К оглавлению Номер страницы после текста на этой странице. Р. В. РыбаковНЕНАСИЛЬСТВЕННАЯ БОРЬБА ЗА МИР БЕЗ НАСИЛИЯ [АХИМСА В ИНДИЙСКОЙ ТРАДИЦИИ И В УЧЕНИИ М.К. ГАНДИ] Если историю человечества рассматривать не как последовательность конфликтов, сражений и войн, а как постепенное восхождение к идеям планетарного ненасильственного мира, тогда имя и деятельность М.К.Ганди (1869-1948) — «апостола мира» (как его часто называют) — должны занять в этой истории одно из центральных мест. Ганди и при жизни не был обойден вниманием пишущей братии, будь то журналисты или исследователи; о нем писали с ним и о нем спорили, кто безоговорочно осуждая, кто неудержимо восхваляя, причем нередко он ставил в тупик и тех, и других своими действиями — непредсказуемыми, странными, но тем не менее находившими многомиллионный отклик среди его соотечественников. Десятилетия, прошедшие после его трагической гибели, перевели интерес к его жизни и взглядам в академическую плоскость, но интерес остался — в библиотеке музея Махатмы Ганди в Дели хранятся свыше 30 тыс. монографий, посвященных этому «полуголому факиру», как презрительно именовал его У.Черчилль. Казалось бы, все, что можно сказать о Ганди, уже сказано и пересказано. Казалось бы, Ганди уже прочно принадлежит истории. Более того, по мнению некоторых его критиков, поиски Ганди окончились ничем, если не поражением. Долгая ненасильственная борьба за освобождение Индии, признанным лидером которой он был в течение нескольких десятков лет, завершилась апокалипсической трагедией братоубийственной резни; сам величайший проповедник ненасилия пал от руки своего же единоверца; войны не только не исчезли из обихода человечества, но несколько раз сотрясали даже родной ему Индостан. И не случайно в делийском музее рядом с книгами самого Ганди и о нем выставлено 122 залитое его кровью домотканное дхоти и фотографии военного безумия — от Хиросимы до наших дней. Тем не менее, обращение к Ганди сегодня — это не погружение в прошлое, в историю, горькую драму которой нельзя переписать заново, трагические результаты которой никому не дано изменить. Ганди — и редко о ком из политических деятелей тех лет можно это сказать — с течением времени становится все ближе нам, все современнее, и, как это ни удивительно, его учение начинает занимать все большее место в наших мыслях о будущем, о путях развития нашего мира, всей планеты. Мир постепенно дорос до понимания общечеловеческой значимости методов и идеалов Ганди. Для этого миру понадобилось пройти через разрушительные войны, гитлеровские, сталинские и полпотовские лагеря смерти, гонку вооружений, через бесчисленные акты физического и морального насилия. И только тперь, на краю пропасти, мы ясно слышим тихий голос Махатмы. При всем своем интересе к нему люди за пределами Индии не услышали его при жизни. Многим он казался чудаком, человеком не от мира сего, наконец, человеком из прошлого, из средневековья — странником, забредшим в наш век из древней Индии. Бросались в глаза его аскетизм, ореол святости, стремление мерять грязное море политики божественными мерками; британских джентельменов, общавшихся с ним на переговорах, ставили в тупик его простодушие и искренность, его «дни молчания» и часы молитв, его голодовки, обеты и клятвы со ссылкой на Бога как свидетеля. Просвещенная Европа давно уже отвыкла от людей такого типа. То, что он был человеком из будущего, его собеседники тогда не распознали. Был ли Ганди понят в Индии? При жизни многие из близких ему людей — вспомним Тагора и Неру — нередко отказывались следовать за ним в тех или иных конкретных акциях, но каждый раз они убеждались в том, что Ганди обладает безошибочным знанием психологии народа. Неграмотная, многонациональная, многоукладная Индия следовала за ним не слепо, а потому, что его учение, все его поступки, вся его жизнь были частью индийской традиции, были понятны и близки им. Можно ли назвать Ганди пацифистом? В узком смысле этого слова, наверное, нет. Как пишет современный индийский исследователь: «Если пацифизм надеется избавиться от войн главным образом через отказ от участия в войне и через антивоенную пропаганду, то Ганди смотрит гораздо 123 глубже, считая, что войн нельзя избежать, пока семена их находятся внутри человека и прорастают и дают всходы в его общественной, политической и экономической жизни. Поэтому, предлагаемый Ганди метод лечения является более радикальным и результативным. Согласно этому методу требуется устранить насилие из внутреннего мира человека и из окружающей его среды»1. Но разве идея построения ненасильственного мира чужда пацифистам? Мы подходим сейчас к пониманию планетарного, международного значения Ганди; но для будущего человечества учение Ганди следует рассматривать в контексте духовного воздействия всей индийской культуры, а не как самостоятельный политический феномен; в противном случае, мы рискуем недостаточно полно понять и воспринять наследие Ганди. И если перед нами и впрямь стоит задача «устранить насилие из внутреннего мира человека и из окружающей его среды», то мы вправе начать с древней доктрины ахимсы, ставшей у Ганди центральной идеей его учения. * * * Слово ахимса широко вошло в неиндийские языки совсем недавно и именно благодаря учению и деятельности Ганди, но в Индии это понятие существует с глубокой древности. Слово это производное от химса (убийство, насилие, причинение вреда) и имеет пассивно-противоположное значение, т. е. неубийство, ненасилие, непричинение вреда. Прежде, чем полностью ассоциироваться с жизненной философией и практическими деяниями Махатмы Ганди, ахимса за пределами Индии в основном связывалась с одним из неортодоксальных учений древности, существующим и поныне — джайнизмом. Как правило, в Европе доктрину ахимсы воспринимали через призму курьезных, казалось бы, примеров ее воплощения в практике джайнских аскетов. Действительно, миролюбие и боязнь причинить какой-либо вред всему живущему доходят у джайнов до абсурда: чтобы даже случайно не умертвить какую-либо мошку, джайны носят полотняную повязку на лице; чтобы не наступить на дождевого червя или жука, метут дорогу перед собой специальной метлой. Они не возделывают землю, дабы не повредить случайно плугом кого-либо, живущего в почве; процеживают воду, крайне осторожно счищают грязь с тела, стараются не размахивать руками — и все для того, чтобы не совершить химсы, наихудшего из 18 главных грехов. Нечего и говорить, что джайны соблюдают строгую вегетарианскую 124 диету. Более того, идеал человека, живущего по законам ахимсы, это аскет, «одетый воздухом», т. е. абсолютно нагой, и полностью отказавшийся от пищи и воды, иными словами — обрекший себя на голодную смерть. То ли вследствие суровой строгости этой религии, то ли еще по какой причине, но джайнизм никогда не был особенно широко распространен в Индии (кстати отметим, что городок, в котором родился Ганди, входил в сферу влияния одной из джайнских общин), однако джайнское понимание ахимсы, вполне вписывалось в индийский менталитет, в общую для всей Индии атмосферу глубокого почитания всего живущего на Земле, безграничной терпимости и миролюбия, осознания единства человека и природы. Буддизм, появившийся, как и джайнизм, в VI в. до н. э., хотя и отрицал крайности джайнского аскетизма, предлагая взамен «средний путь», но не в меньшей степени способствовал утверждению принципов ахимсы как основного кодекса поведения. Ранние буддисты, как и джайны, проявляли исключительное милосердие по отношению к «братьям нашим меньшим», устраивая специальные лечебницы для птиц, животных и даже насекомых. В пору, когда буддизм стал в Индии государственной