Игорь Сорокин

МУЗЕЙ КАК ПОЦЕЛУЙ

См. Музей.

Ист.: Информационный бюллетень «Экология культуры», сайт правительства Архангельской области, http://www.dvinaland.ru/culture/site/, 2009. 2009 № 2 (48)

Специалисты определяют музей как материальную форму социальной памяти, как институцию, призванную хранить в первую очередь материальное наследие. Об этом говорят как учебники по музеологии и музееведению, так и официальные документы.

Приведём две выдержки: 1. Международный совет музеев (ICOM) определяет музей как «постоянное некомерческое учреждение, призванное служить обществу и способствовать его развитию, доступное широкой публике, занимающееся приобретением, хранением, исследованием, популяризацией и экспонированием материальных свидетельств о человеке и его среде обитания в целях изучения, образования, а также для удовлетворения духовных потребностей». 2. Российская музейная энциклопедия видит музей как «исторически обусловленный многофункциональный институт социальной памяти, посредством которого реализуется общественная потребность в отборе, сохранении и репрезентации специфической группы природных и культурных объектов, осознаваемых обществом как ценность, подлежащая изъятию из среды бытования и передаче из поколения в поколение - музейных предметов» (М.Е.Каулен, Е.В.Мавлеев)[1].

Но, принимая музей таким, какой он есть сейчас, размышляя о его истории и путях развития, мало кто из музейных специалистов вскрывает причины возникновения музея вообще, пробует объяснить музей антропологически.

Расхожие утверждения типа «В любые времена человек стремился представить жизнь ушедших эпох, чтобы сделать общими свои переживания с тем, что чувствовали жившие в далёком прошлом люди, чтобы продлить связь времён, восстановить нить поколений»[2] не кажутся достоверными.

Действительно, по сути, музей есть информационная система, сообщающая о прошлом посредством предметов (вещей). Он есть, безусловно, продукт культуры, и вне социума его существование теряет смысл. Он настолько же храм памяти, насколько и институт забвения - также как и наука история, он вынужден оценивать и выбирать из безбрежного океана действительности то сущностное малое, по которому потомки судят о предках, человечество декларативно узнаёт о своём прошлом и пробует предсказать великое будущее. Случайности выбора, погрешности расчётов, неоднозначность интерпретаций очевидны, но, тем не менее, никому и в голову не приходит упразднять музеи - они, напротив, всё больше вовлекают человечество в большую игру с Прошлым. Таков музей сегодняшний, граничащий с наукой и идеологией, ничего, казалось бы, не решающий, но всё же необходимый обществу.

При всём этом есть в музее и нечто такое, чего нельзя объяснить ни простым любопытством посетителя, ни трудной задачей власти. Это та самая радость сопричастности всему сущему, почти волшебство, которое с самого детства вызывает в каждом ребёнке трепет привязанности к любимой игрушке, даёт несомненное право в любом стёклышке или камне видеть сокровище, дарит сладость хранения тайны (клады, секретики, тайники) и позволяет чудом воображения оживлять окружающие предметы.

Какова природа того самого вздоха облегчения по выходе из музея - что это за волшебный сундучок для возвращения в прошлое, после разглядывания содержимого которого всякий раз продолжаешь с новыми силами прерванную - не надолго, на воспоминание - жизнь? Что за новый (поскольку недавний) ритуал возвращения в себя? Как и почему он возник и на смену чему пришёл?

Можно предположить, что музей, неся в себе храмовую функцию превращения из заветного в завещанное и наоборот, призван, как ни странно звучит, оберегать и удерживать связь и обмен прошлого с настоящим. А, по-большому счёту, освобождать человека от груза произошедшего ради возможностей его развития и будущего счастья - этому предположению и посвещена статья.

* * *

На вопросы «можно ли считать музей сущностным явлением общечеловеческого масштаба, свойственным самой природе человечества? или это всё же явление, локализованное и ограниченное во времени, имеющее характер взрыва и, соответственно, исходную точку, эпицентр?» - трудно дать однозначный ответ.

С одной стороны очень легко начать объяснять природу музея с античного Средиземноморья. Совершенно очевидно, что именно Европейский континент явил и внедрил во всех частях современного света ту самую модель всем хорошо знакомого современного института хранения-изучения-предъявления мира через предметы, как «музей». С другой стороны, неутилитарное использование вещей (в которых важна сакральная, престижная и эмоциональная значимость, а также интерес с познавательной и эстетической точки зрения) можно наблюдать в очень древних культурах, вовсе, кстати, не обязательно европейских - историки музея относят к протомузейным собраниям сокровищницы, обнаруженные в самых разных частях света.

Примечание I.

Примечание I: В восточной Африке археологи обнаружили наверное древнейшие из «предметов неповседневного пользования», возраст которых насчитывает около 200? тысяч лет. В Африке и Океании найдены остатки коллекций предметов религиозного культа эпохи неолита. Азиатский мир знает коллекции Дворца Ванов в Китае (13 - 12 века до н.э.), собрания клинописных глиняных табличек Двуречья, самая знаменитая из которых - библиотека царя Ашшурбанапала (7 век до н.э.), коллекция древностей 19 - 16 веков до н.э. из археологических раскопок вавилонского царя Набонида (6 век). Древнейшими в Средиземноморье считаются коллекции Кносского дворца в Микенах на острове Крит (16 век до н.э.)[3].

