Виктор Алымов

«ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ!»

( БИБЛЕЙСКО – ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН )

См. Иеремия.

Посвящается Татьяне Горичевой, неузнанному пророку наших дней.

С-ПЕТЕРБУРГ

2005 г.

ЧАСТЬ I

ВО ДНИ ЦАРЯ ИОСИИ

(640-609)

Пролог.

В то утро он вышел из дома пораньше, когда холодноватое осеннее солнце только еще поднималось из-за курчавых гор Галаада. Виноград на щербатых придорожных террасах был собран уже весь. И только упорные сельские мальчишки еще шныряли между лоз, да трясли маслиновые деревья, разослав под ветвями свои разноцветные и полосатые одежды. Отсюда начиналась глинистая дорога, испещренная отпечатками козьих копыт. До Иерусалима было часа полтора бодрой ходьбы. Но именно бодрости ему теперь и не хватало.

Так идут сдаваться в плен. Впрочем, он уже в плену у неведомой Воли. Так идут пленники за колесницами победителей. Идут, опустив головы, шаркая разбитыми сандалиями, мерно позвякивая цепями… Господи! Почему он должен бредить этим в те дни, когда все вокруг празднуют победу? Вот они ликуют прямо на дороге. Чуть ли не приплясывают вокруг своих осликов, груженных тяжелыми корзинами:

— Шалом! Да живёт душа твоя, земляк!

— Алейхем шалом! Откуда идёте?

— А идём мы из Гивы. Везем на рынок сладкий виноград и сочные овощи. Хотим продать все это и купить новое ярмо для лошади. Как думаешь, получится?

— Конечно. Скоро ярмо будет у каждого.

— Как тебя зовут, земляк?

— Иеремия, сын Хелкии из Анафофа.

— Ты, кажется, не выспался? Мы тоже добрых пол ночи не сомкнули глаз. Слушали

рассказы наших ополченцев. Они только вчера вернулись домой из войска. И, конечно, поведали все подробности битвы. Царь наш Иосия сражался геройски впереди всех. Какой пример он подал! Перед битвой царь принес жертвы только Яхве, Богу отцов наших. А молиться Ваалу и Астарте строго запретил. И мы победили! Хотя ассирийцев было великое множество. Но они все побросали и бежали. Какая добыча досталась нашим воинам!

Иеремия молча кивает. Он и сам помнит, как усталые солдаты возвращались по пыльной дороге, нагруженные добычей. Сначала, правда, проехали колесницы офицеров с трофеями. Нет, сначала проскакал гонец с известием о невероятной, неслыханной победе. Тогда все жители маленького Анафофа поспешили к дороге - навстречу победителям.

Осанна тебе, Иосия! Осанна сыну Давидову! - восклицали они, радостно размахивая пальмовыми ветвями.

Вообще-то отцом Иосии был нечестивый Амон, сын столь же нечестивого Манассии[1], а совсем не праведный царь Давид.[2] Но в этот момент наивысшего торжества вся длинная цепь нечестивых предшественников разом забылась. А вспомнилось старинное пророчество Нафана о том, что именно из рода Давидова Бог поставит Израилю великого царя и спасителя.[3] Потому и приветствовали Иосию, как обещанного Машиаха, потомка Давида.

А юный царь ехал на позолоченной колеснице, милостиво улыбаясь. Его благородное смуглое лицо было еще безбородым. Только легкий пушок обрамлял скулы и мужественный подбородок. Двадцать два года было Иосии - всего на два года больше, чем Иеремии. А он уже стал национальным героем. Потому что, едва прознав про ослабление могущественной Ассирии, веками попиравшей маленькую Иудею, двинулся на север и разбил гарнизоны оккупантов.

Свобода пришла нежданная и головокружительная. Она опьяняла как терпкое молодое вино. Казалось, сам воздух наполнен ее пряным душистым ароматом. Девушки кружились в садах, взявшись за руки. Дети бегали взапуски в высокой траве, заливаясь смехом. Старики встречали новый день с глазами, полными надежды. И только Иеремия ходил между ними растерянный и удрученный. Именно тогда он в полной мере осознал свое проклятие. Он был избран для того, чтобы омрачать радость людей и пугать счастливых обитателей дня сегодняшнего пророчествами о дне завтрашнем. Вот и теперь он шел в Иерусалим со словами, которых еще не знал, но уже догадывался, что они будут ужасны.

Иерусалим все чаще мелькал за холмами. Последний из них - холм Бецета - ненадолго заслонил город. И вдруг он открылся весь - ослепительно белый, горделиво оседлавший три вершины Сиона. Ближайшая из них - гора Мориа поднималась вверх широкими укрепленными террасами, и была увенчана величественным храмом Соломона. Над его фасадом нестерпимо сверкал в лучах восходящего солнца золотой зубчатый венец. Слева виднелась плоская вершина дымящегося жертвенника.

— Красивый город! – сказал по-арамейски какой-то купец.

Иеремия с удивлением оглянулся: нет, не просто «красивый город»! В этом городе есть душа. И в этой душе живет Бог. Вот почему Иерусалим так дорог каждому иудейскому сердцу, так бесконечно ценен в наших очах. Ибо мы знаем, чувствуем: нет другого такого города в целом мире.

Он невольно выпрямился и ускорил шаги. Да, именно здесь обитает тот таинственно влекущий его магнит. Отсюда исходит неслышный призыв, которого невозможно ослушаться…

Две зубчатые стены окружают эту северную часть города. Старая внутренняя стена построена самим Соломоном еще прежде храма. Когда же она обветшала, ее восстановил и расширил праведный царь Езекия. И он же начал строить внешнюю стену, законченную уже нечестивым Манассией, дедом нынешнего царя.

Этот Манассия установил в Иерусалиме культы ассирийских богов - Бела и его супруги Иштар (Ваалом и Астартой называли их здесь, на бывшей Ханаанской земле), потому что принес присягу верности ассирийскому владыке Асархаддону.

Вернувшись из Ассирии, Манассия вспомнил про Бога отцов Яхве, и принес ему жертвы. Но ассирийские культы так и не были отменены, а сын царя Амон даже еще больше утвердил их. Отвергнуть их посмел только его внук - нынешний победоносный Иосия. А ведь царевич был воспитан в нечестии. Воцарился он в восемь лет. Что мог понимать такой ребенок? Он был игрушкой в руках ассирийской придворной партии. Но сторонники Яхве не дремали. Главный пророк яхвистов - старец Софрония[4] - проник во дворец и поведал царю про истинного Бога отцов. Под влиянием рассказов старца юный Иосия тайно перешел на сторону яхвистов.

Все это Иеремия знает со слов отца своего. Самому же ему было тогда только четырнадцать лет. То есть он едва достиг религиозного совершеннолетия.

1. Храм.

Спустившись с холма Бецета, Иеремия простился со своими спутниками. Пусть себе спешат к Рыбным воротам, ведущим на рынок. Сам же Иеремия направляется к Овечьим вратам Храмовой горы. Так названы они потому, что через них пригоняют жертвенных животных. Узкие и длинные, словно ущелье между двумя укрепленных башен, они расширялись изнутри квадратными камерами для бойцов и стражи. Во время осады каждая пара камер перекрывается дубовыми створками и кирпичной кладкой. А в мирное время под их сводами ютятся торговые лавки.

Сразу за ними начинается мощёная камнем площадь внешнего храмового двора, где обычно проходят народные собрания и судебные разбирательства. По вечерам здесь собираются горожане, чтобы обсудить житейские дела, городские новости, иноземные события и тому подобное. Ныне здесь, в тени под навесами стен, сидят паломники. В пыльном загоне, толкутся отборные животные. Сегодня здесь особенно много народа. Все возбуждены рассказами о чудесной победе и надеждами на возрождение Израиля. Говор и споры мужчин, жалобное блеяние овец и ягнят, испуганных запахом крови - все это создает у северных ворот настоящую давку.

Поэтому Иеремия проходит налево - в сужающийся проход между храмовой и внешней стеной. В конце этого чуть изогнутого аппендикса маячат вооруженные стражники. Там, дальше - вход в Царский дворец. Трехэтажный, кубический, из бежевого камня, с небольшими симметрично расположенными окнами, он примыкает к южной стене храмового двора. На пол пути ко дворцу устроены вторые Восточные храмовые ворота. Народа здесь гораздо меньше, а животных совсем нет.

Семь каменных ступеней, составляющих число полноты, возводят паломника на широкий входной порог. Отсюда начинается полутемный коридор с нишами по сторонам: три с одной стороны, три - с другой. В глубине ниш светятся решетчатые окна-амбразуры. Ныне здесь дежурят левиты из храмовой стражи. Но паломники, конечно, знают, зачем устроены эти ниши и почему пилястры, разделяющие их, украшены изображениями пальм.

Пальма - один из символов Астарты - богини любви и плодородия - постыдные оргии которой совершались в пальмовых рощах. Но и здесь, в храмовых воротах, еще совсем недавно дежурили отнюдь не левиты, а кедеши[5] Астарты с бледными лицами и распущенными волосами. Здесь предлагали они свои услуги проходящим паломникам. Да и сейчас их всего лишь перевели в домики, пристроенные с внутренней стороны стены. Там они, якобы, ткут и вышивают одежды, в которые наряжается поганый идол.[6] Но говорят, что входы в эти коморки периодически задергиваются занавесками, и священный двор Божества оглашается стонами страсти. Необузданная Астарта бесстыдно упивается похотью из чаши Яхве.

Иеремия чувствует, что лицо у него горит от праведной ревности и гнева, отвращение подступает к горлу. Опустив глаза, он спешно проходит до конца оскверненного коридора и снова поднимается - теперь уже на второй священный порог, призванный напомнить о духовном очищении.

Да, об этом надо помнить, а не делать вида, что ничего нет и не было! Этот грех не спрятать на задней части двора, не искупить бараном или козой. Надо измениться внутренне.

Так шепчет он, стоя в притворе Восточных ворот, портик которых поддерживают два каменных столба. По форме они - совершенно такие же, как столбы стоящего напротив Соломонова храма. Они словно передают друг другу паломника, пересекающего внутренний двор. Иеремия вступает в этот невидимый коридор, чувствуя только, как резко и гулко пульсирует в ушах кровь.

Неужели он решится? Неужели отважится?

Слева от него сверкает округлыми боками, украшенными двумя рядами гранатовых яблок, священное Море - исполинский литой чан, водруженный на спины двенадцати медных волов. Справа жарко и свято пылает жертвенник из огромных неотесанных камней, скрепленных цементом и медными стяжками. Он представляет собой ступенчатую пирамиду высотой в три человеческих роста.

Между этими двумя главными храмовыми сооружениями собралась уже довольно большая группа молящихся. Воодушевленные победой Израиля, они громко славят Бога и царя Иосию. Что он должен сказать этим людям? Помост на цоколе храма пуст, хотя редкое богослужение теперь не сопровождается псалмопением и выступлением пророков. Они вещают торжественным старинным речитативом, зачастую впадая в духовный или эмоциональный экстаз. И тогда считается, что через них говорит Сам Бог. Именно отсюда еще недавно выступал великий Софрония, грозя богоотступникам страшным и неминуемым Днем гнева Яхве:

«День гнева - день этот,

день скорби и тесноты,

день опустошения и разорения,

день дыма и мглы,

день трубы и бранного крика

против укрепленных городов и высоких башен!»[7]

Словно наяву, видит Иеремия величественную фигуру седобородого старца с горящими очами и внезапно понимает: Вот оно что! Софрония грозил изменникам осадой и разорением, но пророчество еще не исполнилось. Сейчас, когда Софрония уже на смертном одре, а вокруг царят беспечность и ликование, самое время напомнить о его словах.

Он обходит группу паломников и обращается лицом к древнему Соломонову храму. Душно пахнет фимиамом, резко - свежей жертвенной кровью.

Храм возвышается перед ним на высоком цоколе, куда ведет узкая лестница из десяти ступеней. Входить туда могут только священники. Высокий притвор охраняют левиты и два сверкающих медных столба, Иахим и Вооз, украшенные плетеными золотыми сетками и рядами гранатовых яблок. Их капители цветут, словно бутоны огромных лилий. Одному только царю закон дозволяет становиться между этих столбов во время важнейших церемоний. Ибо сами они символизируют основателей богоизбранной династии, Давида и Соломона.

То было время наивысшего расцвета Израиля, когда двенадцать племен его объединились в мощное теократическое государство. И ныне эти ликующие паломники, все эти люди на улицах ждут только одного - повторения того великого прошлого. Да по какому же праву? В награду за что - за измену? Потому что уже Соломон в конце своей жизни изменил Богу отцов. Поселил на священной горе Сион иноземных жрецов, которые понаехали вместе с его многочисленными женами со всех концов света. «Семьсот жен и триста наложниц»[8] имел царь. Увы, на излете своей славы Соломон был побежден чувственностью. Мудрость изменила ему. О чем тут говорить, если героинями знаменитого «Соломонова суда» были две храмовые проститутки? Вместе со своими женами царь Израиля воскурял фимиам перед идолами Ваала и Астарты.

За это и отступился Бог от Своего избранного народа. Сразу после кончины Соломона могучая держава рухнула, разделилась на северное Израильское и южное Иудейское царства. Напрасно северные пророки, Амос и Осия, вразумляли свой народ. Служение Ваалам и Астартам продолжалось. За это северное Израильское царство и было разгромлено Ассирией. Южное царство тогда спас только великий пророк Исайя. Но теперь, после массового отступничества, должен придти и наш черед.

Недвижный, с замирающим сердцем, стоит Иеремия перед раскрытыми вратами священного притвора. За ними смутно виднеется передняя часть Храма, освященная узкими верхними окнами и десятью золотыми семисвечниками. В их отсветах колеблются на стенах изображения деревьев и херувимов с человеческими и львиными ликами. Херувимы как бы охраняют небесный сад Бога.

Но что это? Среди растительного финикийского орнамента все отчетливее выступают силуэты пальм - символа Астарты. Да вот и сама она - обнаженная, с воинственно торчащими грудями, с покрывалом на голове в форме рогов лунного серпа. Сама блудница вавилонская восседает на святом престоле... Нет!

Иеремия в ужасе закрывает лицо руками. Разве гнусный идол не вынесен отсюда еще два года назад, не спрятан за храмом где-то на складе Фарурима вместе с солнечными колесницами Хамоса и другими атрибутами чужеземного культа? Но вернулся ли в Свое оскверненное святилище истинный Бог? Вот в чем вопрос!

Кто-то трогает его за плечо. Это один из левитов, обеспокоенный странным поведением паломника.

— Я и сам - левит, Иеремия, сын Хелкии, - объясняет юноша. - Я призван сказать пророческое слово к народу.

Служители Храма озабоченно переговариваются. Хелкией зовут одного из здешних

священников. Не его ли это сын? В эти дни всеобщего воодушевления все уже привыкли к выступлениям пророков-проповедников. Но таких молодых еще не видели. Уверен ли юноша, что он вдохновлен Богом?

— Да! Конечно! - убежденно отвечает Иеремия, поспешно восходя на помост.

Все взоры тотчас обращаются к нему. Теперь Иеремия уже знает, о чем будет говорить. О долгом пути народа Божьего через безводные синайские пустыни из страны рабства в эту землю обетованную. О том, что Сам Господь вывел нас из Египта, охранял, сберегал и кормил в пути. И чем мы отблагодарили Его?

Голос Иеремии звучит слабо. Чувства и мысли, переполняющие его, бессильны отлиться в слова. Да и слова - еще его собственные, человеческие. Но уже растет и набухает в груди божественный огненный ком, встает в горле и вдруг прорывается:

Так говорит Господь!

Какую неправду нашли во Мне отцы ваши,

что удалились от Меня,

и пошли за суетою и осуетились?

Ибо Я ввел вас в землю плодоносную,

чтобы вы питались плодами ее и добром ее.

А вы вошли и осквернили землю Мою

и достояние Мое сделали мерзостью![9]

Люди внизу испуганно и растерянно переглядываются. Они думали, что юноша воспоет хвалу и славу богоизбранному народу, предскажет ему новые победы и светлое будущее. А этот мальчишка вдруг называет великий народ… блудницей!

Ибо ты говорил: «не буду служить идолам»,

а между тем на всяком высоком холме

и под всяким ветвистым деревом

ты блудодействовал![10]

Да, на холмах вокруг Иерусалима еще недавно стояли капища Ваала, а в долинах, среди пальмовых рощ идолопоклонники бились в сладострастных судорогах со жрицами богини любви. Но ведь это уже прошло! (Ну, почти прошло). Зачем же напоминать об этом? Да еще сравнивать нас с похотливыми животными:

Посмотри на поведение свое в долине,

познай, что делала ты,

резвая верблюдица, рыщущая по путям своим?

Привыкшую к пустыне дикую ослицу,

в страсти души своей глотающую воздух,

кто может удержать?

Все, ищущие ее, не утомятся,

в ее месяце они найдут ее.[11]

Люди внизу возмущенно машут руками:

— Это уже слишком! Слишком!

— Уймите мальчишку!

— Как он смеет говорить такое?!

— Так говорит Господь! - кричит им Иеремия, пока левиты стаскивают его с помоста. -

Подними глаза твои на высоты и посмотри,

где не блудодействовали с тобою?

У дороги сидела ты для них…

и осквернила землю блудом твоим и лукавством твоим![12]

Его стаскивают, наконец, со ступеней, волокут по священному двору и вышвыривают из Восточных врат.

Теперь он лежит ничком на пыльных камнях мостовой и смотрит в необъятное небо. Прямо над его головой высотный ветер раздувает белое облако. Оно словно раскрывается. Из центра его бьет фонтан морозного пара. Там образуется окно, сквозь которое брызжет солнце. Иеремия ощущает на своих разбитых губах его царственно-жгучий поцелуй и улыбается в ответ:

— Господи! Какое, оказывается, блаженство - исполнять волю Твою! Напрасно я боялся. Ведь, если такова награда, чего еще желать человеку?

Кто-то нагнулся над ним и пошевелил копьем:

— Эй, проповедник, ты жив?

Иеремия сел, сердито разглядывая офицера дворцовой стражи:

— Ты мешаешь мне беседовать с Богом отцов наших.

— Да? И что же сказал тебе Бог? - насмешливо поинтересовался офицер.

— Он хочет, чтобы вы обратили к нему свои сердца. «Возвратитесь, дети-отступники! - говорит Господь. - Возвратитесь, мятежные дети!»[13]

Офицер задумчиво оперся на свое копье:

— Да? Он так говорит? Но разве не Его именем мы победили ассирийцев?

Иеремия встал и отряхнул одежду:

— Пойдем, я покажу тебе что-то! Где тут можно подняться на стену?

— Вот здесь. Вот лестница!

Иеремия быстро всходил по ступеням. После исполнения воли Божией он чувствовал необычайную легкость и бодрость. Офицер едва поспевал за ним. Со стены открывалась величественная панорама. Внизу, по долине Кедрона, спешили на рынок крестьяне из Вифании. За долиной возвышалась длинная Елеонская гора, поросшая маслинами. Дальше виднелась стальная гладь Мертвого моря.

— Видишь вон там, левее моря, цепь гор? - спросил Иеремия.

— Да, вижу.

— За ними - бескрайняя пустыня.

— Да, знаю.

— Там, за пустыней, вытекают из Эдема две полноводные реки, Хиддекль и Евфрат. Между ними лежит страна Нимрода, из рода Хама. Главные города той хамской страны - Вавилон, построенный самим Нимродом, и Ниневия, построенная Ассуром.[14]

— Это - нынешняя столица Ассирийской империи, - кивнул офицер.

Иеремия впился пророческим взглядом в горизонт:

— Видишь, там, на Евфрате, великий город и башню? Там некогда жили наши отцы, Фарра и Авраам, и служили иным богам, - говорит Иисус.[15] Но Богу отцов наших не угодна хамская империя с ее блудными культами. Потому Бог открылся Аврааму и привел его сюда, на гору Мамре. Здесь Господь испытал его веру и готовность принести в жертву сына. И за эту веру обещал потомкам Авраама всю эту землю. Ныне исполнилось обещание Бога отцов. Мы с тобой живем на земле обетованной. Но где же вера наша?

— Я верующий! - запротестовал офицер.

— Так посмотри! Что видишь ты на южных отрогах горы Елеонской?

— Это святилища Хамоса и Ваала.

— То есть вавилонских Шамаша и Мардука! - с горечью воскликнул Иеремия. - Когда увидишь царя, передай ему от меня: «Мало разбить враждебные гарнизоны. Надо разбить алтари Мардука! Разбить их и на горах и в своих сердцах!»

— Но я не советник царя! - опешил офицер.

— Как тебя зовут?

— Нирия, сын Маасея, коменданта Иерусалимской крепости.

— Достаточно тебе, Нирия, исполнить свой долг офицера. Когда выйдет царь из своих дворцовых покоев, скажи ему: «Государь, вот что показал мне пророк Иеремия!» Видишь эти хамские полчища, грядущие на нас? Видишь эти стремительные боевые колесницы?

— Но я ничего не вижу… - в отчаянии прошептал Нирия.

— Правда, не видишь? - недоверчиво переспросил Иеремия. - Как же так? А я вижу!

2. Башня.

Набопаласар сам правит своей колесницей - изящной и стремительной, как легкокрылая птица. Огромные колеса с золочеными спицами сверкают, словно солнечный диск. А за нею мчатся колесницы боевых соратников, которые вместе с ним изменили Ассирии и перешли на сторону Вавилонии. Теперь они въезжают в ее столицу - священный город Мардука. Уже миновали северные ворота внешней стены, и теперь едут по широкой, прямой, как стрела, Священной дороге, идущей вдоль берега Евфрата. Домов здесь еще нет. Только пальмовые рощи, поля, да широкий канал, огибающий город с севера.

Но вот уже и внутренние стены, тройные, с мощными зубчатыми башнями, построенные еще Ашшурбанапалом и уже частично обвалившиеся. Это все, конечно, придется разобрать и перестроить в первую очередь. Стены и зубчатые ворота Иштар облеплены людьми. Они кричат и машут руками. Они приветствуют именно его, издалека узнавая белых лошадей халдейского[16] вождя. А сам он стоит в ажурном кузове недвижно, как собственная статуя, - в длинном белоснежном канди, в перевязи, в развевающемся плаще, в искусно завитой бороде.

Эта борода, заново завитая по поводу решающей встречи, доставляет Набопаласару особенно много неудобств. Ведь только что завитая борода всегда чешется, и чесать ее полагается специальной золотой палочкой. Только как почешешь, если руки заняты поводьями? Последний раз был он в Вавилоне простым армейским офицером, на которого никто не обращал внимания. Но теперь он у всех на виду. Главное - держать дистанцию, не останавливаться, ни с кем не вступать в переговоры, пока не завершится первейшее и самое главное - аудиенция в Эсагиле.

Священная дорога ведет от Южной крепости мимо святилищ богини-матери Нинмах и всемогущей Иштар. Храмы эти остаются по левую руку правителя, а впереди и справа, заслоняя небо, вырастает исполинский ступенчатый зиккурат Этеменанки – «Дом основания Неба и Земли», который народы называют просто Вавилонской башней.

Размеры этого сооружения подавляют до такой степени, что Набопаласар со своей колесницей вдруг ощущает себя муравьем, ползущим вдоль фундамента божьего дома. Внешняя стена его простирается в длину на восемьсот локтей.[17] Отсюда, с близкого расстояния, Башня воспринимается не как творение рук человеческих, а как естественная скала, уступами поднимающаяся ввысь. Ее нижние слои, спрессованные колоссальной тяжестью, представляют собой сплошной монолит. Но кое-где он все-таки просел и мощные пилоны, крепившие его, дали трещины. Сквозь них медленно, как в песочных часах, струятся ручейки кирпичной пыли. Уступы тоже обветшали, местами обвалились, а обвалы эти поросли молодыми деревцами и колючим кустарником.

Зиккурат придется как-то достраивать, - думает Набопаласар. - С этого начинали все великие правители: и Асархаддон, и сам Ашшурбанапал. Зиккурат стоял здесь всегда, с незапамятных времен, и всегда достраивался. Конечно, мало кто верил, что эта Башня когда-нибудь достигнет неба. Важно было само строительство. Ибо здесь строилась не только Башня, но вся идеология великой империи, система ее ценностей и символов (без которых империи не живут).

Миновав, наконец, внешнюю ограду зиккурата, Набопаласар видит в глубине за ним обширный дворец Эсагилы - главного святилища Мардука. Это - второе по грандиозности здание Вавилона. По сравнению с рукотворной скалой оно кажется приземистым, но по размаху может соперничать с основанием зиккурата. Бесконечное чередование выступающих пилонов и прямоугольных углублений кажется крепостной стеной с башнями. Каждую полночь ученые астрологи этого жреческого города поднимаются на башни стены, чтобы узнать грядущие события по расположению планет.

Набопаласар натягивает поводья, поворачивает колесницу вправо и медленно подъезжает к главным воротам Эсагилы. Колесница останавливается и Набопаласар, наконец, может почесать зудящую бороду. Но тут же вынужден спрятать палочку. Отовсюду уже бегут к нему храмовые прислужники, а младшие жрецы открывают тяжелые двери. Конечно, его тут поджидают. Эсагила все знает заранее, потому что везде имеет глаза и уши.

Он проходит в небольшой вестибюль сквозь журчащее бормотание младших жрецов, заклинания которых отгоняют от него злых духов. Главный привратник храма с достоинством кланяется и ведет его в следующий обширный вестибюль с высоким потолком:

— Верховный жрец просит подождать его здесь. Он уже заканчивает гадания.

Набопаласар с досадой чешет бороду. И все-таки ждать придется именно ему! Верховный жрец явно дает понять, что Набопаласар еще только удачливый генерал, которому не грех помучиться неизвестностью. Что есть и другие кандидаты. И в этой холодной неприступности тоже проявляется дух Эсагилы.

Потолок высокого вестибюля теряется во тьме, куда уходят ряды массивных колонн. Между ними курятся благовония в чашах из драгоценных металлов. На стенах мерцают массивные светильники. Их пламя освещает таинственные астральные символы, которые обозначают здесь богов. Мардуку соответствует Юпитер, его божественной супруге Иштар - Венера, их сыну, богу мудрости Набу – Меркурий, богу справедливости Шамашу – Солнце, богу знаний Сину – Луна, владыке преисподней Нергалу - зловеще красный Марс, а витязю богов Нинурте – Сатурн.

Но, кроме того, каждому из семерых главных богов соответствует определенный день недели и священное число, изображенное тут же клинописью. Например, число Мардука - десять, число бога луны Син - тридцать. Но самое большое число - шестьдесят - принадлежит первоверховному богу Ану. На основе этой шестидесятеричной системы развивается вся вавилонская астрология, нумерология и другие оккультные науки, совокупность которых именуется «халдейской мудростью». Здесь, в Эсагиле, - ее центр и средоточие.

Сотни специально обученных жрецов сортируют здесь сведения со всех концов света и кодируют их на специальных клинописных табличках. Но только верховная коллегия особо посвященных с помощью сложнейших расчетов и числовых манипуляций анализирует эту информацию и на ее основе предсказывает будущее. Это называется «великими гаданиями». А конечным результатом этого процесса владеет только верховный жрец. Вот на чем держится его ни с чем не сравнимое могущество. Вот почему Набопаласар вынужден смиренно ожидать здесь его одобрения или неодобрения. Да, жрец отлично сознает свою весомость. Без его согласия нечего и думать о воцарении. Хотя предыдущий проассирийский царек Кандалану сбежал еще год назад и город остался без правителя. Но Вавилон - город Башни, город Мардука. И будет здесь то, что одобрит Мардук, то есть верховный жрец.

Ах, если бы он, наконец, одобрил! Веками гордая и упрямая Вавилония пыталась отложиться от огромной и рыхлой Ассирийской империи, стать независимым и самостоятельным царством. И каждый раз жрецы Эсагилы на основе своих гаданий объявляли эти попытки преждевременными, своим авторитетом тормозили процесс. Последняя попытка отделения была при брате великого Ашшурбанапала. Брат он, был не просто родной - близнец. Звали его Шамаш-шум-укин. Не удивительно, что братья доверяли друг другу. Ашшурбанапал считал, что за Вавилонию он может больше не беспокоиться - раз его близнец, его «второе я» короновано царем Вавилонским.

Как же он ошибся! Шамаш-шум-укину достаточно было прожить здесь десяток лет, подышать этим мятежным воздухом, посмотреть на гордую Башню, извечно грозящую небесам, чтобы заговор возник сам собой, просто сгустился из окружающей атмосферы. Приезжали посланники из ближнего Элама, из далекой западной Сирии, из некогда могущественного Египта. Подносили богатые дары. И все - понимающе улыбались, смотрели преданно и выжидающе. И однажды шептали, что какие-то «верные гарнизоны» уже стоят на границе и «ждут только знака». Но Эсагила не одобрила план, потому что в пятнадцатый день месяца Тебет затмился лик луны,[18] и Шамаш-шум-укин упустил драгоценное время. О заговоре узнал сам Ашшурбанапал. Не даром же до своего вступления на престол он руководил ведомством разведки!

Ашшурбанапал брата не простил. Умный и образованный правитель, он действовал расчетливо и точно. Сначала поодиночке нейтрализовал союзников. Эламские войска, шедшие на помощь, разбил по дороге. Затем окружил Вавилон со всех сторон и обрек его на голод. Блокада огромного города длилась три года. Истощенные жители ели собственных детей. Узкие улицы были завалены трупами. Только Священная дорога была пуста, хотя и отравлена тлетворным дыханием эпидемий. Пешком, в рваных покаянных одеждах, проходил по ней Шамаш-шум-укин и молил Мардука об избавлении. Но жрецы Эсагилы отвечали, что он наказан за свое непослушание богу. Не они ли открыли ворота Ашшурбанапалу? Когда ассирийцы ворвались в город, Шамаш-шум-укин поджег свой дворец и бросился в пламя. Это было всего двадцать два года назад…

И вот - новая попытка! Едва узнав о смерти Ашшурбанапала, о борьбе за ассирийский престол, он, могущественный правитель Приморья, перешел на сторону восставшей Вавилонии и даже захватил Урук - древнейший город отца богов Ану и его светлой дочери Иштар. Правда, ассирийская армия Син-шуму-лишира осадила его в Уруке. Но он разбил ее во время удачной вылазки. И, возблагодарив воинственную богиню Астарту, поспешил в Вавилон. Теперь, когда Син-шуму-лишир сам метит в ассирийские цари, ничто не заставит Набопаласара, подчиниться ему…

Он так задумался, что не заметил жреческую процессию, появившуюся откуда-то из боковых проемов. Верховный жрец шествует по красной ковровой дорожке в окружении красивых безбородых юношей. Он тоже гладко выбрит, невысок, неопределенного возраста, в белой мантии, с золотым посохом в руках. Его глаза не выпуклые, как обычно бывает у халдеев, но слегка раскосые, смотрят спокойно и внимательно. Рука благославляюще совершает в воздухе семь кругов, сопровождаемых шумерскими названиями семи планет:

-Уту (солнце), Нанна (луна), Инанна (Венера), Энлиль (Юпитер) и другие великие боги да хранит тебя в мире!

Набопаласар смиренно склоняется, нараспев шепча слова церемониального приветствия:

— Да сияет твоя мудрость подобно звездам, святой отец!

Потом почтительно прикасается к краю священной мантии и осведомляется о гаданиях. Это условная фраза. И верховный жрец тоже отвечает условной фразой, которая, однако, задает тон всему разговору:

— Гадания благоприятны.

Набопаласар с облегчением вздыхает и следует за жрецом в обширный внутренний двор, окруженный острозубыми стенами. Вдоль стен расположены посвятительные стелы и статуи. Впереди - небольшой бассейн для омовений. А за ним, между двух монументальных башен - перспективный портал, ведущий в Экуа, то есть святилище Мардука. Там, в трепетных огнях светильников, мерцает золотой идол высотой локтей в двенадцать. Справа подобный же портал ведет в Кахилисуд – святилище божественной супруги, называемой здесь Царпаниту. И есть еще одно святилище – слева. Оно предназначено для их сына Набу - бога мудрости, который раз в году приходит к родителям из Эзиды, своего собственного храма в Борсиппе.[19]

— Ан-галь-та ки-галь-ше…[20] - шепчет верховный жрец на священном шумерском языке.

— О, богомудрый! Я так спешно попросил о встрече, потому что узнал из верных уст, что ассирийская армия провозгласила Син-шуму-лишира своим царем.

Жрец слегка наклоняет голову. Голос его звучит чуть насмешливо:

— Мы узнали об этом еще четыре дня назад по своим каналам. Да, в Ассирии - династическая война. Но Син-шуму-лишир не имеет никаких прав на престол. И верховная коллегия жрецов Эсагилы не одобряет связанного с ним возвышения культа бога Син. Некогда это было верховное божество города Ура, давно потерявшего свое значение. Теперь же выстроен новый храм Сина в далеком Харране. Но он не может и не должен соперничать с нашей Эсагилой.

Набопаласар обрадовано кивает, напрочь забыв заранее подготовленную речь:

— Я только что думал о том же. Государство живо до тех пор, пока живут его боги и священные ценности. Зиккурат Мардука должен быть достроен. Это упрочит престол, даст работу миллионам честных тружеников, вдохнет в людей энтузиазм и веру. Вот наша программа!

Но верховный жрец, отвернувшись, задумчиво разглядывает серую громаду зиккурата, которая видна в Вавилоне отовсюду, даже с этого внутреннего двора.

— Мы внимательно изучили состояние пилонов и верхнего яруса, - раздается его бесстрастный голос. - Достроить башню Этеменанки невозможно. Она обвалится.

Набопаласар даже холодеет от такой откровенности.

— Что же делать? - растерянно шепчет он.

— Сделать можно только одно: разобрать эту обветшавшую оболочку и заново возвести все внешние опоры на старом основании.

— Понятно… - Набопаласар торопливо облизывает пересохшие губы. - В таком случае нашей программой будет перестройка. Все остальное - то же самое.

— Чтобы перестройка прошла успешно, надо поддерживать в народе традиционные ценности, - напоминает верховный жрец. - Это стоит не дешево.

— Эсагила будет освобождена от всех налогов! - поспешно обещает Набопаласар.

— Но сама реконструкция Башни обойдется еще дороже - в сотни и тысячи золотых талантов.[21] Откуда вы рассчитываете взять такие средства?

— Как только мы покорим Ассирию… То есть присоединим Ассирию, - поправляет себя Набопаласар, - империя будет восстановлена в прежних границах. Средства потекут по главному торговому пути - с юга на север. В основном - из покорного Египта. Ключ к нему - маленькое Иудейское царство.

— Иерусалим! - хмурится жрец. - Известный город. Даже великий Синаххериб не смог взять его. Потому что его божественное число кратно шестидесяти и превосходит все числа наших богов. Уж не знаю, догадываются ли об этом в самом Иерусалиме…

— У них там кризис религиозных ценностей, - успокаивает жреца Набопаласар. - Именно сейчас никаких сложностей с Иудеей не предвидится. Так что скоро нам будет принадлежать весь мир.

— Ну что ж, попробуйте, - снисходительно кивает верховный жрец. - Мы уже провели великие гадания. И Мардук, господин Эсагилы, дал нам знак: двадцать шестой день месяца Арахсаину наиболее благоприятно для коронации.[22]

Набопаласар чувствует, что лицо у него пылает - удовлетворенное честолюбие вместе с кровью бросается в голову. Значит, будет новая династия! Его династия!

И с благодарностью простирает руки по направлению к святилищу:

— Да будут с нами милости верховного владыки Мардука, хранителя Вавилона и всего мира, где именуют его Белом и Ваалом!

3. Иерусалим.

Свое второе выступление в Храме Иеремия построил, как притчу о двух сестрах-блудницах. Одна из них изменяла мужу своему под всяким развесистым деревом и, за это была уведена в плен. Другая - не убоявшись подобной перспективы, продолжала блудить и даже оскверняла себя искусственными фаллосами из камня и дерева (то есть каменными и деревянными идолами). Имя одной сестры - Израиль, другой - Иудея.[23]

Для слушателей это был подлинный шок. Они рвали на себе одежды от гнева и разевали рты от возмущения, но не могли издать ни звука. Иеремия воспользовался всеобщим замешательством, чтобы в подражание пророку Софронии пропеть им песнь гнева, возвещающую иноземное нашествие:

Бегите, не останавливайтесь,

ибо я приведу от севера бедствие

и великую гибель.

Выходит лев из чащи своей,

и выступает истребитель народов,

чтобы землю вашу сделать пустынею.

Города будут разорены

и останутся без жителей.

Посему препояшьтесь вретищем,

плачьте и рыдайте,

ибо ярость гнева Господня

не отвратится от нас.[24]

На этот раз Иеремию не побили, но проповедовать запретили строго настрого:

— Плохой из тебя пророк, - сказал ему старший священник. Если хочешь быть пророком, не предсказывай зла. Пойди и поучись у певца Анании, выступающего на рынке!

Действительно, у средних ворот рынка Иеремия обнаружил певца, который наигрывал на гуслях и приятным баритоном напевал:

Мы великий народ! Мы великий народ!

Ждут нас новые победы, новые успехи!

Все будет хорошо! Все будет хорошо!

Вокруг толпились восторженные слушатели. Когда певец остановился передохнуть, в его сумку полетели многочисленные кусочки серебра.

Рынок в эти щедрые солнечные дни Афанима[25], первого осеннего месяца, казался особенно изобильным. Всюду уже продавали виноград нового урожая, спелые маслины, овощи и прочие плоды земли обетованной. Жители окрестных деревень предлагали сыр и масло, мед и патоку, инжир и фисташки.

— Финики из благословенного Иерихона! Виноград из Эммауса! - кричали они.

У средних ворот потные стражники от скуки перебрасывались костяшками. Рядом продавали орехи из-под Сихема и самарийские гранаты. Смуглый старик в ермолке торговал солью с берегов Мертвого моря. Бритый египтянин - корзинами. Дальше на столах были разложены крашеные ткани из овечьей шерсти и медные изделия из Лахиса. Мужчины охотнее всего пробовали крепкое Родосское вино, которое тирские купцы привезли к празднику Кущей. Женщины теснились вокруг аравийской лавки с ладаном, миррой, кассией, различными маслами и притираниями.

Иеремию эти грациозные городские модницы поразили своими вызывающе открытыми лицами, блистающими серьгами и ожерельями. Причем у многих кольца были даже в носу, а браслеты позвякивали не только на запястьях, но и на ногах.

И что совсем уже не понравилось Иеремии: у подвод с пшеницей и ячменем стояли пучеглазые халдеи с тщательно завитыми бородами, увешанные своими астральными амулетами в виде звездочек и лунных серпов.

— Откуда пшеница? - спрашивали у них.

— Здешняя, из Рамофа Галаадского! - отвечали они по-арамейски.

И жители доверчиво брали зерно для выпечки своего домашнего хлеба.

— Опомнитесь! Ведь Рамоф Галаадский давно уже не «здешний город»! - обратился к ним Иеремия. - Это же оккупированная земля! И пшеница там осквернена ассирийскими обрядами! Значит, скверна проникнет в самое святое, что дал нам Бог - в хлеб.

— Какая скверна?

— Скверна блудной магии Ваала и Астарты. Разве вы забыли, что заповедовал Моисей? Первые снопы жатвы должны быть принесены священникам для обрядов вознесения перед Господом и обретения благоволения. Для того в день возношения приносится однолетний непорочный агнец и мука с елеем. Никакого нового хлеба не ешьте до дня приношения Богу вашему: это вечное постановление в роды родов![26]

Что ты там проповедуешь, парень? - подозрительно заворчал на него халдейский купец. - Или покупай, или проваливай отсюда! Не то позову стражу.

Иеремия понуро покинул рынок через ворота Геннаф в древней стене Езекии. Отсюда начинался Верхний город, населенный бедным торгово-ремесленным людом. Улицы здесь были узкие, дома невзрачные, белесые и серые, похожие на большие необожженные кирпичи, рассыпанные по Сионскому холму. Они одноглазо пялились маленькими черными окошками, из которых вился дым домашних очагов. Только на плоских крышах кое-где зеленела трава, сушились фрукты и ягоды. В маленьких двориках понуро стояли грустные ослики, купались в пыли куры.

В Иерусалиме было уже около трех тысяч домов, в которых проживало не менее пятнадцати тысяч жителей. Они группировались по кварталам в соответствии со своими профессиями и социальным статусом. Так возникли улицы Хлебопеков, Сукновалов, Рыбников и даже Ювелиров. Ведь драгоценные украшения одинаково радуют сердца и мужчин и женщин.

В Плотницком квартале пахло свежей стружкой. Из мастерских слышался веселый перестук молотков и бронзовых топориков. Здесь изготовляли все - от домашней мебели и сундуков до колес и крепких дубовых плугов. Здесь его дорожные попутчики из Гивы выбирали упряжное ярмо.

— Смотрите-ка! Это же Иеремия! Ты оказался прав, Иеремия. Мы уже берем ярмо! Не хочешь выпить с нами по этому поводу?

— По этому поводу можно только лить слезы, - мрачно отвечал пророк, спускаясь на следующую улицу.

Здесь жили кожевенники и зловонно пахло замоченными в чанах кожами, которых для большей эластичности натирали собачьим дерьмом.

— Ну да, влезть в бычью шкуру, надеть ярмо и пахать на этих халдеев! - пробормотал Иеремия. - Худший вид рабства - религиозное. Когда народ теряет свои святыни и ценности, он перестает быть народом.

Он миновал Кожевенную улицу и вышел на Гончарную, которая широкими ступенями шла то вверх, то вниз вдоль склонов Тиропионской долины. Здесь даже входы в дома были превращены в бесконечные лавки. Целые выставки пузатых горшков с характерным для Иерусалима черным узором красовались на прилавках. Над дверьми болтались на тесемках носатые глиняные светильники, лампады, детские игрушки. А вот - и совсем уже не игрушки, а маленькие статуэтки рогатой Астарты и ее супруга Ваала с бычьей головой.

