Вениамин Блаженный (Айзенштадт)

Мое поэтическое кредо сформировалось очень рано, раньше, чем я, собственно, начал писать. В первых стихах, которые я послал Пастернаку, были такие строки:

С улыбкой гляжу на людской ералаш,
С улыбкой твержу: "Я любой, но не ваш".

С годами, по выражению Юрия Карловича Олеши, улыбка превратилась в собачий оскал...

Я открывал для себя поэзию Блока, Есенина, Белого - неизвестную, запрещенную в то время - это было откровением. Наверное, так чувствует себя рыба, влачившая свое существование в луже и вдруг попавшая в море. Это все было мое. Отныне и вовеки. Я хватал сверстника за рукав: "Ты знаешь, что писал Андрей Белый?" "Какой Белый? Белогвардеец, что ли?"

А я уже был свихнувшимся человеком: строфы сопровождали меня везде и всюду, даже во сне...

В юности, в молодости было требовательное чувство: "Боже, я чище, я лучше, за что же ты меня наказываешь?"

Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере - полностью это никогда не возможно - приблизиться к идеалу творения, причем наша личная судьба, как мне кажется, не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твое служение - душа должна быть всегда в предстоянии...

В мирской жизни каждый шаг - искушение. Жизнь задает человеку столько вопросов... И мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни...

Надо примириться с тем, что все это непостижимо. Никто не может сказать: "Я обрел истину". Христос - истина, но эта истина от нас очень далеко отстоит. В каком-то плане она нам доступна, а в каком-то... Ведь Бог - это целая Вселенная, а тайны Вселенной непостижимы...

Мой отец не был религиозным человеком в традиционном смысле этого слова. Та сторона религии, которая связана с ритуалом, была для него вторична и даже вызывала иронические замечания. "Смотри, - подталкивал он меня в бок во время службы, - бороды задрали и поют".

Его общение с Богом было общением добрых друзей, общением на равных...

Меня часто упрекают в фамильярном отношении к Богу. Но когда кошка трется о ноги хозяина - разве это фамильярность? Это полное доверие. Это родство. Фамильярность всегда с оттенком пренебрежения, чего у меня никогда не было, и не могло быть...

Религия - зеркало любого творчества. У нас еще это не осмыслено... У Есенина: "Я поверю от рожденья в Богородицын покров..." - это в начале пути. А позже: "Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, Господь". И пророчество Клюева в стихе Есенину: "От оклеветанных Голгоф тропа к Иудиным осинам". Сколько бы ни говорили о причинах его самоубийства: новая эпоха, не мог пережить гибели родных деревень - да нет, он не мог пережить собственного безбожия. "Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать, Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать..." Вот она, эта гибель: отступление от Бога - и Иудины осины. Он осознавал это, осознавал, но вернуться к Богу уже не мог.

В этом смысле очень поучительна судьба Мартынова, который убил на дуэли Лермонтова: он завещал на своей надгробной плите ничего не писать. А спустя столетие детдомовские мальчишки разрыли его могилу и выбросили кости. Мистическая связь...

И Пушкин - "Отцы-пустынники и жены непорочны...", и Лермонтов - "Пророк",- стояли на пороге большой духовной поэзии. И вот - смерть. Может быть, она закономерна, может быть, все, что они могли сказать, они уже сказали, и нужен был другой, грядущий поэт, который бы продолжил этот путь...

Религиозные мотивы есть в творчестве Некрасова, есть у Блока с его смятением, есть у Ахматовой, Цветаевой... Один молодой поэт мне недавно сказал: "У Некрасова мало метафор". Конечно, и метафора, и эпитет - мощные рычаги восприятия поэзии, но не эти же побрякушки определяют силу духовного устремления, совершенно не эти... Я не знаю ни одного стихотворного размера - мне это не нужно, зачем мне знать, что я написал это стихотворение ямбом, это - хореем, а это - анапестом? Я же не в аптеке лекарство расфасовываю.

Если бы мне сказали, что я написал удачное стихотворение, я бы оскорбился. Это все равно, что сказать: "Ах, как хорошо ты плакал". Для меня поэзия - это исповедь, это плач, это - моление. Когда поэт умело сочиняет, когда он на все руки мастер - он не поэт. Он не может быть поэтом. И у композитора, и у художника - одна тема, один путь. Путь! И на этом пути кто-то бредет сурово, а кто-то приплясывает, валяет дурака - и все это зачтется.