Содержащиеся в них предметы носили как сакральный характер, так сохранялись и в качестве материальных ценностей - вместе с тем, предполагают, многие древние предметы уже имели эстетическое содержание. И главное, что позволяет вести речь о музейной составляющей, - сохранялись именно как документальные и мемориальные свидетельства, по сути - хранили Память.

Логично исчислять историю современного европейского музея (назовём его так) именно с эпохи расцвета древнегреческой цивилизации - хотя бы уже потому, что само слово музей, означающее храм муз, греческого происхождения. То явление, которое мы теперь именуем музеем, развивалось очень прихотливо. И, конечно, ни о какой равномерности развития не может быть речи: те четыре волны, насчитанные Татьяной Калугиной[4], имеют характер «нарастающего затухания» - полноценные вдохи творческих эпох и выдохи, занятые освоением (перевариванием) пережитого в период расцвета культур, представляют собой странную синусоиду: первое тысячелетие огромного эллинистического вала накрыло пространство Священной римской империи от Карфагена до Самарканда, вторая музеефикаторская волна, обрушившаяся маньеризмом после небывалого подъёма эпохи Возрождения, уложилась почти в столетье. Несколько десятков лет царила сосредоточенная волна историзма, отрабатывающего уроки строгой эпохи Просвещения. Никто не знает, как долго будет кружить, вовлекая в себя обломки всех известных флотов, воронка пост-модернизма, образовавшаяся от разбитого вдребезги о скалы ХХ века гибельного шквала Авангарда.

Примечание II: С другой стороны, при явном сокращении периодичности нарастает интенсивность явления: ведь игры в прошлое эпохи маньеризма не сравнить со взрывом музеефикаторства (его ещё называют «музейный бум») нашего времени. Простой угасающе-нарастающей синусоидой здесь не обойтись, поскольку даже сама линия этого движения не должна быть однородной: прерывистая и тонкая вначале, она требует уплотнения до звона нашего времени. Но, кажется, нет ни в физике, ни в геометрии названия такой объёмной фигуре... (ведь плоскостно-графическая «синусоида с уменьшающимся периодом и экспоненциально растущей амплитудой» вовсе не передаёт пространственную неравномерность культурного ландшафта, который начинаясь тончайшей неспешной волной, будто газовое покрывало, уплотнялся бы по мере интенсивности всплесков и, придя почти к вертикали, сделался звенящим «тимпаном» необычайной крепости). Не сольётся ли, учитывая тенденцию к уменьшению периодов, в неразличимое целое это тотальное музеефикаторство? не взорвётся ли новым - последним? - вздохом глубоко и очистительно? Не захлебнётся ли?

Собственно открытие Татьяны Калугиной, прекрасно понимающей всю условность схематических построений, состоит в том, что «культура как целое», естетственным образом определяя и формируя любую «культурную форму» (будь то театр, архитектура или музей), может, как оказалось, целые эпохи моделировать по образу и подобию какой-либо одной из таких форм, подчиняться её духу - соответственно, играть, строить или же хранить:

«В определённых ситуациях культура, согласно решаемым на данном этапе задачам, может особо акцентировать, даже гипертрофировать ту или иную частную функцию и моделировать себя по алгоритму соответствующей культурной формы. Происходит своего рода экспансия модели отдельной культурной формы на всё функциональное пространство культуры. Так, оказавшись в сложной ситуации кризиса, совпавшего с резким расширением географического или социального ареала распространения культуры, с её тиражированием и демократизацией, культура сама себя музеефицирует, распространяя модель культурной формы «музей» на свои функциональные структуры. Такими культурами-музеефикаторами можно считать эллинизм, маньеризм, историзм конца XIX века, последний и самый знакомый нам пример - постмодернизм конца ХХ столетия»[5].

Татьяна Калугина сделала своё наблюдение, исходя из стремления проследить эволюцию именно художественного музея на европейской арене. Возможно, найдутся и другие прозорливцы с ещё более крупной оптикой, которым удастся уловить подобные волнения уже в масштабах мирового океана культуры - пока же, на данный момент, он кажется необозримым.

Сейчас приходится довольствоваться лишь отдельными наблюдениями, которые также свидетельствуют о неравномерности процессов - по крайней мере, с географической точки зрения. Справедливости ради нужно отметить, что «европейский музей», его схема, был воспринят далеко не во всех культурах: об этом со всей очевидностью свидетельствует хотя бы история распространения музейного дела в колониальных странах. Взрывная волна повальной музеефикации 19 века исходила из Европы и накрыла, хоть и неравномерно, практически весь мир. Не будем здесь разбирать особенности развития музейного дела в разных культурах - отметим лишь, что именно Новый Свет и страны Азии оказались наиболее синхронны Европе, открыты её музеефикаторским идеям сохранения прошлого (причём настолько глубоко, что явили самобытные формы, сообразные национальным характерам: американцы теперь рассматривают музеи в первую очередь как своеобразные культурные банки - познавательно-развлекательные полигоны и места для вложения и наращивания капитала, созерцательной Азии пришлась по вкусу форма музейного превосходства и поучительной медитации). Африканский же континент (за исключением древних центров Средиземноморской цивилизации) практически не воспринял европейской прививки: музеи, устроенные в континентальной Африке самонадеянными европейцами с целью «запечатлеть мир «примитивных» культур, прежде чем он окончательно исчезнет» (Юренева, С. 250), не только не были востребованы, но в крайних случаях были восприняты враждебно - как вторжение. Говорит ли это о примитивности населения той части земного шара, откуда, по мнению большинства антропологов, и началось само человечество, или отсутствие потребности в музеефицировании прошлого говорит, что культура этого древнего мира жива, постоянно самовоспризводима, и, соответственно, не требует сохранения следов и слепков отжившего, чему, собственно, и служит главным образом музей? Или такое противостояние есть только проявление различий культур - настолько глубокое, что желание одних сохранить воспринимается другими как посягательство на святыни и стремление разрушить?

