СТАЛИН И ЕГО ПОДРУЧНЫЕ
К оглавлению
Глава 7 КРОВАВАЯ ЕЖОВЩИНА
Раз на польской границе появился верблюд и попросил политического убежища. «В СССР истребляют всех кроликов», — сказал верблюд. «Но ты — верблюд», — ответил пограничник. «А вы попробуйте доказать, что не кролик».
РОЖДЕНИЕ ВЕЛИКОГО ТЕРРОРА
Обрекая последних членов старой большевистской гвардии на смерть, Сталин в то же время готовил для всех обывателей страны свое собственное лекарство от мятежного или свободного мышления. Суть этого лечения — Великий террор, который бушевал по всей стране с весны 1937 г. до осени 1938 г. и результатом которого были 750 тыс. расстрелов и полтора миллиона приговоров к медленной лагерной смерти. Спрашивается, какие мозги могли выдумать, а потом Осуществить такое массовое убийство? Еще более непостижимо, как грамотное городское население могло покорно сдаваться власти террора и даже активно, усердно содействовать террору, принося ему в жертву соседей, коллег, семью.
Сам Сталин в середине 1930-х гг. представляет собой выродившегося психопата, который чем больше врагов истребляет, тем более намечает на истребление: серия убийств растет не в ариф Да исправится молитва моя, Яко кадило пред Тобою, Воздеяние руку моею, Жертва вечерняя. Услыши мя, Господи!
Православная молитва, которую иногда пели Сталин, Ворошилов и Молотов в 1930-х гг.
метической, а в геометрической прогрессии. Тогда же началось роковое сотрудничество: в игру вошел Николай Ежов, выдвинутый, чтобы привести террор в исполнение, и через полтора года снятый, когда опустошение было произведено. В психике Ежова надо разбираться отдельно, ибо по своей маниакальности он — явление особое. Что касается сборища полулюдей из Политбюро, которые переживут Сталина, — Кагановича, Молотова, Маленкова, Микояна, Хрущева, — они убивали не потому, что ими руководило сильное внутреннее стремление, а потому, что они, как верные псы, полностью отдали совесть, волю и ум своему хозяину.
То, что отличает Великий террор от предыдущих убийств — это его самоубийственность: главные орудия террора, четырехмиллионная Коммунистическая партия и гигантский НКВД, оказались самыми уязвимыми жертвами террора.
Что касается среднего обывателя Советского Союза в это время, не надо упускать из виду, что двадцать лет революционного социализма и десять лет сталинской власти окончательно разбили все звенья, связывающие одного человека с другим. Гитлеру же приходилось договариваться с протестантской и католической церквями, и даже кое в чем делать им уступки (например, прекратить умерщвление калек и душевнобольных); он должен был удовлетворять — надо сказать, что без заметного труда, — остаткам нравственных препятствий, выдвинутых военными, крупными капиталистами, юристами, врачами и профессорами. Только в вихре тотальной войны, пытаясь скрывать от гражданского населения весь масштаб своих преступлений, Гитлер смог приступить к программе массового истребления целых рас и народов.
Сталин мог обходиться без компромиссов. Православная церковь была раздавлена. У Красной армии уже не было своего нравственного кодекса — она давно привыкла уничтожать невооруженных горожан и крестьян. Русская интеллигенция была в эмиграции, в тюрьме, или подвергалась шантажу, или брала подачки от власти. Вне партии фактически уже не существовало какой-либо общественной этики. Население просто терпело кризис за кризисом, надеясь, что в конце концов наступят покой и стабильность. В 1917-1918 гг. население покорно приняло большевистский государственный переворот, в 1926 г. оно так же смирно отнеслось к отмене коллективного руководства и в 1929 г. — к порабощению крестьянства. В 1937-1938 гг. исчезнет каждый десятый взрослей горожанин: те, кто остался, должны были уповать на то, что Сталин и партия скоро свершат свои дела и оставшееся население, как спасенные души в кальвинистском раю, обо всем позабудут и заживут в вечном блаженстве.
У обывателя, конечно, были веские причины сотрудничать с угнетателями. Если не охотишься вместе с гончими, то ты оказываешься зайцем, на которого гончих натравливают. К тому же те, кто исчезал, освобождали рабочие места, квартиры, мебель и т.д. Террор был орудием не совсем слепым: он был направлен на мужчин старше тридцати и моложе пятидесяти, на кадры и на профессионалов. Точно так же как война против кулаков, городской террор натравливал молодых, обездоленных и необразованных против старших и преуспевших, у которых были богатства и ремесло. Тем, кто губил других, будь он анонимным клеветником или офицером НКВД, руководили личные моменты — месть, зависть, корыстность.
Сталин лучше всего понимал самое плохое в человеке и сообразно мотивировал своих подручных и советское население. Назначив Николая Ежова, он приобрел идеальный инструмент. Без сомнения, если бы Ежов отказался от этого назначения, Сталин воспользовался бы услугами Кагановича, Молотова или даже таких новичков, как Андреев или Жданов. Но они не смогли бы увеличить террор до такого невероятного масштаба, как это сделали исключительно ревностное усердие Ежова и та взаимная поддержка, которой какое-то время Сталин и Ежов помогали друг другу. О Ежове сегодня известно несколько больше, и биографический экскурс здесь не помешает.
КАК ЕЖИК ОБРОС ИГЛАМИ
Лучше всех покоряется приемам укротителя тот лев, который стоит на низшей социальной ступени в прайде, то есть является зверем-омегой.
Янн Мартен, «Жизнь Пи»
В партийных документах повторяется информация, что Николай Ежов родился в Петербурге 1 мая (по новому стилю) 1895 г., что в 1906 г. его приняли подмастерьем-слесарем на Путилове кий завод и в 1913 г. призвали в армию1. Ежов раз написал, что он прошел всего два года начальной школы и сам обучился грамоте. В 1920-х гг. он Перевод Д. Рейфилда.
тах много читал, что его прозвали Колька-книжник. По скромным нормам сталинского Политбюро он мог слыть образованным.
После ареста в 1939 г. Ежов давал показания, из которых выходит, что отец был музыкантом в военном духовом оркестре в Литве и потом стал хозяином петербургской чайной с дурной репутацией. В ответах на партийные анкеты Ежов заявлял, что знает польский и литовский языки, и его сестра Евдокия Бабулина-Ежова, только раз в жизни высказавшаяся о своем брате, вспоминала, что они проводили каникулы в Сувал кской губернии, в местности, которую позднее разделила литовско-польская граница. Мать Ежова была литовкой и работала горничной.
На самом деле Ежов родился близ Мариамполя, где он учился, вероятно, три года, а отец уже служил в местной полиции, откуда он был уволен за пьянство (слабость всех Ежовых). Чайную отец открыл не в Петербурге, а в пригороде Мариамполя (единственный Иван Ежов в списке жителей Петербурга за 1895 г. был хозяином кабака). Чайная скоро прогорела, и Ежов-отец стал маляром. Тем временем сестра Ежова вышла замуж за солдата Бабулина, и они втроем уехали в Петербург, где Ежов-сын работал нянькой маленького племянника и подмастерьем в портняжной мастерской шурина. Около 1913 г. Ежов вернулся на родину — может быть, из-за легочного заболевания. В 1915 г. он поступил добровольцем в армию, откуда его отчислили через три месяца, по-видимому из-за легкого ранения2.
Выдумав для себя целиком русское и пролетарское происхождение, Ежов сделал правильный шаг для своей будущей карьеры. После Ягоды русские граждане тешились мыслью, что, наконец, после власти поляков и евреев, придет в НКВД настоящий русский человек и уймет фанатизм и беспощадность, типичные для инородцев ЧК и VIIV.
Почти все, кто вспоминает молодого Николая Ежова, особенно в 1920-х гг., говорят о дружелюбном, сочувственном парне. Даже вдовы Бухарина и Орджоникидзе настаивали, что палач их мужей был хорошим человеком, попавшим под вредное влияние, ставшим беспомощной марионеткой в руках гениального и сатанинского балаганщика. «Не винишь веревку, на которой тебя вешают», -говорил один свидетель. Но через десять лет юный Ежов превратился в неузнаваемого alter ego; как доктор Джекил и мистер Хайд» он стал алкоголиком, который был подвержен внезапным приступам насилия против тех, с которыми он выпивал, ненасытным сексуальным хищником, активным и пассивным бисексуалом, соблазняя любую женщину или девочку, на которую он мог положить глаз, без всякого чувства привязанности или угрызения совести.
О юности Ежова мы знаем еще меньше, чем о юности Ягоды или Менжинского. Их приучили к массовому убийству Гражданская война и революционный террор, но Ежова нельзя обвинить в кровавых делах до 1936 г., когда Сталин его назначил главой механизма, который истребит сотни тысяч людей. Может быть, короткая служба в царской армии произвела глубокое впечатление на Ежова, и даже тогда, когда он заведовал круглосуточным террором, он любил, с прекрасной, прочувствованной интонацией, петь старую песню о смертельно раненном солдате:
Черный ворон, что ж ты вьешься Да над моею головой? Ты добычи не добьешься, Черный ворон, я не твой.
Что ж ты когти да распускаешь Да над моею головой (...)
Как Ягода, так и Ежов были обязаны своей блестящей карьерой бюрократическому таланту; революционные его заслуги были скромны. Рассказы о том, что на Путиловском заводе и потом в оружейной мастерской он занимался агитацией среди рабочих, — выдумки. Когда революция дошла до Витебска, где жило столько же поляков и евреев, сколько русских, Ежов вдруг из отчисленного солдата превратился в красногвардейца и коммуниста3 и, кажется, помог своим знанием польского языка и своим врожденным актерством разоружить большой отряд поляков, которые ехали в Петроград сражаться с большевиками.
После 1919 г., когда Ежов начал служить в Красной армии, факты можно проверить. Почти карлик — высотой он был полтора метра — и негодный для фронта, Ежов отправился в Саратов в школу радиотелеграфии и там стал секретарем гарнизонной коммунистической ячейки. Он зачесывал наверх свои густые каштановые волосы и надевал сапоги с высокими каблуками, чтобы казаться выше.
Когда белые подступали к Саратову, Ежов со своей школой отступил в Казань. Несмотря на выговор, который он получил за то, что разрешал дезертирам поступать в школу, Ежова продвинули, ив 1921 г. он стал заведующим агитпропом в Казани. Здесь, в соответствии с ленинским принципом мультинационализма, Ежов должен был примирять национальные устремления татар с московской ориентацией местных русских.
Что делал Ежов во второй половине 1921 г., неизвестно. Может быть, он в октябре вместе с Маленковым участвовал в подавлении восстания басмачей в Бухаре — этим объясняется близость Ежова с Маленковым десять лет спустя. Известно, что Ежов постоянно болел: всю жизнь его мучили кашель и лихорадки, и он время от времени лечился от туберкулеза. В Казани Ежов женился на Антонине Титовой, которая, как и сестра и приемная дочь Ежова, каким-то чудом пережила его. Никто не помнит, чтобы она когда-нибудь говорила о своем муже. Дочь деревенского портного, Антонина обучалась естественным наукам в Казанском университете, когда революция прервала все занятия. Потом она работала секретаршей. Николай Ежов, несмотря на маленький рост, был мускулистым и энергичным парнем и ей, очевидно, понравился. Целые восемь лет они казались нормальной, даже счастливой четой:
Казанский партком написал рекомендацию в Москву, откуда Ежова послали в Йошкар-Олу (тогда Краснококшайск), где половину населения составляли марийцы, и обязанностью Ежова было снимать этническое напряжение. Когда он приехал в марте 1922 г., в местной парторганизации марийцы уже захватили все руководство, на что лучше образованные русские сильно досадовали. Местный партийный начальник, мариец, с презрением прозвал Ежова «Изи Миклай» (маленький Коля). Ежов нанес типичный для него ответный удар: он создал собственный аппарат из своих проверенных людей, чтобы перехватить у Петрова власть, написал донос в Москву на «идеологический беспорядок» партийной организации, изобличил Петрова в обмане и подделке и пригласил из Москвы целую комиссию, чтобы расправиться с марийцами. Ежов пошел еще дальше: он назначил свою жену Антонину главой партийной организации и обвинил Петрова в «марийском национализме»: Петрова надо было обуздать, и Ежов прилагал нужные документы.
Конфликт кончился вничью — и Петрова, и Ежова Москва послала в бессрочный отпуск4. Но Ежов выиграл тем, что он произвел положительное впечатление в Москве, в особенности на Кагановича. (С Кагановичем Ежов уже столкнулся в Витебске, когда Каганович, будоража железнодорожников, к своему удивлению, узнал, что похожий на мальчика Ежов был комиссаром вокзала).
В 1923 г. целый комитет вождей — Калинин, Рыков, Каганович, Куйбышев и Андреев — решил, что Ежова можно послать еще в один этнически сложный регион, в Семипалатинск, который тогда был ключевым городом в огромной Киргизской Автономной ССР (от старого названия казахов — «киргизы»; с 1925 г. — Казахская Автономная ССР). Ежову не минуло еще и тридцати лет, когда он стал фактически главой партии в области, опустошенной голодающими тюркскими кочевниками, бандитами и дезертирами. Он так хорошо навел порядок, что его перевели в Оренбург, тогдашнюю столицу Автономной КССР. К 1926 г. он был уже солидным партийным чиновником и делегатом XIV съезда партии. Умным и опытным людям Ежов нравился. Казахстанский археолог и писатель Юрий Домбровский, который прошел не один лагерь, писал о нем:
Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, талантливый человек. Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах. Повторяю: это общий отзыв. Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения «кровавого режима»5.
Другой свидетель из Казахстана, тоже побывавший в ГУЛАГе, вспоминает, как Ежов «с чувством пел народные песни».
В конце 1925 г., на партийном съезде в Москве, Ежов остановился в гостинице вместе с Иваном Михайловичем Москвиным. Москвин был с Зиновьевым на ножах, и поэтому изо всей ленинградской администрации Сталин доверял одному ему и выдвинул его, так что Москвин заведовал отделом партии по организации и распределению кадров. Москвин должен был отыскивать хороших администраторов; видя в Ежове земляка-петербуржца, полюбил его. Ежов тоже нуждался в Москвине, потому что он искал работу в Москве, где в 1926 г. начала обучаться Антонина. В феврале 1927 г. Ежов поступил в отдел трудолюбивого Москвина, которого он удивлял тем, что каждое дело заканчивал до срока и никогда не уставал от бюрократической канители. Через семь месяцев Ежов стал заместителем Москвина и фактически приемным сыном Москвиных. София Москвина прозвала его «воробышком», но лучше она бы его прозвала «кукушонком», ибо через десять лет Ежов расяет Ивана Москвина как масона, а Софию неизвестно за что. Зять Москвина, Лев Разгон, вспоминает Ежова в 1927 г.:
Ежов совсем не был похож на вурдалака. Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешевый костюм и синюю сатиновую косоворотку Сидел за столом, тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слег, ка наклонив голову6.