религией, в эдиктах Ашоки (III в. до н. э.) равно присутствуют ахимса как любовь ко всему живому и ахимса как политическая доктрина. Ашока, которого именовали Грозным, правил Северной Индией воистину железной рукой. В 261 г. до н. э. он совершил поход на своих южных соседей и создал единую огромную империю. Но осознание того, что победа досталась ценой полумиллиона жизней, настолько потрясло победителя, что он торжественно оповестил народ Индии о своем обещании никогда более не прибегать к оружию. Эдикты Ашоки, сохранившиеся до наших дней в разных концах его необъятной империи, И. Г. Эренбург метко назвал «первым памятником антивоенной литературы во всем мире»2. Однако, как бы ни были важны буддийские и джайнистские традиции, в Индии доминируют не они. Джайнизм, как уже говорилось, всегда привлекал лишь ограниченное число последователей, буддизм же давно уже переместился в другие страны и в Индии практически исчез. Чтобы правильно оценить роль и значение древнего принципа ахимсы в том новом его толковании, какое было дано ему в этической и политической доктрине Ганди, следует подробно остановиться на вопросе о месте ахимсы в основной религиозной системе Индии — в индуизме. Учитывая, 125 что Ганди был индусом, а по его собственным утверждениям, даже санатани хинду, т. е. ортодоксальным индусом, а также то, что его учение в целом может восприниматься как реформаторское толкование индуизма, необходимо, видимо, прежде всего сказать несколько слов о специфике индуизма как религиозной системы. Главным, ведущим и связующим всю систему стала в индуизме не религиозная вера в нашем ее понимании, а идеалистическая философия, в которой первопричиной и высшей сущностью мира выступает не Бог, полный любви и сострадания, создающий и нарушающий законы, милосердный и гневный, прощающий и карающий, а безличный, безначальный, бесконечный Абсолют, духовный универсум, включающий (как Космос) и все, и вся, и всех, непостижимый ни разумом, ни молитвой, недоступный в полной мере ни пониманию, ни описанию, ни определению. И если захочет человек грубым своим языком хоть как-то передать свое представление о нем, то не о небесных чертогах или ангельском пенье, не о громовых колесницах или сверкающем мече заводит он речь, а о том, что не требует мифологического склада мышления — дыхание, жизнь, совесть, бесконечность времени и пространства и, конечно, космический закон эволюции. Вот это последнее и может быть названо наиболее важной чертой индуизма, его стержневой идеей. В этом вся суть системы. В основе индусского мировосприятия лежит вера в изначальную логичность и взаимосвязанность мира, в некий Вселенский духовный порядок, своего рода эволюционную шкалу космических масштабов. Все в этом мире последовательно развивается от материи к духу, проходя при этом промежуточные стадии — от материи к жизни, затем к сознанию, потом к разуму, и, наконец, к духовному совершенству. В крайних точках развития заключены проявленная и скрытая противоположности: на одном полюсе — чистая материя, в которой дремлет дух, на другом — чистый дух, в котором растворилась материя. Между этими двумя полюсами расположены все мыслимые их комбинации, причем по мере эволюции постепенно возрастает доля духовного начала и уменьшается доля начала материального. От безжизненного материального камня растения отличаются тем, что в них уже есть проявленная частица Высшего Духа, принимающая форму жизни; в животных эта частица, выступающая в форме сознания, уже на порядок выше. В человеке духовное начало проявляет себя прежде всего как разум; в каждом человеке, в каждом индивиде есть, сле- 126 довательно, некая часть Высшего Духа, хотя ее, так сказать, консистенция в разных людях различна, есть люди — камни, живущие без каких бы то ни было духовных запросов, погрязшие в материальном, есть люди — животные, люди — растения, но есть и те, кто уже прошел немалый путь духовного совершенства. Все они, однако, и каждый из них ближе, согласно этой шкале, к Высшему Духу, чем животное, животное ближе, чем растение, а то в свою очередь ближе, чем камень и другие предметы чисто материального мира. Вместе с тем эти отличия как бы подчеркивают эту взаимосвязанность и родство всего сущего во Вселенной. Человек оказывается вписанным в общую схему развития, причем любое его деяние должно быть соотнесено с магистральной линией духовного развития всего мира. Совершенствуя себя, повышая свой духовный уровень, он способствует тем самым улучшению мира, росту его духовного потенциала, приближая — пусть незначительно — человечество в целом к Высшему Духу. Но он может сыграть своим поведением, своими поступками и даже мыслями контрэволюционную роль, притормозить тем самым общее развитие, снизить общую духовность мира (не говоря пока о негативных последствиях для него самого). Духовный рост человека предполагает его приближение к Истине и справедливости. Священные книги индуизма предписывают определенный морально-этический кодекс, следование которому должно способствовать самосовершенствованию, независимо от конкретного религиозного направления, секты или толка, в выборе которых верующий свободен. Основными правилами этого кодекса являются чистота, самоконтроль, непривязанность, следование истине и, наконец, ахимса, т. е. ненасилие. Под чистотой понимается и физическая (гигиена), и моральная сторона. Сюда же относятся сложные правила в отношении диеты, приема пищи и т. п. — ибо, и это важнейшая особенность индуизма, для индуса нет ничего вне религии, сама жизнь есть религиозный акт, тело человека есть храм и даже соблюдение элементарной гигиены рассматривается в условиях тотальной сакрализации всех жизненных процессов как религиозный долг. Моральная чистота включает в себя искренность, прямоту, отсутствие зависти, злобы, гордыни и т. п. Самоконтроль подразумевает умение подчинять высшим интересам и дух, и плоть. Терпение, скромность, самопожертвование, умение прощать, терпимость — все эти добродетели настойчиво культивируются с детства и, как правило, 127 становятся устойчивыми стереотипами во взрослом состоянии. Более сложно кратко пояснить одну из важнейших составных индусского морально-этического комплекса — непривязанность. Человек должен быть свободен от земных уз, привязывающих его к семье, друзьям, родственникам, свободен от того, что мы в наше время называем «вещизмом», свободен от догм. Если привязанность к догмам и материальному достатку достаточно легко может быть принята, то свобода от любви к близким представляется на первый взгляд весьма сомнительной добродетелью. Но для индуса все выглядит очень просто — любовь к жене, любовь к детям должны быть полностью свободны от эгоизма обладателя. Все в этом мире преходяще и в конце концов дружба вечна, а друг смертен, вечна любовь, а не любимый. Это не значит, что не надо любить своего ребенка, но в нем следует боготворить божественное начало и, следовательно, ту же любовь следует распространять на всех детей и на все человечество. Любовь должна быть полностью лишена эгоизма, заземленности, она должна быть одухотворена высшим началом — ведь в следующей жизни у вас будут другие дети, другие друзья, а любить следует всех одинаково, как бы низводя на конкретных людей космическую божественную любовь. Одной из важнейших добродетелей считается стремление к Истине. Истина, разумеется, включает в себя понимание эвлюционности духовного развития мира, а не просто отсутствие лжи. Истина, и это очень важно для понимания учения Ганди, включает в себя красоту, справедливость, праведное деяние, защиту обиженных. Стремящийся к Истине способствует сохранению и развитию космического