Примечание III: Противоречие может лежать и в других плоскостях: так, например, предполагая возможность асинхронного развития культур, женственный «выдох» Европы 19 века (время повального увлечения эпохами прошлого и игр историзма) вполне мог прийтись на мужественный «вдох» Африки, не принявшей рачительных колонизаторов - почему нет? (Кстати, гендерный характер «дыхания» культуры запросто может быть описан в системе дуальных оппозиций - ведь эпохи-производители, когда культура фонтанирует, творится, в большей степени носят активный мужской характер, а эпохи-воспроизводства, когда культура собирается и осознаётся, более пассивный женский). Или, доверившись М.Маклюэну, утверждающему, скажем, что конфликт Западной и Восточной церквей есть вовсе не вопрос веры в Бога, а противостояние оптической и слуховой культуры (Маршалл Маклюэн. Галактика Гуттенберга. Становление человека печатающего. М., 2005. С. 133), можно предположить ровно такое же несовпадение европейской грамотности, повлиявшей на становление визуального мировосприятия, с мировосприятием «неграмотной Африки». Причём вовсе не обязательно, что африканская культура именно аудиальна - не исключено, что антропологи обнаружат основополагающим фактором культуры африканского континента, скажем, обоняние. Причин неприятия Чёрным континентом готовых схем музеефикаторства можно придумать ещё и ещё. Разве, к примеру, европейское вторжение в чужой и неведомый мир, стремление сконцентрировать предметы, не могло стронуть мир сакрального, нарушить священное рассредоточение-равновесие - грозить привести к войне, голоду, катастрофе? Или это просто Уран и Плутон вновь опасно приблизились друг к другу? Противоречия, которых, разумеется, не одно, могут лежать и во множестве иных плоскостей, обнаружив которые, мы всё равно не воссоздадим объёмной картины мира - разве только мысленно объясним, нарисуем себе схему, едва ли приблизившись при этом к пониманию сути - если есть таковая - глобальных процессов. Очень ёмко заметил Флобер о загадке «другого»: «Можно представить себе пустыню, пирамиды, сфинксов, прежде, чем их увидишь, но чего никак себе не вообразишь, - это голову турецкого цирюльника, сидящего на корточках у своих дверей». Поскольку узнать, что творится в этой голове - невозможно.

Не значит ли это, что музей есть всего лишь одна из возможных форм хранения человеческой памяти и, не исключено, она также перестанет быть актуальной, как, например, перестали быть востребованными необходимые некогда мнемотехники античности? Играет ли музей компенсирующую роль и свидетельствует о каких-то особенных процессах именно европейской цивилизации или он является очередным необходимым витком развития всего человечества? Не уничтожат ли новые информационные технологии саму потребность в музее, как некогда книгопечатание упразднило необходимость изустной речевой традиции, а сегодня книга вновь уступает свои позиции аудиальной по своей природе культуре? Короче говоря - извечен ли музей? вечен ли он?

Имеем ли мы в таком случае право рассуждать об универсальной природе музея?

* * *

Русский мыслитель Николай Фёдорович Фёдоров однозначно видел в музее глубинное общечеловеческое начало: «<...> уничтожить музей нельзя: как тень, он сопровождает жизнь, как могила, стоит за всем живущим. Всякий человек носит в себе музей, носит его даже против собственного желания, как мёртвый придаток, как труп, как угрызение совести; ибо хранение - закон коренной, предшествовавший человеку, действовавший ещё до него. Хранение есть свойство не только органической, но и неорганической природы, а в особенности - природы человеческой»[6]

И если согласиться с М.Мамардашвили, что культура начинается с первого плача по умершему, то есть с зарождения культа предков, то первый обряд погребения по сути и есть начало музея. Поскольку именно хранение ушедшего есть, по большому счёту, главное музейное дело. И тогда храм, как место сотворения культа, есть одновременно и музей. То есть храм-музей есть понятие синкретическое, до времени нераздельное, и музей изначально живёт внутри храма как одна из его сущностей. Речь сейчас идёт, разумеется, об архаическом мышлении, о том периоде развития, когда человек жил единым Родом и воспринимал мир целостно (до логики) - именно с развитием логического мышления, и необходимо связывать выделение из «тела храма» таких важных институций будущего как школа, музей, церковь.