То, что Москвин рассказывал Разгону о Ежове, было сказано пророчески-проницательно:
Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным — он все сделает. У Ежова есть только один; правда существенный, недостаток: он не умеет останавливаться.
Ценил Ежова не только Москвин. Секретарь (русский еврей) партии в Татарстане просил прислать Ежова как крутого руководителя, который угомонит татар. Каганович выбрал Ежова организатором в кампании коллективизации 1929 п, когда 25 тыс. партийцев мобилизовали, чтобы запугивать крестьянство. В качестве заместителя наркома сельского хозяйства Ежов оказался самым страшным начальником. Антонина теперь занималась исследованием культуры свеклы, и супруги встречались все реже и реже. У переутомленного работой Ежова уже наблюдались признаки нервного расстройства, он искал утешения у других женщин. В 1930 г. в Сухуме Осип и Надежда Мандельштам, отдыхавшие по милости Нестора Лакобы в правительственном особняке на Черном море, наблюдали чету Ежовых. (Ежов подписал ордер на последний, роковой арест Мандельштама, поэтому его вдове трудно было поверить, что «этот скромный и довольно приятный мужчина»который возил их в город на своем автомобиле и который танцевал, несмотря на хромоту, стал зачинщиком сталинского террора). В Сухуме Мандельштамы услышали весть о самоубийстве Маяковского (событие, разбудившее лирическое вдохновение Мандельштама). Несмотря на новости, русские партийцы танцевали дальше; а грузинские гости замечали, что они, если бы умер их национальный поэт, перестали бы ликовать. Надежда Мандельштам передала это замечание Ежову, который сразу прекратил вечеринку7.
Ежов играл о Лакобой в бильярд, он танцевал, пел (с абсолютным слухом и тонким чувством), он разрешал жене катать абхазских детей на их автомобиле, сам вызвался увезти с собой в Московский зоопарк медвежонка, подаренного Лакобе. Антонина отдыхала в шезлонге, пока Ежов срезал розы для более отзывчивых дам.
В предыдущем году в санатории в Сочи Ежов встретил такую женщину, от которой любой мужчина, работающий в аппарате Сталина, должен был бы спасаться, как от чумы. Евгения Хаюти-на-Фейнберг была не просто еврейкой уже за вторым мужем: ее второй муж, Александр Гладун, московский редактор, до 1920 г. жил в Америке, и в 1927 г. они с женой работали в советском полпредстве в Лондоне. Евгения умела только печатать на машинке, но у нее были литературные связи, которые, кажется, завораживали Колю-книжника. Одно время она была — и еще раз будет™ любовницей Исаака Бабеля. Сам Гладун потом давал показания, что Ежов был по уши влюблен в Евгению и не хотел выходить из ее комнаты, что Евгения объяснила ему, что Ежов — восходящая звезда и что ей лучше быть связанной с ним, чем с мужем. Ежовы и Гладуны развелись, и в 1931 п Ежов женился на Евгении. Развод спас жизнь Антонины, которая умерла в возрасте 91 года, но Гладун все-таки погиб. Евгения стала редактором журнала «СССР на стройке», и в Москве чета нашла себе квартиру на Страстном бульваре.
В ноябре 1930 г. Ежова назначили на пост Москвина. Впервые ему приходилось сидеть вдвоем со Сталиным в Кремле. Осенью 1932 г. состоялось шесть таких встреч, а в 1933 г. Ежов садился со Сталиным за один стол раз в две недели. Сталин приказал Ежову «специально заняться укреплением и усилением личного состава районных аппаратов ОГПУ», чтобы загнать крестьян назад в колхозы8. Чем больше Сталин ругал старых большевиков за заносчивость и самомнение и чем чаще обходился без их услуг, тем усерднее он выдвигал молодых подчиненных, отсутствие революционных заслуг и квалификации которых компенсировалось тем, что они были многим обязаны Сталину К этому времени объем ответственной работы у Ежова был огромен. Он заведовал комиссией, очищавшей партию от сомнительных членов, проверявшей документы и архивы, исключившей полмиллиона членов — т.е. каждого восьмого человека. В Оргбюро у Ежова было много обязанностей — он надзирал над ОГПУ и тяжелой промышленностъю и распределял кадры на партийные посты.
К началу 1930-х гг. Сталин выражал поистине отцовскую, нежную заботу о своем молодом протеже. Ежова он прозвал Ежевич-кой, а Лаврентий Берия, который всегда по мере сил подпевал Сталину, прозвал его Ежиком. В августе 1934 г. здоровье Ежова расстроилось. Сталин его послал сначала в Берлин, а потом в Австрию (куда лучшие немецкие врачи убегали от Гитлера). Австрийские врачи диагностировали желудочное заболевание, и Сталин приказал послать телеграмму: «Воздержаться без острой необходимости от оперирования Ежова»9. Сталин сам телеграфировал в советское посольство в Берлин:
Очень прошу Вас обратить внимание на Ежова: он серьезно болен, не-дооненивает серьезности своего положения. Оказывайте ему помощи окружите его заботой. Имейте в виду, что человек он хороший и работник ценнейший. Буду благодарен, если регулярно будете сообщать в ЦК о ходе лечения10.
Но симптомы болезни Ежова обострились, и в 1935 г. Сталин написал ему: «Вам надо поскорее уходить в отпуск — в один из курортов СССР или заграницу, как хотите, или как скажут врачи. Как можно скорее в отпуск, если не хотите, чтобы я поднял большой шум». В результате Политбюро выделило Ежову с Евгенией отпуск на два месяца и 3 тыс. рублей, чтобы лечиться за границей. Ежова лечил доктор Карл фон Ноорден, лечивший не одного члена Политбюро. Никто в окружении Сталина, даже Молотов или Жданов, не говоря уж о законных сыновьях Сталина, не вызывал у Сталина столько личных волнений, как Ежов.
Когда 10 мая 1934 г. умер Менжинский и Ягода унаследовал всю власть над ОГПУ, Сталин счел необходимым подчинить своим собственным людям ОГПУ и НКВД. Каганович и Ежов старательно находили: недостатки во леем, что предпринимал Ягода, и — что еще хуже - во всех случаях, когда Ягода решал ничего не предпринимать. Пренебрегая Ягодой, Ежов обсуждал дела НКВД сего подчиненными, Аграновым и Евдокимовым, и с убийственным презрением докладывал Политбюро о состоянии дел в НКВД. Уничтожающие доклады Ежова погубили Ягоду, и благодаря своим стараниям Ежов мог ручаться, что через несколько месяцев он будет не просто надзирать над НКВД, но полностью завладеет им и получит задание подвергнуть его такой чистке, какой до тех пор не подвергалось ни одно советское учреждение.
7. Кровавая ежовщинаЧИСТКА РЯДОВ
Белый хлеб икрой намазан густо, Слезы кипяточка горячей. Палачам бывает тоже грустно. Пожалейте, люди, палачей!
Очень плохо палачам по ночам, Если снятся палачи палачам, И как в жизни, но еще половчей. Бьют по рылу палачи палачей.
Александр Галич, «Плясовая»
Как ни странно, выбор наследника Ягоды не сразу пал на Ежова, и Сталин сначала размышлял о человеке совершенно другого характера — о Несторе Лакобе, у которого руки были почти чисты от крови и которого народ подлинно любил. Как-то летом в начале 30-х годов Сталин, Берия, Лакоба с женами и с детьми играли вместе около вилл и на пляжах Сухума или в пастушьих хижинах на берегу озера Рида. Сталин полностью доверял Лакобе и, не задумываясь, охотился с ним на кабанов. Лакоба был первоклассным стрелком, который любил эпатировать гостей, одним выстрелом сбивая яйцо с головы своего повара. Сталин любил шутить: «Я Коба, а ты — Лакоба». Лакоба присылал Сталину сотни лимонов и обсадил мандаринами сталинскую виллу. Надежда Аллилуева подарила Сарие, жене Лакобы, уже традиционный среди высших эшелонов ОГПУ подарок, золоченый пистолет.
Сталин чаще и дольше разговаривал с Лакобой, чем с любым другим коллегой11. В конце 1920-х гг. Сталин решил не применять коллективизации к Абхазии и критиковал тех, кто «не учитывает специфических особенностей абхазского уклада, сбиваясь иногда на политику механического перенесения русских образцов социалистического строительства на абхазскую почву», но в то же время деликатно уговаривал Лакобу признавать хоть на словах советскую иерархию:
Ошибка товарища Лакобы состоит в том, что он а) несмотря на свой старый большевистский опыт сбивается иногда в своей работе на политику опоры на все слои абхазского населения (это не большевистская политика) и б) находит возможным иногда не подчиняться решению обкома (это — тоже не большевистская политика) [...] Я думаю, что т. Лакоба может и должен освободиться от этих ошибок13.
Хотя Абхазия не была той идиллической Аркадией, какой се изображает Фазиль Искандер в романе «Сандро из Чегема», тем не менее Лакоба хитро правил страной, учитывая и требования стали, низма, и древние языческие абхазские обычаи.
Те родственники Лакобы, которые смогли выжить, несмотря на месть Берии, говорят, что Сталин просил Лакобу стать наркомом внутренних дел, но Лакоба отказался. Зачем Сталин это сделал? Лакоба, как Серго Орджоникидзе, был близким другом, насколько у Сталина могли быть близкие друзья, и, будучи кавказским человеком, Лакоба был и речью и мышлением понятен Сталину. Но уму непостижимо, чтобы Лакоба превратил НКВД в такую бойню, какую Сталин хотел из него сделать. Так или иначе, поведение Сталина осенью 1936 г., когда Лакоба его увидел в последний раз, незадолго до назначения Ежова, было сурово: в самом деле «валу нет фурии страшнее» отвергнутого Сталина.
Дамоклов меч давно висел над Лакобой, и, не люби его Сталин, его бы сняли уже в двадцатые годы. В 1924 г. он принял (по просьбе Сталина и Дзержинского) Троцкого, но Троцкий, хороший стрелок и охотник, очень понравился Лакобе, и еще несколько лет Лакоба и Сария писали Льву Давидовичу дружелюбные письма. Между Лакобой, уведшим Абхазию из состава грузинского государства, и Лаврентием Берией, жаждавшим вернуть Абхазию в состав Грузии, бушевали настоящие кавказские страсти13. Подхалимство Берии сменилось гневом, когда сводный брат Лакобы, Михаил, приставил к голове Берии револьвер — за то, что тот матерился в присутствии женщин14.
20 ноября 1936 г. Лакоба вместе с Орджоникидзе пошел к Сталину в Кремль с папкой компромата. Лакоба хотел еще раз доказать Сталину, что Берия, уже не раз заподозренный в двурушничестве, был в 1920 г. настоящим, не двойным, агентом азербайджанских националистов. Доверие Сталина к Лакобе уже испарилось; Лакобе трудно было понять, что он уже не мог считать себя свободным на Кавказе от власти Берии. 20 декабря Берия вызвал Лакобу в Тбилиси, и жена Берии пригласила абхазского вождя к себе на обед. Лакоба пошел с тяжелым сердцем; недавно у него в сухумском особняке нашли девушку, будто бы застреленную из его револьвера, и следствие, устроенное Берией, намекало, что девушка-бывшая любовница Лакобы. За обедом подали форель. Через два часа, на глазах у всех в тбилисской опере, Лакобу схватили судороги; и он вскоре скончался13. Тело, без внутренних органов, вернули в Сухуми на похороны, на которых Берия с женой шли за гробоми Лакобу с торжеством похоронили в ботаническом саду.
Врачи, вскрывшие тело Лакобы, были арестованы. Через месяц могилу Лакобы сровняли сземлей и труп выкопали. Лакобу объявили врагом народа; вдову обвинили в том, что она собиралась убить Сталина револьвером, подаренным ей Аллилуевой. Ее пытали два года, пока она не умерла. Мать Лакобы палач Берии, Раж-ден Гангия, избил до смерти дубинкой. Берия перебил почти весь род, а детей держал в тюрьме, пока они не достигли расстрельного возраста. В Москве молодого сына Рауфа пытал известный энка-вэдэшник лейтенант Хват; потом Ульрих его приговорил к смерти, ив 1941 г. его расстреляли. Выжили один шурин и две племянницы. Вместе с Лакобой погибла почти вся абхазская интеллигенция; грузины и мингрелы заняли полупустые поселки Южной Абхазии. Страшная месть Берии была разрешена Сталиным без подписи Ежова, и после убийства Лакобы Сталин девять лет не ездил на Кавказ.
Осенью 1936 г. Ежов должен был сначала закончить те дела, которые оставил недоделанными Ягода. Надо было подготовить два показательных процесса, чтобы избавить государство сначала от левых, а потом от правыхскомпрометированных показаниями Зиновьева и Каменева. Чтобы НКВД работал соответственно с планами Ежова, его надо было очистить. Сами палачи стояли в первых рядах тех, кого казнят. Раньше каждый новый вождь тайной полиции осторожно садился в свое кресло, никого не сменяя, тем более не истребляя. Даже когда Ягода занял место Менжинского и поссорился с теми, кому не нравилась его унтер-пришибе-евская грубость, ОГПУ-НКВД оставался цельной, сплоченной организацией. Чтобы снять группу нерусских чекистов — Станислава Мессинга, Меера Трилиссера, — которых Сталин или недолюбливал, или намечал на другую работу, Сталину пришлось вмешаться лично16. Очень немногие, например Яков Агранов и Ефим Евдокимов, принципиально возражали против стиля правления Ягоды: они не любили фабрикации начала 1930-х гг. не потому, что любили правду и ненавидели ложь, а потому, что они требовали более убедительных методов фальсификации.
