Вениамин Блаженный (Айзенштадт)

Когда моя тоска раскроет синий веер
И сонмы дальних звезд его украсят вдруг -
Одним своим лицом я повернусь на север,
Другим своим лицом я повернусь на юг.

Одним своим лицом - одним из тысяч многих
Звездообразных лиц - я повернусь туда,
Где все еще бредет-блуждает по дороге
И ждет меня в пути попутная звезда.

И я увижу лик неведомого Бога
Сквозь сотни тысяч лиц - своих или чужих…
- так вот куда вела бредовая дорога,
Так вот куда я брел над пропастью во ржи!..

Уже только с веткою - голою веткою,
Подобранной где-то на пыльной дороге,
Я лучшую участь бродяги наследую:
За мною бредут и собаки, и боги…

Не с веткою даже, а с ветхой дубиною,
С дубиной пророческой ветхозаветной
Я так и скитаюсь с отвагой звериною,
Небесную высь возлюбив беззаветно…

Но все же дубина моя небывалая
Бывает порою при праведном деле,
И ею я плоть исповедую шалую,
Когда, страстотерпец, бываю при теле.

Пускай в небеса добреду я не с чаяньем
Воскреснувшей проповеди Нагорной,
А с самою что ни на есть опечаленной
И даже слегка поцарапанной мордой…

Если нет на земле небожителю места,
Он и в рай забредет, и заглянет он в ад,
И с вершины невидимого Эвереста
Будет шарить по небу блуждающий взгляд.

Где оно, мое место, Господь, во вселенной,
Где душа обретет свой загадочный мир?..
Ни о чем не грустя, ни о чем не жалея,
Я постигну зенит и постигну надир…

Я к Богу подойду на расстоянье плача,
Но есть мышиный плач и есть рыданье льва,
И если для Христа я что-либо да значу, -
Он обретет, мой плач, библейские права…

Я к Богу подойду в самозабвенье стона,
Я подойду к нему, как разъяренный слон,
Весь в шрамах грозовых смятенья и урона, -
Я подойду к нему, как разъяренный стон…

Но есть и тишина такой вселенской муки,
Как будто вся душа горит в ее огне, -
И эта тишина заламывает руки,
Когда ничто, ничто ей не грозит извне.

Сейчас мы, отец, свой отпразднуем праздник,
Но только бы в наши дела не вмешался
Господь - одинокий и грустный проказник -
И спали спокойно в подполье мышата…

Но только б не стали ни дятел, ни петел
Мешать нам ни стуком, ни пеньем дурацким
- Какое везенье, что я тебя встретил
Не где-то, а в нашем родном государстве.

В родном государстве мышей и помоек,
Где чешет разбойничью бороду нищий…
Но мы свои руки слезами омоем
И станем всех праведных постников чище.

Какое везенье, отец, что вдвоем мы
Похожи на облик достойный мужчины,
И нас не пугают ни грозные громы,
Ни писки и визги ватаги мышиной.

Нехорошо бродить так далеко от Бога,
Чтобы не видеть рук, простертых в высоте,
Когда под сенью их лежит твоя дорога
И даже за предел уходят руки те...

Нехорошо уйти отшельником на гору,
Нехорошо забыть, как странствовал Христос...
Как листья на ветру, доверь себя простору,
Доверь семи ветрам росу недавних слёз...

Я мог бы и тогда сказать вам простодушно:
"Не трогайте меня", когда еще был мал
И улетал в зенит стезей своей воздушной,
Куда меня поток воздушный поднимал.

Я мог бы и тогда сказать вам всем строптиво:
"Не трогайте меня, сумейте обуздать
Всегдашнюю свою дотошную ретивость
И дайте мне свой срок до срока отстрадать..."

Я мог бы и тогда все высказать упреки,
Но со своей тоской томился в немоте:
"О, Боже, - как с тобой вдвоем мы одиноки, -
Не те мы в небесах и на земле не те..."

Я больше не буду с сумой побираться
И прятать за пазухой крылья нелепо,
Пора мне поближе к себе перебраться,
Пора мне вернуться в господнее небо.

Пора мне на небо ступить осторожно,
Пора мне коснуться лазури устами...
Пускай мое сердце забьется тревожно, -
Я вновь на пороге своих испытаний.

И в небе разбуженного восторга
Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:
- Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,
Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..

Так это меня называли вы птицей,
Так это меня называли вы зверем,
И сам я казался себе небылицей,
И каждому слову недоброму верил.

Я верил и в то, что когда-нибудь в сани
Меня запрягут поднебесные духи,
И сердце томиться во мне перестанет,
И станет невзрачнее крылышка мухи.

Но где бы я не был и с кем бы я ни был,
Я где-то в раю обитал со святыми
И видел себя я в сиянье и нимбе, -
Отверженный всеми и всеми гонимый...