порядка, т. е. в конечном счете духовному совершенствованию всего человечества. И, наконец, высшим законом человеческого существования считается в индуизме ахимса, включающая в себя, с одной стороны, непричинение вреда ни одному из живых существ (да и неживой природе) ни делом, ни словом, ни даже мыслью, а с другой стороны, активную любовь ко всем созданиям и выполнение определенных обязательств по отношению ко всем живущим на Земле, а также по отношению к предкам и потомкам. Весь этот морально-этический комплекс был в полной мере использован в политической доктрине Ганди. Особая заслуга Ганди именно в том и состоит, что ему удалось успешно соединить традиционные представления его соотече- 128 ственников с целями, задачами и методами национально-освободительного движения. Опираясь на традиционные ценности, Ганди сумел сплотить и мобилизовать могомиллионные массы и повести их на борьбу с английскими колонизаторами, придав этой борьбе характер духовного возрождения нации. Доктрина ахимсы стала центральной в учении Ганди, но если в индуизме она определяла в основном поведение отдельного человека, то в истолковании Ганди она превратилась в метод массовых политических действий. Он последовательно экспериментировал с ненасильственным решением проблем на протяжении всей своей долгой жизни и на закате ее как бы подвел итог своим попыткам: «Человечество может избавиться от насилия только путем ненасилия. Ненависть может быть побеждена только любовью. Ответная ненависть служит лишь распространению и усилению ненависти... Все это старо как мир. Но я не просто повторял прописные истины, а провозгласил то, во что я верю всей душой. Шестьдесят лет опыта в различных сферах жизни только обогатили мою веру, которую укрепил опыт друзей. Это, однако, основная истина, которой каждый может придерживаться без отклонений. Я верю в то, что много лет назад сказал Макс Мюллер, — что истину следует повторять, пока есть люди, которые в нее верят»3. Привнесение морально-этических норм в область политики не было, конечно, изобретением Ганди; в Индии и до него был ряд мыслителей, видевших в этом свою задачу (Б.Г.Тилак, Ауробиндо Гхош и др.) — стране, в мировосприятии которой жизнь человека, развитие общества, судьба нации сакрализованы, иначе и не могло быть. Но Ганди посвятил этому всю свою жизнь без остатка и, видимо, он был прав, когда на дежурный вопрос интервьюеров «Кто Вы, Ганди, святой или политик?» с улыбкой отвечал — политик, который изо всех сил старается быть святым. * * * Ганди скептически относился к употребляющемуся уже в его время термину «гандизм». Он был слишком живым человеком для того, чтобы быть втиснутым в рамки той или иной догмы, часто непоследовательным и противоречивым, за что ему нередко доставалось от исследователей и сторонних наблюдателей. Он жил и действовал по совести, а не по шпаргалкам, он реагировал на конкретные обстоятельства, а не стремился создать законченное учение, и может быть 129 поэтому так часто говорил своим последователям: «Моя жизнь и есть мое учение». И чтобы лучше понять это учение, остановимся кратко на нескольких страницах его жизни, относящихся к тому периоду, когда он возвратился в Индию из Южной Африки и постепенно возглавил национально-освободительное движение. Из этих конкретных примеров мы получим более цельное представление, чем из чисто теоретических рассуждений о сути и смысле гандизма. Мы начнем с событий 1917 г. в Чампаране, глухом местечке на границе с Непалом, где Ганди окончательно пришел к выводу о необходимости изгнания англичан из Индии. Ганди, почти еще не известный в родной стране, приехал в Чампаран по просьбе одного из местных крестьян. Чампаран — это район плантаций индиго, находившихся в руках европейцев. Положение работавших там было чудовищно. Пользовавшиеся благосклонностью британской администрации плантаторы не только жестоко эксплуатировали труд забитых и безответных крестьян, низведя их до положения рабов, но и установили царство полного бесправия и неприкрытого террора. Убийства, пытки, умыкание жен крестьян, снос их домов, избиения, обман при расчете, взимание незаконных налогов и поборов (за водоснабжение — причем по 30-кратно завышенной цене, за свадьбу, за индусские праздники, за лекарство для плантатора и его семьи и даже особая «смертная подать», которую хозяева не гнушались взимать с крестьянской семьи, потерявшей кормильца) — все это было не исключением, а правилом, реальностью каждого дня. Затравленные неграмотные люди жили в постоянном страхе за свое имущество, своих близких, за саму жизнь свою. Ганди приехал в этот страшный край, где не было законов, где всем правила грубая примитивная сила плантаторов и состоявших у них на службе карателей и надсмотрщиков, с тем, чтобы, ознакомившись на месте с жалобами крестьян, через два-три дня вернуться к политической деятельности. Но он не смог оставить поверивших ему бедняков и поселился в Чампаране. Случилось так, что он провел в этом окраинном районе Индии не день, не неделю, не месяц, а без малого целый год. Для плантаторов никому не известный и бедно одетый Ганди не представлял, казалось бы, никакой опасности. Он был никто, просто еще один чужак, не знавший даже местного языка. Его смехотворные претензии защищать крестьян можно было просто игнорировать, а при желании адми- 130 нистративно выслать, запугать или даже физически уничтожить его как злостного агитатора. Для крестьян, живших в замкнутом мирке общины, почти не соотносившейся с внешним миром, этот незнакомый человек в национальной одежде, с посохом в руке, пришедший издалека с единственной целью спасти их от разорения и смерти, казался воистину Махатмой. Великой душой, святым, ниспосланным богами. Мы же отметим сейчас одно обстоятельство, весьма важное для понимания тактических успехов Ганди в его ненасильственной войне против англичан — он был юристом, адвокатом, он получил образование в Англии и прекрасно знал не только душу своего народа, но и дух британской юриспруденции и умело пользовался этими знаниями. Кстати, вряд ли случайно, что большинство его сподвижников (Неру, Патель, Раджендра Прасад и др.) вышли из той же профессиональной прослойки. И первое, что он сделал в Чампаране, это установил контакты с индийскими юристами, воззвал к их совести и долгу, привлек их к записи крестьянских жалоб. Теперь он знал, что даже если его арестуют, работа его будет продолжена. Следующий его шаг — привнесение гласности в этот забытый всеми, затравленный плантаторами край. Всю ночь, первую свою ночь в Чампаране, при свете керосиновой лампы Ганди неутомимо пишет письма и телеграммы, сортируя их на те, что должны быть отправлены немедленно, и те, что необходимо отослать после его заключения в тюрьму. Он пишет видным деятелям Индийского Национального конгресса, политическим лидерам, друзьям; верный своему обычаю, он обращается с исповедью не только к ним, но и к противникам — отсылая вежливые письма комиссару округа и секретарю Ассоциации плантаторов и чистосердечно рассказывая о всех уже принятых и намеченных им шагах. Более того, он посылает подробное письмо самому вице-королю Индии. Обращается он и в ведущие газеты страны, но просит при этом их редакторов проявлять сдержанность в изложении событий, дабы не сорвать возможность компромисса. Тем временем из всех окрестных деревень идут к Ганди крестьяне. Его помощники ведут тщательную регистрацию всех жалоб. Ганди хорошо понимает всю щекотливость своего положения — стоит им хоть раз зафиксировать ложное свидетельство как правильное, и плантаторы тут же ухватятся за эту ошибку. Строго-настрого требует он проверять и перепроверять