендовал, что бог или демон давал ему внутренние предупреждения, так что энтузиазм сводился к божественному инстинкту. Впоследствии энтузиазму стали приписывать страсти, фантазии, сны, всякие безумства". Описывая откровения и пророчества мистиков (trembleurs, их вожди Барклай, Лабадасти, Антуаннета де Буриньон, Уильям Пен, св. Тереза, Квирин Кульман), Лейбниц говорит о "свете", иногда буквально озаряющем их: "Но зачем же называть светом то, что не дает возможности что-либо видеть?" ("Mais pourquoi appeler lumiere се qui ne fait rien voir?"). "Temoignage interne** мистиков нуждается в других средствах подтверждения".

XLI. Кант

Именно такой "антимистический" и чисто рассудочный взгляд на научное творчество был усвоен немецким просвещением XVIII в. и отразился на взглядах на научное творчество и у Канта. Так, лейбницианец Эбергард отождествляет гения с "рассудочной головой" ("Allgemeine Theorie des Denkens"). В таком взгляде на научное творчество сходятся и эмпиристы по следам Бэкона, и рационалисты по примеру Лейбница, а сам Кант в этом вопросе рассуждает в 1790 г. как истый вольфианец"1, хотя из его позднейших набросков, как мы увидим, заметны его колебания по этому вопросу, а в "Антропологии" (1798) — радикальная перемена. Вот знаменитое противопоставление научного и художественного творчества в "Критике способности суждения", вызвавшее протестую-

1 Несмотря на свою явную зависимость от рационализма лейбнице-вольфовской школы во взглядах на изобретение в науке, Кант все же делает шаг вперед перед Лессингом во взглядах на изобретение в искусстве. Лессинг до того уверовал в возможность руководствоваться чисто рациональными принципами в поэтическом творчестве, что, считая "Поэтику" Аристотеля столь же непогрешимой, как "Элементы" Эвклида, он смело заявляет: "Покажите мне пьесу великого Корнейля, которую я не смог бы превзойти в выполнении" (besser machen). Правда, он несколько смягчает ниже свою претензию, но его вера во всеспасающее значение теории искусства в художественном творчестве остается непоколебимой: "Я, конечно, лучше написал бы эту пьесу, и все же мне далеко до Корнейля, я лучше написал бы эту пьесу и все же не должен вменять себе это в особенную заслугу. Я сделал бы лишь то, что на моем месте сделал бы всякий человек, у которого вера в Аристотеля была бы столько же крепкой, как моя" (см. Bosanquet: "History of Aesthetics", 1892, p. 218—219).

318

щие замечания Фихте и Жана Поля Рихтера. "...Вполне можно изучить все, что Ньютон изложил в своем бессмертном труде о принципах философии, сколько бы ума и вдумчивости это ни потребовало, но нельзя научиться вдохновенно творить, как бы ни были точны все предписания для поэзии и как бы превосходны ни были для этого образцы. Причина этого заключается в том, что Ньютон все свои шаги, которые он должен был сделать от первых элементов геометрии до самых великих и глубоких открытий, мог сделать совершенно наглядными, — не только для самого себя, но и для каждого другого, и определить их для последователей. Но никакой Гомер не мог бы показать Виланду, каким образом находятся и соединяются в его голове полные фантазии и мысли идеи именно потому, что он и сам не знал этого и, следовательно, не смог бы научить этому никого другого" ("Критика способности суждения", § 47). Совершенно очевидно, что Кант здесь смешивает процесс методического рационального изложения научных истин с процессом их открытия. В защиту прав гения в науке и философии выступили в XVIII в. Гердер и Гаманн; позднее Фихте по этому поводу пишет следующее: "Совершенно ясно, что философ не менее нуждается в смутных чувствах правильного или в гении (der dunklen Gefuhle des Richtigen oder des Genie), чем поэт или художник. Последний нуждается в чувстве красоты, философ — в чувстве истинности (Wahrheitssinn)". Узнав, что один писатель предлагает не применять к ученым эпитет "гений", ибо в науке существует теория изобретения, Фихте замечает: "Wie wird denn eine solche Theorie der Erfindens selbst erfunden werden?! Etwa durch eine Theorie der Erfindung einer Theorie des Erfindens? Und dies?"* (W. B. I, S. 73, изд. 1845 г.). Жан Поль Рихтер восклицает по поводу вышеприведенных слов Канта: "Можно, конечно, выучиться ньютоновским принципам, т. е. воспроизвести то, что уже открыто, совершенно так же, как можно выучить сочиненное -другим стихотворение, но в одинаковой мере нельзя научиться открывать Ньютоновы принципы и создавать поэтические произведения. Новая философская идея до своего рождения просвечивает, по-видимому, с большею ясностью в предваряющих ее зародышах мысли и molecules organiques, чем поэтические произведения, однако почему же ее впервые увидал Ньютон? Ни он, ни Кант, а равно ни Шекспир, ни Лейбниц не смогут раскрыть нам, каким образом из облака старых идей вдруг сверкает молния новой идеи, они смогут показать ее связь со старыми (Nexus), но отнюдь не ее порождение (Erzeugung) из оных, то же приложи-мо и к поэзии" (это интересное место указано Вейнингером в его книге "Пол и характер". Оно имеется в XL томе сочинений Рихтера, стр. 29 "Das Kampanerthai"). Восемь лет спустя, как это видно из набросков к "Антропологии", Кант снова возвращается к проблеме научного творчества. Его смущает то, на чем запнулся весь век просвещения в вопросе о научном творчестве: он не может справиться с понятием догадки (Einsicht). С одной стороны, для него несомненна роль "интуиции", догадки в научном творчестве, с другой стороны, догадка представляется ему чем-то почти тождественным случайности, а поставить все научное творчество в зависимость от какого-то загадочного "иррационального" начала представлялось неприемлемым для интеллектуалистического доктринерства, пережиток которого здесь явно сказывается.

319

Присмотримся к наброскам Канта, к не опубликованным при его жизни черновым тетрадям, которые стали известны лишь недавно, но которые верно отражают locum minoris resistentiae* всех теорий изобретения XVII и XVIII вв.: "Reflexionen zur Anthropologie". § 484: "Догадка среди мыслей есть то же, что счастливая случайность среди житейских обстоятельств". Догадка есть начало размышления, но догадка предшествует последнему; фантазия, правда, дает импульс, как догадка, большею частью, но должна подвергнуться испытанию со стороны размышления и обдумывания. Почему бывает так, что первая идея, которую рассудок образует относительно какой-нибудь системы представлений, обыкновенно заключает в себе больше, чем оказываешься в силах путем продолжительной разработки развить из нее?" § 481: "Автор должен представлять в своих сочинениях не выдумку, но прозорливость, не Einfalle, но Einsichten. Впрочем, догадка полезна. Ньютон (Questioned в "Оптике", 1704) — Кеплерово притяжение. Врачи исцеляют нас путем догадок. Догадка мало отличается от случая. Колумбово путешествие было результатом счастливого случая".

В подчеркнутых мною замечательных словах Канта поставлена та самая проблема, которую мы подробно исследовали в настоящем сочинении. Кант как раз описывает здесь зарождение целостной концепции системы, при которой, как мы видели, частичные догадки опережают в порядке своего зарождения логическое обоснование завершающей догадки (что отмечают, как мы видели, Спенсер и Шопенгауэр). В "Антропологии", как мы видели, Кант, следуя за учением Аристотеля о роли проницательности в мышлении, ставит в центр теории изобретения учение о том, что позднее было названо синтетическим силлогизмом (проф. А. И. Введенский: "Логика как часть теории познания"), причем то, что он, быть может, под влиянием Гельвеция рассматривал как продукт внешнего случая, теперь относит на счет одаренности. Именно от нее зависит изобретательность, сила суждения — Urtheilskraft (см. об этом т. I, глава VI). Т. Райнов в своей интересной статье, напечатанной в VII выпуске "Вопросов психологии и теории творчества"1, мне кажется, недостаточно оттеняет капитальную перемену в воззрениях Канта на гений в науке, происшедшую, быть может, под влиянием критики, за время от появления "Критики способности суждения" до "Антропологии".

