1. «Партия всегда права»

Нечасто книгу по истории повседневности начинают с главы о правительстве и бюрократии. Но в том и состоит одна из особенностей выбранной нами темы, что, как бы мы ни старались, государство никак не удастся исключить из рассмотрения. Пытаясь жить обычной жизнью, советские граждане то и дело сталкивались с государством1 в том или ином из его многообразных обличий. Политические кампании коммунистов переворачивали вверх дном их жизнь; некомпетентные самодуры — крупные чиновники, мелкие служащие, продавцы, — работающие на государство, изо дня в день испытывали их терпение. Таковы были условия повседневной жизни повсюду в СССР, прожить вне их было невозможно. Поэтому наша история начинается с обзора сталинского режима, его институтов и практики, особенно стиля руководства и менталитета коммунистической партии.

К концу 1920-х гг., когда, как принято считать, начался сталинский период, советская власть существовала немногим более десятилетия. Ее лидеры все еще считали себя революционерами и вели себя соответственно. Они намеревались преобразовать и модернизировать российское общество, называя этот процесс «строительством социализма». Веря, что эти революционные преобразования в конечном счете совершаются в интересах народа, они стремились насильственно форсировать их даже в тех случаях, когда, как при проведении коллективизации, большинство населения открыто им противостояло. Народное сопротивление они объясняли отсталостью, страхами и предрассудками непросвещенных масс. Слишком велико было у коммунистов сознание их высокой миссии и интеллектуального превосходства, чтобы такая мелочь, как мнение большинства, могла их поколебать. В этом они походили на всех прочих революционеров, ибо какой же революционер, заслуживающий этого звания, согласится, что «воля народа» может идти вразрез с миссией, которую он призван выполнять во имя народа?

«Отсталость» — очень важное слово в лексиконе советских коммунистов: оно обозначало все, относившееся к старой России и нуждавшееся в изменении во имя культуры и прогресса. Религия, один из видов предрассудков, была признаком отсталости.

22

Крестьянское сельское хозяйство было отсталым. Мелкая частная торговля тоже была признаком отсталости, не говоря уже о мелкобуржуазности — еще одно излюбленное бранное слово. Перед коммунистами стояла задача превратить отсталую, аграрную, мелкобуржуазную Россию в социалистического, урбанизированного, промышленного гиганта, обладающего современной технологией и грамотной рабочей силой.

Однако, при всей преданности партии идее модернизации, правление советских коммунистов в 1930-е гг. определенно стало приобретать некоторые неотрадиционалистские черты, которые в 1917 г. мало кто мог предвидеть. Яркий пример представляла собой эволюция «пролетарской» диктатуры партии к чему-то, близко напоминающему самодержавную власть Сталина, осуществлявшуюся с помощью коммунистической партии и НКВД. В отличие от нацистов, советские коммунисты не руководствовались идеей вождя в теории, однако постепенно все больше и больше воплощали ее в жизнь на практике. Кое-что в том явлении, которое Хрущев назовет позже «культом личности» Сталина, отражало свойственный современным Сталину фашистским диктаторам, Гитлеру и Муссолини, способ подавать себя, но во многих других отношениях этот культ — по крайней мере в восприятии российской общественности — имел больше общего с русской традицией поклонения «царю-батюшке», нежели с современными западноевропейскими веяниями. Образ Сталина — «отца народов» — в 1930-е гг. приобрел отчетливые патерналистские черты.

Патернализм не ограничивался личностью Сталина. Местные партийные руководители, стоявшие на более низких ступенях иерархии, тоже ввели его в обычай, получая и отвечая на множество смиренных просьб и ходатайств, авторы которых покорнейше взывали к их отеческой милости, зачастую в выражениях, до изумления традиционных. В официальной риторике все сильнее стала подчеркиваться покровительственная функция государства в отношении его наиболее слабых и неразвитых граждан: женщин, детей, крестьян и представителей «отсталых» народностей.

БОЙЦЫ-РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

Сама себя партия называла авангардом. Согласно марксистской теории это означало авангард пролетариата, класса промышленных рабочих, от имени которых партия и установила революционную диктатуру в октябре 1917 г. Однако это понятие приобрело гораздо более широкий, чем просто классовый, смысл. Оно легло в основу осмысления и оправдания коммунистами своей руководящей роли в российском обществе. В 1930-е гг., когда прежняя революционная миссия все больше стала приобретать оттенки миссии цивилизующей, партия начала смотреть на себя не только как на политический, но и как на культурный авангард. Конечно,

23

для представителей старой интеллигенции, многие из которых считали большевиков невежественными варварами, это звучало не слишком убедительно, но большинство остального населения, по-видимому, признало претензии партии на культурное превосходство обоснованными. В 1936 г. Сталин придал новый вес понятию «культурный авангард», позаимствовав термин «интеллигенция» для обозначения новой советской элиты, основную часть которой составляли коммунистические администраторы2.

Важным аспектом претензий партии на звание культурного авангарда было обладание эзотерическим знанием, то есть марксистско-ленинской идеологией. Знание основ исторического и диалектического материализма являлось необходимым для коммуниста. На практике это означало усвоение сжатого изложения Марк-совой теории исторического развития, показывающей, что классовая борьба — движущая сила истории, что капитализм во всем мире в конечном итоге падет под ударом пролетарской революции, как произошло в России в 1917 г., и что революционная диктатура пролетариата со временем приведет общество к социализму. Для стороннего наблюдателя сокращенный марксизм советских курсов политграмоты может показаться грубым упрощением, сведенным к своего рода катехизису. Для посвященных же он был «научным» мировоззрением, позволявшим тем, кто овладел им, избавить себя и всех остальных от всяческих предрассудков и пережитков — и, между прочим, освоить агрессивный полемический стиль, характеризующийся неумеренным сарказмом по поводу мотивов и предполагаемой «классовой сущности» оппонентов. Самодовольная ограниченность и тавтологичность, наряду с полемическим задором, — вот наиболее яркие черты советского марксизма.

Членство в партии и образование (лучше всего — в сочетании друг с другом) являлись главными условиями продвижения в Советской России, поэтому честолюбивому человеку было весьма желательно, даже необходимо состоять в партии. В результате партия тратила массу усилий, стараясь отделить тех, кто был честолюбив в хорошем смысле слова, то есть готов взять на себя всю ответственность, налагаемую руководящей должностью, от «карьеристов», гнавшихся лишь за персональными привилегиями. В 1920-е и 1930-е гг. вступить в партию было нелегко, особенно специалистам и служащим. Почти весь этот период правила приема в партию, так же как и в высшие учебные заведения, решительно отдавали предпочтение выходцам из рабочих и беднейших крестьян. Вдобавок многим желавшим стать коммунистами не удавалось одолеть сложную процедуру приема, требовавшую предоставления рекомендаций, проверки социального происхождения кандидата, его политической грамотности и т.д. Так же обстояло дело и с комсомолом, и многие «истинно верующие» переживали, что не в состоянии в него вступить. Как замечает французский историк Николя Верт, «сложная процедура приема усиливала... в

24

глубине души ощущение своей принадлежности к миру избранных, к числу тех, кто шагает в ногу с Историей»3.

Разумеется, состав партии в 1930-е гг. существенно изменился. В начале сталинского периода идеалом была пролетарская партия: всячески поощрялось вступление в нее заводских рабочих, служащим же и специалистам путь был закрыт. Массовый прием крестьян и рабочих от станка в годы первой пятилетки сильно расширил партийные ряды, однако вместе с тем принес в них много ненужного балласта. В 1933 г. прием в партию был временно прекращен, и в том же году прошли первые партийные «чистки». Во время Большого Террора партия лишилась многих своих членов; тогда же некоторые молодые коммунисты взлетели наверх с головокружительной скоростью, заняв места исключенных «врагов народа». Когда в конце десятилетия прием в партию был вновь открыт, исключительное внимание к пролетарскому происхождению почти исчезло. Теперь акцент делался на то, чтобы коммунистами становились «лучшие люди» советского общества; на практике это означало, что служащим и представителям интеллигенции отныне стало гораздо легче вступить в партию.

Можно отметить еще одну важную перемену. С начала 1930-х гг. в коммунистической партии не существовало больше организованной оппозиции и открытых дискуссий. В конце 1927 г. были исключены из партии лидеры левой оппозиции, и это настолько напугало «правую оппозицию» 1928 — 1929 гг., что она так по-настоящему и не сформировалась. Помимо нее возникали лишь несколько подпольных «оппозиционных» групп в зачаточном состоянии, с которыми тут же круто расправилось ОГПУ. Хотя некоторые известные бывшие оппозиционеры, публично покаявшись, в начале 30-х гг. ненадолго сохраняли за собой высокие посты, все они прекрасно понимали, что даже чисто дружеские встречи между ними могут быть истолкованы как «антисоветский сговор» и навлекут на них новую кару.

