ИСТИННАЯ ПРАВДА

исследованными менее других в современной историографии, а потому именно они и будут интересовать меня прежде всего.

***

Проблема коммуникации судебной власти со своими подданными особенно остро, как мне представляется, стояла во Франции XIV-XV вв. С одной стороны, создание Парижского парламента (высшей судебной и апелляционной инстанции страны вплоть до второй половины XV в.) способствовало усилению здесь судебного аппарата. С другой стороны, связи центра с провинциями крайне ослабляла Столетняя война, сводившая практически на нет все попытки наладить судопроизводство в разоренных землях. Однако, кроме политических существовали трудности и собственно правового характера.

Вследствие изменений в самой системе судопроизводства и перехода от обвинительной процедуры (accusatio, Божий суд) к инквизиционной (inquisitio, процедура следствия) кардинально изменилась расстановка сил в самом суде: на свет явились те, кого назвали судьями3. Конечно, они существовали и раньше - но лишь как скромные посредники между Богом (высшим и единственным Судьей) и людьми. С переходом к инквизиционной процедуре судьи должны были (или, по крайней мере, надеялись) превратиться в главных действующих лиц любого процесса. Переход от accusatio к inquisitio происходил во Франции весьма болезненно. Многие юристы не принимали новой процедуры, называя ее «глупой»4. Что уж говорить о рядовых гражданах, привыкших видеть в роли судьи одного лишь Господа. В этой ситуации представителям светской судебной власти было необходимо всеми способами убедить окружающих в своих властных полномочиях, в том, что суд земной - не просто тоже суд, но суд parexellence.

Речь прежде всего шла об уголовном суде, поскольку в нем противостояние судей и обвиняемых имело особое значение. В гражданских процессах обязательным было наличие третьего действующего лица - истца, что, как мы увидим дальше, далеко не всегда соблюдалось в процессах уголовных. Кроме того, уголовные преступления всегда рассматривались средневековым обществом (как и обществом любой другой эпохи) как наиболее опасные. Следовательно, именно эти

3   Основные этапы перехода к новой процедуре кратко изложены в: Chiffoleau J. Dire l'indicible. Remarques
sur la cathegorie du nefandum du XIIe au XVe siecle // AESC. 1990. № 2. Р. 289-324.

4 Beaumanoir Ph. de. Coutumes de Beauvaisis / Ed. par A.Salmon. P., 1899, 1900. 2 vols. § 1585: "folle justice".

2

процессы давали судьям возможность утвердиться в своей новой роли гарантов мира и спокойствия.

Чтобы донести эту мысль до подданных, судебная власть использовала самые разные способы. К ним можно отнести, в частности, требование открытости, публичности судебных заседаний, на которых зрители могли сами наблюдать за свершением правосудия 5 ; введение института обязательного признания обвиняемого, которое также слышали все присутствующие на процессе 6 ; тщательно продуманный ритуал наказания, когда виновность того или иного человека, его социальная опасность подчеркивались не только при помощи визуального ряда (позой, одеждой, действиями и жестами), но и при помощи рече-слуховой фиксации (зачитывания вслух состава преступления и приговора)7. От подданных таким образом требовалось лишь согласиться с законностью того или иного принятого решения, того или иного проявления судебного насилия. Достижение этого согласия и стало основной заботой средневековых судей в

изменившихся условиях.

***

Как отмечает Роже Шартье, авторитет власти в любом обществе зависит от степени доверия, которое испытывают (или не испытывают) окружающие к предлагаемым ею авторепрезентациям8 . Вполне естественно потому ожидать, что образ, который судебная власть во Франции XIV-XV вв. предъявляла своим подданным, представлял собой нечто, скорее, желаемое, нежели действительное, а потому в большой степени фиктивное. Причем выстраивание этого образа было

5  Тогоева О.И. Пытка как состязание: преступник и судья перед лицом толпы (Франция, XIV в.) // Право в
средневековом мире / Отв. ред. О.И.Варьяш. СПб., 2001. С 69-76.

6  О введении в средневековых судах обязательного признания см. подборку статей в: L'Aveu. Antiquite et
Moyen Age / Actes de la table-ronde de l'Ecole francaise de Rome. Rome, 1986.