XLII. Гегель

Философское учение Гегеля представляет последний этап в развитии идей рационализма, этап, замечательный тем, что здесь сама идея изобретения, по крайней мере в философии, если не в науках, упраздняется. Человек является здесь почти пассивным зрителем развернувшегося перед ним диалектического процесса в лоне Абсолютного Духа: подлинная структура мысли, природы, духа, истории, права, искусства, религии и философии раскрыта здесь во всей их полноте. Система начинается

1 "Теория искусства Канта в связи с его теорией науки".

320

логикой и завершается ею (ибо история философии приводит нас диалектически к той же логике Гегеля, которой начинается система), образуя замкнутый круг. Гегель предлагает читателю продумать вместе с ним еще раз великую идею творения, исходя от беднейших понятий бытия и небытия и синтетически расширяя мысль, пока она не охватит и не поглотит в себя весь цикл мировых явлений, достигнув в "Абсолютной Идее" всей полноты целостного, свободного от противоречий бытия. Но, с другой стороны, это не есть конструкция, но реконструкция, ибо конечный этап аналитически содержит в себе предыдущие моменты, и мы подразумевательно исходим именно из конца, открывая в "Идее" шаг за шагом синтетически то, что в ней аналитически от века заключено. Здесь все решено и подписано, нет места колебаниям, сомнениям, ошибкам. Открытие каждого нового этапа предопределено предшествующей ступенью в объективном процессе диалектического движения мысли. Раймунд Луллий мечтал при помощи механической комбинации понятий найти способ открывать новые философские истины. Лейбниц изыскивал общие рациональные методы для открытий и изобретений, Гегель своим изобретением делает ненужными какие-либо иные философские изобретения. Ведь его система не есть ни метод познания мира, ни модель мировых отношений, но она есть этот самый мир, уже осознанный человеческим разумом, в его сокровенной сущности, в "Абсолютной Идее". Система Гегеля знаменует конец истории философии, в дальнейшем возможны, в лучшем случае, лишь мелочные усовершенствования внешней формы ее изложения, но отнюдь не самой сути дела. Можно ли говорить при таком взгляде на дело о роли интуиции, догадки в процессе философского творчества?'. Можно, пожалуй, если иметь в виду историю философии до Гегеля. По крайней мере, у него только в одном месте есть замечание об инстинкте разума, т. е. догадке, но и тут он имеет в виду эмпирические науки: "Инстинкт разума заставляет нас предчувствовать то или другое определение, представляемое опытом, имеет свое основание во внутренней природе предмета или в его роде или побуждает нас идти далее. Но аналогия может быть более или менее основательна" ("Логика", пер. Чижова, стр. 322, § 190). Параграф заканчивается презрительными замечаниями о пустых аналогиях, на которые натолкнула Шеллинга в натурфилософии интуиция — инстинкт разума.

1 В 1816 г. Гегель возглашал на лекциях, что "философия в Европе умерла", а в 1818—1819 гг., когда он читал впервые свой курс логики, вышла в свет гениальная книга Шопенгауэра. В 1827 г. он читал вторично свой курс логики, и в это время О. Конт печатал I том своей великой системы. Очевидно, "конец истории философии" оказался столь же мнимым, как и конец его философии истории... "В то время как современник Гегеля, гр. Красинский, силою поэтического вдохновения предугадал и с поразительной ясностью и точностью нарисовал картину Парижской коммуны и нынешнего анархизма (в своей "Небожественной комедии"), в философии истории Гегеля не оставлено никакого места ни для национальных движений нынешнего века, ни для России и славянства как исторической силы. По Гегелю, история окончательно замыкается в установлении бюргерско-бюрократических порядков в Пруссии Фридриха-Вильгельма III, обеспечивавших содержание философа, а через то и реализацию содержания абсолютной философии" (Вл. Соловьев — статья о Гегеле в VI томе "Трудов Московского психологического общества", 1898, стр. 302—303).

321

XLIII. Шеллинг

Главный мистицист, открывающий ряд философов интуиции XIX в., Шеллинг еще стоит на точке зрения "Критики способности суждения" Канта в том отношении, что он если и не совершенно отвергает интуицию в науке, то все же считает ее проявления редкими и даже сомнительными. Вот как рассуждает он по этому поводу:

"Что касается, в частности, отношения искусства к науке, то они по своим тенденциям столь радикально противоположны, что, разреши наука все свои проблемы (как это всегда делало искусство), и она должна перейти в искусство и стать с ним тождественной, что служит доказательством диаметральной противоположности их направлений. Ибо, хотя в своих высших функциях наука и имеет ту же задачу, что и искусство, тем не менее все же эта задача, по способу ее решения, является для науки бесконечной, в силу чего можно сказать, что искусство служит образцом для науки, и где появляется искусство, там ему первоначально должна предшествовать наука. Именно отсюда-то можно объяснить, почему и в какой мере в науках нет гения; это надо понимать не в том смысле, будто научная проблема не может быть гениально (genialisch) решена, а в том смысле, что та же проблема, которая может быть решена путем гения, разрешима и механически, как, например, система тяготения Ньютона, которая могла бы быть гениальным открытием и в действительности и была таковым у ее первого изобретателя Кеплера и которая в той же мере могла бы быть чисто научным открытием, каковою она и оказалась у Ньютона. Лишь то, что создается искусством, осуществимо единственно лишь путем гения, так как во всякой проблеме, которую себе ставит искусство, объединено бесконечное противоречие. И гений может произвести то, что производит наука, но это участие гения в данном случае не необходимо. Поэтому наличность гения в науке есть и остается проблематической, т. е., конечно, можно всегда наверное сказать, где его нет, но не где он есть налицо".

"Существуют лишь немногие признаки, по которым можно заключить о наличности гения в науке (что о наличности гения надо заключить в том и другом случае, показывают своеобразные обстоятельства дела). Гений, например, наверное отсутствует в том случае, если некое целое, подобное системе, возникает по частям и притом путем соединения (Zusammensetzung). Наоборот, приходится предположить наличность гения там, где идея целого явственно предшествовала отдельным частям. Ибо идея целого ведь может быть ясной, лишь развиваясь в отдельных своих частях, а с другой стороны, опять же отдельные части возможны лишь в силу идеи целого, и, таким образом, здесь есть, по-видимому, противоречие, которое возможно лишь в силу акта гения, т. е. в силу неожиданного совпадения сознательной и бессознательной деятельности (durch ein unerwatetes Zusamentreffen der bewusstlosen mit der bewussten Thatigkeit)".

"Другое основание для предположения наличности гения в науке можно было бы усмотреть в таком случае, когда кто-нибудь вздумал бы утверждать такие вещи, которых он не мог бы вполне постигнуть

322

или в силу условий той эпохи, когда он жил, или в силу иных его высказываний, т. е. высказывал бы нечто якобы сознательно, что он, однако, мог бы высказывать лишь бессознательно. Однако всячески легко показать, что и приведенные основания для предположения наличности гения в науке могут быть крайне обманчивы" (S. W. В. III, "Система трансцендентального идеализма", I отдел). Таким образом, Шеллинг резко обособляет мир интуиции, сферу сверхнаучного познания, родственного художественному творчеству, и мир рассудочного (механического) мышления. Интуиции в науке, как таковой, нет, но интуиция может замещать рассудочное знание, достигая того же результата иным сверхлогическим путем. Позднее Шеллинг высказывает уверенность, что в будущем непосредственное сверхлогическое знание заменит всю науку, и метод открытия будет заключаться не в накоплении фактов а 1а Бэкон и не в рассудочной логистике а 1а Лейбниц, а в прямом непосредственном сверхрациональном мистическом постижении всего сущего и всех его законов.