Соответственно были сведены на нет внутрипартийные дискуссии и прения. В 1920-е гг. партия обладала собственными интеллектуальными центрами (например, Комакадемия и Институт красной профессуры), где к марксизму относились серьезно и велись дебаты на сравнительно высоком интеллектуальном уровне4. Ведущие политики, такие как Бухарин и Сталин, имели своих учеников и последователей среди молодых интеллектуалов-коммунистов, ярко продемонстрировавших свою воинственность и радикализм во время Культурной Революции. Однако к середине 30-х гг. Культурная Революция уже закончилась, многие ее лидеры были дискредитированы, а Комакадемия закрыта. На том практически кончились в СССР всякие серьезные интеллектуально-политические дебаты в рамках марксизма. Не стало больше того острого интереса и увлеченности, с какими многие коммунисты и комсомольцы в 1920-е гг. следили за большой политикой и вели политические

25

споры; проявлять слишком пристальный интерес к политике и политической теории стало небезопасно.

«Армия бойцов-революционеров» — так назвал партию член Политбюро Лазарь Каганович на XVII съезде в 1934 г. Этот образ был по душе коммунистам, многие из которых до сих пор носили оружие, ностальгически вспоминали гражданскую войну и, подобно Сталину, одевались в полувоенный костюм — френч и сапоги. То была партия городских людей с сильным комплексом мачо: слова «борьба», «бой», «нападение» не сходили у них с языка. Все 1930-е гг. коммунисты жили в ожидании (неважно, оправданном или нет) нападения со стороны иностранных держав5.

По мнению Сталина, опасность, в которой постоянно пребывал Советский Союз, требовала от него особого поведения при сношениях с внешним миром: напористого, уверенного в себе. Комментируя проект официального заявления, посвященного международным делам, он писал Молотову в 1933 г.: «Вышло хорошо. Уверенно-пренебрежительный тон в отношении "великих" держав, вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся "держав", — очень хорошо. Пусть "кушают"»6.

Сталин, мысливший категориями взаимоотношений великих держав, в 1930-е гг. был не слишком заинтересован в международной революции, чего нельзя было сказать о целом поколении молодежи, выросшей в 20-е и 30-е, для которой мировая революция являлась источником воодушевления, предметом самых горячих чаяний и была, как выразился в своих мемуарах Лев Копелев, неразрывно связана с мечтами о современной жизни и выходе в широкий мир:

«Мировая революция была абсолютно необходима, чтобы восторжествовала справедливость, были выпущены на свободу узники буржуазных тюрем, накормлены голодающие в Индии и Китае, возвращены земли, отнятые у немцев, и данцигский "коридор", а наша Бессарабия отобрана назад у Румынии... Но еще и для того, чтобы потом не стало границ, капиталистов и фашистов. И чтобы Москва, Харьков и Киев стали такими же огромными, такими же красивыми городами, как Берлин, Гамбург, Нью-Йорк, чтобы у нас тоже были небоскребы, улицы кишели автомобилями и велосипедами, чтобы все рабочие и крестьяне ходили в красивой одежде, в шляпах и при часах... И чтобы повсюду летали аэропланы и дирижабли»7.

Для коммунистов копелевского поколения образование имело чрезвычайно важное значение: это был не только путь к личному успеху, но и долг перед партией. Коммунисты должны «постоянно учиться, особенно у масс», — говорил своим слушателям в Институте красной профессуры герой процесса о поджоге рейхстага Георгий Димитров8. В реальной жизни, однако, учеба в школе была куда важнее учебы у масс. Сеть партийных школ давала коммунистическим администраторам некую смесь общего и политического образования; кроме того, многих коммунистов «мобили

26

зовали» в вузы для изучения технических дисциплин, особенно в годы первой пятилетки. (Так произошло в начале 1930-х гг. и с Хрущевым, и с Брежневым, и с Косыгиным.) Даже если член партии не находился официально на учебе в каком-либо учебном заведении, он был обязан «работать над собой» и повышать свой культурный уровень.

В низших партийных звеньях одной из примет хорошего коммуниста служило избавление от религиозных предрассудков. В то же время наиболее распространенная идеологическая провинность членов партии заключалась в том, что они позволяли своим женам или другим родственницам по-прежнему верить в Бога, крестить детей, ходить в церковь или держать дома иконы. Партийцев то и дело допрашивали на этот счет, диалоги происходили примерно так, как в приведенном ниже отрывке из стенограммы собрания одной местной партийной ячейки:

«— Крестили ли вы своих детей?

— Последней в моей семье крестили мою дочь в 1926 году.

— Когда вы порвали с религией?

— В 1923 году.

— Говорят, у вас дома еще есть иконы.

— Да, потому что теща не дает мне их убрать!»9

На первых местах в списке партийных ценностей стояли дисциплина и единство. Даже в 1920-е гг. о них говорили с каким-то почти мистическим благоговением: уже в 1924 г. в речи Троцкого, в которой он признает свое поражение в борьбе, шедшей внутри партийного руководства, встречаются слова «партия всегда права» и «никто из нас... не может быть правым против своей партии». Обвиняемый на одном из процессов эпохи Большого Террора в своем последнем слове заявил: «Позорный опыт моего падения показывает, что достаточно малейшего отрыва от партии, малейшей неискренности с партией, малейшего колебания в отношении руководства, в отношении Центрального Комитета, как ты оказываешься в лагере контрреволюции»10. Принцип демократического централизма означал, что любой коммунист обязан беспрекословно повиноваться любому решению высших партийных органов. Прежнее положение, требовавшее беспрекословного повиновения, лишь когда решение принято окончательно, потеряло свою силу, поскольку не стало этапа общепартийной дискуссии, предшествовавшего принятию решения.

Существовала официальная шкала наказаний для коммунистов, нарушивших партийную дисциплину, начинавшаяся с предупреждения и заканчивавшаяся, после разной степени порицаний, исключением — то есть устранением из общественной жизни и лишением таких привилегий, как доступ в закрытые распределители и клиники11. На практике эта шкала простиралась еще дальше. Уже в конце 1920-х гг. представителей левой оппозиции отправили в административную ссылку в отдаленные районы Советского Союза, а Троцкого фактически выслали из страны. Несколько лет

27

спустя, во время Большого Террора, обычным делом стал расстрел опальных членов партии как «врагов народа».

Бдительность — т.е. неусыпная подозрительность — являлась одной из важнейших составляющих коммунистического менталитета. По словам Димитрова, хороший коммунист должен был «постоянно проявлять величайшую бдительность по отношению к врагам и шпионам, тайно проникающим в наши ряды». Коммунист, который не был непрерывно начеку, т.е. не питал бесконечных подозрений относительно своих сограждан и даже товарищей по партии, не выполнял своего долга перед партией и впадал в «правый уклон». Враги были повсюду и, что самое ужасное, часто маскировались. Коммунист всегда должен был быть готов «разоблачить» тайных врагов и показать их «настоящее лицо»12.

У коммунистов, как у масонов, было множество ритуалов. Они были братьями, и братство их в некотором смысле носило тайный характер. Статус обязывал коммунистов владеть эзотерическим языком. У них были свои особо почитаемые символы, как, например, красное знамя, своя история, в том числе и мартирология, которую должен был знать каждый коммунист. Имелся у них и свод сакральных текстов, включающий произведения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина; кроме того, от них требовалось постоянно изучать новые добавления к этому своду в виде последних речей Сталина и важнейших резолюций Политбюро. Атмосфера тайны окружала партийную манеру общения обиняками, полностью понятными лишь посвященным, принятый в партии эзопов язык. Исключенный из партии оказывался изгнан из этого сообщества, отторгнут от общей цели; говоря словами Бухарина на процессе, он был «изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни»'3. «Не доводите меня до отчаяния», — писал один коммунист, которому угрожало исключение при менее экстремальных обстоятельствах, и добавлял следующий патетический постскриптум:

«Сейчас весна, скоро майский праздник. Люди будут радоваться жизни, веселиться, я же буду в душе рыдать. Неужели все может вот так рухнуть? Разве я могу стать врагом партии, которая меня создала? Нет, это какая-то ошибка»14.

Одним из главных ритуалов, демонстрирующих проявление бдительности, являлась чистка — периодическая проверка членов партии с целью удалить нежелательные элементы. В эпоху Культурной Революции такие чистки проходили и во всех правительственных учреждениях, внося оживление в повседневную бюрократическую рутину. Процедура начиналась с изложения лицом, проходящим чистку, своей биографии. Затем следовали вопросы от комиссии по чистке и присутствующих в зале. Вопросы могли касаться любого аспекта политической или частной жизни данного лица:

28

«Чем он занимался до 1917 года и в Октябрьские дни, был ли на фронте, арестовывался ли до революции? Имел ли расхождения с партией? Пьет ли?.. Что думает о Бухарине и правом уклоне, о кулаке, пятилетке, китайских событиях?.. Правда ли, что у него личный автомобиль и хорошенькая жена из актрис?.. Венчался ли в церкви? Крестил ли сына?.. За кого вышла замуж его сестра?»15

Елена Боннэр, жена диссидента Андрея Сахарова, приводит в своих мемуарах детские воспоминания о чистке в аппарате Коммунистического Интернационала, проходившей, по-видимому, в 1933 г. Ее отчим Геворк Алиханов работал в Коминтерне, а собрания по чистке несколько недель шли по вечерам после работы в «Красном уголке» гостиницы «Люкс», где жили семья Алихановых/Боннэр и другие работники Коминтерна. Елена вместе с другими детьми коминтерновцев подслушивала, прячась за занавесками.

