Его сын Михаил, см. о нём в биографии М.А.Булгакова Чудаковой.

Б. родился 17/29 апреля 1859 г. в семье православного священника Ивана Авраамьевича Булгакова (1830-1894) и Олимпиады Ферапонтовны Булгаковой (урожденной Ивановой) (1830-1910). В 1876-1881 гг. Б. обучался в Орловской духовной семинарии, в 1881-1885 гг. - в Киевской Духовной Академии, которую окончил со степенью кандидата богословия.

В 1885-1887 гг. преподавал древнегреческий язык в Новочеркасском духовном училище. В 1887 г. за книгу "Очерки истории методизма" (1886) Советом Академии был удостоен степени магистра богословия и в том же году определен на службу в КДА в должности доцента общей древней гражданской истории с чином надворного советника. В 1889 г. Б. перешел на кафедру истории и разбора западных исповеданий. Одновременно в 1890-1892 гг. преподавал историю в Киевском Институте благородных девиц. С 1892 г. параллельно с преподаванием Б. исполнил обязанности Киевского отдельного цензора по внутренней цензуре.

В 1902 г. Б. был избран экстраординарным профессором. 11 декабря 1906 г. удостоен степени доктора богословия, а 8 февраля 1907 г. Святейший синод утвердил Б. в звании ординарного профессора.

1 июля 1890 г. Б. женился на Варваре Михайловне Покровской (Булгаковой), дочери православного священника. У них было семеро детей: Михаил (1891), Вера (1892), Надежда (1893), Варвара (1895), Николай (1898), Иван (1900) и Елена (1902). 14 марта 1907 г. Б. скончался от наследственного нефросклероза.

В некрологе, написанном профессором КДА В. П. Рыбинским (1867-1944) и опубликованном в "Трудах КДА", отмечалось, что "почивший профессор был очень далек от того поверхностного либерализма, который с легкостью все критикует и отрицает; но в то же время он был противником и того неумеренного консерватизма, который не умеет различать между вечным и временным, между буквой и духом и ведет к косности церковной жизни и церковных форм".

Подобный умеренный либерализм Б. отчетливо отразился в его работах, особенно написанных после начала революционных событий 1905 г. Например, в статье "Французское духовенство в конце XVIII в. (в период революции)" Б. писал: "В то время среди французского народа началась проповедь о равенстве, братстве и свободе всех людей с точки зрения формально-правовых воззрений на отношение людей между собою. Что же стали делать высшие представители церкви? Как они отнеслись к этому? Вместо того, чтобы заняться выяснением истинно христианского смысла этих понятий (Мф. V, 44 - 48), они, как бы закрывая глаза на то, что эти понятия заимствованы из учения Господа нашего Иисуса Христа, стали проповедать о том, что безусловного равенства, братства и свободы никогда не было и быть не может. Но ведь дело шло совсем не об этом. Дело шло о равенстве всех пред законом, в основе которого (по идее) должен быть закон нравственный. Они начали также проповедать о необходимости безусловного повиновения законам, происходящим от Богом поставленной власти. Но на качество этих законов внимания не обращалось; не обращалось внимания на их отношение к духу христианства. Такою постановкою дела высшее духовенство скомпрометировало себя, и в таком отношении его к начавшемуся народному движению нужно искать происхождения того поистине грустного факта, который известен в истории Франции под именем объявления "культа разума".

Б. отмечал при этом, что низшее приходское духовенство во Франции накануне революции "было придавлено и вместе с простым народом делило его радости и горе. Оно страдало от бедности, несмотря на то, что не было обременено и связано тягостями семейной жизни; оно было под гнетом и духовной и светской власти, оно страдало и от провинциальной аристократии, которая своими связями с высшим клиром всегда имела возможность угнетать приходских священников (cures). Одним словом, конец XVIII века дает нам целый ряд картин, знакомых нам, близких нашему сердцу, напоминающих до мельчайших подробностей жизнь наших деревенских священников по их положению между простым народом и деревенской "знатью", начиная с господ и кончая их "дворецкими". Слово "cure" (приходской священник) сделалось таким же унизительным и обидным, почти позорным, как и теперь у нас слово "поп". А между тем этому-то именно духовенству и предстояла необходимость выступить со своим религиозно-нравственным влиянием в деле начинавшегося народного разрушительного движения. Что оно могло сделать? Как могло оно предотвратить братоубийственную народную резню? Оно не могло с открытою душою и с полным убеждением выступить на защиту старого порядка вещей; потому что это значило бы защищать полное попрание законов божеских и человеческих, и потому, - естественно, оно должно было или оставаться молчаливым зрителем ужасных событий или, сознавая справедливость народных требований, становиться в ряды недовольных и вместе с ними переживать все ужасы революции".

Автор "Французского духовенства в конце XVIII в." считал, что "когда теперь во Франции говорят об отделении Церкви от государства, то, в сущности, говорят о том, чтобы юридически констатировать уже совершившееся дело; а совершилось оно тогда, когда французское духовенство бросило своих пасомых на произвол судьбы, впуталось в государственные дела, и не хотело признать той истины, что совершение государственных переворотов не дело Церкви, что царство Божие не есть брашно или питие, но правда и мир, и радость о Духе Святе".

Б., судя по тексту "Французского духовенства" и других статей, был привержен христианским идеалам братства, равенства и свободы, мечтал об устроении общества согласно нравственному закону. Воззрения Б. близки идеям христианского социализма, высказывавшимся философом, публицистом и общественным деятелем С. Н .Булгаковым, с которым Б. был знаком по созданному в марте 1905 г. Религиозно-философскому обществу памяти В. С. Соловьева.

В деятельности этого общества, основанного С. Н. Булгаковым, Б. принимал активное участие вплоть до своей смертельной болезни, обострившейся осенью 1906 г. Мысль Б. о том, что Царство Божие не может носить земного, материального характера, представляла собой критику марксизма с его земным коммунистическим раем и была близка идеям С. Н. Булгакова и Н. А. Бердяева.

СОВРЕМЕННОЕ ФРАНКМАСОНСТВО В ЕГО ОТНОШЕНИИ К ЦЕРКВИ И ГОСУДАРСТВУ

Труды Киевской духовной академии. Год XLIV, книга IX, Киев, 1903, с. 423–448.

Переп. в "Политическом журнале",
№ 23 (118) / 26 июня 2006

В сознании среднестатистического читателя газет прочно укоренилось убеждение в том, что главным защитником идеи о «всемирном жидо-масонском заговоре» является церковь. И хотя полемика со среднестатистическим читателем – занятие малопродуктивное, мы помещаем здесь отрывок из статьи «Современное франкмасонство в его отношении к церкви и государству», написанной профессором Киевской духовной академии Афанасием Ивановичем Булгаковым (1859–1907), отцом писателя Михаила Булгакова. Эта статья интересна не только потому, что показывает, с какой осторожностью и тактом профессора духовных академий писали о масонстве. А.И. Булгаков показал, что одним из основных источников информации о происках масонов являются литературные мистификации французского писателя-антиклерикала Лео Таксиля (1854–1907). Таксиль начинал как антикатолический публицист, затем, объявив себя ревностным католиком, начал поливать грязью масонов, а потом, признав свои антимасонские сочинения мистификацией, снова ополчился против Ватикана. В советское время антирелигиозные сочинения Таксиля («Забавная Библия», «Забавное Евангелие» и «Священный вертеп») неоднократно переиздавались. Творения Таксиля оказались одинаково востребованы борцами как с масонством, так и с христианством.

«ЕСТЬ ЛИ ДОЛЯ ПРАВДЫ В ЭТОМ – ВОТ В ЧЕМ ВОПРОС...»

Что касается книг, которые так или иначе знакомят читателей с франкмасонством, то в них читатель найдет на занимающие его вопросы самые противоположные ответы. <...> С точки зрения политической, приговор о франкмасонстве произнесен Марциалом д,Естоком, который из своего труда Franc-Maзonnerie решился сделать прокламацию, обращенную к государям, правителям и народам. В этой прокламации он заявляет, что франкмасонство есть самый опасный заговор против общества, что он, автор, решил призвать свет для обнаружения преступлений франкмасонов в прошедшем и их деяний, которые они предполагают совершить в настоящем и будущем. Автор называет франкмасонство «сектою убийц, действующих с помощью космополитического еврейства и конспиративного протестантизма, обнаруживающего преступные замыслы...»

Есть ли доля правды в этом – вот в чем вопрос. Что для ревностных сторонников ультрамонтанства (сторонники расширения власти римского папы. – Ред.), указанные положения являются истинами несомненными, подтверждение этому мы находим в официальных римско-католических документах: в папских окружных посланиях, в проклятиях против франкмасонов, в предостережениях против них всех членов римско-католических общин. Но несомненно также и то, что в ряды франкмасонов время от времени переходили и некоторые члены римско-католического духовенства.

«СЦЕНЫ НЕ ПОДДАЮЩЕГОСЯ ОПИСАНИЮ РАЗВРАТА...»

Осуждение франкмасонства с высоты папского престола было произносимо неоднократно, о чем свидетельствует папская энциклика от 1884 г. Последние осуждения были произнесены папою Львом XIII, но они имели совершенно неожиданную судьбу. Дело в том, что для характеристики франкмасонства и для распространения о нем самых неблагоприятных слухов имели весьма важное значение сочинения французского писателя, некого Леона Таксиля (Leo Taxil). Он принадлежал, по его собственному заявлению, к франкмасонам, а потом решил раскаяться в этом и исправить свои прегрешения против римского католицизма через разоблачение всех темных сторон франкмасонства. И вот из-под его пера начинает выходить целый ряд книжек, направленных против франкмасонства в его современных формах. Разумеется, враги франкмасонства сейчас же подняли голову; особенно торжествовали члены ордена иезуитов, потому что франкмасонство и орден иезуитов, полутайные по своим главным целям общества, являются вполне явными и злейшими врагами друг друга. Для католического духовенства было особенно ценно то, что до возвращения своего в католицизм Л. Таксиль был жесточайшим врагом именно римско-католического духовенства. Ему лично или в сообществе с другими французскими писателями принадлежит целый ряд сочинений, которые составили так называемую французскую «антиклерикальную библиотеку». В них он с своими друзьями подвергает самой злой насмешке пороки римско-католического клира, начиная с папы. Нет порока, на который он не указал бы; нет преступления, в котором он не обвинил бы католический клир во главе и в членах его! Поэтому можно представить себе, какое торжество для католического клира было тогда, когда Л. Таксиль, этот заклятый враг названного клира, преклонился перед римским католицизмом. И наоборот, каково было изумление франкмасонства, когда вся грязь, прежде выливаемая Л. Таксилем, бывшим якобы франкмасоном, через год-два полетела на франкмасонство. Обвинителем был тот же Л. Таксиль. По его словам, франкмасоны – и предатели Франции в трудные минуты ее истории; они же поддерживали революцию; в 1870 году они же были в сношении с Пруссиею; они – преступники самые опасные, самые ненавистные, самые отвратительные; богослужение их идиотское, как и все обряды, определяющие отношения франкмасонов между собою. Описывает он залы их собраний и места, в которых проходит посвящение новичков, и приборы для испытания твердости их духа; по его словам, цель франкмасонства – искоренение христианских верований; к этой цели франкмасонство идет упорно и верно, хотя и медленно; они же – тайные убийцы; и воспитание членов их общества сводится к тому, чтобы приучить их к хладнокровному убийству; а в его секретных уголках происходят сцены не поддающегося описанию разврата – одним словом, Л. Таксиль с франкмасонством проделал то же самое, что прежде проделал с римско-католическим клиром.

«СДЕЛАЛИСЬ КЛАССИЧЕСКИМ ПЕРВОИСТОЧНИКОМ ПО ИЗУЧЕНИЮ ФРАНКМАСОНСТВА...»

В таком положении дело ознакомления с современным франкмасонством через литературу стоит с самого конца прошедшего века. Его враги внешние, и враги, вышедшие, по-видимому, из среды его самого, старались набросить на него самые мрачные тени. Конечно, франкмасоны не оставались безответные в своей периодической и непериодической литературе во всех странах (в Германии, Франции, Италии, Англии и др.), франкмасоны старались выставить себя как людей, которые больше всего дорожат счастьем человечества. По определению Финделя, издателя немецкого франкмасонского журнала «De Baubette», современное франкмасонство есть «союз союзов», чистейшая форма союзной человеческой жизни, направленная к тому, чтобы обеспечить духу господство над формой, свободе – господство над авторитетом. <...> Цель франкмасонства – нравственное усовершенствование рода человеческого – совпадает с целью христианства... Что же побуждает франкмасонов оставить Церковь и идти вне связи с нею к той же цели? Вопрос этот трудный для разрешения. Пока мы оставим его в стороне и посмотрим, чем кончилось дело Л. Таксиля.

В феврале 1900 года папа отлучил его от римского католицизма по всем правилам средневековых отлучений, то есть с проклятиями. Случилось это вот почему. Леон Таксиль торжественно, пред громадною аудиториею, ожидавшей от него новых разоблачений относительно франкмасонства, заявил, что франкмасоном никогда не был, что все написанное им против франкмасонства есть чистый вымысел с целью посмеяться над легковерными «черными вoронами», то есть над римско-католическим духовенством, что примирение его с католицизмом было лицемерное. Размеры соблазна, произведенного этим заявлением Л. Таксиля, были столь велики, что описать их трудно. Нелегко определить и размеры зла, которое нанес он и исторической науке, нагромоздив своими книгами лишние преграды к истине, к точному разрешению вопросов о франкмасонстве. Дело в том, что для французских врагов франкмасонства книги Л. Таксиля сделались классическими первоисточниками по изучению франкмасонства, но его последнее заявление уничтожило всякую научную ценность как книжек, вышедших из-под его пера, так и всего того, что о франкмасонстве было написано католиками на основании этих книжек.

«ЧТОБЫ БЫТЬ БЕСПРИСТРАСТНЫМ СУДИЕЮ...»

Все это мы говорим с целью показать, какие трудности приходится встретить тому, кто захотел бы познакомиться с сущностью франкмасонов. Если таковой представитель исторической науки не имеет доступ к сердцу франкмасонов, то он никогда не может быть уверен в том, что его знание о франкмасонстве есть знание надлежащее, достоверное, утверждающееся на твердых основаниях. Но иметь доступ к сердцу франкмасонства значит иметь доступ к центру, из которого исходит вся его деятельность. А это также невозможно для обыкновенного смертного, как и попасть в генералы ордена иезуитов.

Чтобы быть беспристрастным судиею о деятельности франкмасонов и сущности франкмасонства, остается обратиться к изучению того, что сделано ими самими для этой цели, то есть для ознакомления образованного общества с сущностью франкмасонства, с его целями и с средствами, которые оно употребляет для достижения намеченных им целей. <...>

По заявлению самих франкмасонов, в их союзе человечество имеет воспитателя нравственно-добрых людей (вообще) без определенных догматов, служащих основою для нравственности... Но возможно ли такое общество? Возможно ли единение людей с самыми различными религиозными и политическими воззрениями для достижения целей нравственных, если эти люди сознают свою разрозненность и отдаление, взаимоотчуждение. Конечно, невозможно. Доказательством этого служит плачевное положение французского народа в настоящее время. Со времени Великой французской революции франкмасонство свило себе во Франции прочное гнездо, и с того времени страна эта не имеет ни политического, ни религиозного мира: в течение столетия она пережила несколько монархий и три государственных переворота. <...>

В чем состоит деятельность франкмасона как члена союза? На эти вопросы не дается ответа в книгах о франкмасонстве, которые есть у нас под руками. мы знаем только, что в прошлом своем франкмасоны заявляли себя во всех народных движениях как борцы против существующего порядка вещей, что их можно было видеть во всех движениях, направленных против римского католицизма как политической силы (и в Германии, и во Франции). Но как велика степень их участия в этом деле, на это существующая литература дает самые разнообразные ответы. <...>

Несомненно только то, что современное франкмасонство в национальном отношении является интернациональным (международным), в учении веры индифферентным (религиозно безразличным), в государственном отношении стремящимся к олигархическому образу правления, то есть к преобладанию в управлении всех стран тех немногих лиц, которые держат в руках своих все нити франкмасонского союза. Отсюда становится понятным стремление членов союза к умножению имущества, принадлежащего франкмасонскому союзу, и к обогащению отдельных его членов. Этим же объясняется стремление привлекать в франкмасонские ложи людей, занимающих видное общественное положение, известных своим богатством. <...> Мы, конечно, недостаточно полно и определенно выяснили значение современного франкмасонства. Надеемся в недалеком будущем – по получении более определенных данных для решения вопросов о франкмасонстве – восполнить этот недостаток.

«Я читаю о человеке всё...»
Письма А.И.Булгакова к В.М. Позднееву. Публикация и комментарии Е.А. Яблокова

Перед нами подборка писем Афанасия Ивановича Булгакова (1859–1907) – отца Михаила Булгакова. Любой найденный архивный документ, имеющий отношение к автору “Мастера и Маргариты” и “Собачьего сердца”, всегда вызывает большой интерес не только у специалистов – исследователей его творчества, но и у “обычных” читателей: слишком уж велика популярность Михаила Булгакова. Надо сказать, что о его родителях мы знаем не так уж много. То есть известна, конечно, биографическая канва, общая фактура их судеб; но что касается детализированных психологических портретов, нюансов внутреннего мира – для этого данных чересчур мало. Публикуемые ниже письма (охватывающие период в четверть века) представляют собой ценный материал, помогающий точнее восстановить образ Афанасия Булгакова. Все они написаны одному человеку – ровеснику и близкому другу. Оба главных “героя” писем – автор и его адресат – люди чеховского поколения (отец М. Булгакова родился всего на год раньше и умер всего тремя годами позже, чем Чехов).

Как известно, М. Булгаков происходил из среды потомственных интеллигентов; многие родственники писателя были священнослужителями, немало среди них учителей, врачей. Так, оба его деда – священники; родители были связаны с образованием: отец преподавал в духовном училище, потом в духовной академии, мать до замужества служила учительницей; трое из ее братьев были врачами. Дед писателя по отцовской линии, Иван Авраамиевич Булгаков (1830–1894), служил священником в Брянской губернии, а после женитьбы переехал в Орел, где и появился на свет его старший сын Афанасий.

Друг детства и юности Афанасия Булгакова Владимир Позднеев (1860–1929) тоже родился и вырос в Орле. Род Позднеевых был не менее почтенным, чем булгаковский: отец Владимира, Матвей Автономович (1816–1892), служил протоиереем Сретенской церкви (а его отец, Автоном Позднеев, протоиерей г. Орла, был удостоен потомственного дворянства).

К началу 1880-х годов оба – Афанасий и Владимир – окончили духовную семинарию; там же учились и некоторые из их братьев. Обе семьи были весьма многодетными: у Ивана Булгакова и его жены Олимпиады родилось 11 детей¹ , у Матвея и Анны Позднеевых – 16² . Нам неизвестно, кто еще из членов этих семей дружил между собой, зато мы знаем двоих, чьи отношения стали больше чем дружескими. Весной 1890 года младшая сестра В. Позднеева Софья выйдет замуж за младшего брата А. Булгакова – Петра; так что семьи породнятся. Сыновья Петра и Софьи Булгаковых Константин (1892–1950?) и Николай (1898–?) много лет жили в семье Булгаковых в Киеве, приехав туда с Дальнего Востока (их отец, служивший преподавателем Восточного института во Владивостоке, а затем священником русской миссии в Токио, не хотел, чтобы сыновья росли в отрыве от русской культуры). Двоюродные братья и сестры прозвали их “японцами”. “Костя-японец” был одним из ближайших друзей Михаила Булгакова³ .

Первая группа писем А. Булгакова относится ко времени учебы в Духовной академии. Письма эти приватные, дружеские, так что в них немало информации, которая могла бы показаться “лишней” (например, названы имена, которые читателю ничего не говорят). Но в такой “нерегулярности” есть и несомненное достоинство: в отличие от официально-деловых бумаг подобные тексты отражают подлинные чувства и мысли автора – в них, как говорится, человек виден. Писавший их человек был, судя по всему, весьма добросовестным и трудолюбивым, притом наблюдательным и с неплохим чувством юмора (“Целую тебя и весь учебный комитет по церковно-приходским школам”); видимо, не без музыкальной одаренности (передавшейся потом и детям): недаром несколько раз вспоминает о своей скрипке и говорит, что ему “очень скучно без скрипа”.

Может быть, в интонациях А. Булгакова кто-то уловит ту же самую способность шутливо говорить о серьезных вещах, которой будет прославлен и его сын. Примечательны, например, полукомичные жалобы студента Духовной академии, что ему не удается примирить в собственной голове философию и Св. Писание, поскольку одни и те же вопросы они трактуют противоположным образом. Как видим, среди представителей рода Булгаковых Михаил оказался не первым, кто бился над проблемами подобного рода. “Узнаваемыми” кажутся и нотки “черного” юмора: так, прочитав письмо, в котором А. Булгаков именует собственную комнату “кладбищем”, всякий, кто знаком с эпистолярным наследием Михаила Булгакова, пожалуй, вспомнит его подпись в письме 1923 года к сестре Надежде: “Твой покойный брат Михаил”; да и “Записки покойника” приходят на память.

Письма печатаются в современной орфографии и пунктуации. В угловых скобках восстановлены недописанные части слов, а также отмечены пропущенные и неразобранные слова.

Курсивом набран текст, подчеркнутый автором писем.

Ты, как я слышал от Соболева, боишься прорезаться⁴ на экзамене и др<угое > под<обное>; прежде всего тебя нужно изругать хорошенько за твою трусость, потом за то, что ты по необъяснимым судьбам не скажешь мне этого. Я бы тебе создал успокоительную оплеуху и послал бы к черту. Но на бумаге этого сделать нельзя. Поэтому послушай. Мой двоюродный брат говорит: “Поезжайте все в Питер. Там так вольготно насчет экзаменов, что и представить себе нельзя. Мне кажется, малолетний ребенок, так и тот ответит на 4 по всем предметам. А сочинения... это просто курам на смех даются, а не студентам, писавшим 12 лет кое-что. И если кто-то из вас боится экзамена там, назови всех дураками”. Вот его слова, и твой почтительный товарищ и слуга преподносит тебе это почетное название. Так-то, дружок. Имей это в виду. А за то, что ты мне этого не сказал, ожидай бучки (название техническое, равносильное английскому Бокс).

До свидания! в четверг, в городском, вероятно, саду, тебя увидит

Не исключено, что благодаря этим аргументам друга В. Позднеев и поступил именно в Санкт-Петербургскую духовную академию; что же касается А. Булгакова, то он избрал Киевскую. Кстати, вместе с Афанасием в Киевской духовной академии учился брат В. Позднеева Дмитрий, а брат Булгакова Михаил, в свою очередь, являлся однокашником Владимира по Петербургу.

Наконец я выбрал время для написания к тебе маленькой эпистолии. Не знаю, известно ли тебе о результатах нашей поездки в Киев. Мы 4-го появились в Киеве держать экзамен, и все (я, Острогорский, Маховы, Понятовский) приняты на казенный счет⁵ и помещены в Академический корпус. Впрочем, Понятовский прельстился жить в городе и получает стипендию. Поживается нам... Ну, да я могу в этом случае изложить свои взгляды... так мне поживается как-то скучно. Не знаю сам, что со мною делается, тем не менее рук ни к чему не приложить. Хотел свою скуку убить в занятиях: в голову ничего нейдет. Мне было бы приятно знать, как поживаете вы в Петербурге. Может быть, лучше, чем я. Было бы приятно слышать об этом. Кстати: спроси у Феофана⁶ , отчего он не отвечает на мое письмо, которое я ему послал немедленно после получения письма от него.

Две одинаково важные причины не дозволяли мне написать тебе раньше. В непродолжительное время я до того издержал свои деньги, что не было на что приобрести конверта с маркою, это во-первых, а во-вторых, бездна занятий, начавшаяся с началом лекций, не дает мне отдыха. Несмотря на это, я все-таки помнил и считал своею обязанностью хоть строчку писнуть вам всем в Петербург. Письмо Феофана дало мне повод к этому. Он просил меня об одном предмете, к сожалению, я не могу удовлетворительно выполнить его просьбы по не зависящим от меня причинам. Я ему писал об этом, и меня удивляет долгое молчание из П<етер>бурга. Я о положении вашем в этой стоустой столице знаю только из орловских писем да из писем Хрисанфа к Валериану.

Мне хотелось бы знать подробнее о твоем поступлении и о твоей жизни в П<етер>бурге. Надеюсь, что ты удовлетворишь моему желанию. Я, брат, живу на историческом отделении и исправно посещаю лекции, хотя многих из них никак не могу переварить, так они неудобоваримы. Не знаю, что будет дальше; тогда я опишу тебе. Если будешь писать мне, то, пожалуйста, побольше: всё, что взбредет на ум, то и валяй. Прощай, брат. Передай от меня почтение Ал<ексею> Матвеевичу⁷ и его многоуважаемой супруге, не забудь и товарищей: из того мешка поклонов, который я посылаю, удели и им по одному или по два по своему усмотрению.

Ваше письмо доставило мне живейшую радость, не содержанием своим, нет, самым фактом прихода в Киев. Что касается его содержания, то его действие было делом масла, подлитого на огонь. Дело в том, что тот проклятый скепсис, которым обуревается внутренность несчастного Владимира, гуляет во мне, как расходившийся вихорь, ниспровергая на своем пути все, даже, что прежде, по моему мнению, стояло незыблемо. В том, что читают наши профессора, такой сумбуральный хлам, для упорядочения которого недостаточно не только моей 14-вершковой головы⁹ , но, мне кажется, даже и такой громадной, какую встретил Руслан во время своих странствований по неведомым дорогам (sahen sie¹⁰ “Руслан и Людмила” Пушкина). Да хорошо было бы, если бы все это читалось в одном направлении и вело к одной цели; беда-то в том, что один докажет в своих лекциях одно, а другой другое, совсем противоположное. Может быть, в их головах их мнения и совмещаются с чем, но влитые в головы, такие, как моя, их чтения производят действие соды на кислоту, или огня на воду, или что-нибудь подобное (уж пусть ваше общее воображение дополнит все это доступными образами, я с своей стороны могу дать еще один. Когда пьешь пиво в количестве бутылки да при этом стакан водки, то происходит то же самое в моей голове, что происходит после лекций по философии и Св. Писанию, следующих непосредственно друг за другом). Итак, оказывается, что у Владимира “то же самое”. Не скорби, почтенный коллега, будь уверен, что это общий недуг рассейских умов настоящего времени, тех умов, которые хотят думать о чем-нибудь. Я понимаю твое состояние, потому что сам пережил его несколько таких моментов, да и, кто знает, сколько еще придется пережить. Дело-то просто! Академия оказалась тем, что почтенные чужестранцы называют фата-моргана. Значит, нужно оставить всякую надежду извлекать из нее соки, которых нет. Я по крайней мере решился их поискать в себе, и если найду – хорошо; не найду – не надо. По крайней мере буду чувствовать, что сделал все, что мог. Для тебя этот вопрос решается труднее, потому что связан с твоим неудовлетворительным здоровьем; да разве уж мир-то клином сошелся? Уж будто непременно нужно знать бездну и коптеть над книгами. Все равно всего не узнаешь, а знать половину, 1/4, 1/10 и того меньше – значит, лучше ничего не знать. Я поэтому решил бросить все и заниматься тем, что придется по вкусу; теперь на меня нашла охота писать, я переписываю лекции, завтра охота играть на скрипке, я буду пилить так, что повыгоню всех товарищей из своей комнаты. А что касается до того преступления, которое взваливает на меня <два слова нрзб.>, это неправда, я здесь не повинен ни душою, ни телом. “Науку двигать” я не собирался и не собираюсь, потому что это для человека, каков ваш бородатый Афанасий, невозможно; да и возможно ли для одного только человека – она двигается совокупными усилиями множества лиц. Я задаюсь целию очень скромной, именно: если попаду в “профессоры” какого-нибудь духовного училища или семинарии, то употреблю все усилия, чтобы быть не таким, на которого сыплются насмешки учеников, бросаются бумажки и чуть-чуть не плюют в глаза, а таким, к которому питают хоть каплю уважения. Понятно, что этого нужно достигать путем совершенно не тем, которым хочет достигнуть человек, зарывающийся в книги. Для этого нужно постараться следить за жизнью, проследить развитие молодой души, которая бодрствует в ребятах и особенно чутка ко всем гадостям, которыми отличается какой-нибудь восседающий на учительском стуле болван. Мне кажется, что в семинарии я порядочно повидал болванов такого <слово пропущено>. А так как я сам направлялся туда “довершать свое образование”, где воспитывалась большая часть этих болванов, то естественно, что я задал себе вопрос: “Что может выйти из меня?” Такой же болван – был непосредственный внутренний ответ, который меня ошеломил, как обухом. Да, братцы, тяжело было стоять пред такою мыслию нагишом без всякого оружия. Нет, решил я, этого не будет! Потом начал перебирать, чтo мне не нравилось в учителях, что не нравилось вам – товарищам (разумею всех бывших товарищей), стал сравнивать, подводить итоги, и так как я верю в причинную связь, то старался подыскать причины их, ut ita dicam¹¹ , болванизма. Не знаю, верны ли мои результаты; я их постараюсь проверять (и уже проверяю). Оказалось, что до тех пор учитель (нам ведь, кроме этого громкого звания, дожидать нечего), до тех пор, пока не станет выше своих учеников в умственном отношении, не приобретет над ними нравственного влияния и не будет пользоваться авторитетом; пока он не будет выше своих учеников в своих нравственных понятиях, до тех пор его слова для них будут пустою стрельбою. В итоге же выйдет то отношение к нему, которое мы сами питали к некоторым из наших учителей. Ох, братцы, я, кажется, бы не пережил такого отношения к себе; вспомнишь об этом, так волосы дыбом становятся. Поэтому-то, вы, может быть, помните, я всегда защищал учителей, шел против всех. Мне было жалко их человеческого достоинства, было жалко человека – а суд над ними как учителями был мною произнесен, но не так громко, как всеми другими. Я страдал за товарищей, что нас отдают “в науку” таким чудищам, но и знал, что большая часть вины не на них, не в них. От этого я, как выразился обо мне Ивашка Махов, в семинарии был заражен духом бюрократизма. Я, признаться, не понимаю этого слова, но, как видно, он разумеет все гадкое, скверное, омерзительное, а именно: отсутствие человечности. А ведь в наш век отсутствие человечности – кажется, самый страшный упрек, как можно укольнуть человека. Но я не укалывался этими упреками, я знал, что делал, и потому смотрел вперед всем прямо в глаза. Да! так Иван видит во мне отсутствие человечности, то же самое он видит и в учителях наших, но ведь осудить человека легко; посмотрим, как оправдать-то его! Такой-то легкий суд ожидает, братцы, и нас, что, в самом деле, мы выйдем такими, как известные вам учителя, ведь это ужас. Я, кажется, не ошибусь, если скажу, что мы все <слово пропущено> каждому своему учителю показать свое превосходство над ним. Мы! – ученики! – а что если да наши ученики постараются сделать то же? Ведь нельзя и допустить, что они будут глупее нас: век идет вперед и духовное семинарство, несмотря на свою отсталость, тоже. Следовательно, нам следует явиться в семинарию умнее. Как это? Вот тут-то и загвоздка; очевидно, что академия при том положении, в каком она есть, не даст это<го> превосходства, т. е. она и даст, но она не положит в рот, не разжует, она дает возможность нам, например, пить, есть, спать и, самое главное, дает свободу, не стесняет ни в чем, особенно в употреблении своего времени. У нас в академии что хочешь, то и делай; вот это-то и дорого. Этот-то дар академии и может сделать из нас, кажется, что-нибудь поумнее, чем были мы прежде. А ум-то этот в книжищах, которых в нашей библиотеке сотни тысяч. Выбрать оттуда знание о человеке с его хорошею и дурною сторонами я и решился. Итак, я читаю о человеке все, что попадет под руку... Я, кажется, заврался до того, что пропустил звонок ко всенощной. Пора окончить. Я, братцы, в Академии живу на третьем этаже и мало сообщаюсь с двумя другими, поэтому новостей сообщить не могу никаких. Из товарищей я сошелся короче других с Маховым, который постоянно спорит со мною до крика; и это большею частью в столовой, где мы из одного чайника пьем чай. Но живем по разным этажам. Валериана и Ив<ана> Понятовского я вижу очень мало и потому не могу ничего сказать о их чувствах и желаниях и впечатлениях от Киева с Академиею. Что касается Махова, то я поговорю с вами всеми о нем в другом письме по его позволению. Auf Wiedersehen¹² !

Хотя ваше письмо пришло в Киев после моих именин14 , тем не менее я весьма благодарен вам за ваше поздравление. Вы не можете себе представить, как я рад был вашему письму: во время экзаменов, когда приходится забивать голову всякою дрянью, так всякое внешнее впечатление, которое связывает тебя с внешним миром, действует живительно на голову; особенно таким действием отличаются письма от родных и друзей, вдали находящихся. Как и не радоваться таким письмам: в них видишь доказательство того, что, помимо всего враждебного для человека, помимо того, что осаждает тебя, как врага, т. е. помимо лекций, заключающихся в сотнях листов, профессоров, которые готовы обратить тебя в нуль за плохое знание своих лекций, – помимо всего этого есть еще друзья, хоть далеко от тебя, но такие друзья, в душе которых всегда можно найти соответствие всем своим чувствам и т<ому> под<обное>. Но, несмотря на такую радость от вашего письма, я едва-едва выбрался писать вам. И если пишу, то единственно благодаря некоторым воспоминаниям о нашей общей жизни. Какие именно эти воспоминании, я передам лично, когда увижусь с вами, а это непременно д<олж>но быть, когда мы все соберемся в Орле. Да! Это будет после экзаменов. Они у нас начались с 14-го апреля и теперь мучат нас и будут мучить, мучить, мучить... до 4-го июня. У меня было только 3 самых пустейших, ягоды еще впереди. И то, что они (трудн<ые> экзамены) отставлены так далеко; что будет на них?! – ужасаюсь и трепещу, но не унываю (это главнее всего). Вам известно, что храбрость города берет, а на экзаменах храбрость необходима, – тебе, Владимир, я посылаю частицу своей храбрости – потому знаю, что ты уж больно труслив. Процедуру экзаменов я опишу после при свидании. А теперь, братцы, извините, – писать положительно нет ни времени, ни сил. Передайте от меня почтение другим землякам – вы знаете, кому и как и сколько.

P. S. В Орле я раньше 6-го июня не буду никоим образом. Адрес нельзя писать на двух; поэтому хотя на адресе стоит: В. Позднееву, но письмо это относится не к одному Позднееву, а и к Феофану Преображенскому. Поэтому оно д<олж>но б<ыть> прочитано вобчe.

Получил я ваше письмо – и, сказать правду, задумался над ним. Было над чем задуматься. Вы оба поясняете, что письмо представляет только одно письмо: Владимир продолжает тo, о чем пишет Феофан. Но, прочитав тот и другой отрывки вашего quasi¹⁵ -единого письма, странно встретить противоречие 1-й части со второю. “Вы сходитесь друг с другом в ничего неделании”, – так пишет Владимир; однако видно, что последний пишет сочинение, а Феофан только думает писать. Вы сходитесь в том, что с нового года оба начнете по принципу (?) драться и вообще, как пишет Феофан, на будущее смотрите не пасмурно, однако что же! Владимир пишет совсем иное: он говорит: “сие обстоятельство (?) повлияло на всю его жизнь”. Как это он мог знать, какое это обстоятельство, решительно не понимаю! Ему – Владимиру – тяжело живется на свете, а Феофан пишет, что на будущее смотрят они не пасмурно. Вообще видно, что Феофан живет и в ус не дует, а Владимир – плохо, хоть в петлю полезай. Но это только с первых строк так. Далее тот же самый Владимир говорит, что из его слов не следует делать ужасного вывода. Не понимаю! “Он разочаровался”, но это “разочарование минутное только, и с наступлением святок оно пропадет”. Что это за разочарование, которое проходит с минутою? Не понимаю!!! И т<ак> дал<ее>. Прочитав письмо, я при всем своем желании уяснить его пришел к выводу, что-нибудь, да не так. Мне невольно пришло в голову, что если одна верна, то другая часть напускная и передает факты неверно. Да не будет обидно это Владимиру! Я решил, что он именно напустил на себя того, чего нет в действительности. “Я, говорит он, положительно упал духом”, “сделался тряпкой”, “институткой-бабой” да еще “сентиментальною бабою”. Сказать такую чушь (виноват!) – значит то же, что сказать: лед сделался теплым. Разочарованность выражается равнодушием к жизни, холодною к внешнему миру презрительностью и обращается в цинизм, если не находит исхода в смерти. Наоборот, сентиментальность дышит теплотою, доходящею до приторности. Как эти два качества могли совместиться во Владимире, непонятно, и как после того, что пишет Владимир, Феофан мог написать, что “у Владимира кровь бурлит, кипит, конечно, от избытка сил”.

Братцы! не сердитесь на меня за мои слова, но они вызваны невольно. Как видно, Владимир хотел что-нибудь написать помудреней, да, взявшись за трудно<е> анализирование своего душевного состояния, спутался, потому что анализировал себя насильственно; понятно, что его я подвернулось и нашептало ему всяких и привлекательных черт, и непривлекательных. Бессознательно же в нем прорвалась его собственная прежняя природа. В самом деле, достаточно было его одной фразы, чтобы познать, что Владимир прежний целиком остался, не переменился ни в хорошую, ни в дурную сторону. То же должно сказать и о Феофане. Если вам, братия, интересно знать, какая это фраза, по которой, мне кажется, я определил ваше состояние, то я скажу вам: она заключает заботливость Владимира о “Митрополите Алексии”¹⁶ . Из этой фразы видно, что Владимира сильно смущает это сочинение, что он о нем заботится, так что решается в Киеве разведать об источниках для этой темы. Значит, в Петербурге он всё обрыскал. А для этого нужна не апатия, не разочарование, не хандра, которую он себе приписывает, а лихорадочная деятельность. Вот как я понял эту фразу. Если не верно, то разуверьте меня. Иначе мне придется остаться в заблуждении, что весьма неприятно тому, кого Владимир осчастливливает называть истинным другом. Да! Я, по правде сказать, могу отнестись к истинным друзьям, потому что желаю и ему, и Феофану, и всем всякого счастия. Готов сделать всякую услугу, чтобы только не продолжилось дело так; так, как оно идет, по словам Владимира. В Феофане же прежнего Феофана изобличает его несколько благодушный тон, несколько небрежный почерк письма. Так написать, как написал он, можно только сытому, которому хочется спать. Да слова Владимира, что Феофан спит весьма исправно, изобличают то же самое и подтверждают мою мысль. Итак, братцы, не дурите, не пишите вводящих в сомнение писем: вы своими письмами просто сделали переполох в нас (разумею Щеглова, себя, Махова). Живете вы, как видно, по-прежнему. Слова ваши относительно ничегонеделания подозрительны: кажется, что вы смиренномудрствуете¹⁷ . Если же это правда, то повторяю вам, что и прежде писал: не обратитесь в таких ребят, на которых ученики показывают пальцами. Ведь не всем двигать народы, пересоздавать массы; достаточно, если каждый из нас внесет свою долю в муравейник, и тогда составится куча. Поэтому нечего разочаровываться, что не все будем Цезарями, Помпеями, Солонами, Сперанскими¹⁸ и т. п. По-моему, хорошо будет, если скажут о нас: вот добрый человек. Мне сильно врезались в память слова Тимохи Филиппова (где-то он теперь!): “Братцы! оставайтесь честными мыслителями – и то будет хорошо!” Вот истина! Не потому, что она от Тимохи, а объективно, без всякого отношения к личности. Если и вправду вы ничего не делали, то позвольте спросить: отчего? Разве нет работы? В таком случае мыслите, но так, чтобы небу становилось жарко. Мне брат Михаил¹⁹ писал, что у вас там апатия какая-то. Не понимаю! У моих товарищей (разумеется, не у всех) времени недостает, а следовательно, апатии некогда развиться. Если вы идете по течению среды, то жалко вас. Я ожидал, что вы среду (вашу, разумеется) будете тащить за собою. Я недавно услышал, что в Киеве орловские семинаристы на хорошем счету; приятно было бы знать, что это и в Петербурге и в Москве. Да здравствует Орел! Да не в своей субстанции, а в лице представителей-семинаристов; в лице других же сословий он дурен, гадок, как всякая другая грязь на Святой Руси, потому что там есть такие личности – как Авилов и Ко. Что это значит, вы можете узнать из газет.

Я записался уже, прощайте! Извините меня, что посылаю вам письмецо не в отдельном конверте, а с Мишею²⁰ . Потому это случилось, что отвечать хотел в день получения письма, а конверт был только один. Я огражу его от прочтения. Вы спрашиваете о Понятовском. Мы (я и все другие (след<овательно> и он)) здоровы. Живет он в Киеве, на святки он едет домой. Я тоже на святки еду домой, по всей вероятности: верно еще не знаю. Все товарищи и всем товарищам шлют поклоны. Братцы! Не покидайте Михаила, тащите его почаще из корпуса в город, пейте гвоздь. Это всё хорошие вещи. Да ради Бога не сердитесь на того, кто от всей души желает вам добра. Прощайте!

P. S. Об “Алексии Митр<ополите>” ничего не знаю.

P. S. Прочтите и то письмо, которое я послал Михаилу, вместе с вашим.

Я обещался тебе, если не на словах, так в душе выполнить твою просьбу, изложенную в двойственно-едином письме, которое я получил от вас (тебя и Феофана) в половине декабря. Ты снова повторил ту же просьбу в письме своем к домашним, полученном в Орле на святках. Но выполнения этой просьбы из Орла я сделать не мог, потому что наши домашние дела были в таком скверном положении, что было вовсе не до писем. Даже более: обстоятельства сложились так, что я ни разу не сходил к дяде А. Егоровичу, а ваших семейных поздравлял с Новым только 8-го января, вечером. Ты просил меня бывать у твоих родителей, а потом описать их внешнюю жизнь, как постороннему наблюдателю. Я был у них. Как особенно радостное для тебя известие должен сообщить то, что твоя maman²¹ теперь высматривается как всегда, поправилась сравнительно даже с тем, что я видел на 1-й день Рождеств<енских> праздников. Что касается других членов семьи, то и здесь я нашел все благополучно. Живут они все так, как всегда: “К игле от карт и к картам от иглы и положенный час приливам и отливам” (разумеется: чайным). Вот и все, что я могу сказать твоей милости. Я думаю, что все это тебе известно уже прежде из их же писем. Что касается их внутренней жизни: радостей, горя и т. п., то я, как посторонний, не могу тебе сказать ничего особого, да и вряд ли вообще что-нибудь могу сказать. Руководясь принципом, что “чужая душа потемки”, я из тех немногих внешних наблюдений, которые мне удается сделать, не вывожу заключений внутренней жизни человека. Чтобы вызнать человека, с ним нужно съесть куль соли. По внешним веселым проявлениям я заключаю, что внутри у твоих домашних не скучно, а, однако, это может быть горькою ошибкою. Их внешняя веселость может быть театральною игрою, тогда я должен сознаться, что игpa очень удачная, даже артистична, но зато я должен сказать пас: я не знаю внутреннего состояния души твоих присных... О себе писать, брат, мне нечего. Я здоров, как вол, “личко бело, как мука, а шейка, как у быка” и т. п. Прощайте, братия! Да! поздравляю вас с Новым годом и желаю вам обоим с Феофаном всего, чего вы себе желаете.

P. S. Передай, Влад<имир>, мое приветствие Алексею Матвеевичу и Ольге Константиновне²² , а также всем друзьям.

Как я глупо начал писать письмо, можешь убедиться уже из того, что 1-я строка письма – на 2-й: странице, а последняя – на 1-й.

Здравствуй, Владимир, поздравляю с Новым годом и желаю всякого рода благополучий. Извини, брат, что я не отвечал долго тебе на письмо. Я знаю, что ты был в Орле на святках; это, кажется, обстоятельство и было причиною того, что наши домашние на меня сердятся за мое сиденье в Киеве. Я в Орел не мог поехать весьма по простой причине: у меня, как и вообще у нас, работы нынешний год очень много, а потому ломаться, т. е. переламывать порядок жизни, весьма неудобно. Тем более это было неудобно мне: у меня находится на руках около 200 академических книг. Теперь представь, сколько было бы возни с уборкою их на праздники, а потом с новою разборкою после праздников; а сдать в библиотеку я их не мог, потому что они снова мне нужны. Кроме того: у нас 18 лекций в неделю (понимаешь!) по 8 предметам, и по каждому почти бывают репетиции, следовательно, нужно постоянно ходить на них, слушать, записывать и учить, иначе плохо будет (могут отнять кандидатство). Таким образом праздники для нас представляют великое утешение в смысле том, что во время их чтения лекций не бывает, а потому можно почитать чего-нибудь постороннего и вообще отдохнуть. Что же был бы за отдых для меня, если бы совершил путешествие в 1176 верст (от Орла до Киева в два конца). Ты скажешь, что это путешествие искупается удовольствиями. Правда; но ведь в Орле единственное удовольствие повидаться с родными – больше там привлекательного ничего, а потому я весьма удивился, что ты меня обольщаешь словами: “Ты, брат, приезжай, весело проведем время”. Не знаю, чтo ты разумел под этим; может быть, что-нибудь особенное? Я же с своей стороны, кажется, Орел знаю хорошо и ничего, кроме скуки, там не находил и не нахожу. Правда, что у меня в Киеве почти никого знакомых, но тут я по крайней мере всегда могу найти себе дело по душе, прогулку по желанию и т. п., а в Орле мне пришлось бы просидеть в 4-х стенах и ничего не делать. Вот главная причина; второстепенная та, что к концу поста у меня не только не на что было купить проездного билета: у меня не было даже денег на табак, потому что редакция “Епарх<иальных> Орлов<ских> Ведомостей” очень поздно выслала мне гонорар за мою статью (уже 30 декабря), а в долг было не у кого занять. Ну да будет об этом!.. Скажи мне, пожалуйста: отчего ты ни одним словом не упомянул о том, как поживают ваши в Петербурге? Если садился писать письмо, то уж кстати и мог бы об этом сказать; мне очень интересно знать об этом. Я живу так себе: ни шатко ни валко; бывают дни хандры, но “выпьешь с горя и забудешь всю тоску-кручину”. А кручиниться есть от чего: эх, если бы ты знал да ведал, то не стал бы ты звать меня домой, а оставил бы в покое²³ . Отчего ты также не написал, как дела теперь у вас на IV курсе поставлены? Это мне тоже интересно знать. Мы с товарищами как раз попали в тот промежуток времени, когда существовал устав новый, т. е. между двумя старыми (1871–1884/5), т. е. мы воспитанники духовной школы в России того периода, когда Россия производила опыты над людьми. Можешь ты понять это? Что из нас выйдет? Лучшее или худшее? Прощай.

P. S. Напиши, пожалуйста, получил ты папиросную бумагу или нет. Иначе подай заявление почтовому ведомству (она отправлена еще в сентябре).

Благодарю тебя и Куму за поздравление; да! на Куму (да и на тебя тоже) я сердит! За что, скажу после. Жаль только, что еще не скоро придется увидаться с вами и таким образом, тебя побранить, а Куме сделать упрек (видишь, чтo значит дамский пол и какая разность между ним и полом мужским, и чувствуй, что я чувствую эту разность!). Писать-то больше нет времени; экзамен начался, а кончится 1-гo июня, а когда я явлюсь домой – этого не знаю, мoжeт быть, и даже очень, что домой и не придется приехать совсем. Прощай, a может быть, до свидания! Нижайшее почтение Ольге Константиновне и Алексею Матвеевичу; целую у Кумы ее прелестную ручку (я знаю, что она не любит таких пуль; но скажи ей, что цветочки, а там будут ягодки, то есть в Орле, если увидимся). А тебе, как меньшему из братии, я отвешиваю самый настоящий поклон, хотя и сердит на тебя. Писать нет времени! Расцелуй всех товарищей от меня. Весь ваш

Окончив учебу, А. Булгаков и сам вступил на учительскую стезю. В 1885–1887 годах он преподает греческий язык в Новочеркасском духовном училище; там же по окончании Академии стал служить и В. Позднеев. Судя по всему, к жизни в Новочеркасске друзья относились неодинаково: одного она устраивала (Позднеев покинет Новочеркасск лишь в 1920-х годах), а другого – не очень; многозначительно, например, в одном из писем А. Булгакова замечание о “тягости”, которую он испытывал в связи “с употреблением вина и водки в Новочеркасске”.

Его явно влекла перспектива возвращения в “столичный” город – деятельность более интересная, а кроме того, дающая возможность для научной работы. Хотя в 1881 году “бородатый Афанасий” и писал, что не собирается “двигать науку”, однако, еще служа в Новочеркасске, подготовил магистерскую диссертацию “Очерки истории методизма” (в 1886 году она издана в Киеве отдельной книгой); позже, в 1890–1900-х годах, из-под пера А. Булгакова выйдет немалое число (около шестидесяти!) историко-богословских статей. Кстати, он владел многими языками: кроме древних (греческого и латинского), английским, немецким, французским, а также несколькими западнославянскими; в одном из писем даже сетовал, что его слог испорчен “влиянием иностранных языков”.

В 1886 году И. Н. Корольков, профессор Киевской духовной академии (и земляк-орловец), сообщает, что в Киевской духовной академии вакантно место преподавателя гражданской истории и его мог бы занять А. Булгаков. В октябре 1886 г. тот отвечал: “Благодарю Вас за Ваши хлопоты в этом случае, хотя чувствую и знаю, что у меня нет и средств, и сил отблагодарить Вас достойным образом. <...> Если только Богу будет угодно, чтобы я служил в дорогой нашей Академии, я не буду щадить себя для ее пользы и процветания. Я благодарен своему ведомству за свое воспитание и, кажется, лучшею благодарностью будет честная служба в нем. Я решительно высказал это при прощании с преосвященным Сильвестром²⁴ , говорил это и Вам. От всей души желаю сказать это и пред лицом хотя бы всей корпорации и моих уважаемых бывших руководителей. Можно было много написать в том же духе, но я боюсь заслужить упрек от Вас в хвастовстве – ненужном многословии”²⁵ .

В 1887 году вопрос был решен: А. Булгаков стал доцентом Киевской духовной академии – вначале преподавал древнюю гражданскую историю, затем перешел на кафедру истории западных вероисповеданий. В бытность студентом-первокурсником он сравнивал Академию с фата-морганой, писал, что достоинства этого учебного заведения иллюзорны, о преподавателях высказывался весьма скептически и намеревался приложить все силы к тому, чтобы не оказаться похожим на них. Теперь А. Булгакову пришлось и впрямь стараться, чтобы упреки в “болванизме” не прозвучали в его собственный адрес (и, насколько можно судить по сохранившимся отзывам его учеников, старания эти увенчались успехом).

Письмо твое я получил. Я устроиваюсь помаленьку. Уже прочитал три лекции: по обыкновению на первой струсил, потому что там торчали члены Совета с Ректором во главе. Вторая прошла так, как будто урок по греческому языку во II классе, а на третьей я чувствовал себя во всем своем духовном и научном всеоружии. По крайней мере первые три лекции студенты посещают исправно. Квартиру я нанял со столом у своего же профессора. Да эти мелочи, я думаю, тебе могут быть известны из моего письма Кратировым. Здоровье мое гораздо лучше, чем в Новочеркасске, по крайней мере я не чувствую той тягости, которая была связана с употреблением вина и водки в Новочеркасске. Вина здесь пить нет где, а водки я почти не пью, потому что за столом у нас ее не подают...

Теперь мне предстоит много работы и визитов, да и первое время было занято то подготовкою к лекциям, то устройством своей жизни, поэтому я замедлил тебе написать письмо... В Орле у вас все здоровы и как будто чувствуют себя порядочно. Надежды Матвеевны²⁶ нет в Орле: она странствует. Дмитрий²⁷ тоже здоров. Ты меня поставил в очень неловкое положение своим расчетом. Я получил денег совсем не столько, сколько ты думал, и я думал, от чего это зависит, не знаю, кажется, с меня должен быть какой-то вычет. Премии же за сочинение²⁸ я не получил, да и не знаю, когда мне ее дадут (хотя несомненно, что дадут: она назначена Советом). Теперь посмотри же мои расходы: куплены кровать, тюфяк, рукомойник (25 рубл.), письменный стол (50 рубл.), сапоги (5 рубл.), суконный сюртук (25 р.), а еще нужно: тарелок, самовар, 1/2 дюжины стульев, заплатить за квартиру, внести в братство, в Археологическое общество и т. д. и т. д. (расходам нет числа!), теперь представь, что мне нужно выдать еще десять рублей Дмитрию. Смотри, ты не ошибся ли, как ошибся раньше. Деньги я Дмитрию отдал, но смотри, как бы мне не пришлось их получить назад. Я вполне лишен возможности просчитать те же цифры и полагаюсь на твою арифметическую способность; кстати, о деньгах: когда придется производить расчет процентов в Кассе, то получи их за меня и перешли каким-нибудь способом мне, а также сообщи, кому попала моя кровать с тюфяком...

На тo, что говорят обо мне твои бывшие сослуживцы, я совершенно не обращаю внимания, да и ты не особенно беспокойся о том, чтo будут говорить о тебе. Впрочем, ты, пожалуйста, пиши мне о всяких курьезах. Мне это нужно просто для проверки своих психологических наблюдений. Сообщи, какое замечание сделал тебе С<емен> Алексеевич. Видишь ли, теперь становится ясно, что там такие твари, от которых нужно остерегаться и для которых не нужно и перстом ничего делать. Сам посуди: как тебя отблагодарили за бесплатные уроки катехизиса? Я тебе советую вот что: как-нибудь при удобном случае выскажись, что некоторые вещи, творящиеся в Новочеркасске, могут быть чрез твоего брата известны Учебному Комитету: это необходимо в видах твоего спокойствия. Между прочим, мое увольнение произведено неправильно. Для Совета Академии оно безразлично, а Правлению Училища будет нагоняй, если не теперь, то в будущем; об этом ты можешь сообщить С<емену> Алексеевичу, потому что он не выполнил указа Св. Синода, бывшего года 2 назад, т. е. во время его болезни...

Что еще написать? Передай всем, хорошо обо мне вспоминающим, мое глубочайшее почтение. Передай, что я помню их, что с их воспоминанием у меня на памяти проходят лучшие дни в новочеркасской жизни. Понятно, что это не с воспоминанием о Валентине или Александре Ивановиче, а с воспоминанием о Кратировых, Софье Гавриловне, Николае Яковлевиче, Кумовьях, Сергее Павловиче и его жене, Ляборинском; кого можно перецелуй от моего имени (и детей Кратировых), а кого нельзя – поцелуй тем руку (тоже от меня).

Я от тебя получил разом два письма: одно с деньгами. Благодарю за их присылку. Поблагодари и Дурасова за хлопоты. Скажи ему, что я ему могу доставить решение той геометрической задачи, которую он мне осенью задал. Желаю вам, – мелким деревцам – благополучно выбраться из того пожара, который подняла крупная Н<овочеркасск>ая гниль. Я живу хорошо: работаю, в дрязги ни в какие не вмешиваюсь, потому что их нет. У нас интересы есть несколько крупнее, чем взаимное носо-наклеивание. Отвечаю тебе открытым письмом, потому что нужно написать к празднику много других писем. Я в пятницу вечером выеду на праздники в Орел. Митрий и Коля³⁰ уже уехали, а мне нельзя, потому что я буду произносить проповедь при выносе плащаницы в пятницу. Будешь делать визиты, кланяйся всем моим знакомым. А по части “моего” предмета³¹ можешь пропеть выходную арию из “Русалки”. Выручи мою скрипку от Ив<ана> Васильевича и пришли мне. Расходы заплачу.

Кланяйся Марье Ив<ановне> и Анне Никол<аевне>.

В Орле все обстоит благополучно; у Дмитрия тоже. Пишу тебе открытое письмо, потому что нет времени написать более подробно: идут экзамены, а потому приходится заниматься подготовкою разных конспектов и отчетов. После 19-го несколько будет свободнее. Ректором нашей семинарии необходимо должен быть архимандрит, и назначение его зависит от московского Митрополита, а посему ты сам можешь сделать оценку слухов, которые ходят у вас, – насколько они верны. Твое письмо я получил, получил и письмо К-ва. Поклонись от меня всем знакомым. Поблагодари за поздравление Кротковых. Когда пришлешь мне посылку, непременно напишу подробнее. Именины я провел в Орле. Опиши результаты всего переживаемого.

Прошел день; настала ночь как время отдыха. Нужно отдыхать? – нет, вздумалось, наконец, исполнить тебе свое обещание – написать письмо подлиннее. Прошел учебный год; настали каникулы – время отдыха. Что же отдыхать? Нет времени, однако! В каком виде ваши блаженные, хотя и не блаженствующие, страны, текущие водою и вином и, однако, иссушающие мозг до окончательного одурения? Я давно не имею о них никакого сведения, потому что Отцы Николаи молчат, ты тоже. Не зная ничего о вас, я стану говорить о себе. Я здоров: седательные части тела пока еще выдерживают, хотя другое горе: рука от постоянных дрожаний при письме и держания мелких рюмок (крупные – черкасской породы – у нас не в моде) начинает пошаливать³³ : как бы не пришлось подвергнуть ее действию если не гальванического, то по крайней мере крапивного действия. В противном случае, к великому прискорбию, студентов следующего курса может постигнуть великое несчастие – слушать лекции те же, которые были у меня составлены!! Я очень этого не хотел бы, но если рука будет шалить, то придется обождать писать. Все зависит от того, что я нынешний год исписал, должно быть, полстопы разной (говорцовской [? – Е. Я.] почтовой и др.) бумаги. Экзамены мои сошли очень хорошо! Ассистентствовать еще придется два раза. Вот разница в экзамен-
ской процедуре: на своем экзамене я господин полный, как при вопросах, так и при выводе баллов. Не то, чтo у вас при всяком – видящем в себе начальство высшее, всяких гоголевских Лука Лукичей, Артемиев Филипповичей³⁴ и т<ому> под<обных> вицмундиров. У Дмитрия экзамен оканчивается 6-го июня, у Коли – 3-го, у Павловского – 7-го. Очевидно, Дмитрий с Павловским поедут вместе, хотя я не могу сказать достоверно: ни единой души во время экзаменов не видал и уже 10 дней не был в Академии (такой большой промежуток в ассистентстве). Последний раз я сижу на экзамене 7-го июня – у Павловского. После экзаменов буду сидеть и печься в Киеве, потому что это все равно, в Орле или в Киеве, хотя с Новочеркасском сравнить никоим образом нельзя: у меня есть сад при квартире, да не такой, как у Марьи Ивановны. Таким образом, писать будешь, пиши в Киев по адресу моей квартиры (Подвальный проулок, дом А. Розова), скажи о<тцу> Николаю Кириллову, что 15-го июля я буду непременно в Киеве, а у Кратировых расспроси их летний адрес (это нужно для письма к именинам Матушки-Прасковьи). Приеду ли я в Орел, я точно не знаю; когда соберусь, напишу. Напиши, когда выедешь из Черкасска. Пиши, пожалуйста, подробнее о всем, всем из своей жизни. Как живет Марья Ивановна, Анна Николаевна, белка [? – Е. Я.] (о других знакомых ты сам знаешь, что должен писать). Передай все поклоны, а А. Кириллову при этом еще то, что замедление по его делу зависит от юбилея³⁵ – он мешает редактору заняться ответом на интересующий его вопрос. Что же ты скрипку-то мне не перешлешь? Ужели ей так и погибнуть в Черкасске? Мне иногда очень скучно без скрипа. Напиши мне, какого сочинителя песня: “Спи, малютка мой прекрасный”³⁶ . Справься у Кратировых. Я хочу купить себе эту песню.

Целую тебя и весь учебный комитет по церковно-приходским школам.

Друзья холосты, а им уже под тридцать – пора обзаводиться семьями. В апреле 1890 года Владимир Позднеев женился на Анне Кукарниковой; и среди многочисленных поздравлений было, конечно, поздравление от Афанасия (писавшего от имени всей семьи):

Но на свадьбу друга А. Булгакову попасть не пришлось.

Твое приглашение пришло в Киев ко мне тогда, когда меня там не было, и я получил его уже после свадьбы. Спешу поздравить тебя и пожелать тебе всякого счастия и благополучия. Мои дела относительно женитьбы клеятся очень плохо, а главное, потому, что я не обладаю способностью устраивать свои дела так практично, как их устраивают люди, вкусившие Петербурга. Нет, брат! Верно, не жить мне с своим верхоглядством в этом мире, а лучше бежать куда-нибудь в пустыню: там и я буду счастливее, да и другим не буду мешать быть счастливыми.

Эти “удрученные” строки вряд ли стоит принимать всерьез, поскольку писавший их, судя по всему, уже и сам ходил в женихах: всего через три месяца, 1 июля 1890 года, Булгаков женится на двадцатилетней учительнице Варваре Покровской (свадьба состоялась в Карачеве Орловской губернии – родном городе невесты). Теперь, в свою очередь, приглашение на свадьбу получил В. Позднеев.

По случаю бракосочетания дочери нашей Варвары Михайловны с Афанасием Ивановичем Булгаковым покорнейше просим Вас пожаловать к нам на бал в собственный дом в 8 час. вечера Июля 1-го дня.

Протоиерей Михаил Васильевич

и Анфиса Ивановна

ПОКРОВСКИЕ

Венчание имеет быть в Казанской церкви в 6 час. вечера.

Забавно, что с таким же трехмесячным интервалом появятся на свет и сыновья двух друзей: Александр Позднеев – 17 марта, Михаил Булгаков – 15 мая 1891 года. Да и потом дети рождались как бы “синхронно”: в 1892 году у Позднеевых – Матвей³⁹ , у Булгаковых – Вера; в 1893 году у Булгаковых – Надежда, в 1894 году у Позднеевых – Ольга... Впрочем, на третьем ребенке Позднеевы остановились – а в семье Афанасия и Варвары Булгаковых родилось еще четверо: две дочери, Варвара (1895) и Елена (1902), и два сына – Николай (1898) и Иван (1900).

Последние письма отражают зрелый, семейный период в жизни А. Булгакова. Кроме Духовной академии, он в 1890–1892 годах преподавал в Киевском институте благородных девиц, а с 1893 года служил цензором. Имел чин статского советника, был кавалером двух орденов (“Станислав” и “Анна” 3-й степени). С 1902 года А. Булгаков занимает должность экстраординарного профессора Киевской духовной академии. В конце 1906 года получит степень доктора богословия, а в феврале 1907 года (всего за месяц до смерти) будет утвержден в должности ординарного профессора.

В памяти детей он останется прежде всего пишущим. Дочь Надежда вспоминала: “...он очень много писал, он очень много работал. Много времени проводил в своем кабинете”. И Михаил Булгаков тоже запомнил отца работающим: “Особое значение для меня имеет образ лампы с абажуром зеленого цвета. Это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений – образа моего отца, пишущего за столом”.

К началу XX века в семье шестеро детей: двое старших – Михаил и Вера – гимназисты; средние дочери Надежда и Варвара учатся дома; а двое младших мальчиков еще чуть ли не младенческого возраста. В 1902 году родится последний ребенок – дочь Елена (год этот вообще оказался бурным: получена должность профессора, строится дача, родится дочь, умирает младший брат Афанасия Ивановича, 29-летний Сергей). Жизнь не такая уж обеспеченная. Впрочем, Варвара Михайловна, кажется, весьма удачно дополняет “отвлеченный” характер профессора Духовной академии. Она не только успевает вести хозяйство, но и организует строительство дачи (при том, что беременна, а от города до участка надо добираться чуть ли не полдня!). Проявляет завидное упорство – словно чувствует, что всего через несколько лет останется тридцатишестилетней вдовой с семью детьми на руках (самому старшему – шестнадцатый год), “поднимать” которых ей придется самой. А. И. Булгаков скончался в марте 1907 года в возрасте 49 лет от той же болезни (нефросклероз), от которой в марте 1940 года на 49-м году жизни умрет его сын Михаил.

Но в первые годы XX века эти печали только в будущем; пока еще Булгаковы – полная и дружная семья. Так что постараемся не заканчивать на грустной ноте.

В разговорах о “мистическом” писателе Михаиле Булгакове считается хорошим тоном отыскивать какие-нибудь необъяснимые совпадения; отдадим дань традиции. В первом из опубликованных здесь писем отец тогда еще не родившегося автора “Мастера и Маргариты” внушал своему другу, что для студента и человека, в сущности, нет большего порока, чем трусость, а для поддержания духа обещал устроить В. Позднееву “бучку”. Через двадцать лет, в 1902 г., А. Булгаков пишет, что жена “решила устроить свою летнюю квартиру”. Местность под Киевом, где приобретен дачный участок, в письме не названо, однако, как известно, поселок именовался Буча. Стало быть, шутливая угроза вернулась к самому обещавшему: “бучу” устроила собственная жена.

Участок осваивался стараниями всей семьи; в конце концов построили и дачу (пять комнат и две террасы). Как вспоминала сестра Михаила Булгакова Надежда, “роскоши никакой не было. Было все очень просто. Ребята спали на так называемых дачках (знаете, теперь раскладушки). <...> В первый же год жизни в Буче отец сказал матери: “Знаешь, Варечка, а если ребята будут бегать босиком?” Мать дала свое полное согласие, а мы с восторгом разулись и начали бегать по дорожкам, по улице и даже по лесу. <...> И это вызвало большое удивление у соседей. Особенно поджимали губы соседки: “Ах! Профессорские дети, а босиком бегают!” <...> Отец обладал огромной трудоспособностью. <...> Он уезжал в Киев с дачи на экзамены. А с экзамена он приезжал, снимал сюртук, надевал простую русскую рубаху-косоворотку и шел расчищать участок под сад или огород. Вместе с дворником они корчевали деревья, и уже один, без дворника, отец прокладывал на участке (большой участок – две десятины) дорожки, а братья помогали убирать снятый дерн, песок”⁴⁰ .

Уже почти целый месяц, как я получил твое письмо с поздравлениями и пожеланиями к наступившему Новому году, но не мог раньше взяться за письмо, хотя и не занят исправлением никаких должностей и не имею никаких экстренных дел, какие застигли тебя в начале года. Я постоянно несу такую головокружительную работу, что почти не вижу времени за нею. Ты, может быть, не поверишь, что мы с женою часто не имеем времени поговорить о своих делах: я занят своими делами, жена домашнею толкотнею и наблюдениями за уроками ребят. Выходить из дома можем только на короткое время и то почти всегда врозь, чтобы не оставлять без своего призора свою мелкоту, которая повинуется только нашему голосу и не признает никакого авторитета. В гости почти никуда не ходим, и у нас почти никто не бывает. А тут еще Варвара Михайловна решила устроить свою летнюю квартиру, для каковой цели приобрела две десятины лесу и поручила одному подрядчику постройку деревянной дачи с необходимыми службами. Дача находится вне черты города (на двадцать третьей версте по новой – Киево-Ковельской – железной дороге). Но сообщения по ж. д. еще нет: приходится ездить для наблюдения при помощи городского трамвая (по 18 верст) и потом на лошадях (около 10 верст); это отнимает почти целый день. Если присоединить обсуждение планов и подробностей постройки, переговоры с подрядчиком и некоторые денежные операции, то тебе станет понятно, в каком круговороте важных и мелочных дел приходится вращаться. Твое письмо мне было приятно прочитать, как письмо из страны, о которой я вспоминаю всегда с интересом; порадовался за ваши личные дела; но мне было прискорбно слышать, что между вашим училищем и семинариею вечно пробегает черная кошка. Что бы жить-то в единодушии и мире! Ведь для всех это было бы полезнее. Пожалел я и Семена Алексеевича. Что же теперь сталось с его детьми? Есть ли у них какие-нибудь средства. Благодарю за сообщение о куме и крестнице: я до настоящего времени не выбрался написать ей письма. Наши дети учатся (двое ходят в гимназии) порядочно: надеемся на переход без экзаменов. А третья и четвертая девочки учатся дома. Надеемся летом жить на своей земле и собственноручно культивировать дикий участок, превращая лесок в сад и маленькую часть – в огород. Дал бы Бог здоровья (чего и вам от души желаю). Прошу тебя передать от меня сердечный привет всем моим сослуживцам и всем, которые меня помнят в училище, семинарии и в городе. Я многих перезабыл имена, некоторых – фамилии, а потому не называю по именам. Сердечный привет И. А. Одноранову, Алексею Ивановичу Попову (? так), Евсееву (имени и отчества не знаю), Валентину Ивановичу и его брату Григорию (?). Затем: Н. В. Кратирову с семьею, Кирилловым, Епифановичу, Ляборинскому и т. д. Само собою понятно, что куме и крестнице привет на первом месте. Поживаем мы помаленьку: тяжело жить с такою, как моя, большою семьею в большом городе, но кое-как перебиваемся, работая не покладая рук большую часть суток. В настоящее время говеем; на Масленице к нам приехала моя Мамаша и тоже осталась поговеть здесь... Крепко целую тебя и твою семью. От имени Варвары Михайловны посылаю вам приветствие и пожелание здоровья.

У меня случились перед праздником такие головокружительные обстоятельства, что я едва только теперь прихожу в себя. Поздравляю тебя и всю твою семью с наступившим Новым годом и желаю от себя и всей своей семьи всяких благ. В конце осени мы имели возможность видеть у себя Алексея Матвеевича, что очень приятно после долгой разлуки. Жаль только, что он не мог остаться в Киеве еще два-три дня и очень был занят. Пиши мне, как вы живете; а также сообщи, что из себя представляет о<тец> Н. А. Моисеев, от которого я получил сегодня письмо. Кланяйся знакомым; передай привет своей супруге.

Письма Афанасия Булгакова хранились в семье Владимира Позднеева более ста лет, и повествование будет неполным, если не сказать несколько слов об истории этой семьи.

Старший сын Владимира Позднеева Александр, ровесник Михаила Булгакова, в 1915 году окончил историко-филологический факультет Московского университета; но сложилось так, что филологией (древнерусской литературой и фольклором) по-настоящему занялся лишь после пятидесяти. В 1958 году он защитил докторскую диссертацию и до 1969 года заведовал кафедрой в МГЗПИ (ныне – МГОПУ). После смерти А. В. Позднеева ( 1975 ) хранительницей домашнего архива была его вдова Мария Алексеевна: благодаря ее любезности мы и получили в свое время возможность познакомиться с письмами А. Булгакова. В настоящее время часть их передана в Отдел рукописей РГБ; другие по-прежнему хранятся в домашнем архиве; местонахождение ряда писем неизвестно, и существуют лишь их фотокопии.

Большую благодарность за помощь в разысканиях приносим Алексею Александровичу Позднееву – внуку Владимира Позднеева, сыну А. В. и М. А. Позднеевых, полковнику-инженеру в отставке, кандидату технических наук, академику Российской академии космонавтики.

¹ Афанасий (1859–1907), Михаил (1860–1937), Петр (1861–1937), Елена (1865?–1920), Софья (1866–1920), Николай (1867–1910), Ферапонт (1870–1920), Сергей (1873–1902), Анна (1875–1944?); во младенчестве умерли двое последних – Авраамий и Владимир.

² Надежда (1846–1919), Алексей (1851–1920), Евгения (1852–1924), Владимир (1860–1929), Вера (1862–1920), Дмитрий (1856–1942), Софья (1866–1943); еще девять сыновей и дочерей умерло в младенческом и детском возрасте.

³ Младший из “японцев”, Николай, после окончания в 1917 г. Киевской Александровской гимназии вернулся к родителям; затем (видимо, в 1920 г.) оказался в США и поступил в университет Беркли в Калифорнии; работал на радио и телевидении, писал музыку к теле- и радиопередачам, а позже (сменив фамилию на Болин) стал киноактером в Голливуде. Константин же продолжал жить у Булгаковых в Киеве еще несколько лет (по крайней мере до 1922 г.), работал в АРА (Американо-российская ассоциация помощи), но после ее ликвидации тоже оказался за океаном – в США и Мексике; занимался, в частности, бизнесом в добывающей промышленности. Родители “японцев”, Петр и Софья Булгаковы, после отъезда из Японии некоторое время жили в Шотландии (Эдинбург), затем переехали в США, в Калифорнию (Окленд). П. Булгаков умер в 1937-м, а его жена – в 1943 г. (незадолго до смерти сыновья перевезли ее в Лос-Анджелес).

⁶ Ф. Преображенский, друг А. Булгакова и В. Позднеева, учившийся вместе с последним в Санкт-Петербургской духовной академии.

⁷ А. М. Позднеев – брат В. Позднеева, впоследствии известный востоковед (в 1896–1898 гг. опубликовал двухтомный труд “Монголия и монголы”), профессор Санкт-Петербургского университета. Кстати, именно благодаря влиянию А. М. Позднеева брат Афанасия Булгакова Петр (живший в Белгороде) уехал в 1901 г. во Владивосток, чтобы преподавать там в Восточном институте, после чего оказался в Японии.

⁸ А. Булгаков обращается к нескольким друзьям сразу (см. след. письмо), а потому говорит о В. Позднееве в третьем лице.

⁹ По-видимому, это действительный размер: 14 вершков = 62 см (выше среднего).

¹⁴ А. Булгаков родился 17/29 апреля, так что его именины, вероятно, приходились на 23 апреля (6 мая) – день памяти св. мученика Афанасия-Волхва (совпадающий с праздником св. Георгия Победоносца).

¹⁶ Имеется в виду тема письменной работы. Алексий (1290-е–1378) – святой и всея России чудотворец; с 1355 г. – митрополит всея России; опекун и воспитатель малолетнего князя Дмитрия (Донского).

¹⁸ Помпей Великий (I в. до н. э.) – римский полководец и государственный деятель; Солон (VI в. до н. э.) – афинский политический деятель и поэт; М. М. Сперанский (1772–1839) – русский государственный деятель.

²² Ольга Константиновна – жена А. М. Позднеева.

²³ Судя по всему, намек на какую-то романтическую историю.

²⁵ Цит . по: Рогозовская Т. А. Письма А. И. и В. М. Булгаковых // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник: 1991. М., 1997. С. 36–37.

²⁷ Д. М. Позднеев – брат В. Позднеева, востоковед, автор работ по истории Японии и Китая.

²⁸ Видимо, имеется в виду магистерская диссертация А. Булгакова “Очерк истории методизма”.

²⁹ Открытое письмо. Адрес: “В Новочеркасск (Донской области). Его Высокоблагородию, преподавателю Духовного училища Владимиру Матвеевичу Позднееву”. Почтовые штемпеля: “Киев. 20 апр. 1888. Почтовая контора 24”; “Новочеркасск. 23 апр. 1888”.

³⁰ По-видимому, Н. И. Булгаков – брат А. Булгакова, также учившийся в Киевской духовной академии

³¹ Неясно, о каком “предмете” идет речь, – возможно, уже о Варваре Покровской, будущей матери Михаила Булгакова.

³² Открытое письмо. Адрес: “В Новочеркасск Его Высокородию Владимиру Матвеевичу Позднееву Учителю Духовного училища в здание училища”. Почтовые штемпеля: “Киев. 11 мая 1888. Почтовая контора 24”; “Новочеркасск. 14 мая 1888”.

³³ Действительно, это письмо написано гораздо менее четким и разборчивым почерком, чем другие.

³⁴ Персонажи комедии Н. Гоголя “Ревизор”: Лука Лукич Хлопов – смотритель училищ, Артемий Филиппович Земляника – попечитель богоугодных заведений.

³⁵ Вероятно, речь идет о праздновании 900-летия крещения Руси.

³⁶ Песня или романс на слова “Казачьей колыбельной песни” М. Лермонтова (“Спи, младенец мой прекрасный...”).

³⁷ Телеграмма из Орла. Адрес: “[СПб.] Угол Мойки и Крюкова канала, д. 98/21, кв. 22. Владимиру Матв. Позднееву”.

³⁸ Данное письмо частично опубликовано в кн.: Кораблев А. Мастер: Астральный роман. Донецк, 1996. С. 13.

³⁹ Кстати, одноклассником и приятелем Матвея Позднеева по Новочеркасской гимназии был Алеша Лосев, ставший впоследствии известнейшим философом, филологом и историком античности А. Ф. Лосевым.

⁴⁰ В 1923 г. Михаил Булгаков писал из Москвы в Киев сестре Вере: “Нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы сохранить мамин участок в Буче? Смертельно мне будет жаль, если пропадет он”. Но “сохранить” дачу все же не удалось.

⁴¹ Частично опубликовано в кн.: Кораблев А. Мастер. С. 15–16.

⁴² Адрес: “г. Новочеркасск (Дон. обл.). Его Высокородию Владимиру Матвеевичу Позднееву, Преподавателю Донского Новочеркасского училища”. Почтовый штемпель: “Киев. 6.I.1905”.