ОДИССЕЙ. 1990 ГОД

К оглавлению

Г. С. Кнабе. ИЗМЕНЧИВОЕ СООТНОШЕНИЕ ДВУХ ПОСТОЯННЫХ ХАРАКТЕРИСТИК ЧЕЛОВЕКА

«Личность» есть характеристика человека с точки зрения его участия в общественной жизни и значительности роли, которую он в этой жизни играет. «Индивидуальность» определяет внутренний мир человека, его духовный потенциал, выражающийся обычно в формах, не имеющих прямого и непосредственного общественного содержания. В этом смысле «индивидуальность» можно рассматривать как «остаток» (термин Л. Я. Гинзбург) от всех непосредственно общественных проявлений личности.

Предложенные в анкете термины для обозначения этих двух сторон человеческой духовности во многом носят объективный характер и потому обоснованны. На это указывают как повседневные контексты слова «личность» («выдающаяся личность», «межличностные отношения», «удостоверение личности», «личное дело» — как совокупность документов и т. д.), так и его иноязычные аналоги: фр. personne (и в еще более отчетливой форме personnalite), англ. personality означают именно личность в аспекте ее общественных проявлений и достижений. Вся эта семья слов восходит к латинскому слову этрусского происхождения persona , изначально означавшему «маска актера», «личина», «совокупность внешних, общественных проявлений человека». Существуют специальные исследования, посвященные феномену «persona» в римской культуре.

Слово «индивидуальность» состоит из основы латинского глагола divi do («разделяю») и отрицательного префикса in - и этимологизируется, таким образом, как «не-раздельность», т. е. неподдающееся дальнейшему делению ядро, остающееся после всех внешних манифестаций и характеризующее человека в его неповторимости, интимной сущности.

При всей объективной обоснованности терминологического употребления обоих слов суть проблемы лежит, разумеется, не в сфере терминологии, а в самом кардинальном историко-культурном факте — в биполярности человека, в постоянной нераздельности и неслиянности его внешне ориентированной, непосредственно общественной стороны и стороны, ориентированной внутренне.

Развитие этого противоречия, во многом определяющее эволюцию культуры, происходит по двум направлениям или в двух формах — линейно-поступательной, объемлющей всю историю человечества, и циклической, характерной для каждой культурной эпохи. Ставить вопрос альтернативно, как это сделано в анкете, нет оснований: каждое явление культуры одновременно принадлежит обеим формам развития.

В пределах первого из указанных направлений на протяжении многих веков идет постепенное накопление элементов индивидуализации, чтобы разрешиться той романтической революцией, которая приходится на первую половину XIX в. и которая отделяет эпоху объективного искусства, риторического самовыражения, абсолютного преобладания «гражданина» над «человеком» и т. д. от эпохи обостренно индивидуальных форм самовыражения в искусстве, экзистенциального переживания действительности вместо отвлеченно теоретического ее осмысления и т. д.

Это общее движение повторяется в специфической форме в каждую эпоху. Так, оставаясь в пределах доромантического регистра общественной жизни, средневековье знает ту же в принципе эволюцию от эпической растворенности человека в объективности мира и общественного целого к острейшему индивидуальному переживанию этой объективности хотя бы, например, в западноевропейском францисканстве или в византийском исихазме.

Живая плоть культуры и общественного бытия проявляется, однако, не в этих общих закономерностях, а в тех обусловленных своим временем и потому неповторимых взаимодействиях «личности» и «индивида», которые характерны для каждой конкретной историко-культурной ситуации. Было бы заманчиво показать, например, как нарастающая кристаллизация «индивидуальности» у древних римлян вступает в конфликт с их «личностью», никогда, однако, не переступая пределов последней — базой оценки (и самооценки) человека остаются его общественные проявления. В основе развития культуры и общества лежит не «индивидуальность» и не «личность», а их изменчивое соотношение.

Лучше не пользоваться странными словосочетаниями «античная личность», «феодальная личность», а говорить о соотношении только что названных компонентов, характерном для античности, для средневековья и т. д. В древнем римлянине - например, в тацитовском Агриколе — соотносятся те же две ориентации, что и в современном человеке, но для Агриколы интроспекция предполагает самооценку с точки зрения возможностей реализации себя в глазах общества, и именно это делает его «античной личностью»; современный же человек (по крайней мере, западноевропейский) утверждает себя как индивидуальность в своей независимости от общественной и культурной традиции или все чаще, как было, например, в 1960—1970-х годах, в своем противостоянии ей.