Никакие житейские реалии у поэта сами по себе не возникают: как писал Гафиз, все его строки записаны на глади небес. Предчувствие смерти у Гумилева, мотив самоубийства в творчестве Есенина, Маяковского, Цветаевой... Все это неспроста.

Господь дал всем людям свободную волю, и поэты - его любимые дети. И как любимым детям в семье дают делать все, что угодно, так и поэты совершенно свободны. Но и взыскивается с них больше. В какой-то момент разгневанный родитель именно любимого ребенка изгоняет из дома.

Если поэт, крупный талант, начинает служить сильным мира сего, происходит удивительное дело: тот же талант, те же слова - и какой провал. Значит, нельзя солгать в искусстве. Поэзия - это величайшая ответственность: моральная, духовная. Это - волевое явление, определяющее характер. Это становление духа.

Сегодня вокруг поэзии поразительная глухота. Она не востребована. Вдруг возникшее внимание к творчеству Пастернака, Мандельштама, Цветаевой оказалось временным увлечением. Поставить книгу на полку... Когда-то все писатели фотографировались на фоне собраний сочинений классиков - мода была такая...

В современной поэзии нет интенсивной жизни духа, нет духовного пространства. Время такое?

Иногда чувствуешь себя погруженным в вакуум...

Почему я должен был писать стихи? Я, дитя витебских улиц? Я и окончил-то всего восемь классов, и не успевал почти по всем предметам...

Почему мне это дано? Дано было Блоку, Белому, Пастернаку - сыновьям профессоров, академиков. Почему мне дано?

Я сумел что-то сказать. Своими словами. На своем тарабарском языке, на котором больше никто не говорит.

Из аудиозаписей бесед Вениамина Блаженного с главным редактором журнала "Монолог" Алексеем Андреевым, 1996 г.

Впервые опубликовано в журнале "Монолог", выпуск 1 (Минск, 1997 г.).

БЛАЖЕННЫЙ Вениамин
Поэт.
15.10. 1921 Витебская обл. - 31.7. 1999 Минск
Вениамин Михайлович Айзенштадт родился в еврейском местечке под Оршей. Окончил
один курс учительского института, работал учителем истории (в эвакуации), чертежником,
переплетчиком, фотографом-лаборантом в инвалидной артели. Состоял в переписке с
Пастернаком, Шкловским, Тарковским. Первая публикация в 1982 г. Жил в Минске.
Публикации
Слух сердца. - 1990.
Вениамин Блаженных. Возвращение к душе. - М., Советский писатель, 1990. - 160 с.
Сораспятье. - Минск, 1995.
Стихотворения. - М.: РИК Русанова, 1998. - 144 с. (Кн. серия журнала "Арион").
Послесл. Т.Бек.
Скитальцы духа: Стихи. - Мн.: Изд-во "Четыре четверти", 2000. - 228 с. Сост.
С.А.Аксенова-Штейнгруд, Я.З.Басин. Вступ. ст. С.А.Аксеновой-Штейнгруд,
А.Л.Шульмана.
*
"Неман", 1983, 1986.
"Неман", ? 9, 1989, с.62. Айзенштадт.
"Новый мир", ? 9, 1988. Блаженных.
"Новый мир", ? 1, 1992. Блаженных.
"Даугава", ? 12, 1989, с.71-76. Айзенштадт. В предисл. Е.Макарова сообщает, что
псевдоним Блаженных придумал ее отец, поэт Г.Корин, ради облегчения публикаций.
"Звезда", ? 4, 1990, с.36.
"Петрополь", ? 3 (1991).
Единоборство // "Знамя", ? 6, 1992. Стихи.
ГФ, ? 5, 1994, с.3-4. 4 стихотворения, 2 не вошли в книгу.
"Арион", ? 3, 1995, с.18-27. Стихи.
"Арион", ? 1, 1997, с.12-15. Стихи.
"Арион", ? 3, 1998. Стихи.
"Дружба народов", ? 6, 1999. Стихи.
"Православная община", ? 36 (6/1996). Стихи из книги Сораспятье.
*
День поэзии. - М., 1982. С.134. Блаженных.
День поэзии. - Минск, 1983, 1984, 1986, 1987, 1989.
СТР, с.653. Блаженных.
СД, с.58-64. Блаженных.
Поэзия второй половины XX века /Сост. И.А.Ахметьев, М.Я.Шейнкер. - М.:
СЛОВО/SLOVO, 2002. С.320-323.
*
"Блаженный Вениамин". Документальный фильм С.Головецкого представляет собой
диалог Вениамина Блаженного с лидером группы "DDT" Юрием Шевчуком. Поэт
рассказывает о своих встречах с Николаем Асеевым, Юрием Олешей и др.
*
На Вавилоне.
Литература
В.Аверьянов. Житие Вениамина Блаженного // "Вопросы литературы", ? 6, 1994.
Елена Макарова. "Когда меня не будет": Памяти поэта Айзенштадта // "Дружба народов", ?
12, 1999.
Комментарии
Я первой радуюсь морщине... - Стихотворения, с.105.
ЛЮБОВЬ (Чресла мои не бесплодны...) - Стихотворения, с.34-36.
Я не совсем уверен... - Стихотворения, с.89.
Пока река не вспенится сурово... - Стихотворения, с.55.
Жизнь - все измяла, исковеркала... - Стихотворения, с.59.
Матушка вострит большой топор... - Возвращение к душе, с.59.
Вечный мальчик седеет душой... - Возвращение к душе, с.116.

