ЛЕОНИД ФЕДОРОВ

 ... Как же смотрим мы на нашу миссию и в чем полагаем залог ее успеха в будущем?

1) Сначала у нас появляется очень простое соображение: почти десять веков раскола вырыли страшную пропасть между схизмою и Церковью, а особенно в России, где католики были и остаются национальными врагами. Захват Белоруссии и части обрусевших территорий — по новому миру — возбудил бурю негодования. Все повторяют в один голос, что с новыми границами Россия никогда не согласится. Поэтому, начиная миссию при таких условиях, мы должны внушить к себе доверие путем весьма долгого и терпеливого сожительства с православными, предметно показывая им, что мы не ополячились, не облатини-лись, но что мы были русскими, остаемся русскими и будем ими, что наши религиозно-бытовые традиции, неразрывно связанные с нашей историей, нам гарантированы св. Церковью настолько, что даже и думать нельзя об их уничтожении.

2) Мы не маленькие дети и прекрасно понимаем, что наш обряд нуждается в реформе, что во многих частях он действительно непрактичен и устарел, что в нем чувствуется сильный недостаток в евхаристическом культе и во вне-литургических богослужениях, но, принимая во внимание все вышесказанное, нужно далеко отбросить саму мысль о возможности провести теперь же радикальную реформу нашего обряда, потому что таковая неукоснительно привела бы к обвинению нас в латинизации. Эту реформу можно вводить только исподволь, постепенно, и то при том обязательном условии, что она будет совершаться не путем пересаживания на нашу почву латинских обрядовых форм и постановлений, как в Галиции, а путем нашей творческой работы. Мы, прежде всего, можем восстанавливать древние обряды (иногда менее громоздкие, чем теперешние) и из существующих устранять всякие синодские прицепки и привески. Мы можем эллинизировать обряд, но никак не латинизировать его. Потому-то мы так строго отмежевываемся от всего галицийского в области обряда, где нет восточного творчества, а только грубая имитация латинства.

3) Затем мы думаем, что прозелитизм и обращение отдельных лиц мало чем помогут делу св. соединения. Это не значит, что мы отказываемся приобретать приходящие к нам души. Наоборот, при случае сами стараемся подражать великим “ловцам человеков”, но не ставим это главной целью нашей миссии и когда приходится нам выбирать между эфемерным успехом в приобретении новых душ и основными задачами нашей миссии, то мы не колеблясь жертвуем первыми для второй цели. Главной же целью нашей миссии мы считаем распространение и популяризацию здоровых идей в католичестве и сближение с православным духовенством. Не положивши основания, здания строить нельзя; так, не осветивши российскую тьму настоящим пониманием католичества нельзя и думать о крупных успехах. Путем прозелитизма можно приобрести, даже в латинский обряд, целые тысячи душ, но эти тысячи душ будут только новым препятствием между нами и теми десятками миллионов, которые мы должны привести в “единое стадо”. Греция тому печальный пример. Но латинское духовенство, к сожалению, этого не понимает. Следующий свеженький пример убедит Вас в правильности моих доводов. С самого начала моей деятельности мне удалось завязать самые дружеские отношения с виднейшими представителями петроградского клира — с митрополитом Вениамином, единоверческим епископом Симоном и даже с самим Патриархом. Интерес к делу соединения возрос настолько, что мы уже думали о взаимных собраниях с этой целью. Но латинскому духовенству показалось, что мы работаем слишком вяло и мало, и оно само “взялось за работу”. Началась открытая и скрытая пропаганда. Открытая заключалась в том, что в зале собраний при школе св. Екатерины начали читать лекции по вопросам богословским, исторического и аскетического характера часто с боевыми темами (непогрешимость Папы, непорочное зачатие, разделение Церквей и т.п.). Все это представлялось как обучение русских католиков латинского обряда католической вере, причем вход на эти собрания был свободный. Этот наивный шаг “хитрых ксендзов” был моментально расшифрован в православных кругах, тем более, что ярые русские католички зазывали на эти собрания своих православных знакомых и даже священников. Скрытая же пропаганда велась различными лицами, которых латинские священники всячески подбадривали к такому образу дейстсвий. Каков же результат такого рода “работы”? Правда, по внешнему виду очень отрадный: присоединилось за один год более ста человек, но зато мои дружеские отношения с православным клиром потерпели полное фиаско. Вся тяжесть обвинения легла на меня же, что я-де, мол, только “заговариваю зубы” словами о единении, тогда как “ксендзы” пользуясь этим, расхищают православное стадо. Теперь идет в петроградских церквах и на церковных собраниях самая дикая травля католиков, причем я обрисован как “иезуит в рясе”, “волк в овечьей шкуре” и “райский змий”. Конечно, такая шумиха сделала меня “знаменитостью” и в нашу церковку стал битком набиваться православный люд, из которого несколько душ уже присоединились к нам, но все это меня не радует, т.к. достигнуто путем крушения моих отношений с православным духовенством. Я, конечно, не опускаю рук и стараюсь эти отношения наладить, но ведь гораздо легче разрушить, чем создать. Мое положение стало поэтому очень тяжелым. Для соблюдения католического единства я должен был принять участие в лекциях при церкви св. Екатерины, где стараюсь читать на апологические темы (Инквизиция; Цель, оправдывающая средства; Святая Уния; Необходимость видимой иерархии) и, таким образом, волей-неволей дал повод к новым толкам о моем расхищении православного стада, при этом, конечно, нет недостатка в клевете.

Вот что происходит в Петрограде, тогда как в Москве, где латинский клир не проявляет себя такой “работой”, а ограничивается только сплетнями московской общины о нашей, дело сближения с православным клиром настолько продвинулось вперед, что были уже два собрания православных и католических священников, намечается и третье, на котором я начну форменные Praelectiones de Ecclesia (введение в экклезиологию), если Господь сподобит меня попасть в нашу Первопрестольную (проезд туда теперь стоит 128,000 руб). Нужно понять латинскому духовенству, что Россия не Конго и Замбези, не Китай и Япония, куда нужно идти и проповедовать с крестом в руке, а страна с очень древней, в плоть и кровь вошедшей христианской культурой, в сущности своей вполне католической и искаженной только по форме и по своему применению на практике.

4) И из газет, и от очевидцев Вы услышите теперь о страшной разрухе в церковной и моральной жизни русского народа. Все это правда. Беспутство, воровство, спекуляция, жестокость, хамство и самый бессердечный эгоизм вышли наружу во всей своей бесстыдной наготе. В духовенстве обнаружилась полная беспомощность, бестолковость, отсутствие всякой дисциплины, самочинство в изобретении самых невероятных богослужебных обрядов (сделалось обычным служение на настойке из черники вместо вина, часто совершается таинство елепомазания над всем народом под большие праздники, введена всеобщая исповедь, практикуется частое открытие царских врат. а иногда — по постановлению прихода—русский язык вместо церковнославянского), готовность идти на всякие компромиссы с советскою властью и т.п. Иерархия может только с грехом пополам балансировать между различными течениями, кланяться мирянам, которые постепенно захватывают управление приходами в свои руки.

Только отдельные крупные иерархи и священники, благодаря личному влиянию, могут еще быть пастырями своего стада.

