Нина Мечковская

ЯЗЫК И РЕЛИГИЯ

К оглавлению

III. Фидеистическое общение и история фольклорных жанров

Мифы и фольклор

30. Различие между мифологией и фольклором

Мифология (мифологические представления) — это исторически первая форма коллективного сознания народа, целостная картина мира, в которой элементы религиозного, практического, научного, художественного познания еще не различены и не обособлены друг от друга. Фольклор — это исторически первое х у д о ж е с т в е н н о е (эстетическое) коллективное творчество народа (словесное, словесно музыкальное, хореографическое, драматическое). Если мифология — это коллективная «предрелигия» древности (см. §4.2), то фольклор — это искусство бесписьменного народа, в такой же мере коллективно безавторское, как язык.

Фольклор развивается из мифологии. Следовательно, фольклор — это явление не только более позднее, но и отличное от мифологии. Главное различие между мифологией и фольклором состоит в том, что миф — это священное знание о мире и предмет веры, а фольклор — это искусство, т.е. художественно эстетическое отображение мира, и верить в его правдивость необязательно. Былинам верили, сказкам — нет, но их любили и прислушивались к их мудрости, более ценной, чем достоверность: «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».

Эти различия между мифологией и фольклором принципиальны, однако существенна и их генетическая общность: 1) фольклор развивается из мифологии и обязательно содержит в том или ином виде мифологические элементы; 2) в архаических социумах фольклор, как и мифология, носит коллективный характер, т.е. принадлежит сознанию всех членов определенного социума.

31. «Предмифы»: архетипические доязыковые структуры сознания

Любому современному европейцу известны хотя бы 2—3 мифологических персонажа или сюжета — то ли из школьного учебника, то ли из кино (например, странствия Одиссея), то ли из эстрадной песенки (скажем, история Орфея и Эвридики). Однако все это — тысячекратные пересказы, в которых первоначальные мифологические смыслы частично стерлись, забылись, частично — переплелись с поздней художественной фантазией.

Почему Эвридика, нимфа и любимая жена Орфея, внезапно умирает от укуса змеи? Случайно ли, что именно поэт провидец и музыкант Орфей решается спасать жену в царстве мертвых? Многим ли смертным и почему боги позволили вернуться из царства мертвых к живым? Почему Аид, возвращая Орфею Эвридику, ставит условие: Орфей не должен глядеть на нее, пока они не вернутся в мир живых? Почему надо было, чтобы Орфей, зная силу запретов бога, все же нарушил запрет, нечаянно обернулся, посмотрел на любимую и она навсегда исчезла в царстве теней? Какой смысл в том, что Орфея в конце концов растерзали вакханки? С какими фантазиями — первобытными или поэтическими — связан следующий сюжетный поворот в истории Орфея: волны вынесли его голову на остров Лесбос, и там, в расселине скал, голова стала пророчествовать?

Мифология питала собой фольклор, но архаические мифы восходят к такой глубокой — в десятки тысячелетий — древности, что в большинстве фольклорных традиций мифы не сохранились. Они рассыпались на составляющие, соединялись в новых комбинациях, вбирали в себя новые компоненты, забывали и теряли прежние мотивировки, заменяли их новыми. Новое содержание могло быть как «своим», так и «чужим» — усвоенным у соседей в ходе миграций, приводивших к смешению племен. Мифологические метаморфозы превращались в метафоры, становились константами мышления, насыщали язык, фразеологию, народную поэзию. Сюжетные повороты и герои переходили в эпос и сказки. Нередко от архаических мифов сохранились лишь имена богов — такова судьба славянской мифологии.

Имена дохристианских богов у славян доносит «Повесть временных лет», древнейшая восточнославянская летопись (XI в.), рассказывая о том, как креститель Руси киевский князь святой Владимир приказал уничтожить деревянные изображения языческих богов: славянского бога громовержца и воинского бога Перуна, «скотьего бога» и бога богатства Велеса (Волоса), Дажьбога, Стрибога, Хорса, загадочного женского божества Мокоши… Высказывалось мнение, что собственно праславянской древности принадлежат два высших божества — Перун и Велес, а остальные («младшие боги») привнесены на славянский Олимп иранской дуалистической мифологией (которая примерно в V в. до н. э. смешалась с древнейшим политеизмом протославян). Возможно, что именно обрывом древнейшей традиции и смешанным характером последующей славянской мифологии объясняется слабое сохранение мифологических элементов в позднейшей фольклорной традиции славян (Мартынау, 1993, 5—8).

В конце концов бесчисленные изменения, скрытые временем, не позволяют с достаточной надежностью реконструировать древнейшие мифы. Удается понять не столько сюжеты или тем более мотивировки сюжетных ходов, сколько некоторые принципиальные черты мифологического мышления. Содержательную основу «первомифов», их остов, составляют категории «коллективного бессознательного» — те врожденные и, по видимому, общечеловеческие первообразы, которые вслед за Карлом Юнгом стали называть архетипами, — такие, как «мужчина и женщина», «мать», «младенчество», «мудрый старик», «тень (двойник)» и т.п. (см. §16). Более поздние представления — тотемические, анимистические или политеистические верования носили, как правило, местный, индивидуально племенной характер (притом, что в содержании и структуре таких верований много типологически сходных и близких явлений).

Наиболее ранние мифологические представления составляли мыслительную часть ритуалов; некоторые из них предшествовали сложению языка, некоторые формировались вместе с языком. Подлинный миф («предмиф») — это, по словам В. Н. Топорова, некоторая «до речь», «то состояние души, которое стучится в мир слова» (Топоров, 1988, 60).

Для мифологического мышления характерна особая логика — ассоциативно образная, безразличная к противоречиям, стремящаяся не к аналитическому пониманию мира, но, напротив, к синкретическим, целостным и всеобъемлющим картинам. «Первомиф» не то чтобы не может, а как бы «не хочет» различать часть и целое, сходное и тождественное, видимость и сущность, имя и вещь, пространство и время, прошлое и настоящее, мгновение и вечность…

Мифологический взгляд на мир — чувственно конкретный и вместе с тем предельно общий, как бы окутанный дымкой ассоциаций, которые могут нам казаться случайными или прихотливыми. Если искать современные аналоги мифологическому мировосприятию, то это, конечно, поэтическое видение мира. Но в том то и дело, что подлинные мифы — это отнюдь не поэзия. Архаические мифы не были искусством. Мифы представляли собой серьезное, безальтернативное и п р а к т и ч е с к и важное знание древнего человека о мире — жизненно важное из за включенности в ритуал, в магию, от которой зависело благополучие племени.

32. Динамика мифологического и художественного (эстетического) начал в фольклоре

Эволюция мифологии (как священного знания) в фольклор (т.е. в художественное знание, в искусство) может быть понята как история изменений в характере коммуникации, включавшей мифологические и фольклорные тексты (произведения). Мифология принадлежит фидеистическому общению; фольклор связан с мифологией в своих истоках, однако история фольклора состоит именно в преобразовании и частичной утрате фидеистических черт. Древнейшие формы художественного словесного творчества человека имеют ритуально магический характер1. Их содержательной основой были мифопоэтические представления о мире.

Официальная церковь всегда отчетливо видела фидеистическую основу фольклора. Даже самые «невинные» фольклорно обрядовые проявления народной культуры однозначно воспринимались, в частности, православием как язычество, суеверие, т.е. как конкурирующая и потому нетерпимая религия. Знаменитый церковный писатель XII в. епископ Кирилл Туровский, перечисляя мытарства на том свете за грехи, упоминает тех грешников, которые «веруют в встречу, в чох, в полаз и в птичий грай, ворожю, и еже басни бають и в гусли гудуть». Обряды, заговоры, поверья, а также обрядовые песни, сказки, загадки осуждались в постановлениях Стоглавого собора (1551), запрещались в ряде специальных указов царя Алексея Михайловича.

Развитие материалистических идей и укрепление принципов рационализма вели к ослаблению и частичному вытеснению мифолого религиозных представлений в культурах самых разных народов. В мифолого фольклорной сфере ослабление веры в слово и вообще веры в чудесное, трансцендентное вызывало усиление познавательных, эстетических, развлекательных функций таких произведений. Их мифологизм таял: из мифолого фольклорных они становились фольклорными текстами. В итоге мифы постепенно превращались в народный героический эпос и сказки, ритуал загадывания космогонических загадок — в состязание в находчивости, остроумии, словесной бойкости и в конце концов стал развлечением, детской забавой; молитвы, гимны, погребальные плачи трансформировались в песенную и лирическую поэзию; аграрные календарные обряды — во фразеологию, народные приметы, детские игры, в пейзажную лирику; заговоры — в те же приметы, считалки да в приговорки с забытыми мотивировками вроде ‘с гуся вода, а с тебя худоба’.