каждое заявление, выявлять свидетелей, 131 подвергать их перекрестному опросу. Запись идет медленно, очередь крестьян не уменьшается, многие ждут уже несколько суток и неизвестно, когда настанет их черед, но зато записывается одна правда и ничего кроме правды. Вся округа взбудоражена. Попытка администрации устроить суд над Ганди, отказавшемуся подчиниться приказу о высылке из Чампарана, срывается — отчасти из-за твердой позиции самого Ганди, отчасти из-за того, что здание суда находится буквально в осаде тысячных толп крестьян. Число записанных жалоб перевалило уже за 25 тыс. Это только бесспорные случаи, не единожды выверенные. Ни один человек в мире, ни один суд не сможет опровергнуть эти свидетельства. Плантаторы понимают это лучше всех. Понимают они и то, что страх перед ними, столько лет помогавший им безнаказанно творить любые расправы и беззакония, не властен более над крестьянами. Одновременно Ганди разворачивает в деревнях конструктивную программу по борьбе с безграмотностью и антисанитарией, ибо именно в отсталости и нищете видит он питательную среду страха. На призыв Ганди, опубликованный в центральных газетах, едут в никому не известный Чампаран учителя и врачи; добровольцы строят школы, чистят колодцы, убирают мусор. Плантаторы нападают на добровольцев и крестьян, устраивают поджоги собственных факторий (чтобы свалить это на Ганди), разрушают школы, всячески поносят Ганди в прессе. Опасаясь провокаций, Ганди и его сотрудники дублируют все свои записи — теперь им не дано исчезнуть бесследно. Правительство вынуждено создать комиссию. Всю необъятную массу крестьян, сотни деревень, тысячи семей в комиссии лягут в основу нового закона только в том случае, если под ним подпишутся все ее члены. Представляется невероятным, но под окончательным документом комиссии, действительно, стоят все подписи. Ганди проявил себя выдающимся дипломатом. Вот один из примеров. При обсуждении вопроса о принудительном выращивании индиго он предложил записать в выводы решение об отмене и запрещении этой практики, не подкрепляя его какими-либо конкретными примерами столкновения плантаторов и райятов; если все члены комиссии согласятся на это, плантаторам удастся сохранить лицо, крестьянам же важна суть решения. Если кто-нибудь возражает против его предложения, он будет вынужден представить все записан- 132 ные жалобы, игнорировать которые не может никто, и будет настаивать на включении их в материалы комиссии. Стоит ли удивляться, что первым пунктом в выводах Комиссии идет пункт о запрещении системы принудительного выращивания индиго? Особо остро встал вопрос о возвращении крестьянам неправильно взысканных с них сумм. Вернуть все 100% этих денег плантаторы, конечно, не могли — потребовались бы тысячи судебных исков, к тому же многие плантаторы, получив наличные, продали свою собственность новым владельцам. Ганди и тут был готов к компромиссу — пусть вернут 50%. На этом он стоял как скала. Представитель плантаторов, видя его непреклонность и понимая, что ни на что меньшее Ганди никогда не согласится, предложил вернуть 25% награбленных денег. Совершенно неожиданно для него и всей Комиссии Ганди согласился. Плантаторы были пойманы на слове. Это вызвало критику в адрес Ганди со стороны его соратников. Но для него была важна не сумма, которую удастся получить от плантаторов, а принцип: то, что плантаторы были вынуждены вернуть деньги вообще, было величайшей победой. Крестьяне знали теперь, что грубая сила более не является законом в последней инстанции. Война в Чампаране была выиграна. Через несколько лет там уже не осталось белых плантаторов. Край, где крестьяне осознали свою силу, стал для их хозяев чужим. Распродав свои земли и бунгало, они один за другим выехали из Чампарана. Ганди же вскоре столкнулся с еще более сложной задачей, возглавив забастовку текстильщиков Ахмедабада. Сложность ситуации была, прежде всего в том, что здесь его противниками были индийские промышленники, более того — его личные друзья. Но для Ганди превыше всего была справедливость, и он самым решительным образом стал на сторону притесняемых ими рабочих. Конфликт начался с отказа промышленников удовлетворить требование оказавшихся на грани голодной смерти ткачей о 50%-ной надбавке на дороговизну. Под угрозой забастовки хозяева согласились увеличить заработную плату рабочих всего на 20%, что не могло устроить рабочих. Ганди, внимательно изучив все материалы, предложил компромисс — и рабочие, и промышленники уступают по 15% своих первоначальных расчетов; иными словами рабочие требуют 35%-ную надбавку или арбитражного рассмотрения дела. 133 Предприниматели ответили объявлением локаута. Ганди предложил рабочим дать клятву, не приступать к работе, пока они не получат 35%-ную надбавку. Характерно, что Ганди, тонкий психолог, прекрасно чувствующий толпу как огромный живой механизм, превратил прозаические фразы, клятвы в некий сакральный акт. Это не обещание, а обет, священная мантра всей многочисленной толпы; Ганди потребовал от каждого, дающего клятву в общем хоре голосов, мысленно призвать к себе в свидетели самого Бога, будь то Шива, Аллах или Христос, в зависимости от того, кого почитают они средоточием космической справедливости. Начавшись на столь высокой ноте, политическая акция, превращенная в религиозное действо, уже не имеет права терять свой торжественно-библейский характер. И Ганди прилагает немалые усилия, чтобы поддержать достигнутый уровень экзальтации забастовщиков. Каждый вечер тысячи рабочих собираются на том же месте — в широком поле у большого ветвистого дерева на берегу реки Сабармати. Одинокие пешеходы сходятся с разных концов города, преодолевая расстояние в несколько миль, чтобы здесь снова почувствовать, что их много, что они едины, что они вместе. Ганди в своих ежевечерних выступлениях рассказывал им о Южной Африке. Не о себе, конечно, но о борьбе их соотечественников, о их жизни и смерти, об их героизме. Эти рассказы не воспоминание только, не информация, это гораздо большее — этими рассказами он как бы расширял их понимание единства, исподволь вписывая их собственную борьбу в более широкие рамки. Горестные истории о погибших в застенках, забитых до смерти на демонстрациях не только пробуждали сочувствие, но и закаляли души бастующих. Ганди незаметно учил смотреть шире и дальше своих непосредственных нужд и требований. Шли дни. Экстаз первых митингов стал постепенно сменяться растерянностью. Никто, похоже, не ждал, что их страдания будут длиться так долго. Голод из близкой угрозы стал явью. А предприниматели и не думали уступать. Ганди видит свою задачу на этом этапе прежде всего в пробуждении у измученных ткачей решимости стоять до конца, полагаясь только на собственные силы: «...