Ереси и секты делают большие успехи. Финская Церковь объявила себя автокефальной, тоже сделает скоро Малороссийская или Украинская, а за ней, может быть, и Сибирская (хотя это еще весьма в тумане). Прибавьте ко всему прочему нажим советской власти, постоянные аресты и даже расстрелы (как это было в 1918-19 гг.) епископов и священников и Вы получите картину, весьма напоминающую полное разложение православия. Вот эта-то картина и затуманивает глаза латинскому клиру, который думает, что православная Церковь уже гибнет и потому нечего с ней церемониться, а надо жать, давить и хватать. Глубочайшее заблуждение, лишний раз показывающее абсолютное незнание русской души и ее религиозной истории. Что русская Церковь неизлечимо больна, что она гибнет и в конце концов совершенно погибнет — в этом сомневаться нельзя, но это наступит еще очень и очень не скоро. Теперешний момент нельзя даже назвать агонией: это только один из фазисов болезни, после которого организм как бы снова возрождается и некоторое время как бы живет обновленной жизнью. Перед нами проходят картины, почти целиком выхваченные из Смутного времени. Вспомните как Авраамий Палицин говорил в свое время, что нечестие дошло между русскими до последней степени, что народ своими злодеяниями заслужил гнев небесный. “Во всех сословиях, — говорит Бер (Буссов), — воцарились раздоры и несогласия; никто не доверял своему ближнему; цены товарам возросли неимоверно: богачи брали “проценты более жидовских и мусульманских...” Одним словом, знакомая нам, русским, картина. С точки зрения западной — это падение, с точки зрения восточной — это только дурацкий бунт оголтелого народа. Когда чад пройдет и все придет в норму, наши милые “пейзане” будут только вспоминать, как они тогда хорошо “побаловались”. Правда, всепривлекающий лозунг “Грабь награбленное”, гражданский брак, призыв к социальной мести и безудержная агитация против попов и Церкви отуманили головы настолько, что в 1918-19 гг. некоторым казалось, что все уже пропало, но скоро началось отрезвление. Теперь храмы уже опять наполняются народом (есть, конечно, такие губернии, где это невозможно ввиду большевистского террора, не везде проявляющего себя в равной мере), а некоторые талантливые проповедники собирают вокруг себя массу народа. Благодаря преследованию народ религиозно оживает и понимает необходимость живой церковной работы; миряне понимают, что они — живые члены Церкви, и что приход — это их дело. Конечно, часто, как я это указал, приходское строительство идет протестантскими путями, но все-таки приходы уже существуют, чего совершенно не было в царское время (были только ярлыки без содержимого). Волна религиозного мистицизма явно растет. Правда, ереси и секты собирают богатую жатву, но они еще слишком бессильны, чтобы пошатнуть православие. Авторитет духовенства увеличивается с каждым годом. Несмотря на то, что духовенство лишилось всего, что некоторым пришлось работать, другим — поступать на советскую службу, третьим, наконец, просить милостыню и голодать, — случаев апостазии наблюдается очень мало. Наоборот, немало есть и мученических смертей. По крайней мере восемнадцать епископов и несколько сот священников (может быть 800-900) расстреляно, перебито; многие сидели и теперь еще сидят в тюрьмах, но отступников, повторяю, очень мало: их насчитается несколько десятков, и все это—несмотря на крайне соблазнительные приманки. Большевикам нужны интеллигентные люди и не раз они уже предлагали “от мяс и котлов египетских”, в особенности священникам с высшим образованием, но бесполезно. (Из соблазнившихся известен особенно Гадкин, настоятель церкви Спаса на Котловской в Петрограде). Несмотря на грабеж церковных магазинов и складов, несмотря на безумные цены на строительный материал и рабочие руки, водной только Петербургской епархии построено за эти три года одинадцать новых церквей. “Народ зрит Божий гнев и казни ждет”.

Советская власть пытается всеми силами устроить раскол в православной Церкви, но бесполезно. Для этой цели патриарх почти уже два года сидит под домашним арестом, а епископ Пензенский Владимир Путята, лишенный еще в 1917 году сана за свою развратную жизнь, пользуется всяким благоволением правительства. Правда, он имеет в Пензе две-три церкви и десяток священников, но дальше этого дело не идет. Глумление над мощами, от которого большевики ждали колоссальных успехов, оказалось только вспышкой отсыревшей ракеты. Хотя 75 процентов “нетленных” мошей оказались только трухой, тем не менее соблазнившихся очень мало. “Vulgus vult-decihi”, а наш российский “populus”— B особенности... Всё, в подавляющей массе народа, вызвало только непримиримую ненависть к большевикам. Кроме того, народу стало ясно, что не все священники только царские слуги, не все обиралы и жрецы, не все карьеристы и лизоблюды, но много есть еще и таких, которые служат ради Иисуса, а не ради “хлеба куса”. Теперь уже ходит крылатая фраза: “В наше время быть священником хорошо, но опасно...”. Дух русского священства не иссяк еще настолько..., так что появляются изумительные, благочестивые и ревностные пастыри (как например, в местечке Замостье Новгородской губернии священник Борисов).

Все это говорит, что до гибели русской православной Церкви еще далеко, что Господу жаль несчастный народ и Он не хочет губить его окончательно. Латинский клир поражен той пассивностью нашего народа с какой он позволяет кучке негодяев осквернять свои величайшие святыни, и из этого заключает, что у русского человека пропала вера. Конечно, это очень логично, но на практике выходит не так... Наш народ именно и страшен этой своей безмерной пассивностью и косностью. Он будет терпеть до бесконечности, "о в глубине души останется все-таки самим собой. Он пойдет на всякие компромиссы со своей совестью, потому что по своей распущенности не считает это отступничеством от веры. Конечно, иностранцу-католику понять это не только трудно, но прямо невозможно.

Но если даже мы допустим возможность нескольких крупных расколов в православной Церкви, то и тогда от этого будет нам не слаще, потому что все эти расколы объединятся против нас на одной почве: общая ненависть к католичеству. Силой и натиском здесь не возьмешь... Примите во внимание еще один крупнейший назревающий фактор. Хотя Московский Всероссийский Собор настолько урезал патриаршью власть, что “святейший” патриаршествует, но не управляет. тем не менее он становится той центральной фигурой, вокруг которой сосредоточиваются идейные чаяния русских людей, так как патриарх, — это, так сказать, единственная незагаженная и неоплеванная точка русского народного самосознания, тот малый огонек, который мерцает в беспросветном мраке пошлости, низости и повального хамства. С ним будет почти то же, что было с Константинопольским патриархом после взятия Царьграда турками: он будет не только главой Церкви, но и носителем русских великодержавных идей и русской культуры. Поэтому, при всех наших разговорах и со священниками и на собраниях, в конечном итоге нам ставят обычно (за редкими исключениями) два вопроса: будут ли русские люди при соединении гарантированы от латинизации и какой ранг займет патриарх в церковной иерархии?

Не активная пропаганда, не натиск миссионера необходимы в России, а сближение на почве общехристианских интересов против растущего неверия и воинствующего коммунизма. На этой почве в 1918-19 гг. я достиг того, что католические и православные священники собирались вместе для борьбы против большевиков, когда те, в своих преследованиях священников и Церкви, переходили всякие границы. Мы вместе выступали в Петрограде и Москве, и подписывались под общими протестами. Православные, лишившись царской опеки, чувствовали себя как дети на улице, потерявшие своих родителей, и за отсутствием полицейских не знали, как защищать себя от наседающего сектантства. Поэтому их страшно тронуло, что в такую тяжелую для них минуту те самые католики, которых они привыкли считать своими злейшими врагами, теперь помогают им и борются вместе с ними. Особенно же тронула их телеграмма кардинала Гаспари от имени Его Святейшества к Чичерину. У меня есть полный глубокой благодарности ответ патриарха через митрополита Владимирского Сергия, который я привезу с собой в Рим. Но все эти мотивы не понятны латинскому духовенству. Оно думает, что подобное сочувствие со стороны православных—только “военная” хитрость, чтобы усыпить внимание католических миссионеров, что православный клир — это тигр, спрятавший на время свои когти и готовый, при новых благоприятных условиях, опять вонзить свои когти в тело св. Церкви. У латинского духовенства нет никакого чутья переживаемых нами событий и слишком мало истинного апостольского духа. В русском народе они видят только кучу схизматиков, которую нужно распропагандировать, и больше ничего...