7  См., например: Bee M. Le spectacle de l'execution dans la France d'Ancien Regime // AESC. 1983. № 4. P. 843-
862; Spierenburg P. The Spectacle of Suffering. Executions and the Evolution of Repression from a Preindastrial
Metropolis to the European Expirience. Cambridge; London, 1984; Gauvard C. Pendre et dependre a la fin du
Moyen Age: les exigences d'un rituel judiciaire//Histoire de la justice. 1991. №4. P. 5-24; Lapeine. Recueils dela
Societe Jean Bodin. Bruxelles,   1991; Moeglin J.-M. Harmiscara-Harmschar-Hachee. Le dossier des rituels
d'humiliation et de soumission au Moyen Age // Archivium Latinitatis Medii Aevi (Bulletin Du Cange). 1996. №
54. P. 11-65; Idem. Penitence publique et amende honorable au Moyen Age // RH. 1997. № 298. P. 225-269; Jacob
R. Bannissement et rite de la langue tiree au Moyen Age. De lien des lois et de sa rupture // AHSS. 2000. № 5. P.
1039-1079.

8  Chartier R. Histoire et litterature // Chartier R. Au bord de la falaise. L'histoire entre certitudes et inquietude. P.,
1998. P. 269-287; Шартье Р. Новая культурная история // Homo historicus. К 80-летию Ю.Л.Бессмертного.
М., 2003. C. 271-284.

связано в первую очередь именно с текстами, с дискурсом, которым власть оперировала и вне которого она просто не могла существовать9.

Соглашались ли подданные с предлагаемым им образом? Ответить на этот вопрос сложно. И это также связано с особенностями средневековых правовых текстов, слишком редко предоставляющих нам подобную информацию. Наиболее ценны, с этой точки зрения, протоколы конкретных дел, дающие возможность «услышать» голоса не только судей, но и обвиняемых, и свидетелей, «увидеть» их в зале суда.

Собственно с попытками французских судей в новых правовых условиях наладить диалог с подданными и была связана их особая забота о составлении и хранении судебных протоколов. Первые робкие попытки их создания относятся к 60-м годам XIII в.10. Однако с течением времени записи становились все более полными и детализированными. Это особенно заметно по регистрам Парижского парламента. Если самые первые уголовные дела, содержащиеся здесь11, занимали всего по несколько строк, то к концу XIV в. описание почти любого процесса требовало уже нескольких фолио12. Предпринимались также попытки обобщения накопленного опыта. От XIV в. до нас дошли две выборки наиболее интересных (с точки зрения авторов этих сборников) дел: «Признания уголовных преступников и приговоры, вынесенные по их делам»13 и «Уголовный регистр Шатле»14.

Как мне представляется, именно «Регистр Шатле» в большей степени, нежели какие-то иные источники, дает возможность понять, что же происходило в стенах средневекового суда; как вели себя люди, попавшие в столь экстремальные условия; как они защищали себя и пытались противостоять судьям; какие стратегии поведения использовали. Уникальность этого документа на фоне прочих французских судебных регистров эпохи позднего средневековья заставляет остановиться на истории его создания и изучения подробнее.

9   Baker K.M. Inventing the French Revolution: Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century.
Cambridge, 1990. P. 5, 9.

10   Guilhiermoz P. De la persistance du caractere oral dans la procedure civile francaise // NRHDFE. 1889. № 13. P.
21-65.

11   Archives Nationales de la France. Serie X — Parlement de Paris. X 2 — Parlement criminel. X 2a — Registres
criminels. X 2a 1-X 2a 5 (1314-1350).

12   X 2a 6-X 2a 9 (1352-1382).

13   Confessions et jugements de criminels au Parlement de Paris (1319-1350) / Ed. par M.Langlois et Y.Lanhers. P.,
1971.

14   Registre criminel du Chatelet de Paris du 6 septembre 1389 au 18 mai 1392 / Ed. par H.Duples-Agier. P., 1861,
1864. 2 vols. (Далее везде - RCh, том, страница).