И так прозрачна огней бесконечность, И так доступна вся бездна эфира, Что прямо смотрю я из времени в вечность И пламя твое узнаю, солнце мира!*

"Придет время, когда науки постепенно исчезнут и на место их явится непосредственное знание. Все науки, знания, как таковые, изобретены лишь по недостатку этого знания. Например, весь лабиринт астрономических вычислений существует потому, что человеку не было дано усматривать непосредственно необходимость в небесных движениях, как таковую, или духовно сопереживать духовную жизнь вселенной. Существовали и будут существовать не нуждающиеся в науках люди, в которых смотрит сама природа и которые сами в своем видении сделались природой. Это настоящие ясновидцы, подлинные эмпирики, к которым эмпиризм, называющий себя так теперь, относится, как политики, переливающие из пустого в порожнее, к посланным от Бога пророкам" (S. W. В. VII, отд. I, стр. 246). Профессор Лютославский утверждает, что такие случаи открытия новых законов природы путем мистического непосредственного знания имели место в истории науки. Так, он утверждает, что Платон в "Тимее" за "2100 лет до Лавуазье предсказал химическую формулу воды. Он имеет в виду следующее место из "Тимея" (Tim 59, d — е): "Вода же, будучи разделена огнем или также воздухом, при соединении частей может составить одно тело огня и два воздуха".

XLIV. Шопенгауэр и Сведенборг. Дивинация в история и географии. Предсказания Лейбница, Гертли и Руссо

В мистической интуиции человек может иметь не только целостную интуицию прошлого с деталями любого момента, но и интуицию будущего, на что указывает Шопенгауэр, и интуицию отдельных частей пространства, о чем свидетельствует, например, Сведенборг. По свидетель-

323

ству Фрауэнштедта, с Шопенгауэром был такой случай. Однажды он опрокинул чернильницу и залил чернилами конторку, на которой писал. Его служанка, отмывая чернильное пятно, сказала ему, что утром того же дня ее приятельница сообщила ей, что она видела в предшествующую ночь во сне как раз такое происшествие. Хорошо известна история о том, как Сведенборг "интуитивно" увидел пожар в Стокгольме, будучи весьма далек от этого города, — интуиция, по поводу которой Вл. Соловьев замечает, что свидетельства о ней современников "не имеют достаточно точных и документальных удостоверений и не свободны от противоречий" (статья: "Сведенборг", в IX дополнительном томе). Подобные рассказы относятся более к области невинной мистификации, чем к области мистики.

Дар исторической дивинации есть частный случай описанного нами чувства целостной концепции. Хотя история, как и весь мировой процесс, никогда не повторяется буквально, но в ней есть повторяющиеся всевре-менные черты, единообразия, вытекающие из законов биологии и психологии, и человек, высоко одаренный чувством анализа и внимательно следящий за ходом исторических событий, может учуять будущее на основании аналогий с прошлым. Аристотель, по словам Дизраэли, в его замечательной статье "Predictions" ("Literary Curiosities", v. II, 1824, p. 422), откуда я заимствую и приводимые ниже факты, говоря о пресловутых прорицателях, приводит тайное признание одного из них. Он откровенно сознается, что ввиду темноты будущего, между тем как прошедшее мы легко можем познать, он определял будущее по прошедшему, каким оно обрисовывалось в человеческих делах. Такую естественную дивинацию будущего Фукидид отмечает у Фемистокла: "В силу проницательности, присущей лично ему, независимо от воспитания в юности и от позднейших занятий, он был в высокой степени удачлив в уменье быстро составить суждения касательно предметов, которые предоставляли мало времени для обдумывания; в то же самое время он всех превосходил как величайший отгадчик будущего на основании прошедшего (Ton mellonton epipleisthai tu genesomenu aristos eikastes, Lib I). Коульридж предугадал "наполеоновский деспотизм в маскараде" из состояния Рима при первых цезарях и испано-американской революции, взяв за основу сравнения войну объединенных провинций с Филиппом Вторым. "Я пытался открыть в истории прошлого событие, наиболее аналогичное данному. Я запасался относящимися к этой истории свидетельствами историков, памфлетистов и мемуаристов. Затем, сообразуясь с тем, куда склоняется сравнение, в сторону сходств или в сторону различий, я соответственным образом строил предположение о сходстве или несходстве наступающего события" (Ibidem, 427). Подобным же образом Цицерон в письмах к Аттику, отмечая у себя дар исторической дивинации, заявляет, что он руководится иными признаками, чем авгуры (Ер. ad. Att. Lib VI, ер. 6 и Lib X, ер. 4). Весьма замечательно, что французская революция была предугадана тремя философами: немцем Лейбницем, англичанином Гертли (Hartley) и швейцарцем Руссо. "Я нахожу, — писал Лейбниц, — что некоторые мнения, родственные идеям Эпикура и Спинозы, мало-помалу овладеют умами руководителей об-

324

XLV. Критика Шеллинга. Хронологическая таблица Дармштедтера

В рассуждениях Шеллинга прежде всего, как я уже заметил, бросается в глаза полное обособление мира интуиции, догадки и мира "механического", рассудочного научного мышления. Мы уже видели, что на самом деле интуиция и рассудок теснейшим образом связаны, — они имеются в любом синтетическом силлогизме. Торжественное заявление, что науки будут впоследствии упразднены за ненадобностью и заменены мистическим откровением, производит сначала впечатление мальчишеской выходки, показывания языка господам ученым. Но если вдуматься в утверждение Шеллинга в свете тех идей, которые были ему неведомы, то можно сказать, что превращение науки в непосредственное знание есть бесконечно отдаленный пункт, в направлении которого двигается и вечно будет двигаться наука. Догадка, опыт и рассуждения всегда будут играть в науке одинаково важную роль, но весьма вероятно, что шансы для продуктивного использования и для успешного развития счастливых догадок и вообще догадливости, по мере все более и более правильной организации мировой науки, разумного разделения труда, надлежащего воспитания и улучшения экономических и социальных условий человечества, будут возрастать: в темпе разработки изобретений заметно, действительно, ускорение. В книге Ludwig Darmstadter "Handbuch zur Geschichte der Naturwissenschaften und der Technik'", представляющей хронологический перечень открытий, число страниц, посвященных изобретениям и открытиям, если разбить всю книгу на полустолетия, выразится в следующем ряде:

Конечно, эти цифры лишь отчасти говорят в пользу ускорения в процессе роста изобретений, но все же ускорение несомненно. Я говорю лишь отчасти, потому, что: 1) история изобретений нового и особенно новейшего времени нам более известна; 2) у нас есть наклонность преувеличивать значение новейших открытий, особенно в технике; мы забываем, что творческий процесс так же значителен и при образовании первых зачаточных, практически негодных форм изобретения; 3) список Дармштедтера весьма односторонен, в нем хорошо представлены преимущественно немцы. Во всяком случае, ускорение в темпе технического изобретения произошло не вследствие возрастания роли интуиции в ущерб роли опыта и рассудка, но вследствие усиления и более тесного и упорядоченного сближения между собою этих трех моментов изобретения. Однако сближение интуиции с рассудком есть процесс асимп-

1 Книгу Дармштедтера, а также упомянутые выше работы Реджинальда Таунсенда и Бехтерева мне любезно указал проф. В. Н. Верховский.

326

тотический, — они никогда не сольются и не дадут непосредственного знания" и предвидения событий, того, что Кант называл praevisio sensitiva. Между тем Шеллинг и за ним Гегель1, Шопенгауэр и Гартманн убеждены в возможности, освобождаясь от рамок пространства и времени, видеть и предвидеть любое событие, что, действительно, сводилось бы к замещению науки ясновидением.