победить вы сможете без всякой помощи, моей или чьей-либо еще. Ни я, ни сто тысяч других людей не в состоянии принести вам победу. Ваша победа зависит от вас, от вашей искренности, вашей веры в Бога и вашего мужества. Мы только ваши по- 134 мощники. Вы должны рассчитывать на свои силы. Не отступайте от клятвы... и победа будет за вами». Но Ганди не ограничивается высокими словами. Беспокоясь, что вынужденное безделие подведет к непродуктивному, а значит безнравственному времяпрепровождению десяти тысяч рабочих, он не стесняется давать им очень конкретные, очень земные советы-предостережения. Не играть в азартные игры. Не спать круглый день. Не ходить слишком часто в чайные. Не появляться на фабриках, с которых их уволили. Не проводить целые сутки в разговорах о предпринимателях и локауте. Этого мало. Он четко суммирует, чем, по его мнению, следует рабочим заняться. Прежде всего убраться в своих домах, вычистить всю грязь, вымести сор, отремонтировать их («Вы не могли этого сделать раньше, поскольку были заняты на работе», — деликатно отмечает Ганди). Грамотные должны читать, расширять свои знания — тут же он приводит адреса библиотек, при которых есть бесплатные читальни. Еще лучше, если грамотные попытаются учить неграмотных. «Так они научатся помогать друг другу». Те, кто владеет каким-либо ремеслом, могут найти временную работу, если им это почему-либо не удастся, Ганди и его соратники готовы им в этом помочь. Ставится конкретная задача: «Каждый должен на практике изучить хотя бы одну профессию в дополнение к той, которая дает ему средства на жизнь». И в этом Ганди и его друзья готовы прийти на помощь. Важность этого совета, может быть, не вполне ясна для нашего читателя. Но вспомним, что каждая профессия в Индии означает принадлежность к определенной касте. Вторая профессия это не просто расширение возможностей зарабатывать себе на жизнь, это ломка традиционного психологического стереотипа, это нарушение кастовой системы, а следовательно, и связанных с ней перегородок, запретов, отчужденности, разобщенности. Даже больше, это попытка преодолеть столь характерное для массового сознания в Индии представление о том, что есть труд «чистый» и есть «нечистый», ядовитое противопоставление, освященное всей религиозной системой. Каждый день по городу проходили мирные манифестации рабочих с плакатами, на которых было начертано: «Держите клятву!» Но все попытки Ганди склонить предринимателей к переговорам оканчивались провалом. Было ясно, что рабочих решили взять измором. Когда Ганди старался втолковать предпринимателям, что бастующие не мо- 135 гут переступить через свою клятву, в ответ он слышал насмешливое: «А мы тоже дали клятву. Почему вы считаете, что мы не должны следовать своим принципам?» Ледяным холодом дышат слова Махатмы, уязвленного таким жестокосердечием: «Разве может король дать клятву, что он обложит своих подданных невыносимым налогом и будет всячески унижать их, не слушая их просьб?» Раздосадованные фабриканты почли за благо перейти в наступление. Они объявили, что готовы взять обратно на работу всех, кто согласен на 20%-ную надбавку, т. е. на первоначально-предлагавшихся ими условиях. Их агенты среди рабочих пустились во все тяжкие, уговаривая, запугивая, обманывая и снова запугивая. Рабочие дрогнули. Ганди мгновенно понял ответственность момента. Прежде всего, он перенес ежедневные встречи у дерева с вечерних часов на утренние, чтобы помешать тем самым наименее стойким рабочим отправиться на фабрики. В то же время, верный своим ненасильственым методам, он жестоко отчитал тех, кто попытался силой удержать товарищей от возобновления работы. Однако среди рабочих началось брожение. Голод уже жестоко прихватил их семьи и напоминания о клятве, на которые по-прежнему не скупился Ганди, уже не воодушевляли, а раздражали. Ганди предпринимает неожиданный, но такой характерный для него шаг. На очередном митинге он объявляет голодовку солидарности с бастующими — не на день, не на десять, до победы, до того, когда рабочим будет дана 35%-ная прибавка. Или — до смерти. В тот же день сотни рабочих посетили Ганди. Некоторые из них, умоляя его изменить решение, угрожали покончить жизнь самоубийством — но Ганди был непреклонен. Дав слово, он уже не мог отречься от него. Весь день текли толпы, скандирующие: «Мы не отступим от нашей клятвы. Пусть небеса упадут на землю, мы будем верны своему слову!» Решение Ганди вернуло им силы. Теперь они были готовы бастовать сколько угодно. Отступить означало своими руками убить Махатму. В то же время поступок Ганди и его решимость отдать жизнь во имя справедливого дела парализовали промышленников. Сомнений не было, что Ганди не уступит. В конце концов фабриканты приняли компромисс, сформулированный со свойственным Ганди дипломатическим изяществом. Выигрывают все и в то же время не выигрывает никто, хотя и проигравших тоже нет. Промышленники идут навстречу 136 рабочим. Чтобы те могли сдержать свою клятву не приступать к работе, пока не получат 35%-ную надбавку к зарплате, они дают рабочим эту надбавку но только на один день, первый день работы. Рабочие идут навстречу промышленникам, предлагающим надбавку в 20% и соглашаются во второй день получить не 35-ти, а 20%-ную надбавку. А далее весь конфликт решает третейский судья. Поскольку арбитраж должен будет продлиться некоторое время, определить которое заранее нельзя, то с третьего дня и до конца арбитражного рассмотрения рабочим устанавливается промежуточная надбавка. Она исчисляется следующим образом: и фабриканты, и рабочие уступают друг другу по 7,5%, т.е. рабочие снижают свое требование на 7,5%, а фабриканты увеличивают предлагаемую ими надбавку на 7,5%, в результате с третьего дня работы надбавка составляет не 35 и не 20%, а нечто среднее — 27,5%. Обе стороны соглашаются заранее и без всяких условий с решением третейского судьи, каким бы оно ни было. Если он решит, что требования рабочих были с самого начала справедливыми, то промышленники дают слово выплатить рабочим разницу между 27,5% и 35% за все дни арбитража и выплачивать впредь 35%, если же он решит в пользу промышленников, то рабочие должны будут вернуть разницу между 27,5 и 20% хозяевам, согласившись впоследствии получать лишь 20%. Так странно и необычно протекала эта одна из первых стачек индийского рабочего класса — от религиозного экстаза первых дней до стройной арифметики дня двадцать второго. В крестьянских хижинах Чампарана и на текстильных фабриках Ахмедабада были преподаны первые уроки ахимсы как политического метода, первые уроки для Индии, но во многом это было уроком и для самого Ганди. Именно с решения конкретных, локальных задач начинал он свою деятельность в Индии и, лишь осмыслив опыт этих первых своих экспериментов, попытался применить ненасилие в общеиндийском масштабе. Не все и не сразу шло гладко — известно, что общенациональная кампания ненасильственного сопротивления была остановлена Ганди, тогда уже признанным вождем национально-освободительного движения. Поводом для остановки стал трагический случай, когда разъяренная толпа в одном поселке расправилась с несколькими полицейскими; Ганди счел, что это единичное проявление самосуда свидетельствует о том, что народ еще не готов к чисто ненасильственным битвам. Он стремился сделать 137 все, чтобы они стали битвами не только за справедливость, но и битвами без крови и насилия. Уже через несколько лет ареной деятельности Ганди становится вся Индия, его слову повинуются многомиллионные массы, через средства массовой информации за драматическими перипетиями борьбы индийского народа наблюдает весь мир. Около тысячи газет разных стран перепечатали, например, репортаж американского корреспондента У.Миллера, свидетеля разгона полицейскими гандийской демонстрации — одной из многих сотен, прокатившихся по Индии после очередного ареста Махатмы. 