5) Эту активную пропаганду они направляют в среду русской интеллигенции, которая, по их мнению, примет католичество только в латинском обряде. Это совершенно ложное представление опровергается прямыми фактами. Наша изумительно организованная о. Владимиром Абрикосовым московская община в количестве 60-70 человек состоит стошь из интеллигентов, из которых одна треть с высшим образованием. В петербургской общине (тоже 70-80 человек) интеллигентов больше половины. В последнее время к нам присоединились такие выдающиеся лица, как Юлия Николаевна Данзас. бывшая фрейлина императорского двора, и сын Кузьмина-Караваева (Дмитрий Владимирович). Некоторые латинские духовные лица уже начали понимать неприемлимость своего положения, потому что русская интеллигенция склоняется только к латинскому обряду и формулирует эти переходы так: в латинский обряд переходят или интеллигенты, или по смешанным бракам, что совершенно верно.

Почему же переходят именно в латинский обряд? На это существует несколько причин:

1. Во-первых потому, что во многих городах имеются только латинские церкви и латинские священники, и поэтому другого выхода нет.

2. Потому что подавляющее большинство никакого представления о католичестве восточного обряда не имело и до сих пор не имеет. Часто поэтому бывает, что присоединившийся начинает скучать в новой обстановке и вдруг с восторгом узнает, что он может быть католиком, не лишая себя своего родного быта.

3. Потому что многие становятся католиками из неверующих, никогда прежде не бывших в православных церквах, и потому в этой латано-католической Церкви, в которой нашли откровение веры, видят свое духовное сокровище.

4. Потому что многим православная Церковь опротивела до омерзения, так что восточный обряд, напоминающий им их прежнее состояние, становится для них невыносимым.

5. Некоторые (в особенности дамы) просто увлекаются внешним видом: орган, открытый алтарь, чистенькие и вежливые бритые священники, белые платья на различных церемониях, цветы, изящные молитвенники, краткие службы и т.п. Восточный обряд для них нечто fi done (презренное)!..

6. В латинский обряд стремятся лица смешанного происхождения, в жилах которых течет польская, литовская, французская или даже итальянская и немецкая кровь.

7. Наконец, причиной этому являются смешанные браки и почти всегда связанный с ними отъезд супругов за границу в латино-като-лическую среду.

Что же делать с такими категориями лиц? Мы очень хорошо понимаем, что удержать их насильно в восточном обряде нельзя, но ставить им всякие препоны для этой цели необходимо. Прежде всего необходимо прекратить самую практику приема в латинский обряд. Переходящий присоединяется к Единой Святой Церкви и остается в том обряде, в котором родился. Если он хочет молиться по латинским молитвенникам, ходить в латинские храмы, исповедываться там и причащаться, совершать другие требы — этому помешать никто не может, ибо Церковь и вера одна. Но официально таковой остается восточным и принадлежит к восточному приходу хотя бы номинально. Если ему захочется повенчаться в латинской церкви, он должен только спросить на это разрешение у своего восточного настоятеля. Это необходимо для того, чтобы отнять от православных всякую возможность упрекать нас в латинизации. Раз дело будет поставлено так, то на упреки православных мы всегда можем ответить, что никто в латинский обряд, без прямого разрешения в отдельных случаях Святого Престола, не переводится, а если нашим восточным католикам нравится посещать латинские храмы, то мы этого запретить не можем, ибо было бы нелепо запрещать католику ходить в католические же храмы и молиться западным святым. Когда же накопится много таких католиков и потребуется открытие особого парихода, тогда ipso facto (само собой разумеется) они будут католиками латинского прихода.

Есть еще один проект, принадлежащий митрополиту Эдуарду Роппу и епископу Сигизмунду Лозинскому (недавно освобожденному большевиками и отправленному в Польшу). Я особенно хотел бы Вас предостеречь от этого проекта. Оба преосвященных — наши добрые друзья, в особенности епископ Сигизмунд, и, несомненно, их план грандиозен и соответствует духу Вселенской Церкви, но, ввиду создавшихся условий, грозит новыми соблазнами и осложнениями. План очень прост: всякие недоразумения прекратятся, если во главе будет стоять один иерарх и один клир, совершающий требы и богослужения по обоим обрядам. Так что восточными или латинскими будут только сами храмовые здания, их утварь и священные предметы (облачения и книги). Сначала меня очаровала гениальная простота этого проекта, но когда я начал осторожно нащупывать почву среди православных, то понял, что такой проект ничего, кроме как беды. нам не принесет. Все, с кем бы я ни говорил по этому поводу, видят в нем очень хитро задуманную латинизацию. Проект будет хорош только тогда, когда во главе дела будет стоять русский епископ, определенно восточный, а не безобрядный, под юрисдикцией которого находились бы и латиняне. Этот епископ имел бы право служить и по латинскому обряду. Вся соль такой постановки дела заключается в том, что воочию будет ясно беспристрастие Рима, который не только отдает восточных католиков под юрисдикцию восточных епископов, но и vice versa (наоборот) — латинян под юрисдикцию восточных. Но на это Святой Престол едва ли когда-либо согласится, дай было бы странно ради ничтожной кучки восточных католиков подчинять юрисдикции восточного епископа сотни и десятки тысяч латинян. Поэтому самое лучшее — если дело останется в том самом виде, в каком оно находится теперь.

Что касается позволения священникам служить по обоим обрядам, это безусловно необходимо не для всех, а для немногих избранных.

1. О. Александр Евреинов (1877-1959) — с 1936 г. епископ, с 1947 г. архиепископ Парийский — русский католический иерарх. В 1920 г. работал в Конгрегации чрезвычайных церковных дел Государственного секретариата Ватикана.

КНЯЗЬ П.М. ВОЛКОНСКИЙ

7 марта 1935 года, после двенадцати лет непрерывных мытарств и скитаний по тюрьмам и местам ссылок, скончался в г. Вятка экзарх Леонид Федоров, с мая 1917 года возглавлявший католическую Церковь восточного обряда в России. Не стало великого исповедника веры, замечательного иерарха и горячего русского патриота.

Когда большевики его судили в апреле 1923 года, он — будучи сам себе защитником — так начал свою защитительную речь: “Вся моя жизнь была построена на двух элементах: на любви к Церкви, к которой я присоединился, и на любви к Родине, которую я обожаю... С того времени, как я присоединился к католической Церкви, единственной задачей моей сделалось приблизить мою Родину к той Церкви, которую я считаю истинной...” Слова эти подтверждаются всей его трудовой и подвижнической жизнью.

После него осталась огромная переписка: с матерью, за время десятилетнего его пребывания за границей; со всеми сотрудниками по церковному делу в России, Италии, Галиции и, главным образом, с митрополитом Андреем Шептиц-ким. Сотни страниц, исписанных его мелким и четким почерком, представляют ценный материал не только для составления его биографии, но и для истории его времени, в особенности — для истории католического дела в России и истории российского экзархата. К счастью вся эта переписка, за мелкими исключениями, сохранилась и сосредоточена в архивах митрополита А.Шептицкого во Львове.

Кроме того сохранились отчеты и донесения его к папам Бенедикту XV и Пию XI, письма к нунцию Черетти, к кардиналам Бруну, Маркони, Таччи, епископу Тибериену, генералу иезуитов Ледоховскому, о. Уольшу, возглавлявшему папскую миссию помощи голодающим в России, и др.

В нашем некрологе мы ограничимся только самыми существенными данными, чтобы обрисовать нравственный облик и кипучую деятельность покойного иерарха.

Леонид Федоров родился в Петербурге 4 ноября 1879 года в довольно зажиточной семье. Рано лишившись отца, не пережившего потери своего состояния, он остался на попечении матери, с трудом зарабатывавшей средства к существованию. Мать его была женщиной замечательной. Ей он обязан, главным образом, своим первым интеллектуальным развитием и духовным воспитанием. Впоследствии она, по примеру сына, присоединилась к католической Церкви и была одним из самых деятельных членов русского католического прихода, зародившегося в Петербурге в начале нынешнего столетия.

Одиннадцати лет он поступил в классическую гимназию, по окончании которой поступил в Петербургскую духовную академию, но оставил ее на третьем курсе. Чувствуя призвание к католичеству, монашеству и священству, он в 1902 году уехал за границу и как все его соотечественники, чувствовавшие призвание к святому делу Унии, направился во Львов, в Галицию, к митрополиту Андрею Шептицкому, который и принял его в лоно Вселенской Церкви и с тех пор стал его духовным отцом, руководителем его занятий, а затем — непосредственным иерархическим начальником.