Особенности фидеистического общения и сам феномен фидеистического отношения к слову позволяют многое понять как в содержании устного народного творчества, так и в закономерностях его жанровой эволюции. Во первых, вера в магические возможности слова отразилась в самом содержании фольклорных произведений — во множестве мотивов, образов, сюжетных поворотов. Достаточно вспомнить По щучьему веленью, по моему хотенью, или Сим сим, открой дверь!, или нечаянное Ох! притомившегося путника и вдруг неизвестно откуда взявшийся дедок по имени Ох, или чудесное зачатие от слова, или волшебную книгу, из которой по зову героя появляется дюжина молодцов помощников, или книгу, в которой Бог подземного царства делает отметки о душах умерших…

Во вторых, вера в магические возможности слова, а затем ослабление этой веры преобразовывали характер мифолого фольклорной коммуникации: в ней утрачивались черты, которым приписывалось магическое значение. Эти процессы были в ряду тех факторов, которые определяли само развитие фольклорных жанров.

В языкознании и теории коммуникации любые ситуации общения характеризуются, сопоставляются, классифицируются с учетом их следующих компонентов (имеющих место в любой коммуникативной ситуации): 1) адресант — т.е. говорящий или пишущий; 2) адресат — т.е. слушающий или читающий; 3) цель общения: воздействие на адресата, или самовыражение, или «чистое» информирование, или что то другое; 4) ситуация общения; в широком смысле это коммуникативный контекст; 5) само содержание общения (передаваемая информация); 6) канал и код общения — устное, письменное, телефонное, компьютерное общение; пение, шепот, жесты, мимика; язык и стиль общения (подробно см.: Якобсон, [1960] 1975). С учетом указанных компонентов коммуникативного акта рассмотрим историю основных мифолого фольклорных жанров — их движение от мифологии к фольклору.

33. От мифологического эпоса к народным сказаниям о героях

Героический эпос в художественном развитии каждого народа представляет собой древнейшую форму словесного искусства, непосредственно развившуюся из мифов. В сохранившемся эпосе разных народов представлены разные стадии этого движения от мифа к народному сказанию — и достаточно ранние и типологически более поздние2. В целом к мифологическим истокам ближе те произведения народного эпоса, которые сохранялись до времени первых собирателей и исследователей фольклора (т.е. до XIX—XX вв.) в устно песенной или устной форме, нежели произведения, давно перешедшие из устной словесности в письменно литературную.

В частности, в записях фольклористов и этнографов сохранился киргизский эпос «Манас», калмыцкий эпос «Джангар», эпос ряда тюркских народов «Алпамыш» («Алып Манаш»), древнерусские былины, армянский эпос «Давид Сасунский», отчасти карело финский эпос «Калевала»3 и др.

В отличие от названных произведений, ряд значительных эпических традиций известны не в фольклорной, хотя бы и поздней, форме, но в литературном изложении, которое обычно сопровождалось отступлениями от фольклорных первоисточников. Так, эпос древних греков был изложен в поэмах Гомера «Илиада» и «Одиссея» (IX—VIII вв. до н.э.); эпос древних индийцев стал поэмами на санскрите «Рамаяна» и «Махабхарата» (IV в. до н.э.); англосаксонский эпос — поэмой «Беовульф» (VI в.); древнекельтский (ирландский) эпос — прозаическими сагами (компиляции IX—XI вв.); древнескандинавский (исландский) — эпическими песнями, известными как «Старшая Эдда» (первые компиляции XII в.) и т. д. Литературная фиксация делает эти произведения переходными не только от мифов к искусству, но и от фольклора к литературе. В таком эпосе собственно фольклорные, тем более мифологические черты в значительной мере утрачены или находятся в сложном сплаве с книжно литературными элементами.

Мифы рассказывают о н а ч а л е мира. Герои мифа — боги и первопредки племени, часто это полубоги, они же — «культурные герои». Они создают землю, на которой живет племя, с ее «теперешним» ландшафтом, узнаваемым слушателями мифа. Создаются солнце, луна, звезды — начинает длиться время. Первопредки и культурные герои побеждают фантастических чудовищ и делают землю пригодной для жизни. Они учат племя добывать и хранить огонь, охотиться, рыбачить, приручать животных, мастерить орудия труда, выращивать растения. Они изобретают письмо и счет, знают, как колдовать, лечить болезни, предвидеть будущее, как ладить с богами… Мифы задают «должный», отныне неизменный порядок вещей: по логике мифа, «т а к» произошло впервые и «т а к» будет происходить всегда. События, о которых говорит миф, не нуждаются в объяснении — напротив, они служат объяснением всему, что вообще происходит с человечеством (т.е. с племенем, которое мыслит себя «родом человеческим»).

Для первобытного сознания миф абсолютно достоверен: в мифе нет «чудес», нет различий между «естественным» и «сверхъестественным»: само это противопоставление чуждо мифологическому сознанию.

Иные координаты в фольклорных сказаниях. Герои народного эпоса — это уже не полубоги (хотя нередко они так или иначе связаны с волшебной силой4). Время в эпосе — не мифическая эпоха первотворения, но историческое и, как правило, достаточно реальное, соотносимое с определенной значительной эпохой в истории народа (в русских былинах — княжение Владимира и сопротивление татаро монгольскому нашествию; в армянском эпосе «Давид Сасунский» — национально освободительное восстание; во французской «Песне о Роланде» — война с басками в Пиренеях во времена Карла Великого и т.п.). В настоящих мифах нет топонимов: место действия — еще не названная земля первопредков, а в эпосе география событий достаточно реальна (стольный Киев град, Муром, Ростов, Новгород, Ильмень озеро, море Каспицкое, Ерусалимград и т.п.). «Эпическое время, — пишет исследователь мифологии и фольклора Е.М. Мелетинский, — строится по типу мифического, как н а ч а л ь н о е время и время активных действий предков, предопределивших последующий порядок, но речь идет уже не о творении мира, а о заре национальной истории, об устроении древнейших государственных образований и т.д.» (Мелетинский, 1976, 276).

На пути от мифа к народному эпосу разительно меняется не только содержание коммуникации, но и ее структурные черты. Миф — это священное знание, а эпос — рассказ (песнь) о героическом, важном и достоверном, однако не о священном.

В том позднем и остаточном сибирском шаманизме, который удалось наблюдать этнографам в XX в., были отмечены тексты, которые использовались и как эпические песни, и как сакральные произведения. Знаменательно, что сакральность создавалась здесь не сюжетом, а некоторыми особенностями коммуникации: эти тексты исполняли посвященные — шаманы, в строго урочный час, в обязательной связи с ритуалом. Это было особое пение, нередко в шаманском экстазе. Такое исполнение осознавалось участниками ритуала как «боговдохновение от имени особых песенных духов» и «как своего рода монологи духов, т.е. определенных сакральных фигур» (Новик, 1984, 272—273).

Во время исполнения мифа неконвенциональное отношение к знаку (слову) могло проявляться в конкретном магическом результате произнесения текста, причем этот результат п л а н и р о в а л с я, т.е. для мифологического сознания он был предсказуемым. А.А. Попов, изучавший в первой половине XX в. шаманизм у якутов, долганов и других сибирских народов, рассказывает, как долганский шаман, которому никак не удавалось обнаружить злого духа, забравшегося в больного, позвал на помощь другого шамана, который стал сказывать миф о борьбе героя со злым духом. Когда сказитель доходил до места, где герой в битве со злым духом начинает его одолевать, в этот момент злой дух, засевший в больном, вылезал, чтобы помочь своему собрату из исполняемого мифа. Тут он становился видимым для шамана врачевателя, и это облегчало изгнание духа, т.е. исцеление больного (Новик, 1984, 277).

Исследователи отмечают существование специальных словесных клише, придающих сюжетному тексту статус сообщения, отправленного предками или божествами своим потомкам, например, завершающие рефрены, построенные по модели Так говорил такой то (имеется в виду бог, первопредок, авторитетный шаман и т.п.), или концовки этиологических5 мифов, построенные по формуле Вот почему с тех пор стало так то (ср. Вот почему вода в морях с тех пор соленая; С тех пор у медведя короткий хвост; Вот почему крик Ворона, даже когда он веселится и радуется, звучит так зловеще и т.п.)6.

Сакральность таких текстов связана с тем, что повествуется о н а ч а л е, истоках всего сущего, при этом само воспроизведение мифа включает того, кто воспроизводит миф, и того, кто ему внимает, в более широкий временной контекст: «рассказчик показывает своим слушателям, где находятся камни, в которые превратился предок, т.е. объясняет особенности ландшафта путем возведения их к событиям прошлого; сообщает, какое звено генеалогической цепи занимают слушатели по отношению к тому или иному герою рассказа, т.е. проецирует ныне живущее поколение на мифологическое прошлое» (Новик, 1984, 271—272).