— И если рукою Господь меня тронет,
Он тронет рукою далекое эхо:
Я тоже когда-то был Богом на троне, -
Ах, то-то была мировая потеха!..

Блеснет господний свет во мраке преисподней...
- Господь, - я вопрошу, - не тот ли это свет,
Что всюду разлился по милости господней,
Которому нигде преграды в мире нет?...

Не тот ли это свет, что пронизает душу,
Всем горестным ее соблазнам вопреки,
И все ее грехи торчат в душе наружу,
Как у зверей торчат разбойные клыки...

Господь, между нами стоит кто-то третий...
Возьми меня в небо, отправь меня в ад,
Но только избавь меня, Боже, от смерти, -
О, как нестерпим ее рыщущий взгляд!...

— Уйти бы ей, смерти, в пустыню однажды,
Какой-то унылый предел отыскать, -
И там утолять свою вечную жажду
Струею расплавленного песка...

Я числил живыми истлевших до косточки
И тех, чье мне вовсе неведомо имя,
И тех, превратившихся в дальние звездочки,
И далекие звезды - я числил живыми.

Я числил живыми всех, кем-то замученных,
С последней надеждой прощального взгляда, -
Они проносились кровавыми тучами
Над местом их казни - им так было надо...

Я числил живыми и вас, засекреченных
В палаческих списках, в железных декретах,
И мертвою черточкой бегло помеченных, -
Я числил и вас - страстотерпцев поэтов...

И к счету живых я причислил воробушка,
Убитого кем-то из детской рогатки, -
Засохла его неповинная кровушка
На ваших дорогах, на камнях горбатых...

Я, нищий и слепец, Вениамин Блаженный,
Я, отрок и старик семидесяти лет, -
Еще не пролил я свой свет благословенный,
Еще не пролил я на вас свой горний свет.

Те очи, что меня связали светом с Богом,
Еще их не раздал я нищим ходокам,
Но это я побрел с сумою по дорогам,
Но это я побрел с сумой по облакам.

И свет мой нерушим, и свет мой непреложен,
И будет этот свет сиять во все века,
И будет вся земля омыта светом божьим -
Сиянием очей слепого старика...

Какой-то тайный ход нашел он во вселенной,
Какой-то тайный ход, какой-то тайный лаз,
И вот рисует сны в пещере сокровенной,
Поскольку он теперь посмертный богомаз.

И вот рисует сны, где на горе высокой
Стоит высокий храм, а в храме стая птиц
Кружит вокруг чела Иконы Одинокой,
А купол так широк, что нет ему границ.

Во сне, не наяву взлетели в небо птицы,
И каждая из птиц свою избыла плоть,
Как-будто их листал, как светлые страницы,
Какой-то вешний вихрь, а может сам Господь…

А я давно живу в том бесноватом граде,
Где даже у детей в руках тяжелый камень,
Где нищие слепцы не бродят Христа ради,
А ангелов-скопцов дубасят кулаками.

В том городе живут лихие горожане,
Чьи деды и отцы работали на бойнях,
Они поют псалмы и крестятся ножами
И целят в лебедей из пушек дальнобойных.

И женщины живут в том городе беспечно,
Они творят убой, они всегда при деле,
Они в свои дома приводят первых встречных
И душат на своих предательских постелях…

Как будто на меня упала тень орла -
Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,
И из ключиц моих прорезались крыла,
И стали гнев и клюв моею головой.

И стал орлом и сам - уже я воспарил
На стогны высоты, где замирает дух, -
А я ведь был согбен и трепетно бескрыл,
Пугались высоты и зрение, и слух.

Но что меня влекло в небесные края,
Зачем нарушил я закон земной игры?
Я вырвался рывком из круга бытия,
Иного бытия предчувствуя миры.

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,
Горят мои слова, горит моя слеза,
И все, что на земле свершается внизу,
Уже не мой удел и не моя стезя.

Моление о самом скудном чуде -
Моление о Смерти на песке.
Песок - земля.Землею будут люди,
Все держится на тонком волоске.

Все держится на самой ветхой нити,
Все зыблется, как хрупкая слюда.
Я никогда не молвил "ход событий" -
Событья не уходят никуда.

Событья погибают без оглядки,
Тревожные фонарики задув.
Я не хочу играть со Смертью в прятки,
Когда весь мир у Смерти на виду.

Я не хочу казаться златоустом,
Когда в миру глаголет пустота.
Когда витию окружает пустошь,
Он постигает искренность шута.

И я бреду Меджнуном-караваном,
Несметным сбродом самого себя,
И воплем рассыпаюсь над барханом,
Надежду на спасенье истребя.

И лишь во сне я обретаю волю…
Мне чудится, что я бреду в тиши
И как бы возвышаюсь над землею
Раскованными вздохами души.