Учение свое он продолжал сначала в иезуитской папской коллегии в Ананьи под Римом. Пробыл там до 1907 года, но курса закончить не смог, так как русское посольство в Риме пригрозило ему, что если он продолжит свое пребывание в иезуитском учреждении, то ему будет запрещен обратный въезд в Россию.

2 ноября 1907 года он перебрался в Коллегию De Propaganda fide в Риме. Но и здесь посольство не оставило его в покое, и 26 июля 1908 года он перебрался в Швейцарию, где в Фрейбургском университете и закончил в 1910 году свое богословское образование.

Давнишнее желание стать священником могло, наконец, осуществиться. Перед тем как сделать этот решительный шаг, Л.Федоров в кратком очерке изложил митрополиту Андрею историю постепенного развития своих стремлений к монашеской жизни. Мы заимствуем из этого очерка наиболее характерные места.

“Мысль о монашестве зародилась у меня еще в России, когда мне было всего 14 лет. В это время я в первый раз прочитал Библию и некоторые ее книги, а именно: книгу Иова, Экклесиаста и Премудрости Соломона. Они произвели на меня неотразимое впечатление: блеск мира, его приманки, земные идеалы показались мне простой мишурой, беганьем белки в колесе, истинной “суетой сует”. На меня напала невыразимая тоска, доходившая до тупого отчаяния, так как к мрачным взглядам я был отчасти расположен с самого детства. Необычайная впечатлительность моего характера и внимательность к окружающим меня людям и событиям позволила мне видеть и проникать в такие уголки человеческой совести, какие недоступны другим даже взрослым... Постоянно звучали в ушах слова Экклесиаста: “Кто умножает познания, умножает скорбь”. Вот эта-то скорбь и была первым толчком на пути монашества. Не стремление уйти от греховного мира, а просто от скучного, пошлого мира, закрыть глаза на калейдоскоп жизни и открывать их только для созерцания вечности”.

“Потом наступило время философского развития. Я наперерыв читал Канта, Гегеля, Фихте, Якоби, Малешотта и других. Мать всегда держалась того оригинального мнения, что молодой человек должен читать всё и сам во всем разбираться без посторонней помощи. Не было поэтому книги настолько атеистической и грязной, которую я не мог бы прочитать. Я всласть зачитывался французскими романистами, не минула меня и итальянская эпоха Возрождения со своей разлагающей литературой, период немецкого Zerstreuung был также мне известен: одним словом моя голова стала похожа на помойную яму, куда сливаются всякие отбросы. В России не известна гармония жизни и веры: в одно и то же время я мог читать Поля де Кока, задумываться над Якоби и восхищаться Иоанном Златоустом. Но Господу было угодно спасти и вырвать меня из этого хаоса”.

“Мне было уже 17 лет, когда после Шо-пенгауера и Гартмана мне попались под руку буддийские книги. Почва моего самообразования была настолько подготовлена к мировоззрению буддийского философа, что я, прочитывая сутру за сутрой, казалось читал свои собственные мысли”.

“Мне было уже 20 лет, когда путем усердного чтения и изучения святых Отцов, соборов и истории Церкви я пришел к убеждению в истинности Вселенской Церкви. Благодать Господня, осиявшая меня в тот же самый момент, когда я уже терял веру, произвела во мне новый переворот и напомнила о живом, реальном Христе — Спасителе мира. Я стал сознательным верующим, апологетом христианства, посвятившим всю свою жизнь защите и распространению учения Церкви: мое решение стать священником становится непреклонным. Но как быть? В русской Церкви священнику необходимо жениться, а мне было противно даже думать о браке. Переходить сейчас же в католичество я еще боялся и хотел, по крайней мере, окончить духовную академию и пробыть три года священником, чтобы написать магистерскую диссертацию. Единственный выход —монашество. Впрочем, факт пострижения освобожден у нас в России от новициата и духовных подвигов. В один месяц студент третьего курса академии постригается в совершенные монахи, становится через неделю диаконом, а потом живет как вольная птица, без всякого контроля... Я знал, что жизнь русского монаха-“ученого” — только жалкая карикатура истинного монашества. Изучая творения восточных аскетов я понял, что монашество — это усовершенствование себя путем мучительной борьбы, и приближение к Иисусу Христу”.

“Наконец, я решил сделать бесповоротный шаг и уехать за границу с целью стать католиком”.

“Католическая Церковь была для меня не только источником познаваемой вечной истины, но и стала для меня новой силоамской купелью, из которой я вышел совершенно обновленный. Годы учения, в особенности в Ананьи, были для меня почти новым откровением. Строгая регулярная жизнь, ясная, светлая умственная работа, жизнерадостные окружавшие меня товарищи, неиспорченные современной атеистической культурой, даже сам народ, живой, умный, пропитанный насквозь истинно христианской цивилизацией — все это подняло меня на ноги и вдохнуло новую энергию. Здесь я горячо полюбил не только вообще народ, но и, в частности, наш русский народ, и сделать что-нибудь для бедного, смиренного русского народа-аскета стало необходимой потребностью”.

“Византийская снисходительность и терпеливость к злу уступили во мне римскому pereat mundus - fiat justitia (пусть погибнет мир, но сотворится справедливость). С этой же точки зрения я взглянул на обрядовые несогласия в Церкви и на несправедливое отношение римских латиноманов к восточным. Отсюда желание борьбы и деятельности, желание во что бы то ни стало пробить дорогу, хотя бы ценой собственной головы. Здесь появляется уже иная мысль о монашестве: оно начинает представляться мне средством для достижения цели в нашей святой борьбе за попранные права, и осуществления миссии на Востоке”.

“А если так, то разве моральное тело — монашеская конгрегация — не сильнее в тысячу раз каждого отдельного миссионера...”

Вот мысли, с которыми будущий экзарх подходил к делу, которое считал “великим и святым”, и к которому он теперь считал себя “готовым вполне”.

Митрополит Шептицкий, во избежание каких-либо неприятностей для Федорова и, впоследствии, осложнений с русским правительством, не хотел сам посвящать его, а отправил его в Константинополь к католическому болгарскому епископу восточного обряда преосвященному Михаилу Мирову, который и рукоположил Федорова 25 марта 1911 года. Молодой священник известил об этом своего покровителя следующей “открыткой”:

“Господь благословил.
Вашего Высокопреосвященства нижайший
послушник

Иерей Леонид”.

Три года затем провел о. Леонид в Галиции, исполняя разные поручения митрополита Андрея.

Он свободно владел латинским, итальянским и немецким языками. Под псевдонимами Д-р Леони или Кремони (Dr Leoni или Cremoni) он напечатал ряд богословских и исторических трудов в пражской Slavorum Litterae theologicae и в Roma e 1'Oriente в Гротта-Феррата. Принимал участие в Велеградских съездах, где на латинском языке выступал с докладами и принимал участие в прениях.

Ехать в Россию было еще преждевременно. Но митрополит посылал его каждыый год в Россию на несколько недель для поддержания связи с русскими католиками и получения сведений о положении дел в России. Три обширных и полных интереса доклада о. Леонида свидетельствуют о том, насколько добросовестно он относился к этим поручениям.

Объявление войны застало его в Константинополе. Он счел своим долгом вернуться на родину. Прибыл в Петербург, но и двух недель не пробыл там, как был арестован и выслан в административном порядке в Сибирь в Тобольск под строгий надзор полиции.

Митрополит Шептицкий всегда был каким-то пугалом для царского правительства: кроме опасения его католической пропаганды, главным образом боялись его “политической” роли, предполагая в нем главу украинского сепаратистского движения. Как ни старались люди действительно осведомленные доказать министерству внутренних дел всю неосновательность этих обвинений, все старания разбивались о “твердое убеждение правительства”: митрополит Андрей — заклятый враг России, о. Леонид — его агент, соглядатай, шпион, иезуит, католик и т.д. Место ему — в ссылке в Сибири.