В сравнении с мифом, коммуникативные установки народного эпоса значительно скромнее: это рассказ не о священном и вечном, а «всего лишь» о героическом и минувшем. Однако правдивость эпических сказаний и былин, как и достоверность мифов, не вызывала сомнений. Существенно, впрочем, что это не наблюдаемая реальность: события, о которых повествует эпос, фольклорное сознание относило к прошлому. Былина старину любит, — приводит народное суждение о былине В.И. Даль (Даль, I, 148).

34. От священного знания к бабушкиным сказкам

Другая линия эволюции мифа в фольклорные жанры — это сказка. Принципиальное отличие сказок от мифа и от героического эпоса связано с тем, что сказкам никто, в том числе малые ребята, не верит. Выдающийся исследователь фольклора В.Я. Пропп писал: «Сказка есть нарочитая и поэтическая фикция. Она никогда не выдается за действительность»; сказка — это «мир невозможного и выдуманного» (Пропп, 1976, 85, 88). Неслучайна поговорка Рассказывай сказки, т.е. ‘ври больше’ (Даль, IV, 190).

В сказочной традиции складывались специальные показатели неправдоподобия (шутливо абсурдистского, алогичного характера). Чаще всего они встречаются в присказках зачинах или в концовках сказок. Ср. зачин русской сказки, записанной в 30 х гг. XX в.: В невкотором царстве, в невкотором государстве, в том, в котором мы живем, под номером сядьмым, иде мы сядим, снег горел, соломой тушили, много народу покрутили, тем дела не ряшили (Померанцева, Минц, 1963, 183). Ср. концовки: На той свадьбе и я был, вино пил, по усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да ну толкать; надели на меня кузов: «Ты, детинушка, не гузай, убирайся ка поскорей со двора» (Афанасьев, 234); Вот и сказка вся, дальше врать нельзя.

Главные изменения мифа на пути к сказке касались не столько содержания, сколько отношения людей к этому содержанию и, следовательно, социального назначения, функций этого текста.

Волшебная сказка выросла из мифов, которые включались в обряды инициации7, т.е. в ритуалы, связанные с посвящением (переводом и переходом) юношей и девушек в возрастной класс взрослых. В самых различных культурах инициация включала те или иные испытания, преодоление которых и должно привести к резкому повзрослению подростка (например, несколько дней и ночей провести в диком лесу; выдержать схватку с диким зверем, злым духом или «условным противником»; перенести боль, например, посвятительной татуировки или обрезания; пережить ряд пугающих событий и иные потрясения). В мифолого обрядовой глубине такие испытания мыслились как смерть и новое рождение человека, уже в новом качестве.

Легко видеть, что волшебная сказка состоит именно в серии испытаний, которые преодолевает герой. Иногда испытания включают и смерть (путешествие в подземное царство, или смерть на поле брани с последующим оживлением живой и мертвой водой, или «купание» в трех кипящих котлах и т.п.), но заканчиваются свадьбой — т.е. герой вступает в мир взрослой жизни. По видимому, мифы инициационных ритуалов строились на уподоблении тех, кто проходит посвящение, героям первопредкам, добытчикам всех природных и культурных благ племени. Однако «по мере движения от мифа к сказке сужается „масштаб“, интерес переносится на личную судьбу героя. В сказке добываемые объекты и достигаемые цели — не элементы природы и культуры, а пища, женщины, чудесные предметы и т.д., составляющие благополучие героя; вместо первоначального возникновения здесь имеет место перераспределение каких то благ, добываемых героем или для себя, или для своей ограниченной общины. <…> мифологический космос отчасти заслоняется „семьей“ <…>» (Мелетинский, 1976, 265, 269).

Становясь сказкой, мифы утрачивают связь с ритуалом и магией, они теряют эзотеричность (т.е. перестают быть «тайным» знанием посвященных) и поэтому теряют в волшебной силе. Переходя в сказки, вчерашние мифы перестают ощущаться как оберег, как амулет. Их рассказывают запросто, а не в специальных ситуациях. И слушать их может кто угодно. Совсем иначе сообщался рассказ, обладавший магическим значением, т.е. миф, даже в тех случаях, если это не общеплеменная святыня, а миф индивидуальный, нечто вроде словесного личного амулета.

В.Я. Пропп приводит слова исследователя о том, каким образом в начале XX в. индейцы передавали амулет преемнику: «Каждая такая церемония и каждая пляска сопровождались не только своим ритуалом, но и рассказом о происхождении его. <…> Такие рассказы были обычно личной собственностью держателя или владельца узелка или пляски и, как правило, рассказывались немедленно после исполнения ритуала или во время передач собственности на узелок или на церемонию его следующему владельцу. <…> Таким образом, каждый из этих рассказов был эсотерическим. Вот отчего с величайшими трудностями что либо похожее на этиологический рассказ как целое может быть получено. <…> Запрещали и соблюдали запрет не в силу этикета, а в силу присущих рассказу и акту рассказывания магических функций. Рассказывая их, он (рассказчик) отдает от себя некоторую часть своей жизни, приближая ее этим к концу. Так, человек среднего возраста однажды воскликнул: „Я не могу тебе сказать всего, что я знаю, потому что я еще не собираюсь умирать“. Или, как это выразил старый жрец: „Я знаю, что мои дни сочтены. Моя жизнь уже бесполезна. Нет причины, почему бы мне не рассказать всего, что я знаю“ (Пропп, [1946] 1986, 355—356).

Сказки о животных развились из мифов о животных — путем «циклизации повествовательного материала вокруг зооморфного трикстера8, теряющего сакральное значение» (Костюхин, 1987, 54). Как и в истории волшебной сказки, трансформация мифов в сказки о животных состояла в утрате ритуально магического значения таких рассказов, зато в развитии их эстетических, игровых, познавательных функций. При этом этиологическая значимость мифа уступала место более простому и реальному знанию повадок зверей, за которыми, однако, со временем все более стали просвечивать типы человеческих характеров (хитрая лиса, простодушный медведь, болтливая сорока и т.д.). Комические мотивы (шутки, насмешки, передразнивание) — свидетельство позднего характера мифа или сказки. «Классическая» мифология целиком серьезна, комическое возникает лишь на последних этапах перехода мифа в фольклор.

Заговор: шаг в потусторонний мир

35. Как начинают колдовать? (Психологические механизмы фасцинации)

В ряду фольклорно мифологических жанров заговор представляет собой наиболее прямое и концентрированное воплощение веры в словесную магию. Более того, в отличие от остальных фольклорных жанров, заговор не может лишиться фидеистического начала, и в нем это начало всегда первенствует. Если в достоверность сказки (в отличие от мифа) принципиально не верят (см. §34), если в свадебных или календарных обрядах эстетическое и игровое начала могут перевешивать начало магико ритуальное, то в живом заговоре его утилитарно магическое назначение всегда сильнее и важнее его художественно эстетической ценности. Заговор жив до тех пор, пока в него верят — иначе он превращается в музейный экспонат, в страницу из блокнота фольклориста.

Общая модальность волеизъявления объединяет заговор с некоторыми другими жанрами фидеистических текстов, для которых характерно модальное значение просьбы пожелания (см. §29). По видимому, в этом ряду заговор может быть выделен как жанр с «у к л о н ч и в ы м» волеизъявлением: это и не приказ, и не просьба, а (в инварианте) нечто вроде Пусть будет так, чтобы… Размытая модальность сочетается в заговоре с более общей коммуникативной неопределенностью: заговор — это не вполне умопостигаемое пожелание, неизвестно к кому и непонятно на каком основании обращенное. Однако за этой уклончивостью и невразумительностью стоит более глубокий коммуникативный смысл: представить колдующего как часть потустороннего и, следовательно, неумопостижимого мира. Все это и создает атмосферу фасцинации (чародейства, колдовства). Коммуникативная стратегия заговора состоит в том, чтобы творящий заговор ощутил себя причастным сверхъестественному миру, внушил это другим, включая неземные силы, и каким то чудесным образом помог человеку.

Таким образом, для заговора характерна принципиальная неопределенность (неясность, туманность, загадочность) основных компонентов заговорного речевого акта — т.е. его участников (адресанта и адресата), самой ситуации заговора, его языка и, наконец, собственно содержания заговорного текста. В самом деле: 1) двоится облик адресанта (говорящего); неясен, часто внутренне амбивалентен адресат (см. §36); 2) экстремальны, таинственны и в своей глубине «нечисты» условия, в которых происходит общение; темен его язык (§37); 3) иррационально содержание сообщения, особенно в его ключевой части (§38). Рассмотрим эти условия фасцинации подробнее.

36. Кто колдует и к кому обращен заговор?

В чем неопределенность творящего заговор (его адресанта)? Во первых, неясно, он «простой» человек или колдун. Способность колдовать, заговаривать часто мыслилась не как изначально данная человеку, а как возникающая в определенных условиях: после предварительной магии, получения тайного знания, по достижении определенного возраста, после каких то важных событий; нередко знахарство, ворожбу рассматривали как своего рода промысел. (Ср. диалогическое присловье у Даля (I, 243): Давно ль, ба’ушка, стала ворожить? — А как нечего стало на зуб положить ; ср. также у Островского: Колдун не колдун, а слово знает.) Таким образом, человек, произносящий заговор, — не всегда колдун, но все же он — м е д и у м и, хотя бы в момент колдовства, он ведет себя как колдун, он — к о л д у ю щ и й.