Культ породил храм как избранное место для общения с предками и убежище от произвола. Армия предков огромна, неисчислима, она постоянно растёт, и, соответственно, необходимы механизмы упорядочивания, как защиты от этой неведомой силы, механизмы превращения опасности в оберег и покровительство. Примечание IV Равновесие достигается молитвой, служением и жертвой. Из последовательности действий складывается ритуал.

Примечание IV: «Идея очищения абсолютно несвойственна архаическому сознанию. Идея очищения - это, я бы сказал, «имперская идея». Это идея власти - только власть заботится о чистоте пространства. Для архаического же сознания гораздо более важным является осуществление связи с предками - это функция обмена. Армия предков постоянно растёт, они потенциально опасны - с ними постоянно нужно поддерживать связь и обмен». Сергей Трунёв. Беседа о Волге в т/ф «Киновиноидомино». ВГТРК, 2007)

Превращение страха в любовь есть главная задача храма. Без защиты предков человек чувствует своё ничтожество и одиночество перед будущим. Так, по всей видимости, впервые, в точке храма, как месте концентрации священного, через небесную проекцию общения с Высшими силами (первый покой), человек обретает понимание будущего и прошлого, первое понимание себя во времени.

Храмы каменного века - пещеры, заполненные наскальными рисунками и ритуальными предметами, и есть, по сути, самые древние прото-музеи. Через общение с миром мёртвых человек живущий обретал единство с предками, которое позволяло ему чувствовать мир целостным.

Примечание V: «Вполне понятно, что идеи целостности в период первобытности пока ещё нет; есть отношение целостности, которое переживается человеком на уровне реальном и сакральном, причём сакральное принимается за истинное реальное как несущее идеальные нормы и высшие ценности, источником которых является опыт и знания предков. Именно мифологизированный культ предков вызывает к жизни Протомузей - медиальное пространство между миром живых и миром умерших. Храмы-пещеры представляли собой вход-коридор в такое место-время, где возможно - через общение с миром мёртвых - овладение абсолютным и универсальным знанием - знанием как целым». О.М.Ломако. Образ музея как реализация идеи целостности в истории культуры: философско- антропологический анализ. С. 103 - 104.

Разумеется, нет смысла даже пытаться рисовать в воображении, как представлял себе первобытный человек то, что мы сейчас именуем Богом - скорее всего он действительно в первую очередь связывал эту великую, ещё не разъятую на языческие стихии, неведомую силу именно со вседневной опасностью и смертью, с покровительством и покоем.

Храм по сути есть вос-стание человека ради вос-становления целостности мира. Николай Фёдорович Фёдоров неоднократно, с разных сторон - обосновывая главную идею своей «философии общего дела», цель которой воскрешение всех поколений умерших, размышляя о природе музея, как главном институте патрификации, объясняя природу искусства - высказывает мысль о вертикали, как пробуждении человеческого в человеке, как начале Храма:

1. «Вертикальное положение и есть первое выражение этого стремления взглянуть на мир как на целое. Вертикальное положение дало возможность почувствовать, понять единство и в то же время ощутить всем своим существом разъединение, разрыв, смерть. Животное по причине своего горизонтального положения ощущает только части, живёт только настоящими минутами; исходным же пунктом человеческой деятельности не может быть лишь ощущение приятного или неприятного: только то существо может быть названо разумным, которое знает действительную, общую причину всех своих напастей и устранение этой причины делает целью всей своей деятельности. Вертикальное положение, расширяя круг зрения человека и по мере такого расширения увеличивая средства против столкновений, в то же время делает необходимым соединять части, и это- то соединение частей, ассоциация и рождает память. Что субъективно - память, то объективно - сохранение связи, единение; что субъективно - забвение, то объективно - разрыв, смерть; что субъективно - воспоминание, то объективно - воскрешение». (Н.Ф. Фёдоров. Философия общего дела: горизонтальное положение и вертикальное - смерть и жизнь). Примечание VI

2. «Подъём, востание, вертикальное положение - вот естественное начало искусства, и это начало указывает на цель и значение искусства. Вместе с последним вздохом отцов поднялся взор сынов к небу, как лону отцов, не мёртвых, а живых, потому что только живое и могли они понять. Зарывая или даже сожигая умершего отца, сын, как существо живое, тотчас же восстановлял отца в виде изображения, как живого, в вертикальном, стоячем положении, а не в лежачем, как мертвого. С соединением сынов соединились и памятники отцов: создался храм, который и есть изображение земли, отдающей своих мертвецов. Простирая над соединенными памятниками отцов кожу, покров, шатёр, как небо, сыны и на этом покрове писали образы отцов. И стал храм изображением не земли лишь, отдающей своих мертвецов, но и неба, населяемого воскрешёнными поколениями; храм стал изображением кажущегося мироздания (согласно птоломеевской системе), подобием, а не действительностью». (Н.Ф. Фёдоров. Как может быть разрешено противоречие между наукою и искусством?)