2500 волонтеров конгресса во главе с известной поэтессой Сароджини Найду были атакованы полицейскими, обрушившими на плечи демонстрантов удары палок со свинцом. Ни один человек из первого ряда демонстрантов, а там были и женщины, и пожилые, даже не попытался защитить себя, ни один даже не прикрыл голову. Они пали под ударами и остались лежать в пыли и крови под ногами полицейских, а те продолжали бить уже лежащих, стараясь попасть в живот. Потерявших сознание сбрасывали в наполненные водой канавы. Когда все было кончено, вторая шеренга демонстрантов с высоко поднятыми головами двинулась к полицейским. Они шли, пишет Миллер, без музыки и криков для поддержания духа, молча и целеустремленно, зная, что никак не смогут избежать страшных ударов, травм или смерти. «Полиция бросилась на них и методично, механично стала избивать и вторую шеренгу. Не было сражения, не было борьбы, демонстранты просто шли вперед, пока удары не сбивали их с ног». В течение многих часов санитары уносили потом безжизненные тела окровавленных, мучающихся в агонии людей4. Моральная победа индийцев была бесспорной. Жестокая расправа колонизаторов не только заставила содрогнуться весь цивилизованный мир, но и открыла глаза многим англичанам на реалии имперской политики. Ганди сугубо мирными средствами выиграл еще одно сражение, хотя война, которую вел под его руководством индийский народ, шла по правилам, характерным скорее для мифологизированного противоборства добра и зла, чем для сражений нашего времени. Встает вопрос, правомерно ли в работе, посвященной пацифизму, в разделе о великом поборнике ненасилия употреблять так часто такие слова, как битва, война, борьба, сражение? Ответ мы находим у самого Ганди, который в 138 одной из статей, неодобрительно отозвавшись о насильственных действиях индийских революционеров под руководством Дж. Нараяна (во время движения «Вон из Индии!» в 1942 г.), все же счел нужным отметить: «Откровенно говоря, все национальные силы... находятся в состоянии войны с правительством; и по принятым правилам военной методы, взятые на вооружение Джайпракашем Нараяном, являются абсолютно законными»5. * * * Современную ему войну Ганди знал не понаслышке. Трижды за свою жизнь он добровольно присоединялся к воюющим, и странно, в книге, наполненной рассуждениями об ахимсе, читать его записи о сражениях и марш-бросках, о том, что его произвели в чин старшины, или относящееся к августу 1914 года: «Я считал, что индийцы, живущие в Англии, должны принять участие в войне... я настаивал на этой точке зрения и призвал желающих записываться добровольцами. Призыв мой нашел горячий отклик: среди добровольцев оказались представители почти всех национальностей и вероисповеданий Индии»6. Этот отклик, как и следовало ожидать, был не единственной реакцией его соотечественников — у многих такая позиция вызвала недоумение, и Ганди не раз и не два пришлось защищать ее. Его и до сих пор нет-нет да и кольнут его историки, хотя, разумеется, Ганди не брал в руки оружия и не проливал ничью кровь. Он был братом милосердия, выносил из-под огня раненых и делал это, видимо, хорошо, ибо был награжден двумя медалями за храбрость. В Чампаране, когда наступит полное отчуждение от англичан, он возвратит эти медали британскому вице-королю. Но память о войне, о ее бессмысленности и жестокости, он сохранит навсегда. И пусть это покажется парадоксальным, но Ганди, апостол мира и ненасилия, был в душе своей прежде всего воином, борцом, как это ни не вяжется с его внешностью и его учением. Вся его жизнь — постоянная, непрекращающаяся борьба. Борьба раньше всего и больше всего с самим собой; потом — с соотечественниками, с их слабостями и предрассудками, с их разъединенностью и неорганизованностью; и лишь после этого — с колониальным режимом, с наиболее мощной империалистической державой его времени. Одной из любимейших книг была для Ганди Бхагавадгита — квинтэссенция индусской философской мысли, знаме- 139 нитая песнь из необъятного древнего эпоса Махабхарата, в высшей степени почитаемая индусами всех времен. Сюжет поэмы, стремительный, несмотря на внушительные размеры произведения, несомненно, должен импонировать тем, кто наделен воинским духом. На поле битвы сошлись две великие армии. Перед самым началом сражения появляется колесница одного из главных героев поэмы, Арджуны; правит колесницей ни кто иной, как сам бог Кришна. Доблестный и бесстрашный Арджуна, всматриваясь в ряды противостоящего ему и его братьям войска, внезапно осознает, что те, с кем через несколько мгновений ему предстоит скрестить оружие, так или иначе связаны с ним родственными узами. Морально-нравственная проблема обострена до чрезвычайности — выступая защитником справедливости, Арджуна оказывается поставленным перед необходимостью вести смертный бой со своими родственниками. И благодарный витязь не в силах сдержать смятение, он отбрасывает лук со словами: «Их убивать не желаю!». Так безвестный гениальный поэт доводит до высшей точки сопряжение двух начал — долга и пацифистского (как мы бы сказали) неприятия войны. И если бы сюжет поэмы оборвался на этой величественной ноте, нам было бы, наверное, легче понять, что так привлекло Ганди. Разве реакция Арджуны — это не истинно ненасильственный подход к почти развернувшейся уже трагедии? Бог Кришна обращается к Арджуне, и его речь и составляет собственно содержание Бхагавадгиты. Казалось бы он, милосердный и всепонимающий, должен поддержать Арджуну в его решении, укрепить его желание отказаться от кровопролития и братоубийства, но, если европейский читатель ждет именно такого поворота событий, значит он еще не научился понимать индуизм. Арджуна — воин, он — кшатрий, т. е. принадлежит к воинскому сословию и, отказываясь сражаться, он тем самым нарушает закон своей варны, своего сословия, он не выполняет свою дхарму (чрезвычайно емкое слово это означает долг, предназначение, космическую задачу; весь индуизм как осознание космического порядка и закона тоже называется дхармой — что неадекватно переводится иногда как религия — и, следовательно, Арджуна своим отказом пытается повернуть вспять действие этого закона); Кришна сурово выговаривает ему, и пристыженный Арджуна поднимает с земли свой лук. Комментарии к Бхагавадгите бесконечны, они составляют как бы особый жанр философской литературы в Индии. 140 Нет, наверное, ни одного выдающегося мыслителя, который обошел бы вниманием это бессмертное произведение. И все же толкование, предложенное Ганди, стоит в этом ряду особняком. Как замечает один из современных индийских исследователей, Ганди по сути дела вычитал из древнего памятника свою собственную философию7, совершая при этом, добавим мы, определенное насилие над текстом. По мнению Ганди, благовидный предлог, которым Арджуна пытался обосновать свой отказ от участия в битве, призван был скрыть его неуверенность и трусость — а трусость Ганди отвергал еще более яростно, чем насилие. Слова насилие, пассивное сопротивление и т. п. ни в коей мере не передают сути гандистской доктрины ахимсы — ненасилие Ганди это ненасилие сильных духом, это сознательное удержание себя от ответного удара, это стремление моральной правотой парализовать грубую силу. Ненасилие из трусости, которое верно или неверно Ганди приписывал мифическому Арджуне, ненавистно ему и вызывает жестокую отповедь: «Я абсолютно уверен, что если бы встал выбор между трусостью и насилием, я предложил бы насилие. Если бы старший мой сын был со мной в 1908 году, когда меня чуть не убили, он был бы обязан прийти мне на помощь, даже применить насилие... Я предпочел бы, чтобы Индия прибегла к оружию для защиты своей чести, чем трусливо пребывала бы беспомощным свидетелем собственного бесчестия!»8. Нет, Ганди не согласен платить любую цену за мир и спокойствие в своей стране! Интересно отметить, что в критической оценке пацифистского порыва Арджуны Махатме вторит уже в наши дни другой выдающийся мыслитель, Свами Локешварананда, один из руководителей религиозно-общественной организации «Миссия Рамакришны»: «Весь пафос учения индуизма в том, чтобы помочь человеку в том плане, который наиболее соответствует его способностям. Кришна знал, что Арджуна, кшатрий, стремился к бою, но утратил контроль над собой и потому пытался представить себя как человека благородного, не желающего