Ежов же опустошил НКВД, как вскоре он опустошит партию, армию, интеллигенцию и советские города. Сначала он снял с постов самых выдающихся чекистов, не всегда сразу расстреливая их, но иногда на время отправляя их в глушь. Как только Ежов занял свое место, видный чекист секретно-политического отдела И. В. Штейн покончил с собой. Сразу после ареста Ягоды схватили Глеба Бокия, который так жестоко терроризировал Петроград и Туркестан. Георгий, Молчанов, которого Ягода назначил главой секретно-политического отдела ОГПУ, был арестован за месяц до ареста Ягоды: он был расстрелян «в особом порядке», т;е. без формального допроса, без суда и без приговора, после того как его избили коллеги Николай Николаев-Журид, латыш Анс Залпетер и вологодский палач Сергей Жупахин (все трое сами будут расстреляны через год). Красавца Молчанова пытали так мучительно, что, надо полагать, смерть стала для него избавлением. Всеволод Балицкий, которого Сталин одно время считал .возможным наследником Ягоды, был расстрелян, как польский шпион.
Ни тонкий ум, ни соседство со Сталиным по даче в Зубалове, ни добровольная помощь в свержении Ягоды не спасли Якова Агранова. Зря он помогал Ежову в течение первых месяцев работы и репетировал с Радеком и Пятаковым показания на предстоящем суде: его три раза переводили с одного поста на другой и, наконец, в июле 1937 г. арестовали. Ефим Евдокимов, который по инициативе Сталина допрашивал Ягоду, тоже получил неожиданную награду: в мае 1938 г. его перевели в Наркомат водного транспорта, который уже приобретал репутацию смертной камеры чекистовВ конце концов Лаврентий Берия истребит Ефима Евдокимова вместе со всеми чекистами, которые, благодаря Берии, начали свою карьеру на Северном Кавказе. Матвей Погребинский, который заведовал НКВД в Горьком (Нижнем Новгороде), застрелился, когда он узнал об аресте Ягоды; через несколько дней заместитель главы контрразведки у Ягоды, Леонид Черток, выбросился из окна и разбился насмерть. Даже один из любимцев Ежова, комиссар государственной безопасности третьего ранга Владимир Курский, который получил пост Георгия Молчанова, покончил с собой в июле 1937 г.: он впал в отчаяние; когда получил приказ допросить и убить Зинаиду Гликину, брошенную любовницу Ежова. Последний аристократ в НКВД, барон Пиллар-фон-Пильхау, был арестован, как польский шпион. Из ста десяти высокопоставленных чекистов, ответственных перед Ягодой, Ежов арестовал девяносто, . Кровавая сжовшинарасстреляв большую часть. Еще 2273 чекиста были арестованы и, по расчету Ежова, 11 тыс. были уволены.
Чистка НКВД прежде всего убрала нерусских. Евреи и те, у кого были связи с Германией и с лимитрофными государствами (с Польшей, с Румынией, с балтийскими странами), от которых коммунисты не могли ждать защиты или заступничества, были обречены. НКВД дорого поплатился за былой космополитизм. Пока Ягода был начальником, были расстреляны всего два видных чекиста — Яков Блюмкин него друг Рабинович, но многие нерусские чекисты заду мы вались над будущим и уходили в другие сферы. Зря уходили, потому что везде, в экономической или культурной со)е-ре, отыскивали знаменитых латышей, как Петерса, и поляков, как Мессинга И УншлихтаР, и они погружались за своими бывшими коллегами в забвение.
Рядовых энкавэдэшников, если им везло, просто увольняли или переводили: арест и расстрел были вообще участью высших кадров. Всю службу безопасности охватила паника. Новый НКВД — и Берия закончит то, что начал Ежов, — выглядит совершенно другим. 1 октября 1936 г. из 110 кадровых офицеров только 42 были русские, украинцы или белорусы; 43 объявили себя евреями, и было 9 латышей, 5 поляков и два немца. К сентябрю 1938 г., когда уже заходила звезда Ежова, было уже 150 кадровых офицеров, но из них большая часть — 98 — были русские; уже не было латышей, был всего один поляк, а евреев было только 32. Через год Берия повысил число русских до 122 и сократил число евреев до шести. Единственными неславянами.оказались двенадцать грузинкоторых Берия привез в Москву18.
Ежов русифицировал НКВД, потому что Сталин явно воскресил русский шовинизм в советской политике. Заграничные операции НКВД; сильно пострадавшие, когда Сталин, в угоду Гитлеру, прикрыл сеть советских шпионов в Германии, полностью провалились после того, как переводчики балтийского, немецкого или еврейского происхождения были уволены или расстреляны. Ежов избавился от Абрама Слуцкого, главы иностранного отдела НКВД, посредством смертельной инъекции, так как арест мог бы встревожить подчиненных Слуцкого, и они перебежали бы к врагу. Потом Ежов арестовалАртура Артузова, полушвейцарца, полуэстонца, соседа Ягоды и самого лучшего контрразведчика в СССР.
К тому же Ежов устроил в НКВД классовую уравниловку. У Ягоды было больше белоручек, а под Ежовым больше людей из рабочих и крестьян (эту тенденцию Берия проведет еще дальше). Для Ягоды работали бывшие дворяне, буржуи» даже один расстрига и один балтийский барон; Ежов всех перестрелял. Уровень образования кадров НКВД соответственно падал. 35-40% чекистов окончили лишь начальную школу (Берия улучшит положение, введя двухлетние курсы грамоты и арифметики), но тем не менее Ежов сократил пропорции кадров с высшим образованием с 15 до 10% (Берия, наоборот, будет вербовать интеллигентов, так что к 1939 с у трети кадров НКВД будут университетские дипломы)...
Из-за чисток молодые офицеры начали быстро подниматься по службе, а новых людей призывали из комсомола и из детских домов. С 1937 по 1939 п средний возраст старшего энкавэдэшника упал с 42 до 35 лет. Преимущество молодых над старыми, славян над неславянами, крестьян над образованными горожанами отражало сталинское пристрастие к людям без прошлого и без посторонних привязанностей.
Те немногие, кто оставался на посту в НКВД, несмотря на громкие смены руководства, были коварными везунчиками, реющими прятаться в глуши и как можно реже давать знать о себе в центре. Примером таких служит Дмитрий Орлов, который надзирал над выселенными кулаками в степях Северного Казахстана и оттуда не выезжал. Некоторые энкавэдэшники сразу поняли, что вызов в Москву, якобы на новое назначение или чтобы получить награду, на самом деле означал смертный приговор. Удивительно только то, что очень немногие из них прилагали усилия, чтобы избежать своей судьбы. Кое-кто просто кончал с собой после звонка от Ежова, например Василий Каруцкйй; которого только что назначили главой подмосковного НКВД, или (в конце ежовщины) Даниил Литвин, которого поздравили с тем, что он расстрелял почти 50 тыс. ленинградцев в 1938 г. Убегали только единицы, на-пример Генрих Люш ков, который в густом тумане перешел маньчжурскую границу, будто бы на свидание с агентом, а потом работал на японцев, пока они не избавились от него в 1945 г. Комиссар украинского НКВД Александр Успенский инсценировал собственное самоубийство, получил новые документы и пять месяцев метался по всей Европейской России, ночуя у бывших любовниц или друзей, пока его не поймали в камере хранения на какой-то станции на Урале.
Чаще всего энкавэдэшники, как их хозяин Ежов, алкоголем и садизмом глушили в себе страх за свою жизнь. Они ненавидели тех невинных, которые не хотели ни в чем признаться, ибо тот следователь, который не мог добиваться признаний, часто сам шел за своим заключенным в подвал. Никто уже не звал Ежова «ежевичкой»; о нем отзывались не иначе как о «ежовых рукавицах».
В 1937 г. Сталин разрешил применение физических пыток, и ужасам Лубянки с энтузиазмом подражали во всех провинциальных центрах19. По архивам, Например, новосибирского НКВД можно представить себе, до какой степени невиданные и ужасные жестокости обесчеловечивали людей20. Ежов сам хвалил Новосибирск как второй самый эффективный город (после Москвы) с точки зрения выявления шпионов, вредителей и враждебных обществу элементов из населения. В Новосибирске были иностранные консульства, к тому же туда сослали троцкистов и кулаков — легко было выполнить и перевыполнить норму арестов. В апреле 1937 с Ежов послал туда подопечного Ягоды, Льва Миронова, чтобы арестовать как можно больше врагов в гарнизонах и железнодорожных депо области. Через два месяца замучившегося Миронова арестовали и в августе 1937 г. заменили Карлом Карлсоном» латышом, бывшим заместителем комиссара украинского НКВД и фактически заместителем Ежова. К январю 1938 г. и Карлсона арестовали; его заменили опытным человеком, Григорием Горбачом, который почти до конца года держался за место, наводя террор на коллег; отыскивая врагов не только среди населения, но и в недрах местного НКВД21. Горбача заменили майором Иваном Мальцевым., самым безумным «из всех и обреченным на смерть в ГУЛАГе.
В Новосибирске энкавэдэшники были сплочены кровью: все офицеры участвовали в массовых казняхназываемых «свадьбами». Офицер Константин Пастаногов донес на своего дядю, на не решался его расстрелять: он выжил только потому, что Лев Миронов неожиданно сжалился над ним. Особые и секретно-политические отделы новосибирского Н КВД из-за внутренних чисток лишились половины работников. Ряды пополняли новыми рекрутами, для которых составление протокола было гораздо труднее, чем избиение жертвы, которая должна была подписать этот протокол. Ежову пришлось выслать на помощь экстренным порядком пятьдесят курсантов из московской школы НКВД.
Что наделали маленькие поросята, Чтобы их резали год за годом, только чтобы Содержать в роскоши этих лис? Знает ли священный Дракон В девяти кругах своего пруда, Что лисы грабят его и пожирают его поросят, Или не знает.
Бертолъд Брехт, «В подражание По Чю-И»*
Весной 1937 г. террор расгпзостранился с партийного руководства на городское население. Ежов назначил лимит арестов, казней (категория 1 — всего 73 тыс.) и тюремные сроки (категория 2-без малого 200 тыс.) на каждую область22. Эту операцию рассчитывали провести за четыре месяца, начиная с 5 августа и расходуя 75 млн рублей (главным образом на оплату железнодорожного тарифа). Место и дата расстрела не подлежали разглашению.
Прошло четыре месяца, и террор только набирал силы. Через полтора года первоначальные лимиты превысили вдевятеро. Главе смоленского НКВД Ежов советовал, что лучше сделать слишком много, чем недостаточно. Новосибирск почти сразу превысил свою норму в 5 тыс. человек: к 4 октября местный НКВД арестовал 25 тыс, и приговорил больше Половины к расстрелу. Так как японское и немецкое консульства существовали в Новосибирске до конца 1938 г., тысячи людей были заклеймены шпионами. НКВД помогала милиция, которая перестала задерживать воров и хулиганов и начала охотиться на врагов народа. Любого человека, зашедшего в участок милиции по невинному делу, арестовывали; милиция приезжала в колхозы и забрала несколько процентов колхозников как вредителей — за 1937 г. новосибирская милиция таким образом погубила 7000 человек.
Был один очаг сопротивления: один прокурор, М. М. Ишов. арестовал самых ретивых палачей, среди них Мальцева, и освободил их жертв. Вскоре самого Ишова арестовали, вместе с братом и коллегами, и тяжело избили, хотя каким-то чудом он выжил ив конце концов был реабилитирован. В конце 1938 г., когда подпись Ежова уже ничего не значила и Москва высылала всем областным НКВД выговоры за незаконные излишества, Мальцев не смог остановиться. Берия убрал самых необузданных новосибирских эн-кавэдэшников, но весь край остался во власти их подчиненных, пьяных психопатов, которые били своих жен, падали в горные шахты, воровали частную и государственную собственность и годились только для сумасшедшего дома.
В Южной России и на Кавказе, даже до того, как Сталин разрешил применение пыток. НКВД проявлял такой садизм, что Новосибирск казался бы раем, и живые завидовали мертвым: после кавказского допроса очень немногие были в состоянии, приемлемом даже для ГУЛАГа.
Только одной-единственной мерой Ежов снискал себе подлинную популярность. Он отменил советскую политику в отношении к уголовникам, которых считали братьями рабочего класса, способными перевоспитаться. В апреле 1937 г. Ежов предложил, и Сталин одобрил, новую меру: арестовать и выселить или казнить рецидивистов и профессиональных уголовников. К июлю арестовали около 40 ООО уголовников (и довольно многих кулаков-беженцев): расстреляли каждого пятого. Ночные улицы Москвы и Ленинграда были еще не совсем безопасными, но теперь, когда бандитов наказывали почти так же сурово, как рассказчиков антисоветских анекдотов, публика начала чувствовать себя более защищенной.
Тех, кого он щадил от пули, Ежов посылал в ГУЛАГ, который он расширил до размеров ада. Когда сняли Ягоду, в ГУЛАГе работали около 800 тыс. рабов (и сотни тысяч других переселенцев работали в условиях, мало отличающихся от рабства). К 1936 г. ежегодная смертность в ГУЛАГе упала на 20 тыс. и в этом, последнем ягодинском году казнили всего 1118 человек23. Пользуясь определениями Анны Ахматовой, была «травоядная» эра; теперь же наступила эра плотоядная.
Единственное, что мешало Ежову расширить ГУЛАГ до бесконечности, — это суровый климат, огромные просторы советской Арктики и проблемы транспорта, охраны и эксплуатации рабского труда в таких условиях. Чистки в рядах НКВД лишили Ежова лучших управляющих в ГУЛАГе. В декабре 1938 г. больше миллиона людей работало в ГУЛАГе и почти миллион сидел в тюрьмах или в исправительных колониях. В этом году смертность в перенаселенном, хаотичном ГУЛАГе, с неопытной и запуганной администрацией, взлетела до 90 тыс., т.е. на 10%. Даже при такой смертности лагеря не справлялись с лавиной массовых арестов. Те, кого держали в битком набитых камерах, часто умирали от тифа, дизентерии, жары, голода или пыток, до того как их переслали в лагерь или к палачу в подвал.
Поэтому Сталин и Ежов решили, что число «врагов», подлежащих не принудительному труду, а расстрелу, надо повысить от 0,5 до 47%. В 1937 и 1938 гг., по статистике НКВД, были осуждены за контрреволюцию 1 444 923 человека, из которых были расстреляны 68 J 692. Таким образом, приток в ГУЛАГ замедлили, но обрабатывать столько заключенных оказалось почти невозможно. Надо было все быстрее и быстрее выбивать из арестантов признания, обрекающие еще других людей и доставляющие еще больше работы для НКВД. Даже бумаги не хватало, чтобы записывать приговоры и расстрел ьные справки.