Границы между «индивидуальностью» и «личностью» текучи и условны. Историческое поведение людей, в котором непосредственно реализуются общественные процессы, зависит от идейной позиции человека по отношению к обществу, но эта «личная» позиция всегда и глубоко связана с «индивидуальностью». Исследование исторических закономерностей под этим углом зрения — актуальная задача исторической науки.

Трудности, здесь возникающие, в пределах науки как специфической формы познания, действительно, вряд ли до конца преодолимы. Они связаны с тремя моментами. Первый — принципиальная неверифицируемость выводов, которые всегда остаются лишь на уровне большей или меньшей вероятности: если и удастся установить бесспорно факт убийства царевича Дмитрия Годуновым и очертить общественные мотивы, которыми царь руководствовался лично при принятии такого решения, то об интимных полумыслях-получувствах, владевших им, всегда можно будет только догадываться, как догадывались о них Пушкин или Шаляпин.

Второе обстоятельство вытекает из характера исторических источников. Если речь идет об отдаленных эпохах, в которых интимные письма, дневники, исповедальные тексты почти отсутствуют, то индивидуальные психологические мотивы общественного поведения обнажаются практически лишь в художественной литературе. Но тогда в какой мере отраженный в них психологический тип обусловлен образной системой произведения, а в какой характеризует объективные общественные отношения? Типичная для эпоса пара героев, столь ясно представленная Роландом и Оливье, указывает на существование этих двух психологических типов личности в рыцарской среде или порождена требованиями жанра? В новое время документы, проливающие свет на человеческую индивидуальность, обильны, но что и как характеризует эпоху — запечатленный в таких документах «внутренний человек» или тот его исторический имидж, который он сам же себе придал? Какой образ императора Александра отражает и окрашивает состояние русского общества и русской культуры первой четверти прошлого века — «кочующий деспот», «плешивый щеголь, враг труда», друг Аракчеева, подавитель Семеновского бунта или нервный, сложный, истонченно духовный, бесконечно усталый и мучительно разочарованный человек, писавший письма сестре и бросивший в огонь список декабристов? Если оба, то как они соотносятся между собой? Как объективно и строго научно определить это соотношение?

Е. Б. Рашковский. ЛИЧНОСТЬ КАК ОБЛИК И КАК САМОСТОЯНЬЕ

Не всегда, как мне думается, оправдано стремление избавиться от многозначности важнейших понятий в гуманитарных науках. Хотя компьютерная эра и торопит, она пока еще не совсем в ладах (совсем не в ладах) с таким основополагающим принципом гуманитарного знания, как усмотрение в слове глубокой и подвижной внутренней перспективы, что отчасти и роднит гуманитарию с поэзией. Только вот поэзия творчески играет с этой перспективой («смысловое мерцание», по выражению Лотмана), а гуманитария видит в этой перспективе предмет рефлексии.

Все это относится к понятию «личность» как к одному из стержневых гуманитарных понятий. Итак, на мой скромный взгляд:

а) условное понятие «личность» как понятие, связанное с идеальной типизацией индивидов в той или иной социально-исторической общности, — понятие вполне достойное и работающее в плане исторической психологии. Но оно берется почти автоматически, без рефлексии. И нет в том никакого греха;

б) при более рефлексивном и философичном и, стало быть, ценностном подходе это понятие начинает как бы двоиться.

С одной стороны, оно воспринимается как некое универсальное понятие, как обозначение определенного облика, облика, человеческого облика, в коем отчетливо явлены важнейшие положительные (в некоей условной общечеловеческой шкале) духовные, нравственные или поведенческие ценности данной культурно-исторической общности. В этом плане можно говорить, скажем, об античной полисной личности, о средневековой японской рыцарской личности, о традиционной русской монашеской личности.

Личность традиционных обществ чаще всего строится и утверждается через парадоксальную сознательную резиньяцию ради некоего сакрального лада (вспомним: «отрекись самого себя. . .»).

С другой стороны, понятие личности воспринимается как понятие локально европейское. В этом смысле личность есть, если угодно, самосознание, сознательное самостоянье, самообоснование. В нашем российском пореформенном контексте на это понятие личности-самосознания наслоилось еще и понятие личности-совестливости. Впрочем, оно легко укладывается в европейскую парадигму личности-самосознания, или личности-ответственности. А уж объект ответственности в культурном плюрализованном обществе приходится выбирать на свой риск и страх. Отсюда и обнаруженный экзистенциалистами в специфических условиях Европы и проработанный ими теоретически вопрос о конституировании личности в актах внутреннего выбора, о присужденности к свободе и т. д. Все это было обнаружено и осмыслено в Европе XIX — XX вв., все это более всего сродно европейскому духу. Но сложность-то в том, что этот круг представлений проливает некоторый свет на духовное содержание великих

«осевых» культур. Если эти культуры не знали характерной для новоевропейской эпохи заведомой обращенности сознания к самому себе, это не значит, что в них не было этой глубинно-интуитивной обращенности. . .