XLVI. Критика Шеллинга. Открытия, опережающие эпоху

Случаи изобретения в науке, опережающие эпоху, составляют общее правило, но нет таких случаев, где бы открытие было совершенно, так сказать, не соизмеримо с уровнем знаний эпохи. Пример Лютославского свидетельствует лишь о большой любви к Платону, доводящей его до смешных парадоксов. Можно иллюстрировать на одном гениальном философе, Роджере Бэконе (XIII в.), каковы пределы, полагаемые гению условиями времени. Роджер Бэкон был весьма одарен изобретательностью и обладал обширной ученостью. Кроме того, он был экспериментатор. Одни из его открытий, вследствие несовершенства методов, давали полуистины, другие, основанные на достаточном знании и удачных экспериментах, представляли безусловную ценность. В настоящее время вполне установлено, что он изобрел порох и (из боязни основанной тогда инквизиции) дал точную формулу его состава в анаграмме (scripta enigmatica), которая в настоящее время расшифрована. В третьем случае он намечает в воображении ряд современных нам открытий— автомобиль(Currus etiam possunt fieri, ut sine animali moveantur cum impetu inaestimabili, ut existimantur currus falcati fuisse quibus-antiquitus pugnabatur), аэроплан(possunt etiam fieri instrumenta volandi et homo sedens in medio instrumenti revolvens aliquod ingenuium, per quod alae artificialiter compositae aerem verberent ad modum avis volantis) и пароход(possunt enim fieri instrumenta ambulandi in man et in fluviis ad fundum sine periculo corporali)*. Однако, высказывая эти предположения, Роджер Бэкон опирается не на личные опыты и не на общие законы механики, знание которых в его время было недостаточно для осуществления этих открытий разработано, а порождены они фантазией на основании древних легенд. По поводу последних вышеприведенных слов Роджер Бэкон добавляет: "Nam Alexander Magnus his usus est ut secreta maris videret secundum quod Ethicus narrat astronomus"** (см. David Smith, статья в сборнике в память Р. Бэкона "R. Bacon", Essais, p. 179)2.

Почерпнув это сведение из книги Dutens: "Recherches sur l'origine des decouvertes attribuees aux modernes, ou Ton demontre que notres plus celebres philosophes ont puise la plupart de leurs connaissances dans les

1 Как это ни странно, после сказанного выше, но надо помнить, что Гегель — мистический рационалист.

2Когда говорят о предвосхищениях великих изобретений, то забывают, что догадка, рисующая лишь воображаемую возможность известной комбинации, еще не есть счастливая догадка, если она не находит себе опоры ни в данных опыта, ни в теоретическом доказательстве. Уже Лейбниц указывал, что в вопросе об изобретениях надо строго отличать, как в математике, inventum ab inveniendo***, что нередко забывают делать.

327

ouvrages des anciens", проф. Блох задается вопросом: "Не является ли Бэкон предтечей изобретения железных дорог?" (см.: "Творчество в науке и технике", 1920, стр. 39). Мне думается, что, зная подлинный текст Роджера Бэкона, он ответил бы отрицательно на этот вопрос (я имею в виду идею самодвижущихся повозок).

Вот поразительный пример гениального предвосхищения позднейшего открытия из истории русской техники. В статье "Воздухоплавание" в словаре Брокгауза и Ефрона, новое издание, проф. Бекнев сообщает, что сохранилось сведение от 1734 г. о том, что некто Крякутной в Нерех-те надул мешок "поганым воздухом" и полетел на нем, шар ударился о местную колокольню, и изобретателю удалось спастись, ухватившись за колокольную веревку. Он чуть не был казнен за свое изобретение.

XLVII. Критика Шеллинга. Творчество как движение от целого к частям. Тайна ораторского искусства

Шеллинг полагает, что гений, "интуицию" пришлось бы допустить в науке, если бы удалось установить случаи, когда ученый (или философ) сам не отдавал бы себе отчета в своем открытии, "не ведал бы, что творит"1. По этому поводу замечу следующее: 1) Шеллинг, конечно, не имеет здесь в виду то, что можно назвать не открытием, а находкой. Говорят, одна собачка "открыла" анестезирующее действие хлороформа. Шеллинг имеет в виду получение в процессе творчества, непонятного для творца и тем не менее весьма значительного в глазах других людей, результата творчества. На это следует ответить, что подобное явление в известной мере есть общее правило в научном творчестве, ибо ни один ученый и ни один философ никогда полностью не сознает значения тех новых синтезов мысли, которые потенциально кроются в его утверждении. Смысл известного утверждения может быть смутным или ясным, или вполне отчетливым, причем тут возможны бесконечные градации в зависимости от того, поставлено ли данное утверждение "А есть В" в синтетическую связь с каким-нибудь другим, скажем   "С есть А".

1 Более поздним отголоском шеллингианских идей являются идеи Каппа, согласно которому в творчестве человека проявляется бессознательная проекция вовне активности сверхличного мирового духа. Капп в книге "Philosophie der Technik" развивает мысль, что в основе технических изобретений человека лежит проекция вовне человеческих органов (кулак-молоток). Если эта мысль может быть признана верной, как в приведенном примере, где мы видим вполне сознательное замещение руки более твердым орудием, то, сопоставляя Кортиев орган и фортепиано, глаза и телескоп, мы должны были бы допустить у изобретателей особую мистическую интуицию, благодаря которой, например, изобретатель инженерного крана бессознательно руководился строением спонгиозы в собственном бедре. Профессор Энгельмейер в своей книге "Теория творчества" (стр. 168—170) рассказывает: продольный разрез бедренной верхней головки бедренной кости человека совпадает в расположении линий спонгиозы с инженерными конструкциями. Врач Мейер принес на заседание естественно-исторического общества в Цюрихе препараты бедренной кости, их увидел инженер строительной механики Кульман. В узорах спонгиозы он узнал линии равного сопротивления в брусе формы берцовой кости (сходной с бедренной). В интересной статье "Les origines de la Technologie" ("Revue Philosophique", 1894) Эспинас отмечает проекцию свойств человеческих органов в установке мер длины (локоть, фут) и в системах счисления (двадцатиричная, десятичная).

328

2) Равным образом возможен случай, когда изобретатель, открыв новую истину, забывает доказательство, и ему нужны большие усилия, чтобы восстановить его, и усилия эти не всегда увенчиваются успехом. Так, например, о Лапласе существует рассказ, что он однажды не мог сразу восстановить переход между двумя звеньями в ходе доказательства, который был непонятен читателю его сочинения (см. выше гл. IV). Наконец, Шеллинг считает рассудочный процесс научной мысли (механический) движением от частей к целому, а процесс художественного и философского творчества (он их почти отожествляет) — движением от целого к частям, причем усматривает в таком способов творчества нечто сверхрациональное, мистическое, заключающее в себе противоречие с точки зрения рассудка. По этому поводу нужно заметить, что процесс научного и философского творчества есть, подобно художественному, движение от целого к частям или, точнее сказать, целое, смутно намеченное, постепенно проясняется по мере формирования частей. Даже простой синтетический силлогизм не есть механическая склейка двух посылок, из которых автоматически получается заключение, но целостное единство акта мысли, в которое части входят как моменты диалектического процесса. Способность человека свободно развивать viva voce* свою мысль, особенно оратора, например ученого, импровизирующего вдохновенную лекцию, поражала уже древних. Так, например, у Квинтилиана мы находим поразительное место в его "De institutione oratoruia": "...здесь необходима своего рода природная живость ума, чтобы в тот момент, как мы говорим ближайшее, мы могли строить дальнейшее предположение, и чтобы всегда к только что сказанному примыкала заранее составленная фраза, все же едва ли природа или теоретические правила в состоянии дать столь разнообразное применение мозговой работе, чтобы ее одновременно доставало для инвенции, диспозиции, выражения, правильной последовательности слов и мыслей, — как в отношении того, что говоришь или что намерен сказать сейчас, так и в отношении того, что следует иметь в виду потом, — и внимательного отношения к своему голосу, декламации и жестикуляции. Необходимо быть внимательным далеко вперед, иметь мысли у себя перед глазами и потраченное до сих пор на произнесение речи пополнять, заимствуя из недосказанного еще, чтобы, пока мы идем к цели, мы, если можно выразиться, шли вперед не меньше глазами, нежели ногами, раз не желаем стоять на месте, ковылять и произносить свои короткие отрывистые предложения на манер запинающихся". Квинтилиан уподобляет эту таинственную способность тому искусству, той "ловкости рук", которую древние называли "alogos tribe", где руки забегают вперед сравнительно с пером, где глаза смотрят во время чтения на целые строки, их начало и конец, и видят дальнейшее, еще не сказав предыдущего. Этою способностью можно объяснить и известные фокусы, проделываемые на сцене жонглером и престидижитаторами и состоящие в том, что брошенные ими предметы как бы сами попадают в руки публики и перебегают по их желанию то туда, то сюда" (М. Фебий Квинтилиан. "Правила ораторского искусства", кн. X, пер. Алексеева, 1896, стр. 42—43). Для христианских церковных писателей процесс живого развития творческой мысли и претворения ее в словесную форму точно так же представлялся чудесным: maximum

