Вольский Н.Н. Лингвистическая антропология. Введение в науки о человеке. Курс лекций. - Новосибирск: Изд. НГПУ, 2004. - 238 c. ОГЛАВЛЕНИЕПредмет лингвистической антропологии. - Поведение и психика животных как фактор, определяющий направление прогрессивной эволюции. -
Взаимодействие живого организма и окружающей его среды. - Понятие “умвельт” (Umwelt). -
Человек как биологически недовоплощенное существо, не имеющее собственного умвельта. - Данные антропологии о биологической недовоплощенности человека. - Недостаточность генотипа человека для определения человеческого умвельта. - Язык как часть генетической памяти вида Homo sapiens. Гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа. - Русский язык и индоевропейская языковая семья. - Этимологический метод исследования языка.
Понятие о внутренней форме слова. - Этимология русского слова “человек”. - Происхождение и смысл русского слова “личность”. Homo animal rationale, quia orationale
(Человек - животное разумное, ибо говорящее)
Т.Гоббс Тема 1.
Предмет лингвистической антропологии.
Многомерность Человека и Мира. Мы начинаем изучение предмета, который называется “Лингвистическая антропология” с подзаголовком “Введение в науки о человеке”. Прежде чем перейти к изложению вопросов, составляющих этот курс, я, в качестве введения, должен сказать несколько слов о том, чтo представляет наш предмет, о чём пойдёт речь на наших занятиях. С одной стороны, предмет этот новый - и не только для вас - можно сказать, что такой науки ещё и не существует, она только складывается. В частности, и для вас это важно, не существует стандартных учебников по данному предмету. Вопросы, которые мы будем обсуждать, излагаются в книгах, относящихся к самым разнообразным областям науки. Там они представляют собой части, входящие в состав этих наук, в нашем предмете они являются частями единого целого. Поэтому, хотя бoльшую часть того, что я вам буду рассказывать, можно найти и прочитать в доступных в библиотеках книгах, всё же это требует значительных усилий и затрат времени - целое придется собирать по кусочкам. И при этом ещё надо понимать, какое именно целое вы хотите собрать. Практически при изучении этого предмета вам придется ориентироваться в основном на мои лекции. Это не значит, что не стоит читать книги, которые перечислены в списке литературы (для того и дается этот список, чтобы вы читали книги, в нём указанные), но прочитанное надо сложить в ту конструкцию (схему), которая будет дана в лекциях. С другой стороны, вопросы, излагаемые в данном курсе, имеют длительную историю. Это одни из первых вопросов и проблем, с которыми столкнулись люди, начинавшие рассуждать об устройстве мира и тем самым закладывавшие основы науки вообще - научного метода познания. Что такое “человек”? В чём его сущность? Чем человек отличается от других существ? Каково его место в мире? Все эти вопросы возникают сразу же, как только люди начинают задумываться над своим собственным существованием. Наш предмет имеет в названии слово “антропология”, следовательно, это наука о человеке - от др.-греч. anthropos “человек” + logos “слово, учение”. Человека изучает множество разных наук (психология, биологические и медицинские науки, история, экономика, социология). Каждая из этих наук рассматривает человека (людей) в каком-то аспекте, изучает какие-то свойства человека, присущие ему качества, его поведение, внутреннее устройство его тела и т.п. Но прежде чем изучать какой-либо объект, нужно уметь отличать его от других объектов, нужно знать, чтo это такое. В подавляющем большинстве случаев науки, изучающие человека, не дают определения этому объекту - молчаливо предполагается, что какое-то практически пригодное представление о “человеке” есть у каждого, кто приступает к изучению этих наук. И это действительно так: ещё в раннем детстве мы научаемся отличать людей от всех других встречаемых нами в жизни предметов, не испытывая особенных затруднений. Но это лишь бытовое представление - нечеткое, трудновыразимое, внутренне противоречивое, - оно не обладает свойствами научного понятия. Чтобы перевести имеющиеся у нас бытовые знания о человеке в логически ясную форму понятия и дать определение человека, необходимо специальное изучение предмета. Испокон веку вопросом о сущности человека занималась философия: один из главных её разделов - учение о человеке. Относительно недавно, во второй половине XIX века, появилась отдельная наука - антропология, предметом которой стали не конкретные свойства людей, а люди вообще. Казалось бы, именно антропология должна дать четкое научное определение человека, пригодное для его использования в других науках. Но исторически сложилось так, что при становлении антропологии центральное место в новой научной дисциплине заняли вопросы о происхождении человека, о процессе антропогенеза. (Кроме этого в курсе антропологии изучаются вопросы полиморфизма человеческих популяций - полового, возрастного, расового - и этнографические вопросы, связанные с изучением “примитивных”, не принадлежащих к европейской цивилизации народов). Вопросы о сущности человека опять оказались за пределами внимания ученых. В ответ на такое развитие событий около 70 лет назад возникла новая дисциплина - философская антропология. Это как бы раздел антропологии, но в то же время и раздел философии; занимаются этой наукой в основном профессиональные философы. Лингвистическую антропологию можно рассматривать как часть философской антропологии, как одно из её направлений. Фактически лингвистическая антропология предлагает один из путей решения главной проблемы этой науки - вопроса о сущности человека. С вышеизложенной точки зрения наша дисциплина является введением в науки о человеке. Первое, что следует сделать, начиная изучение человека в психологическом (или каком угодно другом) плане, это разобраться в том, какой объект мы собираемся изучать; понять, хотя бы в общих чертах, с чем мы, собственно, имеем дело. В противном случае мы будем постоянно сталкиваться с разнообразными проблемами, которые неразрешимы внутри психологии, поскольку связаны с непрояснённостью самого предмета психологического изучения. Так и происходит на самом деле: психология в своем развитии постоянно натыкается на такие проблемы и вынуждена как-то решать их, фактически вторгаясь при этом в пределы философской антропологии. Ясно, что было бы более рационально изучать эти вопросы отдельно, в качестве введения и философской основы для дальнейшего изучения человеческой психики. Итак, наша главная проблема - разобраться, в чём состоит сущность “человека вообще”, Человека с большой буквы, по отношению к которому все существовавшие, существующие, и те, которые ещё будут существовать, люди - лишь образцы, отдельные примеры, конкретные реализации понятия Человек. Поясню: предположим, мы обнаруживаем в космосе неких существ или у нас на Земле появляются некие существа, в чём-то похожие на привычных нам людей, подобных нам с вами, а чем-то от них отличающиеся. Как нам решить вопрос, люди ли это? Наши бытовые представления здесь уже не годятся. Для рационального обоснованного ответа необходимо рациональное, логически ясное понятие Человека. Необходима какая-то мерка, приложив которую, мы будем иметь основания сказать: “Да, это люди, хотя и другой, необычной, разновидности”, или: “Нет, это не люди, а существа другого типа”. И ещё, заканчивая эти вводные пояснения, я хочу ответить на вопрос, который, может быть, уже появился у вас: понятно, почему антропология, но почему она лингвистическая? Ясный ответ на этот вопрос появится только в ходе наших рассуждений, но предварительно, чтобы наметить направление движения, цель, к которой мы должны прийти, я скажу, что суть того взгляда на сущность человека, который я вам буду излагать, заключается в понимании человека как живого существа, возникающего в результате обучения, и главную роль в этом процессе играет освоение языка. Сущность человека следует искать в его языке, именно он образует сущностное ядро каждого человека. Поэтому главный путь изучения человека - изучение человеческого языка, а, следовательно, главная из наук о человеке - лингвистика. Теперь, закончив с этим, перейдем к рассмотрению нашего главного вопроса: в чём заключается сущность человека? Первое, что следует сказать о содержании наших обычных представлений об объекте, называемом словом человек, это то, что они неоднородны. В разных контекстах со словом человек связываются различные комплексы представлений. Классик философской антропологии немецкий ученый Арнольд Гелен формулирует это следующим образом: “...решение нашей задачи построения совокупной науки о человеке, возможно, уже заключает в себе первый член гипотезы, а именно, гипотезы о том, что “человек” есть предмет единый и доступный одной науке. При более близком рассмотрении это утверждение распадается на два тезиса: тезис о единстве вида “человек” и тезис о единстве или “целостности” в себе каждого отдельного человека. Конечно, первое утверждение не исключает разновидностей и видов внутри рода “человек”, а означает только, что этот род отграничен в себе ясно и без переходов, по крайней мере в известные нам эпохи, и что это подлинно биологический род. Это можно считать надежно установленным, и точно так же, как есть общая анатомия “человека” - подлинная наука, логически предшествующая всякой специальной анатомии и морфологии рас, так и логически безупречна общая наука о человеке. Гораздо труднее второй тезис о единстве, или целостности, человека в себе. Окажись он неправильным - и нам пришлось бы иметь дело с другим утверждением, что человек составлен по меньшей мере из двух различных “субстанций”, тела и души. ...существуют две различные науки, которым следовало бы разделиться в исследовании человека: биология (морфология, физиология и т.д.) и психология... ...нашей гипотезе противостоит гипотеза эмпирического дуализма, простого сосуществования по меньшей мере двух наук о человеке, причём нет никакого сомнения, что понятия образуются в них совершенно по-разному”.[1] Речь здесь идет о том, что описание человека в биологической системе координат (в терминах анатомии, физиологии) и описание его же на языке, в котором есть слова, обозначающие чувства, мысли, желания человека, его общественное положение, отношения с другими людьми и т.п., не сводимы друг к другу. Они, можно сказать, параллельны друг другу, как параллельны высказывания “Этот стол деревянный” и “Этот стол красивый”. Эти два аспекта, в которых рассматривается человек, традиционно принято разграничивать как душу человека и его тело. Мы привычно представляем, что душа находится “в теле” (по крайней мере, пока человек жив). “Я”, читающий вам лекцию (субъект данного высказывания), находится внутри “меня” же, но уже рассматриваемого как тело. Мои мысли находятся в моей голове. Нет необходимости отказываться от такого привычного способа выражения. Для бытовых целей такое понимание вполне приемлемо, но нужно ясно представлять себе, что это лишь метафорический способ выражения. Любая попытка уточнить это “квази-пространственное” представление о взаимоотношениях души и тела приводит к тому, что нам приходится признать отсутствие души “внутри” тела - их отношения не могут быть описаны в терминах физического пространства. Как бы детально не изучали мы нервную систему, головной мозг человека, мы не обнаружим там мыслей, чувств, ярких воспоминаний, надежд. Там, внутри тела, есть только нервные клетки, волокна, электрические импульсы, потоки ионов, мембранные потенциалы, изменяющиеся во времени. То есть в физическом пространстве можно найти только физические объекты и процессы - никакой психики там нет. И дело, естественно, не в том, что мысли очень маленькие, юркие и слишком прозрачные, и поэтому их нельзя увидеть в микроскоп и ухватить пинцетом. Речь идет о принципиальной невозможности обнаружить их “в теле”. Такая попытка равносильна тому, что мы откроем заднюю крышку телевизора и попытаемся увидеть, как человечки, которых мы видим в телевизоре, проскакивают из антенны на экран. На экране происходит какое-то действо, герои влюбляются, мучаются, ссорятся, но бессмысленно искать эти мучения в проводках внутри телевизора или пытаться примирить героев, изменив величину каких-то сопротивлений и конденсаторов. То, что происходит в телевизоре, и то, что происходит в сериале, нельзя свести одно к другому, хотя, безусловно, эти процессы связаны между собой и, в какой-то степени, зависят друг от друга. Возьмем другой пример. Вот на столе лежит книга, предположим, что это роман “Евгений Онегин”. С одной стороны, книга - это физический предмет, с другой - это литературное произведение. О чём идет речь, когда мы говорим слово “книга”, можно понять только из контекста: если мы говорим: “В этой книге крупный шрифт”, речь идет о физическом облике книги, если же мы говорим: “Это энциклопедия русской жизни”, ясно, что мы имеем в виду литературное произведение. В этой книге есть персонаж - Татьяна Ларина, она несомненно присутствует в этой книге, но ясно, что она находится не между страницами, как засушенный цветочек, не на поверхности страниц, не внутри них, она находится в другом слое реальности, нежели страницы и штрихи типографской краски на них. Если мы скажем: “Это книга Пети Сорокина”, то фактически мы тем самым переместимся ещё в один слой реальности, здесь мы говорим об имущественной принадлежности этой книги. Как бы мы ни исследовали физические параметры книги, как бы ни вчитывались в её содержание, мы не сможем из воспринимаемых нами фактов вывести её принадлежность конкретному человеку - ни в литературной реальности, ни в физической реальности эти имущественные права на книгу не присутствуют. Тогда получается, что не только “человек” в этом смысле неоднороден, но и представления о других предметах тоже неоднородны. Множество предметов, присутствующих в нашем мире, предстают перед нами как многомерные, как принадлежащие различным слоям реальности, разным сферам бытия. Каждый из этих предметов можно как бы спроецировать на разные плоскости, которые могут быть связаны между собой, но не сводимы друг к другу. Если мы рассматриваем предмет в какой-то плоскости, как-то взаимодействуем с ним в этом слое реальности, всё содержимое других плоскостей для нас просто не существует - его нет (и не потому, что мы его не замечаем, а потому, что его здесь реально нет). При желании избежать этого вывода можно сказать, что в истинной реальности существуют только страницы книги и типографские значки на них, а Татьяна Ларина и прочие персонажи существуют только в нашем воображении - в реальности их нет. При подобной попытке выделить некий привилегированный слой реальности обычно в качестве такого слоя выбирается физическая реальность. Предполагается, что этот слой действительно реален - существует независимо от нашего мнения, - а все остальные слои считаются его производными, так что их в конечном итоге можно свести к событиям в базовой физической реальности. Не вдаваясь в подробности, сразу нужно сказать, что этот путь рассуждений заводит в тупик - европейская философия в течение двух с половиной тысяч лет прошла этот путь до конца и убедилась, что он бесперспективен. У нас нет возможности с этим здесь разбираться, и поэтому я приведу только один пример, показывающий, что на этом пути рассуждений нельзя так просто избавиться от “слоистой”, многомерной реальности, что следование такому “радикальному варианту материализма” логически приводит к тому, что вся реальность оказывается воображаемой. Есть Луна, и есть Земля. Это физические тела, расположенные в физическом пространстве. Земля больше Луны. Отношение “больше” нельзя разместить в физическом пространстве, его там, безусловно, нет. И тогда мы должны выбирать: либо считать, что “больше” не является физическим фактом (частью базовой физической реальности), а существует только в воображении наблюдателя (если такого наблюдателя нет, то и никакого отношения по величине между предметами нет, а следовательно, нет и никаких величин), либо всё же согласиться с тем, что даже физическая реальность не совпадает по объёму с физическим пространством - в реальности есть что-то, не находящееся в физическом пространстве. Таким образом, будем исходить из того, что реальность многослойна и каждый слой обладает своим собственным способом существования, своим правом на существование. Это не значит, что между этими слоями нет никакого взаимодействия. То, что происходит в одном слое, вполне может влиять на течение событий в другом слое. В нашем примере с книгой: если мы вырвем часть страниц, некоторые эпизоды, в которых участвует Татьяна Ларина, некоторые её свойства могут перестать существовать, они исчезнут из этой книги, и соответственно, персонаж этой книги изменится. С другой стороны, события, происходящие в литературном произведении, косвенно могут влиять на судьбу книги как физического предмета: если читателям интересны персонажи книги, то такую книгу читают, хранят, переиздают, если же они читателям не нравятся - такую книгу сдают в макулатуру, и в конце концов, эти книги исчезают из физической реальности. Если же обратиться к человеку, то всем нам известно множество фактов, свидетельствующих, что как душа влияет на происходящее с телом, так и состояние тела в значительной мере определяет состояние души.
Примечания [1] Гелен А. О систематике антропологии. // Проблема человека в западной философии. М.1988, с. 158-159
Литература
1. Гелен А. О систематике антропологии. // Проблема человека в западной философии. М.1988, с.152-201
2. Григорьян Б.Т. Философская антропология. // Буржуазная философская антропология ХХ века. М.1986, с.188-213
3. Фарре Л. Философская антропология. // Это человек. Антология. М.1995, с.170-21
4. Шелер М. Положение человека в Космосе. // Проблема человека в западной философии. М.1988, с. 31-95
Тема 2.
Поведение и психика животных как фактор, определяющий направление прогрессивной эволюции.
Взаимодействие живого организма и окружающей его среды. В наших предыдущих рассуждениях, пытаясь каким-то образом подойти к выяснению сущности человека, мы столкнулись с тем, что понятие человека неоднородно. Традиционно человек понимается, с одной стороны, как материальное тело, в котором происходят различные физические и химические процессы, а с другой стороны, как некая нематериальная сущность (душа), которая, собственно, и является субъектом всех человеческих высказываний и действий и которая чувствует себя владельцем и повелителем тела. Эти два плана существования человека несводимы к одной плоскости: каждому из них соответствует своя сфера реальности, свой слой бытия. Более того, мы пришли к выводу, что такая многомерность не является специфичной для класса существ, называемых человек. Множество предметов в мире одновременно принадлежат разным планам бытия. Одна и та же вещь существует и как мраморная статуя, и как предмет религиозного культа, и как произведение искусства, и как подарок, и как камень, и как часть церковного имущества и т.д. и т.д. И в каждом таком слое реальности предмет обладает особым способом существования, не сводимым к тому, чтo происходит с ним в других измерениях бытия. В то же время то, что происходит в одном слое реальности, может влиять на события в другом слое. Потребности человеческого тела приводят к возникновению в его душе определенных желаний, для осуществления которых в психической сфере формируется идеальный план действий, и затем этот план воплощается в реальность благодаря определенному функционированию тела. Но точно так же обстоит дело и с животными, в этом отношении они ничем не отличаются от человека. Если считать, что у животных есть душа, не сводимая к реакциям тела (а, по крайней мере, для высших животных её наличие нельзя отрицать: млекопитающие, птицы, судя по их поведению, чего-то хотят, куда-то стремятся, испытывают удовольствие и страх, у них есть зачатки мыслительной деятельности и т.д.), то происходящее в душе оказывает прямое влияние на процессы, в которых участвует тело. Более того, обоснованно предполагается, что психика животных развивается в эволюции главным образом для того, чтобы тело функционировало как можно более эффективно. Чем сообразительнее животное, чем адекватнее его эмоциональные реакции на ситуацию, в которую оно попало, тем больше шансов на то, что организм животного получит достаточное количество пищи, избежит нападения хищника и т.п. Поэтому в процессе эволюции строение тела животных изменяется таким образом, чтобы создать предпосылки для возникновения сложных психических реакций. В частности, развивается нервная система, которая является субстратом развитой психической деятельности. Всё это вполне очевидные вещи. С тем, что эволюция тела ведет к развитию всё более сложной и эффективной психики, никто не спорит. Длительный и временами ожесточённый спор происходил в биологии по противоположному вопросу: может ли психическая деятельность животных определять направление эволюционного процесса? Это спор между так называемыми ламаркистами и дарвинистами. Вы знаете, что Жан Батист Ламарк был первым биологом, создавшим теорию биологической эволюции и изложившим её в своей книге “Философия зоологии” (1809 г.). Каким образом он представлял себе процесс эволюционных изменений, можно видеть из его примера с жирафом: жираф и его предки жили в саванне и питались тем, что срывали листья с растущих там деревьев; когда-то предки жирафа имели обычную шею, такую же, как и другие жвачные животные, но в течение длительного времени им приходилось тянуться, чтобы достать высоко расположенные листья; это приводило к упражнению шейных мышц и некоторому удлинению шеи; их потомки получали по наследству уже немного удлиненную шею и вновь упражняли её, достигая чуть больших результатов, которые наследовались их потомством; благодаря многократному повторению этого процесса, современные жирафы имеют шею, которая позволяет им срывать листья на высоте, недоступной никаким другим животным, что дает им определенные преимущества в случаях недостатка корма [2]. Подобных примеров и рассуждений в книге Ламарка много, и из них видно, что объяснение процесса эволюции основывается на следующих предпосылках: 1) главным фактором, запускающим процесс эволюции, фактором, который начинает действовать, когда никаких изменений тела ещё нет, и который определяет направление изменений, является психический импульс - конкретно направленное желание животного (сорвать высоко расположенный лист), возникающее в ответ на общебиологическую пищевую потребность (чувство голода ); 2) привычное многократное повторение какой-либо деятельности (упражнение какой-либо функции) приводит к изменениям тела, способствующим выполнению этой деятельности (наличие таких индивидуальных изменений тела при упражнении - это бытовой факт, который наука отрицать не может); 3) изменения тела, приобретенные животным в течение индивидуальной жизни, в полном объеме или частично, передаются потомкам этого животного – это так называемое наследование благоприобретенных признаков (во времена Ламарка уверенность в том, что такой процесс происходит, была практически всеобщей). Таким образом, процесс эволюции по Ламарку, в основном, телеологичен - он направляется целями, возникающими в психике эволюционирующих животных - изменения тела не случайны, а соответствуют той потребности, которую испытывают представители данного вида животных. Через полвека после выхода в свет книги Ламарка появляется теория эволюции Чарльза Дарвина, в ней главное внимание уделяется действию естественного отбора. В теории Дарвина причинам, по которым возникают первоначальные изменения тела, не придаётся особого значения. Они возникают случайным образом, вне зависимости от того, какие потребности испытывает животное (по современной терминологии, это случайные мутации), но, возникнув, они становятся материалом для естественного отбора. При этом те животные (индивиды), у которых случайные изменения тела благоприятствуют выполнению какой-либо функции, получают преимущества в борьбе за существование и имеют больше шансов дожить до детородного возраста и оставить потомков, передав им свою мутацию, по сравнению с теми, кто таких изменений не имеет. Благодаря этому доля индивидов, имеющих такую благоприятную мутацию, увеличивается от поколения к поколению, что, собственно, и составляет содержание процесса прогрессивной эволюции. Дарвин никоим образом не спорил с Ламарком. Но ещё через 50 лет (в начале ХХ века) разгорелся бурный спор между неоламаркистами и неодарвинистами, который продолжался полвека и в нашей стране приобрёл совершенно неприемлемые в науке формы. По существу, спор шел о том, имеют ли первичные изменения направленный или случайный характер, но поскольку в теории Ламарка предполагается передача потомкам приобретённых изменений, то спор шел, главным образом, вокруг вопроса “наследуются ли приобретенные признаки”. Спор выиграли неодарвинисты, и в современной биологии считается, что приспособительные (направленные) изменения тела, возникающие в течение индивидуальной жизни, не наследуются, и все обнаруживаемые у потомков наследственные изменения являются случайными мутациями, которые происходят независимо от индивидуальных изменений тела родителей. Таким образом, взгляд Ламарка на определяющую роль психики в процессе эволюции признан устаревшим и опровергнутым экспериментально. [3] Но в ходе этого спора из поля зрения спорящих ушла самая главная, на мой взгляд, часть рассуждений. Действительно, сколько бы предки жирафа не тянулись к листьям и как бы не упражняли свои шеи, на возникновение у них мутаций, обусловливающих наследственное удлинение шеи, это никак повлиять не может. Они возникают по причинам, никак с потребностями и поведением животных не связанными. Но, исходя из этой точки зрения, мутации, приводящие к удлинению шеи, возникали не только у предков жирафа, но и у других жвачных (коровы, антилопы) - причём с той же самой частотой, что и у жирафов. Почему же только у жирафов естественный отбор поддержал накопление и распространение этих мутаций? Ответ очевиден: потому что предки жирафов тянули шеи к высоко расположенным листьям - для них это было важно, - а предки коров щипали траву под ногами, и обладание длинной шеей не давало им никаких преимуществ в борьбе за существование. То есть для того, чтобы отбор мог проявить себя в усовершенствовании какой-то функции, совершенно необходимо, чтобы соответствующая деятельность регулярно повторялась, чтобы она была привычной в течение многих поколений. Направление эволюции задается поведением животных, а поведение зависит не только от наличия определенных органов (плавников, крыльев), но и от психической компоненты: желаний, стремлений, навыков, эмоций, то есть тех психических факторов, которые определяют стратегию и тактику животного в различных жизненных ситуациях. Фигурально выражаясь, предки зайцев выбрали стратегию убегать, как только завидят хищника, в этой ситуации у них доминировала эмоция страха и стремление к бегству, поэтому у современных зайцев раскосые глаза, большие уши и большие сильные лапы. Если бы их предки приняли стратегию обороны (зубами, когтями), то, по-видимому, зайцы сегодня выглядели бы как саблезубые тигры, забросили бы морковку и капусту и перешли бы к более сытной мясной пище. Итак, если наши рассуждения верны, то процесс биологической эволюции можно описать следующим образом: возникшая в результате предшествующего развития психика животных оказывает всё большее влияние на поведение животных, которое косвенным образом - задавая направление естественного отбора - определяет в общих чертах вектор дальнейшей эволюции. И это влияние психического фактора на эволюцию животных тем больше, чем более развита психика, то есть оно возрастает с ходом эволюции. По-видимому, его эффект близок к нулю у одноклеточных или примитивных беспозвоночных, но становится важнейшим фактором прогрессивной эволюции у млекопитающих. Оставляя в стороне частности, можно сказать, что функцию и соответствующие этой функции органы создает желание функционировать. (Если подавляющее большинство животных какого-то вида почему-то - совершенно неважно, почему - убеждено, что их счастье находится под землёй и упорно зарывается в землю, не обращая внимания на всё, что находится на поверхности земли, то можно быть уверенным в том, что их потомки приобретут все необходимые для жизни под землёй анатомические и физиологические приспособления, и, действительно, будут счастливы именно там, поскольку счастье в других условиях станет им просто недоступным. Для этого нужно только, чтобы это убеждение сохранялось в течение нескольких миллионов лет, передаваясь потомству.) Таким образом, материалистическое, естественнонаучное понимание процесса эволюции приводит нас к утверждению, что, начиная с определенного уровня развития, в основе прогрессивной эволюции живых существ лежит нечто нематериальное: идея, интенция, направленный к чему-то жизненный порыв, устремление, мечта, в конце концов. Присутствуя в своем (нефизическом) слое реальности, это стремление является причиной того, что возникают вполне материальные, имеющие физические параметры вещи: зубы, когти, рецепторы, воспринимающие свет, звуки, запахи и т.п. Ещё раз сформулируем вывод:
Интенция (намерение, цель), выраженная в поведении животных, формирует эволюционным путём инструменты для своего осуществления. Теперь посмотрим на этот процесс превращения идеального устремления в материальные, обеспечивающие адаптацию к среде органы с несколько иной точки зрения. Все жизненные процессы можно рассматривать как непрерывное приспособление индивидов и видов к среде своего обитания, как процесс адаптации. В своей индивидуальной жизни каждое животное согласует свои реакции, своё поведение, деятельность своих внутренних органов, свои планы на ближайшее будущее и долгосрочные стратегии с актуальным и прогнозируемым состоянием окружающей среды. Для того, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы эффективно и с большой степенью надежности воспроизводить свой жизненный цикл (оставаться живым, деятельным, пополнять свои ресурсы, производить потомство), животное вынуждено ориентироваться в том, что происходит вокруг него, и адекватно (в соответствии со своими потребностями и целями) реагировать на происходящее. То же самое справедливо и для вида животных: когда мы говорили, что естественный отбор поддерживает благоприятные мутации, закрепляя их в потомстве, то молчаливо подразумевалось, что благоприятные мутации - это адаптивные мутации. Таким образом, процесс эволюции - это тоже адаптация, но не на уровне отдельных животных, а на уровне видов. Результатом этого процесса является образование новых видов, приспособленных к изменяющейся окружающей среде. Во всех этих заранее известных вам утверждениях термин окружающая среда описывает нечто данное, навязываемое животному извне и независящее от его потребностей и его поведения. Так устроен мир, и всякий, кто хочет жить в этом мире, вынужден с ним считаться, исходя из того, что мир таков, каков он есть. Мы можем по разному реагировать на этот мир, избирать различные стратегии приспособления, мы можем даже что-то изменять в этом мире благодаря своей деятельности (вырыть норку, сделать запасы на зиму и т.п.), но, в конечном итоге, мы являемся лишь маленькой частичкой этого мира, наши возможности слишком незначительны по сравнению с действующими в мире силами, и поэтому у нас нет другого выбора - мы должны приспосабливаться к той среде, в которую поместила нас судьба, это очевидно. Исходя из такого взгляда, строение тела животных и их поведение определяются, в конечном счете, средой обитания данного вида животных, они являются функцией среды обитания. Согласно такому, в общем-то, правильному пониманию процесса органической эволюции, совокупность факторов, воздействующих на эволюционирующий вид живых существ и составляющих его среду обитания, существует до возникновения этого вида и в основном не зависит от его существования или несуществования. В таком случае среда должна играть роль “формы”, в которой происходит “отливка” нового вида. В строении тела представителей вида, в их поведении, способах функционирования должны выражаться основные свойства и параметры среды, к жизни в которой вынужден приспосабливаться новый вид. Все свойства вида должны быть, в этом смысле, “слепком” среды, в которой совершался процесс эволюции вида. Но если это так, то появляется вопрос: почему же в таком случае виды, живущие в одной и той же среде, столь разнообразны и не похожи друг на друга? Что же это за “форма” такая, “слепками” которой являются и карась, и щука, и рак, и головастик, живущие в одном и том же озере? Для того, чтобы разобраться в этом, рассмотрим понятие “окружающая среда” более подробно. Возьмем такой простой пример. Предположим, что мы находимся на обычной зеленой лужайке, которая является средой обитания множества живых существ, - здесь растут различные травы, цветы, кусты, деревья, течет ручеёк, в нём плавают рыбки, какие-то водные животные, квакают лягушки, жужжат пчелы, летают бабочки, жуки, в кустах птицы свили гнезда, под землей норы полёвок, кротов, на лужайке пасётся корова, пробежал заяц и т. д. Кроме этого мы знаем, что на траве, в земле, в воде живут самые разнообразные существа, невидимые нам: дождевые черви, улитки, личинки насекомых, множество микроорганизмов. Короче говоря, лужайка - это целый мир для огромного сообщества живых существ. Но можем ли мы сказать, что все они живут в одном и том же мире, что у них общая среда обитания? Вовсе нет. Каждое животное живет в своей экологической нише, в которой есть съедобные существа и предметы, враги, опасные и полезные силы природы, некие знаки, позволяющие распознавать и предсказывать те или иные значимые для животного ситуации и т.п. Но все эти элементы реальности, важные для данного животного и составляющие его среду обитания, мир, в котором оно живёт, могут никак не восприниматься животными других видов, не иметь для них никакого значения и вовсе не существовать для них. Пчёлы могут видеть в ультрафиолетовой части спектра, что не свойственно большинству животных, и это позволяет им лучше распознавать цветы, имеющие большое значение в их жизни. А лягушка или крот, по-видимому, вообще не выделяют класса предметов, называемых цветами, не распознают их в окружающей среде, никак не реагируют на их присутствие или отсутствие, и, следовательно, в их мирах цветы, как особый элемент реальности, просто не существуют. Но из этого вытекает, что нет общей для всех животных реальности: реальность многослойна, и каждый биологический вид живет в своем слое реальности. Эти слои могут частично перекрываться - в частности, животное одного вида может быть элементом среды другого вида, - но никогда полностью не совпадают. Таким образом, мы опять приходим к выводу, что реальность (Мир и его элементы) непредставима как некая однородная среда, в которой животное или любое другое существо может занять свое место. Мир во всём его разнообразии представляет собой лишь абстракцию. Каждое конкретное существо, будучи чем-то определенным, может воспринимать только определенные слои реальности и взаимодействовать с ними, а всё, что не входит в эти слои, для него не существует. В этом смысле присутствующие в нашем мире “коровы” не существуют для дождевого червя. У червяка нет соответствующих органов чувств, благодаря которым он мог бы выделять “корову” из окружающей среды и распознавать её как особое явление природы, а главное, у него нет потребности в таком выделении. Способ жизни дождевого червя не предполагает наличия коров в мире: черви не боятся коров и не прячутся при их появлении, они не грустят в их отсутствие и не радуются при приближении стада коров, черви вообще ничего не знают о коровах и не страдают от такого незнания. С другой стороны, насколько мы можем судить, черви не существуют в мире коровы. В принципе, она, вероятно, может увидеть червя, но поскольку никакой определенной реакции на червя у коровы нет (он не является для коровы ни пищей, ни опасностью, ни сигналом чего-то значимого) и поведение коровы не меняется в зависимости от того, воспринимает ли она присутствие червяка или нет, то дождевые черви не представляют особого явления в мире коровы. Возможно, что корова выделяет в доступной ей реальности обширный класс объектов, обозначаемый как дрянь всякая, куда дождевые черви входят наряду с гусеницами, мелкими палочками, папиросными окурками, заячьим пометом, автоматными гильзами и тому подобными, мелкими и неинтересными для животного предметами, но как особый, специфический объект червяк коровой не воспринимается, и в этом смысле для неё не существует. И дело здесь не в том, что корова не обращает на червяков внимания, игнорирует их присутствие в среде, а в том, что она лишена возможности их распознавания - у животных вида “корова” отсутствует врожденная схема, связывающая внутреннее состояние и поведение животного с наличием или отсутствием дождевых червей в окружающей среде. В то же время, взаимное несуществование не исключает возможности того, что живые существа и другие вещи “из своего небытия” косвенно воздействуют друг на друга, а, следовательно, в какой-то форме присутствуют в слое реальности, специфичном для их партнера по взаимодействию. Под “лепёшками”, оставленными коровами на лужайке, скапливаются дождевые черви, их привлекает сюда высокая концентрация органических веществ в почве. Содержание органических веществ является для червей важным параметром окружающей среды. Они способны оценивать величину этого параметра и изменять в соответствии с ним своё поведение. Но, собираясь на эти привлекательные для них участки почвы, черви не связывают их возникновение с таким несуществующим для них феноменом как “корова”, такие участки просто существуют в мире червей как “органические месторождения” - мир так устроен, что в нём есть мокрые и сухие участки, тёплые и холодные, богатые органикой и бедные. Приспосабливаясь к такому устройству вселенной, нужно научиться выискивать эти месторождения, и роду дождевых червей это удалось, у его представителей есть специфические для этого органы чувств и схемы поведения. Надо просто пользоваться такой предустановленной гармонией, а строить непроверяемые гипотезы о неких никем не встречаемых космических существах, создающих эти месторождения, это значит “умножать сущности без необходимости, что, как известно, пустое и никчемное занятие. Таким образом, не появляясь в мире червей в виде обычного нам образа “коровы” и, в этом смысле, всё время оставаясь за сценой, корова в своём функционировании выступает в доступной червям реальности как изменённые участки почвы и неотличима от кучи прелых листьев, гнилой тыквы или дохлой кошки. Установление причинной связи между наличием “коровы” и наличием “почвы, богатой органическими веществами” имеет смысл и в принципе возможно только в том слое реальности, в котором существуют оба эти феномена, но совершенно недоступно дождевому червю. Аналогичным образом в мире коровы существование червей может выражаться в виде лужаек, покрытых густой высокой травой, поскольку жизнедеятельность червей улучшает структуру почвы и повышает её плодородие, но не в виде наличия особых животных, которых люди называют дождевой червь. Мы приходим к выводу, что, как ни парадоксально это звучит, но существа, распознаваемые нами как “корова” и “червь”, могут играть значимую роль в жизни друг друга и при этом взаимно не существовать. Из этих же рассуждений можно сделать ещё один вывод общего характера о том, что категория “несуществования” (“небытия”) распадается на два совершенно различных вида, и “не быть” можно двумя различными способами. В первом случае “несуществование” означает отсутствие чего-либо в какой-то пространственно-временной области. В нашей аудитории есть столы, стулья, студенты, преподаватель, но нет жирафа. В данный момент он здесь не существует. Мы легко убеждаемся в его небытии, потому что у нас есть понятие о жирафе, его образ, более или менее четкое представление о том, как выглядела бы аудитория, если бы в ней был жираф. Сравнив это априорное, заранее имеющееся у нас представление с данными опыта, то есть с тем, что мы воспринимаем эмпирически, глядя во все углы аудитории, и выяснив расхождение между этими картинками, мы приходим к абсолютной уверенности, что жирафа здесь нет. Несуществование такого рода всегда представляет собой отрицание какого-то определенного бытия (“наличного бытия” по терминологии Гегеля). Мы потому не сомневаемся в несуществовании жирафа, что у нас есть специфическая различительная процедура, способ, благодаря которому мы при восприятии какого-либо предмета можем решить: “Это - жираф” или “Это - не жираф, а нечто иное”. При этом большой роли не играет тот факт, что жираф существо реальное и его можно наблюдать в действительности, здесь и сейчас его нет, но мы могли бы его увидеть в Африке, в зоопарке или хотя бы на картинке в книжке, где он запечатлён видевшим его художником. Аналогичным образом дело обстоит и с мифическими существами, про которых принято говорить, что их нет в природе и что они существуют только в человеческом воображении. Я уверен, что лешие не существуют нигде и не существовали никогда, следовательно, ни один человек не мог видеть лешего в реальности. Но у меня есть некое представление о существе, называемом словом леший. Представление это довольно смутное, но вполне достаточное для того, чтобы, если вдруг возникнет вопрос: “А нет ли в этой аудитории лешего?”, я мог бы, внимательно осмотрев присутствующих, удостовериться в том, что лешего здесь нет, так же как и жирафа. Я уверен, что большинство из вас меня в этом суждении поддержит. Таким образом, чтобы некое явление - “нечто” - могло обладать “несуществованием первого типа” (“определенным небытием”, “наличным небытием”), достаточно того, чтобы это “нечто” было каким-то образом определено и, следовательно, существовала различительная процедура, позволяющая отличать это “нечто” от чего-то “иного”. По иному обстоит дело с несуществованием второго рода. Разберемся с ним на следующем примере. Предположим, я спрошу вас: “Есть ли в этой комнате вальдгайст?” Что вы сможете мне ответить? Ничего. Потому что, в отличие от вышеприведённых примеров, у вас нет понятия “вальдгайста”. Вы можете подозревать, что этот набор звуков что-то обозначает, с ним связано некое представление, но какое именно, вы не знаете. Если я объясню вам, что Waldgeist по-немецки означает “леший”, “лесной дух”, мы вернемся к уже решённой нами задаче. Но до тех пор, пока у вас нет определения того, что такое Waldgeist, он не существует на другом основании, нежели не существует леший. Леший не существует потому, что так устроен наш мир. Если бы он был устроен по-другому, если бы в мире происходили какие-то другие события, существовали другие закономерности, возможно, в нём существовали бы и лешие. Существование неопределенного Waldgeist’а невозможно ни при каком состоянии или устройстве нашего мира. Пока у нас нет определения этого предмета, нет мерки, которую мы могли бы приложить к реальности и удостовериться в его наличии или отсутствии, он абсолютно отсутствует в нашем мире, отсутствует не только в действительности (как эмпирический факт), но и в возможности (поскольку в мире “отсутствует место, где бы он мог существовать”). Для понятия “несуществование второго типа” характерна неопределенность его объекта, и в этом смысле оно совпадает с понятием “ничто” в терминологии Гегеля. В реальности, которая нас окружает, нет множества вещей: нет лешего, кентавра, вечного двигателя, скатерти-самобранки и многих других предметов и явлений. Но своим небытием они так же определяют свойства нашего мира, как существующие вещи определяют наш мир своим существованием. Отсутствие в мире “лешего” не то же самое, что отсутствие в мире “вечного двигателя”. Каждое из этих “отсутствий” по-своему характеризует реальность; каждое из них описывает особую, специфическую грань реального мира; именно из небытия множества этих конкретных вещей вместе с бытием многих других вещей складывается картина мира, предстающего перед нами, мира, в котором нам суждено жить и действовать. В отличие от этого “несуществование второго типа” никак не влияет на картину мира. Если мы скажем, что в нашем мире не существуют X, Y и Z, которые нам неизвестны и никак для нас не определены, то наше утверждение не будет иметь никакого смысла. Мы даже не можем помыслить в отдельности эти X и Y: в своей неопределенности они сливаются в однородную черную массу “ничто”. Наверное, правильнее было бы говорить о том, что несуществованием второго типа обладает только одна вещь, но такая, которая поглощает собой все обладающие этим типом несуществования вещи, - “ничто”. Вы можете сказать: “Какое значение могут иметь такие тонкие различия в типах небытия? В конце концов, главное в том, что ни “лешего” в мире нет, ни неизвестного нам Х. Стоит ли разбираться в различиях между ними?” Но если мы станем на такую точку зрения, мы просто не поймем, как устроен наш мир и чем он отличается от миров, в которых живут другие существа. Возьмем такой пример: у некоторых людей на теле можно увидеть татуировку “Нет в жизни счастья”. Какой смысл имеет эта сентенция? С одной стороны, человек утверждает, что такой вещи, как “счастье” в мире не существует, бесполезно надеяться на встречу с ним, это лишь продукт человеческого воображения, сладкий, сбивающий с толку миф, и поэтому в реальной жизни, планируя свои действия, нужно исходить из того, что его просто нет. Но с другой стороны, высказывая свое убеждение, человек понимает смысл своего высказывания и предполагает, что окружающие также понимают, о чём идет речь. Следовательно, у человека есть понятие “счастья”, он может отличить “счастье” от “несчастья”, у него есть некая процедура для установления такого различия. Более того, естественно предположить, что к своему высказыванию этот человек пришел в результате горького опыта: он надеялся на встречу со счастьем, искал его в мире и лишь после многих неудачных попыток найти его пришел, в конечном итоге, к выводу, который сформулировал в виде данной сентенции. Он считает, что его вывод важен, что в нём говорится какая-то существенная правда о мире, одна из главных истин, дающих человеку ориентиры для жизни, иначе он бы не выцарапывал эту истину на собственном теле. Следовательно, мир этого человека таков, что в нём предполагается возможность “счастья”, в своей многомерности мир имеет координату для “счастья”, особый параметр “Счастье, шт./(душа населения)”, но величина этого параметра равна нулю. Место, которое могло бы занимать счастье в мире, оказывается пустым, и фактически на эту пустоту и реагирует человек, о ней и сообщает нам всем, ещё не испытавшим, каково это - жить в мире без счастья. Другой пример. Есть такая фраза: “Любовь придумали русские, чтобы денег не платить”. Понятно, что это - шутка, но предположим, что, действительно, существуют люди, никогда не слышавшие о любви, не знающие, что это такое, и ссылки на “любовь” считающие простой уловкой, к которой прибегают нечестные русские партнеры по сексу для объяснения своего неблаговидного поведения. Можно ли сказать, что мир, с точки зрения таких “иностранцев”, был бы в этом отношении ущербным, неполным, что они должны чувствовать какую-то пустоту в тех сферах жизни, где, по нашему мнению - мнению нормальных людей, - большую роль играет любовь? По-видимому, этого утверждать нельзя. Человек, для которого “любовь” растворена в “ничто” (термин “любовь” для него не имеет определенного смысла), не только не будет ощущать в себе специфических чувств, свойственных нормальным людям, но и, сталкиваясь с другими людьми, которые имеют такие чувства, он не будет нуждаться в понятии “любовь” для объяснения их поведения. Любые поступки окружающих, которые мы объясняем связанными с любовью мотивами, всегда можно истолковать, исходя из множества других мотивов и жизненных обстоятельств: стремлением к выгоде, страхом, завистью, тщеславием, просто глупостью и капризом - и в большинстве случаев такое объяснение будет нисколько не хуже, чем объяснение этих поступков “любовью”. Следовательно, мир человека, не обладающего понятием “любовь”, будет самодостаточен, никакой неполноты и нестыковки фактов в нём не будет. И в то же время вдумаемся, насколько этот мир будет отличаться от мира человека, страдающего от отсутствия любви. И последний пример. Вернемся на нашу лужайку. Оказавшись на ней, мы видим, что коровы нет (она куда-то ушла), нет лешего и кентавра (мы знаем, что их нет нигде в мире), нет счастья, денег и успехов в личной жизни (так уж жизнь сложилась), и много ещё чего нет в нашем мире. Значит ли это, что мир червяка в этом отношении похож на наш мир, ведь у него тоже ничего этого нет? Все наши предыдущие рассуждения говорят о том, что это не так: наш мир и мир червяка отличаются не только тем, что в них есть, но и тем, чего в них обоих нет, потому что перечисленные выше вещи не существуют в нашем мире по первому типу, а в мире червяка - по второму типу. И поэтому у нас эти несуществующие “модусы бытия” образуют большую часть мира, которая влияет на наши чувства, мысли, поведение (мы можем пойти искать корову, порадоваться тому, что лешие в природе не существуют, печалиться по поводу отсутствия счастья в нашей жизни и т.п.), а у червя все эти вещи находятся за пределами его мира и никак не участвуют в его жизни, их бытие и небытие для червя совпадают (неопределенное бытие = неопределенное небытие = ничто).
Примечания [2] Ламарк Ж.Б. Философия зоологии. Т.1. М.1935, с.185-187, 202 [3] Ср. с мнением по этому вопросу современных биологов: “Согласно теории Ламарка, предки жирафа вытягивали шею, чтобы добраться до листьев на верхних ветках деревьев; в результате такого вытягивания из поколение в поколение шея у жирафов удлинилась, и этот признак превратился в наследственный. Если ящерицы, послужившие предками змей, перестали использовать ноги для передвижения, то воздействие неупражнения, накапливаясь, должно было в конечном итоге привести к утрате конечностей. Эта привлекательная теория кажется простой, разумной и естественной. Но в настоящее время она не заслуживает внимания. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что, несмотря на многократные попытки, никто не сумел привести никаких убедительных доказательств наследования какого-либо приобретенного признака в соответствии с теорией Ламарка.” (Ромер А., Парсонс Т. Анатомия позвоночных. В 2 т. Т.1. М.1992, с.21)
Литература
1. Бляхер Л.Я. Проблема наследования приобретенных признаков. История априорных и эмпирических попыток её решения. М.1971
2. Ичас М. О природе живого: механизмы и смысл. М.1994. Глава 33. Триумф Ламарка, с. 477-488
3. Ламарк Ж.Б. Философия зоологии. Т.1. М.-Л.1935; Глава 7. О влиянии внешних обстоятельств на действия и привычки животных и о влиянии действия и привычек этих живых тел на изменение их организации и их частей, с.175-211
4. Труфанов С.Н. “Наука логики” Гегеля в доступном изложении. Учебное пособие. Самара, 1999; Раздел “Учение о бытии”, с.43-50.
Тема 3.
Понятие “умвельт” (Umwelt).
Человек как биологически недовоплощенное существо, не имеющее собственного умвельта. В предыдущей лекции, пытаясь уточнить наше представление об “окружающей среде”, поддерживающей жизнь живого существа и определяющей строение его тела и образ жизни, мы пришли к выводу, что реальность нельзя рассматривать как некое однородное целое, в пределах которого эти существа находят необходимые для их жизни ресурсы и с законами которого они должны считаться, если хотят выжить. В действительности каждый вид живых существ обитает в особом слое реальности, представляющем для него весь существующий мир, за пределами которого простирается “Абсолютное Ничто”. Для того, чтобы описать такое положение дел немецкий биолог Якоб фон Икскюль (Uexkuell J. von; 1864-1944) ввел понятие Umwelt. В буквальном переводе с немецкого этот термин означает “окружающую среду”, “среду обитания” (Um “вокруг” и Welt “мир”, “вселенная”, “среда”). Примененный к конкретному животному виду, он, в определенном смысле, равнозначен понятию “экологическая ниша” данного вида, но здесь имеется оттенок и очень важный, позволяющий по-другому понять соотношение “организма” и “среды”. Кассирер так излагает взгляды Икскюля на интересующую нас проблему: “...Биология, согласно Икскюлю, - это наука, которая должна развиваться с помощью обычных эмпирических методов - наблюдения и эксперимента. Однако биологическое мышление отлично по своему типу от физического и химического. Икскюль - решительный сторонник витализма, он отстаивает принцип автономии жизни. Жизнь есть высшая и самодостаточная реальность, она не может быть описана и объяснена в терминах физики или химии. С этих позиций Икскюль развертывает новую общую схему биологических исследований. В качестве философа он придерживается идеалистических или феноменалистических позиций, но его феноменализм основывается не на метафизических или эпистемологических, а скорее на эмпирических принципах. Считать, что существует некая абсолютная вещная реальность, одинаковая для всех живых существ, подчеркивает он, значит впадать в наивный догматизм. Реальность не едина и не однородна, а, напротив, чрезвычайно разнообразна: в ней столь же много различных схем и образцов, сколь и разных организмов. Каждый организм это как бы монада. У него есть свой собственный мир, поскольку имеется свой собственный опыт. Явления, которые мы обнаруживаем в жизни некоторых биологических видов, не могут быть перенесены ни в какой другой вид. Опыт - а значит, и реальность - каждого из двух различных организмов несоизмеримы друг с другом. В мире мух, писал Икскюль, мы найдем только “мушиные вещи”, а мире морских ежей - только “ежиные”. Исходя из этих общих предпосылок, Икскюль развивает очень остроумную и оригинальную схему биологического мира. Стремясь избежать любых психологических интерпретаций, он следует целиком объективному или поведенческому методу. Ключ к жизни животного могут дать нам, полагает он, только факты сравнительной анатомии. Если мы знаем анатомическую структуру животного вида, то мы располагаем всеми необходимыми данными для реконструкции его видового опыта. Тщательное изучение телесной структуры животного, числа, качества и распределения различных органов чувств, строения нервной системы дают нам совершенный образ внутреннего и внешнего мира организма. Икскюль начинает с изучения низших организмов и распространяет его последовательно на все формы органической жизни. В некотором смысле он отказывается от деления на низшие и высшие формы жизни. Жизнь совершенна всюду - она одинакова и в малом, и в великом. Каждый организм, даже низший, не только в определенном смысле адаптирован (angepasst - подходящий, соответствующий), но и целиком приспособлен (eingepasst - встроенный, пригнанный) к своему окружению. Сообразно со своей анатомической структурой он обладает системой рецепторов (Merknetz) и системой эффекторов (Wirknetz). Без кооперирования и уравновешивания этих двух систем организм не может выжить. Система рецепторов, посредством которой биологические виды получают внешние стимулы, и система эффекторов, через которую они реагируют на эти стимулы, всегда тесно переплетаются. Они образуют звенья единой цепи, которую Икскюль называет функциональным кругом (Funktionkreis) животного.” [4] После такой большой цитаты, в которой взгляды Икскюля изложены очень кратко и конспективно, давайте подробно, шаг за шагом, разберемся в том, как выглядят взаимоотношения организма и среды, если смотреть на них с точки зрения Икскюля. А главное, постараемся выяснить, что нового дает эта точка зрения, к каким выводам она позволяет прийти. 1. Реальность неоднородна. Каждый вид живых организмов живет в своем слое реальности. То, с чем сталкивается в реальности одно живое существо, не существует для другого, и наоборот. Об этом мы много говорили до того, и нет необходимости повторять всё это снова. 2. Организм и его среда взаимно определяют друг друга. Главным здесь является слово “взаимно”. Отношения между организмом и средой напоминают, с этой точки зрения, отношение между ключом и замком: каждый конкретный ключ подходит к определенному замку - он является “ключом” только для этого замка, и его форма жестко определена устройством замка, но и замок является “замком” лишь постольку, поскольку к нему имеется соответствующий ключ, - без ключа он не может функционировать как “замок”. Поэтому “ключ” и “замок” в своем строении как бы зеркально отражают друг друга: если мы изменим какую-нибудь бородку на ключе, то нам придется изменить и замок, чтобы они продолжали существовать в качестве “замка” и “ключа”. Организм, согласно Икскюлю, вписан (eingepasst) в свою среду. Не всякое сочетание природных факторов, в которые случайно может попасть живое существо, является его жизненной средой; его естественной средой является только та часть мира, в которой жило много поколений предков этого существа (причем предки жили достаточно успешно: они выживали и в каждом поколении оставляли многочисленное потомство). Поэтому, вступая в контакт со своей средой в настоящее время, организм опирается на результаты уже прошедшего процесса адаптации его вида (всех его предков) к той среде, в которой он сегодня живет. Результатом эволюционного приспособления данного вида живых существ к конкретной среде является то, что все представители этого вида адаптированы к среде: строение их тела и образ их жизни воспроизводят в каких-то существенных чертах параметры среды, в которой они живут. В этом смысле организм является как бы “слепком” среды, он - отражение среды, она его сформировала. Конечно, не нужно понимать это отражение как зеркальное подобие - рыба, живущая в воде, не должна быть жидкой, и она не превращается в пар, если её нагреть до 100оС. Но обтекаемая форма тела у рыбы так же определяется свойствами воды, как форма ведра определяется свойствами жидкостей, а форма пилы и материал, из которого она изготовлена, определены свойствами дерева. С другой стороны, среда описана вокруг организма. Она такова, каков сам организм, поэтому у каждого вида своя среда. Хотя элементы среды существовали самостоятельно и, как правило, задолго до того, как появились представители того вида, о котором идет речь (вода существовала, когда рыб не было), но частью среды данного вида живых существ эти факторы стали лишь после того, как эволюционирующий вид стал с ними взаимодействовать. Поэтому реальной средой является только тот слой мира, с которым взаимодействует животное, а то, что просто совмещено (в пространстве и времени) с представителями данного вида, но с чем животное не вступает в привычное, повторяющееся из поколения в поколение взаимодействие, частью его среды не является. Можно сказать, что свойство воды кипеть при 100оС не входит в перечень свойств водной среды, в которой обитают рыбы, и это свойство никак не отражено в организме рыбы: изучая устройство рыбы и её образ жизни, мы не найдем данных, заставляющих нас предположить существование такого свойства у воды. Но это как раз и значит, что в слое реальности рыбы это свойство не существует. Даже если отдельные рыбины иногда попадают в уху и сталкиваются с кипящей водой, то это происходит уже не с той “рыбой”, о которой мы говорили в предыдущих фразах. В кипящей ухе слово “рыба” обозначает пищевой продукт, а не живой организм, специфически реагирующий на окружение, и говорить в этом случае о “рыбе и среде её обитания” не приходится. Но тогда можно сказать, что свойства организма “рыбы” определяют те свойства воды, которые существуют в “окружающей рыбу среде”. Следовательно, в определенном смысле среда также “адаптируется” к организму, как он адаптируется к среде. Становясь в процессе эволюции тем, чем он есть, вид как бы отбирает из уже существующих предметов и их свойств те, с которыми он будет взаимодействовать, и тем самым формирует свою среду. Организм как бы предъявляет себя Миру, и Мир описывает его, “обтекает” его со всех сторон, к которым находит доступ. При этом, гдe проходит граница между организмом и средой и какие предметы входят в этот пограничный слой, взаимодействующий с организмом, определяется строением организма, его свойствами и образом жизни (поведением). 3. Из соображений, которые мы обсуждали в предшествующем параграфе, следует главный тезис Икскюля: Umwelt, то есть Мир, в котором живет данный вид, определяется строением тела животного. Именно благодаря этому утверждению труды немецкого биолога произвели революцию в понимании сущности жизни, а его имя навсегда останется в истории науки, и не только биологии. (Правда, сама биология, в лице современных ученых-биологов, ещё плохо осознала смысл и масштабы произведенной Икскюлем революции, но это дело ближайшего будущего, и, я думаю, уже скоро в школьных учебниках биологии появится небольшая глава об Икскюле и о созданном им понятии “умвельт”, такая же, как уже существующие главы о Дарвине и Менделе.) Здесь мы несколько подробнее разберемся с тем, как изменение тела животного преобразует Мир, приводит к появлению у него новых черт и свойств. Для этого воспользуемся схематичным и довольно-таки искусственным, придуманным, но удобным для наших целей примером. Вообразим некое достаточно простое одноклеточное животное - назовем его условно “амёбой”, - которое живет в каком-то водоёме (грубо говоря, луже), способно перемещаться (ползать) по дну водоёма и питается различными органическими веществами, которые растворены в окружающей амёбу воде и проникают в её организм через наружную оболочку (клеточную мембрану). Предположим, что в результате случайно произошедшей мутации на наружной поверхности мембраны амёбы появляется особый белок, который может специфически и достаточно прочно связывать одно из органических веществ, служащих амебе пищей, - допустим, глюкозу. Тогда присутствующие в воде молекулы глюкозы будут адсорбироваться (прилипать) на поверхности амебы и, тем самым, концентрироваться около неё. Если благодаря последующим мутациям этот белок приобретет способность переносить захваченную им глюкозу внутрь клетки, то есть станет специфическим белком-переносчиком глюкозы (а такие транспортные белки, действительно, широко распространены в природе), то у данного вида амёб появится особый эффекторный аппарат, улучшающий их снабжение питательными веществами и в этом отношении дающий им определенные преимущества в борьбе за существование по сравнению с теми видами амёб, которые такого эффектора не имеют. Следовательно, размножение особей, обладающих таким белком, будет поддержано естественным отбором. Предположим, что при дальнейшей эволюции данного вида амёб возникнут (опять же в результате случайных мутаций) клеточные механизмы, благодаря которым связывание глюкозы с описанным выше белком будет приводить к изменению внутреннего состояния амебы и её поведения, то есть амёба сможет различать (распознавать), заполнены ли связывающие участки поверхностных белков глюкозой или нет, и, следовательно, у этих белков появится рецепторная функция - функция восприятия неких сигналов. После возникновения рецепторов у амёб появится возможность координировать свое поведение с наличием (и концентрацией) глюкозы в среде: со всех концов лужи амёбы будут сползаться в тот её конец, где в лужу с дерева падают яблоки и где концентрация питательных веществ выше. Таким образом, у нашего гипотетического существа эволюционным путем сформировалась система совместно действующих рецепторов и эффекторов, то, что Икскюль назвал “функциональным кругом”: амеба благодаря своим рецепторам получает информацию о содержании глюкозы в окружающей среде и затем с помощью эффекторного аппарата перемещается в область с повышенной концентрацией глюкозы, где активно поглощает это необходимое ей для жизнедеятельности вещество. Приблизительно так и представлялся процесс адаптации к среде до Икскюля. Но Икскюль видит и другую сторону этого процесса: параллельно изменению “амебы” происходит и изменение Мира, в котором ей приходится жить. До появления белка-рецептора глюкоза не существовала как элемент мира амёбы, её не только не было в наличии, но и не могло быть (небытие второго типа). Именно возникновение в структуре белка участка связывания, распознающего глюкозу, - другими словами, образа “глюкозы”, понятия о “глюкозе” - привело к появлению глюкозы в мире. Аналогичным образом строение сетчатки (точнее, зрительного аппарата) у животных и человека предопределяет существование разноцветной реальности, наличие в мире “цвета”. До тех пор, пока свет воспринимался одним типом рецепторов, зрительный аппарат животных не мог дифференцировать световые лучи с различной частотой (длиной волны). Изменение длины волны падающего на сетчатку света могло восприниматься как изменение степени освещённости, но качественно свет был однороден, “цвета” в мире не было. Лишь возникновение в эволюции глаза с тремя типами рецепторов (колбочек), каждый из которых имеет свой оптимум поглощения в определенном участке цветового спектра, позволило животным выделить особую координату мира - “цвет”, - и мир стал разноцветным. Наличие в глазе пчелы рецепторов, чувствительных к световым волнам с длиной менее 390 нм (ультрафиолетовая часть спектра), делает мир пчелы освещённым и окрашенным в тех случаях, когда мир других животных оказывается совершенно темным: ни цвета, ни света в нём нет. Если наличие рецепторного аппарата (в самом широком смысле, включающем и устройство нервных центров, и способы обработки получаемых сигналов) создает понятие о вещи (её образ, различительную процедуру, координату мира), то наличие эффекторного аппарата (так же понимаемого весьма широко) предопределяет значимость этого понятия для животного. Если на наличие чего-либо в среде никогда не следует никакой реакции (животное не может на это реагировать из-за отсутствия соответствующих эффекторов), то понятие об этом оказывается ненужным животному (обладание им не дает организму никаких преимуществ) и соответствующие рецепторы в эволюции не возникают, либо, появившись вследствие случайных причин, они исчезают в следующих поколениях, не будучи поддержанными естественным отбором. То же самое происходит и в тех случаях, когда координата мира, возникшая в результате появления определенных рецепторов, постоянно оказывается “пустой” - вещь не появляется в реальности, её всё время нет в наличии. Предположим, что участки связывания глюкозы, появившиеся у нашей “амёбы”, всё время оставались бы не оккупированными, поскольку в той луже, где живет амёба, глюкоза не появлялась бы. Ясно, что через несколько поколений белки-рецепторы должны исчезнуть, так как они не приносят амебе никакой пользы и будут разрушены стабилизирующим отбором. Этот наш гипотетический пример имеет хорошую аналогию в действительности. Известно, что разнообразные виды животных, постоянно обитающие в глубоких пещерах без выхода на поверхность (пещерные виды рыб и других животных), в ходе эволюции утеряли зрение: они либо полностью утратили глаза, либо их зрительный аппарат имеет различные генетические дефекты и не способен к нормальному функционированию - к восприятию света. И этот факт вполне понятен: предки этих животных, попавшие в пещеры, обладали нормальным зрением, как и представители родственных им видов, живущие на поверхности земли, но жизнь в течение многих поколений в полной темноте привела к тому, что имевшееся у предков понятие о свете стало для их потомков полностью бессмысленным и не представляющим никакой ценности. Существование рецепторов к свету стало избыточным, и они постепенно исчезли. 4. Структура умвельта определяется не только строением тела, но и поведением животных, их образом жизни. Четкую границу между двумя этими факторами провести непросто, поскольку, как мы уже говорили, строение тела в общих чертах предопределяет арсенал поведенческих реакций животного, затрудняя одни способы действия и благоприятствуя другим, а с другой стороны, привычное, повторяющееся из поколения в поколение поведение формирует специфическое строение организма, как это мы видели на примере эволюции жирафа. Но всё же следует признать, что не существует абсолютно жесткой зависимости между строением органов и способом использования этих органов - одной и той же лапой животное ходит, хватает и подтягивает к себе ветку, плывет, карабкается на дерево и т.д. Более того, естественный отбор заботится о том, чтобы строение лапы позволяло с большей или меньшей степенью эффективности выполнять все эти функции. И поэтому, хотя биологи, специалисты в области сравнительной анатомии, берутся по нескольким косточкам ископаемого животного определить недостающие черты его строения и образ жизни, всё же изучение тела животного позволяет лишь частично понять его способы взаимодействия с миром. Множество существенных характеристик, описывающих жизнь животного, можно выяснить только при непосредственном наблюдении за животными. Следовательно, чтобы детально описать структуру умвельта какого-то животного, необходимы не только анатомические и физиологические данные, но и данные этологии (науки о поведении животных). Большинство видовых, стереотипных образцов поведения животных определяется тонким строением их нервной системы (и других управляющих систем организма) и возникает в процессе индивидуального развития как результат взаимодействия генотипа развивающегося организма и определенных факторов внешней среды. Особенно это касается животных, находящихся на низших ступенях эволюционной лестницы. Такие генетически закрепленные (наследуемые) образцы поведения описываются под именем “безусловных рефлексов” (в случаях относительно простых реакций на конкретные стимулы) или “инстинктов” (когда речь идет о сложных, включающих различные типы поведения цепочках реакций). Во всех этих случаях генотип определяет образцы поведения так же, как и строение тела. Вылупляющаяся из яйца личинка насекомого не требует какой-либо дополнительной информации для того, чтобы успешно существовать в мире, и на каждом этапе развития она обладает врожденными схемами поведения и соответствующими органами, необходимыми для осуществления этих поведенческих реакций. Поэтому можно сказать, что у низших животных практически вся информация, определяющая структурирование умвельта, получается ими в наследство от родителей и записана в геноме (в хромосомах половых клеток). 5. Поведение животных зависит не только от генетической информации, оно может также определяться обучением, то есть информацией, которую животное получает в течение своей индивидуальной жизни. Особенно большую роль играют процессы обучения в жизни высших животных, в частности, млекопитающих. Несмотря на то, что основные схемы поведения животного передаются по наследству и являются общими для всех представителей данного вида (все кошки ведут себя как кошки, и научить кошку вести себя как медведь невозможно), всё же некоторые особенности их поведения определяются теми факторами, которые действуют уже после рождения животных и которые могут быть разными у разных представителей одного вида. Хорошо известным вам примером такой индивидуальной модификации поведения является возникновение условных рефлексов. Другой феномен этого типа - явление, называемое импринтинг (“запечатление”). Этот феномен особенно ярко выражен и хорошо изучен у некоторых выводковых птиц, таких, как утки, гуси, и заключается он в том, что в течение краткого чувствительного периода после вылупления из яиц птенцы запоминают облик первого увиденного ими движущегося предмета и затем воспринимают его как родителя и всюду следуют за ним. В нормальных условиях такой поведенческий стереотип обладает высокой приспособительной ценностью: утята запоминают мать-утку и в дальнейшем, не путая её ни с кем (в том числе и с другими утками), всегда следуют за ней. Но в экспериментальных условиях птенцы могут запомнить любой объект (от человека до молочной бутылки) и в течение всей жизни обращаться с ним как с родной матерью. Этот пример хорошо иллюстрирует возможность индивидуальной и очень тонкой, специфической настройки поведения в качестве приспособительной реакции. Информация о том, как выглядит утка, может быть передана утенку по наследству, если будет записана в геноме. Это безусловно ценная для утенка информация, позволяющая отличать животных своего вида от всех других объектов, но в геноме можно записать только информацию об “утке вообще”, но не о матери данного утенка. С помощью импринтинга утенок получает индивидуальный образец восприятия (понятие об утке-матери), который нужен только ему и его братьям и сестрам, но не годится для других представителей этого вида уток. В своей индивидуальной жизни, особенно в период детства (период развития и подготовки к самостоятельной жизни) высшие животные получают большое количество навыков, приспосабливающих их к будущей жизни. У многих животных существуют особые “игровые” формы поведения, которые не имеют ситуативной ценности, а специально приспособлены для целей развития и приобретения индивидуальных навыков. Часть образцов поведения животные могут перенимать у других представителей вида благодаря подражанию [5]. При этом родители и другие более старшие и опытные представители вида могут специально обучать детенышей тем приемам и способам действий, которым они, в свою очередь, научились у собственных родителей. Таким образом, часть поведенческих схем, передающихся у высших животных из поколения в поколение, может быть обусловлена не генетической информацией, а механизмами социального наследования. Таким образом, мы видим, что обусловленное в основном генотипом поведение может в какой-то степени модифицироваться индивидуальным обучением. Но это значит, что общая для всего вида структура умвельта может быть достроена и скорректирована в индивидуальной жизни животного. Отсюда, в принципе, следует, что не только кошка и слон живут в разных мирах, но даже у двух кошек миры отличаются друг от друга, хотя и очень незначительно. К способам, которые использует природа, чтобы индивидуализировать процесс адаптации, следует отнести и модификации тела в результате упражнения (о них мы уже упоминали, когда обсуждали теорию эволюции Ламарка). У высших животных созревание многих функций и развитие структуры соответствующих органов зависят от условий функционирования, и при отсутствии функциональной нагрузки эти органы нормально не развиваются. Например, кости и мышцы нефункционирующей (парализованной) конечности растут медленнее, чем это происходит на здоровой стороне тела. Такая зависимость от степени функционирования позволяет дополнительно адаптироваться к конкретным условиям жизни, в которые попадает данная особь. Всё это есть достраивание видового умвельта в индивидуальной жизни - индивидуальные вариации видового умвельта. Приспособление, обусловленное генотипом, более надежно, поскольку за ним стоит опыт множества индивидуумов, живших в самых разнообразных условиях, но оно слишком жестко и годится только для типовых ситуаций; попадание индивида в ситуацию, отличающуюся от стандартной, не дает ему возможности самому адаптироваться к условиям, с которыми он лично встретился в жизни. Механизмы индивидуального приспособления дают ему такую возможность, процесс адаптации становится более гибким, предусматривающим различные варианты развития, но в этом случае оценка ситуации происходит на базе относительно узкого индивидуального опыта животного, и поэтому надежность такого типа адаптации ниже. В процессе эволюции природа выбирает то одну, то другую стратегию приспособления, колеблясь между гибкостью и надежностью. Однако, если посмотреть на эволюционное древо в целом, то видно, что с ходом эволюции роль индивидуальных приспособлений увеличивается: достаточно редкие у примитивных, возникших в начале эволюции классов животных адаптации путем индивидуальных модификаций поведения (обучения) и строения тела становятся всё более частыми по мере развития животного мира и у высших животных имеют существенное значение для формирования организма и его умвельта. 6. В своих рассуждениях мы всё время делали акцент на обособленности слоев реальности, в которых живут и действуют различные живые существа. И это было обоснованно, поскольку именно этот аспект проблемы представлялся нам новым и нетривиальным. Но ясно, что обособленность умвельтов не может быть абсолютной, и они в той или иной мере пересекаются друг с другом. Во-первых, в умвельтах рядом - в пространстве и времени - живущих организмов есть общие параметры (такие, как температура воздуха и почвы, влажность, освещённость, соленость воды и т.п.) и общие события, на которые они все должны как-то реагировать (например, лесной пожар, засуха, необычно суровая зима и т.д.). Во-вторых, живя в своем слое реальности, животные встречают в нём других животных и, в свою очередь, сами присутствуют в чьих-то умвельтах. Можно не сомневаться, что умвельты волка и зайца пересекаются, и каждый из них играет существенную роль в жизни другого, причём каждый выступает для другого именно как “волк” и “заяц”, животные с характерным обликом, повадками, особенностями поведения, а не как недифференцированные “пища” или “опасность”. В-третьих, даже не появляясь в умвельтах друг друга, животные могут взаимодействовать косвенным образом, как это мы видели на примере червей и коровы. Таким образом, будучи обособленными и специфичными, умвельты живых организмов всё же переплетаются между собой, образуя среду, в которой живет сообщество живых существ - биоценоз. Все обитатели “лужайки”, которую мы брали в качестве примера, и представляют вместе такой биоценоз. Но тогда, по-видимому, есть смысл говорить об умвельтах более высокого порядка, чем видовой умвельт. Если мы представим существующую на лужайке “жизнь” как некое единство (“сверхорганизм”), адаптированное к абиотической среде, причём отдельные организмы и виды организмов будут в этом случае играть роль рецепторных и эффекторных органов этого целостного “сверхорганизма”, обеспечивающих его адаптацию, то можно сказать, что сочетание всех координат миров всех составляющих биоценоз организмов образует “умвельт биоценоза”, тот мир, в котором протекает “жизнь вообще” на лужайке. 7. Мы потратили много времени, чтобы обосновать зависимость среды обитания животного от строения его тела и его поведения, но исходным пунктом всех наших рассуждений было представление о среде, как о некой предстоящей организму данности. Среда такова, какова она есть, независимо от того, чего мы от неё желаем и что мы о ней думаем. И такой взгляд вполне справедлив, его нельзя просто отбросить как заблуждение, которое мы преодолели. Чтобы не противоречить себе, мы должны как-то совместить эти два утверждения: “среда возникает в результате некоторых действий организма” и “среда предстоит организму как некая независимая от него данность”. Решение заключается во введении понятия “диалога” между организмом и средой. Можно сказать, что когда организм формирует некое понятие (рецептор), он тем самым задает окружению вопрос: “Это “нечто” есть или его нет?”. И даже если он получает ответ “нет”, то всё же этот ответ свидетельствует о том, что между организмом и средой завязался осмысленный диалог по поводу этого “нечто”. Уже сама возможность получить отрицательный ответ говорит о том, что умвельт изменился: в нём не могло быть “глюкозы”, теперь она может быть, правда, в данный момент её нет в наличии. Была среда, в которой не существовала глюкоза, в мире не было координаты, на которой отмечается количество глюкозы, теперь эта координата есть, и можно установить, что количество глюкозы равно нулю. Такое описание взаимодействия предметов в терминах “вопрос/ответ” возможно не только для живых существ. Вода, воздействуя на каждый опущенный в неё твердый предмет, спрашивает: “Ты растворим?” - камень отвечает: “Нет”, а сахар растворяется и тем самым отвечает: “Да, растворим”. Лучу света вода не может задать этот вопрос, их взаимодействие происходит в другой плоскости. Пока в мире не было существ с рецепторами к сладкому, сахар и не был сладким, поскольку его никто об этом не спрашивал, в мире не было такой координаты “сладость” [6]. Организм, изменяя свое строение или поведение, может задавать любые вопросы - это его законное право, и в этом заключается активная роль организма во взаимодействии со средой. Пока организм не спрашивает о чём-то, это “что-то” и не существует в среде: само по себе оно не может заявить о себе и навязать организму свое существование. Строение организма обусловливает перечень задаваемых вопросов и тем самым определяет структуру реальности, то есть структуру взаимодействий организма с внешним миром. Однако, задавая вопросы, организм не может навязать среде её ответы, и в этом смысле среда независима от организма. Она отвечает так, как оно есть на самом деле, и из её ответов создается истинная картина реальности, но устраивает ли эта картина того, кто спрашивает, среду не заботит; её нельзя заставить давать желаемые ответы. В этом смысле картина реальности определяется средой. Согласно Икскюлю, если при изучении организма мы обнаруживаем рецептор к чему-то, то мы должны сделать вывод о том, что это “что-то” в среде появляется (то есть, среда - по крайней мере, иногда - дает положительные ответы о наличии этого “что-то” в реальности). И это, безусловно, верно. Но это вовсе не значит, что какой бы вопрос не задал организм, какое бы понятие он не сформировал, в среде обязательно обнаружится вещь, соответствующая этому понятию. Во множестве случаев на притязания организма среда отвечает решительным и непреклонным “Этого нет”, и уговаривать её в таких случаях бесполезно. В строении и поведении организмов мы большей частью видим вопросы, на которые среда дает положительные ответы, но это лишь потому, что, если организмы раз за разом получают отрицательные ответы, то они просто перестают их задавать: если лешие никогда не присутствуют, никак себя не проявляют, то какой смысл всё время о них справляться. Координата мира, которая постоянно оказывается пустой, никому не нужна, и поспрашивав некоторое время, организм вынужден согласиться со средой: “Раз нет, так нет, ничего не поделаешь”. Определявшие понятие рецепторы исчезают (как мы это разбирали на примере глаз у пещерных рыб), и то, что отсутствовало (небытие первого типа), переходит в разряд несуществующего, о котором нет никакого понятия (небытие второго типа). Вывод: структура умвельта создается диалогом (взаимодействием) организма и предметов, составляющих среду. Поскольку каждый конкретный умвельт - это результат длительного исторического (эволюционного) процесса, то он в равной степени производное как организма, так и других предметов, с которыми организм (точнее, биологический вид) наладил свое взаимодействие. Те виды организмов, которым не удалось наладить успешное взаимодействие, попросту исчезли с лица Земли. Можно сказать, что организм в своем строении и поведении - это некий язык, описывающий природу и позволяющий задавать ей определенные осмысленные вопросы, или, что то же самое, этим языком является набор генов, которыми обладает организм, поскольку именно генотип животного предопределяет набор координат мира (понятий), в рамках которого идет взаимодействие. С другой стороны, можно так же сказать, что природа (конкретный умвельт; свойства вещей, входящих в состав умвельта) представляет собой язык, на котором окружающие предметы способны общаться с организмом. Ясно, что и в том, и в другом случае язык должен быть одним и тем же: для успешного диалога организм и предметы из его умвельта должны говорить на одном языке. Но тогда умвельт - это множество предметов, с которыми организм нашел общий язык. 8. Диалог с внешним миром, который начинает и поддерживает организм, имеет для него смысл только в том случае, если приводит к созданию среды, в которой организм (точнее, вид) может долго и стабильно существовать. Если в результате “разговора” с миром в умвельте появляются лишь “пустые” (незаполненные) координаты, либо если они оказываются заполненными предметами, которые не имеют для организма никакого значения (как понятие “червяк” для коровы), то такое общение, с точки зрения вида, представляет собой “пустой разговор” - напрасную трату времени, сил и ресурсов. Поэтому важнейшим условием для выживания и процветания любого вида является умение вести вышеописанный диалог - наличие у организма эффективной стратегии, позволяющей найти “верные слова” и “нужных собеседников”. Одним из таких стратегических принципов жизни можно считать регуляцию интенсивности мутагенеза. Для того, чтобы расширять и улучшать свой умвельт, организму нужно изменяться (мутировать), но с другой стороны, среди всех возникающих случайным образом мутаций лишь очень немногие оказываются удачными, то есть попытка как-то по-новому задать среде вопрос, как правило, не удается - никакого ценного приобретения вид не получает, а чаще всего мутация ломает уже сложившиеся способы взаимодействия с миром. Поэтому эволюция должна была выработать физиологические механизмы, поддерживающие частоту мутаций на оптимальном уровне: эта величина должна быть ни слишком низкой (иначе замедлится процесс эволюции вида, и вид в конечном итоге потеряет свою приспособленность к среде и исчезнет), ни слишком высокой (в противном случае слишком многие представители вида будут нести в геноме вредные мутации, нарушающие приспособленность организма к уже созданной видом среде, и опять же вид постепенно исчезнет). Сегодня мы ещё плохо понимаем, каким образом организмы регулируют частоту возникновения мутаций, но кое-что об этом процессе уже известно. В частности, Д.К.Беляев (известный советский генетик, долгое время бывший директором Института цитологии и генетики в новосибирском Академгородке) и его сотрудники обнаружили замечательный факт: оказывается, стресс приводит к увеличению частоты мутаций у многих видов животных, и важную роль в этом играют выделяющиеся при стрессе гормоны - глюкокортикоиды [7]. Этот экспериментально установленный факт хорошо согласуется с тем теоретическим представлением о необходимости регуляции скорости мутагенеза, о котором я говорил ранее. Действительно, стресс (состояние напряженности) свидетельствует о том, что у данного конкретного организма взаимодействие со средой протекает неудовлетворительно, результат диалога оказывается не в пользу организма. И если такое состояние возникает у многих представителей вида, то это значит, что видовой умвельт необходимо срочно менять, надо незамедлительно искать новую более благоприятную среду (новые способы взаимодействия с внешним миром), и, следовательно, надо ускоренно изменять строение своего тела и поведение, и, следовательно, надо увеличивать частоту мутаций. Интересно, что не только неудачный (не приносящий результатов) диалог, но и “чрезмерно эффективное” взаимодействие с окружением могут привести к разрушению умвельта. Предположим, что “волки” питаются только “зайцами” и что в популяции волков возникла мутация, резко увеличивающая эффективность охоты на зайцев (например, волки стали бегать в два раза быстрее). Казалось бы, такое изменение должно существенно улучшить среду, в которой живут волки. Однако нетрудно сообразить, что улучшение будет весьма кратковременным: если зайцы не “изобретут” в свою очередь чего-либо, что спасёт их от волков, восстановив существовавший ранее баланс, то через пару поколений в лесу не останется ни одного зайца, и волкам нечем станет питаться. Популяция волков с такой мутацией исчезнет вместе с “изобретенным” ею чрезмерно эффективным способом общения со средой. (В нормальных условиях между популяциями “хищника” и “жертвы” существует постоянное динамическое равновесие, описываемое так называемыми уравнениями Вольтерра. Качественно этот процесс можно описать следующим образом: всякое увеличение численности зайцев улучшает условия питания волков и приводит к их размножению, но размножившиеся волки ухудшают условия жизни зайцев, что приводит к сокращению их численности, что, в свою очередь, ухудшает условия питания волков и уменьшает их численность, что дает зайцам шанс размножиться, и так далее.) Другим примером такого (внешне эффективного, но по сути самоубийственного) поведения может быть внутривидовая агрессия. У всех хищников существуют врожденные механизмы, резко ограничивающие нападения животных на своих сородичей - представителей того же вида. Совершенно очевидно, что без таких механизмов хищники не могли бы существовать: волки, которые от испуга стали бы “кушать друг друга”, моментально взаимоистребили бы себя. (Интересные, хотя и явно упрощенные выводы в приложении к человеческому обществу делает из этого факта знаменитый исследователь поведения животных К.Лоренц в своей работе “Так называемое зло” [8].) Следовательно, “слишком сильный ход” организма в игре с окружением может приводить к разрушению самой игры, так что выигрыш от него оказывается мнимым. Поэтому развитие жизни должно было привести и привело к стратегически важному “составлению перечня запрещённых вопросов”, с помощью которых не следует пытаться структурировать свое окружение, - тот, кто задает такие вопросы, ставит под угрозу свое собственное существование. Эволюция как бы “вычеркивает” те способы общения, которые в долгосрочной перспективе приводят к разрушению умвельта. Умвельты множества живых существ, входящих в биоценоз, должны быть скоординированы между собой, чтобы такое сообщество было устойчивым и могло продолжаться неопределенно долгий срок. Стратегическим принципом жизни должен быть лозунг: “Живи и жить давай другим”. Ты не можешь добиваться своих целей любыми способами, не обращая внимания на нужды и потребности тех, кто тебя окружает (включая и предметы неживой природы), твой эгоизм должен быть разумно ограничен в твоих же собственных интересах, иначе ты можешь погибнуть вместе с теми, кого ты устранишь из жизни. Интересы сообщества (биоценоза) во многих случаях имеют приоритет перед интересами вида и индивида, поскольку это общие интересы всех участников жизненной игры, составляющие фундамент их общего существования. Умвельт каждого конкретного вида лишь часть “умвельта биоценоза” и может существовать только в составе этого целого (по аналогии: орган - допустим, печень, - не может пренебрегать интересами всего организма, поскольку существование печени вне организма немыслимо, с другой стороны, недолго протянет и тот организм, который не будет обращать внимания на состояние своей печени). Отсюда можно сделать важный, хотя и не имеющий прямого отношения к нашей теме вывод: неверно, что в природе, как это часто говорилось и говорится, господствует безжалостное право сильного и что этические нормы, ограничивающие индивида в его желаниях и поступках, появляются лишь в цивилизованном человеческом обществе. На самом деле, законы этики, с которыми каждый человек должен сообразовывать свое поведение, основаны не на благих пожеланиях, а на огромном отрицательном и положительном опыте множества поколений живых существ, большая часть которых следовала таким законам задолго до появления человека. Фактически, это естественные законы того же рода, что и физические законы, управляющие движением небесных тел. Правила поведения в человеческом обществе в своих основах схожи с правилами поведения всего живого в биоценозах и либо прямо унаследованы человеком от своих животных предков, либо “подсмотрены” человеком в природе, либо вновь “открыты” человеком для своих нужд (независимо от их функционирования в природе). Следовательно, у людей нет выбора между тем, быть ли им (в массе своей) “хорошими” или же быть “плохими”. Они должны выбирать между “быть хорошими” и “не быть вовсе”, потому что нарушение нравственных законов ведет в конечном итоге к тому же, что и игнорирование закона всемирного тяготения. 9. Совокупность всех существующих умвельтов охватывается понятием “биосфера” Земли. Это понятие ещё более высокого порядка, которое включает в себя отдельные реально взаимодействующие сообщества живых существ - биоценозы. Именно биосфера в целом представляет результат эволюции жизни на нашей планете, и мы уже знаем, что этим результатом является создание языка (или языков), на котором живые существа “ведут диалог” с неживыми предметами и между собой. Но любой язык представляет собой перечень предметов и явлений, существующих в мире (если мы узнаём, что в языке какого-то народа есть слово “пиджак”, то мы можем быть уверены, что в своей жизни эти люди имеют дело с “пиджаками”), и, соответственно, принципиальное описание структуры мира. Но тогда неизбежен вывод о том, что эволюция живого есть процесс познания. Осваивая безжизненную Землю, жизнь во всех её проявлениях “открывала” свойства всех имевшихся на Земле вещей, веществ и процессов, усваивала существующие в физическом мире закономерности и сохраняла всё полученное знание в виде живых существ с определенной структурой, записывая накопленную информацию в их ДНК. Человек, познающий мир, во многом только повторяет этот процесс познания, уже совершившийся в форме биологической эволюции. Как конкретный умвельт является “слепком” той части мира, в котором существует животное, так биосфера является “слепком” (образом, описанием) всего доступного жизни мира - Универсума. Учитывая соображения из предыдущего параграфа, можно сказать, что биосфера, слагающаяся из умвельтов ныне живущих существ, не только в своей “позитивной части” (то есть того, что в умвельтах есть), но и в своей “негативной части” (то есть того, что не присутствует ни в одном из умвельтов) содержит информацию об устройстве Вселенной: опыт жизни показал, что с некими, оставшимися неопределенными вещами лучше всего не поддерживать взаимодействия (вообще не “разговаривать”) и оставить их в небытии (в “ничто”), поскольку, вынырнув из небытия, они могут нарушить стабильность умвельта и его пригодность для жизни - лучше, так сказать, “не выпускать джина из бутылки”. Но это “неупоминание” о некоторых вещах в памяти биосферы так же может быть значимым: они не упоминаются, так как оказались опасными или бесполезными для жизни. Представление о жизни как познавательном (когнитивном) процессе является основным содержанием нового, возникшего во второй половине ХХ века раздела науки: эволюционной эпистемологии [9]. Отцами-основателями этой - науки, находящейся на стыке биологии и философии, считаются знаменитые ученые - философ Карл Поппер и этолог (специалист по поведению животных) Конрад Лоренц, имя которого мы уже упоминали. К концу ХХ века это направление научной мысли стало довольно популярным среди философов и философствующих ученых, и содержащиеся в нём идеи широко обсуждаются в научной литературе. Наиболее подходящие источники для ознакомления с основными понятиями эволюционной эпистемологии (из известных мне на русском языке) - это книга К.Лоренца “Оборотная сторона зеркала” и статья К.Поппера “Эволюционная эпистемология”, а также статья А.Н.Кричевца (см. список литературы в конце этой главы). Идеи эволюционной эпистемологии близки изучаемой нами тематике, и по многим пунктам они перекликаются с тем, что излагается в нашей “лингвистической антропологии”. 10. Одним из важных следствий использования понятия “умвельт” является возможность четко и недвусмысленно описать сущность биологического вида, то есть те основные свойства и параметры, обладание которыми делает кошку “кошкой” и отличает её от “собаки” и от “морковки”. Действительно, описывая умвельт данного существа, мы должны описать все структуры, составляющие его организм, и их функционирование, но тем самым мы описываем и само это существо со всеми его свойствами, его образ жизни, его отношения с другими предметами, принципиальную схему его жизни. Вычленив основные (существенные) черты этой схемы, мы приходим к определению сущности данного животного. Кратко выражаясь, сущность вида равна структуре его умвельта. 11. И теперь мы приходим к тому, ради чего, собственно, мы и занимались исследованием понятия “умвельт”, - к попытке приложить это понятие к человеку. Исходя из наших рассуждений, искомая сущность человека должна выразиться в структуре его умвельта. И если между человеком и другими животными есть принципиальная разница, то она должна выразиться в различии умвельтов. Однако оставаясь в пределах биологии, мы вынуждены констатировать, что у вида “человек” нет своего умвельта. Не стоит долго доказывать, что человеческое происхождение не предопределяет привязанность живого существа к какому-то конкретному слою реальности, что неизбежно для любого другого животного. Человек, практически не изменяя свою телесную организацию, может питаться финиками и верблюжьим молоком, а может рыбой и тюленьим мясом, или квашеной капустой и пельменями, он может охотиться на слонов, или доставать со дна моря съедобных моллюсков, или выращивать рожь, огурцы и горох, он может устраивать свои жилища на сваях, а может вырыть землянку или жить в пещере, или даже в лодке. Словом, его образ жизни может быть самым разным, он может взаимодействовать с какими угодно предметами и существовать в разных слоях реальности, но при этом оставаться человеком, не выходить за пределы вида “человек”, и, следовательно, сохранять свою человеческую сущность. Мы приходим к выводу: сущность человека (как биологического вида) в том, что он не имеет собственного видового умвельта. В отличие от других животных, в том числе и от своих ближайших кровных родственников - обезьян, человек не имеет своего четко очерченного места в мире, представители человеческого рода могут занимать разные места, и в этом смысле человек универсален. Универсальность - его существенное свойство. Для того, чтобы обнаружить такое радикальное отличие человека от всех других животных, нет необходимости быть специалистом-биологом и проводить какие-то детальные исследования. Для этого достаточно целенаправленно проанализировать наш обыденный житейский опыт. Когда мы, подбираясь к понятию “умвельт”, обсуждали многообразные формы жизни, мы пришли к выводу, что каждое животное обитает в своем специфическом слое реальности, привязано к нему и не имеет ни потребности, ни возможности из него выйти. Но в этом рассуждении мы могли бы сделать ещё один шаг и заметить, что сделанный вывод не применим ко всем животным без исключения: если мы - люди, представляющие один из видов животных, - способны обсуждать все эти слои реальности, то, значит, мы не привязаны ни к одному из них и можем свободно в них перемещаться (из “мира червя” в “мир коровы” и т.д.). Ни один из этих слоев нельзя назвать нашим, но они и не являются абсолютно чуждыми нам, непрозрачными и недоступными для нас, они не представляются нам ничто, они существуют в окружающем нас мире. Задолго до того, как Икскюль предложил понятие “умвельт”, к тем же выводам относительно существенных свойств человека, которые следуют из анализа этого понятия, пришел великий немецкий мыслитель Карл Маркс. Вот две цитаты из его ранней работы 1844 года: “Человек... относится к самому себе как к существу универсальному и потому свободному” [10]. “Животное формирует материю только сообразно мерке и потребности того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек умеет производить по меркам любого вида и всюду он умеет прилагать к предмету соответствующую мерку...” [11] Во втором из этих высказываний Маркс проводит границу между человеком и животными именно в той плоскости, которую создает в биологии введение понятия “умвельт”, хотя он, естественно, этим понятием не пользуется. Первое высказывание важно тем, что, утверждая универсальность человека, Маркс кладет это, присущее только человеку свойство в основание человеческой свободы. Действительно, лишь расставшись с животной замкнутостью в пределах своего умвельта, человек приобретает возможность выбора образа жизни, у него появляется принципиальная свобода быть таким или сяким, и в этом смысле его бытие свободно. Умвельт животного описан вокруг него, можно сказать, что в нём нет места, которое животное могло бы занимать, но не занимает. Следовательно, ему негде свободно перемещаться в пространстве возможностей. Умвельт человека расширяется до пределов, которые делают применение этого понятия практически бессмысленным, мир человека - Универсум, и у представителей вида “человек” есть возможность занять любую из ниш, имеющихся в этом раскрытом для них мире. Интересно, что в Библии, книге, написанной задолго до того, как жили и Маркс, и Икскюль, судьба человеческого рода связывается с поступком, совершенным первыми людьми и знаменующим начало собственно человеческой истории. В третьей главе Книги Бытия рассказывается, что Адам и Ева после своего создания жили, как и все животные, в райском саду - Эдеме, где не знали ни забот, ни нужды. Окружавшая их природа удовлетворяла все их потребности, точно так же, как природа удовлетворяет потребности всех своих чад. И, по-видимому, так могло продолжаться неопределенно долгий срок, если бы человек оставался таким же, как все остальные божьи создания. Но вкусив по наущению змея от древа познания добра и зла, люди потеряли право оставаться в Эдеме вместе с другими животными. Они были изгнаны из библейского Рая, и с тех пор ведут особую - человеческую - жизнь. Если не считать этот рассказ буквальным изложением реального происшествия, а рассматривать его как метафорическое описание процесса выделения человека из царства остальных животных, то можно говорить о принципиальном сходстве библейского взгляда на человеческий род с теми выводами, к которым пришли и Карл Маркс, и вслед за ним мы. Конечно, существует большая разница в оценке этого процесса: в отличие от Маркса, воодушевленного тем, что человек приобрел свободу, Библия называет этот поступок людей грехом (первородный грех), нарушением божественных установлений и предполагает, что люди постоянно будут сожалеть об утраченной ими возможности жить в условиях райского сада. Но сама суть события изложена, можно сказать, по Марксу. После того, как плод райского древа дал человеку способность различения между тем, что является для него благом, а что злом, решение о том, каким ему быть, перешло к человеку, и тем самым у человека появилась возможность выбора (и человек сразу же использовал её, признав свою наготу злом). С момента появления выбора, отсутствующего у животных (животное никогда не стоит перед выбором, быть ему “кошкой” или “собакой”), человек теряет свою животную определенность, он получает возможность быть разным. Однако, выбирая свой способ бытия, человек оказывается перед необходимостью самому создавать и соответствующие условия своего существования (“в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят”), поскольку они уже не даются ему самим фактом его появления на свет. Теперь посмотрим на человека с точки зрения его животной природы. Мы говорим, что у человека есть выбор: он может быть и таким, и сяким, но это значит, что рождение “человеком” ещё не определяет способ бытия конкретных людей. Рассматриваемый как вид, “человек” может быть всяким, но в каждом отдельном случае представители этого вида должны что-то выбрать. В потенции человек может жить и в тундре, как северный олень, и в пустыне, как верблюд, и на тропических островах, но это значит, что в точке выбора (в момент появления на свет) он никто: он не похож ни на верблюда, ни на оленя, и у него нет приспособлений к жизни ни там, ни там. Значит, умвельт каждого из людей ещё не определен их принадлежностью к человеческому роду, а сам человек ещё не достроен - ещё не готов к жизни, не созрел для самостоятельного существования. Прежде чем животное, называемое “человек”, начнет жить в соответствии со своим образом жизни, оно должно осуществить свое право выбора этого образа жизни (способа существования) и, исходя из него, достроить себя и свой мир (конкретный умвельт), в котором он сможет жить и оставить жизнеспособное потомство [12]. Человек (в биологическом отношении) - недовоплощенное существо.
Примечания [4] Кассирер Э. Опыт о человеке. Введение в философию человеческой культуры. // Кассирер Э. Избранное. М.1998, с.469-470 [5] Интересным примером того, какую роль может играть подражание и индивидуальное обучение в изменении поведения высших животных, является описанная во всех учебниках этологии история с лондонскими синичками: “Подражание распространено и у диких животных. Например, в Англии синицы научились протыкать клювом крышки молочных бутылок и выпивать сливки. Этот трюк, “изобретенный” отдельными птицами, переняли другие, так что он широко распространился в довольно большом районе, и молочники уже не осмеливались оставлять по утрам молоко у дверей домов. Вероятно, первые синицы научились этому методом проб и ошибок, а остальные - подражая первым.” (Шовен Р. Поведение животных. М.1972, с.333) [6] Можно считать, что в отличие от “цвета” или “громкости звука” такое свойство многих веществ, как “сладость”, неразрывно связано с восприятием живых существ. Его невозможно связать ни с одним из определенных физических или химических свойств “сладких” веществ.
Предполагается, что “сладость” низкомолекулярных углеводов (сахаров) связана с наличием в их структуре нескольких гидроксильных групп. Но другие сладкие на вкус вещества (например, сахарин) имеют совершенно другое строение молекул. “По-видимому, не существует единой химической структуры, ответственной за ощущение сладкого.” (Милнер П. Физиологическая психология. М.1973, с. 165) [7] Беляев Д.К. Некоторые генетико-эволюционные проблемы стресса и стрессируемости. // Вестник АМН СССР, 1979, № 7 [8] Лоренц К. Так называемое зло. К естественной истории агрессии. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.1998, с.62-242 [9] Эпистемология - теория познания (от гр. episteme - знание), то же, что и гносеология [10] Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. // Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М.1956, с. 564 [11] Там же, с. 566 [12] Ср.: “…акцент на ином - на фундаментальном факте разрыва, пропасти между родившимся живым человеческим существом и обретением этим существом своего понятия - понятия “человек”. Пропасти, которой в животном мире нет. И этот факт настолько довлеющий, важный - повторю - фундаментальный, что относить его только к марксизму, к его пониманию родовой человеческой сущности вряд ли верно. Не нравится Карл Маркс - возьмите Клавдия Галена с его неспешным (куда спешить - еще II век нашей эры) рассуждением: “Всякое животное, не наученное никем, обладает ощущением способностей своего тела. Возьми, если хочешь, три яйца: орла, утки, змеи, согревай их умеренно и затем, разбив скорлупу, ты увидишь, что среди животных, которые вылупятся, одно будет стараться пустить в ход крылья, еще не умея летать, а другое - извиваться и стараться ползти, хотя оно еще мягко и не умеет этого делать, и после того, как ты всех трех вырастишь в одном доме, отнесешь их на открытое место и дашь свободу, орел поднимется ввысь, утка полетит к какому-нибудь болоту, а змея спрячется в земле. Гиппократ говорил: “природа животных обходится без обучения”. Поэтому, в конце концов, мне кажется, что животное выполняет некоторые искусные действия скорее по инстинкту, чем по разуму”. (Гален Клавдий. О назначении частей человеческого тела. М., 1971. С.57-58) Лишь человек - вольноотпущенник природы, что является предпосылкой его свободы и порождает необходимость тяжкого труда по становлению, строительству себя, выявлению своей человеческой, т.е. родовой, присущей роду человеческому, сущности”. (Братусь Б.С. Должное неизбежно связано с сущим. // “Человек”, 1998, № 4).
Литература
1. Библия. Книга Бытия. Глава 3.
2. Кассирер Э. Опыт о человеке. Введение в философию человеческой культуры. // Кассирер Э. Избранное. М.1998, с.440-722
3. Кричевец А.Н. Об априорности, открытых программах и эволюции. // Вопросы философии, 1997, № 6, с.79-91
4. Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.1998, с.244-467
5. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. Раздел [Отчужденный труд]. // Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М.1956, с. 559-572
6. Поппер К. Р. Эволюционная эпистемология. // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики. М. 2000.
Тема 4.
Данные антропологии о биологической недовоплощенности человека.
Недостаточность генотипа человека для определения человеческого умвельта. Современная наука не сомневается в том, что предками человека были животные, принадлежавшие отряду приматов и во многом сходные с человекообразными обезьянами, такими, как ныне живущие шимпанзе, горилла и орангутанг. Антропология, изучающая процесс антропогенеза (становления человека), накопила большое количество эмпирических свидетельств (главную роль среди них играют ископаемые останки древних людей и их животных родственников), которые не дают возможности сомневаться в том, что, во-первых, современный, привычный нам, облик человека возник путем постепенных изменений его строения и образа жизни (то есть в результате эволюции), и, во-вторых, что мы, люди, имеем общее происхождение с человекообразными обезьянами. В этом смысле наш ближайший “родственник” в животном царстве - шимпанзе; в настоящее время считается, что человек и шимпанзе отличаются не более, чем двумя процентами генов. На основании сравнительно-анатомических исследований ископаемых останков (частей скелета) приматов, которые жили на Земле в последние несколько миллионов лет и большинство видов которых уже вымерло, ученые-антропологи сумели в общих чертах реконструировать основные этапы антропогенеза. На сегодняшний день они представляются следующим образом. Около 4 миллионов лет назад в результате эволюции обитавших на деревьях обезьян (дриопитеков) появился крупный - состоявший из нескольких видов - род животных, называемых австралопитеками. По большинству параметров они были схожи с обезьянами, но у них было одно свойство, резко отличавшее их от обезьян и сближавшее их с человеком: они были прямоходящими и большую часть своих передвижений осуществляли на двух ногах, не опираясь на передние конечности. Представители рода австралопитеков вымерли около 1 миллиона лет назад, но за время своего существования один из видов, входивших в этот род, дал начало виду приматов, которых относят уже к роду Homo (“человек”). Этот первый на Земле вид человека, называемый Homo erectus, появился около полутора миллионов лет назад и исчез около 200 тысяч лет назад, уступив место своим потомкам - неандертальцам. Представителей вида Homo erectus (в переводе с латыни: человек прямоходящий) относят к роду Homo не только потому, что их анатомическое строение уже очень близко к анатомии современного человека, но также и потому, что образ жизни этих существ становится человеческим, в нём появляются черты, не свойственные ни одному из видов животных. Существует множество убедительных данных, обнаруженных на стоянках этих первобытных людей и свидетельствующих о том, что человек прямоходящий изготавливал примитивные каменные орудия труда и пользовался огнем для обогрева и приготовления пищи. Следующий в эволюционном ряду тип людей - неандертальцы - появился около 300 - 500 тысяч лет назад. Анатомически неандертальский человек лишь незначительно отличается от современных людей, и по современной классификации неандертальцев относят к виду Homo sapiens (на правах подвида: Homo sapiens neanderthalensis). И действительно, в их разумности сомневаться не приходится: археология подтверждает наличие у них сложной техники обработки каменных орудий, зачатков религии (магии?), искусства, что, в свою очередь, заставляет предполагать наличие у них достаточно сложных социальных взаимоотношений и богатой внутренней (психологической) жизни. Первые люди современного типа, анатомически неотличимые от живущих ныне людей, - кроманьонцы - появились около 40 тысяч лет назад и на этом, можно сказать, процесс видообразования у человека закончился. Неверно было бы утверждать, что люди, принадлежащие к подвиду Homo sapiens sapiens, с тех пор совершенно не изменялись; процесс эволюционной адаптации человеческих популяций не может остановиться, он идёт и в наше время, но все его результаты относятся к внутривидовой изменчивости, они не приводят к возникновению новых биологических видов. В процессе своего становления предки человека постепенно, из поколения в поколение всё больше и больше удалялись по своим анатомо-физиологическим признакам от параллельно эволюционирующих антропоморфных обезьян. И если австралопитеки ещё очень близки к предкам обезьян, и даже существует предположение о том, что какие-то представители австралопитеков были предками не только человека, но и шимпанзе (при этом предки шимпанзе должны были выбрать приспособление к жизни на деревьях и утратить свое сходство с человеком, в частности, способность к прямохождению), то современного человека в большинстве случаев трудно спутать с шимпанзе или гориллой. Главные отличия между человеком и обезьянами касаются строения конечностей, челюстей и мозга. Обычно выделяют: 1. Приспособления к прямохождению, такие, как изменения костей нижних конечностей, таза, появление изгибов позвоночника, уплощенная грудная клетка, форма черепа, обусловливающая срединное положение большого затылочного отверстия. 2. Освобождение рук для трудовой деятельности. 3. Уменьшение размеров челюстей. 4. Общее увеличение размеров мозга (средний вес головного мозга у человека составляет - 1400 г, у шимпанзе - 350 г, у гориллы - 400 г). 5. Приспособления к членораздельной речи (главным образом, изменения строения глотки и появление речевых зон в коре больших полушарий мозга; считается, что неандертальцы обладали примерно 10% речевых способностей современного человека). Если посмотреть на процесс изменений, приведший к появлению человека, в целом, то оказывается, что по своему направлению эти изменения в основном совпадают с общим вектором эволюции отряда приматов и даже всего класса млекопитающих. Направлениями эволюции, которые продолжает и доводит до максимального развития эволюция человека, являются: — цефализация (увеличение размеров головы и головного мозга по отношению к общим размерам тела); — развитие зрения и, в меньшей степени, слуха с уменьшением роли обоняния (древесный образ жизни приматов приводит к необходимости тонкой координации движений и точной оценки расстояний при прыжках с ветки на ветку; это обусловливает перемещение глаз в плоскость лица и развитие бинокулярного зрения, которое позволяет оценивать расстояния); — переход к вертикальному положению тела (большинство обезьян отдыхают в выпрямленном вертикальном положении); — уменьшение количества потомков (у высших обезьян самки рожают по одному детенышу); — удлинение сроков индивидуального развития (у человекообразных обезьян детеныши длительное время находятся под опекой взрослых; шимпанзе достигает половой зрелости лишь к семилетнему возрасту; такое увеличение периода созревания позволяет создавать сложные адаптационные механизмы, в частности, даёт время для высшей формы индивидуальной адаптации - обучения); — деспециализация (речь идет об утрате таких признаков, которые жёстко связывают орган с выполнением какой-либо одной функции; например, передние конечности человекообразных обезьян приспособлены к брахиации, то есть перемещению по деревьям путем раскачивания на ветках и перепрыгивания с ветки на ветку; руки человека плохо приспособлены для этого, но зато их устройство делает возможным выполнение множества самых разнообразных - в том числе трудовых - действий; таким образом, за счет потери в эффективности одной функции деспециализация может дать возможность самой широкой специализации). С последним из вышеперечисленных магистральных направлений эволюции - деспециализацией - связана теория, рассматривающая человека как недоразвитую обезьяну. Такая теория была предложена австрийским антропологом Людвигом Больком в 20-е годы ХХ века. Главный тезис Болька: взрослый человек во многом схож с зародышем и плодом антропоморфной обезьяны, и это сходство является результатом замедленного индивидуального развития (ретардации онтогенеза). Как выразился Больк: “Человек - это половозрелый зародыш обезьяны”[13]. Ясно, что это высказывание сформулировано намеренно парадоксально. Мы привыкли к тому, что человек представляет собой “венец творения”, он является последним звеном в цепи эволюции - “человек произошел от обезьяны”, а от него уже никто не происходил. Согласно известному всем биогенетическому закону было бы вполне объяснимо, если бы на какой-то из стадий развития человек имел признаки, сближающие его с предками - обезьянами, как на ранних стадиях развития зародыши млекопитающих имеют жабры, свойственные их предкам - рыбам. Однако Больк как бы “переворачивает” биогенетический закон: обезьяна в одну из фаз своего внутриутробного развития имеет черты, свойственные человеку, а затем теряет их по мере взросления. И как бы парадоксально это ни выглядело, правда оказывается на стороне Болька. Сходство с плодом обезьяны Больк назвал “фетализацией” (от лат. foetus “плод”). Признаками, имеющимися у человека во взрослом состоянии и указывающими на его фетализацию, являются: отсутствие сплошного волосяного покрова (у гориллы и шимпанзе плод имеет шапку волос на голове и голое тело); наличие физиологических изгибов позвоночника (они исчезают у обезьян с возрастом); центральное положение большого затылочного отверстия черепа; ортогнатизм (усиленный рост висцерального черепа в детский период); относительно большой размер мозговой части черепа; сохранение крутого перегиба основания черепа у человека во взрослом возрасте (у обезьян он исчезает с возрастом). Механизмом запаздывания развития, приводящим к фетализации, являются, согласно Больку, изменения активности эндокринных желез. При своем появлении теория Болька была встречена антропологами с некоторым скепсисом, но к настоящему времени не осталось сомнений в том, что основные выводы Болька верны. В некотором отношении человек - недоразвитая обезьяна; по определенным признакам он ближе к предкам, общим с обезьянами. Как пишет современный исследователь: “...сам человек может быть живым ископаемым в отношении своеобразия морфологических характеристик, тогда как шимпанзе и горилла за относительно короткий срок эволюционного развития могли стать высокоспециализированными видами после их отделения от линии, ведущей к человеку.”[14] Мы видим, что “эволюционная отсталость” человека связывается здесь с его деспециализацией: человекообразные обезьяны выработали специальные анатомо-физиологические приспособления к той среде, в которой они живут, то есть специализировались, а человек остался неспециализированным, и, следовательно, в биологическом плане плохо адаптированным к жизни в какой-то конкретной среде. Известный русский биолог-эволюционист А.Н.Северцов в своей теории филоэмбриогенеза различал три основных механизма эволюционных изменений, благодаря которым происходит формирование нового типа строения: 1. Анаболия - надстройка конечных стадий. 2. Девиация - отклонение на средних стадиях индивидуального развития. 3. Архаллаксис - перестройка на самых ранних зачаточных стадиях. Наиболее часто используется для прогрессивной эволюции анаболия (от греч. anabole “подъем, приращение”), как наименее нарушающая ход индивидуального развития. Но, как мы видим на примере человека, отрицательная анаболия, то есть удаление позднейших надстроек, также может быть путем, по которому эволюция достигает своих целей. Этот феномен, также называемый термином неотения [15], приводит к упрощению организации и представляет собой частичное обращение процесса эволюции. При этом происходит недоразвитие тех признаков организации, которые развиваются позднее всех (наиболее специальных), и, следовательно, неотения обычно сопровождается деспециализацией. Несомненно, такой путь развития ведет к потере некоторых адаптаций к среде, уже имевшихся у предков. Представители вида становятся более беспомощными в жизни, чем были их предки. И казалось бы, явление неотении всегда должно обозначать определенный регресс, отступление в эволюции, но у такого отступления есть и свои плюсы, и поэтому явления недоразвития могут создавать подходящую базу для будущего прогрессивного развития. Утрата части специализаций разрывает жёсткую привязанность организма к конкретной среде и конкретному образу жизни, организм становится более универсальным, и перед ним раскрывается много разных путей, у эволюции появляется выбор пути дальнейшего развития. И поэтому, создавая универсальное существо - человека, эволюция использовала феномены неотении и, соответственно, деспециализации [16]. Таким образом, данные антропологии и сравнительной анатомии доказывают, что человек появляется на свет недоразвитым в биологическом отношении по сравнению со своими ближайшими животными родственниками, он медленнее созревает и дольше нуждается в опеке со стороны взрослых членов вида. Более того, он остается недозрелым (в биологическом плане) в течение всей жизни. Но с другой стороны, эта биологическая “неполноценность” создает предпосылки для развития универсальности человека. Выводы, к которым мы пришли в результате довольно абстрактного рассуждения о взаимоотношениях организма и среды, совпадают с выводами, полученными при эмпирическом изучении строения человека и сравнении его с обезьянами. Получается, что генотип человека таков, что представитель вида Homo появляется в мир недостроенным - его строение, инстинкты, врождённые схемы поведения не позволяют ему жить полноценной животной жизнью. И, следовательно, он оказывается в недостроенном мире - его умвельт непригоден для обитания, в нём не хватает определенности. Генотип человека, фигурально выражаясь, представляет собой план построения обезьяны, в котором вырваны несколько последних страниц, а в конце от руки приписано: “ну и дальше в том же духе, сами сообразите”. Для завершения плана строения, для того, чтобы “дописать” его и как-то зафиксировать не попавшую в генотип информацию, нужен способ кодирования, отличный от того, который до сих пор использовала эволюция: фиксация информации с помощью последовательностей азотистых оснований в нуклеиновых кислотах и аминокислот в белках здесь уже не годится. Необходим новый код. Но, как мы выяснили, у эволюции такой способ уже есть - это передача отработанных видом схем поведения путем подражания и обучения потомства. Такой способ высшие животные (млекопитающие и птицы) используют достаточно широко, хотя, с человеческой точки зрения, эта широта имеет лишь ограниченные пределы [17]. Информация, передаваемая таким путем, позволяет варьировать схемы поведения, закреплённые в генотипе, и более тонко адаптироваться к среде. У высших животных этот способ становится важнейшим фактором видообразования (появления новых видов): если две популяции животных одного вида приобретают различные образцы поведения - в частности, при контактах с животными своего вида в брачных ритуалах, - то это приводит к этологической изоляции. Члены этих популяций перестают скрещиваться друг с другом. Обмен генами между популяциями прекращается, и каждая из популяций начинает эволюционировать самостоятельно. Следовательно, образуются два новых вида. Но такой способ закрепления видовых схем поведения и функционирования - так сказать, эволюционная новинка - используется в мире животных лишь в подсобных целях. Котенок, лишенный материнского руководства и воспитания, всё же вырастает в более или менее полноценную кошку, он не теряет своей самоидентичности, свойственной виду определенности. Совершенно другая ситуация с детёнышами человека: они не могут вырасти людьми без длительного обучения со стороны взрослых членов своего вида. Таким образом, ввиду суровой необходимости вид Homo sapiens должен достраивать себя, вырабатывая ритуализованные схемы поведения и передавая их своим потомкам. С одной стороны, это создаёт некоторые затруднения - например, требует очень длительного периода обучения потомства, из-за этого удлиняется срок достижения половой зрелости и, соответственно, смена поколений замедляется, но с другой стороны, такой путь передачи наследственной информации дает виду неисчислимые преимущества по сравнению со всеми остальными животными. Перечислим основные следствия такого перехода к социальному типу наследования. 1. Эволюция становится чисто ламарковской, поскольку отпадает невозможность “наследования благоприобретенных признаков”. Все изменения поведения, усвоенные индивидуально, могут быть переданы уже следующему поколению путем обучения. Кроме того, биологическое (через генотип) наследование возможно лишь “по прямой линии”: от предка его прямым потомкам. Поэтому распространение благоприятной мутации на всю популяцию требует большого числа поколений. Наследование же социальное (путем обучения и подражания) может идти “вбок”: всякое новшество может быть подхвачено любым представителем вида независимо от степени его родства с “изобретателями”. За счет этого скорость эволюции должна резко возрасти, и, действительно, мы это видим: для того, чтобы высшие животные освоили жизнь в море или в воздухе, потребовались десятки и сотни миллионов лет - человек освоил их за десятки тысяч лет. 2. Наследовать образцы поведения путем обучения можно только в группе, сообществе - социуме. Поэтому человек - существо необходимо социальное. 3. Как вид человек универсален. Не изменяя своей биологической структуры, он способен создавать самые различные умвельты. При этом он не теряет своей способности скрещиваться с представителями человеческих популяций, имеющих другой, отличный от его собственного умвельт. У всех животных биологический вид равен умвельту, у человека же представители одного вида имеют множество умвельтов. Видовой умвельт расширяется до пределов Универсума. И из этого следует возможность внутривидовой кооперации между обладателями различных умвельтов: возникает социально-биологическая предпосылка для разделения труда. 4. Эволюция поведения и умвельта у человека решительно отрывается от эволюции строения тела. Человек вынужден создавать и использовать артифициальные эффекторные (а затем и рецепторные) приспособления для выполнения своих функций, поскольку он не может специализироваться, как бобер или тигр, приспосабливая свою анатомию и физиологию к постройке плотин или к охоте на антилоп. Из этого следует: человек – существо, изготавливающее орудия труда. Каждое такое орудие - топор, копье, колесо - представляет собой кусочек генотипа вида Homo sapiens. Любое из них возникло в результате длительной эволюции, путем многочисленных проб и ошибок и отбора благоприятных изменений. Каждое орудие несет в себе (имплицитно) схему поведения человека, орудующего им: и лопата, и очки эффективно выполняют свои функции только в тех случаях, когда человек умеет правильно пользоваться ими. Следовательно, тот набор орудий и навыков пользования ими, который каждое поколение людей передает своим потомкам, кодирует поведение людей в следующем поколении, и в этом смысле равноценен комплексу генов, получаемых людьми от своих предков биологическим путем - через половые клетки. Но в отличие от биологических генов кусочки “социального генотипа” (в виде орудий труда, жилищ, книг, музыкальных инструментов и т.п.) могут быть отчуждены от человека, они не являются частью его тела и не умирают вместе с ним. Они могут храниться, перевозиться с места на место, передаваться из рук в руки, и всякий, кто сумеет разобраться в их функционировании, может использовать хранящуюся в них информацию об устройстве мира. 5. Генотип - совокупность информации, определяющей строение тела, поведение и умвельт, - состоит у человека из двух частей: биологической и социальной. И орудия труда, и схемы поведения, усваиваемые в результате обучения, представляют собой часть социального генотипа. Реализованные в индивидуальной жизни, то есть превращенные в фенотип, они совместно с биологической частью фенотипа (строением тела и биологически унаследованными формами поведения) представляют собой язык, с помощью которого человек вызывает к жизни свой умвельт и ведёт с ним диалог (взаимодействует с существующими в нём предметами). Но кроме того у человека развивается собственно язык - особая форма кодирования информации, которая сначала существует только в звуковом виде, а затем появляется и возможность ее фиксации в другом виде (письмо). Суть этого способа кодирования информации заключается в том, что каждой воспринимаемой значимой ситуации, каждому способу действия (эффекторной реакции) ставится в соответствие комплекс звуков - некое “слово”. Например, вижу кошку - говорю: “еда”; вижу большую кошку - говорю: “бежим”. Ещё до возникновения языка у человека имеется огромный структурированный и упорядоченный комплекс образов (представлений), унаследованный от животных предков или выработанный уже в ходе собственно человеческой эволюции и представляющий схему умвельта. Мир уже расчленен на ситуации, классифицирован, оценен, позволяет прогнозировать себя и на основании воспринимаемого выбирать адекватный способ реагирования. Теперь у этого мира появляется двойник: каждая ситуация и действие получают название. В зачаточной форме этот феномен имеет место и у животных, но только у человека он становится способом освоения мира. Такая звуковая словесная фиксация умвельта сразу дает громадные преимущества использующим её людям. Основные преимущества заключаются, по-моему, в следующем: 1) Резко возрастают возможности общения и, следовательно, координации совместных действий. Это ведет к развитию социальных связей, внутривидовой кооперации, профессионального разделения труда. 2) Становится возможным дистантное обучение. Научив детеныша словам (и соответствующим им понятиям) по отдельности - таким, например, как тигр, плохо, бежать, - можно сказать ему: “тигр - плохо – беги”, и тем самым объяснить ему правила поведения в ситуации, в которую он ещё не попадал и попадание в которую могло бы окончиться для него прискорбным образом. Можно, указав на журавля в небе, объяснить ребенку, что “журавль - вкусно”, можно пригрозить: “огонь - потух – подзатыльник”, и ребенок поймет - давать реальный подзатыльник не потребуется. 3) Использование слов позволяет точно вычленять значимые элементы ситуации и действий, а также описывать отсутствие чего-либо, в то время как без речевого общения это может вызывать непреодолимые трудности. Чтобы уяснить это, достаточно представить себе, что вы общаетесь с иностранцем, чей язык вам не знаком. Какое-то общение и взаимопонимание в такой ситуации, безусловно, возможно. Но, показав пальцем на подъезжающий трамвай и произнеся при этом трамвай, вы не можете быть вполне уверены, что иностранец правильно вас понял. Он может понять это слово как приглашение к поездке, или как предупреждение об опасности, или ещё как-нибудь. Всё будет зависеть от контекста, в котором он воспримет это сочетание звуков. Ещё труднее, а, может быть, и вовсе невозможно, будет объяснить ему, что “трамвая нет”. Для описания многих предметов требуется много отличающихся друг от друга слов. Следовательно, у человека появляется необходимость уметь распознавать и воспроизводить голосом определенные звуки - фонемы. Для этого в нервной системе человека формируются специальные центры речи и эволюционирует речевой аппарат, обеспечивающий четкую артикуляцию. Поэтому человек - существо, обладающее членораздельной речью. 6. Но у языка имеется ещё одно чрезвычайно ценное качество - он идеален, в том смысле, что не требует наличия предметов для оперирования. Поэтому он позволяет моделировать реальные ситуации в непредметной сфере. Произнесение формулы “тигр – бежать” - это опасная ситуация, смоделированная в безопасных условиях. Следовательно, язык позволяет мыслить, то есть создавать модели некоторых ситуаций и, оперируя ими, переходить к каким-то другим ситуациям - к выводам. “Я ушел - играть - хорошо - огонь потух - отец - подзатыльник – плохо”. Конечно, можно мыслить и образами, животные и человек умеют это делать, но образы слишком неотчетливы для этого, слишком многомерны. Они не позволяют строить длинные цепочки рассуждений, не дают возможности четкого противопоставления ситуаций. На языке образов формулы “Тигр - как кошка” и “Тигр - это тебе не кошка” выглядят одинаково: “тигр – кошка”. Поэтому формирование языка ведет к развитию мышления. Поэтому человек - существо, обладающее разумом. Таким образом, из признания огромной роли социального типа наследования в индивидуальном развитии людей - представителей вида Homo sapiens мы можем чисто логическим путем вывести многие характерные для человека признаки: динамичность развития, разумность, социальность, изготовление орудий труда, обладание речью.
Примечания [13]Цит. по: Холличер В. Человек в научной картине мира. М.1971, с.25 [14]Спицын В.А. Современные представления об эволюции отряда приматов в свете данных молекулярной биологии. // Биологическая эволюция и человек. М.1989, с.187 [15] Неотения - (от греч. neos “незрелый, юный” и teino“растягиваю, удлиняю”) - способность организмов достигать половой зрелости и размножаться в личиночном состоянии или на ранней стадии онтогенеза. [16] Знаменитый биолог, нобелевский лауреат Конрад Лоренц в своей незавершенной книге, создаваемой им в советском плену, писал в 1947 году: “В последнем разделе книги, посвященной предпосылкам возникновения человека, мы охарактеризуем человека как “специалиста в неспециализированности”, как существо, потерявшее многие специализации, имевшиеся у его дочеловеческих предков. Мы покажем, как в самом начале развития человечества отмирание более жестких “инстинктов” создало предпосылку для “… духовного развития”. (Лоренц К. Что такое сравнительная этология? Вводная глава машинописной версии трактата “Введение в сравнительное изучение поведения” (известное также под названием “Русская рукопись”, хранится в Российском государственном военном архиве: Ф.4П. Оп.24А. Д.36. Л.6-12). Перевод и публикация Гороховской Е.А. // Природа, 2004, № 3). [17] О том, как волки обучают своих детенышей навыкам охоты, см. в интервью с современным грузинским зоологом Я.К.Бадридзе (Взглянув на мир глазами волка... // Знание-сила, 1998, № 11-12)
Литература
1. Дерягина М.А. Эволюционная антропология. Биологические и культурные аспекты. Учебное пособие. М.1999
2. Донских О.А. К истокам языка. Новосибирск, 1988
3. Ламберт Д. Доисторический человек. Кембриджский путеводитель. Л.1991
4. Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.1983
5. Хрисанфова Е.Н., Перевозчиков И.В. Антропология. М.2002; Часть I. Эволюционная антропология, с.9-125
Тема 5.
Язык как часть генетической памяти вида Homo sapiens. Мы можем сказать, что человек становится целостным, полноценным существом, способным к самостоятельной жизни в мире, к которому он эволюционно адаптирован, только в том случае, если он получает по наследству всю необходимую для жизни генетическую информацию. В этом отношении он ничем не отличается от всех других живых существ, то же самое можно сказать про любое животное. Но, как мы выяснили, коренное отличие человека от других живых существ заключается в механизме наследственной передачи генетической информации от родителей потомкам. Если у животных практически вся накопленная видом генетическая информация передается через половые клетки, а социальный механизм наследования (через обучение индивида его взрослыми собратьями) играет лишь подсобную роль, то у человека социально наследуемая часть генотипа сопоставима по значимости с биологически наследуемой частью, а, возможно, и превышает её значение. (Пока что трудно дать какую-то количественную оценку этому соотношению, или хотя бы предложить принципиальный способ такой оценки. Но качественно охарактеризовать роль социально наследуемой части генотипа мы можем, и нет никаких сомнений в том, что эта роль в онтогенезе человека весьма значительна.) Среди всех способов передачи унаследованной от предков информации, таких, как передача орудий труда, бытовых предметов, строений, коммуникаций, прирученных животных и окультуренных растений, способов производства, социальных институтов, культурных норм поведения, религиозных обрядов, картин, статуй, оружия и т.д. и т.д., фундаментальную роль играет обучение языку. Язык представляет собой центральную и наиболее информативную часть социального генотипа человека. И дело не только и не столько в том, что обучение языку и его использование в большинстве случаев необходимо для успешного и быстрого овладения всеми другими частями социального генотипа (попробуйте представить себе, как можно усвоить существующую в данном обществе систему родства и принятые нормы поведения по отношению к родственникам, если это нужно сделать, не используя никаких языковых средств или заменяющей их символики), сколько в том, что с языком индивид получает по наследству самую обширную и всеобъемлющую систему понятий о мире, в которую встраиваются все невербальные способы обучения. Именно язык задает основные координаты собственно человеческого мира, которых нет в биологической части генотипа, унаследованной человеком от своих животных предков, или которые не получили в ней полного выражения, достигнутого видом Homo sapiens лишь на последней стадии его эволюции. Развитие языка, несомненно, начинается с дублирования той информации, которую эволюция вида уже зафиксировала в устройстве организма, но постепенно язык начинает играть ту же роль, что и биологически унаследованный генотип. Так, понятие “красный” основывается на устройстве нашего зрительного анализатора, позволяющего различать цвета, и лишь дает название уже существующему у нас представлению о “красном”, которое возникло в нашем сознании как результат повторяющихся ощущений “красного”. Здесь исходной является возможность восприятия “красного”. Но понятие “инфракрасный” не соответствует никаким нашим ощущениям, наше тело не обладает аппаратом, позволяющим вычленять “инфракрасное” в структуре мира, и поэтому мы можем унаследовать понятие о нём, и, следовательно, жить в мире, в котором существует “инфракрасное”, только благодаря фиксации этого понятия в языке. Обучение языку во взаимодействии с биологической определённостью человека структурирует человеческий умвельт, и поэтому мир, в котором мы живем, - доступный нам слой реальности, - в значительной части определяется усвоенным нами языком. Чем дальше развивается человек (это справедливо и для развития вида Homo, и для индивидуального развития каждого человека), тем бoльшую часть знаний о мире он получает в словесной форме: — морковка - вкусная;
- собаки кусаются - бешеная собака очень опасна - есть болезнь “бешенство” - она смертельна;
- вырастешь - поедешь учиться в Париж - это такой большой город во Франции - там говорят по-французски;
- будешь хулиганить - Бог накажет. И если представление о том, что морковка вкусная, ребенок ещё может получить, самостоятельно пожевав морковку, то все остальные сведения могут быть переданы ему только в виде словесных сообщений. Действительно, никто из вас, по-видимому, не встречался в жизни с бешеной собакой, а уж тем более с человеком, который заболел бешенством. К счастью, эти явления очень редко встречаются в нашей жизни. И тем не менее, мы имеем представление о том, что такое “бешенство” и как выглядит бешеное животное, случись нам встретиться с ним, мы будем знать, что это крайне опасно для нас. Знания обо всём этом, которые сконцентрировали жизненный опыт множества незнакомых нам людей, умерших за годы и тысячелетия до нашего появления на свет, мы смогли получить только посредством языка, и теперь эти знания составляют часть нашего генома. Правда, использование символического средства - языка - для передачи неких знаний о мире позволяет человеку отдаляться от реальности (нельзя зажечь воду, но можно сказать: “вода загорелась”). Ясно, что это может вести к заблуждениям: люди могут выдумывать мифы о фантастических существах, рассказывать о непроизошедших событиях, приписывать предметам несуществующие у них свойства, верить во всё это и основывать своё поведение на этой вере. Но в то же время это позволяет человеку переходить границы наличного опыта: благодаря языку человек основывается не только на своём ограниченном опыте, но и на опыте всего человечества. Теперь, исходя из вышеизложенного, мы можем сформулировать ответ на наш исходный вопрос: “Что такое человек?”, дать определение сущности человека. Человек - живое существо, возникающее в результате обучения, причём главную роль в этом процессе обучения играет освоение языка. Или то же, но другими словами: Человек - живое существо, у которого значительная часть умвельта структурирована языком. Некоторые важные следствия этого определения: 1. “Естественный человек” невозможен, это сочетание столь же внутренне противоречиво, как и “круглый квадрат”. Существо, биологически относящееся к виду Homo sapiens, но не прошедшее процесса социализации, не освоившее язык, вовсе не было бы “белокурой бестией”, “гордым, сильным и хищным зверем, лишённым навязываемых обществом предрассудков”, а представляло бы собой совершенно нежизнеспособное существо, обычного идиота. Это и вывод из наших рассуждений, и одновременно эмпирический факт (жизнь ставила такие эксперименты неоднократно и всегда с одним и тем же исходом). Как сказал по этому поводу антрополог Клиффорд Гиртц: “Нервная система человека не просто позволяет ему обрести культуру, она, безусловно, требует, чтобы он делал это, если она вообще должна функционировать. ...Внекультурное человеческое существо - это не одарённая, хотя и не вполне полноценная обезьяна, но абсолютно бессмысленное, и следовательно, ни к чему не пригодное чудовище”[18]. Одним из наглядных доказательств того, что определяющим фактором в индивидуальном развитии человека является освоение языка и культуры, служат результаты специальной методики обучения слепоглухонемых детей. Такие дети, потерявшие способности зрения и слуха в раннем возрасте, имеют лишь один реальный канал связи с внешним миром - осязание, и в биологическом плане (как животные) совершенно неспособны к активной самостоятельной жизни. Более того, из-за своего дефекта они неспособны к нормальному общению со взрослыми людьми и могут лишь пассивно принимать заботу окружающих, направленную на удовлетворение их простейших физиологических потребностей. Отрезанные от природы и человечества, они фактически не развиваются и обречены на то, чтобы прожить всю жизнь в мире, структура которого мало отличается от мира материнской утробы. Однако, если взрослым удается наладить двусторонний контакт с ними и направлять их деятельность, они начинают осваивать предметный и человеческий мир и научаются вступать в активное взаимодействие с воспитателями. Всё же, если ребенка не обучают языку, его развитие неизбежно тормозится на очень ранних этапах, и он остается вечным младенцем. И только в тех случаях, когда с помощью специальных педагогических методик (в нашей стране такие методики разрабатывались профессором И.А.Соколянским и его учениками) ребенок осваивает человеческий язык (сначала язык жестов, а затем и обычную письменную речь), его развитие начинает идти темпами, сравнимыми с развитием нормальных детей. Благодаря усвоению языка ребенок обретает человеческий мир и возможность активной человеческой жизни: обученные по таким методикам дети достигают высоких уровней социальной адаптации и в этом отношении мало чем отличаются от обычных - имеющих зрение и слух - людей (они учатся в школе, пишут книги, занимаются научной деятельностью, работают, женятся, воспитывают детей и т.д.)[19] 2. Чтобы понять Человека - его сущность и структуру - нужно понять его язык. Ни самонаблюдение, ни опросы и анкетирование, ни исследование поведения не могут дать такой полноты сведений о Человеке, как язык. Фактически, язык - это генотип человека, определяющий (в общих чертах) все возможные ситуации, в которых может оказаться человек, и все возможные способы его действия. К тому же язык - это та часть человеческого генома, которая дана нам в форме, доступной для непосредственного наблюдения. И кажется очень странным, что наука прилагает гигантские усилия для того, чтобы расшифровать биологическую часть генотипа человека, и обращает совсем мало внимания на лежащую открытой социальную часть того же генотипа. Ясно, что в ближайшем будущем такая диспропорция в направленности научных исследований будет исправлена, и филологические (лингвистические) методы исследования человека и его мира займут важнейшее место во всех гуманитарных науках. 3. Несмотря на биологическую однородность вида Homo sapiens, возможны, а следовательно, существовали и существуют, и будут существовать различные типы человека (как целостного существа). Неотличимые по внешнему виду, имеющие одинаковые руки, ноги, органы чувств, одинаковое устройство нервной системы, люди могут иметь различный социальный генотип, и соответственно различный умвельт: свой специфический мир и свой способ бытия в нём. Следовательно, по существу эти люди отличаются друг от друга не меньше, чем кошка от лягушки. Типологию человека на сегодняшний день трудно назвать вполне развитой областью науки, нельзя сказать, что наши представления о типах и разновидностях людей ушли далеко вперёд по сравнению с представлениями на этот счет Гиппократа, жившего 2500 лет назад. И, возможно, не в последнюю очередь это связано с тем, что наиболее известные из существующих типологий исходят из подразделения людей по биологическим (анатомо-физиологическим) параметрам: по темпераментам, по типам строения тела (конституциональным особенностям), по свойствам нервной системы, особенностям гормонального статуса и т.п. Однако, как мы видим, главные отличия между людьми должны быть связаны с многообразием миров, в которых может жить человек, и, следовательно, рациональная типология человека должна найти набор тех фундаментальных понятий, изменение которых приводит к радикальной перестройке всего человеческого умвельта, изменяя сущностное ядро человеческого мира и самого человека. И искать этот “набор мировых координат” надо не в исследованиях человеческого тела (что, разумеется, не отрицает самостоятельного интереса и важности таких исследований), а в базовых отношениях человека к миру, задающих стереотипы человеческого поведения и мироощущения. 4. Исходя из определяющего значения усвоенного в детстве языка для структурирования человеческого умвельта, мы неизбежно приходим к выводу о том, что люди, говорящие на разных языках, должны находиться в разных мирах. Несомненно, эти миры должны в значительной степени перекрываться, иначе был бы невозможен перевод с одного языка на другой, и какое-либо общение и взаимопонимание между разноязычными людьми было бы исключено. Ясно, что на деле этого не происходит, и несмотря на трудности перевода, понятия, существующие в одном языке, могут быть с большей или меньшей степенью точности выражены на другом языке. И всё же полное совпадение миров двух говорящих на разных языках людей невозможно, и степень их удалённости друг от друга определяется тем, насколько внутренний строй и лексика одного языка отличаются от этих параметров в другом языке. Достаточно сказать, что мир человека, усвоившего язык математики или химии, имеет область, куда никак не может проникнуть человек, никогда не изучавший этих наук, - эта часть мира для него просто не существует. 5. Эволюция человека (целостного человека) не только отражается в языке, но и в значительной степени является эволюцией именно языка. До сих пор мы формулировали связь между человеком и его системой понятий как процесс, в котором язык служит орудием для развития человека и его мира. Но с равным правом это же самое отношение можно увидеть с другой стороны: человек является лишь орудием развития языка - всеобъемлющей системы понятий, формирующей мир. И то, и другое по-своему верно. Такой взгляд на человеческий мир, в котором роль всеобъемлющей системы понятий играет особая логическая форма - “Абсолютная идея”, развивался великим немецким философом Гегелем и в определённом отношении является результатом всего развития западноевропейской философии, начинающейся с древнегреческих философов. Получается, что развитие представлений о биологическом разнообразии и о прогрессивной эволюции живых организмов привело, начавши “с другого конца”, к тому же кругу идей, что и развитие философских понятий, хотя Икскюль, введший в биологию ключевое в этом контексте понятие “умвельт”, вряд ли рассматривал свою теорию в таком квази-гегельянском духе. 6. Изменяя язык, а точнее сказать, фиксируемую в языке систему понятий, мы изменяем мир, в котором живем. Мысль о том, что “идеи правят миром”, далеко не нова, но обычно это утверждение понималось в том смысле, что властвующие над умами людей убеждения претворяются в жизнь, в действительность, благодаря человеческой деятельности, и таким образом мир изменяется. И это, безусловно, верно, как верно и противоположное утверждение: “Действительность, с которой сталкиваются люди, формирует их убеждения”. Но если исходить из концепции “умвельта”, мы должны признать, что, освоив изменившийся язык и содержащийся в нём новый “понятийный каркас мира”, человек сразу же оказывается в изменившемся мире - он воспринимает другой мир, и вся его деятельность с самого начала протекает в уже перестроенном мире. Следовательно, деятельность в сфере чистой мысли, в которой образуются понятия, может не только направлять предметную деятельность человека, руководить ею с целью желаемого преобразования предметного мира, но она в определенных условиях может и превосходить её по эффективности непосредственного воздействия на окружающий мир. Можно срыть гору, которая мешает нашему передвижению, но можно и так изменить наше отношение к миру, что не только эта гора, но и другие горы перестанут мешать нашей деятельности. И в этом смысле человеческая мысль может “сдвигать горы”. Первым, кто до конца осознал роль мышления в реконструировании мира, в котором живут люди, и сделал из этого практические выводы, был гениальный немецкий мыслитель Карл Маркс. Восприняв выводы и метод философской теории Гегеля, он сделал следующий шаг на этом пути и тем самым завершил основное направление развития европейской философии, которое, начавшись с философского сомнения в истинности наивно-реалистической картины мира, пришло теперь к её философскому осознанию и обоснованию. К сожалению, Маркс не оставил нам книги, в которой бы он ясно, последовательно и достаточно детально изложил свою философскую теорию. И поэтому философские взгляды Маркса приходится реконструировать, исходя из тех его конкретных высказываний по различным вопросам, в которых - в неявной форме - выразились его воззрения на сущность Мира и Человека. В контексте наших рассуждений важными для нас являются небольшие (на пару страничек) черновые заметки, написанные Марксом в 1845 году и известные под названием “Тезисы о Фейербахе”. Последний тезис этих заметок гласит: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”[20]. Эта фраза Маркса стала широко популярной, и о ней слышал всякий, кто изучал “марксистско-ленинскую философию”. Авторами учебников по “марксизму-ленинизму” она истолковывалась как прямой призыв к мыслителям бросить свои кабинетные занятия и прямо ввязаться в революционную борьбу за переустройство мира. Конечно, можно предположить, что так оно и было и что этот тезис выражал тягу 27-летнего Маркса к непосредственному участию в общественной деятельности. Однако такое понимание высказывания Маркса делает его противоречивым и неинтересным. Получается, что Маркс призывает кабинетных мыслителей бросить свою философию и заняться более важными делами. Ведь, если человек будет изменять мир своим участием в революционной деятельности, он будет “вождем пролетариата”, “народным трибуном”, “партийным публицистом” или ещё кем-нибудь, но никак не философом - его деятельность не будет протекать в области философии. Поэтому, я думаю, этот тезис имеет в основе другую - более глубокую и, действительно, оригинальную - мысль Маркса: выяснив роль новых понятий в переустройстве мира, философы, оставаясь в пределах своей профессиональной роли мыслителей, должны осознанно конструировать новые понятийные схемы опыта и, тем самым, изменять мир, в котором живут и действуют они сами и все другие люди. Итак, главный обобщающий вывод, который мы можем сделать из теории, рассматривающей язык как социальную часть генотипа человека, и из её самоочевидных следствий, заключается в том, что изучение человека и процесса его исторического становления (антропогенеза) должно быть сконцентрировано на исследованиях человеческого языка: как современных языков, на которых люди говорят сегодня, так и доступных нам фактов истории этих языков, поскольку в них запечатлелась история развития человеческих понятий [21]. Поэтому последующая часть нашего курса будет посвящена обсуждению проблем, связанных с “лингвистическим”, если можно так выразиться, изучением человека. Человеческий язык (или, может быть, точнее, языки, которыми пользуются люди) представляет собой очень сложное, многокомпонентное и многогранное явление, которое изучается многими науками, подходящими к языку с разных сторон, выявляющими его разные аспекты и пользующимися при этом различными методами. Все эти аспекты, компоненты и методы вряд ли возможно уложить в какую-то стройную, упорядоченную и логичную систему. Но для наших целей достаточно будет выделить только некоторые, важнейшие, на мой взгляд, функции языка и посмотреть на язык с этих точек зрения. Три главные функции языка: 1) язык как форма, упорядочивающая и структурирующая опыт;
2) язык как средство общения и социальной наследственности;
3) язык как инструмент развития и творчества. О первой и второй из этих трех функций языка мы говорили уже достаточно много (особенно о структурировании языком человеческого умвельта) и в дальнейшем изложении мы будем заниматься в основном вопросами, связанными с первой функцией. Что касается третьей функции, то здесь мы сможем только упомянуть о том, что такая функция есть. Естественный человеческий язык устроен таким образом, что как бы “подталкивает” людей к образованию новых понятий и новых способов взаимодействия с миром. Мы привыкли к тому, что в своей речи люди выражают то, с чем они сталкиваются в своей жизни: свои мысли, чувства, впечатления, переживания. И это, безусловно, так и есть. Но из этого следует вывод, что изменения в языке должны достаточно пассивно следовать за изменениями в жизни людей. Если люди сталкиваются с новыми явлениями природы, в их жизни появляются новые предметы или они начинают испытывать новые чувства, в языке должны появиться новые слова и понятия, которые требуются для описания новых вещей. (Слово “телефон” появляется в языке какого-то народа только тогда, когда представители этого народа познакомятся с реальным телефоном и он начнет играть в их жизни какую-то роль). Всё это верно. Но параллельно с этим процессом “отражения жизни” в языке идет и другой процесс, благодаря которому слова как бы “забегают вперед” по отношению к тем жизненным явлениям, которые они будут выражать. Знак и значение появляются раньше означаемого и, в определенной степени, способствуют его появлению. Можно сказать, что, называя чьё-то имя, люди вызывают из небытия носителя этого имени, и он начинает жить уже самостоятельной жизнью. Теперь, даже если люди забудут, как его раньше звали, то он всё равно будет существовать в их мире и своим существованием требовать какого-то слова для его обозначения. В настоящее время наука ещё очень мало сделала для того, чтобы понять механизмы такого “автоматического” - независимого от интенций говорящего человека - языкового творчества. Это очень сложная и запутанная проблема, и она требует отдельного длительного разговора, сравнимого по объему со всем нашим курсом “Лингвистической антропологии”. В своих основах эта творческая функция языка тесно связана с художественным использованием языка, с тем, что язык может служить материалом художественных произведений (песен, сказок, поговорок, анекдотов, лирических стихотворений, романов и т.п.). Поэтому проблема творческой функции языка одновременно является и фундаментальной эстетической проблемой. Здесь я могу лишь упомянуть о ней, чтобы у вас было представление о том, что такая интересная, связанная с языком проблема существует, но говорить о ней мы больше не будем. Если язык (система понятий) образует сущностный каркас человека, его основную внутреннюю структуру, то в принципе должны существовать какие-то методы, которые позволяли бы понять внутреннее устройство человеческой души (и тех параметров тела, которые как-то представлены в душе), используя в качестве предмета изучения не собственно живых людей и не их реальное речевое поведение, а язык как уже сложившуюся структуру - язык, который находится в словарях, во всем корпусе текстов на данном языке, в описаниях языка (грамматиках и т.п.). Таких методов должно быть много, и они действительно есть. В качестве примеров можно привести контент-анализ и метод семантического дифференциала. Суть контент-анализа заключается (в очень кратком и схематическом изложении) в том, что отношение какого-то человека или группы людей к конкретному вопросу оценивается не по явно выраженному содержанию их устных или письменных высказываний, а по лексике, которую они употребляют в этих высказываниях. Например, если кто-то в своей речи ратует за мир, но при этом его высказывания пестрят такими выражениями, как “борьба”, “до последней капли крови”, “атака”, “мобилизоваться” и т.п., то вряд ли можно сомневаться в том, что он рассматривает мир как форму военных действий и в своих реальных поступках будет исходить из этого понимания. Если в статьях какой-либо газеты чрезмерно часто встречаются слова “ФСБ”, “агентура”, “дезинформация”, “спецоперации”, “ЦРУ”, “контрпропаганда” и близкие им по смыслу, то скорее всего авторы газеты и редакция находятся в тесной связи с этими самыми “спецслужбами”. Причём это будет верным независимо от того, прославляются ли в этой газете “спецоперации” или же, напротив, проклинаются и разоблачаются. Тот же самый метод может применяться и для изучения языка в целом: если в языке эскимосов существует множество слов для описания снега, то значит “снег” занимает одно из центральных мест в системе понятий данного народа. Метод семантического дифференциала был разработан в 50-е годы ХХ века американским психологом Чарльзом Осгудом и его сотрудниками и позволяет экспериментально выявить семантические (смысловые) связи между различными понятиями. Для этого испытуемым предлагают оценить какие-то понятия по особым шкалам, составленным из специально подобранных пар антонимов: черный - белый, глупый - умный, грубый - нежный, сладкий - горький и т.п. То есть испытуемого спрашивают: “Как вы считаете, “математика” сладкая? Или она горькая?” И в этом смысле просят дать “математике” оценку по пятибалльной или семибалльной шкале. Затем по этим же шкалам просят оценить, допустим, “физкультуру” и сравнивают результаты оценок. При этом оказывается возможным выявить как сходства, так и различия между понятиями, даже если они принадлежат к весьма удаленным понятийным классам. Предположим, “джаз” может оказаться весьма близким по своему семантическому профилю к “войне” или к “апельсину”. Этот метод довольно широко и в некоторых случаях успешно используется в социальной психологии, рекламе, эстетических исследованиях и других областях науки. Например, если предложить группе женщин-домохозяек в возрасте от 40 до 60 лет оценить по осгудовским шкалам два понятия “парень” и “балбес”, то вполне вероятно, что семантические кривые этих слов окажутся однотипными. Из чего следует, что в сознании этой группы людей данные слова являются, в определённом отношении, синонимами. На основании такого исследования опытный специалист по рекламе придёт к выводу, что обращаться к данной аудитории с лозунгом “Ваш парень выбрал бы Кириешки” бессмысленно - успеха это иметь не будет. (По-видимому, излишне говорить о том, что приводимые мною примеры, безусловно, выдуманы). Существуют и другие интересные и оригинальные методы, позволяющие судить о человеке через призму его языка. Каждый из этих методов имеет свои особенности и позволяет решать какие-то конкретные проблемы. Об одном из самых эффективных способов заглянуть внутрь человека с помощью изучения языка мы будем говорить в дальнейшем.
Примечания [18] Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York, 1973 // Цит. по Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. М.1997, с.192 [19] Жизнь таких людей “изнутри” детально показана в книге, написанной женщиной, которая в детском возрасте потеряла зрение и слух, а затем обучалась в школе-клинике, руководимой профессором Соколянским (Скороходова О.И. Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир. М.1990). [20] Маркс К. Тезисы о Фейербахе. // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в 3 томах. Т.1. М.1980, с.3 [21] Ср. “Истинные архивы, в которых только и может быть изучаемо развитие человеческого ума, суть архивы языка и эти архивы в непрерывной линии протягиваются от нашей последней мысли до первого слова, произнесенного нашими предками. Здесь-то человеческий ум оставил нам то, что может быть названо его истинной автобиографией, если только мы способны разобрать ее”. (Мюллер М. Наука о мысли. СПб.1892, с.61)
Литература
1. Козлова Н. Социально-историческая антропология. Учебник. М.1998
2. Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. Л.1986 (новое издание этой же книги: Колесов В.В. Древняя Русь. Наследие в слове. Мир человека. СПб.1999)
3. Коул М. Культурно-историческая психология. М.1997
4. Шкуратов В.А. Историческая психология. М.1997. (Часть 2. Психологическая история эпох и психических процессов).
|
