Нина Мечковская

ЯЗЫК И РЕЛИГИЯ

К оглавлению

IV. Религиозные книги

Информационный «первотолчок»: откровение как «главное знание» о мире и смысловой центр священного писания

47. Харизма религиозного гения

Предания о том, как зарождалась та или иная религия, рисуют картины, обнаруживающие между собой существенное сходство. Новая религия возникает как новое Божественное з н а н и е (у ч е н и е), вдруг открывшееся людям, т.е. с о о б щ е н н о е Богом через пророка, посланника, который пророчествуя, становится основателем религии и первым религиозным учителем людей своего племени (народа). При этом консолидирующая сила нового вероучения «перекрывает» фактор этнической общности народа, принявшего Откровение. В результате новая вера часто выходит за этнические границы своего первоначального распространения (ср. мировые религии) или осознается народом в качестве своего главного этнического признака (как, например, в иудаизме).

Религиозная традиция, как правило, знает имя своего основателя и некоторые потрясающие воображение обстоятельства того «первотолчка», с которого «всё началось». Обычно это харизматический лидер1, яркая, сильная духом и, как правило, влиятельная личность — вождь и учитель народа. Обычно пророк основатель религии каким то образом п р и з в а н Богом, выделен им, отмечен среди соплеменников.

По данным социального психолога Майкла Харта (США), в списке «100 самых влиятельных личностей в истории» 1 е, 3 е, 4 е и 5 е места занимают именно религиозные лидеры: соответственно Мухаммад, Иисус Христос, Будда, Конфуций. (На 2 м месте оказался почему то Исаак Ньютон.) Большую влиятельность пророка Аллаха (по сравнению с Христом) автор связывает с тем, что Мухаммад был не только пророком, но и основателем, организатором религии, строителем новой Церкви (в христианстве таким организатором Церкви был апостол Павел). Кроме того, Мухаммад, превратив религиозную общину своих сторонников в тоталитарное государственное образование, вошел в историю также и как основатель теократического государства. В христианстве замыслы теократического государства были близки наиболее радикальным протестантским реформаторам (Ульриху Цвингли, Жану Кальвину), однако все же не были реализованы в такой мере, в какой это сумел Мухаммад. (В качестве неполных аналогов теократическому государству в христианстве можно рассматривать Папскую область, позже — Ватикан.) Таким образом, Мухаммад, этот рано осиротевший сын аравийского купца из Мекки, действительно сумел пройти путь, который в других традициях преодолевали поколения религиозных вождей.

48. Призвание Моисея и «Тора»

Первая в истории монотеистическая религия — иудаизм, религия Бога Яхве — представляет собой вместе с тем и классический образец религий Писания. Ее смысловым стержнем стало Откровение Яхве — его заповеди и законы, данные людям через пророка Моисея и заключенный на этой основе союз (завет) Бога со «своим» народом.

Сложение иудаизма как религии Писания находит соответствие и частичное объяснение в своеобразии иудаистической мифологии. По мысли С.С. Аверинцева, одна из ярких ее особенностей состоит именно в вере в созидательную мощь слова. Согласно Библии, мир сотворен десятью речениями Бога (Быт 1); эти десять слов творения соответствуют Десяти заповедям Божьего закона (Исх 20, 2—17). Так что ближайшую аналогию библейской картине сотворения мира составляет «не брак и порождение, не битва и даже не работа мастера над изделием <…>, но суверенное изрекание законов законодателем» (Аверинцев, 1987, 587).

«Исход» (освобождение) еврейского народа из египетского плена (это время осторожно определяют между 1305 и 1196 гг. до н.э.) по воле Бога возглавил Моисей (Моше). В его судьбе было много счастливых и чудесных случайностей, которые не только спасали ему жизнь, но и говорили о его избранничестве Богом. Моисей стал первым пророком Бога Яхве (Иеговы) и основателем его религии. В глазах Израиля — это пророк, не имеющий себе равного (Втор 34, 10): через него Бог освободил племя Израиль из египетского рабства, ему Бог открыл свой Закон, с ним Бог скрепил свой Завет Союз с израильским народом; он — «уста Господни»: через него Бог говорит с народом2.

Кульминационный момент в становлении религии — собственно О т к р о в е н и е, т.е. сообщение Богом главных законов жизни народу через пророка посредника — происходит в экстремальных, условиях, превосходящих природу и обычное течение жизни. Откровению, как правило, предшествуют духовное напряжение, раздумья, томление, одинокие скитания или отшельничество пророка.

Так, Моисей вынужден был скрываться в Синайской пустыне от египетских властей, а потом одиноко пас стада на горе Хорива. И именно там, в каком то заброшенном древнем святилище, в пламени горящего и не сгорающего тернового куста (неопалимая купина), ему явился Бог Яхве. Он открыл Моисею свое имя и свой замысел спасения израильского племени и дал Моисею силы осуществить замысел Бога. В третий месяц после исхода израильтян из египетского плена, в новолуние, у горы Синай Бог в первый и единственный раз обратился ко всему народу и возвестил ему Десять заповедей3.

Вот как готовилась через Моисея эта встреча: «И сказал Господь Моисею: пойди к народу и освяти его сегодня и завтра; пусть вымоют одежды свои, чтоб быть готовыми к третьему дню. <…> И сошел Моисей с горы к народу, и освятил народ, и они вымыли одежду свою. И сказал народу: будьте готовы к третьему дню; не прикасайтесь к женам. На третий день, при наступлении утра, были громы, и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане. <…> Гора же Синай вся дымилась от того, что Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась. И звук трубный становился все сильнее и сильнее. Моисей говорил, И Бог отвечал ему голосом. И сошел Господь на гору Синай, на вершину горы, и призвал Господь Моисея на вершину горы, и взошел Моисей. <…> И сошел Моисей к народу и пересказал ему [Десять заповедей. — H. M.]» (Исх 19, 10—25). Вскоре Бог призвал Моисея на гору Синай: «взойди ко Мне на гору, и будь там; и дам тебе скрижали каменные4, и закон и заповеди, которые Я написал для научения их <…> и был Моисей на горе сорок дней и сорок ночей» (Исх. 24. 12—18).

Десять заповедей Откровения составляют о с н о в у иудейской религии, а также основу иудейской этики и права. Десять заповедей были дополнены разнообразными мирскими (семейными, социальными, экономическими, судебными) и культовыми предписаниями, а также моральными поучениями и в совокупности составили З а в е т Бога своему народу и одновременно 3 а к о н, по которому жил древний Израиль. Тесная связь иудейского Закона с Откровением подчеркивается тем, что «все законодательные тексты вложены в уста Моисею в рамках повествования о пребывания у Синая» (Словарь, 1990, 372).

Десять заповедей составляют ядро «Торы»5. Завет Бога (Десять заповедей) и Закон Моисея (более 600 предписаний), в сочетании с рассказом о предыстории Откровения Бога на горе Синай, и образуют первые пять книг Танaxa (Ветхого Завета), его наиболее авторитетную часть. Это «центральный документ иудаизма» и «основа всего позднейшего еврейского права» (Телушкин, 1992, 11).

Не только Моисей, но и остальные библейские пророки обладают даром постигать Откровение Бога и сообщать людям открывшееся знание. Согласно библейскому богословию, «отблеск существа Божия» (Прем. 7, 15—20) лежит на всем Писании. Мудрость Писания — «не от людей; она сама является одним из способов Откровения, продолжающим способ пророческий, ибо Премудрость Божия, ее направляющая, как и Дух, — трансцендентная реальность» (Словарь, 1990, 734).

49. У истоков зороастризма. «Авеста»6

Между X и VI вв. до н.э. Заратуштра, древнеиранский жрец и легендарный пророк Бога Мазды, десятилетия провел в горах, в уединенных молитвах и размышлениях7. По видимому, он первым в истории человечества пришел к новому, эсхатологическому, видению мира, т.е. к восприятию бытия человечества как о ж и д а н и я к о н ц а с в е т а, Последнего Суда и вечной жизни в раю или аду, в зависимости от праведности или греховности жизни каждого. В лице древнего Бога света и правды Ахура Мазды он открыл е д и н о г о Бога и Творца и поэтому выступил как воинствующий противник многобожия. Заратуштра проповедовал нравственную свободу человека и ответственность его выбора в тотальном противостоянии мировых сил Добра и Зла. Это «высокое учение» (слова академика В.В. Бартольда о зороастризме) оказало воздействие на ряд религиозных традиций Ближнего и Среднего Востока (прежде всего в распространении идей монотеизма — верности и служения единому Богу Добра, а также эсхатологических представлений). Близость зороастрийской религии к монотеизму настолько велика, что А.В. Мень готов был «признать в Заратустре брата и единомышленника израильских пророков, языческую предтечу Христа на иранской земле» (Мень, 1994, 122).

Зороастрийские тексты хранят одно из, возможно, древнейших письменных свидетельств того, как представляли люди триаду «мысль — слово — дело». Согласно Заратуштре, слово занимает центральное, ключевое положение в этой цепочке (или, точнее, в кольце): «оно воплощает мысль (дух) и, обладая магической силой, сливается, отождествляется с делом» (Брагинский, 1983, 257). Высшие боги — и Добра, и Зла — это боги, обладающие властью Слова.

Вот фрагмент из «Ясны», 28 [Моление о Слове] в переводе И.С. Брагинского:

Maзда, Заратуштре дай

Слово чудодейственное то,

Что поможет наконец

одолеть всех злобных недругов! <…>

Maзда, помоги певцу

сделать всех послушными тебе!

(Поэзия, 1973, 504).

Ср. строфы из «Гимна Ахура Мазде» (I яшт) в переводе И.М. Стеблина Каменского:

1. Спросил Ахура Мазду

Спитама Заратуштра:

«Скажи мне, Дух Святейший,

Создатель жизни плотской,

Что из Святого Слова

И самое могучее,

И самое победное,

И наиблагодатное

Что действенней всего?

1. И что победоноснее,

И что всего целебнее,

Что сокрушает больше

Вражду людей и дэвов?

Что в этом мире плотском —

Отдохновенный дух?»

1. Ахура Мазда молвил:

«Мое то будет имя,

Спитама Заратуштра,

Святых Бессмертных имя, —

Из слов святой молитвы

Оно всего мощнее,

Оно всего победнее,

И наиблагодатнее,

И действенней всего.

1. Оно наипобедное

И самое целебное

И сокрушает больше

Вражду людей и дэвов.

Оно в телесном мире

И мысль проникновенная,

Оно в телесном мире —

Отдохновенный дух!»

(Авеста, 1993, 15)

По видимому, в истории зороастризма существовали какие то силы и обстоятельства, которые долго не позволяли закрепить и сохранить учение Заратуштры на письме (притом, что у древних персов уже в VI в. до н. э. имелась клинопись). Если в большинстве мифолого религиозных традиций создание письма осмыслено как благодеяние и ценный дар людям, то древние иранцы считали письмо изобретением злого духа и поэтому непригодным для записи священных слов пророка (Стеблин Каменский, 1993, 3). Проповеди, молитвы и изречения Заратуштры почти тысячу лет заучивались наизусть и передавались по памяти на уже мертвом языке8, и только в IV—VI вв. был специально создан новый алфавит (фонетический) для их записи, и учение Заратуштры было наконец закреплено на письме9. Таким образом, между проповедью Заратуштры и первыми записями священных текстов лежат по меньшей мере две тысячи лет! При этом, однако, самые ранние из сохранившихся текстов относятся к еще более позднему времени: Д.И. Эдельман датирует их XIII—XIV вв.

Литургические ритмизованные тексты, непосредственно связанные с именем Заратуштры, составили «Гаты» (буквально ‘песни, песнопения’). Это самая древняя часть священной книги зороастризма. Тысячелетие устного существования «Авесты» обусловило то, что сохранилось не более четверти ее предполагаемого объема. Вот почему в истории культуры «Авеста» относится к тем сравнительно редким памятникам, которые невероятно трудно понимать и невозможно понять до конца.

50. Проповедь Будды: дхарма, дорога к нирване

Буддизм, древнейшая из мировых религий, «был создан народом, отличающимся едва ли не от всех прочих неиссякаемым творчеством в области религии» (Бартольд, [1918] 1992, 3). Информационный первотолчок, приведший к возникновению буддизма, произошел в V в. до н.э. Непальский принц Гаутама из рода Шакьев (кстати, по преданию, зачатый непорочно), будущий Будда, после долгих лет скитаний, отшельничества, аскетических опытов, разочарований в чужой мудрости и поисков иного смысла жизни, «вдруг», в одно прекрасное утро, глубоко и ясно увидел весь мир, всю Вселенную, почувствовал и понял главную тайну бытия. Это открытие главного знания (дхармы10) было как внезапное озарение, просветление (отсюда и новое имя принца: Будда означает ‘просветленный’, буквально — ‘пробужденный’). Он постиг, провозгласил и стал проповедовать мировоззрение и поведение, способные избавить человека от страдания. Спасение, учил Будда, состоит в достижении нирваны (на санскрите буквально означает ‘угасание, затухание’) — полного умиротворения и спокойствия, которые наступают после того, как удастся преодолеть все человеческие желания, страсти и страхи.

Проповеди Будды первоначально были не столько новой религиозной системой, сколько этическим и психотерапевтическим учением. Однако рано сложились общины монахов проповедников учения Будды, а конкуренция с традиционными индуистскими культами обусловила представления о святости Будды и его учения, а затем и достаточно раннее стремление канонизировать священные книги (уже на первых после смерти Будды соборах буддистов в 483 г., затем в 383 и 250 гг. до н.э.; см.: Гринцер, 1983, 229; см. также §57).

51. Структура Откровения в Священном Писании христиан

Откровение Бога, начатое в Ветхом Завете, завершается в Новом Завете. Оно имеет ступенчатый, или многоуровневый характер, по своей коммуникативной структуре напоминающий «рассказ в рассказе», включающий «еще один рассказ» и включенный «в еще один рассказ». При этом слова послание, слово, речь, весть, беседа, притча, проповедь в Писании заведомо многосмысленны, а границы между «рассказом» и «обрамляющим его рассказом» подчеркнуто сняты.

Коммуникативная триада «участников общения» (Бог — Посланник Бога — Люди), к которым обращено Откровение Бога, в Новом Завете осложняется. Каждый «участник общения» предстает в нескольких образах.

С одной стороны, Бог — это не только Иегова, Бог Отец, но и Бог Сын, он же — воплощенное Слово Бога, и кроме того Бог Святой Дух (могущий выступать в разном телесном образе, например в образе голубя при крещении Иисуса или огненных языков, сошедших на апостолов в день Пятидесятницы).

С другой стороны, функции посланничества, посредничества между Богом и людьми в Новом Завете осуществляются также в нескольких плоскостях. Во первых, Посланником предстает сам Бог, т.е. Сын Бога и воплощенное Слово Бога. Однако, и это характерно для гуманистического пафоса Нового Завета, сынами Отца вашего Небесного Иисус призывает стать и своих слушателей (ср. Мф 5, 45, 48). Во вторых, посредниками между Христом и людьми являются те его 12 учеников, которых Иисус избрал и назвал апостолами (Лк 6, 13), в их числе евангелисты Матфей и Иоанн11, а затем и другие ученики, и в том числе те ученики учеников, которые уже сами не видели Христа (в их числе евангелисты Марк и Лука).

Закономерно, что и третий «участник» в передаче приеме Откровения — люди — уже не так однозначно монолитен, как богоизбранный народ Ветхого Завета. В евангелиях это жители Галилеи, Каны, Иерусалима, мужчины и женщины, у них есть имена, у них разный возраст, занятия… Они в разной степени тверды в вере и верны Учителю: они «всего лишь» люди, не пророки… Но среди них Иисус находит любимых учеников, способных продолжать благую весть Учителя.

Чтобы представить структуру Откровения в христианстве, попробуем ответить на три вопроса.

1. Что составляет п р я м у ю р е ч ь Бога Отца в христианском Писании? Во первых, это Откровение, наследуемое христианством из Ветхого Завета: Завет Божий с Ноем (Быт 9, 1—17), Завет с Авраамом (Быт 15), обращение к Иакову (Быт 32, 29), Десять заповедей и законы, данные Моисею на горе Синай. Во вторых, согласно Новому Завету, Словом Бога, посланным людям, является Сын Божий Иисус Христос: Он есть Слово, ставшее плотию. В этом заключается последняя тайна Слова Божия и тайна Иисуса Христа, раскрытая евангелистом Иоанном: «Имя Ему: Слово Божие» (Откр 19, 13). Будучи Словом, Иисус существовал предвечно в Боге и он сам был Бог, через которого все начало быть: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог <…> Все чрез него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин 1, 1, 3). Согласно христианскому богословию, «любовь Отца, засвидетельствованная людям посланием Его Сына, есть главное Откровение, принесенное Иисусом» (Словарь, 1990, 913).

2. Что составляет п р я м у ю р е ч ь Иисуса Христа? Во первых, наставления и притчи «Нагорной проповеди» (Мф 5—7, Лк 6, 20—49), которая дополняет ветхозаветные Десять Заповедей (т.е. веропослушание и верность Закону) заповедями любви, кротости и смирения, составляющими этический идеал христианства. Во вторых, другие евангельские притчи (помимо тех, которые включены в «Нагорную проповедь»), речи и высказывания Иисуса, в ряду которых иногда выделяют как определенное целое его «Прощальные речи и молитвы».

3. Что означает в Новом Завете слово Евангелие (греч. euangelion — благая, радостная весть; благовествование) ? Во первых, это слово входит в название четырех канонических Евангелий (четыре первые книги Нового Завета): «Евангелие от Матфея», «Евангелие от Марка», «Евангелие от Луки» и «Евангелие от Иоанна». Следовательно, в этих контекстах Евангелие — это повествование приверженцев Христа о земной жизни и смерти Учителя. Во вторых, в новозаветном «Послании к Римлянам апостола Павла» (Рим 1, 16) «благовествованием Христовым» названо обращение к людям самого Христа и христианское учение в целом. «В нем открывается правда Божия от веры в веру» (Рим 1, 17). В третьих, поскольку предметом, о котором рассказывается во всех четырех Евангелиях, является С л о в о Б о ж и е (Иисус Христос), то Евангелия представляют собой определенную форму Откровения Бога.

Таким образом, «отдельные» Откровения, запечатленные в Евангелиях, включаются в Откровение как бы более высокого порядка (в композиционном плане) — в «благовествование Христово» — и отображаются в нем, как в зеркале. Но затем все они становятся частью еще более широкого или общего христианского Откровения, объединяющего Откровения Ветхого и Нового Заветов.

52. Коран: несотворенная Книга, ниспосланная с Неба12

Ислам, самая молодая из мировых религий, складывался под сильным воздействием религий соседних народов — иудаизма, христианства, зороастризма. Как и названные традиции, ислам относится к религиям Писания. При этом черты, присущие религиям Писания, и прежде всего неконвенциональная трактовка языкового знака (буквализм в интерпретации или переводе знака; консервативно охранительное отношение к сакральному тексту; принципиальное неразличение некоторых знаков и того, что ими обозначается13), в исламе выражены с наибольшей полнотой и силой. Это своеобразие ислама проявляется в различных событиях в его истории, а также в ряде догматов и специальных установлений, касающихся практики использования Корана в богослужении, его перевода, интерпретации, изучения в школе и т.п.

В §29 говорилось о том, что в священных книгах разных религий собственно с л о в о Б о г а, его п р я м о е обращение к пророку или народу, представлено в разной мере. Например, в «Танахе» (иудейском «Ветхом Завете») прямая речь Яхве (его обращения «от 1 го лица» к Ною, Аврааму, Иакову, а также Десять заповедей и законы, данные Богом Моисею на горе Синай) — это только относительно небольшие фрагменты в общем корпусе Ветхого Завета (Быт 9, 1—17; Быт 15, 1—21; Быт 32, 29; Исх 19—25, Лев 17—26).

Основной объем «Авесты» составляют гимны Заратуштры, славящие Мазду и второстепенных богов, а также проповеди, молитвы, заклинания и размышления Заратуштры. Прямая речь Бога Мазды звучит в «Авесте» в относительно редких его диалогах с пророком (пример такого диалога в §49).

Иная картина в Коране: в е с ь его текст ц е л и к о м — это п р я м а я речь Аллаха (от 1 го лица), обращенная к пророку Мухаммаду или (чаще) через пророка к людям. И.Ю. Крачковский так характеризовал соотношение голосов и ролей Бога и пророка в Коране: «Аллах говорит сам, человек совсем отступает или действует по приказу: скажи!» (Крачковский, 1986, 677—678). В этом коммуникативном своеобразии Корана заключено, по словам Крачковского, его «неслыханное новшество сравнительно с Торой и Евангелием» (где речи Бога — это только цитаты, вкрапления в речь пророка или хрониста). «Божество в первом лице» — это «главный эффект» стилистики Корана и секрет его внушающей силы (Крачковский, 1986, 683).

Понятно, что степень сакральности п р я м о г о с л о в а Бога выше, чем святость «косвенного» (т.е. «от 3 го лица», и в этом смысле «постороннего») повествования о Боге или святость пересказа слов Бога пророком, хотя бы и вдохновленным Богом («богодухновенным»). Таково одно из коммуникативных обстоятельств, обусловивших то, что из всех религий Писания именно в исламе культ священного Писания получил максимальное развитие.

Если Откровение Яхве Моисею происходит в условиях, близких к геологическим катаклизмам, то Мухаммад, пророк Аллаха и основатель ислама, «нервная и мятежная натура, душа, всегда охваченная загадочным смятением» (Массэ, 1963, 37), в моменты Откровения сам испытывает экстатическое потрясение, по симптоматике схожее с мистическим трансом или эпилепсией. В написанной В.С.Соловьевым (1896) биографии Мухаммада его состояние в ту ночь месяца рамадан 610г., когда ангел Джибриль (у христиан это архангел Гавриил) от имени Аллаха начат ниспосылать ему Коран, воссоздано следующим образом14. Мухаммад в пещере, он утомлен долгими и бесплодными размышлениями во время своего ежегодного отшельничества. «Вдруг я почувствовал во сне, что кто то приблизился ко мне и сказал: Читай! Я отвечал: нет! Тогда тот сдавил меня так, что я думал, что умираю, и повторил: читай! Я опять отказался и опять явившийся сдавил меня и я услышал слова: Читай во имя Господа твоего, который созидает человека из кровяного сгустка. Читай: Господь твой — Он милосердный — дает знать через писчую трость, дает знать то, чего он не знал (Сура, 96, 1—5). Когда я прочел, явление отступило от меня, и я проснулся. И я чувствовал, что эти слова написаны в сердце моем» (Соловьев, [1896] 1911, 223)15.

«Вещание» Аллаха с Неба и «трансляция» пророком его слов народу продолжались с 610 по 632 г., вначале в Мекке, потом в Медине. Веру в Откровение Аллаха Мухаммад, «благодаря своей чистосердечной набожности, дивному дару красноречия и упорству, внушил в конце концов всем, кто его окружал» (Массэ, 1963, 37).

Исламское учение рассматривает Коран в качестве «завершенного пророчества» и видит в этом его превосходство над священными книгами иудеев и христиан. Согласно Корану, иудеи и христиане верят в того же Бога, что и мусульмане — это древняя вера праотца арабов и евреев Авраама (арабск. Ибрахима), и Бог уже посылал людям своих пророков и Откровение: евреям — Моисея (арабск. Мусу) и Тору, христианам — Иисуса (арабск. Ису) и Нагорную проповедь. Однако и иудеи, и христиане нарушили Завет, исказили и забыли Божье слово и, таким образом, сделались неверными16. Тогда Бог, в последней попытке наставить людей на праведный путь, послал им своего лучшего пророка — «печать пророков» Мухаммада — и через него передал свой Завет в наиболее завершенном и полном виде — Коран. Таким образом, согласно исламской доктрине, Коран — это окончательное слово Бога, обращенное к людям, мусульмане — особый народ, избранный Богом для последнего Завета, а ислам, восходящий к древней вере праотцов и вместе с тем содержащий «завершенное пророчество», занимает исключительное положение в кругу религий мира.

Повышенный культ Писания в исламе ярко проявился в догматическом споре о сотворенности или несотворенности Корана. Согласно первоначальной и ортодоксальной концепции, Коран не был создан: он, а также арабские буквы, с помощью которых он был записан, каждое слово Аллаха, сама книга Коран как физическое тело (прототип земных книг, мать книги, как сказано в 13 й суре) — существовали всегда, извечно и хранились на седьмом небе в ожидании прихода того, кто в наибольшей мере окажется достойным получить слово Бога. Этим человеком стал Мухаммад, пророк Аллаха.

Рационалистически настроенные противники догмата о несотворенности Корана, впервые заявившие о себе на рубеже VIII—IX вв., отрицали тезис о несотворенности под флагом защиты монотеизма. Допущение извечности и несотворенности Корана, учили они, равносильно наделению этой книги свойствами Бога, то есть, иначе говоря, признанию наряду с Аллахом второго Бога — книги; при этом они иронически именовали защитников догмата о несотворенности Корана «двоебожниками» (Климович, 1986, 84).

Спор о природе Корана не был узко богословской дискуссией ученых схоластов. В IX—X вв. он волновал широкие круги мусульман и нередко приобретал такую остроту, что вызывал тюремные заключения, телесные наказания и даже вооруженный мятеж (в 846 г.); «в Персии можно было встретить на улице носильщиков, споривших между собой, сотворен ли Коран или нет» (Бартольд, [1918] 1992, 40, 43). В конце концов победила ортодоксия: догмат о несотворенности Корана. Упрек в «двоебожии» был нейтрализован тезисом, согласно которому Коран «перед Творцом не есть сотворенное» (Климович, 1986, 94). Несогласные с несотворенностью Корана жестоко преследовались.

53. Откровение, вероисповедная ось Писания

За исключением Корана, который в е с ь — Откровение, текст Священного Писания в разных религиозных традициях обычно не начинается с собственно Откровения. Однако идеи Откровения были содержательным и генерирующим (порождающим) началом вероучения и его Писания, тем смысловым стержнем, вокруг которого складывалась конфессиональная литература.

Есть черты сходства в том, как происходило зарождение вероисповеданий и его книжно письменного отображения: вначале информационное потрясение, познавательный прорыв или взрыв, экстаз, озарение внезапно охватывают харизматического лидера; затем его страстная проповедь, нередко безудержная, почти как инстинктивная потребность передать знание, которое даровано, открыто ему, но которое шире, больше, значительнее пророка. Оно переполняет его и как бы не может уместиться в слабом сознании одного человека: он т р а н с л и р у е т голос Бога. Позже, иногда спустя столетия, главное знание з а п и с ы в а е т с я. Затем Писание сакрализуется, т.е. осознается верующими как священное. Сакрализация не только вероучения, но и самого текста, содержащего Откровение, и даже языка, на котором Откровение записано, создает то психологическое и коммуникативное своеобразие конфессиональной практики, которое характерно для религий Писания. Это своеобразие можно определить как повышенно чуткое, религиозно пристрастное и пиетически напряженное внимание к духу, слову и букве Писания. При этом пик культа по отношению к Писанию приходится не на годы его создания, а на время охраны или защиты принятого канона религиозных книг (см. §90—91, 97—98, 100—101).

Кодификация писания и сложение религиозного канона

54. Два аспекта кодификации Священного Писания: правильность текста и правильность корпуса текстов

То «главное знание о мире», которое явилось информационным первотолчком новой религии, стало содержанием Откровения и смыслом проповедей посланника Бога (или мудреца, как в случае Будды или Конфуция), — это содержание нуждалось в письменной фиксации — для точности транслируемых смыслов и прочности традиции.

Обычно учение записывалось после смерти Учителя его учениками (адептами новой веры), иногда спустя почти тысячелетие (как «Авеста» в зороастризме). Некоторые рационалистические учения записывались самим Учителем. В частности, конфуцианские книги составлялись прежде всего как школьные учебные руководства, причем делал это сам Конфуций (551—479 гг. до н.э.), «самый знаменитый педагог Китая». Признание конфуцианских сочинений священными, как и сложение культа Конфуция (обожествление личности, храм на месте его жилища, ритуалы и молитвы, обращенные к Конфуцию), произошло через пять столетий — на пороге новой эры.

В истории разных письменно религиозных традиций, рано или поздно, возникает комплекс сходных проблем, связанных с «правильностью» основных вероисповедных текстов, их верностью первоисточнику. Вопросы эти двух родов. Во первых, возможны сомнения, верно ли был услышан, хорошо ли записан, не искажен ли при переписке тот или иной текст. Во вторых, возникали сомнения и другого, более общего, рода — о составе в с е г о к о р п у с а вероисповедных текстов: не было ли пропажи важных записей? нет ли среди почитаемых книг «подложных»? Понятно, что для верующих в Откровение Бога потери или искажения священных смыслов представляются крайне опасными. Вот почему все религиозные традиции приходили к необходимости не просто записать, но к о д и ф и ц и р о в а т ь главные вероучительные книги.

Термин кодификация17 — по происхождению юридический; это систематизация законов в едином законодательном своде путем устранения несогласованности, восполнения пробелов, отмены устаревших норм. В истории религии кодификация понимается как проведенное церковными авторитетами и принятое, одобренное церковью упорядочение конфессиональных книг, включая оба аспекта или уровня упорядочения — «микро» и «макро»: 1) установление «правильности» тех или иных текстов (т.е. языковой т к а н и текста — составляющих его слов, высказываний, их очередности) и 2) установление «правильного» с п и с к а (состава) текстов, т.е. тех произведений, которые образуют канон.