329

totius philosophiae sacramentum (как выражается иезуит Franciscus de Oviedo: "Cursus philosophiae", de anima, p. 85), которое никогда не будет постигнуто вполне человеческой проницательностью1. Для свободного развития мысли нужно в настоящий момент и в надлежащем порядке вызывать связные комплексы образов, мыслей и слов, вызывать соответствующий species** в сознании, а это, по мнению другого схоластика Понциуса, есть нечто ex difficilioribus naturae arcanis***, которая предполагает соучастие Бога в этом процессе. Если мы вспомним исходный пункт теории изобретения рационалистов — учение об анамнезисе Платона, если мы затем вспомним, что Авиценна считал процесс хранения и воспроизведения мыслей всецело зависящим от божества — мысли наши до их воспроизведения хранятся в нем и воспроизводятся в нашем сознании при его соучастии, — то мы увидим, что крайности сходятся

1 Овиедо поражает механизм памяти у оратора. Он замечает по поводу идей Аверроэса: "Prima objectionis solutio desiderat modum explicatum, quo species in intellectu existens citentur, ita vi haec modo producit cognitionem sui objecti et postea ilia illarumpue exercitium in mente oratoris succedat illo ordine, que totam orationem memoriae mandaverat quemque perpolita et compta exposuit oratio, quo modo in dormientibus et delirantibus modo hae, posstea illae ebulliant species: quomodo homo, cum rem aliquam in memoria adduci velit, illius speciem manu posita supra frontem, quo modo repente trahatur in cogitationem objecti, quod multis retro annis noverat et nihil de illo amplius cogitaverat. Existimo in his maximum esse totius philosophiae sacramentum, nunquam ab aliquo satis explicandum"*. Квинтилиан чрезвычайно метко сопоставляет здесь "моторную интуицию" жонглеров с творческой интуицией оратора. В обоих случаях имеет место единый целостный акт — в первом случае чувство целостной концепции, во втором — мастерства (см. выше гл. III и гл. IV). Величайшее таинство всей философии поддается, как мы видели, психологическому анализу. Развитию вдохновения здесь благоприятствуют четыре обстоятельства: 1) Самая наша мысль выигрывает в отчетливости, когда мы фиксируем ее не только во внутренней речи, но экстериализируем в актах жестикуляции, артикуляции и модуляции. Когда ломаешь голову над какой-нибудь проблемой, то иногда начинаешь разговаривать сам с собой вслух, жестикулировать, полемизировать с воображаемыми противниками. Так, ученица Д. И. Менделеева О. Э. Озаровская в воспоминаниях о нем, напечатанных в год его смерти, в "Еженедельном Новом Времени", рассказывает, как она и другая лаборантка, находившаяся в комнате, соседней с той, где за конторкой Менделеев бился над преобразованием какой-то сложной и "неуклюжей" химической формулы, которую нужно было привести к более упрощенному виду, услышали, что Менделеев разговаривает с формулой: "У—у, рогатая, вот когда доберусь я до тебя!" etc. 2) Самый вид аудитории внимательной и оживленной производит на лектора фасцинирующее действие, вызывая в его эмоциональном мире известный гармонический подъем лирического настроения, которое расширяет круг образов. Подобным же образом, мы видели в процессе образования интуиции, вдохновляюще действует красивый пейзаж (Фехнер, Ницше, Словцов, Гиббон, см. выше IV главу). 3) Наблюдая во время произнесения речи за впечатлениями, производимыми ею на аудиторию, лектор пользуется ими смутно-сознательно, как контрольным аппаратом, регулирующим форму выражения и ход развития мысли. 4) Организованная аудитория подготовленных слушателей своими возражениями и указаниями на упущенную лектором логическую возможность или фактическую данную делает творчество лектора в известной мере коллективным творчеством. Вот конкретная иллюстрация для вышеприведенных замечаний Квинтилиана. Профессор А. Ф. Кони любезно сообщил мне, что в бытность членом Государственного Совета он однажды выступил против Стишинского с длинной речью по вопросу о веротерпимости. Во время речи ему пришел внезапно в голову сильный аргумент, но не относящийся к содержанию развиваемой в данную минуту мысли. При контрвозражении Стишин-скому А. Ф. Кони успешно использовал счастливую, хотя и несвоевременную догадку. Прекрасные замечания о творчестве ученого во время лекции имеются у Чехова ("Скучная история", стр. 116—117. Сочинения Чехова, т. 5, рассказы).

330

—   рационализм   и   иррационализм   имеют   общий   отправной  пункт

— сверхчувственный источник. Только рационализм стремится интеллек-

туализировать божественную мысль, приобщить ее к человеческой,

а мистицизм хочет обоготворить человеческое творчество, изъять его

из ведения человеческой рассудочной мысли.

Высший идеал для рационалиста — это лапласовский Сверхчеловек, обнимающий своею мыслью в одной механической формуле все настоящее, прошедшее и будущее вселенной. Разумное существо при достаточной степени знаний и изощрения умственных способностей, руководясь рациональными принципами всеобщей характеристики, универсальной алгебры и т. п., может по мере сил приближаться к этому идеалу. Высший идеал для мистициста — это Сверхчеловек, сверхразумный гений, к которому может приближаться всякий человек, которому доступно "трансцендентальное изменение", внутренний переворот, пробуждение "лучшего сознания" (Шопенгауэр). Тот, кому недоступно по его натуре это мистическое откровение, не может быть творцом в философии, и мистики резко противопоставляют своего бога идеалу рассудочных философов. В амулете Паскаля сказано: "Бог Авраама, Исаака и Иакова — не бог философов и ученых". На могиле мистика С. Мартена имеется следующая характерная эпитафия:

О, trop cruelle mort, tu viens nous enlever Saint Martin, ce savant de la theosophie. Il combattit l'erreur et sut se preserver De ces systemes vains de la philosophic*.

XLVIII. Гартманн об изобретении понятий и скачках в мышлении

Сверхчеловек рационализма и Сверхчеловек мистицизма на самом деле суть два бесконечно отдаленных пункта — олицетворение Чистого Интеллекта и Чистой Интуиции1. Человеческая мысль, как мы видели,

1 Отмеченная мною противоположность сторонников романтики в области изобретения и сторонников рассудочных способов решения проблемы имеет для себя аналогии во всех родах творчества — в искусстве, в технике, в шахматной игре. Первая из этих противоположностей подробно охарактеризована мною в исследовании "О перевоплощаемости в художественном творчестве". На такое же явление в области технических изобретений указывает проф. Энгельмейер. В то время как Мейдингер и Ка-питэн отрицают значение интуиции в изобретении машин, Гонинс (Hownins) в книге "The intuitive method" утверждает, что пользование творческой фантазией дает в работе экономию времени. Для развития в молодом технике способности к интуиции-догадке он предлагает следующий прием: "Возьмите какую-нибудь из имеющихся в училище машин, удалите из нее часть, задайте ученикам сделать набросок недостающей части. Лучше всего, когда эти наброски будут делаться от руки, на глазомер, без производства каких-либо измерений. Затем пусть ученики проверяют свои наброски измерением и подсчетом. Или так: возьмите какую-нибудь деталь и задайте ученику набросать другую, которая производила бы то же самое действие, но была бы не похожа на первую" (см. ценную брошюру проф. Энгельмейера "Творческая личность" etc.).