— Почему вы продаете эту иноземную мерзость? - не выдержал Иеремия.

— А почему не продавать, раз покупают? - равнодушно отвечал маленький горбун-хозяин, сидевший за гончарным кругом.

Иеремия стиснул зубы и спустился в Тиропеонскую долину, названную так еще во времена царя Давида по имени тогдашних сыроделов. Она делила Иерусалим на две неравные доли. Впереди возвышались крутые откосы града Давидова - самой древней части иудейской столицы. Некогда здесь находилось святилище Салим, из которого священник Единого Бога Авимелех вынес Аврааму хлеб и вино. Потом на этом месте возникла крепость иевусеев - настолько неприступная, что воины Давида смогли захватить ее, только овладев подземным ходом. Теперь, конечно, от этих укреплений ничего не осталось - только щербатый бордюр и Врата Долины.

Иеремия проходит в эти древнейшие ворота города и поднимается по широкой мощеной Сионской улице. Дома здесь стоят богатые, двух-трех этажные, с тенистыми садиками за глухими стенами. Из садов слышится медленное пение под аккомпанемент лиры. Лёгкий ветерок приносит запах дыма и только что испеченного душистого хлеба. Это квартал аристократов, царских чиновников, левитов и новых приближенных царя из яхвистской партии.

— Где здесь живет Нирия, сын Маасея? - спрашивает Иеремия.

— Маасея, коменданта крепости? Да вот его дом!

Дом был двухэтажный, каменный, с решетчатыми окнами и нарядными ставнями. Под ними лежал узкий палисад окруженный оградой. Дверь ему отворила молодая служанка с томными глазами. На ней была высоко подпоясанная туника и льняная косынка, из под которой выглядывали серьги-полумесяцы:

— К Нирии? Как о тебе доложить?

— Скажи, что пришел Иеремия, с которым он познакомился сегодня утром.

— Подожди здесь, в сенях.

Иеремия машинально перешагнул через вылепленную из глины звезду Астарты (их клали на порог для отвода дурного глаза), но тут же спохватился и с наслаждением наступил на нее каблуком. Глиняный талисман хрупнул и распался на кусочки. Служанка невольно вздрогнула:

— Что ты наделал! Я все расскажу своему господину.

Однако Нирия подошел, смеясь и гостеприимно протягивая руки:

— Эге! Это же наш непримиримый яхвист! Пропусти его, Фирца!

В большой прямоугольной гостиной стоял длинный обеденный стол и скамьи. За ними боковая лестница вела на второй этаж, в жилые комнаты. А центральные двери были распахнуты во внутренний дворик, где у бассейна играли и смеялись дети – два мальчика и три девочки.

— У тебя усталый вид, Иеремия. Отдохни под моим кровом в этот душный полуденный час. А к вечеру я приглашу друзей, и ты сможешь рассказать им о своих предчувствиях. Пойду, пошлю за ними. Вот мои сыновья, Варух и Сераия, которые рады будут поучиться у тебя заветам отцов.

Мальчикам было, наверное, восемь и пять лет. Живые и любознательные, они действительно оказался самыми благодарными слушателями пророка. А пришедшие на ужин офицеры тотчас потребовали вина и заговорили о женщинах. Иеремию они спрашивали только мельком и свысока:

— Кого этот юноша мог заметить в восточной пустыне? Вооруженных всадников? Много их было? Когда он их видел?

— Я и сейчас их вижу, - отвечал Иеремия. - Вижу знамя и слышу звук трубы. Топот всадников и бранные крики. Смотрю на землю - она разорена и пуста. Смотрю на горы - они дрожат. И только птицы вьются над разрушенными городами. И женщина стонет, как рождающая в первый раз: «Горе мне! Душа моя изныла перед смертью!» Это голос дочери Сиона…

Служанка тихо вскрикнула и чуть не расплескала вино, которое принесла в кувшине:

— Что такое он говорит? Мне страшно!

— Ты, наверное, уже наливала ему, Фирца?

— Да нет же! Скорее всего, он болен. Жаль мне его - такого молодого и симпатичного…

— Ну, так своди его в шалаш, пожалей! - засмеялись офицеры. - Или покорми его своими пирожками!

Служанка загадочно улыбнулась. У нее были ярко подкрашенные губы и томные глаза, подведенные тушью.

Кстати, мы прошлись сейчас по шалашам на горе Елеонской, - продолжал один из офицеров. - Ах, Нирия! Почему тебя не было с нами? Какие там женщины! Словно спелые гроздья винограда. Прямо изнемогают от страсти. Они предлагают свою плоть в жертву Астарте.

— Но Моисей заповедовал совершать праздник Кущей[27] в память о переходе через Синайскую пустыню! - напомнил Иеремия.

— Не слушай их, мой юный друг! - обнял его за плечи Нирия. - Эти старые боевые кони не пропустят ни одной молодой кобылицы. Но клянусь той же Астартой: во время битвы с ассирийцами им не было равных.

— Сыновья мои оставили Меня и клянутся теми, которые не боги.

Я насыщал их, а они прелюбодействовали и толпами ходили в дома блудниц.

Это откормленные кони: каждый из них ржет на жену другого…[28] - с горечью прошептал Иеремия.

Офицеры переглянулись:

— Послушай, Нирия! Твой друг еще слишком молод, чтобы учить нас жить!

— Это всего лишь стихи. Впрочем, я ухожу, - успокоил их Иеремия, вставая. – Благодарю тебя за кров, Нирия. Прощайте и вы! Да подаст вам Господь разумение веры!

В дверях он, однако, столкнулся со служанкой, которая несла на подносе горячие пирожки:

— Ты что - уже уходишь? - удивилась она. - Возьми в дорогу - они вкусные!

— Действительно - вкусные! - согласился Иеремия, попробовав выпечку. - Как называются?

— Это «пирожки Астарты»! - смущенно улыбнулась женщина. - Говорят, что богиня связывает сердца тех, кто вкусил их.

Иеремия едва успел выбежать за калитку. Его рвало.

— У Маасея сегодня опять пируют. Вон как напоили юношу! - послышалось из-за соседней ограды.

Напрасно я думал, что бедняки глупы и не знают пути Господня, что надо идти к знатным и говорить с ними. Напрасно! - укорял себя Иеремия. - В этом городе вообще говорить напрасно! Господи, пощадишь ли Ты Иерусалим?

Он шел вниз по мощеной улице, которая привела его в старинный сад, зажатый между городской стеной и Тиропеонской долиной. Где-то внизу, слышались детские голоса. Это отпрыски знатных семей плескались в купальне Силоам, питаемой по подземному туннелю из источника Гихон. Когда-то этим туннелем проник в город царь Давид. Поэтому здесь, над ним, и воздвигнута гробница основателя династии. Мощные каменные блоки, низкий купол. Если эта династия и даст когда-нибудь Машиаха, то это будет не скоро. Ибо народ совершенно не готов к приходу Спасителя. Здесь, у гробницы, Иеремия вынул свои восковые таблички и записал:

Походите по улицам Иерусалима, и посмотрите, и разведайте,

и поищите на площадях его, не найдете ли человека,

нет ли соблюдающего правду, ищущего истины?

Я пощадил бы Иерусалим…

О, Господи! Ты поражаешь их, а они не чувствуют боли,

Ты истребляешь, а они не принимают вразумления,

лица свои они сделали крепче камня

не хотят обратиться.[29]

Он спустился по узкой каменной лестнице, ведущей к воротам Источника, и вышел из города. Вечерело. Прямо перед ним расстилалась долина Генном, где в мрачные годы Ахаза и Манассии горожане и сами цари сжигали своих детей на жертвеннике Молоха.[30] Солнце садилось за холм Гарив, освещая последними багровыми лучами потемневшие от гари и крови каменные уступы Тофета - огромной печи, над которой возвышался зловещий идол. Его животный лик был увенчан бычьими рогами. Длинные бронзовые руки словно все еще ждали жертвоприношений, и семь темных ртов, выдолбленных во чреве, были жадно раскрыты. Таков был демон солнца и его разрушительных сил, которые испепеляют все живое.

Пророк почувствовал запах горящего мяса и волос. Снова взглянул на истукана. Казалось, бронзовое чудовище шевелится, оживая в полутьме. Огненные отсветы ползли по его нечеловеческому лицу. Из чресл вырывались языки пламени. Послышался мерный барабанный бой, прерываемый пронзительными вскриками труб. Под монотонное пение к истукану приблизился жрец с обнаженным младенцем лет трех. Черная повязка закрывала глаза ребенка. Жрец высоко поднял его над головой и вложил в металлические руки. За алтарем тут же включили механизм, и бронзовые длани смели малыша в огнедышащую утробу.

Иеремия отшатнулся, протер глаза и поспешно свернул налево, рассчитывая по долине Кедрона добраться до Анафофа. В долине уже лежала густая чернильная тень. Слева возвышались живописные склоны Елеонской горы, уставленной бесчисленными шалашами. Из них доносились шепоты, приглушенные вздохи и сладострастные стоны. Звенели чаши и плескалось вино. В освещенном масляной лампадой шатре обнаженные мужчина и женщина поочередно отпивали из кувшина с широким горлышком и запевали любовную песню:

Ты цветок моего сердца,

оазис в пустыне,

гранатовый плод…

А над ними разгоралась вечерняя звезда Астарты.

Да, именно здесь, на гребне горы повсюду возвышались святилища языческих божеств: Астарты Сидонской, Хамоса Моавитского и Ваала Мелькарта - бога бури, сына Дагона Тирского. Официально их существование рядом с храмом Яхве оправдывалось развитием торговых связей с Финикией. Но, разумеется, не только тирские купцы и финикийские торговцы приходили сюда молиться. Неграмотные крестьяне из Вифании простодушно полагали, что Ваал («Господин») - это второе имя Яхве и приносили ему свои убогие жертвы. Впрочем, жрецы этого храма требовали от молодых крестьянок только одну жертву, и те охотно отдавали эту дань божеству.

Но и в те дни, говорит Господь, не истреблю вас до конца.

И если вы скажете: «за что Господь, Бог наш, делает нам все это?»,

то отвечай: «так как вы оставили Меня и служили чужим богам в земле своей,

то будете служить чужим в земле не вашей».[31]

4. Анафоф.

Иеремии ничего не оставалось, как вернуться домой в Анафоф. Отец встретил его сурово. Он был уже извещен о скандальных выступлениях сына.

— Ты опозорил старость мою! - отрывисто ворчал он. - Безумны и неприличны речи твои. Как посмел ты говорить в Храме Божием о каких-то блудницах? Утверждают даже (хотя я отказываюсь в это поверить), что ты назвал нашу родину проституткой!

— Это говорил не я, но Господь, призвавший меня и вдохновляющий меня.

Отец даже топнул ногой и хлопнул в ладоши от досады:

— Не корчи из себя пророка! Ибо где знак твоего призвания? Когда это ты был призван? Как посвящен?

Иеремия задумался, вспоминая:

— Это было в поле ранней весной, когда расцветал миндаль, и я любовался этим цветением. Вдруг что-то случилось. Я не понял - что. Я не видел Господа, но в то же время сознавал, что принадлежу Ему всецело. Что избран Им еще до того, как образован во чреве матери моей. И еще прежде, чем вышел из утробы ее, я уже был посвящен на служение пророка для всех народов.

— До рождения? Невероятно! Совсем невероятно! Какая-то больная фантазия. Все это ведь могло просто показаться.

— Нет, это было настолько несомненно, что я пришел в ужас. Я взмолился: «О, Господи Боже! Я не умею говорить, ибо я еще молод!»[32] Тогда опять что-то случилось. И я понял, что уста мои больше не принадлежат мне, и что я буду говорить не свои слова, но слова Божьи. Которые уже звучат внутри:

«Вот Я вложил слова Мои в уста твои…

Я поставил тебя в сей день над народами и царствами,

чтобы искоренять и разорять,

губить и разрушать,

созидать и насаждать».[33]

— И что дальше?

— Дальше начали происходить странные вещи. В те дни, когда еще цвел миндаль, Господь спросил меня: «Что видишь ты, Иеремия?» Я посмотрел вокруг и ответил: «Вижу жезл миндального дерева». Тогда Господь сказал: «Ты верно видишь, ибо Я бодрствую над словом Моим, чтоб оно скоро исполнилось».[34] И я понял: исполнится все, что Он определил народам и царствам.

— Но ты видел только ветку цветущего миндаля и никого больше?

— Да, только миндаль, который в народе зовется «бодрствующим деревом», ибо расцветает раньше других, еще в январе. И мне было дано понять: так расцвел жезл Ааронов. Помнишь, ты сам рассказывал, что при избрании Аарона на служение, Господь сказал: «Кого Я изберу, того жезл расцветет»?[35]

Отец задумался:

— И это все?

— Нет, потом было еще много подобных знаков. Однажды, уже осенью, когда я пас овец и готовил себе похлебку в поле, Господь спросил: «Что ты видишь?» Я отвечал, что вижу поддуваемый северным ветром кипящий котел. И тогда Он сказал мне: «От севера откроется бедствие на всех обитателей сей земли».[36] Тогда я понял, что воинственные народы придут с севера и захватят наши города, даже сам Иерусалим. Это будет за то, что мы поклонялись их богам и призывали их.

Отец расправил седую бороду:

— Да, грех идолопоклонства, конечно, достоин обличения. Но не думаю, чтобы это был глас Божий. Ибо сам видишь, что Ассирийская империя, всегда грозившая нам с севера, разваливается на глазах. И мы уже одержали победу.

— Господь не сказал, что это будут именно ассирийцы, - возразил Иеремия. - Он просто велел мне проповедовать это. И не малодушествовать, но быть твердым, как железный столп или медная стена.

— Я не понял, что конкретно ты должен проповедовать? Борьбу?

— Нет. Смысл проповеди совсем не в том, чтобы бороться с этой грядущей империей. Она будет слишком сильна. Мы должны подчиниться, но сохранить веру отцов. Только тогда мы не погибнем. Только в этом наше единственное спасение, наша возможность сохранить себя. Ибо Бог не любит всемирных империй и век их краток. Но, если мы будем по-прежнему бахвалиться, что мы - великий народ, и при этом поступать недостойно, поклоняясь иноземным идолам и ценностям, нас ждет гибель.

Отец снова задумался:

— Призвание ли это? Я не знаю… Возьми огонь, Иеремия, пойдем!

Они взяли лампады, и вышли из дома на Священную улицу, ведущую вверх. Здесь, на холме было святилище - но, конечно, не такое большое и богатое, как в соседней Раме, городе пророка Самуила. И не такое почитаемое, как святилища в Вефиле и Силоме, у подножий горы Ефремовой. Да мало ли святилищ Яхве было вокруг! Поэтому здешнее - приносило совсем небольшой доход и не могло прокормить целый поселок левитов. Приходилось заниматься земледелием и овцеводством.

Анафоф был городом древних левитских семей. Их предки были сосланы сюда из столицы еще при Соломоне - вместе с тогдашним первосвященником Авиафаром, который принадлежал к партии царевича Адонии. Ведь Адония, сын Аггифы был старшим братом Соломона и, казалось бы, имел больше прав на престол. Соломон же был поздним сыном от Вирсавии, которую царь Давид увидел в купальне с крыши своего дворца и коварно отнял у мужа. История давняя и некрасивая… И Давида, и Соломона в Анафофе традиционно недолюбливали, противопоставляли им полулегендарную старину эпохи патриархов, Моисея и судей израильских.

Отец и сын вошли во двор, где стоял небольшой каменный жертвенник и тяжелый дубовый стол для разделки жертвенных животных. Рядом, под навесом, находились котлы для варки мяса и скамьи. Ибо после сожжения жира и отделения от туши грудинки и плеча в пользу левитов, все остальное служило священной трапезой для всех участников церемонии. И так достигалось единение народа со своим Богом.

Отец отпер дверь и ввел Иеремию внутрь скинии. Порылся на полке и вынул ковчег со священными письменами:

— Зажги-ка семисвечник, а то я ничего не вижу!

Пока разгорались свечи, отец любовно перебирал драгоценные футляры со старинными свитками. Иеремия знал их почти все, по многим учился родной истории. Особенно он любил книгу Начала,[37] в которой говорилось о патриархах Аврааме, Исааке и Иакове. Книга Имен[38] рассказывала об исходе из Египта. А вот эпические свитки книги Воин Яхве[39] и книги Доблестного[40], воспевающие победы избранного народа! Свиток Закона левитов,[41] книга Освободителей.[42] На самом дне - пророческие свитки Самуила[43], Амоса и Осии.

— Книги Исаии у нас нет. Ведь она была запрещена во время полувекового правления нечестивого Манассии, который, говорят, и убил пророка, - ворчал отец, роясь в свитках. - Но все же несколько речей мне удалось переписать. И вот этот отрывок - не знаю откуда:

«Научитесь делать добро,

ищите правды,

спасайте угнетенного,

защищайте сироту,

вступайтесь за вдову…»[44]

В этих строках - весь Исаия - пророк милосердия. Но самое начало мне пришлось вклеить в середину, чтобы уберечь от недобрых глаз. Вот оно - между семикратным «горем» и книгой Еммануила. Слушай!

«В год смерти царя Озии[45] видел я Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном, и края риз Его наполняли весь храм. Вокруг Него стояли Серафимы, у каждого из них по шести крыл, двумя закрывал каждый лицо свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал. И взывали они друг ко другу, и говорили:

Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!

полны небеса и земля славы Твоей…

И сказал я: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, - и глаза мои видели Царя, Господа Савофа.

Тогда подлетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня».[46]

Иеремия закрыл лицо руками, словно пытаясь защитить глаза от этого огненного видения, клубящегося посреди скинии. Он был потрясен.

Отец молча свернул свиток, благоговейно поднес его ко лбу и бережно спрятал его на самое дно ковчега:

— Вот, - сказал он, - каково настоящее призвание пророка. Если бы у тебя было что-нибудь подобное, я бы поверил тебе, ни минуты не сомневаясь. Но то, что ты рассказал - уж извини - больше напоминает юношеские фантазии и желание прославиться хотя бы ценой скандала.

— Но отец…

— Молчи и слушай! Если это все-таки от Бога, то рано или поздно оно проявит себя. Но ты не торопи события, не ходи больше в Иерусалим со своими скандальными проповедями. Даже пророку надо созреть. Всего же лучше тебе помогать мне по хозяйству и в поле. Ибо заповедь почитания и помощи родителю дана тем же Богом, Который дает пророчества.

5. Книга.

Три года Иеремия смирял свое пророческое рвение: помогал отцу по хозяйству, занимался земледелием и овцами. Он как раз взялся перестраивать овчарню, когда услышал с улицы неуловимо знакомый детский голос:

— Благословен Господь Бог наш!

— И благословенно имя святое Его! - отвечал отец. - Сразу видно, что ты воспитанный мальчик из благочестивой семьи.

— Я Варух, сын Нирии из Иерусалима. Отец послал меня сюда за пророком. Царю срочно нужен пророк.

Сердце Иеремии вдруг забилось так оглушительно, что он уже не слышал остальных слов. Внутри у него словно распрямилась какая-то туго свернутая пружина. Он слез со стены, всполоснул в бочке измазанные глиной руки и подошел к калитке:

— Я пророк.

Отец досадливо крякнул:

— Поди, хоть умойся и переоденься! Негоже тебе идти в Иерусалим в таком виде. Не приведи Господь, действительно попадешь к царю…

Иеремия спешно переодел тунику, накинул на плечи свою лучшую льняную епанчу и прощально склонился перед отцом. Тот только безнадежно махнул рукой:

— Да сохранит тебя Господь и подаст тебе слово мудрости!

— Не беспокойся отец! Не зря же я штудировал свитки Исаии? Он помог мне понять самое главное - пророк должен быть милосердным.

— Пожалуйста - быстрее! Отец сказал мне: беги быстрее, дело срочное! - торопил Варух и шепотом пояснял: - Ведь они могут найти кого-нибудь другого!

Это был уже смышленый двенадцатилетний подросток с большими карими глазами.

— Да что такое случилось у вас в Иерусалиме? - спросил Иеремия, выходя за ним на дорогу.

— Книгу нашли! Книгу Закона, писанную со слов самого Моисея!

— Не может быть… - Иеремия даже остановился от изумления.

— Пойдем, пойдем быстрее! В книге написано всякое такое, что только пророк может объяснить царю.

— Но ведь Моисей жил шестьсот лет назад! Как могла сохраниться такая книга?

— Она была спрятана в Соломоновом храме.

— Да, я знаю, что при храме есть архив старых пергаментов и табличек. Но вряд ли они древнее правления Иоаса.[47]

— А ты знаешь, что на месте храма был когда-то простой жертвенник, который царь Давид воздвиг на гумне иевусеянина Орны? Я думаю, книга была спрятана именно тогда, - воодушевился Варух. - Потому что ее нашли в фундаменте храма при ремонте!

— Так был ремонт?

— А ты ничего не знаешь? Совсем одичал со своими овцами! Конечно! Ведь храм очень стар. Камни фундамента потрескались. Стены обветшали. Облицовка осыпалась. Деревянные стропила прогнили, и крыша просела. Кедровые панели вспучились и покривились. Поэтому царь велел привести все в порядок. И не просто обновить, а чтобы это было, ну, как бы общенародное дело. Поэтому и вскрыли храмовую казну, состоявшую из народных пожертвований. И все это поручили царскому секретарю Сафану, сыну Ацалии. А он уже нанял на народные деньги и плотников, и строителей, и носильщиков камней. Потому что привезли красивые тесаные камни из Самарии. И вот, когда заменяли часть фундамента во святилище. А наблюдал за этим первосвященник Хелкия. Тогда и нашли глиняный футляр с древним свитком. Хелкия сразу вызвал Сафана сына Ацалии. Посмотрели - а там заповеди, данные народу через Моисея! Что тут началось! Царь велел немедленно ему прочесть. Когда же прочли - велел немедленно найти ему пророка, чтобы спросить совета.

В Иерусалиме царило необычайное оживление. Обретение книги Закона взбудоражило весь город. Но Нирия, отец Варуха, встретил Иеремию со смущением и печалью:

— К сожалению, нас опередили! Не сердись, Иеремия. Я сразу вспомнил о тебе и послал сына. Но до Анафофа более часа пути. И столько же - обратно. А Олдама живет на другой стороне города.

— Олдама? Кто это?

— Городская пророчица, жена царедворца Шаллума, хранителя одеяний. Но все равно я рад тебя видеть. Сейчас распоряжусь, чтоб тебя накормили.

Иеремия устало опустился на скамью у входа и стал развязывать сандалии.

— Разве женщина может быть пророчицей? - недоуменно пробормотал он.

— Почему нет? - отвечал Варух. - Ведь и Анна, мать пророка Самуила, тоже пророчествовала. И Мариам, сестра Моисея. О великой Деворе я уж не говорю.

— Да, Девора! - задумчиво согласился Иеремия. - Откуда ты все это знаешь, Варух?

— Все это рассказал мне мой друг Иезекииль, сын священника Вузии. А вот и сам Шаллум, муж Олдамы, идет вместе с дедушкой. Отец! К нам пожаловал дядя Шаллум!

В дверях показались два пожилых бородатых иудея в дорогих придворных одеждах.

— Да пребудет с вами мир! – приветствовали они домочадцев.

Нирия тут же представил им Иеремию:

— Я пригласил его, потому что знаю: он тоже обладает даром пророчества.

Маасей недоверчиво посмотрел на молодого человека, а Шаллум вежливо наклонил голову:

— Надеюсь, нам когда-нибудь представиться возможность убедиться в этом.

— Что-то ты сегодня печален, дядюшка Шаллум, - заметил Нирия, почтительно целуя хранителя царских одеяний. - Садись же! Надеюсь, вино немного развеселит твоё сердце.

Служанка, позвякивая ножными цепочками, внесла поднос с кувшином разбавленного вина, фруктами и сладостями. Взглянув на нее, Иеремия невольно вспомнил «пирожки Астарты» и потупился.

— Не бойся Иеремия, это очень слабое вино, - успокоил его Нирия.

— Какое бы не было - а мне нельзя. Притупляет дух.

— Да, кстати, о Духе! Пусть почтенный Шалум расскажет нам самое главное: что сказал Дух через его супругу Олдаму?

Придворный снова наклонил голову, и печальная складка на его лбу обозначилась резче:

— Я сожалею, Нирия… Но об этом знают только вожди Яхвистской партии: первосвященник Хелкия, секретарь Сафан и его сыновья. Говорить про это запрещено. Даже я не знаю всех подробностей.

— А я знаю! - тихо произнес Иеремия.

Все обратили внимание на то, как внезапно он побледнел и горестно прикрыл глаза рукой. Голос его прозвучал глухо и печально:

— Все, написанное в книге той, исполнится…

Что-то вздрогнуло в лице Шаллума. Он привстал и слегка поклонился:

— Я вижу - ты воистину пророк Божий. Прости мне мое недоверие!

Иеремия лишь слабо махнул рукой:

— Знаю: вы все думаете, что пророком может быть только старый опытный человек. А им может быть каждый, кого изберет Господь. Ибо это совсем не дар. Скорее - проклятие. Ведь это так тяжело! Все время ждать, что тебя призовет иная воля - в тысячи раз более мощная, чем твоя. И противиться ей невозможно…

— И спрятаться нельзя? - с горящими от восторга глазами спросил Варух.

— Куда же спрячешься от Бога?

— Варух! Ты почему вмешиваешься в разговоры взрослых? Немедленно ступай к себе наверх! - приказал Маасей.

Шаллум проводил ребенка задумчивым взглядом:

— Надеюсь, нас никто не услышит, поэтому расскажу все, что знаю. Итак, я был во дворцовых покоях, когда секретарь Сафан, сын Ацалии, принес трижды святую книгу, открыл её и стал читать царю. Государь сразу распорядился никого к себе не пускать и слушал очень внимательно. Я тоже боялся помешать ему своим шебаршением и присел на сундуке, ожидая, когда кончится чтение. Но книга оказалось весьма большой. Сколько я мог понять по доносившимся фразам, это было завещание Моисея. И были там различные заповеди и повеления Божьи. За исполнения их книга обещала Израилю благословения, за нарушения обещала проклятия. И постепенно становилось ясно, что заповеди Божьи нарушались чуть ли не со времен Соломона. Страшные слова читал тогда Сафан, и я устрашился страхом великим от слов этих:

«Если не будешь слушать Господа Бога своего, пошлет на тебя Господь народ издалека, от края земли. Как орел, налетит народ… и будет теснить тебя во всех жилищах твоих… И ты будешь есть плод чрева своего, плоть сынов своих и дочерей своих в осаде и в стенании, которым стеснит тебя враг твой… Извержены будете из земли… и рассеет тебя Господь Бог по всем народам от края земли до края земли».[48]

Вдруг Сафан сын Ацалии, замолк, и я услышал зловещий треск рвущейся материи. Я сказал тогда в сердце своём: Это царь Иосия разрывает на себе драгоценные одеяния. Только я, Шаллум, хранитель одежд, знаю, сколько стоят эти наряды, вышитые золотом и украшенные драгоценными камнями. И я бросился на колени перед царем, умоляя его сохранить одеяния свои. Но царь ответил: «Отойди от меня, Шаллум, сын Тиквы! О чем думаешь ты? Разве ты не понимаешь, что Бог отвернулся от нас, и все, написанное здесь, исполнится над народом моим?»

Потом царь повергся на пол и заплакал: «О горе! Горе народу моему! Великий гнев Божий навлекли мы на себя за то, что не повиновались словам Моисеевым и заповедям его!»

Мы все любили Иосию, ибо не было еще во Израиле такого царя. И мы тоже заплакали, глядя на него. Вдруг он замолк и поднялся с просветленным лицом: «Пойдите и найдите пророка Божия! - повелел он. – Пусть поведает мне волю Господа».

Тогда мы все бросились искать пророка. Тогда, конечно, и Нирия послал за тобой, Иеремия. Но я сказал: «Друзья, зачем посылать далеко? Моя жена Олдама пророчествует с тех пор, как прикоснулась к ковчегу Завета. Когда случилось с ней это, она уединилась в малом домике Среднего города за долиной. И там все время постится и молится, потому что Дух Божий посещает только чистые души».

Первосвященник Хелкия подхватил мою идею. И он, и секретарь Сафан со своим сыном Ахикамом, и другие поспешили к моей Олдаме. Я прибыл туда уже позже и точных слов ее не знаю. Мне она передала кратко: «Так говорит Господь: и над городом, и над жителями исполнятся все кары, обещанные за служение иным богам книгой, которую читал царь Иудейский. Сам же царь, за то, что каялся и плакал, и разодрал одежды свои, будет упокоен в мире. И не увидят глаза его всего того бедствия, которое Бог наведет на место сие».[49]

Вот такой ответ яхвисты привезли царю и сказали ему: «Живи спокойно, царь, ибо Господь любит тебя и избавляет от бедствия, которым погубит народ».

И что, вы думаете, ответил им царь? «Буду молиться всю ночь, чтобы Господь лучше меня погубил, а народ мой избавил от бедствия».

— Воистину не было еще у нас такого царя! – потрясенно пробормотал Нирия.

— Ибо многие из народа отдавали жизнь за царя своего, но ни разу еще ни один царь не отдавал жизнь за народ свой, - задумчиво подтвердил Маасей

Царедворец Шаллум отхлебнул большой глоток вина и закончил:

— Утром же завтрашнего дня царь повелел собрать весь народ во храме Божьем. Об этом глашатаи уже объявляют на перекрестках. С этой вестью я, собственно и прибыл к тебе, Нирия. Народа вокруг храма соберется очень много. Возможна давка. Ты и твои солдаты должны обеспечить порядок.

Нирия обеспокоено вскочил:

— А сейчас сколько времени?

— Вон - уже первая звезда. Какая яркая…

— Тогда я срочно бегу в казарму. Надо же все успеть! А ты, Иеремия, будь нашим гостем, ложись спать наверху, с мальчиками.

Иеремия медленно покачал головой:

— Никто не сможет спать в эту ночь, когда царь молится о том, чтобы стать жертвой. Я тоже буду молиться.

— Не надо суетиться, Нирия! Действительно, это особенная ночь, - произнес Маасей. - Я пойду с тобой и помогу тебе.

— Ах, господа мои! Легко вам говорить: «не суетиться», «обеспечить порядок»! Но ведь мы же не знаем, что именно объявит царь народу. Если кары Божьи, то никакие солдаты не помогут. Паника охватит всех и сметет все.

— Ну нет! - неожиданно произнес Иеремия. - Не для того царь собирает народ свой. Не для того запрещает он разглашать слова страшного пророчества. Он знает, что кары Божьи имеют двойственную причину: нечестие народа и гнев Божий. Я думаю, он попробует изменить одну из причин - переменить нечестие на благочестие - и тем отвести от народа небесный гнев. Другого объяснения быть не может. Как не может быть более значительного и благородного замысла. Только вот успеет ли он? Ведь времени осталось так мало…

6. Звезда.

И снова Набопаласар остановил свою колесницу у ворот Эсагилы. Только на этот раз ворота находились во внешней стене, которой Эсагила отгородилась от мира, образовав собственный жреческий город в городе. И еще - на этот раз была ночь, посему пришлось ехать медленно в сопровождении факельщиков. Зато узнали его еще издали:

— Живи вечно, царь Вавилонский! - жрецы-привратники торжественно распахнули ворота.

— Да благословят небеса и вас! - буркнул в ответ Набопаласар.

Чувство унижения и стыда снова стиснуло его сердце. Неужели мало им того, что он, царь Вавилонский, каждый раз обязан являться сюда для отчета, словно ленивый школьник? Теперь вызывают даже среди ночи! И отказаться нельзя! Потому что он только именуется «царем Вавилонским», а на самом деле не успел еще ничего. Да, он полностью зависит от Эсагилы, которая реально правит миром. И освободиться, разгромить этот жреческий город сможет когда-нибудь только его сын и наследник.

Колеса тихо скрипят в песчаных колеях и останавливаются у главного входа. Надо идти. Тяжело вздохнув, Набопаласар сходит с приступки и замирает. Словно таинственное эхо возвращает его вдох, и знакомый голос произносит из темноты:

— Мы знаем все мысли, которые тревожат сердце твое, государь. С такими мыслями нельзя вступать во священный двор Нухара. Поэтому мы побеседуем здесь.

Набопаласар понуро подходит к верховному жрецу и привычно осведомляется, благоприятны ли гадания. Ответ приходит после продолжительного молчания и звучит на редкость зловеще:

— Гадания неблагоприятны.

От этих слов Набопаласал невольно ежится, хотя ночь только что казалась ему теплой. Впервые он различает в голосе всемогущей Эсагилы бессильную растерянность и понимает, что вызван сюда не просто для отчета. Эсагила явно встревожена. В глубине двора мелькают ночные светильники. Какие-то темные фигуры взволнованно переговариваются на высокой башне.

— Что случилось? - удивленно спрашивает Набопаласар. - Почему вы не спите?

— Никто не спит в эту ночь. Все смотрят на небо. Потому что все земное является только отражением небесного. А на небе этой ночью зажглась новая звезда.

— Где это? - спрашивает Набопаласар, облизнув пересохшие от волнения губы.

— Вон там - в созвездии Льва, рядом со звездой Мардука. Но она ярче…

— Какая яркая! - потрясенно шепчет Набопаласар.

— Да, явление чрезвычайное и знаменательное…

— Можете ли вы объяснить, что означает это знамение?

— Конечно. Имеется только одно объяснение, которое сразу же объявили мне все наши волхвы и звездочеты независимо друг от друга. Это звезда великого царя.

Набопаласар невольно расправляет плечи.

— Нет-нет, к тебе это не имеет отношения. Это звезда царя Иудейского.

— Кажется, весь небесный Вавилон рушится на голову Набопаласара:

— Не понимаю… Не понимаю! Иудея - крошечное вассальное государство. Его так называемые цари почти не обладают реальной властью. Чем может быть страшен нам царь Иудейский, война с которым неизбежна, и победа в ней предопределена?

— Ты действительно не понимаешь, - устало вздыхает верховный жрец. - Запомни: реально воюют и побеждают не люди, а идеи. То есть боги. Реально страшен иудейский Бог, Который выражается бесконечно большим числом, превосходящим все числа наших богов. В царствования Манассии и Амона мы заставили иудеев забыть о своем Боге. Мы насадили у них культы Ваалов и Астарт. И вот теперь из-за какого-то Иосии, царя Иудейского, вся наша грандиозная работа рушится. Да ведь это все равно, как если бы рухнула Вавилонская башня!

Набопаласар снова ежится, тоскливо глядя на новую звезду. Она празднично сверкает и переливается на куполе неба, словно огромный лучистый бриллиант на своде из темно-синей яшмы.

— Неужели все настолько серьезно?

— Серьезно уже хотя бы потому, что мы теряем контроль над будущим. Последствия абсолютно непредсказуемы и могут изменить весь ход мировой истории.

— Да что может сделать один человек - пусть даже царь Иудейский?

— Насадить новую систему ценностей.

— Не понимаю…

— Недавно мы перехватили донесения ассирийских эмиссаров, живших при его дворе. Так вот они бегут. Они пишут в Ниневию, где их, конечно уже не читают, что в Иудее грядет религиозная реформа.

— Такие скороспелые реформы редко бывают удачными.

— Даже неудачная реформа в Иудее может стать той искрой, от которой разгорится мировой пожар. Иудаизм способен стать воистину мировой религией… Ведь корень его числа 3600 есть великий Ану, а сумма составляет совершенную девятку. Звезда царя стоит как раз в Огненном треугольнике. А звезда Астарты - в созвездии Тельца. Но печень жертвенного быка была неблагоприятна для нас…

Верховный жрец надолго умолкает, погрузившись в свои таинственные расчеты. Набопаласар чувствует, что его бьет дрожь. Как странно, что еще совсем недавно он мечтал освободиться от Эсагилы! От ее безмерной всепроникающей власти. А теперь его пронзает ужас. Он знает, что только эта верховная жреческая власть способна защитить его и стать его опорой. И переступив через остатки былой гордости, произносит:

— Я начинаю понимать тебя, и раскаиваюсь в своем прежнем непонимании. Что посоветует мне мудрейший?

Верховный жрец зорко взглядывает на него:

— Думаю, ты еще мог бы изменить ситуацию. Если бы у тебя были силы и средства. Но их нет.

Набопаласар морщится, как от головной боли. Довольно жестоко лишний раз напоминать ему об этом. Даже ближайшие города Вавилонии, Урук и Ниппур, отказались признать его власть и подчиниться. Что уж говорить о таком крепком орешке, как Ашшур? Все они думают, что Ниневия переживает только династический кризис. Все ждут, что Ассирийская империя восстанет и снова подчинит Вавилонию. Могущественные олигархи выжидают. А он, выборный царь Вавилонский, теряет время…

— Да, на войну нет средств. Все ушло на восстановление внешней Вавилонской стены «Имгур-Бел».[50] Я даже дворец себе не построил. Мне стыдно перед иноземными послами. Средства могут придти только из Египта, на пути в который стоит маленькая гордая Иудея. Но я не могу рисковать своей небольшой армией. Я ищу союзников.

— Твой главный союзник - Эсагила! - значительно напомнил верховный жрец.

— Разумеется. Я всегда ценил… Но я говорю сейчас о военных союзниках.

— Эсагила и предоставит тебе этих союзников. Ты еще недостаточно знаешь наши возможности, царь Вавилонский. До сих пор мы только не мешали тебе. Сейчас мы готовы помочь. Сейчас вавилонские и мидийские волхвы совместно работают над созданием высшей астрально-числовой магии. У нас обширные связи при дворе мидийского царя в Экбатане. Да и сам он обязан Эсагиле престолом. Через год после того, как мы содействовали твоему избранию, мы помогли Киаксару объединить его племена в Мидийское царство. Таким образом, мы можем устроить Вавилоно-Мидийский военный союз.

Набопаласар понял, что вопрос за него уже решен и успех гарантирован. Но никакая помощь не бывает безвозмездной. Поэтому он сразу же спросил:

— Чем я буду обязан Эсагиле?

Верховный жрец ненадолго задумался:

— Во-первых, троном. Твой наследник должен быть, конечно, посвящен Ваалу-Пехору.

Набопаласар поморщился. Он много слышал о развратном культе этого храма, расположенного на горе Пехор. Статуя Ваала-Пехора изображала мужчину с головой быка. Его жрецы окружали себя свитой молоденьких мальчиков. Во время празднеств они все кружились под музыку вокруг статуи и доводили себя до экстаза, после чего начинался разнузданный разгул содомии.

— Не беспокойся. Наследник только пройдет посвящение и вернется к тебе.

Да, вернется, обработанный жрецами и постоянно контролируемый ими. Но выбора теперь нет, и Набопаласар отвечает:

— Я согласен. А что, во-вторых?

— Издревле вавилонские женщины посвящали Мардуку, господину Эсагилы, самое дорогое, что у них есть - свою девственность. Мы решили восстановить этот полезный обычай. Он помогает женщинам преодолеть гордыню и обрести подлинное смирение. Отныне каждая женщина должна переспать с иностранцем за плату, а деньги передать на алтарь Мардука.[51]

— А почему непременно с иностранцем?

— Потому что Эсагила нуждается в притоке иностранной валюты.

— Набопаласар не отважился даже представить себе, какие средства потекут в руки жрецов, и как безмерно усилится храмовый город. Но зато он, царь, получит военных союзников и восстановит мировую империю.

— Я согласен.

— А вот некоторые придворные дамы не согласны участвовать в этом священном обычае.

— Да, это добродетельные жены и молодые матери. Я полагаю, что…

— Законы Мардука касаются всех без исключения, и мы надеемся, что царь Вавилонии будет содействовать их исполнению.

— Я обещаю, - выдавил из себя Набопаласар.

Эсагила всегда внушала власть имущим, что боги живут на дне сладострастного экстаза. Поэтому царю (сыну богов) и его придворным надлежит предаваться сладострастным утехам. И все же из Эсагилы он выехал с таким ощущением, словно ненароком поскользнулся и окунулся в сточную канаву. А над ним, на светлеющем уже небе, издевательски сверкала и торжественно лучилась ослепительная звезда.

7. Завет.

Утром следующего дня все дворы Храма и все террасы Храмовой горы были заполнены народом. Нирия и его отец, градоначальник Маасея, трудились всю ночь, чтобы организовать ограждения, расставить солдат и посадить на башни глашатаев, которые должны будут передавать главные слова царя всем собравшимся за стенами. Во двор храма пустили в первую очередь почтенных старцев из Совета, некоторые из которых помнили еще царствование благочестивого Езекии.[52] Но, поскольку чести быть принятыми в Совет старейшин добивалась почти вся городская аристократия, то она тоже собралась сюда.

Иеремия оказался среди этой избранной публики, конечно только с помощью Нирии, который поручил ему пасти своих неугомонных сыновей, Варуха и Сераию. Мальчики изнывали от нетерпения:

— Ну что там творится, Иеремия? Нам же не видно!

— Левиты совершают омовение.

— Только еще! Надо пробраться на возвышение у Новых ворот. Оттуда смотреть лучше всего.

Иеремия с сомнением покачал головой:

— Это места для князей израильских и аристократов.

— Да вон же - там дядя Шаллум. А рядом - Вузия со своим сыном Иезекиилем. Пойдем! Нас там все знают.

Новые ворота некогда соединяли храмовый двор с северным корпусом дворца. Но поскольку именно там располагался царский гарем, то при благочестивом Ахазе эти ворота были заложены кирпичом,. С тех пор под их сводами образовались лучшие места для «лучших людей» города. Рядом, на тесаных камнях и балках, приготовленных для ремонта Храма, устроились молодые аристократы. А на самом верху штабелей, как голуби на насесте, сидели мальчишки из храмовой школы. Предводителем этой ватаги был шестнадцатилетний Иезекииль - худой, с длинным, тонким и необычайно серьезным лицом. Он дружески протянул руки Варуху и Сераии, которые с обезьяньей ловкостью забрались наверх.