Эти две задачи кодификации Писания обычно решаются разновременно. Как правило, к согласованному мнению о каноническом перечне произведений лидеры конфессии приходят раньше, чем им удается выработать общее мнение о лексической и текстовой структуре каждого произведения, включенного в канон. Дело в том, что при определении списка текстов речь идет хотя и о крупных, но относительно немногих проблемах кодификации, в то время как общая проблема лексико синтаксической адекватности текста первоисточнику может встретиться с сомнениями в подлинности, неискаженности текста в каждой его строке. Так, в частности, в иудаизме канонический список текстов «Ветхого Завета» (известный как Палестинский канон) был установлен в I в. н.э., между тем как выработка канонического текста всего «Ветхого Завета» потребовала работы многих поколений богословов книжников — масоретов18 — на протяжении 14 веков (I—XV вв.).

В ряде религиозных традиций часть «правильных» книг, именно книги Писания, признаются церковью священными (поскольку их происхождение исполнено святости: они были внушены или продиктованы Богом, т.е. являются «богодухновенными»). Священные книги образуют р е л и г и о з н ы й к а н о н19 данного вероисповедания (церкви). Книги, входящие в религиозный канон (т.е. канонические книги), составляют Священное Писание, самую важную часть конфессиональной литературы.

Кроме канонических (священных) книг, к конфессиональной литературе принадлежат многие другие роды и виды церковных книг, в том числе Священное Предание и другие чрезвычайно ответственные церковные тексты (о чем подробно пойдет речь в §63—74). Таким образом, понятие «кодификация» применительно к конфессиональной литературе шире, чем понятие «канонизация».

55. Канонический текст произведения. «Собиратель Корана» Осман (856 г.). Ориген (185—254), его «Гекзапла» и зарождение текстологии

Как правило, уже в самом начале письменной фиксации нового религиозного учения, в обращении оказываются сразу н е с к о л ь к о н е и д е н т и ч н ы х друг другу списков практически любой проповеди пророка. Вообще, до изобретения печатного станка любое литературное произведение существовало как множество более или менее различных списков (версий, редакций) данного памятника. Единственность списка какого то произведения — это не столько исключение, сколько свидетельство его трудной судьбы: остальные списки просто не сохранились20.

Итак, поскольку каждая проповедь пророка оказывается представленной в ряде списков, причем различия между списками могут быть или казаться достаточно существенными, то перед приверженцами учения встает задача выбора лучшего списка.

При этом критерии отбора могут быть достаточно разными. Лучшим может быть признан: 1) самый древний список; или 2) список, лучше всего сохранившийся, самый разборчивый и более всех «внушающий доверие» — с меньшим числом описок, нечаянных пропусков, искажений, «темных» (непонятных) мест; или 3) текст, записанный «первым учеником» Учителя21; или 4) такой список, в котором лучше всего выражена суть Учения (при этом, конечно, «оттенки сути» могут пониматься разными учениками по разному); или 5) список, в котором сильнее всего посрамляются враги Учения…, и т.д.

Понятно, что определение «самого правильного», лучшего списка требовало тщательного филологического сопоставления разных списков и уяснения их взаимоотношений между собой.

Быстрее всех и весьма радикально провели кодификацию Писания последователи Мухаммада.

Первые записи отдельных речей пророка делались еще при его жизни. Их полный свод был составлен в 655 г., т.е. менее чем через четверть века после смерти основателя религии. Однако циркулировало несколько различных и разноречивых списков, «так что ссылались не на Коран вообще, а на Коран такого то» (Бартольд, [1918] 1992, 25), что в условиях молодого мусульманского общества грозило религиозно политической нестабильностью.

Окончательный сводный текст Корана был установлен в 856 г. после изучения и отбора ряда списков по приказу Османа, зятя Мухаммада, хронологически третьего халифа пророка (арабск. халиф — преемник, заместитель), вошедшего в историю ислама как «собиратель Корана». Османовскую редакцию разослали в нескольких списках по главным городам, а все прежние списки было приказано сжигать. «Османовский Коран» стал официальным текстом, принятым в исламе и в наши дни. Неканонических списков Корана не сохранилось, и сведения об их особенностях крайне скудны.

Тем не менее и у мусульман еще несколько веков были проблемы, связанные с каноничностью Писания, точнее, его звукового воплощения. Османовская редакция кодифицировала состав и последовательность сур и их лексико семантический план. Однако сохранялись серьезные расхождения в чтении Корана (что связано с неточностью арабского письма, в котором краткие гласные не имели буквенного выражения). Эти расхождения вызывали все большее беспокойство верующих. Наконец в X в. семь авторитетнейших богословов, к каждому из которых было приставлено по два опытных чтеца Корана, признали каноническими семь способов чтения Корана (Массэ, 1963, 76—77). Из этих семи вариантов сейчас практически используются только два. Заметим, что трудности с каноническим чтением Корана стимулировали раннее и успешное развитие у арабов фонетических знаний (см. подробно §118).

В христианстве работа по определению канонического текста книг «Нового Завета» началась во II в. Знаменитый христианский теолог и философ Ориген (185—254), сын грека, живший в Александрии и Палестине, провел систематическое грандиозное сопоставление шести разных текстов Библии22. На широких пергаментных листах в шесть параллельных столбцов (колонок) были внесены тексты на древнееврейском языке, его греческая транслитерация23 и четыре разных греческих перевода Библии, в числе которых была и легендарная «Септуагинта»24. Специальными знаками Ориген последовательно отметил все пропуски, разночтения и искажения текста. Сопоставление нескольких версий одного текста впоследствии позволило реконструировать текст Библии, максимально близкий к его первоначальному виду. Вл. Соловьев писал о «Гекзапле» Оригена, что для христианских богословов она четыре века служила «главным источником библейской эрудиции» (Соловьев, [б/г], 141). Известно, что на труд Оригена опирался переводчик Ветхого Завета на латынь блаженный Иероним (создатель знаменитой «Вульгаты» в 390—405 гг.).

«Гекзапла» Оригена сгорела в 633 г. в Кессарии, при взятии города арабами. Однако филологические идеи Оригена, сама техника его анализа получили широкое и блестящее развитие в европейском гуманизме, в эпоху Возрождения и Реформации, в особенности в издательско филологической практике Эразма Роттердамского (см. §103).

По сути Ориген стал зачинателем той отрасли филологических исследований, которую сейчас называют критикой текста, или текстологией. Текстологический анализ произведения, на основе изучения его истории, источников, обстоятельств создания, стремится очистить текст от наслоившихся за века ошибок переписчиков и издателей, понять первоначальные значения слов и приблизиться к его первоначальному смыслу. Если произведение сохранилось в нескольких списках или вариантах (редакциях), то текстолог, готовя памятник к научному изданию25, исследует взаимоотношения списков и редакций для того, чтобы как можно точнее понять состав текста, первоначальный смысл написанного и последующую историю его изменений. (Подробно см.: Лихачев Д.С. Текстология: На материале русской литературы X—XVII веков. 2 е изд., перераб. и доп. Л., 1983. — 640 с.)

56. Какие вероисповедные книги, кем и почему признаются священными? Коммуникативный смысл принципа ipse dixit в истории культуры

Сочинения, составившие религиозный канон, с течением времени приобретают выдающуюся, ни с чем не сравнимую славу. Подобно тому, как пророки основатели великих религий (Мухаммад, Христос, Будда, Конфуций) — это личности, оставившие самый значительный след в истории всех времен и народов, так и тексты Священных Писаний — самые знаменитые книги человечества. В течение вот уже многих веков они тиражируются в миллионах экземпляров (сперва в манускриптах, потом типографски), переводятся на все новые языки, в том числе на языки народов, исповедующих иную веру. Эти тексты звучат в храмах, их читают верующие и любознательные, их преподают в школах и университетах, их изучают богословы, историки культуры, философы… Их образы и доводы влились в языки; их мотивы, сюжеты, символы стали неиссякаемым источником, питающим искусства. Об этих книгах написаны библиотеки комментариев, созданы исследовательские и переводческие институты, специальные организации по распространению. Есть даже сорт бумаги, очень тонкой и при этом непрозрачной и прочной, специально выработанный для массовых компактных изданий Библии (бумага этого сорта называется библдрук)…

В книгах, составивших религиозный канон, сочтены все главы и стихи, растолковано каждое слово, обсуждены все варианты интерпретации и переводов. И тем не менее, несмотря на многомиллионные тиражи и колоссальную изученность, в ретроспективе канонические книги кажутся одинокими громадами и потому — именно из за одиночества — во многом загадочными памятниками человеческого духа.

Между тем произведения, позже включенные в канон, в «свое время» отнюдь не были одиноки. Так, иудейский Палестинский канон (I в. н.э.) включает на 11 сочинений меньше, чем та, более ранняя, иудейская версия Ветхого Завета, которая в III—II вв. до н.э. послужила прототипом для «Септуагинты» (см. §58).

Сходная картина вырисовывается в истории христианского канона. В книгах «Нового Завета» встречаются десятки беглых упоминаний о христианских сочинениях, которые, очевидно, были «на слуху» у современников апостолов и евангелистов, однако позже, не будучи защищены принадлежностью к канону, оказались забыты, утрачены. Впрочем, некоторые из раннехристианских внеканонических книг уцелели, в библеистике их называют а п о к р и ф а м и26.

Апокрифы и упоминания в «Новом Завете» не сохранившихся сочинений свидетельствуют, что в каноническом сборнике отразилась только ч а с т ь того м а с с о в о г о высокого религиозного напряжения и творчества, богоискательства, мистических озарений, эсхатологических чаяний, жажды перемен и готовности к обновлению, которые привели к сложению новой религии. В первые века новой эры «Новый Завет» не был одинок, он возник не «вдруг», не «на пустом месте».

В той или иной мере это верно для истории разных религий: их главные древние книги — это только часть религиозно философской литературы, сохранившаяся благодаря счастливым обстоятельствам. Главное из этих счастливых сберегающих обстоятельств — включение памятника в религиозный канон.

В истории религиозной традиции споры о каноничности или неканоничности тех или иных сочинений начинаются в то время, когда учение в основном сложилось или во всяком случае достигло вершины. Возникает стремление «подвести черту», суммировать разрозненное, привести в систему и предотвратить идеологическое размывание учения. У раввинов, например, это называлось «воздвигнуть ограду вокруг Закона». «Воздвижение ограды» вокруг учения состояло, во первых, в теоретическом осмыслении учения и формулировании его основных принципов (догматов), т.е. в создании теологии (§66—68), и во вторых, в кодификации циркулирующих текстов, т.е. в установлении каноничности одних произведений и того или иного статуса других, неканонических, текстов (апокриф, подложная книга, еретическое сочинение и т.д.).

Вопрос о каноничности произведения решался в зависимости от религиозного авторитета его автора (конечно, при условии достоверности атрибуции27; см. о псевдоэпиграфах §62). Чем древнее сочинение, чем раньше жил автор, чем ближе он к Богу, пророку или апостолу, тем неоспоримее святость книги и выше ее авторитет.

По видимому, на практике принимались во внимание и другие черты произведения (такие, как его соответствие «духу» учения, его необходимость для полноты религиозной «картины мира», его внутренняя непротиворечивость, способность воздействовать на читателя или слушателя и т.п.), однако главным и решающим фактором канонизации были и м я а в т о р а сочинения и его религиозный авторитет. Именно на этом принципе основано христианское определение канона, сформулированное во II—III вв. отцами церкви и принятое ранними вселенскими соборами: канон — это «собрание богодухновенных писаний, заключающих в себе слово Божие, записанное пророками, апостолами» (ППБЭС, 1182).

Хотя термины «каноничность текста», «апокриф» и несколько более поздние связанные с ними «отреченные книги» или «Index Librorum prohibitorum» («Индекс запрещенных книг») относятся к истории христианства, однако сам принцип отбора информации в зависимости от имени (личности) автора характерен отнюдь не только для христианства, но для всех религий Писания, причем в той мере, в какой они сохраняют черты религии Писания.

В исламе вопрос о каноничности собственно П и с а н и я не возникал, что связано с ранней и жесткой кодификацией Корана (см. §55). Проблемы достоверности и правильности информации здесь возникли несколько позже в связи с Сунной пророка Мухаммада — преданиями о его поступках и суждениях. В исламе значимость религиозного авторитета автора для принятия его сообщения обусловила сложение принципа иснада, согласно которому пишущий о Мухаммеде обязан ссылаться на все предшествующие источники данного конкретного сообщения. Все рассказы о пророке (хадисы) в обязательном порядке предваряются цепочкой ссылок на слова или сочинения тех авторов (рассказчиков), которые передали это сообщение, вплоть до прямого свидетеля того события в жизни Мухаммада, о котором говорится в данном хадисе. Иснад определил не только структуру текстов Св. Предания мусульман, но и принципы исламского богословия и даже образования. В духе иснада мусульманская система обучения понимается как «последовательная передача религиозного знания лично от учителя к ученику на протяжении веков» (Ислам, 1983, 67). Таким образом, принцип опоры на авторитет при отборе значимой информации в исламе проявляется не в меньшей, а в существенно большей степени, чем в христианстве.

В целом в культурах, основанных на религиях Писания, в управлении коммуникацией, вопрос К т о сказал (это)? имел и имеет фундаментальное значение. Со времен Пифагора (т.е. с VI в. до н.э.) известен принцип суждения, аргументации, оценок, обозначенный греческим оборотом autos epha (на латыни ipse dixit, по русски сам сказал, т.е. ‘некто главный — учитель, вождь, хозяин — сказал’). Контексты XIX в. по отношению к принципу ipse dixit в основном ироничны28, и тем не менее аргумент в виде ссылки на авторитет, цитата в функции логического моста или опоры, спор с оппонентом не «от себя», а от имени авторитета, что называется с «цитатами в руках», т.е. путем воспроизведения «чужих слов» (потому что авторитетное чужое слово ощущается как более весомое, чем «свое слово») — подобные феномены в истории человеческого общения имеют многовековую традицию. Было бы легкомысленно сводить все это к индивидуальной робости и ограниченности человека (мол, «спрятался за сильных») и индивидуальному начетничеству.

Сложение подобных приемов и установок общения связано с потребностью коллективного сознания в том, чтобы с о х р а н я т ь, т.е. длительное время удерживать в неизменном виде определенные массивы особо значимой информации, а также развивать сами коммуникативно психологические механизмы сознания, позволяющие социуму «консервировать» важную информацию.

Сложение религий Писания, как и принцип ipse dixit, находятся в ряду таких защитных образований человеческого сознания. ipse dixit звучит как парафраз к мифологическим рефренам, построенным по модели: Так говорил Заратустра. В данном случае не очень важна хронология (что старше: ipse dixit в школе Пифагора или пиетет к слову пророка в «Авесте»?) — важно то, что все это проявления принципиально одной коммуникативной установки: сохранить особо важную информацию.

Возможно, роль принципа ipse dixit в истории культуры имеет тенденцию снижаться. По видимому, философское творчество как «монтаж цитат» или ученые дискуссии в форме «спора цитат» принадлежат прошлому — временам схоластики. И все же принцип ipse dixit, без прежней серьезности и безоговорочности, пусть с долей иронии, продолжает оставаться ориентиром в информационном пространстве. Возможно, принцип ipse dixit уходит в тень: он становится не столько официальным предписанием, сколько личным выбором, рабочим ориентиром для «домашнего», «внутреннего употребления» информации. Но возможно, что как раз «в тени» у него неплохие перспективы. Дело, по видимому, не только в культурной инерции и слабости сознания, но и в некоторых новых условиях бытия культуры — таких, как невиданные прежде лавины информации, ориентирами в которой служат разные средства, и в том числе мотивы, напоминающие старинное ipse dixit.

57. Существует ли религиозный канон в конфуцианстве, буддизме и даосизме?

Выражения священный канон, религиозные книги буддийского канона, канонизация конфуцианского учения и подобные достаточно обычны в литературе по истории восточных религий и литератур. Используя такую терминологию, следует, однако, иметь в виду, что ее значение применительно к Востоку существенно отличается как от «одноименных» христианских представлений, так и вообще от понятия священного канона в религиях Писания. Для учений и религиозной практики буддизма и даосизма в их различных вариациях (ламаизм, дзэн буддизм, поздние даосы), для конфуцианства и неконфуцианства н е х а р а к т е р н о ф и д е и с т и ч е с к о е о т н о ш е н и е к слову, в том числе не характерно и неконвенциональное (неусловное) восприятие языкового знака, обычно связанное с фидеизмом в отношении к слову — феномен, разнообразные проявления и культурные следствия которого стал главным предметом этой книги (см. §13—14). Поэтому применительно к названным религиям Востока термины религиозный канон и подобные должны пониматься, конечно, с поправкой на совсем иное отношение к слову — столь мягкое и свободное, что в христианском средневековом скриптории оно показалось бы «кощунственным небрежением», святотатством, виновник которого подлежит в лучшем случае анафеме.

Канонизация буддистских или конфуцианских сочинений — это скорее историко текстологическая кодификация памятников, относительно единообразное их переписывание, редактирование, сведение циркулирующих рукописей в более или менее обозримую систему (например, с учетом периодизации учения или на предметно тематической основе) и другого рода подобная филологическая работа. Для последователей Будды или Лао цзы авторитет и даже сакральность учения не были так тесно связаны с языком и текстом, как на Западе. Поэтому здесь не отождествляли орфографию с ортодоксией, не жгли книг, которые отличались от канонических несколькими словесными формулами, не казнили за «еретические» переводы (см. §91, 97—100).

Что касается буддизма, то он, видимо, никогда не знал единого языка. Вначале проповеди распространялись устно, причем «сам Будда учил своих последователей излагать свое учение на их родных языках» (Гринцер, 1983, 230). Вообще буддизм, возникший как демократическая оппозиция брахманизму с его кастовостью и склонностью к эзотеризму, отличается тем, что формальные мотивы (языковые и ритуальные) в нем никогда не занимали ведущего места.

Как отмечают исследователи, распространение буддизма в Индии стимулировало письменно литературное развитие многочисленных местных языков. «Это нарушило господство санскрита, и в результате санскрит как литературный язык в своей застывшей форме стал достоянием маленькой группы священнослужителей, а потомки ведического санскрита [прежде всего хинди и урду. — H. M.], продолжая развиваться, находили все более широкую сферу применения» (История, 1964, 629).

Даже став на непродолжительное время официальной и самой распространенной религией Индии (примерно с III в. до н.э. по IV—V вв. н.э.), буддизм сохранил «подчеркнутую структурную рыхлость» (Васильев, 1983, 201) и демонстративный отказ от авторитетов. В буддизме необязательно верить даже в Будду — важно верить в у ч е н и е Будды. Хорхе Борхес, ссылаясь на своего друга буддиста, так пояснял это различие: «…верить в историческую реальность Будды или интересоваться ею — все равно что путать изучение математики с биографией Пифагора или Ньютона». И далее указывал на такой факт: «Одна из тем медитации, принятая монахами китайского или японского монастыря, состоит в том, чтобы сомневаться в существовании Будды. Это одно из тех сомнений, которое нужно внушать себе, чтобы достичь понимания истины» (Борхес, [1977] 1992, 361—362).

Беспримерная веротерпимость буддизма (что в определенном смысле можно трактовать и как его адаптивность) вела, с одной стороны, к разветвлению буддизма и сложению множества местных вариантов, а с другой, — к его широчайшей географической экспансии.

В Индии учение Будды начали кодифицировать вскоре после его смерти, на первых соборах буддистов 483, 383, 250 гг. до н.э., однако тексты этого времени сохранились лишь в небольших фрагментах.

Полная версия буддийского учения сохранилась на языке пали; эта запись была сделана в I в. до н.э. на о. Цейлон (Шри Ланка). Палийский канон называется «Трипитака», т.е. «Три корзины (закона)» — говорят, что в древности учение записывалось на пальмовых листьях и эти тексты держались в плетеных корзинах.

В Шри Ланке очень гордятся тем, что древнейший полный буддийский канон существует на пали, и даже популяризируют предание о том, что пали и есть тот самый диалект, на котором проповедовал Будда. Однако большинство современных исследователей придерживаются иного мнения (см.: Гринцер, 1983, 230).

В 1871 г. торжественная кодификация буддийского учения была проведена в Бирме. 2400 монахов несколько месяцев трудились над сличением разных рукописей, переводом и редактированием буддийских текстов. Выработанный образцовый текст (на бирманском языке) вырезали на 729 мраморных плитах, а каждую плиту затем установили в отдельной небольшой пагоде в городе Кутодо, объявленном святыней всех буддистов мира.

И все же мраморная библиотека храм в Кутодо — это достаточно внешняя затея, не очень типичная для буддизма. Притягательность буддизма не в декоративном воспроизведении канонических текстов. Может быть, как раз наоборот — в принципиальном недоверии к букве, к застывшей форме, к канону.

Вот более органичные для буддизма черты, отмеченные Н.И. Конрадом. Речь идет об отношении к слову в средневековых буддийских монастырях в Японии. Довольно обычны здесь были диспуты, которые, впрочем, имели лишь одну единственную цель: «прямо, т.е. непосредственно, показывать человеческое сердце», а это означало — не спорить, не полемизировать, а соединяться в общем духовном опыте, «совместно сверкать природой Будды», как в этом случае говорили… Еще был принцип: «не сообразовываться с письменными знаками».

Это означало: познание не может быть выражено человеческим языком». Монахи дзэн буддисты предпочитают язык образов, а не слов. Существовало даже дзэнское сравнение: выразить истину словами не легче, чем поймать рыбу узкогорлой тыквой» (Конрад, 1980, 119—120, 122).

Буддистское и даосское недоверие к слову, к способности языка помогать интуиции находит продолжение в школе Джидду Кришнамурти и близких к нему этико мистических учениях Востока (ср. Померанц, 1965; Психологические аспекты буддизма, 1991).

58. Основные этапы сложения религиозного канона в ряде исповеданий. Сводная хронологическая таблица

Сложение религиозного канона в иудейской и христианской традициях было длительным, многовековым процессом. В иудаизме раньше всего была канонизирована самая важная часть «Танаха» — его первые пять книг, «Тора». В V в. до н.э., после возвращения евреев из Вавилонского плена, ученый священник по имени Ездра (Эзра), о котором в Танахе сказано «книжник, сведущий в Законе Моисеевом» (1 Ездр 7, 6)29, отредактировал тексты пяти книг и объединил их в один сборник в последовательности, которая сохраняется до сих пор, в качестве книг, написанных пророком Моше. Окончательная канонизация «Торы» датируется 397 г. до н.э. (ИВЛ, 1, 574), т.е. еще до времени сложения всего «Танаха».

Полностью иудейский библейский свод (так называемый Палестинский канон) был установлен Ямнийским собором раввинов ок. 100 г. н.э. (БПБ, 72). И хотя работа над лексико семантической и орфографической кодификацией «Танаха» продолжалась масоретами еще 14 веков, однако состав произведений иудейского канона был определен уже 2 тысячи лет назад. Он насчитывает 24 книги, в которые объединены 39 сочинений (у древних авторов иногда говорится о 22 книгах, но это связано с объединением в двух случаях в одну книгу двух произведений).

В основу христианского ветхозаветного канона положена «Септуагинта»30 — греческий перевод Ветхого Завета, выполненный в III—II в. до н.э. эллинизированными иудеями в Александрии.

В «Септуагинту» вошло около 10 новых библейских переводов с древнееврейского, а также новые сочинения, не переведенные, но написанные иудеями по гречески («Книга Премудрости Соломона», «Маккавейские книги», возможно, еще некоторые). Однако нетрадиционные тексты «Септуагинты» не были включены в иудейский Палестинский канон (поэтому древнееврейский оригинал некоторых из этих книг позже оказался утраченным).

Поскольку в «Септуагинте» было 50 произведений, то христианский Ветхий Завет превышает иудейский.

С другой стороны, исторически сложились различия в составе ветхозаветного канона между православными, католиками и протестантами. Православные, хотя и печатают в Библии все 50 книг, входившие в «Септуагинту», каноническими считают 39 из них (в изданиях Московской Патриархии эти книга помечаются звездочкой — *). В католическом «Ветхом Завете» печатается 46 книг. Протестанты, и прежде всего Мартин Лютер, провозглашая приоритет первоисточников и исконного (т.е. древнееврейского) текста, в своих переводах Писания принципиально опирались на иудейский канон (т.е. без тех поздних сочинений, которые были включены в греческую «Септуагинту» и латинскую «Вульгату»). Таким образом, в протестантском ветхозаветном каноне, как и в иудейском «Танахе», 39 произведений. Впрочем, некоторые протестантские издания печатают неканонические библейские книги (отдельным списком, после канонических). В целом неодинаковый состав книг, образующих религиозный канон, — одно из заметных различий между близкими конфессиями.

Состав канонических книг Нового завета одинаков во всех христианских вероисповеданиях. Раньше всех были признаны каноничными Евангелия, последним — «Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис)» Ориген (в сер. III в.) включал «Апокалипсис» в «Новый Завет», однако еще Григорий Богослов (в сер. IV в.) не признавал его каноничности (ППБЭС, 1188)., хотя написано оно было сравнительно рано — около 85 г. При этом атрибуция «Откровения» апостолу Иоанну, любимому ученику Христа и автору IV Евангелия, не является общепризнанной.

Христианский библейский канон был принят в 393 г. на Гиппонском соборе. Но поскольку этот собор был поместным, то потребовалось принятие канона на вселенском соборе, что произошло только в 1546—1563 гг., на XIX (Тридентском) Вселенском соборе (БПБ, 72).

Постепенно складывались традиции и правила рукописной, а позже и печатной передачи библейского текста, призванные помочь читателю быстро ориентироваться в Писании, а переписчику (или типографу) — уменьшить нечаянные отступления от канона. Например, первоначально в Библии не было разделения на главы, не было и тематических заголовков в начале глав, кратко суммирующих их основное содержание. Деление на главы возникает в XII — XIII вв., впрочем, вначале не единое в разных богословских школах и не обязательное. Только в XVI в. принимается то деление на главы и стихи, которое сейчас принято во всех изданиях Библии (БПБ, 55).

* * *

Ниже в таблице приведены данные относительно основных этапов сложения религиозного канона в ряде конфессий. Для религий Писания запись текстов религиозных сочинений и сложение канона достаточно четко разделены во времени. В ряде других традиций эти этапы в кодификации учения практически не различимы.

В случае расхождений в датировке событий в исторической литературе во внимание принимается та дата, которую указывают авторы, принадлежащие к соответствующей конфессии. В ряде случаев даты указаны по изданию: The Encyclopedia of Religion. Vol. I—XVI / Ed. by Mircea Eliade. N.Y.; L. 1987.

Вероисповедание

Имя основателя

Главные тексты Начало проповеди, учения Время записи учения (создания книг)

Время или/и этапы кодификации учения

Ведическая религия

«Веды», «Брахманы»,

«Упанишады» Конец 2 го — начало 1 го тысячелетия до н.э. «Веды» — кон. 2 го тыс. — нач. 1 го тыс. до н.э.; «Брахманы» — VIII—VI вв. до н.э.; «Упанишады» — VI в. до н.э. — XV вв. н.э.

Иудаизм

Пророк Моисей.

«Танах» («Ветхий Завет») «Тора» — ок. 1250 г. до н.э. «Тора» — ок. 1220 г.; «Пророки» — 1200—586 гг.; «Писания» — V в. до н.э. — I в. н.э. ок. 397 г. до н.э. — канонизирована «Тора»; в 100 г. н.э. Ямнийский собор раввинов принял Палестинский канон «Танаха»

Зороастризм

Заратуштра. «Авеста» Между X и VI в. до н.э. I в. н.э. I в. н.э. — 1 я кодификация; II в. — 2 я кодификация

Конфуцианство

Конфуций (551—479 гг. до н.э.); Мэн цзы (372—289 гг. до н.э.) «Ицзин [Книга перемен]», «Беседы и суждения» Конфуция 481 г. — окончат, редакция канона Конфуцием; 140—87 гг. до н.э. — кодификация «Тринадцатикнижия»; XII в. — завершение кодификации канона

Буддизм

Гаутама из рода Шакьев

(623—544 до н.э.) VI в. до н.э. 483, 383, 285 гг. до н.э. на первых соборах буддистов; в I в. до н.э. на о. Цейлон (Шри Ланка) сложился палийский канон «Трипитака [Три корзины (закона)]» (на языке пали)

Даосизм

Лао цзы (VI—V до н.э.)

«Дао дэ цзин

[Книга о дао и дэ]» V в. до н.э. В кон. X — нач. XI и XV—XVI вв. проведена кодификация 4565 сочинений даосизма в «Дао Цзан» [Сокровищница даосских писаний]; в шанхайск. издании канона (1923—26 гг.) 1500 томов

Христианство

Иисус Христос из Назарета (1—30 гг.). «Библия»

(Ветхий и Новый Заветы) 27—30 гг. 50 — сер. 60 гг. I в. («Послания апост. Павла») — 1 я треть II в. («Послание Иуды») 393 г. — Гиппонский поместный собор; 1546 г. — Тридентский Вселенский собор

Ислам

Мухаммад (ок. 570—632)

«Коран» 610—632 гг. 650 г. 656 г. при халифе Османе; кодификация чтения — в X в.

Книжное море за границами канона: жанровое разнообразие конфессиональной литературы

59. Экспансия смыслов и текстов Писания в коммуникативное пространство социума

Судьбоносное время сложения религии — это своего рода коммуникативно религиозное потрясение общества, по своей культурной и социальной значимости сравнимое с последствиями тектонических сдвигов для геологического ландшафта. Конечно, сложение и то или иное распространение новой религии (хотя бы в границах одного этноса) — это всегда исторический п р о ц е с с, длящийся годы, иногда десятилетия или даже столетия (например, распространение христианства только в пределах Римской империи).