***

«Регистр Шатле» (т.е. сборник дел, рассмотренных в суде королевской тюрьмы Шатле в Париже) был составлен в конце XIV в. секретарем суда по уголовным делам Аломом Кашмаре15. Появление регистра, возможно, ускорили письма Карла VI, направленные 20 мая 1389 г. парижскому прево с приказом арестовывать убийц, воров, фальшивомонетчиков на территории всей страны, независимо от того, под чью юрисдикцию они подпадали, немедленно проводить следствие и выносить приговоры. «Регистр» включил в себя 107 образцово-показательных процессов, на которых приговор был вынесен 124 обвиняемым. Естественно, Кашмаре не описывал все дела, которые были рассмотрены в Шатле в 1389-1392 гг. Его произведение представляет собой авторскую выборку, что обусловливает фрагментарный характер отраженной в нем действительности и в высшей степени индивидуальное ее видение.

Предполагается, что «Регистр Шатле» создавался как своего рода учебник по судопроизводству, как образец для подражания, и предназначался для рассылки в королевские суды по всей территории королевства16. Цель, которую преследовал Кашмаре, можно назвать двоякой. Во-первых, в его регистре давалось представление о наиболее опасных для королевской власти и общества типах уголовных преступлений (воровстве, т.н. политических преступлениях, сексуальных преступлениях, избиениях, убийствах, колдовстве) и о методах борьбы с ними. Во-вторых, отдельные судебные казусы были призваны проиллюстрировать силу королевского законодательства в самых различных сферах общественной жизни: в борьбе с проституцией, в прекращении частных вооруженных конфликтов (guerres privees), в восстановлении разоренных войной

парижских виноградников, etc17.

***

Традиция изучения «Регистра Шатле» неразрывно связана с особенностями французской школы истории права, к которой следует отнести и работы некоторых иностранных ученых, в силу своих научных интересов подвергшихся волей или

15    Сведения об авторе «Регистра Шатле» были собраны его издателем А.Дюплес-Ажье (RCh, I, VII-XXIII).

16    О политическом значении регистра см.: Gauvard C. La criminalite parisienne a la fin du Moyen Age: une
criminalite ordinaire? // Villes, bonnes villes, cites et capitals. Melanges offerts a B.Chevalier. Tours, 1989. P. 361-
370; Eadem. La justice penale du roi de France a la fin du Moyen Age // Le penal dans tous ses etats. Justice, Etats
et societes en Europe (XIIe-XXe siecles) / Sous le dir. de X.Rousseaux et R.Levy. Bruxelles, 1997. P. 81-112.

17    Подробнее см. ниже, главу «Выбор Соломона».

неволей ее сильному влиянию. Она также связана с общими принципами прочтения и использования таких специфических источников по истории средневековья как судебные регистры.

Приступая к изучению подобных документов - будь то письма о помиловании (lettres de remission), протоколы заседаний (proces-verbaux) или приговоры (arrets) - первое, что всегда отмечает исследователь, это их серийный характер. К такому восприятию подталкивает сама традиция составления регистров, те функции по кодификации права, которые на них возлагались. Отдельные по сути своей документы понимаются как нечто единое, предполагающее изучение en masse. Таков традиционный подход, бытовавший и до сих пор бытующий среди историков самых разных национальных школ.

Подходя к изучению судебных регистров с точки зрения их «панорамности», исследователь, иногда сам того не замечая, а чаще всего полностью отдавая себе в этом отчет, в состоянии выделить лишь нечто более или менее типичное, повторяющееся - то, что лежит как бы на поверхности. Именно так мы постигаем некоторые особенности процессов над ведьмами18, изворотливость составителей писем о помиловании 19 , роль судей в уголовном процессе 20 , общую направленность папского судопроизводства21 . Подобные макро-исследования ни в коем случае нельзя оценивать негативно, они нормальны и закономерны с точки зрения тех задач, которые ставят перед собой их авторы. Более того, их появление можно только приветствовать, поскольку слишком многие историки права предпочитают не работать с французскими судебными архивами22   .

Число ученых, обращавшихся в своих работах к «Регистру Шатле» весьма велико, однако я остановлюсь лишь на двух из них - Брониславе Геремеке и Клод Говар - поскольку только они сделали этот источник основным для своих исследований.