Во вторых, неопределенность адресанта заговора связана с двоякостью его отношения к «заказчику» (потребителю): 1) адресант может быть только исполнителем заговора, «заказчиком» в таком случае является другой человек; 2) однако нередко исполнитель и потребитель заговора совпадают в одном лице (особенно это характерно для пастушьих и охотничьих заговоров). Кроме того, в обрамляющих частях заговора иногда встречаются формулы, в которых колдующий говорит, что это не его слова или что он «не от себя» выступает, а только передает речь высшей силы. Ср.: Не я ж угаварала — угаварау сам Госпадз? ?сус Хрыстос, не мой дух, да Господн? (Барташэв?ч, 1992, 21).

Наконец, в христианских культурах неопределенность образа того, кто творит заговор, связана с его вероисповедной неортодоксальностью: колдуя, христианин возвращается в язычество или по меньшей мере в двоеверие. Окружающие могут видеть в нем «нечистую силу». В одном охотничьем заговоре колдующий сам подчеркивает свое нехристинство: Встану я раб (имярек) не умоюся, не помолюся, оденуся и обуюсь, не перекрещуся. <…> ; (Померанцева, Минц, 1963, 110).

Неопределенность адресата заговора иногда совершенно очевидна: колдующий обращается к р а з н ы м, в том числе «несовместимым», высшим силам, например, к христианским заступникам (к Господу Богу всемогущему, пресвятой пречистой Деве Марии и Троице святой единой, и всем святым тайнам и т.п.) и одновременно (вопреки запретам официального христианства) — к «малым высшим» силам, вера в которых сохранялась с языческой поры — к заре зарянице, солнцу красному, светлому князю месяцу, матери сырой земле, ветру буйному и т.п.; к болезни — например, к вывиху: Зьвих, зьвих, ня будзь л?х ; к ворону и одновременно к заговариваемой крови: Ворон, не крань, а ты, кровь, не кань ; к стреле: О стрела, стой, не иди до меня… ; наконец, в достаточно поздних, вырожденных случаях, — обращения вообще нет: С гуся вода, а с тебя худоба!

Однако наличие обращений к высшим силам еще не значит, что колдующий именно их призывает сделать то, что составляет цель заговора. Модальность заговоров крайне разнообразна и часто неопределенна. По видимому, модальный инвариант заговора — это неизвестно к кому обращенное волеизъявление Пусть будет А…, но при этом не ясно, кто будет делать так, чтобы «стало А» — оно как бы «само» должно делаться. Колдующий редко напрямую просит сделать то то и то то своих христианских защитников: скорее, он зовет их в сочувствующие свидетели или испрашивает их согласия на заговор (Господи Боже, благослови!). Обращения к болезням или предметам чаще (чем к христианским заступникам) сопровождаются собственно императивом (формами повелительного наклонения 2 го, а не 3 го лица), но все же остаются загадочными основания для такого обращения и особенно то, почему ворон, кровь или стрела поведут себя так, как велит колдующий.

Если заимствованные из молитв обращения к христианским силам всегда смиренны и почтительны, то модально эмоциональные отношения колдующего к прочим силам и стихиям бывают самыми разными: от покорных просьб, уговоров, иногда с обещаниями отблагодарить за помощь, до угроз, приказов «убираться», ультиматумов и оскорблений. Ср. фрагмент из «Заговора против ведьмы» в «Ригведе»:

Кусок дерева, что там

Плавает без людей у того берега реки,

Возьми его себе ты, с мерзкой челюстью,

Отправляйся на нем подальше.

А когда вы уберетесь прочь,

Грудастые, со ржавым срамом,

Побиты (будут) все враги Индры,

(Те), у кого семя бесплодно.

(Ригведа, 1972, 214).

Нередко колдующий словно играет в прятки с напастями: стремится их перехитрить, подешевле «откупиться», «сослать» напасть подальше, обещая там лучшую жизнь. Ср. в белорусских заговорах: Падвярот, падвярот, ?дз? пад лёд, там табе дабрэнька ? м?ленька, ? чысценька, бяленька; О вы, зубы, зубы! Чому вы не белы, ды руды! <…> Перастаньце ж вы хварэц?, будзеце, як вельк? пан у карэ це. А кал? не перастанеце хварэц?, то мы будзем вас жалезам цягнуц?. ?дз? ж ты, хвороба, у широка поле, у сух?я лясы да у мокрыя балати, а хваробы нам не трэба, бо яна прийшла ад чорта, але не з неба (Барташзв?ч, 1992, 21, 10).

Помимо принципиально неотчетливых трансцендентных адресатов, у заговора могут быть и вполне земные «слушатели», которых, однако, в весьма условном смысле можно считать «адресатами». Это «заказчик» заговора и он же (или другое существо — например, ребенок, которого мать несет к знахарке, чтоб вылечить от упуда (‘испуга’), или телка, которую заговаривают от яловости) — «объект» заговора. Однако заговор вовсе не рассчитан на осмысленное восприятие таким «слушателем»: знахарка шепчет не больному, а н а д н и м.

Наконец, у заговора, как у всякой ритуальной коммуникации, имеется еще один адресат — это сам колдующий. Момент автокоммуникации и связанный с ним психотерапевтический эффект обусловлены в заговоре самой ситуацией словесной магии: колдующий убеждается сам и/или убеждает других в своих способностях медиума и таким образом воспроизводит (демонстрирует) свою ценность для людей, свою власть над людьми и миром.

37. Лучшее время для колдовства

Одна из коммуникативных сверхзадач заговорных текстов (и прежде всего их зачинов) состоит в том, чтобы передать (создать) при помощи слова таинственную, заведомо нереалистическую, тревожную и зыбкую, как предрассветный туман, атмосферу колдовства. Творящий заговор всегда один, обычно — в «нечистое» и по своему «редкое» время (восход или заход солнца, появление луны, полнолуние, самая короткая ночь, равноденствие, стык старого и нового года — все это «точечное», а не длящееся время), часто — вдали от жилья и селенья; иногда — в чудесном одеянии: <…> небом покроюсь, зорею подпояшусь, звездами отыцусь ; речь колдующего невнятна, язык — темен.

Общая коммуникативная стратегия заговора, направленная на создание атмосферы колдовской таинственности, определяет не только языковое, но и физическое (артикуляционно акустическое) своеобразие заговора. Заговоры нередко произносились шепотом. Иногда действенность заговора связывают с его особым произнесением: быстрым шепотом и на одном дыхе: если кинешь — не поможет (Этнолингвистика, 1988, 50).

Судя по сохранившимся древнейшим образцам заговоров, ранние заговорные тексты обладали ритмической организацией. По видимому, они пелись или произносились нараспев. Ср. в этой связи обозначение заговора словами стих, стишок, уговорный (лечебный) стишок в значении ‘заговор’, отмечаемое современными исследователями фольклора.

Заговорный язык, как правило, содержит в себе непонятные слова или, по меньшей мере, немотивированные обороты. Так, в зачинах некоторых белорусских заговоров есть слово Вотча, ср.: вотча Святый Ягорiй, вотча Микола <…> ; (Романов, 1891, 82, 25—26, 88—89, 99). Вотча связано с лексикализацией9 слов Во имя Отца православной начинательной молитвы (Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь), однако эта связь двух фидеистических формул могла вовсе не осознаваться колдующим. Аналогичным образом в зачине Першым разам, божым часам, ранняю зарою, вячэрняю парою <…> ; могло оставаться неясным, почему говорится о ‘первом разе’, в каком смысле он ‘первый’, почему вообще время определяется несовместимыми координатами — и ранняю зарою, и вячэрняю парою. Ср. аналогичные зачины, недоступные «здравому смыслу»: На кыяньской горе, на Трыяньской траве стоиць яблыня; Сас муж, а царица Хавра, унимай своих слуг <…> (Романов, 1891, 180—181). Немотивированные, «непрозрачные» обороты обычны также в заговорных концовках (в восточнославянской заговорной традиции их называли заключкой или закрепкой, а также ключ, замок). Из непрозрачных «заключек» в заговорах самое частое — это древнееврейский по истокам библеизм Аминь! (‘истинно, так оно и есть’; ‘да будет так’), ср.: Слово мое крепко. Ключ, замок. Во веки веков. Аминь. Аминь встречается и в начале заговорной формулы: Аминь, аминь, рассыпься! (Даль, I, 14).

Во всех этнических традициях есть заговоры абракадабры (т.е. тексты, составленные из непонятных квази слов), при этом их заговорная сила связывается именно с непонятностью языка.