В процессе становления религиозных учений есть не только хронология, но и своеобразная коммуникативная логика. Это логика развертывания учения: его экспансия в новые города и селения, в различные социальные слои и поло возрастные группы людей; это содержательное (идейно тематическое) развитие учения «вширь и вглубь» и вместе с тем его внутреннее «самоструктурирование». В первоначально нерасчлененном, аморфно гибком, почти как бы однородном смысловом пространстве учения его приверженцы начинают различать определенную и е р а р х и ю смыслов. Складываются представления о разной значимости, разных функциях отдельных слагаемых учения (и соответствующих текстов). Какие то компоненты или элементы учения начинают осознаваться в качестве ядерных или стержневых, опорных и не допускающих ни малейших изменений, в то время как другие слагаемые рассматриваются как периферийные, менее значимые, допускающие варьирование и т.п.

Распространение религии среди новых групп населения и содержательное развитие учения взаимосвязаны. Новые идеи — это нередко результат слишком живого, активного приятия учения. Именно активность, страстность «принимающей стороны» изменяют учение. С другой стороны, учение, адаптированное к новой среде, скорее станет известным соседям и окажется приемлемым для них. Новый социум, заимствуя религию у соседей, в свою очередь может в той или иной мере видоизменить учение и/или ритуал… Именно так, легко видоизменяясь и легко преодолевая расстояния, распространялся из Индии по Южной и Юго Восточной Азии буддизм.

В религиях Писания учение не варьируется с легкостью, но зато оно оказывается тем смысловым ядром, силовое поле которого п о р о ж д а е т новые смыслы и новые тексты. Культура, в основании (или в центре) которой находится религия Писания31, развивается в огромной зависимости от Писания — потому что потребовались новые ответы на вопросы, поставленные Писанием; или необходимы уточнения правовых норм, продиктованных Писанием; или нуждаются в защите, истолковании или популяризации слова пророка…

60. Общая типология книжных жанров в религиях Писания

В истории формирования жанров конфессиональной литературы между отдельными религиями Писания наблюдаются определенные общие закономерности (см. §86—87). Есть сходство, во первых, в составе жанров и, во вторых, в относительной хронологии сложения отдельных жанров в своей системе. Вместе с тем это именно сходство, а не совпадение. Основные направления, по которым шло жанровое развитие конфессиональной литературы, таковы.

1. Запись учения (первоначально распространявшегося устно; см. §58). Это, в сущности, не жанровое изменение: это изменение в т и п е общения, тот сдвиг, который со временем вызовет громадные последствия для всей коммуникативной организации религии.

2. Сложение религиозного канона; в итоге складывается оппозиция канонических книг и произведений, по хронологии, жанрам и темам примыкающих к канону, но не включенных в него (см. §61—62).

3. Сложение в т о р о г о по значимости (после Писания) корпуса высокоавторитетных текстов, которые восполняют содержательные лакуны Писания и дают к нему развернутый комментарий. Этим произведениям, как и Писанию, приписывается священный характер. Если обобщенно использовать христианские термины, то этот второй по значимости корпус сакральных текстов можно назвать Священное Предание; в христианстве Св. Предание — это сочинения отцов церкви (патристика); в иудаизме — «Талмуд»; в исламе — «Сунна» и хадисы (см. §63—65).

4. Развитие теологии, или богословия (в качестве теоретического учения о Боге, Откровении, взаимоотношениях Бога и людей и др.). Начало теологии может содержаться уже в Св. Писании; основополагающие принципы обычно формулируются в Св. Предании; однако, в отличие от Предания, которое мыслится сложившимся, завершенным, теология продолжает развиваться и в наше время (см. §66—68).

5. На основе догматического богословия церковная иерархия вырабатывает краткое изложение вероучения — символ веры и катехизис (см. §69—71). Это самые ответственные и репрезентативные жанры сложившейся конфессии. Вместе с 2—3 главными молитвами символ веры и катехизис содержат тот вероучительный минимум, который известен самым широким кругам верующих.

6. Особую жанровую подсистему образуют тексты, используемые в богослужении (в храме, в культовых отправлениях вне храма, в молитве верующего). Это различные богослужебные книги и сборники молитв (см. §73—74).

7. С мистическим началом, которое в той или иной мере живет в самых разных религиях, связан особый, самый прихотливый и поэтический пласт конфессиональной литературы — мистико эзотерические тексты (см. §75—78).

8. Проповедь изначально присутствует в религиозной коммуникации людей, раньше любых письменных фиксаций религиозного содержания. С проповеди начинается приобщение людей к Откровению Бога, посланному людям через пророка. Если Откровение — это информационный «первотолчок» религии, то проповедь — это начало жизни учения среди л ю д е й (в их сознании и религиозной коммуникации). В разных конфессиях судьбы проповеди различны, что связано с особенностями в истории содержательной и жанровой коммуникации в той или иной конфессии (см. §81—82).

9. К необходимости определенного толкования, пояснения сакрального текста приходят все религии Писания — в силу присущего им повышенного внимания к авторитетному слову и стремления удержать его первоначальный смысл. Элементы комментирования священного текста, иногда возникающие уже в Писании (например, в «Новом Завете», см. об этом §83), со временем становятся основным содержанием произведений специального жанра — толкований (см. §82—84).

10. В иудаизме и исламе уже в Писании сформулирован ряд фундаментальных правовых норм. В дальнейшем, по мере роста юридических потребностей социумов, эта изначальная связь вероучения и права станет основой для формирования специальной церковно светской юрисдикции и соответствующих конфессиональных жанров и текстов (см. §85—87).

11. В культурах, основанных на религии Писания, вокруг «ядра» основополагающих текстов вероучения складывается разнообразная и обширная литература переходного или смешанного, конфессионально светского, характера. Церковные темы соединялись здесь с темами и задачами дидактики, полемики, историографии, филологии, естествознания и др. В качестве примеров произведений переходных жанров могут быть названы клерикальные сочинения по историографии религии и церкви32; святоотеческие «Шестодневы»33; мусульманские историко биографические сочинения; церковно светские полемические сочинения.

Приведенный перечень жанрово тематических областей конфессиональной литературы (соотносительный с композицией последующей части раздела «Религиозные книги») не является хронологическим. Прототип каждого жанра в том или ином виде содержится в Писании или Предании. Темы и жанры з а д а н ы священными книгами, как бы вырастают из них и во многом определены этими основными текстами культуры.

Внеканонические современники танаха и Нового Завета

61. Иудейские апокрифы: иноязычные истории о евреях до и после Вавилонского плена; иноязычные «книги Премудрости»; рукописи Мертвого моря34

В кругу иудейской и иудео христианской религиозной литературы, оказавшейся, однако, за пределами иудейского канона (танаха), наиболее известны две содержательно различных группы памятников: 1) сочинения, которыми Септуагинта (христианский Ветхий Завет) отличается от Танаха (иудейский Ветхий Завет); 2) произведения неортодоксального иудаизма, уже как бы чреватого христианством, написанные в кумранской секте ессеев во II в. до н.э. — I в. н.э., в селениях близ Мертвого моря.

11 иудейских сочинений, вошедших в Септуагинту, но не включенных в иудейский религиозный канон, создавались между VII в. до н.э. и I в. н.э. По жанру это, во первых, рассказы о судьбах еврейского народа в связи с Вавилонским пленом; во вторых, религиозно философские сочинения (книги Премудростей).

Граница канона нередко разделяет сочинения, которые атрибутируются одному автору. В I в. н.э. на Ямнийском соборе в покоренной Римом Палестине, раввины, определяя состав книг Танаха, признали его последним писателем ученого священника Ездру (который в V в. до н.э. вместе с правителем Иерусалима Неемией был главным деятелем возвращения иудеев из Вавилонского плена, восстановления иерусалимского Храма и возврата к заповедям иудаизма). В I в. н.э. то далекое уже время Ездры и Неемии, принесшее триумфальную реставрацию религии Яхве, стало осознаваться как годы завершения Писания.

Согласно Палестинскому канону, последние книги Ветхого Завета — это четыре книги, написанные «великим учителем» Ездрой: «Книга Ездры», «Книга Неемии» (о возвращении из Вавилона и реставрации заповедей и культа Яхве) и две книги с кратким изложением истории еврейского народа — I и II «Книги Паралипоменон» (греч. paralipomena означает ‘пропуски, пробелы’ и ‘восполнения, добавления’, т.е. добавления к четырем историческим «Книгам Царств»). Однако в патристике (у христианских отцов церкви) Ездра считался автором еще двух произведений, содержательно тесно связанных с каноническими. Это II и III «Книги Ездры». II «Книга Ездры» в древнейшем виде известна только на греческом языке, т.е. древнееврейский текст или не сохранился, или не существовал (в случае, если произведение создавалось по гречески); III «Книга Ездры» в древнейшем виде сохранилась на латыни.

Не входит в «Танах» и книга, надписанная именем другого знаменитого ветхозаветного персонажа и писателя, «Книга премудрости Соломона». Соломон (1033—926), согласно Библии, был мудрейшим из людей и славнейшим из царей еще единого еврейского государства (до его разделения на Израиль и Иудею). Именно при Соломоне был воздвигнут (Первый) Храм Яхве в Иерусалиме. Традиция атрибутирует ему три знаменитых канонических сочинения: житейски мудрую «Книгу Притчей Соломоновых», исполненную экзистенциального скепсиса «Книгу Екклесиаста, или Проповедника» и любовную поэму «Книгу Песни Песней Соломона». За пределами «Танаха» находится два сочинения, связанные с именем Соломона — «Книга Премудрости Соломона» и «Псалмы Соломона» (один из 18 псалмов в переводе с греческого опубликован в работе: Ранович, 1933). По данным поздней библейской критики, «Книга Премудрости Соломона» была написана во II в. до н.э., в Египте, в иудейской общине Александрии. К жанру книг «премудрости» примыкает еще одно неканоническое иудейское сочинение — «Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова» (к. II в. до н.э.), «плод высшего расцвета теософической мысли в последние века до Рождества Христова», по оценке православного автора (ППБЭС, 1896).

Почему же эти произведения, как и некоторые другие, вполне иудаистические и не менее знаменитые35, не вошли в иудейский религиозный канон, т.е. оказались для иудеев чужими?

Граница между каноническими и неканоническими иудейскими сочинениями по существу совпадает с различиями памятников по языку: неканоничность сближается с чужеязычностью или во всяком случае с о т с у т с т в и е м д р е в н е е в р е й с к о г о (или арамейского) оригинала произведения. Иными словами, каноничность произведения связывается с его этническими и этно языковым признаками. Те книги Септуагинты, древнееврейские оригиналы которых были утрачены или неизвестны, в иудаизме не рассматривались в качестве канонических ни при определении Палестинского канона (I в. н.э.), ни позже масоретами. Таким образом, при определении иудейского канона критерий ipse dixit (‘сам сказал’, см. §56), т.е. доверие к тексту на основе его атрибуции авторитетному автору, трансформировался в критерий, который можно обозначить как на иврите сказано, т.е. гарантом подлинности и «правильности» произведения выступает его язык, точнее, этно языковая оболочка текста, получающая функцию знака ipse dixit. Иудейский канон оказывал значительное влияние на отношение к этим книгам в христианстве. Несмотря на принадлежность Септуагинте, произведения, не вошедшие в Танах, в православии не признаются каноническими, хотя пользуются высоким авторитетом и печатаются в Библии (при этом помечаются звездочкой). В католической Библии из 11 книг Септуагинты, не входящих в Танах, печатают 7, однако в качестве «второканонических» (или, в грецизированной терминологии, дейтероканонических).

Вторая группа неканонических иудейских сочинений, хронологически близких к Палестинскому (Ямнийскому) канону Танаха, относится ко времени с 150 г. до н.э. по 68 г. н.э. Эти памятники принято обозначать как рукописи Мертвого моря, или кумранские тексты, или находки Вади Кумрана — по местности Вади Кумран (Иордания). Здесь, в пещерах на побережье Мертвого моря, в 50 х гг. XX в. археологи обнаружили кожаные и папирусные свитки, содержавшие свыше 500 еврейских, арамейских и несколько греческих рукописных фрагментов36. Это открытие имеет исключительное значение для истории иудео христианской религии и библеистики.

По содержанию кумранские рукописи составили три группы: а) библейские тексты и апокрифы; б) толкования библейских текстов; в) литургические или законнические тексты (БПБ, 263). Дальнейший разбор находок показал, что среди них есть неизвестные прежде сочинения е с с е е в (в другом произнесении иессеи, эссены) — членов замкнутой и аскетической иудейской секты, погруженной в ожидания конца мира и мессии спасителя. Ессеи считали себя истинными иудеями, соблюдали субботу и обрезание, однако именно их эсхатологические и мессианские чаяния были идейным прообразом христианства.

Ессеи были разгромлены римлянами во время первого антиримского восстания иудеев (66—73 гг.). Спасая рукописи от римлян, кумраниты прятали их в пещерах Вади Кумрана, где они и пролежали 1900 лет.

Подробнее о содержании кумранских текстов, а также об их изданиях и исследованиях по кумранистике см. в работах И.Д. Амусина 1960—80 гг. (особенно Амусин, 1983, 33—90; см. также библиографию к книге).

62. Ранние христианские апокрифы: новозаветные парафразы и «гностическая ересь»

Корпус сочинений внеканонических, но по условиям создания, хронологии, темам и жанрам близких к произведениям новозаветного канона, в д е с я т к и р а з превышает объем Нового Завета. Это объясняется характерной для раннехристианской поры высокой интенсивностью религиозной коммуникации при относительной веротерпимости и свободе религиозного общения и самовыражения.

В восточном Средиземноморье в те годы, когда создавался Новый Завет, проповедовать, слушать пророчества, спорить, писать и читать на вероисповедные темы, обсуждать учения и толковать религиозные послания — все это было потребностью множества людей. Складывались новые культовые формы, ритуалы поклонения и обращения к Богу, вырабатывались формы межличностного общения внутри вероисповедания.

С другой стороны, сам факт сосуществования разных вероисповеданий, неизбежная динамика и драматизм в их взаимоотношениях — молодость одной религии, угасание другой, развитие неортодоксальных течений в третьей, реформаторство или, напротив, реставрационные тенденции в четвертой — все это создавало атмосферу известной общей веротерпимости, которая, впрочем, неоднократно сменялась вспышками религиозной ярости, фанатизма, гонений, массовых казней. И все же, в силу фактической религиозной неоднородности социумов, люди привыкали к тому, что рядом — в соседнем квартале города, или в часе езды от него, или даже в катакомбах — есть люди другой веры, другого обряда и что вера — это возможная и достаточно обычная тема общения.

Вот почему те произведения, которые Гипонский собор 393 г. включил в канон Нового Завета (четыре Евангелия, одну книгу «Деяний святых Апостолов», 21 послание апостолов и «Откровение Иоанна Богослова»), в первые века христианства были лишь малой частью огромного множества циркулирующих текстов, исчисляемого сотнями подобных произведений. В этом множестве сочинений, собственно, еще не сложилась оппозиция канона и апокрифов — потому что канон еще не был установлен. Те раннехристианские произведения, которые п о з ж е признают апокрифами, не были подражаниями канону, т.е. в т о р и ч н ы м и текстами. Это были относительно самостоятельные парафразы или вариации на темы о Христе — самостоятельные и авторитетные примерно в той же мере, что и сочинения, признанные позже каноническими.

В кругу раннехристианских апокрифов представлены все жанры, известные по новозаветному канону. Так, имеется около 50 ранних (II—III вв.) неканонических Евангелий (ППБЭС, 203). Они атрибутированы разным новозаветным персонажам — евангелистам Матфею и Марку37, апостолам, Деве Марии, Марии Магдалине, и поэтому пользовались большим доверием. Для верующих ценность этих сочинений в том, что знакомые события были увидены в новом ракурсе (например, глазами Марии Магдалины или апостола Фомы), с впечатляющими подробностями о жизни Христа (как в «Евангелии детства», которое приписывается апостолу Фоме) или о рождении Девы Марии, об истории Иосифа Плотника или апостолов. Были евангелия, которые излагали еще одну версию суда над Иисусом или свое видение богочеловеческой природы Христа, Фаворского света или вознесения (философско эзотерические Евангелия «От Иуды», «От Евы», «От Филиппа», «От Египтян», «Евангелие Истины» византийского гностика Валентина и др.).

Жанр деяний в апокрифической литературе представлен «Деяниями» Петра и Павла, Варнавы, Фомы, Пилата и рядом других; жанр посланий — посланиями Авгаря ко Христу и ответными посланиями Христа к Авгарю. Два «Послания Апостола Павла к коринфянам», позже включенные в канон, в свое время были дополнены третьим посланием, оставшимся апокрифическим. Среди апокрифов есть также «Послание апостола Павла к Лаодикийцам», шесть писем Павла к римскому философу Сенеке и другие послания, надписанные менее знаменитыми именами. Жанр «откровений» (в каноне — «Откровение Иоанна Богослова») представлен апокалипсисами Иакова, Петра, Павла, Досифея, Адама, Фомы, Девы Марии. Среди ранних апокрифов есть многочисленные «беседы» (например, «Разговоры Иисуса с учениками»); этические и космологические трактаты; приписанные апостолам толкования на Новый Завет38.

Известно около 40 ранних апокрифов, в которых собраны только речи Христа — слова, притчи, изречения, приписываемые Христу, однако без рассказов о событиях его жизни. Это так называемые логии Иисуса (греч. logos — слово). Состав изречений в логиях в той или иной мере не совпадает с теми словами и притчами, которые произносит Христос в канонических евангелиях. Естественно, что логии, как и другие апокрифы, порой приобретали достаточно индивидуальные смысловые обертоны. Именно к такому роду логии относится «Евангелие от Фомы», с ощутимым эзотерическим привкусом. Ср. начало «Евангелия»: «Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал: Тот, кто обретет толкование этих слов, не вкусит смерти» (цит. по переводу М.К. Трофимовой в работе: Апокрифы, 1989, 250).

В богословско содержательном плане ранние апокрифы неоднородны. Одни из них по духу и стилю примыкают к евангелиям и посланиям Нового Завета; в других более ощутимы фольклорно сказочные фантазии и образность; в третьих — философская, проповедническая и/или полемическая направленность, та или иная особая версия общей религиозной идеи.

Наиболее интересный и мощный пласт неканонических представлений содержится в апокрифах, связанных с идеями гностицизма. Этим термином (от греч. gnostikos — познающий) называют религиозно философские течения, развившиеся в I—III вв. на основе эллинистической философии и христианского мировИдения. С особым интересом гностики относились к тайне познания — богопознания, самопознания, а также принципам мистического и символистического понимания Библии (отсюда термин самообозначение: гностицизм). По отношению к «ортодоксальному» (в перспективе) христианству первых веков гностицизм выступает как главное еретическое движение (ересь виделась прежде всего в гностическом понимании миссии и природы Христа). Однако и само христианство испытывало влияние гностицизма (в частности, концепция Христа как Слова Божия в «Евангелии от Иоанна» — гностического происхождения).

Стиль и глубину гностического философствования можно почувствовать по следующим фрагментам из «Евангелия от Филиппа» (пер. М.К. Трофимовой, см.: Апокрифы, 1989):

«Господь вошел в красильню Левия. Он взял 72 краски, он бросил их в чан. Он вынул их все белыми и сказал: Подобно этому, воистину Сын человека пришел как красильщик» (с. 281).

«Истина пришла в мир обнаженной, но она пришла в символах и образах» (с. 284).

«<…> истина породила имена в мире из за того, что нельзя познать ее без имен. Истина едина, она является множеством, и (так) ради нас, чтобы научить нас этому единству посредством любви через множество» (с. 275).

Не так давно (в 1945—46 гг.) в Египте, на берегу Нила в селении Наг Хаммади, была обнаружена целая библиотека гностических апокрифов: 13 папирусных кодексов, содержащих около тысячи страниц на коптском языке («потомке» египетского), всего около 50 сочинений, переведенных в IV в. с греческих оригиналов II—III вв. Греческие первоисточники не сохранились, поэтому обнаруженные коптские переводы представляют исключительную ценность для истории христианства и философии. Среди Наг Хаммадских находок — упоминавшиеся евангелия от Фомы и Филиппа, «Евангелие Истины» крупнейшего гностика Валентина, «Разговоры Иисуса с учениками», Апокалипсисы Иакова и Адама и другие апокрифы.

Гностическая библиотека Наг Хаммади была полностью издана в Нидерландах при участии Египта и Юнеско (факсимильное воспроизведение рукописи и английский перевод, см. The Nag Hammadi Library in English. Leiden, 1977). С русским переводом некоторых памятников можно ознакомиться по публикациям М.К. Трофимовой (см.: Трофимова, 1972; Апокрифы, 1989).

Традиция раннехристианских апокрифов, возникших как парафразы на новозаветные темы, частично впитавших в себя «гностическую ересь», получила значительное и разнонаправленное развитие в последующие века. Апокрифы были популярным чтением у православных и католиков и послужили образцом для создания новых, теперь уже действительно подражательных произведений. Н.С.Тихонравов считал, что на Руси отреченные книги (устойчивое обозначение апокрифов у православных славян) издавна были любимым, особенно уважаемым чтением грамотных людей (Тихонравов, 1898, 14) Два знаменитых апокрифа на ветхозаветные темы («Беседа трех святителей» и «Сказание, как сотворил Бог Адама») и два более поздних апокрифа («Сказание отца нашего Агапия, зачем оставляют свои семьи, и дома, и жен, и детей, и взяв крест, следуют за Господом, как велит Евангелие» и «Хождение Богородицы по мукам») опубликованы на церковнославянском языке и в русском переводе в ПЛДР. XII в. (М., 1980, с. 137—183)..

С другой стороны, понятие «апокриф» расширилось и усложнилось. Отрицательное отношение официальной церкви к апокрифам, которые были признаны еретическими, привело к тому, что термин апокриф стал использоваться для обозначения самых разных сочинений и книг, не одобряемых христианской церковью, в том числе «богоотметных и ненавидимых книг» — гадательных, астрологических, всевозможных «волхвовников», сонников, сборников примет и другого подобного полуязыческого чтения. Однако это совсем другая литература, далекая от вероучительных раннехристианских сочинений. Волею судеб не включенные в канон, ранние апокрифы образуют тем не менее «блистательный эпос, созданный живым верованием христианского Востока» (Тихонравов, 1898, 145).

Почему священное писание дополняется священным преданием?

63. «Талмуд», Священное Предание иудаизма

Следствием принципа ipse dixit ‘сам сказал’, столь органичного для коммуникации в религиях Писания (см. §56), стало то, что круг авторов Писания был изначально крайне ограничен. Он включал только высшие религиозные авторитеты, и относительно скоро, после определения канона или даже только его основной части, этот круг стал принципиально з а к р ы т ы м. Новые сочинения, совершенно необходимые для успешной религиозной коммуникации, для распространения вероучения, разумеется, продолжали создаваться, однако они уже не могли войти в п е р в ы й к р у г — в Писание — и составили сочинения в т о р о г о п о р я д к а, вторичные не только хронологически, но и содержательно. Эти произведения образуют Св. Предание.

В Предании постоянно подчеркивается его зависимость и вторичность по отношению к первоисточнику — Писанию; Предание направлено на Писание и призвано дополнять и толковать первоисточник. Однако, по мере расширения конфессиональной коммуникации, в религиозной практике (в церковной школе, в церковном суде) нередко бывало так, что к Преданию обращались чаще, чем к Писанию. О «Мишне», древнейшей части «Талмуда», евреи говорили: если «Тора» — Закон Израиля, то «Мишна» — «душа Закона».

«Талмуд» (буквально ‘изучение, изъяснение’) складывался на протяжении 9 веков — с IV в. до н.э. по V в. н.э. Он представляет собой энциклопедически полный свод всякого рода предписаний, основанных на «Танахе», а также добавлений и толкований к «Танаху» — юридических, богословско догматических, этических, семейно бытовых, хозяйственных, фольклорных, исторических, филолого экзегетических. Эта тематическая широта отличает «Талмуд» от Предания христиан (патристики) и мусульманского Предания (Сунны и хадисов). Как писал Вл. Соловьев, «то, что для иудеев Талмуд, — то для православных Писания отцов церкви, жития святых, Кормчая» (Соловьев, [1885] 1911, 4)39.

В «Талмуде» две основных части: 1) более важная и ответственная — законодательный свод «Галаха», обязательный для изучения в иудейских школах, и 2) «Аггада» (в другой транскрипции «Гаггада») — собрание народной мудрости полуфольклорного происхождения. «Аггада» изучалась в меньшей мере, однако была популярна как нравственно религиозное назидательное чтение и источник сведений о мире и природе.

Едва ли не в поговорку вошла запутанность и громоздкость «Талмуда». Действительно, только «Галаха», его юридическая часть, напоминает гигантский кристалл причудливой формы. Его зародышевой основой является «Мишна» (на иврите означает ‘второй закон, или заучивание’) — юридический комментарий к «Торе», восходящий, согласно ортодоксальным представлениям, к правилам, которые Бог устно сообщил Моисею одновременно с письменным Законом — «Торой». Вокруг и на основе этого «зародышевого» кристалла постепенно наращивались подробнейшие комментарии к каждому законоустановлению «Торы», включая рассказы об особо трудных случаях применения конкретного закона. Новое поколение комментаторов создавало свой комментарий к «Мишне», попутно обсуждая споры и решения предшественников, так что со временем в обращении стало несколько конкурировавших сводов толкований, из которых важнейшие — это «Иерусалимский Талмуд» (IV в. н.э.) и «Вавилонский Талмуд» (V в.). При этом самый ранний комментарий — «Тосефта» — был необходим для понимания последующих сводов толкований и служил к ним своего рода введением.

В издании «Талмуда» на русском языке в переводе Н.А. Переферковича (см.: Талмуд, 1902—1904), включавшем только «Тосефту» (но, разумеется, с выписками комментируемых законов из «Мишны»), шесть больших томов, которые планировалось дополнить 7 й книгой указателей. Что касается Иерусалимского и Вавилонского сводов комментариев, то каждый из них по объему в несколько раз превышает «Тосефту», и всё вместе — это только законодательная часть «Талмуда». Вл. Соловьев сравнивал «Талмуд» с лабиринтом, состоящим из «целого ряда экзегетических, казуистических и легендарных построек — на вид причудливых и бессвязных, как сама жизнь. Эти то постройки, нарастая в течение шести или семи веков, были, наконец, трудами позднейших собирателей сведены в один огромный лабиринт „Талмуда“ (Соловьев, [1885] 1911, 6).

«Строители» «Талмуда» вполне сознавали его необозримость и связанные с этим трудности в его практическом использовании. «Талмуд» не раз кодифицировался, из него делались систематизированные извлечения, создавались сокращенные изложения. Юридические разделы «Талмуда» стали фундаментом иудейского права (см. §85).

Между прочим, в околоталмудическом фольклоре отчасти шутя, отчасти всерьез был задан вопрос о возможности выразить суть иудаизма в одной фразе. Некий язычник пришел к мудрейшему из раввинов и попросил: «Научи меня всей „Торе“, но только за то время, пока я буду стоять на одной ноге». В ответ он услышал: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы тебе делали, — в этом итог всего Закона, остальное только подробности. Теперь иди и учись». Это «высшее правило иудейско христианской морали» (Вл. Соловьев) восходит к нравственной заповеди Бога: «<…> люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев, 19, 18).

После канонизации «Талмуда» (V в. н.э.) замкнулся круг авторитетов иудаизма, с трудами которых традиция связывала иудейское Предание. У последующих авторов создатели «Талмуда» устойчиво называются мужами великого собрания (хотя историки сомневаются в реальности именно с о б р а н и я или другой формы организации работы над «Талмудом»), в отличие от просто книжников — знатоков и толкователей «Талмуда». Христианскую параллель мужам великого собрания составляют создатели патристики — отцы церкви (см. §64), в мусульманстве — составители ранних хадисов пророка (см. §65). В поздних талмудических текстах «мужам великого собрания» приписывается следующий завет книжникам: «Будьте медлительны в суждении, поставляйте побольше учеников и делайте ограду Торе» (цит. по работе: Ранович, 1937, 258).

64. Святые отцы церкви и Патристика. Что важнее: Писание или Предание?

Согласно христианской библеистике, Новый Завет (собственно христианскую часть Священного Писания) написали четыре евангелиста (Матфей, Марк, Лука и Иоанн) и апостолы Иаков, Петр, Иоанн, Иуда и Павел, т.е. восемь человек (апостол Иоанн Богослов, автор двух «Посланий» и «Откровения», и автор «Евангелия от Иоанна» — одно и то же лицо). В иерархии христианских авторитетов авторы Нового Завета занимают вершинное место, при этом, если речь заходит об апостолах и евангелистах, то апостолы называются первыми — они почитались выше евангелистов, поскольку апостолы были прямыми учениками и посланниками Иисуса Христа и знали его лично. Они точнее всех могли передать то, чему учил Христос. Их толкование и развитие учения принималось прежде всего по принципу ipse dixit ‘сам сказал’: все, что исходило от апостолов и евангелистов, было непререкаемо и принималось как Истина.