Б.Геремек, первым, по большому счету, введший «Регистр Шатле» в серьезный научный оборот, использовал его для постороения собственной теории

18   SomanA. Sorcellerie et justice criminelle: le Parlement de Paris (XVIe-XVIIIe siecles). L.,1992.

19   Davis N.Z. Pour sauver sa vie. Les recits de pardon au XVIe siecle. P., 1988; Gauvard С"De grace especial".

20   Bongert Y. Op. cit.

21   Chiffoleau J. Les justices du Pape. Delinquance et criminalite dans la region d'Avignon au XIVe siecle. P., 1984.

22   Подробнее об этой ситуации см.: Тогоева О.И. «Уголовный регистр Шатле»: традиции и возможности
изучения // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории — 2000 / Под ред. Ю.Л.Бессмертного и
М.А.Бойцова. М., 2000. С. 189-198.

«маргинальности»23 . Неверно оценивая регистр как серийный источник (а не как авторскую выборку), он сделал упор на его типичности и провел знак равенства между миром преступности и низами общества, между преступником и маргиналом. Столь общая постановка проблемы не позволила Геремеку выделить такое очевидное направление исследования, как анализ социального происхождения каждого из героев регистра Кашмаре, что могло бы навести его на диаметрально противоположные выводы.

Клод Говар, защитившая диссертацию через 15 лет после выхода в свет «Маргиналов»24, совершенно справедливо критиковала их автора за ошибочную оценку характера «Регистра Шатле». Но в том, что касается социальной истории, она недалеко ушла от своего польского коллеги. Основной упор французская исследовательница сделала на рассмотрении системы судопроизводства и права через понятие «оскорбленного достоинства» (honneur blesse). Она приходила к выводу, что понимание преступления как «оскорбленного достоинства» было характерно абсолютно для всех социальных слоев средневекового общества. Реакции потерпевших, по ее мнению, также мало различались - так рождалось понимание того, что такое преступление и - шире - вся система правосудия эпохи позднего средневековья. Столь широкое видение исторических процессов неизбежно смещало акцент исследования в сторону общего и, следовательно, типичного: типичных стычек, типичных ссор, ранений, убийств - и, как ответ на них, типичных наказаний с типичным ритуалом, восстанавливающим честь и достоинство потерпевшего.

Важным компонентом исследовательского инструментария обоих ученых являлись математические методы анализа. И Б.Геремек, и К.Говар обосновывали многие свои выводы количественными данными. В их изображении средневековое общество представало ранжированным на отдельные группки, поделенные по степени отношения (выраженном в количественном и процентном отношении) к событиям, фактам и явлениям, отобранным авторами. Для мыслей и чувств отдельных индивидов в этой стройной и строгой системе оставалось мало места, впрочем, их анализ и не предполагался самой постановкой проблемы.

23    GeremekBr. Les marginaux parisiens aux XIVe et XVe siecles. P., 1976 (reprint 1991).

24   Gauvard С"De grace especial".

Для Б.Геремека и К.Говар индивид представлял собой лишь часть целого: если есть один, следовательно, существуют еще многие - точно такие же. Личность человека описывалась в исследованиях этих авторов только как объект отношений, но не как субъект. В таком подходе чувствуется осмысленная на новом уровне исторического знания   и на новых типах источников   методология

«неполной дискурсивности» Мишеля Фуко.

***

Для Фуко человек, его тело также всегда были объектны. Это - тело/объект, в терминологии В.Подороги: «Живое тело существует до того момента, пока в действие не вступает объективирующий дискурс, т.е. набор необходимых высказываний, устанавливающих правила ограниченного существования тела»25. В своих многочисленных работах Фуко рассматривал разные типы тел/объектов: «тела психиатризованные, тела любви, подвергшиеся наказанию и заключению, тела послушные, бунтующие, проклятые…» 26 . Объективирующий эти тела дискурс мог быть самого разного происхождения, но его целью оставалось всегда одно и то же - превращение человеческого тела в машину, «не имеющую собственного языка», полностью находящуюся во власти языка, подавляющего ее27.