Блаженный (в первых публикациях - Блаженных) - что это: имя, псевдоним, эпитет к личности, прозвище? Поначалу, видимо, кличка, которую "недобрые люди" дали Вениамину Айзенштадту, этому, как сказала бы М.Цветаева, слепцу и пасынку, певцу и первенцу. А затем... "Пророк, поэт - это ведь нераздельно, и со времен Пушкина нераздельность эта тоже неоспорима, - рассказывает сам Блаженный. - Конечно, не каждый поэт - пророк, но я ведь и не настоящий пророк, и не в полном смысле слова поэт. Я - Блаженный, а это какая-то живая ступень, живая перекладина, проходящая сквозь век духовного мрака. Блаженный - это не псевдоним, а имя некоей сущности, некоей частицы вечности жизни..." (Здесь и далее автобиографические заметки и самохарактеристики Айзенштадта - из личного архива поэта - цитируются по статье Виталия Аверьянова "Житие Вениамина Блаженного" {"Вопросы литературы", 1994, вып.VI}, представляющей собою на сегодня единственное серьезное - не столько стиховедческое, сколько философски-онтологическое - исследование этого грандиозного твочреского феномена.)
Вениамин (этимология этого имени, как подчеркивает сам поэт: "в муках рожденный") Айзенштадт родился в 1921 году в белорусском местечке в нищей еврейской семье. Бедствовал. Бродяжничал. 23 года трудился в инвалидной артели, ибо официально был признан "убогим" с соответствующим заключением ВТЭКа. Был помещен в сумасшедший дом, где полностью подорвал здоровье, но не утратил огромной духовной мощи. "Поражаюсь убожеству собственной жизни, - пишет он о себе, - поражая и других ее убожеством, но храню в душе завет Гумилева: "Но в мире есть другие области..." И строчка эта - ручеек крови словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран. Ведь и я - скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на его задворках".
Сейчас поэт живет в Минске.
В советские времена о публикации глубоко трагических и мистико-религиозных стихов В.Блаженного не могло быть и речи. Однако выдающиеся поэты-современники: Пастернак (который Айзенштадта собственно и открыл), Тарковский, позднее - Липкин, Лиснянская, Межиров - знали эти стихи в рукописях и высочайшим образом оценивали их в переписке с поэтом-изгоем. "Все же я держался от них на расстоянии, - вспоминает В.Блаженный в "Силуэте автобиографии", - я знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно - поэты не рождаются с кляпом во рту".
В советской империи, возразим мы поэту, рождались и даже, в редчайших случаях, выживали.
В 80-е годы В.Блаженного начали потихоньку публиковать. Появились и критические (в основном восторженно-недоуменные) отклики на эту поэзию, и впрямь не вписывающуюся в рамки традиций и плеяд. Его и помещали рядом с наследием Даниила Андреева, и сопоставляли с религиозными лирическими опытами З.Миркиной, и предлагали натянутую аналогию с духовно-публицистическими поисками Б.Чичибабина. Пожалуй, достаточно убедительной и плодотворной является разве что параллель, проводимая между поэтической метафизикой В.Блаженного - и Арсения Тарковского. Поистине лишь они в современной поэзии - "братья по величине и силе своих сомнений" (В.Аверьянов).
В пантеоне основных тем и вариаций В.Блаженного тема сквозная и важнейшая - судьба нищего-путника. Синонимов в его стихах для обозначения этого "героя" - несть числа: побирушка, нищеброд, калека, юродивый, скиталец, бродяга, пилигрим, блаженный, убогий, калика, изгой, оборванец. Экзистенциальный нерв этой поэзии таков: благополучие - и житейское, и внутреннее - с миром творческой личности несовместимо. Напротив: "Я любил эту землю, как любят слепцы и калеки, Как затравленный зверь, как примятая в поле трава".
Убожество и изгойство (связанное, в частности, с темой еврейства) в личной иерархии В.Блаженного - и на уровне генетической памяти, и благодаря первым урокам детства - отождествляется с добротой и совестью:

"- Ах, Мишка - "Михеле дер нар" - какой же ты убогий!"
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.
... Отец имел во всех делах одну примету - совесть...

Итак, свое убожество (и нищету) наш поэт осознает как силу и избранность. "Каждый нищий - небо на земле", - чеканит он образную заповедь. "А чем богат воробушек? А тем, что нищ, как встарь". Тот же пафос пронизывает и не одну вариацию на тему "Блаженный", и песенное, с ласкательно-дактилическими рифмами, стихотворение "Юродивый". Боль воспринимается этим поэтом как высшая отмеченность и даже как миссия. "Я - избранник немыслимой боли", - заявляет он с одической гордыней. Дело в том, что В.Блаженный ощущает мистику боли, муки и обиды как силу креативную - движущую и плодотворную. Можно говорить о сущностном парадоксе - перед нами жизнеутверждающий мазохизм, и если развернуть известную метафору Баратынского "болезный дух врачует песнопенье", - то песнопенья В.Блаженного врачуют болезный дух через его гиперболизацию. И впрямь все образы этого круга у нашего поэта - романтические гиперболы.
Романтизируя нищету, изгойство и боль, В.Блаженный предлагает в своей поэзии естественную пару-оппозицию, с гениальной страстностью - по следам Библии - означенную в свое время Цветаевой: "Два близнеца - неразрывно слитых: Голод голодных и сытость сытых".
Вот и наш поэт проклинает "торгаший шепоток", который для него - страшнее грома:

Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый,
Где обширные плеши подсчитывают барыши...

Неслучайно единственный пучок стихотворений, оформленный как цикл (не вошедший в настоящую книгу), это у В.Блаженного "Стихи Цветаевой" (см. его книгу "Сораспятие" - Минск, 1995), - которая особенно близка ему тем, "что Марина в себя самое не вмещалась" - то есть своей безмерностью в мире мер, неуправляемостью, творческой агрессией (недаром он и ее, и себя называет "необузданными Рогожиными слова", ведя таким образом свою этимологию и от прозы Достоевского).
Экзистенциальное родство для поэта всегда неотторжимо от творческого - Блаженный сам обозначает, где в настоящем столетии искать его сокровенные художественные истоки: "И в певчем сне моем упрямом Отпечатлелись на века: Торжественная - Мандельштама, Марины - вещая строка".
Заметим, что здесь "сон" и "вещая строка" - увязаны. Это не случайно. Живой и магический выход в мир господень наш поэт обретает в первую очередь - через видения, озарения, сны как апофеоз интуиции, на просторах которой время и пространство живут лишь по законам лирического беззакония.
Поэзии В.Блаженного, зачастую идущей вверх по ступеням сна, в огромной степени свойственно жреческое, молитвенное ("и часто я во сне своей молился доле") начало. А на уровне приема - чудотворное опять же укрупнение всего сущего.
От темы убогости поэт головокружительными виражами переходит к Богу (убогий - у Бога, таков излюбленный ассонанс в звукописи В.Блаженного). Именно "убожество" дает поэту выстраданное право с Богом - вставать вровень.

... Ах, Господь, ах, дружок, ты, как я, неприкаянный нищий,
Даже обликом схож и давно уж по-нищему мертв...
Вот и будет вдвоем веселей нам, дружкам, на кладбище,
Там, где крест от слезы - от твоей, от моей ли - намок.