Моя исследовательская ситуация такова, что именно занятия культурной проблематикой «третьего мира» заставляют меня держаться как раз за эту двоящуюся схему. Почему?

В условиях нынешней относительной конвергенции культур, в условиях нынешней универсализации элементов европейско-американского (и в частности, нашего, советского) лингвистического, технологического, социально-организационного и политико-правового опыта обнаруживается некая взаимодополнительность обоих этих словоупотреблений. И за всем за этим — некая всеобщая потребность во взаимном соотнесении элементов активной рациональности и персонализма Запада с достижениями традиционного интеллектуального и имагинативного опыта народов Востока;

в) именовать индивида-чудовище личностью, на мой взгляд, бездумно пользоваться даром человеческой речи. Посему и именование культа чудовища «культом личности» (скажем, культ «личности» Пол Пота или Иди Амина) — пример легкомысленного и опасного словоупотребления;

г) изучение сугубо индивидуальных проявлений исторической жизни в деяниях конкретных людей, в конкретных памятниках и текстах — нормальный элемент как прагматической истории, так и — на более высоком уровне понимания — Geistesgeschichte , Kulturgeschichte . Для последних особенно важно, что индивидуальный духовный опыт не просто
«отражает» в себе историю, но и благодаря уникальному преломлению в субъекте разнородных структур психики, языка, логического мышления, имагинации этот опыт опосредует историю в актах человеческого воления (воления положительного или отрицательного, т. е. неволения, приневолен ности, подневольности). Стало быть, творит ее. Стало быть, при такого рода подходе проблема индивида в истории вновь упирается в многозначную проблему персонально-личного. В проблему человеческого лика истории.

А. И. Зайцев. О ПРИМЕНЕНИИ МЕТОДОВ СОВРЕМЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ К ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНОМУ МАТЕРИАЛУ

1. Считаю, что у историков культуры нет оснований различать понятия «индивидуальность» и «личность». Если бы психологи стали настаивать на необходимости такого различения, этот вопрос пришлось бы рассмотреть снова, так как понятия эти относятся к сфере компетенции психологов.

2. Оценка меры индивидуального в различных историко-культурных эпохах в принципе в известной мере возможна. Представляется, что более плодотворной будет многомерная оценка по нескольким независимым па раметрам. Типология личностей и форм проявления индивидуального должна быть разработана на основании имеющихся результатов статистиче ских и психологических обследований XIX и XX вв., а также новых исследований с охватом возможно большего числа народов различных континентов с различными культурными традициями, в том числе и носи телей дописьменных культур.

Я верю, что такую типологию, если она будет создана во всеоружии методов современной дифференциальной и социальной психологии, можно будет затем с пользой применять «на глаз» и к эпохам, от которых не осталось ни результатов психологических обследований, ни анкет, ни статистики, т. е. и к эпохе Возрождения, и к средневековью, и к Древнему миру.

•  Культурно-историческая типология личностей возможна, но предметом ее окажутся статистически преобладающие характеристики личности в каждую отдельную эпоху. Об античной личности говорить трудно, но о типе личности древнего грека или римлянина, по-моему, можно и не без пользы. Не следует только удивляться тому, что в силу нормальной вариативности личностных характеристик мы находим в наших источниках и греков и римлян, которые хорошо вписались бы в нормы мышления и поведения человека Древнего Востока, и людей типа Цицерона, относительно которого трудно понять, чем же он отличается по психологическому складу от некоторых наших соотечественников и современников.

•  Подлинное научное изучение уникальных явлений в культуре, т. е. включение их в достоверно реконструированный причинно-следственный ряд, невероятно трудно; если же подтвердятся догадки о неполной детерминированности психической деятельности человека, придется признать, что возможности научного познания ограничены в данном случае принципиально. С другой стороны, для эпох, от которых дошло слишком мало данных о рядовых людях, изучение гениальных произведений дает очень много для понимания культурного фона: надо только уметь увидеть, что автор такого произведения принимает за самоочевидное и бесспорное, а что он отвергает с особым эмоциональным накалом.