Но вот закончилось время «апостольских мужей». Христианство ширилось по городам и странам, постепенно превращаясь из гонимой секты в государственную религию, христианская церковь строилась и крепла, учение интенсивно и разнонаправленно развивалось. С одной стороны, происходила кодификация учения: определялся состав произведений христианского канона, вырабатывалась система основополагающих, в идеале неизменных, принципов учения (догматов), закладывались логико теоретические и филологические основы интерпретации Писания и принятия церковью нового знания; разрабатывались принципы церковного строительства и взаимоотношений клира и мира. С другой стороны, создавалась всеобъемлющая христианская картина мира: учение о космосе, о природе, о человеке, христианская концепция истории, государства, политики, права.

Это огромное смысловое, информационное, содержательное приращение к первоначальному христианству происходило на протяжении шести веков — со II по VIII в. трудами многих поколений книжников. Выработанный мощный пласт новой информации, чтобы быть принятым социумом, нуждался в общем признании а в т о р и т е т н о с т и создателей информации. Ссылку ipse dixit ‘сам сказал’ следовало распространить от апостолов и на новых авторов. Их стали называть отцами церкви или святыми отцами церкви, а их труды — святоотеческими творениями, или патристикой (лат. pater — отец). Уже в раннем средневековье известность отцов церкви в христианском мире и их престиж были значительны и с течением времени продолжали расти. Так сложился второй (после апостолов и евангелистов) круг авторитетов христианства — отцов церкви, а святоотеческие сочинения стали вторым по значимости (после Св. Писания) корпусом христианских доктринальных текстов — Священным Преданием. Святоотеческое изложение и объяснение христианской веры принимается церковью к р у к о в о д с т в у.

Сочетание отцы церкви40 — это терминологическое, т.е. особое и несколько условное выражение. Хотя церковь не принимала специального канонического постановления о том, кого считать отцами церкви, все же определенные критерии имелись. Не всякий знаменитый христианский автор II—VIII вв. признан отцом церкви. В частности, отцы церкви должны быть обязательно причислены к лику святых. Поэтому такие выдающиеся богословы, как Ориген, Евсевий Кесарийский, Тертуллиан считаются не отцами церкви, а только церковными писателями. По этой же причине список западных (писавших на латыни) и восточных отцов (писавших по гречески) не совпадает.

Вершиной восточной (византийской) патристики являются труды так называемого каппадокийского кружка (IV в.)41 — богословов и поэтов Василия Великого, Григория Богослова и Григория Нисского, «трех светочей каппадокийской церкви», как о них говорили современники. Впрочем, не только современники и соотечественники: шесть или семь столетий спустя у православных славян был популярен апокриф «Беседа трех святителей», из которых два святителя — каппадокийские отцы Василий Великий и Григорий Богослов, а третий — знаменитый проповедник и тоже отец церкви, константинопольский архиепископ Иоанн Златоуст. Виднейшим представителем латинской патристики был епископ Гипонский (Северная Африка) св. Августин Аврелий (354 — 430), признанный последующей традицией «учителем Запада».

Завершителями патристики считаются византийский богослов, поэт и энциклопедист св. Иоанн Дамаскин (ок. 650 — до 754) и папа Григорий Великий (ок. 540—604), инициатор христианизации Англии, составитель церковно юридического кодекса для духовенства «Пастырское правило» и автор «Толкований на Иова или XXXV книг о нравственности».

Корпус патристических сочинений практически необозрим. Наиболее полное, однако оставшееся не завершенным издание было предпринято в Париже в середине XIX в. аббатом Ж.П. Минем (Migne). Оно насчитывает без малого 400 томов: Patrologiae cursus completus, series Graeca (166 томов) и Patrologiae cursus completus, series Latina (221 том). Новое издание латинских отцов «Corpus scriptorum ecclesiasticorum» длится больше века: начатое в 1867 г., оно продолжается и в настоящее время, насчитывая 80 томов.

В 1843—1893 гг. Московская духовная Академия издала 58 томов «Творений святых отцев, в русском переводе». Отдельные произведения этой серии выходили еще в 1917 г. — при этом не как памятники по истории религии, а в качестве вполне актуального чтения для верующих. Сейчас издания святоотеческих сочинений возобновляются.

Христианское Св. Предание, как и Предание иудаизма («Талмуд»), характеризуется энциклопедической широтой содержания. И «Талмуд», и святоотеческие сочинения создавались в те века, когда предполагалось, что Св. Предание «достроит» Св. Писание до п о л н о г о с в о д а всего, что можно и что следует знать верующему народу. Наиболее значимые тематические различия между патристикой и «Талмудом» связаны, во первых, с существенно меньшей разработкой в патристике юридической проблематики (см. §85—86) и, во вторых, с тем, что патристика отличается большим вниманием к логико теоретическим и доктринальным аспектам богословия (см. §66—67). Вторая черта была особенно характерна для христианского Запада.

В развитии патристики отчетливо видны две основные линий. Во первых, шла с т р у к т у р а ц и я и к о д и ф и к а ц и я христианского учения: главное в учении было отделено от второстепенного, общепринятое и обязательное — от индивидуального и факультативного, логическая система учения — от описаний и повествований. На вселенских и поместных соборах были сформулированы общеобязательные положения учения (догматы, см. §67), которые закреплялись в специальных сводных текстах (Символах веры, позднее также и в катехизисах, см. §70). были разработаны официальные церковные вероопределения, правила церковной службы (§73), правила для пастырей и мирян, а также соборные правила понимания (т.е. толкования) наиболее ответственных и трудных стихов в Св. Писании (§83). Во вторых, шло своего рода э к с т е н с и в н о е развитие учения: писались христианские сочинения по основным отраслям гуманитарного средневекового знания — таким, как философия и этика, логика, грамматика, учение о душе, о мире, гражданская история, история церкви и др.

Выработанные патристикой правила, догматы и канонические определения играли исключительно важную роль как в церкви, так и в жизни средневекового общества в целом. Во многих случаях значимость Св. Предания представлялась более высокой, чем значимость Св. Писания: Символ веры или катехизис, постановления собора или изменения в Служебнике вторгались в жизнь и волновали людей сильнее, чем Св. Писание. В результате складывалось противоречие между статусом и ролью Св. Писания и Св. Предания: Библия была первоисточником учения, но фактически оказывалась в тени; догматы и церковные уставы были вторичны и зависимы от Библии, однако, определяя актуальное содержание учения и жизнь церкви, фактически заслоняли собой Библию.

В истории христианства это противоречие разрешалось и разрешается по разному. В официальном православии и в католической церкви, в особенности при усилении консервативно охранительных тенденций, возрастает фактическая значимость Предания. Между тем вольнодумцы и еретики, религиозные реформаторы и религиозные философы, мистики и богоискатели всегда обращались к Писанию — первоисточнику учения и в той или иной мере спорили с Преданием.

Православное богословие отстаивает равную ценность Писания и Предания, при этом Писание рассматривается как часть Предания (Дронов, 1993; Догматическое богословие, 1994, 31 — 32). Утверждается, что Писание не может быть понято без Предания:

«Да и касательно самого ясного и определенного учения Писания о некоторых истинах, если бы предоставить объяснение их разуму каждого, мы не имели бы правильного и определенного о них понятия, а одни разногласия и мнения42. Истина и единство смысла их определяется только Преданием» (ППБЭС, 1891).

Наконец, с опорой на цитаты из непререкаемых святоотеческих авторитетов доказывается неполнота Писания:

«Упомянем прежде всего о первом и самом общем: чтобы уповающие на имя Господа нашего Христа знаменовались образом креста, кто учил Писанием? К востоку обращаться в молитве, какое Писание научило нас? Слова призывания и в преложении хлеба евхаристии и чаши благословения, кто из святых оставил нам письменно? По какому также Писанию благословляем и воду крещения, и елей помазания, еще же и самого крещаемого? Не по умолчанному ли и тайному Преданию ? <…> Откуда и троекратное погружение человека и прочее, относящееся к крещению, отрицается сатаны и ангелов его, из какого взято Писания? Не из сего ли не обнародываемого и не изрекаемого учения, которое Отцы наши сохранили в недоступном любопытству и выведыванию молчании, быв основательно научены молчанием охранять святыню таинств» (Св. Василий Великий. Послание к Амфилохию о Святом Духе; цит. по ППБЭС, 1892).

В католицизме значимость Св. Предания существенно выше, чем в православии. Это связано с более централизованной и юридически более жесткой организацией римско католической церкви. Папские буллы провозглашали монополию церкви в толковании Писания. Основной массе верующих Библия была недоступна. На разных уровнях католической иерархии не раз издавались запреты мирянам иметь Библию в доме и читать ее самостоятельно (эти запреты усиливались по мере распространения текстов Писания, особенно с началом книгопечатания). Таким образом, вместо Библии, подлинного источника веры, верующим предлагали тенденциозные сокращения.

Со временем даже не учения отцов церкви и не Вселенские соборы стали определять жизнь церкви, но распоряжения папской канцелярии, озабоченной отношениями со светскими государями, борьбой за имущество и власть. Упадок нравственности ярко сказался в таком отвратительном явлении, как торговля индульгенциями и церковными должностями (симония). Критики папства имели все основания говорить, что Рим забыл Библию и поэтому утратил чистоту христианства апостольских времен.

Не случайно важнейшими принципами протестантизма стали приоритет Писания над Преданием, доступность Писания мирянам, в том числе женщинам, перевод Писания на народный язык, право каждого толковать и понимать Писание по своему. Вернуться к Библии и вернуть Библии авторитет первой книги христианства — к этому призывали идейный предшественник англиканства оксфордский теолог Джон Уиклиф (1320—1384) и вдохновитель чешской Реформации Ян Гус (1371—1415).

Вождь немецкой Реформации Мартин Лютер, вступая в борьбу с Ватиканом, видел цель протестантизма в том, чтобы восстановить в христианстве чистоту апостольских времен. Для этого, учил он, надо вернуться к словам самого Иисуса и не слушать корыстных римских толкователей. «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и притом распятого», «все почел за тщету, за сор, чтобы приобрести Христа», — писал Лютер. В составленном им Катехизисе (1520) говорится: «Мы из одного только Священного Писания можем научиться, во что веровать и как мы должны жить» (цит по кн.: Зноско Боровский, 1992, 73, 77). Таким образом, протестанты видели в трудах отцов церкви или в соборных решениях не Священное Предание, но лишь документы человеческой истории.

Предпочтение Писания или Предания (в его различных поздних и препарированных формах) в православии и католической церкви могло быть своего рода индикатором, диагностическим показателем общей богословской и даже политической ориентации того или иного иерарха, религиозного мыслителя, организатора просвещения.

Историк русского богословия Г.П. Флоренский, называя архимандрита Афанасия Дроздова (XIX в.) «убежденным и последовательным обскурантом, и это был п е с с и м и с т и ч е с к и й о б с к у р а н т и з м», основывает такую характеристику на свидетельствах, говорящих об отношении Афанасия к Писанию и Преданию. «В Академии Афанасию было поручено руководствовать всех преподавателей… Весь удар был сосредоточен теперь на учебных программах… И первая тема, вокруг которой завязался спор, письменный и устный, была о Свящ. Писании… Афанасий не довольствовался тем, что исчислял д в а источника вероучения, Писание и Предание как равнозначные и словно независимые. У него была явная склонность принизить Писание. И какая то личная боль чувствуется в той страсти и безответственности, с которой Афанасий доказывает недостаточность и прямую ненадежность Писания…

Афанасий проповедует: «Для меня исповедание Могилы и Кормчая — все и более ничего»43. Он веровал в церковные книги более, нежели в слово Божие: со словом Божиим еще не спасешься, а с церковными книгами спасешься» (Флоровский, [1937] 1991, 209—210).

65. «Сунна» пророка Мухаммада и хадисы. Иснад, связующая нить традиции

У мусульман в роли Св. Предания, призванного дополнить и объяснить Коран, выступает «Сунна» — жизнеописание творца религии. Вероучительный первоисточник Коран, представляя собой запись монолога Аллаха, как бы транслированного через Мухаммада, почти не содержит объективных («эпических», переданных внешним наблюдателем), сведений о самом пророке создателе религии (в отличие от Танаха, Авесты или Нового Завета). Отголоски событий из жизни Мухаммада в Коране есть, однако это всего лишь отрывочные намеки, реальную подоплеку которых можно понять только на основе обширного корпуса исторических данных, не входящих в текст Корана. В одних случаях эти «намеки» ближе всего к взволнованному субъективно лирическому «потоку сознания» или к внутренней речи — свернутой, безразличной к связности и логической последовательности, ассоциативной и стремительной. В поздних, более спокойных, сурах взволнованный комментарий к событиям («фактам») уступает место юридическим или этическим предписаниям, продиктованным Аллахом в связи с теми или иными событиями, но сами события («факты») по прежнему остаются за текстом Корана.

Вот пример исторически достоверного «факта» и его отзвуков в Коране. Известно, что при возвращении из одного похода любимая жена Мухаммада, Аиша, «отставшая от колонны и затем приведенная одним молодым мусульманином, дала пишу злословию. После колебания, длившегося несколько дней, Мухаммад, посредством откровения доказал невиновность своей молодой жены» (Массэ, 1963, 34). В 24 й суре Корана этот эпизод из жизни пророка отразился в откровении Аллаха о том, как следует наказывать за прелюбодеяние и как устанавливается виновность или невиновность в прелюбодеянии. Ср.: «Прелюбодея и прелюбодейку — побивайте каждого из них сотней ударов. Пусть не овладевает вами жалость к ним в религии Аллаха, если вы веруете в Аллаха и в последний день. И пусть присутствует при их наказании группа верующих. <…> А те, которые бросают обвинения в целомудренных, а потом не приведут четырех свидетелей, — побейте их восемью — десятью ударами и не принимайте от них свидетельства никогда; это — распутники, кроме тех, которые потом обратились и исправили. Ибо, поистине, Аллах прощающ, милосерд!» (24, 2, 4—5). Специально и подробно об соотношении исторических фактов и их отзвуках в Коране см.: Массэ, 1963; Пиотровский, 1991.

Таким образом, в Коране нет рассказа о Мухаммаде, сопоставимого по биографичности со сведениями «Торы» о Моисее или Евангелий о Христе. Между тем именно жизнь Мухаммада могла бы составить своего рода исламскую священную историю и одновременно служить примером праведной жизни и борьбы за ислам. Таким текстом и стала «Сунна пророка».

В функциональном плане «Сунна» — это вероучительный источник «второго порядка» (как «Талмуд» в иудаизме или святоотеческие сочинения в христианстве), притом что в содержательном плане — это биография пророка. Биографизм сближает «Сунну» не только с вероучительными источниками «первого порядка» (с историческими повествованиями в Танахе, с рассказами о Заратуштре в Авесте или с биографическими эпизодами в Евангелиях), но и с более поздними религиозными сочинениями (прежде всего с христианскими житиями святых).

Арабское слово сунна, ставшее обозначением биографии Мухаммада и исламского Св. Предания, буквально значит ‘путь, пример, образец’. В «Сунне» собраны рассказы о поступках и высказываниях пророка Мухаммада. Религиозно этические нормы, утверждаемые «Сунной», отражают обычаи и правила арабской городской общины, дополненные нормами мусульманской ортодоксии. Это вторая (после Корана) основа мусульманского права. Выражение соблюдать Сунну означает подражать Мухаммаду, вести правильную мусульманскую жизнь. Сложилась также устойчивая формула Во имя Книги Аллаха и Сунны его пророка — своего рода начинательная молитва у мусульман.

В исламе почти не известны конфликты, связанные с различиями в осмыслении оппозиции «Св. Писание (Коран) — Св. Предание (Сунна пророка)»44. В IX — X вв. «Сунну» начинают почитать едва ли не наравне с Кораном (Ислам, 1991, 214). «Сунна пророка» очень рано была призвана дополнять слово Аллаха, причем независимо от того, согласовывалась ли она с Кораном или вводила новые положения. Было признано и объявлено, что если «Сунна» может обойтись без Корана, то Коран не может обойтись без «Сунны» (Массэ, 1963, 83). В знак почитания «Сунны» правоверные мусульмане стали называть себя ахль ас сунна, т.е. ‘люди Сунны, или сунниты’45. Однако и противостоящие суннитам шиитские течения и секты также почитают «Сунну пророка» наравне с Кораном.

Первоначально «Сунна», как и рассказы о пророках у иудеев или об Иисусе у христиан, передавалась устно и служила дополнением к писаному закону — Корану. Первыми распространителями «Сунны» были сподвижники Мухаммада, которые в различных конфликтных или сложных случаях жизни в качестве аргумента в споре стали вспоминать о поступках пророка, его словах и даже молчании, могущем послужить примером (Массэ, 1963, 83). Такие предания стали называть хадисы (арабск. ‘сообщение, рассказ’).

Ранние устные хадисы восходят ко второй половине VII и началу VIII вв. В VIII — IX вв. хадисы стали записывать. «Сунна» в целом сложилась к IX в. С середины VII в. составлялись тематические сборники хадисов и сборники, объединявшие вместе хадисы от одного передатчика. Известны тысячи хадисов, однако не все предания одинаково авторитетны. В исламе принято выделять шесть главных сборников хадисов, множество второстепенных и несколько недостаточно достоверных (последние — своего рода мусульманские апокрифы).

Первое и основное отличие «главных» сборников хадисов от «неглавных» состоит в с т е п е н и а в т о р и т е т н о с т и рассказчика. Хадисы главных сборников представляются безусловно и полностью достоверными, поскольку они восходят к свидетельствам ближайших сподвижников Мухаммада, очевидцев тех событий, о которых рассказывается в хадисе. Легко видеть, что это все тот же принцип ipse dixit (‘сам сказал’), служивший основным критерием при формировании книжного канона христианства: каноническими признавались сочинения апостолов или ближайших учеников апостолов, а апокрифами — книги менее авторитетных лиц или книги сомнительной атрибуции, хотя бы и надписанные авторитетным именем (см. §62).

Однако в исламе принцип ipse dixit проявлялся сильнее, чем в иудаизме и христианстве. В этом отношении особенно характерна и показательна исламская категория иснад — п р е е м с т в е н н о с т ь в получении и передаче информации (знания, сообщения, установления). Термин иснад обозначает также одно из наиболее значительных проявлений принципа преемственности: иснад — это цепочка ссылок на рассказчиков в сборниках преданий о пророке Мухаммаде и в других мусульманских трактатах (исторических, юридических). Цепочка ссылок вводит сообщения и фразы, возводимые к какому либо авторитетному лицу. Например: «Рассказал мне А со слов Б, что В сказал, что Г слышал, как пророк Мухаммад изрек…» (Ислам, 1983, 67). Иснад предваряет все хадисы — в качестве свидетельства достоверности сообщения.

В мусульманской науке сложилась особая исследовательская дисциплина — выявление степени достоверности хадисов путем критики надежности иснадов. Были выработаны специфические критерии и термины, в основном связанные с биографией передатчика и с историей создания и передачи его рассказа. В итоге была разработана довольно сложная классификация хадисов по степени их достоверности, с учетом надежности передатчиков, с чьих слов они были записаны (Массэ, 1963, 85). Таким образом, принцип иснада не только определил композицию хадисов и различия в авторитетности, но и сформировал целое направление текстологических исследований в исламской книжности.

В истории ислама не раз возникали споры о том, в какой мере заслуживает доверия тот или иной рассказчик и, значит, то религиозное, правовое или этическое установление, которое предписывает хадис, связанный с именем этого передатчика. Чем древнее свидетельство (т.е. чем ближе по времени к жизни пророка), тем большим авторитетом обладал такой рассказчик и его хадис.

О том, насколько важен принцип древности и хронология иснада, говорит тот факт, что два основных направления в исламе — суннизм и шиизм — различаются между собой тем, какой древности хадисы они признают священными и, следовательно, каноническими источниками права. Шииты (от арабск. ши’а — ‘группировка, партия, сторонники’) признают только те хадисы, которые восходят к двоюродному брату и зятю Мухаммада халифу Али и его двум сыновьям. Согласно этим хадисам, продолжить дело пророка, охранять религию и управлять мирскими делами могут только прямые потомки Мухаммада.

Для суннитов круг священных сборников хадисов значительно шире, и законными преемниками Мухаммада они признают не только Али, но и некоторых других халифов.

Принцип иснада является важной особенностью мусульманской системы обучения. Иснад предполагает последовательную передачу религиозного знания лично от учителя к ученику на протяжении веков. М.Б. Пиотровский подчеркивал особую роль иснада в мусульманском мистицизме (именно в суфизме), где авторитет мистика во многом зависит от наличия у него достоверного иснада — цепочки, по которой мистические знания (которые не могут быть переданы «просто словами»), переходят от первого учителя к сегодняшнему адепту (Ислам, 1983, 67).

Иснад в исламской книжности еще в большей степени, чем пифагорийско христианское ipse dixit (‘сам сказал’) в европейской культуре, воспитывал мусульманского богослова или юриста в постоянной оглядке на авторитеты. Мусульманин, бравший в руки перо, становился автором только в том случае, если в своем сочинении воспроизводил традицию и включался в нее на правах младшего и послушного ученика. От страниц хадисов, заполненных перечнями хранителей традиции, пафос иснада распространялся на всю исламскую книжность. Отсюда — бесконечные ссылки на авторитеты, призванные убедить в правдивости предания и правоверности суждения; постоянная озабоченность, достаточно ли авторитетны те хадисы и их иснады, на которые ссылается пишущий; наконец, абсолютная необходимость каждой новой мысли быть в согласии с суждениями авторитетов ислама. В целом иснад свидетельствует, что черты, характерные для религий Писания, присущи исламу в большей мере, чем иудаизму и христианству. Проявления и последствия иснада — это один из мощных факторов традиционализма в исламской культуре.

Богословие и догматика

66. «Ограда Закону» в теологии раввинов. Апофатические тенденции в «Талмуде»

В иудаизме богословие (или теология) как т е о р е т и ч е с к о е учение о Боге стало развиваться после сложения религиозного канона. Это естественная логика развертывания религиозного содержания: вера укрепляется знанием. Теологический компонент вносит в религию представления о внутренней иерархии религиозного учения, интеллектуальную глубину и тот элемент рефлексии, который свидетельствует если не о зрелости, то о начале «взросления» интеллектуальной системы. Создавая своего рода логические «скрепы» учения, богословие отвечает определенным внутренним — коммуникативным и психологическим — потребностям коллектива верующих в систематизации и укреплении религиозного знания.

После трагического поражения иудеев в двух антиримских восстаниях (66—73 гг. и 132—135 гг.) задача книжного «укрепления веры» была осознана в иудаизме как своего рода духовное преодоление катастрофы, дающее надежду на возрождение еврейского народа. Раввины «великого собрания» (иудейский аналог отцам церкви в христианстве; см. §64) завещали последующим поколениям книжников «воздвигать ограду вокруг закона», и эта защита учения виделась именно в его теологической разработке.

В «Талмуде» собственно теологический компонент был относительно невелик и не вполне отделен от бесконечно детализирующего юридического и разъяснительного комментария к «Торе». Тем не менее в «Талмуде» становятся значительно более отчетливыми эсхатологические идеи: конец света, страшный суд, воскресение из мертвых, загробное воздаяние человеку по делам его. В теологическом отношении значимо также усиление монотеизма. Эта линия, предвестница будущего апофатического богословия в христианстве[137a], проявилась между прочим и в устранении разных наименований и множества характеризующих определений Бога.

Имени Бога иудеев Яхве в Библии, строго говоря, нет. Имя Яхве (Иегова) возникло в XIII—XV вв. в среде христианских теологов, изучавших Ветхий Завет в оригинале (т.е. на древнееврейском языке), в результате огласовки (озвучивания) того условного и прежде существовавшего только на письме четырехбуквенного сочетания, которое употребляется в Библии для обозначения Бога. Эти четыре согласных буквы передают первые звуки древнееврейского выражения, которое толкуется как ‘Я есмь сущий (Бог)’. По преданию, подлинное свое имя Бог открыл только Моисею, однако в записи «Торы» Моисей использует не настоящее имя Бога, а сокращение перифразы ‘Я есмь сущий (Бог)’. Этот четырехбуквенный знак употреблен в Библии около 7 тысяч раз. Что касается подлинного звучания имени Бога, то оно произносилось всего один раз в году (в День очищения) первосвященником, причем тайна его звучания передавалась устно по старшей линии первосвященнического рода (Мифологический словарь, 1991, 652). После Вавилонского плена, примерно в V в. до н.э., иудеи, «благоговея к Имени Божию» (С.Н. Булгаков), перестали произносить это имя в Богослужении и при чтении Писания, заменяя его словом ЭлохИм (ЭлогИм). Это обозначение Бога, употребленное в Библии около 2 тысяч раз, представляет собой форму множественного числа древнееврейского слова со значением ‘Бог’. Однако прилагательные и глаголы, относящиеся к этому слову, в Библии всегда стоят в единственном числе, т.е. Элохим выступает как обозначение некоторого единого и одного Бога. В «Септуагинте» и «Талмуде» Элохим было осмыслено как нарицательное слово со значением ‘господин, господь’ (в «Септуагинте» оно переводится словом kirios).

В «Талмуде» уже нет тех многочисленных характеризующих наименований эпитетов Бога, которыми изобилует Танах: Вечный, Всеведущий, Великий в советах, Знающий тайны сердца, Испытующий сердца и утробы, Благотворящий, Терпеливый, Ревнитель, Мститель, Отец, Кроткий и т.п.46 Абсолютное начало, таким образом, в «Талмуде» мыслится настолько всеобъемлющим, надчеловеческим и надприродным, что любые его характеристики становятся ничтожно малыми и ненужными.

После «Талмуда» иудейское богословие развивается в трудах многих поколений ученых, включая выдающегося мыслителя XX в. Мартина Бубера (1878—1965), гуманистического мистика и экзистенциалиста. Самый знаменитый еврейский мыслитель средневековья Моисей Маймонид (1135—1204), раввин, врач, математик, астроном и кодификатор права, напротив, был ярким рационалистом в богословии.

Его написанный по арабски «Наставник заблудших» (вариант перевода «Путеводитель колеблющихся») содержит логическое (по Аристотелю) и философское обоснование монотеизма. «Наставник заблудших» вызывал неприятие как иудейских ортодоксов, так и у инквизиции. Консерваторы не раз запрещали это новаторское сочинение читать иудеям, впрочем, иногда — только несовершеннолетним (Телушкин, 1992, 140—141). Защищая и развивая рационалистические начала Писания, Маймонид систематизировал и дополнил приемы толкования «Торы», разработанные в «Талмуде» (см. §82). Например, такие обороты Писания, как перст божий и т.п., Маймонид учил понимать не буквально, а переносно, поскольку Бог, разумеется, не имеет физической плоти.

67. Христианская богословская мысль и догматическое богословие

В христианстве богословская теория была разработана в существенно большей мере, чем в других теистических религиях (иудаизме и исламе). В силу географических условий, христианство распространялось в тех землях и странах, где шли процессы активного усвоения и развития логико философских и юридических традиций европейской античности. Достижения античной мысли оказали определяющее воздействие на христианское богословие — на его темы, методы, на стилистику христианского богословствования.

Разумеется, христианство и само по себе было мощным генератором богословского знания. Таинственный и парадоксальный мир христианских представлений, его живые связи и споры с иудаизмом и греко римским политеизмом — все это рождало и множество вопросов, и еще большее множество разноречивых ответов. Умозрительный и вербальный (словесный) характер богословских споров, невозможность их эмпирических разрешений приводили к лавинообразному разрастанию богословских доктрин и дискуссий, а также соответствующих сочинений. Дополнительным фактором развития богословия в раннем христианстве стала борьба с ересями — страстная полемика, упорная и вместе с тем в первые христианские века еще относительно мирная.

Кроме того, развитие теологии в христианстве, как и в истории других религий, стимулировалось мистическими поисками религиозно одаренных личностей. Мистика, это бродильное и живое начало, как правило, иррациональное, нередко приводила к развитию именно теоретических представлений о Боге. Мистики нуждаются в теологии, хотя, обычно, плохо это сознают. Как писал Р. Бастид (R. Bastide), «именно доктрина, совершенствуясь, придает точность весьма туманным ощущениям, создает новые оттенки их, порождает различные схемы, придает смысл неупорядоченным силам» (цит. по работе: Грюнебаум, 1981, 46).

Теология, будучи у м о з р е н и е м о Боге, в принципе является одним из вторичных образований по отношению к вере и Св. Писанию. Однако в христианстве начало теологии представлено уже в Писании — в четвертом из канонических Евангелий и в ряде апостольских Посланий. Именно в «Евангелии от Иоанна», ощутимо зависимом от идей гностицизма и неоплатонического учения о логосе, Иисус Христос впервые назван Богом Живым. Так возникла одна из главных тем христианского богословия — учение о божественной и человеческой природе Иисуса Христа. Проблематика и тематические границы христианской теологии были определены отцами церкви.

«Первым богословом после апостолов» христианская церковь называет Св. Иринея, современника апостола Иоанна и епископа Лионского, замученного в 202 г. (ППБЭС, 953). Его главный труд, названный «Обличение и опровержение учения, ложно именующего себя гнозисом» (однако ставшее широко известным под заглавием «Против ересей»), содержал развернутую полемику с гностицизмом и демонстрировал методы ученой защиты веры: философию, диалектику, обильное цитирование.