«Видно было, что они нервничали... Людей спрашивали об их женах, иногда о детях. Как оказалось, некоторые били жен и пили много водки. Батаня [грозная бабушка Елены. — Ш.Ф.] сказала бы, что приличные люди таких вопросов не задают. Иногда тот, кого чистили, обещал больше не бить жену или не пить. Многие говорили о своих поступках, что "больше этого не будет" и что "они все осознали"».

Маленькой Елене это напомнило, как в школе учеников вызывали в учительскую, чтобы устроить головомойку и заставить просить прощения. «Но эти люди волновались больше, чем мы перед учителем. Некоторые чуть не плакали. Неприятно было на них смотреть»16.

В устрашающем ритуале чистки было в то же время нечто от исповеди, и, когда он совершался над простыми людьми, их уводили от социально-политических тем к личным признаниям и откровениям. Однако то была исповедь особого рода: после нее не давали отпущения грехов. «Проходить чистку» означало без конца каяться и каяться в своих прегрешениях, особенно если ты принадлежал к оппозиции или имел плохое социальное происхождение, однако этот ритуал не освобождал тебя от их бремени. Ты «признавал свои ошибки», молил о прощении, и, если повезет, отделывался выговором. Но ошибки оставались при тебе, ибо в 1930-е гг. партию интересовало не твое «субъективное» отношение к своим грехам, а лишь наличие записи о них в твоем деле17.

Для более широкой аудитории устраивались показательные процессы, тоже зачастую носившие характер публичной исповеди. Показательный процесс может быть определен как публичное театральное представление в форме судебного процесса, дидактическое по своим задачам, призванное не установить виновность подсудимого, а продемонстрировать общественности гнусность его преступлений. Такого рода агитационно-развлекательный жанр восходит ко временам гражданской войны, когда были очень по

29

пулярны самодеятельные театры, возникавшие повсюду по инициативе с мест. В первые годы существования их представления часто принимали форму театрализованного процесса над какой-нибудь символической фигурой («кулаком», «хулиганом, избивающим жену»), хотя кое-где на местах, в качестве дисциплинарной меры, «судили» показательным судом и реальных правонарушителей, обвиняемых в хулиганстве или прогулах. Эти процессы еще не заканчивались вынесением настоящего приговора.

Первый организованный сверху показательный процесс бывших политических противников большевиков (правых эсеров) был проведен в 1923 г. Но лишь в конце 1920-х гг., во время Культурной Революции, показательные процессы, отличающиеся тщательно разработанным сценарием и усиленным освещением в прессе в расчете на всесоюзную аудиторию, стали мощным агитационным оружием ЦК. На шахтинском процессе (1928) и процессе «Промпартии» (1930) инженеры и прочие «буржуазные спецы» обвинялись в саботаже и контрреволюционном сговоре с иностранными державами18. Все подсудимые признали свою вину, добавив массу подробностей о своих чудовищных (и, как правило, полностью вымышленных) преступлениях, и все были приговорены к смертной казни либо значительным срокам заключения. По тому же образцу в основном были построены лучше известные «московские процессы» эпохи Большого Террора — процесс Зиновьева—Каменева в 1936 г., процесс Пятакова в 1937 г. и процесс Бухарина в 1938 г. — разве что на московских процессах обвинялись не буржуазные специалисты, а высокопоставленные коммунистические деятели.

Трудно ответить на вопрос, верили ли Сталин и другие коммунистические лидеры в буквальном смысле в существование тех заговоров, о которых говорилось на показательных процессах. В своей секретной переписке с различными должностными лицами по поводу процессов начала 1930-х гг. Сталин писал так, как будто действительно верил в это, однако в то же время в этих письмах можно усмотреть зашифрованные инструкции насчет того, каков должен быть сценарий процесса. Как пишет Терри Мартин, партийной верхушке обвинения, предъявляемые на процессах, скорее всего, казались правдой в психологическом, а не в буквальном смысле. Но они рассчитывали, что простой народ воспримет их буквально; часто так и случалось на самом деле, судя по откликам рабочих на шахтинский процесс, среди которых содержались призывы ужесточить наказание обвиняемым19.

Конспирация

В 1926 г. один бывший чекист признался старому революционеру Виктору Сержу, что ему известно о существовании чудовищного заговора. Вот как передает этот разговор Серж:

30

«Тайна заключается в том, что кругом предательство. Еще в те годы, когда жив был Ленин, измена проникла в Центральный Комитет. Он знает имена, у него есть доказательства... С риском для жизни он передает в Центральный Комитет свои материалы, анализирующие гигантское преступление, которое он расследовал многие годы. Он шепчет имена иностранцев, самых влиятельных капиталистов, и другие, видимо, имеющие для него какое-то сокровенное значение... Я слежу за цепочкой его рассуждений с тайным трепетом, который всегда чувствуешь рядом с логично излагающим свои мысли безумцем... Но во всем, что он говорит, прослеживается одна идея, и это не бред сумасшедшего: "Мы не для того делали революцию, чтобы дойти то такого"»20.

Этот человек, наверное, был сумасшедшим, но ход его мыслей весьма характерен для коммунистов. Их работе постоянно мешали заговоры разных лиц внутри и вне Советского Союза, питавших всепоглощающую ненависть к революции. По мнению вышеупомянутого чекиста, центр заговора находился в самом партийном руководстве; в этом его позиция мало чем отличалась от той, которую впоследствии заняли Сталин и Ежов в эпоху Большого Террора. Во всем остальном его сверхподозрительность представляла совершенно типичную картину для тех лет. Иностранные капиталисты заключили союз с вражескими силами внутри страны. Заговорщики маскируются; нужны самые решительные усилия, чтобы разоблачить их. И последнее (пожалуй, самое важное): эти заговорщики, питающие закоренелую ненависть к Советскому Союзу, специально делают так, чтобы все шло неправильно. Это наверняка заговор, иначе невозможно понять, почему революция оказалась не такой, как планировалась. Кто-то же должен быть в этом виноват21.

У советской власти была своеобразная привычка самой создавать себе врагов, а потом подозревать их в заговоре против государства. Впервые она поступила так, объявив, что все представители определенных социальных классов и сословий — в первую очередь бывшие дворяне, представители буржуазии, священники и кулаки — по определению являются «классовыми врагами», обозленными потерей своих привилегий и готовыми ввязаться в контрреволюционный заговор, чтобы вернуть их. Следующим шагом по этому пути была предпринятая в конце 1920-х гг. «ликвидация как класса» определенных категорий классовых врагов, в частности кулаков и, в несколько меньшей степени, нэпманов и священников. Это означало экспроприацию жертв, лишение их возможности добывать средства к жизни привычным способом, нередко — арест и ссылку. К сожалению, опасность антигосударственных заговоров от этого не уменьшилась, а только возросла. Ибо, как понял (задним умом?) Сталин, представитель враждебного класса не станет лучше относиться к советской власти после ликвидации своего класса. Напротив, он будет полон гнева и возмущения. Раскулаченный — враг более отчаянный и непримири-

31

мый, чем кулак. Кроме того, он, скорее всего, сбежит в город и замаскируется, надев личину рабочего. Он станет тайным врагом, следовательно, еще более опасным как потенциальный конспиратор-заговорщик22 .

В советском мире конспираторами были не только враги. Как это ни поразительно, но прежнее, дореволюционное представление партии о себе как о «конспиративной» организации сохранялось (хотя и втайне) даже в 1930-е гг., от коммунистов постоянно требовали соблюдать «конспирацию» и «конспиративность», т.е. хранить в секрете партийные дела23. В прежние дни конспирация была необходима для борьбы против царизма; в послереволюционных условиях в воздухе повис щекотливый вопрос: «От кого теперь соблюдается конспирация?» Один из возможных ответов был: «От советского народа», — но коммунисты, как и любые другие правители, вряд ли могли признаться даже себе, что конспирируются от собственного народа; оставался еще один ответ: «От капиталистического окружения». Но, пожалуй, лучше всего можно понять любовь коммунистов к конспирации, если смотреть на партию их глазами, как на своего рода масонский орден, чья способность творить в мире добро зависит от того, насколько хорошо он сумеет защитить свою внутреннюю жизнь от недоброжелательного любопытства посторонних.