вреда никому, даже врагам, которые постоянно преследовали его и его семью. Иначе говоря, он потерял голову и стал притворяться, что совершенно противоречит духу индуизма. Кришна распознал это и призвал его быть самим собой»9. Кстати сказать, статья, из которой взята эта цитата, называется «Ненасилие». И хотя попытки Махатмы Ганди и Свами Локешварананды трактовать Бхагавадгиту как проповедь ненасилия могут быть оспорены, все-таки они неизмеримо ближе к сути этой великой 141 поэмы, чем некоторые наши исследователи, утверждавшие, что устами Кришны Бхагавадгита учит «убивать своих родственников». Учитывая центральное место, которое занимает в индусской духовной традиции Бхагавадгита, Ганди не мог не дать ей своего толкования. Но если его утверждение, что главный вывод этой поэмы заключается в высшей ценности ненасилия, как метода борьбы, было несколько тенденциозным, то понимание им Махабхараты в целом и Бхагавадгиты в частности как аллегорической картины борьбы добра и зла одновременно в макрокосме Вселенной и в микрокосме человеческой личности не вызывает ни у кого возражений. Впрочем, добро и зло категории скорее христианские, чем индусские. Для индусов, и для Ганди в их числе, столкновение происходит между силами истины и лжи, справедливости и несправедливости, между теми, кто служит законам космической эволюции и порядка, и тем, кто противится им. И недаром в первых же словах поэмы место действия определено двояко — это и Курукшетра, реальная местность недалеко от Дели, но это и «поле дхармы». Здесь следует сделать небольшое отступление. Древние индийцы детально разработали концепцию справедливых и несправедливых войн. Дхарма-юддха, или справедливая война, рассматривалась как восстановление божественного порядка и велась (по крайней мере, в теории) исключительно праведными средствами. Правилами такой войны запрещались ночные нападения, уничтожение урожая, использование отравленного оружия, нанесение ущерба мирному населению, преследование убегающих, убийство низшего по рангу, раненых или безоружных. Сейчас нас меньше всего интересует, выполнялись ли эти рыцарские правила в реальной жизни. Важно другое — само понятие справедливой, священной войны в защиту дхармы издревле вошло в индийский менталитет, причем это включало в себя и цели, и средства ведения войны. Битва, описанная в Бхагавадгите, в течение тысячелетий воспринималась именно в этом ключе. Постоянное обращение Ганди к Бхагавадгите, к едва ли не высшему авторитету индийской традиции, вызывало у его соотечественников, — по крайней мере, у индусов — почти подсознательное почитание высшего исторического и даже космического смысла тех событий, к активному участию в которых он их призывал. Настоящее мифологизировалось, древний текст превращался в средство политической пропаганды, а борьба за национальное освобождение рас- 142 сматривалась как исполнение религиозного долга, как священная война за восстановление справедливости, уклонение от которой становилось проявлением трусости, осуждаемой самими богами. При этом знакомый всем с детства памятник намеренно интерпретировался как своего рода Евангелие Ненасилия. Интересно отметить, что учитывая все сложности религиозного обоснования своей политики в поликонфессиональной стране, Ганди точно также использовал и священные книги других общин. Принцип ахимсы в учении Ганди занял центральное место, и хотя сам Ганди считал себя правоверным индусом, его скорее можно назвать проповедником религии ненасилия, ибо столь всеобъемлющей роли, подчиняющей себе все остальное, в догандистском индуизме ахимса не играла. Исходные позиции Ганди, впрочем, совпадают с традиционным восприятием ахимсы как морально-этического кодекса поведения каждого человека, но переносятся им из повседневности и быта на более общий план — в обстановку политического движения, частицей которого является индивидуум. Поэтому главный упор делается не на взаимоотношения с окружающими и тем более не на бережное отношение к дождевым червям и насекомым, а на самопожертвование во имя торжества справедливости (разумеется, в контексте общенациональной борьбы против англичан). Гандистская трактовка ахимсы, возникшая на стыке идей Толстого и Раскина, Бхагавадгиты и джайнизма, в том, что касается поведенческого стереотипа отдельного человека, имела одну особенность, существенно дополнявшую традиционное индусское понимание. Речь идет о сознательно превносимой необходимости страдания. Насилию над другими фактически противопоставлялась жертвенная готовность испытать насилие над собой — как моральное, так и физическое. Мы уже видели из приведенных выше примеров, как притерпевали насилие верные последователи Ганди. В бедных миролюбивых, лишенных права иметь какое-либо оружие людях он сумел пробудить своей неустанной проповедью бесстрашие, мученичество и ту силу духа, которая в конце концов оказалась сильнее не только полицейских дубинок, но и полицейского государства. Призыв «пострадать за истину» оказался также кратчайшим путем к вовлечению в движение многомиллионных масс индийских женщин, что, в свою очередь, сработало как катализатор жертвенной активности их мужей и сыновей. 143 Есть основания думать, что для Ганди, как и для других выдающихся индийских мыслителей XX в., трансформация сознания каждого отдельно взятого человека, освобождение его от трусости и насилия были наиважнейшей задачей, более важной даже, чем пробуждение и освобождение Индии. Но это была как бы сверхзадача, проецируемая в отдаленное будущее. Сварадж, т. е. освобождение от колониальной зависимости, виделся ему задачей более легкой и более близкой и в то же время совершенно обязательной для успешного решения двух других задач — только что упомянутого духовного (и экономического, кстати сказать) раскрепощения каждого индийца и глобального переустройства на основах ненасилия. При этом требования, которые Ганди обращал к стране в целом и нации, фактически ничем не отличались от его требований, обращенных к отдельным людям, были по сути их продолжением. Ганди недаром заметил как-то мимоходом: «Быть такого не может, чтобы для атома были одни законы, а для Вселенной другие»10. И в другом месте: «Очень ошибаются те, кто думают, что если закон достаточно хорош для индивидуумов, то он не является таковым для всего человечества»11. Ненасилие было для Ганди той основой, на которой должны были строиться совершенствование человека, совершенствование общества, совершенствование мира. Борьба против британского колониального господства в глазах Ганди и его последователей была дхарма-юддхой, войной против несправедливых сил. Ее цель — освобождение народа от иноземного ига — вписывалась в общие представления о постепенном торжестве истины и справедливости в космическом масштабе. Но, как и всякая справедливая война, она требовала высоко нравственных средств. Чистота средств на каждом отрезке борьбы, всегда и везде, была предметом особой заботы Ганди. Никакая, самая благая цель не могла бы оправдать в его глазах самое малейшее отступление от чистоты средств. И в этом плане особенно важно детально разработанное в гандистской конфликтологии представление о противнике. Казалось бы, для человека, поднявшего соотечественников на дхарма-юддху, свои и чужие должны быть четко и разделительно обособлены, действуя в черно-белом мире, где борцам за справедливость, на стороне которых и боги, и память о прошлом, и ответственность перед потомками, должна противостоять всяческая скверна. Да и вне метафизических рассуждений в реальной жизни жестокие и коварные колонизаторы могли восприниматься, казалось бы, 144 только как объект ненависти (пусть и