Наиболее показателен в этом плане небольшой сборник статей М.Фуко и его последователей, посвященный уголовному процессу начала XIX в. над неким Пьером Ривьером, убившим своих мать, сестру и брата28. Для Фуко обвиняемый представлял собой «мифическое чудовище, которое невозможно определить словами, потому что оно чуждо любому утвержденному порядку». Процесс над П.Ривьером, с точки зрения М.Фуко, возможно было описать исключительно с помощью двух взаимосвязанных дискурсов: языка права и языка психиатрии, т.е. в конечном итоге, с позиции власти, но никак не с позиции самого обвиняемого, поскольку тело/объект «не существует» без внешнего ему субъекта/наблюдателя. Личность преступника таким образом полностью исчезала из повествования Фуко, ибо дискурс этого человека, его собственное видение происходящего автором сознательно не рассматривались.  Фуко даже не ставил вопрос, зачем судьям

25   Подорога В. Феноменология тела. М., 1995. С. 21.

26   Там же. С. 23.

27   Там же. С. 22.

28   Moi, Pierre Riviere, ayant egorge ma mere, ma soeur et mon frere. Un cas de parricide au XIXe siecle, edite et
presente par M.Foucault // Collection "Archives". № 49. P., 1973.

понадобилась объяснительная записка Ривьера о мотивах совершенного им преступления. Фуко и его коллеги поясняли свою позицию тем, что подобный анализ мог бы считаться «насилием» над текстом. Но, сбрасывая со счетов главное действующее лицо процесса, не учитывая особенности его мировосприятия, они совершали еще большее насилие - насилие над исторической действительностью.

От подобной оценки судебного процесса, когда дискурс обвиняемого включается в дискурс обвинителя и, тем самым, уничтожается, предостерегал в свое время Ролан Барт. В эссе с характерным названием «Доминиси, или Торжество литературы» он обращался к проблеме несводимости двух дискурсов к единому знаменателю: «Чтобы перенестись в мир обвиняемого, Юстиция пользуется особым опосредующим мифом, имеющим широкое хождение в официальном обиходе, - мифом о прозрачности и всеобщности языка… И такой «общечеловеческий» язык безупречно сопрягается с психологией господ; она позволяет ему всякий раз рассматривать другого человека как объект, одновременно описывая его и осуждая. Это психология прилагательных, которая умеет лишь присваивать своим жертвам определения и не может помыслить себе поступок, не подогнав его под ту или иную категорию виновности. Категории эти -…хвастливость, вспыльчивость, эгоизм, хитрость, распутство, жестокость; любой человек существует лишь в ряду «характеров», отличающих его как члена общества… Такая утилитарная психология выносит за скобки все состояния, переживаемые сознанием, и притязает при этом объяснять поступки человека некоторой исходной данностью его внутреннего мира; она постулирует «душу» -судит человека как «сознание», но прежде ничтоже сумняшеся описывает его как объект»29.

Идея мышления как речи, когда знаковым материалом психики по существу является слово - внутренняя речь, не раз возникала в истории как оправдание и обоснование духовных функций власти30. В средневековом суде этот принцип также получил свое развитие. Признание обвиняемого было потому так важно для судей, что иной вне-словесной реальности они себе не представляли. Их в меньшей степени заботило (если заботило вообще), лжет ли обвиняемый, оговаривает ли он себя, не в силах терпеть боль от пыток, поскольку этот подход требовал учета

29   Барт Р. Доминиси, или Торжество литературы // Барт Р. Мифологии. М., 1996. С. 94-97, здесь С. 96.

30   См., например: Волошинов М. Марксизм и философия языка. Л., 1929.

9

каких-то дополнительных неизвестных, вне-словесных факторов: мыслей, чувств, поступков - самой человеческой личности.

Вслед за средневековыми судьями Мишель Фуко также отказывал обвиняемому в собственном языке. По тому же пути пошли и исследователи «Регистра Шатле». Б.Геремек и К.Говар выстроили на его основании грандиозные социальные теории, но конкретные человеческие судьбы не интересовали их вовсе. Если историк, следующий принципам микроанализа, задумывается обычно о «проблеме описания сложных и широко масштабных социальных систем, не упуская при этом из виду социальный масштаб отдельной личности, а следовательно людей и жизненных ситуаций»31, то в работах Геремека и Говар (и многих других историков, связанных с французской школой истории права) вторая часть поставленной проблемы не рассматривалась.