С начала 1930-х гг. все большее и большее количество партийных дел вершилось втайне. В конце 1920-х было введено правило рассылать документы ЦК и Политбюро местным партийным организациям, строго ограничивая круг лиц, которым позволялось их читать, а также требуя вернуть их через несколько дней (в конце 1938 г. прекратилось и это). На доступ к протоколам ЦКК налагались такие же ограничения: «абсолютно запрещено» было показывать их лицам, не входящим в утвержденный список допуска, снимать с них копии или цитировать на публике; протоколы тоже следовало возвращать по прочтении. Коммуниста, нарушившего правила секретности, даже если он сделал это в речи на заводском митинге, где предположительно собирались классовые союзники, могли обвинить в том, что он «предал партию рабочему классу»24.

Секретность окутывала правительственную и партийную деятельность. Среди тем, попавших под грифы «совершенно секретно» и «секретно», были военные и мобилизационные планы, в том числе строительство оборонной промышленности; экспорт драгоценных металлов; важные изобретения; рапорты ОГПУ о настроениях среди населения и по другим вопросам; судебные дела по ст. 58 Уголовного кодекса, посвященной преступлениям против государства; административная ссылка, высылка и спецпоселения. Материалы о забастовках и акциях протеста рабочих тоже попали в разряд закрытых, хотя и получили низший уровень секретности — «не для публикации». Засекречены были также сообщения

32

о случаях чумы, холеры, тифа и других инфекционных заболеваний25.

Одна из причин, почему секретность приобрела такое значение, как можно предположить, заключалась в том, что коммунистические правители делали вещи, которых стыдились или, по крайней мере, которые, по их мнению, трудно было бы понять окружающим. В первые годы революции большевики считали своим долгом не стыдиться практики террора, являвшегося, как они заявляли, необходимой и даже конструктивной частью революции: в дни своего радикализма, году в 1920-м, будущий правый уклонист Н.Бухарин называл его «методом создания коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи», а другой энтузиаст — «источником высокого нравственного подъема»26. Тем не менее, судя по тому, как большевики обрабатывали общественное мнение после подавления мятежа кронштадтских моряков в 1921 г., это событие глубоко смутило их и заставило стыдиться; борьба за коллективизацию и последовавший за ней голод вызвали у режима такую же реакцию. Прежнее вызывающее, непримиримое утверждение права революционного государства на насилие сменилось увертками, эвфемизмами и прямым отрицанием. В 1933 г. вошло в силу секретное распоряжение Политбюро, запрещающее публиковать сообщения о расстрелах без специального распоряжения27.

Правда, в середине 1930-х гг. органы безопасности в определенных отношениях довольно широко рекламировалась, их руководителей прославляли как героев. Великие проекты НКВД, вроде строительства Беломорканала, восхвалялись за «перековку» работавших на них заключенных, офицеров НКВД чествовали и награждали орденами, пограничников ставили в пример советской молодежи. В конце 1937 г. с помпой было отмечено 20-летие НКВД, и казахский акын Джамбул назвал его главу Н.Ежова «пламенем, опалившим змеиные гнезда» и «пулей для всех скорпионов и змей»28. Но предполагаемый массовый рост органов безопасности и сети их осведомителей в 1930-е гг. был (и остался) государственной тайной; да и более земные деяния НКВД, такие как слежка, аресты, допросы, обычно считались грязным секретом и тщательно скрывались. Обычной практикой было требовать у человека, отпущенного после ареста или допроса, подписку о неразглашении того, что с ним происходило.

СИГНАЛЫ ОТ СТАЛИНА

Формально у коммунистической партии СССР не было руководителя. Был только Центральный Комитет, избираемый на периодических всесоюзных съездах делегатов от местных партийных организаций, и три постоянно работающих бюро ЦК, избираемых таким же образом: Политбюро, группа из семи — двенадца

2 — 788

33

ти человек, ведавшая государственными и политическими делами, а также Оргбюро и Секретариат, занимавшиеся организационными и кадровыми вопросами. Однако в середине 1920-х гг., в ходе необъявленной войны, разразившейся после смерти Ленина между его преемниками, Сталин использовал пост секретаря партии, чтобы заполнить местные партийные организации и съезды своими сторонниками29. В 1930-е гг. Сталин по-прежнему находился в должности генерального секретаря партии, которую он занимал с 1922 г. и будет занимать до 1952-го, но уже не тратил время на работу с личными делами и кадровые перестановки, которые помогли ему прийти к власти. Теперь он был признан верховным главой партии, ее вождем. Он по-прежнему держал себя как простой, доступный человек (без высокомерия и показухи, свойственных Троцкому, его главному сопернику), но скромность его была особого рода: когда он тихо и незаметно входил в зал во время партийного съезда, все присутствовавшие вставали и стоя приветствовали его рукоплесканиями. Порой Сталин выражал недовольство собственным культом, однако терпел и, возможно, тайно поощрял его30.

Старую гвардию коммунистов культ Сталина, вероятно, приводил в некоторое замешательство, но и в их глазах он постепенно становился харизматическим лидером, хотя и несколько иного рода, чем в глазах широкой публики. Последняя в 1930-е гг. представляла Сталина, как раньше — царей, в образе почти богоданного вождя, средоточия справедливости и милосердия, всемилостивого покровителя слабых; он часто фотографировался, отечески улыбаясь оробевшим крестьянкам и детям. Для партийной верхушки, напротив, Сталин был «хозяином», отличавшимся в первую очередь острым и трезвым умом, решительностью, невероятной работоспособностью, нелюбовью к пышной риторике и всякой показухе. Его помощники знали также, что он прекрасно помнит малейшие обиды и имеет склонность и огромный талант к политическим интригам31.

В Политбюро сохранялась видимость собрания равных. Сталин обычно председательствовал, но предпочитал сидеть молча, покуривая трубку и давая остальным высказаться первыми. (Этим он подчеркивал отсутствие претензий, но и пользовался с выгодой для себя, заставляя других раньше него раскрывать свои карты.) В Политбюро случались споры, и даже весьма жаркие, когда пылкий грузин Серго Орджоникидзе давал волю своему темпераменту. Бывали и острые фракционные разногласия между членами Политбюро, обусловленные их ведомственными пристрастиями: Орджоникидзе, к примеру, защищал интересы тяжелой промышленности, Клим Ворошилов — вооруженных сил, Киров — Ленинграда. Но крайне редко кто-либо из членов Политбюро сознательно противоречил Сталину32.

«Политбюро — это фикция», — сказал в начале 1930-х гг. один сведущий человек. Он имел в виду, что официальные засе

34

дания Политбюро — крупные мероприятия, на которых присутствовали не только члены Политбюро, но и члены ЦК, представители многих правительственных учреждений, избранные журналисты, — не то место, где реально делались дела. Серьезные вопросы решались более узкой группой лиц, подобранных Сталиным, которые собирались частным образом на какой-нибудь квартире или в кабинете Сталина в Кремле. В каждом конкретном случае в эту группу могли входить люди, не являвшиеся официально членами Политбюро, тогда как некоторые члены Политбюро, бывшие в немилости или считавшиеся не заслуживающими внимания (например, М.Калинин), туда не приглашались33.

Внутри Политбюро существовал свой узкий круг, но даже его членам следовало остерегаться вызвать недовольство Сталина. В.Молотову, на протяжении почти всех 1930-х гг. второму человеку в руководстве и ближайшему сподвижнику Сталина, пришлось смириться с арестом нескольких доверенных помощников во время Большого Террора; в 1939 г. его жену Полину Жемчужину сняли с должности наркома рыбной промышленности, мотивируя это тем, что она «невольно облегчала» работу «враждебных шпионских элементов» в своем ведомстве. Угроза членам семей своих соратников была излюбленным приемом Сталина, позволявшим ему держать их под контролем. Брата Орджоникидзе арестовали в 1936 г. по подозрению в антисоветской деятельности. Жену Калинина арестовали как врага народа, в то время как он сам по-прежнему оставался председателем ВЦИК СССР; то же самое случилось после войны с женой Молотова. Михаил Каганович, возглавлявший советскую оборонную промышленность, брат Лазаря, члена Политбюро, оставшегося одним из ближайших сподвижников Сталина, был арестован и расстрелян в конце 1930-х гг. Дистанцию, отделявшую Сталина даже от самых близких товарищей по Политбюро, и меру страха, владевшего людьми в годы террора, убедительно показывает тот факт, что из четырех названных выше видных государственных деятелей (Молотов, Калинин, Орджоникидзе, Каганович), кажется, только Орджоникидзе выразил Сталину решительный протест и безапелляционно заявил о невиновности своего брата34.

Это лишь один пример сталинской манеры держать своих соратников в подвешенном состоянии. Взглянуть на эту сторону его личности помогает также письмо, написанное им жене, Надежде Аллилуевой, когда он был на отдыхе в 1930 г. Она с некоторым раздражением спрашивала, почему он назвал ей одну дату своего возвращения с юга, а своим коллегам — другую. Он ответил, что именно ей дал верные сведения: «В видах конспирации я пустил слух через Поскребышева о том, что смогу приехать лишь в конце октября»35.