Тертуллиан (160—220), пресвитер Карфагенский, первым сформулировал принцип триединства Бога и ввел понятие лиц («ипостасей») Троицы. Из других проблем теологии его парадоксальный ум особенно занимал вопрос о соотношении веры и разума. «Вера выше разума, — утверждал Тертуллиан, — Разум не в состоянии постичь истину, которая открывается вере». Его формула «Вероятно, ибо нелепо» (Credibile est quia ineptum) вошла в пословицу в искаженном виде: «Верую, потому что абсурдно» (Credo, quia absurdum). Тертуллиан первым определил, что такое семь смертных грехов. Этот перечень (гордыня, жадность, блуд, зависть, гнев, чревоугодие, лень) был утвержден церковными соборами, вошел в начальное христианское обучение закону Божьему, в катехизисы и буквари.

Ориген (185—253 или 254) возглавлял христианское училище в Александрии, а после церковного осуждения — в Палестине (в г. Кесарии), впрочем, в VI в. был объявлен еретиком. Его вклад в умозрительное богословие связан с разработкой христосологии (учение о природе Христа) и учения о спасении. Для его концепции спасения характерен своеобразный «эсхатологический оптимизм» (С.С. Аверинцев): Ориген доказывал неизбежность полного спасения, слияния с Богом всех душ и временности адских мук. В его сочинении о природе Христа впервые встречается термин богочеловек.

Св. Августин, епископ Гиппонский (354—430), разработал онтологическое доказательство бытия Бога; концепцию веры как предпосылки всякого знания; учение о грехе и благодати; впервые поставил так называемые антропологические вопросы христианства (отношение человека к Богу; взаимоотношения церкви и государства). Августин сформулировал то добавление к Символу веры, которое отличает католическую версию Символа от православной (так называемое филиокве ; см. §69). С именем Августина связывают начало религиозной нетерпимости в христианстве.

Папа Григорий Великий (ок. 540—604) вошел в историю как выдающийся организатор церкви и политик. В сфере теологии с его именем связано учение о чистилище — то, что позже станет одним из пунктов догматических расхождений между католичеством и православием.

Св. Иоанн Дамаскин (ок. 675—753), завершитель патристики, византийский философ и поэт, впервые составил систематическое и полное богословие под заглавием «Источник знания». Этот энциклопедический труд на рубеже IX и X вв. был переведен на старославянский язык болгарским книжником Иоанном экзархом Болгарским47.

Однако уже в раннем христианстве стремительное развитие богословия встречается с внутриконфессиональными ограничениями и запретами. Богословские поиски и разномыслие допускались, но только до тех пор, пока они не противоречили Писанию и авторитетам отцов церкви. Возникала глубокая коллизия между поступательным развитием богословской мысли и такими мощными «консервантами» религиозной коммуникации, как принцип ipse dixit ‘сам сказал’ и религиозный канон, т.е. корпус эталонных текстов (Писание и Предание), «превзойти» которые не позволяется.

Разрешение коллизии было найдено в том, чтобы р а н ж и р о в а т ь богословское знание по степени общеобязательности тех или иных его компонентов (доктрин, категорий, положений и т.п.). Те вероучительные положения, суждения или мнения, которые были признаны Вселенскими соборами в качестве общеобязательных христианских истин «первого ранга», получили статус д О г м а т о в48, а их систематическое изложение и обоснование составило предмет специальной богословской дисциплины — догматического богословия. «Все другие христианские истины — нравственные, богослужебные, канонические — имеют значение для христианина в зависимости от догматов, имеющих первостепенное значение. Церковь терпит в своих недрах грешников против заповедей, но отлучает всех противящихся или исключающих ее догматы» (ППБЭС, 753).

Краткий свод основных догматов49 составляет Символ веры — тот главный текст, повторяя который верующие свидетельствуют о своей христианской вере (см. §69).

За пределами догматического богословия находятся так называемые б о г о с л о в с к и е м н е н и я. Это частные, личные суждения, высказанные отцами церкви или богословами позднего времени. «Богословское мнение должно заключать в себе истину, как минимум, не противоречащую Откровению. <…> К разряду богословских мнений можно отнести, например, высказывания о двух— или трехсоставности человеческой природы; о том, как следует понимать бесплотность ангелов и человеческих душ; об образе происхождения душ». С точки зрения догматики, богословские мнения «не существенны для нашего спасения», и, как заметил Григорий Богослов, в таких предметах «ошибаться безопасно» (Догматическое богословие, 1994, 22).

Католическое и православное вероисповедания несколько различаются по составу догматов. Помимо филиокве, включенного в католический Символ веры (см. §69), католичество признает догматы о чистилище, о непорочном зачатии Девы Марии и догмат о н е п о г р е ш и м о с т и папы, впрочем, только ex cathedra (‘с кафедры’), т.е. слова папы безошибочны, когда он выступает не как частное лицо, но как пастырь всех христиан.

Католичество и православие также по разному подходят к вопросу о том, возможны ли после Вселенских соборов новые догматы (в терминах богословия это формулируется как вопрос о «полноте Откровения и догматическом развитии»). Согласно православной точке зрения, нового Откровения, новых догматов, новых пророчеств в христианстве не может появиться, однако более точное выражение Откровения в слове — возможно. Например, церковь всегда исповедовала Божество Иисуса Христа, но только в IV в. эта истина была сформулирована догматически (Догматическое богословие, 1994, 30).

Согласно католической теории догматического развития (выдвинутой в XIX в.), церковь может принять новые догматы. В частности, таким относительно поздним догматическим нововведением Рима стал догмат о непогрешимости папы, принятый в 1870 г. I Ватиканским собором.

Христианская церковь всегда проявляла осторожность в отношении свободного обсуждения догматов. Современное православие следует здесь авторитетам Иоанна Лествичника (VI в.) и Варсонофия Великого (VI в.): «Глубина догматов неисследима… Небезопасно касаться богословия тому, кто имеет какую нибудь страсть»; «Беседовать о догматах не следует, ибо это выше тебя» (цит. по книге: Догматическое богословие, 1994, 4—5).

Впрочем, либеральные русские богословы подчеркивали необходимость живого и творческого отношения к догматам. В начале XX в. профессор Московской духовной академии А.И. Введенский писал, что за каждым догматом прежде всего нужно расслышать тот вопрос, на который он отвечает. «Тогда догмат оживет и откроется во всей своей умозрительной глубине. Откроется как Божественный ответ на человеческий запрос. <…> Догматика, идущая навстречу современным запросам, должна поэтому как бы заново создавать догматы, претворяя темный уголь традиционных формул в прозрачные и самосветящиеся камни истин веры» (цит. по работе: Флоровский, [1937] 1991, 387).

Коммуникативный смысл категории догматов, состоял в том, чтобы создать и внести в традицию еще один информационный «консервант» (наряду с такими регуляторами, как принцип ipse dixit и религиозный канон), призванный обеспечить стабильность и преемственность религиозной коммуникации. В функциональном отношении христианская институция догматов, трактуемых как абсолютные и непререкаемые истины учения, была не менее прочной «скрепой» и связующей нитью традиции, чем исламский иснад (см. §65).

68. «Духовная броня» исламской теологии

Об исламе часто пишут как о религии несложной, наследующей ментальность клана или соседской общины и доступной массам простых людей. Действительно, в исламе нет таких сверхприродных парадоксов, как Дева Богородица и непорочное зачатие, Богочеловек или Бог Сын в качестве ниспосланного Слова Бога Отца. Поэтому естественно, что в исламе просто не возникали многие из тех проблем, которые столетиями волновали христианских богословов и суть которых сводилась к потребности рационально осмыслить сверхрациональность Писания.

Однако в исламской теологии возникали свои проблемы, сложные п о — с в о е м у, часто в неожиданных для христианства аспектах и коллизиях. Дело в том, что ислам — это не только вера и религия. Ислам — это образ жизни, Коран — это «арабский судебник», и именно эта «вплетенность» ислама в повседневные и ответственные жизненные ситуации создает фундаментальное своеобразие ислама и объясняет основные коллизии исламской теологии. В сравнении с исламом, христианское богословие представляется крайне умозрительным и отвлеченным, далеким от жизни интеллектуальным «искусством для искусства». В свою очередь исламская теология, в сравнении с христианской, представляется озабоченной гораздо больше юриспруденцией и ежедневными ритуалами в быту, чем спорами об атрибутах Аллаха, несотворенности Корана или Божественном предопределении человеческой судьбы. Кроме того, присущий исламу крайний и радикальный монотеизм сразу же исключал самое возможность мусульманских аналогов по отношению к такой центральной и чреватой ересями теме христианского богословия, как Пресвятая Троица.

Основные теоретические проблемы мусульманской теологии близки к спорам, волновавшим христианское богословие: о природе Аллаха; о соотношении веры и разума; о свободе воли человека и Божьем предопределении его судьбы; о посмертном суде над умершим и его загробной жизни; о соотношении Корана и «Сунны» (т.е. Писания и Предания); о принципах толкования священных текстов; о взаимоотношениях религии и общества (в развитие принципа слияния религиозной и политической общин, провозглашенного Мухаммадом.).

Специфически мусульманские догматические проблемы связаны с вопросом о сотворенности или несотворенности «Корана». После полуторавековых дискуссий победило фундаменталистское мнение о несотворенности: Коран «пред творцом не есть сотворенное» (цит. по работе: Климович, 1986, 94; см. также §52).

Своеобразие мусульманской теологии иногда видят в некоторой смысловой дезинтеграции картины мира, в преобладании в исламе окказионалистского мировоззрения и атомарности мышления50. Например, в популярной мусульманской доктрине время считается дискретной (прерывистой) последовательностью атомов времени. «Бог воссоздает мир в каждый из атомов времени, но только на момент продолжительности этого атома. <…> Подобный окказионализм имел целью утвердить абсолютное могущество Бога в смысле его полной независимости от законов и обязательств, в том числе и от его собственных установлений» (Грюнебаум, 1981, 179—180).

Окказионализм и дискретность мировидения находят в исламе самое различное выражение. Например, вера определяется как сумма добрых дел. Человек считается состоящим из атомов и акциденций (устойчивых, но независимых от субстанции признаков)… В дискретности и окказиональности мусульманской картины мира культурологи исламоведы видят фактор, создающий своеобразие исламской литературы и искусства. Тенденция рассматривать мир как прерывный, с одной стороны, и концентрация на деталях и отдельных эпизодах, а не на связности и завершенности композиции, с другой, порождена самой сутью ислама. Налицо взаимная близость литературы и философско теологической доктрины ислама. Эти черты литературы допустимо трактовать как «специфически исламское явление» (Грюнебаум, 1981, 180).

Теология всегда занимала исключительно престижное место в исламской цивилизации. Мусульмане видели в ней не только высокую мудрость, но и практически важное знание, ключ к Откровению Аллаха и «Сунне» Пророка, к мусульманскому праву и шариату. Вместе с тем высокий престиж знания или занятия, как правило, не уживается с его массовостью и доступностью. Это обстоятельство, а также консервативно охранительные тенденции, существенные для ислама как религии Писания и в целом для раннего мусульманского общества, — все это усиливало в исламском богословии черты закрытой и авторитарной системы, «духовной брони ислама» (Г.Э. фон Грюнебаум).

Стремление сузить круг богословов и затруднить доступ к богословской информации уже в 892 г. вызвало в Багдаде специальный указ халифа о запрете книготорговцам продавать книги по догматике, диалектике и философии (Бартольд, 1966, 125).

Догматика ислама сконцентрирована в одном аяте Корана: «О вы, которые уверовали! Веруйте в Аллаха и Его посланника, и писание, которое Он низвел Своему посланнику, и писание, которое Он низвел раньше. Кто не верит в Аллаха и Его ангелов, и Его писания, и Его посланников, и в последний день, тот заблудился далеким заблуждением» (4,135).

Слова… писание, которое Он низвел раньше указывают на Св. Писания иудеев и христиан. Согласно исламской догматике, Бог, еще до Мухаммада, посылал Откровение людям через пророков, но люди не вняли пророку и отступили от заветов Бога. И только Мухаммад, «печать пророков», т.е. последний и главный пророк истинной веры, сумел вывести уверовавших из заблуждения.

Таким образом, в исламе регламентация теологии достигалась, во первых, путем ограничения доступа к информации и, во вторых, путем ранней и жесткой догматизации главных вероучительных истин. Характер контроля над теологическим знанием находит соответствие в основных тенденциях в управлении всей религиозной информацией в исламе. Быстрая кодификация Писания, радикальное устранение неканонических (апокрифических) версий Корана (по приказу халифа: сжечь), информационная власть традиции, постоянно воспроизводимая в иснаде, — все это в сочетании с радикальной регламентацией и догматизацией теологии характеризует ислам как наиболее жестко организованную религию Писания.

Символы веры и катехизисы

69. Что каждый христианин должен знать

С распространением вероучения вширь и по мере его развития вглубь учение усложняется. Происходит его внутренняя структурация, складывается определенная и е р а р х и я смыслов — различение главного и второстепенного и третьестепенного. С другой стороны, возникают новые вопросы, новые темы, новые и нередко небесспорные решения, что вызывает дискуссии, полемику, борьбу мнений и новые вопросы… Иначе говоря, идет обычный процесс приращения знания, в данном случае богословского.

Христианская церковь достаточно рано ощутила потребность в определении корпуса главных, общепризнанных и общеобязательных истин вероучения — догматов. Они принимались на Вселенских соборах в IV—VIII вв. Их систематическое изложение, обоснование и объяснение составило предмет специальной церковной дисциплины — догматического богословия (см. §67). Однако массам верующих книги по богословию были трудны и недоступны. Простые люди нуждались в своего рода а з б у к е вероучения — в кратком, понятном и точном изложении основ веры. Вместе с тем источник этого знания должен быть в глазах народа непререкаемым авторитетом.

В христианстве сложилось два основных жанра такого рода текстов: 1) Символ веры (перечисление в установленной последовательности 12 догматов веры) и 2) катехизис (изложение основ веры по вопросам и ответам)51. В Символе веры и катехизисе церковь видит чрезвычайно ответственные, программные документы. Их особенность в том, что это не упрощение или адаптация каких то более важных или более ответственных текстов. Эти тексты как раз и есть концентрированное выражение самого важного знания, причем универсально важного — того, что церковь полагает необходимым основанием веры каждого человека.

Символ веры, до сих пор канонический для православия, составили отцы I и II Вселенских соборов, в городе Никея (в 325 г.) в Константинополе (381 г.), почему он и зовется Никео Константинопольский (или Никео Царьградский). Последующие изменения (в частности филиокве) были приняты только западным христианством (см. ниже).

Что касается катехизиса, то в раннем и святоотеческом христианстве его жанровая форма, как и содержание, была достаточно свободной — не обязательно вопросно ответной, как это строго понимается сейчас. Катехизис в современном терминологическом значении термина (как догматически точное изложение основ веры по вопросам и ответам) появляется в Реформацию, когда протестантам потребовалось новое, не по отцам церкви, изложение основ христианства.

Первый протестантский катехизис — «Краткое изложение Десяти заповедей и молитвы Господней» — составил Мартин Лютер в 1520 г. Затем последовали Лютеровские Малый и Большой катехизисы, а также катехизисы Кальвина, Меланхтона, приверженцев Цвингли и других протестантских вождей. В качестве католической реакции появились тщательно разработанные и строго догматизированные иезуитские катехизисы. Католических версий катехизиса известно не много, однако по количеству изданий и тиражам катехизис был самой массовой из вероучительных книг. Например, катехизис Петра Канизия (ум. в 1597 г.), основателя иезуитского ордена в странах немецкого языка, в 1529 — 1863 гг. выдержал более 400 изданий, т.е. в течение 234 лет почти каждый год выходило по два издания католического катехизиса (ППБЭС, 1229).

В восточнославянской традиции первый катехизис, причем не на церковнославянском, а на народном языке (простой мове), напечатал знаменитый белорусский протестант Сымон Будный (Несвиж, 1562). Его «Катехис?с, то есть наука стародавная хр?ст?аньская, от светого писма для простых людей языка руского в пытан?ах и отказех събрана» написан в большой зависимости от Лютеровских изданий.

Первый православный катехизис у восточных славян разработал «дидаскал» (учитель) Львовской братской школы Лаврентий Зизаний52. Этот катехизис Лаврентий с сыном привезли в 1627 г. в Москву, на государев Печатный двор для печатания. После прений в течение трех февральских дней и перевода на церковнославянский язык Катехизис Зизания был напечатан в Москве, однако тираж тут же конфисковали и почти полностью уничтожили (осталось несколько дефектных экземпляров)53. С именем Лаврентия Зизания и его брата Стефана исследователи связывают еще несколько печатных (не сохранившихся) и рукописных катехизисов конца XVI — первой трети XVII в., известных в украинско белорусских землях того времени (Маслов, 1984, 72—74).

После Зизания у восточных славян до XX в. было два православных катехизиса: 1) «Православное исповедание кафолической и апостольской церкви Восточной» киевского митрополита, знаменитого ректора Киевской академии Петра Могилы (Киев, 1640; краткая версия в 1645 г.; московские издания в переводе на русский язык в 1645 и 1696 гг.), и 2) «Катехизис пространный христианский» московского митрополита Филарета (Дроздова) 1823 г. (2 я редакция 1827 г. многократно переиздавалась).

Как видим, катехизисы составляют (или санкционируют) церковные вожди реформаторы и высшие иерархи. Таково «требование» жанра, условие общеконфессионального принятия катехизиса в качестве свода непререкаемых вероучительных истин.

К Символу веры и катехизису функционально близки так называемые символические книги, или исповедания веры. Они содержат строго догматическое толкование Символа веры, главные молитвы и перечни главных понятий христианства: Десять Божьих заповедей, Две Заповеди любви, Главные Истины веры, Семь Святых Таинств, Семь Даров Святого Духа, Семь главных грехов, Три Добродетели, Три Конечных момента человека (1. Смерть. 2. Божий суд. 3. Небо или ад). На Руси в XVII в. такого рода перечисления основных категорий христианства вместе с Символом веры и катехизисом часто печатались в букварях церковнославянского языка, позже — в молитвенниках, толковых молитвословах, пособиях по Закону Божьему и в других подобных книгах, вводящих в исповедание веры.

Символ веры включает перечень догматов христианства, в которых кратко, без обоснований и комментариев, как бы только в «символической» форме, обозначены основы веры. Каждый из 12 догматов, включенных в Символ, называется членом Символа веры. На всех языках христианский Символ веры начинается глаголом со значением ‘верить, веровать’ в 1 м лице единственного числа: лат. Credo.., церк. —слав. Верую во единого Бога Отца Вседержителя <…> ;, т.е. верующий от своего имени, лично, как бы заявляет или объявляет, во что он верит54. При крещении младенца Символ веры читается «за него» его восприемником (крестным отцом). От принимающего крещение взрослого требуется в храме произнести Символ веры вслух. Кроме того, Символ веры читается как молитва в церкви и дома; в православной церкви его поет хор, которому вторят все молящиеся.

Ниже приводится Никео Константинопольский Символ, канонический для православия.

[1] Верую в одного Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, и всего видимого и невидимого.

[2] И в одного Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единственного рожденного от Отца прежде всех веков: как Свет от Света, Бога истинного от Бога Бога Истинного, а не сотворенного, имеющего с Отцом одно существо, и Которым все сотворено.

[3] Для нас людей и для нашего спасения сошедшего с небес и принявшего человеческую природу от Марии Девы через наитие на Нее Духа Святого, и сделавшегося человеком.

[4] Распятого за нас при Понтии Пилате и страдавшего и погребенного.

[5] И Воскресшего в третий день согласно с Писаниями.

[6] И Вознесшегося на небеса и пребывающего по правую сторону от Отца.

[7] И опять Имеющего прийти со славою, чтобы судить живых и мертвых, Которого Царству не будет конца.

[8] И в Духа Святого, Господа, дающего всему жизнь, от Отца исходящего, почитаемого и прославляемого наравне с Отцом и с Сыном, говорившего через пророков.

[9] И в одну святую соборную и Апостольскую Церковь.

[10] Признаю одно крещение для оставления грехов.

[11] Ожидаю воскресения мертвых.

[12] И жизни будущего века. Истинно, так.

Западное изменение в Символе веры — добавили филиокве (и от Сына55) — отражает иное, по характеристике С.С. Аверинцева, более субординативное, понимание структуры триединства в Св. Троице (Аверинцев, 1967, 334). Согласно св. Августину, Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына. Поместный собор в Толедо (589 г.) включил это сочетание — и от Сына — в 8 й член Символа веры:

[8] И в Духа Святого, Господа, дающего всему жизнь, от Отца и от Сына исходящего, почитаемого и прославляемого наравне с Отцом и с Сыном, говорившего через пророков.

Именно это догматическое расхождение, выразившееся в западном добавлении слов и от Сына, стало позднее (в 1054 г.) частичной причиной и поводом для разделения христианства на западную (римско католическую) церковь и восточную (греко православную) церковь (подробнее см. §98).

70. Квинтэссенция иудаизма: «Слушай, Израиль!…»

Жанровая идея, сам замысел Символа веры принадлежит христианству, и, строго говоря, только в христианстве термин символ веры вполне органичен. Однако, по видимому, в каждой религии и особенно в религии, внимательной к слову и к структуре своего учения, есть аналоги Символа веры — специально составленный текст, с кратким изложением самых важных истин веры, читаемый в знак верности учению. Исследователи, выросшие в христианской культуре, склонны называть такие тексты Символами веры, хотя в самих вероисповеданиях (конкретно, в зороастризме, буддизме, исламе) эти тексты назывались иначе.

В иудаизме жанр «символического текста» сложился поздно. Возможно, потребность в тексте символе возникла под влиянием аналогичных текстов у христиан, среди которых жили иудеи диаспоры.

Символ веры иудаизма составил выдающийся еврейский мыслитель средневековья Моисей Маймонид (1135—1204), автор «Наставника заблудших», одного из ранних логико богословских комментариев к «Торе» (см. §66). Символ веры, сформулированный Маймонидом, состоит из 13 положений, в их числе — единственность Бога, божественное происхождение «Торы», загробная жизнь. Этот текст до сих пор включается во многие еврейские молитвенники.

Раби Йосеф Телушкин пишет, что иудаистский Символ веры точнее всего выражается в библейском стихе из «Второзакония» (2, 4): «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (Телушкин, 1992, 354). То главное, что в нем заключается, — это монотеизм иудейской веры. И в наше время верующие читают этот текст четырежды в день — как молитву и символ преданности Богу.

В иудаизме первоначальное обучение основам веры ведется по «Торе» и комментариям к ней. Вопросно ответное построение характерно для некоторых поздних религиозно юридических справочников.

71. Как принимают ислам. «Шахада»

Исламский полный символ веры называется акида (арабск. ‘вера, догма’). У суннитов есть несколько сводов догматов: наиболее популярный приписывают Абу Ханифе (VIII в.), затем свод XIII в. и конца XV в. (Ислам, 1983, 32).

Существует также сокращенный Символ веры — «Шахада» (от арабск. шахида — свидетельствовать). По данным В.В. Бартольда, «Шахада» возникла как молитвенный и различительный возглас, который у первых мусульман служил знаком отличия от не мусульман, в первую очередь язычников (Бартольд, 1992, 136).

«Шахада», как и христианский Символ, начинается глаголом в 1 м лице единственного числа, переводимым как ‘свидетельствую’. Такое начало достаточно близко к первому слову христианского Символа — церк. слав. Верую или лат. Credo (см. §69). Исламский Символ содержит сжатое изложение двух основных догматов ислама: 1) существует единый, единственный, вечный и всемогущий Бог — Аллах; 2) своим посланником Аллах избрал араба из Мекки Мухаммада. Каждый мусульманин знает арабское звучание и смысл Символа религии ислама: Ла илaха иллаллах ва Мухаммадун расулуллах — ‘Свидетельствую, что нет никакого божества, кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Аллаха’ (Ислам, 1983, 4). Троекратное произнесение этой формулы в присутствии официального лица56, причем не обязательно в храме, составляет ритуал принятия ислама. Катехизация отсутствует: принимающий ислам не обязан проходить предварительное обучение основам веры.

Помимо «Шахады», в повседневном мусульманском обиходе употребительны различные словесные формулы, которые расцениваются как символические знаки верности Аллаху. Например, восклицание Аллaху aкбар ‘Аллах самый великий!’ — это и боевой клич мусульманских воинов, и бытовое восклицание, и распространенная надпись на зданиях. Широко употребительно также клише, которое можно перевести как ‘Я полагаюсь во всем на Аллаха’. Все мусульманские тексты и официальные речи начинаются с фразы «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного» — потому что именно так в Коране начинается каждая новая сура.

Кратчайшее изложение главного догмата ислама содержится в 112 й суре Корана, которая называется «Очищение (веры)»:

«Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

Скажи: «Он — Аллах — един,

Аллах вечный;

не родил и не был рожден,

и не был Ему равным ни один!»

Главные догматы ислама изложены также в первой суре Корана «Фатихе» (буквально ‘открывающая’). Она состоит всего из 7 стихов и входит в обязательную молитву мусульманина, которая прочитывается не менее 10 раз в день (см. §75).

Богослужебные книги и молитвенники

72. Слово в храме

В каждой религии те книги, которые используются в богослужении, занимают особое место в конфессиональной литературе. Во первых, они читаются в храме — с его особой, семиотически насыщенной архитектурой и строго определенным внутренним пространством и убранством (наличие или отсутствие икон, скульптуры, специального орнамента, особо значимых надписей, символов и т.п.).

Во вторых, чтение в храме богослужебных книг вплетено в ритуальное обращение верующих к Богу и взаимодействует со всеми остальными компонентами богослужения — звучащими (голос, музыкальные инструменты), видимыми (интерьер и его изобразительное решение; особое, отличное от «домашнего», освещение; ритуальные позы, жесты, телодвижения; особая одежда или детали одежды57), осязаемыми (ср. ритуальное прикосновение к свитку «Торы», иногда с целованием свитка, в синагоге; обряд крещения с погружением в воду или обливанием; ритуальное омовение мусульман перед молитвой; целование верующими креста или руки священника и т.п.), обоняемыми (ср. запах в храмах специально воскуренных ароматических смол — фимиама, мирры, ладана и др.) и даже с такими семиотически значимыми компонентами, которые воспринимаются на вкус (вкушение хлеба и вина в православном и католическом таинстве причащения).

В третьих, богослужебные тексты представляют собой извлечения из Св. Писания и вероисповедной догматики, особым образом приспособленные для исполнения в храме.

Наконец, в четвертых, фрагменты из богослужебных книг в храме не столько читаются, сколько и с п о л н я ю т с я: их рецитируют, поют, декламируют, скандируют, шепчут про себя, повторяют хором. При этом исполнение включено в более сложное синтетическое храмовое действо — духовное с л у ж е н и е Богу: в благодарение, поклонение, прославление, обращение с просьбой. В храмовом исполнении богослужебных текстов чрезвычайно значим мистический компонент (общение с богом). Для психологической атмосферы богослужения характерно максимальное, вплоть до экстаза, религиозное воодушевление верующих, а также сильный эстетический компонент.

Что касается языка, то в атмосфере богослужения усиливается неконвенциональное (безусловное) восприятие верующими языкового знака: оно как бы разливается по всей словесной оболочке храмового действа. Параллельно тому, как усиливается фидеизм верующих в их отношении к слову, растет фасцинирующее (внушающее) влияние слова на психику.

73. Какую «Тору» читают в синагоге

«Тора» («Пятикнижие Моисеево»), главная книга иудаизма, должна каждый год быть полностью прочитана в синагоге. Еще мудрецы «Талмуда» и отчасти масореты разделили «Тору» на недельные чтения, а каждое недельное чтение — на семь частей (по числу дней в неделе). Отрывок из «Торы» исполняет один из членов общины, называемый человеком чтения. Реально он не читает, а поет «Тору» по особым нотам, которые надо помнить на память. На каждой службе чтение «Торы» обычно сопровождается раввинским толкованием стиха или темы чтения.

Рассуждение в синагоге о «Торе» или иудаизме называется двар Тора, что означает ‘слово Торы’. Эту своего рода проповедь может произносить не только раввин, но и каждый верующий.

Из Танаха, кроме «Торы», в синагоге читаются избранные места из книг пророков, обычно тематически связанные с прозвучавшими главами «Торы». Иногда отрывки из пророков рецитируют 13 летние мальчики, предварительно приготавливаясь к этому публичному исполнению «Торы» несколько месяцев: таков ритуал перехода подростка в группу совершеннолетних иудеев.

Та «Тора», которая читается в синагоге, должна представлять собой свиток (а не книгу кодекс) и обязательно быть написана от руки. В синагоге или в том помещении, в котором евреи молятся Богу, свитки «Торы» хранятся в особом шкафу, называемом священный ковчег. Кульминация субботней утренней службы наступает после окончания чтения, когда два члена общины вызываются для совершения обряда «подымания Торы» и «одевания Торы». Свиток вынимают из ковчега, молящиеся поют при этом из «Книги пророка Исайи»: «Ибо от Сиона выйдет Закон [т.е. „Тора“. — Н. М.], и слово Господне — из Иерусалима» (Исаиа, 2, 3). Свиток подымают выше головы и носят по синагоге, чтобы всем был виден текст, при этом полагается развернуть свиток так широко, чтобы было видно сразу несколько колонок текста. Если тяжелый, обычно свыше 10 кг, свиток уронят на пол, то все свидетели этого должны поститься целый день. Когда свиток поднимают, все встают и произносят на иврите: «Это Тора, которую Моисей дал детям Израиля по слову Бога». «Одевают» «Тору» так: свиток сначала завязывается лентой или поясом, а затем надевается футляр, обычно бархатный, богато украшенный (Телушкин, 1992, 540—543).