Бывали заговоры макаронического10 характера, в которых абракадабра (чаще всего в зачине и/или в закрепке) сочетается с понятными словами. Как правило, абракадабра восходит к фидеистическим чужеязычным текстам или их фрагментам с утраченным (забытым) переводом. Таков характер, в частности, глоссолалических стихов11, приведенных в описании хлыстовских радений у А. Мельникова Печерского («На горах», ч. III, глава V):

А писано тамо:

Савишраи само

Капиласта гандря

Дараната шантра

Сункара пуруша

Моя дева Луша.

Как показал В.Н. Топоров, этот текст представляет собой искусственно составленную цепочку из слов санскрита, обладающих высокой сакральной значимостью в ведической традиции (Топоров, 1988[б]).

И в произносительно звуковом своеобразии заговоров, и в смысловой непрозрачности, невнятности их языка ярко сказалась правополушарная природа фидеистического текста: ему противопоказана плоская понятность бытовой речи; зато здесь, как и в искусстве слова, вырабатывались средства вербального внушения и фасцинации.

38. Словесные ключи и отмычки, припарки и снадобья

В ядерной части заговорных текстов (после зачина) загадочность происходящего усиливается. При полной понятности здравому смыслу (внешнему наблюдателю) конечной цели заговора — устранить или предотвратить беду, помочь в охоте, победить соперника, присушить девицу и т.п. — вне ситуации заговора принципиально неумопостигаемо, каким образом заговоры все это делают. Словесно мыслительные рычаги колдовства остаются совершенно неясны; в лучшем случае можно обнаружить лишь слабый намек на эмпирическую закономерность. Так создается тайна, мистическая иррациональность заговора, и именно в этом — его главная внушающая сила. Следующий ниже обзор вербальных (словесных) приемов колдовства начинается с самых загадочных и переходит к несколько более рациональным.

Сравнение, параллелизм. В XIX в. исследователи считали, что сравнение — это основной ход (прием) магического мышления и главное орудие словесной магии. Манипуляция со словами, благодаря магии, становится манипуляцией с вещами. Колдующий уподобляет одно (заговариваемое) явление другому (часто фантастическому) и выражает пожелание, чтобы это заговорное сближение (пока чисто словесное) осуществилось уже не на словах, но на деле. Ср. «Заговор против страха» в ведической традиции (начало I тыс. до н.э.):

Как Небо и Земля

Не боятся, не повреждаются,

Так (ты), мое дыхание, не бойся.

(Атхарваведа, 1976, 146).

Ср. также белорусский заговор, записанный в прошлом веке: Морь морица, чемерь чемярица, красная дзявица. Заклинаю цябе Господним словом: як чист бел камень на водзе, каб так стало чисто у скоцины на живоце. Як мяртвец умираець и ня ‘тживаетца, каб так и ты у лошадзи ня ‘тживиласъ, аминь (Романов, 1891, 131).

В истории человеческого сознания между временем, когда сравнение могло быть инструментом магии, и временем, когда родились максимы вроде Сравнил бутылку с Иваном великим!, или Сравнение не доказательство, или Всякое сравнение хромает, лежали тысячелетия.

Апелляция к родственным связям явлений. Колдующий указывает на «родство» (мифопоэтическое) двух явлений и при этом допускает, что «младший родственник» может уйти к «старшему» (что и требуется): <…> а подите, стрелы, цевьем во свою матерь во древо, а перьем во свою матерь во птицу, а птица в небо, а клей во свою матерь в рыбу, а рыба в море, а железом во свою матерь в землю, из земли взято в землю и поди <…> (цит. по: Елеонская, 1917, 45—46).

Перечисление составных частей объекта колдовства (например, зверей, на которых будет охота; всей пасомой скотины; всех органов и частей тела; всевозможных видов болезней; всех помещений в доме, из которого изгоняется нечистая сила, и т.п.). Ср.: Выходзиця, уроцы, подумы злыя и нечасьцивыя приговоры, з раба божаго, зь яго с щираго сэрца, з рациваго живота, с чорныя печани, из белого лёхкаго, ис потроха, из голосной гортани, з ясных вочей, ис слуховых вушей, из боявых ноздрей, из буйныя головы, из белых рук, из беговых ног, ис сустав, из волосов, из жил, ис пажил, из горач?я крыви (Романов, 1891, 26). По видимому, коммуникативный смысл перечислений — в демонстрации компетенции колдующего: он знает свое дело до мельчайших подробностей (что может быть залогом успеха заговора). Длинные перечни в лечебных заговорах, а также в медицинской «черной» магии (напускающей порчу), было «как бы конспектом архаичной функциональной анатомий» (Топоров, 1988)12. С другой стороны, для сознания, признающего магические возможности имени, важно назвать объект колдовства со всеми подробностями — потому что неназванное может оказаться вне поля действия заговора.

Намек на эмпирическое средство достижения желаемой цели (например, перевязать, чтобы остановить кровотечение; прижечь, чтобы избежать воспаления; иметь загонщиков и пригонщиков, т.е. помощников на охоте и т.д.). Колдующий называет (но далеко не всегда призывает) чудесного помощника, занятого таким делом, которое может помочь колдующему. Само называние помощника и его дела (без просьбы помочь) должно привести к исполнению желания, ср.: На море, на океане, на острове Буяне стоит там гробница, на той гробнице сидит красная девица, держит в руках шелковые нитки, нитки зашивает, кровавые раны слепит. Ворон, не крань, а ты, кровь, не кань. Аминъ (Померанцева, Минц, 1963, 112).

39. Народная этимология как инструмент магии

Вера в волшебную силу слова особенно ярко сказалась в ритуальных текстах, основанных на народной этимологии ключевого слова.

Как и настоящая (научная) этимология (см. §16), народная этимология стремится понять мотивированность названия, однако делает это неумело — по случайному звуковому подобию или совпадению. При этом нередко звуковая форма слова «подгоняется» под придуманную смысловую связь: поликлиника (греч. poly — ‘много’) этимологизируется как полуклиника (т.е. ‘наполовину клиника’), спинжак осмысливается как производное от спина, деревня сближается с дерево и т.д.

Вот эти «осмысления», эта «приписываемая» народной этимологией связь явлений мира (пиджака и спины, дерева и деревни и т.д.) для историка культуры не менее интересны, чем «ученая» этимология. Пусть реально название было мотивировано и образовано иначе, однако позже народ увидел в этом слове н о в у ю связь явлений, В этом ценность народной этимологии для понимания народного менталитета: в ней как бы остановлен и запечатлен е щ е о д и н взгляд на то явление действительности, которое названо словом, еще одна точка зрения…

Т.В. Цивьян видит внутреннее сходство между мифологизацией истории и народной этимологией: для истории народного сознания важна не фактография реальных событий прошлого, а то, как они сохранились в памяти народа — неизбежно неполной и неизбежно дополненной вымыслом, т.е. в преобразованном, «мифологизированном» виде. Возможно, подобно тому, как мифологизация прошлого служит удерживанию в памяти народа своей истории, так и народная этимология — это один из видов закрепления в языке той картины мира, которая содержится в обыденном сознании людей (Цивьян, 1990, 56).

Народная этимология иногда сказывается в неожиданных семантических поворотах в истории слов. Например, в слове выдра, понятом в восточнославянских языках как производное от выдрать, развились переносные оценочные значения: ‘злая неуживчивая женщина’, ‘очень худая женщина’ и т.п.13

В повседневной речевой практике народная этимология, как и вообще этимологизирование — это достаточно редкое проявление рефлексии говорящих над словом. Иное дело в особых видах речи — в магических и поэтических текстах.

Этимологическая магия и ее стержневая роль в композиции многих ритуальных текстов в различных славянских языках рассмотрены Н.И. Толстым и С.М. Толстой в докладе на X Международном съезде славистов. В богатейшем материале доклада особенно выразителен один сербский обряд, записанный еще в прошлом веке Вуком Караджичем. Весь обряд строится на двух магических приемах — на трехкратном диалоге и трехкратной этимологической магии. Вот это описание (в русском переводе авторов): «В Боке Которской на Юрьев день собираются три девушки, которые уже на выданьи, чтобы пойти рано по утру по воду. При этом одна из них несет просо, а другая за пазухой грабовую (грабову) ветку. Затем одна из них спрашивает третью: „Ты куда?“, на что получает ответ: „Идем по воду, чтобы вели [подразумевается, на свадьбу] и меня, и тебя, и ту, что смотрит позади тебя [в сербском тексте это сближение воды и вести, водить звучит сильнее: „Идем на воду, да воде и мене и тебе и ту што гледа про тебе“]. Тогда третья спрашивает ту, что несет просо: „Что у тебя в руке?“, и та отвечает: „Просо, чтобы пришли просить руки и моей, и твоей, и той, что смотрит позади тебя“. Потом третья спрашивает ту, которая несет грабовую ветку, что у нее за пазухой, и та отвечает: «Граб, чтобы брали (хватали) [ граб, да грабе ] и меня, и тебя, и ту, что смотрит сзади тебя“ (Толстой, Толстая, 1988, 261).