Ни один член Политбюро не мог быть уверен, что не лишится вскоре милости Сталина, как случилось с Бухариным в конце 1920-х гг. и еще раз, с куда более катастрофическими последст-

2'

35

виями, в 1936 г. Когда подобное происходило, об этом узнавали не прямо от Сталина, а по различным признакам потери данным лицом веса и влияния: его не приглашали на встречи в узком кругу, в «Правде» или «Известиях» появлялись задевающие его заметки, ему отказывали в обычных ходатайствах за своих протеже и подчиненных. В итоге впавший в немилость руководитель оказывался в положении прокаженного, брошенный недавними коллегам: почти все они следовали неписаному правилу, запрещавшему узнавать при встрече опального собрата и здороваться с ним на публике36.

Под стать этой привычке Сталина выказывать свое расположение или немилость окольными путями было такое же отсутствие прямоты и ясности в формулировании политического курса. Это может показаться странным, поскольку, как известно, сталинский режим неукоснительно требовал исполнения директив центра, а как же их исполнять, если тебе толком не говорят, что делать? Однако факт есть факт: о важнейших изменениях в политике чаще всего «сигнализировали», а не сообщали в форме четкой и подробной директивы. Сигнал мог содержаться в речи или статье Сталина, в передовице «Правды», мог передаваться посредством показательного процесса или опалы высокопоставленного руководителя, имя которого было тесно связано с тем или иным правительственным курсом. Общим для всех этих сигналов было то, что они указывали на поворот курса в какой-либо области, не разъясняя точно, что означает новая политика и как ее проводить в жизнь.

В качестве примера можно привести кампанию коллективизации зимой 1929—1930 гг. В отличие от прежних крупных аграрных реформ в России, таких как отмена крепостного права в 1861 г. или столыпинские реформы начала XX в., в данном случае не было никаких развернутых инструкций по проведению коллективизации, и местные руководители, спрашивавшие их, получали выговор. Сигнал к радикальной смене политики в отношении деревни был дан в речи Сталина в Комакадемии в декабре 1929 г., хотя при этом не было сделано никаких конкретных указаний по коллективизации, кроме приказа «ликвидировать кулачество как класс». Ближе всего к четко сформулированному изложению принципов политики коллективизации было письмо Сталина в «Правду» «Головокружение от успехов», опубликованное 1 марта 1930 г., — но оно появилось лишь после двух ужасных месяцев сплошной коллективизации и отменяло большую часть того, что сделали местные руководители, не имевшие точных инструкций.

Еще один, не такой значительный пример — письмо Сталина в редакцию историко-партийного журнала «Пролетарская революция» в 1931 г., которое без конца цитируют как важнейшую декларацию политики в области культуры. Написанное в страстном полемическом стиле, оно в основном сводится к тому, что комму

36

нистической интеллигенции, склонной к копанию в мелочах и групповщине, нужно навести порядок в своих делах, но что конкретно имеется в виду, если не считать отдельного, весьма тривиального случая, в связи с которым и было послано письмо, так и остается неясным. Практический политический смысл оно приобрело только после того, как в каждом культурном учреждении состоялись долгие, утомительные собрания, посвященные «извлечению организационных выводов из письма товарища Сталина», т.е. определению, кого подвергнуть разносу и наказать37.

Есть разные объяснения такой удивительной скрытности. Во-первых, сталинский режим был великим мистификатором, использующим тайну для возвеличивания и освящения власти. Может быть, именно аура тайны и секретности, окутывавшая Кремль в 1930-е гг., больше всего отличала сталинский стиль руководства от ленинского. Во-вторых, режим работал с примитивным административным аппаратом, способным выполнять лишь несколько простых команд типа «стоп», «вперед», «быстрее», «тише», которые можно было адекватно передать с помощью сигналов. Кроме того, правовая компетентность самого режима была на низком уровне: в тех случаях, когда правительство пыталось давать детальные политические инструкции, его декреты и указы приходилось неоднократно разъяснять и дополнять, прежде чем содержавшаяся в них мысль удовлетворительно усваивалась38.

Тут имелись свои политические выгоды, по крайней мере по мнению Сталина, с его византийским складом ума. Если новая политика проваливалась, как в случае с коллективизацией, сигналы легче было отрицать и перетолковывать, нежели четкие политические декларации. Сигналы обладали двусмысленностью, весьма полезной, если в отношении новой политики не было согласия в руководстве, если она нарушала существующие советские законы или суть ее была такова, что для режима было нежелательно, чтобы ее поняли иностранцы. Все три последних фактора сыграли свою роль, например, в политике 1929 — 1930 гг. в отношении церкви. Почти все 1920-е гг. советские законы и административная практика демонстрировали, по крайней мере в известных пределах, терпимость к религии и запрещали произвольное закрытие или разрушение действующих церквей. Значительная группа «мягких» коммунистических лидеров, в основном работавших в правительственных, а не в партийных органах, решительно поддерживала такой курс, как, разумеется, и международное общественное мнение. Но в 1929 г., с началом Культурной Революции и ростом воинствующего радикализма в партии и комсомоле, мощная «твердая линия» на массовое закрытие церквей и аресты священников получила перевес и, очевидно, завоевала одобрение Сталина. Секретные инструкции в духе «твердой линии» были разосланы местным партийным организациям, но не опубликованы39. Когда антирелигиозная кампания вызвала гнев сельского населения, не говоря уже о папе римском и западных деятелях

37

церкви, режим смог тут же откреститься от политики, которую он и так никогда открыто не поддерживал.

Двусмысленность и секретность могли принести политическую выгоду в подобных случаях, однако они наносили также огромный практический ущерб. В истории с церковью, например, занимавшиеся вопросами религии советские руководители горестно вопрошали, как им объяснить действия местных властей представителям церкви, если формально закон действительно на стороне последней. Они тщетно указывали, что инструкция, позволяющая бывшим священникам регистрироваться на бирже труда (и тем самым дающая им право на труд), приносит мало проку, пока она остается секретной и, следовательно, неизвестна администрации бирж труда40.

Сочетание двусмысленных политических сигналов и культа секретности иногда приводило к самым нелепым результатам, когда, например, определенные категории должностных лиц не ставились в известность об инструкциях, имевших к ним непосредственное отношение, потому что инструкции были секретными. Вопиющий пример: театральное цензурное ведомство Главрепертком и Наркомат просвещения, возглавляемый А.В.Луначарским, потратили несколько недель на споры по поводу вызывавшей сомнения пьесы М.Булгакова «Дни Турбиных», несмотря на то что Политбюро дало Наркомату инструкцию разрешить постановку. Но «этот указ был секретным, известным лишь ключевым фигурам ведомства по делам искусств, и Луначарский не имел права разглашать его»41. Спустя несколько лет, после того как Сталин твердо выразил свои взгляды на культурную политику в частном письме, содержание которого широко, хотя и неофициально, распространилось в обществе, Луначарский, по слухам, умолял его позволить опубликовать письмо, чтобы люди знали, какова на самом деле линия партии в области искусства*"*.

Некоторые сталинские сигналы, связанные с культурой, были еще менее явными, например, телефонные звонки писателям или другим деятелям культуры, содержание которых мгновенно становилось достоянием слухов в среде московской и ленинградской интеллигенции. Можно привести в пример его неожиданный звонок Булгакову в 1930 г. в ответ на булгаковское письмо, в котором тот жаловался на притеснения со стороны театральной администрации и цензуры. На первый взгляд целью звонка было ободрить Булгакова. В более широком смысле это был «сигнал» некоммунистической интеллигенции, что ее травлю организует не Сталин, а чиновники низшего звена и воинствующие активисты, не понимающие сталинской политики.

Этот случай особенно интересен, потому что органы безопасности (на тот момент — ГПУ) отследили эффективность звонка. В своем рапорте о последствиях звонка Сталина агент ГПУ отмечал, что он произвел огромное впечатление на литературно-художественную интеллигенцию. «Словно прорвалась плотина, и все

38

вокруг увидали подлинное лицо тов. Сталина». Люди, по его словам, говорят о простоте и доступности Сталина. «О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова». Высказывается мнение, что Сталин не виноват во всем плохом, что происходит вокруг:

«Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу»43.

Сигналы с личной подписью Сталина обычно знаменовали поворот к послаблению и терпимости, а не к усилению репрессий. Разумеется, не потому, что Сталин склонялся к «мягкой линии», а потому, что он предпочитал не связывать себя слишком тесно с политикой твердой линии, которая могла быть непопулярна в глазах общественного мнения внутри страны и за рубежом. Часто его сигналы несли скрытый смысл в духе «доброго царя»: «Царь милостив; во всех несправедливостях виноваты негодяи-бояре». Порой эта уловка, по всей видимости, срабатывала, но в других случаях народ встречал ее скептически. Когда Сталин осудил перегибы, допущенные местными руководителями при проведении коллективизации, в письме «Головокружение от успехов», напечатанном в «Правде» в 1930 г., первоначальная реакция в деревне была по большей части благоприятной. Однако после голода сталинские замашки «доброго царя» уже не работали в деревне и часто вызывали насмешки среди тех, для кого предназначались44.