В шахматной игре "романтическая школа" стремилась атаковать позицию короля во что бы то ни стало; теперь борьба сводится к приобретению небольшого преимущества, и весь план состоит в том, чтобы создать слабый пункт в распределении сил противника, — такова теория современной школы, задуманная и защищаемая Стей-ницем... Этот новый отправной пункт произвел в шахматной игре целую революцию. Стиль атаки и комбинирования был принесен в жертву трезвому, здоровому и сухому

331

всегда с логической необходимостью сочетает в себе оба момента так же, как сочетает в себе и противоположности эмпиризма и рационализма. Объяснить исчерпывающе в логическом и психологическом смысле слова "тайну" философского творчества невозможно так же, как невозможно дать исчерпывающее механическое объяснение образованию организма или гениальной симфонии, но такая проблема допускает бесконечное приближение. В ней необъяснимы, "непонятны", "иррациональны" эмпирические данности, как они вообще "необъяснимы" во всех индивидуальных конкретных формах бытия. Из этого, однако, не следует необходимость прибегать к интеллектуальному самоубийству, которое проповедуется мистицизмом. Позднейший мистицизм, поскольку он касается теории изобретения, в лице Шопенгауэра, Гартманна и Бергсона, отличается от воззрений Шеллинга тем, что, противопоставляя столь же резко интуицию и рассудок, он отводит широкое место обоим элементам во всех родах человеческого творчества и изобретения, в том числе в научном и философском. Шопенгауэр во многом солидарен с Шеллингом — он сближает философское творчество с интуицией, он предполагает мистическое соучастие бессознательной Воли в процессе творчества. Но он уже допускает интуицию в науке, правда в виде бессознательных операций духа. На эту сторону обращает особое внимание Гартманн, который подробнее развивает в этом пункте идеи Шопенгауэра в главе о "Бессознательном в мышлении" в "Философии Бессознательного".

В этой главе заслуживают нашего внимания две мысли — участие мистического Бессознательного в процессе образования понятий и в скачках между отдельными мыслями. 1. Общие признаки, которые мы выделяем из ряда однородных представлений, "и есть именно та находка, которую нельзя вынудить у себя никакими намеренными усилиями". "Величайшие открытия теоретической науки нередко состоят единственно в изобретении понятия, т. е. в выделении доселе незамеченной части общей многим другим понятиям, таково, например, открытие понятия тяготения Ньютоном". "Импульсом к такому открытию является интерес (потребность) к понятию у ищущего". Образование заключается не в сообщении другому понятию, но в том, чтобы пробудить в нем самостоятельный импульс к воссозданию понятия. Теперь спрашивается, как могут зародиться в сознании человека основные понятия нашего мышления, например понятие тожества? В природе нет двух абсолютно тожественных вещей, понятие приблизительного тожества, т. е. сходства, уже предполагает идею полного тожества, последнее не дано нам в виде переживания в состояниях нашего сознания и, следовательно, привходит в каждый акт мышления как бессознательная функция духа. Указание Гартманна, что всякое изобретение есть построение научного понятия, глубоко верно, но неверно, будто полное тожество или равенство, или постоянство не переживаются нами в сознании, — они суть логически необходимый момент в переживании и различного, неравного, изменчивого. Идея полного равенства не есть бессознательная, сверхсоз-

методу. Прежнее очарование игры исчезло (по крайней мере, в матчах и турнирах), и красота была принесена в жертву рассудку. Таким образом, обдуманная и непрерывно действующая стратегия рассудка уступила место порывистой интуиции, "быстроте, глазомеру и натиску" интуитивной школы (см. статью "Chess" в IX издании "Encyclopaedia Britannica").

332

нательная, подсознательная или подсознательная функция, вплетающаяся в поток сознания каким-то закулисным образом, она, равным образом, не есть ощущение или воспроизведенный образ, но нечувственный, интеллектуальный момент в потоке чувственных переживаний. Этот нечувственный момент может быть на первых ступенях душевной жизни смутно сознаваем, но все же он есть именно момент (а не элемент) в переживаниях сознания. Человек пользуется смутными понятиями, поскольку у него есть сознание: ясное сознавание того факта, что он пользуется понятиями, есть уже известный интеллектуальный переворот, который замечается в каждом ребенке, когда он впервые начинает обогащать свой мир понятий и свой словарь, что так характерно в детской страсти к называнию и квалификации предметов тогда, когда еще "новы все впечатленья бытия". Открытие каждым ребенком в самом себе интеллектуальной деятельности можно уподобить открытию Платоном нечувственной функции сознания — открытию идей. Так как Платон в поэтической форме описывает нам в "Пире" момент изобретения идей, то это Плато-ново описание весьма поучительно сопоставить с пробуждением интеллектуальной деятельности в ребенке. Я сделаю следующее сопоставление — ссылка на "Пир" Платона и отрывок из биографий Лоры Бриджмен и Эллен Келлер. Воспитатель Лоры Бриджмен (глухослепонемой) Гоуэ и воспитательница Эллен Келлер мисс Дункан дают совершенно однородные указания относительно того, что догадка об интеллектуальном значении букв, слов и других выпуклых знаков, при помощи коих в них пробуждали деятельность разума, имела для их сознания значение внезапного переворота, восхитительного открытия. Кольдервуд пишет: "В ранних стадиях этого воспитательного процесса ребенок только подражал, не отдавая себе отчета в разумной цели, для которой служило усвоение знаков, но с той минуты, как он стал понимать, зачем это делается, он стал прибегать к письменному языку". Отмечая контрасты между двумя стадиями этого процесса, м-р Гоуэ (Howe) пишет: "Бедное дитя сидело в безмолвном изумлении (amazement) и терпеливо воспроизводило все, чему его учили. Теперь же свет истины стал проникать ей в душу: ее интеллект стал работать, она постигла, что имеется способ, при помощи которого она сама может образовать себе знак для всего, что приходит ей на ум; это уже была не собака, не попугай, но бессмертный дух, жадно стремящийся уловить свою связь с другими духами. Я почти в состоянии фиксировать момент, когда эта истина осенила ее ум и озарила светом ее внешний облик" (counte-nance) (см. книгу Colderwood'a "The relations of mind and brain", 1879, p. 297).

Воспитательница Эллен Келлер сообщает, что эта глухослепонемая девочка усваивала первоначально знаки, делаемые нажимом пальцев на ее ладонь, совершенно механически и воспроизводила подобные же знаки на лапе большого пса совершенно неосмысленно. Когда же в один прекрасный день мисс Дункан пошла с ней к водокачалке, и вода при накачивании в ведро брызнула на руку девочки, ее учительница сделала ей на ладони знак "вода", который девочка и ранее неосмысленно ассоциировала с водой, — ребенок вдруг, ошеломленный, уронил ведро, и затем пробуждение в ней разума и способности схватывать нечувственный смысл понятий разом пробудились, и она стала задавать массу вопросов о названии вещей, словом, в ней проявился общий всем детям

333

в известном возрасте "Hunger nach Namen"* — творческая работа мысли началась.

Философское осознание нечувственной природы понятия изумительно описано Платоном в речи Днотимы, которая, описывая постепенное восхождение духа из области чувственных влечений к сфере нечувственного, отмечает внезапность (exaphines) постижения природы Идей.

2. Другая роль бессознательного в творческом процессе мысли заключается в том, что в известном ходе доказательства (например, в геометрии) наша сознательная мысль перескакивает через несколько звеньев. Если А, В, С, D, E, F — необходимые моменты связного доказательства, то мы внезапно получим из А—F, и по Гартманну необходимо предположить, что в промежутке здесь имела место бессознательная интуиция. Если бы Гартманн знал случай, рассказываемый Карпентером о Зире Кольберн, то он мог бы им воспользоваться в подтверждение своей теории. В 1812 г. демонстрировался мальчик, который "мог" без всяких рациональных объяснений, "интуитивно" угадывать простые числа. Нет надобности прибавлять, что Кольберн был мошенником. Установка таблицы простых чисел, начиная от Эратос-фена и кончая Чебышевым, представляет кропотливую и сложную и притом бесконечную проблему теории чисел. Для признания любого числа простым или сложным нужно доказательство, а мы знаем, что те случаи, когда удавалось не угадать, а доказать, что какое-нибудь большое число, далеко опережающее по месту установленные до сих пор таблицы, — простое или сложное, — отмечаются в истории математики как замечательные открытия именно потому, что они разумно обоснованы.