Основу иудейского молитвенника составляют псалмы — 150 гимнов ветхозаветной книги «Псалтирь»58. Традиция связывает их с именем царя Давида (X в. до н.э.), однако реально они создавались разными авторами в период с X по III вв. до н.э. Есть молитвы, появившиеся в средние века (в их числе иудаистский Символ веры, составленный в XIII в. Моисеем Маймонидом), а также и молитвы более позднего времени. В синагоге большинство молитв исполняются как песнопения.

74. Круговорот чтений в христианской церкви. Служебник, Типикон, Минеи, Требник

Все христианские совместные богослужения, и в том числе главное из них — литургия, — включают общие молитвы, пение и чтение отрывков из священных книг (Ветхого и Нового Заветов и сочинений отцов церкви)59. Состав и последовательность молитв, песнопений и чтений находится в зависимости от трех временных координат, определяющих место той или иной службы в трех циклах: 1) в суточном богослужении (по отношению к вечерне, утрене, литургии); 2) в церковном году (по отношению к так называемым двунадесятым, или непереходящим праздникам, а также праздникам в честь святых, икон и дней памяти); 3) в пасхальном цикле, т.е. по отношению к Великому посту, Страстной неделе и подвижным, или переходящим праздникам (Пасхе, Вознесению, Пятидесятнице, Духову дню).

Состав текстов суточного цикла, а также чинопоследования, т.е. порядок следования молитв, песнопений и чтений, был определен отцами церкви. При этом особой сложностью отличается чин литургии. В православной церкви был выработан специальный жанр богослужебных книг для священника и дьякона — Служебник, в котором содержатся чинопоследования вечерни, утрени и литургии (а также некоторые другие материалы: иерейские молитвы, в том числе иерейские тайные молитвы (т.е. произносимые шепотом), песнопения, церковный календарь, чин некоторых таинств и т.п.).

В V—VI вв. в Палестине были выработаны правила для ведения служб по месяцам и дням недели на весь год, а также правила о службах святым и в честь праздников. Книга таких правил называется Типикон (греч. typikon — образ, тип), или Устав. В ней содержатся также правила о постах, правила монастырского общежития, церковный календарь с правилами для исчисления пасхи и другая подобная информация.

В церковные праздники и в дни памяти тех или иных святых в службу включаются особые песнопения, молитвы и чтения, посвященные соответствующему празднику или святому. Существуют специальные богослужебные книги, в которых содержатся тексты таких добавлений, расположенные в календарном порядке, по месяцам — это Минеи (греч. menaios — месячный).

В круг тех текстов, которые читают и поют в христианском богослужении, входят почти все тексты Нового Завета (исключая «Откровение Иоанна Богослова» — Апокалипсис), ряд текстов «Ветхого Завета» (особенно широко «Псалтирь»), далее молитвы и песнопения апостольских времен, Символ веры, святоотеческие гимны и молитвы, отрывки из житий. Можно сказать, что это и з б р а н н ы е тексты из Писания и Предания, упорядоченные применительно к обряду богослужения, в соответствии с представлениями о мистическом общении людей с Богом, с определенным учетом особенностей устного восприятия. Каноничность текста не была обязательным условием для его включения в круг церковных чтений. Так, в частности, канонический «Апокалипсис» никогда не читался в храме — из за пугающей мрачности его пророчеств и метафорической усложненности («многосмысленности») его художественного языка. С другой стороны, в православную службу включен ряд заимствований из неканонической «Книги премудростей Соломоновых» (ППБЭС, 1897).

В каждой службе есть неизменный компонент, обязательный для всех служб, и есть компонент переменный, обязательный для некоторых или даже только для одной службы. Этот изменчивый компонент зависит от того, в какой день недели и года совершается служба. Каждая служба изменяется 7 раз в неделю и 365 раз в год. Поэтому книги, используемые в христианском богослужении, многочисленны и образуют сложную и достаточно строгую систему. Ключом к этой системе служат Служебник и Типикон — две главные богослужебные книги.

Служебник и Типикон — это своего рода сценарий или партитура тех коммуникативных событий, которые развертываются в храме. В них обозначены только основные «голоса» участников (священнослужители, певчие, миряне, все присутствующие), смена голосов и «жанров» храмового слова (песнопение, молитва, проповедь, чтение отрывков из Св. Писания), а также священнодействия (например, приготовление хлеба и вина для совершения таинства евхаристии, благословление, рукоположение, миропомазание, осенение крестным знамением и т.д.) и различные составляющие действия и движения (торжественный вход священнослужителей в алтарь через царские врата, троекратное погружение младенца в купель в таинстве крещения, каждение и проч.).

По составу текстов и композиции те книги Св. Писания, которые читаются в богослужении, существенно отличаются от вне богослужебных книг христианского канона. В православной церкви «Евангелия» и «Послания святых апостолов» разделены на фрагменты разной длины (10—50 стихов) — так называемые зачала. Отдельное зачало — это некоторое смысловое единство (например, эпизод священной истории или притча Христа). Именно такие законченные в смысловом отношении отрывки из Писания и читаются во время службы.

Кроме того, что все читаемые в храме книги Нового Завета, разделены на зачала, из Византии распространились богослужебные книги, в которых фрагменты из Св. Писания расположены в том порядке, в каком они должны читаться на определенных службах, в соответствии со Служебником и церковным календарем (по неделям и дням).

Важнейшие из таких «перекомпонованных» книг — это апракосные Евангелия, или Евангелия апракос (от греч. apraktos — нерабочий, праздничный), т.е. ‘праздничное Евангелие’60. Все виды апракосных Евангелий (воскресное, краткое и полное) открываются чтениями, полагающимися на страстную неделю — первыми стихами из первой главы «Евангелия от Иоанна»: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Полный апракос содержит ежедневные чтения на весь год, но исключая непраздничные дни Великого поста (до страстной недели) (подробно см.: Жуковская, 1976, 224—228).

Помимо апракосных евангелий, в церковнославянской книжности имеются также апракосные «Апостолы»61. «Евангелия» и «Апостол», в совокупности составляющие почти весь «Новый Завет» (исключая «Откровение Иоанна Богослова» — Апокалипсис), полностью прочитываются в церкви за один год.

Еще одним жанром богослужебных книг, составленных из избранных фрагментов Писания, является Паремийник (от греч. paroimia — ‘поговорка, пословица; притча’)62. Он представляет собой собрание паремий, т.е. рассказов, притч, сентенций из Ветхого или Нового Заветов, которые читаются на вечернем богослужении, главным образом накануне праздников. Паремии содержат пророчества о празднуемом событии, объяснение его смысла, похвалу празднуемому святому и т.п.

Из книг «Ветхого Завета» в христианском богослужении шире всего используется «Псалтирь». К ней восходит большинство древнейших христианских богослужебных песнопений, вечерних и утренних молитв. В православном богослужении «Псалтирь» прочитывается полностью каждую неделю. Для богослужебных нужд собственно «Псалтирь» часто соединяют с «Часословом» (сборник молитв и песнопений, приуроченных к часам долитургического богослужения). Такой расширенный вариант «Псалтири» в церковнославянской традиции называется «Следованная Псалтирь». В допетровской Руси по «Псалтири» и «Часослову» часто учили начальной церковнославянской грамоте.

В числе важных богослужебных книг должен быть назван также Требник. Это руководство для священников, содержащее чинопоследование и положенные молитвы в обрядах так называемого частного богослужения — таких, как крещение, венчание, отпевание, исповедь, елеосвящение, постриг, различные молебны (освящение дома, колодца и т.п.).

75. Молитвенный канон ислама. Кульминация молитвы — в молчанье

В сравнении с христианством и особенно православием, мусульманское богослужение может показаться почти аскетически простым и однообразным. Оно жестко регламентировано, в нем нет таинств, песнопений, музыки.

Одна из пяти важнейших ритуальных обязанностей каждого мусульманина состоит в канонической молитве поклонении — салят (арабск.), или по персидски — намаз. Салят совершается пять раз в сутки, в определенные часы (по солнцу). В урочное время специальный служитель мечети — муэдзин (буквально — ‘приглашающий, объявляющий’) с башни минарета или просто с пригорка призывает правоверных к обязательной молитве. Призыв состоит из нескольких формул, повторяемых без изменений.

Мусульманин может молиться не только в мечети, но и в доме, в поле, вообще в любом ритуально чистом месте и на специальном коврике (или циновке). Молитве обязательно должно предшествовать ритуальное омовение, для чего возле мечети устраивают специальные небольшие бассейны. Молитвой руководит имам — предстоятель на молитве, духовный руководитель, глава мусульманской общины. Читает молитвы, говорит проповедь мулла. Однако, строго говоря, ни муэдзин, ни мулла, ни имам не являются священнослужителями: в исламской догматике нет аналогов христианской категории священства как особой благодати, Божьего дара.

В ритуальной молитве мусульманина нет просьб, даже таких общих, как Господи, помилуй! или Господи, спаси! В саляте (намазе) выражается и подтверждается верность и покорность Аллаху.

Когда говорят о саляте (намазе), то уместнее глаголы совершать, творить, нежели произносить или шептать. Мусульманин не может помолиться лежа в постели, на ходу или на скаку — в исламе невозможно молиться м е ж д у п р о ч и м. Салят — это отдельный, самостоятельный акт души и воли, полностью посвященный Богу. Здесь очень важны ритуальные телодвижения, поэтому строго определены, как бы канонизированы не только сами телодвижения и жесты, но и то, с какой словесной формулой они должны совпадать.

Вначале, стоя и подняв руки до уровня плеч, мусульманин произносит формулу славословия Аллаху акбар! (‘Аллах всемогущ!’). Затем, продолжая стоять и вложив левую руку в правую, молящийся читает «Фатиху», первую суру Корана, в 7 стихах которой содержатся основные догматы ислама.

Затем молящийся склоняется так, чтобы ладони коснулись колен. Потом выпрямляется и поднимает руки, произнося: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу». Затем становится на колени и прикладывает ладони к земле. Далее наступает кульминация ритуала: молящийся распростерт на полу (на коврике), причем так, чтобы нос касался земли. Затем молящийся присаживается, не вставая с колен, после чего снова простирается на полу.

Таков один цикл (рак’ат), при этом каждая из 5 ежедневных обязательных салятов (молитв) состоит из нескольких таких циклов. Саляты, совершаемые в разное время суток, отличаются количеством таких циклов, но не их структурой и содержанием (Массэ, 1963, 111—112).

В мечетях читается только Коран; пятница — день обязательной совместной молитвы, в этот же день в мечетях звучит проповедь. Коран читают несколько нараспев и обычно по памяти (профессионалы должны знать Коран наизусть).

Коммуникативные особенности мистических текстов

76. Мистический выход за пределы слова: «мрак, который выше ума»

Мистика — в природе религии. У истоков самых разных религий имело место событие, которое потом назовут «просветление», «озарение», «открывшаяся истина», «потрясение», «голос с неба», «прозрение», «всепонимание» и т.п. Просветленный религиозный вождь (пророк, посланник, основатель вероучения) и его последователи позже осознают это событие как о б щ е н и е с Б о г о м, как некое слияние, единение с ним, т.е. как мистику. Мистический компонент в той или иной мере присутствует в каждой религии. Мистика — это единение с Богом на основе личного сверхчувственного и сверхлогического знания, путем экстатического порыва к Абсолюту, без видимого посредства церкви или религиозной общины. Мистическая практика включает также физические действия и состояния (аскетическую самодисциплину, воздержание, поклоны, определенные позы, иногда специальную пищу или пост, особые напитки, особые способы дыхания и т.п.), которые очищают ищущего единения с Богом и подготавливают его к восприятию «озаряющей благодати».

В иудаизме, христианстве и исламе мистические течения, противопоставленные основной доктрине, складываюся на периферии учения и иногда довольно поздно — как, например, каббала (VIII—XIII вв.) и движение хасидов (с начала XVIII в.) в иудаизме. Напротив, на Востоке абстрактная и «неразговорчивая» мистика — это как раз первоначальное ядро учений, а живая образность, наглядность и биографичность, удобные для культа и принятия учения широкими народными массами, складываются позже (Померанц, 1965, 143).

Как сказал Александр Блок, «мистика — богема души, религия — стояние на страже». В «организованных» религиях — с развитой церковностью, канонизированной и поэтому закрытой доктриной, с давно сложившимися традициями религиозной жизни — мистические порывы не поощряются. Мистика — это зона вольномыслия, религиозных поисков и возможных открытий, «направление мысли с антиправовым и антисхоластическим уклоном», как охарактеризовал Густав фон Грюнебаум теорию познания в раннем мусульманском мистицизме, усматривая именно в этом сходство между исламской и западной мистикой (Грюнебаум, 1981, 47). Ср. также характерное противопоставление у о. Георгия Флоровского (в рассказе об одном русском богослове XIX в.): «он соединял логическую точность с мистической пытливостью» (Флоровский, 1991, 242).

Мистика чревата ересью, поэтому официальная церковь всегда осторожна по отношению к мистике. Она стоит «на страже»: признавая возможность мистической благодати, церковь стремится ограничить ее, так сказать, официальной и коллективной мистикой богослужения, например, в таинстве евхаристии. Коран и Магомет допускали единение с Аллахом, однако тот, кто понимал это слишком буквально, иногда расплачивался головой (см. §79). В начале XX в. Русская православная церковь, не отказываясь от учения о «Фаворском свете» св. Григория Паламы (1296 — 1359) и не осуждая исихазм, тем не менее посчитала ересью возрождение мистики паламизма в «имяславии» русских монахов «простецов» на Афоне (об имяславии см. §126).

Мистики склонны считать (провозглашать) себя божьими избранниками, обладателями знания Истины через экстремальные психические состояния и процессы (экстаз, транс, видения, вещие сны, наитие и т.п.). Их часто отличает презрение к условностям, в той или иной мере — безразличие к каноническому культу.

Для мистических учений и доктрин характерно недоверие к знанию и слову.

Наиболее полно это недоверие исповедуется в даосизме, который стремится к «созерцанию Целого под образом я не знаю» : «Дао, которое может быть выражено словами, не есть вечное Дао. Имя, которое может быть названо, не есть вечное имя» (Миркина, Померанц, 1995, 254).

Рассказывают, что однажды в средневековом китайском монастыре наставник уже приготовился к проповеди, но в этот миг запела птица. Наставник хранил молчание, Монахи тоже молчали. Потом птица улетела, а наставник сказал: «Проповедь окончена». Аналогичные предания есть и в буддизме: однажды Будда собрал учеников и, молча улыбаясь, показывал им цветок. Это и была вся проповедь (Миркина, Померанц, 1995, 205).

В христианской мистике недоверие к слову не столь кардинально, как в даосизме, зато разнообразно и имеет развернутые логико теоретические обоснования. Если мистику противопоставлять религиозному рационализму и религиозному позитивизму, то представить основные черты мистического отношения к слову можно так:

1. Христианский мистик выскажется за апофатическое (отрицательное) богословие (см. §66). Догматическая теология придерживается несколько более широкой точки зрения: Божественная сущность непостижима; однако существует и менее глубокое знание о Боге, доступное разуму человека; есть знание о Боге доступное, постижимое, но не выразимое в слове. Поэтому христианское богословие признает, наряду с апофатическим, и катафатическое (положительное) знание о Боге, однако при этом считает, что апофатическое знание превосходит катафатическое, а еще выше и ближе к Абсолюту — молчание. Согласно православному догматическому богословию, «истинная цель богословия состоит не в приобретении суммы знаний о Боге, а в том, чтобы привести нас к живому с Ним общению, привести к той полноте ведения, где всякая мысль и слово становятся излишни» (Догматическое богословие, 1994, 13).

Мистический автор внушает читателю ощущение выхода за пределы слова, в трансцендентный мир. О таком знании Псевдо Дионисий Ареопагит, христианский мыслитель V или начала VI в., писал: «Мы погружаемся во мрак, который выше ума, и здесь мы обретаем уже не краткословие, а полную бессловесность» (цит. по работе: Аверинцев, 1977, 139). Таким образом, для мистика последней разгадкой всех загадок становится молчание.

2. Мистик не удовлетворяется вербальной коммуникацией и ищет иных каналов связи — в том числе интуитивных, внерациональных, паранормальных, патологических. Такого рода поисками обусловлены шаманские экстатические выкрики, заговоры абракадабры; глоссолалия и всякого рода речевые прорывы и сбои, связанные с пограничными состояниями психики (транс, прострация, предкоматозное состояние и т.п.); в «Новом Завете» эти поиски отразились в рассказе о сошествии в день Пятидесятницы Святого Духа на апостолов и последовавшем их «говорении языками» (т.е. о «даре языков» — способности говорить и понимать на незнакомом языке); в русском футуризме — в явлении «зауми» (термин Велимира Хлебникова)63.

3. Простой и ясной речи мистик предпочитает метафору, парадокс, иносказание, двоящиеся смыслы, размытые границы категорий, недоговоренность.

4. Мистик не стремится быть понятым. Возможно, он не стремится и к эзотеризму64, но если его тексты оказываются не понятными, то он не сделает шага навстречу ученику. Скорее, он попробует увлечь неофита красотой тайны и поэзией непонимания.

77. Мистика или назидание? Выбор апостола Павла и «Откровение» Иоанна Богослова. Христианская мистика за церковной оградой

Раннее христианство, жившее еще недавней памятью об Иисусе Христе и верой в его скорое второе пришествие, в единение с Богом, было по своим устремлениям глубоко мистично. Вместе с тем для первых христиан, если не считать секту ессеев (иудео христиан), не характерен эзотеризм. Напротив, апостолы несли учение людям и не жалели усилий для его распространения и популяризации. Об этом не однажды говорится в «Новом Завете».

В «Евангелии от Матфея» есть образ свечи, которую зажгли, чтобы осветить дом, а не скрывать ее свет под сосудом: «И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Мтф 5, 15). «Апостол языков» Павел, возможно, полемизируя с замкнутостью кумранских ессеев, выступает за проповедь учения среди всех, кто ищет нового неба — независимо от языка, учености, социального статуса: «Я должен и Еллинам и варварам, мудрецам и невеждам» (Рим 1, 14).

Павлу принадлежит замечательно глубокое и человечное осмысление главной проблемы религиозной коммуникации: как сочетать «дар языков», т.е. мистику, с «назиданием» многих. В «даре языков», т.е. в способности к мистическому общению на незнакомом языке, Павел видит мистическую одаренность, позволяющую тому, кто наделен этим даром, приблизиться к Богу. Однако, по мысли Павла, церковь более нуждается в тех, кто может говорить на языке, понятном многим (в его терминологии — пророчествовать): «Кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу, потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом. А кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение. Кто говорит на незнакомом языке, тот назидает себя, а кто пророчествует, тот назидает церковь. <…> Ревнуя о дарах духовных, старайтесь обогатиться ими к назиданию церкви. А потому говорящий на незнакомом языке молись о даре истолкования <…> я более вас всех говорю языками; Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке» (1 Кор 14, 2—19).

Вместе с тем уже в «Новом Завете» отчетливо обозначилась и мистическая христианская струя — в «Евангелии от Иоанна» и особенно в «Откровении Иоанна Богослова (Апокалипсисе)».

Иоанн, любимый ученик Христа, — прототип аскета прозорливца, «духоносного старца». Он единственный из апостолов, кого традиция называет Богословом — «за высоту его учения о Боге Слове» (как сказано о нем у одного церковного писателя). По данным С.С. Аверинцева, византийские авторы прилагают к апостолу Иоанну слово мист — термин, еще в дохристианские времена означавший посвященного в мистерию (ср. церк. —слав. таинник). Он более других учеников лично близок Христу и поэтому «пригоден для восприятия и возвещения особенно глубоких тайн веры (начало „Евангелия от Иоанна“…) и тайн будущего („Апокалипсис“) (Аверинцев, 1987 [а]). Если апостолы Петр и Павел н а з и д а л и народ и созидали всенародную христианскую церковь, то апостол и евангелист Иоанн добавляет к их демократизму то, что открывается избранным, — тайну, поэзию, бесконечность.

Иоанн Богослов в конце жизни был сослан за веру на Патмос, скалистый остров в Эгейском море. Здесь ему было Откровение (греч. apokalypsis — раскрытие, проявление, откровение) — видение о конце света, страшном суде, тысячелетнем царстве Божием, о борьбе между Христом и антихристом. Записи этих видений и составили последнюю книгу «Нового Завета» — «Откровение Иоанна Богослова». Это таинственная книга, полная загадочных и мрачных образов, многосмысленных аллегорий, странных символов (число зверя, красный дракон, семь чаш с семью язвами, «книга, написанная внутри и отвне, запечатанная семью печатями» (Откр 5, 1), четыре животных, каждое из которых «имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей» (Откр 4, 8) и проч.).

В одной из аллегорий речь идет о книге и даре пророчеств: «Ангел сильный» дал Иоанну «раскрытую книгу» и сказал: «Возьми и съешь ее. <…> И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем. И сказал он мне: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах и языках и царях многих» (Откр 10, 9—11; ср. в §83 фрагмент из современного православного комментария к образу «книги за семью печатями»).

Среди видений «Апокалипсиса» есть пророчество о бедствии, связанном со звездой Полынь (в русском языке полынь — это название горькой сорной многолетней травы, которая иначе еще называется чернобыль, чернобыльник): «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки» (Откр 8, 10—11).

К эсхатологическому замыслу «Апокалипсиса» восходит ряд повествовательных жанров средневековой литературы Европы. Это рассказы о загробном мире, в который вдруг попадает простой человек (во сне, или упав в яму, или что то выпив). На Западе такие полуфольклорные рассказы называли видeниями, в русском народном христианстве это обмирания. К ним близки также некоторые апокрифы и духовные стихи о странствиях по тому свету («Слово о видении апостола Павла», «Хождение Богородицы по мукам» и др.). К жанру видений восходит «Божественная комедия» Данте (1307—1321).

В послеапостольской истории христианства почти каждый век, и особенно время кризисов, потрясений и переходных эпох, отмечены мистическими исканиями. В позднее средневековье, в эпоху Возрождения и барокко с мистическими идеями и сочинениями выступали лучшие и смелые умы, яркие и всесторонне одаренные личности. Достаточно назвать такие имена, как Раймунд Луллий (ок. 1235 — ок. 1315), испанский поэт и философ, первый разработавший концепцию логического автомата, миссионер и первый европейский арабист; Иоганн Экхарт (1260—1327), знаменитый немецкий мыслитель пантеист; св. Григорий Палама (1296—1359), «завершитель мистико аскетических традиций Византии» (С.С. Аверинцев); Теофраст Парацельс (1493—1541), выдающийся немецкий медик и естествоиспытатель, один из основателей ятрохимии; Якоб Бёме (1575—1624), немецкий сапожник, вдруг «разразившийся» сочинениями, о которых богословы и философы спорят до сих пор..

В новое время поиски иных, более тесных и личностных связей с Богом привели к сложению новых мистических учений и движений.

В их числе, в частности, янсенисты (неортодоксальные католики Франции и Голландии XVII — XVIII вв.); квиетисты (католические противники иезуитов во Франции XVII в.); пиетисты — консервативное антиинтеллектуалистическое неортодоксальное течение в немецком протестантизме (заявившее о себе с конца XVII в.); движение квакеров — радикальных протестантов, выступающих против всякой обрядности (в том числе против крещения и причащения), и полных пацифистов (движение зародилось в XVII в. в Англии и распространилось в США); русские секты так называемых духовных христиан, аскетов и противников обрядоверия, возникавшие со 2 й половины XVII в. (хлысты, молокане, духоборы, скопцы); наднациональное движение масонов (возникло в Англии в нач. XVIII в. и распространилось в высших дворянско буржуазных кругах ряда европейских стран); наконец, теософские общества в разных странах современного мига.

Зрелое христианство относится к мистике с осторожностью. Мистика — неофициальна, в лучшем случае она не вполне ортодоксальна, но нередко она приводила к ереси. Поэтому дальновидные иерархи и богословы стремились насытить мистикой обычное богослужение или подчеркнуть его мистический компонент.

Вот характерные высказывания протоиерея Сергия Булгакова: «Мистика есть воздух Православия». «Богослужение <…> содержит не только воспоминание, но и реальность воспоминаемых событий. Молящийся, в меру своего духовного возраста, соучаствует в жизни Господа, Божией Матери и святых, и чрез это становится причастным вещей невидимого мира. Этот мистический реализм есть общая предпосылка всего православного богослужения, вне которого оно потеряло бы всю свою силу — быть с о в е р ш а ю щ е й с я мистерией боговоплощения». «Вообще в мистике православия не только не поощряется, но всячески изгоняется воображение, которым человек старается чувственно представить и пережить духовное (черта, свойственная exercitia spiritualia65 Игнатия Лойолы, как и вообще католической мистике). Достаточно тех образов, которые содержит церковная молитва и икона, вместе с евагельскими образами, чтобы д у х о в н о входить в силу воспоминаемых событий, большее же, что приходит от человеческого воображения, отягчено его субъективностью и, что гораздо хуже, чувственностью, а потому и не пользует нимало» (Булгаков, [1964] 1991, 309—311).

Таким образом, в истории отношения христианства к мистике наблюдается вполне определенная линия. В раннем христианстве, причем в самом ядре учения, были сильны мистические тенденции: оно было открыто религиозному поиску и нуждалось не только в Петре и Павле, апостолах созидателях церкви, но и в апостоле мистике Иоанне Богослове. Поэтому «Откровение Иоанна Богослова», хотя и с трудом, но все же вошло в священный свод «Нового Завета». Однако оно не было причислено к тем книгам, которые читаются в церкви. Более того, веками простым верующим не разрешалось читать и самое Библию. Зрелая, «организованная» церковь мало нуждается в мистике. В ее отношении к мистике преобладает осторожность. Поэтому мистические сочинения принадлежат полуортодоксальной периферии христианского учения. Это область личного религиозного творчества, религиозной философии и поэзии.

78. Каббала66, «душа души Закона» Израиля. Алфавитная мистика каббалы: буквы как первовещество мира

Древнейшую часть «Талмуда», «Мишну», в иудаизме называют «душой Закона» (т.е. душой «Торы»). У каббалы, тайного мистического учения иудаизма, «ранг» еще выше: это «душа души Закона» (Холл, 1992, 414).

Поскольку учение было тайным, время его сложения трудно определимо. Основные кабалистические сочинения — «Сефер иецира» («Книга творения») и «Зогар» («Книга сияния») — стали известны в средние века, однако сама традиция каббалы возводит их к глубокой древности. Вл. Соловьев, отмечая зримое воздействие на каббалу вавилоно персидской магии и теософии, а также влияние неоплатонизма и гностицизма, допускает, что основы каббалы закладывались в первые века новой эры.

Кабалистические построения любопытны тем, что в качестве первооснов мира в них рассматриваются исходные знаки письменной культуры — арабские цифры и буквы. При этом цифры трактовались как знаки, в которых проявляется объективная воля Бога, в то время как буквы — это знаки, выражающие его субъективное самоопределение (Соловьев, 1911, 341).

Книги «Сефер иецира», «первый опыт абстрактного умозрения на древнееврейском языке» (С.С. Аверинцев), была написана между III и VIII в., хотя иудейские мистики атрибутируют ее праотцу Аврааму. Книга «Зогар» (XIII в.; мистическая датировка — II в. н.э.) написана на арамейском языке в Андалусии (южная Испания). Это мистическая доктрина «Торы» («Пятикнижия Моисеева»): библейский текст провозглашается символическим (таинственно зашифрованным) глубочайшим откровением Бога о мире. Буквы, которыми написана «Тора», древнее не только мира, но и слов «Торы».

Вот каким виделось, например, сотворение мира Богом из букв. «Есть 22 основные буквы. 3 из них являются первыми элементами (вода, воздух, огонь), началами, или матерями; 7 из них — двойные буквы и 12 — простые; <…> 7 двойных букв служат образцами мягкости и твердости, силы и слабости. 7 двойных букв символизируют мудрость, богатство, плодородие, жизнь, силу, мир, покой и милосердие. <…> 12 простых букв символизируют 12 фундаментальных свойств: речь, мысль, движение, зрение, слух, работу, совокупление, запах, сон, гнев, вкус (или глотание), радость. <…> Когда Патриарх Авраам постиг великие истины, размыслил над ними и понял их совершенно, тогда явился ему творец Вселенной, назвал его своим другом, поцеловал его в лоб и дал 2 завета: завет языка (духовный) и завет обрезания (материальный). <…> Авраам связал дух 22 букв (Тора) своим языком, и Бог открыл ему секреты их. Бог позволил буквам раствориться в воде, Он сжег их на огне, развеял на ветру. Он распределил их среди 7 планет и отдал их 12 знакам зодиака» (реконструкция текста М. Холла по рукописям и изданиям XVIII в.; см.: Холл, 1992, 424). О мистике букв в каббале и других учениях см. также §25—26.

С развитием в Европе гуманизма (studia humanitatis) и гебраистики (древнееврейской филологии) ширился интерес к каббале у ряда христианских авторов. По мнению С.С. Аверинцева, в новое время влияние мистицизма каббалы прямо или косвенно испытывали Гегель, Вл. Соловьев, Бердяев, Юнг, Бубер. Каббала повлияла на некоторые поздние мистические течения в иудаизме (саббатианство, хасидизм). Каббалистические доктрины важны как ключ к масонскому эзотеризму.