Сближение явлений на основе псевдоэтимологической связи слов присутствует во множестве календарных примет, народных обычаев, запретов, предписаний и других подобных произведений, относимых к малым фольклорно обрядовым жанрам. Ср.: Феодор Студит землю студит; Василий Парийский землю парит; На Карпа карпы ловятся; На Макрида мокро — осень мокра; Кто на Палея работает (св. Пантелеймон — 27 июля), у того гроза хлеб спалит; На Маковея мак светят; На Феклу копай свеклу (примеры Н.И. и С.М. Толстых); ср. также пример Т.В. Цивьян из народного сонника: увидеть во сне лошадь означает быть обманутым (т.е. сон толкуется на основе псевдоэтимологического сближения слов лошадь и ложь ; см.: Цивьян, 1990, 58).

Разумеется, в такого рода поверьях есть сближения и действительно родственных слов, ср.: Як прошла Прэчыста, то стала у рэцэ вода чиста; У падь [фаза луны] не зачинають робить, як бы падає усе, шо будеш робить; На Кривую середу [перед Троицей] не можно полоцъ, бо покривее стебло у жити и т.п. (Толстой, Толстая, 1988, 252—254). Дело не в ложности или истинности этимологии, а в том, что люди в е р и л и, что за связью слов стоит связь вещей и что поэтому от слова станется.

Этимологические (или псевдоэтимологические) сближения широко используются не только в словесной магии, но и в искусстве слова (филологи называют такого рода фигуры п о э т и ч е с к а я э т и м о л о г и я, или п а р о н о м а з и я). Ср.:

Минута: минущая: минешь!

Так мимо же, и страсть и друг!

(М. Цветаева. Минута)

Балет рифмуется с полетом. <…>

[В имени Плисецкая] слышится плеск аплодисментов.

Она рифмуется с плакучими лиственницами;

с персидской сиренью,

Елисейскими полями, с Пришествием

(А. Вознесенский. Портрет Плисецкой).

Еще одна — из многих — черт, роднящих магию слова и поэзию (подробней см. §14).

40. Считалки и другие фольклорные потомки заговоров

На основе заговорных формул, психологических и коммуникативных моделей заговорных текстов сложились некоторые другие жанры фидеистического слова: проклятие, оберег, благословение, клятва, анафема, экзорцизм. Кроме того, к заговору восходит такой своеобразный жанр детского фольклора, как считалка.

Вообще говоря, детские игры и детский фольклор — это последнее пристанище исчезающих обрядовых и фольклорных форм. Детские стишки, вроде Дождик, дождик, перестань… или Божья коровка, улети на небо.., несомненно восходят к «взрослым» заговорам, однако их магическая предназначенность уже никем не осознается. С некоторыми особыми видами заговоров связаны по происхождению и считалки. Это подтверждается тем, что у восточных славян считалки иногда называют ворожба, жеребьевые заговоры, белорусск. варажб?тк?, варажба. Магическая подоплека считалок давно утратилась, и детали превращения заговорного текста в шутливый стишок «преддверия» к детским играм, иногда с какими нибудь маловразумительными словами (вроде аты баты или эники бэники), остаются неясными.

Вероятнее всего, считалки восходят к одному из многочисленных видов охотничьей жеребьевки, иногда связанной с гаданием (чёт — нечет, «повезет — не повезет»), а также с магией, должной принести удачу в охоте. Такие жеребьевки включали в себя пересчет участников, иногда с распределением ролей или функций в совместной охоте. Счетные слова (названия чисел) у многих народов табуировались, что могло быть связано с верой в счастливые и несчастливые числа, а также вообще с загадкой числа. Табуированные счетные слова нарочно искажались или заменялись бессмысленными созвучиями, иногда заимствованными числительными, иногда совсем заумной абракадаброй. Нередко происходила контаминация14 разных слов и частей слов, поэтому счетную основу таких текстов помогает увидеть только этимологический анализ. Например, начало считалки Эники, бэники, рэсь (известной у всех восточных славян) содержит видоизмененные латинские числительные unus, bini, tres (обозначающие соответственно ‘один’, ‘два’, ‘три’) Латинские элементы в славянских считалках, по видимому, восходят к играм школяров (бурсаков).; начальные слова считалок Анцы, шванцы восходят к немецким числительным ein, zwei (‘один’, ‘два’), и т.д. В некоторых белорусских считалках счетные элементы связаны с числительными еврейского (идиш) и румынского (цыганского) языков (подробно см.: Л?тв?ноуская, 1992).

Помимо считалок, с заговорными текстами связан и фольклорный жанр благопожеланий (белорусск. зычэнне, укр. побажання, зичення). Благопожеланиями обычно сопровождались свадьбы, крестины, коляды, волочебные обходы дворов на Пасху и другие подобные обряды и праздники. В Великом княжестве Литовском, в эпоху барокко, когда в культурном обиходе риторика стала главной законодательницей норм и вкусов речевого общения, фольклорные благопожелания испытали воздействие «ученой риторики» — школьных упражнений в составлении и декламации речей, приветствий, панегириков и т.п. Сложился полуфольклорный жанр раций (ораций15) — поздравительных и праздничных речей, обычно рифмованных, например, таких:

Дай Бог вам жыць у раскошы,

Мець торбу грошай…

Каб багатыя былi

I сто год жылi.

(Восточнославянский фольклор, 1993, 298).

Знаменитая белорусская песня «Бывайце здаровы, жыв?це багата <…>» — также прямой потомок благопожеланий, а чрез них — заговорных формул. С жанром благопожеланий связаны и такие речевые произведения, как здравицы и тосты, а также этикетные клише вроде русск. Будьте здоровы!; Спасибо! (из Спаси Бог!), белорусск. Добры дзень у хату!, укр. Здоровеньки булы! (из Щоб здоровеньки булы!).

К заговорам восходят ласковые утешения детей: У кошки боли, а у Пети заживи, шутливые приговорки вроде С гуся вода, а с тебя (или с Пети) худоба! и т.п.

Эволюция коммуникативно познавательных возможностей загадки

41. Древнейшие загадки как мифологический катехизис16

Самые древние загадки не были отдыхом, игрой, забавой, развлечением, необязательным балагурством, шуткой или насмешкой. Как показали культурологические разыскания В.Н. Топорова, Вяч. Вс. Иванова, Т.Я. Елизаренковой (в свою очередь связанные с идеями А.Н. Веселовского, О.М. Фрейденберг), древнейшие загадки составляли словесную партитуру особой магии и ритуала. В ведической традиции (XV—XI вв. до н.э.) этот ритуал, включавший диалог в виде о б м е н а з а г а д к а м и, совершали жрецы в предновогоднюю ночь. Неделя самых длинных ночей в году переживалась как к р и т и ч е с к а я точка годового цикла, когда жизненные силы мироздания как бы истончаются, «срабатываются», Хаос побеждает Космос и неизвестно, возродится ли свет, «и только особый ритуал перехода может заново воссоздать Космос со всеми этапами его становления» (Елизаренкова, Топоров, 1984, 30).

В ведийском ритуале встречи нового года, в жреческих загадках и отгадках воспроизводились космогонические17 представления древних индийцев. Согласно мифологии, творение мира происходило по воле (слову) Бога демиурга18 Брахмы: отделяются земля и небо, первоначально слитые в мировом яйце; мир создается из огромного тела первочеловека и первожертвы Пуруши19 с множеством глаз, голов, рук, ног. Части тела Пуруши становятся основными элементами мироздания: его дух стал луной, глаз — солнцем, дыхание — ветром, пуп — воздушным пространством, голова — небом, ноги — землей, уста — священной рекой Индрой и огнем (по одной из версий — также богом огня Агни) и т.д. Из частей тела Пуруши был сформирован также социальный организм: его рот стал брахманами (жрецами), руки — воинами, бедра — земледельцами, ноги — самым низшим сословием (см. статью В.Н. Топорова «Пуруша» в МНМ, II).

Вот эти мифопоэтические отождествления элементов мира и элементов тела первочеловека и были содержанием древнейших индоевропейских загадок и отгадок. Так в сознании участников обряда и, шире, всего народа устанавливалась и воспроизводилась сакральная иерархия главных сущностей ведического Космоса. При этом отгадки отнюдь не были «рациональным» или интуитивным р е ш е н и е м задачи, действительным отгадыванием. Отгадки существовали как данность, в качестве части сакрального знания о мире. Цепь загадок — другая половина этого знания; и все вместе в урочный час звучит у алтаря, дабы продлился миропорядок, отображенный в ритуальных формулах.

Ритуальный обмен загадками назывался brahmodya — собственно ‘рассуждения о Брахмане’ (Брахман — высшая суть, абсолют, творческое начало; верховный Бог, творец, проявление абсолюта), буквально — ‘брахманоговорение’ (Елизаренкова, Топоров, 1984, 18).