***

Характерно, что с критикой такого понимания судебного источника, особенностей и возможностей его языка первым, возможно, выступил не французский, а итальянский историк - Карло Гинзбург. Именно он отметил главную особенность исследований М.Фуко, которого прежде всего интересовали «гонение и его причины - сами гонимые много меньше»32 . Во введении к работе «Сыр и черви» Гинзбург сформулировал принципиально новое видение проблемы, исходя из признания разного характера дискурсов обвиняемого и обвинителя: «Между вопросами обвинителей и ответами обвиняемых все время наблюдалась какая-то нестыковка, которую никак нельзя было объяснить ни обстоятельствами дознания, ни даже пыткой: и именно через эту трещину открывался подход к глубинному слою ничем не потревоженных народных верований»33.

В этих «нестыковках» или «выпадениях» из официально принятого дискурса и следует, как мне представляется, искать выражение единичной личности, особенности ее мировосприятия. Именно этот «зазор» между двумя типами дискурса позволяет сделать реальностью анализ переживаний, внутренних мотиваций и представлений средневековых преступников. Сложность подобного исследования   заключается   лишь   в   том,   чтобы   этот   «зазор»,   безусловно

31   Леви Дж. К вопросу о микроистории // Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996.
С. 167-190, здесь С. 169.

32   Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. М., 2000. С. 37.

33   Там же. С. 40.

10

присутствующий в устной речи, остался заметным, прочитываемым в письменном тексте, который является вторичным по отношению к речи источником. Анализируя судебный документ, чаще всего мы сталкиваемся с ситуацией, которую Жак Деррида описывает как насилие письма над речью.

Естественно, что в такой ситуации важнейшим фактором, позволяющим в принципе поставить проблему изучения внутренних переживаний человека в суде, является источник. Не всякий судебный регистр, будучи изначально формализированным документом, позволяет провести подобное исследование. Не всякий регистр, составленный клерком, сохраняет в записи хотя бы следы индивидуальности того или иного обвиняемого, особенности его речи, последовательность высказанных мыслей - то есть следы некоей «субъективности», которая сознательно подавлялась в суде.

Если понимать под микроисторией изучение отдельного индивида, исследование «пределов свободы каждого человека в условиях несовпадений, противоречий и зазоров в господствующих нормативных системах»34, то «Регистр Шатле» способен дать поистине уникальный материал. Замысел автора, как представляется, не сводился лишь к констатации нормы, то есть того, как должен развиваться процесс в соответствии с устоявшимися правилами. Создавая образцовый регистр, Кашмаре одновременно стремился предупредить все возможные нестандартные ситуации, возникающие в зале суда. Исключительность того или иного процесса могла проявляться и в составе преступления, и в особенностях процедуры и наказания. Но весьма важен и тот факт, что в ряде случаев Кашмаре связывал нестандартность ситуации с поведением и речью обвиняемых в суде.

Эта особенность позиции Алома Кашмаре предоставляет исследователю возможность проникновения во внутренний мир средневекового преступника, изучения его собственного видения тюрьмы и суда, его представлений об одиночестве, о физической и душевной боли, о теле и душе и о возможностях спасения. Не отказываясь от попытки представить себе всю полноту картины - мир средневековой преступности - мы можем подойти к решению этой задачи с позиций малого масштаба исследования - через рассмотрение отдельной личности,

34 Леви Дж. Ук. соч. С. 168.

11

ее индивидуального мировосприятия, ее мыслей и чувств, системы ценностей и особенностей поведения.

Конечно, такое исследование должно учитывать массу привходящих факторов: фрагментарность отраженных в признаниях заключенных мыслей и чувств, условия получения этих признаний (в частности, фактор пытки), вторичный характер их записи. Тем не менее, экстремальность ситуации, в которой находились герои Кашмаре, ощущаемая ими близость смерти в какой-то мере даже облегчает поставленную задачу: мы в праве ожидать, что в последние минуты

жизни человек вспоминал лишь то, что было по-настоящему значимо для него.

***

Особенностям поведения и речи обвиняемых в зале суда, их отношению к власти и к праву будет посвящена первая часть данной книги. Однако специфичность такого источника, как «Регистр Шатле» и - шире - судебных протоколов, способных донести до нас голоса обеих противоборствующих сторон, позволяет продолжить исследование.

Во второй части книги будет предпринята попытка анализа самих уголовных регистров - не только их содержательной стороны, но и особенностей построения и стиля отдельных документов, использования их авторами определенной правовой лексики и формуляра. Как в этих конкретных делах - еще на уровне текста, письменной речи - отражалось желание средневековых судей быть главными на процессе, обладать властью над обвиняемым, олицетворять эту власть, утверждать свои полномочия и демонстрировать их окружающим - таковы вопросы, на которые я попытаюсь здесь ответить.