Вообще, сквозь внешнюю, земную, посюстороннюю (в данном случае - кладбищенскую) оболочку у В.Блаженного всегда просвечивает мир иной, порою гармонически-чистый, порою уродливо искаженный жестокостью и пошлостью мира сего. Даниил Андреев называл поэтику такого рода сквозящим реализмом, не догадываясь, сколь самобытный и могучий лирик подобного склада, какая сквозящая музыка русского духовного стиха растет тем временем на задворках зловещей империи.
Но вернемся к главному. Бог для В.Блаженного - совершенно свой, никогда не канонический, не церковный и не закоснело-статичный. Поэт неустанно ищет Бога, теряет, обретает вновь и вновь. Сам Блаженный уже в зрелые годы признавался: "Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только, что рифмованный разговор с Богом, с детством, с братом, с родителями затянулся надолго. На жизнь". (Отметим попутно, что поэт и в стихах, и в прозаических высказываниях постоянно акцентирует чудесное, иррациональное, импровизационное начало своей творческой природы.)
В стихотворении "В калошах на босу ногу..." отец автора, умерев, прихватывает за собою кошку и пса (любовь к зверью, о которой мы поговорим позже, у этого поэта - наследственная) и застывает у Божьих врат. Всевышний, поглядев на Михоэла, опускает глаза и говорит:

Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

... Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу, -
А ты называйся Мною -
Величье тебе к лицу.

Подобные лирические фантазии и "рокировки", частые в стихах Блаженного, не есть кощунство. Тут скорее речь надо вести о мучительном и сладостном ороднении Бога, допустимом в воздухе все тех же пророческих снов и сверхвидений.
Бог в поэзии В.Блаженного - многолик. Он то карает, то ласкает, он то грозен, то мягок, то глух, то потешен. Порою лирический герой (проще сказать, автор) преисполнен таких витальных сил, что ему чудится: сам он идет по дороге, а Бог за него держится. А то ему представляется (остранение привычной идиомы - один из любимых игровых приемов поэта), что он одолевает земной путь - у Бога за пазухой. Подобные стихи В.Блаженного, Бога фамильяризующие, я бы назвала полудетской молитвой смиренника-гордеца. Сквозную интонацию этих молений сам поэт определил с оксюморонной точностью: "есть неистовство робкой отваги".
В.Блаженный так громко и страстно, робко и неистово, алогично и настойчиво кричит, обращаясь к Богу, - чтобы быть наверняка услышанным: "...Столько лет я кричу о спасенье, что Господу впору Обнаружить мой крик в исступлении дней и ночей..." Именно таков тайный смысл форсированной громкости его звука: "Заплакать с тайною надеждою, Что Бог услышит эти звуки" или "Мне казалось всегда, что Господь где-то рядом - Вот его я окликну взволнованным голосом".
В экстатическом отчаянье поэт порою Бога проклинает, то называя его безжалостным, то грозя кулаком, то (о, власть поэтовой метафоры над трезвостью обыденного сознанья!) идя - "туда, где Господь впереди Стоит с топором для убоя". Иногда поэт даже стращает Всевышнего (куда до него герою Достоевского, всего-навсего возвращавшему Богу билетик!), допуская в сердцах, что несчетные земные жертвы Ему, Господу, отмстят. "Поднимется бесчисленная рать Всех, кто с сумой бродил по белу свету... Тогда, Господь, тебе не сдобровать. Тебя все жертвы призовут к ответу".
Стихи этого круга В.Блаженный весьма точно назвал "письмами к Богу", спрятанными на дне необъятного сундучища для слез - то есть на дне болезненного, оскорбленного и униженного, духа. Если это и бунт, то не примитивно богоборческий, но трудоемко богообретающий. Не об этом ли писал философ В.Н.Лосский: "Бунт против Бога (свобода от Него) есть Ему принадлежность"?
Наш поэт уверен, что никогда нельзя сказать окончательно: я Бога познал. Можно лишь верить и надеяться на чудо:

Может быть, перед смертью увижу я Господа,
Столько в Господе лиц...