Корпус ритуальных загадок включал несколько жанровых разновидностей вопросно ответных последовательностей, в соответствии с разными фазами ритуала. Совокупность ведийских загадок brahmodya в целом содержала жреческое учение о сотворении мира, его главных ценностях и должном порядке поклонения и служения Брахману. Ниже приводится фрагмент ведийских ритуальных загадок и отгадок по работе: Елизаренкова, Топоров, 1984, 19—20 (в переводе авторов исследования)20.

«Что есть великий посев?» — спрашивает брахман [‘жрец справа от алтаря’].

«Этот мир — вот, поистине, великий посев».

И приносящий жертву утверждается в этом мире.

<………………………………………………..>

«Я спрашиваю тебя, что есть высшее небо Слова?» — говорит брахман.

«Брахман — вот, поистине, высшее небо Слова», — отвечает хотар [‘жрец слева от алтаря’].

И приносящий жертву овладевает благочестием.

Кто это движется одиноким? И кто снова рождается?

Что лекарство от холода ? и что великий посев ?

Солнце движется одиноким.

Луна снова рождается.

Огонь — лекарство от холода.

Земля — великий посев.

Какое светило подобно солнцу? Какое озеро подобно океану?

Что шире земли? Чему не найти меры?

Брахман — светило, подобное солнцу.

Небо — озеро, подобное океану.

Индра шире земли.

Корове не найти меры.

В кого вошел Пуруша? Кто обосновался в Пуруше?

Это, о брахман, мы тебе загадываем. Что ты нам тут ответишь?

В пятерых вошел Пуруша.

Они обосновались в Пуруше.

Вот что я тебе возражу. Ты не превосходишь меня изобретательностью.

Что было первой мыслью? Что было великой птицей?

Кто был тучным? Кто был темным?

Небо было первой мыслью.

Конь был великой птицей.

Овца была тучной.

Ночь была темной.

Вопросно ответное развертывание мифологической космогонии засвидетельствовано также для ряда других культурных традиций: иранской, исландской («Старшая Эдда»), африканских (западносуданской, малийской), удмуртской (Иванов, 1976, 50—51; Елизаренкова, Топоров, 1984, 44—45). В ряде культур (как и в древнеиндийской) обмен загадками и отгадками встречается не только в космогонической мифологии, но и в мифах на исторические темы — о возникновении народов и царств. По видимому, диалогическое вопросно ответное построение характерно для текстов о п е р в о и с т о к а х (мира или племени). Именно такими текстами обычно открываются мифологические традиции народов.

42. О дидактической ценности вопросно ответного изложения

В дальнейшем развитии языковой коммуникации и речевого мышления выдающуюся роль сыграли две черты катехизических мифов творения: во первых, сама вопросно ответная структура таких текстов и, во вторых, то образное видение мира, которое и составляет суть загадки: ведь загадка, как известно, по новому показывает знакомое — всегда неожиданно, иногда парадоксально. Поэтому загадки удивляют и радуют.

Что касается «загадывательно разгадывательной» структуры мифов творения, то такой способ развертывания содержания оказался оптимальной формой для п е р в и ч н о г о изложения интеллектуально насыщенной информации. Вопросно ответная форма текста расчленяет его содержание на небольшие «порции» смысла и в каждой такой порции выделяет самый главный смысл: вначале в загадке — подготавливая его появление вопросительным словом, а затем в отгадке — потому что ее смысловой центр сосредоточен в позиции, предсказанной вопросительным словом. Не случайно по вопросам и ответам издавна составлялись учебные тексты, в том числе конфессиональная дидактическая литература (в христианской традиции — катехизисы21).

43. Азбука образного мышления

В Словаре Даля есть загадка про загадку, схватывающая смысловую двуплановость загадки: Без лица в личине22, и приговорка о смысловой емкости загадки: Загадка, разгадка да семь верст правды (в ней) (Даль, I, 566). Так определены структурная и содержательная сущность загадки народным словом — в ф о л ь к л о р е. «Ученое» слово (в фольклористике) по отношению к этим народным максимам предстает как их изъяснение, более или менее подробный комментарий.

Природа загадки связана с одним из фундаментальных свойств человеческого мышления — со способностью или умением человека видеть сходство и несходство разных предметов (явлений, событий) и на этой основе понимать связи предметов, их роды и виды, различать в окружающем мире общее, частное и особенное. Наиболее ранние проявления этой способности человеческого сознания запечатлены, во первых, в языке — именно в развитии переносных (вторичных) значений слов23 — и, во вторых, в фольклоре — в древнейших загадках.

Мифологическая картина творения представляла собой цепь уподоблений: элементы макрокосмоса (небо, земля, вода, ветер, солнце, горы, реки…) осознавались как элементы микрокосмоса — тела мифологического существа («первожертвы»), из частей которого и был создан мир. Метафорический строй мифа о начале мира надолго закреплял и делал более частым, продуктивным господствующий в древности способ осознания действительности человеком: на основе образного видения предметов и естественной свободы переносно образного употребления языка. Образность, закрепленная в загадках и отгадках космогонической мифологии, обусловила почти универсальную по языкам мира серию метафор: названия частей человеческого тела развили способность обозначать части рельефа24.

С течением веков загадки утрачивали сакральную ценность, но еще долго сохраняли познавательное значение — в качестве части вполне серьезного, «взрослого» знания о мире. Иными словами, свод (корпус) загадок и отгадок был компонентом картины мира фольклорного коллектива.

Загадывание загадок становились своего рода уроками образного мышления, азбукой, которая учила распознавать аналогии, связи, «вторые планы» вещей и явлений. Загадки упражняли в понимании переносных смыслов, иносказательных выражений, перифраз, намеков, непрямых описаний. Они учили видеть разные стороны, грани, аспекты явлений. В итоге росла зоркость человека при взгляде на мир. Важен не только конкретный свод загадок, циркулирующих в данном коллективе, но и «грамматика» загадок, т.е. своеобразные неписаные «правила»25, по которым строятся новые загадки, а также сама установка на загадывание, на порождение новых загадок.

В загадках, по мере ослабления или утраты ими утилитарно магического значения, укреплялись познавательные, игровые, эстетические, развлекательные функции. Росло количество загадок, расширялся круг явлений, отраженных в загадках. Изменялся эмоциональный контекст, в котором они загадывались: появляются загадки шутки, загадки розыгрыши, неприличные загадки. Не менее важно и то, что шире стал использоваться сам семантический принцип загадки — тот присущий загадке двойной взгляд на вещь, невозможный без умения распознать, как сказано в загадке, «лицо под личиной», а с другой стороны, предполагающий и встречное умение подобрать замысловатую, вызывающую удивление «личину» для знакомого лица и тем открыть в знакомом облике новые черты.

44. «Диалогические» картины мира в апокрифах и духовных стихах

Первоначально «обмен загадками» перешел из мифов творения в произведения, вполне сопоставимые с «первомифами» по мировоззренческой фундаментальности и широте отображения мира, — в сочинения о космогонии, о начале мира и народа. Однако, поскольку в иудейско христианской традиции сведения «о первоистоках» оказались представлены не в вопросно ответном изложении, но в эпической (повествовательной) форме (библейская Книга Бытия и, шире, Пятикнижие Моисеево), то жанр загадок (вопросов ответов) был использован в сочинениях, которые дополняли и варьировали библейские сведения о первоистоках. В восточно христианской культуре это некоторые произведения, пограничные между ортодоксией и религиозным вольнодумством, между письменностью и фольклором, — отдельные апокрифы[89a] и духовные стихи.

Среди апокрифов, лостроенных в форме вопросов и ответов или же содержащих эпизоды состязания в загадках, есть такие значительные произведения, как «Беседа трех святителей», «Вопросы Иоанна Богослова Господу на Фаворской Горе», «Сказание о Соломоне и Китоврасе» и др.

Особенно широко читался на Руси апокриф «Беседа трех святителей». Переведенный с греческого на церковнославянский не позднее XI в., памятник известен в ряде редакций и множестве списков, он оказал значительное воздействие на устную народную поэзию и еще в XIX в. находил своих читателей.

«Беседу» ведут «три святителя» — знаменитые византийские проповедники IV в. Иоанн Златоуст, Василий Великий (Вас. Кесарийский) и Григорий Богослов (Григорий Назианзин) — святые отцы церкви, а значит, непререкаемые христианские авторитеты. Содержание «Беседы» составляет христианская космогония, в которую, однако, вплетаются мифопоэтические дохристианские представления или иные неортодоксальные мотивы. Ср. некоторые фрагменты «Беседы» в русском переводе (цит. по изд.: Памятники литературы Древней Руси: XII век. М.: Худ. л ра, 1980. После цитаты в скобках указана страница):

Василий спросил: «Что есть высота небесная, широта земная, глубина морская?»

Иоанн ответил: «Отец, Сын и Святой Дух».

Василий спросил: «Из чего созданы ангелы?»