5. Изучение индивидуального в истории культуры представляет собой задачу, пожалуй, еще более важную, чем изучение среднего и типичного, но и более трудную. Самое разумное было бы, если бы большинство исследователей культуры и впредь, как это было до сих пор, изучали факты, касающиеся индивидуальных достижений человеческой культуры, и делали частные эмпирические обобщения. Главная трудность, затронутая мною уже в ответе на четвертый вопрос, заключается в крайней сложности закономерностей психологии творчества, недостаточной изученности даже тех проблем, которые как будто могли бы поддаться усилиям исследователей, и в наличии здесь, возможно, даже принципиально неразрешимых загадок. Результативными при изучении индивидуального в истории культуры являются все подходы, не отступающие от универсальных принципов научного метода, а из нерезультативных мне лучше знакомы герменевтика школы Дильтея и структурализм.

А. К. Гаврилов. ТРАДИЦИОННЫЕ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЕМЫ - НЕОБХОДИМОЕ УСЛОВИЕ НОВИЗНЫ

1. Соотношение понятий «личность» и «индивидуальность» зависит, разумеется, от того, что в них вкладывать. Психолог Б. Г. Ананьев различал их так: индивидуальность дается человеку от природы, личность выражает меру причастности индивида к социальному опыту. Пример Б. Г. Ананьева: Маяковский ярче как индивидуальность, Блок крупнее как личность. Если вкладывать в разбираемые понятия такой смысл, на первый план выступает соотношение природы и культуры в отдельном человеке.

•  Представляется, что само существование историко-филологического знания возможно лишь благодаря тому, что культуры сопоставимы и что каждая из них в принципе способна с помощью дисциплинированного усилия постигать другие, причем важно не соотношение культур во времени, а состояние соответствующих источников. Несмотря на разительное внешнее несходство, в различных культурах обнаруживаются те же элементы и ситуации, всякий раз по-новому связанные друг с другом. Это похоже на смену картинок в калейдоскопе: картинки разнятся, а элементы те же. Различие и родство множества химических соединений — другой аналог.

•  Выражения «античная личность», «средневековая личность» смешны уже в языковом отношении. Полагаю, что этого достаточно для их оценки.

•  Не умею отказаться от представления, что великие произведения выражают эпоху и даже самое главное в ней, хотя по раздумье видно, как это спорно. Значительный художник как будто бы и выражает полнее других свою эпоху, и менее всех от нее зависит. Если где права диалектика, то здесь.

•  Безусловно результативными считаю те приемы, которые давно открыты и тысячекратно использованы в новоевропейской традиции. Отвлекаясь от полезных технических усовершенствований, скажем, что и возможность, и самая желательность новых приемов сомнительны. Что касается убедительной новизны, то она не только возможна, но и неизбежна при соблюдении традиционных научных процедур; это происходит за счет пополнения материала, неустанных усилий мысли и двойной новизны опыта — исторического вообще, а также того, что создается текущим моментом в пределах конкретной науки.

Д. В. Панченко. ЛИЧНОСТИ СВОЙСТВЕННО НЕКОЕ БЛАГОРОДСТВО

1. «Индивидуальность» раскрывается в специфическом поведении или умении, «личность» — в поступках, т. е. в действиях, обнаруживающих такую последовательность, которая может быть сформулирована в качестве этического принципа («ни при каких обстоятельствах не следует поступать несправедливо», «истина превыше всего», «жизнь, отданная борьбе за свободу, прекрасна» и т. д.). Личность не просто следует ценностной норме, но выбирает соотнесенную с ней линию поведения. В действиях личности всегда проявляется некое благородное начало, они всегда осмыслены (будь то служение людям, трудные путешествия ради знаний или упорные тренировки ради выдающихся побед). Поступки личности могут характеризоваться весьма различной степенью самоотверженности, самоотречения, самовоплощения, однако они всегда связаны с внутренней мобилизацией, они всегда — не по пути наименьшего сопротивления. Поступки личности — это нетривиальные шаги. Феномен личности, далее, констатируется не в связи с каким-либо одним, хотя бы и совершенно замечательным деянием, но в связи с более или менее длительной и последовательной линией поведения, ибо поступки, характеризующие личность, должны быть не случайными. С другой стороны, выбор особого образа жизни не всегда создает личность. Грек, надевший плащ философа, или христианин (особенно в эпоху господства христианства) еще не обязательно тем самым личности, хотя, конечно, развитие проблематики жизненного пути способствует развитию личностного поведения.

Таким образом, мне представляется, что действительно можно говорить об особом типе поведения и связанном с ним особом типе мироотношения, который требует особого именования и для обозначения которого в русском языке как раз систематически используется слово «личность» (хотя оно же систематически используется и в более широком значении, указывая вообще на индивида в его социальном качестве).