Примечание VI: «<...> вертикальное положение тела уже отмечает отрыв человека от типичного для прегоминид состояния. Удержать позицию прямохожде- ния было невозможно без постоянно бдящего сознания. Человек выпрямился - и в силу этого пространство приобрело структуру, недоступную для антропоидов: четыре горизонтальных вектора, отходящих от центральной вертикальной оси. Иначе говоря, пространство выстроилось вперёд, назад, направо, налево, вверх и вниз от человеческого тела. Из нового и порождающего опыта - ощущения себя «ввергнутым» в необозримую, неведомую и угрожающую беспредельность - развились разные способы orientatio; потому что нельзя сколько-нибудь долго прожить посреди хаотического коловращения, без всяких точек отсчёта. Ощущение пространства, упорядоченного вокруг некоего «центра», объясняет смысловую нагрузку парадигматической разбивки территорий, стоянок и жилищ и их космо- тонический символизм» Элиаде М. История веры и религиозных идей. Том первый: от каменного века до элевсинских мистерий.

Появление оппозиции верх-низ и есть, по сути, начало идеи Бога. Идея Храма есть обретение целостности-счастья через защиту и покров. Храм изначально и вообще (во всех культурах) есть «дом Бога». Он нерушим, в его основании камень. Он к тому же и есть сам камень, символ целого и нераздельного. Но он же в своём развитии есть и «врата небесные», через которые и осуществляется связь- обмен. Ритуал приводит к оживлению всего сущего: «оживление камня - это метафора приобщения всего сущего к мистериальным событиям самого высокого духовного начала». (Шариф Шукуров. Образ храма. М., 2002. С. 95)

Храм, как вертикаль, есть символ изначального, присвоенного затем мужским началом. Его первое предназначение - спасение от животного страха смерти.

Попробуем прояснить, когда же и каким образом из единого и неделимого Храма, из Единицы (которая по выражению А.Ф.Лосева есть чистый смысл), выделился музей.

Единица статична и незыблема. Любое развитие предполагает сначала деление на два, ведущее неизбежно к новому, уже расширенному, единству в числе «три». Но, рассматривая музей и храм как изначально связанные в одно хранение и культ, мы можем предположить, что на этапе своих первых превращений (пока ещё deus был Богом вообще, ещё до иерархий, до развития логики) они составляли симметричную структуру и были равновесны: музей изначально есть близнец храма (роль музея, изменение его функций, в период развития сложнейшего в своём разнообразии иерархического общества, а также понимание Истории как хода времени от прошлого к будущему, будут рассмотрены позже).

Антропологи выводят неизбежность дуальной организации общества и дуалистической космогонии практически всех известных архаических культур из биологической природы человека и физических реалий окружающего мира: размножение происходит с помощью двух биологических форм, и «тьма» неизбежно сменяется «светом». Вяч. Вс. Иванов обстоятельно объяснил природу дуальных структур на множестве примеров в недавно прочитанном в РГГУ[7] специальном курсе из девяти лекций: «...в реальном мире всё-таки есть различие дня и ночи, в реальном мире люди имеют две руки - левую и правую, имеют два полушария мозга - левое и правое, которые отличаются друг от друга по функциям, очень важным. И поэтому описание мира в таких терминах, как различия «мужской» и «женский», «тёмный» и «светлый», «левый и правый», необходимо, оно диктуется самой структурой мира. Это, собственно, и было то, что было открыто в Древнем Китае, принцип Инь-Ян, и то, что было открыто в Египте, в империи инков и т.д. И то, что продолжает современная наука: современная наука по-разному всё это описывает, но принципы остаются теми же, потому что это основные принципы организации природы, и нам никуда от этого не уйти» (Вяч. Вс. Иванов. Дуальные структуры в антропологии. М., 2008. С. 21).

Примечание VII: Поскольку и генетика, и лингвистика говорят в пользу исключительного архаизма Австралии - её культуры несут отпечаток пра-сознания человека, расселившегося из Африки около 40 000 лет назад (В.Вс. Иванов, 98), можно предположить, что всё вообще человечество изначально мыслило мир именно из двух частей: «Для австралийцев дуальная организация является исходным пунктом их взгляда на мир, основой всякой классификации, первоначальной и важной частью известных им логических концепций. Австралиец не мыслит ни одной вещи, ни одного предмета, ни одного явления природы вне классификации, построенной на дуально-родовом базисе». (Золотарёв А.М. Родовой строй и первобытная мифология. М., 1964. С. 91. Цит. по: Иванов, С. 102)

Судя по тому, что сегодня музей взял на себя функции хранения именно материального наследия, а храм как таковой призван воспроизводить духовное, можно предположить, что и изначально хранение и культ имели деление на внутреннее (inside), конкретное-сосредоточенное и на внешнее (outside), абстрактное-отвлечённое. То есть, в итоге, на «тьму» и «свет». Таким образом, музейное имеет явную центростремительную «женскую» природу - собирание, хранение (очага, памяти), обращённость в прошлое. Тогда как храмовое подтверждает своё «мужское» предназначение - освоение внешнего, раздаривание себя (устремлённость в будущее). Тут, безусловно, подходит формула «Дом - мир женщины. Мир - дом мужчины».

Имея в виду метафору камня, музей в ответе за физическую целостность его, а храм призван к извечному превращению камня веры в метафизические Небесные врата.

Как близнечная структура музей и храм могут быть поделены, соответственно, на «женский» чёт и «мужской» нечет. Единица, как суть и начало, есть пра- нечет, а чёт, появление которого есть деление на двое, - умаление Единицы (ведь мудрым известно, что Один больше, чем два), есть начало развития.