Григорий ответил: «Из верхнего плаща Господня».

Григорий спросил: «Из чего сделана луна ?»

Ответил: «Из аера и из воздуха, и из престола Господня».

Иоанн спросил: «Из чего сделаны гром и молния?»

Василий ответил: Голос Господен утвержден в огненной колеснице, и приставлены ангелы грома» (с. 137).

Образность таких вопросов загадок — отнюдь не развлечение, не балагурство, но высокая поэзия и «серьезное» знание о мире. Вместе с тем «Беседа» не только дидактична: она удивляла, волновала и, наверное, радовала неожиданной и яркой образностью, за которой угадывались тайны огромного мира.

Григорий спросил: Какая мать сосет своих детей?

Иоанн ответил: Море — реки (с. 139).

— Что есть мера от востока до запада?

— Солнце, луна и звезды (с. 142).

— Что значит: четыре орла снесли одно яйцо?

— Четыре евангелиста написали святое Евангелие (с. 145).

Возможно, в некоторых случаях главная ценность вопроса и ответа и для авторов, и для читателей состояла в новом взгляде на давно известное событие. Ср.: Иоанн спросил: «Что значит блуждающий гроб, а в нем поющий мертвец?» Василий ответил: «Кит плавал по морю, а Иона в его чреве пел песнь Богу» (с. 141) (здесь метафорически обновленно представлена история ветхозаветного Ионы, который три дня пробыл в чреве рыбы, проглотившей его за грехи).

Иногда такое новое видение было отображением двоеверия: к христианскому тезису добавлялась дохристианская параллель или событие священной истории представлялось как языческий миф: Что есть: вол корову родил? — Господь землю сотворил26.

При всей серьезности «Беседы», в ней есть вопросы, которые, по видимому, вызывали улыбку: Кто раньше Адама родился с бородой? — Козел (с. 145). Есть загадки, которые воспитывали вкус к парадоксам и контрастам: Что значит: птица ростом с воробья, а мяса в ней как в телке? [Отгадка:] В азбуке слов [т.е. букв] немного, а написанных книг великое множество (с. 145). Так из диалога, заданного ритуалом, загадка постепенно превращалась в свободный поиск образов и аналогий.

По характеру использования мифологических загадок к апокрифам близок такой фольклорный жанр, как духовные стихи (религиозные эпические песни на библейские и житийные сюжеты). В одном из самых знаменитых и загадочных произведений такого рода — «Голубиной книге»27 — в вопросах и ответах предстает по сути та же космогония, которую утверждали ритуальные загадки Древней Индии — мир творится из тела Бога человека:

Ой ты еси, премудрый царь, Давыд Евсеевич!

Скажи ты нам, проповедуй жа:

Отчаво зачался у нас белый свет,

Отчаво зачалось со<л>нца красныя,

Отчаво зачался млад светел месиц <…> ?

[Ответ:]

У нас белый свет от свята духа,

Самаво Христа, царя небесныва

Сонца красныя от лица божъива <…>

Млад светел месяц от грудей божиих <…>

Ночь темная от волос божиих <…>

Зори утрени от риз божиих <…>

Звезды частыя от очей божиих <…>

Буен ветер от дыхания божьего <…>

Дробен дожжик из слёз божиих <…>

(Собрание народных песен П.В. Киреевского / Записи П.И. Якушкина.

Л.: Наука, 1986. Т. 2. С. 11—12).

В течение тысячелетий в памяти народов — в качестве актуального, вполне «серьезного» знания о мире — сохранялись образное содержание и сама вопросно ответная форма древнейших космогонических загадок. Ф.И. Буслаев, относя апокрифическую «Беседу трех святителей» и духовные стихи к многочисленным в народной культуре явлениям «двоеверия и полуязычества», указывал, что «еще и теперь [т.е. в 1859 г. — H. M.] кое где в захолустьях обширной Руси можно встретить грамотного мужичка», который именно из «Беседы» и духовных стихов учится «понимать мир и историю человечества, символически объяснять себе влияние природы и всемирные события, толковать изображения на иконах…» (Буслаев, 1990, 50, 59).

45. Состязания умов: загадки вместо палиц

Если в апокрифах и духовных стихах вопросы и ответы, восходящие к ритуальным загадкам, были формой передачи мифолого религиозного содержания, то в сказках сакральный смысл загадок забывается. У загадок в сказках есть своя эволюция: это движение от «загадок всерьез» — загадок испытаний и состязаний — до загадок шуток. Параллельно снижению загадок шло их проникновение в более поздние и простые виды сказок: из древнейших, прежде всего волшебных сказок, загадки перешли в бытовые сказки и народные анекдоты.

В волшебных сказках обмен загадками иногда предваряет, иногда заменяет поединок героев, иногда загадки — это свадебное испытание. Иногда от умения разгадать загадку зависит жизнь. Если в волшебных и вообще «серьезных» сказках загадки — лишь один из элементов сюжета, то поздние и шутливые сказки нередко полностью сводимы к сюжетному развертыванию серии из трех загадок.

В сказках, переходных между волшебными и бытовыми, происходит некоторое снижение загадок, что обычно связано с элементами шутки и розыгрыша. Ср., например, загадки из сказки «Мудрые ответы» — о том, как отставной солдат отгадал царские загадки, а потом научил этим загадкам купцов, взяв с каждого по тысяче рублей (№ 326 в собрании А.Н. Афанасьева, см.: Афанасьев, 1936—1940).

— Высоко ль небо от земли? — Столь высоко, что там стукнет, а здесь не слышно.

— А широка ли земля? — Вон там солнце всходит, а там заходит — столь широка.

— А глубока ли земля ? — Да был у меня дед, умер тому назад с девяносто лет, зарыли в землю, с тех пор домой не бывал.

В глобальности царских вопросов слышны отзвуки космогонического масштаба. Однако в солдатских отгадках всеобщее и вечное измеряется земными и человеческими мерками. Ответы мнимо безыскусны и подчеркнуто личны, это ответы народного балагура и насмешника — в них больше остроумия и игры словом, чем «серьезного» знания. Контраст загадок и отгадок привносит в состязание снижающую и шутливую интонацию. Несомненно, такие вопросы и ответы — это предвестники не только будущих диалогов ученого умника и здравомыслящего хитроватого мужичка в батлейках и вертепах, но и будущих загадок шуток, народного балагурства в форме загадок.

О дальнейшем снижении загадок в сказках говорит то, что отгадчиками выступают дети: например, в «Мудрой деве» (Афанасьев, № 328) царские загадки отгадывает семилетняя дочь мужика.

46. Загадки насмешки

Дальнейшее снижение загадки происходит в бытовых сказках, в сказках о животных, народных анекдотах.

Глумливые загадки шутки при надувательстве — то ли Лисы, то ли солдата на коротком постое — составляют сюжет и само содержание таких сказок.

В сказке «Лиса повитуха» (Афанасьев, № 9) Лиса тайком съедает мед приютившего ее Волка и при этом свои отлучки на чердак (где припасен мед) объясняет тем, что ее на повой зовут (принимать роды). Каждый раз, когда Лиса возвращается в избу, Волк спрашивает, Что Бог дал? Лиса в первый раз отвечает: Початочек, во второй — Середышек, в последний — Поскребышек.

В сказках, известных под заглавием «Солдатская загадка» (Афанасьев, № 392—394), хозяйка, думая, что солдат не знает про ее гуся в горшке, загадывает ему загадку: А что, служивой, не бывал ли ты в городе Горшанске, не знавал ли там Гагатея Гагатеевича? Солдат, уже успевший тайком подменить гуся лаптем, отвечает: Как не знать! только теперь его там нету: Гагатей Гагатеевич вышел оттудова в город Кошелянск, в село Заплечанское, а на его место в город Горшанск приехал Плетухан Плетуханович, сын Ковырялкин.

Обычно один из персонажей таких сказок не чувствует второго (переносного) плана вопросов и ответов, т.е. не видит самой ситуации загадки. В его диалогах с лукавым персонажем, который не только видит, но и создает оба плана, обычно заключено основное эстетическое и игровое удовольствие таких сказок.

В предельном случае, в качестве полного отрицания былых сакральных функций загадок, появляются непристойные загадки.

Таким образом, основной процесс в истории загадки — это ее десакрализация и затем дальнейшее жанрово стилистическое «снижение», сопровождавшее распространение загадок «вширь». Росло тематическое разнообразие загадок, менялась их эмоционально стилистическая окраска: торжественный ритуальный диалог о первоначалах мира превращался в забаву и балагурство, состязание в складности и лихости языка, в красном словце. В конце концов то, что некогда было диалогом жрецов, стало жанром детского фольклора. Однако характерно, что, например, в культуре индоевропейских народов еще долго сохранялась приуроченность загадывания загадок к дням зимнего солнцеворота (к колядам, новому году) — как подспудная память о ритуальном диалоге, призванном возвратить уходящее солнце28.