Три года пробыл он там и только в марте 1917 года, после свержения царского правительства и объявления Временным правительством амнистии всем политическим ссыльным, смог о. Леонид вернуться в Петроград, где с нетерпением ожидали его митрополит Шептицкий и все собравшиеся освобожденные русские священники-католики.

До переворота 1917 года католическое богослужение восточного обряда, как известно, было запрещено, и русские католики могли молиться только скрытно. Временное правительство, придя к власти, немедленно провозгласило свободу совести, вероисповедания и культа. Наконец-то появилась возможность открыто организовать русских католиков.

Иерархический глава их, митрополит Шептицкий, оказался в Петрограде; мало того, в вывезенном в 1914 году из Львова архиве митрополита и очутившимся в охранном отделении в Петрограде, оказались и все документы, устанавливающие права и полномочия митрополита, данные ему папой Пием X.

Митрополит дождался приезда в Петроград всех русских священников-католиков. 28 мая, в воскресенье “всех святых”, после торжественной службы в Мальтийской церкви, он собрал их под своим председательством на первый русский Собор в помещении католической школы св. Екатерины. На соборе присутствовали отцы Зерчанинов, Колпинский, Верховский, Дейбнер, Федоров, Сусалев, Абрикосов.

Кроме того, были приглашены латинские епископы Цепляк, Ропп, Лозинский, каноник Могилевской епархии, и несколько прелатов и ксендзов латинского клира. Из мирян присутствовали директор католической гимназии св. Екатерины Цибульский (свидетель от польских мирян) и В.В.Балашев (свидетель от русских католиков-мирян).

Собрание это было обставлено особенно торжественно. Все были в парадных одеяниях. В часовне были выставлены Святые Дары. Отец Колпинский прочел по-русски и по-латински акт установления в России Экзархата. Своим представителем на всю Россию, за исключением Малороссии и Белоруссии, митрополит Андрей назначил протопресвитера о. Леонида Федорова с титулом экзарха. Этот акт был скреплен подписями всех присутствующих, в том числе и представителей латинского клира, а также присягой восточного клира Папе и Экзарху.

Таким образом русские католики были, наконец, официально, канонично и открыто организованы и выделены в особую группу со своей канонической иерархией, временно подчиненной митрополиту Шептицкому, а потом, после утверждения папой, непосредственно Римскому Престолу.

Митрополит хотел сейчас же посвятить о. Леонида в епископы с подчинением его непосредственно Риму и тем самым закончить намеченную еще Пием Х программу, но уступил личной просьбе экзарха повременить. Во-первых, до полного урегулирования в Риме положения о русском экзархате, а во-вторых, дать ему, Федорову, испытать силы и приготовиться для епископского служения.

Здесь будет уместным сказать, что это утверждение экзарха состоялось в Риме в 1921 году. Причина такого замедления связана сначала с условиями военного времени, а затем—с невозможностью для митрополита Андрея прибыть в Рим раньше для личного доклада Святейшему Отцу.

Только 24 февраля 1921 года папа Бенедикт XV подтвердил все facilitates (полномочия), данные митрополиту Андрею папой Пием Х для русского дела, а 1 марта последовало и утверждение Леонида Федорова экзархом с пожалованием ему титула апостольского протонотария (1).

В последний раз, насколько нам известно, в официальных документах экзарх упоминается в 1930 году. В послании папы Пия XI от 2 февраля 1930 года к кардиналу Пампили по поводу преследования христиан в России читаем: “...нашего представителя для католиков восточного обряда экзарха Леонида Федорова...”

Теперь вернемся к нашему собору. На нем были приняты постановления, регулирующие конституцию русской католической Церкви, ее богослужения, поведение клира, печатание книг и т.д.

Временное правительство, уведомленное об основании Экзархата, одобрило его и признало. Оно немедленно пригласило экзарха в заседавшую тогда комиссию по выработке нового положения католической Церкви в России. Представителем от польско-латинской группы католиков в комиссию вошел епископ Цепляк.

Так за несколько часов было достигнуто то, чего столетиями не удавалось оформить царскому правительству.

Открывалось широкое поле деятельности для русского католического движения. Препятствия, веками создававшиеся самодержавным правительством для свободного обсуждения спорных церковно-религиозных вопросов, исчезли. Голос русской религиозной мысли мог звучать свободно. Духовно освобожденные русские люди — католики и православные — могли беспрепятственно встречаться, и что особенно дорого, — в чисто русской обстановке, на русской земле, под руководством и водительством своих русских католических священников и в дружном сотрудничестве с представителями духовенства православного.

В России, — благодаря отчасти политике правительства, умышленно старавшемуся представить католическую Церковь как исключительно латинскую и даже польскую, отчасти благодаря историческим условиям, в которых находилась Брестская Уния, и потом — в Галиции — восточно-католическая церковь (мы имеем в виду главным образом примеры постепенной латинизации), — у всех русских, какое бы положение они ни занимали и на какой бы ступени образования они ни находились, крепко и непоколебимо оформилось убеждение, что Уния—это “польская”, “иезуитская”, “папская” хитрость для привлечения попавших на эту удочку православных в “настоящее” католичество. Слова “Уния”, “униаты” прямо претили религиозному и патриотическому чувству русского человека.

С первых же шагов русскому католическому духовенству надо было русским людям ясно показать, что ничего подобного теперь уже немыслимо. На епархиальном петроградском соборе были выработаны самые строжайшие меры, чтобы в корне пресечь всякие латинизаторские попытки: греко-российский обряд должен оставаться неприкосновенным во всей своей чистоте, как заповедал папа Пий X,—“Nec plus, пес minus, пес aliter” (ни больше, ни меньше, не иначе).

Затем русский католический клир поставил себе задачей сближение с православным духовенством, братское к нему отношение, исключающее всякий политический задор.

Вот как сам экзарх определял задачи католической миссии в России:

“Прозелитизм и обращение отдельных лиц не должны составлять главной задачи нашей миссии, так как это мало поможет Унии. Главной целью мы считаем распространение и популяризацию самой идеи Унии, распространение здравых идей о католичестве и сближение с православным духовенством. Не осветивши российскую тьму настоящим пониманием католичества, нечего и думать о крупных успехах. Мы, конечно, не отказываемся принимать приходящие к нам души, но не ставим это главной целью нашей миссии. Путем прозелитизма можно приобрести, даже в латинский обряд, тысячи душ, но эти тысячи душ будут только новым препятствием между ними и теми десятками миллионов, которые мы должны привести в “единое стадо”. Поэтому, когда приходится нам выбирать между эфемерным успехом в приобретении новых душ и основными задачами нашей миссии, мы, не колеблясь, жертвуем первыми для второй цели” (см. письмо экзарха к о. Евреинову в Рим от 18 июля 1921 года).

Остановимся мы главным образом на том, что экзарх считал первостепенной задачей своей миссии.

Плоды его “политики” сказались немедленно. В крупных центрах России, главным образом в Петрограде и Москве, на приглашение восточных католиков с радостью откликнулись православные. Организовывались съезды, читались рефераты, устраивались беседы, даже диспуты, в которых, с благословения патриарха Тихона, принимали участие представители православного духовенства.

Экзарх — прекрасный оратор, проповедник, апологет и незаменимый знаток по вопросам схизмы — выступал всюду с докладами, всегда насыщенными примиряющим элементом. Его всегда слушали с неослабным вниманием и православные и католики. В зале при школе св. Екатерины в Петрограде он говорил на тему “Святая Уния”. Беседа собрала такую массу народа, что большой зал был переполнен. Православные благодарили его за объективное изложение данной темы.

Особенно поразил слушателей его реферат, прочитанный в Москве, на тему “Ты еси Петр”, который представлял собой разбор только одного 18-го стиха XVI главы Евангелия от Матфея. Конференция проходила в недавно организованной о. В.Абрикосовым женской доминиканской общине. В течение трех с половиной часов говорил экзарх при неослабном внимании аудитории. Дух мира и любви не покидал многолюдного собрания.