Метафора «Потерянного Рая» и есть, по сути, идея деления, проявления чёта - чёт есть начало счёта - то есть распадение целостности и начало строительства нового, теперь уже сложного, мира, цель которого есть новая целостность (идея вечного возвращения) ради всеобщего счастья. Стремление дополнить неполноту чёта до целого и есть движущая сила прогресса.

Одним из ярких свидетельств женской природы музея является то, что, несмотря на официальные установки, всякого рода научные разработки и нормативные документы, активно культивирующие сегодня словосочетание «музейный предмет» Примечание VIII, в самом музее оно не приживается.

Примечание VIII: Вот как по-деловому, предельно коротко и ясно звучит глава V, статья 27 Федерального закона «О музейном фонде Российской Федерации и музеях Российской Федерации»:

«Целями создания музеев в Российской Федерации являются: хранение музейных предметов и музейных коллекций; выявление и собирание музейных предметов и музейных коллекций; изучение музейных предметов и музейных коллекций;

публикация музейных предметов и музейных коллекций и осуществление просветительной и образовательной деятельности.

Создание музеев в Российской Федерации для иных целей не допускается».

Музейщик, в особенности хранитель, имеет дело не с безотносительным предметом-объектом-артефактом, а с тёплой и живой вещью, готовой сообщить о себе и мире - ведь в самом слове «вещь» есть вестничество, «весть», буквальное «вещание». И - обещание Вечности.

Примечание IX

«Вещь» это всегда женское, готовое рассказывать тайны, раскрываться, впускать внутрь (inside), тогда как «Предмет» - выразитель внешнего (outside), он обезличен, он абстрактен. Достаточно указать на такие же пары в английском (think f, object m), немецком (sache f, artikel m) и французском (chose f, objet m) - вещь всегда женского рода, предмет - мужского.

Примечание IX: «Вещь» отсылает нас к сокровенному знанию: старославянское слово «вЪшть» обозначает одновременно «вещь» и «вещий» (сравни: укр. вщун, др.-русск. вЪштии "мудрый", сербск.-цслав. вЪшть "peritus", словен. vesca "мудрая женщина; ведьма", болг. вещ "мудрый, опытный", сербохорв. вешт "опытный", вештица "колдунья", чеш. ve'sti "мудрый", польск. wieszcz "поэт- пророк, мудрец". Согласно Миклошичу (Mi. EW 390), из *ved-tio- от ведать, весть; Из ^ed-te; ср. ведать. Ср. др.-инд. vittis ж. "знание", авест. visti- ж. - то же; с -e- под влиянием vedeti; см. Траутман, BSW 338. ) - по Фасмеру. Весть, вестни- чество, весталки, вече - слова одного корня.

Предмет есть расколдованная вещь, лишённая памяти и волшебства. Вещь есть средоточие, узел памяти, необходимый для вос-поминания («Всякая вещь, имеющая хождение в человеческом обществе <...>, всегда есть тот или иной сгусток человеческих отношений» (А.Ф.Лосев. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976. С. 193)). По древним пифагорейским парам женщина парна тьме, а мужчина свету - то же подтверждают и сегодняшние эксперименты физиологов: у мужчин наибольшую долю сведений о мире (а также и запуск механизмов любви) несёт зрение. Для женщин информация и эмоции в значительно большей степени связаны с осязанием. (Георгий Гачев. Семейная комедия. М., 1994,С. 105)

«Будучи первой упорядоченной формой общества, дуальная организация оказала глубочайшее влияние на мировоззрение человечества. В дуальной организации первобытный человек нашёл готовый трафарет, которым он пользовался при классификации внешнего мира. <...> в дуальной организации и близнечном мифе мы нашли чудесный корень жизни, от которого проросли многообразные разветвления религиозного, мифологического и сказочного творчества человечества» (А.М.Золотарёв. Цит. по: Вяч. Вс. Иванов. Дуальные структуры в антропологии. М., 2008. С. 122).

Человек (идеально, согласно Замыслу) предназначен для счастья. Идея цельного существования, нарушенная первородным грехом, раздвоением целостного мира на мужской и женский (началом двоичной системы человечества) - мечта о возвращении - живёт в каждом. Примечание X.

Примечание X: Образы разделённых половин, ищущих встречи, есть во многих, если не во всех, культурах. Характерным примером является речь Аристофана на платоновском пиру «Эрот как стремление человека к изначальной целостности» - её «населяют» фантасмагорические образы некогда трёхполого человечества - мужское, женское и андрогенное существа - все они разъяты богами за неповиновение на половинки, вынужденные с тех пор искать друг друга для воссоединения. Завершается же речь высокой поэзией: «Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней. Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей несправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы с? лакедемонянами» (Платон. Пир, 189 d - 193 b уточнить: Платон. Собр. соч. в 4-х т. т. 2. - М.: Мысль, 1993, С. 101?). Справедливости ради надо добавить, что современные учёные склонны действительно в человеческой природе видеть несколько полов - не только исключительно «мужской» и «женский»: начиная с переосмысления К.Г.Юнгом древнегреческих понятий Аниме- Анимус и заканчивая тем, что в израильских больницах появились экспериментальные анкеты, в которых указывается 5 полов).