БЮРОКРАТЫ И НАЧАЛЬНИКИ

Никто не критиковал бюрократию больше, чем советские лидеры. Нападки Сталина на чиновников-коллективизаторов представляли собой образчик целого жанра критики бюрократии в верхах, и слово «бюрократия» в советском лексиконе всегда имело крайне уничижительное значение. Мечтой революционеров было общаться с народом напрямую, без посредников, следовать духу революции, а не букве закона. Поэтому в первые годы коммунистические лидеры питали сильные подозрения относительно пережитков царизма в государственной администрации и находили более удобным использовать для исполнения своей воли партийный аппарат, якобы менее бюрократический. К середине 1930-х гг. опасения по поводу пережитков царизма лишились почвы, но по-прежнему существовал обычай пригвождать бюрократов к позорному столбу на собраниях, посвященных «критике и самокритике», на предприятиях и в советской печати. Представителей общественности призывали присылать письма с подробным описанием случаев злоупотребления властью со стороны должностных лиц их районов. На тот факт, что провинившиеся чиновники теперь были

39

коммунистами, не обращали внимания: партийное руководство мало доверяло собственным бюрократическим кадрам и постоянно сокрушалось по поводу недостатка у них образования, здравого смысла и деловой этики.

Глупость, грубость, неумелость и продажность советских бюрократов служили главной мишенью для сатиры на страницах «Крокодила». Его фельетоны и карикатуры иллюстрировали разные методы, с помощью которых чиновники добывали себе и своим знакомым дефицитные товары и предметы роскоши, отказывая в них остальному населению45. Они показывали, как чиновники отсутствуют на рабочем месте, бьют баклуши, даже если присутствуют, не слушают граждан, отчаянно умоляющих выдать им драгоценные «бумажки», без которых в советской жизни были немыслимы простейшие операции вроде покупки железнодорожного билета. На красноречивой карикатуре «Бюрократ на трапеции» изображены два цирковых артиста, выступающих на арене. Один, представляющий злополучного гражданина, взвился в воздух с трапеции. Другой, бюрократ, должен, по идее, поймать его, но вместо этого сидит на своей трапеции, держа табличку с надписью: «Приходите завтра»46.

Проблему осложняло то, что «сталинская революция» начала 1930-х гг. сильно расширила круг функций и обязанностей советской бюрократии. Частная торговля была упразднена; следовательно, пришлось почти с нуля создавать новую бюрократию в государственной торговле, не говоря уже о новых бюрократических структурах для управления карточной системой и создания предприятий общепита, которые должны были кормить людей, компенсируя им недостатки госторговли. Коллективизированное хозяйство требовало наличия многочисленной бюрократии для проведения сельскохозяйственных заготовок и присмотра за колхозами. Бытовые услуги, от шитья одежды до починки обуви, перешли в руки государства или кооперации (что было почти одно и то же). Кампания индустриализации в первую пятилетку значительно увеличила бюрократию в государственной промышленности, а сопровождавшие кампанию репрессии послужили росту органов безопасности. Введение в 1932 г. внутренних паспортов и городской прописки добавило в повседневную жизнь еще больше бюрократических напластований, так же как и требование, чтобы отделы кадров всех государственных учреждений заводили обширные досье на своих работников.

Эти новые бюрократы, выполняющие новые задачи, были неопытны по определению, а часто также малограмотны и неумелы. Они не могли рассчитывать на поддержку режима, еще до Большого Террора прославившегося обыкновением отрекаться от своих слуг и наказывать их за собственные грехи47. Простые граждане негодовали на них, завидовали им, боялись и презирали их — и то и дело писали на них доносы в вышестоящие инстанции. И не

40

смотря на все это бюрократия процветала. В своем маленьком мирке бюрократ был королем.

«Маленькие Сталины"

Сталин был не единственным советским лидером, имевшим свой культ. Как отметила недавно одна молодая британская исследовательница, он даже не был единственным, кого называли высокопарным словом «вождь» — титул, который часто приравнивают к нацистскому «фюрер»48. Не Сталин постепенно приобрел в те годы харизматическую ауру, а само положение лидера. Газеты писали о Политбюро «наши вожди» — во множественном числе. Некоторых членов Политбюро, таких как популярный руководитель промышленности Орджоникидзе, глава советского правительства Молотов и, в течение нескольких лет, глава НКВД Ежов, превозносили почти в таких же цветистых выражениях, как и Сталина. В 1936 г. один современник записал в дневнике, что в дни революционных праздников «портреты партийных руководителей носят, как когда-то иконы: круглый портрет в рамке прикреплен к шесту... точно так же, как делали раньше в церковные праздники»49.

В честь Сталина Царицын на Волге стал Сталинградом, Юзовка в Донбассе — Сталине Но и другие лидеры, живые и мертвые, удостаивались чести дать свое имя городу или району. Город Владикавказ стал Орджоникидзе, Самара — Куйбышевом, Пермь — Молотовом, а Луганск — Ворошиловградом, не говоря уже о переименованиях, которые оказались неудачными и которые впоследствии пришлось отменить (напр., Троцк, Зиновьевск и Рыково). Помимо того, существовал обычай называть в честь партийных руководителей колхозы и предприятия, как, скажем, метрополитен им. Кагановича в Москве. В 1935 г. и Орджоникидзе, и Каганович, и даже будущий «вредитель» Пятаков — все они обогнали Сталина по количеству промышленных предприятий, названных в их честь. Улицам тоже присваивали имена политических лидеров или известных деятелей культуры. Так, главная улица Москвы Тверская стала улицей Горького, Мясницкая — улицей Кирова, Большая Лубянка — улицей Дзержинского. В провинции происходило такое же переименование в честь местных партийных руководителей50.

При случае Сталин или кто-либо еще давали понять, что все это принимает несколько чрезмерные формы. Например, Сталин воспротивился предложению переименовать в его честь Москву в Сталинодар. Однако чаще всего прославление вождей критиковалось в связи с опалой, постигавшей политического лидера, о котором в данном случае шла речь, либо в рамках общего порицания «маленьких Сталиных» на периферии. Когда во время Большого Террора множество областных партийных руководителей попали в

41

немилость, их местные «культы личности» стали первейшей мишенью для нападок. В типичной для той эпохи заметке, направленной против начальника местной железной дороги, говорилось, что «на дороге процветает подхалимство и угодничество. Тов. Базеев поощряет подхалимов. На дороге уже так заведено: везде, где бы ни появился тов. Базеев, его встречают бурными аплодисментами и даже криками "ура"»51.

Порой возникновение местных культов личности относили на счет отсталости населения и объявляли «вождизм» некоей национальной болезнью. Такого подхода придерживался, например, руководитель одной областной парторганизации, мягко критикуя подчиненного, возглавлявшего обком в Чувашии:

«Недавно т. Петров — секретарь Чувашского Обкома — прямо от души благодарил наш Обком партии за то, что мы их спасли от болезни вождизма. Вы знаете, что т. Петров — скромный человек, хороший большевик, хороший работник, популярный в своей организации. Но в Чувашии начали смотреть на т. Петрова, как на Калмыкова в Кабардино-Балкарии, как на некоторых других национальных вождей, тоже преувеличенных. В Чувашии некоторые товарищи думали: почему т. Петров не может быть Калмыковым? А когда создается такая атмосфера, то исполнителей не приходится ждать. Начали сочинять стихи, адреса, изобрели "шесть условий т. Петрова". (Смех.) Петров сначала морщился, говорил — зачем это? — а затем вроде привык...»52

Мемуаристка Евгения Гинзбург дает яркое описание метаморфозы, происшедшей с казанским партийным руководителем Михаилом Разумовым, старым большевиком безупречного пролетарского происхождения, с которым работал ее муж в предшествовавшие террору годы. В 1930 г. Разумов «занимал всего одну комнату в квартире Аксеновых, а проголодавшись, резал перочинным ножичком на бумажке колбасу». Однако к 1933 г. он получил звание «первого бригадира Татарстана», а когда край был награжден орденом Ленина за успехи в коллективизации, «портреты [Разумова] уже носили с песнопениями по городу, а на сельхоз-выставке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков — от овса до чечевицы»53.

Разумеется, чтобы быть коммунистическим лидером, недостаточно, чтобы твой портрет носили по городу. Коммунистические лидеры изображали себя крутыми парнями, и в целом этот образ соответствовал действительности. Они культивировали непререкаемый командный стиль, отрывисто бросали приказы, требуя немедленного повиновения и не слушая никаких отговорок, и затверживали советскую версию символа веры — план любой ценой. Советоваться, долго раздумывать — значило проявить слабость; лидер должен был быть решительным.

В своих худших проявлениях такой стиль управления по большей части представлял собой шум, брань, запугивание. «Он очень груб с рядовыми коммунистами. Окрик — единственная форма

42

его обращения с людьми», — написано в критической заметке об одном партийном работнике из Ярославля. «Любит показать себя при посторонних», крича на людей и вышвыривая их из своего кабинета без всякой причины, гласит жалоба, направленная против заведующего отделом Ленинградского горкома партии. «Атмосфера мата висит в отделе. Недаром руководитель отдела не хочет принимать на техническую работу женщину»54.