Оглянувшись, Иеремия увидел, что Шаллум приветственно кивает ему, и стал пробираться к царедворцу. Это оказалось нелегким делом. Князья со вкусом расположились на своих узорных ковриках, оживленно обсуждая новости. Некоторые из них еще не успели позавтракать и теперь развязывали узелки с едой. На молодого провинциала в старомодной епанче презрительно цыкали. Наконец, Иеремия добрался до вчерашнего знакомого:

— Шалом тебе, Шаллум, сын Тиквы! Почему ты не во дворце?

— Господин мой царь сказал, что не нуждается сегодня в моих услугах.

— Почему?

— Открою тебе секрет: он явится в покаянных одеждах. А те, разодранные, мы все-таки попытаемся починить. Видишь, там, у внутренней стены, прилепились домики? Это мастерские.

— Я слышал, что там еще обитают блудницы Астарты.

— Да. Потому что они - искусные мастерицы, ткачихи и вышивальщицы. И еще потому, что им покровительствует царица-мать Иедида, дочь Адаии из Боцкафы. Ты слышал, наверное, что вокруг нее и группируется так называемая Ассирийская партия? Благочестивый царь Иосия слишком долго вынужден был терпеть ее, потому что он - почтительный сын, и не желал обижать мать. Но сегодня, я думаю, ассирийцы потерпят окончательное поражение. Мы это узнаем по тому, кто будет идти вслед за царем - мать его Иедида или кто другой. Уверю тебя, что половина этих жующих аристократов притащилась сюда только для того, чтобы увидеть новую расстановку сил при дворе. Ведь от этого зависят их должности и карьеры!

Аристократы вдруг оживились, зашептались, зацокали, заголосили: «Вай, вай!»

— Это первосвященник Хелкия появился, - пояснил Шаллум. - А он второй вождь яхвистов.

— Что же здесь удивительного? - не понял Иеремия. - Первосвященник и должен быть при Храме.

— Да. Но на нем полное облачение: не только голубой Меил со звонцами и ефод с поясом, но и кидар с золотым налобником! А ведь богослужения не может быть, потому что Храм на ремонте. Но Хелкия даже священный нагрудник надел! Это что-нибудь да значит! Уж поверь мне, хранителю священных одежд.

— Что же означает первосвященнический нагрудник? - заинтересовался Иеремия.

— Этот квадратный плат из золотой пряжи украшен двенадцатью огромными драгоценными камнями, которые символизируют двенадцать колен Израиля. Раз в год первосвященник в этом нагруднике заходит во Святая Святых Храма, чтобы принести очистительную жертву за грехи Израиля. Через этот нагрудник все племена и колена вместе с первосвященником являются перед лицом Божьим и снова утверждаются в качестве избранного народа Его.

Тебе видно отсюда? Камни расположены по три в четыре ряда. Сначала: красный сердолик, золотистый топаз и зеленый изумруд. Потом: огненный карбункул, голубой сапфир и синий яспис. Потом: желтый яхонт, яркий агат и фиолетовый аметист. Наконец: зеленоватый хризолит, голубоватый берилл и оникс. Но самое главное, что нагрудник этот - двойной. И в нем, как в сумке, хранятся таинственные урим и туммим, посредством которых открывается воля Божья. Поэтому…

Шаллум не успел договорить, ибо за стенами раздался нарастающий радостный крик. Это народ приветствовал своего царя.

— Вау! Вау! - подхватили князья, вскакивая на ноги.

Иеремия тоже вскочил с колотящимся сердцем. Второй раз в своей жизни он видел Иосию, который показался в Восточных вратах и мягко ступил босыми ногами на древние плиты храмового двора. Он шел так же легко, как некогда Давид, готовый пуститься в пляс перед ковчегом. И на лицах аристократов сразу проступил подобострастный восторг:

— Воистину это второй Давид!

— Сын Давидов!

— Машиах!

Высокий, двадцатишестилетний, в простом темном хитоне, с длинными, вьющимися по плечам волосами, Иосия казался существом из иного мира. Бессонная ночь, проведенная в жертвенной молитве, еще больше просветлила его одухотворенное лицо. Большие лучистые глаза смотрели все также ласково и милостиво. Он подошел к первосвященнику, почтительно склонился перед ним и поцеловал священный нагрудник, усеянный драгоценными камнями. Хелкия возложил руки на непокрытую голову царя и возвел очи к небу.

Все вокруг невольно замолкли. Только князья шептались и значительно кивали головами, потому что вслед за царем во двор вступил статный пожилой человек с широким открытым лицом, которое должно быть очень красила улыбка. Он был одет в роскошный шелковый плащ с голубой бахромой и широкими рукавами. Это был государственный секретарь Сафан, сын Ацалии, главный идеолог яхвистов. В руках он торжественно держал драгоценный ковчег с обнаруженным в Храме манускриптом.

За ним шли оба сына царя - двенадцатилетний Елиаким и десятилетний Селлум.

Их матери, Зебудда и Хамуталь - обе прекрасные, молодые - остались в Восточных воротах, не смея вступить на священные плиты. Но вот что важно: вдовствующей царицы Иедиды среди них не было. А сыновей их сопровождали сыновья Сафана - Ахикам, Елеас и Гемария. Победа Яхвистской партии была налицо!

Те из аристократов, которые сделали ставку на яхвистов, теперь по праву торжествовали. Ради своей победы они готовы были даже слушать на солнцепеке чтение объемного манускрипта.

Впрочем, царь Иосия скоро убедился, что прочесть весь текст ему не удастся. Хотя голос у него был молодой и сильный, но кроткий царь не привык кричать и скоро закашлялся. Тогда книгу начали попеременно читать Ахикам, Елеас и Гемария - сыновья Сафана. У них получалось лучше - так что слышно было даже во втором дворе.

Книга начиналась кратким обзором странствий народа Божьего после выхода из египетского рабства. От горы Хорив, где Моисей получил Закон Божий, племена евреев блуждали по пустыням почти сорок лет. Наконец, Моисей увидел Землю Обетованную, но понял, что войти в нее ему не суждено. Силы уже оставляли глубокого старца. Он передал водительство Иисусу, сыну Навина, и обратился к своему народу с прощальной речью. Прежде всего, заповедовал он прилепиться ко Господу, а не кланяться чужеземным идолам и ценностям. Особенно предостерегал он свой чувственный и страстный народ от блуда и от культа Ваала-Фегора, чье почитание включало в себя священную проституцию.[53]

— Это все тот же Ваал с головой быка, чьи идолы стоят сейчас вокруг Иерусалима, на горе Елеонской и в долине Генном! - прошептал Иеремия, в бессильной ярости сжимая кулаки.

— Если же вы развратитесь и сделаете себе идолов, то потеряете землю сию обетованную и погибнете. И рассеет вас Господь по всем народам, - пророчествовал Моисей.

Затем он созвал весь народ и прочел ему заповеди Закона, записанного под влиянием откровения на горе Хорив.

Тут царь Иосия снова взял в руки книгу, взошел на священные ступени Храма, и встал между двух столбов портала, где акустика была особенно хороша.

— Слушай, народ Израилев! Я Господь Бог твой! - зачитал он звонким молодым голосом. - Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим!

И левиты, подняв серебряные трубы, призвали к особому вниманию. А глашатаи на всех стенах и башнях поочередно стали повторять эту первую заповедь.

Аристократы восхищенно вытаращили глаза и захлопали в ладоши:

— Никогда в жизни мы не слышали более благочестивых слов!

Снова пропели серебряные трубы, и царь провозгласил:

— Не сотвори себе кумира!

И трубы трубили. И глашатаи кричали. И народ внимал этим простым небесным словам, которые так трудно было исполнить здесь, на земле. Но это был тот минимум, без которого нельзя говорить о морали и о союзе с Господом. Без которого в страшную ложь превращается горделивое заявление: «Мы - народ Божий!»

Провозгласив седьмую заповедь, Иосия отложил книгу и попросил глоток воды, чтобы освежить горло. И пока левиты бегали к водопроводу Езекии, от которого наполнялись огромные умывальницы, глашатаи на стенах все кричали и кричали:

— Не прелюбодействуй! Не прелюбодействуй! Не прелюбодействуй!

— Не прелюбодействуйте! Не прелюбодействуйте! - отвечали им с башен.

— То есть храните себя от супружеской неверности и нечистоты плотской! Ибо брак свят - он есть образ союза Бога со своим народом. Но кто неверен в малом, тот неверен и в большом, - шептал Иеремия.

Царь отпил воды из драгоценной чаши, снова взял в руки книгу и провозгласил:

— Не кради!

— Не крадите! Не крадите! Не крадите! - подхватили глашатаи.

Князья вокруг смущенно переглядывались.

— Хоть бы один опустил голову в знак покаяния! - с досадой пробормотал Иеремия.

— Вай! Народ прекрасно знает, что рыба гниет с головы! - хмыкнул Шаллум.

Последнее, что заповедовал Бог каждому человеку - не лгать и не завидовать.

— Да возможно ли это? - покачал головой Шаллум.

— Возможно! - убежденно ответил Иеремия. - Если только любить Бога.

И как бы в ответ на его слова царь, срывая голос, закричал:

— Слушай, Израиль! Господь, Бог наш, един есть! Люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим! И всею душою твоею! И всеми силами твоими!

Провозгласив это, самое главное, Иосия обессилено прислонился к медному столбу. А книгу подхватил Ахикам, сын Сафана.

Дальше шли заповеди не столь фундаментальные, однако, важные и даже революционные для данного периода истории. Моисей заповедовал, например, разрушить все жертвенники на высотах и приносить жертвы Богу только в одном месте. То есть, конечно, в Храме.[54]

Особенно важными были требования прощать должников, помогать нищим и освобождать рабов.[55] Ибо это угодно Богу, который Сам освободил Свой народ из египетского рабства.

До Иеремии донеслись восторженные крики людей, которые впервые осознали, что милосердное отношение к бедным есть, не просто добро, но воля Божия.

— Проклят тот, кто несправедлив к пришельцу, сироте или вдове! - читал Ахикам.

И народ отвечал:

— Аминь!

— Проклят тот, кто ляжет с женою чужою!

— Аминь!

— Проклят тот, кто убивает ближнего своего!

— Аминь!

— Проклят тот, кто берет взятку!

— Аминь!

— Проклят всякий, кто не будет исполнять закона сего!

— Аминь!

— Итак, с согласия вашего и от имени вашего я возобновляю Завет с Богом! - объявил Иосия.

И глашатаи на стенах и башнях повторяли его слова. А народ кричал и кричал:

— Аминь! Аминь! Аминь!

Царь снова поцеловал драгоценный нагрудник и вместе с первосвященником Хелкией вошел внутрь Храма.

Воодушевление вокруг достигло предела. Даже аристократы кричали «Аминь!» и били себя в грудь. Когда же царь снова появился в портале, все словно сорвались со своих мест и бросились к нему.

8. Реформа.

На всем пространстве двора возникло бурное хаотическое движение. Но самый большой поток во главе с левитами почему-то устремился за Храм.

— Что они делают? - удивился Иеремия.

— Вай! Они штурмуют фарурим!

Фаруримом называлось длинное складское помещение, примыкающее к западной стене двора. Там хранились дрова для жертвенника, всякий хлам и строительные инструменты. Туда, как в помойную яму, сваливали остатки жертвоприношений: ободранные шкуры, горелые кости и тушки. Теперь именно оттуда вынимали большую деревянную статую, облаченную в нарядные одежды.

— Это Астарта, - сказал Шаллум.

— Астарта в священных стенах? - задохнулся от отвращения Иеремия.

— А ты не знал? Ее сохраняли там сторонники Ассирийской партии - на случай своей победы.

Статую волокли по щербатым от времени плитам храмового двора, среди строительного мусора и брусьев. Одежды ее цеплялись за доски и длинными цветастыми лоскутами повисали на плотницких лесах. Полированное матово-бледное тело богини заголялось все больше и, наконец, было совершенно обнажено. Даже сами левиты в ужасе отшатнулись от этого позора. И народ, бурлящий вокруг, затих в смущении.

Бесстыдная и вместе с тем беспомощная, лежала перед ними шумерская Инанна, аккадская Иштар и вавилонская Астарта, богиня-Венера, само воплощение неутолимой страсти, извечного томления и животной похоти. Ее высоко вздыбленные груди смотрели вверх темными овалами сосков - не то моля о помощи своего небесного отца Ану, не то грозя своему извечному сопернику Яхве.

— Ну что вы стоите? - крикнул первосвященник Хелкия. - Уберите отсюда этот соблазн! Не смотрите на него!

Но было уже поздно.

Молодые храмовые плотники протиснулись к лежащей фигуре, воинственно размахивая топориками, выбирая место - куда ударить.

— В грудь! В грудь ее, бесстыжую! - сладострастно подсказал носатый торговец шелками.

Топоры с хрустом вонзились в божественные сосцы. Брызнули белые щепки. Уродливые шрамы один за другим ложились на беззащитное тело. Мужчины вокруг взвыли и набросились на свою обреченную жертву. Каждому хотелось ударить побольнее. Они словно мстили ей за то, что она столько лет манила их, лишала покоя, владела их душами.

Иеремия поспешно отвернулся и закрыл лицо руками:

— Это ужасно! - прошептал он.

Теперь только он понял, какая тяжелая борьба предстоит его народу. Борьба с демонами требует аскезы и бесстрастия. Зараженный страстью внутренне уже побежден. Ибо страсть к разрушению в иные моменты вполне заменяет страсть к зачатию и даже превосходит ее…

— Напрасно, напрасно! - стонал рядом Шаллум. - Вай! Что они делают?

Израненное, обезображенное тело богини уже выталкивали за ворота.

— В огонь ее! В огонь! - кричали сотни возбужденных голосов.

Люди с факелами метались по долине Кедрона, поджигая ограды и прошлогодние кущи.

В это-то момент из кабинок храмовых мастерских выскользнули бывшие кедеши Астарты. Обезумевшие от горя, с распущенными волосами, они стремились проститься со своим идолом. Разумеется, они были тут же замечены. Множество злобных рук схватило их, срывая одежды и ожерелья, нанося мстительные удары.

— В огонь их! В огонь! - закричал кто-то. - В огонь этих шлюх!

Но яростные крики заглушил пронзительный звук серебряных труб. Это царь Иосия в окружении трубящих левитов вышел на площадь:

— Прекратите! Опомнитесь! Отпустите женщин! Неужели мы начнем священную реформу с убийства? Ведь мы же только что каялись: «Проклят всякий, кто убивает ближнего своего!»

Эти слова царя остудили даже самые горячие головы. Полуобнаженных окровавленных блудниц отпустили. Они затравленно озирались.

— Зебудда! Хамуталь! - обратился царь к своим женам. - Уведите отсюда этих несчастных! Пусть моя матушка займется ими.

Царицы брезгливо повели избитых женщин сквозь толпу.

— Я повелеваю и объявляю, - продолжал Иосия, - что все жрецы, которых поставили цари Иудейские, чтобы совершать курения на высотах в городах иудейских и в окрестностях Иерусалима, которые кадили Ваалу, солнцу и луне, и созвездиям, и всему воинству небесному - все они отставлены мною и должны покинуть города наши.[56]

Слова эти были подхвачены глашатаями и встречены одобрительными криками.

— А вы, - обратился царь к Хелкии и другим священникам, - тщательно осмотрите Храм, вынесите из него все вещи, сделанные для Ваала и Астарты, и бросьте в тот костер.

Жаркий костер в долине Кедрона уже полыхал подобно пожару. Бывшая статуя Астарты чернела посреди него, как огромная головешка. А народ уже подкатывал к склону колесницу бога Хамоса с изображением солнца. Под хохот и улюлюканье толпы ее столкнули вниз. И, украшенная резными изображениями, солнечная колесница священных процессий помчалась под откос. Подпрыгивая на каменистых террасах и рассыпаясь на ходу, она влетела прямо в костер. Сноп раскаленных искр поднялся выше зубчатых стен.

А священники уже волокли из храма астральные кадильницы и подозрительные статуэтки. И народ увлеченно громил ткацкие мастерские (или так называемые «домы блудилищные»[57]), разрывая нарядные покровы, изготовленные жрицами.

— Сколько дорогого материала погибло! - сокрушенно вздохнул Шаллум, хранитель священных одежд.

— Зато больше эта мерзость не возродится! - отвечал Иеремия.

— Ты думаешь? Вай, как ты еще юн, друг мой! Но сейчас извини: я должен отыскать свою жену. Она где-то здесь, среди женщин.

— Я здесь, Шаллум! - отвечала худая высокая старуха, закутанная в черную шаль.

— Голда, голубка моя, позволь представить тебе моего нового знакомого. Это Иеремия, сын Хелкии из Анафофа.

Старуха вперила в молодого человека пронзительный взор, и вдруг поклонилась ему чуть ли не в пояс:

— Благодарю Господа Бога моего за то, что сподобил меня увидеть великого пророка.

У Шаллума даже челюсть отвисла. Иеремия же смутился и покраснел.

— Когда тебе придется трудно, Иеремия, а ты знаешь, что это будет скоро, - продолжала старуха, - наш дом всегда будет твоим домом. Правда, же, Шаллум?

— Конечно, Голда, прозорливая голубка моя!

Простившись с соратниками у Средних ворот, Иеремия двинулся через рынок Мишне в Верхний город. Бурлящая возбужденная толпа несла его по узким улочкам.

На Гончарной какие-то подростки под одобрительные возгласы зевак уже громили лавку продавца амулетов.

— Я не виноват! - злобно шипел маленький горбун, вцепившийся в свой гончарный круг. – У меня жена и дети!

Действительно, рядом стояла бледная, как полотно, женщина, прижимая к себе маленьких детей.

— А это что? - кричал юнцы, срывая со стен головы тельцов и рогатых Астарт.

Амулеты катились и скакали по мостовой, а подросток с длинным и необычайно серьезным лицом методично разбивал их молотком.

— Отберите у него гончарный круг! - скомандовал подросток. - Надо уничтожить и само орудие идолотворения.

— Не надо! Варух! Сераия! Прекратите! - крикнул им Иеремия.

Мальчики удивленно обернулись и смотрели на пророка, медленно приходя в себя.

— Если ты яхвист, то почему вступаешься за язычника? - спросил подросток с длинным лицом.

— Ты, кажется, Иезекииль, сын Вузия, будущий священник, - отвечал Иеремия. - Разве ты уже забыл, что читали сегодня в Храме? «Господь Бог твой есть Бог милосердный». Будь милосерден во имя Божье, и этот язычник сам пойдет за тобой. Насилием же ты не приведешь его к Богу.

Иезекииль задумчиво склонил набок свою большую интеллектуальную голову и медленно кивнул:

— Я оценил сей аргумент и нахожу, что ты прав. Кто ты?

— Это Иеремия, сын Хелкии, пророк из Анафофа! - наперебой объясняли мальчики.

Глаза Иезекииля загорелись:

— Ты, правда, пророк? Прореки мне что-нибудь!

— Еще успеешь наслушаться! - усмехнулся Иеремия. - Но, прежде чем вопрошать меня, прочти тех, кто говорил до меня. Читал ли ты Осию?

— Нет…

— А Исаию?

— Но ведь его всего пожгли в царствование Манассии! Только у нас в храмовом хранилище, кажется, остался один свиток.

— Ты можешь мне его переписать?

— Постараюсь.

— Постарайся, Иезекииль! Тогда и поговорим. А вы, мальчики, пойдемте домой!

Миновав долину Тиропеонскую, они стали подниматься в город Давидов. Навстречу им летели какие-то узлы и тюки. Деревянный сундук, выброшенный из дома, рухнул на каменистую почву и раскололся с треском. Из него посыпались свитки.

— Мои записи! Мои драгоценные бумаги! - причитал какой-то старик, прикрывая полами плаща рассыпавшиеся документы.

Он был похож на курицу-наседку, которую сгоняют с яиц.

— Прочь! Прочь отсюда, проклятый язычник! - кричали ему сверху. - Чтобы больше тебя не видели!

— Но я же заплатил вам за комнату! - оправдывался старик.

— Прочь! Мы не сдаем комнаты ассирийским жрецам!

— Разве он ассириец? - удивился Иеремия.

— Это же дедушка Асаил! - пояснил Варух. - Ну да, он числится жрецом в Ассирийской партии. Теперь, когда ассирийцы потерпели поражение, их всех прогонят с горы Давидовой.

— Но он говорит, что заплати вам вперед…

— Мало ли, что он говорит! - отвечал домовладелец, угрожающе размахивая пикой. - Разве ты не слышал приказ царя? Все жрецы и астрологи должны немедленно покинуть город!

— Помоги мне, добрый человек! - умолял старик. - Это очень ценные бумаги.

Иеремия колебался. Жрец был ему отвратителен - старик вызывал сочувствие. Указ царя, конечно, справедлив. Но разве не сам он только что поучал мальчиков, что Бог есть Бог милосердия?

— Варух, Сераия, ступайте домой! А я все-таки помогу этому деду выбраться из города.

— Мы тоже поможем ему! - закричали подростки. - Давай твои бумаги, дедушка Асаил!

Втроем они быстро набили свитками полосатую наволочку. Иеремия взвалил ее на плечи и направился к выходу из долины. Старик, причитая, ковылял за ним. Впереди, за зубчатой стеной, поднимались клубы черного дыма, слышался грохот падающих камней.

— Тофет! Тофет громят! - догадались мальчики. - Вот здорово! Сейчас посмотрим!

— О боги! Зачем я дожил до этого дня разрушения! - стонал старый жрец.

— Кому ты служил? - спросил Иеремия. - Астарте? Но ее больше нет! Ее только что сожгли в долине Кедрона!

Казалось, что старик заплакал и засмеялся одновременно:

— Разве можно сжечь божественную Астарту, могучую и нежную! Это она сожжет вас неутолимой страстью. Она вечно живет в вашей крови, вечно сияет на вечернем небе. Вон ее звезда!

— Нет, - покачал головой Иеремия. - Это совсем другая звезда, более яркая. Никто не знает, откуда она взялась.

Они вышли из ворот Источника и остановились в изумлении. Огромный медный идол с бычьей головой был повержен. Плотники, азартно взмахивая топориками, рубили его на куски. Мужчины с энтузиазмом долбили ломами закопченный Тофет и сбрасывали камни в канаву. А женщины уже спешили к ней с дурно пахнущими горшками и ведрами.

— Фу! Это же какашки! - засмеялись Варух и Сераия, радостно толкая друг друга.

Иеремия снял с плеча наволочку и кинул ее на землю:

— Ступай отсюда, жрец! Здесь когда-то вы приносили в жертву всесожжения таких вот мальчишек. А теперь здесь будет свалка нечистот. Просто городская свалка.

Я не служил Хамосу и не проводил детей сквозь огонь бога солнца, - замотал лохматой головой старик. - Родители сами делали это, ибо такова была вера той эпохи. Но сейчас началась эпоха реставрации, и я сам пройду между ваших огней, чтобы умереть в пустыне Аравийской.

Действительно, не смотря на приближающиеся сумерки, работа кипела, освещаемая множеством костров. Им отвечали костры от разрушаемых идольских святилищ на Елеонской горе. Пылали языческие свитки, амулеты и фетиши. Горели домашние статуэтки тельцов. А на высоком, неуловимо темнеющем небе сверкала ослепительно яркая звезда. И это была не звезда Астарты.

9. Пасха.

Царь Иосия не долго оставался в Иерусалиме. Ему не терпелось распространить реформу по всем городам своего объединенного царства. Начать решили с бывшего Израиля. Там, на севере, когда-то еще при Равоаме,[58] сыне Соломоновом, началось массовое отпадение в языческое многобожие. Там, в Вефиле и Дане, были поставлены для поклонения первые золотые тельцы. Оттуда и следовало начинать возрождение отеческой веры.[59]

Иеремия на некоторое время был захвачен всеобщим энтузиазмом и даже вопрошал Бога, не вступить ли ему в партию придворных яхвистов? Но быстро убедился, что воли Божьей на это нет.

«И сказал мне Господь: провозгласи все сии слова в городах Иуды и на улицах Иерусалима, и скажи: слушайте слова Завета сего и исполняете их. Ибо отцов ваших Я увещевал постоянно с того дня, как вывел их из земли Египетской, до сего дня, увещевал их с раннего утра, говоря: «Слушайтесь гласа Моего».[60]

Иеремия отправился с проповедью возобновленного Завета в окрестные города и селения. Он дошел до самого Силома, где находилось первоначальное святилище народа израильского. Некогда хранился там ковчег Завета. Но теперь только бурьян рос на развалинах. Все было разрушено филистимлянами после сражения при Афеке[61] и уже не восстанавливалось. Почему? Потому что местные священники, Офни и Финеес (сыновья четырнадцатого судии Илии), оказались нечестивцами и развратниками. Как сказано в книге пророка Самуила:

«Сыновья Илия были люди негодные. Они не знали Господа и долга священников в отношении к народу». Они не только жирели за счет народа, но и развращали его: «Илий же был весьма стар, и слышал, как поступают сыновья его со всеми израильтянами, и что они спят с женщинами, собиравшимися у входа в скинию…»[62]

Сам Самуил тогда еще был отроком и ничего не понимал. Именно, как чистого отрока, оставлял его Илия ночевать во святилище при ковчеге Завета. И однажды, в полусне, когда светильник еще не погас, отрок услышал Голос, зовущий его по имени. Он тут же прибежал к старику Илии: Вот я, ты звал меня? Но тот сказал: я не звал тебя, пойди назад, ложись. Так повторялось три раза пока, наконец, судия не понял, Кто звал отрока. Пойди назад и ложись, - сказал он Самуилу. - И когда позовет тебя Зовущий, отвечай: «говори, Господи, ибо слышит раб Твой».

Иеремия присел на какой-то обломок посреди бурьяна и закрыл лицо руками. Как это знакомо! Вот так однажды приходит Голос и говорит: «Я сделаю дело во Израиле, о котором кто услышит, у того зазвенит в обоих ушах… Я накажу дом его на веки… Ибо вина дома его не загладится ни жертвами, ни приношениями…»

И странно: только что было тихо, но вдруг невесть откуда взявшийся ветер загудел на склонах горы Ефремовой, вздохнул в бурьяне и повалил его заросли, обнажая руины - страшные, как непогребенные кости. Иеремия вскочил в священном трепете: Неужели? Неужели вот так же будет и со всем Иерусалимом? Ибо разве не это говоришь мне Ты, Господи? Господи, у меня до сих пор звенит в обоих ушах!

Он быстро сошел вниз, торопясь избавиться от жгущего грудь огня, и двинулся по извилистой сельской дороге. Где же народ? Кому тут можно проповедовать?

На следующем холме, посреди дубовой рощи в глаза ему бросились высокие, локтей в шесть,[63] каменные столбы, окружавшие языческий жертвенник. На скамьях возле него расположились местные крестьяне. А рядом примостилась полосатая палатка священной блудницы - кадеши. Увидев проповедника, крестьяне смутились и стали оправдываться:

— Мы только собрались перекусить. По обычаю. Ну, чтобы увеличить урожай.

— То есть с помощью снеди и магических соитий побудить ханаанских божков к плодородию? – вздохнул Иеремия. – Как будто недостаточно обратиться к Богу наших отцов!

— Если ты имеешь в виду Авраама, Исаака и Иакова, то их Бог водил их по пустыне. Однако никто не знает, сведущ ли он в делах земледелия, - возразил один из крестьян. – Когда отцы наши осели на земле, они не даром обратились к богам земли Ханаанской.

— Неправда! – возмутился Иеремия. – Они не сами обратились, но этот соблазн пришел от сирийцев и ассирийцев. Они специально отвращали народ Израилев от истинного Бога, чтобы легче было покорить его. Но ныне мы освободились и должны вернуться к истинной вере. Для того царь наш Иосия и возобновил Завет с Господом.

Он горячо заговорил о реформе Иосии, точнее, о саботаже реформы:

— Есть заговор между мужами Иуды и жителями Иерусалима! Они опять обратились к беззакониям отцов своих, и пошли вослед чужих богов, служа им. И сказал мне Господь: не проси за этот народ и не возноси за них молитвы. Ибо Я не услышу, когда они будут взывать ко Мне в бедствии своем! Что делать возлюбленному народу Моему в доме Моем, если он совершает такие непотребства? И священные мяса не помогут вам, если, делая зло, вы радуетесь![64]

Он хотел сказать еще многое. Но увидел тупо сосредоточенные лица жующих мужчин, наспех раскрашенное лицо женщины в цветастом тюрбане… И только махнул рукой: Бесполезно!

Побывал он и у себя в Анафофе. То, что он там увидел, быстро охладило его пыл. Его родной городок был разгромлен реформаторами, скиния святилища сожжена, жертвенник разбит и осквернен, столы для общения народа с Богом порублены…

Иеремия потерянно бродил среди этого разгрома, не узнавая с детства знакомых святых мест. Отец отказался даже разговаривать с сыном, который, по его мнению, был сторонником этой погромной политической программы. Соседи хмуро отводили глаза и не отвечали на приветствия. Только младшие братья и прочая молодежь окружила его враждебным вопрошающим кольцом. Однако ему удалось перехватить инициативу:

— А книги? Они уцелели?

— Да, старые левиты сохранили несколько свитков - отвечал ему двоюродный брат Анамеил. - Но не все, потому что ковчег был разбит, и многое сгорело.

— А свиток пророка Исаии?

Они пошептались и вынесли ему обгоревший клочок:

«Он идет на Аиаф, проходит Мигрон,

в Михмасе складывает свои запасы…

Рама трясется, Гива Саулова разбежалась.

Вой голосом своим, дочь Галима,

пусть услышит тебя Лаис,

бедный Анафоф!»[65] - прочел Иеремия.

Это была хроника нашествия ассирийцев, которую вел пророк из затворенного Иерусалима. Иеремия поцеловал обожженные буквы и утер слезы:

— Бедный Анафоф! Когда-то ты пострадал от Сеннахирима,[66] а теперь - от иерусалимских чиновников.

Молодежь недоверчиво смотрела на него:

— Ну-ка пойдем, поговорим!

— Я не виноват, - оправдывался Иеремия. - Я даже не принадлежу к этой партии!

— Но ты поддерживаешь ее своею проповедью. Пойдем!

Чувствуя себя агнцем, ведомым на заклание, Иеремия прошел с ними во двор к дяде Саллуму. Его посадили за стол, налили вина.

— Мне нельзя пить! - попробовал отказаться он.

— Какой же разговор без вина?

— Ну, хорошо, - сдался он. - Я попробую объяснить вам. В книге Моисея, которую первосвященник Хелкия обнаружил в Храме, содержится повеление: Истребить все места, где народы служат богам своим, и разрушить жертвенники их.

— Но это сказано об идольских капищах!

— Не только! Сказано: «Вы не должны делать этого для Яхве, Бога вашего. Но к месту, какое изберет Господь Бог ваш - туда приходите и туда приносите жертвы ваши».[67] А такое место, конечно, только одно - Иерусалимский храм.

— Выходит, ты все-таки оправдываешь их?

— Не я - Моисей! Ведь это его повеление исполняют тупые царские чиновники и администраторы.

— Но нельзя же делать религиозную реформу только административными методами!

— Конечно, пророк Исаия мог себе позволить убеждать, проповедовать, основать целую школу. И, в конце концов, спас Иерусалим от ассирийского нашествия. Но сейчас у нас нет времени. Сейчас нам будут угрожать даже не ассирийцы…

Иеремия ожидал привычного наития Духа, который помог бы нарисовать ему образ неумолимо надвигающего врага. Но с ужасом заметил, что сердце пусто, язык не слушается его, а голове шумит какая-то мутная одурь. Между тем, спор только еще разгорался. На него нападали с ожесточением:

— Ты предал, не только отца, не только наше святилище в Анафофе, но все сословие левитов! Ты подумал, что будет теперь с нашим сельским духовенством?

— Пустите меня! - взмолился Иеремия. - Мне плохо… Я должен идти…

Провожаемый проклятьями и презрительными репликами, он едва мог добраться до дома. Но отец уже запер дверь, и пророк свалился прямо в недостроенной овчарне…

Он проснулся посреди ночи и понял, что умирает. Все тело было в противном липком поту, а сердце трепыхалось, как загнанная лань. Он попробовал встать и с ужасом почувствовал, что ноги словно парализованы.

Господи, что это? Неужели они отравили меня? Отравили только за то, что слуги царя разрушили жертвенник в Анафофе? Да ведь они же - чиновники, тупо выполняют приказ. Но получилось, что я на их стороне… И что теперь делать? Ведь яд уже проникает в организм… Что они могли мне подмешать? В любом случае надо выбираться отсюда!

Шатаясь и хватаясь за стены, он ощупью пробирался к выходу. Спотыкался о какие-то мешки и ящики, ронял с полок серпы, горшки, плошки… Кувшин попался ему под руку. Неужели молоко? Да, хоть и скисшее. Он с отвращением выпил все, и тут же его вырвало. Но зато в ногах появилась твердость. Тяжело дыша, он выбрался на дорогу и повернул в сторону Иерусалима. На втором повороте его снова вырвало. Он долго стоял, держась за придорожную маслину и умоляя Бога о спасении. Вдруг душная оболочка, отгородившая его от мира, лопнула, и тонкий луч благодати проник в сердце. Иеремия встрепенулся:

Господь открыл мне, и я знаю.

Ты показал мне деяния их.

А я, как кроткий агнец, ведомый на заклание,

и не знал, что они составляют замыслы против меня, говоря:

«положим ядовитое дерево в пищу его,

и отторгнем его от земли живых,

чтобы и имя его более не упоминалось».[68]

В Иерусалим он пришел слабый, но живой. Около Овечьих ворот его уже ждал Шаллум - заспанный, зябко кутающийся в шерстяной плащ:

— Олдама сказала мне, что я должен встретить тебя и предоставить тебе кров. Потому что ты - великий пророк.

В доме Шаллума Иеремию ждал драгоценный сюрприз. Прямо посреди соседней комнаты стоял вырезанный из дерева ситтим ковчег Завета - единственное, что осталось от Моисеевой скинии. Крышка его была покрыта листовым золотом и украшена фигурами двух крылатых быков с человеческими головами. Рядом лежали длинные шесты, которые продевались в металлические кольца для того, чтобы можно было переносить ковчег. Иеремия знал, что особенная благодать Божья присутствует вблизи Его святыни. Поэтому он болел не долго. Уже к концу третьего дня его перевезли в дом Маасея и Нирии, который, как офицер дворцовой гвардии, участвовал в реформатском походе царя.

— Ложись здесь, Иеремия! Ты еще недостаточно здоров. А тут, на втором этаже, тебя никто не будет беспокоить. Ну, разве что мальчики. Впрочем, ты ведь любишь возиться с ними. Я был бы тебе очень благодарен, если бы немного помог им в учебе. Они уходят в храмовую школу с утра, а возвращаются в полуденный перерыв. Вторая пара занятий у них начинается в девятом часу.[69] Только сегодня все, конечно, дома, потому что я только что вернулся из Вефиля. К вечеру соберутся друзья и я подробно расскажу обо всем.

Этот вечерний рассказ произвел на Иеремию ошеломляющее впечатление. Теперь только он понял, с какой жестокой решимостью действовали реформаторы.

— Мы громили капища на высотах, рубили статуи иноземных богов и жгли нечестивые дубравы, в которые кедеши Астарты заманивали наших мужчин.

— Надеюсь не вместе с самими блудницами?

— Да, некоторые из них, очевидно, самые фанатичные, погибли в огне. Но не смотри на меня так, Иеремия. Милосердие и Закон - это совершенно разные вещи. Я сказал солдатам, что наше дело - исполнять Закон, написанный в книге, которую нашел Хелкия в доме Господнем. Поэтому все мерзости в земле Израильской истреблялись беспощадно. Ну, конечно, досталось и служителям их - всяким волшебникам и вызывателям мертвых.

Иеремия знал, какое распространение получила в Израиле некромантия - вызывание духов мертвых. Даже царь Саул[70] вызывал с помощью Аэндорской волшебницы дух умершего пророка Самуила, чтобы узнать свою судьбу.[71] И все же он с невольной жалостью вспомнил старика-жреца, которому помог вынести из города целую наволочку свитков.

А Нирия, явно гордясь своими успехами, продолжал:

— В Вефиле мы полностью разрушили огромный жертвенник, который возвел нечестивый царь Иеровоам.[72] Ведь именно оттуда начался грех массового богоотступничества и разделения царств! Сафан, глава яхвистов, боялся, однако, что даже после разрушения язычники будут приходить на место бывшего капища, и совершать свои богопротивные обряды. Поэтому развалины его были осквернены. Для этого мы заставили язычников вырывать из могил старые кости и сжигать их на месте алтарей. После этого места сии уже навсегда становятся непригодными для жертвоприношений.

— Точно также вы осквернили и святилище Яхве у нас в Анафофе! - не выдержал Иеремия.

Нирия обратил к нему по-солдатски прямой и честный взгляд:

— Ну и что? Да, мы поступали так и со святилищами Яхве, потому что у нашего Иерусалимского храма не должно быть конкурентов.

— Ах, вот в чем дело! В религиозной монополии!

— Дело в Законе, дорогой Иеремия. Повторю: там, где Закон, там уже не место милосердию. Либо одно, либо другое.

— Но вы не можете втиснуть волю Божию в какое-нибудь одно из этих человеческих «либо»!

Нирия ненадолго задумался:

— Можем! В Вефиле был такой случай. Когда вынимали кости из склепов, чтобы сжечь их на месте бывшего капища, царь заметил неподалеку еще одно погребальное сооружение. - «Что это за памятник?» - поинтересовался он. Тогда дееписатель Иоах, сын Иоахазов, заглянул в свои таблички и объяснил, что это - могила человека Божьего, одного из безымянных древних пророков. И этот пророк Божий еще при нечестивом Иеровоаме предсказал разрушение Вефильского капища. И что разрушит его именно Иосия. И что это угодно Богу. Таким образом, все смогли убедиться в правоте наших действий.

Иеремия недоверчиво мотнул головой:

— А могу я поговорить с этим дееписателем Иоахом?

— Конечно! Он живет недалеко от нас - у ворот Долины.

Как оказалось, Иоах, сын Иоахаза, жил в том самом доме, откуда выгнали старика жреца. В освободившихся комнатах Иоах размещал свой архив. По всей квартире стояли распечатанные сундуки с табличками и корзины со свитками. Историк радовался, как ребенок:

— Наконец-то я смогу разобрать все это и расставить по порядку!

На вопрос Иеремии он только пожал плечами:

— Конечно! Вот этот фрагмент - уже готовый для включения в хронику Царств, которой я сейчас занимаюсь.

Иеремия взял в руки пергамент и начал читать:

«И вот человек Божий пришел из Иудеи по слову Господню в Вефиль, в то время как Иеровоам стоял у жертвенника, чтобы совершить курение. И произнес к жертвеннику слово Господне и сказал: жертвенник, жертвенник! так говорит Господь: вот родится сын дому Давидову, имя ему Иосия, и принесет на тебе в жертву священников высот, совершающих на тебе курение, и человеческие кости сожжет на тебе…»[73]

— Все это замечательно, - сказал он. - Но я хотел увидеть не черновик для хроники, а первоисточник.

Дееписатель пожал плечами:

— Обработанный материал, как правило, уничтожается, потому что его негде хранить. Но я поищу - только позже. Извини Иеремия, сейчас я очень занят. Царь поручил мне собрать все исторические источники о праздновании Пасхи. То есть народ, конечно, празднует в середине Авива[74] праздник жатвы ячменя, и приносит Богу первый сноп, и печет пресные лепешки… Но праздник-то этот должен быть посвящен не ячменю, а исходу из Египта! Ведь почему надо печь опресноки? Чтобы не забывать о чудесной внезапности исхода! Отцы наши даже закваску в тесто добавить не успели, но ели на дорогу пресный хлеб, не выпуская из рук посохов![75] Обо всем этом Закон предписывает напоминать вполне определенным образом… И все это весьма срочно. Но после праздника ты, конечно, заходи. К тому времени я наведу здесь порядок.

Действительно, 14-го числа первого месяца Авив на восемнадцатом году правления царя Иосии[76] в Иерусалиме была отпразднована первая образцово-показательная Пасха.

В этот день святой ковчег Завета был торжественно перенесен из дома Шаллума и Олдамы в отреставрированный храм Божий. Священников здесь теперь было столько, что их пришлось разделить на двадцать четыре «череды», которые служили поочередно.

Царь из своих стад даровал народу тридцать тысяч лучших агнцев для жертвоприношения. Отделив положенную часть для алтаря, священники и левиты тут же варили остальное в котлах и кастрюлях, чтобы раздать людям. А потом еще целую неделю праздновали опресноки. Чтобы всегда помнить ту единственную в истории ночь, когда Ангел Губитель проходил по улицам м и м о дверей домов еврейских. И вот это-то прохождение мимо называлось по-еврейски «песах», то есть Пасха.

Итак, весь город на целую неделю превратился в сплошную бесплатную харчевню. В те дни не стало голодных и униженных. И все поняли, что праздник Пасхи не только возвещал единение Бога с человеком. Он подтверждал, что только справедливое социальное устройство (отсутствие голодных) угодно Богу и позволяет надеяться на Его благорасположение. Впрочем, хорошая жизнь в свою очередь невозможна без этого благорасположения, без живого общения с Господом, Который неизменно присутствует в гармонии человеческих отношений.