Тот же В.Н.Лосский в трактате о соединении твари с Творцом утверждает: "Человек, как и Бог, существо личное, а не слепая природа... Мы ответственны за мир. Мы - то слово, тот Логос, в котором он высказывается, и только от нас зависит, богохульствует он или молится". Потому и В.Блаженный, ощущая ответственную миссию поэта как Божьих уст, не лишает себя индивидуальности и личностного темперамента, напротив, он Бога - персонализует. В стихах его есть потрясающая своей свежестью и лирической новизной метафора: Бог это хлебная корка, которую надо прожевать, размочив собственной слюною, чтобы тот стал съедобным для человека хлебом. Как просто, как буднично - и как глубоко! Метафора опять же не кощунственная, а просто нелицемерно и неханжески точная: путь к Богу требует личных усилий каждого отдельного естества.
Натура поэта такова, что он не ищет Господа в храме - он обретает Его то в метаньях духа, то в непрерывающемся диалоге с умершей матерью, которая для него и поныне - самый живой собеседник на белом свете: "Мама, расскажи мне по порядку, Как в раю тебя встречал Христос". Кстати, он и в детстве видел Бога - сквозящим в облике его, Вениамина, родителей: "Я видел Бога не в старинном храме, Он был в каком-то старом зипунишке, Когда он говорил о чем-то маме И вслушивался в вещее затишье".
Характерно, что В.Блаженный никогда не пишет иллюстраций или "реплик" к Библии, как и не говорит от имени ее персонажей (обе эти линии имеют мощную традицию в мировой и русской поэзии) - у него это всегда незамаскированный и прямой авторский монолог, молитвенно к Богу взывающий или исповедующийся в темнотах и озареньях собственного религиозного "я". Можно сказать даже так: поэт выворачивается сокровенной подоплекой наружу, делая читателя соучастником нелицеприятного частного таинства. Порою таинство это совершается в экзистенциально пограничных ситуациях:

Я пребываю в сумасшедшем доме,
Негласный сын Христа.

Стихи В.Блаженного о сумасшедшем доме написаны человеком, абсолютно трезвым и умственно здоровым. Он опять же обновляет известную идиому - не все дома. Не так, говорит поэт, "все дома, но в доме бушует огонь", помещая в яростную метафору всю драму современного сознания.

В том доме я могу, блуждая до поры
В сообществе живых, но жалуясь умершим,
С Ахматовой вздыхать, с Цветаевой курить
И прочие творить немыслимые вещи.

Кстати, молодой Пастернак, которым Блаженный в ранние годы буквально бредил и с которым здесь возникает, видимо, невольная перекличка, "с Байроном курил и пил с Эдгаром По" вне всякого сумасшедшего дома.
Сумасшедший дом в поэзии Блаженного становится моделью окружающего общества - это, при всех реалиях прозаического жития, концентрированный символ общего насилия, над коим властвует сатана как псевдо-Бог. Анализируя стихи этого - трагического и страдальческого - круга, В.Аверьянов проницательно апеллировал к параллели: Блаженный - Батюшков. Последний - великий "безумец" русской поэзии ХIХ века - завещал своему замечательному наследнику "блуждание мечты" и "завидное поэтов свойство: блаженство находить в убожестве мечтой".
Подчеркнем, что В.Блаженный, в стихах которого не раз возникает образ сатаны, а порою Бог сатанинским обликом заслоняется, - даже продираясь сквозь дьявольские искусы и перевоплощения (с коими связана у поэта и тема блуда), остается сверхсобранным богоискателем. Однажды он сам дал и к этой своей загадке важнейший автокомментарий: "Я всегда ощущал, что реальный мир насквозь пронизан сатаною. Философ Кьеркегор говорил поэтому, что сатана побеждается сатаною. Именно так я и пытался изнутри, оборотившись им самим, одолеть его. Одного Христа мне в моем творчестве не хватило бы. Но даже в самых сатанинских стихах я растворял его дух детской слезою, детской иронией. А без сатаны творчество будет одноликим, однобоким - без корней останется древо познания добра и зла".
"Кощунственные" строки в поэзии Блаженного, помимо всего, напрямую связаны с эстетикой творческого шутовства и юродства - и в этом плане в контексте современной русской поэзии линия этого поэта совсем одинока. Уникальна! Принадлежность к шутам, к юродивым, к блаженным ёрникам и впрямь делает его художником богоотмеченным: "Я не только твой шут, я избранник твой, Господи, тоже... Я не только твой шут, я твоя боевая труба".
"Боевая труба" в этой лирике постоянно поет и о смерти, непреходящее присутствие которой в творческом сознании В.Блаженного предельно обостряет его чувство жизни. Это, если перефразировать известную формулу, жизнь при свете смерти. Смерти - как собственной грядущей, так и чужой, уже состоявшейся. Блаженный ощущает ее как запредельную и спасительную для живого, пребывающего в экзистенциальном тупике, область:

Есть у меня страна, в которую все время
Могу я улететь, как ведьма на метле.
Да только жаль, что "смерть" она зовется всеми, -
И мне ее, как всем, назвать велели смерть.