Нетрудно было казнить много и быстро — опытный палач в Тбилиси или Ленинграде сам без помощников расстреливал за одну ночь 200 человек — но избавляться от трупов было труднее — бульдозеров было мало, и около городов подходящих мест для захоронений недоставало. Иногда жертв возили туда, где офицеры НКВД жили на дачах: там они копали собственные могилы, на которых поток энкавэдэшники сажали сосны и строили домики. После конца 1937 г. НКВД перестал посылать трупы в больничные морги, которые раньше жгли или хоронили всех мертвых без различия. Смертность в Ленинграде, благодаря НКВД, стала втрое больше, и моргл не справлялись. НКВД занял одиннадцать гектаров в Парголове, близко от тогдашней финской границы, и там были зарыты 46 771 труп.
Благодаря стараниям некоторых самоотверженных людей, нам полностью «возвратили» имена жертв; составлены мартирологи для Ленинграда, некоторых русских областных городов и районов Москвы. «Ленинградский мартиролог», например, дает полные сведения о тех 47 тыс. мужчин и женщин, которых НКВД отправил на смерть за полтора года24. Ни один из арестов не был результатом какого-нибудь следствия, к среди жертв только минимальное число были уголовниками. Вначале Ежов задал Ленинграду с июля по октябрь 1937 г. норму 4 тыс. на расстрели 10 тыс. в ГУЛАГ. По инструкциям Ежова надо было забирать всех кулаков, уголовников, немцев, поляков и репатриантов из Маньчжурии (после японской оккупации) и посылать два раза в неделю список арестов; Ежов предупреждал своих офицеров, что если норма не будет выполнена, то сделают надлежащие выводы и заберут самих офицеров НКВД.
Известные категории населения подлежали аресту прежде всего. Во-первых, 95% расстрелянных — мужского пола. Во-вторых, нерусские составляли всего 18% населения Ленинграда, но 37% жертв. Поляки, финны, эстонцы и латыши выделялись: в СССР кконцу 1937 г. численность поляков упала наполовину по сравнению с предыдущим годом. Почти все советские поляки — их было 144 тыс. — были арестованы, и три четверти были расстреляны.
Ирония состоит в том, что главным палачом Ленинграда с убийства Кирова до марта 1938 г. был латышский еврей, Заковский, урожденный Штубис. Другой нерусский чекист, Александр Радзи-виловский, который начал свою карьеру в 1921 г. в Крыму, повторил инструкции Ежова насчет нерусских, когда бериевцы допрашивали его в 1939 г.:
Я спросил Ежова, как практически реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья латышей, он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несхолько латышей из членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания: «С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться альбомным порядком. Надо доказать, что латыши, поляки и др., состоящие в ВКП(б), шпионы и диверсанты». [...] Фриновский рекомендовал мне, в тех случаях, если не удастся получить показания от арестованных, приговаривать их к расстрелу даже на основе косвенных свидетельских показаний или просто непроверенных агентурных материалов25.
Третья уязвимая категория — квалифицированные люди. Чернорабочие и крестьяне составляли от 24 до 28 процентов арестованных — меньше, чем их было в составе населения, но профессиональные люди составляли 12 процентов — гораздо больше, чем их было в составе населения. Поэтому такие чистки, как ленинградская, ударили главным образом по врачам, ветеринарам, агрономам, инженерам, не говоря уже о священниках или людях, уже не раз обвинявшихся в контрреволюции. Из рабочих особенно страдали железнодорожнику благодаря бдительности Кагановича. Из нацменьшинств СССР некоторые фактически исчезли из-за ежов-щины, но бунтовали против НКВД только труппы горных чеченцев и ингушей.
Единственным относительно счастливым народом во время террора оказались немцы. Политбюро, опасаясь, что Гитлер примет ответные меры и начнет казнить своих коммунистов, приняло решение заменить.расстрел десятилетним тюремным сроком26.
Жить в одном здании или быть в родстве с арестованным оказывалось достаточным, чтобы человека забрали. Энкавэдэшники просматривали в домкомитете списки жильцов и арестовывали за шпионство всех с необыкновенными фамилиями. Стало опасно жить в комфортабельной квартире или обзаводиться хорошей мебелью.
Жертв осуждала или тройка, или совместная комиссия из прокуратуры и НКВД; некоторые получали квази — юридический приговор от Военной коллегии Верховного суда. Почти всех обвиняли по статье 58 (контрреволюция) советского Уголовного кодекса, и большей частью по пунктам 10 и 11 (пропаганда, групповая деятельность), которые требовали минимальных улик — случайное замечание или игра с друзьями в карты могли кончиться расстрелом.
В Москве и в Московской области, где жило столько правительственных чиновников, профессиональных людей и иностранцев, погибло втрое больше, чем в Ленинграде (хотя в Москве было всего вдвое больше населения). Палачи сбивались с ног. Правда, в 1937 г., даже раньше Гитлера, НКВД производил опытные убийства, загрузив голых, связанных осужденных в закрытые машины (надпись на фургоне читалась «хлеб»), закачав в кузов выхлопные газы, пока все не умирали, но эти опыты производились главным образом на Урале.
Общество «Мемориал» уже идентифицировало 21 тыс. трупов, захороненных на военном полигоне Бутово. Среди них были сотни местных крестьян, почти все те монахи и священники Троице-Сергиевой лавры, кто остался в живых после прельцгущих чисток, рабы-рабочие из Дмитлага, которые строили канал Москва-Волга, и тысяч» заключенных из разных московских тюрем. Очень много специалистов, казалось бы, необходимых советскому хозяйству, например профессор радиоэлектроники Леопольд Эйхенвальд, учились и занимались наукой за границей: таких обрекали за «шпионский образ жизни и антисоветскую агитацию». Никакой благодарности за бывшие услуги не было: дряхлый царский генерал и шеф жандармерии Джунковский, который обучал ЧК и VIIV всему, что он знал о контрразведке и о борьбе с подрывными элементами, был расстрелян. Любой контакт с Европой был смертелен. Наркомат иностранных дел потерял десять дипломатических курьеров, брошенных в бутовские ямы. Сорок восемь австрийских беженцев от Гитлера были расстреляны как немецкие шпионы. Бутовские палачи были специалистами по искусству: больше сотни художников, иконописцев, скульпторов и архитекторов — весь цвет московского авангарда двадцатых годов — погибли в декабре 1937-го и январе 1938 г.
Расстреливая мужчин и женщин, палачи вычеркивали фамилии из бесконечных машинописных списков, на которых стояли подписи тройки НКВД или членов Политбюро (для тех семи процентов осужденных, которые раньше что-то значили в партии или в государстве). К спискам были прикреплены фотографии замученных и избитых людей, снятых почти сразу после ареста: у НКВД был, наверное, самый большой (в десять миллионов снимков) фотоархив в мире. Ордер на расстрел состоял из всего одной инструкции: «При выполнении приговора обязательно сверить человека с фотографией».
С 8 августа 1937-го по 19 сентября 1938 г. Бутово превратилось в бойню. Приток трупов достиг максимума (3165) в сентябре 1937 г. и в марте 1938 г. (2335). За одну ночь расстреливали до 474 человек. Маленькая команда палачей — М. И. Семенов, И. Д. Берг и П. И. Овчинников — расстреляла большую часть из двадцати одной тысячи жертв. В НКВД такие люди вообще оставались в низших чинах (и, конечно, почти никогда не привлекались к ответственности — их наказанием были беспробудные запои). В провинции расстрелы производились еще более зверским образом: в лесах около Куйбышева, например, народ натыкался на тела расстрелянных.
Когда Ежов в начале 1939 г. наконец исчез, неоплаканный, даже не упомянутый в прессе, публика предполагала, что сам Сталин взял временно опущенные вожжи назад в свои руки и остановил чистки, о размерах которых он якобы и не подозревал. Теперь, однако, не подлежит сомнению, что Сталин был в курсе каждого поступка Ежова, заранее и во всех подробностях. Ежов с азартом просил разрешения очищать еще новые сферы промышленности или новые категории личностей; но и сам Сталин подстегивал Ежова — например, указывая на бакинских нефтяников как на группу, где должно быть много вредителей и шпионов27. Каждый раз, когда осуждали старших партийцев или ключевых специалистов, Политбюро заранее получало список, и Сталин, Каганович, Молотов или Ворошилов прибавляли свои замечания и подписи (очень редко смягчая приговор или вычеркивая человека из списка). Один или больше из этой четверки просматривали расстрельные списки на 40 тыс. человек. Раз за один день они утвердили 3000 смертных приговоров. Сталин чаще других членов Политбюро смягчал приговор; Молотов, по причинам, которые он потом не мог вспомнить, наоборот. У всех примечания были ругательные: «заслуживает», «проститутка», «сволочь». Заведующий отделом кадров в ЦК, Георгий Маленков, ломал голову в поисках новых кадров, и Сталин приказывал каждому новому комиссару назначить по два заместителя, по всей вероятности, чтобы легче было заменить арестованного наркома. Только изредка, по причинам, нам неизвестным, Сталин притормаживал, требуя, чтобы некоторые аресты одобрил партийный секретарь или прокурор. (На самом деле только на одну неделю, с 1 декабря 1937 г., Сталин заставил Ежова согласиться на отпуск за городом.)
Ежов, как заметил Москвин, не знал, что такое тормоза в машине. Он умел только давать газу. Вначале Сталин полностью поддержал увеличение вдевятеро лимитов с 200 тыс. арестов и 73 тыс, казней, и молодые подопечные Сталина — Маленков, Хрущева Андреев — ни на миллиметр не отклонялись от этой восходящей линии — они играли видную роль в тех тройках, которые посылали десятки тысяч на смерть. Сталин сделал Ежова членом Политбюро и виделся с ним почти каждый день. В 1937 и 1938 гг. они провели вместе в кремлевском кабинете Сталина 840 часов. Только Молотов проводил еще больше времени с хозяином.
Сталин не отпускал Ежова от себя и, видно, так увлекся массовым убийством, что в 1937 и 1938 гг. он впервые за двенадцать лет не уезжал из Москвы на юг отдыхать на два-три месяца. После террора наступит война, и до октября 1945 г. Сталин отдыхать не будет.
ПОСЛЕДНИЕ ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ
Свобода личности заключается главным образом в защите от вопросов. Самая страшная тирания — та, которая позволяет себе ставить перед людьми самые страшные вопросы.
И Элиас Канетти, «Массы и власть**
Шоковые волны показательных процессов, с помощью которых Сталин истребил последних старых большевиков, смели во
Перевод Д. Рейфилда
Глава 7. Кровавая сжовшинавсех областях и крупных центрах СССР два, даже три слоя управленцев: десятки тысяч лояльных сталинистов пожирала та чудовищная система, которую они сами создавали и воспевали. Последние показательные суды являлись эпицентром волн, но глубже всего страдала периферия, обыватели и рабочие без всяких политических интересов.
В этих двух последних процессах, которые сотрут с лица земли последние следы оппозиции, Ежов играл вторую скрипку. Он умел бить заключенного, пока тот не станет готовым подписывать любой документ, но сочинять сценарии, которые иностранные журналисты могли слушать с доверием, было Ежову не под силу. Поэтому Сталин договаривался прямо с Андреем Вышинским о том, что прокурор и обвиняемые будут говорить в зале суда. Сталин доверял Ежову, как и Кагановичу, на пленарных заседаниях лаять на членов ЦК, и лейтенанты Ежова будут мучить обвиняемых, пока они зубрили наизусть показания, написанные Вышинским.
Несмотря на лишение сна и на другие пытки, целый месяц ушел на то, чтобы сломать обвиняемых «Параллельного антисоветского троцкистского центра», которых судили с 23 по 30 января 1937 г. Карл Радек, единственный подсудимый, которого Сталин хоть в малейшей степени уважал, согласился признать себя виновным только при условии, что он сам напишет свои показания. Желание Радека блеснуть перед судом было сильнее, чем надежда как-нибудь выжить. По словам Сталина, Радек говорил: «Вы можете расстрелять, или нет, это ваше дело, но я бы хотел, чтобы моя честь не была посрамлена». В отличие от Радека, другие подсудимые уже сдались на суде бывших троцкистов в Сибири. Пятаков готов был не просто осудить собственную жену как изменницу, но и своей рукой перестрелять всех осужденных. (Сталин вежливо отклонил предложение Пятакова, объясняя ему, что в СССР палачи должны оставаться анонимными.)
Несмотря на обильную — в 400 страниц — документацию, этот второй показательный суд был еще более халтурно сфабрикован, чем суд над Каменевым и Зиновьевым. Пятакова обвиняли в том, что он летал в Осло, хотя норвежское правительство объявило, что никаких иностранных самолетов за это время не прибывало. Сами преступления были еще неправдоподобнее, чем «убийства», в которых обвиняли Зиновьева и Каменева. Вышинский с пафосом привел случай стрелочницы, искалеченной крушением поезда, организованным Троцким. Все обвиняемые, кроме четырех, были расстреляны, но и оставшиеся в живых очень скоро умерли в лагерях. До начала суда Радек прочитал Вышинскому свои показания. «И это все?» — негодовал Вышинский. «Не годится. Переделать, все переделать. Потрудитесь признать то и то, признаться в том-то и в том-то, осудить то-то и то-то и т.п... Вы же журналист!»28 Радек открыто дразнил Вышинского нелепостью обвинений. Он подтверждал, что никто его не пытал, но прибавил: «Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас за время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу». Несмотря на свое озорство, Радек получил относительно мягкий приговор (тем не менее в 1939 г. его убили в лагере). Радек написал жене письмо, которое НКВД понял по-своему, а она — по-своему:
Я признал, что я был членом центра, принимал участие в его террористской деятельности [...:]. Незачем тебе говорить, что такие признания не могли у меня быть вырваны ни средствами насилия, ни обещаниями.
Вышинского наградили дачей Леонида Серебрякова, бывшего наркома сухопутного транспорта, которого он только что проводил на расстрел.
Западная реакция на этот второй процесс была заглушена широко распространенным мнением, что теперь не подобает свободолюбивым интеллигентам критиковать Советский Союз, последнюю опору Испанской республики во время гражданской войны. Британские депутаты и журналисты уверяли публику, что обвиняемые признались, потому что доказательства прокурора были неоспоримы. Японские и немецкие журналисты кричали, что процесс -явная и возмутительная фабрикация, но никто в Великобритании или в США им не верил, так как они были фашисты. Любые неправдоподобности в признаниях, замеченных западными наблюдателями, — объяснял немецкий романист Лион Фейхтвангер, -вытекали из ошибок переводчиков.