Один из присутствоваших православных заявил потом: “Примирительный тон экзарха уж так примирителен, что даже подозрительно, что за ним кроется”. А один православный священник признался: “О. Леонид говорит так хорошо и кротко, что миряне (т.е. православные) могут соблазниться”. Насколько возможно было, экзарх посещал и другие центры. Особенно знаменательна была его поездка в мае 1922 года в Могилев, где его речь положительно всколыхнула массу прежних униатов.

В Петрограде под начальством экзарха основываются женский орден “Святого Семейства”, “Община сестер Святого Духа”, “Общество Иоанна Златоуста”. В Москве под руководством о. В.Абрикосова и матери Екатерины (Абрикосовой) развивается женская доминиканская община, деятельность которой достойна отдельной монографии. Ее процветанию положило конец советское правительство, разогнав по местам ссылок всех ее членов.

Во время голодных 1918, 1919 и 1922 годов экзарх неоднократно обращался к Святейшему Престолу за помощью для голодавшего народа и находил благожелательный отклик у пап Бенедикта XV и Пия XI, присылавших посильную помощь. Именно к этому времени относится сближение экзарха с иезуитом о. Уолшем (Walsh), оказавшим неоценимые услуги голодавшему народу и делу миссии. Объясняться с ним экзарху приходилось на латинском языке.

В кратком некрологе не перечислишь всего того, что сделал экзарх за каких-нибудь пять лет и в каких невероятно тяжелых условиях.

Прежде всего, не гладко складывались у него отношения со всеми членами подчиненного ему клира. Из всех русских католических священников, бывших в распоряжении митрополита Шептицкого для назначения своего заместителя, о. Леонид был по своим нравственным качествам, по духовной и богословской подготовке несомненно самым подходящим кандидатом. Но по годам он был моложе многих (ему было всего 37 лет), особенно таких ветеранов, как о. Зерчанинов и о. Дейбнер. Трудно было подчинить их своей непреклонной воле, церковной дисциплине, к которой так не привык русский человек. Они были склонны смотреть на него как на “старшего товарища”, т.е. с обычным русским разгильдяйством. Приходилось на священнических собраниях сурово напоминать им о “начальстве”, что, по признанию экзарха, ему “стоило ужасных мук”. Много разочарования и горя пришлось претерпеть ему от них.

Латинское духовенство было глубоко убеждено, что святая Уния невозможна в России, что интеллигенция согласится на католичество только латинского обряда, что в восточном обряде будет только небольшая кучка мещан и крестьян. Взгляд совершенно неправильный. “Только те, кто становятся католиками восточного обряда, — пишет экзарх, — являются “настоящим семенем” будущего единения. Они совершают тяжкий подвиг под градом насмешек и укоризн как со стороны православных, так и со стороны своих братьев латинян; но, мало-помалу, самим своим существованием они открывают русским людям глаза на вселенский дух католической Церкви”.

Латиняне считали не допустимым применение в России энциклики папы Льва XIII “Orientalium dignitas Ecclesiarum” (Достоинство Восточной Церкви). В то же время клир восточный держался обратного мнения, и не было письма экзарха в Рим, в котором бы он не настаивал на том, чтобы эта энциклика была формально и открыто применена в России.

Ясно, что полного доверия, дружного сотрудничества между обоими клирами всегда быть не могло. К сожалению, бывали недоразумения и столкновения. Это тем более было чувствительно для экзарха, так как материально он во многом был зависим от латинян.

А материальное положение день ото дня, год от году становилось для экзарха и всего восточного клира все более тяжелым и отчаянным. Вот как сам экзарх описывает это в письме от 6 апреля 1922 года :

“Вашему покорнейшему слуге, экзарху российскому, протопресвитеру и протонотарию апостольскому” приходилось в 1918-19 гг. голодать до того, что тряслись руки и колени, и приходится до сих пор рубить и колоть дрова, ломать на дрова дома и заборы, быть молотобойцем в кузнице, возить тачки с поклажей и мусором, разрабатывать огороды и дежурить на них по ночам... Только милостью Божией могу я объяснить себе, что еще не умер или не приведен в полную негодность, несмотря на анемию и подагрический ревматизм, который грызет меня, как крыса старое дерево - Бога ради не думайте, что тут играет роль хоть самая малейшая гордость или обида, или зависть. Нет, тысячу раз нет. Если апостолы и святые не стыдились быть нищими Христа ради, то нам несчастным, обремененным “грехи многими”, как думать о каком-то самолюбии. Я имею здесь в виду совершенно другое.

По непреложным законам грешной человеческой психологии нищий — всегда нечто презренное и пренебрегаемое, а в нашем лице пренебрегается таким образом вся Восточная Церковь...

Вам, дорогой Владыко, нужно было бы открыть на это глаза кому следует, подчеркивая, что на спасение 120 миллионного, почти католического народа не может быть жалко никаких денег, и что много и очень много денег с необходимостью должно уйти на подготовку настоящей миссии, на, так сказать, утрамбовку того пути, по которому двинутся наши наследники. Поэтому было бы в высшей степени полезно, чтобы мы получили денежную помощь не от местного латинского клира, а исключительно из заграницы...”

Но главные затруднения для успешной работы экзарха исходили, конечно, от советского правительства. Но все эти трудности и тяжелые условия ничуть не умаляли апостольского рвения и духа о. Леонида.

Духовный облик его особенно ярко проявляется в связи с вопросом о назначении русского епископа для экзархата. Вот как он выражается в письмах к митрополиту Шептицкому от 6 апреля 1922 года и от 1 июля 1923 года :

“Вы пишете “ut exarcha fiat episcopus” (да станет экзарх епископом)... Не обвиняйте меня, дорогой Владыко, в малодушии, в желании свалить с себя, со своих плеч тяжелое бремя и возложить его на другого. Я помню, что обещал Вам не отказываться от епископства, когда это будет необходимо, но эти пять лет моего иерархического служения показали мне, что я совершенно не пригоден для этого великого сана... У меня нет самых существенных свойств, необходимых епископу, у меня, к сожалению, нет даже духа любви к моим верным, мало духа молитвы, нет твердой, непреклонной воли проводить мои реформы, нет прозорливости и знания людей, умения не только “вести свою линию”, но и внушать ее другим...

У меня нет любви к человеческому обществу. Про меня справедливо говорят, что “он мученик, но не организатор” в том именно смысле, что я, безусловно, вынослив, но не умею заставить окружающих меня проникнуться моими идеями...

Как я благодарен Создателю, что Вы тогда (т.е. при назначении экзархом) удержали свою десницу и не возложили ее на меня. Я не принадлежу, как Вы знаете, к тем лицемерно скромным субъектам, которые, заявив с воплем и рыданием о своем недостоинстве, потом смиренно подставляют под омофор “выи своя”. Я человек здравого и сухого рассудка, который заставляет меня серьезно относиться ко всякому делу, а в особенности—к делу Святой Церкви. Если я — хороший проповедник — обладаю детальным знанием Восточной Церкви, умею хорошо служить и ощущать дух восточного обряда; если я терпелив как осел и умею гнуться во все стороны; если я развиваю иногда большую энергию, защищая Церковь и не щажу для этого сил и здоровья, — это еще не патент на епископство. Все это с успехом может сделать любой священник...

Вам скажут о моей любви, ласковости, будут превозносить мои кротость и терпение, даже будут говорить о моем умении проникать в человеческую душу. Но все это только мои отдельные усилия, virtus ex necessitate (усилия по необходимости), усилия, которые не укладываются в мою сущность, никогда не делаются моим внутренним “Я”... Я строго проверил себя и пришел к тому убеждению, что “рожденный ползать, летать не может”.

Я, может быть, идеальный творец чужих поручений, но не творец, и не Израиль, борющийся с Богом, а Иов, лежащий на гноище. Я овладел западной мыслью и ясностью, но дряблая восточная натура крепко засела во мне и не поддается никаким воздействиям.