Дед и баба, забвение и память, жизнь и смерть, свет и тьма, он и она - вот главные герои, обстоятельства и мотивы древних мифов и сказок. Кажется уместным привести здесь ряд сказочных образов, близких рассматриваемой теме, в которых тем или иным образом сказалась/отразилась архаика образов забвения/памяти и мотив хранения.

В первую очередь следует привести в пример один из самых древних сюжетов - сказку «Курочка Ряба», рассказываемую, как известно, с самого малого возраста, от колыбели. По распространённости и укореннённости в разных, главным образом славянских, культурах, формульной простоте и одновременно сложности, даже загадочности, она претендует быть одним из древнейших сказочных мотивов. При видимой ясности сказка полна противоречий (желание разбить золотое яичко и тут же плач по утрате, невозможность разбить специально и лёгкость случайного, радость при замене чудесного на обыденное, которое, по логике сказки, должно быть ещё более чудесным) и при этом универсальна по смыслу, невероятно метафорична - количество интерпретаций её огромно: http://www.timur0.nm.ru/Chicken.htm

Можно предположить, что Золотое яичко есть закодированный образ Прошлого - к этому в первую очередь отсылает золотой цвет. Примечание XI. В достаточной мере справедливо этот образ можно считать метафорой «музея» (в архаическом, разумеется, понимании). Тогда дед и бабка есть никто иной как символы «предков», старшего поколения, осуществляющего функцию представительства (связь-обмен с прошлым) - они не могут употребить (дед бил не разбил, бабка била не разбила, что свидетельствует о крепости этого предмета для мира людей) золотое яйцо в еду (то есть жизнь). Однако любая случайность-мышка при небрежении и ненадлежащем хранении может разбить эту крепость (по сути «священный камень»), что принесёт горе предкам (плачет дед, плачет баба). Утрата при этом есть одновременно и неизбежная необходимость забвения (оплакивать умерших невозможно вечно) ради продолжения рода, то есть обновления - рождения нового яйца, животворящего и питательного, извечно возобновляемого ради будущей вечной жизни. Ряба символизирует материнство, домашнее тепло, прощение и саму противоречивую жизнь (недаром она пестра - не чёрное и не белое - перемежающееся, рябое).

Примечание XI: «Золото» есть подтверждение тому, что речь идёт о хранении и памяти предков, о загробном царстве: «всё, что окрашено в золотой цвет, этим самым выдаёт свою принадлежность к иному царству» - сказано у Проппа. Там же: «Золотая окраска есть печать иного царства.<...> золотая окраска есть синоним ог- ненности <...> Зная, что тридесятое царство есть вместе с тем очень часто небесное, солнечное царство, мы легко можем заключить, что небесная окраска предметов есть выражение их солнечности». Также, «по сказочному канону тридесятое царство есть последний этап пути героя». (В.Я.Пропп. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998. С. 364 - 365). Эти характеристики, выделенные Проппом в отношении золотого цвета, - иное царство, огнен- ность/солнечность, отношение к небесному и конечность пути - позволяют предполагать под золотым яичком именно символ загробного мира.

Не станем углубляться в объёмный корпус сказок о Кащее Бессмертном, неотъемлемые атрибуты которого есть злато - мрак (пещера/подземелье) - хранение, и смерть которого, хранимая в яйце, необходима для продления жизни (его дочь не выйдет замуж до его смерти) - это классический сюжет «пути зерна». Отметим лишь, что, хранимое на труднодостижимом острове Буяне при дубе (образ мирового древа) в сундуке сокровище есть в итоге (через целый ряд преобразований) всё то же яйцо с иглой, на кончике которой и заключена новая жизнь. Игла есть боль, укол, кровь - в этом образе зарождения новой жизни через преодоление Прошлого, как временной смерти Бессмертного (умирание ради обновления, жизнь как смерть смерти), и лежит сокровенный смысл этой сказки.

Следующий мотив, напрямую связанный с памятью и забвением, встречающийся практически у всех народов, это мотив живой и мёртвой воды. Порядок использования этого волшебного средства определён однозначно: для продолжения будущей жизни необходимо забвение прошлого, и потому сперва используется мёртвая вода, которая врачует раны, а потом живая, которая дарует новую, преображённую жизнь.

Актуальным в контексте наших рассуждений видится мотив волшебного поцелуя, крайне важного для сказочного пространства условия превращения- преображения. Это снова метафора инициации, вернее символ её счастливого завершения, когда после «маленькой смерти», после преодоления препятствия, начинается новая (всегда лучшая) - счастливая жизнь. Поцелуй знаменует спасение из потустороннего мира, освобождение от смертного оцепенения. Временное положение во гроб (часто хрустальный, находящийся в пещере/подземелье, подвешенный в воздухе - хрусталь есть магический кристалл, сквозь который можно видеть прошлое и будущее) и есть приобщение к прошлому ради будущего - после живительного поцелуя сказка, как правило, тут же заканчивается свадьбой (соединением, со-частьем- счастьем) и пиром на весь мир (торжеством жизни). Связка поцелуй-счастье - обязательна: счастье не медлит наступить в момент поцелуя.