Идеальный руководитель 1930-х гг., смоделированный по образцу реальных директоров промышленности, героев первой пятилетки, строивших и возглавлявших советские металлургические и машиностроительные заводы, представлял собой отнюдь не тип кабинетного чиновника. Он не боялся месить грязь на стройке, был суров к себе и другим, если надо — безжалостен, неутомим и практичен. Перед директором стояла задача выжать из людей больше, чем они считали себя в состоянии дать, используя уговоры, запугивание, угрозы, арест — все, что угодно. Работа велась по большей части в форме «кампаний», т.е. коротких лихорадочных периодов, когда все силы отдавались выполнению отдельной задачи, вместо планомерной, изо дня в день наращивающей свою интенсивность деятельности. Это придавало жизни завода сходство с фронтовой, оправдывая еще одну военную метафору — «штурм». Именно штурм происходил в безумные дни в конце каждого месяца, когда каждое предприятие пыталось выполнить месячный план. Лучшие советские директора были рисковыми людьми; им ведь действительно, чтобы делать свое дело, постоянно приходилось нарушать правила и идти на риск, ибо обычные каналы и законные методы не могли обеспечить их деталями и сырьем, необходимыми для выполнения плана55.

Среди высшего партийного руководства Орджоникидзе и Каганович, возглавлявшие соответственно тяжелую промышленность и железнодорожный транспорт, в наибольшей степени воплощали в себе потогонный, непререкаемый командный стиль. Орджоникидзе был «типичным администратором сталинского типа, энергичным, грубым, жестоким», как пишет российский историк. «Вполне он освоил лишь один метод руководства — нажим на подчиненных, постоянный контроль за "хозяйством", выдвижение руководителей, способных такими же способами обеспечить успех на местах». От работавших на него Орджоникидзе требовал самоотверженности, результатов и верности. Но, со своей стороны, предоставлял защиту, энергично вступаясь за «своих людей», если у них случались неприятности с партией, органами безопасности или другими контролирующими ведомствами. (После смерти Орджоникидзе, вероятно, покончившего с собой, в начале Большого Террора Сталин заметил, что подобная нерассуждающая лояльность к подчиненным и серьезное отношение к взятой на себя роли патрона были одним из его недостатков56.)

Впрочем, покровительство было в обычае не у одного Орджоникидзе, а у всех советских лидеров, начиная со Сталина и закан

43

чивая руководством местного уровня. Все они стремились, чтобы с ними работали «свои» — люди, лично преданные своему начальнику, связывавшие свои интересы с его интересами, полагавшиеся на него как на патрона и т.д. По мнению политолога Кена Джоуитта, советская система управления была персоналистской и «вотчинной», т.е. каждое учреждение напоминало феодальную вотчину, его статус и власть были неотделимы от статуса и власти возглавлявшего его человека. Начальники такого типа выступали в роли патронов для целой свиты политических клиентов, подчиненных и помощников, от которых они требовали верности в обмен на предоставляемое покровительство. Окруженный своим «семейством», местный босс мог надеяться свести к минимуму противодействие или критику своего управления. Он мог также надеяться, поскольку «семейство» контролировало поток информации, успешно скрыть от пристального взгляда центра местные проблемы и огрехи57.

В центре прекрасно понимали, каковы функции подобных кругов взаимного покровительства. Местные партийные руководители, жаловался Сталин на пленуме ЦК в начале 1937 г., подбирают себе подчиненных не по объективным, а по личным мотивам — «знакомых, приятелей, земляков, лично преданных людей, мастеров по восхвалению своих шефов». Местные верхушки создают защищающие себя «семейства», члены которых «стараются жить в мире, не обижать друг друга, не выносить сора из избы, восхвалять друг друга и время от времени посылать в центр пустопорожние и тошнотворные рапорта об успехах». Если местного начальника переводили в другой район, он стремился взять с собой свиту или «хвост» из самых доверенных подчиненных и специалистов. В своей речи в Центральном Комитете Сталин назвал подобную практику бездумным, «обывательски-мещанским» подходом к кадровому вопросу, но в черновике речи он указал ее политическую подоплеку: «Что значит таскать с собой целую группу приятелей?.. Это значит, что ты получил некоторую независимость от местных организаций и, если хотите, некоторую независимость от ЦК»58.

Сталинский вывод подтверждается нарисованной по материалам из архивов местного НКВД картиной того, как одно областное «семейство» на Урале обеспечивало верность своих членов и защищало свои интересы.

«Для обеспечения контроля клика использовала целый ряд тактических приемов, в основном в виде не слишком утонченных позитивных и негативных стимулов. Позитивные стимулы были в основном финансовыми. Членам клики и "особо важным членам [областного] партийного актива" обеспечивался в обмен на верность превосходный уровень жизни. Они получали большие квартиры, дачи, особый доступ к потребительским товарам и продуктам и весомую прибавку к зарплате... Негативные стимулы представляли собой обратную сторону медали. Тех, кто доставлял не

44

приятности членам клики, снимали с должности, лишая тем самым связанных с ней привилегий. Партийные чистки [середины] 1930-х гг. ...были излюбленным средством удаления не вызывающих доверия коллег. Как правило, было нетрудно найти в прошлом врага что-нибудь компрометирующее и использовать это, чтобы вычистить его... После того как нарушители спокойствия были убраны, им тщательно подбиралась замена из числа близких друзей клики. Они скорее кооптировались, чем избирались пленумом обкома, как было заведено в 1920-е и в начале 1930-х гг.»59.

«Мелкая опека» — советский термин того времени, служивший для обозначения микроадминистрирования, в частности бюрократической страсти контролировать даже мелочи повседневной жизни. В России это явление имело длительную историю, берущую свое начало как минимум в эпоху Петра Великого с его знаменитыми предписаниями, как дворянству одеваться и вести себя в общественных местах. Случалось, помещики XVIII века одевали своих крестьян в униформу, муштровали их и составляли для них подробнейший регламент поведения. В царствование Александра I образцом административной практики такого рода стали военные поселения генерала Аракчеева, где крестьяне-солдаты должны были соблюдать раз и навсегда установленные правила гигиены и благопристойного поведения60.

Подобными примерами изобилует русская литература XIX века, например, произведения Н.Гоголя и М.Салтыкова-Щедрина, чья «История одного города» (1869—1870) представляет целую серию сатирических портретов чиновников, прибывающих в провинцию с разработанными до мельчайших деталей и совершенно нереалистичными проектами всеобщего усовершенствования. Критики «мелкой опеки» в СССР часто вспоминали чеховского Пришибеева, отставного унтер-офицера, «привыкшего командовать в казармах и в отставке державшего себя на тот же начальственный лад», который ходил по деревне и «приказывал, чтобы песни не пели и чтоб огней не жгли», потому что, дескать, нет на то специального разрешения61.

Один из приведенных в «Крокодиле» примеров мелкой опеки представляет собой приказ (по всей видимости, подлинный), изданный директором одного крахмального завода по поводу стрижки и бритья:

«Ввиду открытия парикмахерской при заводе категорически запрещаю производить стрижку и бритье частным порядком. Обязываю коменданта завода Ботарева и лекпома Чикина наблюдать за этим и при обнаружении бритья на дому составлять акт и дело передавать в суд для привлечения к уголовной ответственности и взыскания штрафа. — Директор Каплан»62.

Еще один пример такого бюрократического стиля дает Надежда Мандельштам, описывающая председателя колхоза, с которым она встретилась в середине 1930-х гг.:

45

«За три дня до нашего приезда Дорохов издал приказ поставить на каждое окно в каждой избе по два цветочных горшка. Приказы Дорохова сыпались как горох и были написаны на языке первых лет революции. Он с нами вместе обошел с десяток домов, проверяя, как выполнен цветочный приказ. Значение ему он придавал огромное: цветы выпивают влагу и служат "против ревматизмы". Бабы объясняли Дорохову, что ничего против цветов не имеют, но горшков нигде не достать и три дня слишком малый срок, чтобы вырастить даже лопух или крапиву. Дорохов негодовал, и только наше присутствие задержало суд и расправу»63.

Дорохов преследовал цели культурно-утопические и расправлялся с ослушниками кулаками. Однако у других любителей микроадминистрирования были совершенно иные цели и методы наказания: они стремились изобрести проступки, которые дали бы им предлог для наложения штрафа, и штрафы эти частенько шли прямо в их карман. Крестьяне постоянно жаловались на подобные действия районных чиновников и председателей колхозов. По их словам, в одном из районов Воронежской области один председатель сельсовета за 1935 и 1936 гг. оштрафовал колхозников в общей сложности на сумму 60000 руб.: «Штрафы он налагал по личному усмотрению и по любому поводу: за невыход на работу, за непосещение занятий по ликвидации неграмотности, за "невежливые выражения", за непривязанных собак... Колхозника М.А.Горшкова оштрафовал на 25 руб. за то, что "в хате не мыты полы"»64.