Итак, все сыны Израиля праздновали и веселились. И читали детям праздничный тропарь из обретенной книги Закона:

«Если спросит у тебя сын твой: «что значат сии уставы, постановления и законы?» то скажи сыну твоему: «рабами были у фараона в Египте. Но Господь вывел нас из Египта рукою крепкою. И явил Господь знамения и чудеса великие и казни над Египтом, над фараоном и над всем домом его перед глазами нашими. А нас вывел оттуда, чтобы дать нам землю, которую обещал отцам нашим. И заповедовал нам Господь исполнять все постановления сии, чтобы мы помнили Господа Бога нашего, дабы хорошо было нам во все дни…»[77]

Год от года иудейский праздник Пасхи отмечался все более пышно. И вскоре бывшие в Иерусалиме халдейские купцы-соглядатаи донесли в Эсагилу, что он сравнялся с главным вавилонским праздником Нового года, который отмечался в те же дни.

10. Новый год.

Как и другие мальчики из жреческой школы, наследник Вавилонского престола с нетерпением ждал этих дней. Ради них он готов был разучивать длинные новогодние гимны и соблюдать суровый предпраздничный пост. Но едва ли не больше, чем самого праздника ожидал он возможности снова увидеть отца, который лишь изредка появлялся в Эсагиле.

В первый раз мальчик увидел его только издали, когда дежурил у часовни Набу, уже украшенной «золотым небом». Не случайно поручили ему это дежурство. Он был уже посвящен богу Набу, в честь которого получил и новое имя – Набу-кудурри-уссур (что значит: «Набу, храни мой удел!»)[78]. Новогодние празднества начинались исподволь - с молитв, жертвоприношений и украшения идолов. Накануне вечером, когда верховный жрец читал эпос о сотворении мира перед статуей Мардука, его божественный сын Набу уже двинулся в Вавилон из Борсиппа - ближнего города, расположенного на противоположном берегу. Для его-то встречи и украшалась часовня. Навуходоносору тогда выпала честь помогать жрецам. Он счел это счастливой случайностью. Но впоследствии понял, что в Эсагиле не было случайностей, и оставили его, конечно, специально - чтобы преподать жестокий урок.

Когда отец появился во внутреннем дворе святилища, он даже не взглянул на сына. Хотя у мальчика чуть сердце из груди не выпрыгнуло от радости. Но дисциплина обязывала его стоять неподвижно, и ноги словно приросли к полу. Потому что ритуал не предусматривал никаких других чувств, кроме покаяния.

Набопаласар, сопровождаемый служителями, медленно прошел мимо него и опустился на колени перед верховным жрецом. Затем сложил перед ним знаки своей власти - царскую тиару-Хили, скипетр-Гидри, кольцо, меч и прочие «гарза». Так все это называлось на священном шумерском языке, ибо некогда символизировало силы «ме», полученные от бога и полностью истощавшиеся к концу года. Поэтому верховный жрец складывает все эти регалии к подножью статуи Мардука.

— Только Мардук - царь! - произносит он согласно древнему ритуалу.

И отец тоже отвечает ритуальной фразой:

— Клянусь именем Мардука, что ни в чем не согрешил против Вавилона.

Но верховный жрец вдруг говорит:

— Ты лжешь!

И бьет отца по лицу.

Именно в этот момент Навходоносор почувствовал, как сердце у него оборвалось и повисло на кровавой ниточке. Как можно бить царя Ваилонского? Наверное, это тоже входит в ритуал. Но верховный жрец бьет по настоящему, да еще дерет за уши, как школьника:

— Ты лжешь! Ты до сих пор не смог присоединить Ниневию.

— Но зато я взял Урук и Ниппур! - оправдывается отец.

— Да, с помощью мидян. Но допустил, что царь Иудейский восстановил культ Яхве!

— Я не виноват! - плачет отец.

А жрец снова хватает его за ухо и простирает ниц перед идолом.

Навуходоносор страдает и корчится, словно это мучают его самого. Как и другие мальчики из школы Эсагилы, он знает, что руки жрецов беспощадны. Ибо даже царский сын не избавлен от наказаний. Но так подчеркнуто унижать у него на глазах отца - это настоящая пытка, которая запомнится мальчику на всю жизнь.

Наконец, верховный жрец объявляет, что Мардук может смилостивиться и возвратить Набопаласару знаки его власти:

— Вечером принесешь в жертву белого быка! - приказывает он.

И отец, поднявшись с колен, смиренно направляется к выходу. На сына он так и не взглянул. Может быть, действительно не заметил. А может быть, и не захотел замечать невольного свидетеля своего позора.

И вот теперь, в «Бит акиту» они должны увидеться снова.

В Дом акиту Мардука увезли тайно, ночью. Его погрузили на корабль Макуа и отправили вверх по течению Евфрата за пределы города. По смыслу это было похищение и унижение самого бога, его заточение в подземный мир. Так некогда был заточен бог-пастух Таммуз - возлюбленный прекрасной Астарты. Говорить об этом вообще не полагалось, и все же Навуходоносор дерзнул спросить у жреца-воспитателя:

— Разве наш господин Мардук тоже побывал в подземном мире?

— Конечно, нет! - хмыкнул тот. - Этот ритуал придумали ассирийцы, которые вместо Мардука поклоняются своему Ашшуру. Когда ассирийский царь Синаххериб разрушил наш Вавилон и затопил его водами Евфрата, возник этот ритуал победы Ашшура над Мардуком. Там, в «Бит акиту» нашего властелина допрашивают и даже бьют. Но ты не бойся, мальчик. Мудрый Набу, в честь которого ты назван, и другие боги освободят его на десятый день Нисана.

И вот сегодня этот день, наконец, наступил. Это был еще постный день. Даже многие лавки на рынке были закрыты. Весь город был охвачен нервозным беспокойством по поводу отсутствия Мардука. Люди традиционно вопрошали друг у друга, куда исчез верховный владыка. Плакальщицы старательно голосили на улицах о том, что вместе с владыкой небо покинула и младшая троица: бог солнца Шамаш, бог луны Син, и богиня венеры Иштар-Астарта.

Действительно, после захода солнца небо было непривычно пустым. Новолуние еще более подчеркивало темноту. Только на Священной улице роились масляные фонари и факелы. Народ толпами валил из города за северные ворота, посвященные Астарте. Некоторые женщины, проходя через них, уже начинали раздеваться. Так подражали они богине Иштар, которая, проходя через семь ворот подземного мира, сняла с себя семь защитных одежд, и оказалась в «Стране без возврата» раздетой донага. Об этом напоминал специальный гимн:

«Как Иштар, госпожа, сошла в Преисподню,

Бык на корову больше не скачет,

Осел ослицы больше не кроет,

Жену при дороге не имеет супруг…»

То есть любовь ушла из мира, и он престал быть плодоносным. Это песнопение оправдывало дни поста и вынужденного воздержания.

Храмовые мальчики тоже разучили несколько гимнов и теперь должны исполнить их с помоста Дома акиту. Только поднявшись на этот помост, Навуходоносор смог оценить истинные масштабы «вавилонского столпотворения». Казалось, сюда собрался весь город. Наверняка приехали и паломники из соседних областей. Перемешалось все: аккадцы и халдеи, факельщики и носильщики, ряженные уроды и калеки, иеродулы и жрицы любви, которые из последних сил сдерживали себя перед началом общенародного празднества.

Ближе всего стояли богатые носилки знати и купцов, чьи торговые успехи напрямую зависели от благорасположения бога. Между ними уже ходили младшие жрецы, предлагая священные фигурки, глиняную колесницу Мардука и его брачное ложе. Ибо сразу после своего освобождения Мардук должен вступить в брак, от которого зависит умножение и благосостояние всего народа. Над толпой возвышались огромные празднично наряженные идолы Набу, Сина, Шамаша, Астарты и других богов-освободителей. Наконец, показалась богато украшенная резная колесница Мардука, которую сопровождал Набопаласар.

Отец! - сердце у Навуходоносора замирает от восторга.

На царе еще скорбные траурные одежды. Он сходит с колесницы и вступает во двор Акиту, где жрец-экзорцист читает очистительное заклинание. Затем вся процессия жрецов вместе с царем скрывается во дворце. Чтобы разрядить томительное ожидание, мальчики запевают:

«Ваал глядит в небо,

к Сину и Шамушу взывает:

«Дайте мне жить!»

и еще:

«О, Ваал! Жилище твое - Вавилон!

Широкое небо - вместилище твоей печени!»

Наконец, двери растворяются, и в них показывается сам Мардук, облаченный в красную шерстяную накидку, которая символизирует кровь его ран.

Навуходоносор по-мальчишески сжимает кулаки, представляя себе, как Ашшур и его приспешники били любимого бога. Бог был так же избит и унижен, как недавно - отец. Но теперь возвращается в свой город победителем подземной нечисти. На голове сверкает драгоценными камнями высокая тиара. Величественная, до пояса, борода тщательно завита. В руках он держит царский жезл и большое золотое кольцо - знаки высшей власти. Да это же отец! А рядом идет верховный жрец и прочая свита.

— Живи вечно, Набопаласар – избранник бога на земле! – поют жрецы, напоминая о том, что власть царя только что возобновилась от прикосновения золотых рук бога.

Под ликующие крики народных толп и торжественное пение хоров жрецы усаживают Мардука в колесницу. Прочие боги тоже приходят в движение. Каждый из них медленно занимает свое место в священной процессии. Сразу за Мардуком следует его божественный сын Набу, пришедший из Борсиппы. За ним - капризный Ваал, бог воздуха. За ними бог подземных вод Хайа, который держит в руках запечатанный сосуд. У бога Думмузи из тела растут ветви и колосья. А вокруг уже закипает общенародный праздник.

Центром его становится Астарта, божественная дарительница страсти. Рогатая Астарта-Иштар из Арбелы с серповидными глазами возвышается над толпой, бесстыдно расставив ноги, поддерживая руками высокие груди. Ее истомленные постом служительницы-кадишты теперь готовы одарить ласками каждого подходящего к ним мужчину. Так предвкушают они священный брак богов, от которого зависит плодородие земли и скота, а, в конечном счете - судьба всей огромной крестьянской страны и ее столицы. Поэтому все громче звучит победоносный гимн Астарте «Госпожа Вавилона».

Навуходоносор поет вместе со всеми, не сводя восторженных глаз с колесницы Мардука, где восседал отец. Теперь он точно знает, что Ассирия будет разбита и враждебный Ашшур падет.

— Победа неизбежна, ибо с нами Мардук! - стучит его сердце. - Я стану великим царем, возглавлю войны Мардука и подчиню ему весь мир! И отомщу за все наши унижения! Отменю плен в Акиту и дострою Вавилонскую башню!

Он знает, что непременно исполнит эту мальчишескую клятву, ибо само небо подает ему знак. Оно неудержимо светлеет. Вот уже первые лучи солнца брызжут из-за горизонта, тотчас раздается гимн: «О, Шамаш, верховный судия!»

Священная колесница, влекомая иеродулами, движется к северным воротам. Мардук в сопровождении Набу, Астарты и других богов возвращается в свой город. Жрецы и поющие мальчики следуют сразу за колесницей. За ними шествуют барабанщики и флейтисты, исполняющие экстатическую музыку. Крытые носилки знати раскачиваются вверх-вниз, словно корабли, плывущие по бурному морю. Движутся нескончаемые толпы ликующих и пляшущих людей. Жрицы с серебряными сосками хватают себя за груди, изображая струение священного молока на весь мир. Полуобнаженные и совсем обнаженные женщины, подражают Астарте. Мужчины, одеты пастухами - под Таммуза. Ибо именно эта божественная пара навечно осталась эталоном священного брака.

Навуходоносор знает, что в прежние времена этот праздник завершался торжественным обрядом соития царя и верховной жрицы. Медленно, под пение священных гимнов, поднимались они по лестнице, ведущей на вершину зиккурата Этеменанки – «Дома основания Небес и Земли». И там, на невообразимой высоте, в объятиях самого неба, их ожидало широкое, нарядно застланное ложе. Там, на виду у всей страны, совершали они священное совокупление, помогая Небу оплодотворить вспаханную Землю и все окружающее пространство.

Иногда плодом такого брака был реальный ребенок, который в подобных случаях считался полубогом. Таков был, например, знаменитый герой Гильгамеш[79] - сын царя Лугальбанда и богини Нинсун. Когда Гильгамеш вырос, он стал основателем первой династии Урука,[80] окружил его крепкими стенами и совершил много подвигов. Например, он победил льва и убил лесное чудовище Хумбабу. За это в него влюбилась сама богиня Иштар. Но герой отказался от связи с божественной блудницей и, спасаясь от мести разгневанной богини, отправился путешествовать. В отдаленной стране он встретил древнего праведника, который спасся во время всемирного Потопа, построив корабль-ковчег.

Много и другого рассказывают про Гильгамеша. По существу, каждый месяц календаря посвящен тому или другому его подвигу. И тексты этих календарных табличек школьники Эсагилы заучивают наизусть. Может быть, потому, что Гильгамеш был слишком известен, он не вызывал у Навуходоносора такого жгучего интереса, как другой, самый любимый его герой - царь Хаммурапи.[81] Именно этот царь победил государство Мари и объединил города Месопотамии в могучую державу. Именно при нем наступил расцвет Вавилона. Именно эпоха Хаммурапи всегда будет для Навуходоносора образцовой, и этот идеал он попытается воплотить в жизнь.

Медленно-медленно приближается торжественная процессия к центру города. Сразу за каналом Либильхегалла золотая статуя Астарты сворачивает налево - в свой храм - и становится посреди квадратного двора. Обступившие ее жрицы извиваются в сладострастном танце и, подняв тамбурины, запевают:

Кипит вино моего сердца

и дрожит во мне желание.

Влеки же скорее на ложе!

Всею силою ласк тебя заласкаю,

дам вкусить мою сладость до самых глубин!

Процессия следует дальше - к самому священному центру. Все выше и выше возносится над головами исполинская громада Вавилонской башни. Навуходоносор не может отвести от нее глаз:

Сюда нескончаемым потоком несут цветы, ларцы с благовонными мазями и сосуды с душистыми маслами. Отец, конечно, тоже преподнесет Мардуку и его супруге Царпанит богатые свадебные дары. Жрецы Эсагилы поставят их перед нарядной кроватью, в которую положат обе статуи. А утром пришлют отцу письменный отчет о том, как прошла брачная ночь. Но ведь это - жалкая пародия на древний ритуал!

Когда он, Навуходоносор, вырастит и станет царем, то восстановит все, как было во времена Хаммурапи: достроит Вавилонскую башню и сам будет восходить на нее!

11. Суббота.

Пирамидальный жертвенник еще дымился, но всесожжение было уже закончено. Только хоры левитов продолжали петь псалмы и заповеди нового закона:

«Наготы отца твоего и наготы матери твоей не открывай. Она мать твоя, не открывай наготы ее!»[82]

Начальник хора мерно взмахивал жезлом. Процессия священников в белоснежных ефодах торжественно сходила по ступеням Храма. Иерусалимская служба теперь стала особенно пышной, как бы вобрав в себя богослужебное богатство всех упраздненных храмов и алтарей. А их служители, собранные со всех концов страны, составили огромные оркестры и хоры, совершенно вытеснившие народ из внутреннего храмового двора.

«Наготы сестры твоей, дочери отца твоего или дочери матери твоей, не открывай наготы их!

Наготы дочери сына твоего или дочери дочери твоей, не открывай наготы их, ибо они твоя нагота!

Наготы дочери жены отца твоего, родившейся от отца твоего, не открывай…»

— Все правильно, но несколько однообразно, - сказал Иеремия. - Мне кажется, напрасно они приписали этот текст Моисею, который был гораздо более ярким оратором.

Иезекииль возмущенно взглянул на него:

— Тебе ли не знать, что Моисей получил этот дар от Бога? Сам же он говорил: «О, Господи! человек я не речистый… Я тяжело говорю и косноязычен».[83]

— «Господь же сказал: кто дал уста человеку? - подхватил Иеремия. - Итак, пойди, Я буду при устах твоих, и научу тебя, что говорить».[84] Как это знакомо!

Наготы невестки твоей не открывай, она жена сына твоего, не открывай наготы ее

Наготы жены брата твоего не открывай, это нагота брата твоего.

Наготы жены и дочери ее не открывай…»

— Конечно, это не сам Моисей, - продолжал Иезекииль. - Но это самое подробное истолкование его заповедей. Народ должен навсегда забыть соблазнительные и блудные культы Астарт и Ваалов. Израиль должен полностью отделиться от языческого мира, стать церковью чистых, достойных Бога!

— Желание похвальное, - кивнул Иеремия. - Вот только никогда я не замечал в нашем веселом и чувственном народе интереса к моральным вопросам.

— Именно поэтому всякая мораль должна обрести вид священных заповедей и запретов.

«С женою ближнего твоего не ложись, чтобы излить семя и оскверниться с нею!

Не ложись с мужчиною, как с женщиною, это мерзость!

И ни с каким скотом не ложись, чтоб излить семя!

И женщина не должна становиться перед скотом для совокупления с ним. Это гнусно!»

Ай-ай, как гнусно! - закачали головами женщины, стоящие вдоль стен внешнего двора.

Только у нескольких рабынь-служанок еще были открыты лица. Остальные женщины теперь носили длинные покрывала. У знатных модниц они свешивались до самых пят и были сотканы из такой тонкой материи, которая позволяла им беспрепятственно разглядывать мужчин, не показывая им собственного лица. Ожерелья и подвески с капающими из них ароматными маслами были теперь безусловно запрещены.

«Не оскверняйте себя ничем этим! Ибо всем этим осквернили себя народы, которых я прогоню от вас!» - гремел хор.

Наконец, песнопение закончилось. Народ повалил из Храма, живо обсуждая услышанное:

— А женщины-то из Вифании сознались, что из зависти оклеветали ту пастушку. Мол, видели ее в роще под осликом.

— Да… поздно они спохватились: уже нет ни пастушки, ни ослика!

— А тех двух пьянчужек из харчевни за северной стеной побили камнями за то, что они уснули в обнимку друг с другом…

— Закон, однако!

— Но ведь они просто перебрали…

— Ты слышишь, Иезекииль? Мораль и закон - вещи хорошие. Но святость, которой требует от нас Бог, это все-таки нечто иное.

— Конечно! Это - Храм! Это - жертва всесожжения! - убежденно отвечал Иезекииль. – Пока священники услаждают ноздри Бога, Он не может ощутить нашу нечистоту и распространяет на нас Свою святость.

Иеремия недоверчиво покачал головой:

— А помнишь, ты переписывал для меня свиток Исаии, величайшего из пророков? Он начинался словами, о которых я думаю постоянно:

«К чему мне множество жертв ваших? говорит Господь.

Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота,

и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу.

Когда вы приходите являться пред лице Мое,

кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои?

Не носите больше даров тщетных, курение отвратительно для Меня…

Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя,

они бремя для Меня, Мне тяжело нести их.

И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои,

и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу.

Ваши руки полны крови. Омойтесь, очиститесь!

Удалите злые деяния ваши от очей Моих,

перестаньте делать зло, научитесь делать добро,

ищите правды, спасайте угнетенного,

защищайте сироту, вступайтесь за вдову.

Тогда придите и рассудим, говорит Господь».[85]

Он произносил это, стоя на площади против Овечьих ворот, и люди, выходящие из храма, невольно прислушивались, останавливались, окружали его:

— Постойте! Иеремия говорит!

— Послушаем, что он скажет!

— Это были не мои слова, - отвечал Иеремия, - но слова пророка величайшего. И они разожгли в моем сердце знакомый огонь Божий. Скажу вам о самом главном, без чего все бесполезно - и законы, и храм, и жертвы: Надо любить Бога! Надо учиться любить Его! Сегодня, в субботу, оставьте все другие дела ваши. Посвятите этот день упражнению в любви. И так поступайте каждый субботний день.

Толпа вокруг него собралась уже довольно большая, поэтому Иеремия возвысил голос:

Так сказал мне Господь: пойди и стань в воротах сынов народа и говори им: берегите души свои и не носите нош в день субботний. Не вносите их воротами Иерусалимскими. Не выносите нош из домов ваших в день субботний, как Я заповедовал отцам вашим![86]

— На этот раз тебя слушали с одобрением! - заметил Иезекииль, когда они миновали средние ворота и стали спускаться в долину Тиропеонскую.

— Конечно. Ведь я приспособил речь к их мышлению. Заповедь о субботе - это так близко и понятно!

— А что ты подразумевал под «ношами»?

— Грехи, конечно.

— Боюсь, что это поняли немногие.

— Исаию они не поняли бы вообще. Помнишь, как он возвещал:

«Если будут грехи ваши, как багряное, -

как снег убелю,

если будут красны, как пурпур, -

как волну убелю».[87]

Да за что же? А за одно только покаяние и милосердие!

— Да, помню, - отвечал Иезекииль. - Но все-таки ты цитируешь не сначала. Эта проповедь начинается весьма грозными обличениями грешников:

«Увы, народ грешный, обремененный беззакониями…

Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство?

Земля ваша опустошена, города ваши сожжены огнем,

поля ваши на ваших глазах съедают чужие…»[88]

— Да! Эти «чужие», конечно - ассирийцы! Это опустошение - поход Сеннахирима на Иерусалим. То есть то, что нам предстоит снова пережить, если не покаемся. А тогда благочестивый царь Езекия покаялся за весь народ, после чего Иерусалим был чудесным образом спасен. Я хотел бы понять, как это произошло. Пойду, поспрошаю об этом дееписателя Иоаха. Может быть, хоть он подберет мне какой-нибудь материал о том времени. Ну, прощай, Иезекииль!

— Да ниспошлет Бог покой твоей душе, Иеремия!

12. Ашшур.

Город горел, подожженный с двух концов, словно огромный погребальный костер, воздвигнутый посреди пустыни. Трупы свисали со стен спелыми черными гроздьями и лежали у подножья башен, спекшимися комьями. Пронзительно пахло горелым человеческим мясом. В разбитых воротах застыл огромный таран с толстым медным наконечником. Отблески огня плясали на толстых медных листах, словно все еще раскаленных бесконечными ударами.

— Я же говорил, отец, что мы опоздаем! - в отчаянии вскликнул Навуходоносор. - Так оно и вышло - мидяне взяли город без нас!

Набопаласар с улыбкой взглянул на сына. Царевич был еще в том юном возрасте, когда личные победы и успехи, кажутся успехами самого государства.

— А все из-за того, что мы два дня посвятили ритуалам и жертвоприношениям! – продолжал царевич со слезами досады на глазах.

На этот раз Набопаласар нахмурился:

— Никогда больше не говори так, сын мой. Мы ведем войны именем Мардука, и если не везде успеваем, значит, это угодно Мардуку.

Царевич возмущенно замотал головой:

— Не понимаю!

— Значит, поймешь позже. А сейчас приветствуй мидийского царя!

Мидийский царь Киаксар восседал на белоснежном коне напротив разбитых ворот. Он был в роскошном кафтане и штанах из тонкой шерсти. Его чернобородую голову венчала высокая митра, похожая на замысловатый горшок. Воинственный, тридцатишестилетний, он весело скалил зубы в ответ на приветствия вавилонян, но, разумеется, не понимал ни слова. Веселая улыбка не сходила с его свирепого лица, даже когда мимо волокли измученных израненных защитников города. Тех, что были помоложе и еще способны держаться на ногах, связывали вместе для угона в мидийское рабство. Отдельными группами связывали женщин. Многие из них были обнажены и уже осквернены солдатами. Одни громко рыдали о погибших мужьях и детях, другие тупо сидели в пыли, оглушенные горем.

Набопаласар наставительно указал царевичу на пленников:

— Видишь, это все ассирийцы, наши братья и будущие поданные. Неужели ты хотел бы оказаться на месте мидян, которых ни они, ни дети их не простят никогда?

Вслед за пленниками в воротах показались мидийские солдаты в небольших шлемах с гребнями и облегающих пятнистых одеждах защитного цвета. Они несли золотые украшения и драгоценные сосуды.

— Видишь? - продолжал Набопаласар. - Это священные сосуды из храма Ашшура. Да, того самого Ашшура, по имени которого назван сам город. Который считается чуть ли не ассирийским воплощением нашего Мардука. Скажи мне, сын, смогли бы мы вести войны Мардука, если бы разграбили одно из родственных ему святилищ?

— Но боги побежденных народов должны быть осквернены! Таковы древние ритуальные правила!

— Но не нами! Не на глазах у наших воинов.

Царевич понуро молчал - он начинал понимать.

Ты же достаточно хорошо знаешь нашу историю. Помнишь, когда Синаххериб[89] разрушил святилища Вавилона, боги отвернулись от него, и он был убит в храме собственными сыновьями. Асархаддону[90] потом пришлось искупать грех отца и отстраивать Вавилон заново. Вспомни также великого вавилонского патриота Мардука-апла-иддина, который благоразумно опоздал принять участие в битве под Дером![91]

Так поучительно беседовал отец с сыном, пока персидские солдаты, как муравьи, выносили из горящего города различное добро, и складывали его в огромные кучи. Киаксар, стоящий напротив ворот, только вертел огромным носом и покрикивал им - куда что класть. Вдруг он нетерпеливо подпрыгнул в седле и закричал:

— Алла! Алла! Алла!

Видимо так звали молодого воина, который уводил из города заплаканную ассирискую пленницу. Потому что воин торопливо привязал свою добычу к обломку разбитых ворот и с поклоном подбежал к царю. Этот проворный толстячок лет двадцати оказался переводчиком. Владыки Вавилона и Мидии, наконец, смогли общаться друг с другом.

— Царь Мидийский говорит, что вы можете взять себе на память что-нибудь дорогое из трофеев, - любезно объяснил Алла.

— Передай, что мы благодарим и действительно хотели бы взять вот эту золотую храмовую статую бога Ашшура, - отвечал Набопаласар.

Я запру ее в Дом акиту, куда этот Ашшур прежде заточал нашего Мардука, - прошептал Навуходоносор.

— Царь Мидийский охотно уступает вам статую в знак нашего союза. А вот видите - несут столы. Это для свадебного пира. Там, за палатками, уже почти все готово.

Навуходоносор почувствовал, как кровь горячо приливает к щекам. Да, мидийцы взяли город. Но зато он возьмет мидийскую царевну! Так будет скреплен военно-политический союз Мидии и Вавилона. Союз взаимовыгодный и необходимый для совместной атаки на умирающую Ассирию.

— Кто ты такой? - спросил он у переводчика.

— Меня зовут Алла-Шеррум, что значит «Алла Малыш». Мой отец - мидийский воин, а мать - халдейка. Поэтому я одинаково хорошо говорю на обоих языках.

— Надеюсь, ты поможешь мне общаться с моей невестой?

— Конечно! Но сначала разреши мне увести свою, царевич. Ведь я с немалым трудом раздобыл эту красотку в горящем городе.

— Только не долго, Алла-Шеррум!

— Не беспокойся! Я лишь посажу ее на цепь в своей палатке и сразу вернусь. Кстати, царевич, ты можешь звать меня просто Алла.

— А ты, Алла, должен называть меня повелителем Вавилона.

— Я буду рад служить тебе, повелитель!

К вечеру оба городских пожара, наконец, соединились в один. Пылающие головни и снопы искр с ревом взлетали вверх, словно поблизости заработал небольшой вулкан. Последние мидийские воины, сгибаясь под тяжестью добычи, покинули гибнущий город. Их ждал заслуженный отдых и утехи с захваченными пленницами. А на равнине меж царских шатров, при свете этой грандиозной иллюминации, уже начинался пир победителей.

Столы, принесенные из города вместе с трофейным вином, ломятся от яств. Вместо кубков царям подносят священные сосуды из разоренного храма Ашшура. Набопаласар первым поднимает чашу и поздравляет Киаксара Мидийского с победой. Алла переводит его речь на тарабарский иранский язык. Киаксар довольно кивает огромным носом:

Я поклялся отомстить ассирийцам за то, что они погубили моего отца, Фравертиша.[92] Так что победу даровал мне блюститель клятв Митра и великий Ахурамазда.

Навуходоносор не очень понимает это, но вздыхает с невольным облегчением. Значит, халдеев не будут упрекать за опоздание! Если все решил какой-то Ахурамазда, то халдеи как бы и не причем.

— А кто такой этот Ахурамазда? - спрашивает он у переводчика.

— Это имя можно перевести, как «Господь Премудрый», - поясняет Алла. - Ибо Ахурамазда сотворил весь мир одним усилием своей мысли.

— Такая мощная мысль! - удивляется Навуходоносор, отпивая из драгоценного кубка ароматное трофейное вино.

— Да, повелитель! Даже мудрейшие из людей не в силах познать мысли самого господа. Поэтому нам дарован божественный посредник между богом и миром, небом и землей, космосом и обществом. Его зовут Митра, и все мидийцы очень почитают его.

— А я впервые слышу это имя!

— Однако и ты, повелитель, видишь божественного Митру ежедневно. Ибо он дает свет миру и является в нем, как солнце.

— Ах, вот оно что! - восклицает царевич, глядя на повисшее над горизонтом светило. - У нас бог-Солнце зовется Шамаш. А у моавитян, иудеев и прочих - Хамос.

— Смотри, повелитель! Вот ведут твою невесту!

Действительно, все встают, приветствуя дочь царя, которая идет в окружении прислужниц, держащих над нею брачное покрывало. Под ним виднеется златотканый плащ и широкие рукава тончайшего платья, покрытого цветочным узором.

— Царь Киаксар говорит, что его дочь Амухеан красива, умна и непорочна, - переводит Алла.

— Сейчас посмотрим! - отвечает Навуходоносор.

И, шагнув к закутанной фигуре, с нетерпением поднимает покрывало. На него глядят темные удивленные глаза. Наверное, Амухеан не ожидала увидеть столь пригожего жениха. Да, этот шестнадцатилетний мальчик, кажется, не из робких! В нем уже чувствуется наследник огромной державы, с ее древними городами и сонмищем незнакомых богов. Во главе этого пантеона - грозный и страшный Мардук, о котором царевич не забывает ни на минуту:

— Он приветствует тебя, как служитель Мардука, и берет тебя в жены именем Мардука, - переводит Алла.

Амухеан беспомощно оглядывается на отца:

— Но ведь я принадлежу Митре! Пусть поклянется Митрой, которому нельзя солгать!

Отцы о чем-то шепчутся с Аллой и выражают согласие:

— Жених должен поклясться Митрой. Ибо Митра есть бог всякого согласия и договора, в том числе - брачного. Только его присутствие гарантирует соответствие всего происходящего космическим законам. Отсюда - древний мидийский обычай клясться Митрой, у которого на каждой высоте сидят восемь служителей, наблюдающих за соблюдением договора.

Это говорится так уверенно, что Навуходоносор даже оглядывается, ища этих служителей. Но мидийские жрецы указывают ему на солнце - воплощение бога - которое следует призвать во свидетели брачного союза. И когда Навуходоносор, берет за руку свою невесту, а другую руку протягивает к заходящему солнцу, они торжественно запевают:

«Свидетелем будь, о, Митра праведный!

Тысячеухий! Десятитысячеглазый!

Вечно бодрствующий,

Которому нельзя солгать.

Ибо солгавший Митре не ускачет на коне,

Копье, брошенное им, полетит обратно,

А если и попадет в цель, не поранит.

Митра отнимет у лжеца силу рук,

Зоркость глаз и чуткость ушей».

Алла переводит эти страшные слова древнего заклятья, и Навуходоносор понимает: да, такую клятву невозможно нарушить. И одновременно чувствует, как перестает дрожать в его ладони рука невесты. А настороженное удивление в ее глазах сменяется доверием к юному жениху.

Их сажают во главу стола и подносят почетную чашу. Все вокруг радостно кричат, и вино потоками льется в пересохшие глотки воинов.

Пока Алла переводит разговор двух царей, Навуходоносор не может сказать и двух слов своей первой жене. Только время от времени пожимает ей руку и угощает вином. Мидийская царевна отвечает ему благодарными взглядами. И Навуходоносор решает, что нет смысла ждать дольше.

— Алла! Скажи им, что я желаю возлечь с ней!

Царь Киаксар весело скалит зубы. Кто бы мог подумать, что молоденький царевич такой горячий? Или это вино ударило ему в голову? Впрочем, военно-политический союз с могущественной Вавилонией уже заключен. Осталось обсудить только договор о разделе Ассирийской державы. Теперь детей можно отправить в шатер - пусть познают друг друга. Только все должно происходить согласно обычаям, под контролям жрецов и служителей. Ибо все это - государственные акты. Он отдает распоряжение, и прислужницы с пением окружают невесту.

— Что они поют? - интересуется Навуходоносор.

— Это яшт, - поясняет Алла, - то есть хвалебный гимн богине плодородия Ардви, могучей и беспорочной:

«Всякий может увидеть ее,

Ардвисуру Анахиту,

В образе прекрасной девушки,

Сильной, стройной, прямой,

Высоко подпоясанной,

Знатного рода, благородного,

В нарядном плаще златопрядном

С обильными складками…»[93]

Под это пение проходят они мимо столов, а все пирующие стоя приветствуют их и воздымают кубки. Наконец, они входят в просторный шатер, где душно пахнет ароматными травами и благовонными курениями. Посредине уже приготовлено широкое ложе, застланное мягкими шкурами редких животных, барса и рыси. Прислужницы снимают с невесты златотканный плащ и поют еще один куплет.

«Красуется она серьгами,

Четырегранными, златокованными,

Ожирельем обвила шею.

Стягивает она стан свой,

Чтобы дивные груди ее восстали,

Чтобы влеклись к ней людские взгляды» - переводит Алла, пока с невесты снимают платье. – Прикажешь мне остаться в шатре, повелитель?

— Конечно! Ведь ты - мои уста и уши.

Алла и сам понимает, что сейчас он не «посторонний мужчина» и вообще не человек, а только говорящий орган царевича и царевны. Орган, не менее важный, чем остальные. Ибо все, что происходит между ними, продолжает оставаться государственным событием, освященным государственными богами. Потому Навуходоносор возжигает у ложа сакральный светильник Мардука. Амухеан же возливает у изголовья смесь сока хаомы с молоком - в честь Митры, которого она просит быть богом этой свадьбы.

— Поди сюда, Алла! - сердито шепчет царевна. - Сядь здесь, за занавеской. И скажи ему, чтобы раздел меня.

— Повелитель! По обычаю ты должен сам развязать пояс своей невесты и снять с нее тунику, - переводит Алла.

Неужели ему придется еще и руководить всей процедурой? Остается только надеяться, что этот шестнадцатилетний наследник половины мира уже имеет какой-то опыт. Ведь он посвящен Ваалу-Пехору, чей культ славится своими оргиями! Да и вообще, вавилонские юноши взрослеют рано. Амухеан же, еще девушка, к тому же - из северных племен. Поэтому ей сейчас не легко…

— Повелитель! По обычаю ты должен сказать невесте, что она тебе нравится, - осторожно напоминает Алла. И медленно переводит слова царевича:

— Да, мне нравится смотреть на лежащее передо мной царство Мидии. Я нахожу, что Мидия - прекрасная страна. Какие здесь округлые холмы и душистые долины, орошенные благовонными маслами! Я желаю познавать эту неизведанную страну, как усердный паломник. Исследовать все ее скрытые урочища и тропинки, ведущие к таинственным алтарям любви.

При этом он, кажется, ласкает ее. Настоящий царевич! Ни на секунду не забывает про союз двух великих держав, ради которого к этому ложу приглашены их верховные боги, Мардук и Митра. Мерно и торжественно поют жрецы. Прислужницы согревают воду для будущего омовения супругов. Царевна молчит, как земля, ожидающая благодатного дождя с неба. Говорит только Навуходоносор:

— Он говорит, что не в силах больше блуждать по долинам и ущельям твоей страны, - поясняет Алла. - Что не терпится ему совершить служение богине любви Астарте.

— Скажи: пусть совершает, - тихо откликается Амухеан.

— О, Мардук, ярый онагр! - восклицает Навуходоносор. - Тебе посвящаются эти соития! Веди меня к алтарю Ваала-Пехора и Астарты!

Алла слышит за занавеской сдавленные стоны царевны:

— Помоги мне, Митра, владеющий широкими пастбищами! Митра пылающий! Дающий жизнь и сыновей! Ибо я чувствую себя атакуемым городом… О! Неужели жених мой действительно превратился в быка-Мардука? Ах! Я чувствую, что Мардук наполняет меня всю…

Переведя это, Алла почтительно опускается на колени перед пылающим светильником. Потому что в этот момент небесные властители Мидии и Вавилона впервые узнают друг друга. Истомные крики пронзают тишину. И мерно, торжественно отвечает им хор жрецов, вознося хвалебный гимн к богам, обретенным в глубинах священного экстаза.

13. Ниневия.

Иеремия без всякой радости узнал о новом молодом пророке, который успел понравиться решительно всем в городе, и завтра утром будет проповедовать в храме перед царем и вельможами.

Ревную я, что ли? спрашивал себя Иеремия. Да, наверное, и это… Он молод и уже всем известен. А мне уже тридцать третий год, но меня знают только, как ворчуна-пессимиста. Он предсказывает падение Ниневии… Но теперь это может сделать каждый не очень ленивый оратор. А вот что за Ниневией придет очередь Иерусалима - знаю только я...

И все же, когда Нирия позвал Иеремию в Храм, тот не смог отказаться. На этот раз здесь присутствовала только избранная публика. Партия яхвистов была в полном составе. Пришел сам царь Иосия, а рядом с ним, на ступенях присели писец Елеас, сын Сафана и дееписатель Иоах, сын Иоахазов. Видно было, что к дару Наума здесь относились с полным доверием.

Порывистый, юный, с горящими глазами, он заявил, что в этот самый момент завершается трехмесячная осада, что Бог специально направил его из Элькоша[94] к царю. И начал с вдохновенного гимна величию Божьему:

«Благ Господь,

убежище в день скорби,

и знает надеющихся на Него.

Но всепотопляющим наводнением

разрушит до основания Ниневию,

и врагов его постигнет мрак».[95]

— Что еще за «наводнение»? - с неудовольствием думал Иеремия. - Просто образ бедствий или какая-то хитроумная запруда? Что это за «мрак»? Могильный?

Но чем больше впадал Наум в пророческий экстаз, тем более зримыми и конкретными становились его образы. Они теснили друг друга, мелькали подобно огненным вспышкам и все отчетливее проступали сквозь дым пожарищ. Вот мидяне, скифы и вавилоняне в своих пурпурных туниках:

«Щит героев его красен,

воины его в одеждах багряных…

По улицам несутся колесницы,

гремят на площадях,

огненные блики на них

сверкают, как молнии…

Речные ворота отворяются,

и дворец разрушается…»

Значит, все-таки запрудили реку Хуцур, протекающую через город и ворвались внутрь по сухому руслу! - понял Иеремия.

А где же сам царь Син-шар-ишкун? Куда бежит, прячась за зубцами верхней террасы? За его спиною пылает огромный Несравненный дворец с крылатыми быками. Над головой, словно жужжащие хвостатые кометы, пролетают зажигательные снаряды. А внизу, во дворе, мечутся и стонут от ужаса гаремные женщины. Ибо ворота уже трещат, скифы и мидяне врываются внутрь. Теперь уже никому не помочь. Все будут осквернены согласно ритуалу взятия города…

А распаленные воины сплошным потоком наводняют двор, ломятся в дымный вестибюль, торопясь захватить драгоценные трофеи: ковры, вазы, эмблемы, подносы. За ними пробирается сквозь завалы сверкающая красной медью колесница какого-то полководца. Уж не самого ли Киаксара? Или скифского царя Мадия? Слышится повелительный голос:

«Хватайте серебро,

расхищайте золото!

Нет конца запасам

всякой драгоценной утвари».

Нет, у Наума это голос не полководца, а самого Бога, повелевающего разграбить мировую грабительницу. Где же ты, гордая Ниневия, город львицы - геральдического зверя Астарты?

«Разграблена, опустошена и разорена она,

и тает сердце, и колени трясутся,

и в чреслах сильная боль…»

Это - образ оскверненной пленницы. Это ответная месть за половую магию и культ разврата, которым Ассирия соблазняла подчиненные народы. И теперь они ругаются над ней, как ругались некогда над статуей Астарты во дворе Храма.

— Царь! Они грабят наш храм! Они все в нем осквернили! Беги!

— Нет, я должен искупить свой позор. Слышишь? Это кричат мои жены, которых обнажают косматые скифы. У которых только что отобрали младенцев и разбили им головы о стену. Осторожно! Пригнись!

Тяжелый бочонок с горящей смолой снова пролетел над их головами и, проломив крышу, полыхнул внутри.

— Никто уже больше не защитит нас. Видишь? Отсюда, с террасы, еще можно увидеть: остатки наших войск сумели прорваться через пролом в стене. Они уже за рекой… Уходят на запад… Но мне нельзя бежать! Если бы меня схватили, позор лег бы на все сто восемнадцать царственных предков нашей династии. Нет, я должен завершить ее также героически, как мой дядя Шамаш-шум-укин.

— Броситься в горящий дворец?

— Да, я живым не сдамся! Я сто девятнадцатый и последний. А ты иди. Тебя, может быть, и не тронут. Попытайся пройти в Харран. Это наш последний оплот. Но без помощи Египта и там долго не продержатся. Пригнись!

— Я иду, государь! Но перед смертью ты должен узнать последнюю тайну: Почему пала Ниневия и почему мы надеемся на Харран? Ассирия осталась без своего небесного покровителя - вот в чем дело! Ашшур, наш владыка, попал в плен к мидянам. А халдеи выпросили его и осквернили. Нам срочно нужен другой покровитель, и он есть. Помнишь, я говорил тебе про бога Сина?

— Да, про аморрейского бога.

— Помнишь, как в прошлом году с его помощью ты натравил на халдеев амморейские племена из-за Евфрата?

— Да, это был мой последний успех.