Уместно, наконец, отметить следующее. Справедливо пишут, что понятие «личность», взятое в противопоставлении к понятию «индивидуальность», призвано указать на сознательное определение своего отношения к окружающему. Однако необходимо подчеркнуть известную подвижность этой «сознательности»: она не всегда выступает в виде четкой концептуализации и последовательной рефлексии. Мы явственно ощущаем обоснованность и закономерность последнего сократовского поступка — его нежелания бежать из тюрьмы, но предпринятая в «Критоне» попытка рационализировать это решение до уровня концепции оказывается плоской и, в сущности, ненужной. Можно заметить, что поведению наиболее ярких личностей присуща большая доля спонтанности. Представляется также, что историческая ситуация, в которой сознательная установка на то, чтобы «быть личностью», становится одним из наиболее тривиальных ценностных принципов, должна быть ситуацией оскудевания личностного поведения.

•  Георг Форстер, рассказывая о первой встрече экспедиции Кука с туземцами на острове Танна, описывает, в частности, такой эпизод: «Пушка выстрелила по берегу, и в тот же миг две сотни туземцев враз попрыгали из своих каноэ в море. Лишь один хорошо сложенный молодой человек с открытым, приятным лицом остался стоять в своей лодке. . .» Через пару дней тот же юноша (которого звали, как выяснилось, Фанокко) появился, опять же один, на европейском корабле, отобедал в капитанской каюте, обнаружил любознательность и сообразительность. Таким образом, я совершенно не склонен думать, что индивидуальность поведения — свойство какого-то узкого круга культур или высших ступеней цивилизации. С другой стороны, если теперь спросить: «Чья индивидуальность ярче — меланезийца Фанокко или европейца Джеймса Кука?» — я не знаю, как это можно измерить. То, что легче сопоставить, — это богатство культурных форм самовыражения.

•  Феномен личности, как он описан в ответе на первый вопрос, не является исторически универсальным. Не берусь назвать первую личность в истории, но, пожалуй, первые описания личностей мы застаем в «Илиаде». Места и времена расцвета феномена личности: Греция, VII — III вв. до н. э.; Рим, от середины II в. до н. э. до времени Антонинов; Западная Европа, Х VI —начало XVII в.; Европа и вестернизированные страны с середины XVIII в. Вместе с тем представляется возможным спорадическое, подчас весьма существенное присутствие данного феномена в самых разных местах и временах. Для этого нужен индивид, обладающий самостоятельностью и твердыми моральными основаниями, столкнувшийся при этом с нетривиальной ситуацией (таковые, например, систематически возникали при контактах заморских народов с европейцами). Личность обнаруживает себя не обязательно на основе высших идейных принципов, но может раскрыться и на основе мужества, великодушия или чувства ответственности.

Что касается «античной личности» и т. п., то, вероятно, можно для каждой данной культуры выделить специфический набор оснований, на которых будет зиждиться личностное поведение.

Но все-таки, если я скажу: «Сократ — характерный выразитель античной личности», — я, кажется, скажу нелепость.

•  Ясно, что изучать нужно и массовое и выдающееся, причем желательно в сопоставлении. Гениальное произведение умно и правдиво. Оно проходит сквозь предрассудки и банальность эпохи — к сущностным связям. Это незаменимый источник.

•  Я не думаю, что существуют специфически успешные подходы именно к данному кругу вопросов. Некоторую специфическую сложность можно усмотреть в задаче дифференцированного и вместе с тем дополняющего друг друга рассмотрения собственно поведенческих и мировоззренческих феноменов, а также степеней ответственности («серьезности») различных высказываний. Но и здесь специфика относительна. Сколько раз — я позволю себе повторить то, что имел уже случай высказывать, — рефлексию по поводу пространства и времени смешивали с ориентацией в пространстве и времени! Сколько концепций построено на принятии жанровых конвенций за особенности мышления, особенностей выражения — за особенности восприятия действительности! В результате оказывалось, что многие книги, которыми мы зачитываемся, созданы людьми, не ведавшими ни любви, ни дружбы, которые, сочиняя целые поэмы, не догадывались о том, что они — сочинители, и которые употребляемые ими метафоры воспринимали не в переносном, а в буквальном смысле. В конце концов дело не только в подходах, но и в здравом понимании того, что такое люди и коллективы людей. В этом плане мне кажется привлекательным стиль (я не говорю сейчас о конкретных идеях) Макса Вебера, в котором воля к концептуальным интерпретациям, нетривиальность суждения и здравый смысл уживаются превосходным образом.