В недавнее время, пишет проф. А. В. Васильев (см. "Введение в ана-лиз", 1907, стр. 57), числами типа 2 +1 занимался талантливый русский человек, свящ. Иоанн Михеевич Первушин, который в 1877 г. сообщил Петроградской академии наук найденные им результаты, что числа 22 + 1 и 22 +1 — суть числа сложные, а именно, что первое делится на 7 х 214 + 1, а второе — на число 5 х 225 — 1 (эти результаты были проверены академиками Буняковским и Золотаревым). Из этих чисел последнее заключает в себе до двух с половиною миллионов цифр. Зельгоф показал, что число 22 +1, имеющее до двадцати миллиардов цифр, есть также сложное число. В этом процессе, как мы видели, первоначально имеет место догадка, основанная на смутном чувстве законообразности известных числовых отношений, это чувство может оказаться иллюзорным или натолкнуть на некоторое эмпирическое обобщение, но и последнее, при ближайшей проверке, может оказаться или совершенно неверным, или ограниченным в своей всеобщности. Последнее имело место, например, в знаменитой формуле Фермата: "22 + 1 есть простое число", так как Эйлер обнаружил неверность этого утверждения, показав, что 232 + 1=4 294 967 297, а это число делится на 641.

XLIX. Критическая теория изобретения как гармоничный синтез трех описанных теорий

Подводя итоги содержанию главы о "трех путях в теории изобретения", я прежде всего должен заметить, что вовсе не имел в виду дать историю вопроса, но лишь обратить внимание на три крайние типические

334

формы решения этой проблемы. Они находятся между собою во внутренней диалектической связи. Можно сказать, что этими крайними типами исчерпываются все возможные формы теорий изобретения, разумеется, если класть в основу взятый мною принцип классификации. Я же беру таковым три категории модальности. В теории изобретения прежде всего имеется налицо, как и во всякой теории, момент аподектический, необходимый — известная система рациональных принципов и методов. Именно эту сторону выдвинул на первый план рационализм, в частности Лейбниц и следующая за ним новейшая логистика. Затем не менее существенным моментом являются эмпирические данные, факты внешнего и внутреннего опыта, момент ассерторический — его выдвигает на первый план эмпиризм с Бэконом во главе. Наконец, во всякой теории изобретения должно иметь в виду третий проблематический момент — догадку, "интуицию", то, чему в логике соответствует название гипотезы: и этот момент интуиции всегда справедливо подчеркивался, хотя и ложно истолковывался представителями мистицизма. Мистицизм не принимал никогда во внимание: 1) что интуиция-догадка имеет такое же естественное происхождение, как и другие моменты научного творчества; 2) что удачные и неудачные догадки происходят из одного общего источника — человеческого сознания; 3) что догадки имеют различные степени вероятности; 4) что эти степени не только могут быть определены, но в некоторых случаях выражены в математической форме и, наконец, 5) что человечество (путем планомерной разработки методов научного исследования, изучением психологии творчества и разумной организации мировой научной и философской работы мысли) может косвенным образом содействовать увеличению числа более продуктивных интуиций-догадок1. Теория изобретения может быть научно обоснована только путем гармоничного объединения трех указанных моментов на почве критической философии и психологии.

1 Заслуживает внимания с педагогической точки зрения книга Буарака "La dissertation philosophique" (1890). Это — род практического руководства к писанию сочинений по философии, род философской методики, в которой даются подробные указания относительно составления плана сочинения, упорядочения материала, стиля и специфических особенностей в трактовке различного рода философских тем; это составляет то, что он называет regies de la dissertation philosophique, по аналогии с "regies pour la direction de l'esprit"* Декарта. В дальнейшем изложении дано около 500 тем по психологии, логике, этике, метафизике и истории философии, с планом, иногда примером, конспектом и наводящими указаниями. В первой главе книги об изобретении в философии Буарак указывает на два основных условия удачного изобретения: 1) ясное понимание поставленной проблемы и 2) предварительное усвоение фактов и теорий, так или иначе непосредственно связанных с намеченной задачей. Культура же аффективно-волевой стороны творческой личности оставлена им совершенно без внимания, и в этом отношении он является выразителем традиционных рационалистических тенденций во французской философской литературе. Таким образом, мы имеем в этой книге не методологию философского изобретения, но лишь методику писания философских сочинений ad usum scholarum**. Тем не менее я не склонен отрицать пользу подобной методики. Одним из крупных преимуществ французских философских сочинений над немецкими является нередко большая ясность, отчетливость, стройность и живость изложения. Это плод многовековой культуры литературных форм. У нас в России знакомство с подобной книгой было бы весьма полезно для начинающих писать сочинения по философии, ибо у нас нередко даже у талантливых людей замечается поразительное отсутствие элементарного знакомства с техникой писания философских сочинений.

335

L. Задача психотехники научного, технического и философского творчества

Основная задача исследования, как мы видели, — наметить путь к идеальной реконструкции творческого процесса в науках и философии (см. выше гл. IV) в его типических формах. По этому поводу мне могут заметить, что всякая подобная реконструкция будет лишь "мозаикой", кинематографической "мертвой" подделкой под "живой" творческий процесс. Но я скажу, что это пустые слова и что, рассуждая таким образом, нужно вообще отказаться от всяких научных объяснений явлений жизни и духа. Речь, разумеется, идет не о воссоздании, а о приближенной, безмерно грубой и тем не менее в известных пределах верно отображающей реальные отношения между изучаемыми процессами динамической схеме. "Мозаика" не есть бранное слово; весь вопрос в том, хороша она или дурна; производит ли "мозаичный портрет" эффект живого образа или нет, но здесь идет речь не об эффектах, а об объективной значимости схемы.

С другой стороны, можно сказать, что научное постижение творческого процесса в науке губительно вредно для самого ученого, и чем вернее психологический и философский анализ схватывает основные черты процесса, тем хуже будет воздействие подобных знаний на самочувствие ученого. Может быть, и для ученого в данном случае "в глубоком знании счастья нет"? Мне вспоминается по этому поводу следующая американская басня (ее приводит Ястров в своей книге "La subconscience"):

ЖАБА И СТОНОЖКА

Стоножка была совершенно счастлива, но в один прекрасный день жаба ради потехи говорит ей: "Скажи, пожалуйста, в каком порядке ты приводишь в движение свои ножки?" Это привело ее в такое замешательство, что она в оцепенении оставалась во рву, задаваясь вопросом: "Что надо сделать, чтобы побежать?"

Мысль о том, что "рефлексия" парализует "непосредственный творческий порыв", "губит интуицию" и т. п., есть типичный продукт той рассудочной схематизации творческого процесса, против которой направлена вся эта работа. Показать роль чуткости, проницательности и чувства целостной концепции в творчестве — это значит дать живо почувствовать, как бережно нужно культивировать эти драгоценные свойства человеческого духа. Жалоба на то, что рефлексия губит свежесть чувства, характерна прежде всего для неумных резонеров, утративших эту свежесть или никогда не располагавших ею, большею частью для людей, не знакомых с реальной обстановкой научной творческой работы. И в научном, и в философском, и в художественном творчестве рефлексия нужна, только надо уметь ею пользоваться, и необходимым спутником "ума сердца" должен быть "и ум ума" (Л. Толстой).

336

Руководство практическими выводами, проистекающими из анализа процесса изобретения, по моему убеждению, может содействовать искусству косвенным образом "развивать в себе интуицию" и образует начатки психотехники научного и философского творчества; но такая техника разовьется лишь в более или менее отдаленном будущем, во-первых, вследствие исключительной сложности проблемы и незначительности наблюдательного и особенно экспериментального материала; во-вторых, вследствие слабого развития у многих, даже гениальных, ученых дара психологического самонаблюдения, наконец, в-третьих, вследствие известных глубоко укоренившихся философских предрассудков. У эм-пиристов нередко, по примеру Гельвеция, догадка относится за счет внешней слепой абсолютной случайности, не поддающейся рациональному учету.