— Главный храм Сина как раз в Харране. Я уже послал туда к жрице Сина своих людей. Если остатки ассирийских войск сосредоточатся там. И, если помогут египтяне, мы сможем с помощью нового бога…

Жрец не договорил, потому что большая красная стрела пронзила его горло. Теперь он только пучил глаза и захлебывался кровью.

Сарак бережно уложил его на террасу и выпрямился.

— Вот он! Вот - на террасе. Сам царь! Не стреляйте! Берем его живьем!

— Как же - взяли! - огрызнулся Сарак и с разбегу нырнул в пылающий дворец.

Нестерпимый жар объял его со всех сторон. Дым выел глаза.

— Назад! – закричало в нем все.

— Вперед! - скомандовал он себе.

Но, пробежав пылающую галерею второго этажа, он ворвался в библиотеку отца. Здесь еще можно дышать. Он торопливо пробирался между стеллажей со стопками глиняных табличек. Некоторые стопки были в переплетах из сандалового дерева – с плетеными завязками и ярлыками. Настоящие кодексы!

Зачем он пришел сюда? Прикоснуться к духу отца, который еще живет здесь? Да, это мраморное ложе, убранное шерстяными покрывалами и подушками, еще хранит тепло отцовского тела. Великий Ашшурбанапал всю жизнь собирал эту библиотеку. Вся история сотворения людей, предания о Всемирном потопе, о подвигах Гильгамеша, о схождении Иштар в Преисподнюю, диалог о безвинном страдальце…[96] В старости отец решил отойти от дел, чтобы предаться чтению. А государство передал своему сыну и соправителю Ашшур-этель-илани.[97] Это было его величайшей ошибкой, которая и предрешила гибель империи. Нельзя вот так просто уходить от власти к книгам…

Пол уже жжет ноги. Слышно, как внизу ревет пламя, пожирая балки перекрытий. Таблички сыпятся с полок… Бежать? Но бежать теперь некуда. Сам бог Син привел его сюда. Ярлык на стеллаже гласит «Заклинания». Где же тут заклинания бога Сина? Который должен спасти Ассирийскую династию и погубить Вавилонскую…

Опять грохот. Это колонны библиотеки одна за другой проваливаются вниз. Целый поток табличек обрушивается на него сверху и сбивает с ног, и увлекает за собой в пылающую бездну…

Только двадцать пять веков спустя сэр Генри Лэйярд раскопает этот дворец и глиняные таблички. Огонь пожара лишь крепче закалил их и неплохо сохранил для будущего. Но человек, погребенный под ними, конечно, превратился во прах.

14. Пророчество Исаии.

Иеремия возвращался из храма медленно, как слепой. Перед глазами все еще стояли страшные образы полузатопленной и подожженной Ниневии. А главное: он не мог отделить то, что говорил Наум, от того, что открылось его собственному внутреннему взору под воздействием пророческого вдохновения.

— Или это его образы так отозвались во мне, или Дух, сходивший на него, касался также меня? - размышлял он.

— А такое возможно?

— Почему нет? В книге Самуила сказано: «когда увидели они сонм пророков пророчествующих и Самуила, начальствующего над ними, то Дух Божий сошел на слуг Саула, и они стали пророчествовать. Донесли об этом Саулу, и он послал других слуг, но и эти стали пророчествовать. Потом послал Саул третьих слуг, и эти стали пророчествовать».[98]

— Мне кажется, это были другие пророки - не такие, как мы. Их называли «наби».

Тут только Иеремия очнулся и с изумлением оглядел своего собеседника. Это был молодой человек с мягкими чертами лица, облаченный в шерстяную епанчу и дорожный плащ.

— Прости меня, Иеремия! - рассмеялся он. - Мы, пророки, иногда читаем мысли друг друга и не должны удивляться этому. Меня зовут Урия.

— Господь с тобой, Урия! Я удивляюсь только одному: Почему нас вдруг стало так много?

— Это знак последних времен, Иеремия. Мы избраны для того, чтобы успеть понять и предупредить. Но каждый из нас действует в соответствии со своим дарованием. Такие, как ты, обладают на редкость острым зрением: они видят через десятилетия и даже через века, но не всегда могут сказать, что будет завтра. Такие, как Наум, наоборот, близоруки в отношении времени, зато видят даже то, что происходит за горизонтом.

— А ты, Урия? В чем твое призвание?

— Еще не знаю. Мне самому трудно судить об этом. Но Бог указал мне на тебя, как на некий образец, и я дерзнул заговорить с тобой.

— Ах, Урия! У всех у нас только один пророческий образец - великий Исаия. Не было во Израиле пророка более мощного и, как ты выражаешься, более дальнозоркого. Взгляд его пронзает века и тысячелетия, как солнечный луч пронзает предутреннюю мглу. Оттого большинство его образов еще непоняты, неразгаданны нами. Он говорит, например, о каком-то чудесном Младенце, об Отрасли Господа, Который соберет все народы и даже язычников.[99]

«Он будет судить бедных по правде,

И дела страдальцев земли решать по истине»[100]

— Многие люди думают, что это сказано о нашем царе Иосии…

— Да, Иосия, конечно, лучший наш царь; но перед этими образами даже он мелок. Нет, здесь загадка, которую нам еще предстоит разгадать. К тому же единственный уцелевший свиток Исаии дошел до нас в ужасном состоянии. Отдельные речи, видения, предсказания склеены как попало, без всякого порядка и плана…

— Этот свиток у тебя, Иеремия?

— Нет, им занимается царский историограф Иоах, сын Иоахазов. Хочешь, зайдем к нему? Он обещал мне подобрать материал о прошлой осаде Иерусалима ассирийцами. Я хочу понять, как Иерусалим тогда устоял. Потому что Господь постоянно предупреждает меня: теперь он не устоит…

Беседуя таким образом, оба пророка пересекли Тиропеон и поднялись в ворота Долины. Иоах, сын Иоахазов встретил их приветливо, предложил хлеб, сыр и холодное пиво. Он заметно потолстел и обрюзг. Зато почти завершил свои хроники царств, и в архиве его теперь царил идеальный порядок. Материал, который он подобрал для Иеремии, представлял собой целую корзину табличек и свитков.

— Пойдем ко мне, разберем все это! – предложил Иеремия.

— А далеко ты обитаешь? - спросил Урия.

— Да нет, совсем рядом - у Нирии, в качестве воспитателя его сыновей. В Иерусалиме, слава Богу, еще считается почетным давать приют пророку.

Они вошли в дом и поднялись наверх, в комнаты юношей. Варух уже выучился на писца, потому весь стол у него был завален образцами пергамента и уставлен флаконами с черным, красным, синим и даже зеленым чернильным порошком. Зато стол его младшего брата Сераии был свободен. На него и стали выкладывать из корзины таблички, свитки, какие-то обрывки, помеченные номерами. По этим номерам их удобно было разложить перед собой и читать:

«Свидетельство Иоаха, сына Асафова:

И было в четырнадцатый год царя Езекии: пошел Сеннахирим, царь Ассирийский, против всех укрепленных городов Иудеи и взял их. И послал к Езекии, царю Иудейскому, своего военного министра Рабсака с предложением сдать город. Ибо не желал долгой осады. Мы встретили Рабсака у северо-восточной стены, на которую взошел весь народ. Рабсак говорил с нами по-иудейски, так что народ тоже слушал его. Писец же мой Севна записал речь его».

«Запись Севны, писца:

Передайте Езекии, что говорит великий царь Ассирийский: на что ты еще рассчитываешь, Езекия? Неужели ты думаешь опереться на Египет, этот надломленный тростник, который проколет руку каждого, кто вздумает опереться на него? Итак, вступи в союз с господином моим, царем Ассирийским. Ибо нет у тебя сил даже против меня, малейшего раба его».

— То есть у царя Езекии не было армии? - уточнил Урия.

— Да, по сравнению с ассирийскими полчищами сил у него не было. И стоящие на стене жители, конечно, знали это. Понимали они и то, что сдача города обеспечит им сносную жизнь в плену. Поэтому ассириец Рабсак рассчитывал, прежде всего, на них. И это для них он говорил по-иудейски:

«Слушайте слово великого царя Ассирийского! Пусть не обольщает вас Езекия, ибо он не может спасти вас. Пусть не говорит: «спасет нас Господь». Ибо еще ни один народ не спас Бог от руки царя Ассирийского. Заключите со мной мир, и я уведу вас в землю такую же, как ваша, в землю, полную жита и вина, хлеба и виноградников, маслин и меда. И вы будете жить там. А иначе - умрете!»

— Да, это страшный аргумент: еще ни один народ не был спасен своим богом!

— Потому что это были ложные боги язычников, - ответил Иеремия. - Но смотрим, что произошло дальше. Переговорщики вернулись к Езекии в разодранных от горя одеждах. Выбора по-существу не было. Езекия тоже разодрал одежды свои и пошел в Храм. По пути же послал за советом к пророку Исаии. Вот -

«Свидетельство Иоаха, сына Асафова:

И пришли слуги царя Езекии к Исаии. И сказал им Исаия: так говорит Господь! Не бойтесь слов, которые слышали от слуг царя Ассирийского. Вот, Я пошлю на него дух, и он услышит весть, и возвратится в землю свою, и Я поражу его мечом в земле его. Узнав ответ пророка, Езекия молился во храме Господнем, и каялся. И говорил пред лицом Господнем: не спасли боги народов своих, ибо это были не боги, а изделия рук человеческих. Ты же, Господи Боже наш, спасешь нас, и узнают все царства земли, что Ты, Господи, один!»

Вот оно что! - воскликнул Иеремия. - Он молился и каялся! От лица всего народа. Ибо таково служение царя. Да, конечно, это был чудовищный риск: отринуть все аргументы здравого смысла и уповать только на чудо. Но великий пророк настаивал на этом:

«Свидетельства учеников Исаии:

Учитель наш Исаия, сын Амосов, послал меня к царю Езекии сказать: услышал Господь молитву твою! И вот что изрек Господь Сеннахириму: останется девственной дочь Сиона и не раскроет ворота свои дочь Иерусалима. Но только покачает головой вослед тебе. Я же смирю дерзость твою. И вложу удила в рот твой. И возвращу тебя назад тою же дорогою, которою ты пришел».

— Как это сказано! - с завистью вздохнул Урия. - «Только покачает головой во след тебе»!

— Да, он был величайший поэт, - кивнул Иеремия. – Но посмотрим, что было дальше!

«И было: в тринадцатый день месяца напали на войско Сеннахирима полчища крыс. Они уничтожили все припасы, и кожаные панцири, и щиты, и повредили тетиву луков, так что осаждавшие остались без оружия».

«И было: в пятнадцатый же день месяца напало моровое поветрие на войска, осаждавшие город. И множество воинов ассирийских полегло от мора. И на семнадцатый день месяца снял осаду Сеннахирим и увел войска свои».

Вот и все. А дальше - резюме деепистеля Иоаха, сына Иоахазова:

«И вышел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали поутру, и вот: все тела мертвые. И отступил, и пошел, и возвратился Сеннахирим, царь Ассирийский…»[101]

— Ангел? Конечно, можно и так сказать, - согласился Иеремия. - В сущности, мы же не знаем, что за Ангел Губитель поразил первенцев египетских? Может быть тоже какой-то мор? Тем более что крысы обычно разносят чуму. Но такая случайность и избирательность все равно есть чудо. Так что же, будем уповать на чудо?

Он задумчиво вертел в руках резюме Иоаха, сына Иоахазова, и вдруг заметил, что оно тоже написано на обороте старого пергамента. Лицевая сторона содержала какие-то бледные буквы. Напрягая зрение, Иеремия прочел:

«И было в то время: пришли послы от царя Вавилонского по имени Меродах Валадан.[102] И поднесли царю дары, и звали его вступить в союз против Ассирии. Царь же с гордостью показал им все сокровища свои и весь арсенал укреплений своих. Обещал, что вступит в союз вместе с Египтом. Узнав об этом, сказал Езекии пророк Исаия:

«Ибо так говорит Господь Бог: оставаясь на месте и в покое, вы спаслись бы. В тишине и уповании крепость ваша. Но вы не захотели».[103]

«Выслушай слово Господа Саваофа: вот придут дни, и все, что есть в доме твоем и что собрали отцы твои до сего дня, будет унесено в Вавилон. Ничего не останется, говорит Господь».[104]

Пророки потрясенно смотрели друг на друга:

— Так вот каково пророчество великого Исаии о нас: все будет унесено в Вавилон. Ничего не останется.

15. Харран.

Последней столицей гибнущей Ассирии стал Харран - город, расположенный к западу от сожженной и разграбленной Ниневии. Когда-то здесь, на зеленом холме у реки Балих,[105] стояли шатры патриархов Фарры и Авраама. Они пришли сюда из шумерского города Ура, где им навязывали культ Мардука. Они пришли для поклонения своему лунному божеству Сину. Но вместо этого Авраам получил здесь откровение о единственном истинном Боге.

Впоследствии воинственные ассирийцы превратили Харран в мощную крепость с высокими башнями и храмом лунного бога Сина в центре. Этот знаменитый храм Эхулхул был заново отстроен великим Ашшурбанапалом. А его верховной жрицей, по традиции, стала старшая дочь царя Син-шар-укина по имени Адда-гуппи.

Ей было уже около тридцати, но она исполняла свое служение так же истово, как в начале. То есть, конечно, многие гадания, жертвоприношения и прочие обряды, повторяемые из месяца в месяц, она совершала почти машинально. Бывало, что и мысли ее занимали вполне земные заботы. Какой доход принесут деньги, данные в рост от имени Сина? Сколько муки и масла, предназначенных для ублажения бога, снова растащили младшие жрицы и жадные евнухи? Но все таки великий Син постоянно посещал ее во время храмовых церемоний.

И сегодня, стоя на пороге святилища, окруженного толпами народа, она испытывала подлинно священное волнение. Ибо вместе со всеми ожидала торжественного завершения коронационного обряда. Да! У ассирийцев будет новый царь - сто двадцатый! Так решили войска. Так решил народ. А если царственность сохранится, то сохранится и сама империя. Выбор пал на младшего брата Ашшурбанапала, который еще в юности был поставлен жрецом и стал первосвященником харранского храма богини Нингаль. Гадания оказались благоприятны. Жертвы принесены. Осталось последнее - получить царственность из рук самого бога.

Был первый день месяца Кислиму,[106] на который как раз и приходится праздник богини Нингаль. Именно эту божественную супругу Сина представляет сейчас жрица. Именно поэтому так горестно оплакивала она накануне убиение небесного быка: «Ушел мой супруг, ушел супруг мой!..»

И вот, наконец, с высокой башни храма раздается мальчишеский голос дежурного евнуха:

— Рога Сина!

Все вокруг задирают головы и шарят глазами по темнеющему небу:

— Где? Где?

— Да вот же они! Над западной башней!

Там, над башней, все явственнее проступает тончайший серп новорожденного месяца. Он четко лежит на боку, действительно напоминая рога или тростниковую ладью с высоким носом и кормой.

— Божественная ладья Сина! – провозглашает жрица. – Небесный бык вернулся! Избранник может войти к своей телице!

Народ во дворе храма восторженно гудит. Многие солдаты, особенно из внутренних областей впервые присутствуют на столь редком празднике. А избранник, уже облаченный в царские одежды, торжественно входит внутрь святилища. Предваряемый жрицей, он преподносит к серебряным ногам лунного бога богатые дары и вкладывает свои опустевшие руки в его металлические ладони. Жрица подает ему с колен статуи священные кольцо и жезл.

Этот момент и есть главный. Жрица объявляет о даровании царственности и впервые произносит тронное имя царя. Голосистые евнухи нараспев повторяют ее слова собравшимся во дворе. И все присутствующие громко приветствуют нового царя, который выходит к ним уже с полученными из рук бога регалиями:

— Живи вечно, Ашшур-убаллит!

Все понимают, что имя выбрано со смыслом. Так звали одного из ранних царей[107] Ассирии, при котором она впервые вышла на историческую арену и (какое сладкое напоминание!) отобрала Вавилон у Касситской династии.

Войска, окружающие темную громаду храма Эхулхула, напоминают о себе восторженным ревом. Они тоже желают увидеть нового царя, услышать его имя и выразить ему свою преданность. Поэтому Ашшур-убаллит покидает двор. Но он еще вернется, чтобы исполнить вторую часть ритуала.

Жрица Сина поспешно проходит на свою жилую половину. Здесь, в покоях, нагретых жаровнями, уже ждет ее душистая теплая ванна. Прислужницы снимают с нее белую войлочную тиару, лазоревый плащ и прочие священнические одежды. Начинается ритуальное омовение. Младшая жрица натирает тело мыльным корнем, а прислужницы поливают из ковша розовой водой. Потом вытирают и умащают ароматным маслом. Сразу отлетает куда-то усталость дня, становится легко и весело. Нежась под ловкими руками массажисток, жрица отдает последние распоряжения:

— Пусть музыкантши возьмут сегодня те древние арфы с головами быка. Потому что сегодняшняя ночь - особая. Но после обряда далеко от храма не уходите. Ибо город будет полон пьяных солдат. Достаточно! Пора зажигать!

Прислужницы зажигают на полу фарфоровую курильницу, стоя над которой Адда-гуппи совершает молитву посвящения и чертит невидимый знак богини на сокровенных частях своего тела, на пупке и на сосцах грушевидных грудей.

— Теперь - сурьму!

Жрице подводят глаза, повязывают вокруг талии двойной брачный поясок, и шкуру со свисающим сзади коровьим хвостом. В уши вдевают золотые серьги. Волосы зачесывают на затылок и покрывают париком, который стягивают серебристой лентой.

— Что там за шум?

— Это жених, госпожа! Он уже у дверей – восклицают младшие жрицы. – Это Син! Божественный Син!

Как странно вздрагивает сердце! удивляется Адда-гуппи. И почему? Ведь это только обряд. Но не всегда же он был только обрядом. Богиня Нингаль реально вселялась в древних жриц и через них отдавалась небесному быку, который есть сама истина и вселенская полнота.

Она торопливо надевает браслеты, кольца и сандалии. Во дворе должно быть уже холодно. Плащ из лазуритовых бус полагается традицией, но не может согреть. Для этого предназначен медок - пьянящий напиток из финиковой патоки.

— Дайте-ка попробовать!

Младшая жрица подносит к ее губам серебристый, как лунный шар, алал. Сегодня у этого древнего напитка какой-то странный вкус. Может быть, это и есть привкус той небесной вечности, когда юный Син впервые покрывал невинную телицу Нингаль, зачиная с ей солнечного Уту и сверкающую Инанну. Теперь об этом напоминает только небесное ложе, выложенное самшитом, лазуритом и золотом. Там, в священной опочивальне, будет разыграна заключительная часть ритуала.

Как сразу загорелось в груди! Это священный, священный огонь. Смешанный запах цветов, фимиама и разгоряченных женских тел дурманит голову, на которую надевают маску - тяжелую, с коровьими ушами и рогами. На рогах - венки из золотых листьев, а между ними - голубые цветы. В руках обнаженных прислужниц серебристые жезлы, увенчанные лунными дисками и серпами. Знаки и символы Нингаль, которой я служу. Ну вот, теперь, кажется, все готово.

— Подайте храмовую печать!

Тяжелый каменный цилиндр оттягивает руку. Но он такой же обязательный атрибут верховной жрицы, как скипетр и кольцо царя.

Предваряемая факелами и музыкантшами, она выходит в свой личный внутренний дворик и застывает в негодовании. Это же нарушение ритуала! Он должен ждать ее извне. А он уже стоит внутри - высокий, закутанный в голубую мантию, с огромной бычьей головой, которая смотрит выпученными глазами. Завитая лазуритовая борода спускается на грудь. Так вот каков мой жених! И в самом деле, в нем есть что-то божественное…

Ты господин наш! Ты господин наш!

Серебро и камень лазурный - господин наш!

Землепашец, дающий встать хлебам - господин наш! - запевают младшие жрицы.

Переливы древних арф подобны спускающемуся с неба лунному свету. Адда-гуппи чувствует, как мелодия священного гимна овладевает ею. И с невольным трепетом подхватывает:

Ты тот, кто создан для меня!

Дикий бык, созданный для меня Ану!

Борода у него лазурная…

Под это мерное пение процессия проходит через темный двор к дверям опочивальни, нагретой большими храмовыми жаровнями. Здесь младшие жрицы в разноцветных плащах с серебряными лентами в волосах воспевают любовь божественного быка и лунной телицы:

Мое лоно – брошенное поле,

Кто мне, деве, его вспашет?

Кто на нем поставит вола пахотного?

Царь великий мне его распашет.

Распаши мне лоно, мой сердечный,

Чтобы хлеба вокруг поднялись высоко

И сады вокруг расцвели пышным цветом!

Возжигается душистый фимиам. Мерцающий свет воскурений влажно блестит на изразцах покрытых голубой глазурью. Клубы дурманящего дыма наполняют комнату. Алал с медком ставится на приступку у ложа. Из него торчит тростниковая трубка. Да, в маске пить можно только через тростинку. А для этого надо опуститься на четвереньки, как и подобает истинной телице.

Они пьют поочередно. Теперь божественный огонь разливается по всему телу, и можно сбросить тяжелый плащ. От фимиама сладко кружится голова и слабеют ноги. Священное ложе блестит серебром и золотом. Бог луны накрывает его своей голубой мантией. В его лазуритовой бороде сверкают звездные искры. Его царственный скипетр поднят. И внезапно жрица понимает, что боги уже вошли в них и действуют через них, чтобы погубить новую Вавилонскую династию.

— Ступайте прочь! - властно говорит она прислужницам и музыкантшам. – Вы слышите? Прочь отсюда!

И, когда дверь за ними закрывается, срывает с себя набедренную повязку с коровьим хвостом.

Через девять месяцев Адда-гуппи родила мальчика. А еще через семь месяцев вавилоняне в союзе с мидянами подступили к Харрану. Не смотря на египетское подкрепление, внезапный страх напал на войска Ашшур-убаллита и они покинули город, не приняв боя. Бежала и жрица Сина со своим малышом, которого назвала Набонидом.

Но все таки она не ошиблась, считая его последним божественным орудием против Вавилонской династии. Когда Набонид вырастет, он женится на вдове Навуходоносора, станет его преемником и могильщиком Вавилонии. И Адда-гуппи своими глазами увидит падение ненавистного царства, на смену которому придет держава персидского царя Кира.

16. Мегиддон.

В этот теплый весенний день 31-го года правления Иосии,[108] в доме Нирии встали поздно. Накануне гуляли на свадьбе у Иезекииля, который женился на дочери священника.

— Долго же он тянул! - посмеивался Сераия. - Наверное, не мог выплатить весь мохар[109]. Ведь со дня помолвки прошло почти четыре года!

— Просто ждал, пока невеста подрастет. Теперь ей уже шестнадцать.

— Да. Но я все равно не представляю нашего друга Иезекииля среди орущих младенцев. Ведь он такой сухарь! Но вбил себе в голову, что должен стать священником. А без жены священник как бы не полноценен. Да, учитель?

— Конечно, - отозвался Иеремия, убирая свою постель. – Ведь священник призван во всем подражать Богу, а Бог навек обручен с Израилем. Потому и брак у нас должен быть вечным и священным. А не как у прочих народов, которые подражают своим похотливым и скотским божкам. И соответственно творят всякое скотство. Я рад, что Иезекииль выбрал эту девушку. Думаю, из них выйдет прекрасная пара.

— А я думаю, что он решился на это только из чувства долга, ради размножения избранного народа. Помнишь, как он вещал вчера: «Жена дается Богом, чтобы исполнить волю Божью»? – передразнил Сераия.

— Посмотрим, что будешь вещать ты, Сераия, когда женишься! Кстати, пора уже. Тебе за двадцать. Сколько можно тискать рабыню?

— Варух!

— Думаешь, я не видел, как вы запирались в чулане?

— Странные вещи узнаю я, ваш наставник! – покачал головой Иеремия.

Сераия покраснел:

— Только не говори отцу. Он дал мне серебра на блудницу, а я решил сначала спросить у Фирцы, что да как… Ну не у тебя же спрашивать, учитель – ты сам не женат и смотришь на это как-то косо. Между тем, я уже взрослый и могу ходить к блуднице. Ну отчего ты морщишься?

— От того, что многие из этих блудниц – бывшие кедеши, и некоторые до сих пор платят дань нелегальным святилищам Астарты. А через это и ты служишь идолу. Тогда как в браке муж и жена соединяются в плоть едину, как то было замышлено Творцом. И таким образом, оба причащаются Богу своему. Потому седьмая заповедь гласит: «Не прелюбодействуй». А сверх того привычка к распутству губит ум. Ему и блудница кажется сладостной, хотя воды её горьки. Тёмен колодец её и ведёт в преисподнюю. Ибо не посещает Господ развращённые сердца.

— Ты говоришь, как Соломон. Не сказывай отцу, хорошо? Кажется, он вернулся - какой-то озабоченный…

Действительно, снизу уже раздавался сердитый голос Нирии. Служанка Фирца робко оправдывалась. Домочадцы быстро спустились с лестницы. Нирия с каким-то жалостливым недоумением разглядывал их заспанные лица.

— Что случилось? - не выдержал, наконец, Иеремия.

— Царь объявил войну. Надо собираться.

— Наконец-то! - радостно переглянулись Варух и Сераия. - С кем воюем? С какими-нибудь нечестивыми моавитянами или аммонитянами?

— С египтянами.

Фирца тихо ахнула, а Сераия восхищенно цокнул языком:

— Вот это да! Вот это размах! Но с нашим царем мы дойдем хоть до самого Саиса.[110] Ведь он - Машиах! Значит, победа обеспечена.

— Помолчи, Сераия, - рассердился Нирия. - Все сложнее. Египтяне сами движутся на нас. Они уже взяли филистимскую Газу и теперь идут по нашей земле вдоль побережья.

— После падения Ниневии это единственная сила, которая может помочь ассирийцам, - задумчиво проговорил Иеремия.

— Царь полагает, что цель этого похода - не столько помощь Ассирии, сколько установление своего контроля над бывшими ассирийскими территориями.

— Снова Египетское рабство? - нахмурился Иеремия.

— В любом случае мы должны помешать объединиться обоим нашим врагам!

— Но воевать с египетской армией нам не под силу…

— Знаю. Мы только что говорили об этом во дворце. Но есть одно узкое место в горах Кармила - крепость Мегиддон, основанная еще царем Соломоном. Мы выступаем срочно и пройдем туда по верхней дороге через Ефремово нагорье и холмы Самарии. Таким образом, мы опередим фараона. Ведь ему придется форсировать разлившиеся осенние реки: Сорек и Яркон, Наблус и Айрон. С долины Саронской он неизбежно должен будет свернуть в Галилею. Но этот путь лежит через хребет Кармил, и главный перевал там контролирует крепость Мегиддон. Если мы упредим фараона и займем ее, то перекроем перевал.

— Как мудро! - восхитился Сераия.

— Можно и мне с вами, отец? - вскричал Варух.

— Зачем? Ты что, умеешь скакать верхом? Метать копье? Стрелять из лука? Твое оружие - стило и перо. И без тебя все рвутся в бой под водительством Машиаха. Нам важно не количество, а важно опередить фараона.

— Будьте осторожны, - тихо произнёс Иеремия. – Мегиддо это роковое место. Во времена страдальца Иова египетский фараон Тутмос III[111] разбил там коалицию сирийских и ханаанских царей. Кажется, это была первая битва, сохранившаяся в памяти человечества. И нам, пророкам, открыто, что история человечества также завершится битвой у горы Мегиддо. Мы называют её Армагеддоном. Горе тому, кто раньше времени посягнёт там на мировое зло…

На следующий день войско уже покинуло Иерусалим. Царь Иосия ехал впереди на своей сверкающей колеснице. Его лицо под золотым шлемом было спокойным и мужественным.

— Машиах! Машиах! - кричали ему со стен. - Спаси нас, сын Давидов!

Царь оглянулся на свой белоснежный город, махнул рукой провожающим и, медленно подняв ее над головой, указал на небо. Это был знак того, что он отдает всех и все в руки Божьи.

Иеремия вдруг почувствовал, как больно сжалось сердце. Он понял, что видит Иосию в последний раз, и знакомое жжение словно подтвердило: – «Спроси у Господа!»

Нет, нет! Я не хочу ничего предсказывать. Не хочу ничего знать. Я хочу только верить, как веруют все вокруг. В удачу. В победу. В счастливый исход. Вера - вот самое блаженное состояние души. А знание делает нас несчастными, потому что «во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь»[112]

Иеремия прошел через рынок Мишне в Средние ворота, миновал улицу Хлебопеков и свернул в квартал Белильщиков, занавешенный прямоугольными холстами, которые раскачивались, как паруса рыбачьих баркасов. Ему не хотелось уходить с этих белых улиц, залитых блеклым осенним светом. Он вдруг поймал себя на том, что боится аристократической тишины Давидова града, тишины дома Нирии, тишины, в которой рождаются тревожные предчувствия и звучат пугающие голоса.

Те дни он проводил в Верхнем городе или в предместье. Иерусалим, проводивший своих лучших мужчин, сразу стал похож на озабоченный курятник. Соседки, сидя на стульях у своих дверей, шумно судачили, пекли хлеб, трясли белье, ругали детей и служанок, лениво прибиравшихся в тесных двориках. Старики лежали на ступенях харчевен, метали кости и пробовали новое вино. Мальчишки бегали по улицам с глиняными свистульками и деревянными мечами: «Машиах! Машиах!» Но больше всего народа собиралось у северных ворот в ожидании гонцов и новостей.

Вдруг пронесся слух, что с моря прибыли финикийские купцы и что они видели отступающих египтян. Все бросились к Угловым воротам. Но оказалось, что финикийцы видели только отдельные египетские отряды, курсировавшие вдоль побережья. Толпа шумела и волновалась. Чтобы успокоить ее градоначальнику пришлось взобраться на невысокий холм, называемый Голгофой.

— Прошу вас, сохранять спокойствие! Все будет хорошо! - убеждал он.

В этот момент резкая и жгучая боль снова пронзила грудь Иеремии. Он не мог отвести глаз от холма, своими округлыми очертаниями неуловимо напоминавшего череп. - «Спроси у Господа!» - снова возникло внутри. – Нет, ни за что! - Но ведь ты все равно уже знаешь! - Не знаю, и знать не хочу! - отпирался он, пробираясь сквозь галдящую толпу. Здесь голос звучал глуше, едва слышно.

Чтобы заглушить голос Божий, нужен шум, громкий смех, музыка, догадался он. Да, музыка и вино! Здесь, в харчевне за городской стеной, должно быть дешевое молодое вино.

Он протиснулся в общую залу, набитую поденщиками и крестьянами, купил кувшин вина и с трудом отыскал свободное место за столиком. Рядом пьяно бубнили какие-то торговцы:

— Если египтяне и дальше будут торчать на побережье, мы останемся без морской рыбы!

— Вот и хорошо! Значит, наша, иорданская, возрастет в цене!

Иеремия торопливо глотал терпкую кисловато-сладкую влагу. Пророческое жжение в груди постепенно стихало, уши закладывала вязкая густота. Что там бубнят эти торговцы? Кто это дергает его за рукав?

— Посмотри, господин! Она так искусна в любви, что ты не забудешь этот трактир до самой смерти. Она такая сладкая, что ничего слаще просто нет!

— Неправда! Дух Божий слаще! - сказал пророк, отталкивая сводника, и упрямо повторил: - Слаще!

Он плохо помнил, как выволок свое внезапно ослабевшее тело из этого вертепа.

— Господи, ведь я же хочу только не знать! Я же не хочу потерять Тебя навсегда, - бормотал он. - Ибо не было во Израиле ни одного пророка-пьяницы, ни одного пророка-блудника. Ибо Дух не живет в блудниках. Великий Исаия был женат, Олдама - замужем…

— Ты что, ослеп что ли? Смотри, куда идешь!

— Осия! - вспомнил он. - Осия был женат на блуднице! И сказал Господь Осии: «Иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда! Ибо сильно блудодействует земля сия!» И пошел он взял Гомерь, дочь Дивлаима. И она зачала и родила ему сына. И Господь сказал ему: «Нареки имя ему Изреель. Потому что еще немного пройдет, и Я взыщу кровь Изрееля и положу конец царству дома Израилева!»

— Что он говорит? Смотрите! Иеремия пьяный! Не к добру это. Дурной знак…

— «И будет в тот день: Я сокрушу воинский лук Израилев в долине Изреель!» – закричал Иеремия.

— Тише! Он говорит про долину Изреельскую. Это же около крепости Мегиддо!

Иеремия, шатаясь, топтался на дне Тиропиона:

— И еще зачала и родила сына. И сказал Бог: «Нареки ему имя Лоамми.[113] Потому что вы не Мой народ, и Я не буду вашим Богом!»[114]

Варух и Сераия нашли его у ворот Долины и отвели домой.

— Не получилось! Не получилось! – бормотал пророк. - Дух не отошел. Все бесполезно…

Ночью пошел дождь. Словно кто-то ходил вокруг дома, стучал в ставни окна, вздыхал и плакал. Иеремия уже знал, кого оплакивает природа. Весь день он пролежал лицом к стене. Потом вошел в комнату Варуха и сказал:

— Разведи чернила. Пиши: «Горе нам! Упал венец с головы нашей. Осиротели мы, как дети без отца…»

— Что это? - изумился Варух. - Какой-то погребальный плач!

— Пиши, ни о чем не спрашивай. Это должно быть готово к завтрашнему дню.

На следующий день Варух рассказал, как все было:

— Мы работали в комнате[115] Гемарии, сына Сафанова, что напротив Новых ворот, когда услышали громкие возгласы и рыдания. Я выглянул в проем над лестничной площадкой и все видел своими глазами. Во двор стражи въезжали совершенно загнанные лошади. В повозке за ними лежал навзничь какой-то воин в простом плаще и башмаках. Я сначала не понял, что это царь. Сначала вообще никто ничего не понимал. Потом из дворца выбежали, как безумные, две женщины. Одна из них сразу упала к ногам воина и больше не вставала, а другая стала кричать, ломая руки. – «Это царица Хамуталь», – сказал кто-то. И тогда только мы догадались…

Иегудий, который переносил тело царя, рассказывал, что государь был еще жив, хотя в верхней части груди у него торчала длинная египетская стрела, и все сено на дне повозки было пропитано кровью. Оказывается, стрелу нельзя было вынимать. Когда ее вынули, из горла Иосии сразу пошла кровавая пена и он умер. А до этого, говорят, он даже узнавал своих людей и прощался с ними - но, правда, одними глазами (говорить уже не мог). Возница тоже не мог рассказать ничего путанного, кроме того, что ему поручили гнать лошадей изо всех сил. А про исход сражения он ничего не знает, потому что царь был его первой жертвой.

— Я так и знал, что он принесет себя в жертву за народ, - прошептал Иеремия. - Но вопрос еще в том, достоин ли народ такой жертвы и надолго ли сможет она отвратить Божью кару?

Вскоре начали прибывать воины из Мегиддо. Понурые и хмурые, они рассказывали обо всем крайне неохотно:

— Нет, битвы не было. После ранения царя мы отступили сразу. Мегиддо и Кадес разграблены… Египтяне заполонили всю долину Изреельскую…

Когда Иеремия вернулся с улицы, дверь ему открыла плачущая служанка.

— Что случилось, Фирца?

— Адон[116] мой убит… - всхлипывала она, размазывая по лицу дешевую тушь.

Иеремия сам снял обувь и неслышно прошел в нижний зал, где, обняв друг друга, в каком-то оцепенении застыли оба брата, Варух и Сераия. Пожилой офицер, сидящий спиной к вошедшему, медленно, как-то через силу рассказывал:

— В общем, никто из нас не ожидал, что этих египтян так много. Они заняли все ущелье до самого горизонта. Их копья колыхались, словно колосья в поле. Нечего было и думать, чтобы удержать Мегиддон. Но фараон не желал тратить время на осаду крепости. Он торопился пройти на помощь ассирийцам, которые мечтали отбить Харран. Потому что харранский гарнизон тоже ожидал подкрепления. И фараон прислал к нам послание, требуя пропустить его срочно:

«Мне нет до тебя дела, царь Иудейский, - писал он. - Не против тебя я иду, а туда, где у меня война. Бог велит мне поспешать. Не противься Богу».

Но Иосия заявил, что не пропустит фараона в Харран, где жили наши праотцы, Фарра и Авраам, и где у Иакова родились все колена Израилевы.

В ту же ночь мы собрали совет: Ясно, что крепость нам не удержать. Пока нас не осадили со всех сторон, выйдем под покровом темноты на равнину Изреельскую. Но чтобы еще подержать фараона в ущелье, изобразим подготовку к бою. Я возглавлю передовую линию, - сказал царь и, сняв с себя золотые латы, облачился в одежды простого солдата.

— Чтобы его не узнали? - спросил Сераия.

— Чтобы его не пленили, как царя. Мне кажется, он искал не битвы, а смерти. Хотел стать жертвой за народ свой. Так оно и вышло. Едва его колесница ринулась на врагов, как те дали залп. Мне показалось, что туча стрел закрыла солнце. Она с шипением рассекла воздух и на нас обрушился шквал бронзовых наконечников. Царь зашатался, но его успели подхватить и свели с колесницы. Положили в простую повозку и велели вознице гнать лошадей в Иерусалим. А Нирия, отец ваш, все это время прикрывал нас со своим отрядом. Кажется, он тоже упал, потому что, отступая, мы его больше не видели. Видели только полчища египтян, которые вырывались из ущелья на равнину. А часть из них атаковала крепость, видимо, не желая оставлять ее в тылу. Словом задержали мы их хорошо и, надеюсь, что подкрепление успело подойти к Харрану. Но вот царя нашего не уберегли. И отца вашего тоже…

ЧАСТЬ II

ВО ДНИ ЦАРЯ ИОАКИМА

(609-598)

1. Иоахаз.

Иосию похоронили в гробнице отцов его, рядом с Манассией и Аммоном. Гробница находилась в глубине царского сада. Иеремия впервые посетил эту сокровенную часть Иерусалима, расположенную на Офеле между Царским дворцом и градом Давидовым. От города она была отделена стеной Милло, а от храмового комплекса - специальным двором стражи. Проходя через этот серый, вымощенный квадратными плитами двор, Иеремия невольно затрепетал. Мистически чуткая душа его забилась, как пойманная птица. Хотя он еще не мог знать, что именно здесь встретит окончательное падение города.

Народ, провожавший своего любимого царя в последний путь, горестно стенал. Многие вспоминали о десяти казнях, которыми Господь покарал жителей Египта, и снова призывали их на голову фараона. Громче всех рыдали профессиональные плакальщицы. Царица Хамуталь берегла голос. Но ее одежды, разодранные по заранее сделанным надрезам, красиво свисали скорбными полосами. Ее сыновья, Селлум и Матфания, были облачены во вретища. Селлум причитал вполне искренне, а девятилетний Матфания сосал конфету. Священники так обильно кадили благовониями, что весь сад казался окутанным душистым дымом. Головы у всех, кроме нового первосвященника Азарии, были обнажены. Когда вход в гробницу был закрыт каменной плитой, Иеремия встал перед ней и, раскачиваясь под скорбную мелодию свирельщиков, запел свой погребальный псалом:

Горе нам! Упал венец с головы нашей.

Осиротели мы, как дети без отца!

Ибо отцы наши грешили,

Мы же несем наказание за беззаконие их…

Этот плач по Иосии можно было сравнить только со знаменитым плачем Гададриммонским.[117] Иеремия пел, а вокруг него, вздыхая, раскачиваясь и ритуально ударяя себя в грудь, стояли главные деятели реформы - Ахиким, Елеас и Гемария - сыновья уже умершего госсекретаря Сафана. Место Сафана теперь занял новый начальник канцелярии Елисам. Это было видно из того, как бережно поддерживал он под руку овдовевшую царицу Хамуталь, и как почтительно именовал ее «государыней». По другую руку от царицы не менее важно и значительно выступал придворный пророк Анания.

— Вот и партия патриотов явила себя, - шепнул Ахиким на ухо Иеремии, когда тот закончил псалом. – Видишь, как ловко они оттеснили Зебудду и ее сына. А ведь именно он по старшинству должен был бы занять престол!

— Елиаким? А разве не он будет царем?

— Кандидатура Елиакима обсуждалась вчера кулуарно и ни у кого не вызвала поддержки, - пояснил Гемария. – Он, хоть и старше других, но беспринципен и легкомысленен. Думает только о собственных удовольствиях, в основном - гаремных. Дать ему волю - в Иерусалиме не останется ни одной девушки. Ты же помнишь: он вырос под влиянием своей бабки - нечестивой Иедиды, и та избаловала его вконец. Потому патриоты выдвинули на его места Селлума. Говорят, он тоже радеет за отечество и, правда же - похож на отца?

Тут Гемария поймал на себе бдительный взгляд царицы и, ударив себя кулаком в грудь, испустил горестный вопль.

— Получается, что вы, реформаторы, уступаете инициативу патриотам? – недоумевал Иеремия.

— Нет, но мы заключили союз. Поэтому выйдем на трибуну вместе. Сейчас будет собрание.

Действительно, Елисам, Ахикам и другие князья иудейские, входившие в Совет, уже собрали старейшин на возвышении у Овечьих ворот. Пророки помогли взойти на крыльцо и государыне Хамуталь. Из уважения к строгим яхвистким нормам она накинула на голову длинное покрывало и прикрыла нижнюю часть лица. Но глаза ее светились ясным умом, а голос звучал внятно и сильно. Как и полагалось вдове великого государя.

— Здесь, у гробницы любимого моего мужа Иосии и моего свекра Амона, прилично вспомнить о народе земли нашей. Ибо вы разделяете не только горе, но и надежды наши. Когда Амон пал жертвой заговора, именно вы, народ земли, простые иудеи, встали на защиту дома Давидова и отстояли династию…

Польщенный народ, теснившийся у входа в сад, одобрительно загудел. Елисам сделал знак рукой, и сразу несколько голосов закричало:

— Отстоим и твой плод, государыня!