Спрашивается, почему подсудимые на открытом суде не отрекались от своих губительных признаний? Конвоиры не могли избивать их тут же, и они уже не могли верить сталинским обещаниям щадить родственников (так как они уже знали об истреблении всей родни и Зиновьева, и Каменева. Неужели они так слепо верили, что партийный долг требует, чтобы человек признался в преступлениях, которых он не совершал? По-видимому, их не одурманивали. Протоколы допросов до сих пор засекречены, и очень вероятно, что протоколы тоже сфабрикованы. Или их пытали и угрожали чем-то, нам неизвестным, или у них была мотивировка, которая для нас совершенно непостижима. Одним страхом не объяснишь поведение подсудимых на этом процессе.
Третий и последний великий показательный суд тридцатых годов, когда избавились от Бухарина, Рыкова, Ягоды, трех кремлевских врачей и других, требовал целого года на подготовку. Неизвестно, почему подготовка так затянулась: из-за неспособности Ежова сплетать все нити в одну веревку, из-за несговорчивости Ягоды, или — вероятнее всего — из-за садизма Сталина. Сталин уже десять лет играл с Бухариным, как кот с мышью, и тот еще в 1936 г. оставался в редакторском кресле «Известий», когда сама газета уже разоблачала его. Бухарину Сталин даже позволил (с разрешения Гитлера) съездить в Германию за архивом немецкой социал-демократической партии и встретиться с историком-эмигрантом Николаевским. Мышь добровольно вернулась к коту в когти. И до самого смертельного конца Бухарин был последним человеком (кроме семьи), с которым Сталин был на «ты». (Даже Берия, которому Сталин тыкал, не смел даже по-грузински «тыкать» в ответ.) Письма Бухарина к Сталину 1936 и 1937 гг. звучат, как псалмы Давида к Иегове, и в этом, может быть, ключ к мученическому комплексу всех обвиняемых:
если бы ты знал по-настоящему мою теперешнюю «душу»! [...] Но мне хочется сделать еще что-нибудь хорошее. И тут я прямо должен тебе сказать: у меня одна надежда на тебя**.
В Германии Бухарин разговорился с Борисом Николаевским (шурином Рыкова): казалось, что он уже примирился с судьбой. Но письма к Сталину становятся еще более елейными, и Бухарин все уверял Сталина, до чего тот нужен стране и миру, как он ему дорог. В августе Сталин еще раз отпустил Бухарина, в этот раз путешествовать по Памиру. Осенью, однако, Сталин захлопнул ловушку: Радека арестовали, и Бухарин написал отчаянное письмо, защищающее человека, «готового отдать последнюю каплю крови за нашу страну». Чем чаще подсудимые упоминали фамилию Бухарина, тем отчаяннее он умолял Сталина:
Я горячо прошу тебя разрешить мне к тебе приехать [...]. Больцод трагедии, когда тебя, ни в чем не повинного ни на йоту, окружает враждебное недоверие, — нельзя иметь.
Я измучил весь свой мозг. Только ты можешь меня вылечить. Я нтц видел твою руку в некоторых событиях. [...]
Я не о сожалении прошу, не о каком-нибудь прощении, ибо ни в чем не виновен. Но такая атмосфера, что только сверхавторитет (талый ты) до конца может взять на себя смелость спасти невинного человека, попавшего из-за тактики врагов в исключительное положение, [..) Допроси меня, выверни всю шкуру |...|11
i Когда Сталин милостиво приказал Бухарину не уходить из редакции «Известий», тот сочинил «в одну из бессонных ночей» и послал вождю «Поэму о Сталине в семи песнях». Написанная белыми (и беспомощными) стихами, поэма начинает со смерти гения-Ленина и описывает великую клятву Сталина, его огненный путь и борьбу, и победу.*Пятая песня;называется «Вождь»:.
Вот он стоит, в шинели серой, вождь
Бесчисленных творящих миллионов, Что вышли из низин глубоких, Из тьмы времен, из плесени подвалов [...]
Все, все проходит чрез него. И властно, Могучую он силу придает
Разбегу новой жизни триумфальной32.
Поэма заканчивается примирением народов и трубными гласа-ми, после чего Сталин ведет свои армии на сражение с фашизмом: «И мудро смотрит вдаль, пытливым взором глядя / На полчища врагов, Великий Сталин».
Когда Сталин натравил на Бухарина «Правду», тот еще громче провозглашал свою неповинность «оловом, делом и мыслью». Как только он узнал, что Зиновьева и Каменева расстреляли, Бухарин опозорился, заявив Вышинскому: «Я страшно рад, что собаки расстреляны». Затем у него в кремлевской квартире появились три чекиста: они ушли, после того как Бухарин позвонил Сталину. Смерть же Серго Орджоникидзе в феврале 1937 г. лишила Бухарина последнего друга в Политбюро. 20 февраля он признал ся Сталину я (...) был против тебя озлоблен (это правда): твоей объективной политической правды я не понимал (...)
Смерть Серго, которая меня потрясла до глубины души (я ревел часы навзрыд, я любил этого человека очень и очень, как действительно родного), эта смерть вскрыла до конца весь ужас моего положения; (...) Ведь я уже не я. Я даже не моту плакать над телом старого товарища. Наоборот, его смерть для кое-кого послужит предлогом для моего обесчещения. (...)
Я знаю, что ты подозрителен и часто бываешь очень мудр в своей подозрительности. (...) Но мне-то каково? Ведь я живой человек, замуравленный заживо и оплеванный со всех сторон (...)
Повторяю к тебе просьбу о том, чтоб меня не теребили и оставили «дожить» здесь33.
Февральско-мартовский Пленум ЦК 1937 г., несомненно, представляет собой одно из самых чудовищных собраний в истории человечества34. Из 1200 делегатов через два года останется в живых всего одна треть, но тем не менее все бешено требовали усиления террора против мнимых врагов. Бухарин и Рыков приходили прямо из НКВД, как из огня в полымя, с очных ставок с бывшими товарищами, доносившими на них и избитыми следователями. Пока толпа безумно ревела и Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов от имени Политбюро дразнили жертв и подыгрывали толпе, Бухарин тщетно умолял о пощаде:
Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить... я четыре дня ничего не ел, я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за нее [голодовку] схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями... жить для меня невозможно35.
На это, среди потока издевательства, Сталин спросил: «А нам легко?» Бухарин не посмел оспорить Сталина, утверждавшего, что до сих пор все обвиняемые признавались по своей собственной воле; над Бухариным просто смеялись, когда он объяснял, что все в признаниях подсудимых «троцкистов» было верно, кроме того, что осуждало его самого. Во время этой охоты на ведьм Сталин вмешивался не меньше ста раз, больше, чем кто-нибудь. Иногда он делал вид, что смягчается:
не должен и не имеешь права клеветать на себя. [...] Ты должен вой. ти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым н Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером.
Бухарин заявил, что он душевно болен, на что Сталин махнул рукой: «Извинить и простить. Вот, вот!»
Рыков же пытался защищаться более бойко, даже хваля НКВД за тщательное следствие его дела, но когда он замолвил слово за Бухарина, Сталин возразил: «Он не сказал правды и здесь, Бухарин».
Последнее слово осталось за Ежовым, который обвинил Бухарина в том, что он скрыл от НКВД папку, набитую антисоветскими заявлениями, и обещал арестовать его: «Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину, и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведется», Назначили комиссию из 35 человек (включая двух главных жертв), которая и разработала формальности этого ареста. Ежов предложил расстрел, меньшинство комиссии голосовало за десять лет тюрьмы. Сталин надел маску беспристрастности и предложил комиссии передать дело в НКВД: все прекрасно поняли, что он этим дал инструкцию уничтожить Бухарина и Рыкова — единственных членов комиссии, которые воздержались от голосования при этой предложении.
Сталин и Ежов добродушно отвели Бухарину камеру, где ему разрешалось целый год курить и писать в ожидании суда, перед которым он предстанет в марте 1938 г. вместе с двадцатью другими36.
Даже воображение Вышинского с трудом справилось с этим процессом. Он должен был в одном сценарии связать Генриха Ягоду, правую оппозицию Бухарина, трех кремлевских вралей, трех бывших троцкистов и секретарей Горького и Куйбышева, д фабула должна была начинаться с 1917 г. и проходить через целый ряд умышленных убийств, саботаж, специально подстроенный голод, измену родине и терроризм в пользу разведывательных служб почти всех государств Европы и Азии. На такой процесс надо было пускать только публику, так же хорошо подготовленную, как и подсудимые.
I Как Ягода, так и Бухарин признали себя виновными вообще, но подвергали сомнению каждую подробность обвинения! Как Ягода, так и Бухарин отвергали всякую попытку Вышинского очернить их как иностранных шпионов. Тем не менее Бухарин закончил свои испытания крайним самоунижением: единственная причина, он говорил, почему его можно не расстрелять, это что «бывший Бухарин уже умер, его не существует на земле». После такого признания любой объективный наблюдатель на процессе должен был заключить, что кроме маленького круга, сплотившегося около Сталина, вся ленинская партия в 1917 г. почему-то симулировала большевистскую революцию в угоду мировому капитализму., Бухарин, наконец, — не без гениального ясновидения, — убедил себя, что были веские причины, почему он должен умереть: у Сталина имеется какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему. [...] большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах37.
Тем не менее Бухарин надеялся на милосердие: в случае вынесения смертного приговора заменить расстрел смертельной дозой морфия, или, еще лучше, послать его в северные лагеря, чтобы он там строил музеи и университеты, или в Америку, где он будет вести смертельную борьбу против Троцкого.
Накануне расстрела Бухарин написал карандашом Сталину: «Коба, зачем тебе нужна моя смерть?» Эту записку Сталин не отдавал в архив, а спрятал навсегда под газетой в ящик на даче. 15 марта 1938 г. мучения Бухарина кончились. Тех подсудимых, кого не расстреляли вместе с ним, расстреляли в орловской тюрьме в 1941 г.
Через пять дней после ареста Бухарина заступился за него Ромен Роллан, убеждая Сталина, что «ум порядка бухаринского ума является некоторым богатством для его страны, его можно бы и нужно бы сохранить для советской науки и мысли». Роллан взывал кпамяти Горького; он предупреждал Сталина о том, что французы, даже якобинцы, сожалели, что они казнили великого химика Лавуазье38. Сталин даже не ответил. Расстреляв Бухарина, вместо ответа, он приказал экранизировать суд: фильм «Приговор суда — приговор народа» показывал Вышинского в роли взбешенного обвинителя.
Были другие обреченные большевики, которые, несмотря на пытки, не хотели — или из-за пыток уже не могли — давать показа, ний: Авеля Енукидзе и Яна Рудзутака, например расстреляли пос, ле закрытого заседания. В других городах уже давно приговорили всех, кто внушал Сталину подозрение. Берия уже истребил Буду Мдивани Орахелашвили и большую часть старых грузинских большевиков, В этот, третий, раз оказалось труднее обмануть западных на, блюдателей, за ярким исключением американского посла, Джозефа Дэвиса, который доложил своему правительству о «доказатиц. стве, не подлежащем разумному сомнению, что приговоры 3 правильны». Такой друг Советского Союза, как Ромен Роллан, был потрясен — ему уже ясно видно было, что Сталин разрушает един, ство левых антифашистов не только этим процессом, но и междоусобными убийствами, свершаемыми НКВД в Испании. Сталиндо того разочаровал французских и английских сторонников, что он сам не оставил себе другого выхода, кроме как договориться для безопасности СССР с Гитлером. Официальная газета Муссолини, «Народ Италии», недоумевала: неужели Сталин стал скрытым фашистом? Сам итальянский вождь тер себе руки от удовольствия, так как «никто не истреблял столько коммунистов, как Сталин».
ОБЕЗОРУЖИВАЯ АРМИЮ
В ту пору промежду начальства два главных правила в руководстве приняты были.
Первое правило: чем больше начальник вреда делает, тем больше Отечеству пользы принесет. Науки упразднит — польза, город спалит — польза, население напугает — еще того больше пользы. [...] Авто-рое правило: как можно больше мерзавцев в распоряжении иметь[...]
Тогда он [начальник] собрал «мерзавцев» и си-зал им:
— Пишите, мерзавцы, доносы!
[...;]Пишут доносы, вредные проекты сочиняют, ходатайствуют об оздоровлении... И все это, полуграмотное и вонючее, в кабинет, к ретивому начальнику ползет.[... JS
Снова он собрал «мерзавцев» и говорит им:
Сказывайте, мерзавцы, в чем, по вашему мнению, настоящий вред состоит?
И ответили ему.мерзавцы единогласно;
[...] Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в неженье, прочих всех в кандалах. Чтобы нами, еврей-цами, сделанный вред за пользу считался, прочими всеми, если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы об нас, об мерзавцах . никто слова сказать не смёл, а мы, еврейны, о ком задумаем, что хотим, то и лаем!
М. Салтыков-Щедрин, «Сказка о ретивом начальнике(подчеркнуто Сталиным в собственном экземпляре около 1951 г.)39 Сталин производил отбор не только всех подозрительных субъектов в советском народе; на Пленуме февраля-марта 1937 г. он заставил ЦК принять решение начать кампанию еще более сумасшедшую, которая грозила советскому хозяйству полным крахом. Сталинская логика гласила, что в каждом наркомате должны находиться вражеские гнезда, Наркомздрав Каминский и Серго Орджоникидзе, нарком тяжелой промышленности, усомнились: они были уверены, что у них в наркомате все чисто. Отказы стоили им жизни: Каминского арестовали (и потом расстреляли), а 18 февраля 1937 г. Орджоникидзе, последний человек, который еще говорил со Сталиным как с равным, или застрелился или был за_-стрелен человеком, подосланным Сталиным40.
Вначале и Ворошилов, нарком по военным и морским делам, колебался, когда услышал тезисы Сталина и Ежова. Ворошилов говорил, что армия берет только самых лучших сыновей народа, но быстро передумал и объявил Пленуму содержание признания арестованного секретаря комкора Примакова: «И пишет так, что даже ваши закаленные сердца должны будут [...] дрогнуть»41. Несколько командиров уже арестовали. На пленуме 42 офицера-делегата говорили против собственных командиров в поддержку Ворошилову — такие речи не спасли 34 из них от расстрела. Ворошилову придется председательствовать над убийством почти всех главных героев Красной армии, что не помешает ему сохранить их подарки, подушки, сшитые их женами.