Что касается популярного сознания, то его привлекала так называемая п р а к т и ч е с к а я каббала — магия, призванная воздействовать на мир («ибо каждое возбуждение „снизу“, от человека, вызывает возбуждение в верхних сферах мироздания»…), угадывать сокровенное и предсказывать будущее (часто путем перестановки букв в именах, операциями над числовыми соответствиями букв и т.п.). Так что слова каббала и каббалистика даже вошли в ряд европейских языков в расширительном значении: ‘тайные знания, магия; нечто непонятное для непосвященных’67. По данным раби Й.Телушкина, между 1500 и 1800 гг. каббала считалась «подлинно еврейской теологией», и в иудаизме почти никто не воспринимал ее критически. Однако в современном мире, где «рациональное знание ценится выше, чем мистическое, о каббале стали забывать» (Телушкин, 1992, 162). Что касается историков культуры, социальных психологов, религиеведов, то их интерес к каббале не ослабевает. Дело, по видимому, в том, что «каббала — не только музейный экспонат, но и особого рода метафора мышления» (Борхес, [1977] 1992, 384).

79. Исламский мистицизм: ересь, ставшая ортодоксией

Первые мусульманские мистики — сУфии68 — появились уже в конце VII в., а суфИзм в качестве доктрины и практики исламского мистицизма окончательно сложился в XII в. До XI — XII вв. в официальном исламе суфии преследовались как еретики.

Центральное понятие суфизма — тарИка (арабск. ‘путь, дорога’) — восходит к Корану (XLVI, 29) и означает религиозно нравственное самоусовершенствование в качестве пути к мистическому постижению Бога (в том числе с частыми специальными молитвами, при аскетическом образе жизни и особом психофизиологическом тренинге). Исламский мистицизм развивался под значительным влиянием немусульманских религиозно философских традиций — гностицизма, аскетической практики сирийских монахов, буддизма.

Самый знаменитый суфий Халладж (аль Халлядж) был казнен в 922 г. в Багдаде. Переживая мистическое единение с Аллахом, он экстатически возглашал: «Я — истинный» (т.е. ‘Я — Бог’), что, конечно, звучало кощунственно для правоверных ушей. Говорят, на вопрос, надо ли совершать паломничество в Мекку, Халладж отвечал: «Обойди вокруг меня, во мне тоже есть Бог».

Говорят, суфием был знаменитый насмешник и парадоксалист Ходжа Насреддин, ставший героем арабского фольклора.

В раннем суфизме, как почти во всяком мистическом учении, было много туманного, алогичного, сумбурного. Как сказал Газали (Абу Хамид аль Газали), крупнейший мыслитель ислама, живший в XI в., «суфизм состоит скорее из чувств, чем из определений» (цит. по работе: Массэ, 1963, 160). Мистическому туману суфиев противостояла трезвость официального ислама (хотя бы та вынужденная трезвость, которая сопутствует всякой государственной религии). Кроме того, суфийская мистика слабо уживалась с арабским аристотелизмом и рационализмом, имевшими прочные традиции в мусульманской средневековой учености. И тем не менее официальный ислам не подавил суфизм, не вытеснил его в ересь, но, в отличие от зрелого христианства, включил главные мистические идеи в себя, в свою основную доктрину. Произошло это благодаря Газали в XI в.

Газали выступил не только как критик суфизма, но и как выдающийся реформатор ислама. Он удачно примирил традиционный рационализм ислама и мистику суфиев, введя таким образом мистические идеи в официальный ислам. Анри Массэ так характеризует суть этого компромисса: «Божественный культ сердца, внутренняя молитва, — учил Газали, — это те пути, по которым человеческое сознание приближается к Богу. <…> Газали ввел мистическую любовь в правоверие. Зато из суфизма он удалил два крайних элемента: безразличие к религиозным обрядам и пантеистический идеал. <…> Словом, он сделал суфизм мудрее, а правоверие — живее» (Массэ, 1963, 164).

Суфизм, говоривший на языке притч, парадоксов и метафор, оказал большое влияние на арабскую и особенно персидскую поэзию.

Проповедь и дидактические жанры

80. Коммуникативные функции проповеди. Первые иудейские проповедники

В религии проповедь так же органична, как молитва. Это фундаментальный, первичный жанр религиозной коммуникации. С началом проповеди учение начинает жить в сознании некоторого с о о б щ е с т в а людей. Если Слово Бога, услышанное пророком, — это мистический «первотолчок» в зарождении религии, то проповедь, в которой пророк (наставник) доносит Божье Слово людям, — это «второй толчок», и при этом не мистический, а вполне наблюдаемый. Религия как межличностный коммуникативный процесс начинается именно с проповеди учения людям.

По отношению к Слову Бога всякая проповедь — это текст «второго порядка», слово наставника п о п о в о д у слова Бога. Цель проповеди состоит в донесении смысла слова Бога до сознания людей. Такая передача смысла представляет собой ту или иную адаптацию первичного текста (слова Бога) к возможностям человеческого разума. Адаптация может состоять в полном или частичном переводе первичного текста на более понятный язык, при этом вторичный текст может быть и расширением исходного и, напротив, его сжатием (компрессией). К расширению первичного текста приводят разного рода его толкования (включая раскрытие всякого рода следствий), далее, повторы тех или иных ключевых значений и, наконец, прибавление к тексту новой эмоционально окрашенной, убеждающей или внушающей информации. Адаптирующий эффект сжатия текста связан с тем, что во вторичном тексте оставлены только главные смыслы.

Элементы проповеди (т.е. истолкования некоторого первичного сообщения) могут быть представлены уже в Писании. Это достаточно обычное явление для «Танаха» («Ветхого Завета»), поскольку иудейское Св. Писание представляет собой мифологизированную и с т о р и ю еврейского народа, и в историческое повествование оказались включенными не только заповеди Бога, но и связанные с ними проповеди пророка.

Так, во «Второзаконии» Моисей, передав заповеди Божий народу, затем увещевает людей исполнять заповеди — показывая, насколько они важны, как почетно то, что Бог избрал своим народом именно иудеев, и как опасно невыполнение заповедей: «Вот, я научил вас постановлениям и законам, как повелел мне Господь, Бог мой. <…> Итак, храните и исполняйте их; ибо в этом мудрость ваша и разум ваш пред глазами народов, которые, услышав о всех сих постановлениях, скажут: только этот великий народ есть народ мудрый и разумный» (Втор 4, 5—6).

Ср. также эпизод, показывающий связь и соприкосновение во времени первоисточника вероучения (Писания) и вторичного источника — проповеди (включающей увещевание, перевод и толкование Писания).

Древние иудеи в V в. до н.э. возвращаются из Вавилонского плена в Иерусалим. Они восстанавливают иерусалимскую крепостную стену, и вот на ней благочестивый и ученый священник Ездра, ревнитель иудейской ортодоксии, реставратор религии Яхве, восемь дней подряд (как раз шел иудейский праздник кущей) громко читает народу «Тору». Он читает на древнееврейском языке, однако этот язык плохо понятен народу, несколько поколений которого, находясь в Вавилонском плену, уже перешли на арамейский. Поэтому другие священники здесь же переводят или пересказывают «Тору» на понятном языке, а Ездра при этом толкует непонятное. Именно эти публичные, с городской стены, чтения «Торы», перевод и толкования помогли восстановить иудаизм в после пленном Иерусалиме. «И принес священник Ездра закон пред собрание мужчин и женщин и всех, которые могли понимать; <…> и читал из него на площади, которая перед Водяными воротами, от рассвета до полудня; <…> и уши всего народа были приклонены к книге закона. <…> Книжник Ездра стоял на деревянном возвышении, которое для него сделали. <…> И открыл Ездра книгу пред глазами всего народа, потому что он стоял выше всего народа. И когда он открыл ее, весь народ встал; <…> и читали из книги, из закона Божия, внятно, и присоединяли толкование, и народ понимал прочитанное <…>; весь народ плакал, слушая слова закона» (Неем 8, 2—9).

81. «Нагорная проповедь» и раннехристианская гомилия. Судьбы церковного красноречия

Знаменитая «Нагорная проповедь», излагающая суть христианской этики, представляет собой и параллель, и дополнение, и антитезу ветхозаветному «Декалогу» — Десяти главным заповедям иудаизма. Новая этика «Нагорной проповеди» и продолжает «Ветхий Завет» и полемизирует с ним. «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить», — говорит Иисус (Мф 5, 17). Однако ряд пассажей — это именно отрицание заповедей Ветхого Завета: «Вы слышали, что сказано древним: „не убивай; кто же убьет, подлежит суду“. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду. <…> Вы слышали, что сказано: „око за око, и зуб за зуб“. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду <…>» и т.д. (Мф 5, 21—40).

Если Десять заповедей «Ветхого Завета» по своей жанрово коммуникативной природе — это «цитата», «фрагмент» из Откровения, дарованного Богом, то Новозаветная «Нагорная проповедь» Иисуса Христа — это и Откровение Бога и Проповедь Учителя (подобно тому, как Иисус Христос — это и Бог и Человек). По смысловой важности «Нагорная проповедь» — это Откровение, главные заповеди Бога, однако по жанру, по характеру коммуникации (которую воссоздает этот текст), по активности говорящего в стремлении убедить слушателей — это проповедь.

«Нагорная проповедь» позволяет представить черты раннехристианского проповедничества: вселенский и эсхатологический масштаб проповеди, ее озабоченность «последними вопросами» бытия; ее простота, естественность, искренность; ее подчеркнуто некнижный, «уличный» и сугубо устный, неученый характер («праведность книжников и фарисеев» — это то, что последователи Иисуса должны превзойти, учит проповедь); естественная выразительность взволнованной, спорящей и убеждающей речи; ее коммуникативно риторическая сила и искусность, скорее всего не расчетливые, а стихийные и потому тем более действенные (с обращением к выразительным образам, специальным средствам активизации внимания слушателей и побуждения их к определенным решениям и действиям).

Исторические источники свидетельствуют, что в первые века христианства проповедь была обычным сопровождением собственно службы Богу (литургии) и коллективных молебнов. Св. Иустин, один из ранних отцов церкви (II в.), следующим образом описывает воскресное собрание христиан и его компоненты — читают Писание, затем проповедь, молитвы, собственно литургия (ритуалы благодарения и причащения): «В так называемый день Солнца [т.е. в воскресенье. — Н.М.] бывает у нас собрание в одном месте всех живущих по городам и селам; и читаются, сколько позволяет время, сказания апостолов или писания пророков. Потом, когда чтец перестанет, предстоятель посредством слова дает наставление и увещание подражать тем прекрасным вещам. Затем все вообще встаем и воссылаем молитвы. Когда же окончим молитву, тогда, как я выше сказал, приносится хлеб, и вино, и вода; и предстоятель также воссылает молитвы и благодарения, сколько он может. Народ выражает свое согласие словом аминь, и бывает раздаяние каждому и приобщение Даров, над коими совершалось Благодарение, а небывшим они посылаются через диаконов» (цит. по работе: Мень, 1991, 34). Наставление и увещание предстоятеля подражать тем прекрасным вещам — это и есть раннехристианская проповедь. Ее называли гомилия (греч. omilia — собрание, сообщество; беседа, учение). Позже возник термин гомилетика — ‘правила составления проповедей; наука о церковном красноречии’. Сохранились сведения, что практические руководства по гомилетике составлял между прочим и Ориген (185—254), знаменитый богослов и библеист.

Воскресная проповедь в средневековом западном христианстве, в особенности в крупных храмах, была достаточно обычным делом. При этом нормативные руководства для проповедников долгое время отсутствовали. Считалось, что пастырское слово о Боге не нуждается в риторических украшениях и что искренняя вера подскажет нужное слово. Отчасти такие взгляды поддерживались видимой простотой, композиционной «невыстроенностью» «Нагорной проповеди» или посланий апостола Павла. Поэтому на технику проповеди не обращалось специального внимания. Один из отцов западной церкви папа Григорий Великий в «Пастырском попечении» (ок. 591) писал: «Кого Господь наполнил, того он тотчас делает красноречивым» (цит. по работе: Гаспаров, 1986, 99). Однако с развитием европейской риторики, с ростом популярности руководств о том, как составлять письма и деловые бумаги, в XIII — XIV вв., появляются учебники и по церковному красноречию (лат. ars praedicandi — искусство проповеди).

В университетах на факультетах теологии учили так называемой «тематической» проповеди, отличая ее от гомилии как проповеди «свободной», безыскусной. В «тематической» проповеди требовалось по определенным логическим и риторическим правилам развивать «тему», заявленную в заглавии проповеди. «Темой» могла быть строка из Писания, похвала празднику или святому (в день памяти которого идет служба), толкование имени святого или вообще любого имени, рассуждение о событии, годовщина которого приходится на день службы, и т.д. Такие проповеди читались в храмах, т.е. были видом устной публичной торжественной речи, однако они готовились заранее, т.е. существовали и в письменной форме, и нередко впоследствии печатались — в качестве сочинений, представляющих самостоятельную богословско публицистическую и эстетическую ценность. «Тематическая» проповедь (ее еще называли «университетской») несколько веков ощущалась как вершина церковно риторической учености.

Среди знаменитых руководств по ученому церковному красноречию есть и украинская гомилетика — «Наука, албо способ зложеня казаня» (1659) Иоанникия Галятовского, ректора Киевского коллегиума, эрудита и полемиста. Он напечатал этот трактат в книге «Ключ разумения» — сборнике образцовых казаний (проповедей), предназначенных в качестве практического пособия для проповедников. Автор подробно и просто рассказывает о двух жанрах проповеди — на воскресение и на похороны. Гомилетика написана как советы опытного проповедника начинающим — о том, как выбирать и развертывать тему, как делать проповедь связной, как добиваться внимания слушателей, как, говоря о неправедном богатстве, не слишком смущать и пугать богатых, как не приводить людей в отчаяние надгробным словом и т.д. Это первая у восточных славян печатная риторика. В XVII в. она еще дважды переиздавалась в Киеве и Львове, переводилась на церковнославянский язык для Московской Руси и была настольной книгой для многих поколений священников69.

Проповедь в известном смысле противостоит собственно богослужению (литургии). Если чинопоследование служб строго задано Служебником и Типиконом, то проповедь — жанр свободный, менее ответственный, менее обязательный, и поэтому предоставляющий проповеднику возможность определенного выбора содержания и способа пастырского учительного общения с верующими (выбора, разумеется, в известных границах). Новые тенденции в конфессиональной области обычно проявляются раньше всего именно в проповеди. Достаточно сказать, что вхождение народных языков в храм начиналось с проповеди, затем разрешалось чтение отрывков из Писания на народном языке, позже — новые молитвы и песнопения и только в последнюю очередь народный язык допускался в литургию (подробно см. §96).

В проповеди есть непредсказуемость и, следовательно, риск неортодоксальности. Поэтому православная и католическая церковь, особенно в прошлом, так или иначе ограничивали возможности проповедничества. Например, в православии право литургийной проповеди дано только епископам и пресвитерам (священникам), но не диаконам.

Протестанты, напротив, активно развивали проповедничество, видя в свободной проповеди возвращение к чистоте и религиозному творчеству раннехристианских времен. Отказавшись от всех таинств, кроме крещения и причащения, протестанты именно в проповеди стремились видеть своего рода новое таинство — sacramentum audibile, т.е. слышимое таинство. Косвенным образом это способствовало развитию проповеди у католиков и православных. Расцвет католической, в особенности иезуитской проповеди в эпоху контрреформации, отчасти был реакцией на успехи протестантского проповедничества, поисками «своего» противовеса тому, что привлекало христиан к протестантизму.

У православных восточных славян ученая литургийная проповедь входила в церковный обиход начиная с XVII в., преодолевая при этом значительное сопротивление консервативных клерикальных кругов. Мелетий Смотрицкий в 1629 г. писал, что еще недавно православные восклицали: «О, проклятая проповедь!» (Маслов, 1984, 65). Защита или поощрение проповеди всегда были чреваты упреком в протестантизме. Аналогичные мотивы слышны и сейчас: например, московского священника отца Георгия Кочеткова обвиняют в протестантизме прежде всего за регулярные и продолжительные проповеди.

82. Комментаторская культура иудаизма

В религиях Писания проповедь рано стала выполнять еще одну коммуникативную задачу — толковать «трудные места» священного текста. Наряду с «наставлением и увещанием» «следовать Закону» и «подражать прекрасным вещам», проповедь стала жанром, в котором складывались приемы объяснения того непонятного, что звучало в литургии. Во время ритуального чтения отрывков из Писания попутный комментарий непонятного не допускался — таков фундаментальный принцип в отношении к священному слову в религиях Писания. Другое дело проповедь — в качестве текста «второго порядка», слова наставника п о п о в о д у слова Бога (см. §80).

Проповедь в храме всегда в той или иной мере содержит толкование Писания, поскольку такова общая цель проповеди — донести смысл слова Бога до сознания людей. Однако очень скоро толкования выходят за границы того, что может вместить устное слово священника. Толкования, всякого рода комментарии к Св. Писанию становятся преобладающим типом знания вообще, а культура, в центре или в фундаменте которой находится религия Писания, развивается как к о м м е н т а т о р с к а я культура, как рефлексия по поводу главного текста культуры — Писания. При этом генетическая связь с проповедью, с наставлением в храме сказывается в характерном для такого знания привкусе дидактики, назидания. Это то знание, которое надлежит знать, которому учит конфессиональная школа.

В иудаизме разнообразные комментарии к «Торе» начинают составляться еще до канонизации «Танаха» («Ветхого Завета») — в текстах, которые потом станут разделами и книгами «Талмуда». По своему содержанию или характеру основная масса толкований принадлежит трем областям знания (если говорить об этом в современных терминах): богословию, праву и филологии.

«Талмуд» всесторонне разрабатывает самое технику филологического и логико филологического комментирования текста, методически определяя и демонстрируя на примерах 32 приема толкования текста. Часть приемов была связана с необходимостью устранить противоречия в интерпретации различных установлений «Торы», в том числе путем допущения непрямого, переносного, расширительного, сужающего, иносказательного и разного другого понимания слова или фразы. Таким образом, «Талмуд» и иудейская школа воспитывали готовность к небуквальному пониманию слова и учили понимать разные пласты смысла в одном слове. Понятно, что внесение в школу, в культуру таких принципов и методов понимания интенсифицирует мышление, расширяет информационные горизонты общества.

В «Талмуде» есть пассажи, напоминающие филологический разбор писательского мастерства, со своего рода мысленными экспериментами, позволяющими «взвесить» смысловую значимость отдельных элементов текста.

Вот пример таких наблюдений (в передаче Й.Телушкина). Раввины считали, что каждое слово «Торы» — от Бога, ни одно слово не напрасно. Поэтому, когда они находили слово или выражение, казавшееся не столь важным, они стремились выяснить, какую новую идею или нюанс стремится передать с их помощью Библия. Характерна дискуссия о фразе из «Бытия», касающейся Ноя: Вот житие Ноя. Ной был человек праведный, непорочный в своем поколении (Быт 6,9). Какие слова не кажутся существенными? — В своем поколении. — Почему же, спрашивают мудрецы, «Тора» включает их?

Высказывается несколько мнений. Один раввин говорит: «В своем, особенно порочном, поколении Ной был праведным и безупречным человеком, но не в других поколениях». Другой раввин возражает: «Даже если в своем поколении — то тем более в других поколениях». Замечательно, что «Талмуд» не только показывает, как по разному люди понимают один и тот же текст, но и объясняет эти различия: дело в разном индивидуальном опыте людей. Оказывается, второй раввин стал религиозным только во взрослом возрасте, а до этого был вором, гладиатором и цирковым служителем. Он хорошо знал, как трудно быть хорошим, если происходишь из бедной и аморальной среды. В его глазах Ной, происходивший из такой аморальной среды, но ставший праведником, был куда более велик, чем если бы вырос среди праведников (Телушкин, 1992, 125—126).

Самый знаменитый и до сих пор высокоавторитетный комментатор еврейских священных книг — раби Шломо бен Ицхах, или сокращенно Раши (1040—1105), признан в иудаизме величайшим еврейским учителем средневековья. Он открыл бесплатную иудейскую школу в Труа (Франция) и стал родоначальником мощной комментаторской традиции. Его сжатый и ясный стиль до сих пор влияет на ивритоязычных авторов.

Комментарий Раши к «Торе» стал первой книгой, напечатанной на еврейском языке в 1475 г. — даже раньше самой «Торы». Знание «Торы» с комментарием Раши сделалось нормой традиционного иудейского образования и вошло в обязательное еженедельное чтение.

Сам «Талмуд» нуждается в значительно большем комментарии, чем «Тора» — прежде всего из за сложного языка, включающего арамейские, еврейские, греческие термины, и стихийно запутанной архитектоники. Раши сделал больше всех, чтобы сделать «Талмуд» доступным для читателя. В течение 900 лет все, кто изучает и издает «Тору» и «Талмуд», пользуются его комментариями. «И если бы Раши не написал свой комментарий, объясняющий трудные арамейские слова и ведущий читателя по прихотливым и иногда запутанным логическим путям, „Талмуд“ мог бы оказаться давно забытым» (Телушкин, 1992, 143—144).

Потомки Раши (два зятя и три внука) предложили свой комментарий, именуемый «Тосафот» (XII в.). Комментарий получил признание, и с тех пор «Мишну» стали издавать с двумя комментариями, которые печатаются курсивом на полях, причем для комментария Раши отводят внутренние поля, а для «Тосафота» — внешние. При этом более ранний комментарий Раши считается более авторитетным.

Третий из классических сводов комментариев к «Торе» и «Талмуду» — это «Мидраш» (еврейск. — ‘истолкование, изучение’). Он составлялся раввинами в IV—XII в. и был кодифицирован в XIII в. В зависимости от темы комментария, различают «Мидраш Галаха» — толкование юридических установлений «Торы» и «Мишны», и «Мидраш Агада» — толкования этических и богословских пассажей, в том числе притчей, афоризмов, фольклорной мудрости «Торы» и «Талмуда». В кодифицированной редакции «Мидраша» отдельные комментарии расположены так, чтобы соответствовать последовательности стихов «Торы». Так было создано непрерывное, стиха за стихом, толкование всего «Пятикнижия Моисеева70.

83. Христианская экзегетика и герменевтика. Толковые евангелия и псалтири

Термины экзегетика и герменевтика восходят к греческим словам с близким значением (хотя и далеких корней) и поэтому переводятся почти одинаково: экзегеза (от греч. exegetikos — разъясняющий) — это разъяснение, толкование; герменевтика (от греч. hermeneutikos — разъясняющий, истолковывающий) — искусство, техника толкования классических текстов.

Иногда эти термины понимаются одинаково (например, в «Советском энциклопедическом словаре»). Иногда между ними видят различие, причем есть две основных трактовки этих различий: 1) экзегетика толкует текст с максимальным учетом конкретных исторических условий его создания, в то время как герменевтика озабочена интерпретацией исторического источника с позиций сегодняшнего дня; 2) герменевтика стремится понять текст «из него самого» — путем исчерпывающего анализа его лексики, грамматики и экспрессивно стилистических качеств, в то время как. экзегетика — активно привлекает «внешние» данные (исторические известия, показания независимых источников и т.д.). Иногда под герменевтикой понимают фундаментальные принципы толкования, а под экзегетикой — изъяснение конкретного текста (ср. Мень, 1987, 281). Однако, разумеется, никакой одной пары терминов, впрочем, как и двух и трех, не хватит, чтобы обозначить все те аспекты и уровни понимания текста, которые различают в этом процессе современная психология и философия. Поэтому многозначное и нечеткое употребление этих терминов пока неизбежно и в общем терпимо.

В христианской традиции комментирование Св. Писания начинается уже в «Новом Завете», в частности в тех случаях, когда речь повествователя или персонажа содержит «глухую» ссылку на «Ветхий Завет», а затем евангелист дает ее развернутое толкование, при этом на полях текста со временем стали сокращенно указывать то место в Библии, к которому отсылает данный стих.

Вот Иисус в Иерусалиме изгоняет из храма торговцев и менял. «И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делайте домом торговли» (Ин 2, 16). В словах Иисуса есть аллюзия к 68 му псалму: «Ибо ревность по доме Твоем снедает меня, и злословия злословящих Тебя падают на меня» (Пс 68, 10). Но читатель может не заметить намека, поэтому евангелист раскрывает его и одновременно говорит о реакции на происходящее учеников: «При сем ученики Его вспомнили, что написано: „ревность по доме Твоем снедает Меня“ (Ин 2, 17). При этом на полях стали помещать отсылку к нужному стиху 68 го псалма, а также указывать параллельные места в других библейских книгах. Например, заключительный стих в этой же главе — „И не имел нужды, чтобы кто засвидетельствовал о человеке; ибо Сам знал, что в человеке“ (Ин 2, 25) — сопровождается тремя ссылками: Пс 7, 10; Иер 11, 20; Ин 6, 64.

Далее, толкования тех или иных стихов Писания были обычны в проповедях — и в безыскусных гомилиях ранних христиан, и в поздних ученых проповедях, которые нередко строились именно как развернутое толкование библейской сентенции (см. §81). Позже стали создавать последовательные (стих за стихом) толкования на отдельные книги Св. Писания. Первые такие толкования составляли византийские отцы церкви в IV—VI вв. Толкования требовались для проповеди и катехизации, для подготовки священников, а также и для более общих и широких задач развития богословия и всестороннего осмысления Писания. Постепенно в восточном христианстве были созданы (на греческом языке) и переведены на церковнославянский толкования на все основные книги Нового Завета, а также на некоторые книги Ветхого Завета — в первую очередь на те из них, которые читались при богослужении. В результате сложился особый тип (или жанр) канонических текстов — Толковое Евангелие, Толковая Псалтирь, Толковый Апостол. Книги этого типа включали библейский текст и толкования на него. У православных славян еще в допечатной книжности для «Псалтири» и «Песня Песней» имелось по несколько толковых версий (на церковнославянском языке), однако на некоторые книги не было толкований (в том числе для «Пятикнижия Моисеева» имелось толкование только на первые главы «Бытия», где говорилось о сотворении мира; см.: Алексеев, 1992).

В новое время в христианстве выработаны толкования на все книги Ветхого и Нового Завета. В русской традиции такие сочинения могут иметь варьирующиеся жанровые обозначения, ср.: «Откровение Господа о семи Азийских церквах (Опыт изъяснения первых трех глав Апокалипсиса)» А. Жданова, «Апокалипсис и обличаемое им лжепророчество» Н. Никольского, «Сборник статей по истолковательному и назидательному чтению Апокалипсиса» М. Барсова и т.п.

О стиле и характере современного толкования Писания можно судить по следующему отрывку из комментария к «Апокалипсису» (комментарий относится к словам о Книге в деснице у Сидящего на престоле, написанной внутри и отвне, запечатанной семью печатями (Откр 5,1): «Книги в древности состояли из кусков пергамента, свернутых в трубку или навитых на круглую палку. Внутрь такого свитка продевался шнурок, который связывался снаружи и прикрепляем был печатью. Иногда книга состояла из куска пергамента, который складывался в виде веера и был стянут поверх шнурком, припечатанным печатями на каждом сгибе или складе книги. В таком случае раскрытие одной печати давало возможность раскрыть и прочесть только одну часть книги. Писание производилось обыкновенно лишь на одной, внутренней, стороне пергамента, но в редких случаях писали с обеих сторон. По изъяснению св. Андрея Кесарийского и др., под книгой, виденной св. Иоанном, следует разуметь „премудрую Божию память“, в которой вписаны все, а также и глубину Божественных судеб. В этой книге были, следовательно, вписаны все таинственные определения премудрого промысла Божия о спасении людей. Семь печатей означают или совершенное и всеми незнаемое утверждение книги, или же домостроительство испытующего глубины Божественного Духа, разрешить которое никто из созданных существ не может. Под книгой разумеются и пророчества, о которых Сам Христос сказал, что частью они исполнились в Евангелии (Лк 24, 44), но что остальные исполнятся в последние дни. Один из сильных Ангелов громким голосом взывал, чтобы кто нибудь раскрыл эту книгу, сняв семь печатей ее, но никого не нашлось достойного „ни на небе, ни на земле, ни под землей“, кто бы дерзнул сделать это. Это означает, что никому из сотворенных существ недоступно ведение тайн Божиих. Эту недоступность усиливает еще выражение ниже зрети ю, то есть ‘даже посмотреть на нее’. Тайновидец много скорбел об этом…» и т.д. (Архиепископ Аверкий. Апокалипсис, или Откровение Святого Иоанна Богослова: История написания, правила для толкования и разбор текста. М.: Оригинал, 1991. С. 31 [сочинение 30 х гг. XX в.]).

В 1904—1912 гг. в России в качестве приложения к журналу «Странник» была опубликована 12 томная «Толковая Библия или комментарий на все книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета» на русском языке. В 1987 г. издан репринт этого издания в 3 х томах Институтом переводов Библии в Стокгольме.

Толкования на книги Св. Писания представляют собой универсальный, многоадресный жанр богословской литературы. Они опираются на огромную подготовительную богословско филологическую работу и во многом завершают ее.

Стилистически толкования тяготеют к той простоте, определенности и «надличности» изложения, которые присущи руководствам по догматическому богословию. Толкования демократичны и поэтому используются в устной проповеди и при катехизации. Вместе с тем толкования изучаются богословами, философами, историками духовной культуры. В целом толкования — это ответственный, репрезентативный и по своему итоговый жанр библейской филологии.

Совокупный объем штудий по истолкованию библейских текстов огромен, их направления разнообразны, а результаты во многом определили сам профиль гуманитарного знания в христианском мире. Исследования по библейской экзегезе привели к сопутствующим выдающимся методологическим открытиям (например, такого ранга, как учение Филона Александрийского о четырех уровнях интерпретации текста); к появлению целых отраслей гуманитарного знания, неизвестных античности (например, лексикография и в особенности толковая лексикография; теория перевода; текстология).