— А как же Елиаким? Ведь сын Зебудды имеет старшинство! – заволновался какой-то человек в разодранных одеждах. Но слуги быстро оттеснили его в глубину крыльца и увели во дворец.

— Это Иерамеил, принц царской крови, но влияния он не имеет, - презрительно пояснил Гемария.

А в саду уже кричали все громче и организованнее:

— Селлума царем! Селлума!

Молодой, двадцатитрехлетний Селлум, действительно был чем-то похож на отца своего Иосию. Он откинул со лба длинные слегка вьющиеся волосы и горячо заговорил о том, что клянется отстоять самостоятельность Иудеи. Пророк Анания довольно закивал, но государыня Хамуталь вовремя дернула сына за рукав. Потому что надо было еще дать слово князьям, священникам и старейшинам. Впрочем, эти уже обсуждали только детали:

— Помазать царем! И как можно скорее!

— Но траурные обряды… Пока они не закончатся, мы не можем приступить к торжественному помазанию!

— Можно объединить торжественные и траурные обряды!

— Это кощунственно…

— Да нет же! Достаточно отменить пост, который совсем не обязателен…

Новый царь Иудейский приял и новое тронное имя – Иоахаз, что значит «Яхве крепок». Его священное помазание собрало в храмовом дворе много народа, но до конца достояли не все, так как начался сильный осенний дождь.

— Пойду-ка и я тоже, - сказал Иеремия, зябко кутаясь в свою старую епанчу. – А то еще простужусь, как Сераия.

— Скорее, идти надо мне, чтобы посидеть с больным братом, - заметил Варух. – А тебя, как я слышал, приглашали на торжество.

— Да, но я вряд ли способен выдержать трескотню этого их пророка Анании. Ты заметил, что вместо обычного «Свят Бог Израиля» он через каждое слово повторяет «Свят народ Израиля»? А между тем, народ совсем не свят. Вон он что вытворяет!

Из рыночной харчевни выносили каких-то полуголых пьяниц и клали протрезветь прямо в холодную лужу.

— А, это крестьяне… Они все еще поминают доброго царя, пока земля не размокла и пахота не началась.

Дождь хлестал их по лицам, потоками стекал по шерстяным плащам.

— Ни один народ не может быть святым! – упрямо повторял Иеремия. – Ибо святость присуща только Богу. Он и освящает всех. Даже царь, как помазанник, становится священным и неприкосновенным только вследствие излияния даров Божьих и особого божественного благорасположения.

— Я знаю, - кивнул Варух, прикрываясь полой плаща.

— А у меня какое-то странное чувство, что это благорасположение Божье отступило от Израиля после гибели царя Иосии. Понимаешь, все, что делал Иосия, было проникнуто бескорыстным желанием исполнить волю Божью и Его заповеди. А все, что мы делаем сейчас, мы делаем в угоду своим политическим пристрастиям и выгодам. Ну, скажи, ты доволен своим назначением?

Варух деликатно промолчал. Да уж, жаловаться было не на что! Оба отпрыска, героически погибшего при Мегиддо Нирии, получили при дворе достаточно «теплые» должности. Сераия был назначен заведовать сбором податей, а Варух стал царским писцом.

— И партия Анании тебя не тревожит?

— Но я же буду работать не с этим полоумным, а у секретаря Елисама в канцелярии государыни! К счастью, государыня достаточно умна. Ее отец, князь города Ливны (и, кстати, твой соименник - Иеремия), успел дать ей приличное образование и воспитание. Это не какая-нибудь Гофолия,[118] истребившая все царское племя, чтобы только сохранить власть царицы-матери.

— Ах, власть меняет людей до неузнаваемости, - вздохнул Иеремия. – И умных женщин тоже. Отсюда старое правило: женщина не должна властвовать над мужчинами.

— К чему ты это говоришь, Иеремия?

— Сам увидишь.

Они вошли в дом, отряхиваясь и стягивая друг с друга насквозь промокшие плащи:

— Эй, Фирца! Помоги-ка нам! Да где же она?

— Посмотри в комнате у своего братца.

— Ты шутишь, Иеремия!

— Нет, к сожалению…

Варух быстро взбежал наверх, и вскоре оттуда послышались сердитые голоса:

— Тебе не стыдно? – кричал Варух. – Она же нам в матери годится!

— Да, отец купил ее вскоре после смерти матери. Именно для этого. А я его наследник, - огрызался Сераия.

— Братья еще спорили, когда, наконец, появилась Фирца в наспех накинутой голубой тунике.

— Во! Еще один проповедник! – насмешливо ухмыльнулась она, увидев Иеремию. – Ну что тут такого? Разве закон запрещает иметь наложницу? Ну, конечно, и выпили немножко. За государя, за государыню... Нет-нет! Сам разувайся и подтирай тут все! Я устала…

И, плавно покачивая бедрами, прошла на кухню.

Свят народ Израиля! – грустно усмехнулся пророк.

2. Иоаким.

В самом конце месяца Кислев,[119] когда дожди уже окончились и наступили холода, из Сирии прибыли послы от фараона. Они въехали в город Яхве уверенно, как хозяева, и потребовали, чтобы сам царь вышел к ним навстречу.

— Это было неслыханно! – с возмущением рассказывал Варух. – Государь наш Иоахаз вначале заявил, что не сойдет с трона. Но государыня уговорила его проявить благоразумие. Египетских послов встретили с подобающей торжественностью, полагая, что речь пойдет о политическом союзе. Наш начальник Елисам даже подготовил проект взаимовыгодного договора. Однако послы сразу заявили, что власть Египта над всей землей Ханаанской восстанавливается в полной мере, и что Иоахаз по примеру других царей должен прибыть в ставку фараона для принесения вассальной присяги.

— И где же его ставка? – спросил Иеремия.

— В Ривле. Знаешь эту крепость у истоков Оронта?

— Это, кажется, на территории бывшего царства Емаф. Ее еще называют «ключом к Сирии». Значит и Сирия теперь уже египетская… Прав был великий царь Иосия: они пришли не столько для помощи ассирийцам, сколько для того, чтобы унаследовать земли бывшей империи.

— Ну да! Как я узнал от переводчика, отбить Харран им так и не удалось. Видимо, все-таки сказалась задержка у Мегиддо. Когда я рассказал об этом царю, Иоахаз воодушевился: «Чтобы я покорился этим неудачникам? Ни за что!» Государыня насилу его успокоила и уговорила ехать.

Иоахаза вышло провожать чуть ли не пол города. Перед отъездом принесли обильные жертвы на алтаре Храма. Пророк Анания долго вещал о величии Иерусалима и его святого народа. Юный царь сказал краткую прощальную речь, суть которой сводилась к тому, что он готов отдать жизнь за свободу Израиля по примеру отца.

Напоминание о героической жертве Иосии вызвало у мужчин горестные вздохи, а у женщин – стоны и слезы.

— Не плачьте об умершем и не жалейте о нем! – не выдержал Иеремия восходя на ступени.

Все лица с надеждой обратились к нему.

— Но горько плачьте об отходящем в плен,

ибо он уже не вернется

и не увидит родной страны своей,[120] - закончил Иеремия.

Настала какая-то растерянная тишина. Люди не знали, куда девать глаза. Иеремия и сам чувствовал, что своим неуместным предсказанием испортил торжественное прощание. Но по-другому он сказать не мог.

Слова его вспомнили уже через пару дней, когда Варух вернулся из дворцовой канцелярии со скверными новостями:

— Представляешь, наш обойденный принц Елиаким интригует! Послал своих доверенных людей к фараону. Причем сделал это тайно! Я совершенно случайно узнал от одного левита.

— А государыня знает?

— Нет…

— Что же ты, Варух! Надо немедленно предупредить ее. Можешь провести меня во дворец? Только чтобы никто из соглядатаев не узнал!

— Да, могу. Ведь я обычно хожу не через предместье, а через стену Милло. Там есть калитка, естественно, охраняемая. Но я знаю пароль.

Калитка, о которой говорил Варух, находилась у самых Конских ворот. Правда, пришлось стучать несколько раз.

— Миха?[121] – спросили, наконец, с той стороны.

— Кадмиил![122] – ответил Варух.

Они прошли царский сад, поднялись на высокое крыльцо и попросили доложить о себе. Хамуталь сама вышла к ним. На сей раз она была без покрывала, в темном платье с дорогой вышивкой, на голове – простой золотой обруч. Иеремия невольно опустил глаза: царственная красота этой женщины его подавляла. Варух, более искушенный в придворном этикете, сообщил, что оба они припадают к стопам государыни, и поведал об интриге пасынка.

Хамуталь чуть презрительно улыбнулась:

— Елиаким? Если бы вы знали, какое это ничтожество! Вряд ли у него хватит ума навредить моему сыну. Во всяком случае, это легко проверить. Подождите немного, я пошлю за ним.

Ждали довольно долго. Хамуталь вернулась серьезно обеспокоенная:

— Странно… Его нигде не могут найти! Похоже, его и не было сегодня во дворце.

Наконец, один из стражников сообщил, что «старший принц» еще на рассвете покинул город и до сих пор не вернулся.

Иеремия грустно опустил голову:

— Итак, мы опоздали… Как далеко отсюда до Ривлы?

— Только до Дана[123] шесть дней пути. И оттуда еще дней шесть.

— Это пешком. А на коне он будет там уже дня через четыре.

Хамуталь пронзительно взглянула на пророка:

— Может быть, еще можно что-нибудь сделать? Догнать? Опередить? Предупредить моего сына?

Иеремия медленно покачал головой:

— Мой тебе совет, государыня: беги! Ибо так говорит Господь о Саллуме, сыне Иосии, царе Иудейском, который царствовал после отца своего Иосии, и который вышел из сего места:

он уже не возвратится сюда,

но умрет в том месте,

куда отведут его пленным,

и более не увидит земли сей.[124]

Последующие дни прошли в томительной неизвестности. Преобладало настроение подавленности и оскорбленной гордости.

— Какой позор! – возмущались и яхвисты и патриоты. – Иерусалим остался без царя! Вопрос о царе решается во вражеском стане!

Люди снова толпились у северной стены и на рынке предместья. У ворот Храма Иеремия увидел молодого человека в белой одежде левита. Он простирал к небу свои тонкие руки и горестно восклицал:

— Доколе, Господи, я буду взывать?

И Ты не слышишь!

Буду вопиять к Тебе о насилии,

и Ты не спасаешь!

Для чего даешь мне видеть злодейство

и смотреть на бедствия?

Грабительство и насилие предо мною;

и восстает вражда, и поднимается раздор…[125]

Иеремия мгновенно был покорен пронзительной чистотой этого голоса. Скорбный юноша дерзал самого Бога вопрошать о том, почему Он допускается несправедливость, не карает за зло? И Бог отвечал ему, что кара грядет:

-Ибо вот, Я подниму Халдеев,

народ жестокий и необузданный,

который ходит по широтам земли,

чтобы завладеть не принадлежащими ему селениями.

Страшен и грозен он…[126]

Иеремия весь напрягся, напряженно вслушиваясь. Да! То же самое откровение. Те же самые образы, что у него: вражеская конница, осада, грабеж города, толпы пленников…

Сразу после выступления, он подошел к молодому пророку:

— Так это Халдеи? Так ты их назвал? А как зовут тебя самого?

— Аввакум.

— Почему я не слышал о тебе? Давно ты пророчествуешь?

— Нет. У меня особое служение.

— Какое?

Аввакум поднял на него неподвижные, как у слепца, глаза:

— Я вопрошаю о смысле событий. А потом хожу терпеливо, словно ночной сторож, прислушиваюсь и ловлю ответ.

— Что же ответил тебе Господь?

Юноша задумался:

— Это очень трудно высказать, но мне удалось. Однажды, когда я стоял здесь, на башне Меа, мне было озарение:

«Душа надменная не успокоится,

а праведный верою жив будет».[127]

— «Душа надменная» – это Халдеи?

— Да, и они. Но главное в том, что жизнь дается только верующей, а не надменной душе. Во дни бедствий спасти может только твердое пребывание в вере. Ибо только оно приобщает нас к праведности Божьей, и это приобщение превыше всего. Другого способа спасения мне не было открыто.

Иеремия жадно смотрел на молодого пророка:

— То есть вера наша не должна зависеть даже от бедствий? Должна быть бескорыстной, ибо она – высшая ценность?

— Истинно так. Я должен быть спокоен и в день бедствия,

когда придут на народ мой грабитель его.

Хотя бы не расцвела смоковница,

и не было плода на виноградных лозах,

и маслина изменила…

Но и тогда я буду радоваться о Господе

и веселиться о Боге спасения моего![128]

Елиаким вернулся из Ривлы вместе с Египетским военным отрядом, который расположился на площади у Овечьих ворот. Глашатае же прокричали с башни Меа, что великий фараон поставил двадцатым царем сего Елиакима, который в знак своего подчинения получил имя Иоаким.

— То есть «Воздвигнутый» в результате гнусной интриги, - прокомментировал Иеремия. – Подумать только: взойти на трон, оклеветав брата и содействовав его аресту!

В те же дни Сераия вернулся из своего налогового ведомства, начиненный новостями:

— Представляете, за свое воцарение Иоаким обещал ежегодно выплачивать в Египет огромную дань: по сто талантов золота и сто талантов серебра![129] При этом фактически отдал Ханаан фараону. Так что поступления в казну сразу уменьшились. Поэтому фараоновы подати будут изыматься не из казны, а из наших карманов!

— То есть мы еще должны и платить Западу за эту безвольную марионетку! – удивился Варух.

— Да, это и есть новое египетское рабство! – нахмурился Иеремия.

— Новый мировой порядок! Почему же не слышно придворных пророков и священников?

— Они молчат, потому что их уже купили, и часть подати будет перепадать им.

— А я слышала, - вмешалась Фирца, - что новый царь набирает себе гарем и многих красивых девушек уже забрал из семей.

— Ну, тебе это не грозит! – фыркнул Варух. – Так что братец Сераия может не беспокоиться. Пирожков Астарты он не лишится.

— Вообще, все это добром не кончится, - помрачнел Иеремия. – Падение нравов всегда предшествует падению царств.

Он с ужасом ощущал, как в груди все сильнее разгорается пророческий огонь, и понимал, что на этот раз уже не обойтись краткими предупреждениями. Бог ждет от него большой храмовой речи. Вскоре он узнал, что новый царь пытается совместить служение Яхве и каждение Ваалу. Это стало последней каплей.

3. Храмовая речь.

В последнюю субботу месяца Тебеф[130] Иеремия пришел на площадь у Овечьих врат и встал на высоком крыльце северных Вениаминовых ворот, где всегда было много богомольцев и паломников. Жертвоприношение уже закончилось, левиты очищали алтарь от углей. Но в зимнем воздухе над городом стояли дымы многочисленных костров. Иеремия вдруг вспомнил: в этот день Фирца и другие женщины пекли на углях звездообразные пирожки Астарты. Теперь это делалось совершенно открыто.

— Так говорит Господь: исправьте пути ваши и дела ваши, и Я оставлю вас жить на этом месте. Не надейтесь на обманчивые слова: «здесь храм Господень, храм Господень, храм Господень»!

Он специально повторил это трижды, подражая Анании, чтобы теперь показать: Храм, сам по себе, не защита грешникам:

— Как! Вы крадете, убиваете, прелюбодействуете, кадите Ваалу, а потом приходите и становитесь пред лицом Моим в доме сем! И говорите: «мы спасены», чтобы впредь делать все те же мерзости! Но дом Мой домом молитвы наречен, а вы сделали его вертепом разбойников![131]

Он вдруг увидел страшные, как скелет, развалины святилища в Силоме, заросшие бурьяном и возвысил голос:

— Если будете и дальше отвергать закон, который Я дал вам, и пророков, которых Я посылаю, то с Храмом этим Я сделаю то же, что с Силомом!

Ответом ему был тысячеголосый крик ужаса, причем громче всех вопили разгневанные храмовые священники.

Так говорит Господь! – продолжал хлестать Иеремия. - Я отвергну вас от лица Моего, как отверг всех братьев ваших! И не проси за этот народ, ибо я не услышу тебя! Не видишь ли, что они делают в городах Иудеи и на улицах Иерусалим? Дети собирают дрова, а отцы разводят огонь, и женщины месят тесто, чтобы делать пирожки для богини неба!

Так и ешьте сами свои жертвоприношения! Ибо отцам вашим Я не давал заповеди ни о всесожжении, ни о жертвах. Но такую заповедь дал им: «Слушайтесь гласа Моего, и Я буду вашим Богом, а вы будете Моим народом». И с того дня как вышли вы из земли Египетской, посылал к вам пророков. Но вы не слушали их. И устроили Тофет в долине Енномовой, чтобы сжигать сыновей своих и дочерей своих в огне, чего Я не повелевал и что Мне на сердце не приходило. За то вот приходят дни, когда и в Тофете будут хоронить по недостатку места. И будут трупы народа сего пищею птицам небесным и зверям земным. И некому будет отгонять их!

Он вдруг увидел эти трупы, лежавшие друг на друге, завалившие целую долину. И стервятники хищно кружили над высохшими останками. Потом страшное видение отодвинулось. Мелькнуло перекошенное лицо пророка Анании, который что-то кричал храмовым служителям. И те уже хватали его за одежду, норовя стащить с крыльца. Но Иеремия не сдавался:

Как вы говорите: «мы мудры и закон Господень у нас»?

А вот лживая трость книжников и его превращает в ложь!

Посрамились мудрецы, смутились и запутались в сеть,

потому что все они, от малого до большого, предались корыстолюбию;

от пророка до священника все действуют лживо.

И врачуют раны народа Моего, говоря «мир, мир!»,

а мира нет!

Иеремия простер скорбные руки к своему обманутому народу, который видел уже уведенным в плен, изнывающим в дальней стране. И возопил:

Сердце мое изныло во мне!

Вот слышу вопль народа моего из дальней страны:

Разве нет Господа на Сионе? Разве нет Царя на нем?

Зачем же гневить Его своими идолами, чужеземными и ничтожными?

Хожу мрачен, ужас объял меня.

Кто даст глазам моим источник слез?

Я плакал бы день и ночь о поражении народа моего…

Ибо так говорит Господь:

вот, Я расплавлю и испытаю их!

Это была угроза Суда, жуткая в своей беспощадности. Суд есть испытание огнем страданий. Кто сможет выдержать их? Только чистое золото, а его уже не осталось. Все осквернено…

Сделаю Иерусалим грудою камней,

жилищем шакалов,

и города Иудеи сделаю пустынею

без жителей.

Я накормлю этот народ полынью и напою водою с желчью!

И рассею их между народами, которых не знали не они, ни отцы их!

И пошлю вслед их меч, доколе не истреблю их!

Наконец, его сбили с ног и опрокинули навзничь. Едва Иеремия поднялся, как был схвачен за грудки разъяренными пророками Ананией и Ахавом:

— Ты должен умереть! Ибо проповедуешь разрушение Храма и города! – кричали они.

Вокруг бушевал разгневанный народ:

— Камнями! Побить его камнями! А ну, расступитесь! Мы первые будем кидать!

— Расступитесь, расступитесь! Дайте пройти! – это уже кричит верный Варух.

Он догадался привести из дворца князей яхвисткой партии, и теперь они пробиваются сквозь толпу. Успеют? Ах, не все ли равно? Главное уже сказано! Но все-таки появление царедворцев утихомирило людей. Князья во главе с Ахикимом, сыном Сафана, важно рассаживаются у входа в Овечьи ворота.

— Здесь мы когда-то провозглашали заповеди Божьи, здесь возобновляли Завет, - громко говорит Ахиким. – Здесь достойно провести и народное собрание. Вот я вижу среди богомольцев много почтенных старейшин. Прошу их сесть рядом.

Старейшины расселись, но священники и пророки придворной партии все еще не могли успокоиться:

— Смертный приговор этому человеку! Потому что он злонамеренно пророчествует против города сего![132]

— Подождите! – поднял руку Ахиким. – Сейчас полагается выслушать самого обвиняемого.

— Мы уже достаточно наслушались его!

— Нет, пусть объяснит, почему он пророчествует против нас? Почему накликает беду? – закивали старейшины.

Иеремия встал:

— Господь послал меня пророчествовать против дома сего и против города сего. Да, вы слушали страшные слова, но эти слова от Него. Да, это ужас, но исправьте пути ваши и деяния ваши! Послушайтесь Господа Бога вашего, и Он отменит бедствие, которое ждет вас! А что до меня, то вот я в ваших руках. Делайте со мною то, что велит вам справедливость.

Тогда встал Ахиким:

— Итак, по справедливости: подлежит ли он смертному приговору? Думаю, что нет. Потому что он говорил нам от имени Господа Бога нашего. И мы знаем, что он действительно пророк.

Старейшины заспорили, и некоторые из них встали на сторону Ахикима:

— Помните пророка Михея, который во дни царя Езекии тоже предсказывал:

«Сион будет вспахан, как поле,

Иерусалим сделается грудою развалин,

И гора дома сего – лесистым холмом»?

Но разве Езекия умертвил его за это? Нет, но стал умолять Господа о прощении. И Господь отменил бедствие, о котором предупреждал пророк. А мы? Неужели погубим и пророка и души наши?

Эта разумная речь окончательно остудила страсти. Народ, наконец, успокоился. Ахиким взял Иеремию за рукав и увел за собой:

— Как ты неосторожен, друг мой! Еще немного, и нам не удалось бы спасти тебя.

Иеремия только махнул рукой:

— Все это неважно. Лишь бы слова мои не прошли впустую, но запали в их сердца!

— Нет, это очень важно, что народное собрание признало твое право на свободу слова! И все-таки тебе надо быть осторожнее. Мы не отпустим тебя одного.

— А он не один, - напомнил Варух, становясь рядом.

— Конечно, не один! Я тоже с учителем! – подхватил Иезекииль.

— А мне и Сам Бог велел подражать ему! - воскликнул Урия.

Откуда-то взялся Аввакум, тоже подошел и молча встал рядом.

Ого! – восхитился Ахиким. – Да у нас целый пророческий сонм! Вот он – противовес партии придворных патриотов. Пройдемте во дворец, покажемся и подтвердим свое право на проповедь!

Князь провел друзей через двор стражи на галерею дворцового притвора, где дежурили офицеры, курьеры и привратники. Всюду были сложены строительные балки, плиты и цилиндры мягкого известняка, заранее отполированные. Но сами рабочие отсутствовали по случаю субботы.

— Перестройка! – вздохнул Ахиким. – Царь решил здесь все перестроить, расширить и обновить по последним западным образцам. Колонны будут египетскими, а этот вход оформлен порталом. Они вошли в Зал ожидания, освещенный старинными пятисвечниками.

— Слева знаменитый Дом леса Ливанского с четырьмя рядами кедровых столбов, построенный еще Соломоном[133] для пиров и демонстрации дворцовых богатств, - пояснял Варух. – А этот коридор справа ведет в тронный зал. И здесь, перед ним, наша канцелярия, где я работаю у Елисама. Хочешь, мы тебя представим?

Иеремия замотал головой, с тоскою глядя в мерцающий полумрак коридора, из глубины которого слышались переливы сладкой гаремной музыки и какое-то вкрадчивое шуршание. То ли крыса пробежала, то ли придворный соглядатай в легких матерчатых туфельках. Представление? Неужели все то, что он только что проповедовал, за что едва не поплатился жизнью, закончится церемонным представлением ко двору и должностью внештатного сотрудника канцелярии?

А Варух и Ахиким нарочно говорили все громче, чтобы пророки враждебной партии поняли: их безраздельное господство при дворе заканчивается. Всем этим господам во главе с Ананией, Ахавом и Цадкией придется поубавить пыл своих чрезмерно оптимистических прогнозов. Не даром же они так нервно поглядывают на Иеремию и его учеников, фыркают, пожимают плечами:

Какие-то самозванцы! Зачем вы привели сюда этих смутьянов? Царь их не примет. Он терпеть не может скандалистов.

И они оказались правы. Иоаким действительно не пожелал покинуть свой гарем, чтобы выслушать нового пророка. Иеремия был почти рад этому. После всего происшедшего он чувствовал себя слишком уставшим и слабым. Но его соратники казались недовольными. На обратном пути они обсуждали план более активных действий:

— Надо неустанно проповедовать и увещевать! – горячился Урия. – В следующую субботу я сам буду говорить им твоими словами, Иеремия.

— Не спеши, друг мой. Египтяне и халдеи воюют за новый порядок в мире, а маленькая Иудея ждет, кто победит. Подумай сам, возможна ли справедливость в этом разорванном мире? Разве ты не видишь, что нас хотят просто использовать в борьбе придворных партий. Но пророк должен быть выше канцелярских склок.

Однако Урия не даром происходил из Кириаф-Иарима, жители которого двадцать лет сберегали у себя ковчег Божий.[134] Он был упрям и произнес свою субботнюю речь, переполненную иеремиевыми образами:

— Так говорит Господь: вот изольется гнев Мой и ярость Моя на место сие, на людей, на скот и на плоды земли, и возгорится и не погаснет! И будут трупы людей, как навоз на поле, и некому будет собрать их. А завоеватели осквернят могилы отцов ваших и выбросят кости царей ваших и раскидают. И станут города Иудеи пустынею и жилищем шакалов.

После этого много людей из народа впервые покаялись в своих грехах. Но уже недели через две, ранним зимним вечером, Урия постучался у дверей Иеремии:

— Прощай, учитель! Я должен бежать. Царь Иоаким уже отдал приказ о моем аресте.

— Вот как! Значит двоевластие при дворе кончилось… Погоди минуту, мы соберем тебе денег на дорогу. И я провожу тебя – хотя бы до ворот Источника.

У Силоама пророки обнялись:

— Где ты намереваешься сокрыться, Урия?

— Как все инакомыслящие – на Западе. В Египте у меня есть кое-какие связи.

— Ну, прощай! Да не обделит тебя Бог Своими милостями!

4. Высота.

Амугея стояла на верхнем уступе обновлённой Вавилонской башни, наслаждаясь ветром и солнечным светом. Прохладные воздушные потоки подхватывали царевну и наполнили одежды, так что она чувствовала себя птицей:

— Сейчас взлечу! Какая здесь высота?

— Не меньше ста локтей,[135] - с гордостью ответил главный инженер.

Он один сопровождал царевну в ее восхождении. Испуганные придворные дамы остались на первой террасе, которая выглядела отсюда, как горное плато. Всего-то одна терраса и была закончена полностью. А от второй возвышался только северо-западный угол. Но башня уже была выше всех существующих в мире зданий и дворцов, за исключением, конечно, великих пирамид Египта. Но именно с Египтом теперь соперничал Вавилон!

Отсюда, с высоты птичьего полета, он был виден весь, как на ладони. Баб-или назывался этот город по-аккадски, что означало «Врата божьи». Восемь дорог вело в город, и восемь священных ворот было устроено в его двойных стенах. От ворот Сина – шла дорога в Бит-Хаббан на Тигре. От ворот Мардука шла дорога в Куту, где чтился бог Нергал. Потому проспект Мардука, упирающийся в Башню, называли также улицей Нергала Радостного.

Отсюда был видны сотни подвод с кирпичами, которые ехали по этой улице Мардука и разгружались во дворе храмового комплекса. Царские рабы, (то есть военнопленные) под ритмичное мерное пение передавали кирпичи по цепочкам. Строители сновали вверх и вниз, как муравьи по муравьиной куче.

От ворот Нинурты – шла дорога в древний Киш. От ворот Энлиля – дорога в Ниппур. От ворот Ураша – дорога в Дильбат. От ворот Шамаша – дорога в Ларсу. От ворот Адада – дорога в Акуц. Именно эта дорога, единственная из всех, пересекала Евфрат. И для того, чтобы построить этот первый в мире каменный мост, Набопаласар велел отвести воды Евфрата в специальный канал, Паллукат, который опоясывал квадрат Нового города.

Евфрат рассекал прямоугольник Вавилона на два почти одинаковых квадрата. Но Старый город был расположен на правом берегу, окруженный двойными стенами, финиковыми и фруктовыми садами, виллами богачей и поселками садоводов. И главными его воротами считались врата Иштар, от которых начиналась дорога в Агаде. Именно там, на берегу реки, Набопаласар строил сейчас свой царский дворец. Строил наспех, потому что больше всего сил и средств отнимали, конечно, храмы и стены. А Набопаласар был уже стар и болен. И мечтал только о том, чтобы отдохнуть от трудов. Он даже военную кампанию в Урарту не мог закончить, поручил ее Навуходоносору, а сам вернулся достраивать стены и храмы.

И вот вчера, во дворец прискакал гонец с вестью о победоносном возвращении наследника престола. Пока придворные готовили торжественную встречу, царевне пришла в голову сумасбродная мысль – посетить башню, чтобы с ее высоты первой увидеть возвращающегося супруга.

— Посмотри-ка! Что там за пыльное облако на дороге из Агаде? Не кажется ли тебе, что это возвращается армия?

— Истинно так, светлейшая! – с поклоном произнес главный инженер. – Наверное, нам пора спускаться, чтобы встретить ее в соответствии с ритуалом?

— Нет! Я желаю встретить своего супруга здесь, на вершине башни! – отвечала царевна и прошептала по-ирански: - Больше войны он любит свой город, а я только на третьем месте. Значит, он должен увидеть меня над своим городом.

Амугея уже давно ревновала супруга к Вавилону. Ибо самые лучшие ночные часы Навуходоносор отдавал не ей, а планам перестройки «Врат божьих». Сейчас, когда Вавилон лежал у ее ног, он не казался царевне столь отвратительным. При взгляде сверху лабиринт узких улочек и тупиков с однообразно слепыми стенами глиняных домов преображался, отвечал взглядами сотен глаз. Это глядели световые оконца и внутренние дворики, украшенные зелеными газонами и цветниками.

Так видят Вавилон боги смотрящие сверху. Так мечтала увидеть его она после брачной ночи на вершине башни. Но жрецы сказали, что мечтать об этом ей не положено. Ибо царевна – не верховная жрица, да и времена Хаммурапи давно прошли. И все же бессознательная тяга к Вавилонской башне в ней осталась. Может быть потому, что эта рукотворная гора напоминала ей родные горы далекой Мидии…

— Смотри! Смотри, светлейшая! – заволновался инженер. – Это государь!

Действительно, к воротам Иштар приближалась быстрая колесница, сверкающая на солнце золотыми искрами.

Амугея сорвала с лица белое покрывало и приветственно замахала им над головой.

Конечно, он должен, прежде всего, посмотреть на вершину башни. И увидеть ее, которая ждала его долгими месяцами, тоскуя на своем одиноком и холодном золоченом ложе. Кажется, увидел. Увидел! Потому что проехал мимо дворца, даже не сбавляя скорости. Хотя на Священной дороге, запруженным радостным народом, колесница вынуждена замедлить свой бег.

— Супруг мой! – прошептала Амугея и, в последний раз взмахнув платком, спрыгнула вниз.

Инженер невольно ахнул. Но, увидев, как легко перепрыгивает царевна с уступа на уступ, покачал головой. Только бы ей не запнуться в своем длинном платье! Платье и покрывало трепещут, словно крылья белой птицы. Ну вот, наконец, пошли ступеньки. А золотая колесница уже во дворе и Навуходоносор поднимается ей навстречу:

— Ты с ума сошла! Разве может Вавилонская царевна скакать подобно горной козе?

— Да, я коза, а это – моя гора! – смеется Амугея. – Поцелуй меня на виду у всех этих людей!

— Церемониал! – хмурится Навуходоносор. – Мы нарушаем ритуал торжественной встречи. Дай мне руку! Пусть все будет степенно и чинно. Постоим здесь! Пусть они думают, что мы осматривали стройку. Ах, я помню, как вчера, торжественную закладку храмовой башни. В ее основание отец положил золото, серебро, драгоценные камни и свое царское подобие. Все это замуровали, залили битумом и асфальтом из Арабту. Сам отец, раздевшись до пояса, носил на голове золотую корзину с кирпичами. А мне велел нести ступу, жертвенное вино и масло…

— Неужели эти воспоминания тебе дороже, чем память о наших ночах, о нашей дочери? – не выдержала Амугея.

И напрасно! Напрасно она сказала про дочь. Эта его холодность впервые проявилась после рождения дочери - Кашайи. Тогда только она поняла, как важен был для него наследник.

— Не забывай, Амугея: мы с тобой не простые смертные. Скажу тебе сразу: из Урарту я привез не только богатую добычу, но и армянскую наложницу.

— Ох, я поняла… - прошептала Амугея и впервые споткнулась.

— Ничего ты не поняла, - мягко сказал Навуходоносор, поддерживая ее под руку. – Гарем полагается мне по чину. Но мысли мои далеки от телесных услад. Я весь сосредоточен только на одной мысли: как разбить союз фараона с последним ассирийским царем?

— Ты железный человек! – вздохнула Амугея.

— Я воин Мардука. Сегодняшнюю ночь я хотел бы провести в Эсагиле, чтобы молиться о даровании мне государственной мудрости для грядущей победы. Но ритуал обязывает сначала отпраздновать победу одержанную, и вознести за нее благодарность богам. Нам следует спешить. В месяце Кислиму мы выступаем против Кимухи на Евфрате. Либо мы одолеем египтян, либо они нас.

5. Горшечник и кувшин.

После женитьбы Сераии и Варуха, пророк уже не мог больше оставаться в их семье. Как многие выходцы из левитского сословия, он решил открыть собственную школу. И, поскольку помощь пророкам считалась делом богоугодным, яхвисты выделили ему маленький домик из необожженных кирпичей, где когда-то жила Голда. Он находился около Гончарной улицы, которая шла по другому берегу долины Тиропеонской до самого Силоама. Вставали здесь рано, потому что надо было начерпать воду из пруда, замесить глину и к обеду уже протопить печь для обжига.

Вначале Иеремии понравился этот ранний рабочий ритм, столь не похожий на аристократический покой Давидова города. Он даже решил вставать вместе со всеми и подниматься на свою маленькую плоскую крышу для утренней молитвы. Небо было прозрачным и свежим. Густой ночной воздух наполнялся сладким запахом свежеиспечённого хлеба. Солнце, еще красно-холодное, подобное огромному медному тазу, восходило из-за Моавитского хребта, и черные треугольники ласточек уже свистели в воздухе над восточной стеною. Соседи, зябко кутаясь в шерстяные плащи, гортанно приветствуя друг друга, зажигали небольшие кадильницы.

— Это вы для согрева, что ли? – не понял пророк.

— Для Хамоса! – ответила ему пожилая соседка.

Она совершала возлияние и воскурение, после чего воздела руки к восходящему светилу:

— Хамос, когда ты восходишь над великой горой,

когда восходишь над фундаментом неба,

навстречу твоим лучам открывают глаза люди.

Все народы ведущий, как единый вождь,

исцели нас от скорбей и болезней!

Отгони от нас злых демонов Лилу и Лилит!

Несчастья и козни да отступят от нас

за то, что мы, рабы твои, славим тебя!

У пророка в глазах потемнело и в ушах зазвенело от негодования. Вот так бесстыдно и массово стали поклоняться при Иоакиме не только солнцу-Хамосу, но луне-Сину, венере-Астарте и другим астральным богам! Эпидемия языческого безумия возвращается! Что можно сделать, Господи?

— Иди, спустись в дом этого горшечника! – услышал он внутри себя.

Недоумевая, Иеремия сошел с крыши и заглянул в открытую дверь соседского домика, который одновременно служил мастерской. Знакомый горбун, которого он когда-то спас от погрома, сидел на высокой скамье, положив босые ноги на большой нижний диск кружала. Верхний маленький круг вращался у него между колен. Мокрые руки ловко скользили по глиняному сосуду: правая – округляла его внешнюю сторону, левая – постепенно расширяла внутреннюю полость. Рядом на полке стояли уже готовые кувшины и миски, предназначенные для обжига.

— Ты закрываешь мне свет! – сказал горшечник, не поднимая глаз.

— Но, так как Иеремия не трогался с места, все-таки взглянул. И в тот же момент, горшок, который он лепил, развалился в руках его.

— То и то пусть сделает мне Господь![136] – выругался горбун и, смяв глину в сплошной ком, начал лепить из него другой сосуд.

Иеремия вдруг покачнулся и отшатнулся в ужасе:

— Вот оно! Что есть глина в руке горшечника, то и вы – в Моей руке, дом Израилев! Разве не в праве Я поступить с вами подобно горшечнику сему?[137]

— После обеда, когда печи, наконец, потухли, и горшечники вышли из своих домов передохнуть и пообщаться, пророк поведал им о своем новом откровении. Он говорил о том, что если они по прежнему будут служить твари, а не Творцу, то Творец вправе уничтожить негодный этот народ и сделать себе другой.

Его слушали с ироничными усмешками:

— Ты просто узколобый фанатик. Астрология это последнее достижение нашего времени. Халдейские волхвы разработали эту тайную науку и как можно отвергать ее, если сам царь гадает по звездам?

В своем дневнике Иеремия с горечью записал:

А они говорят: «не надейся; мы будем жить по своим помыслам, и будем поступать по упорству злого своего сердца».

Чуть ниже – стихотворные строки, написанные как бы от лица Бога:

«Оставляет ли снег Ливанский скалу горы?

Иссекают ли из других мест текущие холодные воды?

А народ Мой оставил Меня…»[138]

Это было точное и меткое наблюдение: воды, текущие от снежных ливанских гор, никогда не иссякают, а реки Палестины постоянно пересыхают.

Из того же дневника мы узнаем, что в конце концов, горшечники решили искать управу на надоедливого пророка в самом Храме. И самое поразительное, что там взяли их под защиту! Храмовые священники, новые придворные и советники царя, очевидно, решили оклеветать пророка и обвинить в политической неблагонадежности. «Они роют яму, чтобы поймать меня», - жалуется Иеремия в своем дневнике.[139]- Я слышал толки многих и угрозы вокруг: «заявите, говорили они, и мы сделаем донос». Все живущие рядом следят за мною, не споткнусь ли я: «может быть, говорят, он попадется; и мы одолеем его и отмстим ему».[140]

Но пророк опередил их: пригласил старших священников и старейшин народного собрания во свидетели некого символического действия. Он купил у горбуна пузатый кувшин с узким горлышком и повел своих спутников за ворота Харшиф, где была свалка черепков всего гончарного квартала. Там, в долине Енном, где еще недавно приносили детей в жертву чудовищному Молоху, он провозгласил:

— Так говорит Господь: вот, Я наведу бедствие на место сие за то, что кадят здесь иным богам. За то, что наполняли место сие кровью невинных детей. И сжигали сыновей своих в жертву Ваалу, чего Я не повелевал, и не говорил, и что на мысль не приходило Мне.

И, разбив кувшин о камень, объявил:

— Так сокрушу Я народ сей и город сей, как сокрушен этот горшечников сосуд! И будут хоронить в Тофете по недостатку места для погребения. И такими же нечистыми, как Тофет, будут дома ваши, потому что на кровлях их кадят всему воинству небесному и совершают возлияния богам чужим.[141]

В окружении свидетелей Иеремия возвратился во двор Храма и там повторил свое пророчество:

— Так говорит Господь: вот Я наведу на город сей и на все города их то бедствие, которое изрек. Потому что они жестоковыйны и не слушают слов Моих. И накормлю их плотью сыновей их и плотью дочерей их. И будет каждый есть плоть своего ближнего, находясь в осаде и тесноте, когда стеснят их враги...

Но закончить Иеремия не успел. Один из священников подскочил к нему и вне себя от гнева ударил по лицу. Это был Пасхор, сын Еммеров, священник шестнадцатой череды, который служил при Храме надзирателем за порядком.

Как всякий священник, Пасхор был строгим законником. Он верил, что Божество обитает в запахе горелого мяса и крови, а проповеди пророка – опасные бредни:

— Разве Бог живет в слове? – возмущенно вопрошал он.

— Бог живет везде, но явственнее всего – в глубине нашей совести, - отвечал пророк, промокая рукавом разбитую губу.

— Твои слова оскорбительны, Иеремия. Пользуясь правом надзирателя, я приказываю отвести тебя в кутузку и оставить там на сутки.

Такое наказание было позорным прежде всего потому, что в этой стенной нише некогда служили храмовые проститутки. Пророк как бы приравнивался к ним. Он был здесь у всех на виду со своей разбитой губой. Но уйти не мог – мешала надетая на шею колодка. Даже присесть он не мог и всю ночь простоял на ногах с давящей тяжестью на шее, только стискивая зубы, чтобы не стонать. Вероятно, тогда и родились те горькие сетования, которые так поражают нас в его дневнике:

«Ты влек меня, Господи, и я увлечен;

Ты сильнее меня, и превозмог.

И я каждый день в посмеянии,

всякий издевается надо мною.

Ибо лишь только начну говорить я,

кричу о насилии, вопию о разорении.

Так слово Господне обратилось в поношение мне,

в повседневное посмеяние.

И подумал я: «не буду больше напоминать о Нем,

и не буду говорить во имя Его».

Но был в сердце моем, как бы горящий огонь…

и я истомился, удерживая его,

и не смог…»

Здесь с поразительным реализмом описана та внутренняя борьба, которую пророк вел с Богом и неизбежно проигрывал. Потому что голос Бога, как голос совести – такой же неотвязный, и противиться ему так же трудно.

Ночью на храмовой горе было холодно. Иеремия весь окоченел, а шея, зажатая колодкой, распухла и невыносимо болела. К утру он окончательно изнемог и возопил:

— Проклят день, в который я родился!

День, в который родила меня мать моя, да не будет благословлен!