Как упреждающий удар, нельзя отрицать, обезглавливание Красной армии великолепно удалось. Армия, состоящая из младших офицеров, не могла бы организовать государственного переворота, и расправа со старшими офицерами Красной армии не возбуждала среди интеллигенции и народа такой паники, или даже сострадания, как раскулачивание или террор среди профессиональных горожан. Как Зиновьев и Каменев, Тухачевский и остальные обреченные маршалы и комкоры, участвовавшие в Гражданской войне, стояли по пояс в крови. В ударе, нанесенном Сталиным главной основе его власти, скрывался некий параноидальный смысл. Вне НКВД армия оставалась последней силой, которая могла бы хоть теоретически свергнуть Сталина, и ею все еще управляли офицеры из царской армии. Хуже того, самые блестящие командиры были назначены Троцким и открыто презирали военные достижения (скорее, промахи) Сталина и Ворошилова. Два офицера даже опубликовали откровенные истории кампании 1920 г. против поляков, где Сталин доказал свою полную некомпетентность. К тому же уже пятнадцать лет советские офицеры сотрудничали с немецкой армией в вопросах тактики и техники, а возможно, и идеологии. Сталин особенно подозревал верховного командира, маршала Тухачевского, обаятельного человека, которым так любовались за границей, что немецкая и эмигрантская пресса указывала на него как на нового Бонапарта, который покончит с революционной политикой СССР.
Тухачевского впервые арестовали в 1923 г.; в 1930 г., вместе с другими командирами, он вызвал своим независимым мышлением подозрения Менжинского. В результате этих подозрений Сталин разослал самых подозрительных офицеров по всем странам Европы военными атташе, но при ежовщине они своим пребыванием за границей якобы превращались в агентов иностранной разведки. Уже семьдесят лет задается вопрос: существовал ли в самом деле военный заговор против Сталина? Престарелый Молотов не переставал утверждать, что Тухачевский был в заговоре, а перебежчик из НКВД, Александр Орлов, был уверен, что Тухачевский собрал компромат на Сталина как на агента охранки. Несомненно, что мысль о перевороте не могла не приходить Тухачевскому на ум, но так же несомненно, что он моментально отгонял такие мысли, ибо вездесущий НКВД и всезнающая партия, политические комиссары которых следили за каждым движением командиров и которые сами стерегли Кремль, мешали даже разговорам о перевороте, не говоря уж о подготовке к нему.
Поразительна вопиющая неблагодарность Сталина к блестящим вождям Красной армии, без которых он мог бы в 1919 г. издохнуть на белогвардейской виселице. Некоторые историки приписывают действия Сталина немецкой провокации. Советские агенты в тридцатых годах передавали разговоры немецких офицеров о том, что готовится военный заговор против Сталина. «Правда» в начале 1937 г. получала и передавала Сталину, но не печатала информацию, что Альфред Розенберг встречался с антисемитскими советскими офицерами, Есть мнение, что гестапо и Абвер вместе состряпали документы, доказывающие, что штаб Тухачевского финансируют немцы, и передавали эти документы в НКВД через Бенеша, чехословацкого министра иностранных делЯл
11 июня 1937 г. восемь выдающихся командиров — Тухачевский, Иона Якир, Иероним Уборевич, Август Корк, Роберт Эйде-ман, Борис Фельдман, Виталий Примаков и Витовт Путна — предстали перед судом. В записанном Ежовым списке желаний Сталина каждая фамилия отмечена карандашом «а» (ордер на арест) и галочкой (уже арестован). Девятая жертва — Гамарник был болен, но успел застрелиться до прихода офицеров НКВД. С утонченным садизмом Сталин назначил судьями над восьмеркой их товарищей: Екабса Алксниса, Василия Блюхера, Ивана Белова, Семена Будет ного, Павла Дыбенко, Николая Каширина и Бориса Шапошникова. До начала суда из подсудимых выбили показания, дискредитирующие их судей. Только двое из этих судей — уже дряхлый командир конармии Буденный и бездарный Шапошников — избегут судьбы своих подсудимых, а остальных расстреляют к концу 1939 г.43 Все обвиняемые, кроме Бориса Фельдмана, подвергались страшным пыткам, а Фельдман, подписывая сразу все, что от него требовал следователь44, получил хорошую камеру, яблоки, даже печенья к чаю.
Тухачевский уже несколько месяцев чувствовал, что ему несдобровать. Его поездку в Лондон на коронацию Георга VI отменили из-за возможности «покушения немецких и польских агентов». 13 мая 1937 г. Сталин принял его в Кремле; встреча, вместе с Ежовым, Молотовым, Ворошиловым и Кагановичем, продолжалась сорок пять минут и, по всем догадкам, была зловещая. Через девять дней его арестовали; не прошло и недели, как, искалеченный дубинками Ушакова и Израиля Леплевского, Тухачевский сознался лично Ежову, что он был в заговоре с Троцким. Потом его заставили сочинить их план, как устроить будущую войну, чтобы Германия поразила СССР. Этот «план», вместе со всеми другими показаниями, положили Сталину на стол на редактирование; (Показания Тухачевского были запятнаны кровью.) Ушаков затем хвастался, как он работал круглосуточно, недосыпая до самого суда, пока он не заставил Фельдмана, Тухачевского и Якира обвинить друг друга. Уже 7 июня все подсудимые признались во всех обвинениях, а Сталин, Каганович и Ворошилов вызвали Ежова с Вышинским, чтобы отрепетировать процесс. Уже 9 июня Сталин принимал и отвергал просьбы о помиловании. На самой горячей мольбе, от Якира, Политбюро намарало свои замечания: «Подлец и проститутка, И. Сталин», «Совершенно точное определение, К. Ворошилов», «Мерзавцу, сволочи и бляди — одна кара — смертная казнь, Л. Каганович». Вечером к Сталину зашли Вышинский, Ежовийев Мехлис, редактор «Правды».
Насколько мы можем судить — стенограмма процесса сильно отредактирована — подсудимые не отходили от зазубренного сценария. Судьям было неловко, лаже стыдно участвовать в этом процессе, и они, почти извиняясь, просили обвиняемых входить в подробности своих преступлений, но, кроме Фельдмана, ни один из восьмерки толком не мог объяснить, каким образом он изменял родине. (Фельдман же говорил охотно и очень помогал прокурору в его хромом изложении «фактов».) Как и другие судьи, Буденный посылал отчеты Сталину о поведении подсудимых, а Белов сказал Ворошилову, что обвиняемые «не всю правду сказали, многое унесли с собой в могилу». Без двадцати пяти минут полночь Ульрих приговорил всех к смерти. Выслушав приговор, только Фельдман еще надеялся: «1де забота о живом человеке, если нас не помилуют?» Почти сразу командиров вывели одного за другим на расстрел. Их убил комендант и главный палач Лубянки, Василий Блохин, и по пути в подвал Ежов и Вышинский просили каждого давать последние признания.
Все следователи НКВД получили медали. Сталин и Ворошилов затеяли широкую рекламу новой армии, «очищенной от гнилой гангрены до здорового мяса», т.е. из которой в течение следующих полутора лет выгнали 34 ООО офицеров (не считая младших офицеров и рядовых)45. Смертность можно сравнивать с потерями вовремя крупных военных действий, с той только разницей, что в этом случае список убитых высших рангов равнялся списку убитых рядовых в обычной войне. Чем ниже ранг, тем меньше шансов роль-нения, ареста и казни. Из девяноста уволенных комкоров выжили всего шесть; из 180 дивизионных командиров — тридцать шесть; капитанов уволили 7403, но арестовали всего 1790, и из арестованных кое-кто попал в ГУЛАГ и в 1941 г. вышел, более или менее искалеченный, чтобы воевать с Гитлером.
Даже после падения Ежова, когда прекращали следствия и арестовывали следователей за фальсификацию, Лаврентий Берия не переставал казнить армейских офицеров. Некоторых, например Блюхера; били еще более зверски, чем было принято при Ежове, — Блюхер умер 9 ноября 1938т. на допросе, потеряв один глаз, с тромбом в легких и с размозженными печенью и почками. (Берия позвонил Сталину, который приказал сжечь тело.)
Циничный военный историк может утверждать, что казнить генералов и щадить лейтенантов — скорее оживляет, чем парализует армию. Можно даже предположить, что последующие поражения, такое как нападение на Финляндию в 1939-1940 гг. и отступление в 1941 г., компенсировались гениальностью молодой команды 1943 г. Но даже недалекий Ворошилов не мог бы поверить, что та хирургия, которой они со Сталиным и Ежовым подвергли Красную армию, оздоровит ее и сделает способной защищать СССР от внешних врагов. Не военная логика, а мстительность и паранойя руководили сталинской чисткой:
С точки зрения военной разведки Японии, Германии, Польши и Прибалтики обезглавливание Красной армии казалось Божьей милостью; советский народ, однако, не громко аплодировал казни героев Гражданской войны. За несколько лет люди привыкли смотреть на Зиновьева, Троцкого или Бухарина как на отщепенцев, но герои Красной армии оставались официальными героями вплоть до момента ареста. Трудно было вдруг изменить мнение о Тухачевском, написавшем в 1935 г. об угрозе гитлеровской армии, и осудить его как немецкого шпиона; Интеллигенты, которые искали у культурного и обаятельного Тухачевского покровительства, когда стало уже губительно-опасно ютиться у таких старых большевиков, как Бухарин, не слагали гимнов в честь палачей генералов.
Сталин в этом году оказался щедрым на подарки своим соседям: мало того что он избавил СССР от его лучших генералов — он сразу обратил внимание на Коминтерн, бросая иностранных и советских коммунистов на растерзание ежовским волкам, в особенности следователю Александру Ивановичу Лангфангу. Лангфанг обрабатывал иностранцев с особым энтузиазмом: он так избил эстонского коммуниста Яана Аанвельта, что тот умер 11 декабря 1937 г. (за что Лангфанг получил выговор за то, что «препятствовал своими неуклюжими действиями разоблачению опасного государственного преступника»). Те, кто выжил — Иосип Броз (Тито), болгарин Димитров, Клемент Готвальд, Эрколц (Пальмиро Тольятти), Вильгельм Пик, Отто Куусинен, — заработали жизнь тем, что донесли на всех своих соперников. Но и они зависели от прихоти Сталина, так как Александр Лангфанг выбил из своих заключенных показания на всех коминтерновцев, включая Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая (и на членов Политбюро Андреева, Жданова и Кагановича). Члены Коминтерна старались доказать, что они душой и телом принадлежали Сталину: когда арестовали сына Куусинена и Сталин спрашивал, почему он не заступился, Куусинен-старший ответил: «Без сомнения, были серьезные причины арестовать его», (Сына освободили.) Некоторые коммунисты, такие как Гарри Пол-лит или Жак Дюкло, находились в относительной безопасности, потому что такие страны, как Великобритания и Франция, не отмахивались от своих граждан, даже коммунистов.
Сталин не переставал намекать, что Коминтерн заражен троцкизмом и космополитизмом. На пленуме февраля-марта Осип Пятницкий, бывший секретарь Коминтерна, вместе со своим другом Каминским, наркомздравом, с потрясающим мужеством объявили, что Ежов — «жестокий человек без души». Сталин дал Пятницкому две недели, чтобы отречься от своих слов, и при голосовании, осуждающем Пятницкого, воздержались только Крупская и Литвинов46. В ноябре 1937 г. на банкете в честь разреженных рядов Коминтерна под руководством опозорившегося Димитрова Сталин провозгласил, что они уничтожат любого врага, даже старого большевика, вместе со всем его родом.
МУЧЕНИЧЕСТВО ПОЭТОВ
В 1937 г. все организации, от союзов писателей до колхозов, устроили под надзором местных партийцев и энкавэдэшников свои собственные миниатюрные февральско-мартовские пленумы. Писатели, композиторы и художники, инженеры, врачи и академики приговаривали друг друга к исключению и аресту. В надежде умиротворения богов Политбюро паникующие члены приносили в жертву своих самых талантливых людей.
С писателями НКВД и Политбюро уже были на ножах. В. Остроумов, помощник Ежова по литературным делам, собирал доклады о разговорах всех авторов, от Бабеля до Демьяна Бедного, вне зависимости от талантливости. Бабель, как любовник второй жены Ежова, привлек особое внимание47. Донесли, что Бабель распространял слухи, что Горького якобы убили по приказу свыше. О Тронком Бабель будто бы говорил: «А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются» и называл Каменева «самым блестящим знатоком русского языка и литературы»48. Пастернак, имевший родственников на Западе, восхваленный Бухариным, делавший комплименты Андре Жиду, тоже был в центре внимания.
В сентябре 1938 г. прямо от Остроумова Сталин узнал, что поэт Михаил Светлов жаловался:
Что творится? Ведь всех берут, буквально всех. Делается что-то страшное. Аресты приняли гиперболические размеры. Наркомы и заместители наркомов переселились на Лубянку. Но что смешно и трагично — это то, что мы ходим среди этих событий, ровно ничего не понимая. Зачем это, к чему? Чего они так испугались? [...] мы лишь жалкие остатки той умершей эпохи [...]
Это не процесс, а организованные убийства, а чего, впрочем, можно от них ожидать? Коммунистической партии уже нет, она переродилась 19.
Демьян Бедный еще раз опоздал на политическом повороте: он в 1936 г. написал либретто на музыку Бородина для сатирической оперетки «Богатыри», издевавшейся над крещением Руси. Бедный не понимал, что Сталин теперь считал крещение Руси назидательной прелюдией к собственной идеологической работе. Оперетту запретили, и Демьяна исключили из партии за «нравственное разложение». НКВД предупреждал Сталина, что настроение Бедного самоубийственно, ибо он говорил друзьям:
Зажим и террор в СССР таковы, что невозможна ни литература, ни наука, невозможно никакое свободное исследование. [...] Оказывается, я шел с партией, 99.9 процентов которой шпионы и провокаторы. Сталин — ужасный человек и часто руководствуется личными счетами. Все великие вожди всегда создавали вокруг себя блестящие плеяды сподвижников. А кого создал Сталин? Всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном. [...]
Армия целиком разрушена, доверие и командование подорвано, воевать с такой армией невозможно [...] крестьяне ничего не боятся, потому что они считают, что все равно: что в тюрьме, что в колхозе50.
Стадии милосердно оставил своего старого друга в покое, и Бед. ный медленно умирал от диабета. Сталин набросал записку с тец чтобы ее прочли Демьяну; 20 июля 1937 г. через Мехлиса он узнал;
Так как у нас (у советских людей) литературного хлама и так не мало, то едва ли стоит умножать залежи такого рода литературы еще одной басней, так сказать... Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность31.