ненасильственной), тем более что в поводах для такого отношения недостатка не было. Расстрелы, избиения, унижение национального и человеческого достоинства — все это индийцы вынуждены были испытывать ежедневно. Ганди, как известно, не щадил себя в длившейся несколько десятилетий борьбе за освобождение Индии. В его статьях и выступлениях нередко давались беспощадно резкие оценки деятельности британских колонизаторов. Но его личные отношения с представителями колониального аппарата нередко строились на взаимном уважении, а случалось и перерастали в своеобразную дружбу. Легче всего обвинить Ганди в непоследовательности, но как раз в этой своей «непоследовательности» он был чрезвычайно последователен. Воспитанным в принципиальной нетерпимости трудно понять и тем более принять уроки Махатмы, но здесь мы имеем дело с одним из ключевых моментов его учения. Ганди решительно не желает идентифицировать своего оппонента с тем неправедным делом, которому тот служит. Он горячо верит в исходную добропорядочность каждого человека и в своей борьбе пытается опереться на совесть своего противника, разбудить ее своими ненасильственными действиями, своей приверженностью Истине, разбудить и сделать ее, совесть противостоящего ему человека (а не чиновника, служки, колонизатора), своей союзницей. Он как бы взывает к внутреннему голосу другого человека — будь то друг или враг, и в результате, благодаря благородности своих помыслов и действий, ставит своего противника перед выбором: либо отказаться служить неправедному делу и открыто признать правоту Ганди, либо сознательно идти против своей совести. Но даже в этом последнем случае победа была все равно за Ганди, ибо его противник в глубине души осознавал всю справедливость совершаемого им. Таким образом, Ганди боролся не с конкретным носителем зла, а в конечном счете за него, за его возвышение над ложно понятым чувством долга, за его приобщение к космическим силам справедливости и Истины. В отличие от Гитлера, стремившегося освободить своих последователей от химеры по имени совесть, Ганди каждым шагом своим пытался пробудить совесть и чувство справедливости в душах своих противников, никогда не предавая при этом свои принципы, не изменяя ни себе самому, ни целям возглавляемого им движения. Конечно, только человек кристально честный, ни разу за всю жизнь не оступившийся и к тому же отстаивающий действительно праведное дело и действительно чистыми 145 средствами мог позволить себе такие отношения со своими противниками, да еще в сфере политики. Ганди нередко употребляет как синонимы слова ненасилие и любовь. Не ненависть является конструктивной основой ненасильственного мира, а любовь к человеку и приверженность к Истине (а Истина и Бог, согласно Ганди, тоже синонимичны). Любовь к человеку эта активная преобразующая сила ибо она базируется на вере в изначальность добра, в неограниченность возможностей самосовершенствования, в способность каждого услышать голос своей совести. Но Ганди был не только стратегом, но и тактиком. Тонкий и мудрый знаток человеческой души, он лучше, чем кто-либо другой понимал, что любой конфликт надежнее всего разрешается не через бесповоротную победу одной точки зрения над другой, а через сближение крайностей, через компромисс, через взаимные уступки. Компромисс — это умение пойти навстречу противнику, помочь ему «спасти лицо», но при этом добиться, чтобы он сделал хотя бы шаг навстречу справедливости. Компромисс — это выход из тупика, это движение, это единственная возможность преодоления закостеневания противостоящих позиций, и недаром Ганди увлеченно говорил о «красоте компромисса». В одном из своих интервью он признавал: «Конечно, если мы возьмем за правило придерживаться ненасилия, то жизнь превратится в ряд компромиссов; но это лучше, чем бесконечный ряд столкновений»12. Отсюда его стремление к переговорам, к всестороннему и откровенному обсуждению, к взвешенным уступкам друг другу. При этом политических противников Ганди всегда удивляла его полная открытость, нежелание скрывать свои мысли, свои мотивы, свои планы. Абсолютная искренность была не единственным условием, которое Ганди предъявлял к переговорам; не менее важным было равенство партнеров, признание каждым из них равноправия собеседника. Ганди самой жизнью своей высвечивал бессмысленность и аморальность расистских представлений. Более того, Индия, от имени которой он вел переговоры с колониальной администрацией, была не той Индией, голодной и униженной, которую осенял британский флаг; он выступал от имени Индии — великой державы, Индии как бы нынешнего современного нам статуса. И мир, который виделся ему, был значительно ближе к миру сегодняшнему, чем к тому реальному, который слушал и не слышал его выстраданную всей индийской историей миролюбивую проповедь. 146 * * * Концепция ненасильственного мира вытекает для Ганди из представлений о космическом порядке. В ней связаны воедино индивидуум, общество и космос. Борьба за мир становится явлением вселенского масштаба, но начинается она с самосовершенствования человека. Человек, живущий не в ладу со своим космическим предназначением, не установивший мира с самим собой и со своими соседями, не может бороться за мир за пределами своего общества. Это же верно в отношении общества — если оно построено на насилии, если какая-то часть внутри него подвергается репрессиям, такое общество не может быть борцом за мир. Мир для Ганди это не договор, не документ, не просто отсутствие ненависти и столкновений, а конструктивное сотрудничество в духе любви, основанное на равноправии. Нетрудно заметить, что на взаимоотношения наций и всего человеческого сообщества переносятся правила, установленные для микроуровня. В то же время Ганди отмечает и чисто политические моменты как обязательные предпосылки ненасильственного мира. К ним наряду с равенством наций относятся независимость всех государств, разоружение и ненасильственное, т. е. добровольное (пока не поздно!) перераспределение богатств. С горечью отмечая в конце жизни, что «если великие державы не утратят стремления к эксплуатации и духа насилия, естественным выражением чего является война, а атомная бомба — неизбежным следствием, то нет никаких надежд на мир во всем мире»13, Ганди приходит к выводу о необходимости международной организации, призванной поддерживать и сохранять мир между народами. Знаменательно, что Устав Организации Объединенных Наций во многом соответствует духу учения Мохандаса Карамчада Ганди, великого сына индийского народа, воплотившего в практике политической жизни миролюбивые традиции своего народа. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Gandhi M.K. For Pacifists, p.1. Цит. по: Anima Bose Dimensions or Peace and Nonviolence: The Gandhian Perspektive. N.-D. 1987. P. 17. 147 2 Эренбург И.Г. Путевые заметки. М., 1960. С. 54. 3 Ганди М.К. Моя жизнь. М., 1969. С. 568. 4 Цит. по: Shirer W. Gandhi: A memoir. 1981. Р. 98. 5 Lai L.N. Jayaprakash // Rebel Extraordinary.. N.-D. 1975. P. 95. 6 Ганди М.К. Указ. соч., С.308-309. 7 Malhotra S.L. Gandhi and the problem of violence and nonviolence in the Gita. Studies on Gandhi (ed. by V.T.Patil). N.-D. 1985. P. 22. 8 Цит. по: Arun Kumar Biswas Swami Vivekananda and the Indian quest for Socialism. C., 1986, P. 118. 9 Swami Lokeswarananda Practical Spirituality. C., 1986, P. 58. 10 Цит. по: Herbert G.S. Search for Peace in the Contemporary World-Gandhian Way // Gandhian Thought (ed. by R.Balasubramaniam and T.S.Devadass). Madras, 1981. P. 67. 11 Ibid. P. 62. 12 Harijan 1935. June 1. 13 Цит. по: Мартышин О.М. Политические взгляды М.К.Ганди. M., 1970. С. 218. 148 |