Моление о нищих и убогих,
О язвах и соблазнах напоказ.
- Я был шутом у Господа у Бога,
Я был шутом, пустившим душу в пляс.

На пиршестве каких-то диких празднеств,
Одетая то в пурпур, то в рядно,
Душа моя плясала в красной язве,
Как в чаше закипевшее вино.

И капля крови сей венчала жребий,
И щеки подрумянивал палач.
Она незримо растворялась в небе,
Как растворяет душу детский плач.

…Моление о старческой и тощей,
О нищей обескровленной руке.
На ней вселенной одичавший почерк,
Как птица полумертвая в силке.

Моление о сей бездомной длани,
Подъятою над былью, как пароль,
Омытой болью многих подаяний
И обагренной сказкою, как боль.

Моление без устали, без грусти
О святой и распятой высоте…
- Моленье не о сладком Иисусе -
Сладчайшем Иисусовом гвозде.

Прибежище мое — Дом обреченно-робких,
Где я среди других убогих проживал,
Где прятал под матрац украденные корки
И ночью, в тишине — так долго их жевал.
...Вот эта корка — Бог, ее жуют особо,
Я пересохший рот наполню не слюной,
А вздохом всей души, восторженной до гроба,
Чтобы размякший хлеб и Богом был, и мной.
Чтобы я проглотил Христово Обещанье, —
И вдруг увидел даль и нищую суму,
И Дом перешагнул с котомкой за плечами,
И вышел на простор Служения Ему...

Опять я нарушил какую-то заповедь Божью,
Иначе бы я не молился вечерней звезде,
Иначе бы мне не пришлось с неприкаянной дрожью
Бродить по безлюдью, скитаться неведомо где.
Опять я в душе не услышал Господнее слово,
Господнее слово меня обошло стороной,
И я в глухоту и в безмолвие слепо закован,
Всевышняя милость сегодня побрезгала мной.
Господь, Твое имя наполнило воздухом детство
И крест Твой вселенский — моих утоление плеч,
И мне никуда от Твоих откровений не деться,
И даже в молчаньи слышна Твоя вещая речь.

Нет, я не много знал о мире и о Боге,
Я даже из церквей порою был гоним,
И лишь худых собак встречал я на дороге,
Они большой толпой паломничали в Рим.
Тот Рим был за холмом, за полем и за далью,
Какой-то зыбкий свет мерещился вдали,
И тосковал и я звериною печалью
О берегах иной, неведомой земли.
Порою нас в пути сопровождали птицы,
Они летели в даль, как легкие умы,
Казалось, что летят сквозные вереницы
Туда, куда бредем без устали и мы.
И был я приобщен к одной звериной тайне:
Повсюду твой приют и твой родимый дом,
И вечен только путь, и вечно лишь скитанье,
И сирые хвалы на поле под кустом...
Родная матушка утешит боль,
Утешит боль и скажет так: — Сынок,
Уйдем с тобой в небесную юдоль,
Сплетем в лугах Спасителю венок.
Венок прекрасен, а Спаситель сир,
Он кончил с мирозданием игру,
Он покорил Господним словом мир,
Теперь Он зябнет, стоя на ветру.
— Спаситель, наш венок из сорных трав,
Но знаем мы, что он Тебе к лицу,
И Ты, как нищий, праведен и прав,
Угоден Ты и небу, и Творцу.
Стоишь Ты на печальном рубеже,
Отвергнут миром и для всех чужой,
Но это Ты — велел Своей душе
Быть миром, и свободой, и душой.

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче...
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь -
И оно запылало звездою...

И не то, чтобы я высотой заколдован от гроба —
Знаю, мне, как и всем, суждено на земле умереть,
Но и смертью я Господом буду помечен особо
И, быть может, умру я не весь, а всего лишь на треть.
Только руки умрут, только руки — приметы бессилья,
Что с бескрылою долей моею навеки сжились,
Но зато вместо рук из ключиц моих вырастут крылья —
Вот тогда-то меня не отвергнет вселенская высь...
Только высь! Только высь! Я о выси мечтал, как о небе,
Я о небе мечтал, как о Боге, — и вот высота
Заприметила мой одинокий скитальческий жребий, —
Где-то птицею стала земная моя суета...

На каком языке мне беседовать с Богом?..
Может быть, он знаком только зверям и детям,
Да еще тем худым погорельцам убогим,
Что с постылой сумою бредут на рассвете...
Может быть, только птицам знакомо то слово,
Что Христу-птицелюбу на душу ложится,
И тогда загорается сердце Христово —
И в беззвездной ночи полыхает зарница...
И я помню, что мама порой говорила
Те слова, что ребенку совсем непонятны,
А потом в поднебесьи стыдливо парила,
А я маму просил: — Возвращайся обратно...