Проклят человек, который принес весть отцу моему и сказал:

«у тебя родился сын»…

Да будет с тем человеком то же, что с городами,

которые разрушил Господь и не пожалел;

за то, что он не убил меня в самой утробе,

так чтобы мать моя стала мне гробом,

и чрево ее оставалось бы вечно беременным![142]

Утром, когда пришел надзиратель Пасхор и снял с узника колодки, Иеремя не выдержал и накинулся на него с предсказаниями, больше похожими на проклятия:

— Не «Пасхор»[143] имя тебе, но «Магор Миссавив».[144] Ибо так говорит Господь: вот, Я сделаю тебя ужасом для тебя самого и для всех друзей твоих. Ибо падут они от меча врагов своих, и твои глаза увидят это. И всю Иудею предам в руки царя вавилонского, и отведет их в Вавилон… И ты, Пасхор, и все живущие в доме твоем, пойдете в плен. И придешь в Вавилон, и там умрешь…

Но Пасхор не стал слушать его проклятий, а нахмурился и ушел к своим друзьям-пророкам. Иеремия опрокинулся навзничь. Кровообращение медленно восстанавливалось, но повернуть головой он еще не мог. Вдруг кто-то обнял его, усадил и прислонил к стене:

— Это я, Иезекииль. Потерпи, учитель – я принес тебе знаменитого Галаадского бальзама. Он приготовлен из целебных горных смол и трав, поэтому заживляет любые раны.

Опираясь на руку младшего друга, пророк кое-как доковылял до своего домика, пригнув голову, толкнул низкую дверь и повалился на циновку. Иезекииль смазал шею и плечи наставника и покормил его хлебом. Вечером пришел другой ученик – Варух – со своими порошками и мазями.

— Они не имеют права так обходиться со мной! – возмущался Иеремия. – Ведь народное собрание разрешило мне проповедовать!

— Это было давно три года назад. С тех пор многое изменилось. Партия патриотов по традиции решила опереться на Египет и стала теперь проегипетской. А яхвисты утратили всякое влияние при дворе и за тебя не вступятся.

— Я и сам постою за себя. Устрой мне только встречу с царем.

— Сейчас не время, учитель.

— Но времени с каждым днем остается все меньше!

— При дворе очень сильно египетское влияние …

— Ты что-то скрываешь от меня, Варух. Признайся!

— Да, я не хотел волновать тебя… Помнишь Урию?

— Который сейчас в Египте?

— В том-то дело, что агенты Иоакима выследили его там. А фараон в знак своей дружбы велел арестовать беглеца и выдать его Иоакиму.

— И ты молчал, Варух! Мы должны срочно помочь Урии!

— Поздно, учитель… Ему уже ничем не поможешь. Иоаким сам допрашивал его. И, говорят, сам зарубил его мечем…

Иеремия в отчаянии закрыл лицо руками:

— Тем более – я должен говорить с царем.

— Ты что, не понимаешь? Это – репетиция твоей казни.

— Я все понимаю, - прошептал пророк. - Да, мне страшно… Но Дух… Дух Божий призывает меня. И я не могу ослушаться. Таково мое служение. Устрой мне встречу с царем, Варух!

— Хорошо, я переговорю в канцелярии.

Через несколько дней Иеремию вызвали во дворец. Здесь по-прежнему царил пафос перестройки. Строились новые конюшни и помещения для колесниц. Все дни напролет (за исключением священных суббот) плотники, каменщики, декораторы и прочие мастера работали над новыми интерьерами дворца. Расширяли окна, обшивали кедровыми панелями стены и потолки. Украшали их изображениями херувимов, пальмовых листьев и цветов. Врезали в двери ручки в виде бычьих голов и львиных лап. А колонны красили в красный цвет по египетской моде. Стоя в сумеречном Зале ожидания, освященном старинными пятисвечниками, Иеремия невольно слушал их разговор.

— Так значит, зарплату опять задерживают?

— Елисам велел потерпеть, говорит - сейчас большие выплаты по внешнему долгу.

— Сам-то он третий особняк себе покупает - на какие средства?

— Говорят, грех это – чужие средства считать. В Законе написано: «Не пожелай дома ближнего твоего, ни всего, что есть у ближнего твоего».[145]

— А удержание платы работникам разве не грех? Разве не сказано в Законе: «Плата наемному работнику не должна оставаться у тебя до утра».[146] «Не обижай наемника бедного и нищего… В тот же день отдай плату его… Ибо он беден и жаждет ее душа его. Чтобы он не возопил на тебя к Господу и не было на тебе греха».[147]

Беда всех этих людей в том, что они еще опирались на традиционные библейские нормы, думал Иеремия. А время уже другое, и новая власть не считается с традициями.

Наконец, его пригласили внутрь. Он прошел за слугой по сумрачному коридору мимо канцелярии в таинственно мерцающий зал, где стоял трон из слоновой кости, отделанный золотом. Два крылатых быка поддерживали его подлокотники. Шесть широких ступеней вело к нему, и по краям их восседало двенадцать львов. Но сам трон был пуст.

А чего я ждал? с досадой одернул себя пророк. Неужели думал, что меня будут принимать в тронном зале?

Слуга вел его дальше по каким-то совсем темным коридорам. И неожиданно они оказались во внутреннем дворе, увитом гирляндами ароматных цветов. Здесь нежно и сладко играли гусляры и флейтисты. И босоногая египетская танцовщица изгибалась подобно змее. И кравчий с чашей душистого вина стоял наготове. И смуглое маслянистое лицо Иоакима излучало безмятежное удовлетворение.

Пророк поклонился царю, по обычаю приложив руки ко лбу.

— Мы рады видеть тебя, Иеремия, - благодушно улыбнулся тот. – Как поживает твоя шея?

— Слова моего господина целительнее Галаадского бальзама, - вежливо ответил Иеремия.

— Тебе давно следовало появиться у нас. А не ругаться из-за ерунды с господами Пасхором, Ананией, Ахавом и Цадкией. Хочешь, я позову их и вы, наконец, примиритесь? Ну? Что же ты молчишь?

— Сердце во мне раздирается, - тихо отвечал Иеремия, беспомощно оглянувшись на кравчего. – Прости меня, государь. Я – как пьяный, как человек, которого одолело вино… Ради Господа и ради святых слов Его… Ибо и пророки и священники – лицемеры. «Даже в доме Моем Я нашел нечестие их, - говорит Господь. – Я не посылал пророков сих, а они сами прибежали. Я не говорил им, а они пророчествовали».

— Ну-ну, - нахмурился Иоаким. – Не будешь же ты утверждать, что ты один истинный предсказатель судеб Божьих?

— Буду, - с тихим упрямством отвечал Иеремия. – И в подтверждение того изреку пророчество на твоих египетских союзников. Если же оно не исполнится в ближайший месяц, делай со мной что хочешь.

— Что еще за пророчество, Иеремия?

— Слова Господа Бога моего о войске фараона у Кархемиса:

«Почему же, вижу Я, они оробели и обратились назад?

И сильные их поражены, бегут не оглядываясь;

отовсюду ужас.

Не убежит быстроногий и не спасется сильный;

на севере, у реки Евфрата, они споткнуться и падут…

Ибо день сей у Господа Бога Саваофа есть день отмщения,

чтобы отмстить врагам Его;

и меч будет пожирать, и насытится, и упьется кровью их;

ибо это Господу Богу жертвоприношение

в земле северной при реке Евфрате».[148]

Он понимал, что говорит перед царем в последний раз, и торопился высказать все, что нашептал ему Дух. И с тайным торжеством слышал, как испуганно смолкли от слов Господа гусли и сладостные флейты. И юная босоногая танцовщица растерянно застыла посреди дворика. Он взглянул на ее узкие египетские бедра и не без злорадства добавил:

— Пойди в Галаад и возьми бальзама,

дева, дочь Египта;

но напрасно ты будешь врачевать свои раны,

нет для тебя исцеления![149]

— Я вижу, ты действительно пьян, Иеремия! – с кривой растерянной полуулыбкой произнес царь. – Пойди, проспись и в следующий раз скажи нам что-нибудь более веселое!

— Не могу, - печально отвечал Иеремия. – Я говорю только то, что велит мне Дух.

Иди! Иди! кричало в нем все. Иди же! Еще можно уйти и спасти свою жизнь! Но Дух уже бурлил в груди, собирая грозные беспощадные обличения, и можно ли удержать Его?

— Ступай, Иеремия! Я сам помазанник Божий. Не значит ли это знать Духа?

Пророк покачнулся, как пьяный, задохнулся и, не удержав, выплюнул в лицо царя беспощадные божественные слова:

— Горе тому, кто строит дом свой неправдою

и горницы свои беззаконием,

кто заставляет ближнего своего работать даром

и не отдает ему платы его;

кто прорубает себе окна, обшивает кедром потолок и красит красною краскою.

Думаешь ли ты быть царем, потому что заключил себя в кедр?

Отец твой ел и пил, но производил суд и правду.

Он разбирал дело бедного и нищего, и потому был хорош.

Не это ли значит знать Меня?[150]

Даже египетская танцовщица в ужасе закрыла уши и, виляя узкими бедрами, побежала со двора. За ней, побросав свои инструменты, поспешили музыканты. А Иеремия, раскачиваясь, словно невиданная труба Божья, продолжал изрекать:

— Но твои глаза и сердце обращены только к корысти

и к пролитию невинной крови!

Что сделал ты с Урией?

Вот что говорит Господь об Иоакиме, царе Иудейском:

«Не будут оплакивать его,

но протащат труп его, как мертвого осла,

вытащат и бросят далеко за ворота Иерусалима!»

Умереть без погребения – это была страшнейшая участь того времени, которую можно было пожелать только самому заклятому врагу.

— Врача! Врача! Царю плохо! – закричал кравчий, в панике плеская вино.

Действительно, Иоаким бессильно обмяк в своем кресле. Лицо его посерело, нижняя губа слюняво отвисла. Иеремия понял, что дальше говорить бессмысленно, повернулся и с чувством хорошо выполненного долга вышел из дворца.

— Но сам-то я погиб, - грустно усмехнулся он.

— Но Я-то с тобой! – отвечал ему Дух. – Ничего не бойся!

Вечером к нему пришел Ахиким:

— Что ты сказал царю, Иеремия? Он до сих пор не может закрыть рта и дергает головой.

— Это ему за Урию, - тихо ответил пророк. – Это Господь вразумляет его.

Ахиким только вздохнул:

— Чтобы спасти твою бренную жизнь, пришлось объявить тебя безумцем. Отныне тебе запрещено выступать с речами и вообще покидать дом. За этим будет следить специальный стражник.

— Как долго?

— Царь сказал (насколько позволяет ему судорога рта), что это будет зависеть от событий под Кархемисом.

6. Кархемис.

Когда Навуходоносор вошел в штабную палатку, все офицеры встали неподвижно, не сводя с него глаз. Молодой двадцатидвухлетний царевич был в боевом панцире, а сопровождал его начальник личного кавалерийского эскадрона Алла-Шеррум. Это что-нибудь да значило!

Прежде всего, - молвил Навуходоносор, - хочу отметить безукоризненные действия Нинурты-шар-уцура, который организовал отличную и быструю переправу на бурдюках.

Старик Нинурта поклонился и застыл, как изваяние, по-военному выкатив глаза. Конечно, ему была приятна похвала наследника.

— Мы форсировали Евфрат даже раньше намеченного срока, - продолжал тот, - поэтому я имел время для жертвоприношения и гадания. Так вот Мардук советует нам выступать сейчас же!

Офицеры обеспокоено переглянулись. За годы войны в Урарту они уже успели оценить несомненный полководческий талант наследника. И все же это предложение казалось смелым до безумия. Уже третий год вавилонская армия с переменным успехом вела изматывающие бои в междуречье Тигра и Евфрата. А ведь старик Набопаласар был профессиональным стратегом! И вот сейчас, когда вконец измученный болезнями царь уехал обратно в Вавилон, его наследник предлагает покончить с врагом одним ударом…

— Именно! Одним ударом! – подтвердил Навуходоносор, словно угадав их мысли. – Наше главное оружие – внезапность. Напасть немедленно. Немедленно! Пока еще никто не знает, что мы здесь, на правом берегу. А завтра ассирийская разведка, конечно, обнаружит нас. Египтяне усилят гарнизон Кархемиса и осада его растянется еще на год.

— Но сегодня мы не успеем подготовить и подтянуть осадные машины, тараны и катапульты! – осторожно напомнил Нинурта-шар-уцур.

— Если поспешим, они нам и не понадобятся! – возразил Навуходоносор. – Я верю Мардуку.

Я тоже, - отозвался неподвижный, как статуя, начальник штаба Набу-надин-шум. – Итак, мы выступаем сейчас же! Кто будет атаковать?

— Разрешите моим отрядам! – воскликнул молодой и пылкий вельможа Нериглиссар.

— Хорошо. Вы пойдете под прикрытием лучников и легкой боевой пехоты. А мы с Аллой ударим конницей. Это будет стремительный марш-бросок. Остальные догонят нас сзади и охватят противника с флангов. Правый фланг я поручаю тебе, мой верный Набу-надин-шум, левый – тебе, храбрый Мардук-этир. Готовьте войска!

До Кархемиса было чуть более часа быстрой ходьбы. Первыми двигались боевые жрецы и маги со штандартами богов-покровителей. Золотые драконы Мардука, восьмиконечные звезды Астарты, серебряные полумесяцы Сина, железные орлы Нинурты и колеса Шамаша ослепительно и грозно сверкали на высоких шестах. Воистину это было небесное воинство, которое предваряло воинов земных.

Стоя в боевой колеснице, Навуходоносор уверенно правил четверкой холеных гнедых жеребцов. Царевич крепко держал золоченые вожжи и покачивался в такт размеренному бегу коней. Красивый и статный, он неудержимо стремился вперед. Его продолговатое лицо, обрамленное курчавой бородкой, было сосредоточено. Губы решительно сжаты. Орлиный нос. Зоркие глаза. Высокий лоб прикрывал шлем с загнутым назад гребнем. На поясе висел меч с агатовым эфесом.

Следом за колесницей царевича скакали телохранители из числа знатных молодых людей. За ним - кавалерийский эскадрон Аллы и отборные отряды Нериглиссара в сопровождении легкой боевой пехоты.

— Сейчас или никогда! – шептал Навуходоносор, пружиня на полусогнутых ногах и едва сдерживая рвущихся в атаку лошадей. – О, Мардук, господин Эсагилы, мощь Вавилона! Будь со мною, дракон всех капищ! Даруй мне победу!

Они вынырнули из-за гряды песчаных дюн внезапно, как привидения. И сразу увидели город прямо перед собой. Кархемис лежал на равнине серой копошащейся кучей и напоминал потревоженный муравейник. Египтяне, стоящие лагерем под его стенами метался в панике. Жители с криками бежали в раскрытые ворота. Да, ворота были раскрыты!

Навуходоносор медленно поднял над головой правую руку с растопыренными пальцами и резко выбросил ее вперед. Словно сам Мардук, накрывающий огромной пятерней вражеский город. Он увидел, как быстро побежали лучники, развернулись веером и, внезапно застыв, дали первый залп. Потом – еще один, и – еще. Стрелы заполнили воздух и, словно рой разгневанных ос, впились в тела метущихся египтян. Значки вавилонских божеств зловеще заблестели на солнце.

Он снова махнул рукой и тотчас услышал дробный грохот копыт. Кавалерия Аллы, состоящая из конных лучников и копьеносцев, лавиной устремившись на город, врезалась прямо в центр противостоящих сил. Пыль буро-желтым облаком поднялась к небу. Навуходоносор натянул поводья, придерживая коней, и оглянулся на Нериглиссара. Он едва узнал своего юного командира: глаза у него горели боевым огнем, ноздри возбужденно вздрагивали. Он что-то закричал и во главе своих людей поскакал к воротам.

Успел занять! Это самое главное! Когда, теснимые конницей, египтяне побегут в ворота… Да вот они уже бегут! И отряд Нериглиссара врывается в город буквально на их плечах! Хвала тебе, Мардук! Все удалось блестяще, как ты и обещал!

А конница продолжает топтать врага, режет его на части, обращает в бегство. Только небольшим египетским отрядам удается сбиться в плотные кучи и ощетиниться копьями. Но они отделены друг от друга и обречены. Пожалуй, сейчас самое время направить часть сил на помощь Нериглиссару. Но сделать это не просто, потому что люди увлечены преследованием.

Наконец, Алла-Шеррум собирает вокруг себя ударный отряд и направляет его в ворота. Да, вовремя! Бои в городе идут за каждую улицу. А многие из них так узки, что в буквальном смысле забиты трупами. Здесь вперемежку лежат и свои, и чужие. Некоторые из них еще шевелятся, сжимая друг друга в смертельных объятиях.

Лошадь под ним падает, сраженная ассирийским копьем. Алла едва успевает отпрыгнуть в сторону и отбить несколько ударов. Солдаты прикрывают его, забрасывают крыши горящими факелами. Раненая лошадь судорожно взбрыкивает ногами. Ее прыгающий круп мешает увидеть ассирийского офицера, притаившегося в дверной щели. Он что-то кричит, и сверху летят свистящие стрелы. Алла приседает, прикрывшись щитом, подбирает валяющийся дротик и, резко выпрямившись, пускает его прямо в перекошенное криком лицо. Голос сразу прерывается. Слышится сдавленный стон и предсмертный хрип. Еще один труп тяжело падает сверху. Теперь можно занимать следующую улицу, не опасаясь удара сзади.

Так, улица за улицей, они продвигаются к центру. Где-то здесь, в самом сердце города, скрывается последний ассирийский царь Ашшур-уббалит. Не в том ли богатом двухэтажном доме? Солдаты рубят дверь и врываются внутрь. Другие поджигают соседние дома. Эти солдаты, кажется, уже из отряда Нериглиссара. Значит, он тоже пробился к центру? Значит, город взят? Так что все-таки в доме?

Алла ныряет в дверь, сразу натыкается на несколько трупов, лежащих у входа, и скользит в луже крови. Внутренний двор богато украшен, но совершенно пуст. Крики и голоса раздаются из комнат верхнего этажа. Там солдаты вяжут испуганных, богато одетых ассирийских женщин. Должно быть, это придворные дамы и жены вельмож. Одна из них, самая молодая, судорожно прижимает к себе курчавого мальчика.

— Ты! – яростно кричит Алла. – Если хочешь спасти своего щенка, иди ко мне!

Она выпускает из рук сына и подходит скованно, как на котурнах. Алла сбивает ее с ног, бросает лицом вниз на ложе и заворачивает на спину подол. Снова встает перед глазами прыгающий круп раненой лошади. Перекошенное лицо ассирийского офицера. Удар копьем. Сдавленный стон и предсмертный хрип. Это звуки победы. И, тараня вражеские ворота, Алла-Шеррум злорадно приговаривает:

— Конец тебе, Ассирия! Конец тебе! Конец!

Да, только сейчас завершается эта двадцатилетняя война! Последняя кавалерийская атака. Бешеный галоп. До предела натянутый лук. И вот уже сладко вибрирует тетива, и тугие огненные стрелы вонзаются в самое сердце врага. Это конец!

Пожары, начавшиеся в городе, заставили его последних защитников выйти за стены, где халдеи довершили их разгром. Остатки египетской армии в панике бежали в Хамату. Здесь победители настигли их и перебили.

Победа под Кархемисом произвела сильное впечатление на правителей Сирии, которые тут же безропотно признали власть вавилонского царя. Но в самый разгар этих событий из Вавилона по огненному телеграфу пришло сообщение о том, что старик Набопаласар умер - в 8-й день месяца Абу.[151] Опасаясь коварства вавилонских олигархов, которые могли опереться на младших братьев, Навуходоносор поспешил в Вавилон, кратчайшим путем через пустыню. Но в городе было спокойно: верховный жрец сохранял престол для своего любимого ученика. На 23-й день после кончины отца, в 1-й день месяца Улулу,[152] Навуходоносор занял царский трон.

Так началось его долгое и блестящее царствование.

7. Свиток.

Варух пробрался в дом Иеремии холодной осенней ночью, когда очередной страж, сраженный пивом и сном, оставил свой пост.

— Я принес, учитель.

— Хороший папирус?

— Как ты и заказывал: лучшего качества. Такой обычно и употребляется для подачи царю. Здесь два десятка листов. Хватит?

— Не знаю. Ведь Господь велел мне записать все пророчества, которые я говорил об Иудее и соседних народах с того дня, когда я вообще начал говорить.

— Какой же смысл? Ведь они все равно не слушают тебя…

— Господь долготерпелив. Может быть, они все-таки обратятся от злого пути своего и тогда Он избавит их от нашествия. Разве ты не заметил никаких перемен в царе?

— Да, он перестал дергаться, но пребывает в мрачной задумчивости. Даже в гарем ходить перестал. Все сидит в галерее, поджидает египетских посланников.

— Дождался?

— Нет. Приехал только один посол из филистимского города Аскалона. Он рассказал, что халдеи захватили всю Сирию и даже отняли у Египта северные кряжи Ливана. Навуходоносору, видите ли, захотелось нарубить знаменитых ливанских кедров, чтобы настроить храмы для своего бога Мардука. Вернулся он с ордами скифов и занял город Афек по соседству с Аскалоном. Адон, царь Аскалонский, трепещет и молит египтян о защите, только не знает, где их найти, поэтому послал к нам. Иоаким прочел эту табличку и гневно бросил ее в мусорную кучу.[153]

— Вот видишь, он уже начинает понимать, что на Египет надеяться бесполезно. Ну, самое время нам подать ему свиток судеб мира. Садись быстрее! Пиши!

— Сейчас, только растворю чернила… Что же писать?

— Сначала заглавие: «Слово, которое было к Иеремии о всем народе Иудейском в четвертый год Иоакима, сына Иосии, царя Иудейского». Написал?

— Нет еще. Я пишу большими уставными буквами.

Иеремия нетерпеливо заходил по комнате:

— Добавь: «Это был первый год Навуходоносора, царя Вавилонского».

Варух смутился:

— Но так не положено писать к царю… Ведь мы же не поданные Вавилона!

Иеремия резко остановился:

— Мы просто еще не знаем об этом. А на самом деле вся Палестина уже под халдейским колпаком. И первые иудейские пленники уже отправлены в Вавилон.[154] Ах, Варух, как жжет у меня в груди! Пиши же, пиши: «От тринадцатого года Иосии, сына Амонова, царя Иудейского, до сего дня, - вот уже двадцать три года, - было мне слово Господне. Но вы не слушали. Господь посылал к вам всех рабов Своих, пророков, - и вы не слушали. Вам говорили: «обратитесь каждый от злого пути своего и от злых дел своих, и живите на земле, которую Господь дал вам и отцам вашим…». Но вы не слушали!

Иеремия снова закружил по комнате, и снова остановился, как вкопанный:

— «Посему так говорит Господь Саваоф: за то, что вы не слушали слов Моих, вот, Я возьму все племена северные и пошлю к Навуходоносору, царю Вавилонскому, рабу Моему. И приведу их на землю сию и на жителей ее, и на все окрестные народы. И совершенно истреблю их, и сделаю их ужасом и посмеянием и вечным запустением. И вся земля эта будет пустынею и ужасом. И народы сии будут служить царю Вавилонскому семьдесят лет».[155]

— Семьдесят лет! – горестно воскликнул Варух и выронил тростинку. – Семьдесят лет! Значит, ни ты, ни я, ни мои дети не доживут до конца плена! Но все-таки он кончится?

— Да. Пиши: «И будет: когда исполнится семьдесят лет, накажу царя Вавилонского и тот народ, говорит Господь, за их нечестие, и землю Халдейскую сделаю вечною пустынею».

— Сейчас, сейчас. Чуть помедленнее! – шептал Варух, снова склоняясь над своим пергаментом.

Иеремия мерно ходил из угла в угол, потом вдруг застывал, вздыхал и медленно ронял ужасные слова пророчества:

— Ибо так сказал мне Господь Бог Израилев: возьми из руки Моей чашу сию с вином ярости и напои из нее все народы, к которым Я посылаю тебя. И они выпьют - и будут шататься, и обезумеют при виде меча, который Я пошлю на их… И скажи им: так говорит Господь Бог Израилев: пейте и опьянейте, и изрыгните и падите, и не вставайте при виде меча, который Я пошлю на вас. Если же они будут отказываться, то скажи им: Так говорит Господь Саваоф: вы непременно будете пить. Ибо вот на город сей, на котором начертано имя Мое, Я начинаю наводить бедствие; и вы ли останетесь ненаказанными?»[156]

Так диктовал он лист за листом, и к утру Варух готов был упасть от усталости. Только ужас держал его скорченным над папирусом.

— Светает, - проронил, наконец, Иеремия. – Ты должен уходить. Но как только появится возможность, приди снова, ибо мы должны спешить.

Так работали они урывками по ночам, до середины месяца Кислева,[157] когда Варух принес первую черную новость:

Филистимский город Аскалон отказавшийся открыть ворота Навуходоносору, осажден, взят приступом и предан на разграбление скифам. Так поступили не с кем-нибудь, а с ближними соседями![158]

— Весь Иерусалим объят ужасом, - рассказывал Варух. – Все понимают, что стоит халдеям повернуть на северо-восток и они будут под нашими стенами уже через два дня! Чтобы отвратить страшную угрозу, священники объявили чрезвычайный пост и усиленную молитву.

— Дождались! – мрачно кивнул Иеремия. – Вот именно во время этого общего молебна ты и прочтешь наш свиток.

— Почему я? – побледнел Варух.

— Потому что я заключен под домашний арест, а больше некому.

— Но я не смогу повторить твое выступление перед царем…

— Да, он и не станет тебя слушать! Прочти слова сии народу во дворе Храма. Может быть, они обратятся каждый от злого пути своего и покаются… Ты уже склеил свиток? Много там получилось?

— Как от этой стены комнаты до той. Но не хватает концовки.

— Так напиши ее! Ах да, ты же не слышишь… Иеремия склонил голову на бок, словно прислушиваясь, и медленно произнес:

— Слышу вопль пастырей и рыдание вождей стада, ибо опустошил Господь пажить их. Истребляются мирные селения от ярости гнева Господня. Он оставил жилище Свое, как лев; и земля их сделалась пустынею от ярости опустошителя и от пламенного гнева Его.

На следующий день Варух пронес свиток во внутренний двор. Как царский писец, он имел доступ к храмовым архивам, то есть в некоторые из тех комнат, которыми Храм был окружен с трех сторон. Поэтому он беспрепятственно поднялся по южной винтовой лестнице в комнату царского секретаря Гемарии. Здесь, над входом, на уровне третьего этажа, имелся проем, откуда обычно оглашались важные документы. Варух втиснулся в него до самых перил и развернул свиток:

— Слово, которое было к Иеремии о всем народе Иудейском! – объявил он.

Настала совершенная тишина. Люди, привыкшие к усыпляющим пассажам официальной пропаганды, не сразу могли воспринять весь ужас объективной реальности. Вместо обычного «Все будет хорошо» им обещали нашествие, разорение, плен и гибель. Но обиднее всего было то, что они сами избрали для себя этот бесславный финал. Избрали - когда отвергли фундаментальные законы общественного бытия, заветы отставленные отцами, и провозгласили принцип «Каждый за себя». Ибо именно он лежал в основе всех чужеземных ценностей, принятых Израилем. Чужеземные идолы были, в сущности, обожествленными страстями. И это ради них притесняли и разоряли ближних, разделяли богоизбранный народ на стаю хищников и стадо обездоленных, лишенных даже положенной платы за труды. Но если этот народ перестал отличаться от чужеземцев, то и поступит с ним Бог, как с чужеземцами – египтянами, филистимлянами и прочими.

От ужаса внезапного прозрения люди во дворе тихо и мучительно стонали, иные же выли и рвали на себе одежды. Толпа перед комнатой Гемарии росла с каждой минутой. Самого Гемарии в этот момент не было в храме. Он заседал в царской канцелярии. Но его юный сын Михей скоро сообразил, что происходит что-то страшное, и прибежал к отцу:

— Там… Там читают Иеремию! Читают про нарушение Завета, про нашествие и разорение! Про то, что всем нам уготовлен семидесятилетний плен!

Сидящие в канцелярии Елисама князья иудейские – Делаия, Елнафан, Седекия и сам Гемария – не на шутку встревожились. Они знали страшную пророческую силу слов Иеремии. Знали и безрассудную преданность, которую питал к своему учителю Варух. И срочно послали за ним царского писца Иегудия.

Варух явился провожаемый горестными воплями взбудораженного народа, держа в руке злополучный свиток.

— Что это за чтение ты устроил без разрешения государя? – накинулся на него Елисам. – Почему они так кричат?

— Послушайте сами и вы все поймете! – устало, но твердо отвечал Варух.

Он сел на свое обычное место и развернул свиток. По мере его чтения князья в ужасе переглядывались и, наконец, вскочили со своих мест:

— Это невозможно слушать! Невыносимо! Ты сам писал все это? Ты не ошибся?

Варух медленно покачал головой:

— Как только Иеремия произносил эти слова устами своими, так я сразу же записывал их чернилами.

— Мы обязаны передать эти слова царю! – решил секретарь Елисам.

Гемария и Делаия с беспокойством посмотрели на Варуха:

— Реакция царя непредсказуема. Всего лучше, если вы с Иеремией сокроетесь где-нибудь в надежном месте.

— Да уж, хотя бы на время, - кивнул Елисам. – Давай твой свиток! Мы идем к царю.

Иоаким принял князей в своей обновленной кедровой палате. Только расширенные окна были занавешены, потому что на дворе стоял прохладный дождливый Кислев.[159] Поэтому же у тронного кресла жарко пылала жаровня. Хмуро выслушав приближенных, царь поманил пальцем своего доверенного писца Иегудию:

— Тащи сюда этот свиток и читай вслух!

— «Слово, которое было к Иеремии о всем народе Иудейском в четвертый год Иоакима, сына Иосии, царя Иудейского, - начал Иегудий. - Это был первый год Навуходоносора, царя Вавилонского».

Иоаким посерел, заерзал в кресле, потянулся к жаровне, но почувствовал , что его все равно бьет неудержимая дрожь:

— Господи, да что же это? Принесите еще углей! Или нет. Дай-ка мне твой писцовый ножичек, Иегудий, сын Нафании!

Царь отрезал прочитанный лист по месту склейки и быстро кинул его на жаровню.

— Что ты делаешь, государь! – вскричал Гемария.

Пергамент скорчился, почернел и ярко вспыхнул.

— Вот так-то лучше! Сразу теплее, - удовлетворенно хмыкнул царь.

— «Бегите, спасайте жизнь свою, и будьте подобны обнаженному дереву в пустыне!» – читал Иегудий.

Иоаким поманил чтеца и снова отрезал прочитанную страницу. Папирус горел быстро.

— Государь! – не выдержали Елнафан и Делаия. – Слова этого пророка обычно сбываются!

— Вот поэтому-то и следует их жечь! – топнул ногой Иоаким. – Чтобы обезопасить себя от исполнения дурных предсказаний!

— Но это все равно, что пытаться спрятаться от царя Вавилонского под одеяло! – не выдержал Гемария.

— Молчать! – крикнул Иоаким. – Только записанное сбывается. А сожженное устраняется.

Никто больше не посмел спорить с царем, но все почувствовали запах безнадежности, который вместе с дымом наполнил кедровую палату. Когда свиток был полностью предан огню, Иоаким заметно повеселел и радостно потер руки над жаровней:

— Сераия! Селемия! Подайте вина! А ты, князь Иерамеил, возьми этих молодцов, и еще сколько там нужно для ареста Иеремии и Варуха. Нечего им смущать народ! Анания же и другие пророки пусть объявят во дворе, что Храм свят, Иерусалим свят, и все будет хорошо!

Однако, ни Иеремии, ни Варуха найти не удалось. Обоих надежно спрятал у себя наверху молодой священник Иезекииль. Уже на следующий день он поведал друзьям о результате их трудов:

— Вы знаете, как царь поступил с вашим свитком? Мне рассказал сам Гемария, сын Шафана. Сжигал по странице. И при этом кричал: «Зачем было писать, что придет царь Вавилонский? Гори все ярким пламенем! Может и не придет!»

Иеремия пошатнулся и схватился за сердце.

— Тебе плохо, учитель? – всполошился Варух.

— Нет. Просто жжет. Господи… Да, Господь мой!

— Что с тобой?

— Только что было мне слово от Господа: «Возьми себе опять другой свиток и напиши на нем все прежние слова, которые сжег Иоаким!» О самом же царе Он подтвердил, что труп его будет брошен на зной дневной и на холод ночной.[160]

Вскоре Иезекииль принес друзьям новый свиток, и работа началась сначала. Слова Божьи должны были быть восстановлены. Впрочем, пророческая работа не могла полностью повторять себя. Иеремия прибавил к написанному пророчества о соседних народах: филистимлянах, моавитянах, аммонитянах и других. Варух не уставал дивиться тому, в каких подробностях его учитель предвидел геополитическую ситуацию в регионе.

Не даром же Господь поставил меня «пророком для народов»! – отвечал Иеремия. – Пиши! Так говорит Господь:

Вот поднимаются воды с севера

И сделаются наводняющим потоком,

И потопят землю, город и живущих в нем.

От шума копыт и грохота колесниц

Отцы не оглянутся на детей своих,

Ибо руки у них опустятся

в день грядущего истребления всех Филистимлян…[161]

Варух, при каждом таком предсказании страдавший душою, наконец, настолько изнемог от ужаса, что взмолился:

— Я не могу этого слушать и писать! Неужели никому больше не суждено счастье?

Иеремия строго посмотрел на него:

— Неужели и ты думал, что «Все будет хорошо»? Нет, всем придется расплачиваться за свой выбор, за свою беспечность и слепоту. Поэтому не будем мечтать о великом Израиле. Будем довольны уже тем, что Господь оставляет нам жизнь.[162] Пиши дальше…

Иезекииль распространял пророчества Иеремии в городе. Они ходили по рукам, вызывая споры, раздражения и колебания. Наконец, молодой священник явился к скрываемым друзьям с торжественным и утешительным известием:

— Похоже, царь внял твоим писаниям, учитель! Он отступился от побежденного Египта и признал себя вассалом Навуходоносора.

— Слава Тебе, Боже! – воскликнул Иеремия. – Это лучшее, что он мог сделать для сохранения Иерусалима и городов иудейских.

Иезекииль кивнул своей большой интеллектуальной головой:

— А это письмо для тебя, Варух.

— Вот как! Из канцелярии! От самого Елисама! Глазам своим не верю… Он снова приглашает меня на службу и обещает, что мне ничего не грозит!

Действительно, при дворе, наконец, восторжествовал здравый смысл. Даже придворные пророки-западники были отодвинуты в тень. Но священники встретили Иеремию враждебно и объявили ему, что он - смутитель народа, и не допускается в Храм. А Пасхор даже злорадно уточнил:

— Если дерзнешь появиться у нас, снова попадешь в кутузку и колодки!

Теперь Иеремия проповедовал позади Храма - у Средних ворот Мишне:

Господь разорит Филистимлян, последышей критских,

Опустеют Газа и Аскалон…

Доколе будешь посекать, о меч Господень!

Доколе не успокоишься?

Да как тебе успокоиться, если Господь направил тебя

против Аскалона и берега морского?[163]

8. Висячие сады.

Это пророчество о потоке с севера, об Аскалоне, Газе и о пограничном побережье за ними начало исполняться очень скоро. Навуходоносор, как барс, готовился к прыжку из северной Ривлы на юг. Его особенно беспокоило, что фараон, еще владевший южными склонами Ливана, стал строить из ливанского леса боевой флот в Дельте. Этого нельзя было допустить.

И вот на четвертом году своего правления[164] царь Вавилонский поспешил в Дельту. Но, едва миновав Газу, наткнулся на мощные оборонительные сооружения, которые выросли здесь после похода Ашшурбанипала. Там, на Синайском побережье, вавилонская армия застряла. Отдельные стычки перешли у Мигдона в продолжительные бои с неясным исходом. Уже весной следующего года Навуходоносор понял, что терпит поражение и начал отступать. Фараон преследовал его до самой Газы Филистимской, которую тогда же и разрушил, чтобы халдеи не могли воспользоваться этим городом, как ключом, запирающим Египет.

Весной измученная армия вернулась в Вавилон для реорганизации. Особенно велики были ее потери в коннице и колесницах.

— Необходимо создать новые мощные отряды боевых колесниц и кавалерию. И лучше всего сделать это по образцу твоего эскадрона, Алла-Шеррум. Потому завтра же представь мне свои соображения, - сказал Навуходоносор.

— Живи вечно, царь Вавилонский! – поклонился Алла и, потирая лоб, вышел во дворцовый двор. Точнее, здесь, вдоль единой оси, намечалось уже пять дворов, разделяемых стенами и воротами. Этот комплекс пристраивался к уже существующему дворцу Набопаласара. Кругом бесшумно сновали руководители работ. В виду присутствия царских особ все команды отдавались чуть ли не шепотом. Каменщики сутулились над своими кирпичами так бережно, словно укладывали спать младенцев.

Пройдя мимо них в самый первый двор, Алла-Шеррум увидел слева от себя ступенчатую пирамиду, засаженную деревьями. Рядом стояла группа придворных женщин, среди которых он узнал царицу Амугею. Так здесь называли Амухеан. Но Алла-Шеррум, конечно, приветствовал ее по-ирански. Бледные щеки царицы радостно вспыхнули:

— Привет и тебе Алла, герой Кархемиса! Давно я тебя не видела.

— На этот раз я воевал в Египте, государыня, но не слишком удачно.

— Все равно я рада тебя видеть.

Услышав, что царица говорит со старым другом на своем иранском наречии, ее придворные дамы навострили уши. Но Амугея махнула им рукой:

— Идите в покои старого дворца. Я скоро приду. Ах, Алла! Тебе одному я могу довериться. Ведь ты присутствовал при первом моем супружеском стоне.

— Уж это точно! – подтвердил Алла-Шеррум, самодовольно почесывая свое тугое брюшко. – Я даже умудрился перевести это твое «ах-ах» на арамейский.

— Поэтому тебя мне стыдится нечего, и я хочу пожаловаться: этого «ах-ах» все меньше в моей жизни. Супруг мой вечно занят походами и войнами. И даже в те редкие дни, когда приезжает домой, в Вавилон, говорит только о будущих походах, войнах и о своем любимом строительстве. Он хочет перестроить здесь все - дороги, стены, дворцы, улицы, целые кварталы. Хочет вообще снести старый Вавилон и построить его заново. Его младшие братья просто в ужасе от этих грандиозных планов. А каково мне жить на этой бесконечной стройке, среди пыльных камней и глины, под палящим солнцем… Однажды я прямо призналась ему: «Ты видишь, я таю и сохну на раскаленной сковороде этой равнины… Отпусти меня назад в горы! Отпусти хоть не надолго. Там, на горных отрогах, тенистые леса, цветущие чащи. И прохладою веет от вечных снегов на вершине, где живет Ахуромазда…»

— Но он, конечно, не отпустил тебя.

— Конечно. Сослался на то, что там теперь хозяйничают скифы[165], и он не может мною рисковать. А на самом деле он держит меня как заложницу. Потому что отказал отцу в помощи против скифов. И оскорбленный отец только ради меня не порвал отношения с Вавилонской державой.

— Поверь мне, государыня: у его величества просто нет возможности вести войну на два фронта: против египтян и против скифов!

Но она даже не слушала, потому что торопилась выговориться:

— Теперь вот что еще придумал мой железный супруг. Что если я так тоскую по горным отрогам и цветущим чащам, то он велит выстроить их прямо здесь, в первом дворцовом дворе. И вот полюбуйся, что за уродство они строят!

Она указала на пирамиду ступенчатых террас, каждый ярус которой опирался на толстые каменные столбы. Верхняя ступень этого сооружения находилась на высоте пятидесяти локтей,[166] превосходя даже восточную крепостную стену, вблизи которой круто обрывались вниз.

Там, на самом верху, бьет фонтан, - пояснила царица. - Вода идет по трубе из нижних сводчатых подвалов, где ее качают рабы. Она должна орошать зелень этих Висячих садов прохладными ручейками. Пока, как видишь, успели озеленить только нижние ярусы, точнее – их северные террасы. Они обращены в сторону прохладного ветра, который дует с северо-запада, поэтому там и решили начать пробные посадки. Пойдем, я покажу их тебе!

Алла-Шеррум поднялся вслед за царицей по наклонной лестнице, выложенной гладко отшлифованными розовыми и белыми плитами. Здесь росли самые высокие деревья, пальмы и кипарисы, поднимающиеся высоко над крепостными стенами дворца.

— Нет, конечно, это не мои родные горы! – вздохнула Амугея.

— Скорее, это напоминает оазис в аравийской пустыне, - согласился Алла-Шеррум, с любопытством оглядываясь.

— Пойдем выше! Вот следующая лестница.

Второй ярус еще не был закончен. Полуголые рабочие аккуратно заливали каменные платформы террасы вязким асфальтом. Другие уже укладывали на асфальт двойной ряд кирпичей. Третьи покрывали их тяжелыми свинцовыми пластинами. Царица остановилась, с невольным вожделением разглядывая смуглые мускулистые тела, но тут же спохватилась:

— Это все для того, чтобы предохранить каменную кладку от действия воды, которая будет просачиваться сквозь почву. А вот и сам почвенный слой! Видишь, какой толстый? Эту землю привозят из далеких плодородных стран вместе с диковинными растеньями. На этом ярусе будут расти фруктовые сады. Вот сливы, вот лимоны, а там дальше – персики.

Они подошли к каменному бордюру. Отсюда хорошо виден был нижний Северный дворец, который был построен по приказу царя «немедленно» – за пятнадцать дней. Навуходоносор задумал превратить его в музей разных диковинок, вывезенных из покоренных стран и городов. За ним, вдоль берега Евфрата, тянулась длинная двойная стена с зубчатыми башнями. В самом конце ее, где укрепления вавилонского треугольника сходись острым углом, зеленел еще один оазис, над которым возвышался летний дворец царя.