Примечание XII: Понятие «целостность» и «счастье» в русском языке практически совпадают, поскольку «счастье» есть не что иное как «со-частье», означающее буквально «соединение частей» воедино, в одно целое. В связи с этим слово «поцелуй» приходится «счастью» родственным по значению, семантически близким, поскольку, как существительное, оно произошло от повелительной формы глагола «целовать»: «поцелуй» в этом случае есть повеление и просьба - что поделай? что сделай? - поцелуй (буквально «сделай целым, счастливым»). Целование как «делание целым» и счастье как «соединение разобщённых частей в единое целое» есть смысловые рифмы.

Музей, таким образом, есть способ, один из многих, создания модели целостного мира.

Цельным человек может стать, лишь освободившись от груза прошлого, от тяготящей его памяти об утраченном - именно это необходимо, чтобы устремиться в будущее, где он потенциально (так мечтается) счастлив. Прошлое тяготит «как труп, как угрызение совести» (Н.Ф.Фёдоров), и освободиться возможно - через жертву, молитву и ритуал - только на территории предков, то есть в Храме, где страх обретает любовь.

Кажется, именно об этом говорит Беньямин:

«В представлении о счастье непременно присутствует представление об избавлении. С представлением о прошлом, которое история выбрала своим делом, все обстоит точно так же. Прошлое несёт в себе потайной указатель, отсылающий её к избавлению. Разве не касается нас самих дуновение воздуха, который овевал наших предшественников? разве не отзывается в голосах, к которым мы склоняем наше ухо, эхо голосов, ныне умолкших? Разве у женщин, которых мы домогаемся, нет сестёр, которых им не довелось узнать? А если это так, то между нашим поколением и поколениями прошлого существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле ожидали. Значит, нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. Просто так от этого притязания не отмахнуться. Исторический материалист об этом знает. (Беньямин В. О понятии истории / Пер. с нем. С.Ромашко // НЛО. 2000. №46. С. 81. Разрядка В.Беньямина)».

И, несомненно, об этом заявляет А.Тарковский в стихотворении «Вещи»: «Я посягаю на игрушки внука, Хлеб правнуков, праправнукову славу»

Избавление от главного человеческого страха - страха смерти как небытия, полного уничтожения - осуществляется через связь и обмен: предков с потомками (завещание) и потомков с предками (исполнение завета).

Глубоко-глубоко эта идея высвобождения от груза - она же идея покоя, обеспеченного храмом через причастие - и воплотилась в идее камня. Ведь именно ощущение мира как целого делает человека счастливым - неотъемлемым от мира - и, значит, исполненным сил. Цельность есть высшая точка несокрушимого существованья человека - то, что он утратил с библейским грехопадением (которое, по сути, есть символ начала деления мира) и к чему неизбежно стремится вернуться ради обретения целостного бытия (как целокупности, как нерасчленённого единства).

«Чтобы понять смертность объективно, нужно, конечно, не вносить во внешний мир ни разума, ни чувства, и тогда останется просто слепая сила или движение слепых частиц, а естественное следствие слепоты есть столкновение; следствием же столкновения будет разрушение, распадение. Но если каждую частицу одарить представлением и чувством целого, тогда столкновение исчезнет; не будет и разрушения, смерти. Вертикальное положение и есть первое выражение этого стремления взглянуть на мир как на целое». (Н.Ф.Фёдоров. Философия общего дела: горизонтальное положение и вертикальное - смерть и жизнь)

Посещение музея сродни посещению храма, кладбища, сродни высвобождению и обретению покоя - себя в равновесии - после сданного экзамена-инициации. Это похоже на то облегчение, которое испытывет человек после обязательного (неотменимого!) посещения людей старшего поколения (родителей, родственников или учителей), после посещения больных и, соответственно, немощных, после посещения могил - то освобождение (будто груз с плеч), та сиюминутная целостность (какое счастье!) и есть инициация («маленькая смерть») на этапе проживания очередного жизненного цикла - таков ритуал. Приобщение ко гробу (к прошлому), мёртвая вода забвения и живая вода освобождения приводят к тому глубокому выдоху, после которого открывается очередное «второе дыхание» жизни.

Это даёт повод находить в музее отнюдь не только всем привычную «программу по расколдовыванию мира, заданную эпохой Просвещения» (Хоркхаймер, Адорно) и воплощённую, соответственно, музеем «классификаторского типа». И хранение-изучение-предъявление вышедших из обихода вещей ещё не всё музейное предназначение. И такие сущностные, казалось бы, мотивации-кровотоки, подпитывающие «музейную плаценту», как амбиции-переизбыток-любопытство, кажутся теперь далеко не всё определяющими в сложных музейных процессах.

Очень значимым культурным механизмом представляется как раз механизм высвобождения, позволяющий запускать творческие процессы. Это даёт возможность рассматривать музей как воплощённую идею благословения и формулу причастия. Как чаяние целого - как поцелуй.

Сорокин Игорь Владимирович - член Ассоциации менеджеров культуры, аспирант кафедры истории и теории культуры Российского государственного гуманитарного университета, г. Москва, работал заведующим домом - музеем П.В.Кузнецова Саратовского государственного художественного музея имени А.Н.Радищева, участник и эксперт семинара «Культурная ревизия: развитие территории через культуру» (г. Каргополь Архангельской области, 4 - 6 апреля 2008 года).