Книга, келья, спокойное стояние на клиросе и бесконечные службы, а прежде всего одиночество и бегство от людей — вот моя атмосфера... Соединить же апостольскую жизнь с созерцательной я не могу. Вы знаете, как я люблю иезуитов, но никогда не решусь вступить в их орден, т.к. этот идеал для меня недостижим... Самое тяжелое для меня — это люди...

В эти тяжелые годы я, иногда разбитый и измученный, вместо того, чтобы лечь спать, садился в кресло и в полной тишине и одиночестве, при свете одной только лампады, просиживал в кресле два-три часа и наслаждался уединением. Я осознавал себя совершенно оторванным от мира, ни о чем почти не думал и смотрел на лик Христа, озаренный тихим светом лампады... “все суета и томление духа”. Какая сущая правда.

Неопределимая тяга к монашеству и уединению усиливается во мне настолько, что я уже думаю не о студитах [монашеский восточный орден, восстановленный о. Климентом, братом митрополита Андрея Шептицкого], а о камалдулах [монахи-отшельники]...

Воспитанный в правилах строгой дисциплины, я совершенно не понимаю, как может подчиненный не слушаться своего начальника. И в то время, когда настоящий епископ, принимая во внимание человеческие слабости, должен мерами отеческого любовного воздействия образумить непокоренного, я только способен его покарать...

Для России в качестве епископа нужен теперь человек святой, исполненый gravitate sacerdotali (священнического авторитета), прозорливый, твердый, умеющий внушать к себе уважение... Протянуть несколько лет в качестве экзарха я еще кое-как сумею, но принять на себя такую громадную ответственность, т.е. быть первым восточным епископом в России — это свыше моих сил...”

Сколько в этих признаниях смирения и беспощадной строгости к самому себе и к своей работе. Между тем, он жил исключительно для этого, для интересов святой Унии, которой посвятил все свои силы, для блага которой не боялся говорить правду всем. В конце декабря 1922 года, накануне ареста и предания суду, он писал митрополиту Шептицкому:

“Я приготовил целый отчет ad usum privatum Summi Pontifici (для личного пользования Святейшего Отца), о котором будете знать вы и кучка самых преданных и близких людей. Это уже не отчет о нашей миссии, а изложение тех причин, которые губят дело восточного католичества. Пускай за этот меморандум меня гонят с места, но нужно раз навсегда, хотя бы в самой спокойной и почтительной форме сказать правду в глаза...”

А кому, как не ему, было знать эту правду.

Главным утешением экзарха, пожалуй, единственным, были те редкие письма, которые доходили до него от митрополита Андрея.

“У меня нет даже слов, — пишет он Владыке,—выразить Вам всю ту светлую радость, какую я испытал при получении Вашего письма. Значит, Вы все-таки живы; иными словами, я стою на твердом камне и, как глубоко убежденный, чувствую силу ваших молитв за себя и за нашу Церковь”.

В другом месте — уже из тюрьмы — он пишет: “Спасибо, дорогой Отец, за Ваше письмо. Наконец-то светлый, радостный луч, наконец-то струя чистого воздуха в мое исстрадавшееся сердце. Вспомнишь Вас—и снова хочется жить, получишь весточку — и снова хочется работать. Хотелось бы услышать дорогой голос, неумолимо вещающий Христову истину.

Есть за кого держаться в моем абсолютном одиночестве”.

Так вспоминает экзарх своего “учителя и отца”, которому “был предан без остатка”.

Главным врагом экзарха было, конечно, советское правительство. На каждом шагу приходилось наталкиваться на распоряжения, неприем-лимые для католического священника. Ограбление церквей, непомерные налоги, запрещение преподавать Закон Божий и катехизис детям моложе восемнадцати лет, требования подписывать обязательства, запрещенные Римом, и т.д.,— все это постоянно вызывало столкновения и недовольство советского “начальства”. А тут еще экзарх оказался горячим работником по сближению православных с католиками.

Призрак единения Церквей немало страшил большевиков: они понимали, что католичество — сила, бороться с которой нелегко.

“Раз вы католик, значит и контрреволюционер”, — вот определенный взгляд советского судебного ведомства.

Вполне естественно, что 5 декабря 1922 года все католические церкви Петрограда оказались опечатанными, а в январе 1923 года все католическое духовенство — четырнадцать священников с епископом Цепляком во главе — было вызвано в Москву на суд Верховного трибунала. В числе привлеченных был и экзарх.

Все они обвинялись в том, что с 1918 года проводили незаконные священнические собрания, на которых принимали все меры для того, чтобы возбудить“религиозныепредрассудки”народных масс и всячески помешать советской власти проводить в жизнь свои “полезные” реформы. А экзарху было предъявлено специальное обвинение в том, что он организовывал протесты православного и католического духовенства против антицерковных мероприятий советской власти.

Ни суд, ни предстоящий приговор не страшили экзарха. Уже сколько раз раньше, когда за отказ подчиниться требованиям “начальства” ему грозили расстрелом, он в резкой форме отвечал, что ни тюрьмы, ни расстрелов не боится и смотрит на них как на мученический венец. А теперь он пишет митрополиту Андрею из Москвы 7 марта 1923 года :

“Если дело дойдет до расстрелов, то жертвой может быть буду и я, чего мне, каюсь вам, очень бы хотелось. Я убежден, что если прольется наша кровь, и притом в возможно большем количестве, это будет самый лучший fundamentum Ecclesiae russicae catholicae (основание русской католической Церкви), иначе мы будем не жить, а прозябать среди нашего темного, беспросветного советского быта... Впрочем, не “яко же аз хощу”...

Господь судил иначе...

Процесс по обвинению экзарха послужил только большему торжеству Церкви.

“Уже сам мой внешний вид,—пишет он 25 апреля 1923 года,—сделал многое. Среди латинских сутан и бритых лиц выделялась моя борода, вызывая всеобщее недоумение: что же это такое, значит и такие католики бывают. Людская молва, благодаря газетам, донесла теперь в самые укромные уголки России отголоски процесса, а вместе с ними и рассказы о русской католической Церкви и ее экзархе. Это теперь уже неотъемлемый исторический факт. Так как я уже знал, что мы были обречены заранее и о никакой справедливости на суде речи быть не могло, то постарался с честью выйти из создавшегося положения”.

Он сам был своим защитником. Его резкие ответы и защитительная речь вызвали восхищение многих присутствовавших. На суде он предстал самой яркой фигурой католической Церкви. Его фраза: “Хотя мы и подчиняемся советской власти вполне искренно, но смотрим на нее, как на наказание Божие за грехи наши”,—вызвала сенсацию и ходила по всей Москве. Он смело говорил, что о никакой свободе совести в совдепии речи быть не может. Это почувствовали все. Выяснилось также и отношение большевиков к идее соединения церквей: она представлялась им только как общий политический фронт против большевизма.

“Мои десять лет тюрьмы, —пишет экзарх, —я получил именно за это. Прокурор (Крыленко), охарактеризовав меня как идущего напролом против советской власти, заявил, что мой фанатизм не может смягчить моей участи. “Это он, — закричал он, указывая на меня патетическим жестом, — собрал вместе православных и католиков для противодействия власти. Это он организовывал общий фронт против коммунизма... Церковь и советская власть — это антиподы и вместе ужиться не могут. Всякая проповедь с церковной кафедры против атеизма уже есть политическая контрреволюционная агитация...” Так с сатанинской злобой, захлебываясь от бешенства, кричал на суде прокурор.”

Единственное, чего боялся экзарх, — это быть высланным из России. Он не хотел покидать родины, своего дела, служения, своей бедной, распыленной паствы. В тюрьме, среди осужденных, он мог продолжать апостольскую деятельность: из тюрьмы он мог, хоть урывками, управлять экзархатом.