В кругу историко филологических исследований, связанных с определенными регионами и эпохами (такими, как европейская классическая филология, исследующая европейскую античность; как германская филология; славянская; древнеиндийская; романская; финно угорская и т.д.), библеистика (библейская филология) является старейшей и самой разработанной дисциплиной. В силу выдающейся религиозной и культурной ценности тех памятников, которые она изучает, библейская филология превосходит все прочие филологии по количеству и качеству исследовательского труда, «вложенного» в исследование каждого источника. Успехи мировой библеистики позволили осуществить критические (научные) издания христианского Св. Писания, представляющие собой высшие достижения издательской культуры современного человечества.

84. Пятничная проповедь у мусульман. Коран не толкуется в мечети

Правоверным мусульманам предписано молиться пять раз в день, причем не обязательно в мечети (можно и дома, в поле, в дороге). Однако раз в неделю, по пятницам, мусульмане должны молиться в мечети, и тогда произносится главная недельная проповедь (предшествующая молитве) — хутба. Пятничную, а также праздничную проповедь произносит особое духовное лицо — хатыб ; часто он же является и имамом мечети. Проповедь в значительной степени ритуализована: ее произносят в особой одежде, требуется состояние ритуальной чистоты у хатыба, исполнение близко к рецитации.

В отличие от христианства, в исламской проповеди не толкуется и не обсуждается Писание. Комментарий к Корану — это область не столько этики и дидактики, сколько права и политики. Поэтому комментирование Корана (тафсИр) обращено в большей мере к профессиональным знатокам Корана — богословам и юристам, чем ко всем верующим. В наше время в ряде исламских государств содержание пятничной проповеди контролируется светскими властями; иногда ее составляют непосредственно государственные чиновники (Ислам, 1983, 121).

Юридические темы и жанры в конфессиональной книжности

85. Мишна, «душа Закона Израиля», и Талмуд

«Тора» («Пятикнижие Моисеево») в иудейской традиции имеет еще одно название — Письменный закон — потому что, по преданию, Бог через Моисея даровал народу «Тору» (613 заповедей Закона) в свитках, а Десять самых главных заповедей («Десятословие») были начертаны Божьим перстом на каменных плитах — скрижалях. Однако иудеи верили, что Бог передал Моисею не только Письменный закон, но и сообщил ему Устный Закон — юридический комментарий, разъясняющий, как следует выполнять законы в разных, в том числе непредвиденных, обстоятельствах. Устный Закон трактовал многие предписания «Торы» не буквально, но в том или ином переносном смысле (например, требование брать «око за око»). Впрочем, по видимому, закон никогда не имел в виду именно такое физическое возмездие (ослепление). Речь шла, скорее, о денежной компенсации и принудительной работе (Телушкин, 1992, 118—119).

Несколько столетий Устный закон передавался именно устно, однако в катастрофические для иудеев первые века новой эры его стали записывать, а к III в. Устный закон был кодифицирован. Его древнейшие и самые авторитетные записи составили «Мишну» (буквально ‘второй закон, или заучивание’), ставшую основанием «Талмуда». «Мишна» содержит 63 трактата, в которых предписания «Торы» представлены систематически (по отраслям права и предметам).

После кодификации поколения иудейских мудрецов тщательно изучали и обсуждали предписания «Мишны». Записи этих споров и дополнений называются «Гемара». «Мишна» и «Гемара» составляют «Талмуд», самую всеобъемлющую компиляцию иудейского права.

Большинство разделов «Талмуда» имеют сходную структуру: сначала цитируется закон из «Мишны», затем следует дискуссия толкователей о его содержании из «Гемары». Пассажи из «Мишны», в силу их большей древности, более авторитетны, чем интерпретации из «Гемары».

Юридической регламентации «Талмуда» подлежали самые разные области жизни: в I томе «Тосефты»71 («Посевы») говорилось об имущественных отношениях, связанных с земледелием; во II («Праздники») — о ритуалах; в III («Жены») — содержались установления, касающиеся женщин; в IV («Спасение») — разбирались законы уголовного и гражданского права (если говорить сегодняшним языком); в V томе были сведены правила о жертвоприношении; в VI — о ритуальной нечистоте.

В законотворчестве авторов «Талмуда» поражают две черты: во первых, стремление к максимально точному прочтению «буквы закона» (данного в «Торе») — путем выявления всех неявных и второстепенных, периферийных компонентов семантики слова, т.е. таких компонентов, которые служат как бы ф о н о м для значений явных и первостепенных; во вторых, стремление к максимальной детализации общей правовой нормы, установленной «Торой», — на основе предвидения и разбора всех мыслимых спорных и трудных частных случаев, которые должны регулироваться данной нормой.

Вот пример юридической детализации, продиктованной стремлением понять «Тору» как можно более точно и полно и указать все случаи, к которым применим закон. В «Третьей книге Моисеевой. Левит», среди прочих установлений, сформулирован закон Яхве об оставлении края поля для бедных: «Когда будете жать жатву на земле вашей, не дожинай до края поля твоего, и оставшегося от жатвы твоей не подбирай <…>, оставь это бедному и пришельцу» (Лев 19, 9—10). «Талмуд» посвящает комментированию этого закона специальный трактат «Пеа» (др. —еврейск. пеа означает 1) край поля и 2) пошлина в пользу бедных). В трактате последовательно разбирается каждое слово или словосочетание закона, при этом толкователи стремятся предусмотреть, с одной стороны, все возможные недоумения или неоднозначные интерпретации т е к с т а закона, а с другой, — предвидеть все трудности применения закона в ж и з н и. Комментарий строится отчасти в вопросно ответной форме: «Откуда видно, что пошлинам в пользу бедных подлежат не только хлебные злаки, но и стручковые плоды? — из слов: поля твоего. В таком случае можно бы подумать, что сюда относятся все произведения поля твоего, как всякая зелень, огурцы, тыквы, арбузы и дыни? — Эти все растения исключаются словом жатву, как не имеющие особенностей тех растений, которые требуют жнитва: подобно тому, как жнитво предполагает растение, которое идет в пищу, охраняется как собственность, произрастает из земли, убирается сразу и складывается для сохранения, так и все растения, удовлетворяющие этим требованиям, подлежат пошлинам в пользу бедных. Не подлежат (пошлинам): овощи, ибо они не складываются для сохранения, хотя уборка их совершается сразу; смоквы, ибо они не снимаются сразу, хотя и складываются для сохранения; относится это правило к хлебным злакам и стручковым плодам, а также к следующим древесным породам: сумаху, рожковому дереву, ореховому, миндальному, виноградному, гранатовому, масличному и финиковому» (Талмуд, 1902, I, 52). Далее следует пространное толкование слов край поля. Перечисляются четыре причины того, почему «установлено правило оставлять пеа непременно в конце поля: 1) в предупреждение ограбления бедных, 2) потери времени бедными, 3)для внешнего приличия и 4) потому что Тора употребила слово пеа, означающее ‘край’, ‘конец’» (с. 52). Так же подробно разбираются размеры и место края поля : определяется, в каких случаях земледелец не обязан оставлать край поля и как оставляют край два совладельца; кто именно считается бедным и оставляют ли край поля для бедных не иудеев и т.д.

«Мишна» была систематизированным сводом законов. В «Талмуде» тематическая структура «Мишны» в целом сохранялась, однако тома новых комментариев и дополнений делали юридическое содержание «Талмуда» необозримым и затрудняли быстрый поиск нужной нормы. Требовалась новая кодификация иудейского права. В XII в. ее осуществил Маймонид, самый знаменитый иудейский философ средневековья, медик и рационалист. На основе «Талмуда» он составил полный систематизированный кодекс еврейского права в 14 томах — «Мишнэ Тора». Кодекс Маймонида стал базовым руководством для иудейской юридической практики. В XVI в. на его основе был составлен новый кодекс, до сих пор авторитетный в ортодоксальном иудаизме.

86. Судьбы канонического права в христианстве

В отличие от иудаизма и ислама, в христианстве важнейшие принципы права содержатся не в конфессиональных, а в светских текстах, восходящих к дохристианским источникам. Христианские народы, подчиненные некогда Риму, по мере развития цивилизации, постепенно начинали принимать величайшее достижение античной культуры — римское право, тщательно кодифицированное и детально разработанное в самых жизненно важных областях — в гражданском и уголовном праве.

Юридические темы в конфессиональной книжности христиан связаны с особой областью права — с церковным, или каноническим, правом. Юрисдикции канонического права подлежали вопросы внутрицерковной организации, некоторые семейно брачные и имущественные отношения.

Если в иудаизме и исламе основные принципы конфессионального права (как и гражданского) содержатся в Св. Писании — в Танахе и Коране, то источники канонического права у христиан связаны не с Писанием, а с Преданием. Это правила отцов церкви, решения вселенских и поместных соборов, папские декреты.

Церковные законы так или иначе связаны со светским законодательством и светской властью и вообще больше зависимы от местных условий (чем, допустим, христосологические разногласия). Поэтому в области церковного права задолго до официального (в 1054 г.) разделения христианской церкви на католическую и православную стали складываться черты, которые углубляли различия между восточным и западным христианством.

В Византии первую кодификацию церковных правил провел выдающийся законовед, до пострижения — антиохийский адвокат, а затем константинопольский патриарх Иоанн Схоластик (565—577).

Подготовленный им сборник церковных правил и императорских указов, касающихся церкви, назывался «Номоканон» (от греч. notnos — ‘закон’ и kanon — ‘норма, правило’). «Номоканон» в редакции патриарха Фотия (IX в.) был переведен на старославянский язык св. Мефодием (братом св. Кирилла Константина). Эта редакция легла в основу русской «Кормчей книги» (XII в.) — сборников правил церкви и касающихся ее государственных постановлений (из «Русской правды», княжеских уставов, «Мерила праведного» и других правовых источников). «Кормчая книга» на Руси известна в нескольких редакциях, большинство ее списков относится к XIV — XVI вв.; последние печатные издания — к 1804 и 1816 гг.

На Западе первый сборник церковных законов был составлен в VI в. и подтвержден Карлом Великим в 802 г. Первая кодификация разных сводов была проведена в XII в. Наиболее полным собранием церковных законов стал сборник «Corpus juris canonici» 1582 г.

В католическом мире в средние века, в том числе в европейских университетах, каноническое право существовало и конкурировало с гражданским правом (jus canonice против jus civile, канонисты против цивилистов, или легистов). По мере секуляризации постепенно сфера действия канонического права во всех христианских странах сужалась до церковной жизни.

87. «Арабский судебник» Коран и хадисы

В 13 й суре Корана (аят 37) Аллах говорит о Коране: «И так Мы ниспослали его как арабский судебник». Действительно, в сурах 2, 4 и 5 (это более 500 аятов, примерно десятая часть Корана) собраны предписания по религиозным, гражданским и уголовным делам. Второй первоисточник мусульманского права — это хадисы, т.е. предваряемые иснадом рассказы о поступках и высказываниях пророка Мухаммада и его сподвижников (о хадисах и иснаде см. §65).

Вместе с тем, подобно тому, как «Тора», чтобы стать «иудейским судебником», должна была быть дополнена Устным законом — юридическим комментарием «Мишны», еще раз прокомментированным в «Талмуде» (см. §85), так и Коран и хадисы нуждались в юридическом толковании. Священные книги ислама не содержат непротиворечивого свода законов, и мусульмане никогда не вели судопроизводства по Корану Аллаха или Сунне его пророка. Те правовые нормы, которые выражены в Коране и хадисах, «следует рассматривать скорее как символ мусульманской идентификации и силу, связующую всех мусульман, чем как практическое орудие повседневной юридической практики: нетрудно усмотреть здесь аналогию одной из функций классического еврейского закона» (Грюнебаум, 1981, 54).

Основные сложности юридического использования исламского Писания (Корана) и Предания (Сунны пророка, т.е. хадисов) состояли в следующем.

Во первых, суры Корана, услышанные пророком в разное время (а Мухаммад, как известно, слышал Откровение Аллаха и «транслировал» его людям на протяжении более 20 лет), часто противоречат друг другу, причем не только в метафизике, но и в конкретных юридических или ритуальных вопросах. Противоречие снималось с учетом времени «ниспослания» сур, и этот принцип был освящен в Коране: «Стирает Аллах, что желает, и утверждает; у Него — мать книги» (13, 39). Учитывать хронологию «ниспослания» стал уже сам Мухаммад, когда ссылками на изменившуюся волю Аллаха он оправдывал противоречия между разными сурами. «Считается, что аят, ниспосланный позже, отменяет предыдущий. В мусульманском богословии возникла специальная дисциплина — насха — наука об отменяющем и отмененном, исследующая взаимоотношения противоречивых аятов» (Пиотровский, 1991, 23).

Во вторых, обращение к хадисам как к источнику права (например, как к собранию правовых прецедентов и авторитетных рекомендаций) было затруднено тем, что степень достоверности разных хадисов была различной и, главное, не общепризнанной. Возникала необходимость в текстологической экспертизе хадисов, в авторитетной оценке древности и надежности их иснадов.

В третьих, непосредственному использованию Корана в качестве «арабского судебника» мешало то, что правовые нормы в нем нередко формулировались слишком абстрактно и сжато, как бы в свернутом виде, причем с течением времени трудности понимания таких текстов возрастали. Требовались их развернутые толкования, своего рода переводы на общепонятный язык. Ср., например, аяты о разводе:

«Тем, которые поклянутся о своих женах, — выжидание четырех месяцев. И если они возвратятся.., то, поистине, Аллах прощающ, милосерд!

А если они решатся на развод, то, поистине, Аллах — слышащий, знающий!

А разведенные выжидают сами с собой три периода, и не разрешается им скрывать то, что сотворил Аллах в их утробах, если они веруют в Аллаха и в последний день. А мужьям их — достойнее их вернуть при этом, если они желают умиротворения. И для них — то же самое, что и на них, согласно принятому. Мужьям над ними — степень. Поистине, Аллах — великий, мудрый!

Развод — двукратен: после него — либо удержать, согласно обычаю, либо отпустить с благодеянием. И не дозволяется вам брать из того, что вы им даровали, ничего. Разве только они оба боятся не выполнить ограничений Аллаха. А если вы боитесь, что они не выполнят ограничений Аллаха, то не будет греха над ними в том, чем она себя выкупит. Таковы границы Аллаха, не преступайте же их, а если кто преступает границы Аллаха, те — неправедные.

А когда вы дали развод женам, и они достигли своего предела, то удерживайте их согласно принятому или отпускайте их согласно принятому, но не удерживайте их насильно, преступая: если кто делает это, тот несправедлив к самому себе. И не обращайте знамений Аллаха в насмешку <…>» (2, 226—231).

Всестороннее комментирование и развитие законодательных установок Корана и хадисов стало основным содержанием исламского богословия. Существует два главных рода правового толкования священных книг: тафсир и фикх.

Тафсир, широко распространившийся уже в VIII—IX вв., — это специальное ученое толкование, использующее, с одной стороны, методы чисто религиозных рассуждений, а с другой, все возможные данные по хронологии и истории священных текстов. Тафсир стимулировал историко текстологическое изучение источников мусульманского права. Именно здесь, при изучении хронологии Корана, сложился особый жанр ученых трактатов о «причинах ниспослания», посвященных обстоятельствам и времени появления разных частей Корана (Пиотровский, 1991, 23). Здесь были выработаны методы проверки достоверности хадисов, собраны биографические сведения об их передатчиках.

Фикх (арабск. факиха — понимать, знать) носит более практический характер. Это мусульманское каноническое право, включая теорию мусульманского права. Фикх занимается непосредственным юридическим толкованием Корана и хадисов, их интерпретацией применительно к практической жизни мусульманского общества. Поскольку Закон понимается как главное содержание Корана и сунны, то термин фикх иногда расширительно употребляют для обозначения всей совокупности религиозных дисциплин, иногда — для обозначения мусульманской теологии вообще. «Фикх является также теоретическим обоснованием и осмыслением шариата72 — правильного пути жизни мусульманина; поэтому термины шариат и фикх часто заменяют друг друга» (Ислам, 1983, 110). Основной задачей шариата была оценка различных обстоятельств жизни с точки зрения религии. Фикх дополнял шариат в чисто юридических аспектах.

По данным М.Б. Пиотровского, сочинения по фикху составляют наиболее многочисленную группу средневековых арабских рукописей. «Фикх всегда был обязательным предметом обучения в семье и школе, предметом ученых и полуученых бесед и споров, столь характерных для быта жителей мусульманских городских кварталов» (Ислам, 1983, 18). Фикх известен рядовым мусульманам гораздо больше, чем Коран и догматика.

В современном мире ислама только сборники фикха имеют силу закона, а Коран и хадисы — это книги прежде всего для назидательного чтения, труднопонимаемые первоисточники закона и морали.

Итак, волею судеб главные книги двух религий Писания — «Тора» и «Талмуд» в иудаизме и Коран и хадисы в исламе — оказались теми книгами, в которых были записаны основополагающие правовые принципы соответственно иудейской и мусульманской цивилизаций. При этом и в иудаизме и в исламе «законосуммирующий» характер священных книг осознавался как их главное жизненное содержание. Вместе с тем сопряжение священных книг с жизненной практикой стало возможным благодаря тому, что в обеих теократических цивилизациях сложились и в течение веков упрочивались комментаторские традиции, при этом основным объектом комментирования было именно юридическое содержание священных книг. Всестороннее толкование — богословское, нравственное, историко текстологическое, логико семантическое — позволило полностью раскрыть, дополнить и развить те базовые юридические принципы, которые были заложены в священных книгах.

Конфессиональная литература как коммуникативное пространство

88. Логика и антиномии религиозной коммуникации73

В каждой религии есть два главных направления коммуникации: 1) от Бога — через пророка (наставника, священника) — к людям; 2) от людей — через пророка (наставника, священника) — к Богу. Первое направление обусловливает существование таких жанров религиозной коммуникации, как слышимое пророком Откровение Бога и пророческая проповедь Откровения людям. Со вторым направлением связаны богослужение и молитва, при этом культ (поклонение, служба Богу) и молитва проникают друг в друга: молитвы включаются в ритуал поклонения, а элементы службы присутствуют в молитве (определенные жесты, телодвижения, культовые словесные формулы и т.п.). Таким образом, Откровение, проповедь и молитва выступают как фундаментальные, исходные жанры религиозной коммуникации, а разнообразные другие жанры — как вторичные, последующие, производные.

В развитии религиозной коммуникации существует определенная внутренняя логика, обусловленная асимметрией в направлении коммуникации: Откровение ниспосылается от Одного многим, оно р а с с е и в а е т с я как доброе семя или живительная влага, и этот процесс чреват опасностью недопонимания, искажения, неполного восприятия, вообще опасна та или иная утрата важных смыслов в границах социума. Что касается обращения людей к Богу (прямо или через посредство священников, наставников), то здесь основная коммуникативная коллизия связана с неопределенностью о б р а т н о й с в я з и. Люди не знают, услышал ли Бог молитву, угодно ли Ему то пение, которое отзвучало в храме, «правильны» ли книги, по которым они спасаются. Действительную обратную связь заменяют косвенные свидетельства: например, после молебна прошел прошенный у Бога дождь… Однако таких подтверждений не хватает, и люди видят залог успешного обращения к Богу, с одной стороны, в искренности и полноте своей веры, а с другой — в строгом следовании определенным п р а в и л а м обращения к Богу. Поэтому обращение людей к Богу — это в известном смысле а в т о к о м м у н и к а ц и я.

В религиозной коммуникации сложились два основных психолого семиотических механизма, позволяющих сохранять аутентичную информацию, идущую от Бога к людям и от людей к Богу. Это, во первых, неконвенциональное (безусловное) отношение к знаку (см. §13) и, во вторых, принцип ipse dixit ‘сам сказал’ (см. §56) и его аналоги в различных культурах, например, иснад в исламе (см. §65).

Кроме того, в развитии содержания, каналов и способов религиозной коммуникации прослеживается вполне определенная в н у т р е н н я я л о г и к а, направленная на решение двух антиномических задач: и сохранить смысловую полноту Откровения, и передавать Откровение все расширяющемуся кругу людей — новым поколениям, в новые земли, в новые времена. Логика саморазвития религиозной коммуникации реализуется в ряде о б я з а т е л ь н ы х процессов.

Во первых, происходит внутренняя структурация учения (религиозного содержания): в нем складывается определенная иерархия смыслов и текстов (жанров); при этом содержательное ядро учения догматизируется, начинает осознаваться как общеобязательное и неизменное, в то время как остальные смыслы и жанры осознаются в их отношении к смысловому центру учения. Основные жанрово смысловые противопоставления, формирующие структурацию религиозного содержания, таковы: 1) произведения, используемые в храме, в культовой деятельности, с одной стороны, и конфессиональные, однако небогослужебные тексты — с другой; 2) книги (произведения), признаваемые священными, с одной стороны, и книги, хотя и конфессиональные, т.е. не мирские, не светские, однако и не священные (т.е. не обладающие особой таинственной благодатью — сакральностью), — с другой; 3) смыслы, которые церковью считаются неизменными истинами Откровения, с одной стороны, и необязательные, исторически изменчивые, частные или групповые мнения по вероисповедным вопросам — с другой.

Во вторых, происходит сложение религиозного канона — особо почитаемого корпуса текстов, включающего содержательное ядро учения, но также, возможно, и некоторые другие, относительно периферийные смыслы и тексты.

В третьих, складываются коммуникативные механизмы, позволяющие распространять учение вширь и вместе с тем сохранять неизменными его основные смыслы. К таким механизмам относятся: способы передачи учения подрастающим поколениям, способы популярного изложения и специального комментирования; последнее делает возможным содержательное развитие (углубление) учения или его экспансию в не собственно конфессиональные сферы (например, в области естественно научного знания, историографии, философии).

В четвертых, создаются определенные внешние (по отношению к религиозным смыслам) и эксплицитные (т.е. явные, имеющие отчетливое выражение) механизмы контроля за тем, как осуществляется религиозная коммуникация. К механизмам такого рода относятся церковная цензура; специальное конфессиональное редактирование; специальные правила, регулирующие циркуляцию конфессиональных текстов в социуме (индексы запрещенных книг; запрет читать те или иные религиозные книги до определенного возраста; аналогичные запреты женщинам или мирянам и т.п.); подробней см. §89.

89. Конфессиональная иерархия религиозных жанров и ее влияние на письменную культуру

В культурах, исповедующих религию Писания, конфессиональные потребности формируют письменность как определенную и е р а р х и ю текстов — с неодинаковой значимостью разных групп текстов, с разными требованиями к их использованию и распространению, с разной мерой допустимости перевода на другой язык, пересказа или адаптации.

Книжно письменную культуру, формируемую религией Писания, можно сравнить с пирамидой, верхние ярусы которой занимает конфессиональная литература, а нижние — светская.

При этом в конфессиональной сфере иерархия книг и жанров носит особенно строгий и детальный характер. Здесь циркулирует относительно небольшое число произведений, однако у них максимальный и общепризнанный авторитет, самые высокие тиражи (во многих случаях — предельные для своего времени), и в социумах с преобладанием религиозной идеологии они существенно воздействуют на все другие виды словесности.

В средневековой православной книжности иерархия жанров была такой74:

1. КОНФЕССИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Литургическая (т.е. используемая в богослужении — Служебники, Требники, Часословы, Минеи, Октоихи, Триоди и т.п.)

2. Каноническая (Священное Писание)

1. «Псалтирь» (книга из «Ветхого Завета»), «Апостол» (книга православной церкви, включающая новозаветные книги «Деяний святых апостолов» и Посланий апостолов)

2. Евангелия, книги «Ветхого Завета»

3. Гомилетическая и проповедническая литература (включая толковые псалтири, учительные и толковые евангелия)

4. Агиография75 (жития святых)

5. Дидактическая литература (катехизисы)

2. КОНФЕССИОНАЛЬНО СВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Церковно ораторская

2. Полемическая

3. СВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Легко видеть, что это именно богослужебная, церковная иерархия циркулирующих книг и жанров. Она отражает значимость тех или иных книг для храмового богослужения, поэтому в ее вершине находится не Св. Писание, но Служебник и близкие к нему жанры специальных книг, предназначенных для священнослужителей (см. §74). Характерно также и то, что из книг Писания самый высокий ранг занимает «Псалтирь» (т.е книга «Ветхого Завета», а не Евангелия). Это связано с жанром «Псалтири»: именно псалмы (славящие Бога гимны) более всех других библейских жанров соответствуют духу православного богослужения. Богослужебная иерархия отнюдь не совпадает с иерархией источников вероучения (в вершине вероучительной пирамиды находился бы Символ веры, затем Евангелия, за ними Послания апостолов Петра и Павла и т.д.). Жанровая иерархия текстов стимулирует функциональную дифференциацию языка, вообще всесторонне обостряет внимание говорящих к словесному выражению мысли. Поэтому конфессионально мотивированная иерархия жанров повсеместно была фактором, организующим книжно письменную культуру.

Сложившаяся иерархия жанров религиозных книг отражается в том, как в той или иной культуре принято о б р а щ а т ь с я, в том числе ф и з и ч е с к и, с культовыми книгами. На этот счет существуют различные обычаи, писаные и неписаные законы, специальные ритуалы.

Например, «Тора» в синагоге читается до сих пор только по тексту, написанному вручную и обязательно на пергаментном свитке. Каждый раз в конце службы, когда свиток торжественно проносят по синагоге, иудеи встают (подробно см. §73). Свитки «Торы», молитвенники, «Талмуд» нельзя выбрасывать. Когда ими уже нельзя пользоваться по ветхости, эти книги хоронят в земле. Так, в 1988 г. несколько свитков «Торы», которые пострадали от хулиганов, были публично преданы земле на еврейском кладбище Нью Йорка. Последняя из 613 заповедей «Торы» велит каждому еврею хоть раз в жизни переписать свиток «Торы». Имеются строгие правила о том, как это делать. Текст должен быть написан на пергаменте из кожи ритуально чистого животного (обычно коровы, пером птицы, черными чернилами, прямыми линиями, с соблюдением строго определенного размера букв). Писцы должны погружаться в ритуальный бассейн, перед каждым написанием имени Бога. Обычно опытный писец выполнял такую работу за год (Телушкин, 1992, 135, 542—543).

В иудейской традиции сочинения по каббале в XVII в. разрешалось читать только женатым мужчинам старше сорока лет, хорошо знакомым с «Торой» и «Талмудом», поскольку мистические занятия считались опасными для людей незрелых и недостаточно твердых в вере.

В раннем христианстве проповедь говорил епископ, а исполнение кондака или канона — дело дьякона. Во время исполнения кафизма верующие могут сидеть, а при акафисте полагается стоять. В средние века в католических странах мирянам не разрешалось читать Библию, а протестанты, напротив, выступили с требованием доступности Библии каждому христианину, в том числе женщинам. В исламском богослужении в мечетях всего мира Коран до сих пор читается без перевода. Есть вероисповедные тексты, которые каждый верующий обязан знать наизусть, а есть книги Писания, и в том числе «Нового Завета», которые не читают в православном храме (например, «Апокалипсис»). Есть конфессиональные книги, не запрещенные, но и не рекомендуемые мирянам. Например, признано, что читать сочинения по догматике «небезопасно» тому, «кто имеет какую нибудь страсть» (в том числе и богословам), и т.д.

В разных конфессиях сформировались институции, обязанные контролировать «круг чтения» социума и отдельных групп верующих. Книги, признанные еретическими, запрещались, нередко сжигались. В христианстве один из ранних приговоров такого рода был вынесен Никейским Вселенским собором (325 г.) — о сожжении арианских сочинений, при этом сам Арий был сослан. Первый список еретических книг был составлен папой Иннокентием ? в 405 г., и с тех пор подобные перечни составлялись постоянно. С появлением книгопечатания этот контроль стал особенно систематическим. В 1559—1949 гг. Ватикан регулярно издавал «Индексы запрещенных книг» (Index librorum prohibitorum). Наряду с ними составлялись списки «правильных», рекомендуемых книг. Так в христианской книжной культуре возникла важнейшая служба «при книгах» — библиография.

В православной славянской книжности списки разного рода отреченных книг многочисленны и пестры. Самый ранний из них представлен в Изборнике Святослава 1073 г., последний — в «Кирилловой книге» (Москва, 1644).

* * *

То отношение к письму и книге, которое было воспитано постоянным п р и с т р а с т н ы м в н и м а н и е м к с л о в у, присущим религиям Писания, в значительной мере распространилось на всю пирамиду религиозно светской книжности.

В культурах, формируемых религией Писания, светская литература, школа, вся книжно письменная культура выходят из лона церковной книжности, и поэтому они наследуют некоторые черты, присущие конфессиональной коммуникации. Светская литература осмысливает те идеи, образы, коллизии, которые представлены в Писании. Она осознает их как вечные вопросы бытия, требующие постоянного решения преодоления, и ищет на них свои ответы.

В светской книжности, в той или иной мере связанной с традициями религии Писания, сохраняется повышенно ответственное отношение к языку и книге. Это проявляется во многом: в умении видеть неповторимость слова, дорожить оттенками его значения, описывать и комментировать эти оттенки; в уважении к авторитетам и предшественникам, в умении тщательно выяснить, «кто что сказал» в ученом споре пятисотлетней давности, в культуре цитирования и в комментаторской культуре; в понимании, что такое образцовое издание памятника словесности и как это делается.

Разумеется, мера сохранности этих высоких филологических традиций в современном мире различна.