Из самых великих поэтов России к 1938 г. Ежов уже наметил трех для уничтожения — Осипа Мандельштама, Николая Клюева и Николая Заболоцкого. Секретарь Союза писателей, Владимир Ставский, сделал первый шаг, написав Ежову:
В части писательской среды весьма нервно обсуждался вопрос об Осипе Мандельштаме.
Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).
Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. [...] Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют — и по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)52.
Петр Павленко, давно сочетавший роли критика и стукача, подтвердил, что Мандельштама можно расходовать — «не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений»53. В мае Мандельштама заманил в санаторий Саматиха, где его арестовали и приговорили к десяти годам на Колыме-срок, который даже здоровый мужчина вряд ли переживет. Мандельштам умер в лагере под Владивостоком до конца года.
Сталин редко осведомлялся о судьбе тех, кого НКВД упекал в ГУЛАГ, даже тогда, когда арест заказывал он сам. Люди сразу становились для него лагерной пылью, все равно что мертвецами. Сталин только сначала хищнически заинтересовался Мандельштамом, хотя никто лучше Мандельштама не понимал сути этого второго Иосифа. В 1937 г. Мандельштам представил себе Сталина обесчеловеченным пленником Кремля:
Внутри горы бездействует кумир В покоях бережных, безбрежных и счастливых, А с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы. [...] к<
Кость усыпленная завязана узлом,4 Очеловечены колени, руки, плечи. Он улыбается своим тишайшим ртом, Он мыслит костию и чувствует челом И вспомнить силится свой облик человечий.
Террор сметал как московских, так и ленинградских писателей: в Ленинграде Н КВД изобрел заговор, связывающий детских писателей, переводчиков и поэтов с Николаем Тихоновым, поэтом Гражданской войны. Как Павленко в Москве, Николай Лесючев-ский в Ленинграде был консультантом НКВД по литературным делам. Но заговор пришлось перестроить, когда энкавэдэшники узнали, как Сталин и Тихонов понравились друг другу на пушкинских торжествах того года. Тем не менее аресты продолжались, и следователи свели с ума не одного поэта, например Даниила Хармса, только что написавшего для детей то, что теперь было понятнее взрослым:
Из дома вышел человек С дубинкой и мешком
И в дальний путь, И в дальний путь Отправился пешком.
Он шел всё прямо и вперед И всё вперед глядел.
Не спал, не пил, Не пил, не спал, Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре Вошел он в темный лес. И с той поры, И с той поры, И с той поры исчез. *
Среди арестованных поэтов был неприкаянный оригинал, Николай Олейников. Следователь, майор Яков Перельмугер, которого самого расстреляют через два года, сказал поэту: «Я знаю, что вы неповинны, но на вас выпал жребий, и вы должны подписать этот липовый протокол, в противном случае вас будут бить до тех пор, пока вы не подпишете или не умрете»54. 24 ноября 1937 к Олейникова расстреляли, как японского шпиона.
По сравнению с Олейниковым или Хармсом, Заболоцкому повезло: его арестовали 19 марта и пытали, но с помощью своего фантастического воображения он почти сразу сошел с ума. Психиатрические случаи только раздражали мучителей из НКВД, и они быстро упекли Заболоцкого в ГУЛАГ, где его талант чертежника и его врожденное обаяние спасли его от непосильного труда, Заболоцкий был единственным великим поэтом, прошедшим ГУЛАГ и передавшим стихами то, что он там испытывал:
Так вот она, страна уныний, Гиперборейский интернат, В котором видел древний Плиний Жерло, простершееся в ад!
Если Ягода ссылал поэта, то этот поэт мог быть уверен, что Ежов его расстреляет. Николай Клюев, после того как на него донес Тройский, редактор «Известий», очутился в сибирской глуши. Многочисленные взывания к Политическому Красному Кресту и к Калинину остались без ответа, несмотря на его отречения от ереси: «Я уважаю и превозношу Великого Вождя мирового пролетариата, товарища Сталина!» Перевезли Клюева ближе к Москве, в Томск, где, несмотря на его полупарализованное состояние, НКВД включил его в фиктивный «Союз для спасения России». 24 октября 1937 г., после нескольких мучительных месяцев, Клюева расстреляли вместе с сотнями людей на пустоши около Томска. Когда жертв перезахоронили в 1956 г., в присутствии человека, арестовавшего Клюева, а теперь уже ректора Томского университета, рядом
7. Кровавая ежовшинас костями поэта нашли чемодан с рукописями, дотоле считавшимися потерянными стихотворениями и поэмами. I
К театральному миру НКВД подходил более осторожно, так как члены Политбюро ценили ложи театров как место выходов к народу и свиданий. Большой театр и МХАТ, поставлявшие танцовщиц и певиц для постелей Политбюро и стукачей для НКВД, получали только награды и премии (арестовали всего одного директора МХАТа, Боярского). Другие театры тряслись от страха, и Сталин играл на самолюбии режиссеров, натравливая Мейерхольда и Таирова друг на друга. Но из всех ленинградских и московских театров только театр Мейерхольда был полностью обречен, частично потому, что жена Мейерхольда, Зинаида Раях, позволила себе такой менторский тон в письме к Сталину 29 апреля 1937 г.:
Я с Вами все время спорю в своей голове, все время доказываю
Вашу неправоту порой в искусстве. [...}
Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое и хорошее. [...]
Задумала я еще на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. [...] Об организации этого свидания сейчас напишу Николаю Ивановичу Ежову55.
Два крупных прозаика, Пильняки Бабель, тоже были обречены на мученичество года через два, хотя из-за террора они уже замолкли. Андрея Платонова не убили, а ввергли в отчаяние, арестовав его больного сына-подростка. Единственным великим прозаиком, который еще творил хоть для письменного стола, был Михаил Булгаков, но он, диктуя последнюю часть романа «Мастер и Маргарита» с манихейским воплощением Сталина-Сатаны, профессором Воландом, который олицетворяет великое космическое зло, охраняющее художника от пошлости врагов, умирал от нефрита.
Только один прозаик, Михаил Шолохов, осмелился в длинном письме к Сталину обличить жуткий произвол ежовшины56. Или богатырское бесстрашие, или слепое отчаяние заставило Шолохова так рискнуть жизнью, и, может быть, его письма навели Сталина на мысль, что уже пора остановить Великий террор или продолжить его уже без Ежова. Живя как удельный князь, с прислугой, с автомобилем и с собственными стадами среди тех казаков, из жизни которых он сплетал эпопею «Тихий Дон», Шолохов решил не молчать. Вместе с друзьями он заседал на районном комитете партии и управлял, поскольку можно было, станицей Вешенская, Но дописать «Тихий Дон» он не мог, до такой степени его волновали НКВД и областная парторганизация в Ростове-на-Дону, с которыми он вел постоянную борьбу Его враг был союзник Ежова, Ефим Евдокимов, который обвинил двоюродного брата Шолохова и нескольких знакомых в контрреволюционной деятельности и подверг их пыткам. Шолохов добился освобождения одного близкого друга и направил свою атаку на самого Ежова.
Осенью 1937 г. Сталин вместе с Молотовым и Ежовым два раза приняли Шолохова — они разговаривали по два часа. 16 февраля 1938 г. Шолохов послал Сталину донос в двадцать страниц. Он обвинил местный НКВД в том, что они хотят уничтожить все большевистское руководство, и настаивал: «Надо покончить с постыдной системой пыток». Он разоблачил фальсификации и роль Евдокимова в местных ужасах. Двоюродного брата Шолохова, директора школы, обвинили в том, что он вырубил 10 ООО фруктовых деревьев на площади в тридцать сотен.
Сталин до такой степени ценил художественную прозу Шолохова, что он на это критическое письмо не только не рассердился, но распорядился, чтобы друзей Шолохова освободили. Однако общий страх, охвативший вешенских казаков, уменьшился ненамного.
На письме Шолохова Сталин написал «Проверьте!» и послал на юг Матвея Шкирятова из Контрольной комиссии. Из сотен арестованных в Вешенской Шкирятов освободил всего трех и не счел нужным наказать ни одного энкавэдзшника. Шолохов не унимался, а приехав в Москву, зашел два раза к Сталину, на этот раз опередив Ежова. 31 октября 1938 г. на второй встрече Шолохова сопровождала делегаций, составленная из преследованных вешенских партийцев и из ростовского НКВД. Тогда Сталин вызвал и Ежова, которого он допрашивал в присутствии Берии.
В этот раз Шолохов, кажется, пошел на совершенно сумасшедший риск: он заехал к Ежову и потом, как и Бабель, переспал с женой Ежова. (Их занятия в гостинице «Националь» подслушивали бдительные энкавэдэшники и передали запись Ежову.)57 Но к этому времени у Ежова оставалась чисто символическая власть: без подписи Берии он уже не имел права на контрудар. Тем не менее Шолохова, единственного не расстрелянного из любовников Николая и Евгении Ежовых, спасло то, что Сталин лично был заинтересован в его спасении.
Голос Шолохова звучал одиноко. Другие интеллигенты старались не замечать террор, приветствуя мираж счастья, нависшего над советским небосклоном. Пользуясь черновиками Бухарина, Сталин уже в 1936 г. провозгласил новую конституцию, обещающую тайну голосования, свободу слова, неприкосновенность личности и переписки. Чтобы стушевать демографическую катастрофу последних лет, все данные переписи населения 1937 п отдали в макулатуру. О тридцатых годах писали, и еще пишут, воспоминания как о золотом веке. Новая советская элита со своими распределителями, санаториями, особняками и прислугой могла делать вид, если достаточно часто выпивала, что она чувствовала себя обеспеченной. Точно так же как престарелые немцы до сих пор утверждают, что они не знали об участи своих бывших соседей-евреев, и вспоминают только отсутствие безработицы, национальную гордость и общественный порядок, так и престарелый русский человек, иногда балованное дитя сталинского бюрократа, отрицает, что ему тогда было страшно за себя и жалко других. Сегодняшние неосталинисты скажут, что из-за террора страдало всего полтора процента народа и что этой ценой дешево откупились от поражения в наступающей войне.
Но на самом деле, какая советская семья не была затронута и травмирована сталинской тиранией? Цена победы во Второй мировой войне была тем выше, что мораль страны, структура населения и Вооруженных сил были исковерканы террором. В тех дневниках 1930-х гг., которые восторженно говорят о счастье, звучит истеричная фальшь, выдающая скрытые страхи чувство вины.
Цвет советской интеллигенции и их отношение к НКВД сильно напоминают элоев Герберта Уэллса в романе «Машина времени», которые днем резвятся на лугах, а ночью спят, тесно обнявшись от страха, потому что из подземных тоннелей выползают морлоки с обезьяньими чертами лица и бледной, как тесто, кожей, как пауки с получеловеческим обликом, которые хватают и пожирают элоев. Тот же Владимир Ставский, который заманил Мандельштама в ловушку НКВД, писал в своем дневнике с умилением о том, как он спасал свою кошку, смотрел на зайцев и мышей на снегу, на звездное небо и любовался новыми московскими небоскребами и стройной фигурой Лазаря Кагановича. Но Ставский был глубоко озабочен собственной неспособностью написать хоть одну художественно годную строку. И летом 1938 г. на раньше битком набитых семьями хороших коммунистов сочинских пляжахе мало кто отдыхал. В тюрьмах, в лагерях и на кладбищах свободных мест уже не было, а научные и правительственные институты переставали функционировать из-за недостатка квалифицированных кадров.
Сталин сам играл большую роль в управлении террором, но тем не менее террор убирал именно тех людей, от которых сталинское государство зависело. Сколько астрофизиков было потеряно, когда произвели аресты в Пулковской обсерватории; Лаборатория низкотемпературной физики в Москве чуть не взорвалась вместе с центром Москвы, когда НКВД забрал ключевых экспертов. Хочется знать, что пришло Сталину на ум, когда он узнал из отчаянного письма одного родственника, что в апреле 1938 г. среди многих тысяч женщин, задержанных НКВД прямо на улице и исчезнувших в лагерях, оказалась его собственная незаконнорожденная дочь, Паша Михайловская58.
Осенью 1938 г. так же внезапно, как он начался полтора года назад, террор остановился. Уже десять месяцев Ежов получал от Сталина не бывшую отцовскую ласку, а противоречивые знаки милости и немилости. В июле 1937 г. Ежова наградили орденом Ленина — он побрил голову именно тогда — и в октябре сделали членом Политбюро. Ежов, однако, знал, что Сталин чаще всего выделял новых выдвиженцев перед их уничтожением. 20 декабря 1937 г. Ежов был самым почетным гостем на праздновании двадцатилетия ЧК. Но Сталин не приехал, а воспевать железных комиссаров прислал Анастаса Микояна. Несмотря на то что Ежова поставили на пьедестал не ниже, чем Дзержинского, что дагестанские и казахские поэты слагали о нем эпосы и что название не одного города меняли на ЕЖОБСК, Сталин им пренебрег.
Ежов запил, и из-за его запоев в декабре 1937 г. Политбюро назначило ему два месяца отпуска. В феврале 1938 г. Ежов еще не протрезвился: он повез своего протеже Успенского в Киев, где тот стал главой украинского НКВД. В Киеве, с помощью более трезвого Никиты Хрущева, Ежов и Успенский, сами без задних ног от водки, произвели свирепую чистку киевского НКВД. Ежов начал арестовыватьсобственных подручных — кто погиб из-за бывших сношений с Ягодой, кто — как Яков Дейч в Ростове-на-Дону или Петр Булах во Владикавказе — под раньше немыслимым предлогом «излишеств». Такие «излишества» вообще-то разрешали: еще в сентябре 1938 г. Сталин инструктировал местные НКВД расстреливать, не дожидаясь подтверждения центра, т.е. Ежова. Последняя неистовая волна убийств, унесшая 105 тыс. людей, расстрелянных по приговорам провинциальных троек, длилась всего два месяца. Вместе с этой волной кончилась и карьера Ежова.
ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ЕЖОВА
Сын Джорджи сделал свое дело так основательно, что его сочли чересчур исполнительным, чтобы оставить в живых, и в полдень того же дня жизнь его трагически окончилась. Еще один пример грустной участи, которая частенько выпадает на долю собак и прочих философов, пытающихся доходить в своих рассуждениях до логического конца и поступать с неуклонной последовательностью в мире, где все держится главным образом на компромиссах.
Томас Гарди, «Вдали от обезумевшей толпы»*
В апреле 1938 г. Ежов понял, что все кончено, когда его назначили комиссаром водного транспорта, таким же образом, как Ягоду перевели в Наркомат связи. Предыдущего наркома водного транспорта расстреляли всего через месяц после назначения. Ежов довольно вяло углубился в водный транспорт; руководствуясь своим опытом, он арестовал кое-кого из служащих и заменил их своими энкавэдэшниками.