Приговорили его к десяти годам тюремного заключения. Переносил он его бодро. “Здоровье мое, — пишет он, — достаточно расшаталось, затронута верхушка правого легкого, но в общем чувствую себя бодро. Состояние духа, по милости Божией, тоже хорошее, хотя очень тяжело без литургии: чувствую себя каким-то никуда не годным человеком...”

И там, в тюрьме, у него налаживалось “дело”. Тюрьма была переполнена лучшими представителями православного духовенства: тихоновцами — епископами и священниками. Отношения с ними установились самые сердечные. “Я, — пишет экзарх, — настроил своих латинян как следует, и ни одного резкого слова не вылетает из их уст. Я постоянно спускаюсь к ним на первый этаж и они меня принимают как своего. В особенности склонен к соединению епископ X. Думаю, что придется посеять не одну горсть добрых семян.”

На этот раз он пробыл в тюрьме три года и два месяца. В силу какого-то манифеста он подпал под “амнистию” и был выпущен, но его минимальная свобода была ограничена так называемым “минусом б”: запрещением въезда в шесть главных городов и во все морские гавани.

Местом жительства он выбрал Калугу. Благодаря вниманию и доброте местного латинского священника (о. Иоанна Павловича), он имел возможность устроиться с относительным удобством, а главное — мог служить обедню. Паства (всего человек 50) была вся латинская, и его восточная служба вызывала сначала недоумение и даже смущение, но авторитетное слово о. Иоанна сразу положило этому конец.

“Iterum et iterum” (снова и снова), — записывает экзарх,— всё в нашей миссии зависит от отношения к нам наших латинских коллег.”

О его прихожанах в Москве и Петрограде доходили до него печальные известия. “Тридцать шесть моих лучших прихожан, — пишет он, — опять сидят по тюрьмам и ссылкам. Среди них есть старушки, да вдобавок еще и больные. Не отличаются здоровьем и другие мои верные чада. Их ест цынга (на Соловках и в Сибири), туберкулез и другие немощи. Раскинуты они по всему пространству нашего необъятного отечества... Сидят, как говорится, ни за что, ни про что, или вернее за то, что они русские католики. Но телесная их немощь с избытком покрывается божественной благодатью. Их редкие письма дышат такой ясностью духа, таким смирением перед волей Провидения, такой радостью за свои страдания во Христе, что мне остается только благодарить Бога и учиться у Него христианской стойкости.”

Это письмо, помеченное 23-им мая 1926 года,— последнее известие, которое дошло до нас непосредственно от самого экзарха. Заканчивается оно словами: “Хотелось бы мне, чтобы как-нибудь было доведено до сведения Святейшего Отца, что я так глубоко тронут его заботами обо мне недостойном, что мне становится подчас стыдно за такое незаслуженное участие и что я думаю о том счастливом моменте, когда лично смогу поклониться его апостольским стопам.”

Отрывочные данные для дальнейшего нашего повествования мы смогли почерпнуть исключительно из уст и письменных воспоминаний других русских католиков, разделивших с ним мытарства по местам заключений и ссылок, конечно тех из них, которым по разным обстоятельствам посчастливилось выйти из советского “рая”. Имен их, на данный момент, дать мы не можем.

Недолго пришлось экзарху пользоваться свободой. Прослышали о его освобождении и пребывании в Калуге жители г. Могилев, где он в свои приезды в 1922 году посеял столь благодатные семена сближения между православными, униатами и католиками, и решили просить прислать им униатского священника для завершения дела Унии. Кого же послать? Все давно арестованы, сосланы... Экзарх поехал сам и своим горячим словом вновь всколыхнул массы верующих.

Бывать в Могилеве ему не возбранялось, но вести униатскую пропаганду было тяжким преступлением. На этот раз уже безо всякого суда, одним административным распоряжением экзарх ссылается на Соловки.

В Белом море, на группе Соловецких островов, начиная с XIV столетия был основан ряд монастырей, сыгравших видную роль в истории России и в духовном развитии русского народа. Большевики превратили монастыри в тюрьмы, а все острова — в место ссылки и каторжных работ в самых кошмарных условиях. Когда ГПУ арестовывает русского свободного гражданина, то первой мыслью арестованного бывает:

“Только бы не на Соловки”. Туда-то и попал в октябре 1926 года наш экзарх. Но к великому своему утешению встретил он там целый ряд своих единоверцев из Петрограда и Москвы. Были там и сестры-доминиканки. Встретили его все как отца родного.

“Как сейчас помню момент встречи с ним, — записывает один из единоверцев. — Я был на работе на лесопильном заводе. Прибегает ко мне о. Н. с радостным известием: приехал экзарх и просит повидаться с ним и освободить его из карантинной роты. Я имел нелегальный вход туда и поэтому быстро оказался в страшной 13-ой роте. В первой полутемной комнате увидел я экзарха в ужасных условиях среди так называемой шпаны — мелкого уголовного элемента. Он был одет по-светски, в старой оригинальной шляпе. Сердце мое сжалось, когда я увидел в таком виде и в такой обстановке нашего дорогого экзарха, бледного и усталого. Несмотря на усталость он, как всегда, был бодр. Я быстро получил разрешение на его нелегальный выход и мы с радостью приветствовали нашего дорогого архипастыря. Почти на другой же день мы устроили ему возможность совершить Божественную Литургию. А какая радость была для всех нас и для сестер, когда, после отбытия двухнедельного карантина, экзарх появился в нашей часовне, совершил в ней службу и произнес нам мудрую и сердечную проповедь.”

Он поучал и утешал их: “Мы жертва за схизму Востока, я не устану повторять это всегда, и должны с терпением нести этот крест... Мы — удобрение для духовного возрождения России...”

Совершать эти обедни и молиться за русский народ—вот была первая и главная задача всех этих каторжан. Несмотря на все преследования тюремной администрации, им это удавалось почти ежедневно, памятуя слова экзарха: “Помните, что наши обедни на Соловках — возможно единственные в России обедни восточных священников, молящихся за Россию. Надо стремиться во что бы то ни стало отслужить хоть одну обедню в день.”

Сначала было разрешено для проведения служб использовать одну заброшенную часовню. Потом последовало запрещение служить вообще. Приходилось служить тайно, где попало: в подвалах, в лесу на камне или под защитой развесистой ели. А с июня 1929 года положение еще более ухудшилось. С центрального острова всю “духовную команду” перевели на самый северный небольшой остров Анзер, где условия во всех отношениях были еще тяжелее. Двадцать три человека оказались в одной комнате длиною в четыре метра и около двух метров шириной.

Обедни ухитрялись служить на чердаке под самой крышей: было так низко, что все могли стоять только на коленях и служить приходилось только по ночам. Воистину оправдывалось замечание одного местного следователя-большевика:
“Где ксендз, там и обедня”.

Так проходили месяцы и годы. Эти постоянные заботы о возможности совершить Святую Жертву, эти служения обеден во мраке ночи под постоянным страхом быть застигнутым на “месте преступления”, постоянные заботы о том, как достать вина, хлеба, облачение, утварь, — все это заставляло наших ссыльных проходить большую школу духовной жизни. И жизнь эта била сильным ключом и оставила в их душах светлые воспоминания: если, обыкновенно, советский гражданин с содроганием и проклятием вспоминает о пребывании на Соловках, то один из наших священников (после восьми лет ссылки) пишет в своих воспоминаниях: “Я счастлив, что был на Соловках...”

Экзарх пробыл там до 1931 года. Потом его перевели в город Котлас Вятской губернии, где он работал на каком-то заводе. Сведений о его пребывании там мы до сих пор почти не имеем. Знаем, что здоровье его совершенно пошатнулось, а в конце марта 1935 года окольными путями пришла весть о его кончине в городе Вятка.

Не стало Божьего человека и мученика Церкви, жизнь и деятельность которого заслуживает более серьезного и обстоятельного описания, чем настоящий некролог.

Париж, 1935 г.

1. Соответствующие документы см. в книге Cyrille Korolevsky: “Le Metropolite Andre Szeptycky”, Grotta-ferrata, 1921.