Поэт осознает себя представителем мертвых на земле - их заложником, чьи покуда живые слезы являются бальзамом для их вечной жизни. С другой стороны, он, заранее обживая будущую смерть, творит гарантию личного бессмертия (простодушный и нечестолюбивый вариант пушкинского "нет, весь я не умру"). Бессмертия, поставленного в зависимость от его трагического и не всегда взаимного жизнелюбия:

Я не вовсе ушел, я оставил себя в каждом облике -
Вот и недруг, и друг, и прохожий ночной человек, -
Все во мне, всюду я - на погосте, на свалке, на облаке, -
Я ушел в небеса - и с живыми остался навек.

Живые для В.Блаженного - это не только люди как соседи по быту, это прежде всего звери, птахи, жуки. "Давно я стал попутчиком бездомной малой твари", - пишет поэт. Здесь он продолжает традиции житийной литературы, сюжеты которой полны рассказами о дружбе иноков и отшельников с медведями, волками, львами. Есть предшественники и более близкие. Есенин - весьма любезный душе В.Блаженного лирический предтеча - ставил себе в заслугу, что "зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове", и призывал в сокровенные собеседники пса Джима. А Клюев - ему тоже есть в стихах Блаженного пронзительное посвящение - дерзостно то сводил воедино божественное и звериное начало (шестикрылый серафим в его стихах прилетает в хлев поводырем и пастырем к недужной телке, чтобы класть ей на копыто пластырь), то заявлял приоритет звериной стихии над рукотворно-художественной: "Олений гусак сладкозвучнее Глинки, Стерляжьи молоки Верлена нежней".
В.Блаженный идет дорогой зверолюбия еще дальше и еще рискованнее. Он, следуя за звериной надсемантичностью, лепит свою интуитивно-проницательную речь: "Я изъяснялся, сумасшедший, на языке зверей и птиц". Парадоксально - он ощущает зверей как защиту от людской жестокости, как врачевателей: "Может, долей моей не побрезгает сумрачный волк. ...Может, боли мои лекариха залечит лисица..."
Более всего Блаженный привязан к кошке - этому зверью посвящены многие его буквально любовные стихи: "Кошка свой хвост распушила лохматая, Словно дымок над родительской хатою". Поэтическое мышление В.Блаженного перенасыщено подобными метафорическими сгустками неявного смысла, далекими от прямых сопоставлений и аллегорий. Это плотно закрученные и резко неожиданные символы с вольными зияньями и поющими проемами - на месте рассудочно-логических сцепов. Потому-то и звери нашего поэта - то просто живые, то обросшие шерсткой неожиданных метафор и символов - какие угодно, но никогда не басенные.
Интересно, что немногие счастливые стихи Блаженного, посвященные любви к земной женщине (в них фокусируются музыкальные мотивы восторга, творческого чуда, неги), как правило связаны с миром живой природы. Соглядатаи его блаженства - не только волны или ветки, но и птицы, жеребцы, жуки:

Вокруг твоих красот клубилось столько строк,
Что даже жук жужжал гекзаметры Гомера.

Таится в настойчивом зверолюбии поэта еще один - неочевидный и психологически весьма любопытный - аспект. Затравленный и битый-перебитый людьми, автор естественно стремится хоть в какой-то иной сфере выступать с высоты доброй силы, опеки, даже, если хотите, главенства. А для жуков, кошек, собак он - волшебный властелин (и во всем этом есть упоительно-светлое, мальчишеское самоутверждение!). Так, мандельштамовское "но не волк я по крови своей" получает в поэзии В.Блаженного совершенно новый поворот:

Но не волк я, не зверь - никого я не тронул укусом:
Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы,
Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,
Каждой твари забитой я другом неназванным был.