Кроме перегибов в терроре у Ежова были, с точки зрения Сталина, более серьезные промахи. Троцкого он не смог убить. Свое неудовлетворение Сталин выражал намеками, что у слишком общительной и любвеобильной жены Ежова было много связей с троцкистами. Утгчтожив почти всех своих лучших агентов и целиком иностранный отдел НКВД, Ежов тем не менее сумел ввести своих людей в круг близких к Троцкому людей и даже украсть часть архива Троцкого. Почти последним компетентным агентом был Сергей Шпигельглас, специалист по ликвидации перебежчиков и эмигрантов: последней акцией Шпигельгласа было умерщвление сына Троцкого, Льва Седова, в больничной койке, где он поправлялся после операции по удалению аппендикса59. Но это последнее убийство только встревожило Троцкого и сделало его более осторожным; к тому же Шпигельглас оставил столько кровавых следов, Перевод М. Богословской.
что он нанес сильный ущерб франко-советским и швейцарско-советским отношениям.
Сталина могла бы также разгневать неуклюжесть, с которой Ежов вызывал в Москву тех энкавэдэшников, которых он собирался арестовать. Слишком много их перебежало к империалистам. 12 июня 1938 г. Георгий Люшков нашел убежище у японцев, а 14 июля Александр Орлов остался в Америке. Люшков издавал по-японски откровенные рассказы о преступлениях Сталина. Орлов оказался умнее всех: он предложил Ежову и Сталину договор — в обмен на жизнь своих родственников он обещал не раскрывать американцам фамилий всех агентов, которых НКВД завербовал на Западе.
Летом 1938 г. Ворошилов, чуткий к переменам в настроении Сталина, что-то уловил, и он начал говорить об НКВД как об учреждении, которое заставляет всех признаваться во всем, виновны они или неповинны. Ответом Ежова на сгущение атмосферы было расстреливать всех подчиненных, способных давать показания против него, включая самых надежных подручных, например За-конского в Ленинграде и Льва Миронова в Сибири. В то же время Сталин подкапывался под Ежова, арестовывая других видных энкавэдэшников: Фриновского Сталин тоже потопил, сделав его наркомом флота. Как Ягода два года назад, Ежов как будто замер и никаких разумных шагов не предпринимал. Конечно, у него было еще меньше возможностей, чем у Ягоды. Больше не с кем было размышлять о перевороте, больше не было старых большевиков, с которыми можно было объединиться. Его собственный наркомат боялся и ненавидел его, ибо Ежов убивал не только слуг прежнего хозяина, но и тех, кого он сам выдвинул. Он очутился в полном одиночестве, кроме группы старых собутыльников, с которыми он мог тешиться мужеложством и запоями. Единственный человек, которого он, кажется, еще любил, — его семилетняя приемная дочь Наталья — вряд ли могла давать советы или утешение.
22 августа Сталин назначил комиссаром госбезопасности Лаврентия Берию, который, как наместник всего Кавказа, был факта-чески также главой НКВД на Кавказе. После самоубийств Ломи-надзе и Орджоникидзе Сталину больше не с кем было в Москве перемолвиться по-грузински. Берию он разглядел уже давно и готовил на место Ежова, точно так же как он готовил Ежова на место Ягоды.
К концу сентября 1938 г. Берия закончил свою страшную чистку Кавказа и передал то, что осталось от грузинской партии и интеллигенции, в более мягкие руки Кандида Чарквиани, а грузинский НКВД — в жесткие руки Авксентия Рапавы, сына мингрельского сапожника, который раздавил Абхазию после убийства Лакобы. Как только Берия приехал в Москву, он сразу зашел к Ежову За шесть легло этого они будто бы подружились в особняке Лакобы, а теперь Берия был готов сначала перехитрить, а потом уничтожить Ежова. Берия привез с собой из Тбилиси полдюжины своих извергов, еще более жестоких, чем люди Ежова, Теперь Ежов без подписи Берии никаких приказов не выдавал. Он укрылся с женой, дочерью и няней у себя на даче и спивался: бороться за власть и жизнь было ему уже не под силу. К началу октября ни одного из доверенных подопечных Ежова не осталось на свободе. 7 ноября на трибуне на Красной площади место Ежова занял Берия. (В этом же месяце побег и инсценированное самоубийство Александра Успенского оказались последним гвоздем в гроб Ежова).
Сворачивая террор, Политбюро и ЦК провозглашали восстановление уравновешенного правления: законопослушные судьи под справедливым надзором Андрея Вышинского будто бы достигг ли равенства власти с ранее незаконопослушным НКВД. Встречи в Кремле между Испуганным Ежовым и лицемерным Вышинским были еще более неловки, чем встречи Ежова с Шолоховым. В результате таких «обсуждений» было составлено постановление Совета, народных комиссаров и ЦК 17 ноября 1938 г.: «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». НКВД перестал быть сочетанием прокурора, судьи и палача. Это ханжеское постановление, конечно, полностью никогда не вступило в силу, но в принципе делом НКВД было арестовать, гштать и казнить, а органы Вышинского вмешивались в этот процесс, занимаясь обвинением и судопроизводством. Местные тройки были лишены права расстреливать своих заключенных. Политбюро отмахнулось от «необоснованных арестов» как от дел «иностранных шпионов и врагов народа».
Ежов и жена были оба в отчаянии. В мае 1938 г. Евгения заболела психически и редко куда-нибудь выезжала. Ежов ругал ее за романы с Шолоховым и Бабелем, и, не считаясь с собственными сексуальными связями с ее подругами и их дочерьми, со своими подчиненными и их женами, он объявил, что разводится. 19 сентября она написала Сталину, умоляя его примирить мужа с ней. Ежов разводиться передумал, но расстрелял обоих бывших мужей Евгении, мужа ее самой близкой подруги и ее бывшего хозяина.
29 октября Ежов положил Евгению в санаторий. Дома она оставила записку: «Кол юшенька! Очень прошу тебя, настаиваю проверить всю мою жизнь. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то не содеянных преступлениях»60. Она снова написала Сталину: «Товарищ Сталин дорогой, любимый, да, дае пусть я опорочена, оклеветана, но Вы для меня и дорогой и любимый, как для всех людей, которым бы верите. Пусть у меня отнимут свободу, жизнь, я все это приму, но вот права любить Вас я не отдам [...]. У меня ощущение живого трупа»61. Через три недели Евгения покончила с собой, приняв большую дозу люминала, который ей передал Ежов. Самый старый друг Ежова, его давнишний любовник Владимир Константинов, потом давал показания, утверждающие, что Ежов объяснил ее смерть словами: «Я должен был пожертвовать ею, чтобы спасти себя».
На похороны жены Ежов не пошел. Затем он принес в Кремль письмо, в котором просил отставку. Четыре часа Ежов должен был сидеть и слушать упреки Огалина, Молотова и Ворошилова. Когда они его ругали за перегибы, он слепо бичевал себя за то, что слишком мало делал, за отсутствие «большевистской бдительности», за то, что упускал из виду столько шпионов, перебежчиков и самоубийц, что он не поддерживал нужного контакта с партией. После ноября 1938 г. Сталин больше не принимал Ежова, хотя еще несколько раз пожимал ему руку перед публикой. К декабрю у Ежова еще остались три места работы: он был еще секретарем ЦК, председателем Контрольной комиссии и наркомом водного транспорта (в наркомате он появлялся очень редко и то всего часа на два). Он спивался с Владимиром Константиновым.
На Новый год Ежов должен был передать всю Лубянку новому хозяину, но был слишком пьян, чтобы выйти из дома. Он оставил на Лубянке все досье, которые он составлял на членов Политбюро. Берия собрал эти папки вместе с другими вещественными доказательствами, губительными для Ежова. За книгами в кабинете Ежова нашли шесть бутылок, три с водкой, три из-под водки, и четыре пули, обернутые в бумажку, с надписями «Каменев», «Зиновьев», «Смирнов». У Ежова оказалось больше револьверов, чем у Ягоды, и гораздо меньше книг — всего 115.
За некомпетентность в делах водного транспорта Ежов получил от Молотова формальный выговор. 21 января 1939 г. «Правда» в последний раз напечатала его фотографию, и через восемь дней он в последний раз заседал на Политбюро. В марте его не переизбраi лава /. кровавая ежовшина
ли даже делегатом на восемнадцатом съезде партии (на этом съезде Ежов оказался одним из 32 членов, еще живых, из 139 членов XVII съезда) и лишили слова. 13 марта он написал записку на имя
Сталина: «Очень прошу Вас, поговорите со мной одну минуту. Дайте мне эту возможность»62. Ответа не было. Когда 10 апреля его арестовали, газеты промолчали. Внимательный читатель понял, что случилось, узнав о назначении новых наркомов морского и речного транспорта. Вместе со своим наркоматом Ежов исчез. Граждане города Ежово-Черкесска проснулись 11 апреля в городе Черкесске.
Ежова увезли в тайную тюрьму Сухановка, которую Булганин и Берия только что перестроили из монастыря, превратив церковь в камеру для расстрелов и алтарь в крематорий. Следователи — подручный Берии Богдан Кобулов вместе с суровым и озлобленным Борисом Родосом63 — били его беспощадно. Родос уже искалечил других подследственных, и его предостерегали от умерщвления этого хилого чахоточного алкоголика. Ежов, который после побоев от младшего брата Ивана всю жизнь боялся физического насилия над собой, был в истерике. Ежова обвинили в шпионстве, в заговоре против правительства, в убийстве и — что, может быть, в глазах Сталина было хуже всего — в мужеложстве64. Дали Ежову карандаш, и он написал Берии:
Лаврентий! Несмотря на всю суровость выводов, которых я заслужил и воспринимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину остаюсь до конца. Твой Ежов65.
Мучительные допросы продолжались все лето: вначале Ежов не препирался, когда ему представляли обвинения в измене и шпионстве. Когда 26 апреля ему предъявили обвинение в шпионстве в пользу Германии, он довольно правдоподобно объяснил, что, приехав в 1934 г. на лечение в венскую клинику доктора Но-ордена, его застали в объятиях медсестры и шантажом завербовали в германскую разведку. Дальнейшие же показания о планах Ежова захватить власть, убрав Сталина и Молотова, ничего не представляют собой, кроме бреда. С июля его начали допрашивать об интимной жизни и дегенерации. В отличие от грехов Ягоды, все это было спрятано от чужих глаз, хотя Берия старался разочаровать Сталина в своей «Ежевичке». Ежова заставили написать свою автобиографию, после чего все его политические грехи показались банальными.
Осенью Ежова передали в руки более тихого следователя, Анатолия Есаулова, который не выпивал до допроса и не бил во время допроса. В результате Ежов начал отказываться от кое-каких обвинений. В январе.он был на грани смерти от воспаления легких и заболевания почек: врачи в Лефортово восстановили его и передали военному прокурору Афанасьеву, который будет надзирать над судом и казнью. 1 февраля 1940 г. Ежову вынесли обвинения в пяти расстрел ьных преступлениях. Он грозился, что откажется от всех показаний, если ему не разрешат поговорить с членом Политбюро. У Берии в Сухановке был кабинет, куда привели Ежова. Берия попотчевал Ежова водкой — первой рюмкой за девять месяцев — и обещал, что родственников Ежова не тронут (хотя брата Ивана и двоих из трех племянников черездве недели расстреляют). Другие обещания Берии, а именно что полное признание спасет Ежова от смертной казни, были для опытного главы НКВД просто формальной чепухой: он сам часто давал такие гарантии и ни разу слова не держал. К тому же он знал кавказский навык у Берии-искоренить вместе с врагом все его племя.
На следующий день Ежова судил Ульрих (всего год назад принесший Ежову на день рождения букет цветов и бутылку коньяка). Обвинения были чисто политические — о содомии и убийстве жены речи уже не было. По самым достоверным отчетам, Ежов в последний момент с отчаянной храбростью отказался от всех показаний, выбитых из него немилосердным Родосом. Он признался только в небдительности, в том, что, избавляя НКВД от 14 ООО людей, он пропускал многих диверсантов и шпионов. Он доказывал, что не мог бы быть террористом, а то он без труда убивал1 бы членов правительства. А его частная жизнь и пьянство не мешали ему работать, как волу Но Ежов, как Мария Стюарт, несправедливо погибшая за чужие преступления, признался, что за ним были другие грехи, которые заслуживают смерти. Ульрих с исключительным терпением разрешил ему говорить в свое оправдание целые двадцать минут. Последние слова Ежова наводят на мысль, что он все принимал, но ничего не понимал из того, что с ним делали:
1. Судьба моя очевидна. Жизнь мне, конечно, не сохранят, так как я и сам способствовал этому на предварительном следствии.
Прошу одно — расстреляйте меня спокойно, без мучений.
2. Ни суд, ни ЦК мне не поверят о том [sic], что я не виновен, i лава /. кровавая ежовщинаЯ прошу, если жива моя мать, обеспечить ее старость и воспитать мою дочь.
3. Прошу не репрессировать моих родственников — племянников, так как они совершенно ни в чем не повинны; [...]
5. Я прошу передать Сталину, что все то, что случилось со мною, является просто стечением обстоятельств, и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которых я проглядел.
Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах*.
Судьи сделали вид, что совещаются целые полчаса, потом вынесли приговор по всем пунктам. Говорят, что Ежов упал в обморок и потом быстро написал просьбу о помиловании. Ее прочитали по телефону кому-то в Кремль и получили отказ. Почему-то из тринадцати приговоренных трех, включая Ежова, расстреляли не сразу, а через двое суток. Ежова повезли ночью на Лубянку, в подвал, им же устроенный, с цементным полом и бревенчатой стеной, где его ждал Василий Блохин. В то же время Берия дал Сталину расстрельный список 346 человек, связанных с Ежовым, — среди них шестьдесят энкавэдэшников и пятьдесят родственников или любовниц и любовников.
Из родственников Ежова выжили старуха мать Анна Антоновна ее сестра Евдокия и — после пяти лет ГУЛАГа — один племянник. Приемная дочь Наталья, как и сын Ягоды, попала в детский дом, где ей дали другую фамилию. В конце 1950-х гг. она переселилась (как свободная гражданка и учительница музыки) на Колыму. Там она узнала, за что отца репрессировали, и после объявления гласности она смело требовала его реабилитации, обосновывая свою просьбу тем, что Ежов был не больше виновен в убийствах, чём другие члены Политбюро, которые исполняли сталинские приказы.