Явно смешивая внешний повод с причиной, Гельвеций пишет: "Великие гении часто бывали обязаны случаю своими наиболее удачными идеями" и приводит в подтверждение анекдоты о Ньютоне и Галилее... Случай привел Галилея во Флорентийские сады в то время, когда садовники накачивали воду, случай указал садовникам обратиться к Галилею с вопросом, почему они не могут поднять воду выше, чем на 32 фута, и этот вопрос задел его ум и тщеславие философа, и, наконец, тщеславие, приведенное в действие случаем, заставило его сделать этот естественный факт предметом своих размышлений, пока он в законе тяжести воздуха не открыл разрешение этой проблемы" (см.: "Об уме", рус. пер. под ред. проф. Э. Л. Радлова, 1917, стр. 165).

Рационалисты склонны истолковывать процесс изобретения в духе абсолютной рациональности. Вот почему так часто великие математики, астрономы и физики умышленно скрывали те подлинные странные, извилистые, иррациональные пути, которыми они в действительности пришли к открытию. Так, из биографии Лапласа нам известно, что он тщательно скрывал от всех те пути, которые приводили его к великим догадкам. То же мы видели выше у Эйлера. Чрезвычайно любопытный пример этому имеется в биографии Френеля.

Об открытии Френеля, касающемся формы волны в кристаллах, Дюгем пишет следующее: "Как он сделал его? Пытаясь найти объяснение способа распространения света в кристаллах? Отнюдь не таким путем, но путем интуиции геометра, в которой не играли роли никакие гипотезы относительно природы света или относительно структуры (constitution) прозрачных тел. Эта дерзновенная интуиция (audacieuse intuition) увенчалась самым блистательным успехом: не только теория, предложенная Френелем, оказалась в мельчайших подробностях согласующейся с показаниями экспериментальными, но она сверх того дала повод отгадать и открыть непредвиденные и парадоксальные факты, которые никогда бы не пришло в голову изыскивать экспериментатору, предоставленному самому себе, — таковы два вида конической рефракции; великий математик Гамильтон из формы поверхности волны в двухосных кристаллах вывел законы тех странных явлений, которые впоследствии физик Ллойд изыскивал и открыл. Теория двойного преломления в двухосных кристаллах заключает в себе, таким образом, те плодотворность  и  мощность  дивинации,  в  которых  обнаруживаются

337

признаки естественной классификации, и тем не менее она не порождает попыток (рационального) объяснения. Не потому, однако, что Френель не пытался найти такое объяснение для полученной им формы поверхности волны — наоборот, эти попытки настолько увлекали его, что он не опубликовал метода, приведшего его к открытию" (см.: P. Duhem. "La theorie physique", 1906, p. 56—57).

Наконец, представители мистицизма, усматривающие источник вдохновения в абсолютно сверхрациональном духе (Шеллинг), должны видеть в самой идее психотехники творчества чудовищную нелепость и в то же время кощунственную дерзость, — постигнут при помощи Потаскушки-Разума, Hurevernunft, как говорит Лютер, "maximum totius philosophiae Sacramentum" — Творческую Интуицию.

Древним грекам таким же "кощунством" казалось рассечение трупов. Только со времени Галена (II в. по Р. X.) начинается трупорассече-ние, и нужно было еще 14 веков, чтобы преодолеть подобные же предрассудки в христианской Европе. "Анатомия души" и теперь еще пугает суеверных людей. Не более четверти века тому назад, когда профессора М. И. Карийский и В. С. Серебренников подняли вопрос об открытии при Спб. Духовной Академии психологической лаборатории, их предложение было категорически отклонено. Лет 17 тому назад диссертация Коновалова "Мистический экстаз по учению русских сектантов" была за богопротивное содержание отклонена "святейшим" синодом. Та же участь постигла вскоре и другой ценный научный труд — исследование проф. В. А. Беляева "Спиноза и Лейбниц". Но...

У науки нрав не робкий,

Не заткнешь ее теченья

Ты своей дрянною пробкой!*

Чтобы психотехника научного и философского творчества когда-нибудь осуществилась, для этого предварительно в течение многих лет должны быть выполняемы следующие подготовительные работы:

1.  Должен быть собран и исследован психографический материал,

заключающийся в данных по истории наук, техники и философии.

2. Должны быть использованы показания изобретателей, относящие

ся к творческому процессу и дающие материал для характерологических

исследований с широким применением не только наблюдения, но и экс

перимента.

1. Интеллектуальное изобретение, его механизм, должен быть исследован, как указано выше (см. гл. IV), в самых различных масштабах, начиная с микроскопического.
2. Интересно исследовать патографические данные: иллюзии научного и философского творчества и их механизм.
3. Такая работа осуществима лишь путем дружественной кооперации ученых разных специальностей — философов, психологов, врачей, психиатров, техников.
4. Вся работа должна быть освещена единой руководящей философской идеей.

338

LI. Заключение

Великие изобретатели — плоть от плоти и кость от кости народных масс. В них, как в фокусах, сосредоточивается творческая энергия Великого Существа — Человечества. И мы обязаны свято хранить память об их духовных борениях и о тех путях, которыми они шли к своим заветным целям. Они должны жить вечно среди нас воплощенными в искусстве, в художественных изображениях. Эту идею наметил впервые Бэкон в своей "Новой Атлантиде", где он мечтает об устройстве художественного музея-галереи, "где можно видеть статуи наиболее выдающихся изобретателей" ("Nouvelle Atlantide", фр. пер. 1838, р. 603). Они должны вечно жить в моральном сознании человечества, им должны быть периодически посвящаемы торжественные поминки, праздники изобретателей, fetes des inventeurs, о которых мечтал О. Конт ("Systeme de politique positive", IV, p. 141). Наконец, их творчество должно быть объектом непрестанного научного изучения. Настоящая книга представляет посильную попытку именно в этом последнем направлении, которое было намечено еще Лейбницем в следующих словах: "Полезно изучать открытия других таким способом, который и нам самим открыл бы источник изобретений и который известным образом дал бы нам самим возможность усвоить приемы изобретения. И я хотел бы, чтобы изобретатели дали нам историю путей, по которым они дошли до своих открытий. В тех случаях, когда они вовсе не сообщают нам этого, нужно испробовать отгадать эти пути, дабы наилучшим образом использовать их произведения".

"...II est bon d'etudier les decouvertes d'autrui d'une maniere, qui nous decouvre la source des inventions, et qui nous les rende propre en quelque facon a nous memes. Et je voudrai que les auteurs nous donnassent l'histoire de leurs decouvertes, par lesquelles ils у sont arrives. Quand ils ne le font point, il faut tacher de les deviner pour mieux profiter de leurs ouvrages" (Epistola III ad D. Bourguet, Leibnitii opera omnia, ed. Dutens, 1768, V. VI, p. 215).

Расставаясь с читателем, автор должен сознаться, что тема настоящего исследования увлекла его, и он мог, разрабатывая ее, cum pectore cogitare*. Его абсолютный скептицизм в области метафизики и критический метод исследования давали возможность его "интуиции", так сказать, свободно развиваться и завершаться на его глазах без постоянного вмешательства догматических умствований, по крайней мере в умышленной, сознательной форме. Однако, с другой стороны, вследствие новизны темы об изобретении в философии и ее исключительной сложности, автор оказался в силах дать только крайне несовершенный набросок той идеи, которая будет гораздо успешнее впоследствии разработана другими и принесет плодотворные практические результаты в области научного, технического и философского творчества. Книга сложилась постепенно из университетских лекций. Мои коллеги, ученые и ученики оказали мне в настоящей работе столь значительную помощь, что без их благожелательного, дружеского содействия книга никогда не была бы написана. Приношу им мою горячую признательность!