Наконец, в третьей части книги речь пойдет о судебном ритуале - как об одном из языков средневекового правосудия, одном из самых верных способов коммуникации власти с ее подданными. В мою задачу, однако, не входило изучение всей системы судопроизводства с точки зрения ее ритуализированности. В последнее время появляется все больше работ, посвященных данной проблематике35. В связи с этим мое внимание привлекли всего два ритуала, менее

35 См., например: Cohen E. The Crossroads of Justice. Law and Culture in Late Medieval France. N.Y., 1993; Les rites de la justice. Gestes et rituels judiciaires au Moyen Age / Sous la dir. de C.Gauvard et R.Jacob. P., 2000. Обзор историографии по данному сюжету: AlthoffG. Spielregeln der Politik im Mittelalter. Kommunikation in Frieden und Fehde. Darmstadt, 1997; Offenstadt N. Le rite et l'histoire. Remarques introductives // Hypotheses 1997. Travaux de l'ecole doctorale d'Histoire de Paris-I. P., 1998. P. 9-14. В последние годы проблема изучения

12

всего исследованные в литературе, но дающие при этом весьма специфическое представление о средневековой судебной власти. Являющие собой, скорее, исключения из правил - ситуации, которые будут находиться в центре моего внимания прежде всего.

***

Эта книга представляет собой итог моих теперь уже почти 15-летних исследований36. История средневекового права и правосознания заинтересовала меня еще в студенческие годы и не отпускает до сих пор. Первые варианты многих глав публиковались мною ранее, однако для нынешнего издания все они были существенно переделаны, если не переписаны заново37. Далеко не всегда они давались мне легко, но я всегда знала, что могу рассчитывать на помощь и дружескую поддержку тех, кто был рядом.

К сожалению, я не сумею перечислить здесь всех своих российских и иностранных коллег, кто принимал участие в обсуждении отдельных частей книги, помогал советом или участием. Прежде всего я бы хотела назвать своих учителей -Нину Александровну Хачатурян, профессора МГУ им. М.В.Ломоносова, которой я обязана «подсказанной» много лет назад темой исследований, а также Клод Говар, профессора университета Париж-I-Пантеон-Сорбонна, научившую меня работать с судебными архивами.

Юрий Львович Бессмертный, с которым мне посчастливилось работать в Институте всеобщей истории РАН, не был в строгом смысле слова моим научным руководителем, но именно он первым привлек мое внимание к «маленьким человечкам», к их личным проблемам, к их мыслям и чувствам, из которых в конце концов и складывается нечто более общее. Он научил меня видеть то, что лежит

средневековых, в том числе и судебных, ритуалов становится одной из наиболее дискуссионных в историографии. С достаточно резкой критикой самой возможности существования ритуалов в средневековом обществе выступил французский историк Филипп Бюк: Buc P. The Dangers of Ritual. Between Early Medieval Texts and Social Scientific Theory. Princeton, 2001. Подробный анализ его позиции содержится в: Koziol G. The Dangers of Polemic: Is Ritual Still an Interesting Topic of Historical Study? // Early Medieval Europe. 2002. T. 4. P. 367-388; Walsham A. Review Article: The Dangers of Ritual // Past and Present. 2003. № 180. P. 277-287; Le Jan R. (рец.) Buc P. The Dangers of Ritual. Between Early Medieval Texts and Social Scientific Theory // AHSS. 2003. № 6. P. 1378-1380.

36    Работа подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 04-01-00277а)
и Gerda Henkel Stiftung (проект № AZ 14/SR/03).

37    Глава 1: Человек в мире чувств. Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до
начала нового времени / Под ред. Ю.Л.Бессмертного. М., 2000; Глава 3: Homo historicus. К 80-летию со дня
рождения Ю.Л.Бессмертного. М., 2003; Главы 5-8: альманах «Казус. Индивидуальное и уникальное в
истории». Вып. 2,3, 5, 6; Глава 10: Право в средневековом мире / Отв. ред. О.И.Варьяш. СПб., 2001.

13