Пора заметить, что из всех поэтических ритмов излюбленный и предпочитаемый в просодии В.Блаженного - это пятистопный анапест, размер, заведомо окруженный философски и эмоционально насыщенным ореолом. Размер этот в нашем восприятии связан прежде всего со строками Гумилева "Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны"; Мандельштама "Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы"; Пастернака "Это было при нас. Это с нами войдет в поговорку"; Ахматовой "Небывалая осень украсила купол высокий". Порою (у стихотворцев неподлинных) обращение к этому размеру носит характер паразитический - когда априорно значительный ореол берется словно бы напрокат у чужой музыки. В поэзии же В.Блаженного эта приверженность выстрадана, органична, оправданна: она связана с глубиной и протяженностью его взволнованно-молитвенного дыхания.
Есть у Блаженного и верлибры, которые до сей поры - до этой книги - даже тем, кто поэзию его знает, по-настоящему известны не были. Они поворачивают этот творческий мир новой, неожиданной, лукаво-ироничной и парадоксальной гранью. Здесь сугубо трагедийный пафос ямбов и анапестов Блаженного интонационно снижен, их настрой мажорнее, воздушнее и как бы "отходчивее". В его свободном стихе зерна западно-европейского верлибра (ассоциации возникают и с Уитменом, и с Превером) прорастают с русской мощью и удалью.
А еще поэзия В.Блаженного корнями уходит в родной фольклор. И это не просто реминисценции из сказок, или песен, или небылиц - это сама энергия плачей, заговоров, ворожбы. Недаром множество его стихотворений построено на рефрене (единоначалие лежит и в структуре библейских текстов) - и рефрен этот, как правило, содержит важнейший для поэта посыл, равный заповеди или заклинанью. Если составить условный перечень таких рефренов, то получится кодекс поэта: "моя бедная мать", "разыщите меня", "и если не Господь, то кто же", "он спал", "тоскую", "узнаю свою смерть", "человек, умирая, становится", "я не вовсе ушел" - оборвем эксперимент в самом начале...
Вообще, все стихи В.Блаженного - это мощные вариации нескольких тем, на невнимательный взгляд кажущиеся всего лишь вариантами одного и того же стихотворения, - Мандельштам в таких случаях говорил: стихи-побеги. Часть этих корневых "луковиц", из которых, как стрелки или лучи, тянутся неповторимые ростки, мы в нашем очерке обозначили - часть осталась за пределами рассмотрения, но это непринципиально. Главное ощутить, читая В.Блаженного, его цельность и верность себе. А.Кушнер справедливо сказал в письме к поэту: "Вы пишете о самом главном: о жизни, о смерти, одиночестве, детстве. Как замечательно Ваше постоянство, какой духовной силой и мужеством надо обладать, чтобы не бояться возвращаться все к тому же и писать почти теми же словами, но по-другому".
В.Блаженный - не боится.
Не боится он и упреков в неровности стиховой ткани, в перепадах от стихов блистательно классических - к едва ли не дилетантским (я бы сказала "влажным" - чистым, но словно бы не отжатым). Все, писавшие о Блаженном (или писавшие - ему), обязательно отмечали некую неотделанность формы: прежде всего неточные рифмы (а порою и попросту весьма отдаленные ассонансы в конце строк) и указывали на некритическое многословие внутри варьирующихся строф. Однако думается, тут мы сталкиваемся не с ремесленным дилетантизмом, а с редким явлением, о котором Тынянов говорил так: "Неотделанность может становиться эстетически выразительным фактором, побеждающим автоматизм чтения". О том же Айзенштадту писал и Арсений Тарковский: "К Вашим стихам неприменимы требования, с которыми я воспринимаю чужие стихи, например, я не люблю неточной рифмы; все мелочи исчезают из глаз (из слуха) - остается только существенное, чем живо Ваше творчество, - сила Вашего духа (у Вас всегда слабость жизненности оборачивается силой духа, духовности). Очень велика Ваша убежденность. Ваш диктат поэта мощен, подчиняешься ему беспрекословно".
Лежащая перед вами книга Вениамина Блаженного - дивная весть о нелегкой и победоносной полноте обретения. Поэтом обретена личная духовная истина.

Вениамин Блаженный (Айзенштадт)

БИОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