— Вот и мы теперь, как эти два дворца, разделены какой-то бесконечной стеной, - грустно вздохнула царица.

Бедняжка! подумал Алла-Шеррум. Он оставил ее в самом соку ради своих грандиозных планов. Но вслух сказал:

— Скоро царь построит новую дорогу между этими дворцами.

— Ах, я видела! Это все через-чур помпезно, и растянется на долгие годы…

Алла ободряюще положил ладонь на ее обнаженную руку повыше золотого браслета, и она не отняла руки.

Да она ждет от меня не только словесного утешения! догадался он. А что? Сделаться фаворитом царицы… Но я и так уже фаворит. Нет, нельзя, нельзя! Слишком много строителей работают тут тихо и незаметно. Могут увидеть и донести. Тогда – прощай карьера!

Но Амугея уже тянула его за руку в глубину сада:

— Пойдем, пойдем! Я покажу тебе наш абрикосовый грот! – каким-то влажным задыхающимся голосом шептала она.

Я пропал! с тоской подумал Алла-Шеррум. Конец карьере!

На его счастье грот был уже занят. Там, между колонн третьей террасы, обвитых зеленым плющом, под тенистыми ветвями расположилась юная парочка. Девушка в фиолетовом хитоне нежилась на коленях одного из строителей. Рядом стоял кувшин с молоком, накрытый круглым ячменным хлебцем.

— Амтия! Яблонька моя цветущая! Чем от тебя сегодня пахнет? – спрашивал юноша.

— Благовониями из маминого флакона! – смеясь, отвечала ему девушка. – И глаза я подвела ее душистой краской. А посмотри, какие бусики у меня на шее!

— Да это же лазурит! – нарочито удивлялся юноша.

— А что еще есть у меня на груди!

Юноша помог ей спустить с плеч тунику и обнажил маленькие белые груди.

— О! Это амулет Астарты?

— Да! Он поможет нам соединиться, любимый. Когда-нибудь ты вот так же обнажишь мое лоно и нальешь мне твоего молока и сливок.

— Налью тебе сливок самых лучших, малышка! Ибо поцелуи твоих губ слаще меда. Хмель вина твоего жгуч. Сколько в доме твоем услад!

— Дам тебе и усладу, и сосуд для масла. Ах, кинжал твой с золотым острием! Поцелуй меня еще, любимый! Вот здесь и вот здесь… Да, в мой абрикосовый сад…

Амугея рядом просто застонала от бессильной зависти:

— Это счастье доступно даже простой девчонке, но не мне – царице Вавилонской!

И, давясь рыданиями, побежала прочь.

Парочка вскочила, испуганно оглядываясь.

— Так-то ты работаешь на царской стройке! – грозно спросил Алла-Шеррум, выступая из-за колонны. – Как зовут?

Увидев незнакомого вельможу, строитель заметно успокоился:

— Я Бел-этир, сын Аплы. И у меня сейчас перерыв на обед! – объяснил он. – Амтия принесла мне поесть. Что плохого, если я приласкал ее?

Алла-Шеррум перевел взгляд на девушку, которая поспешно скрепляла на себе хитон. Да, она была хороша! Как раз в его вкусе.

— Это твоя жена?

— Нет, моя невеста. Но, как только я получу плату за строительство, мы поженимся.

— Да-да, - радостно подтвердила девушка. – Мы уже почти как муж и жена!

— А жертву Милитте ты принесла? – строго спросил Алла-Шеррум. – Нет? Но тогда это нарушение обычая и закона, установленного Эсагилой! Каждая девушка обязана…

— Я исполню эту обязанность перед свадьбой.

— Вряд ли она теперь состоится! – зловеще хмыкнул Алла. – Потому что, скорее всего, твой жених будет уволен. До такой степени его действия оскорбили царицу. Амтия же за несоблюдение закона Эсагилы может получить клеймо рабыни.

— О, только не это! – испуганно воскликнула девушка. – Если эта жертва так важна для Эсагилы, я принесу ее завтра же!

— Смотри! Я буду свидетелем! – погрозил ей Алла-Шеррум. И, удаляясь, напомнил: - Завтра утром. Храм напротив дворца.

9. Засуха.

В Иеруалиме поражение халдеев в Египте было воспринято с великой радостью. Потому что национальная партия традиционно опиралась на Египет против ненавистной Ассирии. Вот и теперь придворные пророки поочередно выступали в Храме, наперебой объясняя, что единственное спасение для Иудеи – вернуться к союзу с могущественным фараоном:

— Запад нам поможет! – убеждали они. – Только приобщение к этой великой цивилизации даст нам перспективу. Потому что только ценности Запада подлинные. Да, когда-то мы были рабами фараона, но те времена давно прошли и теперь мы друзья.

— Это почему это мы вдруг стали друзьями? – недоверчиво спросил какой-то крестьянин.

Пророки переглянулись:

— Мы же объяснили. Потому что ценности поменялись и противоречий больше нет.

— Ценности это вроде как земледельческие сезоны, - приноравливаясь к тугому крестьянскому уму, пояснял пророк Цадкия. – Сегодня засуха, завтра дожди. И каждый раз надо соответствовать. Потому что и солнце и дожди – все от Бога.

Союз с Египтом был возобновлен, и в тот же год на Иудею обрушилась страшная египетская засуха.

В Иерусалиме вскоре иссякли даже глубокие колодцы, и Силоамский пруд, питаемый из источника Гион, был вычерпан до дна. Изнеженные вельможи посылали своих слуг в окрестные села. Но и оттуда все чаще возвращались с пустыми сосудами. Почва растрескалась от жара, и земледельцы все чаще предсказывали голод. Трава была выжжена солнцем дотла. Начался падеж скота. Трупы животных сваливали в долину Генном. По вечерам южный ветер наполнял город сладковатым трупным запахом.

— А ценности-то, оказывается, вечны. И разрушение их приводит к катастрофам, - заметил Иеремия при встрече с Цадкией у Овечьих ворот.

Придворный пророк отвернулся с досадой.

— Это не просто иссушающий зной, но знак того, что иссохла вера ваша! – говорил Иеремия крестьянам.

— Так помолись за нас, если ты уж такой верующий! Может быть, Господь услышит твои молитвы.

Вскоре Иеремия снова вышел к Овечьим воротам. Вид у него был, как после бессонницы:

— Все эти ночи я проводил на крыше своего дома, взывая ко Господу. И Господь ответил мне: «Не молись о народе сем. Если они будут поститься, Я не услышу вопля их. И если вознесут всесожжение и дар, не приму их. Но мечом, и голодом, и моровою язвою истреблю их».

Народ, быстро собравшийся вокруг, слушал его в скорбном молчании.

— Тогда сказал я: - Господи! Ведь пророки говорят им о постоянном мире! - И сказал мне Господь: - Пророки пророчествуют ложное именем Моим. Они возвещают вам видения ложные, гадания пустые и мечты сердца своего. Я не посылал их. Если они говорят: «Меча и голода не будет на сей земле», то мечом и голодом будут истреблены эти пророки. И народ, который они обманывают, разбросан будет по улицам Иерусалима от голода и меча, и некому будет хоронить их.

Иеремия в ужасе закрыл лицо руками:

— Да льются слезы глаз моих день и ночь,

и да не перестанут.

Выхожу я на поле, и вот убитые мечом,

выхожу в город, и вот истаивающие от голода.

Даже пророки и священники бродят по земле бессознательно…[167]

— Что же нам теперь делать? – растерянно спросил кто-то.

— Так говорит Господь:

кто обречен на смерть, иди на смерть,

кто на меч, - под меч,

кто на голод, - на голод,

и кто на плен, – в плен.[168]

— Ты что народ пугаешь? – закричал Цадкия. – Эй, стража! Уберите этого провокатора!

Под возмущенный ропот и проклятия отчаявшегося народа Иеремию конвоировали до его стоящего невдалеке домика и втолкнули внутрь. Сквозь маленькое оконце, он видел, что стражники встали у дверей. Очевидно, они ожидали приказа об аресте или заточении пророка. Иеремия без сил опустился на пол:

— Горе мне, мать моя, что ты родила меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею! Никому не давал я в рост, и сам никому не должен, а все проклинают меня!

О Господи! Ты знаешь все!

Вспомни обо мне! Не погуби меня!

Ибо ради Тебя я несу поругание.

Обретены слова Твои и я съел их.

И было слово Твое мне в радость

и в веселие сердца моего.

Ибо имя Твое наречено на мне:

Господи Боже Сваоф.[169]

Так он молился и стонал, словно одинокая ночная птица, глядя на лампаду в углу, от которой шел горячий запах прогорклого масла.

Надо бы залить новое, - подумал пророк. И вдруг ощутил до жути явственное присутствие Бога. Он еще сознавал, что глядит на пламя лампады, различает его оранжевые и золотистые оттенки, прислушивается к шипению горящего масла. Но одновременно уже идет по улице горящего города. И это – Иерусалим! Языки пламени бесшумно взбегают вверх по стенам, пожирают крыши, разлетаются брызгами искр. И вот уже настоящий огненный вал катится по улицам. Вокруг храма бушует огненная буря. Из окон дворца валит серовато коричневый и черный дым…

— Не бойся! С тобою ничего не случится, - говорит Дух. - Я заставлю врагов поступать с тобой хорошо, и во время бедствия и во время скорби.

Иеремия лежит на полу, наблюдая, как гаснет в темноте догоревший светильник. Теперь, исчерпав весь запас немудреных человеческих слов, он лежит уже молча, чутко прислушиваясь. «Главное не говорить, а слушать Бога» – вспоминает он совет Аввакума. И, погружаясь в сон, действительно слышит слова, но какие-то странные, почти бессмысленные:

— Пойди, купи себе льняной пояс!

Это я уже сплю, думает Иеремия, растворяясь в ночи.

10. Храм Милитты.

Утром Алла-Шеррум поспешил в храм Милитты. Раньше он часто приходил сюда, потому что предпочитал свежих молодых девушек храмовым проституткам. Хотя эти кадеши постоянно прохаживались по проспекту, призывно покачивая бедрами, а иные все дни сидели у своих полосатых палаток, опытные мужи их не жаловали. Ибо многие из них были заражены какой-то странной болезнью, от которой мужчина страдал гораздо больше, чем женщина. Болезнь вызывала гнойные язвы, которые назывались «ранами Ваала». Может быть, именно по этой причине и сами жрецы Ваала предпочитали утешаться с молодыми юношами.

Храм представлял собой прямоугольник стен, размером 120 на 80 локтей.[170] С двумя высокими башнями-пилонами по бокам входных ворот. В нише северной стены помещалась статуя богини. Ее округлые формы слепили наготой. Огромное плодоносящее чрево напоминало крышку котла, из которого родилось все сущее. Отвислые груди были безобразно раздуты. Богиня поддерживала их руками, словно все еще вскармливая младших богов. Статуя была увешана искусственными фаллосами различных размеров – знаками мужской силы, которая позволила ей зачать бренный мир.

Такова была Нинмаха, то есть «Госпожа величайшая», одно из воплощений богини Матери (она же – Мамми, Аруру, Нинту и Нинхурсаг). Позже эту Нинхурсаг стали почитать как супругу Энлиля. Но сейчас, когда Энлиль (Ваал), по существу, слился с Мардуком, эту богиню многие в Вавилоне сочли еще одной ипостасью Иштар-Астарты, а чужестранцы (особенно греки) прозвали ее просто Милиттой, то есть «Рождающей».

По правде же говоря, мало кого из вавилонян заботили эти теологические уточнения. Главное было соблюсти обряд, на котором настаивали жрецы Эсагилы. Храм ни в коем случае не был блудилищем, но здесь приносили в жертву величайшей богине свое девство. И ни одна девушка не могла возвратиться отсюда домой, пока какой-нибудь чужестранец не бросит в ее подол деньги и не соединится с ней за пределами священных стен. Для этой цели между стенами был разбит специальный сад со священной рощей и бассейном для омовений.

Алла-Шеррум шел по хрустящей, усыпанной гравием дорожке, разглядывая девушек, рядами сидящих на лавочках. У большинства из них были тупо обреченные и заспанные лица. Видно было, что им пришлось ночевать в храме. И вчера этих дурнушек не выбрали, и сегодня придется промаяться на солнцепеке невесть сколько времени. Поэтому, чтобы девушек не хватил солнечный удар, им выдавали специальные головные повязки из веревочных жгутов. А вот эти толстушки наверняка провели при храме уже не один день, и теперь, потеряв всякую надежду, жадно завтракали вяленой рыбой. Но были и активные девушки, которые нетерпеливо ерзали и метали на проходящих мужчин выразительные взгляды. Они горели желанием угодить богине. Двоих из них ожидание так истомило, что они скинули одежды и с визгом окунались в прохладный каменный бассейн с голубыми стенками.

Чужестранцы столпились поглядеть на купальщиц, и вскоре два тучных лидийских купца повели девушек в священную рощу.

Убедишись, что Амтии среди кандидаток нет, Алла-Шерум снова вернулся ко входу во святилище. Здесь уже стояла богатая закрытая повозка, которую охраняла многочисленная прислуга. Значит, привезли богатую невесту, и она поджидает аристократа своего круга. А вот и какой-то греческий архитектор спешит к храму. Значит у них уговор! Неплохо придумано.

Ну вот, наконец, и Амтия. Идет, низко опустив голову, не замечая никого вокруг. Проходит совсем рядом. Ну до чего же смазливая девчонка! Мордашка круглая, смуглая, как у бронзовой статуэтки, с лукавыми ямочками в углах озабочено поджатых губ. В притворе девушка получает веревочную головную повязку, в которой потом должна принести жертву чужестранца богине Милитте. И тем доказать, что она исполнила священный долг члена вавилонской общины. Община, видите ли, просто занимается религиозной пропагандой среди чужестранцев. Но хватит рассуждать! Не перебили бы ее у меня! Надо поторапливаться!

Услышав за спиной тяжелые мужские шаги, Амтия обернулась, и на ее круглом личике отразилась досада:

— Не лень же было караулить меня!

— Не лень! – усмехнулся Алла-Шеррум и, прежде чем она успела опомниться, кинул ей на подол горсть серебра: - «Призываю тебя на служение богине Милитте!»[171]

Амтия вспыхнула от негодования и беспомощно оглянулась.

— Не бойся! Будет тебе молочко, будут и сливки! – зашептал Алла-Шеррум. - Пойдем, малышка!

— Не смей называть меня так! – гневно воскликнула девушка, топнув сандалией. – Забери свое серебро!

— Отказаться ты не имеешь права! – напомнил Алла.[172]

— Отстань от меня, жирный боров!

— Не смей мне дерзить! Я Алла-Шеррум, герой Кархемиса, командующий конницей его величества царя Навуходоносора.

— Ах, вот как!

— Да! И если будешь упрямиться, я позову жреца!

— Зови, - отвечала девушка, не двигаясь с места. – Вот как раз идет жрец.

Действительно, заслышав словесную перепалку, к ним приближался один из жрецов.

— Почтеннейший! – обратился к нему Алла.

— Почтеннейший! – перебил его Амтия. – Здесь происходит обман великой богини!

— Почему, дочь моя?

— Потому что этот толстяк – вовсе не чужестранец. Это Алла-Шеррум, который служит в нашей вавилонской коннице.

— Это правда? – спросил жрец.

Алла вынужден был признать, что это так.

— Именем Милитты приказываю тебе немедленно покинуть наш храм! – строго произнес жрец.

Алла ушел, как оплеванный. Но у ворот его вдруг охватило бешенство. Рыбка не только сорвалась с крючка, она слопала наживку – его серебро! Он метнулся было назад, но вовремя остановился и поспешно спрятался за выступ стены.

Амтия уже выходила из позорных ворот. Но выходила совсем не так, как прочие жертвы богини, плетущиеся с видом побитых собачонок. Она сияла торжеством и на губах ее мелькала лукавая улыбка.

Конечно! Отдала мое серебро в сокровищницу, после чего привратник беспрепятственно выпустил ее: раз серебро уплачено, значит, обряд совершен! Обманщица! Никогда его еще не обманывали с такой детской простотой. Но он этого так не оставит. Он отомстит. Он ей покажет!

Задыхаясь от ярости, он крался за девушкой, перебегал от одного выступа стены к другому и больше всего на свете боялся, что она обернется. В сутолоке стройки, где разбирали старые ворота Иштар, он вдруг потерял ее из виду, прибавил шагу и, споткнувшись о какой-то кирпич, ушиб ногу.

По священной дороге герой Кархемиса бежал хромая, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных прохожих. Между тем, первые паланкины с вельможами уже плыли по направлению к царскому дворцу и Алла-Шеррум мог быть узнанным. Наконец, в толпе замелькал знакомый фиолетовый хитон. Девушка шла быстро, позвякивая браслетами на лодыжках, гибко виляя бедрами и весело поглядывая на проезжающие экипажи. Алла-Шеррум то отставал, то вприпрыжку нагонял её. Он сознавал, что ведет себя несолидно и глупо, но ничего не мог поделать с охватившей его страстью.

Это Иштар-Астарта, которая не получила положенную жертву, сводит меня с ума! бормотал он. Кровавая Иштар, богиня распри и любовной страсти, самая скандальная из вавилонских божеств! Вон, как раз ее храм…

Не доходя до храма Иштар, девушка свернула на набережную канала, называемого Либель-хегалла, что означало «Пусть он принесет процветание». Это был старый канал, прорытый еще во времена Хаммурапи, и наискось пересекавший город. В нем лениво текла желтоватая вода, перемешанная с речной глиной и песком пустыни. Здесь, за храмом, начинался квартал Кадингира – целый лабиринт кривых и тесных улочек. На таких улочках, зажатых между глухих бело-серых стен, спрятаться за спинами прохожих было невозможно. Но Алла-Шеррум беспокоился напрасно. Девушка вдруг скользнула вниз по ступенькам и скрылась в глиняном домке, который стоял на углу канала и улочки с типично вавилонским названием «Хвала Хайи».[173]

— Хвала тебе, Хайя! – отдуваясь, подтвердил герой Кархемиса. – Теперь я знаю, где она живет. Уж я проучу эту дерзкую девчонку! Она будет моей!

11. Алла-Шеррум.

Вернувшись во дворец, Алла-Шеррум, прежде всего, решил разыскать начальника строительства Висячих садов. Это оказалось совсем не легким делом. Дворец представлял собой настоящий лабиринт залов, гостиных и переходов, большей частью еще недостроенных. Бесконечные стены из мрамора и дымчато-белого алебастра. Красные двери, украшенные резьбой и рельефами. Мраморные ступени, убранные коврами. Статуи крылатых львов.

— Наконец герой Кархемиса выяснил, что все начальники строек находятся на совещании у царя.

Через первый и второй дворы Алла прошел в центральный третий, который был уже наполовину отстроен. По крайней мере, в его южной части был закончен большой тронный зал. Сейчас декораторы украшали его наружную стену рельефами пальмообразных колонн из цветного кирпича и фризом с фигурами шагающих львов. В этой стене были устроены три арки с дверями из кедрового дерева, обитого медью. За ними открывалось огромное помещение в 100 локтей длиной,[174] со стенами облицованными бирюзовым и белым глазурованным кирпичом. Вдоль них стояли драгоценные светильники. В центре толпились придворные инженеры и начальники, демонстрирующие царю макет новой священной дороги:

— Она будет не только дорогой процессий, но и важнейшим стратегическим рубежом.

Навуходоносор был так увлечен, что даже сошел с трона:

— Назовем ее Айбуршабум («Враг не пройдет»)! – предложил он.

Все, конечно, заверили, что это самое лучшее название.

— А новые ворота богини Иштар мы предлагаем покрыть глазурованным кирпичом, - продолжал архитектор.

— Да! Лазурного цвета! – кивнул Навуходоносор. – И по лазурному полю пустить драконов Мардука. И львов богини Иштар. Пусть изумляются люди уже при самом входе в мой избранный город, который я так люблю! А ты, архитектор, не останавливайся мыслью своей! Весь старый центр надо будет ломать, и строить новые широкие улицы, большие удобные дома. Но об этом потом. А сейчас все свободны. Алла! Ты уже здесь? Что скажешь о военной реформе?

Алла-Шеррум на мгновение похолодел, но храбро соврал:

— Мы все продумали, государь. Будем создавать мощные отряды колесниц и кавалерию.

— Быстрее! Быстрее! Мне нужно представить смету в ведомство финансов. А потом я сразу поеду готовить рубежи для нападения на Египет. К моему возвращению все должно быть готово!

— Все будет готово, - поклонился Алла. И, видя, что Навуходоносор направляется в свои покои, добавил: - Могу ли я передать государыне, что негодяй, оскорбивший ее чувства, будет уволен?

— Какой негодяй? – обернулся Навуходоносор.

— Вчера государыня была так добра, что показывала мне свои прекрасные Висячие сады. А там один строитель бесстыдно развлекался с девушкой, которая даже не принесла жертву Милитте. Государыня была возмущена.

— Конечно, надо уволить такого. Мой писец напишет приказ для начальника стройки. Ах, Алла, это будет совсем другой город. Величайший на земле! Но ты поторопись с реформой! Удачи!

И Навуходоносор стал спускаться в четвертый внутренний двор. То была старая западная часть дворца, где царская семья жила со времен Набопаласара. Там, в глубине её находился и пятый внутренний двор женской половины, обсаженный декоративными кустарниками и сикоморами. С него открывался вид на Евфрат, который плескался у самого подножья дворца, отделенный от него только бастионом. Там злосчастная царица Амугея тосковала о любви и о своей далекой родине.

А герой Кархемиса уже поспешно диктовал писцу:

— «Навуходоносор, царь Вавилонский начальнику стройки Висячих садов: строителя по имени Бел-итир немедленно уволить без оплаты работ за нарушение закона Эсагилы и оскорбление чувств царицы…»

Писец вложил табличку с приказом в кожаный чехол, скрепил его печатью и передал дворцовому курьеру.

Слепящая колесница Шамаша уже зависла в центре небесного свода, когда усталый и раскрасневшийся от пота Алла-Шеррум подошел к своему дому. Дом этот одним из первых вырос на месте Старого града, кривые и тесные улочки которого Навуходоносор повелел «сломать немедленно». Здесь, на всем пространстве от Дворцового рва до Храмового города, от канала Арахту до проспекта Айбуршабум, планировался фешенебельный район богатых особняков. И в этом замысле Навуходоносора был дальний прицел. Он знал, что придворные вельможи и военная знать издавна составляли две враждующие партии, боровшиеся за близость к трону. Поэтому царь желал поселить их вместе у стен своего дворца и сделать добрыми соседями.

Район быстро стал самым престижным в городе и превратился в огромную строительную площадку. Алла-Шеррум, как приближенный к государю и государыне, выбрал себе лучший участок на углу рва и проспекта. И дом удался на славу. Ведь это только со стороны он напоминает огромный ребристый кирпич, оштукатуренный известью. Но зато внутри… О, что там внутри! Даже встроенная уборная – по последней моде. После сытного обеда не надо бежать по нужде во двор.

Привратник почтительно распахнул дверь, выкрашенную в красный цвет для защиты от злых духов. Герой Кархемиса вступил в небольшую прихожую с терракотовыми стенами, где дежурный солдат отдал ему честь. Затем через следующую прихожую прошел в общий внутренний двор, выложенный обожженным кирпичом, куда выходили все хозяйственные пристройки, и межу ними сновали рабы. При появлении господина они, конечно, пали ниц, а управляющий Вагой подбежал с докладом о том, что все в порядке.

Но Алла-Шеррум не стал его слушать и сразу прошел к себе на южную половину, где находился еще один двор – уединенный и тенистый. По краям его были посажены молодые деревья и кусты, а на клумбах благоухали роскошные тюльпаны, пионы и анемоны. Между ними плавно двигались пятеро женщин с удлиненными кувшинами и метлами из пальмовых ветвей. Одни занимались поливкой под руководством старшей жены из Ашшура, другие очищали дорожки от спаленной зноем листвы.

В этот жаркий августовский полдень все они были обнажены. Только у старшей ассирийки и у наложницы, взятой им в Кархемисе, талии были перевязаны дидами – магическими двойными шнурками, которые никогда не снимались. Да еще иудейка, взятая в плен под Аскалоном, прикрыла бедра желтой повязкой («Яхве, Бог наш, через великого пророка Моисея заповедовал нам…» Тьфу!).

— Да пребудет с тобою вечно воинственная Иштар, повелитель! – с приветственным поклоном произнесла старшая жена.

Алла-Шеррум хмуро разглядывал гладкие тела, которые одно за другим опускались на колени. Он до малейшей черточки знал все сокровенные особенности своих рабынь, которые одновременно служили ему наложницами, и это знание отравляло его чувства скукой приевшейся повседневности. Увы, его женщины не молодели! Они постоянно на что-то жаловались, ссорились, хворали и беременели. Их младенцы наполняли дом своими криками, а сбыть их можно было только после периода кормления, то есть года в три, за смешную цену в пять-десять сиклей. Нагота наложниц уже не возбуждала, а нагоняла тоску. Их объятия казались безжизненно-пресными. Только в пленнице из Кархемиса чувствовался тлеющий огонь ненависти. Совсем другое дело – Амтия с ее смышлено-лукавой мордочкой и гибкими бедрами. Да, всех троих он променял бы на ту упрямую девчонку. Сейчас он мог думать только о ней, хотя и не мог разобраться, чего в нем больше - желания или мстительной ненависти.

Как же все-таки заполучить ее?

Алла-Шеррум тяжело вздохнул и уселся на садовую скамью, вытянув ноги, чтобы рабыни моги снять с него сандалии. Филистимлянка поставила его ступни в серебряный таз и стала поливать из высокого кувшина ароматной водой, смешанной с вином.

Алла-Шеррум с отвращением взглянул на ее беременный живот и отпихнул его ногой:

— Не надо! Приготовьте мне ванну, а ты начерпай в кладовой холодного пива.

— Какое пиво пожелает господин?

— Мое любимое – черное! Из того сосуда, что вкопан в углу.

Сидя в прохладной глиняной ванной, глубоко утопленной в асфальтовом цоколе, и смакуя пиво, Алла-Шеррум потребовал к себе Вагоя:

— Пойдешь сейчас в дом на канале (я объясню тебе, как его найти) и разузнаешь, кто в нем живет. Представь себя торговым агентом или еще кем-нибудь. Мне все равно. Спроси непременно про девушку, которую зовут Амтия. Ступай!

На следующее утро Вагой вернулся с донесением:

— Господин! Я узнал, что в том доме у канала проживает семья кожевника, который поставляет сбруи для наших конюшен: уздечки, ремни, вожжи, хомуты, шлеи, поводья и прочую упряжь.

— Очень хорошо! Мы расторгнем контракт - и они разорятся! – мстительно усмехнулся герой Кархемиса.

— Да они, кажется, и так на грани разорения, потому что кожевник внезапно умер, а его дети еще малы.

— Но Амтия уже не маленькая!

— Да, ей пятнадцать лет. Но это его старшая дочь от рабыни.

— Ах вот как! Надеюсь, он не успел удочерить ее?[175] Впрочем, не важно. В любом случае мы дадим им через посредников ссуду, опутаем долгами, и заберем девчонку либо в залог, либо совсем – в счет уплаты.

И в восторге от своей затеи единым духом осушил увесистый пивной жбан.

12. Знамение пояса.

Тем же утром Иеремия первым делом прокрался на крышу и оглядел улицу. Слава Тебе, Господи! Стражей нигде не было! Два дня он провел под домашним арестом, но все же его не решились взять. Вынужденный пост пошел ему на пользу. Иеремия чувствовал себя готовым к новому откровению. Но, конечно, хотелось есть, а еще больше – пить. Накинув свой верблюжий плащ, пророк вышел на угол улицы Горшечников и Хлебопеков. Навстречу ему горожане, бережно обнимающие кувшины и водоносы.

— Откуда вода? – спросил Иеремия.

— Там, на рынке, продают. Торопись, а то не останется!

В самом деле, очередь начиналась от Средних ворот. Какие-то предприимчивые крестьяне продавали воду, привезенную в бочках от самого Иордана. Народ вокруг гудел и толкался, угрожая смести прилавки продавцов, которые еще недавно привычно царствовали на рынке, а теперь вдруг стали никому не нужны. Вода – вот что оказалось главным и самым необходимым! А вовсе не дорогие специи, косметические притирания, украшения и модные одежды. Да, одежды…

— Пойди, купи себе льняной пояс, и положи его на чресла твои, но в воду не клади его![176]

Опять эти слова! Но теперь уже внятные и не оставляющие сомнений. Хотя и не понятные по-прежнему. Но ведь не обязательно понимать Бога – главное слушаться Его.

— Почем у тебя этот льняной пояс? – спросил Иеремия.

Продавец недоверчиво посмотрел на него:

— Ты смеешься надо мной, господин! Какие сейчас могут быть цены? Отдам его тебе за пару кувшинов прохладной Иорданской воды.

— Вот тебе вода. Давай пояс!

Препоясав чресла, Иеремия прошел дальше, к самой Хананеле, чтобы свернуть в храмовый двор.

Буду вопрошать Бога о том, что все это значит! решил он.

Однако незаметно пройти в запретный для него Храм не удалось. Между башнями Хананелы и Сотни, у Овечьих ворот по обыкновению толпился народ, сидели придворные пророки. Увидев оппонента, они насмешливо закричали:

— Смотрите, мрачный Иеремия идет! Сейчас начнет всех пугать!

— Да нет, он сегодня нарядный! Вон, какой пояс нацепил!

— Признайся, Иеремия: ты собрался жениться?

— Нет! – отвечал пророк, с болью вглядываясь в смеющиеся лица. – Ибо было мне слово Господне: «Не бери себе жены! И пусть не будет у тебя ни сыновей, ни дочерей на месте сем». Ибо так говорит Господь о сыновьях и дочерях, которые родятся на месте сем, и о матерях которые родят их, и об отцах, которые произведут их на сей земле: «Тяжкими смертями умрут они, и не будут ни оплаканы, ни похоронены. Но будут навозом на поверхности земли. Мечом и голодом будут истреблены, и трупы их будут пищею птицам небесным и зверям земным».[177]

Смех сразу захлебнулся. Улыбки быстро спадали с лиц, сквозь них проступал ужас.

— Вот учитесь, как надо говорить, - тихо сказал один из придворных пророков. – Никто из вас так не может.

— За что же будем мы истреблены? – недоумённо спросил кто-то.

— «За то, что отцы ваши оставили Меня, говорит Господь… А вы поступаете ещё хуже отцов ваших, и живёте каждый по упорству злого сердца своего, чтобы не слушать Меня»,[178] - отвечал Иеремия.

Он хотел сказать, что идейные идолы ещё хуже, чем деревянные, потому что поклонение собственному разумению есть отрицание поклонения Богу. Но пророк Цадкия не дал ему закончить, истерически вскричав:

— Довольно пугать нас! Почему ты здесь? Тебе запрещено появляться на территории храма! Запрещено проповедовать гадости. Вон отсюда! Вон из нашего города!

— Вон отсюда! Уходи! – подхватил испуганные слушатели. – Эй, стража!

— Я уйду, - печально согласился Иеремия. – Но скоро вы сами призовете меня. Потому что только у меня слово Божье, а нельзя человеку жить без слова Божьего.

И, повернувшись, медленно вышел из Овечьих ворот. Он чувствовал, как они смотрел ему в спину. Но еще явственнее чувствовал на себе всепроникающий взгляд из-за лазурного небесного купола.

Дорога вилась меж холмов и сожженных полей. Навстречу брели паломники со своими убогими приношениями. Купцы везли свои товары, браня и торопя погонщиков. Выносливые крестьянские лошади с короткими ногами и толстыми шеями тащились медленно, обмахивая хвостами широкие бока. Вяло протопал военный отряд в сопровождении ругающегося сотника. Вскоре слева показались плоские крыши Анафофа. С тяжелым чувством Иеремия свернул к родному гнезду, где его ненавидели еще больше, чем в Иерусалиме. Из-за низеньких изгородей он слышал приглушённые злобные голоса:

— Смотрите-ка: Иеремия идет!

— И как только он посмел вернуться!

— Да уж! Родной отец от него отказался и перед смертью завещал все младшим братьям.

— Где же он собирается жить?

— А Бог его знает.

— Иеремия! Ты можешь остановиться у меня. Я все-таки твой брат, хоть и двоюродный.

— Шалом тебе, Анамеил! Раньше твой отец Саллум привечал меня, а теперь ты. Есть еще на свете добрые люди.

Двоюродные братья обнялись и дважды поцеловали друг друга.. Иеремия прошел во двор и сразу узнал запах своего детства – запах виноградных выжимок, смешанных с навозом, - их кладут в ямки при посадке виноградных лоз.

— Не знаю, почему Господь не жалует нас, Иеремия. Ты знаешь, что я тоже бездетен. И некому обрабатывать мое поле. А ведь мне уже за пятьдесят…

— Да и мне – сорок семь, брат. Пол жизни я проповедую конец державы, и в Иерусалиме надо мной уже потешаются. Они прогнали меня. А между тем, конец придвинулся вплотную. Так что я не долго задержусь у тебя. Но, конечно, помогу, чем могу…

— На поле сейчас делать нечего. Оно окаменело от жара.

— Но ведь скоро Афаним,[179] праздник труб и начало ранних дождей.

— Только на это я и надеюсь. Как видишь, занимаюсь пока пересадкой миндальных деревьев. Они не хотят расти во влажной и жирной почве, любят солнце и легкий грунт. Ты сходи пока за водой, и мы польем их.

— Уже и забыл, где вы берете воду?

— А помнишь поток Фала? Ты еще в шутку называл его Евфратом. Там до сих пор бьет ключ. Вон, возьми водонос!

Иеремия вышел за дорогу, миновал рощу олив с искривленными стволами и стал спускаться в лощину, заросшую ивняком. Когда-то в детстве она казалась ему такой глубокой, полной сказочными кустами и диковинными цветами! Тогда-то он и прозвал ее Евфратом – по имени четвертой райской реки.[180] А сейчас видит, что это просто рыжий овраг, заваленный засохшим хворостом, вереском и колючками. Что же случилось? Нет, то детское видение было не обманом, а самой истиной. Потому что Бог был рядом. Однако Адам вырастает, удаляется от Бога, и Эдемский сад вокруг превращается в тернии…

«Так говорит Господь:

проклят человек, который надеется на человека

и мысль плотскую делает опорою своей…

Он будет, как вереск в пустыне

На земле бесплотной и необитаемой…»[181]

Вдруг внутренний Голос властно перебил его:

— Возьми пояс, который на чреслах твоих, сойди к Евфрату и спрячь его там, в расселине скалы.[182]

Пророк послушно спустился на самое дно и пошел к истоку ручья, который выбивался из расщелины. Что-то случилось. Он уже чувствовал это. Бог снова был рядом. Вот пояс мой! Это уже не детская игра. А что? Мы все поймем позже. Сейчас главное: не понимать, а верить, доверяться, быть верным.

Иеремия зарыл пояс, зачерпнул воды и стал возвращаться. Сердце у него учащенно билось. Он не мог оторвать глаз от цветущего дерева у края потока. И снова чувствовал, как на губах рождаются божественные стихи:

«Благословен человек, который надеется на Господа,

и которого упование – Господь.

Ибо он будет, как дерево, посаженное при водах

и пускающее корни свои у потока.

Не знает оно, когда приходит зной;

лист его зелен,

и во время засухи оно не боится,

и не перестаёт приносить плод».[183]

13. Амтия.

Знойный Абу[184] был в Вавилоне месяцем смертоносной жары. Все прятались от огненной колесницы бога Шамаша, чей огнедышащий лик гневно взирал с небес. Казалось, что и судьи тоже прячутся в особом прохладном помещении при дворце и не смеют взглянуть на небо. Судебное разбирательство по делу должников Алла-Шеррума вели его друзья –судейские чиновники и вельможи Навуходоносора, который сам был в очередном походе. Амтия и ее мать Банат-баба сразу почувствовали, что справедливости они здесь не добьются.

— В таких случаях должников отправляют в тюрьму, - сказал визирь, и судьи согласно закивали.

Но Алла-Шеррум неожиданно вступился за подсудимых:

— В тюрьму? Какой мне от этого прок? Нет уж! Пусть продолжают отрабатывать. А в качестве возмещения ущерба я согласен взять эту рабыню. Как ее? Амтию!

— Но моя дочь свободна, господин судья! – запротестовала Банат-баба. – Перед смертью мой хозяин удочерил ее.

— Если это так, где документ об удочерении? - прищурился визирь.

— Эту табличку кто-то злонамеренно разбил…

Судьи переглянулись:

— Да врет она все! Если нет доказательств, твоя дочь такая же рабыня, как ты.

— У нас есть доказательства: есть свидетели!

— Это не доказательство. Добрые соседи всегда подтвердят, что угодно. Свидетели должны быть указаны в документе, а его нет.

— Но…

— Достаточно! Дело ясное. Пиши, писец: «Алла-Шеррум, сын Син-убаллита потомка Син-или сказал нам следующее…»

Судейский писец промокнул глиняную табличку и торопливо затыкал в нее треугольной тростинкой. Алла-Шеррум нетерпеливо почесывал низ своего тугого брюшка.

— «Визирь, вельможи и судьи заслушали все показания, просмотрели документы и передали Амти-Ннлиль, дочь кожевника Нергал-иддина от рабыни Банат-бабы в собственность Алла-Шеррума, сына Син-убаллита в счет уплаты долга. Документ составлен в присутствии Банат-бабы и свидетелей (имена). Присутствовали везирь Ки-Набу, судьи (имена) и писец (твое имя). Вавилон, 16-й день месяца Абу, 7-го года царя Навуходоносора».

Алла-Шеррум ожидал криков и слез обеих женщин, но они молчали, словно оглушенные свалившимся на них горем.

— Пока они не очухались, надо скорей увести ее, - смекнул герой Кархемиса и громко сказал: – Ступай за мной, Амтия!

И, так как девушка не трогалась с места, он взял ее за руку и вывел на улицу. Солнце стояло уже высоко, заливая расплавленным золотом глиняные стены, улицы, мостовые. И все они дышали нестерпимым жаром. Амтия вдруг охнула и остановилась:

— Не могу! Ноги жжет!

— Где же твои сандалии?

— Ах, у меня все отобрали в счет долга…

— Ну, так приучайся ходить босиком! – пожал плечами Алла-Шеррум. – Не забывай, что ты теперь рабыня и баловать тебя я не намерен.

И еще крепче стиснув ее руку, потащил ахающую девушку за собой по набережной к священной дороге Айбуршабум, которая в этот знойный полдень казалась вымершей. Только водоносы с тяжелыми кувшинами ковыляли от дома к дому. Вскоре Амтия совсем изнемогла:

— Зачем ты забрал меня? Чтобы помучить?

— Разумеется, ты ответишь за свою дерзость в храме Милитты!

— Но я только хотела сохранить себя для своего мужа…

— Теперь я твой муж, потому что я хозяин твоего тела. Не так ли?

— Нет, господин! – храбро возразила девушка. – Я твоя рабыня, но не наложница. Ты властен взять меня силой, но ласок моих не дождешься.

— Силы захотела? – рассвирепел Алла-Шеррум. – Ну так я тебя выпорю! Посмотрим, как ты заговоришь после этого! Запомни: я человек военный, больше всего люблю порядок и дисциплину. А женскую болтовню не люблю. У меня все рабыни раскрывают рот только для того, чтобы сказать: «Да, господин!» или «Слушаюсь, господин!». Это, как в армии. Ты увидишь, что в доме у меня они все ходят голыми. И тебе, малышка, ни сандалии, ни хитон больше не понадобятся. Зато у меня нет ни цепей, ни замков. Потому что голая ты и так никуда не удерёшь. Разве что иногда я буду сдавать тебя для практики внаем в «дома, где познают рабынь».[185] Слышала о таких? Поэтому даже не надейся сбежать к своему женишку! Как только придем, я раскалю железный гвоздь и напишу на твоей руке свое имя. С таким клеймом ты будешь доставлена ко мне отовсюду, потому что меня знают все…

Так бахвалился герой Кархемиса, конечно, немного преувеличивая, чтобы сразу запугать новую рабыню. И это ему вполне удалось. Амтия больше не жаловалась на обожженные ступни. Она шлепала за своим новым хозяином на подгибающихся ногах, приседая и едва удерживаясь от того, чтобы не упасть на колени. Смуглое лицо ее посерело. В глазах метался ужас. Она судорожно хватала ртом горячий воздух и чувствовала, что последние силы оставляют ее.

Вдруг послышался грохот военных барабанов и звуки горнов. Все вокруг остановились, прижимаясь к стенам. Только вавилонские мальчишки побежали с криком:

— Войско! Войско возвращается!

В конце священной дороги показались кони почетного эскорта, священные символы богов, которые несли военные волхвы. А за ними, сверкая золотыми спицами, катилась царская колесница. Это Навуходоносор в окружении высших офицеров возвращался во дворец после очередного похода.

Конники ехали стройными рядами. Ярко сверкали на солнце раскаленные шлемы и щиты. Развевались красные плащи. Двигались обозы с трофеями. За ними под грохот барабанов маршировали гвардейские части. А замыкала шествие пестрая толпа пленников, которых солдаты гнали бичами и копьями. Впереди шли какие-то бородатые вожди в рваных рубищах. За ними, гремя цепями, задыхаясь от усталости и жажды, семенили вереницы мужчин, истощенных, как скелеты.

Забыв про собственную боль и страх, Амтия расширенными от ужаса глазами смотрела на эту нескончаемую процессию. Ее особенно поразили нагие мужчины, которым общая цепь стерла бока и плечи до кровавых ран, и каждое движение причиняло нестерпимую боль. Еще жалостнее был вид женщин, у которых по ногам струилась кровь, а на руках висели полумертвые младенцы. