Геннадий КостырченкоТАЙНАЯ ПОЛИТИКА СТАЛИНАК оглавлению Глава IV Закрытие Еврейского антифашистского комитета и что этому предшествовало ЛИКВИДАЦИЯ ERK Пропагандистское развенчание «безродного космополитизма» сначала в театральной критике, а потом и в других сферах культуры и общественной жизни не просто совпало, как свидетельствуют документы, с проводившимися параллельно арестами еврейских писателей и общественных деятелей, но и было в значительной мере спровоцировано этим генеральным наступлением на так называемый еврейский буржуазный национализм. То были две стороны одной и той же медали. Аверс—шумная пропагандистская кампания, бичующая оторвавшихся от родной почвы антипатриотов, — находился в центре всеобщего внимания и как бы прикрывал, прежде всего от мировой общественности, реверс — негласную репрессивную акцию по уничтожению носителей еврейской культуры, исходным пунктом которой стало постановление политбюро «О Еврейском антифашистском комитете». Подписанное 20 ноября 1948 г. и имевшее высший партийный гриф секретности — «Особая папка», оно гласило: «Утвердить следующее решение бюро Совета Министров СССР: "Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности СССР немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки. В соответствии с этим органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать, пока никого не арестовывать". Секретарь ЦК И. Сталин»'. Думается, нет особой нужды комментировать этот документ. И без того ясно, что судьбой ЕАК единолично распорядился сам вождь, избрав для этого наиболее подходящую, с его точки зрения, бюрократическую форму.
Поскольку исполнять постановление было поручено министру госбезопасности Абакумову, тот уже утром следующего дня, хотя это было и воскресенье, направил оперативную группу на Кропоткинскую, 10, для производства обыска в помещении ЕАК и его опечатывания. Все документы комитета были вывезены на Лубянку и превратились в улики по возбужденному там следственному делу. То же самое произошло и в редакции газеты «Эйникайт», последний номер которой вышел 20 ноября. Для сотрудников и руководства газеты то был гром среди ясного неба: исполнявший обязанности ответственного редактора «Эйникайт» Г.М. Жиц, строя планы на будущее, еще 6 ноября обращался в ЦК к Маленкову с просьбой увеличить со следующего года тираж газеты с 10 до 30 тыс. экземпляров.
Помимо документов в ЕАК и редакции «Эйникайт» было изъято свыше трех тысяч различных книг на еврейском языке, а также большое количество иностранных газет и журналов2. 25 ноября постановлением политбюро было закрыто издательство литературы на еврейском языке «Дер эмес». Чтобы избежать разговоров об антисемитизме и гонениях на национальную культуру, ликвидацию обосновали нейтральной формулировкой: «...В связи с тем, что круг читателей на еврейском языке крайне незначителен» и «большая часть книг, выпускаемых издательством «Дер эмес», не i находит распространения»3. Разгром ЕАК произошел не вдруг и не в одночасье. Грозовые тучи; над ним стали сгущаться задолго до ноября 1948-го. Недовольство этой национально-общественной структурой стало накапливаться в верхах, как уже отмечалось выше, еще в годы войны. Однако после ее окончания власти не пошли на роспуск ЕАК. Причин тому было несколько. Во-первых, закрытие единственной в стране еврейской общественной организации, наладившей обширные международные, связи, могло быть воспринято в мире (в первую очередь в правящих кругах стран бывшей антигитлеровской коалиции, с мнением которых, особенно в первые послевоенные годы, Сталин вынужден был' считаться) как проявление неуважения к народу, серьезно пострадавшему от гитлеровских зверств. Во-вторых, существовала солидарная поддержка ЕАК влиятельным международным еврейством, которую тоже нельзя было игнорировать. В-третьих, советско-еврейскую карту Сталин пытался разыграть в послевоенной политике на' Ближнем Востоке, используя ее как инструмент влиянияна сионистов, значительно активизировавшихся в своем стремлении воссоздать' государство Израиль. В-четвертых, возможно, власти опасались стимулировать тем самым бытовой антисемитизм, существенный всплеск которого и без того произошел в стране в годы войны. К тому же евреев, несмотря на гекатомбы периода войны, было достаточна много в рядах коммунистической партии. На 1 января 1946 г. в ней состояло 202 878 евреев при общей численности в 5 513 649 человек (для сравнения: на 1 января 1941 г. приведенным показателям соответствовали цифры 176 884 и 3 872 465)4. Сталину куда легче было объявить предателями украинских и прибалтийских националистов, запятнавших себя сотрудничеством с гитлеровцами, чем сделать то же самое в отношении лидеров еврейства, которое плечом к плечу с русскими сражалось на фронтах войны. Кроме того, вплоть до конца 1947 года в стране находилось много подлежащих репатриации польских евреев, которые могли стать нежелательными свидетелями в случае проведения репрессивной акции против их советских соплеменников. Поэтому сталинский режим не пошел на немедленную и радикальную ликвидацию ЕАК, хотя под его эгидой возникло сначала элитное, верхушечное, а потом все более растущее вширь еврейское национальное движение. Власти вынуждены были избрать в отношении так называемого еврейского национализма выжидательную тактику, предполагавшую постепенное, но верное его удушение. Сразу после войны в целях практической реализации такой политики был установлен тотальный контроль за еврейской общественной активностью, и прежде всего за деятельностью ЕАК. Вводилась повальная слежка с помощью широко разветвленной агентуры инг форматоров, и были приняты меры к постепенной изоляции советского еврейства от внешнего мира. На повышенную скорость был запущен механизм ассимиляции, использовавший пропагандистские лозунги «коммунистического интернационализма» и «советского патриотизма». При этом общественная активность евреев сдерживалась посредством запугивания и даже тайного физического устранения наиболее ярких и авторитетных еврейских лидеров. Наконец, усилилась дискриминация евреев с помощью различных бюрократических ухищрений, уловок и аппаратных интриг. Дожидаясь удобного момента для затягивания петли на шее пробудившегося еврейского самосознания, власти не предпринимали активных шагов, более того, вынуждены были разбирать многочисленные жалобы на проявления бытового антисемитизма, который расцвел буйным цветом, в том числе и благодаря попустительству тех же властей. ПРОБЛЕМА АНТИСЕМИТИЗМА ПОСЛЕ ВОЙНЫ. КАГАНОВИЧ НА УКРАИНЕ Осенью 1945 года на имя Сталина, Берии и редактора «Правды» Поспелова в ЦК поступило письмо из Киева от группы демобилизованных фронтовиков-евреев. В нем сообщалось, что в городе, лежавшем еще в руинах, совсем недавно произошли кровавые межнациональные столкновения, ставшие «первым в условиях советской власти еврейским погромом». «Здесь сильно чувствуется влияние немцев, — писали они. — Борьбы с политическими последствиями их политического вредительства здесь не ведется никакой. Здесь распоясались всякого рода националисты, порой с партийным билетом в кармане... Здесь свирепствует еще невиданный в нашей советской действительности антисемитизм. Слово «жид» или «бей жидов»... со всей сочностью раздается на улицах столицы Украины, в трамваях, в троллейбусах, в магазинах, на базарах и даже в некоторых советских учреждениях. В несколько иной, более завуалированной форме это имеет место в партийном аппарате, вплоть до ЦК КП(б)У». Для авторов письма было очевидным, что в подобной атмосфере достаточно небольшой искры, чтобы произошла трагедия. Так и случилось. «В первых числах сентября с.г., — говорилось далее в письме, — на одного еврея... посреди улицы напали два антисемита в военной форме и после нанесения ему оскорбления тяжело избили его. Не выдержав всех этих издевательств и, видимо, морально тяжело переживая за все то, что сейчас переживают в Киеве все евреи, а вместе с ними и демократический элемент других наций в связи с разгулом антисемитизма, тот, находясь в состоянии аффекта, убил из револьвера двух антисемитов. Этот выстрел послужил сигналом к началу еврейского погрома. Похороны антисемитов были особо организованы. Их проносили по наиболее многолюдным улицам. А затем процессия направилась на еврейский базар. Эта процессия была манифестацией погромщиков. Началось избиение евреев. За один только день было избито до 100 евреев, причем 36 из них были отвезены в тяжелом состоянии в больницы г. Киева, и пять из них в этот же день умерли. Попутно пострадали несколько русских, которые своей внешностью были очень похожи на евреев, и погромщики избивали их наравне с евреями. После этих событий атмосфера в городе Киеве стала еще более накаленной. Погромщики начали подготавливать погром еще более солидный... но местные органы пока предотвратили это. Была установлена охрана синагоги, еврейского театра, еврейского базара. ... Как все это могло случиться после столь успешно закончившейся войны над коварным немецким фашизмом, когда весь наш народ независимо от расы и национальности был един в этой борьбе и завоевал себе равное право на спокойную мирную жизнь? ... Нарушителями Сталинской конституции, главными виновниками ее опошления стали руководители ЦК КП(б)У и Совнаркома УССР. Это они установили особый режим в отношении евреев, это они организовали изгнание евреев из советского и партийного аппаратов... В ЦК КП(б)У и в СНК УССР взят какой-то новый, совершенно чуждый нашей партии политический курс в отношении евреев, и это считается сейчас здесь одним из важнейших дел на Украине. ... Кто же занимается помимо ЦК КП(б)У и Совнаркома УССР во всех звеньях партийного и советского аппарата проведением этой особого рода национальной политики, а главным образом насаждением, антисемитизма? ... Это «руководящие» кадры, в большинстве своем люди со звонкой украинской фамилией, но зато с весьма сомнительной в прошлом полити-
ческой репутацией, это люди весьма слабые, порой совершенно неграмот-
ные по своей деловой квалификации, но зато это люди весьма опытные по
делам украинского национализма, антисемитизма. ... Как отразилось на
евреях это «открытие» в области национальной политики на Украине, столь
активно проводящейся под непосредственным руководством ЦК КП(б)У и
СНК УССР?... Есть случаи, когда... отдельные евреи, познав на себе все
прелести этого нового курса, кончали... жизнь самоубийством. Есть евреи-
коммунисты, которые приходили в райкомы партии и рвали или бросали
свои партийные билеты, так как считали себя недостойными быть в рядах
такой партии, которая проводит расовую политику, аналогичную фашист-
ской партии. Есть евреи, которые бегут из Украины, из Киева, как очуме-
лые, чтобы поскорей избавиться от этого антисемитскогоомута... причем
некоторые бегут в другие советские республики, а некоторые пытаются про-
браться за границу, в Польшу, Америку. ... Есть евреи, которые раньше, до
войны, считали себя интернационалистами и не чувствовали себя евреями,,
даже порой забывали об этом... и только теперь, в связи с этим новым
курсом, исходящим из ЦК КП(б)У и СНК УССР, они почувствовали, что
они евреи, и в них заговорило национальное чувство. ...Особенно тяжело
этот новый курс переживают дети. Антисемитизм пробрался уже в пионер-
отряды, в школы, В фабзавуч. Ничего не знавшие до сих Пор еврейские дети
почувствовали к себе вражду со стороны тех детей, у которых родители на-
ционалисты... Дух интернационализма у нашей молодежи на Украине начи-
нает быстро исчезать Нам кажется, что такому положению должен быть
положен конец... ибо иначе это может превратиться в политический скандал международного значения. Не случайно на пресс-конференции в Сан-Франциско т. Мануильскому (нарком иностранных дел Украины. — Авт.) был уже... зада'н вопрос о положении евреев на Украине... Но т. Мануиль-ский дипломатично обошел этот вопрос. ... Мы обращаемся к Вам, т. Сталин, к нашему большевистскому органу печати —• газете «Правда», к Вам; тов. Берия, в надежде, что, может быть, к кому-нибудь из Вас все же дойдет это письмо и станут ясными причины прозвучавшего в Киеве выстрела, приведшего в дальнейшем к еврейскому погрому. Мы верим, что Вы своим вмешательством быстро положите конец тем издевательствам над советскими гражданами-евреями, которые с каждым днем принимают на Украине все более опасные формы». В результате начавшегося в Киеве расследования выяснилось, что инициаторами антиеврейских беспорядков были двое молодых военл нослужащих, которые, находясь в краткосрочных отпусках, прибыли в украинскую столицу для того, чтобы помочь родным одного из них не допустить возврата занимаемой ими жилплощади старым хозяевам — реэвакуированной с востока еврейской семье. Однако сделать этого не удалось. И обозленные на всех евреев молодые люди решили залить горе вином в одной из киевских закусочных, где они, разгоряченные спиртным, выместили гнев на некоем посетителе еврейской наружности, которого сначала принялись оскорблять, а потом жестоко избили. Однако, на горе дебоширов, жертвой^их издевательств оказался одетый в гражданское платье лейтенант НКВД Розен-штейн. На следующий день тот, установив место пребывания своих
обидчиков, уже в служебной форме явился к ним домой и потребовал следовать вместе с ним в милицию. Те оказали сопротивление, и в возникшей потасовке Розенштейн пустил вход табельное оружие... Трибунал войск НКВД Украинского округа приговорил Розенштейна к расстрелу. Пострадали и авторы направленного в Москву письма: по некоторым сведениям, все они были арестованы5.
Доходившие до Сталина жалобы представителей притесняемого народа вряд ли мОгли его особенно тронуть. Тем не менее он наверняка понимал, что изнанкой антисемитизма, заметно усилившегося в годы войны во второй по значимости в СССР республике, является национальный сепаратизм. Рост массовой юдофобии на Украине продолжал восприниматься центром как опасный симптом активизации сил местных националистов, которые всегда относились к евреям как к прислужникам «москалей». Нарастанию тревоги в Кремле способствовал и отчет комиссии УПиА ЦК ВКП(б), проверявшей положение дел на Украине в июне 1946 года. В нем, в частности, констатировалось, что Агитпроп ЦК КП(б)У «примиренчески относится к националистическим настроениям», усиливающимся в среде творческой интеллигенции. Особенно насторожило столичных эмиссаров то, что некоторые украинские ученые открыто придерживались исторической концепции академика М.С. Грушевского, утверждавшего, в частности, что поскольку украинский народ существует с IV века н.э., то Киевская Русь — это не древнерусское, а украинское государство. Наибольшее идеологическое неблагополучие отмечалось в научно-культурных центрах Западной Украины, прежде всего во Львове, где в местном университете преподавал такой «отъявленный националист, выступавший в период немецкой оккупации с погромными фашистскими брошюрками», как профессор Иван Крипякевич6. О серьезности отношения центра к ситуации на Украине свидетельствовало также то, что в это время Сталин поручил Жданову подготовить доклад о положении дел с тамошними руководящими партийными и советскими кадрами. По запросу из Москвы Киев 3 июля представил среди прочего национально-кадровую статистику, согласно которой из 2734 секретарей горкомов и райкомов КП(б)У 1918 (70%) были украинцами, 739 (23,4%) — русскими, 53 (1,9%) — белорусами, 4 (0,2%>) — евреями7. Но в борьбе с бациллой национализма на Украине, чьи западные земли были охвачены ожесточенной вооруженной борьбой сепаратистов, Сталин не мог полностью положиться на Н.С. Хрущева, тогдашнего первого секретаря ЦК КП(б)У и председателя Совета министров республики. Слишком долго тот был правителем в Киеве (с 1938 г.), чтобы не обрасти местными связями и потому не быть заподозренным Кремлем в потере политической бдительности. Позднее Хрущев отмечал, что в 1946-1947 годах Сталин считал его «поддав
шимся местному украинскому влиянию» и ставшим в результате «чуть ли не националистом, не заслуживающим доверия».
В какой-то мере эти подозрения вождя не были безосновательными. Во всяком случае, с украинскими националистами Хрущева, безусловно, роднила проявлявшаяся у него время от времени нелюбовь к евреям. Еще в 1939 году Хрущев устроил довольно грубый разнос директору Киевского государственного еврейского театра Ильицкому, возмущаясь, как тот, в прошлом бундовец, создавший в театре «кубло сионистов», может обвинять некоторых республиканских руководителей в национализме и антисемитизме. А в состоявшемся в начале 1947 года телефонном разговоре с руководителем компартии Узбекистана У.Ю. Юсуповым Хрущев, настаивая на уменьшении потока евреев, реэвакуировавшихся из этой среднеазиатской республики на Украину, и используя при этом отнюдь не интернационалистическую лексику, заявил что «евреи слетаются на Украину, как вороны» и что в разрушенном войной Киеве могут начаться погромы. В послевоенном наступлении на украинский национализм Сталин, не мудрствуя лукаво, применил старые средства, успешно опробованные им во второй половине 20-х — начале 30-х годов: организация массовых репрессий, голода и Использование такого испытанного борца с местным сепаратизмом, как Л.М. Каганович. 27 февраля 1947 г. тот в целях «укрепления партийной и советской работы» на Украине был утвержден первым секретарем республиканского ЦК КП(б). Поскольку сам возглавлявший во всесоюзном масштабе партию и правительство Сталин тем не менее не желал более мириться с чреватой сепаратизмом и набравшей силу в годы войны (особенно на территориях, подвергшихся оккупации) тенденцией регионального вождизма, в то же решение политбюро он включил и пункты о нецелесообразности совмещения постов председателя Совмина и первого секретаря ЦК на Украине и в Белоруссии. В результате отодвинутый на второй план Хрущев вынужден был довольствоваться должностью председателя республиканского Совмина", Быстро воскресив в памяти опыт, приобретенный в 1925-1928 годах в бытность генеральным секретарем ЦК КП(б)У, Каганович начал свое второе наместничество в Киеве с того, что объявил украинский буржуазный национализм главной опасностью в республике. В адре^ сованном секретарям местного ЦК К.З. Литвину, И.Д. Назаренко и курирующему пропаганду члену украинского политбюро Д.З. Ману-ильскому записке он изложил собственное видение этой проблемы: «...Большую роль во взращивании буржуазного национализма на Украине, — утверждал-он, — сыграло то, что в течение трех лет на Украине хозяйничали немецко-фашистские захватчики... Немцы упорно и систематически отравляли сознание остававшегося на Украине населения и особенно... интеллигенции ядом фашизма, прививали им ненависть к русским, евреям, другим народам СССР».
Далее, характеризуя современные последствия нацистского влияния, Каганович отмечал, что «дело доходит до того, что отдельные преподаватели вузов не только хранят у себя, но и преподносят своим коллегам в виде подарка библию людоедов — "Майн кампф"».
Поскольку предпринятое Кагановичем идеологическое наступление встретило скрытое противодействие со стороны верхушки республиканской номенклатуры, тот обвинил особо недовольных его действиями И.Д. Назаренко (секретарь ЦК КП(б) в потворстве украинскому национализму, а М.М. Стахурского (первый секретарь Винницкого обкома партии) — в антисемитизме. Запуганному таким образом местному руководству не оставалось ничего другого, как одобрить составленный Кагановичем проект постановления ЦК КП(б)У «Об улучшении идейно-политического воспитания кадров и о борьбе против проявлений буржуазно-националистической идеологии», в котором особо отмечалось, что националистические силы в республике используют «самое гнусное оружие фашистского мракобесия — антисемитизм». 29 мая этот документ был направлен Сталину9. Идеологические меры воздействия на ситуацию в УССР вскоре были подкреплены и административно-карательными. 13 августа МГБ СССР было предоставлено право «выселять в отдаленные места СССР семьи активных националистов и бандитов, убитых при вооруженных столкновениях, осужденных и находящихся на нелегальном положении, с территории Волынской, Ровенской, Черновицкой, Львовской, Станиславской, Тернопольской и Дрогобычской областей Украины»10. Впоследствии Хрущев обвинял Кагановича, с которым у него в 1947 году сложились «ну просто нетерпимые отношения», в том, что тот «развернул бешеную деятельность в двух направлениях: против украинских националистов и против евреев». Данное утверждение можно признать корректным, только пояснив его немаловажным уточнением: на Украине от Кагановича пострадали главным образом те евреи, которые входили в креатуру Хрущева. Этот нюанс очень важен для объективной оценки деятельности Кагановича в тот период, как, впрочем, и то существенное обстоятельство, что он близко к сердцу воспринимал не только любые антисемитские проявления, но даже невинные вроде бы шутки на еврейскую тему. Однажды Сталин поинтересовался у него: «А почему вы, когда мы смеемся над евреями, становитесь грустным, мрачным по лицу?». На это известный своей беспредельной преданностью вождю соратник, не став на сей раз кривить душой, откровенно ответил: «Видите, товарищ Сталин... видимо, в характере евреев сказалось то, что их очень много били, и они, как мимоза. К ней только притронься, она сразу закрывается».
Интересно также, что при ликвидации ЕАК МГБ обнаружило в его архиве неотправленное письмо Кагановичу, подписанное Михо-элсом и Фефером. В нем они, утверждая, что с 1937 года в СССР начался упадок еврейской культуры, жаловались на республиканских руководителей Украины и Белоруссии, препятствующих, по их словам, возрождению этой культуры".
Если Кагановичу, несмотря на всю тонкость и ранимость его национальной ментальное™, и пришлось бороться на Украине с еврейским национализмом, то исключительно, что называется, по долгу службы и только в той мере, в какой на этом настаивало МГБ УССР, руководимое тогда генералом СР. Савченко. 27 мая это ведомство, которое наряду с республиканским партаппаратом служило проводником кремлевской политики государственного антисемитизма, направило первому секретарю ЦК КП(б)У, в частности, следующую информацию: «.. .Среди еврейской интеллигенции заметно активизировали свою националистическую деятельность сионистские элементы... Некоторые представители еврейской интеллигенции из числа писателей, журналистов, врачей и адвокатов, пользуясь популярностью и авторитетом, ведут линию на националистическое единение евреев, разжигают вражду к украинцам и русским. В кругах этой еврейской интеллигенции возводится антисоветская клевета на руководителей ВКП(б) и Советского правительства, которыми якобы не созданы необходимые условия для национального существования евреев в СССР и что по окончании Отечественной войны так называемый еврейский вопрос, по их мнению, принял острую форму. В связи с этим высказываются пожелания о создании самостоятельного еврейского государства и организации эмиграции еврейской молодежи в Палестину. Наиболее активные еврейские националисты создают нелегальные группы среди еврейского населения, обрабатывают его в антисоветском духе, развивая тенденции к выезду в Палестину. МГБ УССР вскрыты и частично ликвидированы во Львове и Черновцах сионистские переправочные пункты, через которые нелегально переправлялись за границу еврейская молодежь и кадровые сионисты. Через эти же пункты в СССР проникали, имея при себе крупные денежные суммы, сионистские эмиссары»12. В качестве неформальных лидеров еврейской националистической общественности Киева спецслужбы особо выделяли писателей Д.Н. Гофштейна, И.Н. Кипниса, академика АН УССР М.М. Губер-грица и заведующего кабинетом еврейской культуры при АН УССР Э.Г. Спивака. «Кадровый сионист» Гофштейн навлек на себя подозрения тем, что «...в своих произведениях призывал ... к созданию еврейской государственной самостоятельности при помощи Англии», а «находясь в творческой командировке в Черновцах в апреле 1947 г. ...дважды выступал с националистическими речами». Кипниса в «подручные» к Гофштейну органы записали из-за того, что тот был «известен своими антисоветскими сионистскими взглядами»: еще в 1930 году, будучи непоколебимым сторонником возрождения иврита,
он подписал письмо советскому правительству о необходимости изучения этого языка в вузах, за что поплатился исключением из Ассоциации пролетарских писателей. К тому же имел неосторожность в присутствии «источника» обмолвиться в том роде, что «еврейская нация чужда коммунизму». Что касается профессора-терапевта Губер-грица, то, «будучи еврейским националистом, он объединил вокруг себя националистические элементы из числа медработников еврейской национальности»; в его «группу» входили профессор Берлянд, доцент Пинес, подполковник медицинской службы Франкфурт и другие лица, которые «регулярно устраивали антисоветские сборища на квартире Губергрица» и «специально коллекционировали случаи ущемления евреев по линии жилища, прописки, работы». Основательный компромат был собран органами госбезопасности и в отношении еврейского лингвиста и литературоведа Спивака, в частности, было зафиксировано следующее его высказывание:
«...Я получаю десятки писем с просьбой о защите, жалобами, что практически вводится старая «процентная норма», что сверху из Москвы, из ЦК есть указание о том, чтобы на Украине не ставить евреев на руководящие посты, что в Киеве и областных и районных центрах восприняли с радостью. Антисемиты торжествуют. В Киеве в ряде руководящих учреждений угнездился антисемитизм. И на места даются соответствующие указания. Новый курс большевиков в еврейском вопросе известен в США, что вызывает там серьезные нарекания». Еще более крамольные слова позволил себе демобилизовавшийся из армии поэт-переводчик М.Д. Зисман: «Советский Союз — это изолгавшаяся страна, страна мрака и ужаса. В СССР все находятся в рабстве. Господствует крепостное право. Людям нашим живется хуже, чем бывшим крепостным. Коммунистическая партия — это партия шкурников... хотел, чтобы прилетели американские «летающие крепости» и английские «Ланкастеры» и смели с лица земли украинско-антисемитское гнездо — Киев»". К тайному «наблюдению» за неблагонадежной еврейской интеллигенцией на Украине прибавилась вскоре явная и очень решительная их пропагандистская травля. Сигналом к ней послужило выступление председателя Союза писателей УССР А.Е. Корнейчука на пленуме правления этой организации 15 сентября. Открывая данный форум, он заявил, что Кипнис в рассказе, посланном в польскую сионистскую газету, оклеветал советских евреев, якобы желающих носить на груди сионистский символ — звезду Давида — рядом с красной звездой. В нападках на Кипниса украинское писательское начальство с готовностью поддержали еврейские литераторы Г.И. Полянкер, М.А. Талалаевский и X. Лойцкер. Последний специально подсчитал, что в одном из рассказов Кипниса слово «еврей» повторялось 13 раз.
В отличие от середины «интернационалистских» 20-х годов, когда Каганович руководил Украиной около трех лет, его правление в этой республике три десятилетия спустя продлилось всего несколько месяцев. Видимо, Сталин полагал, что, запустив механизм жесткой борьбы с местным национализмом, Каганович выполнил свою миссию и дальнейшее его пребывание в Киеве будет иметь обратный эффект, негативно воздействуя на украинское самосознание и местную бюрократию. Уже 15 декабря 1947 г. ему было приказано, передав полномочия первого секретаря КП(б)У вновь Хрущеву, возвратиться в Москву и опять занять пост заместителя председателя Совета министров СССР14.
Рост бытового антисемитизма отмечался не только на Украине, но и на других, ранее захваченных нацистами территориях, где все еще ощущалось остаточное влияние их антисемитской пропаганды. Впрочем, юдофобия продолжала провоцироваться и чисто житейскими проблемами (трудоустройство, жилье), обострившимися в военное время, особенно в местах концентрированного проживания евреев в эвакуации. Примерно в одно время с протестом евреев из Киева поступило в ЦК и аналогичное коллективное послание из г. Рубцовска Алтайского края. В нем подробно описывалось несколько антисемитских эксцессов, в том числе и тот, что произошел 8 июля 1945 г. во время футбольного матча на местном стадионе. При этом обращалось внимание на то, что в провоцировании антиеврейских беспорядков существенную роль сыграло странное бездействие городских властей — партийных органов, прокуратуры, милиции15. Масштабы обыденной юдофобии социальных низов были бы значительно меньшими, если бы по закону сообщающихся сосудов она не подпитывалась государственным антисемитизмом политических верхов, что, кстати, не утаилось, как мы уже имели возможность убедиться, от отдельных представителей еврейского населения. ЧИСТКА В С0ВИНФ0РМБЮР0 Завершение войны, что называется, развязало руки специалистам в ЦК и МГБ по негласной борьбе с так называемым еврейским буржуазным национализмом, и они, чувствуя поддержку Кремля, действовали все решительней и смелей. Первый удар они нанесли по Совинформбюро (СИБ) и Лозовскому, возглавившему эту пропагандистскую структуру после смерти А.С. Щербакова. Поскольку Лозовский, как признавал впоследствии один из лидеров еврейской общественности И.С. Фефер, являлся «вдохновителем Еврейского антифашисткого комитета... был в курсе всей его деятельности и был фактически руководителем»; такое действие выглядело вполне логичным, ибо преследовало цель лишить ЕАК авторитетного по
кровителя, имевшего давние связи в кругах кремлевской элиты, и установить жесткий контроль партийного аппарата за деятельностью этой организации.
В августе 1945 года Сталин поручил Г.Ф. Александрову, у которого с Лозовским были более чем натянутые отношения, проверить СИБ, после чего там развернулся сбор компромата на его начальника. А 1 сентября состоялось заседание оргбюро ЦК, на котором начальник УПиА, ссылаясь на то, что с окончанием войны отпала необходимость освещать боевые действия, предложил с 1 октября прекратить деятельность СИБ. Был подготовлен и проект соответствующего постановления ЦК, в пользу принятия которого глава пропагандистского ведомства привел и такие аргументы: «...За июль 1945годапо отделу профсоюзного движения ...из 225 статей и информации 170 написаны недостаточно квалифицированными и мало известными авторами. В их числе И.С. Ватенберг, И.А. Арбат, СИ. Блюм, Л.З. Берхина, Ц.З. Вайнштейн, М.Л. Берлянд, И.М. Виккер, А.Н. Кроль, В.Н. Линецкий, М.И. Некрич, Н.Л. Рудник, Е.Е. Северин, Л.Э. Сосонкин, Я.Н. Халип, А.Ф. Хавин, С.С. Хесин и другие... Многие авторы стесняются ставить свои подписи под статьями ввиду, по-видимому, явно низкого качества статей. Так, например, Броун подписывается фамилиями Стамбулов и Мельников. Гринберг выступает под псевдонимом Гриднев, Шнеерсон — под фамилией Михайлов»". Прочитав это лукавое обоснование, можно лишь удивляться иезуитской изобретательности Александрова, которому хорошо было известно, что настоящей причиной использования евреями-журналистами русских псевдонимов было соответствующее негласное указание Сталина*, последовавшее, по некоторым свидетельствам, во второй половине 30-х годов17. * Примечателен в этой связи один эпизод, имевший место в декабре 1940 года. Тогда Сталин при утверждении нового заведующего отделением ТАСС в Берлине отругал Молотова за то, что тот предложил кандидатуру с фамилией, созвучной немецкому «юде» (еврей). Правда, вождь быстро смягчился, найдя простой выход из этого положения. Зачеркнув в документе слово «Юдин», он размашисто надписал: «Филиппов». Обладатель новой фамилии, который впоследствии был советником посольства СССР в Финляндии и послом в Люксембурге, так и остался на всю жизнь И.Ф. Филипповым (Бережков В.М. Рядом со Сталиным. — М.: Вагриус, 1999. — С. 57-58). Сталин не поддержал идею немедленного закрытия СИБ, а избрал тактику ужесточения контроля над ним и постепенного вытеснения оттуда евреев. В соответствии с этой установкой Александров 22 ноября предложил Маленкову «значительно сократить» аппараты СИБ, ЕАК, других антифашистских комитетов. А еще через два дня Лозовский, не желая, вероятно, играть роль затравленного зверя в готовящейся номенклатурной охоте, обратился к Молотову с просьбой сложить с него полномочия начальника СИБ и позволить ему
сосредоточиться в МИДе «на японских и других дальневосточных делах», так как в Китае «надвигается с помощью американцев гражданская война»18. Однако Молотов заверил тогда старого протеже в своей поддержке и уговорил его не давать заявлению дальнейшего хода. Приободренный Лозовский вновь воспрянул духом и даже через несколько месяцев подготовил и направил в ЦК проект постановления о преобразовании СИБ в Министерство печати и информации, надеясь на назначение на новый министерский пост. Однако этот шаг был воспринят Сталиным как проявление непростительной дерзости. По его личному указанию в июне 1946 года под председательством все того же Александрова в СИБ нагрянула новая комиссия ЦК ВКП(б), которая вскоре представила вождю так называемую справку № 8, в которой в тезисной форме были зафиксированы следующие «упущения в кадровой работе» Лозовского:
«... а) аппарат засорен; б) подбор работников по личным и родственным связям; в) недопустимая концентрация евреев». По итогам проверки Сталину тогда же была направлена и записка с детальными табличными данными по национальному составу СИБ, подтверждавшими эту «концентрацию» (из 154 работников русских — 61, евреев — 74, представителей других национальностей —- 19). Кремлевских «оргвыводов» не пришлось долго ждать. 24 июля Лозовский был снят с поста заместителя министра иностранных дел. Тем самым как бы обрубалась связь покровителя ЕАК с кремлевским руководством в лице Молотова, а значит, он не мог более рассчитывать на его непосредственную помощь. Удаление Лозовского из внешнеполитического ведомства произошло в рамках проводимой там новой чистки, в ходе которой лишились своих постов и другие заместители министра иностранных дел еврейского происхождения — М.М. Литвинов и И.М. Майский*. * В октябре 1947 года дошла очередь и до Я.З. Сурица (Вывшего бундовца и меньшевика) — одного из последних евреев, работавших на руководящих должностях в МИДе. По возвращении из Бразилии после разрыва дипломатических отношений с СССР этой страной, где он с 1945 года был советским послом, ему не предложили занять ответственный пост, а направили на рядовую работу (рецензентом) в Издательство иностранной литературы. Поскольку Лозовский пока оставался начальником СИБ, к нему в качестве «ока государева» переводились из аппарата ЦК бывший помощник Г.М. Димитрова по Коминтерну Б.Н. Пономарев (первым заместителем) и СИ. Соколов (заместителем по кадрам)19. При активном участии этих соглядатаев, действовавших под непосредственным руководством Александрова и Суслова, было подготовлено постановление ЦК от 9 октября «О работе Советского информбюро». В нем ведомство Лозовского обвинялось в совершении «грубой ошиб
ки», выразившейся в неспособности эффективно противостоять усилившейся англо-американской антисоветской пропаганде. Исправить подобное упущение призвана была объявленная тем же решением реорганизация СИБ, предусматривавшая закрепление за ним формального статуса учреждения «при Совете министров СССР» при фактическом подчинении его аппарату ЦК ВКП(б), осуществлявшему «политическое руководство и контроль»*. Одновременно вводилось и обязательное цензурирование Главлитом всех материалов СИБ и ЕАК, шедших за границу. Под предлогом необходимости сокращения наполовину бюрократического аппарата СИБ там началась и радикальная чистка, нацеленная прежде всего на увольнение евреев21.
Однако, оставаясь руководителем ведомства, Лозовский препятствовал антиеврейским гонениям. Более того, как доносил наверх Пономарев, Лозовский, несмотря на его возражения, принял на руководящие должности «неких Соркина, Евновича и Долицкого, которых по политическим соображениям нельзя было не только выдвигать в номенклатуру работников, утверждаемых ЦК, но и держать даже на рядовой работе...». В это же время в ЦК потоком пошли анонимки, в которых утверждалось, что СИБ, оставшись после смерти Щербакова без руля, превратилось в «злокачественную опухоль на здоровом теле». Дело дошло до того, что на одной из вечеринок, организованных в СИБ после работы, изрядно подвыпивший секретарь партбюро и помощник Лозовского по кадрам А.В. Волков стал вдруг кричать, что «все жиды подлецы, что Лозовский подлец, троцкист, меньшевик, жид, что все жиды торговцы и т.д.»22. * Одним из наглядных проявлений такого «политического руководства и контроля» стало постановление секретариата ЦК от 30 октября 1946 г. об отклонении просьбы Лозовского пригласить на гастроли в СССР Бостонский симфонический оркестр под руководством известного американского дирижера еврейского происхождения С.А. Кусевицкого, кстати в годы войны активно участвовавшего в сборе помощи для СССР. Видимо, на Старой площади кому-то не понравилось то, что в 1921 году Кусевицкий эмигрировал из России во Францию, успев побывать до этого главным дирижером Государственного симфонического оркестра в Петрограде и главным дирижером Большого театра в Москве (20). Неотвратимая развязка произошла летом 1947 года. 19 июня ЦК направил в СИБ новую комиссию, и через шесть дней решением политбюро Лозовский был снят со своего поста. Его преемником стал Пономарев, давно готовившийся занять это кресло. То, что удаление Лозовского произошло в это время, объясняется тем, что не доверявший ему Сталин именно тогда замыслил превратить эту пропагандистскую организацию в негласный филиал Комитета информации («комитет № 4», КИ) при Совете министров СССР, вновь созданной спецслужбы во главе с Молотовым по руководству всей
советской внешней разведкой*. 25 июня постановлением политбюро КИ предписывалось установить с СИБ «постоянный контакт в отношении использования его работников за границей в целях получения полезной для Советского Союза информации»23.
Отстраненный от активной политической деятельности Лозовский вплоть до своего ареста в начале 1949 года находился как бы в «подвешенном» состоянии, оставаясь, впрочем, главным редактором издававшегося тогда «Дипломатического словаря» и преподавая в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б). ПОПЫТКИ ЗАКРЫТИЯ ERK В 1946-1947 ГОДИК После низложения Лозовского аппарату ЦК стало значительно проще манипулировать и его детищем — Еврейским антифашистским комитетом, в котором после войны состояло 70 человек, в том числе 15 членов президиума. Повседневную деятельность комитета обеспечивали 18 сотрудников его штатного аппарата и 60 работников редакции газеты «Эйникайт». Еще в конце декабря 1945 года заместитель председателя КПК при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятов и заместитель начальника УК ЦК Е.Е. Андреев докладывали Маленкову о «политически вредных» намерениях руководства ЕАК превратить эту организацию в «какой-то комиссариат по еврейским делам» и предлагали «неотложно» рассмотреть вопрос о его дальнейшей судьбе: если он будет существовать и далее, то «укрепить его кадрами» или «распустить как организацию, исчерпавшую задачи, возложенные на нее в годы Отечественной войны». * КИ был создан постановлением Совета министров СССР от 30 мая 1947 г. на базе информационных и разведывательных структур ЦК ВКП(б), МИД, Министерства внешней торговли. Первого главного управления (внешняя разведка) МГБ СССР и Главного разведывательного управления Генерального штаба Вооруженных сил СССР. Впервые реальная угроза ликвидации нависла над ЕАК летом 1946 года, когда в ходе проверки СИБ в подчиненный ему комитет прибыла комиссия во главе с ответственным сотрудником ЦК А.К. Тюриным. А через несколько дней к зданию на Кропоткинской улице подъехали на нескольких крытых брезентом грузовиках сотрудники МГБ, которые погрузили архивную и текущую документацию комитета и вывезли ее в ЦК для ревизии. Тогда же руководители ЕАК Михоэлс и Фефер были вызваны к заместителю начальника отдела внешней политики (ОВП) ЦК А.С. Панюшкину (будущий советский посол в США, КНР), который прямо заявил: «Есть мнение закрыть ЕАК». На что Михоэлс возразил, что считает это намерение преждевременным, «так как фашизм еще не исчез и с ним нужно
бороться». Вообще же лидеры еврейской общественности держались с властями достаточно уверенно, умело обосновывая необходимость дальнейшего функционирования ЕАК с помощью официальной идеологической риторики о том, что демократические силы во всем мире должны противостоять американскому империализму, смыкающемуся с самыми реакционными фашистскими диктатурами. Более того, незадолго до начала проверки ЕАК члены его президиума писатели Фефер, Квитко и Маркиш, добившись приема у секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б) Г.М. Попова, попросили разрешить им открыть в Москве еврейский клуб и еврейскую типографию, оборудование для которой собирался прислать из США руководитель еврейской благотворительной организации журналист Б.Ц. Гольдберг. Возможно, что в том числе и вследствие подобной активности власть не пошла тогда на ликвидацию ЕАК, а дала добро на дальнейшее его существование, но под усиленным контролем сверху: 1 августа было принято решение о выводе ЕАК из структуры СИБ и передаче его в ведение ОВП ЦК24.
* Фефер после смерти Ш. Эпштейна в июле 1945 года стал исполнять обязанности ответственного секретаря ЕАК. Возглавлявший этот отдел Суслов воспринял такое расширение своих обязанностей, а, значит, и ответственности, без особого энтузиазма. Все дальнейшее поведение этого высокопоставленного парт-чиновника убедительно свидетельствовало о его стремлении во что бы то ни стало избавиться от так неожиданно свалившейся на него опасной обузы. В конце сентября комиссия ЦК, завершив проверку ЁАК, представила Суслову «Справку о деятельности Антифашистского еврейского комитета». В ней ЕАК обвинялся в том, что вместо того, чтобы служить рупором советской пропаганды за рубежом и вести «боевую наступательную идеологическую борьбу с западной, и прежде всего с сионистской, пропагандой», он сам «объективно... в советских условиях продолжает линию буржуазных сионистов и бундовцев и по существу... борется за реакционную идею единой еврейской нации», а также превратился в «главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между этим населением и партийно-советскими органами». Подозрительным показалось комиссии и то, что комитет уж слишком охотно пытался идти навстречу международным еврейским организациям, обращавшимся к нему по гуманитарным проблемам. Скажем, летом 1946 года, поддерживая ходатайства из-за рубежа об освобождении из советских лагерей пленных венгров и итальянцев еврейского происхождения (использовались немцами на Восточном фронте в составе строительных и вспомогательных команд), ЕАК направил в МВД СССР соответствующую просьбу. Примерно тогда же Михоэлс и Фефер*, солидаризируясь с американскими еврейскими организациями, послали
польскому правительству телеграмму-протест по поводу антисемитских выступлений в Кракове и других городах Польши.
Комиссией не был оставлен без внимания и тот факт, что ЕАК выступил как посредник в деле налаживания связей между Комитетом украинских землячеств в Нью-Йорке и украинскими республиканскими властями25. Однако самые серьезные нарекания вызвало то, что во многих статьях, посланных ЕАК в зарубежную еврейскую прессу, выражалось явное сочувствие «сионистской идее создания еврейского государства в Палестине» и идее массового переселения туда евреев. Этим, по мнению комиссии, объяснялся тот факт, что «ЕАК уделяет работе на Палестину непомерно большое внимание, направив туда за период с 1 июня 1945 г. по 27 июня 1946 г. более 900 своих статей и материалов, или в полтора раза больше, чем в Англию». Далее следовало сформулированное в очень жестких выражениях резюме: «Работники ЕАК... не только включились в общий оркестр сионистов всего мира, но и оказались в фарватере политики американских Барухов, которые путем массового переселения евреев стремятся насадить в Палестине массовую агентуру американского империализма». Досталось и печатному органу ЕАК — газете «Эйникайт», работники которой были обвинены в буржуазном национализме. Даже в самом названии издания («Единение» — в переводе с идиш) усматривалась какая-то скрытая крамола. «А за какое объединение евреев газета борется?» — риторически вопрошали в справке ревизоры. Общий вывод, отражавший прежде всего точку зрения Суслова, был категоричен: «ЕАК распустить, а функции по пропаганде за границей возложить на Совинформбюро. Газету «Единение» как орган ЕАК, не оправдывающий своего назначения, закрыть. Вопрос о необходимости существования еврейской газеты для еврейского населения передать на рассмотрение отдела печати Управления пропаганды»26. «Смертный» приговор еврейскому комитету перекочевал потом в записку, которую 19 ноября Суслов представил секретарям ЦК Жданову, Кузнецову, Патоличеву и Попову. Составленный главным образом на основе материалов комиссии, этот документ содержал и приправленные изрядной дозой марксистско-ленинской догматики рассуждения самого Суслова, видимо,уже тогда готовившегося к роли главного идеолога партии, о пользе ассимиляции евреев. «Как известно, — писал Суслов, — Ленин и Сталин считали, что нельзя говорить о евреях, территориально разбросанных по всему миру, экономически разобщенных и говорящих на разных языках, как о единой нации, что весь ход истории свидетельствует о процессе слияния евреев с окружающим населением и что этот неизбежный процесс является надежным и прогрессивным путем разрешения еврейской проблемы».
Все это отражало намерение власти в Советском Союзе решать еврейский вопрос отнюдь не посредством территориальной автономии, о чем громогласно возвестила н& весь мир советская пропаганда в конце 20-х — начале 30-х годов, а путем ассимиляции, о чем свидетельствовало и следующее положение из соответствующего тома (подписан к печати 12 сентября 1952 г.) переиздававшейся тогда «Большой советской энциклопедии»:
«...Евреи не составляют нации... Ленинско-сталинская национальная политика привела к тому, что «еврейского вопроса» в СССР не существует. ... В СССР и странах народной демократии евреи особенно быстро ассимилируются народами, в среде которых они живут»27. В свете избранного властями курса дальнейшее существование еврейских национально-культурных учреждений «объективно» представлялось ненужным и даже вредным. Тем не менее, казалось бы уже предрешенный вариант разгона ЕАК не прошел, как уже отмечалось выше, на самом верху. Не возымело действия и соответствующее представление, направленное 27 ноября Сусловым как материал особой государственной важности Сталину, Молотову, Берии, Маленкову и другим членам и кандидатам в члены политбюро28. Сталин, которого в свое время Бухарин назвал «гениальным дозировщиком»29, и в данном случае не склонен был спешить. Он не согласился с мнением своих коллег по секретариату ЦК, видимо, полагая, что для решительных действий в отношении ЕАК время пока не наступило. Так или иначе, но если в декабре 1946 года Михоэлсу и Феферу было дано сверху указание подготовить проект обращения к зарубежным еврейским организациям по поводу закрытия комитета и МГБ вторично изъяло и вывезло его архив, а 7 января 1947 г. Александров и Суслов представили Молотову и секретарю ЦК Кузнецову записку с предложением прекратить деятельность ЕАК в связи с исчерпанием стоявших перед ним задач, то уже 2 февраля архив был возвращен, а на следующий день в ходе телефонного разговора Суслова с Фефером последнему было заявлено, что никаких изменений пока не будет и чтобы комитет работал как и прежде30. Более того, 16 апреля Михоэлс и Фефер обратились непосредственно к Молотову с просьбой принять их для «выяснения ряда принципиальных вопросов, связанных с дальнейшей деятельностью ЕАК в зарубежных странах». И хотя встреча эта так и не состоялась, руководителям комитета удалось через Жемчужину направить Молотову соответствующую записку. А спустя месяц заведующий сектором общественных организаций ОВП ЦК Г.В. Шумейко неожиданно похвалил руководство комитета за высокий уровень пропаганды31. Так как в отношении еврейской национальной интеллигенции верхи решили воздержаться от применения «хирургических методов», аресты в этой среде еще носили до поры до времени исключитель-
ный и единичный характер. На ЕАК воздействовали пока посредством корректирующей щадящей «терапии»: в июне—июле 1947 года в ЦК было подготовлено несколько проектов постановлений, в которых дальнейшее существование комитета ставилось в зависимость от безусловного соблюдения принципа, гласившего, что «работа среди еврейского населения Советского Союза не входит в его обязанности». Свое внимание комитет должен был сосредоточить на «решительной борьбе против попыток международной реакции и ее сионистских агентов использовать еврейское движение за рубежом в антисоветских и антидемократических целях». Помимо развертывания антиамериканской и антисионистской пропаганды партия потребовала от ЕАК и оказания услуг другого рода, о характере которых без труда можно догадаться по следующему упреку, содержавшемуся в тексте одного из проектов постановлений ЦК:
«Свои связи с зарубежными еврейскими учеными, общественно-политическими и культурными деятелями комитет не использовал с целью получения от них полезной для советского государства информации»'2. Однако дальше проектов дело так и не пошло. В ЦК, вероятно, полагали, что ЕАК обречен и указание о его ликвидации можно ожидать от вождя в любой момент, а потому предпочли занять выжидательную позицию. Тем временем не посвященные в тайны Кремля Михоэлс и его товарищи вновь обрели некоторую хрупкую надежду, благо не знали, какие тяжкие испытания обрушатся на них очень скоро. РУКА ВАШИНГТОНА» Хотя сразу же по окончании войны международные контакты ЕАК были резко ограничены и все попытки его руководителей выехать за границу для встреч с лидерами мирового еврейства так и не увенчались успехом, тем не менее некоторым иностранцам из числа просоветски настроенных еврейских общественных деятелей все же в пропагандистских целях дозволялось время от времени приезжать в Советский Союз. В конце 1945 года в Москву из США вновь прибыл Б.Ц. Гольд-берг. Формально он приехал по приглашению ВОКС по делам, касавшимся издания в СССР книг Шолом-Алейхема, приходившегося ему родственником (как наследник авторских прав еврейского классика, он получил тогда от советского государства 60 тыс. долларов). Однако опекать американского гостя пришлось Михоэлсу и Феферу, поскольку гостя интересовала прежде всего жизнь евреев в СССР. Они сопровождали Гольдберга во время его визита к М.И. Калинину, который снова повторил свое старое, но так и не выполненное с
начала 30-х годов обещание о предоставлении в будущем Еврейской автономной области на Дальнем Востоке статуса республики. Кстати, в Биробиджан Гольдберга так и не пустили, несмотря на его настойчивые просьбы, мотивировав это тем, что город находится в закрытом для иностранцев районе. Зато разрешили поездку в Сталинград, а также на Украину, в Белоруссию, Литву и Латвию — регионы исконного проживания евреев. В советской столице Гольдберг посетил хоральную синагогу, Еврейский театр, встретился во дворце культуры с евреями, работавшими на автозаводе имени Сталина. Кроме того, он попросил Лозовского помочь в сборе материалов для готовившейся им книги «Англия против мира». И тот, идя навстречу этому пожеланию, обратился в специализированный институт № 205 при ЦК ВКП(б), который составил для Гольдберга обзор внешней политики Великобритании. Американскому журналисту были также переданы для распространения в США пропагандистские материалы об экономике различных регионов Советского Союза, достижениях в области национальной политики и культуры. Тогда же была достигнута договоренность о том, что в будущем ЕАК наладит регулярную пересылку в США аналогичной информации для публикации, главным образом в просоветских изданиях Гольдберга «Дер тог» и «Эйникайт». Конечно, ни Лозовский, ни руководители ЕАК тогда не предполагали, что через несколько лет вся эта безобидная литература будет квалифицироваться в МГБ как «националистическая», содержащая «секретные сведения» и превратится в вещественное доказательство их «преступной шпионской деятельности».
В Советском Союзе Гольдберг с первого до последнего дня нахо-
дился в фокусе пристального внимания советских спецслужб, кон-
центрировавших материалы оперативного наблюдения за ним в спе-
циальном досье, озаглавленном впоследствии делом «о пребывании
в Москве американского шпиона Гольдберга (он же — Бенджамин
Вейф)». Они же не преминули воспользоваться и услугами своего
негласного информатора Фефера, дирижировавшего многочислен-
ными встречами, беседами, банкетами, предусмотренными москов-в
ской программой визита, и сопровождавшего Гольдберга в поездке!
по стране. Используя собственные данные, а также отчеты Фефера,}
МГБ потом доложило Сталину: с| «Руководство Еврейского антифашистского комитета предоставило воз-*;«можность Гольдбергу иметь встречи с еврейскими националистами и клери- § калами в Москве, Ленинграде, Риге, Вильнюсе, Минске, Киеве. По агентур-. ' ным данным известно, что Гольдберг посещал посольство США в Москве и информировал Фефера о характере своих встреч с сотрудниками американского посольства. В частности, Гольдберг имел встречи с послом Смитом, установленными разведчиками Дэвисом и Томпсоном, которые интересовались у него разведывательными данными за время поездок по Советскому Союзу»".
Не дремали и армейские спецслужбы, которые, конкурируя с Лубянкой, действовали довольно топорно. Для установления контакта с американским визитером ими была отряжена некая М.В. Гор-диенко — не первой молодости, но уверенная в себе дама, которой была поручена роль провокатора. Во время поездки Гольдберга по Западной Украине в аэропорту г. Мукачево была организована его якобы случайная встреча с этой советской Матой Хари. Решительно подойдя к американцу и лично представившись ему, она при этом заметила возмутившемуся такой бесцеремонностью Феферу: «...Вы делаете свое дело, а я — свое». Уже через несколько часов после столь странного знакомства Гордиенко без экивоков заявила Голь-дбергу в гостиничном номере, что связана с армейской разведкой, предложив ему сотрудничать с ней. Позже, когда «органы» сфабрикуют «дело ЕАК», Гордиенко даст показания о шпионской деятельности Гольдберга, от которого якобы получала различные задания разведывательного характера и с которым находилась в интимной связи.
Накануне отбытия из России в июне 1946 года Гольдберг попытался убедить Лозовского в необходимости расширения международных связей ЕАК, ссылаясь на «всю ценность занимаемых евреями стратегических позиций в сфере общественного мнения во всем мире...». Примерно о том же самом беседовал Гольдберг и с Михоэл-сом, когда перед отъездом побывал у него дома в гостях. Покинув Россию, Гольдберг отправился в Палестину, договорившись там с леволиберальной еврейской общественностью о содействии в формировании на базе ЕАК в СССР и антифашистских еврейских организаций в других странах просоветского движения. В ответ от СССР ожидалась поддержка борьбы евреев за образование собственного государства в Палестине. Гольдберг даже начал подготовку к созыву соответствующей международной учредительной конференции, поставив об этом вопрос на сионистском конгрессе в Базеле в декабре 1946 года. Однако в ЦК ВКП(б) на проект создания международной ассоциации еврейских антифашистских организаций отреагировали негативно34. Поскольку на Лубянке с особой тщательностью отрабатывалась версия шпионских связей ЕАК с американской разведкой, помимо Гольдберга в американские шпионы волей МГБ был произведен задним числом и другой иностранец, тесно сотрудничавший с ЕАК. Это был редактор американской коммунистической газеты «Морген фрайхайт» Поль Новик, гостивший в Советском Союзе уже после отъезда Гольдберга, с сентября 1946 по январь 1947 года. Госбезопасность, отлично осведомленную о деталях биографии Новика (в 1913 году эмигрировал из России в США, потом, в 1917-м, возвратился на родину, где работал на одной из московских фабрик и стал активистом Бунда, а в 1920-м вновь выехал в США), ничуть не сму
тило то, что с 1921 года он был членом Коммунистической партии США и так же, как Гольдберг, «разрабатывался» американскими спецслужбами в качестве «агента Москвы».
Для МГБ не было секретом и то обстоятельство, что в начале 1944-го Министерство юстиции США и ФБР за просоветскую деятельность хотели лишить Гольдберга американского гражданства, заставляя официально зарегистрироваться в качестве агента, представляющего иностранные интересы. На Лубянке были хорошо информированы и о том, что Гольдберг и Новик, не скрывавшие своих симпатий к Советскому Союзу, навлекли на себя в конце 40-х гнев маккартистов и подверглись гонениям. Более того, впоследствии выяснилось, что Гольдберг официально сотрудничал с советской разведкой и являлся «закордонным агентом МГБ СССР», что было подчеркнуто в докладе генерального прокурора СССР Р.А. Руденко в ЦК КПСС по итогам Проводившейся в конце 1955 года реабилитации репрессированных членов ЕАК35. Цинизму абакумовского ведомства, как видим, не было предела. Путем примитивной манипуляции фактами завербованные иностранцы, работавшие на Советский Союз, выдавались им за шпионов враждебных государств и заочно использовались как подставные фигуранты в уголовных делах, сфабрикованных для расправы с политически неугодными организациями и деятелями внутри страны. «ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС» В СЕМЬЕ ПРАВИТЕЛЯ Обо всех этих уловках и играх абакумовского ведомства Сталин, возможно, и не знал, потому что не все детали и «мелочи» в работе госбезопасности его интересовали. Но зато он добился того, что политическая полиция, функционировавшая как бездушная и неразборчивая в средствах карающая машина, в целом была послушна только его воле. Впрочем, сравнение аппарата госбезопасности с неодушевленным репрессивным инструментом в руках диктатора, думается, не совсем корректно. Ведь верой и правдой служа «хозяину», этот ударный отряд государственной бюрократии не забывал и о собственных интересах. В погоне за наградами, чинами и материальными благами задействованные в нем функционеры, особенное из руководящего состава, способны были и на инициативные действия, которые, правда, редко заходили дальше желания угодить вождю, демонстрации ему своего служебного рвения, личной преданности и бдительности. Однако это не исключало тонкой игры на его пристрастиях, слабостях, тайных и явных страхах, о которых отлично были осведомлены высшие чины госбезопасности. Будучи основными проводниками политики государственного антисемитиз
ма, они не могли не знать и об обостренном восприятии Сталиным «происков еврейских буржуазных националистов», которое со временем перешло в своеобразную манию.
Особенно угнетали вождя опасения, что в тайные козни против него сионисты могут вовлечь и облеченных его доверием родных и близких. Отсюда болезненная подозрительность к любому еврею, уже вошедшему в число его родственников или пытавшемуся сблизиться с ними. Конечно, в 20-е и начале 30-х годов ничего подобного не наблюдалось. Хотя и тогда отношения Сталина с семьей и родственниками строились совсем не просто, тем не менее эти отношения в целом были вполне нормальными. Однако самоубийство в ноябре 1932 года жены Сталина Н.С. Аллилуевой оказало на психику диктатора глубочайшее негативное воздействие. С ним произошло нечто подобное тому, что испытал в свое время Иван Грозный (с кем наверняка он себя идентифицировал), когда лишился первой жены — Анастасии Романовны. Во всяком случае метаморфоза, происшедшая как с тем, так и с другим после этих утрат, была разительной и не укрылась от окружавших их людей. По свидетельству родственников, Сталин часто горестно сокрушался при них: «Очень она плохо сделала, она искалечила меня! Она искалечила меня на всю жизнь». Оценивая психологическую травму, перенесенную тогда отцом, Светлана Аллилуева позднее писала: «Смерть мамы страшно ударила его, опустошила, унесла у него веру в людей и в друзей. Он всегда считал маму своим ближайшим и верным другом, — смерть ее он расценил как предательство, как удар ему в спину. И он ожесточился»'6. Перенесенное диктатором личное горе не могло не сказаться самым отрицательным образом на его характере, а значит, и на отношениях с окружавшими его людьми. Особенно это стало заметным с середины 30-х годов, когда в СССР был взят курс на возрождение русского патриотизма, а геббельсовская пропаганда в Германии во весь голос заговорила о еврейском окружении большевистского вождя. Тогда в поведении Сталина, прежде всего в его контактах с родственниками и близкими, все отчетливей стали проявляться элементы прогрессировавшей с годами личной юдофобии. В 1935 году он не одобрил женитьбы своего сына-первенца Якова на уроженке Одессы Ю.И. Мельцер. После того как в июле 1941 года старший лейтенант Красной армии Я.И. Джугашвили попал под Витебском в немецкий плен, его жену арестовали. Сталин, считая ее «нечестным человеком», полагал, что с ней «надо разобраться»: не причастна ли она к сдаче в плен своего мужа? Мельцер освободили только весной 1943 года, когда в результате специально проведенного следствия
диктатор убедился в ее невиновности. Причиной такой его «милости» могла быть и сообщенная ему информация о гибели сына в апреле 1943-го в концлагере Заксёнхаузен.
Годом ранее, в марте 1942-го, по постановлению Особого совещания при НКВД СССР была расстреляна М.А. Сванидзе (урожденная Корона) — жена также казненного (20 августа 1941 г.) А.С. Сванидзе, брата первой жены Сталина Екатерины. В прошлом она была певицей Тифлисской оперы, а в советское время работала в аппарате секретаря президиума ЦИК А.С. Енукидзе, уничтоженного в 1937-м как «врага народа». : В том же 1942-м начался роман дочери Сталина Светланы с кинодраматургом А.Я. Каплером. Их познакомил брат Светланы Василий, привлеченный Каплером в качестве консультанта к созданию нового фильма о летчиках. Вскоре между вступающей во взрослый мир 16-летней девушкой и 38-летним лауреатом Сталинской премии и автором сценариев таких популярных кинокартин, как «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», возникло неординарное чувство.. Последовали романтические встречи то в Третьяковской галерее, то в театрах, то в темных и холодных кинозалах военной Москвы. Потом на некоторое время Светлана и Люся (так Алексея Каплера называли друзья) разлучились: последний в качестве военного корреспондента «Правды» был направлен во фронтовой Сталинград. Томимый нежной тоской по любимому человеку, Каплер, утратив самоконтроль, жизненно необходимый в то суровое и опасное время, решился на безумную авантюру. 14 декабря он публикует в «Правде» тайное признание в любви, зашифрованное в рассказе «Письма лейтенанта Л. из Сталинграда». В этом, предназначенном по сути только для одного человека, послании влюбленный автор с нежной грустью вспоминал: «Как закрывался музей и сторож гнал нас, звеня колокольчиком, и как мы не могли припомнить, перед какой картиной просидели весь день, потому что мы смотрели в глаза друг другу. До сих пор я так и не знаю об этой картине ничего, кроме того, что было хорошо сидеть перед ней, и спасибо художнику на этом». Явно выбивавшейся своей непосредственностью и мягкой лиричностью за привычные рамки суконно-казенного стиля «Правды» материал сразу же привлек к себе внимание руководства Агитпропа. Уже 15 декабря Александров отреагировал на рассказ Каплера, оценив его в докладе секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву как «заполненный ходульными, затасканными, как стертая, монета, словами». По его инициативе было принято решение секретариата ЦК, порицающее редакцию «Правды» за публикацию материала, в котором «явно неправдиво и надуманно выведены действующие лица и их отношение друг к другу»37.
Выпустившее это постановление партийно-идеологическое начальство вряд ли имело какое-либо представление о реальной подоплеке раскритикованного им рассказа, хотя, может быть, о чем-то догадываясь, на всякий случай 13 февраля 1943 г. освободило Каплера от обязанностей члена редколлегии газеты «Литература и искусство». Зато полностью в курсе дела был Сталин, которому регулярно докладывалось спецслужбами о «странном, очень странном поведении» дочери. Он и раньше был, мягко говоря, не в восторге от ее любовного выбора, однако сдерживал эмоции. Чаша его терпения переполнилась, когда ему сообщили, что свое 17-летие, пришедшееся на последний день февраля, Светлана отметила продолжительным свиданием с Каплером. В ночь на 3 марта Каплера арестовали. В тот же день состоялось и бурное объяснение Сталина с дочерью. С порога он объявил ей, что Каплер арестован как английский шпион, и, грязно обозвав ее, отобрал все его письма, записки, фотографии. После прочтения Сталин с бешенством принялся рвать ненавистные ему бумаги, приговаривая:
«Писатель!.. Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!» Вспоминая потом эту сцену, С. Аллилуева напишет об отце: «То, что Каплер — еврей, раздражало его, кажется, больше всего...»-18. Прогневившего же вождя киносценариста в ходе следствия обвинили в том, что он, «будучи антисоветски настроенным, вел в своем окружении враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП(б) и Советского правительства», а также «поддерживал близкую связь с иностранцами (американскими корреспондентами в Москве Паркером и Шапиро. — Авт.), подозрительными по шпионажу». В конце 1943 года Каплера выслали на пять лет в Воркуту, где он стал работать в местном театре. 27 января 1944 г. он написал оттуда Сталину, заверяя его в своей невиновности и прося об освобождении и отправке на фронт. Однако это послание было оставлено без последствий. Уже после отбытия ссылки Каплер в 1948 году вопреки запрещению приехал в Москву, за что получил еще пять лет, но уже исправительно-трудовых лагерей. Из-под стражи его освободили 11 июля 1953 г.3' Драматический финал романа с Каплером не стал для дочери вождя, как показали последующие события, достаточно поучительным уроком. Во всяком случае, уже весной 1944 года она, вновь влюбившись, вышла, не спросив у отца совета, замуж за студента Московского института международных отношений Г.И. Морозова. Светлана и этот еврейский юноша, ставший впоследствии ученым-Юристом, когда-то учились вместе в одной школе. Сталин, как и следовало ожидать, не одобрил этого брака, правда, и не препятство
вал ему. Затаив неприязнь к зятю, он отказался от знакомства с ним и, запретив молодым жить вместе с ним в Кремле, предоставил им квартиру в жилом доме Совета министров СССР на Берсеневской набережной (печально знаменитый «дом на набережной»). Вскоре Сталин в разговоре с дочерью, дав выход своим чувствам, ядовито заметил:
«Слишком он расчетлив, твой молодой человек... Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видишь, в тылу окопался...»4". * Гольдшейн был довольно видным ученым. Одно то, что еще осенью 1922 года он вместе с Варгой участвовал в подготовке для Сталина доклада о перспективах советско-германского экономического сотрудничества, говорит о многом. Недоброжелательство Сталина к родственникам, переходящее порой в явную антипатию, и стало краеугольным камнем в том мифическом сионистском заговоре, фабрикацией которого с конца 1946 года и занялся тщеславный шеф советской госбезопасности Абакумов. С этого времени он регулярно направлял диктатору ставшую для последнего кошмаром наяву информацию о контактах Светланы и Григория Морозова с неким И.И. Гольдштейном, человеком, якобы подосланным «еврейским националистом» СМ. Михоэлсом для сбора личных сведений о вожде. В ходе начавшейся «оперативной разработки» Гольдштейна выяснилось, что тот работает старшим научным сотрудником Института экономики АН СССР*, а с Михоэлсом познакомился через своего давнего друга З.Г. Гринберга — старшего научного сотрудника Института мировой литературы АН СССР и ближайшего помощника Михоэлса по работе с еврейской научной интеллигенцией. До Октябрьской революции Гольдштейн и Гринберг состояли в Бунде. Потом последний, окончивший в свое время историко-филологический факультет Варшавского университета, стал заместителем наркома просвещения Союза коммун Северной области (так назывались тогда Петроград с губернией) и на этом поприще оказывал помощь и содействие бедствовавшим в то время литераторам и деятелям искусства, в том числе A.M. Горькому, А.Н. Толстому, С.А. Есенину, К.И. Чуковскому, В.И. Немировичу-Данченко и другим знаменитостям. Непосредственное знакомство Гольдштейна и Гринберга произошло в конце 1941 года в Ташкенте, в эвакуации. Гринберг много и часто рассказывал новому другу о Михоэлсе, который в то время тоже находился со своим театром в узбекской столице, однако лично представиться последнему Гольдштейн тогда не смог. Их первая встреча состоялась уже в Москве в 1945 году в Еврейском театре, куда Гольдштейн был приглашен на вечер памяти, посвященный 30-летней годовщине со дня смерти И.Л. Переца — еврейского писателя, жившего в Польше и приходившегося Гольд
штейну дядей. Выступив с докладом, Михоэлс подошел к сидевшему в зале Гольдштейну и, представившись, попросил его чаще бывать в театре. После столь мимолетного свидания их контакты возобновились только осенью 1946 года, когда Гринберг привел Гольд-штейна в Еврейский антифашистский комитет на Кропоткинскую, 10. Там состоялся уже продолжительный и серьезный разговор, в том числе и о знакомых Гольдштейну родственниках Сталина со стороны второй жены. Такой интерес к родственному окружению вождя был вызван у Михоэлса, думается, тем, что посредством него он надеялся, информируя о положении евреев в СССР, как-то повлиять на правителя и со временем склонить того к принятию мер, направленных против усилившегося в годы войны антисемитизма. Видимо, для достижения этой цели руководитель ЕАК попросил своего собеседника при случае расширить соответствующий круг знакомств, включив в него Светлану Сталину и Григория Морозова. Такой случай представился через несколько месяцев, в декабре, во время одного из семейных праздников у Е.А. Аллилуевой, жившей вместе со своим вторым мужем Н.В. Молочниковым (работал главным конструктором Государственного института по проектированию заводов черной металлургии и одновременно являлся негласным информатором «органов», давно державших его «на крючке» как выходца из среды религиозных толстовцев) в том же «доме на набережной».
Е.А. Аллилуева, которую Гольдштейн знал еще с 1929 года по совместной работе в советском торгпредстве в Берлине, первым браком была замужем за братом жены Сталина П.С. Аллилуевым, неожиданно умершим в ноябре 1938-го, как говорили, от сердечного приступа. Произошло это после того, как, возвратясь из отпуска, тот узнал, что многие его сослуживцы по автобронетанковому управлению Красной армии арестованы как враги народа. Однако существовала и другая версия этой смерти, которую госбезопасность представила Сталину как наиболее достоверную: Е.А. Аллилуева, дочь новгородского попа, якобы отравила мужа, причем не без участия своего любовника Молочникова, которого знала еще с 1930 года. Личную драму пережила тогда и сестра П.С. Аллилуева — Анна. Ее мужа, С.Ф. Реденса, руководившего столичным управлением НКВД, сначала откомандировали в Казахстан, а потом, вызвав в Москву, 21 ноября 1938 г. взяли под стражу и 12 февраля 1940 г. расстреляли как «человека» бывшего наркома внутренних дел Н.И. Ежова. В 1943 году в тюрьме оказался и старший сын А.С. Аллилуевой — Леонид, арестованный по делу о гибели детей Шахуриных—Уманских. То ли боясь мести за санкционированные им репрессии, то ли еще по какой-то причине, но с конца 30-х Сталин больше не встречался с родственниками двух покойных жен. Те из них, кто уцелел, оказались в опале. Их не допускали больше в Кремль, на правительствен
ныедачи, лишили некоторых других номенклатурных благ. Проворные чиновники, чутко уловив настроение «хозяина», даже «уплотнили» Аллилуевых в жилплощади, подселив к ним в квартиры в «доме на набережной» соседей. Лишившись былых привилегий и будучи вынужденным теперь прозябать в положении отверженного, беспокойный для Сталина клан Аллилуевых изливал копившиеся годами обиды в постоянных пересудах и сетованиях по поводу бед и несчастий, обрушившихся на него по воле всесильного родственника. Среди прочего довольно откровенно обсуждались различные версии гибели Н.С. Аллилуевой и другие табуированные семейные тайны. Обо всем этом регулярно докладывалось Сталину, который очень болезненно относился к разговорам вокруг смерти второй жены. Не случайно в биографической хронике за 1932 год, подверстанной к вышедшему в 1951-м очередному, 13-му тому его сочинений, Н.С. Аллилуева была названа «близким другом» вождя, а также специально указано, что Сталин проводил гроб с телом жены на Новодевичье кладбище, хотя многим было известно, что в действительности он присутствовал Только на гражданской панихиде в здании, известном как ГУМ, и не участвовал в непосредственном погребении41.
Недовольство Сталина родней заметно усилилось после выхода; в свет в 1946 году книги А.С. Аллилуевой «Воспоминания». Особенно не понравилось в Кремле то, что автор с целью популяризации своего сочинения стала разъезжать по городам и весям страны и с непозволительной для той поры откровенностью излагать трудящимся свою версию истории семьи руководителя партии и государства. В поезд-] ках ее сопровождала старая подруга, журналистка P.M. Азарх, вдова венгерского писателя-коммуниста Мате Залки (Белы Франкля), знаменитого «генерала Лукача», погибшего в ходе гражданской войны в Испании в 1937-м. В 1948 году Азарх арестовали и обвинили в том, что та упросила Аллилуеву направить Михоэлсу свои «Воспоминания», а также книгу отца, С.Я. Аллилуева, «Пройденный путь». * В январе того же 1947 года Федосеев фактически наложил запрет на издание уже сверстанной в типографии книги В.Л. Швейцер «Воспоминания рядового подпольщика о Сталине». Автор — старая большевичка-подпольщица, познакомившаяся со Сталиным в 1909 году в Петербурге, помимо прочего включила в рукопись описание еврейского погрома в Ростове в октябре 1905-го (42). Вне закона мемуары А. Аллилуевой были объявлены после того** как 14 мая 1947 г. в «Правде» за подписью П.Н. Федосеева* появилась статья под красноречивым заголовком «Безответственные из-4 мышления». В ней автора обвинили в противопоставлении своих «вымыслов», «искажающих историческую действительность», сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)». Интересно, что в июне:
1944 года тот же Федосеев вместе с шефом по Агитпропу Александровым совсем погдругому оценивали труд Аллилуевой:
«.. .Содержание книги возражений не вызывает. Считаем возможным разрешить издательству выпустить книгу в свет». Правда, после этого рукопись почему-то предпочли положить в издательстве в долгий ящик, так что автору даже пришлось позвонить Сталину и попросить его о помощи. «Ну что ты так расстраиваешься? Неужели не знаешь, что там есть сво-
лочи? — Участливо посочувствовал тот и решительно добавил: — Издадут
твою книгу»4'. '- Свое обещание Сталин тогда выполнил. Воспоминания его свояченицы были изданы в апреле 1946-го. И вот теперь спустя год он, видимо, в сердцах укоряя себя за мягкосердечие и либерализм, дал указание об изъятии злополучной книжки. И хоть это распоряжение было негласным, мало кто в околокремлевских кругах сомневался, от кого оно исходит. Известный своей эмоциональной неуравновешенностью брат Анны Аллилуевой Федор тогда в кругу близких воскликнул: «Это поход против Аллилуевых, начатый с ведома Сталина»44. Эти и другие перипетии взаимоотношений Сталина с близкими главным образом и обсуждались Михоэлсом и Гольдштейном во время встреч. Однако неформальному лидеру советского еврейства пришлось распрощаться с иллюзиями о возможности повлиять на кремлевскую национальную политику посредством родственников диктатора. Еще в мае 1947» года Светлана Сталина и Григорий Морозов неожиданно расстались друг с другом*. Собственно, никакого официального развода не было. Просто в один не очень прекрасный для Григория Морозова день его выставили из квартиры в «доме на набережной». Потом он был приглашен в отделение милиции, где у него отобрали паспорт со штампом о регистрации брака с дочерью Сталина и вручили взамен новый, «чистый». То же самое случилось и с паспортом Светланы. Правда, ее в милицию не вызывали. Все формальности взял на себя брат Василий, который, между прочим, в свое время познакомил сестру с Григорием. * Как показал потом на следствии Гольдштейн, он, встретившись в июле 1947 года с Михоэлсом в ГОСЕТе, сообщил ему о разводе Морозова со Светланой Сталиной. На что Михоэлс, уже зная об этом, якобы сказал: «Да, печальная история для нас, Морозову так и не удалось закрепиться в семье Сталина... Но надо восстановить этот брак». Драма эта произошла наверняка не столько вследствие причин «личного порядка», как писала потом С. Аллилуева, сколько из-за вмешательства ее отца, давно тяготившегося родственными узами, связывавшими его с еврейством. Именно он дал указание «органам»
изъять переписку дочери с Морозовым, чтобы потом похоронить ее в своем архиве в Кремле. Личное благополучие дочери мало что значило для диктатора в сопоставлении с так называемыми государственными интересами, тем более, что в качестве главной угрозы этим интересам ему со временем повсюду стал мерещиться грозный призрак еврейского национализма. Однажды, уже после того как весной 1949 года Светлана вышла замуж за сына А.А. Жданова Юрия, Сталин сказал дочери: «Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», на что та попыталась возразить в том духе, что молодежь не интересуется сионизмом. Но переубедить отца ей не удалось. «Нет! Ты не понимаешь! — резко возразил он. — Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат...»45.
* Среди знакомых, часто посещавших Морозова и встречавшихся с его молодой женой в «доме на набережной», внимание «органов» привлекла некая А.А. Лейкинд, работавшая у Лозовского в Совинформбюро. В ходе негласной проверки выяснилось, что эта визитерша, дававшая в 1945-1947 годах Морозову уроки английского языка, еще в детстве, до революции, вместе с родителями переехала из России в США, а в 1934-м возвратилась на po-j дину. До 1922 года она работала во Всемирном еврейском конгрессе в Нькн Йорке, потом там же — в Еврейском телеграфном агентстве. Неоднократно.! встречалась с лидером сионистов-ревизионистов В.Е. Жаботинским, котой рый время от времени приезжал в Америку из Франции для пропаганды; сионизма. Анна Лейкинд, стенографировавшая выступления этого уроженца Одессы, со временем завоевала его дружбу и доверие. Кроме того, на Лубянке были осведомлены, что новый, 1947 год Лейкинд встречала на квартире с такими же, как она, реэмигрантами из США, супругами И.С. Ватенбергом и Ч.С. Ватенберг-Островской, которые были членами ЕАК. На это торжество был приглашен и американский журналист П. Новик, который, как узнала вездесущая госбезопасность, расспрашивал Лейкинд о Григории Морозове и Светлане. Конечно, обо всем этом было немедленно доложено Сталину, ; наверняка воспринявшему эту информацию как еще одно доказательство активизации направленных против него глобальных происков сионистов. Пресечь отношения дочери с Григорием Морозовым Сталина подтолкнул и компромат, регулярно поставлявшийся ему с Лубянки на родственников и знакомых* зятя. Особенно часто в донесениях спецслужб мелькала информация о его отце — И.Г. Морозове, родившемся в Могилеве в зажиточной еврейской семье Г.В. Мороза, выходца из местечка Мстиславичи, где тот имел собственную усадьбу с больницей и врачевал окрестных помещиков. После революции по примеру многих своих соплеменников будущий сват диктатора занялся коммерцией в Москве. В 1922 году он открыл там собственную аптеку, однако уже через два года за дачу взятки должностному лицу попал на один год в домзак. Выйдя на свободу, И.Г. Морозов бросил ставшую небезопасной частнопредпринимательскую деятельность и устроился на государственную службу. Когда его сын женился на дочери Сталина, жизнь скромного бухгалтера одного из москов
ских промышленных предприятий чудесным образом переменилась. Он стал частым гостем в правительственном санатории «Барвиха». Представляясь там старым большевиком и профессором, вошел в круг влиятельной советской элиты, познакомившись наряду с прочими с П.С. Жемчужиной, Р.С. Землячкой, академиком Л.С. Штерн. Последняя, будучи директором Института физиологии, в 1945 году взяла его к себе заместителем по административно-хозяйственной части. Вращаясь в высших номенклатурных кругах, И.Г. Морозов совершенно упустил из виду то, что его особа превратилась в объект повышенного внимания со стороны МГБ. В разговорах с родственниками и знакомыми он, не задумываясь о последствиях, хвастался новыми связями в правительственных структурах, не забывая при этом небрежно упомянуть о мнимых встречах со Сталиным, который якобы регулярно приглашал его на приемы в Кремль. Расплата за столь беспечные, сколь и опасные выдумки наступила в начале 1948 года, когда к И.Г. Морозову домой неожиданно нагрянули оперативники, арестовавшие и препроводившие его на Лубянку. Там ему инкриминировали «проведение антисоветской работы и распространение клеветнических измышлений против главы Советского государства»44.
«СИОНИСТСКИЙ ЗАГОВОР» МИКОЭПСЯ-ЯЛЛИЛУЕВЫН Еще раньше, начиная с десятых чисел декабря 1947 года, по аналогичному обвинению стали арестовывать и окончательно вышедших из доверия Сталина его родственников по линии второй жены. Первой (10 декабря) взяли Е.А. Аллилуеву, которой вменили в вину то, что она «на протяжении ряда лет у себя на квартире устраивала антисоветские сборища, на которых распространяла гнусную клевету в отношении главы Советского правительства». Тогда же арестовали и ее мужа — Молочникова. А 6 января 1948 г. пришли за ее дочерью, артисткой Малого театра К.П. Аллилуевой (Политков^ ской). Члена Союза советских писателей А.С. Аллилуеву доставили в большой дом на площади Дзержинского 29 января. Помимо прочего ее подозревали в том, что «после ареста в 1938 году мужа, Реденса С.Ф., она затаила злобу против руководителей партии и Советского правительства и до дня ареста проводила антисоветскую агитацию»47. По тому же делу были арестованы дружившие с Аллилуевыми театровед Л.А. Шатуновская, ее муж, профессор-физик Л.А. Тумер-ман, Э.С. Горелик, жена заместителя министра вооруженных сил СССР по тылу А.В. Хрулева, а также проживавшие с родственниками вождя в общей квартире специалист по радиолокации генерал-майор Г.А. Угер и его русская жена.
«Болтали много. Знали слишком много... А это на руку врагам...» — так объяснил Сталин своей дочери причину произошедшего с ее родственниками по матери48.
Водворение родни Сталина в застенки МГБ министр Абакумов встретил во всеоружии. Еще в июле 1947 года он отчитался перед «хозяином» о полной готовности его ведомства к эффективной работе по раскрытию преступлений, направленных против государственной безопасности страны и ее вождя. В представленной им тогда в Кремль методике следствия по такого рода делам предусматривалось и использование следующих приемов: «Когда арестованный не дает откровенных показаний... следователь в целях нажима на арестованного использует имеющиеся в распоряжении органов МГБ компрометирующие данные из прошлой жизни и деятельности арестованного, которые он скрывает. Иногда для того, чтобы перехитрить арестованного и создать у него впечатление, что органам МГБ все известно о нем, следователь напоминает арестованному отдельные интимные подробности из его личной жизни, пороки, которые он скрывает от окружающих. ... В отношении изобличенных следствием шпионов, диверсантов, террористов и других активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МГБ... применяют меры физического воздействия»49. Не удивительно, что после нескольких дней следственной обработки по такой «методике» Е.А. Аллилуева уже 16 декабря показала' на допросе, что ее старый знакомый Гольдштейн, заходя периодически к ней в гости, расспрашивал о Сталине, его дочери Светлане и том, как у нее складываются отношения с Григорием Морозовым,; В результате уже через три дня Гольдштейна доставили на Лубянку,' причем его арест проводился без санкции прокурора, по личному указанию Абакумова. А вскоре последний получил от Сталина конкретные инструкции, в каком направлении следует вести дальше; следствие по этому делу. Их Абакумов немедленно довел до сведения заместителя начальника следственной части по особо важным делам В.И. Комарова. Тот в июле 1953 года, находясь под арестом) показал, что в конце 1947 — начале 1948 года ему в кабинет в Лефортовской тюрьме позвонил министр и заявил: * Если до революции сам царь и высший слой правящей бюрократии ? обозначались на чиновничьем языке словом «сферы», то во времена Сталина и вплоть до августа 1991 года глава Советского государства и его ближайшее окружение предпочитали, чтобы их в номенклатурном обиходе называли «инстанцией» или «инстанциями». «Инстанции* считают, что Гольдштейн интересовался личной жизнью руководителя Советского правительства не по собственной инициативе, а что за его спиной стоит иностранная разведка...».
Поскольку никаких фактических данных, подтверждающих эту версию, не существовало, следствию предстояло их добыть в виде «признания» от арестованного. Для достижения этой цели в ход были пущены все средства, среди которых был и арест жены Гольдштейна МА. Кржевской.
Другой заместитель начальника следственной части по особо важным делам — М.Т. Лихачев сразу же по ознакомлении с указанием Кремля вызвал к себе полковника Г.А. Сорокина, ведущего дело Гольдштейна. И как только тот прибыл на Лубянку из Суха-новской тюрьмы, где вел допросы, приказал ему «размотать шпионские связи Гольдштейна и выявить его шпионское лицо». То, что происходило дальше, становится ясным из письменного объяснения, данного Сорокиным 3 января 1954 г. комиссии по расследованию незаконной деятельности абакумовского ведомства: «...Никаких материалов, изобличающих Гольдштейна в шпионской деятельности, и даже вообще какого-либо дела против Гольдштейна я ни от кого не получал, и, как впоследствии мне стало ясно, такового вообще в МГБ не имелось. ... По истечении некоторого времени на допрос Гольдштейна явился Комаров и сказал, что он имеет распоряжение Абакумова о применении к Гольдштейну мер физического воздействия. Это указание Абакумова.. . Комаров выполнил в тот же вечер при моем участии. На следующий день Гольдштейн в отсутствие Комарова дал мне показания о том, что со слов Гринберга ему известно, что в президиуме Еврейского антифашистского комитета захватили руководство отъявленные буржуазные националисты, которые, извращая национальную политику партии и Советского правительства, занимаются несвойственными для комитета функциями и проводят националистическую деятельность. Кроме того, Гольдштейн показал о шпионской деятельности Михоэлса и о том, что он проявлял повышенный интерес к личной жизни главы Советского правительства в Кремле. Такими сведениями у Михоэлса, как показал Гольдштейн, интересовались американские евреи...». В последнем предложении процитированного документа и заключалась та сверхзадача, которая была поставлена Сталиным перед руководством МГБ. Одно дело — в кругу родных и знакомых перемывать косточки «главе Советского правительства» и совсем другое — осуществлять целенаправленный сбор информации об этой персоне по заданию вражеской разведки. О том, как было получено это «признание» и что на деле означали так называемые меры физического воздействия, поведал 2 октября 1953 г. сам Гольдштейн в письме Маленкову, отправленном из Владимирской тюрьмы: «19 декабря 1947 г. я был арестован в Москве органами МГБ СССР и препровожден на Лубянку, а затем в следственную тюрьму в Лефортово. Здесь без сообщения причин моего ареста от меня потребовали, чтобы я сам сознался и рассказал о своей якобы вражеской деятельности против Родины. Меня начали жестоко и длительно избивать резиновой дубинкой по
мягким частям и голым пяткам. Били до того, что я ни стоять, ни сидеть не был в состоянии. ... Через некоторое время мне предложено было подписать протокол (якобы продиктованный мною), в котором говорилось, что я признаю себя виновным. Я... отказался подписать такой протокол. Тогда следователь Сорокин и еще один полковник (Комаров. — Авт.) ... стали так сильно меня избивать, что у меня на несколько недель лицо страшно распухло и я в течение нескольких месяцев стал плохо слышать, особенно правым ухом. ... За этим последовали новые допросы и новые избиения. Всего меня избивали восемь раз, требуя все новых и новых признаний. Измученный следовавшими за собой (так в тексте. — Авт.) дневными и ночными допросами, терроризируемый избиениями, руганью и угрозами, я впал в глубокое отчаяние, в полный моральный маразм и стал оговаривать себя и других лиц в тягчайших преступлениях»50.
Чтобы лично удостовериться в «правильности» выбитых из Гольд-
штейна показаний, в Лефортовскую тюрьму сразу же прибыл Абаку-
мов. Он не стал тратить время на подробные расспросы еле воро-
чавшего языком узника, а сразу спросил у него о главном: «Итак,
значит, Михоэлс — сволочь?». «Да, сволочь», — ответил тот. Потом
последовал аналогичный вопрос в отношении Фефера, на который
был дан отрицательный ответ. * Удовлетворенный услышанным, министр распорядился подго-: товить соответствующий протокол допроса, который стал первым} официальным протоколом с момента ареста Гольдштейна. Вскоре предварительно отредактированный полковником Я.М. Бровермач ном, специализировавшимся в секретариате Абакумова на таког рода интеллектуальном труде, нужный документ с признательными показаниями подследственного и его подписями был составлен.,; В нем показания Гольдштейна были сформулированы следующим образом: «Михоэлс дал мне задание сблизиться с Аллилуевой, добиться личног
знакомства с Григорием Морозовым. "Надо подмечать все мелочи, — гово«
рил Михоэлс, — не упускать из виду всех деталей взаимоотношений Свет
ланы и Григория. На основе вашей информации мы сможем разработать
правильный план действий и информировать наших друзей в США, по»
скольку они интересуются этими вопросами"». 1 Датированный 9 января 1948 г., этот материал на следующи" день был представлен Абакумовым Сталину. Гринберга, оговоренного под пытками Гольдштейном, арестовали; 28 декабря 1947 г., причем также без санкции прокурора. Это и понятно: зачем Абакумову было соблюдать правовые формальности» когда указания он получал непосредственно от Сталина? Поскольку по версии следствия Гринберг служил передаточным звеном между Михоэлсом и Гольдштейном, ему была уготована роль еще одного разоблачителя националистических козней руководства ЕАК. Его |
дело вел полковник М.Т. Лихачев, который 26 мая 1953 г., находясь под арестом и следствием как подручный низложенного Абакумова, свидетельствовал:
«На допросах Гринберг довольно продолжительное время ни в чем не признавался, а уличить его, кроме показаний Гольдштейна, было нечем... но затем начал давать довольно подробные показания о проводимой Еврейским антифашистским комитетом деятельности. Гринберг прямо показал, что Еврейский антифашистский комитет группирует вокруг себя еврейское население, разжигает у него националистические тенденции и, таким образом, является центром еврейских националистов. Гринберг при этом назвал Лозовского, Михоэлса, Фефера и ряд других лиц как основных заправил еврейской националистической деятельности, а также показал о том, что вся эта подрывная работа направляется американцами...». Эти «признания» Лихачев получил путем не только угроз, но и циничного обмана. В заявлении от 19 апреля 1949 г. Гринберг писал ему: - «Четыре месяца назад Вы официально объявили мне, что мое дело прекращается и что я должен быть скоро освобожден, но, к сожалению, вышло не так. 16 месяцев я в заключении, а сил все меньше и меньше». 22 декабря 1949 г., так и не дождавшись обещанной милости, Гринберг умер от инфаркта миокарда во Внутренней тюрьме МГБ51. Гольдштейна заставили лжесвидетельствовать помимо Гринберга и против Р.С. Левиной, которая не только долгие годы работала с ним в Институте мирового хозяйства и мировой политики, но и была его близким другом. В годы войны, находясь в эвакуации в Ташкенте, Левина приютила Гольдштейна в своей квартире на кухне. Потом они вместе написали монографию «Германский империализм». И вот теперь, по словам Гольдштейна, вложенным в его уста следователями госбезопасности, Левина оказалась предводителем сионистов, якобы окопавшихся в упомянутом выше институте. 10 января 1948 г. пожилую и к тому же тяжелобольную женщину арестовали. Ей припомнили все. И то, что ее отец, Саул Левин, эмигрировал в 1911 году в США и работал потом в г. Луисвилле (штат Кентукки) агентом кожевенной фирмы. И то, что она в юности, проживая в 1917-1918 годах в Пензе, состояла в «Союзе еврейской молодежи». Но не это было главным для ее мучителей. На первых же допросах следователь ошеломил Левину обвинением в том, что та с 1946 года, выполняя задание Михоэлса «включиться в активную работу в пользу еврейской нации», начала группировать вокруг себя в ИМХиМП националистически настроенных евреев и агитировала их против советской власти. Заодно Левину пытались изобличить и в том, что она, зная о знакомстве Гольдштейна с родственниками вождя, упрашивала его походатайствовать через них о выдвижении ее книги на Сталинскую премию, а также добивалась освобождения своего сына Михаила, арестованного в 1944 году. 25 — 2738 385
Поначалу Левина все решительно отвергала. Тогда, чтобы морально сломить упорствовавшую «националистку», Абакумов распорядился устроить ей очную ставку с соответствующим образом подготовленным Гольдштейном. В конце марта этот спектакль состоялся. Однако Гольдштейн не справился с заданием следствия: когда его ввели в помещение, где уже находилась Левина, он не смог перебороть нахлынувшие на него угрызения совести и отказался исполнять заранее отрепетированную роль. Раздосадованному следователю не оставалось ничего другого, как развести узников по камерам. После этого Гольдштейна два дня усердно истязали, а потом повторили очную ставку, которая на сей раз прошла по запланированному следствием сценарию.
Испытав психологический шок от разоблачений прежнего сослуживца и друга, Левина тем не менее продолжала настаивать на своей невиновности. Но у следствия еще оставались в запасе такие сильнодействующие средства, как лишение сна, многочасовые «стойки» на проводившихся методом «конвейера» допросах, заканчивавшиеся, как правило, тем, что обессилевший заключенный, потеряв сознание, валился с ног и сразу же подвергался жестоким побоям. Все это было пущено в ход, чтобы заставить Левину повиноваться. Полковники Сорокин и Лихачев истязали свою жертву самым варварским образом. Войдя в раж, они выбили у пожилой женщины все передние зубы; удары резиновыми дубинками сыпались куда попало — по голове, ногам, спине, ягодицам, половым органам. После столь изуверской экзекуции Левина вынуждена была покориться своим мучителям и дала признательные показания. 29 мая 1948 г. на основании поста-1 новления Особого совещания она получила десять лет исправительно-трудовых лагерей. Даже после того как 6 марта 1954 г. Верховный суд СССР освободил Левину из заключения, та оставалась в ссылке до января 1955 года. * Имелся в виду знакомый К.П. Аллилуевой, негласный агент MTlj> • В.В. Зайцев (кличка — «Юрист»), работавший в посольстве США в Москве и объявленный «двойником» и американским шпионом. В тот же день, что и Левиной, Особое совещание объявило свой ¦ вердикт и Аллилуевым. Е.А. Аллилуева получила от служителей сталинской фемиды десять лет заключения за антисоветскую агитацию! В тюрьме она тяжело заболела — страдала серьезным психическим расстройством. Ее дочери, Кире Павловне, за «снабжение информа-i цией о личной жизни семьи главы Советского правительства лиц; 5 работавших в американском посольстве*», дали пять лет ссылки, которую та отбывала в г. Шуе Ивановской области. На такой же' срок заточили во Владимирскую тюрьму Анну Аллилуеву. Однако по отбытии наказания узницу не выпустили на свободу. 27 декабря 1952 г. Особое совещание автоматически продлило ее заточение в
тюрьме еще на пять лет. В качестве основания для этого решения было использовано следующее заявление одной из ее родственниц:
«Аллилуева А.С. утверждала, что с возрастом Сталин делается все более невыносимым и подвергает репрессиям неугодных ему лиц, что такого диктатора Россия еще не видела». Освобожденная весной 1954 года Анна Аллилуева возвратилась в нормальную жизнь хотя и тяжело больной, но духовно не сломленной. В 1958 году она была единственной, кто на собрании московской организации Союза советских писателей проголосовал против исключения нобелевского лауреата Б.Л. Пастернака из этого союза. Проходившим по «делу Аллилуевых» супругам Шатуновской и Тумерману в качестве наказания был определен 25-летний срок заключения каждому. Они также выжили в сталинских лагерях и в 1972 году выехали в Израиль. А знакомая Аллилуевых Эстер Горелик получила пять лет лишения свободы, которые провела в одиночке Владимирской тюрьмы. Что касается главного подследственного — Гольдштейна, то его продолжали допрашивать еще полтора года. Только 29 октября 1949 г. Особое совещание подвело черту под следствием, заключив Гольдштейна как «особо опасного шпиона» в тюрьму МГБ сроком на 25 лет. 10 ноября его этапировали в Верхнеуральский централ под Магнитогорском. Потом перевели во Владимирскую тюрьму, где он скончался 30 октября 1953 г.52 После того как МГБ удалось добыть «доказательства» существования в СССР американо-сионистского заговора, участь якобы возглавлявшего его Михоэлса была предрешена. Терзаемый паранойей Сталин не чувствовал себя в безопасности, пока оставался в живых этот ставший его личным врагом человек, будто бы с помощью сообщников завлекший в сети заговора легкомысленных Аллилуевых. Обрести прежнее душевное равновесие диктатор мог лишь расправившись с Михоэлсом, этим королем Лиром на сцене и королем евреев в жизни. Именно с арестов Аллилуевых, Гольдштейна, Гринберга, Левиной политический сыск, осуществлявшийся МГБ, приобрел ярко выраженный антисемитский характер. Бывший начальник следственной части МГБ по особо важным делам М.Д. Рюмин, будучи арестованным за свои преступления после смерти Сталина, откровенно признался в июне 1953 года: «С конца 1947 года в работе следственной части по особо важным делам начала отчетливо проявляться исходившая от Абакумова и реализуемая впоследствии Леоновым, Лихачевым и Комаровым тенденция рассматривать лиц еврейской национальности врагами Советского государства. Эта установка приводила к необоснованным арестам лиц еврейской национальности по обвинению в антисоветской националистической деятельности и американском шпионаже»53.
Однако, свалив всю ответственность за подобные новации в работе «органов» на Абакумова, Рюмин не сказал и не мог сказать тогда всей ставшей потом очевидной правды: главным виновником нагнетания государственного антисемитизма в стране и превращения аппарата МГБ в ударную силу этой политики был сам Сталин, что наглядно проявилось в истории физического устранения культурного лидера советского еврейства Соломона Михоэлса.
УБИЙСТВО МИКОЭЛСН Л .А. Шатуновская — непосредственная участница описываемых событий и жертва репрессий напишет потом в вышедшей в США книге «Жизнь в Кремле», что «дело Михоэлса—Аллилуевых» задумывалось Сталиным «как важнейшая политическая антиеврейская акция и, видимо, готовился открытый процесс»54. Думается, что это предположение — в значительной мере плод ретроспективных эмоциональных переживаний еврейской интеллектуальной элиты. Ведь даже поверхностное знание тогдашней политической ситуации в стране и мире, а также психологии диктатора позволяет заключить, i что Сталин не мог пойти в то время на показательное антисемитское: судилище. Во-первых, потому, что оно было чревато внешнеполитическими осложнениями для Советского Союза, активно поддерживавшего в 1947-1948 годах проект создания независимого еврейского государства на Ближнем Востоке. Во-вторых, трудно представить себе, чтобы Сталин решился предать гласности обстоятельства своей личной жизни, в особенности конфликт с родственниками покойной; жены. В-третьих, открытый процесс над Михоэлсом был неприемлем! для Сталина не потому, что он опасался, как пишут дочери Михоэлса,: проиграть в психологической дуэли с их отцом (процессы 30-х годов показали, что морально сломить и заставить говорить то, что нужно, он мог и куда более сильных политических противников), просто* тайная расправа над неугодными всегда милее сердцу диктатора. Зачем рисковать, просчитывая реакцию внутри страны и за рубежом, на заведомо скандальную акцию, связанную с использованием фальшивых доказательств? Куда проще и надежней объявить поверженного тайного противника случайной жертвой несчастного случая, чем иметь дело с заведомым мучеником режима, пострадавшим за свой народ. Подобная прагматично-циничная логика, как кажется, и предопределила негласный характер устранения неформального главы еврейской культуры в СССР. А окончательное решение о его физическом устранении Сталин скорей всего принял 10 января 1948 г., когда; Абакумов представил ему полученные под пыткой показания Гольдштейна о работе Михоэлса на американскую разведку по сбору 388
информации о нем через родственников. Конкретная картина организации и проведения этой тайной государственно-террористической акции предстает в записке, которую Берия направил 2 апреля 1953 г. Маленкову, инициировав в качестве вновь назначенного министра внутренних дел СССР специальное расследование обстоятельств гибели еврейского артиста. Из приведенных в этом относительно недавно рассекреченном документе показаний Абакумова следует, что в начале 1948 года «глава Советского правительства И.В. Сталин» дал ему «срочное задание быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса, поручив это специальным лицам». В то время, когда принималось это решение, руководитель ЕАК находился в Минске, где как член комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства участвовал в просмотре театральных постановок, выдвинутых на соискание этой награды. Из Москвы он выехал на поезде вечером 7 января, причем в крайне подавленном состоянии. Причиной тому были и полученные незадолго до этого угрожающие анонимные записки («жидовская образина, больно высоко ты взлетела, как бы головка не слетела» и т.п.), и недавние методичные аресты МГБ друзей и знакомых (Шатунов-ской, Гольдштейна, Гринберга и др.), и, самое главное, та мрачная напряженная атмосфера, которая начала сгущаться вокруг ЕАК и еврейской культуры. Единственное, что согревало душу артиста, было сознание того, что Советский Союз активно поддерживает на международной арене возрождение еврейской государственности на Ближнем Востоке. Прощаясь дома с друзьями перед отбытием на вокзал, он провозгласил в ходе импровизированного застолья тост за скорое обретение евреями своей страны.
В поездке Михоэлса сопровождал театровед еврейского происхождения В.И. Голубов-Потапов, который родился в Витебске, до войны жил в Ленинграде, потом перехал в Москву и был завербован там органами госбезопасности. Дав «указание именно в Минске и провести ликвидацию...» Михоэлса, Сталин, по свидетельству Абакумова, распорядился срочно сформировать команду оперативников для реализации этой акции. Руководить на месте операцией было поручено заместителю Абакумова СИ. Оголвцову. Возглавляя в годы войны органы госбезопасности Ленинграда, последний в самый разгар блокады сфабриковал там дело о «контрреволюционной организации» «Комитет общественного спасения», по которому с ноября 1941 по март 1942 года было арестовано 32 видных ученых этого города. Пятеро из них были казнены, а остальные получили длительные сроки заключения. Вместе с Огольцовым, который отвечал за непосредственное устранение Михоэлса, в Минск командировался также Ф.Г. Шубняков, руководивший во 2-м главном (контрразведывательном) управле-
нии МГБ СССР подразделением, боровшимся с американской агентурой, завербованной прежде всего из числа еврейских националистов. Шубнякову поручалось «установление контактов с Голубовым в целях получения от него информации о настроениях и планах Михоэлса». В Москве по согласованию со Сталиным в общих чертах был разработан план ликвидации Михоэлса: он должен был стать случайной жертвой автомобильной катастрофы. Детали операции надлежало доработать в Минске совместно с министром госбезопасности Белоруссии Л.Ф. Цанавой. С этой целью с ним по телефону связался Абакумов, уведомивший, что «для выполнения одного важного решения правительства и личного указания Сталина в Минск выезжает Огольцов с группой работников МГБ СССР...», которым надлежит оказать содействие. Уже в белорусской столице Огольцов, Шубняков и Цанава, перебрав несколько вариантов убийства Михоэлса (поездка его куда-либо на автомобиле и организация «автокатастрофы», наезд на него грузовой машины на малолюдной улице), остановились на том из них, который «гарантировал успех операции наверняка». Конкретно было решено с помощью обмана совершить похищение Михоэлса, пригласив его через агентуру в вечернее время в гости к каким-либо знакомым, а затем привезти на загород- , ную дачу Цанавы, где и ликвидировать.
Начало реализации этого отдающего примитивной уголовщиной плана наметили на вечер 12 января. В тот день Михоэлс и Голубов-Потапов пообедали днем в гостинице вместе с Фефером, который накануне прибыл по своим делам в Минск. Причем на сей раз ни Михоэлс, обычно любивший «пропустить рюмочку», ни его спутник алкоголя не употребляли, так как у них была намечена встреча в ЦК : КП(б) Белоруссии. Побывав у республиканского руководства, они возвратились в гостиницу, где в шесть часов вечера поужинали опять- * таки в обществе Фефера, а также работников минских театров, предупредив их, что вечером пойдут к знакомому Голубова-Потапова, некоему инженеру Сергееву. Около 20 часов они вышли из гостиницы и пошли пешком, хотя им и предлагалась машина с шофером. По-видимому, накануне Шубняков договорился с Голубовым-Потаповым, что тот под каким-либо предлогом выманит Михоэлса ¦ из гостиницы и доведет его до заранее условленного места. О том, как будут развиваться события дальше, Голубова-Потапова, который в интересах обеспечения полной секретности операции с самого ее начала был обречен, скорее всего не информировали. Хотя неизвестно, где именно была устроена засада, однако можно предположить, что это был довольно малолюдный глухой район, где, что называется, без свидетелей Михоэлс и его спутник были посажены оперативниками в автомобиль, доставивший их на дачу Цанавы. По прибытии туда (примерно в десять часов вечера) связанных по дороге Михоэлса ; и Голубова-Потапова извлекли из легковушки, бросили на землю, 390
и они «немедленно» были «раздавлены грузовой автомашиной». «Примерно в 12 часов ночи, когда по городу Минску движение публики сокращается, — свидетельствовал потом Цанава, — трупы Михоэлса и Голубова были погружены на грузовую машину, отвезены и брошены на одной из глухих улиц города. Утром они были обнаружены рабочими, которые об этом сообщили в милицию»55.
Внешне все, как и задумывалось, выглядело как несчастный случай. К тому же, чтобы сразу же придать делу явно криминальный характер, расследование инцидента поручили милиции, но, разумеется, не местной. В Минск немедленно была командирована группа дознавателей Главного управления милиции МВД СССР, которая спустя месяц после гибели артиста и его спутника представила заместителю министра внутренних дел СССР И.А. Серову совершенно секретный отчет о результатах проведенного расследования. Согласно этому документу, взорам столичных сыщиков, выехавших на место трагедии, предстала следующая картина: * Несовпадение этого времени смерти Михоэлса и Голубова-Потапова с тем, о котором показал потом Цанава (22 часа), можно объяснить как результат случайной ошибки либо намеренной подтасовки экспертов, либо аберрации памяти Цанавы, дававшего показания по прошествии пяти лет с момента события. «Оба трупа оказались вдавленными в снег, который шел с вечера 12 января при значительном ветре. Вся одежда покойных, деньги, документы и ручные часы (у Михоэлса — золотые) оказались в сохранности. У часов Михоэлса отсутствовало лишь стекло, однако часы эти, как и часы Голубова-Потапова, в момент осмотра трупов были на ходу. Судебно-медицинским исследованием трупов, производившимся 13 января главным судебно-медицинским экспертом Министерства здравоохранения БССР Прилуцким и экспертами — врачами Наумович и Карелиной, установлено, что смерть Михоэлса и Голубова-Потапова последовала в результате наезда на них тяжелой грузовой автомашины. У покойных оказались переломанными все ребра с разрывом тканей легких, у Михоэлса — перелом позвонка, у Голубова-Потапова — тазовых костей. Все причиненные повреждения являлись прижизненными. Судя по наступлению и развитию трупных явлений, смерть их наступила за 15-16 часов до момента исследования трупов, т.е. примерно в 20 часов* 12 января, вскоре после выхода из гостиницы. Состояние пищи в желудке подтвердило тот факт, что пища эта была принята за два часа до смерти, и состав пищи соответствовал той, которая подавалась им в ресторане. Никаких данных о том, что Михоэлс и Голубов-Потапов погибли не от случайного на них наезда, а от каких-либо других причин расследованием не добыто. В результате проведенных агентурно-оперативных и следственных мероприятий... версия о том, что Михоэлс и Голубов-Потапов перед тем, как их настигла грузовая автомашина, направлялись к знакомому Голубова-Потапова инженеру Сергееву, не подтвердилась. Все собранные материалы дали основание полагать, что Михоэлс и Голубов-Потапов по каким-либо причинам намеревались посетить какое-то другое
лицо, и эту встречу тщательно зашифровали от своих знакомых и окружающих, назвав при этом вымышленную фамилию инженера Сергеева. В связи с этим был составлен план дополнительных мероприятий, утвержденных затем министром госбезопасности БССР генерал-лейтенантом тов. Цанавой и министром внутренних дел БССР тов. Бельченко. Так как контингент знакомых Михоэлса и Голубова-Потапова состоял главным образом из среды артистического мира, разработку которых целесообразней вести органам МГБ, то добытые следственные и агентурные материалы, касающиеся этих лиц, были переданы 2 управлению МГБ СССР и вся дальнейшая проверка этих связей проводилась аппаратом 2 управления...»56.
Иных результатов от этого довольно поверхностного расследования (другого не могло и быть), проводившегося к тому же под контролем и при участии самих организаторов преступления, трудно было ожидать. Все было сработано так, чтобы дальше формальной констатации несчастного случая милицией дело не пошло. «За успешное выполнение специального задания правительства» в октябре 1948 года указом президиума Верховного Совета СССР (в печати не публиковался) участники ликвидации Михоэлса удостоились государственных наград. Генерал-лейтенант Цанава получил орден Красного Знамени, полковники Шубняков, В.Е. Лебедев и старший лейтенант Б.А. Круглов — боевые ордена Отечественной войны 1-й степени, майоры А.Х. Косырев и Н.Ф. Повзун — ордена Красной Звезды*57. Чтобы окутать смерть Михоэлса непроницаемой завесой тайны, МГБ в качестве так называемых активных мероприятий распространило противоречившие друг другу и сбивавшие с толку слухи о том, что Михоэлс пал жертвой банды польских националистов — «агентов Миколайчика» и что он был убит сионистами, чтобы «не выдал органам МГБ о всех проделках, связанных с сионистским движением, направленным в сторону Государства Израиль и на свержение большевиков»58. * Руководивший устранением Михоэлса заместитель министра госбезопасности Огольцов был награжден по указу, вышедшему ранее. Основная часть еврейства, доверявшая, как и подавляющее большинство населения, советской пропаганде, не сомневалась в том, что ', смерть Михоэлса произошла в результате несчастного случая. Даже Эренбург впоследствии вынужден был признать, что официальная версия гибели артиста «казалась убедительной весной 1948 года», хотя сам он вряд ли поверил тогда тому, что написали советские газеты i об этой загадочной смерти. Арестованный позднее Б.А. Шимелиович показал на одном из допросов, что на похоронах еврейского артиста Эренбург многозначительно произнес: «Несколько дней тому назад Михоэлс погиб на том же месте, где уже были истреблены десятки тысяч евреев». Не верили в случайность смерти Михоэлса и другие ; более или менее высокопоставленные деятели еврейского происхож
дения, которые, так или иначе соприкасаясь с властями и зная о проведении ими политики государственного антисемитизма, не могли на основании этого не делать соответствующих выводов. Так, преемник Михоэлса на посту руководителя ЕАК Фефер, который, считая его гибель «концом» не только для комитета, был так психологически подавлен, что смог собрать первое заседание президиума только в начале марта. Он же, уже будучи узником Лубянки, признался следователю, что, встретившись в Минске сразу после гибели Михоэлса с еврейским литератором А.Х. Платнером, услышал от него, что никто из евреев в столице Белоруссии не принимает всерьез версию о несчастном случае и что это официально организованное убийство с целью «снять голову у еврейской общественности». В мучительном недоумении находился еврейский артист В.Л. Зускин, ставший после смерти Михоэлса художественным руководителем Московского государственного еврейского театра. Он помнил, как 24 ноября 1946 г., в день 25-летия его сценической деятельности, Михоэлс, как бы предчувствуя свой скорый конец, подарил ему портмоне с такого рода запиской:
«Хочешь или не хочешь, так или иначе, но, если я скоро умру, ты обязан занять мое место в театре. Готовься к этому со всей серьезностью». А за два-три дня до рокового отъезда в Минск Михоэлс, усадив напротив себя зашедшего к нему в кабинет Зускина, печально произнес, указывая на свое рабочее место: «Вот здесь, на этом кресле, ты скоро, очень скоро будешь сидеть...». Однако последние сомнения относительно причин гибели друга отпали после того, как на его похоронах Зускин поговорил с П.С. Жемчужиной, пришедшей отдать последний долг человеку, называвшему ее когда-то «нашей Эсфирью» и «хорошей еврейской дочерью». Улучив подходящий момент из тех шести часов, проведенных ею на панихиде и похоронах Михоэлса, она, отведя в сторону Зускина и Фефера, чуть слышно сказала им, выразительно взглянув на покойника: «Это было убийство». Но, пожалуй, больше других в официальной расправе над Михоэлсом был уверен поэт Маркиш. Уже 16 января, в день похорон артиста-мученика, когда его обезображенное тело с густо загримированным лицом было выставлено в зале Еврейского театра, он сочинил поэму «Михоэлс — неугасимый светильник», в которой были и такие строчки: Разбитое лицо колючий снег занес, От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы, Но вытекли глаза двумя ручьями слез, В продавленной груди клокочет крик упрямый: — О Вечность! Я на твой поруганный порог Иду зарубленный, убитый, бездыханный. Следы злодейства я, как мой парод, сберег, Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.
...Течет людской поток — и счета нет друзьям. Скорбящим о тебе на траурных поминах, Тебя почтить встают из рвов и смрадных ям Шесть миллионов жертв, запытанных, невинных. Через несколько лет, на суде, Маркиш, борясь за собственную жизнь, вынужден будет заявить, что стихотворение это родилось в горячке, в состоянии аффекта, и из девяноста строк, его составляющих, он написал всего двенадцать, а остальные сочинили другие поэты. К тому же, как он утверждал, стихотворение никогда не было опубликовано, что тут же было опровергнуто присутствовавшим в зале суда Фефером, сказавшим, что оно было напечатано на еврейском языке в «Эйникайт».
Входивший в окружение Сталина и знавший значительно больше простых смертных, Л.М. Каганович, который был знаком с Михо-элсом с момента своего первого посещения Еврейского театра в 1936 году, послал в те скорбные дни к родным артиста свою племянницу Юлию (дочь застрелившегося в 1941 году брата Михаила), через которую передал им настоятельный совет «никогда никого ни о чем» не расспрашивать". Советское еврейство скорбело. Оно потеряло в лице Михоэлса учителя, мудрого рабби, свою национальную опору. Хотя в большинстве своем евреи в СССР к тому времени были ассимилированы и отошли от родного языка и традиционной культуры, многие из них восприняли эту кончину как национальную трагедию. Чтобы отвести от себя подозрения, власти тогда решили продемонстрировать, что разделяют это горе. Накануне похорон «Правда» вышла с пространным и прочувствованным некрологом, в котором Михоэлс был назван «активным строителем советской художественной культуры», «крупным общественным деятелем, посвятившим свою жизнь служению советскому народу». 17 января публикуется сообщение ТАСС о прощании с Михоэлсом в зале Еврейского театра. В нем был приведен фрагмент выступления Фадеева на состоявшейся там днем ранее гражданской панихиде. Ставший через год яростным гонителем еврейских литераторов и так называемых космополитов, он пока называл погибшего артиста «человеком на редкость цельным, жизнелюбивым, с кристально чистой душой». Следом на широкий экран была выпущена документальная хроника похорон Михоэлса, ГОСЕТу при-' сваивают его имя, устраиваются вечера памяти великого артиста, на которых выступает элита русской и еврейской культуры. 27 апреля на заседании президиума ЕАК Шимелиовичу, как близкому другу Михоэлса, поручили даже обратиться в Моссовет с предложением о переименовании Малой Бронной в улицу Михоэлса60. Уничтожив своего личного врага, Сталин делал, таким образом, все возможное, чтобы спрятать, так сказать, концы в воду, обставляя смерть Михоэлса в глазах общественности как трагическую случай-394
ность. Диктатор понимал, что, если вскроется вдруг правда о гибели еврейского артиста, СССР будут грозить серьезные международные осложнения. Ведь общественный резонанс, который вызвала в мире смерть Михоэлса, был впечатляющим. Из США, Австралии, Франции, Аргентины, Палестины, Югославии, других стран были получены сообщения о массовых собраниях, посвященных его памяти. В Нью-Йорке Американский комитет еврейских писателей, художников и ученых 14 февраля организовал в Манхэттене массовый митинг в честь погибшего артиста, на котором присутствовало более 2 тыс. человек. Со всего мира в Москву стекались телеграммы с выражением сочувствия и соболезнования, подписанные в том числе А.Эйнштейном и М. Шагалом*61.
ПРОВОКАЦИОННАЯ РОЛЬ МГБ * Диссонансом в этом общем хоре прозвучал только голос еврейского писателя М. Борейшо, который 17 января опубликовал в нью-йоркской еврейской газете «Дер тог» статью, в которой напомнил о том, что в 1943 году Михоэлс прибыл в США «с определенным заданием от своего правительства» и, «исполняя некую политическую игру», повторял тогда на митингах «вызубренные ранее слова». В партийных верхах в это время решался вопрос о преемнике Михоэлса, причем в аппарате ЦК ВКП(б) обсуждались не просто кандидатуры нового председателя ЕАК, а проект радикальной кадровой чистки комитета. В марте—апреле 1948 года руководство ОВГГЦК обратилось к секретарям ЦК Суслову и Кузнецову, прося их «с целью оздоровления обстановки в Еврейском антифашистском комитете и превращения его в работоспособный орган по сплочению демократических еврейских сил за рубежом» вывести из его президиума И.С. Фефера, А.Н. Фрумкина, С.З. Галкина, Л.С. Штерн, СЛ. Брег-мана, Д.Р. Бергельсона, Г.М. Жица, И.С. Юзефовича, Л.М. Квитко и др. Новый состав президиума предлагалось сформировать на основе преемственности (сохраняя в нем таких прежних членов, как Я.Г. Крейзер, М.И. Губельман, Б.А. Шимелиович, В.Л. Зускин, П.Д. Маркиш, Л.Р. Гонор, Л.А. Шейнин и Г.М. Хейфец) и за счет «кадрового освежения» (путем ввода туда поэта С.Я. Маршака, архитектора Б.М. Иофана, генерала Д.А. Драгунского, композиторов М.И. Блантера и И.О. Дунаевского, скрипача Д.Ф. Ойстраха, писателя Б.Л. Горбатова, балерины М.М. Плисецкой и др.). На пост председателя ЕАК выдвигались кандидатуры Збарского, Крейзера, Маршака и Иофана. Со своей стороны, члены президиума ЕАК Шимелиович, Брегман и Шейнин, явившись в ЦК, предложили назначить главой ЕАК старого большевика Б.М. Волина".
Однако дальше намерений дело не пошло, так как Сталин, а значит, и МГБ СССР совершенно по-иному смотрели на будущее ЕАК и их не мог устроить этот по сути паллиативный проект. Тем более, что министр Абакумов и его ближайшее окружение, окрыленные похвалой Сталина (а также посыпавшимися, как из рога изобилия, орденами, премиями, повышениями в званиях и должностях) за успешную операцию по физическому устранению Михоэлса, вошли, что называется, во вкус и сразу же стали инспирировать еще более масштабную провокацию: дело об американо-сионистском центре в СССР, сформировавшемся якобы под прикрытием Еврейского антифашистского комитета. На Лубянке была запущена машина поиска, сбора и фабрикации дискредитировавших ЕАК материалов, формально необходимых для запрета деятельности комитета и получения от Сталина санкции на арест его руководства. Заместитель начальника следственной части МГБ по особо важным делам М.Т. Лихачев стал допрашивать З.Г. Гринберга, арестованного по делу Аллилуевых, уже исключительно исходя из этих соображений. 1 марта от него были получены показания о том, что «после возвращения Михоэлса и Фефера из Америки в 1943 году ЕАК находился под влиянием американцев» и что «проводимая ими под прикрытием антифашистского комитета вражеская работа против Советского правительства направляется именно американцами». Но мастера политической мистификации на Лубянке не довольствовались этим. Поскольку после тайной расправы над Михоэлсом «сионистом № 1» в глазах руководителей МГБ стал Лозовский, то 19 апреля они заставили Гринберга подписать протокол, в котором впервые речь зашла о «преступной деятельности» бывшего руководителя СИБ. Исходя из народной мудрости про то, что всяко лыко в строку, параллельно на него велся и поиск архивного компромата. В результате в протоколе допроса давно расстрелянного А.И. Рыкова от 29 июня 1937 г. были обнаружены показания о том, что Лозовский принадлежит к «прослойке партийных деятелей, которые недовольны суровостью дисциплины пролетарской диктатуры и жаждут свободы личности». Кроме того, в конце 1947 — начале 1948 года были произведены аресты лиц, близко знавших Лозовского по работе в СИБ: руководителя отдела печати Е.И. Долицкого, редактора-переводчика Я.Я. Гуральского, заведующего отделом фотоинформации Г.З. Соркина, бывшего английского подданного Г.В. Ханны и др. Одного из них, Соркина, с 24 января по 22 февраля 1948 г. почти ежедневно подвергали в Лефортовской тюрьме зверским пыткам, истязая резиновыми палками и требуя от него показаний о шпионской деятельности Лозовского и руководителей ЕАК, которые будто бы «продались американцам и сионистам». Заодно ему инкриминировали передачу «секретных» фотоматериалов о технологии производства антиракового препарата «КР», строительстве плотины на озере Севан в Армении и Кав
казского металлургического комбината американскому журналисту Р. Магидову, которого, обвинив в шпионаже, тогда же выслали за пределы СССР. После того как из Соркина выпотрошили все, что было можно, его приговорили к 25 годам лагерей. Такой же срок получил от Особого совещания 14 сентября 1949 г. и Ханна, а Долицкому и Гуральскому повезло больше: им дали по десять лет лагерей каждому63.
26 марта 1948 г. Абакумов представил в Совет министров СССР (Сталину и Молотову) и ЦК ВКП(б) (Жданову и Кузнецову) пространную записку (подготовленную, кстати, вышеупомянутым участником операции по ликвидации Михоэлса Шубняковым), в которой Лозовский характеризовался как покровитель еврейских националистов и были изложены итоги как бы первого этапа розыскных действий, имевших целью сформулировать и обосновать предварительное обвинение против ЕАК. О серьезности и тяжести этих обвинений достаточно красноречиво свидетельствуют следующие выдержки из этого документа: «Министерством государственной безопасности СССР в результате проводимых чекистских мероприятий устанавливается, что руководители Еврейского антифашистского комитета, являясь активными националистами и ориентируясь на американцев, по существу проводят антисоветскую националистическую работу. Особенно заметно проамериканское влияние в работе Еврейского антифашистского комитета стало сказываться после поездки руководителей комитета Михоэлса и Фефера в Соединенные Штаты Америки, где они установили контакт с видными еврейскими деятелями, часть из которых связана с американской разведкой. Бывший председатель президиума комитета Михоэлс СМ., известный еще задолго до войны как активный националист, был своего рода знаменем националистически настроенных еврейских кругов. ... Михоэлс и его единомышленники, как выявлено их агентурной разработкой и следствием по делам еврейских националистов, использовали Еврейский антифашистский комитет как прикрытие для проведения антисоветской работы.... По агентурным данным, члены Еврейского антифашистского комитета Фефер, Квитко, Бергельсон, Маркиш и другие связаны с еврейскими националистами Украины и Белоруссии... МГБ УССР в Киеве разрабатывается еврейская националистическая группа, возглавляемая членом президиума Еврейского антифашистского комитета Гофштейном Д.Н.... В Белоруссии органами МГБ выявлена и разрабатывается еврейская националистическая группа, возглавляемая членом Союза советских писателей Белоруссии Платнером И.М. ... Агентурными наблюдениями выявлено, что участники националистических групп на Украине и в Белоруссии через Еврейский антифашистский комитет установили связь с еврейскими националистическими деятелями, приезжавшими в Советский Союз из-за границы. ... Среди арестованных в последнее время еврейских националистов МГБ СССР разоблачен ряд американских и английских шпионов, которые, будучи враждебно настроены против советского строя, вели подрывную работу»64. Доклад Абакумова носил информационный характер и не содержал каких-либо конкретных предложений в отношении ЕАК. Руко
водство советской политической полиции, таким образом, сочло за благо для себя дожидаться «соответствующих» указаний сверху, нисколько не сомневаясь в том, что таковые вскоре последуют, и потому день ото дня наращивало тайную слежку и сбор компромата против «сионистского подполья» в СССР. В то же время, стремясь как можно быстрее добиться наибольшей свободы действий для себя, руководство МГБ СССР, используя министра госбезопасности Белоруссии Цанаву, инспирировало представление в Кремль еще одного материала о «происках еврейских националистов». Это была записка, направленная 13 апреля Сталину и Молотову первым секретарем компартии этой республики Н.И. Гусаровым, который бил тревогу по поводу попыток американских разведслужб и международных сионистских организаций привнести эмиграционные настроения в среду белорусских евреев посредством вовлечения их в широкую переписку, другие формы общения (посылки, информационный обмен и т.д.) с сородичами за рубежом, создания еврейских нелегальных националистических организаций и религиозных общин65.
В том виде, в каком деятельность ЕАК была представлена МГБ Сталину, последний не мог не усмотреть дерзкий вызов себе лично и созданной им системе. Ведь с самого начала комитет создавался как сугубо пропагандистская организация, специализирующаяся на информационной обработке Запада и выкачивании оттуда финансовых средств. И за такого рода деятельность руководителям ЕАК позволялось многое: иметь приличное жалованье, возможность печататься и получать гонорары за рубежом, принимать и распределять подарки и посылки из-за границы и, наконец, выезжать туда. Наряду с комфортабельными квартирами, дачами, наградами, депутатством и прочими номенклатурными благами все это полагалось за одно только послушание и неукоснительное соблюдение установленных системой правил игры. Однако Михоэлс и его единомышленники вольно или невольно перешли грань дозволенного. Их уже не устраивало фальшивое положение пропагандистов мудрой национальной политики Сталина, им хотелось на деле выражать волю, чаяния и национальные интересы своего народа. Тем самым они покушались на монополию сталинской аппаратной власти, что было вопиющей дерзостью и не могло остаться безнаказанным. Кроме того, МГБ обрисовало дело так, будто бы ЕАК стремился занять позицию легитимного представителя советских евреев и на международной арене, что воспринималось особенно болезненно сталинской системой с присущей ей ксенофобией. Однако в ответ на давление МГБ, которое как бы уже вынесло активу ЕАК предварительный смертный приговор, «инстанция» не торопилась с решительными выводами. И на то были свои причины, самая существенная из которых заключалась в том, что судьба ЕАК оказалась на весах мировой политики.
РАЗВЯЗКА ЕВРЕЙСКОЙ ПРОБЛЕМЫ В ПАЛЕСТИНЕ И ЕЕ КУЛЬМИНАЦИЯ В СССР
* В 1928 году Сталин утверждал, что в «лагере капиталистов основным противоречием стало противоречие между капитализмом американским и капитализмом английским» (Сталин И.В. Соч. — Т. II. — С. 198). По окончании Второй мировой войны, когда процесс создания еврейского государства на Ближнем Востоке значительно активизировался, Сталин, хотя пока и не грезил об обретении СССР военно-политического форпоста в этом стратегическом регионе мира (поскольку тот не входил в советскую сферу влияния), тем не менее рассчитывал создать условия для достижения этой цели в будущем. Помимо этого, он вполне мог надеяться на то, что, представ перед мировой общественностью в образе друга мирового еврейства (а это, разумеется, исключало одновременную открытую расправу с собственными евреями), ему, свято чтящему завет Ленина об «обязательном (выделено в тексте. —Авт.), самым тщательном, заботливом, осторожном, умелом использовании... всякой, хотя бы малейшей трещины между врагами, всякой противоположности интересов между буржуазией разных стран» (ПСС. — Т. 41. — С. 54-55), удастся в пику пропагандистским декларациям Запада об англосаксонской солидарности превратить Палестину в яблоко раздора между США и Великобританией*. Благо по окончании Второй мировой войны возникли некоторые трения между этими государствами в процессе разрешения проблемы европейского еврейства. Уже 31 августа 1945 г. президент США Г. Трумэн обратился к премьер-министру Великобритании К. Эттли с предложением пропустить в подмандатную Палестину единовременно 100 тыс. евреев Европы из числа перемещенных лиц. Однако британское правительство, считавшее, что оно и так уже много сделало, приняв там в 1919-1945 годах 373 тыс. евреев, отклонило эту просьбу и не пошло на отмену ранее установленной ежегодной 18-тысячной въездной квоты. Спустя год Трумэн повторил свою просьбу и вновь получил отказ. Такая настойчивость главы американского государства объяснялась в значительной мере тем, что тот находился под сильным влиянием сионистов, заметно активизировавших свою общественно-политическую деятельность в этой стране, чему способствовали и переезд после войны штаб-квартиры ВСО из Лондона в Нью-Йорк, и наличие в США самой крупной в мире еврейской общины (5 млн. человек), и то обстоятельство, что около 20% американского среднего и крупного бизнеса находилось в руках представителей этой национальности, имевших довольно сильное лобби в правительственных и представительских структурах власти страны. Только в 1947 году американские евреи пожертвовали 170 млн. долларов на Палестину66.
Помимо влиятельных вашингтонских политиков на стороне сионистов стояли также крупные американские промышленники и финансисты, руководившие нефтяными компаниями, захватившими к тому времени значительную часть богатейших ресурсов углеводородного сырья на Ближнем Востоке и заинтересованных посредством создания дружественного еврейского государства в установлении американской военно-политической и экономической гегемонии в этом районе мира.
Опираясь, таким образом, на мощную поддержку заинтересованных американских кругов, сионисты сумели в первые послевоенные годы развернуть широкую нелегальную иммиграцию европейских ' евреев в Палестину и провести боевое оснащение сионистских вооруженных сил, прежде всего сформированной в 1920 году тайной боевой организации «Хагана» («Защита»). В результате вооруженный натиск еврейских националистов на британцев, традиционно опиравшихся на арабскую феодальную элиту, нарастал так стремительно, что уже 2 апреля 1947 г. Англия, поняв, что развитие событий в Палестине выходит из-под ее контроля, передала вопрос об этой подмандатной территории на рассмотрение ООН. * По утверждению российского журналиста З.С. Шейниса, речи Громыко по палестинскому вопросу готовились советником МИДа Б.Е. Штейном (67). Выступая 14 мая на сессии Генеральной Ассамблеи этой международной организации, постоянный советский представитель А.А. Громыко впервые от имени СССР признал право евреев на собственное независимое государство, очень эмоционально мотивировав это теми огромными жертвами, которые понес этот народ в годы войны. Первоначально и советская делегация, и ООН в целом склонялись к созданию двуединого арабо-еврейского государства. Однако уже через несколько месяцев стало очевидным, что враждебность между 650 тыс. евреев и 1337 тыс. арабов Палестины столь остра, что этот вариант нереален. Поэтому в качестве альтернативы в конце ноября была выдвинута идея сепаратной государственности для этих народов. Советский Союз, и ранее поддерживавший еврейских националистов в пику англичанам, стал активным приверженцем этого проекта. В качестве основного аргумента в пользу восстановления ' еврейской государственности Громыко вновь привел в стенах ООН тот довод, что такой способ решения палестинской проблемы как нельзя лучше способствует достижению исторической справедливости, ибо «в результате войны, навязанной гитлеровской Германией, евреи как народ потерпели больше, чем какой-либо другой народ»*. В итоге 29 ноября была принята резолюция ООН № 181, предусматривавшая отмену в скором будущем британского мандата на Палестину и раздел ее на два самостоятельных государства — араб*
ское и еврейское. Впоследствии министр иностранных дел Израиля М. Шарет* вынужден был признать:
«Если бы не их (СССР и его союзников. — Авт.) позиция тогда, то весьма сомнительно, чтобы мы получили поддержку со стороны США идеи создания еврейского государства...»6*. И в самом деле, если СССР решительно поддержал евреев Палестины, то политика США в ближневосточном регионе не была столь однозначной. Проголосовав за резолюцию от 29 ноября, официальный Вашингтон тем не менее на деле симпатизировал англичанам, а значит, и поддерживаемым ими арабам. Такая внешнеполитическая линия во многом объяснялась антиеврейскими настроениями, царившими тогда в американском государственном департаменте. Весьма консервативное руководство этого ведомства склонно было даже считать, что между Сталиным и «сионистским большевиком» Д. Бен-Гурионом (председатель исполкома ВСО и правления Еврейского агентства для Палестины — «Сохнута»), который в начале 20-х годов восторгался Лениным («великим человеком», обладавшим «острым умом»), заключено некое тайное соглашение и будущее еврейское государство явится чуть ли не советским троянским конем на Ближнем Востоке. Когда после одобрения ООН курса на создание отдельного еврейского государства в Палестине начались межобщинные кровавые столкновения, США вместе с Великобританией стали инициаторами введения в конце 1947 года международного эмбарго на поставки оружия на Ближний Восток. От этого запрета пострадали в основном евреи, лишившиеся оружия из США, в то время как арабы продолжали тайно снабжаться им англичанами. В американской администрации наиболее последовательными противниками идеи военной помощи палестинским евреям были министр обороны Д. Форрестол, директор ЦРУ Р. Хилленкойтер и государственный секретарь Д. Маршалл, которые в какой-то мере противопоставили себя просионистски ориентированному президенту Трумэну. Все это привносило определенную двойственность в ближневосточную политику США. * До марта 1949 года Шарет носил фамилию Шерток. Получилось так, что единственной страной, на официальную благосклонность которой могли полностью рассчитывать сионисты, оказался в ту пору Советский Союз. Не случайно'поэтому со второй половины декабря 1947 года они инициировали серию тайных встреч с советскими дипломатами в Нью-Йорке. В результате этих переговоров — сначала с временным поверенным в делах СССР в США С.К. Царапкиным, а потом с Громыко — зависимая от СССР Чехословакия прекратила налаженную ранее торговлю оружием с арабами и совместно с Югославией создала нелегальный канал поставки
трофейного немецкого вооружения евреям Палестины, со стороны
которых за переправку вооружения из Чехословакии на Ближний
Восток отвечал тайный эмиссар «Хаганы» И. Ариэль, ставший потом
первым послом Израиля в Праге. По заданию Бен-Гуриона он тайно
встретился в Париже с представителем чехословацкого правитель-
ства, в результате чего подписывается первый контракт на приоб-
ретение стрелкового оружия и патронов. Закупки осуществлялись
в том числе и за счет тех 50 млн. долларов помощи американских
евреев, которые были привезены из США Г. Меир в марте 1948 года:
Всего до мая Прага поставила сионистам 24 500 винтовок, более
5000 легких пулеметов, 200 средних пулеметов, 54 млн. патронов
и 25 трофейных «Мессершмиттов». Несмотря на английскую бло-
каду, тайная транспортировка оружия осуществлялась морем (суд-
ном «Нора») и даже дальней авиацией по воздуху. Обслуживанием
авиатехники занималась группа механиков из числа американских
сионистов. В этой операции в качестве пилота принял участие
Э. Вейцман, племянник первого президента Израиля X. Вейцмана, ко-
торый в молодости был активным членом экстремистской «Иргун
цваи леуми» («Национальная вооруженная организация», основана
в 1938 г.), но став в 1993 году президентом Израиля, превратился из;
«ястреба» в «голубя»69. ¦
Помогая вооруженной борьбе евреев на Ближнем Востоке, Советский Союз одновременно продолжал содействовать сионистам и в дипломатической сфере. Он, скажем, торпедировал в Совете Безопасности ООН шедшее вразрез с резолюцией от 29 ноября 1947 г. предложение американцев от 19 марта об установлении опеки ООН над Пале-; стиной. Вот что заявил тогда советский представитель С.К. Царапкин:; «Никто не может оспаривать высокий уровень культурного, социаль-}
ного, политического и экономического развития еврейского народа. Такой
народ опекать нельзя. Этот народ имеет все права на свое независимое^!
государство»70. ^ * Американцы признали временное правительство нового государства ; лишь де-факто, хотя Трумэн сделал это немедленно. Видимо, Белому дому 1 так и не удалось тогда взять верх над проанглийски настроенными высоко- ? поставленными чиновниками государственного департамента. Пик советско-сионистского сотрудничества пришелся на 14 мая I 1948 г., когда следом за заявлением Лондона о прекращении дейст-| вия мандата на Палестину и выводе оттуда своих войск в Тель-Авиве на заседании Еврейского национального совета было провозглашено создание Государства Израиль. В отличие от США* Совет-ский Союз признал тогда Израиль де-юре. Этот дружественный жест '.; Москвы, имевший место 18 мая, был жизненно важен для новорож- j денного государства, которое уже четвертый день как находилось в состоянии войны со своими соседями — странами Арабской лиги:
Египтом, Сирией, Ливаном, Трансиорданией, Ираком, Саудовской Аравией, Йеменом — и египетские «спитфайеры» уже вовсю бомбили Тель-Авив. Москва «при всем сочувствии к национально-освободительному движению арабских народов» не только официально осудила тогда эту агрессию, но и через восточноевропейских сателлитов форсировала поставки оружия и боеприпасов Израилю. Параллельно Сталин дал указание Комитету информации обеспечить с помощью тайных операций поддержку интересов СССР на Ближнем Востоке, где под прикрытием еврейского эмиграционного потока* из восточноевропейских стран развертывалась советская агентурная сеть71.
Поток оружия из Восточной Европы в Израиль был столь значителен, что Вашингтон даже выступил с нотой протеста, обвинив Чехословакию в нарушении условий еврейско-арабского перемирия, установленного Советом Безопасности ООН 11 июня. Однако коммунистический мир не отказался от военной помощи молодому государству в надежде привлечь его на свою сторону72. Приветствуя 17 августа вновь назначенного советского посланника, премьер-министр Израиля Бен-Гурион заявил, что израильская армия получила значительное количество оружия из Чехословакии и Югославии, в том числе артиллерию, которой у нее прежде не было совсем. Даже писатель А. Кёстлер, выпустивший в 1940 году антисоветский роман «Слепящая тьма», вынужден был признать, что «эти транспорты вызвали среди евреев чувство благодарности к Советскому Союзу, а бевинская** политика пошатнула веру в западные демократии»75. Одновременно в советских дипломатических кругах изучался вопрос о путях примирения Израиля с арабским миром. Интересно, что постоянный представитель Украины в Совете Безопасности ООН Д.З. Мануильский предлагал осенью 1948 года даже переселить палестинских арабов-беженцев (свыше 500 тыс. человек) в советскую Среднюю Азию и создать там арабскую союзную республику или автономную область74. * Летом 1948 года только иммигрантов призывного возраста прибывало в Израиль из стран Восточной Европы около 10 тыс. в месяц. В то же время США и Великобритания чинили препятствия выезду евреев в Израиль из своих зон оккупации в Европе, стремясь таким образом затушить еврейско-арабский вооруженный конфликт. ** Бевин, Эрнест — министр иностранных дел Великобритании в 1945-1951 годах, проводивший жесткий антиеврейский внешнеполитический курс на Ближнем Востоке. Однако вскоре Сталину пришлось убедиться в том, что его политика поддержки Израиля как бы провоцирует рост национального самосознания советских евреев, вдруг почувствовавших ответственность за свободу и независимость далекой прародины. Сотням евреев,
писавшим, звонившим и просто приходившим в те дни в ЕАК на Кропоткинскую улицу, казалось явно недостаточным то, что руководители этой организации отреагировали на образование Израиля лишь отправкой приветственной телеграммы X. Вейцману. Они требовали от комитета не только словом, но и делом продемонстрировать солидарность с далеким и маленьким государством, ставшим символом национального возрождения.
Магии ближневосточного чуда оказалась подвластна и вроде бы бесповоротно ассимилировавшаяся среда советского привилегированного еврейства с его коммунистическо-интернационалистской ментальностью. Жена маршала К.Е. Ворошилова Екатерина Давидовна (Голда Горбман), фанатичная большевичка, еще в юности отлученная от синагоги, в дни создания Израиля изумила своих родственников фразой: «Вот теперь и у нас есть родина»75. Среди обращавшихся в ЕАК — рабочих, служащих, студентов, творческой интеллигенции и даже заключенных — было много таких, кто предлагал организовать сбор средств на закупку вооружения для израильской армии. Сотрудник Ленинградского института усовершенствования врачей им. СМ. Кирова И.Б. Клионский готов был выслать в редакцию «Правды» 1000 рублей на постройку «для сражающейся армии Палестины» авиаэскадрильи «Иосиф Висса* рионович Сталин». Другие сами хотели поехать добровольцами, сражаться бок о бок со своими еврейскими братьями. В те дни в ЕАК , побывали дважды Герой Советского Союза, полковник бронетан-= f ковых войск Д.А. Драгунский и инженер И.Г. Рогаческий, которые; предлагали сформировать для отправки на Ближний Восток специальную еврейскую дивизию*. Третьи, например жители города Жмеринка Винницкой области, ходатайствовали об эмиграции в Израиль целой общиной (более 500 человек). В еврейской среде циркулиро-вали упорные слухи о том, что после официального признания СССР Израиля все советские евреи должны автоматически получить право; туда эмигрировать. При этом ссылались на Ленина, который отпу-,, стал финнов и поляков на их исторические родины, когда после | Октябрьской революции те стали независимыми. По доносу Фефера Рогаческого потом арестовали. Помимо агитации в поддержку Израиля ему инкриминировали неоднократные «националистические» обращения к Сталину, в частности в 1946 году по поводу создания еврейской республики в Крыму и открытия еврейских школ. Были и такие горячие головы, которые вместо, как им казалось,' нерешительного и обюрокраченного ЕАК требовали создать активно действующий Еврейский комитет помощи за независимость Израиля. Некто Ю.Б. Шмерлер из Новосибирска в те дни настойчиво осаждал ЕАК решительными по духу посланиями. В одном из них он писал:
«На прошлой неделе я направил Вам заявление с просьбой помочь мне получить разрешение на выезд в армию Государства Израиль, сражающегося за свою независимость. Ответа я не получил. Сейчас, когда борьба идет не на жизнь, а на смерть, когда война становится все более ожесточенной, когда льется кровь наших братьев и сестер, когда арабские фашистские банды при поддержке англо-американского империализма хотят задушить, потопить в крови героический еврейский народ, мы, советские евреи, не можем молчать и сидеть в ожидании. Мы должны активно помочь беззаветным героям добиться победы, а активно участвовать — это бороться, сражаться плечом к плечу с нашими братьями. Это наш священный долг. Когда идет священная отечественная война, нельзя ждать, нужно воевать. Поэтому прошу вторично помочь мне или указать, куда обратиться по этому вопросу»'6.
Эти призывы остались без ответа. В ЕАК все они наряду с устными обращениями тщательно регистрировались, а затем вместе с адресами и телефонами заявителей передавались властям. Впоследствии эти материалы помогли госбезопасности в проведении арестов так называемых еврейских националистов и использовались как доказательства их вины. Но это будет потом, а пока советские евреи пребывали в эйфории от создания Государства Израиль. Своего пика эти настроения достигли в первые недели осени 1948 года, что было связано с прибытием 3 сентября в Москву первого дипломатического представителя Израиля в лице Голды Мейерсон (с 1956 г. — Г. Меир). Родилась она в 1898 году в Киеве. Спустя пять лет ее отец, Моше Мабович, отправился в «золотую страну» — Америку с надеждой разбогатеть. На заработанные им деньги его семья, остававшаяся в России, смогла в 1906 году выехать в США. Там через несколько лет юная Голда включилась в сионистское движение, что предопределило ее переезд в 1921 году в Палестину. В 30-е годы она занимала руководящие посты в еврейских профсоюзах, а после войны, будучи одним из лидеров социал-демократической партии МАПАЙ, возглавила политический департамент исполкома Еврейского агентства для Палестины. Интересно, что когда в июне 1948-го стало известно о решении Тель-Авива направить Меир в Москву, заместитель министра иностранных дел СССР А.Я. Вышинский обратился к Абакумову с цросьбой выяснить, «не имеется ли каких-либо препятствий к допуску ее в СССР в качестве посланника Израиля». Тогда Лубянка дала указание украинским чекистам выявить по синагогальным книгам и другим архивным документам все факты, связанные с жизнью в Российской империи семьи и родственников будущего израильского посланника. Однако поиски в киевских архивах данных о «Мейерсон Голде Мой-шевне» закончились безрезультатно. Свой вклад в сбор материалов для персонального досье на членов первой израильской дипломатической миссии в Москве внесла и советская внешняя разведка в лице Комитета информации. 8 сентября
1948 г. по сведениям, полученным от первого советского резидента в Тель-Авиве В.И. Вертипороха*, первый заместитель председателя этого комитета П.В. Федотов представил Абакумову аналитические характеристики на Меир («убежденная сионистка с большим стажем практической работы, не знает русского языка»), советника миссии Намира (Немировского) Мордехая Ицхаковича («бывший руководитель правых сионистов-социалистов в Одессе. В Советском Союзе подвергался репрессиям, настроен антисоветски... Мейерсон и Намир имеют персональное задание от руководства партии МАПАЙ наладить контакт с евреями в Советском Союзе и найти путь для включения их в активную общесионистскую деятельность»), военного атташе Ратнера Иоханна («...уроженец Одессы, профессор архитектуры, бывший солдат Третьего Самарского гренадерского полка Московской дивизии в царской армии. В Палестине находится 29 лет, из них 20 лет служит в еврейской военизированной организации «Хагана»... Имеет звание полковника генерального штаба. Назначение Ратнера в Москву связано якобы с необходимостью максимально точно и квалифицированно обрисовать истинное военно-стратегическое положение Израиля непосредственно перед советским правительством. Характеризуется положительно») и других израильских дипломатических представителей в Москве.
В качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра Государства Израиль Г. Меир 7 сентября была принята Молотовым,' а спустя три дня вручила верительные грамоты в Кремле заместителю председателя президиума Верховного Совета СССР И.А. Власову. I Однако, будучи профессиональным политическим пропагандистом,, она придавала неформальному общению с советским еврейством куда большее значение, чем этим и другим протокольным мероприятиям. Уже 11 сентября, то есть в первую субботу своего пребывания б со- * ветской столице, Меир посетила хоральную синагогу, где от нее в торжественной обстановке были приняты привезенный из Израиля .* свиток Торы и благодарственное пожертвование за теплый прием в сумме 3500 рублей. Как докладывал потом Молотову председатель.' Совета по делам религиозных культов И.В. Полянский, далее события развивались следующим образом: * В годы Второй мировой войны Вертипорох возглавлял советскую рези- * дентуру в Иране, отвечал за обеспечение безопасности на встрече «большой 5 тройки» в Тегеране. Из Израиля был отозван в 1953 году. «...По просьбе советника посольства г-на Намира мужчины — члены \ посольства были приглашены к чтению Торы, а посол г-жа Мейерсон, нахо- * лившаяся, как этого требует религиозная традиция, во время чтения молитвы $ на «женской половине» (на хорах), по окончании ее сошла в главный зал,'; подошла к раввину, церемонно поклонилась ему, произнесла на древне-i, еврейском языке приветствие и заплакала»77.
В московской синагоге Меир потом была неоднократно, и каждый ее визит туда сопровождался значительным наплывом ликующего еврейства. Массовым столпотворением был отмечен и приезд израильского посланника 16 сентября в Московский еврейский театр. Эти наглядные выплески еврейского национализма, разумеется, обратили на себя внимание Сталина, который мириться с подобной самодеятельностью, конечно, не собирался и потому, видимо, уже тогда стал задумываться об ответных радикальных мерах*.
Первым признаком надвигавшейся антиеврейской грозы стал арест в Киеве 16 сентября поэта и члена президиума ЕАК Д.Н. Гофштейна, который незадолго до этого направил Меир телеграмму о том, что мучило его начиная с 20-х годов — о необходимости возрождения иврита в СССР. Однако в Москве пока никого не трогали. Сталин, видимо, еще колебался, стоя перед выбором между силовыми методами, за которые ратовало МГБ, и бескровным сценарием административного решения еврейской проблемы, который предлагали чиновники со Старой площади. ЭРЕНБУРГ И ЕГО ВЫБОР * О том, как отдельные, часто случайные, события порой толкали Сталина на принятие самых кардинальных мер в решении национальных проблем наглядно дают представление события, развернувшиеся в сентябре 1948 года вокруг пожара на теплоходе «Победа», перевозившего по Черному морю из Одессы в Батуми армянских репатриантов, прибывших из США. 13 сентября по настоянию Сталина, убежденного в том, что за всем этим стоят «американские разведчики, которые произвели диверсию...», было принято постановление политбюро следующего содержания: «1). Обязать МГБ взять под учет и надзор всех переселенцев-армян, приехавших в Армению из Америки на теплоходе «Победа». 2). Обязать МГБ немедленно направить в Армению специальную группу ответственных чекистов для организации учета упомянутых выше армян... поручить этой группе немедленно арестовывать подозрительных лиц и во всяком случае никого из переселенцев не допускать в Баку, чтобы они не могли поджечь нефтепромыслы. 3). МГБ направить в Баку специального уполномоченного, чтобы вместе с местными чекистами вылавливать англо-американских диверсантов на нефтяных промыслах... 4). Безусловно и немедленно воспретить прием армянских переселенцев в Армению, откуда бы переселенцы ни направлялись» (78). В попытке справиться со стихийными проявлениями растущего еврейского самосознания сторонники умеренной линии в советском руководстве сделали ставку на Эренбурга, который, будучи, по словам поэта Д.С. Самойлова, «крайним западным флангом сталинизма»79,
пользовался не только благорасположением вождя (в апреле 1948-го получил Сталинскую премию первой степени за роман «Буря»), но авторитетом и доверием как в международных и отечественных интеллектуальных кругах, так и у простых людей.
Последние часто обращались к нему за советом и помощью. В мае 1948 года домой к Эренбургу пришла группа еврейской молодежи, просившая его выступить в печати с призывом к советским евреям принять участие в борьбе за независимость Израиля. От такого предложения писатель, разумеется, сразу же отказался, а одному из молодых людей, студенту факультета восточных языков МГУ Л.Ф. Выдрину* посоветовал не обращаться больше с подобными просьбами к другим писателям и общественным деятелям, которые, по его словам, все равно на них не откликнутся. Напоследок он по-свойски предостерег молодого человека в том роде, что не надо ходить и заниматься такой опасной самодеятельностью, иначе все может очень плохо закончиться. О степени популярности Эренбурга среди советского еврейства свидетельствовал хотя бы тот факт, что тогда в сотнях списков ходили по рукам приписываемые ему неумело скроенные, наивные стихи, в которых звучала вечная тема еврейского национального самопо-. знания. По форме они представляли собой своеобразный поэтический диалог между Эренбургом и поэтессой М.И. Алигер, которая говорила словами из своей поэмы «Твоя победа», опубликованной^ в 1945 году в журнале «Знамя» (№ 9). В начале этого смоделирован-1 ного коллективным народным творчеством разговора о националь-1 ной судьбе евреев слово брала Алигер: * В годы войны Л.Ф. Выдрин, находясь на фронте, попал в плен к немцам. Чудом выжил в концлагере, из которого был освобожден англоамериканскими войсками. Хотел по совету вербовщиков-сионистов поехать : в Палестину, но, не решившись бросить стариков родителей, возвратился1'-! в СССР. Его отец, горный инженер Ф.И. Выдрин, был известным в своем кругу знатоком иврита и еврейской истории. Впоследствии тесно сотрудни- * чавшие с Л.Ф. Выдриным такие еврейские активисты, как сотрудник газеты «Moscow News» Ц.Я. Плоткин, преподаватель техникума Минпищепрома СССР М.Д. Баазов (сын раввина Давида Баазова, арестованного в 1938 Г.. и высланного потом в Сибирь) и ученый-геолог Г.И. Прейгерзон, были аре- ; стованы госбезопасностью за буржуазный национализм. В чужом жилище руки грея, Я не осмелюся спросить: — Кто мы такие? Мы — евреи. Как это смели мы забыть?! Я спрошу у Маркса и Эйнштейна, Что великой мудрости полны. Может, им открылась эта тайна: Нации пред вечностью войны?
Разве все, чем были мы богаты, Мы не отдали без лишних слов? Чем же перед миром виноваты Эренбург, Багрицкий и Свердлов?.. Отвечайте же во имя чести Племени, проклятого в веках, Мальчики, пропавшие без вести, Юноши, погибшие в боях.
Вековечный запах униженья, Причитанья матерей и жен, В смертных лагерях уничтоженья Наш народ расстрелян и сожжен. Танками раздавленные дети. Этикетка «юде», кличка «жид», -Нас уже почти что нет на свете, Нас уже ничто не оживит... Затем в разговор как бы вступал Эренбург*: На ваш вопрос ответить не сумею. Сказал бы я: нам беды суждены. Мы виноваты в том, что мы евреи, Мы виноваты в том, что мы умны. Мы виноваты в том, что наши дети Стремятся к знаниям и мудрости живой. И в том, что мы рассеяны по свету И не имеем родины одной. < И сотни тысяч жизней не жалея, Прошли и мы, достойные легенд, Чтоб после услыхать: «Кто, кто, евреи? Они в тылу сражались за Ташкент». Чтоб после мук и пыток Освенцима, Кто смертью был случайной позабыт, Кто растерял всех близких и любимых, Услышать мог: «Вас мало били, жид!»... * Приводимый вариант стихов был направлен Эренбургу из г. Сталино (Донецк) украинской студенткой Еленой Сотник, которая случайно обнаружила их у своей подруги-еврейки, обвиненной потом в национализме. Нас задавить хотели в грязных гетто, В печах спалить и крови утопить. Но верю я, что несмотря на это, Товарищ Алигер, мы будем жить. ... И сотни тысяч новых Маккавеев Мы возродим грядущему в пример. И я горжусь, горжусь и не жалею, Что я еврей, товарищ Алигер10.
Это были не просто стихи. За приведенными строчками без труда угадывались мучительные попытки маленького народа ответить на вопросы, порожденные войной и усилившимся антисемитизмом, стремление к самовыживанию и обретению новой национальной перспективы, причем явно вне рамок советского патриотизма и директивной ассимиляции, а на путях национально-исторического возрождения.
Наибольшую активность в этих поисках проявляла еврейская молодежь. Мало кто знает, что в сентябре 1948 года в Московском государственном университете возникла неформальная общественная группа, в которую вошли главным образом студенты-евреи старших курсов: М.А. Акивис, В.А. Эдельштейн, А.Х. Лившиц, Н.Я. Гиндина, Л.В. Гольдштейн, O.K. Будневич и другие. Лидером стал студент пятого курса механико-математического факультета Эдельштейн, член партии, инвалид советско-финляндской войны (отморозил пальцы левой стопы) и участник Великой Отечественной, на которую пошел вместе с народными ополченцами Краснопресненского района столицы. Он подготовил устав группы, ее гимн, предложил название («Тесное содружество»), эмблему и девиз. Собрания носили характер приятельских вечеринок и проходили поочередно у кого-нибудь на квартире, обычно в праздники и дни рождения. В ноябре на одной из таких встреч читалось и обсуждалось воспроизведенное выше стихотворение. Особого секрета из всего этого молодые люди не делали, беспечно полагая, что ничего противозаконного они не совершают. Однако университетское начальство, узнавшее об этих «подозрительных» посиделках в марте 1949 года, расценило их по-иному, изгнав очень скоро всех евреев, принимавших в них участие, сначала из партии и комсомола, а потом и из университета. Несогласный с таким решением Эдельштейн стал добиваться его отмены. В конце', концов он дошел до заместителя председателя КПК при ЦК ВКП(б>, М.Ф. Шкирятова, которого в ходе состоявшейся между ними беседы, стал наивно упрашивать положить конец антисемитизму, царившему в стенах университета. Но партийный бонза, происходивший иа крестьян Тульской губернии и имевший за плечами лишь начальное образование, сразу же прервал посетителя риторическим вопросом;, «Почему же все-таки русский не обижается, когда, допустим, украинец обзовет его кацапом, а еврей впадает в истерику, если его назовут жидом?» После столь циничной фразы надежды Эдельштейна на торжество справедливости и на то, что его восстановят в партии и позволят закончить университет, моментально улетучились. Так И произошло. Только в 1970 году ему все же удалось получить диплом о высшем образовании81. Такие достаточно ассимилированные евреи, как Эдельштейн и его товарищи, относились к Эренбургу с глубочайшим пиететом, продолжая верить ему (пока их не разуверили чиновники наподобие-'
Шкирятова), даже какое-то время после публикации в «Правде» 21 сентября 1948 г. его статьи «По поводу одного письма», ставшей как бы последним предупреждением сверху доморощенным романтикам сионизма. Статья была написана в форме ответа на письмо некоего Александра Р., студента-еврея из Мюнхена, который как бы жаловался Эренбургу на антисемитизм в Западной Германии и в качестве универсального решения еврейской проблемы предлагал эмиграцию в Израиль. На самом деле никакого Александра Р. в реальной жизни не существовало. С самого начала эта публикация была инициирована Сталиным, который с ее помощью вознамерился как бы подвести черту под семилетним периодом заигрывания СССР с мировым сионизмом. То, что это было именно так, видно из следующей записки, направленной ему Маленковым 18 сентября вместе с оттиском статьи:
«Перед отъездом (в отпуск. — Авт.) Вы дали указание подготовить статью об Израиле. Дело несколько задержалось из-за отсутствия в Москве Эренбурга. На днях Эренбург прибыл. Мы с Кагановичем, Поспеловым и Ильичевым имели с ним разговор. Эренбург согласился написать статью...». Поскольку после просмотра оттиска на нем появилась сделанная рукой Поскребышева помета: «Товарищ Сталин согласен»82, можно заключить, что с еще одним заданием Кремля Эренбург тогда справился успешно. Итак, благодаря нехитрой, и в общем-то обычной в журналистике мистификации Эренбург получил возможность, используя свою широкую эрудицию и талант блестящего полемиста, выполнить ту двуединую задачу, ради которой, собственно, он и был ангажирован сталинской пропагандой: поддержать советский внешнеполитический курс в отношении Израиля и развенчать в то же время в глазах советского еврейства сионизм как идею всемирного братства евреев. Причем, чтобы исполнить кремлевский заказ, писателю не нужно было, что называется, наступать на горло собственной песне. Имея психологию космополита и убеждения антисиониста, он придерживался того мнения, что евреи подобны соли земли, которая в малых количествах (евреи в рассеянии) придает пище вкус, а при чрезмерной концентрации (создание еврейского государства) — способна отравить почву и сделать ее бесплодной83. Лейтмотивом статьи послужил тот тезис, что солидарность евреев, их стремление к единению отнюдь не базируются на неких неопределенных и существующих лишь в воображении сионистов общенациональных узах, а вызваны реальной жизненной необходимостью коллективной защиты от общего для всех евреев зла — антисемитизма. Поясняя эту мысль, Эренбург отмечал: «Если бы завтра нашелся какой-нибудь бесноватый, который объявил бы, что все рыжие люди или все курносые подлежат гонению и должны
быть уничтожены, мы увидели бы естественную солидарность всех рыжих или всех курносых. Неслыханные зверства немецких фашистов, провозглашенное ими и во многих странах осуществленное поголовное истребление еврейского населения, расовая пропаганда, оскорбления сначала, печи Май-данека потом — все это родило среди евреев различных стран ощущение глубокой связи. Это солидарность оскорбленных и возмущенных»84.
Но за этими правильными в общем-то словами следовал лукавый и по сути фальшивый вывод о том, что поскольку в СССР ленинско-сталинская национальная политика давно покончила с антисемитизмом (на самом деле Эренбург еще во время войны имел возможность убедиться в обратном), значит, советским евреям нечего беспокоиться: проклятый еврейский вопрос для них просто не существует, и потому «они смотрят не на Ближний Восток, они смотрят в будущее»85. Натужно-оптимистический пафос статьи Эренбурга, написанной им, возможно, с благой целью избежать обоюдного экстремизма на политической оси «евреи — большевистская власть», не загасил, а еще больше накалил бушевавшие страсти. Евреи, плененные магией национализма, не услышали прозвучавший призыв к благоразумию и покорности, но зато почувствовали в подтексте статьи своего рода идеологический коллаборационизм с ассимиляторским режимом. В «Правду», а также в газету «Эйникайт», перепечатавшую статью , и поддержавшую ее тезисы86, пошел вал критических писем. «Кто дал право Эренбургу говорить от имени евреев? — спрашивал, один из читателей еврейской газеты и продолжал: — Как известно, Эренбург никогда не интересовался общественной жизнью евреев. Интересно, видел ли он вообще евреев? Эренбург... из тех «парижских» советских патриотов, которые, если бы их Гитлер не вытолкнул оттуда, не вспомнил, что мать его Ханна...* Возможно, что у Эренбурга общего с евреями столько, сколько; имеют курносые с курносыми или рыжие с рыжими, когда они чувствуют, что их преследуют... Эренбург сравнивает Израиль с пароходом, на котором * едут евреи, спасшиеся от Майданека. Если бы француз так говорил о Фран-1 ции, то французский народ разорвал бы его на куски. К сожалению, евреи ? этого себе разрешить не могут, они только питают злобу к нему и ненависть. Пусть Эренбург знает, что проклятие народа его настигнет и он не смоет его никогда». Другой читатель выразился также без обиняков: * * В августе 1941 года Эренбург, выступая на антифашистском еврейском радиомитинге, заявил: «Я вырос в русском городе. Мой родной язык — русский. Я — русский писатель. Сейчас я, как все русские, защищаю мою родину. Но наци напомнили мне и другое: мою мать звали Ханной. Я — еврей. Я говорю это с гордостью» (87). «По Эренбургу... евреи должны ассимилироваться... Если Михоэлс прочитал бы на страницах «Эйникайт» статью Эренбурга, он бы содрогнулся * в своей могиле от злобы и горя... Еврейский народ не желает слушать советы Эренбурга».
Приходили и стихотворные послания:
Чему поверить? Где же Ваши мысли? В строках из «Правды» или в ответе Алигер? Где лжете Вы, еврейский Квислинг? Где правду пишете — тогда или теперь? ... Чего вы ищете? Почета? Денег? Славы? Неужто мало Вам презренного добра? Иль, может быть, попутал Вас лукавый И вы решили заменить нам Бар-Кохба*? Святая простота! Да Вам ли быть героем? В вождях не может быть пластун и вечный раб. Не Вам, писателю без родины, изгою, Вести народ еврейский на врага...118 И хотя в этом потоке осуждения и раздражения звучали и более умеренные нотки, однакб и в них присутствовал укор Эренбургу**. Это было полное фиаско человека, попытавшегося ответить на национальный вызов сугубо прагматически, в духе изощренного оппортунизма и той расхожей формулы, согласно которой политика — это не более чем искусство возможного. * Бар-Кохба (арам. — Сын звезды) — объявивший себя мессией вождь антиримского восстания в Иудее в 132-135 годах. ** Один аноним написал Эренбургу: «...Трудно что-нибудь возразить по существу Вашего ответа. Конечно, не Палестиной, не Израилем надо его (еврейский вопрос. — Авт.) разрешать, а, безусловно, только советским строем. Почему же мы, евреи, в стране Советов стали фактически подвергаться существенным ограничениям (пусть неофициальным) в смысле получения работы, образования (не среднего) и т. д. ?..» (89). Моральное поражение писателя и стоявшей за ним умеренной советской номенклатуры стало особенно очевидным 4 октября 1948 г. В тот день в московской хоральной синагоге началось празднование еврейского Нового года (Рош ха-Шана). По такому знаменательному случаю туда прибыли израильские дипломаты во главе с Меир. Это посещение неожиданно вылилось во внушительную демонстрацию еврейского национального единства. Израильского посланника встречали как новоявленного мессию, некоторые люди в экстазе даже целовали край одежды Меир. По «приблизительному подсчету» чиновника из Совета по делам религиозных культов, в этом богослужении, по сути ставшим празднованием возрождения еврейской государственности, участвовало до 10 тыс. человек, многие из которых не вместились в помещении синагоги. Нечто подобное имело место и 13 октября, когда Меир посетила синагогу по случаю праздника Судного дня (Йом Киппур). В тот день главный раввин СМ. Шли-фер так прочувствованно произнес молитву «На следующий год —
в Иерусалиме», что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся. Эта сакральная фраза, превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая, дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице «Метрополь». По дороге кто-то из этой толпы сказал шедшему рядом с Меир М. Намиру: «Это ответ московских евреев на статью Эренбурга».
Однако не всех евреев захлестнула волна восторженных эмоций. Близкая к аппаратным структурам ЦК интеллектуальная элита, и прежде всего хорошо информированная верхушка ЕАК, отлично представляла себе, какие в данной ситуации могут последовать кары. После демонстраций у синагоги Фефер сказал жене: «Этого нам ни-; когда не простят». А за месяц до закрытия ЕАК тот же Фефер вместе со своим заместителем Г.М. Хейфецем (бывшим разведчиком, направленным «органами» в ЕАК в 1947 году) тщетно пытались отойти от руководства этой общественной организацией, жалуясь на плохое самочувствие и ссылаясь на другие причины90. Совсем по-другому интерпретировались эти события Г. Меир.
Предприняв в начале января 1949 года поездку в Тель-Авив, она,
остановившись проездом в Риме, дала для узкого круга работников
«Джойнта» и местных еврейских организаций пресс-конференцию. На,
ней Меир заявила, что ее визит в синагогу перешел в большую сио-«
нистскую демонстрацию советских евреев, которые очень привязаны
к Израилю, гордятся тем, что их страна первой признала Израиль.
«Это замечательные евреи — возможно, наилучшие!», — восклицала
она, демонстрируя журналистам фотографии, снятые возле синагоги. |
Затем ею было прочитано письмо от одного москвича, написанное,
по-еврейски. Присутствовавший на пресс-конференции агент совете-!
ких спецслужб направил потом об услышанном отчет в МГБ СССР, |
зафиксировав в нем также сетования израильского дипломата на то,,,
что миссию в Москве евреи посещают очень редко, что в СССР нет!1
еврейских школ и что сионисты там находятся в тюрьмах. Им былок
подмечено и то, что «...Мейерсон не упомянула о роли Советского.
Союза в палестинском вопросе и даже не высказала ни одного учти-*
вого слова по отношению к СССР, что обычно характерно для дипломJ
матов». Кроме того, в этом секретном отчете сообщалось со ссылкой',
на «заслуживающий доверия» источник в МАПАЙ, что «Мейерсон
в узком кругу своих друзей выражала глубокое недовольство своим г
назначением в качестве посланника в Москве... она якобы заявила о |
том, что в Москве она абсолютно изолирована и принадлежит к тем |
дипломатам, за движением которых следят».» Наглядным свидетельством того, что глава израильской миссии § в СССР пришлась не ко двору в советской столице, стал инцидент, отнюдь не случайно спровоцированный Эренбургом на одном из
дипломатических раутов. Произошел он в ноябре 1948 года на приеме в посольстве Чехословакии. К присутствовавшей на нем Меир подошел английский журналист Р. Паркер и спросил, не хотела бы она познакомиться с находившимся там же Эренбургом. Получив утвердительный ответ, журналист растворился в толпе, чтобы через некоторое время возвратиться со знаменитым советским писателем. Как писала потом Г. Меир, Эренбург «был совершенно пьян... и... держался агрессивно». Поприветствовав ее и выяснив, что та не владеет русским, он грубо и нарочито громко заявил, что ненавидит евреев, родившихся в России, которые говорят только по-английски. Думается, что на самом деле Эренбург был не столько пьян, сколько намеренно разыграл скандальную сцену, руководствуясь тем трезвым расчетом, что о произошедшем во всех деталях будет доложено наверх, благо при сем присутствовал Паркер, которого в среде аккредитованных в Москве западных журналистов подозревали в тайном сотрудничестве с советскими спецслужбами. За такую версию говорит и то, что, появившись вскоре в албанском посольстве, Эренбург, так же играя на публику, сначала во всеуслышание прочитал нотацию кинорежиссеру М.С. Донскому, заикнувшемуся о возможности ограниченной эмиграции советских евреев в Израиль, а затем «по-дружески» предупредил находившегося там же представителя посольства Израиля М. Намира о нежелательных для его государства последствиях, если оно не пожелает «оставить евреев СССР в покое и не откажется от попыток соблазнить их сионизмом и эмиграцией». После этого разговора израильский дипломат в своем донесении в Тель-Авив предположил, что «беспомощные колебания» Эренбурга между чувством, что его долг поддержать Израиль, и страхом, что сионистские идеи завоюют сердца советских евреев, отражают в какой-то мере настроения советских властей.
Такая активная демонстрация собственной благонадежности тем не менее не помешала писателю обратиться 21 ноября 1948 г. к главному редактору «Правды» П.Н. Поспелову с просьбой опубликовать материалы об антисемитской выходке заведующего отделом коммунистического воспитания «Литературной газеты» B.C. Василевского, который незадолго до этого в ресторане, находясь в подпитии, обозвал одного из посетителей «жидовской мордой». Но дело замяли, и инцидент закончился тем, что дебоширу в суде вынесли чисто символический приговор: один год тюремного заключения условно, а материал, который хотел опубликовать Эренбург, отправили в архив". Когда вскоре развернулась кампания борьбы с «безродным» космополитизмом, Эренбурга чуть было не подвергли гонениям. Друзья и знакомые опасались не только навещать его, но и прекратили звонить ему по телефону. В начале февраля 1949 года Агитпроп дал указание прекратить публикацию статей Эренбурга. В те дни Шепилов
направил Маленкову обзор откликов общественности «на разоблачение антипатриотической группы театральных критиков», в котором цитировалось одно из выступлений президента Академии художеств СССР A.M. Герасимова:
«Отдавая должное заслугам Ильи Эренбурга, его боевой публицистике в годы войны, не могу пройти мимо тех гнусностей, которые он позволил себе говорить о Репине, о русской живописи вообще. Где же были тогда наши критики? Раздался ли в ответ их крик негодования?». И далее уже от себя Шепилов добавил: «Тов. Герасимов указал на недопустимость той пропаганды творчества Пикассо, которую систематически ведет Эренбург». Дело дойдет до того, что в конце марта заместитель Шепилова Ф.М. Головенченко даже заявит публично, что Эренбург как враг народа и космополит № 1 уже разоблачен и арестован. Пытаясь удержаться на плаву и как бы хватаясь за последнюю:
соломинку, Эренбург написал тогда Сталину, прося внести ясность,
в его дальнейшую судьбу. Как и следовало ожидать, вождь не дал-
в обиду одного из талантливейших специалистов по идеологической
обработке Запада. Вскоре писателю позвонил Маленков и заверил/
в поддержке ЦК. Перегнувший же палку Головенченко* был удален]
из Агитпропа. Эренбургу вновь стали заказывать статьи, и, как по\
команде, угомонились его недоброжелатели. А в апреле 1949 года его!
послали на конгресс сторонников мира в Париж. Постановлением,?
политбюро Эренбург в июне 1950-го утверждается заместителем пред-|
седателя Советского комитета защиты мира и ему поручается «руко-
водство делом пропаганды движения сторонников мира и органи-
зация в печати пропагандистских выступлений по этим вопросам»,
А вскоре его избирают вице-президентом просоветского Всемирно^*
совета мира9'. I * Профессора Головенченко подвели тщеславие и та простота, которая^ как известно, хуже воровства. Проявляя в первые месяцы 1949 года просто.' бешеную активность в «мобилизации» сил научно-идеологической общественности на искоренение антипатриотической крамолы, он выступил докладом «О задачах борьбы против космополитизма на идеологическом ; фронте» в Академии общественных наук, Высшей партийной школе при ЦК, Военно-политичебкой академии им. Ленина, других ведущих идеологических учреждениях страны. В конце концов профессор зарапортовался. Приехав как-то в марте на партактив в Подольске, он заявил: «Вот мь* говорим — космополитизм. А что это такое, если сказать по-простому, по-рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!» (92). Обласканный властью Эренбург превращается в годы холодно" войны в главного глашатая антиамериканизма в СССР. Теперь оц| если и нападает публично на антисемитов, то только на американ-|
ских*. Эренбург так основательно вошел в роль пропагандистского порученца Сталина, что впоследствии, в годы чутко предвосхищенной им «оттепели», не смог, несмотря на всю свою идеологическую гибкость и приспособляемость, полностью избавиться от благоприобретенного пиетета перед этой личностью, отмечая, например, что «Сталин по своей природе, по облюбованным им методам напоминает блистательных политиков итальянского возрождения»94.
ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ СИОНИЗМУ Болезненно настороженной реакции советских властей на усиление еврейской активности внутри страны в значительной мере способствовала также хрупкая неопределенность отношений между СССР и Израилем. После скоротечного «медового месяца» уже в конце лета 1948-го появились первые признаки охлаждения между этими государствами. Не успела советская дипломатическая миссия, впервые прибывшая в Израиль 9 августа, распаковав багаж, освоиться на новом месте, как уже 21 числа произошел весьма показательный инцидент. В тель-авивском театре «Габима» в тот день давалась опера «Таис». Исполнив перед началом спектакля национальный израильский гимн, оркестр сыграл и американский, в честь находившегося в зале «особого представителя» президента США Дж.К. Макдональда, хотя тот был посланцем страны, официально не признавшей Израиль. Поскольку советский гимн так и не прозвучал, присутствовавшие там же советские дипломаты восприняли все это как провокацию и в знак протеста немедленно покинули театр. Примерно в это же время Б.Ц. Гольдберг, двумя годами ранее гостивший в СССР, писал из Нью-Йорка Феферу: * Например, в статье, опубликованной в 1949 году в «Большевике» (№ 22), Эренбург писал: «В Нью-Йорке проживают два миллиона евреев. Официально они пользуются всеми правами. На самом деле они ограничены во всех правах. В университетах существует замаскированная «процентная норма».... Огромное большинство евреев живет в гетто: в других кварталах им не сдают квартир. В штатах Массачусетс и Коннектикут евреям запрещено купаться на пляжах, предназначенных для "арийцев"». «У сионистской публики (а в настоящее время все евреи почти повсюду «сионистская публика») престиж Советского Союза чрезвычайно возрос. Этот престиж так высок, что сионистские руководители даже побаиваются признать этот факт, опасаясь, как бы не усилилось левое движение вообще. Они оправдываются тем, что этого делать нельзя, так как это может вызвать неудовольствие Америки. А восстанавливать против себя Америку опять же нельзя по двум причинам: во-первых, потому что Америка все же контролирует большинство в ООН; а во-вторых, потому что Америка может за
претить сбор денег или пересылку собранных денег. А без американских долларов Государство Израиль — не государство, и страна — не страна. Государство Израиль еще долгое время будет на хлебах у американского еврейства — пару десятков лет, если не больше»95.
Тем не менее Советский Союз питал определенные иллюзии относительно политических возможностей ориентированных на него левых сил в Израиле, хотя коммунистическая партия этого государства получила в представительном органе первого состава (временном Государственном совете) только одно место. Правда,.существовала еще надежда на союз коммунистов с левым крылом сионистско--социалистической партии МАПАМ, которым руководил бывший-руководитель штаба «Хаганы», журналист М. Снэ (Клейнбаум)*.; Этот общественный деятель тесно сотрудничал с советскими спец-1 службами и поставлял им «ценный материал по вопросам внешней, и внутренней политики» Израиля. Не случайно он был избран гене-S ральным секретарем Лиги дружественных связей с Советским Союзом^' которая стала действовать с августа 1948 года. Через эту организации*; Москва тайно финансировала своих друзей в Израиле, материале; ная поддержка которых осуществлялась и по другим каналам, в то»4 числе и через международный фонд помощи левым рабочим органи^ зациям при совете профсоюзов Румынии. Осенью 1948-го Снэ выез^ жал в США для установления связей с левыми сионистами, которы' поддерживали на тогдашних президентских выборах кандидат «прогрессивной партии» Г.Э. Уоллеса. А в начале 1952-го руководи' мой Снэ разведслужбой МАПАМ было сообщено советской резиден| туре о внедрении контрразведкой Израиля в руководящие орган"' компартии Израиля 28 провокаторов96. * В 1953 году Снэ вместе со своими единомышленниками вышел из;| МАПАМ, создав самостоятельную левосоциалистическую партию, которая .. затем вошла в компартию Израиля. Но потом Снэ порвал с коммунистами. | Однако несмотря на все эти старания, успехи просоветских сил 1 Израиле были весьма скромными. На состоявшихся в начале 1949 год выборах в Учредительное собрание из 120 предусмотренных в не мест коммунисты смогли получить 4, а МАПАМ — 19. Причем э-и другие левые фракции даже не смогли сформировать «прогрессии ный блок», так как в МАПАМ имелись влиятельные силы, которы*' наряду с осуждением американской политики на Ближнем Восток * критиковали также внутреннюю политику СССР по еврейскому вопросу, в том числе за запрет на эмиграцию в Израиль. Ибо ка1| правые, так и левые сионисты надеялись на то, что внешнеполити*! ческая поддержка Израиля Советским Союзом будет логично до-f полнена официальным разрешением на эмиграцию оттуда евреев,| Однако поскольку эти ожидания оказались тщетными, в Израиле!, поднялась волна антисоветской пропаганды. Одновременно израиль-1
ские дипломаты в Москве развернули «незаконную деятельность, побуждая советских евреев к выходу из советского гражданства и выезду в Израиль»*. Именно так квалифицировались действия Израиля в официальном представлении властям этой страны, сделанном миссией СССР в Тель-Авиве 15 ноября 1949 г. Резкое похолодание в отношениях между Москвой и Тель-Авивом побудило следующего после Г. Меир израильского посла М. Намира срочно выехать в свою страну для консультаций.
После этого натиск израильской стороны на официальную Москву несколько ослаб, но не надолго. 8 декабря 1951 г. премьер-министр Бен-Гурион в ноте правительства Израиля МИД СССР заявил, что «возвращение евреев на их историческую родину является центральной задачей Государства Израиль», которое «призывает Советский Союз разрешить выезд тем евреям, которые желают эмигрировать». Несколько месяцев понадобилось советскому руководству, чтобы подготовить ответ. Только в апреле 1952 года посланнику СССР в Израиле П.И. Ершову было дано указание сообщить министру иностранных дел Израиля М. Шарету, что «советское правительство не может рассматривать по ходатайству иностранного правительства вопрос о предоставлении советским гражданам еврейской национальности возможности переселиться из Советского Союза в Израиль, поскольку этот вопрос касается граждан СССР и является, таким образом, внутренним делом Советского Союза»97. * Фактической основой такого заявления Кремля стала направленная в МИД Советом по делам религиозных культов при Совете министров СССР информация о том, что еврейские религиозные общины в Чернигове, Умани, Тбилиси получили от израильской миссии в Москве отпечатанный на русском языке бюллетень № 4, в котором говорилось о массовом наплыве еврейских иммигрантов в Израиль и о моральной и материальной поддержке этого государства евреями во всем мире. Еще одним, пожалуй, главным фактором, способствовавшим подрыву советского влияния в Израиле, было постоянно нараставшее военно-политическое и экономическое присутствие США в этой стране. К сентябрю 1948 года в Израиле находилось 4000 американских военнослужащих, имевших статус наблюдателей ООН. Что же касается экономического влияния США в этой стране, то о нем красноречиво свидетельствует тот факт, что ежегодный приток американского капитала в Палестину составлял в среднем в 1920-1939 годах 4 млн. фунтов стерлингов, а в 1939-1947 годах — 7 млн. фунтов стерлингов. За первые 17 месяцев существования еврейского государства американцы инвестировали в него еще 54 млн. фунтов стерлингов. В первом квартале 1949 года в Израиль было импортировано товаров из США на сумму 3 577 767 фунтов, тогда как за этот же период из СССР — всего на 231 831 фунт. Причем израильское правительство под давлением американцев существенно ограничило выдачу
импортных лицензий своим фирмам, желавшим торговать с Советским Союзом. Ударной силой американской экономической экспансии в Израиле являлась основанная еще в середине 20-х годов на деньги Рокфеллеров и Леманов Палестинская экономическая корпорация (Palestine Economic Corporation), в руководстве которой были представлены такие видные заокеанские сионисты, как Дж. Саймон, А. Боровой, Э. Варбург и др. Кроме того, национальным административным советом Сионистской организации США для поощрения частных капиталовложений в экономику Израиля было учреждено специальное инвестиционное общество Israel Corporation of America с уставным капиталом в 2,5 млн. долларов. В сентябре 1948 года президенту Трумэну был представлен директором Американо-еврейской лиги борьбы с коммунизмом (American-Jewish League against Communism) бригадным генералом Дж. Клайном меморандум об Израиле, в котором настаивалось на официальном его признании американским правительством и предоставлении ему 100 млн. долларов в виде займа. Выступая в мае 1949-го по случаю второй годовщины образования своей лиги, этот военный заявил:
«.. .Мы, естественно, все гордимся Израилем, самым молодым государством в мире. Говорят, что Россия поддерживала Израиль в ООН. Однако в . самый разгар так называемой поддержки Израиля Россией сионизм являлся11 преступлением в России. Он и до сих пор является там преступлением»**. 1 Побывавший в октябре 1948-го в Израиле известный политиче-1
ский деятель США Г. Моргентау* заявил, что молодое государства |
«будет единственным... в средиземноморском бассейне, на которое!
мы сможем рассчитывать как на прочный пункт обороны против,!
коммунизма». А через год им же было сказано, что «каждый доллару
вложенный в Государство Израиль, идет на дело борьбы с коммуни-|
стической экспансией...»99. й * Генри Моргентау-младший — в 1934-1945 годах министр финансов,j США, затем директор «Джойнта». Во время советско-финляндской войны, 1939-1940 годов пожертвовал финскому правительству 50 млн. долларов. В 1948 году возглавил «Объединенный еврейский призыв» (United Jewish Appeal) — общественную структуру, объединившую усилия «Джойнта» и Сионистской организации США, которые развернули тогда кампанию по сбору 250 млн. долларов для оказания помощи евреям в Европе и Пале-1 стине. В 1951-1954 годах руководил американской корпорацией по финансированию и развитию Израиля. Вскоре в США прошли президентские выборы. Завоеванная нж них победа позволила Трумэну распроститься со сковывавшим его! прежде положением как бы дублера Рузвельта. Ощутив себя наконец! полноправным главой великой страны, он стал действовать смелей:! и самостоятельней, все меньше считаясь с мнением влиятельного! бюрократического окружения. Решительно шагнув в начале 1949|
года навстречу интересам сионистов и связанных с ними политических и деловых кругов США, президент объявил об официальном признании Израиля и подписал закон о предоставлении ему долгосрочного займа в сумме 100 млн. долларов. Тогда же молодое еврейское государство попросило кредит у Советского Союза, но получило вежливый отказ*. Спустя два года между США и Израилем будет подписан договор «О дружбе, торговле и мореплавании», в преамбуле которого будет сказано о предоставлении американцам «особых прав и привилегий в сфере экономической и культурной деятельности»101.
Политико-экономические телодвижения США в Израиле, за которыми Москва тщательно следила**, воспринимались в советских руководящих кругах, мягко говоря, без оптимизма. 28 августа 1948 г. в «Правде» публикуется статья «Заговор против народов Палестины», которая была проникнута опасениями по поводу энергичного американского натиска на Ближнем Востоке. Кроме того, заказанный этой газетой Д.И. Заславскому, ранее солидаризировавшемуся с борьбой евреев Палестины, большой материал под названием «Государство Израиль» (текст был направлен в ЦК 5 сентября102) так и не был выпущен в свет. Вместо него на страницах центрального печатного органа партии появилась упомянутая выше статья Эренбурга. * Такое решение советское руководство приняло после того как 16 ноября 1949 г. первый заместитель министра иностранных дел А.А. Громыко и министр внешней торговли М. А. Меньшиков направили Сталину и Молотову следующее заключение: «Постановка этого вопроса (о кредите.. — Авт.) вызвана, по-видимому, соображениями политического характера — правительство Израиля таким образом хочет отвести от себя критику левых за проамериканскую ориентацию. Экономически предоставление кредита Израилю не даст нам практических выгод, так как Израиль не сможет его компенсировать нужными нам товарами. Поэтому считаем целесообразным не удовлетворить просьбу Израиля о кредите» (100). ** Аналитические отчеты об Израиле, сионизме и связанной с ними американской политике сосредотачивались главным образом у секретаря ЦК Суслова, а также у Кагановича, который был назначен в политбюро ответственным за эти вопросы. Сталин не мог не испытать разочарования, видя, что «империалистические хищники» США и Англия не только «не перегрызлись» друг с другом, отстаивая своекорыстные интересы на Ближнем Востоке, но, наоборот, сумели полюбовно уладить свои разногласия в этом регионе мира. Он понимал, что такой компромисс в наибольшей степени выгоден США, которые, став доминирующей политической силой на Ближнем Востоке, очень быстро установят полный контроль над вновь созданным там еврейским государством. Поэтому советский диктатор должен был распрощаться с иллюзорной мечтой вовлечь Израиль в обозримом будущем в сферу советского влияния. В то же время собственные евреи продолжали испытывать его терпе
ние беспрецедентной демонстрацией возрождения своего национального чувства. Мучительное осознание того, что Запад после Второй мировой войны вновь обрел сплоченность, и ощущение определенной нестабильности внутри собственного политического организма заставило сталинскую империю прибегнуть к испытанным методам самозащиты. Подобно гигантскому моллюску, обороняющемуся от враждебной внешней среды, она стала стремиться к еще более герметичной изоляции в спасительной раковине своих владений и одновременно приступила к радикальной очистке от «бактерий внутреннего разложения». Воспринимая этот своего рода «системный инстинкт» как руководство к действию, Сталин, окончательно убедившись в малой эффективности пропагандистско-ассимиляторской терапии, предлагавшейся умеренными советниками со Старой площади, прибег для решения еврейской проблемы к радикальным «хирургическим» методам, давно уже опробованным Лубянкой.
«Дело ЕАК» ПЕРВЫЕ АРЕСТЫ Как мы помним, в постановлении политбюро от 20 ноября 1948 щ о закрытии ЕАК МГБ было предписано «пока никого не арестовьм вать». Прежде чем перейти к решительным действиям, Сталин потре-| бовал от Лубянки еще более веских и убедительных доказательств «преступной деятельности» ЕАК. Получив в результате карт-блашй от всесильного вождя, Абакумов энергично принялся за дело. По его указанию сотрудники следственной части по особо важным дела^ МГБ подвергли тщательному изучению архивные материалы, выве? зенные из ЕАК и редакции газеты «Эйникайт». В поисках компроя мата Абакумов, прихватив с собой Фефера, самолично произвел обькяЕ в Еврейском театре, в бывшем кабинете Михоэлса, превращенном! сразу после его смерти в мемориальный музей артиста, а теперь стави| шем «агитпунктом». Первые результаты этой, так сказать, дознава-1 тельной деятельности Абакумов доложил Сталину, а также Молем* тову, Берии, Маленкову и Кузнецову уже 4 декабря. Главный вывод | шефа госбезопасности гласил: «...Обнаруженные при роспуске Еврейского антифашистского комитета»
документы подтверждают агентурные материалы и показания арестованные^
еврейских националистов о том, что комитет во главе с Михоэлсом, Феферо*^;
и другими по существу превратился в антисоветский центр, который, ориен-;
тируясь на Америку, проводил в СССР подрывную работу»1"1. V
Еще через две недели Абакумов представил Сталину протоколы допросов арестованных ранее З.Г. Гринберга и Д.Н. Гофштейна (был доставлен из Киева в Москву 22 ноября) с выжатыми из них новыми показаниями против руководства ЕАК. Особенно серьезные козыри дал в руки МГБ бывший член президиума ЕАК Гофштейн, который 16 декабря под давлением следствия оговорил Михоэлса, Фефера, Бергельсона и других руководителей ЕАК, охарактеризовав их как активных еврейских националистов, тесно связанных с американскими сионистами.
Имея на руках весь этот компромат, Сталин по просьбе Абакумова дал санкцию на арест двух ключевых фигур в ЕАК — Фефера и Зускина, преемников Михоэлса соответственно в комитете и Еврейском театре. Выбор шефа тайной полиции не был случаен. Ведь обвинение предполагалось построить, инкриминируя ЕАК шпионаж в пользу США и националистическую деятельность как внутри страны, так и за рубежом. Поэтому Фефер должен был дать не только показания о «преступной» работе комитета в целом, но и о поездке вместе с Михоэлсом в США и произошедшей там якобы их вербовке американскими спецслужбами, а также о «националистической пропаганде», проводившейся газетой «Эйникайт» и еврейской секцией Союза советских писателей (тут и там он играл руководящую роль). С «помощью» Зускина, который был личным другом Михоэлса, планировалось добыть в первую очередь сведения о связях покойного главы ЕАК в правительственных сферах и о его тайных там покровителях. Заодно Зускин должен был представить Московский еврейский театр как важнейший источник еврейского национализма. Было еще одно немаловажное обстоятельство, предопределившее первоочередность ареста этих двух людей: МГБ не ожидало от них серьезного сопротивления следственному натиску. Предчувствуя начало массированных антиеврейских гонений, оба были морально сломлены страхом, и заставить их признать собственную мнимую вину, а также подтвердить ложные обвинения, выдвигавшиеся против ЕАК в целом, не составляло большого труда для Мастеров фальсификаций на Лубянке, тем более что вследствие хронического стресса, поразившего Зускина после гибели Михоэлса, у того развилась серьезная форма нервного истощения. А Фефер ко всему прочему был тайным информатором МГБ и считал своим партийным и гражданским долгом сотрудничество со следствием. Будучи завербованным еще в 1944 году с присвоением агентурной клички «Зорин», этот человек был фигурой противоречивой и неоднозначной. Некоторые легкие на перо и скорые на выводы авторы склонны считать его темной личностью, эдаким иудой-предателем. Однако нельзя согласиться с подобным вердиктом, не разобравшись прежде беспристрастно во всех обстоятельствах дела.
Становление Фефера как поэта и литератора пришлось на эпоху бурную и переломную, богатую социальными катаклизмами. Начало его жизни было типичным для выходца из провинциального бедного еврейства. Родился он в 1900 году в местечке Шпола на Киевщине в семье еврейского учителя и чулочницы. В своей автобиографии Фефер позже напишет:
«В 1909 году я был принят в приготовительный класс шполянской гимназии, но ввиду того что мой отец не располагал 25 рублями за правоучение, мне пришлось перейти на самообразование... В 1912 году в связи с эмиграцией тети и дяди (по линии матери) в Америку материальные дела нашей семьи резко ухудшились. Я вынужден был поступить на работу. Я был плотником, часовым мастером, счетоводом, наконец поступил в типографию учеником наборщика»1"4. Счстябрьскак революция открыла для таких прежде задавленных нуждой и национальной дискриминацией людей, как Фефер, двери в активную общественно-политическую и творческую жизнь. Вступив в ряды Бунда, он какое-то время возглавлял профсоюз рабочих и служащих Шполы. В июле 1919 года стал коммунистом. Перебравшись в 1920-м в Киев, познакомился там с еврейскими писателями Д. Бергельсоном, Д. Гофштейном и Л. Квитко. Здесь же опубликовал свои первые стихи. В 20-е и первой половине 30-х годов ему, придерживавшемуся так'называемого пролетарского направления в литературе, сопутствовал карьерный успех. В 1934 году на I съезде Союза советских писателей, с трибуны которого он с резкой критикой обрушился на Х.-Н. Бялика, признанного авторитета ивритской литературы, его избрали в правление этой вновь созданной организации. Однако уже в 1938-м, когда многие друзья Фефера из числа бывших рапповцев были репрессированы, его «за проявление националистических тенденций» в творчестве смещают с поста редактора идишистского альманаха «Советише литератур». Но в годы войны он вновь на гребне общественно-литературного успеха. Тогда он пишет свое знаменитое стихотворение «Я — еврей» (опубликовано 27 декабря 1942 г. в «Эйникайт»), в котором как бы от имени легендарного Вечного жида воспел идею непрерывной цепи времени, связывающей пророка Исайю, Соломона «мудрого», рабби Акиву, Маккавеев, Спинозу, Гейне, Маркса с Яковом Свердловым и «другом» Сталина Лазарем Кагановичем. Весной 1948 года Фефер восторженно приветствовал создание Израиля. И когда впоследствии на судебном процессе его спросили, правильно ли, что для него «создание еврейского государства было радостным событием», он ответил: «Да, правильно. Меня радовало это событие, что евреи, изгнанные из Палестины предками Муссолини, снова организовали там еврейское государство».
На том же суде Фефер откровенно заявил:
«Я очень люблю еврейские традиции... Нельзя сказать, что я регулярно посещал синагогу, но у нас (у ЕАК. — Авт.) была связь с религиозной общиной»105. Что же касается сути негласного сотрудничества Фефера с МГБ, то ныне уже не секрет, что в общественных и творческих организациях, особенно связанных по роду своей деятельности с заграницей, вплоть до августа 1991 года были предусмотрены должности, которые как бы входили в «номенклатуру» госбезопасности. Должность ответственного секретаря ЕАК, которая являлась ключевой в организационно-управленческом плане и которую исполнял Фефер, была именно таковой. Негласными агентами госбезопасности «по должности» были и Ш. Эпштейн, предшественник Фефера на этом посту, а также заместитель последнего Г.М. Хейфец, который в свое время по заданию Коминтерна активно участвовал в создании компартии США, вел нелегальную деятельность в Германии, выполнял поручения советской разведки в Италии, работал секретарем Н.К. Крупской. В годы войны под «крышей» дипломатического статуса вице-консула в Сан-Франциско Хейфец, будучи резидентом советской разведки на западном побережье США, был задействован, по некоторым данным, в атомном шпионаже и направлял в Москву донесения, подписанные агентурной кличкой «Харон». Придя в июле 1947 года в ЕАК, Хейфец прямо заявил, что прислан «директивными органами для укрепления политической линии комитета». Вместе с тем он открыто возмущался изгнанием после войны из МИД евреев, и введением для них запрета на поступление в Высшую дипломатическую школу. В 1948-м Хейфец принимал в ЕАК и регистрировал множество добровольцев, желавших воевать за независимость Израиля. Потом эти списки, разумеется, очутились в МГБ106. Агентом МГБ был и В.В. Мочалов, коллега Фефера в Славянском комитете СССР (до марта 1947-го — Всеславянский комитет), созданном в начале войны при Совинформбюро и размещавшемся вместе с ЕАК в одном здании. После того как в феврале 1949 года полковнику Мочалову было прозрачно указано из ЦК на «необходимость качественного улучшения» состава пишущих для Славянского комитета авторов, он немедленно исключил из этого состава всех евреев107. В общем сотрудничество с МГБ Фефера, Мочалова и других подобных им функционеров представляло собой рутинную работу, связанную со сбором и передачей этой секретной службе сведений о кадрах (биографические данные, умонастроения и т.п.). И такого рода деятельность рассматривалась в тоталитарном государстве как выполнение партийного и гражданского долга. Игнорирование этой
специфики советской бюрократической службы приводит к тому, что заурядных информаторов некоторые авторы начинают уподоблять, скажем, изощренным провокаторам охранки времен царского режима.
Итак, 24 декабря Фефер и Зускин оказались на Лубянке, причем последнего арестовали прямо во время процедуры лечебного сна в клинике для нервнобольных. Сразу же начались их интенсивные допросы с целью фабрикации новых обвинений и получения формальных оснований для арестов других членов ЕАК. С Фефером следователям не пришлось долго возиться, он сразу же начал оговаривать своих вчерашних коллег. Причины такого поведения он раскрыл потом в ходе суда: «Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду, давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания»""1. В отличие от Фефера другой член президиума ЕАК — Б. А. Шиме-лиович, которого забрали на Лубянку 13 января 1949 г., проявил,; завидную стойкость перед лицом тяжелых испытаний. Родился этот мужественный человек в 1892 году в Риге в семье синагогального служки. Один его брат, Юлиус, член центрального бюро Евсекций и секретарь Виленского совдепа, погиб в январе 1919 года, покончив с собой, не желая сдаваться наступавшим польским легионерам. Другой брат, Исаак, будучи часовых дел мастером, эмигрировал в США. А третий, самый старший — Яков, был уничтожен гитлеровцами вместе с женой в Двинске (Даугавпилсе). На стезю активной общественной деятельности Б.А. Шимелиович вступил 1919 году, когда стал членом Бунда. Однако уже через год он оказался в рядах РКП(б) и с этого времени работал в Еврейской общественной комиссии помощи голодающим и жертвам погромов, в которой распреде-, лял пожертвования, получаемые от «Джойнта». За эту деятельность в 1923 году его наградили грамотой ЦИК СССР. С 1931-го и до момента ареста Шимелиович был главным врачом московской больницы им. СП. Боткина, где до середины 30-х годов для лечения высокопоставленных пациентов функционировало «кремлевское отделение». Из всех членов президиума ЕАК он имел самые близкие и дружеские отношения с Михоэлсом, с которым познакомился в 1931 году, когда в Еврейском театре была осуществлена постановка пьесы о брате Юлиусе. Активно сопротивляясь нараставшему в стране государственному антисемитизму, Шимелиович летом 1944 года пожаловался Маленкову на заведующего отделом здравоохранения УК ЦК Б.Д. Петрова, открыто выражавшего недовольство «засильем евреев» в медицине. Протестовал он и против антиеврейской чистки, начатой в 1943 году в медицинских учреждениях по негласному распо
ряжению наркома здравоохранения СССР Т.А. Митерева. Оказавшись на Лубянке, Шимелиович, уже аттестованный там Фефером как «первостепенный консультант Михоэлса», был сразу же препровожден к Абакумову. Увидев на пороге своего кабинета новую жертву, тот с глумливым злорадством воскликнул: «Посмотрите, какая рожа». Однако несмотря на грозный вид министра, мужество не покинуло Шимелиовича, и он решительно отказался давать требуемые от него показания. Тогда Абакумов приказал перевести его в Лефортовскую тюрьму и «бить смертным боем». Там известный своей жестокостью следователь В.М. Шишков вместе с подручными принялись зверски истязать неуступчивого подследственного, нанеся ему безостановочно от 80 до 100 ударов резиновыми палками. В попытке сломить у своей жертвы волю к сопротивлению Шишков цинично угрожал:
«Если вы будете не в состоянии ходить на допросы, мы будем приносить вас на носилках и будем бить и бить». Только в марте 1949 года от Шимелиовича были получены первые «признания». О том, как это происходило, он рассказал 15 мая в заявлении руководству МГБ: «Четыре месяца прошло со дня моего ареста. За это время я неоднократно заявлял: я не изменник, не преступник, протокол моего допроса, составленный следователем (Шишковым. — Авт.), подписан мною в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое явилось прямым результатом методического моего избиения в течение месяца ежедневно. Днем и ночью глумления и издевательства»109. Среди оказавшихся на Лубянке еаковцев так называемые меры физического воздействия испытал на себе наряду с Шимелиовичем, пожалуй, только арестованный с ним в один день И.С. Юзефович, от которого следователи ждали оговора самого высокопоставленного кандидата на переселение в Лефортово — Лозовского, с кем тот был знаком еще со времен Октябрьской революции. Родился Юзефович (Шпинак) в 1890 году в Варшаве в семье кожевенника. В 1905-1917 годах состоял в Бунде, потом примкнул к руководимой Лозовским социал-демократической организации интернационали-стов-объединенцев и в ее составе в конце 1919 года перешел в РКП(б). На протяжении десятилетий Юзефович считался «правой рукой» Лозовского. После революции вместе с ним работал в Профинтерне, а в 40-е годы — в Совинформбюро. Только в 1931-1933 годах они были врозь. В это время, как записано в партийной анкете Юзефо-вича, он «находился на подпольной работе в США». В годы войны Юзефович удочерил сироту, родители которой были расстреляны немцами. Перед арестом работал в Институте истории АН СССР. Характеристика этого человека будет неполной, если не упомянуть того
факта, что в 1938 году он стал секретным сотрудником НКВД СССР. Однако свои обязательства в отношении этой организации выполнял, видимо, не слишком ревностно. Даже полученную в 1946 году от гостившего в СССР Б.Ц. Гольдберга важную информацию о том, что американский посол У.Б. Смит и его ближайшее окружение настроены весьма враждебно к Советскому Союзу, он сообщил не МГБ, а Лозовскому. Искренняя преданность своему долголетнему патрону и другу предопределила стойкое поведение Юзефовича в ходе первых допросов на Лубянке. В результате он не избежал пыточной, о чем и поведал потом на суде:
«В самом начале следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за собой никакого преступления... После этого меня вызвал к себе министр госбезопасности Абакумов и сказал, что если я не дам признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней «мяли». Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда». Вышло так, что Юзефович, хотя и был закален еще царской пенитенциарной системой (прошел через Варшавскую цитадель, Ломжин-скую и другие тюрьмы), тем не менее, не выдержав зверских пыток i советских тюремщиков, все же в конце января 1949 года подписал • протокол с вынужденными наветами на Лозовского, чем облегчил расправу «органов» с последним"0. А в это время этот бывший заместитель министра иностранных дел и руководитель Совинформбюро допрашивался в ЦК как главный фигурант так называемой крымской истории, которой суждено было стать ключевой в «деле ЕАК». КРЯК МЕЧТЫ О КРЫМЕ И АРЕСТ П030ВСК0Г0 Планы организации еврейской автономии в Крыму появились, как нам уже известно, еще в 20-е годы. В 30-е от них вроде бы отказались. Однако во время Второй мировой войны этот проект вновь привлек внимание еврейской общественности и советского руководства. Новому всплеску вожделений к благодатному полуострову в какой-то мере способствовало то, что с началом гитлеровского вторжения вокруг него стали нагнетаться националистические страсти. 16 июля 1941 г. на совещании, проведенном Гитлером с руководством рейха по вопросу о целях войны против СССР, было заявлено, что «Крым должен быть очищен от всех чужаков и заселен немцами». Подобные притязания подкреплялись исторической теорией о германских пле-428
менах крымских готов, создавших в III—IV веках свое государство в Северном Причерноморье. Вместе с тем, подыгрывая союзному Берлину, радио Рима передало 6 сентября провокационное сообщение о том, что большевики намерены изгнать из Крыма всех мусульман и помешать этому способны только итало-германские «освободители». Лишить Россию Крыма не прочь были и турецкие власти. Известие о полном захвате полуострова немцами летом 1942 года вызвало в Анкаре взрыв ликования. Впрочем, новые хозяева Крыма вряд ли намерены были делиться с Турцией своей добычей. В июле того же года гауляйтер Таврии Г. Фрауенфельд предложил Гитлеру переселить на крымские земли южных тирольцев, что-де способствовало бы урегулированию давнего конфликта с Италией1". Эти экзотические идеи, впрочем, не пошли дальше благих пожеланий. В 1943 году Красная армия, одержав ряд решающих побед над гитлеровцами, не оставила им практически никаких шансов закрепиться на захваченных территориях. Именно в то переломное в ходе войны время в Москве в кругах еврейской элиты заговорили о необходимости возрождения крымского проекта 20-х годов"2. Советское руководство тогда официально не поддерживало, но и не пресекало подобные устремления, прагматично полагая, что под воздействием крымского миража американские евреи будут щедрее жертвовать доллары для нужд Красной армии. Отсюда становится понятным почему, прибыв летом 1943 года в США, Михоэлс и Фефер располагали санкцией Молотова на ведение переговоров с американскими сионистами о материальной поддержке еврейского переселения в Крым после изгнания оттуда нацистов. Показателен в этой связи и тот факт, что на всех беседах руководителей ЕАК с таким, например, давним приверженцем крымского проекта в США, как Д.Н. Розен-берг, постоянно присутствовал советский генеральный консул в Нью-Йорке Е.Д. Киселев. На первой такой встрече, состоявшейся в конце июня на вилле Розенберга, последний вначале посетовал на то, что «в 20-30-х годах уже «ухлопал» 30 млн. долларов на создание еврейских колоний в Крыму, который так и не стал еврейским», но потом смягчился и от имени «Джойнта» согласился взять на себя частичное финансирование переселенческого плана ЕАК. Столь быстрая положительная реакция американцев объяснялась тем, что Крым, в силу тогдашней неясности с будущим Палестины, рассматривался руководством «Джойнта» как возможное послевоенное пристанище не только для советских евреев, но и для еврейских беженцев со всей Европы"3.
Возвратившись в СССР в конце 1943 года, Михоэлс и Фефер, полные впечатлений от Америки и радужных планов на будущее, сразу же направились домой к Лозовскому и проинформировали его о результатах поездки, в том числе и о договоренности с Розен-бергом. Лозовский поддержал идею создания еврейской республики
в Крыму. Однако когда Михоэлс и Фефер стали обсуждать этот вопрос с членами президиума ЕАК, то выяснилось, что существуют и другие мнения. Скажем, писатель Бергельсон и входившие в ЕАК литераторы Дер Нистер (П.М. Каганович) и И.М. Добрушин не видели альтернативы дальнейшему развитию Еврейской автономной области на Дальнем Востоке. В свою очередь, поэт П.Д. Маркиш предложил расселить евреев в Поволжье, откуда в начале войны было выслано местное немецкое население. Как вспоминала впоследствии его вдова Э.Е. Маркиш, такое решение он считал актом «величайшей исторической справедливости». А член ЕАК Эренбург вообще выступал против каких-либо кардинальных переселенческих проектов, полагая, что евреи должные возвратиться из эвакуации на прежние места обитания"4.
После недолгой внутренней дискуссии руководство ЕАК остановилось на компромиссном варианте, предусматривавшем создание еврейской автономии где-либо в европейской части СССР, предпочтительно в Крыму (в этом случае ожидалась американская помощь) или на месте бывшей Республики немцев Поволжья. Окончательное решение должен был принять Сталин и политбюро, в котором к ЕАК наиболее благожелательно относились Молотов, Каганович и Ворошилов. Но прежде чем выносить вопрос о будущей еврейской республике на правительственный уровень, Михоэлс, Фефер и Эп-штейн добились при содействии Лозовского аудиенции у Молотова. Тот встретил их «радушно». Так, во всяком случае, показалось Феферу, который впоследствии на суде припомнил и другие детали этого визита: «Он (Молотов. — Авт.) нас принял... и мы поставили вопрос о созда- /: нии еврейской республики в Крыму или на территории, где была Республика немцев Поволжья. Тогда нам это нравилось и красиво звучало: где раньше была республика немцев, должна стать еврейская республика. Молотов сказал, что это демагогически хорошо звучит, но не стоит ставить этого вопроса и создавать еврейскую республику на этой территории, так как евреи — народ городской и нельзя сажать евреев за трактор. Далее Молотов сказал: "Что касается Крыма, то пишите письмо и мы его посмотрим"»"5. Получив такой не совсем определенный ответ, руководство ЕАК тем не менее форсировало события. Не за горами был третий пленум комитета, открытие которого намечалось на 27 февраля. Предполагалось, что на его обсуждение будет вынесено уже принятое к тому времени решение правительства о Крыме. Началась лихорадочная подготовка соответствующей записки в «инстанцию», один вариант которой составляли Фефер и Эпштейн, а за другой по просьбе Михоэлса взялся Шимелиович. Когда оба проекта были готовы, их представили Лозовскому. Написанное Шимелиовичем тот отверг сразу же за резкость тона, «эмоциональность» и, самое главное, за явную 430
и весьма рискованную попытку изобличения власти в государственном антисемитизме*117.
* В записке, подготовленной Шимелиовичем, в частности, утверждалось: «...Нельзя пройти мимо того неоспоримого факта, что в результате войны антисемитизм находит благоприятную почву во многих весьма ответственных учреждениях... находит свое выражение и в открытой грубой и беззастенчивой форме в виде освобождения евреев от должностей и т.д. ... Антисемитизм в СССР, у себя на родине, зачастую действует на отдельные прослойки евреев более гнетуще, чем истребление немцами более 4 млн. евреев и гибель своих близких и родных». Впоследствии этот материал госбезопасность использует как доказательство «преступной деятельности» руководства ЕАК, которому будут инкриминированы также и другие черновые варианты письма Сталину о Крыме, один из которых, например, содержал следующие «националистические» утверждения: «В Узбекистан, Казахстан и другие среднеазиатские республики эвакуировались в начале Отечественной войны около полутора миллионов евреев... Положение всей этой массы эвакуированных, бежавших уже второй раз от гитлеровских жертв, трагическое. Не только неделями, а месяцами семьи валяются на привокзальных площадях под открытым небом, голые, голодные... Процент смертности среди еврейских беженцев, особенно среди детей и стариков, от голода и эпидемий очень высок и достигает 25 или 30%. Местные органы власти почти ничего не делают для устройства эвакуированных на работу. Отношение к ним со стороны коренного населения весьма недружелюбное. ... При чтении нашей общей прессы создается впечатление, что в СССР не существует еврейского ггарода, который активно участвует в Отечественной войне и выдвинул из своих рядов многих славных героев. ... Предлагаем создать специальный авторитетный и компетентный государственный орган с отделами на местах, который исключительно занимался бы рациональным экономическим и бытовым устройством еврейских беженцев....»(116). ** Так, в Окончательный вариант письма не вошел следующий абзац: «Эти настроения (националистические. — Авт.) дают пищу различным сионистским иллюзиям о возможности разрешения «еврейского вопроса» только в Палестине, которая будто* бы является единственной исторически подходящей страной для еврейской государственности». Видимо, этим утверждением авторы хотели подчеркнуть значимость крымского проекта в контексте мировой политики и одновременно застраховать себя от обвинений в симпатиях к сионизму. Не случайно несколько лет спустя Фефер заявит на суде: «Сказать, что комитет смыкался с сионистами, трудно, ибо план создания еврейской республики в СССР был антисионистским планом уже потому, что сионисты были за то, чтобы еврейская республика была создана в Палестине». Остается гадать, почему приведенные выше строки были забракованы. Не исключено, что авторы опасались обвинений в шантаже властей угрозой возможного выезда в Палестину советских евреев, недовольных решением (в территориальном плане) «еврейского вопроса» в СССР (118). За основу был взят более умеренный текст Фефера и Эпштейна, который после некоторого редактирования** был подписан ими вместе с Михоэлсом и в виде записки направлен 15 февраля 1944 г. Сталину. В этом послании предлагалось:
«... 1. Создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма» и «2. Заблаговременно, до освобождения Крыма, назначить правительственную комиссию с целью разработки этого вопроса....»"''.
На всякий случай, чтобы быть уверенными в том, что письмо не затеряется в бюрократическом лабиринте, 21 февраля его копия была направлена Молотову через П.С. Жемчужину, с которой Михоэлс как со своим «большим другом» имел соответствующую предварительную беседу. Известно, что, получив это послание, Молотов проконсультировался по существу поднятой в нем проблемы с Маленковым, Микояном, Щербаковым и Вознесенским120. Сталин, если судить по дальнейшему ходу событий, скорее всего также ознакомился со своим экземпляром, хотя, как и в других подобных деликатных случаях, предпочел, по своему обыкновению, не фиксировать этого на бумаге. Что же обусловило появление на свет «крымского письма», кото-
рое до сих пор одними исследователями воспринимается как вопль
народного отчаяния, а другими — как проявление национального
эгоизма? Думается, что ответ следует прежде всего искать в обострен-
ной эмоциональной реакции лидеров ЕАК на ту крупномасштаб-
ную катастрофу, которую принесла евреям Вторая мировая война.
В то же время нельзя не признать, что предложенный ими способ
преодоления национальной трагедии явно отдавал большевист-
ской (да и не только большевистской) догматикой. Ведь находясь
под властью коммунистической идеологии и являясь убежденными
сторонниками ленинско-сталинской теории формирования и разви-
тия нации и будучи тесно связанными с советской партийной номенк-
латурой, лидеры еврейской общественности и культуры уже давно
тяготились призрачной, чисто номинальной автономией в виде
захолустной и малонаселенной Еврейской автономной области с
центром в Биробиджане и видели будущее своего народа в создании
полноценной еврейской социалистической республики в европей-
ской части СССР, где-нибудь в пределах бывшей черты оседлости.
Ближайший друг Лозовского Юзефович, имевший непосредствен-'
ное отношение к составлению «крымского письма», потом признал
на суде: * «Я думал, что раз существует Автономная еврейская область Биробиджан, то почему не может существовать такая же республика в Крыму. Из Биробиджана евреи все бежали потому, что там было плохо и, кроме того, там была недалеко граница с Японией, а в Крыму они могли обосноваться. Я не видел в этом ничего особенного»'21. Нельзя сбрасывать со счетов и того обстоятельства, что главный вдохновитель письма — Михоэлс состоял когда-то в партии социалистов-сионистов «Ферейникте», выступавшей за территориальную автономию евреев. К тому же в ЕАК поступало немало писем от
эвакуированных на восток евреев, стремившихся после освобождения Крыма переселиться именно туда. Впрочем, того же желали не только евреи. По информации, направленной в августе 1944 года обкомом партии Северной Осетии в ЦК ВКП(б), в этой автономной республике «широко» велись «разговоры о переселении осетин в Крым якобы потому, что осетинский народ хорошо показал себя в Отечественной войне...», и более того, ходили упорные слухи о том, что идет сбор подписей под соответствующим письмом Сталину122.
Но все же главной предпосылкой возникновения «крымского письма» стала, как уже было сказано, гипертрофия национальных чувств евреев, порожденная в годы войны реальной угрозой их полного уничтожения, по крайней мере в Европе. Всплеск еврейского (как, впрочем, русского, украинского, татарского и другого) национального самосознания был тогда настолько силен, что многое воспринималось в ином, чем в мирное время свете. Пострадавшим в войне народам, и в особенности евреям, испытавшим на себе целенаправленный и беспрецедентный гитлеровский террор, хотелось верить, что их страдания не напрасны и что выжившие вправе надеяться на воздаяние за понесенные жертвы и лучшую жизнь. Один из авторов письма, Фефер, считавший «крайне желательным создание еврейской республики в северной части Крыма», потом гордо заявит на суде: «Да, вы не найдете такого народа, который столько выстрадал бы, как еврейский народ. Уничтожено 6 миллионов евреев из 18 миллионов — одна треть. Это большие жертвы. И мы имели право на слезу и боролись против фашизма»12'. Если верно утверждение, что национализм в своих крайних проявлениях — это своего рода патология, то также очевидно, что в основе этого социального недуга лежит защитная реакция той или иной национальной общности в период наивысшей для нее опасности. Вторая мировая война, унесшая жизни более чем половины евреев, живших в СССР124, как раз и стала такой годиной тяжких испытаний для этого народа. Отсюда вполне понятно, почему такие люди, как Михоэлс, в которых под впечатлением от национальной трагедии пробудилась ментальность, уходящая корнями в мессианство пророка Моисея, обратились к Сталину как руководителю единственной, как они считали, в мире страны, способной спасти их народ от полного уничтожения. Такое, что называется, последнее упование вполне понятно, если учесть, что западные демократии оказались не в состоянии противостоять нацистской политике массового истребления евреев, которая была одобрена протоколом Ваннзейской конференции, состоявшейся в пригороде Берлина 20 января 1942 г. и запланировавшей уничтожение около 11 млн. европейских евреев. Задним числом Г. Моргентау сожалел в своих мемуарах:
«С августа 1942 года мы знали о намерении нацистов стереть всех европейских евреев с лица земли. Несмотря на это в течение 18 месяцев госдепартамент не предпринял никаких шагов в отношении этого чудовищного плана...».
Более того, американский государственный департамент наложил запрет на передачу информации о еврейском геноциде через швейцарские дипломатические каналы. Бессильный помочь своим гибнущим в Европе соплеменникам X. Вейцман, выступая 1 мая 1943 года в нью-йоркском Мэдисон-сквер-гарден, с отчаянием в голосе произнес: «Когда историк в будущем соберет мрачные хроники наших дней, то две вещи покажутся ему невероятными: во-первых, само преступление, а во-вторых, реакция мира на это преступление. ...Его озадачит апатия всего цивилизованного мира перед лицом этого чудовищного, систематического истребления людей». * Правда, один из иерархов Ватикана, митрополит Украинской греко-католической (униатской) церкви А. Шептицкий в 1942 году направил протест рейхсфюреру СС Г. Гиммлеру, в котором выступил против уничтожения евреев и привлечения украинцев к этим акциям. Лично Шептицкий спас от смерти множество евреев, в том числе от 300 до 400 еврейских детей. В этой связи уместно будет упомянуть об одном любопытном немецком документе, захваченном наступавшими войсками 2-го Украинского фронта и направленном в октябре 1943 года в ЦК ВКП(б). Это доклад одного из сотрудников канцелярии Гиммлера. В нем важный эсэсовский чин, приставленный к генералу-предателю А.А. Власову, называет «чудовищными» Фактически отказом ответило правительство Великобритании в феврале 1943 года на просьбу X. Вейцмана принять предложение Румынии об отправке 70 тыс. евреев Транснистрии в Палестину. Отрицательной была реакция и осенью 1944 года, когда один из руководителей ВСО И. Грюнбаум обратился к высокопоставленным военным союзных держав (заместителю министра обороны США Д.Д. Макклою и британскому генералу сэру Г.М. Уилсону) с предложением разбомбить газовые камеры и крематории Освенцима. По сути дела военное командование союзников умыло тогда руки, мотивируя свой отказ «техническими причинами» и сославшись на то, что эта фабрика смерти не является военным объектом, а воздушный налет «спровоцировал бы более ожесточенные карательные действия со стороны фашистов». Впрочем, и Кремль отверг направленную через советского дипломатического представителя в Каире Д.Д. Солода просьбу сионистов уничтожить в Освенциме с помощью парашютного десанта сооружения, использовавшиеся с целью массового умерщвления людей. Против нацистских антиеврейских зверств не возвысил своего голоса и глава католической церкви Папа Пий XII*'25.
Сделав, как казалось руководителям ЕАК, судьбоносный шаг в истории своего многострадального народа, они между тем впали в эйфорию. Им стало казаться (особенно после поездки Михоэлса и Фефера на Запад), что при известной напористости с их стороны вполне возможно, подобно элите американского еврейства, оказывать влияние на правительственные круги, участвуя в формировании государственного политического курса в интересах советских евреев. Эти настроения, разумеется, фиксировались «органами», что потом, в начале 1948 года, им пригодилось для фабрикации «сионистского заговора» в стране. Тогда Абакумов так представил Сталину события четырехлетней давности, связанные с направлением «крымского письма» в правительство:
«Писатель Бергельсон заявлял: «Надо решительно действовать, потом будет поздно. Надо иметь смелость брать на себя ответственность и прокладывать пути. Такой момент больше не повторится... Не сомневаюсь, что мы превратим Крым в жемчужину...». Писатель Перец Маркиш ... предложил разработать свой проект письма, положив в основу тезис: «Нужно создать республику для сохранения еврейской культуры, с тем чтобы эта республика являлась духовным центром всего мирового еврейства». В этой связи Нусинов заявлял: «Судьба еврейского народа во всех странах одинакова. Мы должны приветствовать создание еврейского государства в Палестине, и если у нас будет своя республика, то между ними будет установлена самая тесная духовная связь».... Михоэлс заявлял, что "мы не делаем секрета из письма, его многие читают и еще больше о нем знают"»127. утверждения последнего о том, что влияние евреев на политику в Советской России чрезмерно преувеличивается немцами и что «в решающих вопросах русские проводили самостоятельно свою политику». Но больше всего высокопоставленного эсэсовца возмутило то, что Власов открыто сожалел по поводу убийства нацистами еврейских детей, говоря, что русский народ «ни в коем случае не может оправдать подобных действий». Подобные высказывания делали Власова в глазах его хозяев «неблагонадежным славянином, желающим перекочевать из лагеря большевиков в лагерь русских националистов». Возможно, поэтому он был утвержден руководством рейха командующим Русской освободительной армией только 28 января 1945 г., то есть когда фашистская Германия стояла уже на краю гибели (126). В ожидании положительного ответа сверху члены президиума ЕАК принялись, если верить их поздним показаниям на следствии, распределять между собой министерские портфели в будущем правительстве «Крымской еврейской республики». Михоэлса якобы стали называть «наш президент», в премьер-министры прочили Эпштейна, пост министра иностранных дел (по другим данным: председателя комитета по делам искусств) зарезервировал за собой Фефер. Министром здравоохранения должен был стать Шимелиович, министром просвещения — детский писатель Квитко, его заместителем — литератор С.З. Галкин, министром юстиции — правовед А.Н. Трайнин,
руководителем республиканских профсоюзов — Юзефович, председателем местного союза еврейских писателей — Маркиш. Возможно, что так было на самом деле, но не исключено и то, что эта странная, смахивающая на дурного вкуса оперетку игра в правительство была вымышлена задним числом в МГБ тамошними специалистами с литературным уклоном128.
Вместе с тем нет оснований утверждать, что само «крымское письмо» также сработано госбезопасностью или его агентурой в ЕАК с целью заполучить предлог для последующих репрессий (некоторые авторы до сих пор муссируют эту интригующую, но поверхностную версию). Провокация не может быть слишком затянутой во времени, это «скоропортящийся продукт». Автором этих строк весной 1991 года в Центральном партийном архиве в Москве была найдена адресованная Молотову копия «крымского письма». Пометы на ней свидетельствовали, что она уже через неделю после регистрации в ЦК была подшита в архивное дело. Вспомнили об этом письме только через четыре года. Скорее всего события развивались по следующей схеме: одни (руководители ЕАК) под воздействием ужасов войны и спонтанной общественной, «микродемократизации» в те годы оступились, пойдя на необдуманный проект, а другие (МГБ) потом, в 1948 году, собирая компромат на «еврейских националистов», извлекли «крымское письмо» из архива и максимально использовали его в своих прово- , кационных целях, извратив цели авторов этого послания и раздув. масштаб их прегрешения. Что касается отношения Сталина к «крымскому письму», то перво-
начально он, очевидно, воспринял его как дерзкую, но отнюдь не;
преступную выходку. К тому же, получив в 1944 году от «Джойнта»
полмиллиона долларов в виде первоначальной помощи, советское
руководство было заинтересовано, пока шла война, в хороших отно-
шениях с союзниками и потому хотело тихо замять дело. По поруче-
нию Сталина Каганович в один из летних дней 1944 года встретился
с руководителями ЕАК Михоэлсом, Фефером и Эпштейном и в тече-1
ние двух-трех часов втолковывал им, что «хозяин» недоволен их
инициативой129. , Ко всему прочему, Сталин не мог не понимать, что одобрение крымского проекта ЕАК чревато взрывом массового недовольства, . особенно на разрушенной войной освобожденной территории, еще не оправившейся от нацистской антисемитской пропаганды. А вообще вождь, который не особенно церемонился с малыми народами империи, отнюдь не собирался проявлять благожелательность к советским евреям. Если он терпел разговоры о еврейской автономии в Крыму, то только до тех пор, пока они способствовали выкачиванию денег из американских толстосумов. Руководство ЕАК, напротив, наивно верило в реальность своего проекта и потому как бы '
вставало на сторону той общественности Запада, которая была заинтересована в послевоенном решении проблемы европейских евреев путем размещения их в СССР. В первую очередь такой вариант потенциально мог устраивать правящие круги Великобритании и США, которые опасались того, что создание еврейского государства на Ближнем Востоке неминуемо превратит этот богатый нефтью и потому жизненно важный для них регион мира в очаг перманентной напряженности и периодических еврейско-арабских войн. Интересно, что министр колоний Англии лорд Мойн, встречаясь вскоре после нападения фашистской Германии на СССР с Д. Бен-Гурионом, заявил ему, что Палестина не разрешит проблемы еврейского народа и что альтернативой ей после разгрома нацистов должна стать Европа. Дословно он сказал так:
«Мы выгоним немцев из Восточной Пруссии, поселим там евреев и создадим еврейское государство»110. Поскольку проблема еврейского Крыма при определенном стечении обстоятельств могла превратиться в международную, Сталин, всегда опасавшийся даже малейшего вмешательства извне в дела своей империи, не мог не тревожиться по этому поводу, тем более что полуостров был когда-то последним оплотом антисоветских белогвардейских сил, которые хотели использовать его как опорную базу для военного натиска на большевиков. Сталину явно не улыбалась перспектива иметь у себя под боком новую «Палестину», на которую американцы наверняка постарались бы распространить свое влияние. Его, надо полагать, куда больше устраивала возможность направить поток выжившего европейского еврейства на Ближний Восток, где эта мощная националистическая сила смогла бы нанести ощутимый удар по позициям Британской империи. Кроме того, поступив так, Сталин, с одной стороны, предстал бы в глазах мировой общественности поборником исторической справедливости в отношении гонимого веками народа, перенесшего к тому же только что величайшую трагедию в своей истории, а с другой — избавился бы от, в его понимании, потенциальной «пятой колонны». Подобные соображения должны были настроить советского диктатора на то, чтобы согласиться в феврале 1945 года на Ялтинской конференции с мнением Рузвельта и Черчилля о послевоенном наделении евреев широкими правами на национальный очаг в Палестине и о неограниченной их эмиграции туда, если, конечно, такой вопрос тогда поднимался, о чем до сих пор нет полной ясности. Как бы то ни было, но эта линия была продолжена Сталиным, когда он санкционировал подписание соглашения между правительством СССР и временным правительством национального единства Польской республики от 6 июля «О праве выхода из советского гражданства лиц польской и еврейской национальности и об их эвакуации в Польшу». По этому соглашению,
действовавшему вплоть до конца 1946 года, в Польшу возвратились 145 тыс. евреев*, многие из которых, столкнувшись на своей родине с грубыми и массовыми проявлениями антисемитизма, без задержки направились в Палестину**1". Исход польских евреев из СССР был достаточно массовым и мог быть истолкован как своеобразная демонстрация нелояльности режиму Сталина, что потом не могло не сказаться на их соплеменниках, оставшихся в первой стране социализма.
Говоря о международном аспекте Крымского проекта, следует в итоге констатировать, что обсуждение такового в годы войны не вышло за рамки общественных организаций — главным образом ЕАК в СССР и «Джойнта» в США. Несмотря на отдельные свидетельства и предположения, по большому счету нет веских оснований утверждать, что эта проблема вышла на уровень межгосударственных отношений, ибо, если Сталин, по изложенным выше соображениям, был однозначно против этого, то президента Рузвельта, оппортунистически балансировавшего между сионистами и арабами, как известно, на деле мало занимали сюжеты и планы, связанные с преодолением еврейской трагедии в годы войны и после оной. Что касается премьер-министра Черчилля, то он хоть и понимал, что создание еврейского государства на Ближнем Востоке нанесет сильный удар по британским позициям в этом регионе, тем не менее как реалист в политике не мог не видеть объективной неизбежности такого развития событий. Сталин, конечно, знал, хотя бы в общих чертах, о такой общеполитической подоплеке «крымской истории», поэтому те обвинения, которые он предъявил потом в связи с ней через МГБ Лозовскому и руководству ЕАК, нельзя расценить иначе как надуманные и провокационные. Выступая сознательно против истины, он в апреле 1952 года одобрил представленное ему руководством МГБ обвинительное заключение по «делу ЕАК», в котором крымский эпизод был квалифицирован следующим образом: * В 1946-1947 годах состоялось также переселение 22,3 тыс. евреев из Черновцов (Украина) в Румынию. ** В середине сентября 1946 г. советские спецслужбы зафиксировали, что из Польши через территорию Чехословакии, советскую оккупационную зону в Австрии, а также через польские порты «имеет место массовый выезд евреев, направляющихся в Палестину». Отмечалось, что транспорты с евреями . направляются в американскую зону, в Мюнхен, где вроде бы был организован сборный пункт для дальнейшей отправки евреев на Ближний Восток (131). «.. .Действуя по прямому сговору с представителями американских реакционных кругов, обвиняемые Лозовский, Фефер, а также Михоэлс и Эп-штейн... при поддержке своих сообщников домогались от Советского пра- • вительства предоставления территории Крыма для создания там еврейской республики, которую американцы рассчитывали использовать в качестве плацдарма против СССР».
Данное обвинение выглядело столь абсурдным, что даже советское правосудие, стоявшее на страже интересов тогдашнего режима, вынуждено было в ходе состоявшегося следом закрытого процесса фактически признать его некорректность. Однако из-за невозможности совсем отказаться от этого ключевого пункта в судебный приговор по «делу ЕАК» включили следующую, во многом странную и парадоксальным образом не содержавшую исходя из общепринятых правовых норм состава преступления, формулировку по Крыму:
«.. .Розенберг потребовал от Михоэлса и Фефера взамен оказания материальной помощи добиться у Советского правительства заселения Крыма евреями и создания там Еврейской республики, в чем, как заявил Розенберг, американские евреи заинтересованы не только как евреи, но и как американцы»"2. * Еще в 1938 году нацистские чиновники из исследовательского отдела СД после тщательных «научных» изысканий определили, что караимов следует рассматривать как евреев (134). Впрочем, на уже предрешенную сверху судьбу подсудимых это никак не повлияло. Но это произойдет через восемь лет, а в 1944 году руководство ЕАК, даже несмотря на то, что его инициатива была отвергнута, продолжало какое-то время питать иллюзии относительно Крыма. Особенно оно воспрянуло духом после того, как в мае полуостров был очищен от немцев и ведомство Берии в рамках «спецмероприятия» стало выселять оттуда крымских татар, болгар, греков и армян (всего более 230 тыс. человек)133. И тогда, предвосхищая события и рассуждая в том смысле, что надо же кем-то заполнять образовавшийся этнический вакуум, в ЕАК решили действовать, направив в Крым члена президиума комитета Квитко. Он должен был на месте оценить ситуацию и представить свои соображения о реальности крымского проекта. Взору столичного эмиссара предстала безрадостная картина. Хотя от рук немцев в Крыму погибло 67 тыс. евреев, караимов* и крымчаков135, вновь назначенную советскую администрацию мало трогало бедственное положение, в котором оказались выжившие евреи. Даже посылки, присылавшиеся им из США и других западных стран, часто разворовывались местными чиновниками или доставались другим. Возвратившись в Москву, Квитко доложил на заседании президиума ЕАК о том, что по решению властей еврейские колхозы (наряду с немецкими колониями) в Крыму восстанавливаться не будут; кроме того, он поведал о разгуле антисемитизма в местных школах, где учеников-евреев их однокашники награждали презрительными кличками, а иногда и подвергали побоям. Еще более тревожным было сообщение выступившего следом Нусинова, предпринявшего поездку на Украину. О собранных им там фактах бедственного положения уцелевших евреев ЕАК потом неоднократно информировал советских руководителей, в том числе
Молотова, Берию и генерального прокурора К.П. Горшенина156. В результате, в какой-то мере благодаря прохождению некоторых из этих посланий через Жемчужину, передававшую их по просьбе Михоэлса своему мужу Молотову, острота еврейской проблемы на Украине была несколько сглажена. По распоряжению из Москвы Хрущев дал указание своему заместителю по СНК УССР И.С. Сенину оперативно проверить условия жизни евреев в местах их концентрации в республике. Уже 28 июня Хрущеву было доложено о проведении соответствующих инспекций в Бердичеве, Виннице, Могилеве-Подольске, Жмеринке, Тульчине, Ямполе, Томашполе, Балте и других небольших городах, а также в таких крупных центрах, как Киев и Харьков, где на 1 июня насчитывалось соответственно 15 644 и 24 668 евреев. По ходу дела в этих местах создавались приюты для еврейских сирот (в Могилеве-Подольске, Балте); еврейским семьям по суду возвращалось их прежнее жилье; исполкомам горсоветов в Виннице, Черновцах, Одессе и Ровно была направлена директива об оказании помощи еврейскому населению117.
Даже начавшееся с конца 1944 года заселение Крымской АССР*
славянами-переселенцами** из Украины, Воронежской, Брянской,:
Тамбовской, Курской и Ростовской областей РСФСР и осуществ-
ленное тогда же переименование бывших еврейских районов и на-
селенных пунктов в Крыму***140 не развеяло окончательно иллюзий J
руководства ЕАК. Бывший сотрудник Совинформбюро Г.З. Соркин^
показал потом следствию, что когда в июне 1945 года, возвратясь
в Москву из командировки в Румынию, он зашел в приемную Лозов-~
ского, то застал там Михоэлса, Фефера и Эпштейна, которые снова'
хотели идти к Молотову по поводу Крыма. К последнему, правда, I
они не пошли, но 28 августа руководство ЕАК проинформировало
Маленкова о желании «Джойнта» «оказывать помощь еврейским
колхозам Крыма»141. ? * По указу президиума Верховного Совета СССР от 30 июня 1945 г. ?
Крымская АССР была преобразована в Крымскую область (138). Ч ** Вопрос о «срочном переселении в Крым свежего колхозника из цент-
ральных областей СССР» ставился в ЦК ВКП(б) еще в ноябре 1938 года.
Необходимость этого мотивировалось тогда главным образом наличием на "
полуострове многочисленных иностранных подданных (греков и др.), а также
тем, что «националистические элементы (татары и др.) раньше очень ориен-
тировались на своих единоверцев — турок (да, вероятно, и теперь не пере-
стают питать некоторые надежды, в особенности же в связи с изменением j:
ориентации Турции...»(139). <!, *** Возможно, что переименование, скажем, Лариндорфского района $ в Первомайский, а Фрайдорфского — в Новоселовский произошло потому, что эти названия приняли за немецкие. Идея компактного еврейского очага в европейской части СССР не умерла в общественном сознании евреев с наступлением мирного
времени. Даже наоборот, колоссальные послевоенные проблемы — хозяйственная разруха, трудности в связи с реэвакуацией евреев на прежние места жительства, где находившееся в оккупации население годами обрабатывалось немцами в антисемитском духе, — в какой-то мере способствовали ее укоренению в сердцах людей. Однако стихийные попытки евреев явочным порядком осесть в Крыму решительно пресекались властями. Негодуя, «отказники» и их ходатаи обращались в Москву, наивно полагая, что та призовет к порядку местных начальников, которые, как казалось жалобщикам, действуют на свой страх и риск. Впрочем, откуда им было знать, что те, кого они обвиняли, лишь добросовестно выполняли негласные устные инструкции центра.
«Вернувшись после демобилизации из Красной Армии в Симферополь, — писал в Июле 1946 года Сталину заведующий кафедрой Симферопольского медицинского института профессор-патологоанатом Я.Е. Браул, — я от многих товарищей услышал, что евреев в Крыму не берут на работу, а работающих всяческими путями пытаются уволить... У меня на кафедре есть одна вакантная должность. Я подобрал на эту должность очень знающего способного патологоанатома ...Хархурима Илью Григорьевича... Когда я обратился к директору медицинского института... с просьбой утвердить Хархурима в должности ассистента, то он мне... ответил следующее: "Что ты со мной делаешь! Меня и так в обкоме «греют» за то, что у меня много евреев"». Обескураженный таким откровенным признанием, Браул решил посоветоваться с заведующим кафедрой марксизма-ленинизма И.К. Дехтяревым, и тот с оглядкой по сторонам ему сказал: «Сам слышал от работников обкома о том, что Крым должен быть русским и евреев на работу не нужно брать...». Реакция в верхах на этот, как и на десятки других подобных сигналов, была стандартной. Поскребышев направил челобитную профессора Жданову, а тот — секретарю Крымского обкома Н.В. Соловьеву, который не обинуясь обвинил Браула в клевете на областную парторганизацию, в пропаганде еврейского национализма под видом борьбы с антисемитизмом. Отвечая Жданову, он представил действия Браула не просто как навет обиженного одиночки, а почти как акцию разветвленной националистической организации. Для пущей важности Соловьев подкрепил свои утверждения фактом, имевшим место в ноябре 1944 года, когда в Симферополе с участием профессуры медицинского института состоялся еврейский религиозный митинг, организованный якобы неким проамериканским сионистским обществом142. О послевоенном разгуле антисемитизма в Крыму свидетельствовала и некая Гордина, вынужденная в 1946 году переехать оттуда в Биробиджан, где устроилась лектором обкома. Желая посвятить
себя делу превращения еврейского народа в нацию (ибо только как нация евреи, по ее убеждению, могли избежать ужасов нового геноцида), она написала в своей служебной автобиографии:
«Обстановка в Крыму оказалась такой, что работать было невозможно. Кругом сплошной антисемитизм, и никакой борьбы с ним нет»14'. Прошло уже достаточно времени с момента отклонения Кремлем «крымского письма», а толки о возможной организации еврейской автономии на южном полуострове не затихали. На состоявшейся 17 июля 1946 г. в Политехническом музее в Москве лекции на тему «Палестинская проблема» у выступившего с нею специалиста по Ближнему Востоку В.М. Луцкого спрашивали посредством анонимных записок: «Каково отношение официальных органов СССР к национальной проблеме еврейского народа в смысле территориальной национально-политической консолидации, подобно другим народам СССР?»; «Почему не устроить в противовес Палестине автономное еврейское образование в СССР?.. Что, у нас земли мало? Вот, например, Крымский полуостров, который два ¦ года тому назад был совершенно свободным...»144. Вера в возможность уравнения в правах с другими народами и обретение на территории Крыма собственной нормальной государственности не покидала советских евреев вплоть до образования в 1948 году Израиля. В ярких лучах этой осуществленной сионистской мечты, захватившей тогда воображение мирового еврейства, крымский мираж стал меркнуть, а окончательно рассеялся, когда руководителей ЕАК поглотили недра Лубянки. Правда, в протоколе допроса ,5 Фефера финал крымского проекта представлен в совершенно ином свете. Скорее всего, под давлением следователя он заявил, что палестинские события середины 1948 года актуализировали проблему создания Крымской еврейской республики, которая-де могла бы со-1 ставить общий с независимым Израилем демократический «обще-* еврейский фронт». Под этим якобы соусом и была организована тогда поездка в Крым «на разведку» писателя СВ. Гордона. Возвратясь' назад, тот проинформировал вроде бы руководство ЕАК, что хотя процесс ассимиляции еврейского населения полуострова и зашел , слишком далеко, тяга в нем к своей государственности еще достаточно сильна. Фефера также заставили «сознаться», что ЕАК для оживления { идеи создания еврейской автономии в Крыму планировал направить в Израиль свою делегацию для встречи на «нейтральной почве» с Б.Ц. Гольдбергом и Дж. Розенбергом. «Однако, — как подытожил он свои показания, — закрытие ЕАК и аресты его членов спутали наши карты...»145. Вслед за Фефером шестеренки бюрократическо-карательной ма- i шины захватили и Лозовского, главного, как считали наверху, вдохновителя и организатора крымского проекта. Будучи вызванным
Маленковым и Шкирятовым 13 января 1949 г. на Старую площадь, он подвергся обстоятельному допросу по поводу участия в этом деле. Под напором иезуитской логики этих аппаратных зубров Лозовский был вынужден пойти на такое признание, которое, собственно, и желал получить стоявший за всем этим Сталин. В представленной ему Маленковым и Шкирятовым записке отмечалось:
«...Как видно из его объяснений, Лозовский часто встречался с Михоэлсом, Фефером, Юзефовичем и другими еврейскими националистами, они шли к нему за помощью в проведении своей националистической деятельности, и он был их постоянным советчиком. Лозовский признал, что ему было известно, что руководители Еврейского антифашистского комитета... были националистически настроены, но он, являясь членом ЦК ВКП(б), скрывал это от Центрального Комитета ВКП(б). Лозовский также признал, что после возвращения из Америки Михоэлс и Фефер пришли к нему и рассказали об установленных ими связях и встречах с Розенбергом, Левиным, Гольд-бергом и другими еврейскими националистами в Америке и о том, что антисоветские американские круги считают необходимым, чтобы Михоэлс и Фефер подняли в Москве вопрос о создании еврейской республики в Крыму. ... Лозовский должен был увидеть антисоветское лицо Михоэлса и Фефера и довести об этом до сведения Центрального Комитета ВКП(б). Но Лозовский этого не сделал, а, наоборот, посоветовал Михоэлсу и Феферу направить докладную записку в Правительство о создании Еврейской республики в Крыму и сам принял участие в редактировании записки». К сему прилагался проект решения политбюро о выводе Лозовского из состава членов ЦК за «политически неблагонадежные связи и недостойное... поведение». Ознакомившись с этой заготовкой, Сталин счел ее чрезмерно либеральной. Он ужесточил текст, уснастив его формулировками, предложенными МГБ, и в окончательном виде постановление, утвержденное 18 января, звучало следующим образом: «.. .Из материалов, поступивших в ЦК ВКП(б) от органов Министерства госбезопасности, видно, что член ЦК ВКП(б) Лозовский... сговаривался за спиной ЦК ВКП(б) с антифашистским еврейским комитетом о том, как выполнить план американских капиталистических кругов по созданию в Крыму еврейского государства и с каким заявлением обратиться в Советское Правительство, чтобы скорее добиться успеха в этом деле. Кроме того... Лозовский неоднократно принимал американских корреспондентов Гольдберга, Новика, являющихся американскими разведчиками, широко снабжая их секретными материалами о состоянии оборонной промышленности СССР без ведома и разрешения Правительства. ... Считая несовместимым поведение Лозовского со званием члена ЦК ВКП(б) и члена партии, исключить Лозовского С.А. из состава членов ЦК ВКП(б) и из членов партии»нб. Положение бывшего главы Совинформбюро было достаточно серьезным. Фактически решался вопрос о том, оставить ли его на свободе или бросить в застенок, что в то время для таких, как он, было равносильно смертному приговору. Однако поначалу Лозовский вряд ли осознавал в полной мере нависшую над ним угрозу. Иначе он,
лишившись цековской персональной машины, не стал бы обращаться к заместителю министра иностранных дел А.Я. Вышинскому с просьбой прикрепить к нему какую-нибудь МИДовскую легковушку147. Только оказавшись вне партии и ее ЦК (за что члены ЦК проголосовали «опросом» 20 января), Лозовский ощутил себя на краю бездны. В отчаянии он пишет письмо Сталину, в котором умолял:
«Я прошу Вас выслушать меня в последний раз и учесть, что я партию и ЦК никогда не обманывал». Однако 26 января Абакумов доставил в Кремль Сталину пространный протокол допроса Юзефовича, в котором Лозовский выставлялся главарем сионистской «пятой колонны» в СССР, и в тот же день по указанию вождя тот был взят под стражу148. Низвержение Лозовского с номенклатурного Олимпа стало помимо прочего местью партийного аппарата человеку, который, лично зная Ленина и его точку зрения на ассимиляцию евреев как на объективный и позитивный процесс, тем не менее отступил от завета вождя и впал в грех национализма. Одной из ключевых фигур, принимавших участие в расправе над Лозовским, был Маленков, руководивший по поручению Сталина деятельностью ЦК по борьбе с еврейскими националистами и космополитами. Поэтому не удивительно, что именно тогда общественная молва (которая нередко интерпретируется некоторыми современными авторами, в том числе и учеными-историками, как вполне надежный источник) приписала ему инициативу в развертывании антиеврейских кампаний и причислила его к разряду густопсовых антисемитов. Оспаривать такое устоявшееся мнение непросто, тем более что оно вроде бы подкрепляется множеством косвенных фактов, среди которых фигурируют и изложенные выше эпизоды трагической судьбы Лозовского. Но в истории расправы с покровителем ЕАК имели место и обстоятельства другого рода. Мало кому известно, что в аппарате ЦК вместе с Маленковым долгое время работал некто М.А. Шамберг, который являлся не только его креатурой и личным другом, но и свояком. В начале 20-х годов они вместе учились в Московском высшем техническом училище, а с 30-х — работали на руководящих должностях в МК ВКП(б). Потом на время их жизненные пути разошлись: Маленкова забирают в ЦК, а Шамберга отправляют в распоряжение Одесского обкома партии. Однако уже в марте 1936 года Маленков, возглавлявший тогда ОРПО ЦК, берет 34-летнего Шамберга к себе заместителем. В 1942 году толкового и аккуратного функционера назначают на ответственный пост заведующего оргинструкторским отделом ЦК. Когда в 1946-м карьерная звезда Маленкова несколько поблекла, Шамберг хоть и удержался в центральном аппарате партии, но только в качестве инспектора. Впрочем, он не был тщеславен и к тому же не мог не замечать усиливавшегося с каждым
годом аппаратного антисемитизма и не понимать в связи с этим деликатности своего положения. Поэтому, когда в середине 1948 года Маленкова восстановили в должности секретаря ЦК, Шамберг не претендовал на повышение, довольствуясь тем, что его сын Владимир (впоследствии преуспевающий специалист по американской экономике) женился на Воле Маленковой, дочери вновь обласканного Сталиным покровителя. Однако в начале 1949-го Сталин потребовал от Маленкова порвать с еврейской родней. И по воле вождя брак дочери царедворца был расторгнут. Сгустились тучи и над самим Шамбер-гом, который на беду был связан родственными узами и с Лозовским: тот был женат на его сестре, С.А. Шамберг, а дочь Лозовского, B.C. Дридзо, которая в 1919-1939 годах была личным секретарем Н.К. Крупской, приходилась Шамбергу женой. Когда Лозовского изгнали из ЦК и партии, Шамберг, резонно опасаясь, что и его захватит водоворот репрессий, направил 21 января, вероятно по совету Маленкова, в ЦК записку такого содержания:
«...Сегодня утром С.А. Лозовский сообщил мне, что... выведен из состава членов ЦК ВКП(б) и исключен из партии за связь с руководителями шпионского еврейского националистического центра в бывшем Антифашистском еврейском комитете.... О своих отношениях с Лозовским должен сказать следующее. Никакой связи с ним по служебной линии у меня никогда не было. Поэтому факты, которые теперь вскрылись, мне известны не были. ... Я, естественно, бывал у него на квартире. Во время встреч велись обычные общие разговоры на политические или литературные темы по общеизвестным по печати фактам. О его служебных делах разговоров не было. В частности, ни разу не было никакого разговора по каким-либо вопросам, связанным с работой Антифашистского еврейского комитета.... Припоминая теперь свои встречи с Лозовским, я должен откровенно сказать, что у меня не было повода.. . подозревать его в антипартийных действиях и настроениях. Учитывая, что я нахожусь в родственных отношениях с человеком, исключенным из партии, считаю, что трудно будет дальше продолжать работать в аппарате ЦК ВКП(б). Прошу решить вопрос о моей дальнейшей работе»'4''. Маленков не оставил в беде друга-еврея и перевел его в глухую провинцию, в Кострому, на должность заместителя председателя исполкома областного совета, на которой тот пребывал вплоть до смерти Сталина. PRCnPflBH НАД ЖЕМЧУЖИНОЙ Наряду с Лозовским жертвой верхушечной «разборки» стал еще один «падший ангел», также в одночасье исторгнутый из среды номенклатурной элиты. Речь идет о жене Молотова П.С. Жемчужиной. В исторической литературе распространено суждение, что, строя козни против этой женщины, Сталин злоумышлял исключительно против
ее влиятельного супруга и стремился таким образом устранить наиболее сильного конкурента в борьбе за власть. Вероятно, что в силу своего, мягко говоря, недоверчивого характера он в какой-то мере мог испытывать ревность ко второму человеку в государстве, особенно после того как, заболев осенью 1945 года, услышал, что в ближайшем окружении того стали прочить в его преемники. Однако бесспорно то, что эти подозрения не смогли поколебать веру Сталина в личную преданность ему Молотова. В противном случае он давно бы избавился от него так же, как это делал с другими. Поэтому логичней было бы утверждать, что если диктатор и был недоволен своим первым министром, то прежде всего из-за того, что тот, будто бы, попав в «сионистские сети», невольно оказывал услуги «еврейским националистам» через своего протеже Лозовского и собственную супругу, имевшую на него сильное влияние. Именно эту властную женщину, первую скрипку в семье, Сталин мог заподозрить в том, что та подговорила мужа демонстративно воздержаться при голосовании на XVIII партконференции (1941 г.) предложения, исходившего от него, вождя партии и народа, о выводе ее из кандидатов в члены ЦК, а, может быть, Сталину подумалось, что именно она, ловко используемая Михоэлсом и другими «сионистами», заставляла «подкаблучника Вячу» в качестве заместителя главы правительства мирволить еврейским националистам внутри страны, а как министра иностранных' дел — проводить оказавшийся бесплодным произраильский курс во внешней политике. Так или иначе, но 21 октября 1948 г. Сталин впервые выразил открытое недовольство Молотовым. В телеграмме в ЦК ВКП(б), отправленной им с юга, в довольной резкой форме были j дезавуированы уже отосланные в Германию поправки Молотова к про- I екту послевоенной конституции этой страны. Причем Сталин настоял, i чтобы в принятом на следующий день специальном постановлении политбюро было указано, что эти поправки являются «неправильными политически» и «не отражают позицию ЦК ВКП(б)»150.
А может быть, подозрения посетили вождя, когда ему стало известно о теплой и продолжительной беседе Жемчужиной с Г. Меир на приеме по случаю 31-й годовщины Октябрьской революции, который для аккредитованных в Москве иностранных дипломатов устроил как руководитель МИД Молотов, предложивший израильскому посланнику выпить рюмку водки. Обе дамы говорили на идише. Объясняя собеседнице свое хорошее знание этого языка, Жемчужина с гордостью сказала: «Ich bin a iddishe tochter» («Я — еврейская дочь»). Затем она одобрительно отозвалась о посещении Меир синагоги. На прощанье жена министра со слезами на глазах пожелала благополучия народу Израиля, добавив, что если ему будет хорошо, то будет хорошо евреям и в остальном мире151. Сталин не мог не быть обеспокоенным тем, что в глазах совет- , ских евреев Меир, эта проамерикански настроенная «палестинская
дама»*, превратилась в некую почти харизматическую личность, провозвестницу грядущего исхода в Землю обетованную**. Поэтому советское руководство не очень-то и скрывало свое негативное к ней отношение. Так что Меир очень скоро осознала всю деликатность своего положения. 29 марта 1949 г. на стол Сталина легла следующая информация «органов»: Меир объявила о своем скором отъезде из Советского Союза; при этом она сожалела о том, что, если с американскими евреями и правительством США дружеские связи (с получением финансовой помощи) будут развиваться и дальше, то «со стороны Советского Союза это невозможно: ни финансовая помощь, ни переселение». Такое заявление было равносильно признанию неудачи миссии первого израильского посланника в СССР. 18 апреля, накануне своего отъезда в Израиль, где Меир собирались вручить портфель министра труда в новом правительстве, она, передав полномочия временному поверенному в делах своей страны М. Намиру, собрала последнюю пресс-конференцию. На ней, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, она исполнила долг вежливости в отношении страны, которую покидала:
«Я многому научилась здесь и считаю свое пребывание здесь одним из величайших опытов моей жизни». * Так заглазно величали Меир в высшем номенклатурном свете Москвы. ** Примечательны несмотря на свою наивность слухи, циркулировавшие тогда в среде московского еврейства: израильского посла «евреи на руках выносили после ее посещения синагоги... крича при этом: наш посол, наш посол; «посол Израиля... отобрала с собой в Палестину 12 лучших инженеров для строительства там промышленных предприятий, но Сталин их отправил прямым ходом в ссылку в Печерский край»; вместе с Мейерсон «все московские евреи собрались было уезжать в Палестину, но советское правительство отказалось отпустить их туда, так как не хотело лишаться самых умных и самых деловых людей»; «посол Израиля вовсе не была шпионкой, и правительство СССР напрасно выслало ее из пределов России». На самом деле конкретный вклад Меир в решение проблемы эмиграции советских евреев ограничился тем, что в январе 1949 года она тщетно пыталась добиться от властей СССР согласия на выезд стариков и детей для воссоединения с родственниками в Израиле (152). Между тем, разжигая подозрительность «хозяина», Абакумов 17 декабря 1948 г. представил ему протокол допроса З.Г. Гринберга, в котором впервые говорилось о причастности жены Молотова к преступной деятельности еврейских националистов. Поскольку Жемчужина состояла в партии и, самое главное, была супругой члена политбюро, Сталин подключил к расследованию, проводившемуся Абакумовым, также М.Ф. Шкирятова, фактически руководившего КПК при ЦК ВКП(б). Образовавшийся таким образом партийно-полицейский тандем 26 декабря провел на Старой площади серию очных ставок между Жемчужиной и арестованными к тому времени
Фефером, Зускиным и членом правления московской еврейской общины (так называемой двадцатки) М.С. Слуцким, которые накануне дали согласие сотрудничать со следствием и были соответствующим образом проинструктированы. Уже на следующий день вечером Сталин ознакомился с результатами трудов Шкирятова и Абакумова. Жемчужина обвинялась ими в «политически недостойном поведении», а конкретно ей инкриминировались следующие прегрешения:
«В течение длительного времени... поддерживала знакомство с лицами, которые оказались врагами народа, имела с цими близкие отношения, поддерживала их националистические действия и была их советчиком... Вела с ними переговоры, неоднократно встречалась с Михоэлсом, используя свое положение, способствовала передаче... политически вредных, клеветнических заявлений в правительственные органы. Организовала доклад Михоэлса в одном из клубов об Америке, чем способствовала популяризации американских еврейских кругов, которые выступают против Советского; Союза. Афишируя свою близкую связь с Михоэлсом, участвовала в его похоронах, проявляла заботу о его семье и своим разговором с Зускиным об обстоятельствах смерти Михоэлса дала повод националистам распространять провокационные слухи о насильственной его смерти. Игнорируя элементарные нормы поведения члена партии, участвовала в религиозном еврей- ; ском обряде в синагоге 14 марта 1945 г., и этот порочащий ее факт стал' широким достоянием в еврейских религиозных кругах...»155. Кроме того, Жемчужиной припомнили, что в 1943 году она попросила Михоэлса встретиться в Нью-Йорке с ее братом, бизнесме-ном Сэмом Карпом. Не укрылось от недреманного ока власти и то, что летом 1946-го Михоэлс, придя однажды к Жемчужиной на ра-} боту, поделился с ней поступавшими к нему жалобами евреев на притеснения местного начальства, а потом поинтересовался, к кому лучше обратиться по этому поводу — к Жданову или Маленкову? На что Жемчужина ответила: «Жданов и Маленков не помогут, вся власть в этой стране сконцентрирована в руках только одного Сталина. А он отрицательно относится к : евреям и, конечно, не будет поддерживать нас»15'1. На состоявшемся 29 декабря заседании политбюро Жемчужину исключили из партии. При этом было особо отмечено, что «несмотря на сделанные... в 1939 году Центральным Комитетом ВКП(б) предупреждения по поводу проявленной ею неразборчивости в своих отношениях с лицами, не заслуживающими политического доверия, > она нарушила это решение партии и в дальнейшем продолжала вести , себя политически недостойно»155. На сей раз Молотов голосовал «за». Потом он вспоминал, что, >. «когда на заседании Политбюро он (Сталин. — Авт.) прочитал j; материал, который ему чекисты принесли на Полину Семеновну, у ( меня коленки задрожали»156.
К этому времени по приказу Сталина супруги уже разошлись, и Жемчужина переехала жить к брату, В.И. Карповскому, которого впоследствии арестовали. Налагая опалу на Молотова, Сталин 4 марта 1949 г. сместил старого соратника с поста министра иностранных дел. Вместо него был назначен А.Я. Вышинский1", который почти сразу стал интриговать против своего первого заместителя А.А. Громыко, считая того креатурой Молотова. 29 июня новый глава МИД, направив Сталину и другим членам политбюро информацию о встрече с посланником М. Намиром, не упустил возможности ехидно подметить, с какой симпатией в Израиле относятся к Громыко. В частности, было воспроизведено следующее вроде бы шутливое предложение израильского дипломата:
«Не примите за вмешательство в ваши внутренние дела, но наш народ и правительство были бы особенно рады принять в качестве гостя Андрея Андреевича Громыко, имя' которого знает каждый школьник в Израиле». На что Вышинский, по его словам, заметил, что «у нас не принято посылать правительственные делегации в другие страны с визитами дружбы»158. Однако Сталин тогда Громыко не тронул. Только весной 1952-го, когда отношения с курируемым им Израилем совсем расстроились, он низложил его до уровня посла, направив в своеобразную почетную ссылку в Лондон. После расправы партийной началось уголовное преследование Жемчужиной. 21 января 1949 г. ее вызвали в ЦК и там арестовали. На Лубянке ей стали предъявлять все новые и новые обвинения, в том числе в служебных злоупотреблениях. Конкретно ей инкриминировали незаконное получение дополнительных средств, приписки в отчетности, незаконное премирование, пьянство, кумовство и фаворитизм по последнему месту работы на должности начальника Глав-текстильгалантерейпрома Министерства легкой промышленности РСФСР, от которой ее освободили еще 10 мая 1948 г. «по состоянию здоровья». На допросах Жемчужина, несмотря на многочисленные телесные недуги, держалась с завидной стойкостью, решительно отвергая облыжные обвинения. Чтобы морально сломить неуступчивую узницу и одновременно позабавить кремлевского хозяина, ведомство Абакумова подготовило для нее сюрприз весьма гнусного свойства. Поскольку вместе с Жемчужиной арестовали нескольких ее бывших руководящих сотрудников, у следствия возникла идея использовать их как обличителей не только служебных, но и интимных пороков руководившей ими женщины. Вначале грязных «признаний» добивались от В.Н. Иванова, прежнего заместителя Жемчужиной и ее преемника на посту начальника главка. Следователь Г.А. Сорокин угрожал ему мерами физического воздействия, но так ничего и не добился. Однако к клевете удалось принудить другого бывшего сослуживца,
некоего Ивана Алексеевича X. После недолгой следственной «обработки» этот отец семейства на одной из очных ставок с Жемчужиной неожиданно для нее заявил, что та, используя свое служебное положение, склонила его к сожительству. Такой наглый выпад буквально ошарашил Жемчужину. Оскорбленная как человек и униженная как женщина, она назвала обидчика подлецом. Как свидетельствовал Хрущев, Сталин, чтобы «опозорить Жемчужину и уколоть, задеть мужское самолюбие Молотова», организовал стирку представленного Абакумовым грязного белья на заседании политбюро.
«Помню грязный документ, — вспоминал Хрущев, — в котором говорилось, что она (Жемчужина. — Авт.) была неверна мужу и даже указывалось, кто были ее любовниками. Много было написано гнусности»159. Нанеся Молотову удар ниже пояса, Сталин решил проявить к нему великодушие и потому определил для жены старого соратника относительно мягкое наказание: пять лет ссылки в Кустанайскую область Казахстана. Оказавшись на дальней захолустной окраине империи, Жемчужина, согнувшись первоначально под тяжким грузом незаслуженных обид, пристрастилась к алкоголю, но потом сумела взять себя в руки и морально не опустилась. СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ... * Не были арестованы: Герой Советского Союза, генерал-полковник Я.Г. Крейзер, которого спасла боевая слава и то, что с апреля 1949-го он находился вне Москвы, командуя в Прикарпатском военном округе 38-й армией; академик А.Н. Фрумкин, который не принимал участия в ра- ; боте президиума ЕАК, но тем не менее был снят с должности директора Института физической химии АН СССР; М.И. Губельман, брат Е. Ярославского, которого, правда, еще в ноябре 1947-го освободили от обязанностей Тем временем в Москве не прекращались аресты лиц, имевших отношение к ЕАК. В двадцатых числах января и феврале 1949 года . за решеткой оказались литераторы Л.М. Квитко, П.Д. Маркиш,j Д.Р. Бергельсон, С.З. Галкин, заместитель министра госконтроля, РСФСР СЛ. Брегман, ответственный редактор «Эйникайт» Г.М. Жиц,, его заместитель СХ. Рабинович, заведующий издательством ЕАК СО. Котляр, главный редактор ЕАК СН. Хайкин, директор издатель-'; ства «Дер эмес» Л.И. Стронгин, главный редактор того же издательства и руководитель еврейского театрального училища М.С Белень-i кий, академик-биохимик Л.С. Штерн, начальник высших инженерных^ курсов Министерства путей сообщения Л.А. Шейнин. Некоторые из < них входили в президиум ЕАК, состоявший из 20 человек. Почти все его члены, за исключением нескольких человек*, были репрессированы. Некоторые из них обвинялись не только по линии ЕАК.
Лине Штерн инкриминировались еще контакты с иностранцами, подозреваемыми в шпионаже против СССР. Дело в том, что в основе принесшего ей после войны широкое признание и славу метода лечения туберкулеза лежало применение антибиотика стрептомицина, который она нелегальным путем получала из-за границы. Производимый только в США и отнесенный конгрессом к разряду стратегических материалов, этот препарат контрабандно переправлял в Советский Союз брат Л. Штерн Бруно, богатый американский бизнесмен. Всего она получила от него 1,2 кг стрептомицина. Благодаря брату осенью 1946 года Л. Штерн познакомилась и с прибывшими по приглашению Академии медицинских наук СССР в Москву американскими коллегами — известным микробиологом и президентом Американо-советского медицинского общества С. Маддом и издателем популярного медицинского журнала Р. Лесли. Гостям была предоставлена возможность посетить 11 научно-исследовательских институтов, они были также в лаборатории Клюевой и Роскина, проведя с ними переговоры по антираковому препарату «КР». Американцев принял и В.В. Парин, обвиненный потом в сотрудничестве с иностран' ными спецслужбами. Все это дало возможность властям взять со временем под подозрение всех, кто так или иначе контактировал с Маддом и Лесли. Разумеется, для Штерн в данном случае не сделали исключения. Тем более было установлено, что в 1944-1945 годах она принимала в возглавляемом ею Институте физиологии* еще и английского специалиста по органической химии Б. Трипп, которую задним числом тоже объявили шпионкой, поскольку та работала пресс-атташе в посольстве Великобритании161.
председателя ЦК профсоюза работников государственной торговли. Кстати, еще в 1947 году, были низложены и другие евреи, входившие когда-то в креатуру Лозовского и руководившие отраслевыми профсоюзами, — З.А. Брик-кер (профсоюз кинофотоработников), Х.А. Карпельсон (профсоюз кожевенной промышленности). * 4 июня 1948 г. Штерн была освобождена от обязанностей директора Института физиологии АН СССР, который тогда же был передан в систему АМН СССР (160). ** Парнас происходил из польских евреев, в 1921-1941 годах жил во Львове. В 1947-м, на заре кампании борьбы с антипатриотизмом, его книга «Успехи биологии» за лестную оценку западной науки была подвергнута разносной критике заведующим отделом ЦК Б.Д. Петровым (162). В пароксизме очередного приступа шпиономании власти СССР не пощадили не только Штерн, но и 75-летнего биохимика Я.О. Парнаса**, также встречавшегося с этими иностранцами. Этого всемирно известного ученого, действительного члена АН СССР, директора Института биологической и медицинской химии АМН СССР взяли под стражу 29 января 1949 г. Перенести столь тяжкое испытание оказалось не под силу престарелому человеку, через несколько дней он
скончался в тюрьме. За академиков Парнаса, Штерн и доктора Шимелиовича открыто вступился только 90-летний академик Н.Ф. Гамалея. 4 и 16 февраля он направил Сталину письма, в которых связал аресты выдающихся деятелей науки и медицины и «близких друзей» с антисемитизмом, который, как он писал, «пышным цветом расцвел в последнее время в нашей стране...». В этих посланиях были и такие строчки:
«Я родом украинец, вырос среди евреев и хорошо знаю этот одаренный народ, который так же, как и другие народы нашей страны, любит Россию... Мой долг, моя совесть требуют от меня того, чтобы я во весь голос заявил Вам то, что наболело у меня на душе. Я считаю, что по отношению к евреям творится что-то неладное в данное время в нашей стране.... Судя по совершенно бесспорным и очевидным признакам, вновь появившийся антисеми-i тизм идет не снизу, не от народных масс, среди которых нет никакой вражды к еврейскому народу, а он направляется сверху чьей-то невидимой рукой. Антисемитизм исходит сейчас от каких-то высоких лиц, засевших в руководящих партийных органах, ведающих делом подбора и расстановки кадров»'". Затратив на этот исполненный благородства и гражданского мужества поступок последние жизненные силы, академик Гамалея > очень скоро скончался. Помимо руководителей в тюрьме оказались и рядовые члены ЕАК* главным образом те, кто тем или иным образом был связан в прошлом с заграницей и мог соответствующим манером препарирован-, ными следствием показаниями подкрепить его версию о шпионском следе в «деле ЕАК». Это Э.И. Теумин, которая, родившись в Швейцар рии в семье видного бундовца, после революции приехала в Россию,«а в 40-е годы работала редактором у Лозовского в Совинформбюро^? Это супруги И.С. Ватенберг и Ч.С. Ватенберг-Островская, которые1 в 1933 году репатриировались в Россию из США, где занимались; коммунистической деятельностью и работали в просоветской органик зации ИКОР. В 1934 году они были завербованы в качестве секретных сотрудников чекистами Я.К. Берзиным и Д.К. Мурзиным. После; ареста последних в 1937 году связь супругов с госбезопасностью на время прекратилась. Однако в 1947-м их вновь стали принуждать к»; доносам, тем не менее они отделывались ничего не значащей информацией, и «органы» заподозрили их в «двурушничестве». И это, наконец,', Л.Я. Тальми, в 1912-м выехавший из России в США, а после Февраль- * ской революции возвратившийся на родину, где включился в лево- \ сионистское движение, подготовив в начале 20-х годов материал о ' еврейских погромах на Украине и в Белоруссии. По линии Коминтерна в 1921 году он вновь выехал в США, где в 1925-м встречался,; с Маяковским, переводил его стихи на английский. В 1932-м вернулся • в СССР. В годы войны и до апреля 1948-го работал в Совинформ- ; бюро. Его арестовали самым последним, 3 июля 1949 г. Возможно,
ему удалось бы избежать этого, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что его сына Владимира, работавшего в Берлине в экономическом управлении Советской военной администрации в Германии (СВАГ), 5 декабря 1947 г. взяли под стражу в ходе чистки аппарата этой организации, развернувшейся после побега к англичанам работавшего в СВАГ офицера Г.А. Токаева*. Непосредственной причиной ареста сына Тальми стало обнаружение у него книги невозвращенца В.А. Кравченко «Я выбираю свободу». За решеткой молодой Тальми оказался, видимо, не вдруг, а в результате тотальной слежки, которая особенно тщательно велась за, так сказать, потенциально неблагонадежными сотрудниками СВАГ. К разряду таковых были причислены и евреи. В документах управления кадров и секретариата ЦК, датируемых апрелем 1947 года, отмечалось как тревожное то обстоятельство, что в центральном аппарате СВАГ доля работавших евреев составляла 6,5%. Но «явно ненормальной» была признана кадровая ситуация в управлении пропаганды СВАГ, в котором каждый четвертый работник был из «товарищей еврейской национальности»1М. 28 апреля 1948 г. военный трибунал приговорил Владимира Тальми к 25 годам лишения свободы**. По этапу его отправили в Южкузбасслаг, что в Кемеровской области. Чтобы повидать сына, Л.Я. Тальми решил поехать в Сибирь и уже даже купил железнодорожный билет, но реализации задуманного воспрепятствовали люди с Лубянки, явившиеся к нему домой накануне отъезда с ордером на арест.
* В начале 1949 года Токаев был возвращен в Советский Союз путем обмена на разоблаченного английского шпиона Фрэнка Келли. ** В 1955 году В.Л. Тальми освободили и реабилитировали. В настоящее время он проживает в США в штате Мэриленд. Расследование «преступной деятельности еврейских националистов» было поручено следственной части по особо важным делам МГБ СССР, возглавлявшейся генерал-майором А.Г. Леоновым. Под руководством Абакумова он и его заместители — полковники М.Т. Лихачев и В.И. Комаров — внесли на первом этапе наибольший вклад в фабрикацию «дела ЕАК». Лихачев, например, имел обыкновение говорить подследственным: «Я сверну вам шеи, иначе мне снимут голову». Но особенно усердствовал Комаров, который пришел в «органы» в 1938 году, а спустя четыре года, в возрасте 26 лет, стал у Абакумова личным секретарем, что и предопределило в дальнейшем его стремительный карьерный взлет. О том, как относился этот интеллектуально примитивный человек к находившимся в его полной власти «еаковцам», дает представление его письмо Сталину от 18 февраля 1953 г., то есть в самый разгар «дела врачей», когда этот уже бывший следователь сам волей судьбы угодил за решетку:
«Дорогой товарищ Сталин!.. В коллективе следчасти хорошо знают, как
я ненавидел врагов. Я был беспощаден с ними, как говорится, вынимал из
них душу, требуя выдать свои вражеские дела и связи. Арестованные бук-
вально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня. ... Сам министр
не вызывал у них того страха, который появлялся, когда допрашивал их
лично я. Арестованные враги хорошо знали и ощущали на себе мою нена-
висть к ним, они видели во мне следователя, проводившего жесткую кара-
тельную линию по отношению к ним, и поэтому, как докладывали мне сле-
дователи, всяким путем старались избегнуть встречи со мной, не попасть
ко мне на допрос.... Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими
националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов.
За мою ненависть к ним не только арестованные, но и бывшие сотруд-
ники МГБ СССР еврейской национальности считали меня антисемитом.
В 1948 году я первый при допросах арестованных выявил, что еврейские
националисты проявляют интерес к нашим руководителям партии, и в резуль-
тате в дальнейшем вышли на Еврейский антифашистский комитет Узнав
о злодеяниях, совершенных еврейскими националистами, я наполнился еще большей злобой к ним и убедительно прошу Вас: дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству...»165. Весь 1949 год в МГБ проводились интенсивные допросы и очные ставки арестованных по «делу ЕАК». Однако с начала 1950-го инте-. рес к ним со стороны следственной части по особо важным делам заметно снизился. В это время Абакумов и его приспешники направили свою энергию на создание новой антисемитской мистификации — «дочернего» дела о шпионаже сионистов на Московском автомобильном заводе имени Сталина (подробнее об этом будет рассказано далее). Но главные силы Лубянки тогда были сконцентрированы на подготовке судебной расправы над А.Н. Вознесенским и другими арестованными партийными и государственными деятелями, принадлежавшими к так называемой ленинградской группе. До томившихся на Лубянке «еаковцев» просто не доходили руки. В марте им было официально объявлено об окончании следственных , действий и предоставлена возможность ознакомиться с протоколами допросов. Чуть позже было решено вдвое сократить количество лиц, первоначально проходивших по «делу ЕАК» (с 30 до 15), вы- ; делив в отдельные производства следствия по Жемчужиной, Галкину, Соркину и другим фигурантам, судьбу которых решило потом Особое совещание. Из всех «еаковцев» только Фефера продолжали вызывать на допросы. Его как ключевую фигуру по множеству находившихся тогда в производстве дел по еврейским националистам даже перевели из Внутренней тюрьмы МГБ СССР в так называемую «Особую тюрьму», созданную по указанию Сталина в феврале 1950 года и разместившуюся в отдельном блоке тюрьмы московского управления МВД (улица Матросская Тишина, 18). Руководство этим новоявленным изолятором
партгосбезопасности*, где содержались узники, считавшиеся наиболее опасными политическими врагами режима («ленинградцы» и другие), осуществлялось Маленковым и Шкирятовым167.
КОЗНИ «СИОНИСТОВ» В МГБ И ЧИСТКА «ОРГАНОВ» * Подобные наглядные проявления сращивания структур партийной и государственной безопасности обычно свидетельствовали о начале крупной кампании политического террора в стране. Так было, скажем, в сентябре 1936 года, когда Н.И. Ежова назначили наркомом внутренних дел, «с оставлением его по совместительству секретарем ЦК ВКП(б) и председателем Комиссии партийного контроля с тем, чтобы девять десятых своего времени отдавал НКВД» (166). ** Попытку распространить свое влияние на центральный аппарат МГБ Маленков предпринимал еще в конце 1950 года. Тогда, 31 декабря, он лично подписал, что практиковалось в редких, исключительных случаях, постановление политбюро об освобождении от должности заместителя министра госбезопасности по кадрам М.Г. Свинелупова и назначении вместо него В.Е. Макарова, до этого работавшего заведующим административным отделом ЦК. Однако хотя на Макарова были возложены и «обязанности по наблюдению за работой партийной организации органов МГБ», его быстро подмял под себя Абакумов, что свело старания Маленкова на нет (168). В положении спущенного на тормозах «дело ЕАК» находилось до середины 1951 года, когда в МГБ развернулась кардинальная чистка аппарата. Поводом к этой давно назревавшей пертурбации послужило письмо, направленное 2 июля Сталину подполковником следственной части по особо важным делам М.Д. Рюминым. На подобный шаг этого чрезмерно тщеславного и амбициозного человека толкнули не только феноменальный авантюризм, но и то, что в мае в управлении кадров МГБ возникли сомнения в достоверности сведений, сообщенных им ранее о своих родственниках. Началась проверка, в ходе которой выяснилось, что при поступлении на службу в органы госбезопасности Рюмин скрыл свое «социально чуждое» происхождение: отец до революции был довольно состоятельным скототорговцем, а тесть в годы гражданской войны служил в армии А.В. Колчака. Кроме того, Рюмин незадолго до проверки получил взыскание за то, что оставил папку со следственными материалами в служебном автобусе. Не на шутку встревоженный разбирательством, грозившим ему в лучшем случае увольнением из «органов», Рюмин решил сделать ход конем. Будучи наслышанным о неприязненных отношениях, сложившихся еще с 1946 года (со времен «авиационного дела») между его начальником Абакумовым и Маленковым, он проинформировал последнего через его помощника Д.Н. Суханова, что обладает сведениями о противозаконной деятельности своего шефа. Не упустив благоприятного шанса расквитаться за прошлые обиды и заодно по мере возможности прибрать к рукам аппарат госбезопасности**,
Маленков предложил Рюмину обратиться непосредственно к Сталину, что тот сразу же и сделал при помощи как самого Маленкова, так и Суханова.
Уже 4 июля Рюмина вызвали к Сталину и тогда же было принято решение создать для проверки выявившихся фактов комиссию политбюро в составе Маленкова, Берии*, Шкирятова и заведующего отделом партийных, комсомольских и профсоюзных органов ЦК С.Д. Игнатьева. В тот же день Абакумова отстранили от обязанностей министра, возложив временное исполнение обязанностей на его первого заместителя СИ. Огольцова. 11 июля по докладу председателя комиссии Маленкова было принято постановление политбюро «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности СССР», которое через два дня было направлено в виде закрытого письма партийным и специальным органам в регионы. * У Берии было также немало причин, чтобы ненавидеть Абакумова. Последний с целью получения компромата на Берию в конце 1948 года даже ! пошел на арест его бывшей любовницы, некой Л.А. Улерьяновой, женщины легкого поведения. Помимо прочего, в этом документе Абакумову инкриминировалось сознательное укрывательство от руководства страны «террористических замыслов» участников еврейской антисоветской молодежной организации, арестованных в январе — марте 1951 года. Эта организация, известная как «Союз борьбы за дело революции» (СДР), возникла в августе 1950-го и состояла из учеников старших классов школ и студентов-первокурсников — в основном детей репрессированных родителей. Возглавлял СДР 18-летний студент исторического факультета Московского областного педагогического института Б.В. Слуцкий, сплотивший вокруг себя группу молодых единомышленников, в которую входили В.Л. Фурман, Е.З. Гуревич, С.С. Пе-чуро, Г.Г. Мазур, И.И. Аргинская, М.А. Улановская, Ф.М. Воин,5 И.Л. Ванников, Н.Е. Уфлянд, А.Е. Рейф и др. Собираясь на квартирах друг у друга, они коллективно изучали труды Маркса, Ленина, Троцкого; вели дискуссии в том духе, что Сталин растоптал ленинские принципы диктатуры пролетариата и создал бюрократической слой «новой аристократии», в среде которой процветают взяточничество, казнокрадство, «насквозь проевшие весь государственный аппарат». Слуцкий написал политическую программу, в которой сталинский режим обвинялся в «обмане, насилии над мыслями» и «игре на религиозно-националистических тенденциях масс». Подра-1 жая большевикам-подпольщикам дореволюционной поры, ребята собрали гектограф и печатали листовки. Как выяснило следствие,! в ходе состоявшегося однажды обсуждения работы Г.В. Плеханова ; «К вопросу о роли личности в истории» и методов борьбы народо-вольцев один из членов «организационного комитета» СДР Гуревич,
отец которого был арестован «за политику», выступил за использование индивидуального террора в отношении отдельных деятелей правящего режима. Позднее он предложил организовать группу боевиков и совершить террористический акт против Маленкова, видя в нем главного виновника бед, обрушившихся на евреев. И все это, как отмечал Рюмин, Абакумов пытался представить как безобидную игру детей в политику, для чего в марте 1951 года распорядился подготовить для отправки в ЦК так называемый обобщенный протокол допроса «главаря» СДР Слуцкого, из которого изъяли «признания ... в террористических замыслах». В постановлении ЦК от 11 июля, в котором констатировалось, что Абакумов «обманул партию», новому руководству госбезопасности предписывалось возобновить следствие по «делу о еврейской антисоветской молодежной организации». В итоге в ночь с 13 на 14 февраля 1952 г. военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор, определив Слуцкому, Гуревичу и Фурману смертную казнь, десяти их товарищам — по 25 лет, а еще троим — по десять лет лагерей169.
Достаточно сурово Сталин покарал и лукавых, в его понимании, слуг. Абакумова как «человека, совершившего преступления против партии и Советского государства», сняли с поста министра, исключили из партии и 12 июля арестовали, отправив в «Особую тюрьму» ЦК. Там же оказалось и руководство следственной части по особо важным делам МГБ в лице Леонова, Лихачева, Комарова и др. К удовлетворению Маленкова во главе центрального аппарата госбезопасности был поставлен С.Д. Игнатьев, которого сначала назначили представителем ЦК ВКП(б) в МГБ СССР, а 9 августа — министром госбезопасности СССР. Стяжал дурно пахнущие лавры и Рюмин, который в результате своей весьма рискованной интриги был утвержден 19 октября заместителем Игнатьева, начальником следственной части по особо важным делам Министерства госбезопасности170. Исполняя волю Сталина и пользовавшегося его полным доверием Маленкова, Игнатьев, кстати, сохранявший за собой вплоть до 1952 года должность заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК, развернул радикальную чистку «органов». 26 августа по его представлению лишились своих должностей заместители министра госбезопасности А.Н. Аполлонов, А.С. Блинов, В.Е. Макаров, Н.А. Королев, Н.Н. Селивановский. В конце октября последних двоих к тому же арестовали. Тогда же за решеткой оказались и заместитель министра госбезопасности Е.П. Питовранов, руководители 1 управления Г.В. Утехин и 2 главного управления Ф.Г. Шубняков. В декабре стараниями Рюмина был изгнан с поста начальника 5 управления МГБ полковник А.П. Волков, которого Питовранов, Королев, Шубняков и другие взятые под стражу бывшие руководи
тели Лубянки охарактеризовали как близкого к Абакумову человека, доносившего ему обо всем, что творилось в центральном аппарате госбезопасности. Очевидно, так и было на самом деле, ибо благодаря своему служебному положению Волков, несомненно, обладал соответствующими возможностями. Возглавляемое им 5 управление занималось в послевоенные годы сначала пересмотром «необоснованно сданных в архив» дел на «враждебные и антисоветские элементы», а в декабре 1949 года было реорганизовано в сугубо агентурно-розыскное, оперативное подразделение, наследовавшее функции существовавшего в 20-30-е годы секретно-политического отдела (управления). В новом качестве 5 управление значительно активизировало политический сыск и слежку в среде духовенства, творческой и научной интеллигенции, усиленно «опекало» лиц, ранее входивших в «контрреволюционные» партии (эсеров, анархистов, меньшевиков и т.д.) и право-троцкистскую оппозицию, а также подозревавшихся в принадлежности к националистическим организациям. Выявляя уязвимые места в психике людей, их тайные и явные пороки, применяя шантаж, угрозы, подкуп, провокацию, прикрываясь демагогией о патриотическом и гражданском долге, в общем, пуская в ход все возможные средства борьбы с «внутренними вра-гами», это управление постоянно расширяло глубоко законспирированную сеть тайных общественных агентов-информаторов, состоявшую по численности почти из 11 млн. человек, и оплетало ею, \ как невидимой паутиной, коллективы работников учреждений, пред- ¦ приятии, религиозных организаций, творческих союзов, научных центров.
В составе 5 управления была предусмотрена и структурная часть по борьбе с еврейским национализмом, так называемый 6-й отдел, который сначала возглавлялся И.В. Шумаковым, а с 1952 года —: А.Ф. Рассыпнинским. С момента ликвидации ЕАК перед этим подраз-делением была поставлена задача усилить работу по искоренению , еврейского политического (сионистско-бундовского) и религиоз- \ ного подполья, что и было сделано. Если за 1948 год МГБ были аре- 1 стованы по подозрению в совершении политических преступлений ! (по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР) 956 человек еврейской национальности (главным образом так называемых еврейских националистов), то в 1949-м — 1972, а в 1950-м — 1232171. 22 декабря , 1951 г. постановлением политбюро новым руководителем 5 управле- ' ния был утвержден генерал-майор А.П. Бызов, до этого руководивший 1 (разведывательным) управлением172. Если Рюмин активно «зачищал» «органы» от «абакумовцев», то правой рукой Игнатьева по их кадровому «освежению» стал А.А. Епишев, которого в сентябре утвердили заместителем министра госбезопасности по кадрам. Незадолго до этого его назначили инспектором ЦК, переведя в Москву с поста первого секретаря Одесского
обкома*. Тогда же для «укрепления» руководства МГБ на работу в центральный аппарат «органов» были направлены с периферии и такие высокопоставленные партийные функционеры, как секретари обкомов: Херсонского—В.И. Алидин (руководил впоследствии УКГБ Москвы и области), Винницкого — В.А. Голик, Ворошиловград-ского — Н.Г. Ермолов, Кировоградского — Н.Р. Миронов (потом возглавил административный отдел ЦК), Тюменского — Н.К. Мажар, Тульского — С.Н. Лялин, Кустанайского — М.П. Светличный, Челябинского — А.И. Степанец174.
* Епишев был человеком Хрущева, который до войны назначил его секретарем ЦК КП(б)У по кадрам. Правда, существует и противоположная точка зрения по поводу взаимоотношений Епишева и Хрущева (например, у американского политолога А. Суллы). Тем не менее, думается, что в 1951 году рекомендовал Маленкову Епишева именно Хрущев, в свою очередь назначивший его через 11 лет начальником Главпура Вооруженных сил (173). Поскольку в результате происков Рюмина и покровительствовавшего ему Маленкова Сталин заподозрил Абакумова чуть ли не в укрывательстве еврейских террористов, чистка в МГБ вскоре приобрела характер разоблачения «сионистского заговора», якобы сформировавшегося в силовых структурах страны. Первые «доказательства» существования такого заговора были получены в ходе допросов бывшего заместителя начальника следственной части по особо важным делам МГБ Л.Л. Шварцмана, арестованного 13 июля. Этот неудавшийся журналист пришел на работу в органы госбезопасности в 1937 году, когда работавшие там люди либо быстро сгорали в огне «большого террора», либо с большой пользой для себя грели на этом огне руки. Шварцман оказался из числа последних, сразу же выделившись из малограмотной массы молодого чекистского пополнения той поры навыками профессионального владения пером и пришедшейся кстати склонностью к авантюризму и мистификациям. Эти его «творческие» способности сразу же были востребованы лубянским начальством, поручившим ему расследование, или, точнее, фальсификацию, важнейших политических дел, в том числе на журналиста М.Е. Кольцова, театрального режиссера В.Э. Мейерхольда, писателя И.Э. Бабеля, руководителя комсомола А.В. Косарева, которым, как известно, были вынесены расстрельные приговоры. И вот теперь, сам оказавшись в положении жертвы, бывший пыточных дел мастер первым делом заявил ни много ни мало, что вынашивал террористические намерения в отношении Маленкова, которому вроде бы хотел отомстить за разгром ЕАК. Явно пребывавший в состоянии психического расстройства, Шварцман оказался горазд и на другие, еще более странные откровения. Он «признался», что участвовал в убийстве СМ. Кирова, имел сексуальные
* Сразу после войны Палкин по решению политбюро выезжал со спецзаданием в Польшу «для оказания помощи» В. Гомулке и Б. Беруту в дискредитации С. Миколайчика. После ареста подвергся жестоким избиениям в присутствии начальников Внутренней и Лефортовской тюрем — А.Н. Миронова и М.А. Дуринова, однако отказался подписать сфальсифицированный протокол. Тогда на допрос припожаловал Рюмин, который с криком «Я из тебя древнееврейский дух вышибу» принял участие в избиении узника (175).
контакты не только с собственными сыном и дочерью и министром Абакумовым, но даже с послом Великобритании А.К. Керром, якобы проникнув однажды ночью в английское посольство. От человека, несшего подобный бред, при желании несложно было получить любые показания, чем и не преминул воспользоваться Рюмин, который, стремясь не упустить дарованный ему фортуной шанс, был заинтересован в инспирировании как можно более «громких дел». Очень скоро он представил в Кремль протокол допроса Шварцмана, в котором содержались «признания» последнего в том, что он с 1945-1946 годов являлся убежденным еврейским националистом, а позднее возглавил группу себе подобных, в которую вошли сотрудники правоохранительных органов еврейского происхождения. В результате столь немудрящей мистификации с октября 1951-го начались аресты «сионистских заговорщиков, затесавшихся в ряды вооруженного отряда партии». Были взяты под стражу начальник отдела 2 главного управления МГБ СССР С.Г. Павловский (через него Шварцман был связан якобы с английской разведкой), заместитель начальника того же главка Л.Ф. Райхман, заместитель начальника' Бюро № 1 (по диверсионной работе за границей) Н.И. Эйтингон (один из руководителей операции по убийству Троцкого; через него и Райхмана Шварцмана якобы завербовали американцы), заместитель руководителя секретариата Министерство госбезопасности, Я.М. Броверман, заместитель начальника отдела «К» (контрразведка) 1 управления А.Я. Свердлов, завербованный на работу в НКВД еще в середине 30-х годов после ареста по делу о троцкистской молодежной организации, заместитель начальника 1 управления М.И. Белкин (будучи в 1949 г. начальником находившегося в Вене управления контрразведки МГБ Центральной группы войск Советской армии, стал одним из главных устроителей показательного процесса над министром иностранных дел Венгрии Л. Райком; в 1951-м показал на допросе, что по воле Абакумова на ключевые посты в МГБ насаждались евреи), бывший сотрудник того же 1 (разведывательного) управления Г.М. Хейфец ( в 1941-1945 гг. резидент советской разведки в Сан-Франциско, в 1947-1948 гг. заместитель ответственного секретаря ЕАК), руководящие сотрудники отдела «Д» (подделка документов, удостоверений, радиоконтрразведка и пр.) В.М. Блиндерман и A.M. Панкин*, бывший начальник токси
кологической лаборатории МГБ СССР (до 1946 г.) Г.М. Майранов-ский* и др. В Прокуратуре СССР по подозрению в принадлежности к организации еврейских националистов тогда же арестовали наблюдающего прокурора при МГБ СССР А.П. Дорона.
20 октября та же участь постигла и Л.Р. Шейнина, которого Шварцман за месяц до этого оговорил как члена своей сионистской организации. На момент ареста Шейнин, будучи членом Союза советских писателей, считался как бы свободным художником. Еще в декабре 1949 года его сместили с занимаемой с 1936 года должности начальника следственного отдела Прокуратуры СССР. Уволен он был с формулировкой «в связи с переходом на другую работу». Однако никакой другой работы ему так и не предоставили, и он вынужден был существовать исключительно на средства от литературного труда, благо на этом поприще удача продолжала сопутствовать опальному следователю: в 1950 году он получил Сталинскую премию за сценарий, написанный в содружестве с братьями Тур (Л.Д. Тубельским, П.Л. Рыжей) к фильму «Встреча на Эльбе». Но в том же году руководство ССП обвинило Шейнина в протаскивании в своих произведениях космополитических и националистических «идеек», и это был уже второй (после увольнения из прокуратуры) тревожный для него звонок176. * Майрановский еще в августе 1937 года был по личному указанию Н.И. Ежова откомандирован в распоряжение НКВД из Всесоюзного института экспериментальной медицины для проведения «спецработ» по изготовлению отравляющих веществ и разработке способов их применения. Водворенного в застенок бывшего прокурора и литератора стали первым делом допрашивать о взаимоотношениях с Михоэлсом. Следствие интересовало, почему Шейнин пытался в 1946 году организовать поездку еврейского артиста на Нюрнбергский процесс (не потому ли, что, как и в своем выступлении на этом процессе, стремился акцентировать внимание на масштабах страданий евреев в войне?). Выяснялись и обстоятельства его поведения сразу же после смерти Михоэлса. При этом были использованы добытые под пыткой показания Шимелиовича о том, что Шейнин являлся активным националистом и другом руководителя ЕАК и потому-де многие евреи высказывались за передачу расследования его гибели «своему прокурору». Проверялись и слухи о том, что Шейнин на свой страх и риск предпринял тогда расследование минской трагедии: вылетел вместе с бригадой следователей в Белоруссию, собирал там свидетельские показания, побывал на месте обнаружения тела Михоэлса. При других обстоятельствах народная молва о благородном следователе, пытавшемся проникнуть в тайну смерти выдающегося соплеменника, наверняка бы польстила Шейнину, но теперь эта легенда нависла над ним дамокловым мечом, и потому он решительно отрицал всякую
причастность к разбирательству «дела» Михоэлса, используя в качестве алиби тот факт, что в январе 1948 года был командирован в Казахстан и потому никак не мог быть в это время в Минске.
Следствием было также пущено в ход «признание» Шимелиовича о том, что летом 1948 года тот, находясь на даче у Шейнина в Серебряном Бору, слышал от него пожелания в том роде, что хорошо бы переехать в Израиль, где можно было бы прожить остаток лет спокойно, без страха за завтрашний день. К тому же, в запасе у следствия были и, так сказать, литературные улики, якобы подтверждающие наличие националистических убеждений у Шейнина: назывались написанная им совместно с братьями Тур пьеса «Кому подчиняется время» (шла на сцене театра им. Вахтангова), в которой рассказывалось о группе подпольщиков во главе с часовщиком Рубинштейном, действовавшей в годы войны в одном из еврейских гетто на территории Литвы, а также другие драматические произведения, в которых действовали герои еврейского происхождения, — «Дело Бейлиса» и «Очная ставка». В итоге Шейнина заставили признать, что он возглавлял националистическую группу евреев-драматургов, в которую входили К.Я. Финн, А.А. Крон, Ц.С. Солодарь, М.Б. Маклярский. И.Г. Эренбург, B.C. Гроссман и другие литераторы. Теперь можно только догадываться, какие масштабы приняло бы в конце концов «дело» Шейнина, если бы Сталин, «зациклившийся» тогда на происках «врачей-вредителей», не отложил его на потом. Смерть диктатора пробудила в душе узника надежду. Добиваясь освобождения, он обращался к Маленкову, Хрущеву, генеральному прокурору Р.А. Руденко, однако те остались глухи к его отчаянным мольбам177. Тем не менее, в конце 1953 года Шейнин все же вышел на волю, но благодаря счастливой для него случайности. Дело в том, что за несколько месяцев до этого Л.М. Каганович стал настойчиво добиваться вызволения из ГУЛАГа своего старого друга и соратника по дореволюционной подпольной работе в Киеве Л.А. Шейнина. Этот однофамилец литератора, занимавший в президиуме ЕАК пост председателя исторической комиссии, получил в сентябре 1949 года от Особого совещания десять лет лагерей. Просьбу члена политбюро чекисты постарались исполнить как можно быстрее, но по ошибке выпустили сначала Шейнина-писателя, а потом уже, спустя месяца полтора, друга высокопоставленного ходатая178. Ликвидируя с середины 1951 года так называемый сионистский заговор в силовых ведомствах, новое руководство МГБ в лице Рюмина, который фактически подмял под себя слабовольного и болезненного министра Игнатьева, вольно или невольно нанесло ощутимый удар по креатуре Берии (Эйтингон, Райхман и др.) в этих структурах. Скорее всего, такие действия не были случайностью, ибо как раз в это время у Сталина возникли серьезные подозрения в отношении Берии. Существуют многочисленные свидетельства того, что иниции
рованное вскоре Кремлем так называемое «мингрельское дело» было направлено отнюдь не только против коррупции и непотизма, исходящих от представителей соответствующей народности, изобиловавших в руководстве Грузии, но и в какой-то мере против их влиятельных покровителей в Москве, прежде всего против бывшего всесильного наркома внутренних дел СССР. И еще один нюанс. Хотя в принятом 9 ноября 1951 г. постановлении политбюро по «мингрельскому делу» Берия не упоминался и речь в нем шла главным образом о служебных злоупотреблениях и о снятии с постов его ставленников — второго секретаря ЦК КП(б) Грузии М.И. Барамии, министра юстиции А.Н. Рапавы и других, в тексте этого документа, явно сочиненного Сталиным, имелся пассаж о связях «мингрельско-нацио-налистической группы» с эмигрантской «шпионско-разведыватель-ной организацией» Е.П. Гегечкори (бывший министр иностранных дел Грузии в 1918-1921 гг.) в Париже, которая, как подчеркивалось, «обслуживает своей шпионской информацией о положении в Грузии американскую разведку, получая за это доллары»179. Очевидно, таким завуалированным образом Сталин выказывал определенное недоверие (или, точнее, делал серьезное предупреждение) Берии, который через свою жену был связан родственными узами с Гегечкори и, к тому же, продолжительное время после войны вел через своих доверенных лиц (П. А. Шарию и др.) переговоры во Франции с тем же Гегечкори и Н.Н. Жордания (руководитель социал-демократического правительства Грузии в 1918-1921 гг.) о возврате на родину ранее вывезенных культурных ценностей и репатриации грузинских эмигрантов. Примерно в то же время, следуя неписаному номенклатур-но-аппаратному правилу «падающего — толкни», министр госбезопасности Грузии Н.М. Рухадзе проинформировал центр о том, что Берия скрывает свое еврейское происхождение. Этот выпад был, видимо', инспирирован Рюминым, который вместе с Л.Ф. Цанавой*, другим недоброжелателем Берии, не прочь был представить последнего в глазах Сталина еще одним сионистским заговорщиком.
* В октябре 1951-го Цанаву перевели из Белоруссии в Москву, назначив заместителем министра госбезопасности СССР вместо «человека» Берии С.А. Гоглидзе, которого отправили в почетную ссылку в Узбекистан для руководства тамошними органами госбезопасности. ** В период с лета 1952-го по весну 1953-го Берия добился сначала изгнания Рюмина, Цанавы и Рухадзе из органов госбезопасности, а потом их ареста. Однако Берия, несмотря ни на что, сумел не только выстоять, а потом, возвратив благорасположение вождя, расправиться со своими врагами в МГБ**, но и продолжал даже в сложной для него ситуации покровительствовать своим бывшим выдвиженцам. Особенно наглядно такая забота о старых соратниках запечатлелась на судьбе СР. Мильштейна, которого еще в апреле 1937 года Берия назначил
председателем Комитета по делам физкультуры и спорта Грузии. Потом, став наркомом внутренних дел СССР, Берия во вверенном ему наркомате резервирует для Мильштейна должность начальника Главного транспортного управления, проработав на которой в течение года тот в марте 1940-го становится благодаря своему патрону председателем Московского совета спортивного общества «Динамо». Нигде подолгу не задерживаясь на одном месте, Мильштейн в марте 1941 года уже первый заместитель наркома лесной промышленности СССР, а вскоре после начала войны вновь на руководящей работе в НКВД (начальник Главного управления охраны на железнодорожном и водном транспорте). Победу Мильштейн встретил в чине генерал-лейтенанта. Однако после того как Берия ушел из НКВД, Мильштейн почувствовал себя там неуютно. В начале 1948 года его переводят на работу в Татарию и назначают начальником Управления Казанской железной дороги. Оказавшись вдали от своего покровителя, он в 1950-м превратился в объект нападок: был обвинен татарским партийным руководством в «засорении» кадров управления евреями. Ему также напомнили, что почти вся его родня (отец, мать, брат, тетя) проживают в США и еще один брат расстрелян в 1937 году за шпионаж. И вот тогда Берия пришел на выручку другу. Благодаря его протекции изгнанного с работы Мильштейна назначили в марте 1951 года заместителем начальника строительства железных рудников МВД СССР. А став в начале 1953-го министром-внутренних дел, Берия посылает Мильштейна на Украину в качестве заместителя министра внутренних дел республики. Символично, что последовавший вскоре арест Берии обернулся для Мильштейна не только крахом карьеры, но и стал прологом его казни в начале 1955 года180*.
НОВЫЙ ЭТАП СЛЕДСТВИЯ * Существует легенда, которая, может быть, является и былью, что, когда Мильштейна, этого, видимо, довольно решительного и волевого человека, пришли арестовывать в июле 1953 года, он оказал вооруженное сопротивление офицерам госбезопасности и, убив несколько из них, погиб в перестрелке. Произошедшая летом 1951 года радикальная перетряска в высшем кадровом составе центрального аппарата МГБ дала новый импульс «делу ЕАК», которое новое руководство «органов» решило возобновить, прежде всего преследуя цель карьерного самоутверждения. Уже 24 августа Рюмин, временно исполнявший тогда обязанности начальника следственной части по особо важным делам, направил Маленкову и Берии подписанную новоиспеченным министром
Игнатьевым информацию о том, что арестованные по этому делу уже больше года не допрашиваются, хотя сообщенные ими ранее сведения «представляют значительный интерес с точки зрения... шпионской и националистической деятельности обвиняемых». Далее со ссылкой на необходимость полного раскрытия шпионских связей «еврейских националистов» с американцами делался вывод о важности срочного возобновления следствия1111.
Добиться своего, получив соответствующую санкцию от Кремля, Рюмину удалось только 19 января 1952 г. С этого момента он, а также его заместитель и помощник в следственной части по особо важным делам Н.М. Коняхин и Н.Н; Месяцев стали срочно готовить возобновленное «дело ЕАК» к рассмотрению на закрытом судебном процессе. В рамках заданной свыше версии о якобы существовавшем на территории СССР шпионском заговоре американо-сионистской агентуры была предпринята дополнительная серия допросов арестованных, а также проведены различные экспертизы по определению степени секретности и идеологической направленности материалов служебного и литературного характера, в свое время подготовленных или изданных подследственными, а теперь фигурировавших в качестве доказательств их преступной деятельности. Все эти процедуры, которые непосредственно организовывал помощник начальника следственной части по особо важным делам П.И. Гришаев, осуществлялись с грубейшими нарушениями даже тех условных правовых норм, которых хотя бы формально и показушно придерживались в МГБ на первом этапе следствия в 1949-1950 годах. СУДЬБА «ЧЕРНОЙ КНИГИ» * В 1956 году архивный отдел КГБ при Совете министров СССР передал эти материалы в ЦГАОР СССР (ныне Государственный архив Российской Федерации). Только экспертизе по идентификации пропаганды национализма, в которой принимал участие такой высокопоставленный номенклатурный литературовед, как В.Р. Щербина, были подвергнуты 122 документальные улики. Наиболее объемной и значимой из них была рукопись знаменитой «Черной книги», состоявшая из 27 томов общим объемом в 6211 листов* и вобравшая в себя многочисленные свидетельства (дневники, письма, рассказы, запротоколированные показания) жертв, очевидцев, а также устроителей (с нацистской стороны) гуманитарной катастрофы европейского еврейства в годы Второй мировой войны. Сбор этих материалов развернулся по предложению ЕАК начиная с лета 1943-го. Но как таковая идея создания «Черной книги» в рамках международного проекта родилась годом ранее в
США, и исходила от Альберта Эйнштейна, журналиста Б.Ц. Гольдберга и писателя Шолома Аша (Асеха). В апреле 1943 года они ознакомили со своей инициативой руководство ЕАК, а то в свою очередь — А.С. Щербакова и другое партийное начальство, которое тогда одобрило в принципе это начинание, намереваясь использовать его в антинацистской пропаганде. В ходе начавшегося вскоре визита Михоэлса и Фефера в США был отработан совместный план создания международной «Черной книги». В то же время, пока руководители ЕАК вели переговоры за границей, замысел уникального издания принялся активно реализовывать Илья Эренбург. Будучи весьма популярным журналистом, часто выезжавшим на фронт, он активно общался с народом, а также получал от советских граждан и различных государственных и общественных организаций сотни документов, писем и обращений, во многих из которых речь шла о нацистских расправах над евреями. Поэтому по возвращении Михоэлса и Фефера из-за рубежа Эренбург был назначен одним из руководителей ее русского издания. Весной 1944 года под его началом была сформирована литературная комиссия, в которую вошли B.C. Гроссман (заместитель председателя) и другие писатели и журналисты, занявшиеся литературной обработкой документальных материалов, предназначенных для публикации в «Черной книге». Наряду с этой комиссией действовала и редакционная коллегия «Черной книги», в которую вошли в основном члены президиума ЕАК, в том числе Михоэлс и Фефер. Если Эренбург требовал, чтобы центральное место в будущем издании было отведено тематике нацистских злодеяний, совершенных на советской территории, и чтобы книга сначала вышла на русском языке и в максимально «читабельном», то есть литературно обработанном виде, то ЕАК, пропагандистская деятельность которого была ориентирована властью на заграницу, выступал за издание книги прежде всего на английском и других иностранных языках, причем в форме строгой документальной публикации. Тем самым соблюдалась негласная официальная позиция, согласно которой разговоры внутри страны о евреях только льют воду на мельницу геббельсовской пропаганды об «освободительной миссии» германской армии, воюющей не с русским народом, а с «жидо-большевизмом».
Однако через несколько месяцев Эренбургу все же удалось переубедить руководство ЕАК, и оно в августе 1944-го обратилось к Щербакову с просьбой издать «Черную книгу» и по-русски для советских читателей. Однако власти были явно не в восторге от такого развития событий и предпочли отделаться от настырных просителей уклончивым и ни к чему не обязывающим ответом: «Сделайте книгу, и если она будет хорошей, она будет напечатана». Раздосадованный Эренбург какое-то время продолжал настаивать на своем, но потом, осознав тщетность своих усилий, вынужден был, к удовлетворению
чиновников из Агитпропа ЦК, махнуть рукой на русское издание «Черной книги». Произошло это следующим образом. В октябре без ведома Эренбурга (хотя тот и был введен ранее в состав международной редколлегии «Черной книги») ЕАК направил в США первый весьма сырой вариант книги (525 документов), включавший в себя и материал, подготовленный писателем. Хотя потом Эренбургу и объяснили, что сделано это было по срочной просьбе советского посла в Вашингтоне Громыко, опасавшегося, что близкое к завершению американское издание «Черной книги» может выйти в свет без советских материалов, тем не менее он воспринял действия ЕАК как личное оскорбление, заявив, что «не может быть двух «Черных книг» — для внутреннего рынка и для экспорта». Для урегулирования возникшего конфликта Лозовский вынужден был сформировать в феврале 1945 года специальную комиссию под председательством СЛ. Брегмана, отношение которого к Эренбургу и его концепции «Черной книги» позже выразилось в той фразе, что в подготовленной им рукописи «выпячивает литературщина и нет принципиальных фактов».
В начале марта Лозовский сообщил Эренбургу, что комиссия, учитывая разногласия, возникшие между ним и ЕАК, пришла к заключению о необходимости публикации как бы двух «Черных книг»: одна будет представлять собой сборник документов, подготовленный под эгидой ЕАК, а другая (под редакцией Эренбурга) — беллет-ризированные писательские очерки на тему о геноциде еврейского народа, причем приоритетное значение должно было иметь издание первой. Реакция Эренбурга на этот проект была взрывной и решительной. Он подал в отставку с поста председателя литературной комиссии, передав свои полномочия Гроссману. То, что идея двух книг была надуманной и направленной главным образом против Эренбурга, стало ясно уже через несколько месяцев, когда в июле было принято решение вернуться к варианту единого издания. После этого развернулась форсированная доработка рукописи: заканчивались приготовления к Нюрнбергскому процессу, на который главный обвинитель от Советского Союза должен был поехать с завершенной книгой, чтобы использовать ее в качестве документа, обличающего преступления нацистского режима. В начале 1946 года копии рукописи были направлены в десять стран мира, в том числе США, Англию, Францию, Италию, Австралию и Палестину. А весной в Нью-Йорке вышел в свет английский вариант «Черной книги», правда, без первоначально предусмотренного предисловия А. Эйнштейна, так как советские представители в международной редколлегии в лице Михоэлса, Фефера и Гроссмана, исполняя волю Кремля, выступили против публикации текста, в котором, в частности, присутствовали мысли ученого о том, что «евреев следует рассматривать как нацию...» и что «ни один народ, вовле
ченный в катастрофу последних нескольких лет, не понес в процентном отношении таких потерь, как евреи».
* Использование оценочных ярлыков для характеристики представителей номенклатурной элиты той поры носит, разумеется, условный характер. Будучи хамелеонами в политике, они меняли ипостаси «шовиниста» и «интернационалиста» в зависимости от политической конъюнктуры. Правда, такое «перекрашивание» одним удавалось лучше, а другим хуже в зависимости от внутренних убеждений и индивидуальных морально-нравственных качеств. Тогда, весной 1946-го, казалось, что русское издание «Черной книги» состоится еще в текущем году. Ведь многократно переработанная рукопись была наконец передана в издательство «Дер эмес» и получила благословение цензуры. Однако ближе к осени ударили политические морозы, которые применительно к ЕАК выразились в том, что тот из Совинформбюро был переведен в непосредственное подчинение ЦК. Очень скоро заведующий отделом издательств Агитпропа ЦК М.А. Морозов потребовал от директора издательства «Дер эмес» Л.И. Стронгина приостановить типографские работы по «Черной книге», пока руководство ЕАК не получит разрешение на ее издание непосредственно от Жданова. И в конце ноября соответствующее ходатайство, подписанное Михоэлсом, Фефером, Гроссманом и Эренбургом, секретарю ЦК по идеологии было направлено. Жданов поручил разобраться во всем Г.Ф. Александрову, который в феврале 1947 года доложил своему шефу, что ЕАК, используя покровительство Лозовского, якобы втайне от Агитпропа переправил в свое время рукопись «Черной книги» за границу, да и вообще издание этой книги в СССР не может быть признано целесообразным по идеологическим соображениям. И все же, несмотря на негативное мнение верхов, издательство «Дер эмес» на свой страх и риск дало указание типографии начать набор книги. Однако 20 августа, когда эта работа приближалась к концу (были набраны 33 из 38 печатных листов), бдительный Главлит распорядился ее прекратить. Но Михоэлс не опустил руки, тем более что произошедшее вскоре, 17 сентября, изгнание из ЦК Александрова (зарекомендовавшего себя шовинистом) и назначение на пост главы управления пропаганды казавшегося интернационалистом* М.А. Суслова не только его приободрило, но и подвигло на в какой-то мере даже отчаянный поступок. Спасая «Черную книгу», Михоэлс уже на следующий день вновь обратился к Жданову, но уже один, как бы заранее принимая ответственность только на себя. Ибо в своем письме он, рискованно блефуя, утверждал, что ее издание прежнее руководство Агитпропа в свое время одобрило. Однако такая нехитрая ложь во имя торжества справедливости оказалась бесполезной. Неделю спустя ЦК вынес окончательный вердикт: «книга содержит серьезные политические ошибки» и потому не подлежит публикации. Последняя, также тщет
ная попытка ЕАК защитить свое детище была предпринята 13 февраля 1948 г., то есть ровно через месяц после убийства Михоэлса. На просьбу Фефера разрешить отпечатать до 200 экземпляров книги для передачи их на хранение в закрытые учреждения и в «спецхран» ряда ведущих библиотек страны Шепилов ответил отказом. В приговоре по «делу ЕАК» работа над «Черной книгой» будет названа «ярким примером смыкания руководителей ЕАК в националистической деятельности с еврейскими националистами США...»182.
ПРОЦЕСС В начале весны 1952 года следствие по «делу ЕАК» было завершено. 5 марта полковником Коняхиным и подполковником Гришаевым было официально оформлено объединение дел по обвинению С.А. Лозовского, И.С. Фефера, СЛ. Брегмана, И.С. Юзефовича, Б.А. Шиме-лиовича, Л.С Штерн, Л.М. Квитко, П.Д. Маркиша, Д.Р. Бергельсона, Д.Н. Гофштейна, В.Л. Зускина, Э.И. Теумин, И.С. Ватенберга, Ч.С. Ватенберг-Островской, Л.Я. Тальми в общее дело за номером 2354. К этому времени руководитель следствия Рюмин переживал звездный час своей карьеры. Еще 13 февраля он добился от Сталина передачи в ведение МГБ СССР из прокуратуры дела ненавистного ему Абакумова. А ровно через месяц вдохновленный таким доверием вождя Рюмин распорядился, чтобы следственная часть начала уголовное преследование в отношении всех лиц, фигурировавших в протоколах допросов «еаковцев». Таковых оказалось 213 человек, часть из них уже была взята под стражу, а на некоторых, в том числе писателей Эренбурга, Гроссмана и Маршака, предполагалось получить санкции на арест183. Однако такая ретивость сверх разума не нашла поддержки у Сталина, и замысел Рюмина начать массовую посадку интеллигенции еврейского происхождения так и остался на бумаге. Тем временем запущенный ранее механизм подготовки процесса по «делу ЕАК» набирал обороты. Вот хроника последующих событий: 22 марта — началось ознакомление будущих подсудимых с материалами следствия, составившими 42 пухлых тома; 31 марта — Рюмин утвердил подготовленное Гришаевым обвинительное заключение, в котором деятельность 15 арестованных по «делу ЕАК» квалифицировалась по Уголовному кодексу РСФСР 1926 года — ст. 58, п. 1«а», ст. 58, п. 10 (часть 2), и ст. 58, п. 11, — как контрреволюционное преступление против государства, выразившееся в осуществлении шпионской работы, а также в развертывании широкой пропаганды буржуазного национализма среди еврейского населения СССР;
3 апреля—министр государственной безопасности СССР Игнатьев представил Сталину* обвинительное заключение «по делу еврейских националистов — американских шпионов Лозовского, Фефера и других... с предложением осудить Лозовского, Фефера и всех их сообщников, за исключением Штерн («сослать в отдаленный район страны сроком на десять лет»), к расстрелу»;
7 апреля — дело направлено в военную коллегию Верховного суда СССР**; 21 апреля — состоялось так называемое подготовительное заседание военной коллегии Верховного суда СССР, на котором было утверждено обвинительное заключение и решено провести рассмотрение дела на закрытом судебном заседании без участия представителей государственного обвинения и защиты. 8 мая в 12 часов дня в зал клуба им. Ф.Э. Дзержинского на Лубянке, заполненный следователями, другими работниками госбезопасности, заменившими собой публику, и куда ранее под конвоем были доставлены 15 обвиняемых, вошли судьи и произошло открытие процесса. Председательствовал генерал-лейтенант юстиции А.А. Чепцов, отправлявший правосудие вместе с членами военной коллегии генерал-майорами юстиции Л.Д. Дмитриевым и И.М. Заря-новым. * Копии обвинительного заключения были посланы также Маленкову и Берии. ** Созданная в 1924 году военная коллегия являлась судом первой инстанции, которому поручались дела исключительной государственной важности. *** Научно-информационный институт при отделе внешней политики ЦК ВКП(б). С самого начала суду приходилось прилагать немало усилий, чтобы хоть как-то прикрыть очевидную несостоятельность обвинения, построенного в основном на выбитых из подсудимых признаниях, фальсификации и явных подтасовках фактов. Хотя на предварительном следствии все обвиняемые, за исключением Шимелиовича, виновными себя признали, однако после оглашения судом обвинительного заключения с ним полностью согласились только Фефер и Теумин, другие же — Лозовский, Маркиш и Брегман — вслед за Шимелиовичем его категорически отвергли, а третьи лишь частично признали свою вину. Топорно сработанное, фальшивое обвинение с первых же дней процесса стало трещать по швам. Выяснилось, скажем, что в ходе предварительного следствия вопреки просьбе Лозовского приобщить к делу «секретный материал» института № 205*** о внешней политике Англии, в передаче которого американскому журналисту Гольдбергу его пробовали уличить, Рюмин, отлично понимавший, что эти секреты — «липовые», приказал этого не делать. Более того, допрошенный в ходе судебного заседания бывший на
чальник института Н.Н. Пухлов заявил, что обзор английской внешней политики был составлен на основании сведений, опубликованных в иностранной печати, и не может быть секретным. Тем не менее суд признал этот пункт обвинения обоснованным, полностью приняв на веру результаты экспертиз, проведенных в ходе следствия. Вообще Лозовский, а также Шимелиович и Штерн осуществляли свою защиту на процессе в наступательной, решительной манере, а первый к тому же делал это убедительно с юридической точки зрения*. Вот, например, какой диалог возник между Лозовским и Чепцовым в ходе обсуждения обвинений по Крыму:
Ч.: «Были ли разговоры между вами, Фефером и Михоэлсом о том, что Крым — это Черное море, это Балканы, это Турция?». Л: «Не было. Это просто бессмыслица. Если бы они мне сказали, что Розенберг говорит насчет Турции и Балкан, я бы, как дипломат, их высмеял. Ни одна из 12 тыс. газет и журналов США не ставила тогда этого вопроса, ни один государственный деятель США не думал на эту тему, и вдруг Розенберг хочет разрешить такой вопрос». Ч.: «Они написали письмо, [вы] его редактировали карандашом. После редакции оно все же осталось документом, носящим националистический характер...». Л.: «...Имеют же право три советских гражданина написать в свое правительство. Раз они имеют право, они написали, правильно ли, нет, но шпионаж тут ни при чем, продажа Крыма ни при чем...»184. Такое решительное опровержение Лозовским ложных обвинений вселило уверенность в собственной правоте в других обвиняемых, которые следом стали отказываться от «признаний», сделанных ими в ходе следствия. Даже Фефер воспрянул духом и назвал не соответствующими действительности свои прежние показания о преступной антисоветской деятельности руководства ЕАК. Видимо, этот человек, верой и правдой служивший «органам», понял, что вчерашние хозяева, использовав его для инспирирования ложных обвинений против так называемых еврейских националистов, избавятся от него, как от выжатого лимона, отправив вместе с теми же «националистами» на смерть. * В 1909-1910 годы Лозовский посещал лекции на юридическом факультете в парижской Сорбонне. Закрались определенные сомнения и у председательствующего Чепцова, который, убедившись вскоре в том, что «дело ЕАК» расследовано весьма поверхностно и шито, что называется, белыми нитками, решил добиваться его возвращения на доследование. Будучи опытным профессионалом, прошедшим, работая в военной коллегии, почти все ступени служебной лестницы — от старшего делопроизводителя в 1926-м до полученной в 1948-м в наследство от В. В. Ульриха должности ее председателя — он не мог не возмущаться тем, с какой
откровенной бесцеремонностью Рюмин относился к процедуре суда, да и к нему лично как председательствующему. Мало того, что подсудимые в перерывах между заседаниями коллегии подвергались психологической обработке со стороны следователей, судьи обнаружили, что Рюмин, пользуясь тем, что процесс проходил в здании МГБ, установил в их совещательной комнате подслушивающие устройства. И хотя перед началом процесса руководством МГБ было заявлено Чепцову, что политбюро уже принято решение о расстреле всех обвиняемых, кроме Штерн, и потому суд-де не больше чем формальность, тем не менее ему казалось, что этот выскочка Рюмин, бравировавший особым доверием к нему вождя и подмявший под себя мягкого по характеру и неопытного в делах политической полиции Игнатьева, блефует. Обуреваемый сомнениями глава военной коллегии 15 мая прервал ее заседания и в поисках защиты от наглости Рюмина стал обращаться к руководству различных властных структур*: генеральному прокурору Г.Н. Сафонову, председателю Верховного суда СССР А.А. Волину, заместителю председателя Комиссии партийного контроля М.Ф. Шкирятову, председателю президиума Верховного Совета СССР Н.М. Швернику, заведующему административным отделом ЦК Г.П. Громову, секретарю ЦК П.К. Пономаренко. Все они вроде бы сочувствовали ему, но помочь отказались, заявив в один голос, что решить этот вопрос может только Маленков.
Встреча со вторым человеком в партии вскоре состоялась. На ней присутствовали вездесущий Рюмин и Игнатьев. Выслушав доводы Чепцова в пользу необходимости доследования дела и его сетования на самоуправство Рюмина, тут же, впрочем, парированные последним, Маленков не без истеричности в голосе подытожил: «Что же, вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение политбюро!». Круг замкнулся. В решительных словах Маленкова явственно звучала воля Сталина. Впоследствии на июньском 1957 года пленуме ЦК КПСС на вопрос генерального прокурора Р.А. Руденко, докладывал ли он Сталину о просьбе Чепцова доследовать дело ЕАК, Маленков ответит: «Все, что он сказал, я не посмел не сказать Сталину»"5. * По другим данным, к партийно-государственному руководству Чепцов стал обращаться в начале июля 1952 года. Именно в том же 1957-м, когда открыто заговорили о послевоенных преступлениях сталинизма, имевшего к ним самое прямое отношение 55-летнего Чепцова отправили на пенсию. Так и не помогло ему рвение, проявленное в начале хрущевской «оттепели» в реабилитации М.Н. Тухачевского и других жертв политических репрессий конца 30-х годов. Оказавшись теперь не у дел и видя, как всесиль
ного прежде Маленкова низложили за принадлежность к «антипартийной группе», а потом отправили в Восточный Казахстан руководить электростанциями, Чепцов не мог не страшиться того, что его вновь привлекут к ответственности. Поэтому, желая воспользоваться благоприятным моментом, сложившимся в результате неожиданной схватки в кремлевских верхах, и под шумок переложить собственную вину на потерпевшего политический крах вельможу, отставной генерал направил 15 августа 1957 г. министру обороны СССР Г.К. Жукову пространную записку, в которой в благоприятном для себя свете изложил свои действия во время процесса над членами ЕАК. Рассчитывая на сочувствие боевого маршала, недавно введенного в состав президиума ЦК и громившего на пленуме Маленкова как ближайшего подручного Сталина в организации репрессий, Чепцов утверждал, что в «деле ЕАК» руководствовался исключительно стремлением «установить объективную истину» и противостоять «беззакониям» Рюмина. Однако в искренность этих заверений тогда навряд ли поверили. Ведь наверху были известны следующие показания бывшего помощника Рюмина Гришаева:
«...Во время разбирательства дела ЕАК т. Чепцов обращался в инстанцию, где говорил о недостатках и нарушениях, допущенных по делу, однако, как мне говорил Рюмин, т. Чепцов критиковал это дело не за то, что оно вообще сомнительно, а за то, что арестованные не разоблачены и корни преступлений не вскрыты»186. Впрочем, благодаря сметливости Чепцову, на совести которого было немало невинных жертв, удалось избегнуть воздаяния, соответствующего его прежним грехам. Дожив до преклонного возраста, он умер в почете в 1980 году. Если возвратиться в 1952-й, точнее в 22 мая того года (день возобновления суда по «делу ЕАК»), очевидным будет вывод, что единственным результатом демарша, предпринятого Чепцовым, стал Перевод отдельных закрытых допросов подсудимых, свидетелей и экспертов из клуба на Лубянке в здание военной коллегии на улице 25 Октября (ныне — Никольской). Однако вряд ли это было принципиальным достижением. Нейтрализовав в какой-то мере тотальный контроль МГБ над процессом, Чепцов и его коллеги-судьи, будучи дисциплинированными солдатами партии, должны были тем не менее исполнить волю Сталина. Поэтому в соответствии с заранее подготовленным сценарием 18 июля военной коллегией был вынесен смертный приговор Лозовскому, Феферу, Юзефовичу, Шимелиовичу, Квитко, Маркишу, Бергельсону, Гофштейну, Зускину, Тальми, Теумин, Ватен-бергу, Ватенберг-Островской. Только Штерн, по воле вождя, считавшего, что научные кадры как государственное достояние следует так или иначе сохранять, посчастливилось остаться живой. Ее приговорили к лишению свободы сроком на три с половиной года с после
дующей пятилетней ссылкой. Проходивший по «делу ЕАК» Брегман, не выдержав испытания, еще 16 июня был помещен в бессознательном состоянии в санчасть Бутырской тюрьмы, где и скончался 23 января 1953 г. от «упадка сердечной деятельности».
Суровый приговор, вынесенный военной коллегией под председательством Чепцова, ни в коей мере не соответствовал сформулированным в нем «преступлениям» 13 деятелей еврейской общественности. Смешно и в то же время горько сознавать, что, скажем, артист Зускин подлежал смертной казни только за то, что «вместе с Михоэлсом ставил в театре пьесы, в которых воспевались еврейская старина, местечковые традиции и быт и трагическая обреченность евреев, чем возбуждали у зрителей-евреев националистические чувства; направил в Америку ряд статей националистического характера о состоянии искусства в СССР»187. После процесса все осужденные, считая несправедливым вынесенное в отношении них судебное решение, направили в президиум Верховного Совета СССР просьбы о помиловании. Однако политбюро постановлением от 7 августа отклонило эти ходатайства, и через пять дней приговор был приведен в исполнение188. Карательная ассимиляция в действии ТОТАЛЬНЫЙ НАТИСК Разгром ЕАК в конце 1948 года ПОЛОЖИЛ начало организованному сверху искоренению всего еврейского в стране: культуры, литературы, общественных организаций, других национальных институций. Произошло радикальное усиление государственного антисемитизма, прежде не выходившего за рамки отдельных, тщательно закамуфлированных аппаратно-полицейских акций, а теперь начавшего принимать формы массированных и универсальных кампаний. Это был ответ сталинизма на стихийный всплеск массовой самоидентификации («буржуазного национализма») советского еврейства, последовавший вслед за образованием Израиля, и на присоединение этого государства и сионизма в целом к главному врагу СССР в послевоенном мире — лагерю империализма во главе с США. В результате советские евреи, которые все больше превращались в глазах Сталина в «пятую колонну» сионизма в СССР, стали своего рода заложниками холодной войны. Чтобы нейтрализовать этих внутренних по
тенциальных противников режима, Сталин решил запустить механизм форсированной ассимиляции, то есть начать процесс насильственной и потому особенно мучительной и отнюдь не бескровной, как мы успели убедиться, национальной стерилизации. Основной удар был нанесен по национально-интеллектуальной элите еврейства, хранившей и развивавшей свою духовность, культуру, самобытность (т.е. то, что, собственно, и делало абстрактного человека евреем) и продолжавшей широко влиять на умы и сердца своих соплеменников, несмотря на их естественную денационализацию за десятилетия советской власти.
Сигналом к началу генерального наступления сталинизма на еврейскую культуру стало закрытое письмо, отправленное ЦК ВКП(б) 3 января 1949 г. партийным обкомам, крайкомам и ЦК союзных республик, в котором те информировались о закрытии ЕАК и решении советского правительства арестовать связанных с ним и «уличенных в шпионаже» лиц. После этого гонения на еврейскую культуру стали, подобно кругам на воде, стремительно расходиться из Москвы по другим городам и регионам страны. В Ленинграде, Прибалтике, Закавказье, Белоруссии, Молдавии, Средней Азии, Казахстане, на Украине ликвидировались еврейские культурные и научные учреждения*, шли повальные аресты всех, кто был с ними связан. А в середине февраля 1949 года прекратились передачи московского международного радио на идиш. РНСПРАВН НАД ЛИТЕРАТОРАМИ * Так, были закрыты еврейские музеи в Вильнюсе, Биробиджане, а также историко-этнографический Государственный музей евреев Грузии в Тбилиси. Директор последнего А. Крихели был арестован. Поскольку в руководстве ЕАК преобладали национальные писатели и поэты, главным объектом репрессивной атаки стала еврейская литература, которая уже в течение нескольких лет, начиная с выхода громких идеологических постановлений 1946 года, служила излюбленной мишенью для агитпроповской критики. Причем первоначально «борьба с проявлениями еврейского национализма» в литературе проводилась посредством самой еврейской печати, прежде всего газетой «Эйникайт»189, тогда как стоявшие за всем этим функционеры из аппарата ЦК, используя служебные каналы, бомбардировали начальство секретными бумагами соответствующего содержания. 7 октября 1946 г. заведующий отделом УК ЦК М.И. Щербаков направил секретарю ЦК Кузнецову пространную записку со следующим несколько вычурным заголовком — «О националистических и религиозно-мистических тенденциях в советской еврейской литера
туре». В ней в резко негативном тоне давалась оценка военному и послевоенному творчеству Маркиша, Фефера, Бергельсона, Гоф-штейна, Фининберга, Талалаевского и других известных еврейских авторов. Особенно тщательно чиновники со Старой площади выискивали в их сочинениях «родимые пятна» сионизма, покоящегося на «идее воссоединения еврейства в одном государстве». Проявления таковой были обнаружены в стихотворениях Фефера «Тени варшавского гетто», «Турецкий шарф», «Я — еврей», в пьесе Бергельсона «Принц Реубейни», которая, как специально подчеркивалось, была напечатана в 1945 году в американском журнале «Идише культур», а также в ряде других произведений. Словесному бичеванию подверглись также те авторы, кто оказался, по мнению составителей записки, «под влиянием религиозной мистики» —Дер Нистер, СВ. Гордон, М.Н. Лифшиц. Осуждался и «раболепный» пиетет, выказанный, в частности, Гофштейном в стихотворении «День» в отношении всемирно известного соплеменника:
«Говорю вам, сердце мое трепетало от удовольствия, когда в отчете г-на Смита* об экспериментах по взрыванию (так в тексте. — Авт.) в США и о работах по внутриатомной энергии имя Альберта Эйнштейна я нашел на первом месте». За все эти прегрешения предлагалось привлечь к ответственности нерадивых литературных критиков, не давших должной оценки «порочным» произведениям, еврейскую секцию ССП, редакцию газеты «Эйникайт», которая «недоглядела», печатая материалы, будто бы оставляющие «впечатление необоснованного выпячивания роли евреев»190. Прошло несколько месяцев, и в конце декабря неутомимый Щербаков вновь обратился к Кузнецову по тому же поводу. На сей раз он потребовал призвать к ответу профессора И.М. Нусинова за одобрительную рецензию в журнале «Советская книга» на книгу военных стихов Маркиша, выпущенную Гослитиздатом на русском языке. Особенно возмутила Щербакова апелляция литературоведа к восхищенному отзыву о поэме Маркиша «Война» американского еврейского писателя Я. Гладштейна, что было квалифицировано как «подобострастное расшаркивание» перед «ярым реакционером, ненавидящим Советский Союз»1". * Речь идет о сделанном 12 августа 1945 г. физиком из Принстона Г .Д. Смитом докладе правительству США по атомному проекту «Манхэт-тен», переведенном в 1946 году на русский язык и изданном в Москве в виде книги «Атомная энергия для военных целей». Однако до разбирательства на секретариате ЦК (как предлагал Щербаков) этих «вопиющих» фактов дело так и не дошло. На защиту еврейских поэтов вдруг неожиданно встал руководитель Агитпропа
Александров. В феврале 1947 года он ознакомил Кузнецова со следующим заключением своего заместителя A.M. Еголина:
«Управление пропаганды изучило сборник Переца Маркиша «Стихотворения и поэмы» и пришло к выводу, что утверждение о религиозно-националистической окраске, якобы присущей его творчеству, бездоказательно, наоборот, в его произведениях ярко отразилась идея братской дружбы народов нашей страны. ... Упоминаемый в рецензии (Нусинова. — Авт.) Яков Гладштейн пользуется в прогрессивных кругах зарубежного еврейства большим авторитетом. ... Выступление против Якова Гладштейна в советской печати в настоящее время может нанести нам ущерб»"2. Казалось, подобно тому, как Савл из Тарса, этот яростный гонитель первых христиан, вдруг преобразился в апостола Павла, так и Александров вдруг неожиданно духовно переродился и воспылал любовью к преследуемым им прежде евреям. К сожалению, в реальной жизни чудес не бывает. Просто политический барометр, в том числе и из-за ситуации на Ближнем Востоке, показывал в начале 1947 года «ясно» для советских евреев, и Александров с его обостренным аппаратным чутьем уловил это. Но самое главное, он вынужден был защищать интересы руководимого им Агитпропа, в чью подведомственную сферу вторглась конкурирующая структура — управление кадров ЦК. В общем, в данном случае Александров главным образом оберегал себя и свое ведомство, а не еврейскую литературу, к которой относился так же, как к поносимой им примерно в это же время «Черной книге». * Показательно, что именно Фадеев был в свое время инициатором создания объединений (секций) еврейских писателей в рамках ССП, что подтверждается показаниями последнего председателя Московского объединения Квитко, данными им на закрытом процессе по «делу ЕАК». Так же по представлению Фадеева секретариатом ЦК 28 июля 1947 г. было санкционировано издание альманахов «Геймланд» и «Дер штерн» (193). Прошло около двух лет, и внутриполитическая погода резко переменилась, став особенно неблагоприятной для евреев. Не прекращая атаки на космополитов, Фадеев* в начале февраля 1949 года обратился в ЦК с предложением распустить объединения еврейских писателей в Москве, Киеве и Минске и закрыть литературные альманахи «Геймланд» (Москва) и «Дер штерн» (Киев). Агитпроп тут же поддержал эту «инициативу», направив Сталину соответствующее обоснование, согласованное предварительно с первыми секретарями ЦК компартий Украины и Белоруссии Хрущевым и Гусаровым. Принцип национальной однородности, положенный в основу организации объединений еврейских писателей, был назван Агитпропом ошибочным, а их деятельность — националистической. Такими же националистическими объявлялись и альманахи, что подкреплялось подборкой фрагментов опубликованных в них произведений еврейских авто
ров, снабженной тенденциозным комментарием. Нашлись и «объективные» причины: утверждалось, что объединения еврейских писателей «не имеют перспективы для роста писательских кадров», а, издание альманахов финансово «убыточно».
8 февраля подготовленная Фадеевым и Шепиловым ликвидация еврейских литературных организаций и изданий была санкционирована постановлением политбюро, подписанным Сталиным193. Однако в этом решении, носившем во многом формально-символический характер, не было особой практической нужды. К тому времени, когда оно вышло, почти все ведущие еврейские писатели и поэты были арестованы. Так что ставившийся 9 февраля на закрытом партийном собрании ССП «вполне законный вопрос об ответственности объединения еврейских писателей за то, что в его рядах орудовали нусиновы, феферы, маркиши, квитко, галкины»195, ведомством Абакумова был уже решен. Не остался в стороне и Главлит, приступивший к изъятию из библиотек и книготорговой сети книг арестованных еврейских литераторов, а также таких произведений, как книга Л.Г. Дейча «Роль евреев в русском революционном движении» (М.—Л., 1925) и изданная Гослитиздатом антология народной еврейской поэзии*. Все они вошли в черный список запрещенных изданий, фигурировавший в приказе Главлита от 6 июня 1949 г.197 «Еврейские националисты от литературы» были «обезврежены» «органами» не только в Москве — И.М. Добрушин, И.М. Нусинов, Дер Нистер, СВ. Гордон, Н.Г. Лурье, М.М. Грубиан, А.Ю. Гонтарь и др., но и повсеместно, в том числе на Украине,— А.Я. Каган, Г.И. Полянкер, М.А. Талалаевский, И.Н. Кипяис, X. Лойцкер, директор кабинета еврейской культуры при АН УССР Э.Г. Спивак и др., в Белоруссии — А.Х. Платнер и др., в Молдавии — Я.М. Штернберг и др. Выступая в начале марта 1949 года на партсобрании редакции «Правды», писатель Кожевников возмутился до глубины души тем, что редактировавший антологию критик Лейтес, «содействуя проникновению буржуазных националистов в литературу», поместил самой первой народную еврейскую песню, начинавшуюся стихами: «Бай, бай, вырастешь большой, поедешь в Америку, там белый хлеб» (196). Судьбы арестованных еврейских литераторов не были одинаковыми. Наиболее трагический конец был уготован писателю СД. Персову, сотрудничавшему с ЕАК с первых лет его существования. В 1943 году через комитет он получил от еврейской прессы США предложение собрать материалы о Светлане Сталиной. Американцев интересовали примечательные факты биографии дочери советского вождя, чем она занимается в свободное время, ее культурные привязанности и увлечения, отношение к Западу. Пока шла война, Персов
много путешествовал по стране и собрал помимо прочего богатый материал о евреях-героях, начиная с рядовых бойцов, сражавшихся в партизанских отрядах, и кончая крупными военачальниками и руководителями оборонной промышленности. Потом подготовленные на его основе биографические очерки (в том числе о сыне раввина, авиаконструкторе С.А. Лавочкине, директоре артиллерийского завода в пермской Мотовилихе А.И. Быховском) были направлены в США. После войны писатель принимал участие в создании книги на русском языке «Партизанская слава», которая должна была выйти в свет в издательстве «Дер эмес». Однако в 1946 году, как вспоминал позже главный редактор этого издательства М.С. Беленький, ЦК счел ее содержание вредным и националистическим, и уже готовый тираж издания был пущен под нож. Тем не менее Персов не пал духом. В 1946-1947 годах он подготовил серию очерков «Евреи завода Сталина в Москве», статьи о столичном электромашиностроительном заводе «Динамо» и об управляющем трестом «Запорожстрой» В.Э. Дымшице. Все эти и другие отправленные в Америку материалы квалифицировались потом следствием как закодированная шпионская информация об оборонно-промышленном потенциале Советского Союза. Поэтому и московский автомобильный завод им. И.В. Сталина, и другие описанные Персовым предприятия превратились со временем в объекты «оперативной разработки» госбезопасности как центры американо-сионистской агентуры. 22 ноября 1950 г. на закрытом заседании военной коллегии Верховного суда СССР, которое проходило под председательством Чепцова, Персову был вынесен смертный приговор.
* Корреспондентами ЕАК в других городах были: А.Я. Каган в Киеве, А.Х. Платнер в Минске, Г.Ш. Ошерович в Вильнюсе, И.Н. Эмиот в Биробиджане, З.Ш. Каган в Риге. Все они, за исключением последнего, были репрессированы. В тот же день военная коллегия приговорила к расстрелу и русскоязычную журналистку М.С. Айзенштадт, печатавшую свои статьи под псевдонимом «Железнова», которую в свое время благословил на работу на этом поприще Эренбург. 4 апреля 1950 г. ее арестовали, инкриминируя ей в том числе и подготовку совместно с Персовым так и не вышедшей книги очерков о выдающихся представителях еврейской технической интеллигенции. Кроме того, ее обвинили в том, что она состояла в «шпионской», то бишь корреспондентской сети ЕАК, и собирала вместе Персовым в Москве и Московской области* «разведывательную информацию» для последующей отправки за границу. Будучи чрезвычайно энергичным и напористым человеком, Айзенштадт навлекла на себя беду еще и тем, что, используя связи своего мужа, Л.А. Айзенштадта (Железнова), до войны работавшего ответственным секретарем в редакции «Правды», а
после войны — ответственным редактором издававшейся Главпуром «Иллюстрированной газеты», она проникала в военные штабы, кабинеты высшей номенклатуры, на оборонные заводы. В результате в 1943 году появился очерк о директоре сталинградского завода «Баррикады» Л.Р. Гоноре. Уже в мирное время она, наладив по заданию Михоэлса контакты с руководством наградной службы военного ведомства*, собрала материалы и написала 30 очерков о евреях, ставших в годы войны Героями Советского Союза. А всего Айзенштадт-Железновой удалось получить данные на 85 евреев, удостоенных высшей советской награды, и эта информация в апреле 1946 года была передана американскому журналисту Б.Ц. Гольдбергу. Потом на Лубянке ей это припомнят. Зафиксируют там и имевшее место в том же 1946-м ее обращение к М.А. Суслову с протестом против включения в выпущенную Гослитиздатом книгу произведений М.Е. Салтыкова-Щедрина сатирической сказки о ростовщике-еврее, которую она расценила как политически вредную и антисемитскую. В апреле 1954 года Чепцов, приговоривший ранее Айзенштадт-Железнову к смерти, выдаст ее матери, Е.С. Казаринской, лживую" справку о том, что журналистка была осуждена к десяти годам лишения свободы без права переписки и скончалась 10 октября 1951 г. в лагере от воспаления легких"8.
Одновременно с Персовым и Айзенштадт-Железновой за передачу американцам «секретов» о советских евреях поплатился жизнью и -главный редактор ЕАК Н.Я. Левин, которого арестовали 17 сентября 1949 г., когда он уже работал в издательстве «Физкультура и спорт». По злой иронии судьбы, 26 января 1956 г. все тому же председателю военной коллегии Чепцову пришлось отменить свой же приговор : пятилетней давности по «делу» Левина «за отсутствием состава преступления»"''. * В частности, она сотрудничала с заместителем начальника управления по награждению и присвоению воинских званий Министерства вооруженных сил СССР А.П. Токарем, который впоследствии был арестован и 23 июля 1951 г. приговорен к 25 годам лагерей. В жертву репрессивной системе были принесены и другие арестованные еврейские литераторы, хотя формально они и не были приговорены к смертной казни. В основном это были уже пожилые люди, которые из-за слабого здоровья не смогли перенести издевательств тюремщиков. В 1950 году во внутренней и Лефортовской тюрьмах МГБ умерли профессора литературоведения Э.Г. Спивак (4 апреля) и И.М. Нусинов (31 октября, от «опухоли твердой оболочки мозга»), а в лагере скончался патриарх еврейской литературы Дер Нистер (в декабре), выезжавший в июле 1947 года вместе с переселенцами с Украины в Биробиджан и описавший свои впечатления в инкриминировавшемся ему потом очерке. Так и не разомкнул полностью
цепких объятий ГУЛАГа писатель И.М. Добрушин, отбывший лагерный срок, но скончавшийся в августе 1953 года в ссылке. Редактора альманаха «Геймланд» А.Д. Кушнирова, которого арестовать не успели, также можно считать жертвой режима. В сентябре 1949 года он умер от обострившейся болезни горла.
Если одних пытка страхом уничтожала физически, то других она калечила духовно. Морально сломить удавалось, как правило, тех людей, которые, следуя закону социального дарвинизма, стремились во что бы то ни стало приспособиться к ставшей для них крайне неблагоприятной социальной среде. Ради этого они готовы были обвинить во всех смертных грехах своих репрессированных единокровных собратьев про перу. Чтобы уцелеть, пошел на сделку с совестью и поэт А.А. Вергелис. В начале 1949 года ему было всего лишь 30 лет, но в ликвидированных тогда редакции альманаха «Геймланд» и объединении еврейских писателей он занимал руководящие посты. Спасая собственную свободу (а может быть, и жизнь), Вергелис в конце того же года направил в партийное бюро Союза советских писателей пространное послание, в котором каялся в собственных ошибках, проклинал еврейскую литературу (главным образом арестованных писателей) и доносил на тех ее представителей, кто еще оставался на воле. Он вскрыл три «порочных особенности» еврейской литературы. Первая, по его мнению, состояла в том, что она, развиваясь после революции «на благодатной почве советской действительности, не смогла стать подлинно советской литературой», так как «старшее поколение еврейских писателей, составлявших... основной костяк литературы на еврейском языке, ушло своими корнями в прошлое, бережно оберегало традиции мелкобуржуазного, местечкового прошлого». Вторая «порочная особенность» заключалась в том, что еврейская литература, даже «развиваясь в семье братских советских литератур, рядом с литературой великого русского народа, тем не менее жила национально обособленной, национально ограниченной жизнью». «Не широкий и правдивый показ советской действительности, а недостойная возня с разными надуманными и давно отпавшими в нашей стране "еврейскими проблемами"» — все это составляло по Вергелису «националистическую суть» еврейской литературы. И, наконец, ее третья «порочная особенность» коренилась в том, что она, не оправдав доверия советского народа, «ориентировалась на зарубежного читателя, являясь, таким образом, литературой космополитической, раболепствующей перед иностранщиной»200. Сталин, любивший прокламировать свое бережное отношение к молодому поколению советской интеллигенции, не отмеченному печатью «проклятого буржуазного прошлого», Вергелиса пощадил, сохранив его в качестве наглядного опровержения «досужих домыслов» антисоветской пропаганды о политическом антисеми- 31-2738 481
тизме в СССР. В благодарность за это еврейский поэт верой и правдой служил советскому режиму вплоть до его развала, и, дожив до преклонного возраста, и по сию пору остается на изрядно побитом жизненными бурями корабле под названием «Еврейская литература».
Но было и немало таких людей, которые, несмотря на выпавшие на их долю испытания, сумели сохранить незапятнанной свою честь и, пройдя через тюремно-лагерные ужасы, все же, пережив диктатора, вышли на свободу, утратив, правда, навсегда здоровье и радость к жизни. Это и поэт и драматург С.З. Галкин, получивший 25 января 1950 г. от Особого совещания десять лет лагерей и освобожденный из-под стражи 12 декабря 1955 г. решением бюрократической структуры с длинным названием — «Центральная комиссия по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке и на поселении». Это и писатель СВ. Гордон, чьи «преступления» потянули на 15-летний срок лишения свободы: столь строгое наказание обусловливалось тем, что в годы войны он выезжал в Куйбышев и подготовил потом для ЕАК материал об авиационном заводе № 1 и 4-м Государственном подшипниковом заводе, а в послевоенное время активно сотрудничал с «Эйникайт» и несколько раз командировался в Крым, на Украину, в Биробиджан, находившийся в закрытой, режимной зоне. Это и еврейский писа-; тель с Украины А.Я. Каган, которому 25 февраля 1952 г. сталинская; фемида определила наказание в виде 25 лет лагерей. Такой внуши-' тельный срок стал следствием того, что на Западе была опубликована, его статья «Евреи в Киеве», а в 1948 году он передал в ЕАК «секрет-* ный» материал о газопроводе «Дашава—Киев». Это и писатель Н.И. Забара, который с 1945 по январь 1947 года работал в Берлине-корреспондентом «Tagliche Rundschau», газеты советской военной администрации в Германии. 11 сентября 1950 г. в ходе допроса он К показал, что в Берлине часто встречался с руководителем местного" отделения сионистской организации «Мизрахи» Э. Нельгансом,% через которого познакомился с американскими военнослужащими Айзенбергом и Рокком, представлявшими интересы «Джойнта», ai также с раввином американского гарнизона в германской столице ; капитаном Шубовым. Все они вели активную агитацию среди советских граждан еврейского происхождения (гражданских и военно- \ служащих) за выезд в Палестину. Забару они снабдили сионистской литературой (тексты выступлений X. Вейцмана и пр.), которую ; он в начале 1947 года ввез нелегально в СССР и передал Феферу и Михоэлсу, с которыми был хорошо знаком201. Это и еврейский прозаик Х.А. Зильберман, находившийся в заключении с 1951 по 1956 год.
К началу 1953 года преследование еврейских литераторов набрало уже такую инерциальную силу, что даже смерть диктатора не сразу остановила эти гонения. Не в последнюю очередь это было обусловлено позицией руководства ССП, в том числе и заместителя Фадеева по союзу Симонова. Оказавшись в ходе актикосмополитической кампании в одной связке с такими завзятыми охрайителями сталинизма, как Софронов и Кожевников, этот литературный маршал вынужден был наращивать свой личный вклад в борьбу с еврейской культурой. Если в июне 1948 года Симонов советует Шепилову (тогда заместителю главы Агитпропа) «вежливо» отклонить проект польских еврейских писателей Б. Геллера и Г. Смоляра об участии их советских соплеменников в организации выпуска международного литературно-художественного альманаха202, то 19 марта 1953 г., то есть уже после смерти Сталина, он подготовил и подписал вместе с Фадеевым и другим заместителем последнего, А.А. Сурковым, уже неприкрыто антисемитскую по духу записку на имя Н.С. Хрущева. Имея характерный для той поры циничный заголовок «О мерах секретариата Союза писателей по освобождению писательских организаций от балласта», она содержала следующую статистику шовинистического характера: из 1102 членов московской писательской организации 662 русских (60%), 329 евреев (29,8%), 23 украинца (2,0%), 21 армянин (1,9%) и 67 представителей других национальностей. Далее в цифрах была представлена динамика приема евреев в столичную писательскую организацию начиная с момента ее создания: в 1934 году — 124 (35,3%), в 1935-1940 годах — 85 (34,8%), в 1941-1946 годах — 75 (28,4%.), в 1947-1952 годах — 49 (20,3%). После чего давался следующий комментарий:
«Такой искусственно завышенный прием в ССП лиц еврейской национальности объясняется тем, что многие из них принимались не по литературным заслугам, а в результате сниженных требований, приятельских отношений, а в ряде случаев в результате замаскированных проявлений националистической семейственности (особенно в период существования в Союзе писателей еврейского литературного объединения, часть представителей которого входила в состав руководящих органов ССП СССР)». И, наконец, следовал вывод, раскрывавший и конкретизировавший таинственный смысл выражения «писательский балласт»: «Все руководство еврейского литературного объединения и значительная часть его членов были в свое время репрессированы органами МГБ. После ликвидации объединения и прекращения изданий на еврейском языке только четверо из 22 еврейских писателей, входивших ранее в это объединение, занялись литературной работой и эпизодически выступают в печати на русском языке. Остальные являются балластом в Московской организации Союза писателей... Близкое к этому положение существует в Ленинградской организации. Не вполне благополучно обстоит дело с состоянием творческих кадров в Союзе писателей Украины».
Излагалась и методика «лечения» кадровой болезни, и принимались обязательства по исцелению от нее организма писательской организации:
«Полностью сознавая свою ответственность за такое положение с творческими кадрами, руководство Союза советских писателей считает необходимым... последовательно и неуклонно освобождать Союз писателей от балласта... Эта работа должна проводиться постепенно, опираясь на пристальное изучение кадров. Вместе с тем мы считаем необходимым добиться того, чтобы в течение 1953-1954 годов существующее ненормальное положение с составом творческих кадров писателей было бы решительно исправлено». В заключение рапортовалось об уже принятых практических мерах по освобождению ССП от «балласта» — исключении из числа его членов первой партии литераторов еврейского происхождения в составе 11 человек, в том числе еврейских поэтесс М.С Хенкиной и Д.Ш. Хорол203. ЛИКВИДАЦИЯ ЕВРЕЙСКИ» ТЕАТРОВ С начала 1949 года один за другим стали закрываться еврейские театры, которых до войны насчитывалось десять — в Москве, Киеве, Харькове, Одессе, Минске, Биробиджане и других городах. Причем '< удушение еврейской мельпомены происходило в основном административным путем и разворачивалось на фоне изощренных аппаратных игр. Все началось с того, что Совет министров СССР постановлениями от 4 марта 1948 г. и 6 февраля 1949 г., предусматривавшими сокращение государственных дотаций театрам и меры по «улучшению их финансовой деятельности», сначала существенно урезал, а потом и совсем прекратил государственную материальную помощь многим театрам, в том числе и еврейским. Лишившись бюджетных субсидий, эти театры на первый взгляд оказались вроде бы в одинаково бедственном положении. Однако это было не так. В то время как даже ГОСЕТ (не говоря уже о других еврейских театрах), несмотря на просьбу о помощи, направленную в феврале 1948 года Молотову Зускиным, Фефером и Маркишем, так ничего и не получил, дополнительные денежные средства все же продолжали выделяться «в виде исключения» некоторым другим театрам, в том числе и национальным. 6 июля 1949 г., скажем, бюро по культуре при Совете министров СССР приняло решение об увеличении дотаций на 1800 тыс. рублей якутским театрам, на 500 тыс. рублей — Тувинскому театру и на 450 тыс. рублей — Горно-Алтайскому театру204. Ссылки на убыточность еврейских театров вполне отвечали политической линии сталинского руководства на ликвидацию этих, в его понимании, идеологических рассадников сионизма. Причем регио
нальное руководство уловило этот настрой центра еще до начала массовых репрессий против представителей еврейской культуры. В июне 1948 года Комитету по делам искусств при Совете министров СССР даже пришлось пожаловаться в ЦК (разумеется, тщетно) на первого секретаря Одесского обкома партии А.И. Кириченко, запретившего под надуманным предлогом гастроли московского ГОСЕТа во вверенном ему областном центре205.
В то же время нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что молодое поколение евреев, будучи своего рода продуктом послереволюционной интенсивной ассимиляции, в большинстве своем не владело родным языком и значительно дистанцировалось от культуры своего народа, что, конечно, не могло не вести к снижению посещаемости национальных театров. Тем не менее, пытаясь как-то противостоять всем этим естественным и искусственно созданным трудностям, отдельные представители столичной еврейской интеллигенции, в том числе и ассимилированной ее части, принялись активно распространять среди близких им людей платные абонементы на спектакли ГОСЕТа. Даже Г. Меир, которую 16 сентября торжественно и при большом стечении народа принимали в этом театре, украшенном с фасада бело-голубым полотнищем со щитом Давида, купила несколько таких абонементов для нуждавшихся евреев. Как уже отмечалось выше, именно такого рода демонстрации еврейской национальной солидарности осени 1948-го, будучи восприняты Сталиным как реакционное противодействие объективно обусловленной ассимиляции, и дали ему повод прибегнуть к репрессивно-административным методам форсирования этого процесса. Вот тогда-то для обоснования необходимости ликвидации еврейских театров власти наряду с резонами экономическими стали использовать идеологические и политические. Как и прежде в подобных случаях, наибольшую ретивость опять же выказала периферийная номенклатура. 8 февраля 1949 г., то есть в тот день, когда были запрещены литературные еврейские альманахи и писательские объединения, секретарь ЦК КП(б) Белоруссии Гусаров обратился к Маленкову за санкцией на закрытие Белорусского государственного еврейского драматического театра в Минске (БелГОСЕТ). При этом в ход была пущена новомодная «комбинированная» (экономическо-идеологическая) мотивация: театр «обслуживает незначительную часть населения Минска и является дефицитным»; он «пропагандировал проамериканские настроения, ставил своей целью внедрение в сознание еврейского населения мысли, что еврейский театр — не обычное культурное учреждение, а центр особого "еврейского дела"»; «среди работников театра длительное время распространялись националистические настроения, будто бы русские и белорусы повинны в смерти тысяч евреев, так как не защитили их от немцев и помогали немцам в истреблении евреев».
Маленков поручил во всем разобраться главе Агитпропа Шепи-лову. В свою очередь тот, имея в кругах столичных интеллектуалов репутацию либерала, не собирался и в данном случае рубить, что называется, сплеча. Ссылаясь на то, что аппарат ЦК ВКП(б), как жена Цезаря, должен быть всегда вне подозрений, а посему его сотрудникам необходимо всемерно оберегать себя от обвинений в антисемитизме, Шепилов подготовил проект постановления секретариата ЦК, относящий вопрос закрытия театра исключительно к компетенции белорусских государственных властей, которым и предлагалось принять соответствующее решение. Тем самым по сути дела Шепилов выступил за использование лицемерной тактики «цивилизованного», осторожного удушения еврейской культуры, маскировавшей причастность центра к этой акции. Новые правила аппаратной игры, предаю-, женные Москвой, в Минске восприняли как руководство к действию. Сначала для обработки общественного мнения в республиканской печати была организована шумная кампания, направленная на дискредитацию Еврейского театра и его директора Виктора Головчи-нера, обвиненного в постановке националистических и космополитических пьес. А в марте 1949-го Совет министров Белоруссии принял постановление о ликвидации БелГОСЕТа206.
В какой-то мере благодаря тому, что теперь столичные партийные чиновники предпочитали таскать каштаны из огня чужими руками, московскому ГОСЕТу удалось продержаться почти год после начала ; массовых арестов еврейской интеллигенции, хотя с этого времени ситуация вокруг него постоянно накалялась. С середины января 1949-го «Известия» перестали публиковать объявления о спектаклях, шедших в ГОСЕТе имени Михоэлса. Однако в апреле публикация этих анонсов неожиданно возобновилась, правда, в названии театра j имя Михоэлса уже отсутствовало. Внимательный наблюдатель из всего этого мог сделать вывод, что перешедшая в наступление на детище Михоэлса административная рать хоть и потрепала его изрядно,. но все же не нанесла ему пока смертельного удара. Если говорить; конкретно об этой аппаратной атаке, то ее важнейшим эпизодом стало обращение 23 февраля председателя Комитета по делам искусств? П.И. Лебедева к председателю бюро по культуре при Совете министров СССР К.Е. Ворошилову и секретарю ЦК Маленкову с предложением закрыть ГОСЕТ с 1 марта. Обоснованием служила уже знакомая читателю аргументация: театр «не оправдывает себя в финансовом отношении и работать на самоокупаемости в дальнейшем не может». В подтверждение приводились данные о том, что средняя посещаемость ГОСЕТа в 1948 году составила 45,5%, причем в январе— феврале 1949-го она упала до 20-25"/.. Основная же причина такого резкого снижения зрительского интереса к театру — страх получить «черную метку» буржуазного националиста и затем угодить в места не столь отдаленные — разумеется, не называлась. Констатирова
лось только, что «дети и молодежь, за редким исключением, на спектакли на еврейском языке не ходят»207.
Действуя более осмотрительно и цинично, сталинская бюрократия предпочитала теперь обнаженно политизированным расправам образца 30-х годов не рассчитанную на широкую огласку технологию «тихого террора», уснащенную в том числе и «экономическими» рычагами. Так, если в 1948 году ГОСЕТ получил из госбюджета 578 тыс. рублей в качестве дотации, то в 1949 году — ни копейки. Однако не ржавело в небрежении и старое оружие из полицейского и идеологического арсеналов. Тогда же, в феврале — марте, МГБ подготовило по заданию ЦК список политически неблагонадежных работников и актеров Еврейского театра с указанием их родственных связей с заграницей, а Комитет по делам искусств составил справку с крайне негативными рецензиями на спектакли, шедшие на сцене ГОСЕТа. Когда эти материалы поступили на Старую площадь, то заместитель заведующего Агитпропом Ф.М. Головенченко (курировал секторы искусства и художественной литературы) подготовил по горячим следам записки на имя Сталина и Маленкова. В них говорилось о «засорении» репертуара театра идейно порочными пьесами драматургов-националистов («... поставлены пьесы репрессированных авторов Фефера, Маркиша, Добрушина»), а его кадров — «людьми, не представляющими художественной ценности и не заслуживающими политического доверия». На основании этого предлагалось ликвидировать ГОСЕТ постановлением ЦК. Соответствующий проект услужливо прилагался. Но тогда он так и не был принят. Причин тому было несколько. Во-первых, вскоре, на излете антикосмополитической кампании, ретивого сверх разума Головенченко убрали из Агитпропа. А во-вторых, ЦК, действуя так, чтобы оставаться в тени, передал устами Маленкова указание Лебедеву самому «решить вопрос» о театре, что и было сделано. 14 ноября Лебедев отчитался перед Сусловым в том, что издал приказ закрыть ГОСЕТ с 1 декабря «в связи с низкой посещаемостью и тяжелым финансовым положением208*. Таким же образом еще ранее по распоряжению Шепидова Комитет по делам искусств ликвидировал Московское государственное еврейское театральное училище им. СМ. Михоэлса. А в сентябре украинские власти закрыли Театр им. Шолом-Алейхема в Черновцах. * Под тем же формальным предлогом в 1950 году был затушен и очаг русского искусства, знаменитый Московский академический камерный театр, которым в 1914-1949 годах руководил его основатель и близкий друг Михоэлса А.Я. Таиров. В том же году он умер, не выдержав обвинений в космополитических и формалистических «вывертах», заведших якобы театр в тупик. Не избежал общей участи и Биробиджанский государственный еврейский театр им. Л.М. Кагановича, которым руководил Е.Л. Гель
фанд. Его закрытие, последовавшее после распоряжения Совета министров РСФСР от 22 октября 1949 г.209, происходило в рамках всеобъемлющей акции по фактической ликвидации зачатков еврейской автономии в этом регионе.
АРЕСТЫ В БИРОБИДЖАНЕ Одна из причин такого развития событий коренилась в том, что к концу 40-х годов стратегическая роль Дальнего Востока в сложившемся к тому времени глобальном советско-американском противостоянии резко возросла. А раз так, то по легко угадываемой логике кремлевского диктатора, в системе обороны этого региона не должно было быть ослабленных сионизмом звеньев. Как и повсюду в Советском Союзе, послевоенные политические морозы в Биробиджане крепчали постепенно. В период со второй половины 1945-го по 1947 год включительно в отношениях этой области с центром даже наблюдалось некоторое потепление. С окончанием войны, в течение которой организованного переселения новых жителей в ЕАО не проводилось, руководство ЕАО, стремясь укрепить за счет новых сил и средств хиреющую экономику края, стало настойчиво добиваться от Москвы оказания материальной помощи. Но, самое главное, 4 декабря 1945 г. первый секретарь обкома ВКП(б) ЕАО А.Н. Бахмутский* и председатель облисполкома М.Н. Зильбер- ; штейн направили Сталину письмо, в котором наряду с просьбой о ? социально-экономической поддержке области содержалось предложение о ее преобразовании в самостоятельную автономную республику, напрямую подчиненную Москве. Свой проект они мотивировали тем, что «после того как советское государство спасло миллионы евреев от физического уничтожения гитлеровцами, есть прямая необходимость дальнейшего развития еврейской социалистической государственности в СССР»2". * До назначения в апреле 1943 года первым секретарем обкома партии ЕАО Бахмутский был заместителем председателя Хабаровского крайисполкома (210). В советских верхах это обращение было воспринято неоднозначно. Материально-технические и кадровые ресурсы области были выделены оперативно и в немалых масштабах. 26 января 1946 г. вышло специальное постановление СНК РСФСР «О мероприятиях по укреплению и дальнейшему развитию хозяйства Еврейской автономной области», которым среди прочего предусматривалось направление в Биробиджан 50 учителей-евреев и 20 врачей («в первую очередь еврейской национальности»). Даже пропагандистское ведомство Александрова подготовило довольно объемное решение секретариата ЦК
от 4 апреля «О мерах помощи обкому ВКП(б) Еврейской автономной области в организации массово-политической и культурно-просветительной работы среди населения», на основании которого газета «Биробиджанер штерн» теперь стала выходить вместо одного три раза в неделю, а другая областная газета — «Биробиджанская звезда» — увеличивалась в объеме до четырех полос, а по тиражу — до 10 тыс. экземпляров. Кроме того, в области учреждались газетно-книжное издательство и ежеквартальный литературно-художественный и общественно-политический альманах на еврейском языке212.
Однако предложение о преобразовании Еврейской области в автономную республику было отвергнуто сразу и решительно как «необоснованное». Очевидно, уже тогда Сталин воспринял эту инициативу как попытку еврейских националистов взять реванш за поражение с крымским проектом. Однако когда в июне ЕАК обратился к Берии и Кагановичу с просьбой ходатайствовать о возобновлении организованного переселения евреев в Биробиджан и о предоставлении им соответствующих материальных льгот213, советское руководство не ответило отказом, поскольку было заинтересовано в смягчении напряженной ситуации, сложившейся вокруг реэвакуированных евреев на разоренном войной юге европейской части СССР. Первые эшелоны с переселенцами двинулись на Дальний Восток в 1947-м. В этом и следующем году в ЕАО прибыли 1904 еврейские семьи, 877 из которых были трудоустроены на предприятиях сельского хозяйства, а 1027 — в промышленности. И хотя за тот же период ЕАО покинуло 400 семей, на начало 1949 года там проживало 20 тыс. евреев (на 13% больше чем перед войной). Внешне все складывалось вроде бы нормально, даже удалось «пробить» постановление Совета министров СССР от 7 января «О мероприятиях по развитию народного хозяйства и культуры Еврейской автономной области»214. Но на самом деле это была только видимость благополучия. Усиливавшийся тем временем государственный антисемитизм в стране должен был рано или поздно сказаться на положении дел в Биробиджане. Так и произошло. Первые придирки к руководству ЕАО начались еще в феврале 1948-го, после того как на Дальнем Востоке побывала комиссия УК ЦК во главе с Д.С. Полянским (член политбюро в хрущевско-брежневский период). Возвратившись в Москву, тот обрисовал секретарю ЦК Кузнецову положение дел в ЕАО в самых мрачных тонах, возложив ответственность за «вскрытые» им провалы, ошибки и злоупотребления в идеологической, кадровой, хозяйственной и других областях на Бахмутского и его подчиненных. Однако девятый вал критической волны пришелся на май 1949-го, когда Хабаровский крайком партии, возглавлявшийся первым секретарем А.Г. Гусевым, направил секретарям ЦК Суслову и Пономаренко целый свод обвинений против руководства ЕАО. Эти материалы были переданы в Комиссию партийного контроля Шкирятову, а тот,
как полагалось, возбудил персональное дело в отношении Бахмут-ского, и запущенная таким образом машина партийного следствия стала набирать обороты. В начале июня по запросу КПК Абакумов представил в ЦК компромат на Бахмутского, собранный по линии МГБ уполномоченным этого ведомства на Дальнем Востоке генералом С.А. Гоглидзе, назначенным на этот пост в марте 1948-го215.
Видя, как над ними сгущаются тучи, биробиджанские чиновники спешно слали в Москву покаянные письма, заверяя столичное начальство в преданности и стремлении исправиться. Эта бумажная река, состоявшая из потоков обличений одних и самобичеваний других, позволяет в какой-то мере разобраться в том, что конкретно инкриминировалось руководству ЕАО. Главный пункт обвинений состоял в том, что оно, ссылаясь на обещание, данное М.И. Калининым в 1931 году повысить статус Биробиджана, когда еврейское население области достигнет 20-30 тыс. человек, обратилось к центру с предложением преобразовать ЕАО в автономную республику. Эта, а также другие инициативы Бахмутского и его окружения (просьбы создать в Биробиджане государственный еврейский университет, перевести политехническое образование в области на еврейский язык, преобразовать местную газету «Биробиджанер штерн» в общесоюзную) были расценены в верхах как проявление националистического прожектерства. Явный национализм усмотрели и в том, что летом 1947 года по указанию Бахмутского детский дом в Биробиджане был преобразован в еврейский, после чего оттуда были удалены ребята других национальностей. Кроме того, тому же Бахмутскому и новому председателю исполкома ЕАО М.Е. Левитину вменили в вину ориентацию «в основном на еврейские кадры», что подкреплялось следующими данными: среди номенклатурных партийных и комсомольских работников области евреи составляли 54%, среди советских работников — 56%, а руководящий состав идеологических учреждений был укомплектован еврейскими кадрами на 80-90%2К'. Весьма серьезными ! были и подозрения властей по поводу сотрудничества Бахмутского с ЕАК. Чтобы выгородить себя, последний был вынужден представить в ЦК следующее покаянное объяснение: «.. .Личной связи ни с кем из бывших членов антифашистского комитета у меня не было.... Будучи членом этого комитета, мне пришлось в комитете быть всего два раза.... До меня доходили слухи, да и во время моего посещения комитета я сам обратил внимание на нездоровую атмосферу в комитете. Это меня и побудило в начале ноября 1948 года информировать о нездоровой обстановке в этом комитете. Будучи на приеме у заведующего отделом партий- ¦ ных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б) товарища Черно-усова, я ему высказал свои замечания по работе этого комитета: а) о том, что в комитете царит затхлая обстановка, что там собираются, брюзжат и сплетничают всякие недовольные элементы; б) что у руководящих работников комитета Фефера, Жица имеются бундовские настроения, что они пытаются
превратить комитет в особый центр по решению еврейских вопросов и т.д.;
в) о том, что в комитете, в связи с созданием Государства Израиль, имеют
место сионистские, антипатриотические и антисоветские настроения, что они
собирают письма от бывших фронтовиков — советских евреев на предмет
создания специального легиона на защиту Израиля, вынашивают мысль о
сборе средств и пожертвований на приобретение для них оружия и т.д.; г) мною был сообщен товарищу Черноусову ряд фактов провокационной
деятельности в Москве посла Израиля Мейерсон. Повторяю еще раз, что у
меня никакой личной связи с преступниками и мерзавцами, врагами народа
из бывшего еврейского антифашистского комитета никогда не было»2". Однако отчаянная попытка Бахмутского откреститься от своих бывших друзей в ЕАК успеха не имела. На Старой площади не забыли, что не без участия партийного главы ЕАО Фефер в апреле 1948-го пытался (хотя и тщетно) добиться в ЦК разрешения на приезд в СССР вице-председателя Биробиджанского комитета в США («Амбиджана») Я.П. Будиша. Последний познакомился с Фефером и Михоэлсом летом 1943 года в Нью-Йорке и в отличие от руководителя «Джойнта» Розенберга выступал тогда и потом за приоритетное развитие советской еврейской автономии не в Крыму, а на Дальнем Востоке. Потом Абакумов задним числом припишет левому общественному деятелю и благотворителю Будишу следующую, якобы имевшую глубокий политический подтекст фразу: «Нас интересует не только Еврейская автономная область, но и весь Дальний Восток». Эта примитивная манипуляция не только дала повод советским властям не пустить Будиша в СССР, но и позволила выдвинуть потом серьезные обвинения против сотрудничавшего с «Амбиджаном» биробиджанского руководства. Напрасно Бахмутский пытался оправдаться тем, что начиная с момента своего основания в 1928 году «Амбиджан» помогал ЕАО машинами, оборудованием, материалами, продуктами питания, одеждой, и только за период 1945-1948 годов из США было получено для Биробиджана различного имущества и подарков на сумму свыше 6 млн. рублей. Еще в конце 1948 года советские власти «установили», что «Амбиджан» связан с сионистскими организациями, а 10 ноября МИД дал указание послу в Вашингтоне заявить официально, что СССР не заинтересован в связях с этой организацией и в самом ее существовании. В итоге руководители ЕАО были обвинены в том, что «не вели необходимой борьбы с распространением в области проамериканских, националистических настроений, против низкопоклонства перед США», более того, пытались ввести советское правительство в заблуждение, уверяя, что «Амбиджан» является прогрессивной и благотворительной организацией, а также прибегли к шантажу, говоря, что если Советский Союз откажется от его помощи, то сотни миллионов долларов пойдут Государству Израиль. Окончательно отношения с «Амбиджаном» были разорваны 30 января 1950 г. с принятием соответствующего поста
новления политбюро, одобрившего следующий текст телеграммы, направленной от имени облисполкома ЕАО в Нью-Йорк:
«Благодарим «Амбиджан» за присланные подарки. Вместе с тем, выражая пожелания Еврейской автономной области, считаем необходимым сообщить Вам, что в присылке в дальнейшем каких-либо подарков нет необходимости»2'*. Стараниями МГБ была брошена тень не только на внешние связи биробиджанского руководства, оно также было обвинено в содействии внутренним врагам. Перед этим дальневосточные органы госбезопасности явно по команде из Москвы «вскрыли» в ЕАО разветвленное «сионистское подполье», «окопавшееся» в редакции «Биро-биджанер штерн», областном радиокомитете, театре, музее и других культурно-идеологических учреждениях. Членами организации буржуазных националистов были объявлены приехавшая из Палестины поэтесса Л.Ш. Вассерман, бывший редактор «Биробиджанер штерн» Б.И. Миллер, писатель Г.Б. Рабинков, поэт из Польши И.Н. Гольд-вассер (Эмиот), актер Ф.Л. Аронес, прибывший с Украины литератор И.Б. Керлер, литературовед и переводчик Б.А. Слуцкий и другие деятели еврейской культуры. В связи с тем, что многие из них публиковались в альманахе «Биробиджан», а «исключенные из рядов партии националисты» Миллер и Рабинков, кроме того, входили в состав его редколлегии, 15 июля 1949 г. бюро обкома ЕАО приняло решение о прекращении издания этого органа объединения писателей области. Спустя примерно год все вышеназванные, а также некоторые другие представители еврейской интеллигенции оказались за решеткой. Например, Миллер, который с чувством горького разочарования сказал, что «Еврейская автономная область не оправдала наших надежд, превратившись в фабрику ассимиляции евреев», был арестован 31 мая 1950 г. Особое совещание приговорило его к десяти годам лагерей за «подрывную работу против национальной политики ВКП(б), Советского правительства, за обособление ЕАО от других областей СССР, подрыв единства и дружбы народов СССР, протаскивание националистических взглядов в своих произведениях». Выжив, он в середине 50-х вышел на свободу. Выдержали испытание ГУЛАГом и некоторые из его репрессированных коллег и друзей, в том числе Керлер, который в 1971 году эмигрировал в Израиль, и Гольдвассер, который сначала выехал в Польшу, а потом в Израиль, где написал подробный отчет о своем пребывании в СССР, переданный потом спецслужбами в Иерусалимский еврейский университет219. Между тем Бахмутскому предъявляли все новые обвинения, как политические, так и носившие характер служебных злоупотреблений. В частности, ему вменили в вину телеграмму Сталину, опубликованную в «Правде» 30 мая 1944 г., в которой сообщалось о том, что трудящиеся ЕАО собрали в фонд помощи детям, пострадавшим от немецкой
оккупации, 1 млн. 662 тыс. рублей, и принималось обязательство создать на эти средства два детских городка для еврейских сирот на 2000-2500 мест. Однако потом выяснилось, что эти городки так и не были построены, а выделенные на них деньги были потрачены областными начальниками на другие цели, в том числе на удовлетворение личных нужд.
В общем, скопившегося на Старой площади компромата оказалось более чем достаточно для принятия 25 июня 1949 г. решения политбюро «Об ошибках секретаря обкома Еврейской автономной области Хабаровского края т. Бахмутского А.Н. и председателя облисполкома т. Левитина М.Е.», которым оба были сняты со своих постов «за допущенные политические ошибки». Обсуждению этого постановления была посвящена состоявшаяся через месяц в Биробиджане VII областная партийная конференция, прошедшая под сталинским лозунгом «Национализм — это та последняя позиция, с которой нужно сбросить буржуазию, чтобы окончательно победить ее». На конференции новым секретарем обкома партии был утвержден П.В. Симонов, присланный из ЦК ВКП(б). Одновременно был избран новый состав обкома, в который вошли 42 русских и 16 евреев. На прошедшем 18 августа под председательством Симонова* бюро обкома ЕАО Бахмутский и Левитин были обвинены в буржуазном национализме и исключены из партии. Бахмутский, кроме того, 4 октября решением политбюро был выведен из состава Верховного Совета СССР. В процессе развернувшейся в ЕАО кардинальной кадровой чистки своих постов лишились и десятки других чиновников, в том числе председатель Биробиджанского горисполкома М.З. Спиваковский, председатель областного радиокомитета П.З. Оксенгорн, начальник областного управления МГБ И.Ф. Бранзбург. Последнему, помимо прочего, вменили в вину и то, что один из его подчиненных, некто Р.З. Кенигсберг, не только высказал сомнение в обоснованности начавшихся гонений на еврейскую творческую интеллигенцию в Биробиджане, но и открыто заявил: «Проклинаю тот день, когда я дал согласие работать в органах МГБ»221. * Однако впоследствии Симонов разочаровал московское начальство. Уж очень настойчиво он просил ЦК вновь открыть Биробиджанский еврейский театр. В результате ему пришлось распрощаться со своим постом, на который решением политбюро от 21 августа 1952 г. был назначен А.П. Шитиков, прежде работавший в аппарате Хабаровского обкома (220). Дальнейшая судьба твердокаменного коммуниста Бахмутского, сына аптекаря из Белгорода, трудившегося в 20-х рабочим на московском металлургическом заводе «Серп и молот», а в 30-е ставшего партработником на заводе «Динамо», сложилась драматически. 28 января 1951 г. его арестовали, предъявив обвинение в измене родине и антисоветской пропаганде. 20-23 февраля 1952 г. на заседании военной коллегии под председательством генерал-майора юстиции А.Г. Сус
лина состоялось слушание дела бывшего руководителя ЕАО. Он был признан виновным в том, что с 1944 года «проводил контрреволюционную деятельность, направленную на подрыв и ослабление Советского Союза... поддерживал связи» с Михоэлсом, Фефером и другими членами ЕАК*, «не вел борьбы с преклонением перед иностранщиной и по существу одобрял пропаганду буржуазного еврейского национализма и космополитизма», разгласил сведения, составлявшие государственную тайну (о местах залегания олова, угля и других полезных ископаемых, о наличии в области предприятий оборонного значения, о размещении японских военнопленных). За все это ему была определена высшая мера наказания в виде расстрела. Однако 5 апреля президиум Верховного Совета СССР заменил смертную казнь 25 годами лагерей. Освободили Бахмутского незадолго до открытия XX съезда партии, 23 января 1956 г.
На том же закрытом процессе, который осудил Бахмутского, перед военной коллегией предстали в качестве подсудимых и другие бывшие руководители ЕАО: председатель облисполкома (до 1947 года) М.Н. Зильберштейн, его преемник на этом посту Левитин, секретарь обкома ЕАО по идеологии З.С. Брохин, секретарь облисполкома A.M. Рутенберг, редактор литературного альманаха «Биробиджан» Х.И. Мальтийский, ответственный секретарь «Биробиджанер штерн» Н.М. Фридман, редактор «Биробиджанской звезды» М.М. Фрадкин. Получив большие сроки заключения в лагерях, они пребывали там не очень долго. Их выпустили на свободу после 28 декабря 1955 г., когда приговор в отношении их был отменен222. Массированная репрессивная акция, почти полностью лишившая еврейское население ЕАО его управленческой и интеллектуальной элиты, окончательно похоронила пропагандистский в своей основе проект превращения Биробиджана в процветающий «красный Сион». В конечном счете так и не сбылось пророчество Ильи Эренбурга, сокрушавшегося когда-то по поводу того, что ЕАО может стать большим еврейским гетто Советского Союза. ГОНЕНИЯ НП ИУДАИЗМ Прополка номенклатурной нивы от еврейских буржуазных националистов не могла не сказаться негативным образом на положении верующих евреев. В том же Биробиджане вместе с другими функционерами был снят со своего поста заместитель председателя облисполкома А.И. Ярмицкий. Главной причиной его смещения послужило то, что в 1947 году он дал добро на создание в областном центре * Поэтому документы по делу Бахмутского 21 марта 1952 г. были приобщены к делу ЕАК.
еврейской религиозной общины и открытие синагоги*, а потом поддержал инициативу верующих о разделении городского кладбища на русское и еврейское223.
То, что иудаизм принял на себя часть ударов, которые с конца 1948 года начали сыпаться сверху на еврейскую культуру и интеллигенцию, обусловливалось традиционным его стремлением к тесному единению с верующими не только в религиозной, но и в светской, повседневной жизни. И с этим власти не могли смириться. МГБ направило тогда в ЦК как заслуживающую самого серьезного внимания информацию о том, что главный раввин московской хоральной синагоги Шлифер заявил, что «синагога в условиях СССР есть единственное легальное учреждение, где евреи могут поднять свои голоса» и что «единение и спайка — это есть сила еврейского народа». После воссоздания Государства Израиль московская еврейская религиозная община организовала по этому случаю в июне 1948 года торжественное молебствие, на котором присутствовало 10 тыс. человек. Пришедшие на богослужение заполнили тогда не только помещение синагоги, где был вывешен израильский герб и транспарант «Еврейский народ — жив», но и запрудили весь примыкающий к ней Спа-соголенищевский переулок. Под аплодисменты присутствовавших были зачитаны поздравительные телеграммы на имя президента Израиля Вейцмана и главного раввина этого государства Герцеля. Такие же службы прошли тогда в Черновцах, Ташкенте и других городах. Однако этим проявление солидарности с Израилем со стороны верующих евреев не ограничилось. В Ленинграде и Ужгороде к уполномоченным Совета по делам религиозных культов-явились руководители еврейских религиозных общин и заявили о необходимости оказания помощи Государству Израиль, в том числе и военной224. Реагируя на эти тревожные «сигналы», ЦК ВКП(б), определявший общерелигиозную политику, принял ряд мер по сдерживанию социальной активности иудаизма и недопущению его сращивания с национализмом, в том числе и на международной арене. Еще в апреле 1948 года политбюро запретило выезд в Польшу для участия в траурном собрании по случаю пятилетия восстания в варшавском гетто делегации раввинов Москвы и Киева225. * Еврейское население главного города ЕАО особой религиозностью не отличалось. 24 сентября 1947 г. на богослужении, посвященном празднованию еврейского Нового года, в биробиджанской синагоге присутствовало от 400 до 500 верующих. Но непосредственным главным «куратором» еврейских религиозных общин оставалось МГБ СССР. После того как в дни приезда Г. Меир около столичной синагоги прошли массовые еврейские демонстрации (подобных Москва не видела со времен открытых выступлений оппозиции в 1927 году), это ведомство заимело большой
зуб на главного раввина Шлифера, видя в нем чуть ли не основного виновника произошедшего. Поэтому на Лубянке активизировался сбор на него компромата. Из архива извлекли донос Фефера, относящийся к маю 1948 года, в котором речь шла о приеме в синагоге чемпиона США по шахматам С. Решевского, многозначительно заявившего о положении евреев в СССР: «У меня есть глаза, и я вижу все». К тому же с помощью угроз от арестованного еврейского литератора Галкина были получены следующие показания:
«...Руководители московской синагоги, в частности раввин Шлифер... создали при синагоге специальное бюро, которое за незначительную плату каким-то путем устанавливало обращавшимся к ним евреям адреса их родственников или знакомых, проживающих в Америке. Таким образом была организована связь евреев, проживающих в Советском Союзе и Америке, которая, несомненно, служила подспорьем в деятельности американской разведки, направленной против СССР». Аналогичным образом заставили высказаться и другого узника, писателя Добрушина: «...Руководитель еврейской общины раввин Шлифер входил в состав еврейского антифашистского комитета, и вся подрывная работа, которая проводилась под его руководством в синагоге, контактировалась с деятельностью комитета». МГБ располагало и другими подобными показаниями, скажем, арестованных тогда И.М. Авербуха (до войны состоял в руководстве «сионистского подпольного центра еврейских клерикалов и националистов»), A.M. Тверского (возглавлял в 30-е «реакционно-фанатическую секту хасидов») и других «еврейских клерикалов», с которыми Шлифер «имел близкую связь». Эти и другие «факты» были включены начальником 5 управления Волковым в совершенно секретную справку на Шлифера, которую как обоснование необходимости ареста последнего министр госбезопасности Игнатьев приложил к записке Маленкову от 18 августа 1951 г.22'' Однако ЦК не пошел навстречу пожеланию Лубянки. На Старой площади, видимо, решили, что находившийся под тотальным контролем госбезопасности, блокированный от притока молодежи и поставленный в положение вымирающей религии иудаизм и его служители не представляют серьезной угрозы для режима. К тому же там рассчитывали и в дальнейшем использовать деятелей еврейской религии, возносивших к Всевышнему во славу Сталина молитву «Благословен тот, кто...», в качестве пропагандистского декорума коммунистической власти, декларировавшей свою веротерпимость. В этой связи совсем не случайным выглядело в январе 1953 года выступление Шлифера с заявлением, в котором фактически поддерживались обвинения, выдвинутые тогда властями против «врачей-вредителей».
* Для сравнения: на той же территории до революции действовало 3147 синагог.
Сохраняя жесткий контроль над иудаизмом, советское руководство опиралось не только на МГБ, но и на Совет по делам религиозных культов при Совете министров СССР, орган формально государственный, но фактически подчиненный напрямую ЦК и укомплектованный в основном кадрами офицеров из так называемого действующего резерва госбезопасности. В своей повседневной работе это учреждение руководствовалось основополагающей установкой, требовавшей от него «неуклонно направлять деятельность религиозных объединений в СССР в сторону всемерного суживания ее масштабов и влияния на окружающую среду... ограничивать деятельность религиозных объединений пределами молитвенных зданий и только отправлением культов...». Как признавали сами власти по окончании войны, претворить в жизнь эти требования в отношении еврейских религиозных общин было непростым делом. Утверждалось, что пережитый евреями геноцид привел к заметному росту среди них националистических настроений и появлению своеобразного «советского сионизма», носители которого, явно несогласные с официальным лозунгом о «давно разрешенном в СССР так называемом еврейском вопросе объявили синагогу единственным местом национальной концентрации и единственным очагом еврейской культуры»227. И действительно, прошедшие весной в 1945 и 1946 годах с большим размахом и привлечением общественной и культурной элиты еврейства религиозные поминальные службы, посвященные памяти шести миллионов загубленных нацистами братьев, свидетельствовали о значительном росте авторитета синагоги среди евреев. Все это в сочетании с произошедшей в годы войны стихийной либерализацией режима привело к стремительному росту количества легально действующих синагог, зарегистрированных под воздействием целого шквала ходатайств верующих, обрушившегося на властные структуры. По данным Совета по делам религиозных культов, в 1946 году в государственные органы власти поступило 197 таких ходатайств, а в 1947 году— 188. Это способствовало появлению устойчивой тенденции роста количества официально учтенных синагог: на январь 1946 года — 75, на октябрь 1946-го — 124, на январь 1947-го — 162, на январь 1948 года —181 *. Однако уже со второй половины 1947 года власти начали постепенно «закручивать гайки» в том, что касалось религии, причем не только еврейской. Именно с этого времени председатель Совета по делам религиозных культов И.В. Полянский, отмечая «высокую активность, проявляющуюся в организации новых общин, в тенденциях к возрождению общинно-кагального строя и превращению синагоги в центр "еврейской общности"», потребовал от подчиненных «с особой внимательностью и повышенной требова
тельностью подходить к каждому случаю открытия новых синагог, считая существующее их количество предельным». Тогда же было отклонено ходатайство верующих об организации в Москве всесоюзного центра иудаизма. А на Украине, где насчитывалось 73 синагоги, были приняты еще более жесткие меры, особенно в отношении «еврейских клерикалов», действовавших в западных приграничных областях: например, за нелегальную переправку за границу под видом польских граждан «еврейских националистов и участников сионистских организаций» был арестован председатель львовской еврейской общины Серебряный.
* Нараставший в стране государственный антисемитизм даже привел к абсурдному вмешательству властей в сугубо каноническую сферу Русской православной церкви. Как рассказал автору этих строк митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий (В.К. Поярков), в конце 40-х — начале 50-х годов по указанию ЦК ВКП(б) Совет по делам Русской православной церкви при Совете министров СССР в директивном порядке обязал своих уполномоченных в краях и областях запретить православным священникам впредь произносить при чтении отпевальной молитвы «Ныне отпущаеши раба Твоего, Вла-дыко...» слова о славе народа Израиля (Евангелие от Луки, 2: 32). Подобные факты невольно заставляют вспомнить о Германии 30-х годов. Там после принятия рейхстагом по настоянию Гитлера закона о национальной церкви рейха священников лютеранской церкви обязали дать клятву верности фюреру и им запретили использовать в богослужебных целях полностью Ветхий Завет и некоторые фрагменты Нового Завета. Антирелигиозный нажим сверху, а также развернувшееся с конца 1948-го фронтальное наступление властей на «еврейский национализм» обусловили сокращение зарегистрированных синагог. В апреле 1949 года их уже было 180, в январе 1950-го — 151, в январе 1951-го — 141, в январе 1952 года — 136. Но это отнюдь не привело, как надеялись власти, к автоматическому уменьшению религиозности евреев. Просто вместо закрытых легальных синагог возникали, как правило, на частных квартирах подпольные молитвенные дома, главным образом так называемые миняны, в каждом из которых имелся свиток святой Торы и объединялось не менее десяти верующих мужчин в возрасте от 13 лет и старше. О том же свидетельствовала и статистика участия верующих в открытом (!) праздновании еврейского Нового года: скажем, в ленинградской синагоге: в 1947 году — 5000 чел., в 1948-м — 6500 чел., в 1949-м — 6000 чел., в 1950 году — 7000 чел.228 И хотя наступление на иудаизм в период позднего сталинизма проводилось в рамках общей антирелигиозной кампании, начавшейся с выходом соответствующего постановления ЦК от 20 августа 1948 г.229, еврейское духовенство и верующие оказались в более тяжелых условиях, чем представители остальных конфессий, ибо на них дополнительно давил еще и пресс политических гонений, провоцируемых усиливавшимся в стране государственным антисемитизмом*.
УДПР по сионизма В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
* От вооруженных сил Чехословакии военную помощь Израилю координировал заместитель министра национальной обороны Б. Райцин. Общее же руководство в Праге комплектованием транспортов с вооружением, а также формированием для отправки сначала в Палестину, а потом в Израиль воинских групп из числа евреев-добровольцев осуществлял заведующий международным отделом ЦК Коммунистической партии Чехословакии Б. Геминдер. Происходил он из еврейско-немецкой семьи, в молодости примыкал к сионистской группе «Бело-голубые». В связи с началом оккупации Чехословакии немцами в 1938 году (после заключения Мюнхенского пакта) переехал в Советский Союз и работал там руководителем информационной службы исполкома Коминтерна. По окончании Второй мировой войны возвратился в Чехословакию, став активным проводником советской политики в этой стране. Есть данные, что первой скрипкой в февральских событиях 1948 года по захвату коммунистами всей полноты государственной власти в Чехословакии был не К. Готвальд, а именно Геминдер, напрямую получавший соответствующие указания из Москвы. Он же через своего помощника Штамбергера руководил и всеми делами в созданном в чехословацкой столице Обществе друзей Израиля, имевшем свой денежный фонд, финансирующий поставки вооружения Израилю. Показательно, что председателем этого общества был чехословацкий посол в Москве К. Крайбих. Не остался в стороне и посланник Чехословакии в Израиле Э. Гольдштюкер, который, например, 24 мая 1950 г. информировал советского посланника в Тель-Авиве П.И. Ершова о том, что израильское правительство через него пытается выяснить возможности закупки в кредит чехословацкого оружия (танков, самолетов, артиллерии) (Советско-израильские отношения. — Т. 1. — Кн. 2. — С. 179). ** На конец 1948 года в странах Восточной Европы проживало почти 700 тыс. евреев, в том числе в Югославии — 8 тыс., Болгарии — 35-40 тыс., Польше — 70-80 тыс., Венгрии — 200 тыс., Румынии — 350 тыс. (230) Проводя советизацию Восточной Европы, Советский Союз постепенно вводил в зависимых от него странах этого региона монополию коммунистической власти, изгоняя из общественной сферы более или менее самостоятельные политические силы, в том числе и сионистов. Отношение к последним в Восточной Европе в первые послевоенные годы было в общем-то терпимым. В каждой стране легально действовали национальные еврейские, в том числе и сионистские, организации. Активно функционировал, например, Центральный комитет евреев Польши, возглавлявшийся левым поалейционистом А. Берманом, братом члена политбюро ЦК ПОРП Я. Бермана. Более того, с 1948 года чехословацкое правительство даже сотрудничало с сионистами, осуществляя поставки вооружения Израилю*. Однако с начала 1949 года положение стало меняться. В марте, покидая Советский Союз, Г. Меир сочла необходимым заявить, что под влиянием Советского Союза в Чехословакии, Болгарии, Польше и особенно в Румынии и Венгрии** власти стали чинить препятствия евреям в
переселении в Израиль. И в самом деле, по указанию из Москвы сначала в Польше, а потом и в других странах так называемой народной демократии стали закрываться «палестайн офисы», занимавшиеся эмиграцией евреев в Израиль, и другие сионистские организации. Под флагом борьбы с западным шпионажем был распущен, скажем, Венгерский союз сионистов, насчитывавший в своих рядах около 40 тыс. членов, и запрещены сионистские центры в Румынии*. В начале декабря правительство Израиля, протестуя против политики гонений на сионистов, отозвало из Румынии своего посланника Р. Рубина, а из Венгрии — первого секретаря дипломатической миссии. Тем не менее эмиграция евреев из Восточной Европы худо-бедно продолжалась, чему активно содействовали продолжавшие функционировать местные отделения «Джойнта». Только с весны 1952 года, когда руководство СССР пришло к окончательному выводу о том, что «политика Израиля находится на службе у государственного департамента США и подчинена американскому диктату», Москвой было принято решение о полном прекращении эмиграции восточноевропейских евреев в Израиль и о лишении его политической поддержки в ООН231.
. Главное сражение международному сионизму, который был объявлен Москвой активным пособником империалистического лагеря поджигателей новой войны во главе с США и злостным врагом Советского Союза, Сталин дал в Чехословакии. Такой выбор, видимо, предопределило то важное обстоятельство, что эта страна являлась самым экономически и социально развитым государством Восточной Европы, в наибольшей степени связанным культурными и демократическими традициями с Западом. А это не могло не вызывать у Москвы предубежденности к пражскому правительству, даже после того как с начала 1948 года оно стало полностью коммунистическим. Не последнюю роль сыграл и тот фактор, что еврейство Чехословакии было в значительной степени германизировано, и потому в обыденном сознании остального населения невольно ассоциировалось со вчерашними злейшими врагами нации — немцами. Поэтому более или менее массовая поддержка показательной антисионистской акции как бы априори гарантировалась. * Проблемы, возникшие с начала 1949 года с эмиграцией евреев, особенно из Венгрии и Румынии, объяснялись еще и тем, что Сталин, зная, что евреи там больше, чем основное население, пострадали от диктаторских режимов М. Хорти и Й. Антонеску, надеялся с их помощью нейтрализовать местных националистов в процессе активной советизации этих стран. Роль детонатора в адской машине, подложенной под сионистов в Чехословакии, была поручена Москвой руководителю соседней Венгрии М. Ракоши (Роту), возглавлявшему ЦК партии трудящихся этой страны. И это был отнюдь не случайный выбор. Один из членов
тогдашнего венгерского кабинета министров назвал этого человека самым хитроумным из политических деятелей, которых он когда-либо знал. Сформированный как личность и политик Коминтерном, этой сталинской школой коммунистических кадров, Ракоши тем не менее не был бездумным исполнителем, слепым орудием чужой воли. Хорошо знакомый с практикой плетения интриг в Кремле, он был способен и на инициативные «художества» такого рода. Не понаслышке зная об антисемитизме, царившем в советском партийно-государственном аппарате, Ракоши, будучи сам евреем (как М. Фар-каш, Й. Реваи, Э. Герэ, Г. Петер и другие его ближайшие соратники) и желая как бы заранее отвести от себя могущие возникнуть подозрения, еще в мае 1945 года проинформировал Москву о массовом вступлении евреев в ряды компартии Венгрии, назвав это серьезной угрозой для ее будущего. Свои опасения Ракоши мотивировал пропагандой враждебных буржуазных сил, которые распространяли слухи о том, что венгерская компартия — это «еврейская фашистская партия» и что повторяется 1919 год, когда руководство коммунистов состояло исключительно из евреев во главе с Б. Куном252.
Глубоко усвоив любимый афоризм советского диктатора — чтобы правильно руководить, надо предвидеть, Ракоши, таким образом, работал на опережение. Этот «лучший венгерский ученик товарища Сталина» первым среди руководителей восточноевропейских стран пошел на крупномасштабную кадровую чистку в своем окружении. По приказу Ракоши, разоблачительный пафос которого стимулировался и чувством самосохранения, заставлявшим спасать себя посредством человеческих жертвоприношений, в мае — июне 1949 года были арестованы 150 высших должностных лиц, в том числе пять членов ЦК ВПТ, десять генералов и полковников. Всех их выставили агентами империалистических разведок и сторонниками югославского коммунистического лидера И. Броз Тито, который в середине 1948 года вышел из повиновения Москве. По согласованию с Кремлем «главарем» венгерских титоистов был объявлен министр иностранных дел и бывший заместитель Ракоши по партии Л. Райк. Его обвинили в подготовке государственного переворота, якобы спланированного совместно с министром внутренних дел Югославии А. Ранковичем во время визита последнего в Венгрию в октябре 1948-го. Кстати, в Советском Союзе Ранковича считали сионофилом за его неоднократные публичные выступления в поддержку Израиля и переселения туда европейских евреев. Эти обстоятельства в значительной мере и предопределили потом трагический финал «дела», спровоцированного Ракоши. В середине июня 1949 года тот же Ракоши, припожаловав в Чехословакию, передал президенту К. Готвальду список из 43 высших чехословацких чиновников (включая двух членов политбюро КПЧ), фигурировавших в показаниях венгерских «заговорщиков» как англо
американские шпионы. Однако в Праге явно не торопились следовать примеру венгерских товарищей. Тогда в начале сентября с той же миссией Ракоши направил в Прагу своего брата 3. Биро, который потом рассказал, что в ответ на его уговоры уничтожить «пятую колонну» в своем окружении Готвальд отреагировал раздраженно, сказав, что «старые заслуженные деятели партии не могут стать шпионами»231. И только после того как вскоре народный суд Будапешта приговорил Райка* и четырех других бывших венгерских руководителей к смертной казни, чехословацкая верхушка стала сговорчивей. В октябре по просьбе Готвальда в Прагу на несколько месяцев прибыли в качестве советников МГБ М.Т. Лихачев и В.Е. Макаров, которые до этого находились в Будапеште и участвовали там в фабрикации дела Райка.
* Перед казнью Райк воскликнул: «Да здравствует Сталин!» (234). Именно в это время в деятельности советских спецслужб меняются приоритеты: охота за агентами Тито отходит на второй план, а борьба с сионизмом в Восточной Европе приобретает первостепенное значение. В марте 1950 года заместитель председателя Комитета информации В.А. Зорин, который в 1945-1947 годах был послом в Праге, обратил внимание Суслова на то, что органы госбезопасности Чехословакии «не вели серьезной борьбы с сионистским подпольем и не организовали своевременно агентурной разработки израильской миссии», что способствовало беспрепятственному выезду из страны всех желающих евреев215. Для укрепления в том числе и антисионистского направления в деятельности чехословацких спецслужб 14 июня по решению политбюро ЦК ВКП(б) в Прагу была командирована для работы на постоянной основе группа контрразведчиков во главе с полковником В.А. Боярским. Вскоре по прибытии на место Боярский добился согласия Готвальда на создание в структуре местной госбезопасности специального антисионистского отдела. А 21 декабря «по просьбе» генерального секретаря КПЧ Р. Сланского из Москвы были дополнительно направлены еще четыре советника МГБ СССР для «оказания помощи министерству общественной безопасности Чехословакии». В результате уже на рубеже 1950-1951 годов прошла первая крупная серия арестов высокопоставленных чехословацких функционеров, среди которых было и немало евреев (первый секретарь Брненского обкома О. Шлинг, заместитель министра национальной обороны Б. Райцин и др.). К весне из взятых под стражу был выжат компромат на того же Сланского и Геминдера, которых предполагалось представить в качестве предводителей антигосударственного заговора в Чехословакии. Однако Сталин не спешил с решением их судьбы. Видимо, советский диктатор прагматично рассудил тогда, что, прежде чем принести Сланского в жертву Молоху антисионистской кампании в Восточной Европе, его можно какоо-то
время с выгодой использовать. Тем более, как могли убедиться в Кремле, Сланский не исчерпал еще своего пропагандистского ресурса: ведь в феврале он опубликовал в «Большевике» статью, призывавшую «разоблачать и обезвреживать вражескую агентуру, очищать партию от подрывных, вредных и чуждых элементов, воспитывать членов партии в духе революционной бдительности... повышать идеологический уровень коммунистов до такой высоты, чтобы они могли вскрывать любой буржуазно-националистический уклон, чтобы они были беспощадными ко всем отклонениям от марксистско-ленинской линии...». К тому же этот фангггичный, но, как оказалось, не очень дальновидный политик старался выказать отнюдь не только идейную преданность родине социализма. Другая сторона его сотрудничества с Кремлем отображена в одной из записок Вышинского Маленкову, в которой сообщалось, что 14 мая 1951 г. на дипломатическом приеме генеральный консул СССР в Братиславе П.П. Разыг-раев, будучи в нетрезвом виде, заявил министру иностранных дел Чехословакии В. Широкому: «Вилем, какой ты министр, ты доверенный Сталина». Потом шло описание того, как подвыпивший дипломат, перемежая свою речь нецензурными выражениями, разоткровенничался с Широким на тему о том, кто из чехословацкого руководства регулярно информирует советское посольство в Праге, и назвал при этом Сланского, Геминдера и др. Сразу же после этого инцидента Разыграев был отозван в Москву236.
Отсрочка с решением дальнейшей судьбы Сланского была обусловлена еще и тем, что Абакумов и его креатура в МГБ попали тогда под подозрение Сталина. Не случайно поэтому именно в июле, когда Абакумов был смещен и арестован, диктатор оценил компромат на Сланского, добытый Боярским (ставленником Абакумова), как «недостаточный» и не дающий «оснований для обвинения», а самого Боярского посчитал необходимым в ближайшее время отстранить от расследования антигосударственного заговора в Чехословакии «ввиду недостаточно серьезного отношения к этому делу»237. В ходе начавшейся вскоре проверки деятельности Боярского в Чехословакии было установлено, что тот не только допускал ошибки в работе, но и оказался нечистым на руку человеком. 2 ноября решением ЦК Боярский был отозван в Москву, где по приезде был понижен в звании до подполковника238. В тот же день новым руководителем группы советников МГБ в Чехословакии был назначен полковник А.Д. Бесчастнов, ранее возглавлявший Сталинградское управление госбезопасности. Ему и было вскоре доверено поставить логический крест на политической карьере Сланского. 23 ноября последний по предписанию Сталина, доставленному Готвальду через приехавшего в Прагу А.И. Микояна, был арестован и обвинен в руководстве «антигосударственным заговорщицким центром». Год спустя в Праге прошел публичный про
цесс, на котором Сланского, Геминдера и еще 12 их «сообщников» заклеймили как покровителей сионистов. 3 декабря 1952 г. всех осужденных, за исключением троих, предали смертной казни через повешение. Их тела были сожжены, а пепел развеян по ветру. Подводя итоги этого страшного аутодафе, Готвальд, выступая на общегосударственной конференции, сказал:
«В ходе следствия и во время процесса антигосударственного заговорщицкого центра был вскрыт новый канал, по которому предательство и шпионаж проникают в коммунистическую партию. Это — сионизм»2". По настоянию Москвы антисионистские кампании прошли и в других странах Восточной Европы, но они отличались более умеренным характером. В Румынии, например, в мае 1952 года вывели из состава политбюро и ЦК компартии, а потом подвергли домашнему аресту министра иностранных дел А. Паукер. По злой иронии судьбы, эту заподозренную в потворстве сионистам женщину, жену расстрелянного в 1937-м Сталиным коминтерновца М. Паукера и дочь проживавшего в Израиле раввина, в октябре 1949 года Бен-Гурион на собрании актива МАПАЙ обвинил в том, что она разрушает еврейскую общину в своей стране и что для нее любой еврей является фашистом240. В начале 1953 года в Восточной Германии готовилось, но так и не состоялось судилище над тамошними так называемыми сионистами241. Что касается Польши и Венгрии, то в этих странах Сталина куда больше страшил национализм коренного населения, имевший ярко выраженную антисоветскую направленность (венгры, к тому же, были союзниками фашистской Германии в недавней войне), чем угроза сионизма. Антиеврейские люстрации правящих элит там если и проводились, то в очень ограниченных рамках. Благодаря этой тактике советского диктатора, который, несмотря на быстро прогрессировавшую старческую ригидность, еще сохранял такое сильное свое политическое качество, как прагматизм, в той же Польше продолжали занимать довольно высокие партийно-государственные посты Я. Берман, X. Минц, Р. Замбровский и другие евреи. В данном случае Сталин ради укрепления западного фланга своей империи сумел совладать со своей личной юдофобией, хотя некоторые польские руководители и пытались спровоцировать его на антиеврейскую чистку в их стране. Скажем, С. Гомулка, которого на августовско-сентябрьском (1948 г.) пленуме ЦК ППР сместили с должности генерального секретаря этой партии (за приверженность идее национального пути к социализму), выждав, когда через несколько месяцев в СССР стали вовсю громить так называемых еврейских националистов, направил 14 декабря Сталину послание, в котором были и такие строки: «Личный состав руководящих звеньев государственного и партийного аппарата (Польши. — Авт.), рассматриваемый с национальной точки зре
ния, по-моему, создает преграду, затрудняющую расширение нашей базы... Можно и меня считать ответственным за ... высокий процент евреев в руководящем государственном и партийном аппарате, но главная вина за создавшееся положение вещей падает прежде всего на товарищей евреев. ... На основе ряда наблюдений можно с полной уверенностью заявить, что часть еврейских товарищей не чувствует себя связанной с польским народом... и польским рабочим классом никакими нитями или же занимает позицию, которую можно назвать национальным нигилизмом»242.
Но не только остатки политической гибкости, сохраненные Сталиным несмотря на преклонные лета, давали ему возможность маскировать антисемитский курс, проводившийся на территории обширной империи от Берлина до Владивостока. Не был обделен советский лидер и таким качеством, как лицемерие. 25 ноября 1948 г., то есть через пять дней после закрытия ЕАК и начала развертывания массированного наступления на еврейскую культуру в СССР, политбюро утвердило директиву советской делегации на Генеральной Ассамблее ООН, в которой предписывалось добиваться включения в международную конвенцию о борьбе с геноцидом* статьи о национально-культурном геноциде. Интерпретируя оный как деяния, направленные на «запрещение какой-либо национальной, расовой (религиозной) группе пользоваться национальным языком в повседневной жизни или в школах, запрещение печатания и распространения изданий на языке такой группы, уничтожение музеев, школ, исторических памятников, зданий, предназначенных для религиозных культов...», директива поясняла, что отсутствие такой статьи в конвенции «может быть использовано теми, кто, попирая элементарные права национальных и расовых меньшинств и осуществляя угнетение и дискриминацию в отношении этих меньшинств и национальных групп, проводит преступную практику геноцида»243. * Проект конвенции о геноциде был разработан американским адвокатом польско-еврейского происхождения Р. Лемкиным. Было ли это хитроумным ходом Сталина в попытке прозондировать международное общественное мнение перед тем, как применить на практике этот самый национально-культурный геноцид в отношении советской еврейской культуры на языке идиш, или пропагандистским отвлекающим маневром советской дипломатии, сказать точно сейчас невозможно, бднако можно допустить, что произошедшее тогда отклонение ООН советской инициативы (в принятой 9 декабря 1948 г. Генеральной Ассамблеей конвенции о геноциде национально-культурный аспект отсутствовал), в какой-то мере развязало руки хозяину одной шестой части земной суши в борьбе против населявшего ее еврейства. После этого Западу и прежде всего руководству сионистского движения не оставалось ничего другого, как, осознавая собственное бессилие, время от времени сетовать на
проводившуюся в СССР антисемитскую политику. В отсутствие соответствующих международно-правовых рычагов воздействия на Кремль самое большее, что мог себе позволить тот же Бен-Гурион, это, выступая, к примеру, 13 октября 1949 г. на параде израильской молодежи, заявить:
«Опасность уничтожения еврейского народа не миновала. Не всегда людей уничтожают в газовых камерах. Можно уничтожить народ, убив его душу. Масса еврейского народа уничтожается теперь таким образом»24,1. Впрочем, такие абстрактные слова вряд ли могли должным образом воздействовать на чувствовавшего безнаказанность советского диктатора. И эта его уверенность в собственной неуязвимости для критики извне зиждилась не только на военной мощи державы, которой он правил, но и на циничном понимании того обстоятельства, что до тех пор, пока в мире существует колониальная система, а международная концепция прав человека пребывает в зачаточном состоянии, самые ярые его идеологические противники — западные демократии сами отнюдь не могут считать себя безгрешными в том, что касается соблюдения социальных и культурно-языковых прав многих находящихся под их властью народов. * * * Оказавшись вынужденным в начале войны пойти на ограниченное допущение еврейской общественной активности в виде создания ЕАК, советское руководство, все глубже погружавшееся тем временем в трясину государственного антисемитизма, через некоторое время столкнулось с нежелательными для себя последствиями такого решения. Под напором разбуженного кровавой войной и холокостом еврейского самосознания ЕАК из пропагандистской организации стал спонтанно превращаться в орган еврейской культурно-национальной автономии. Кульминацией такого развития явилась попытка лидеров ЕАК возродить проект создания еврейской республики на территории Крыма. На такого рода проявления «буржуазного национализма» власти реагировали на первых порах сдержанно, используя преимущественно административно-бюрократические меры, словесные угрозы и уговоры. Однако в послевоенный период по мере ужесточения режима и внешнего «похолодания» в ход были пущены тайные репрессивные акции. Именно тогда по приказу Сталина был тайно убит Михоэлс, олицетворявший собой волю советских евреев добиться от власти предоставления прав на свободное национально-культурное развитие. В последующем под влиянием внешнеполитического фактора (образование Израиля) этот конфликт на национальной почве обострился до такой степени, что напуганная приливом невиданного ранее
еврейского национального энтузиазма власть перешла к практике массированного террора в отношении еврейских общественных деятелей с одновременным искоренением еврейской культуры как таковой. Ассимиляции евреев, естественный процесс которой с конца 30-х годов был направлен в русло административно-бюрократической политики, был придан тогда ярко выраженный репрессивно-силовой, форсированный характер. Почти пять лет длилось незримое противостояние руководства ЕАК, этой небольшой группки людей, смело заявившей в 1944 году о правах стоявшего за ними национального меньшинства, и государственной машины подавления, не привыкшей считаться ни с чьими правами. За дерзкий вызов, брошенный созданной им системе и ему лично, Сталин жестоко отомстил, казнив в августе 1952 года 12 членов ЕАК, а также организатора и покровителя этой общественной организации Соломона Лозовского, чей брат, Григорий, был умерщвлен нацистами в Освенциме.
Трагическая гибель этих людей — это только видимая часть айсберга антиеврейских репрессий, имевших место в СССР. Менее известную, как бы подводную его часть, составляло множество других дел, сфабрикованных МГБ в связи с разгромом ЕАК. По таким «дочерним» делам было репрессировано в общей сложности 110 человек, из них 10 были расстреляны, 89 — приговорены к различным срокам заключения (от 25 до 5 лет), 1 — сослан, 5 — умерли в ходе следствия, в отношении еще 5 человек следствие было прекращено только после смерти Сталина245. Репрессии коснулись не только носителей еврейской культуры. Как мы увидим дальше, в массовом порядке тем или иным преследованиям подверглись и ассимилированные евреи.
|