Постановлением сталинградского горсовета от 1938 г. людям запрещалось ездить на трамвае в грязной одежде под угрозой штрафа в 100 руб. Сообщавший об этом следователь отмечал: «На вопрос, почему включен такой пункт, я получил ответ, что мы, мол, этим толкаем человека на культурное отношение к себе». В Астрахани одного человека оштрафовали на 100 руб. за ношение шляпы. Приказ Наркомата коммунального хозяйства разрешал держать в квартирах в клетках только певчих птиц и запрещал хранить продукты в самом распространенном в российских городах того времени «холодильнике» — между оконными рамами65.

Особенно сильной критике страсть местных властей к микроадминистрированию в повседневной жизни подвергалась в конце 1930-х гг., однако трудно определить, связано ли это с тем, что во время Большого Террора она дошла до предела. В мае 1938 г. всесоюзное совещание областных прокуроров осудило тенденцию районных и городских советов издавать обязательные постановления по самым тривиальным вопросам. Вот что рассказал на совещании белорусский прокурор, немало повеселив присутствующих:

«Туровский райисполком издал обязательное постановление, в котором запретил старикам и малолетним детям зажигать спички под страхом административной ответственности...

ВЫШИНСКИЙ: Даже на кухне?

46

ГОЛОСА С МЕСТА: Это из "Ревизора" Гоголя.

Речицкий горсовет издал обязательное постановление, в котором сказано, что все домовладельцы, руководители учреждений обязаны построить новые асфальтовые тротуары, обязаны красить дома, причем даже устанавливаются цвета окраски, например: по Советской улице — светло-зеленый, по Ленинской — светло-желтый, по Кооперативной — голубой, по всем остальным — темно-зеленый. За нарушение этого обязательного постановления штраф 100 руб.»66.

ДЕВУШКА С ХАРАКТЕРОМ

Актив (собирательное имя существительное, от которого произошло слово «активист») являлся своего рода группой застрельщиков решительных действий во всех советских структурах. Члены партии и комсомола были активистами почти по определению. В профсоюзах, на заводах, в конторах, университетах, на всех других предприятиях, во всех учреждениях и обществах люди делились на меньшинство активистов, чьей задачей было «призывать к действию, побуждать к большим усилиям», и на остальных, служивших объектами активизации. Предполагалось, что коммунисты и комсомольцы должны быть активистами в любом учреждении или обществе, к которому они принадлежали. Однако и «беспартийным активистам» — энергичным или честолюбивым людям, желавшим работать вместе с партийными, — оставался простор для деятельности67.

Кроме коммунистов, основными категориями активистов являлись комсомольцы, стахановцы, рабкоры и селькоры, служившие газетам внештатными помощниками, и члены движения общественниц. Быть активистом в первую очередь означало добровольно помогать партийной и советской администрации выполнять ее задачи, такие как набор учеников в школы, сбор государственных поставок в колхозах или повышение трудовой дисциплины на заводах. Естественно, этот аспект активизма был крайне непопулярен среди неактивного населения, которое зачастую относилось к активистам с той же неприязнью, с какой школьники относятся к учительским любимчикам.

Но были у активистов и иные функции. Активисты городского комсомола, гордившиеся своей боевитостью, играли важную роль в коллективизации и антирелигиозных кампаниях начала 1930-х гг., когда они ходили вооруженные, обмундированные почти по-военному, «в галифе, ботинках с обмотками, полувоенном кителе с ремнем и портупеей через плечо»68. В течение всего десятилетия они считали своей особой задачей бдительно следить за бюрократией и разоблачать злоупотребления, «невзирая на лица». Именно эти аспекты активизма воодушевляли и привлекали многих молодых людей. Функция надзора за бюрократией пользовалась также неко

47

торым одобрением широких масс населения постольку, поскольку активисты представляли общественные интересы, нападая на непопулярных бюрократов. Парадокс активизма 1930-х гг. заключался в том, что он, с одной стороны, означал поддержку режима, а с другой — постоянную критику его доверенных лиц.

Критический аспект воплощен в образе Кати, скромной активистки из дальневосточного совхоза, чьи проблемы с начальником служат завязкой сюжета популярного фильма конца 1930-х гг. «Девушка с характером»:

«На экране появляется светловолосая девушка. Она произносит гневную, обличающую своего начальника — директора зерносовхоза — речь перед шумной, визгливой аудиторией своих питомцев — чернобурых лисиц. Таково первое знакомство зрителей с героиней фильма "Девушка с характером" — Катей Ивановой... Вместе с Катей мы негодуем на бюрократа Мешкова и с нетерпением ждем, чтобы его разоблачили»69.

Районное начальство заодно с Мешковым, и Катины жалобы кладутся под сукно. Но «девушка с характером» отказывается признать свое поражение. Исполненная самых высоких чувств и юной отваги, она проделывает долгий путь до Москвы и находит справедливость. Для нее активизм означает вызов власти — но она бросает этот вызов, будучи уверенной, что в Кремле, на самом верху, такое поведение горячо приветствуют и именно его ждут от молодых советских патриотов.

Истории наподобие Катиной занимают центральное место в воспоминаниях бывших активистов, особенно комсомольцев, того поколения. Об этом свидетельствуют даже заявления беженцев и дезертиров, бывших комсомольцев, проинтервьюированных в Мюнхене вскоре после Второй мировой войны. Для них борьба против коррупции и обскурантизма местной власти осталась самым памятным моментом их комсомольской юности. Один респондент, бывший сельским учителем и комсомольским активистом в Казахстане, вспоминал, как сражался с кликами, «захватившими власть в колхозе и разбазаривавшими колхозное добро»; он нашел тогда союзников в политотделе местной МТС, контрольном органе, отчитывавшемся перед центром, и их «беспощадное отношение» к местным правонарушителям вызвало у него восхищение70.

Другой респондент, киргиз, получив назначение в отдаленный район республики, пришел в ужас от коррупции и отсталости, с которыми там встретился, и стал активистом. «Единственными, кто пытался бороться с невежеством, были учителя, приехавшие с севера, и местные комсомольские вожаки». Впоследствии этот человек стал журналистом — «разгребателем грязи» в советском стиле и разоблачил одного местного начальника, плохо обращавшегося с женами и детьми. Его консервативный отец-киргиз обвинил его в том, что он занялся «низким ремеслом» доносчика, но сам он видел себя в героическом ореоле: «Моя комсомольская, журналистская совесть не позволила бы мне примириться со злом»71.

48

Один из самых молодых мюнхенских респондентов, родившийся в 1921 г. в центре России, в Тверской области, вырос в благоговении перед городскими комсомольцами, «буквально покорившими деревню» во время коллективизации, ходившими в щеголеватой форме военного покроя и носившими наганы. «Они были бойцами, объявившими войну деревенской отсталости и невежеству». Он рассказал историю о том, как эти активисты прогнали секретаря сельсовета, мелкого бюрократа, который был «живым воплощением гоголевского чиновника [и] заставлял людей по три-четыре раза приходить в совет по самому простому делу». Этот респондент видел комсомол в совсем другом свете, нежели позднейшие послевоенные поколения, у которых даже памяти не осталось о его иконоборческом, воинственном духе. Задачей комсомола, говорил он интервьюерам в Мюнхене, было «бороться с любыми недостатками в жизни страны без оглядки наверх, дерзко заявлять требования и претензии молодежи»72.

«Требования и претензии молодежи» играли очень важную роль в формировании активистского духа предвоенных лет. Еще один мюнхенский респондент пытался объяснить, почему он, молодой человек, выросший в этот период (он родился в 1914 г.), поддерживал советскую власть и хотел быть активистом:

«Несмотря на материальные трудности, как, например, нехватка продовольствия, особенно острая в то время, ни я, ни окружавшая меня молодежь не испытывали никаких антисоветских чувств. Мы просто находили оправдание всем трудностям в том героическом напряжении, которого требовало строительство нового мира... Атмосфера бесстрашной борьбы за общее дело — пуск завода — захватывала наше воображение, пробуждала в нас энтузиазм и как бы ставила нас на передовую, где о трудностях забывали или не обращали на них внимания».

Активизм, по мнению этого респондента, был тесно связан с молодостью:

«Конечно, только мы, молодое поколение, воспринимали действительность таким образом. Наши родители были полны глухого, но глубокого недовольства. Однако аргументы старших оказывали на нас мало действия, так как относились целиком к вещам материальным, а мы видели в официальном оправдании всех этих трудностей внешний идеализм, обладавший сильной притягательностью для молодых» 73.

Кое-кому молодежный активизм казался единственным, что могло спасти революцию. Один респондент чуть постарше (родившийся в 1904 г.) изложил свои убеждения, которые начиная с 1920-х гг. привели его к активизму:

«Не жажда почестей или наград заставляла меня работать без сна и отдыха и отдавать всю свою энергию партии и комсомолу... Я видел, что старшее поколение, изнуренное годами войны и послевоенной разрухи, больше не в состоянии выдержать трудности, связанные с построением социализма. Поэтому я пришел к вы

49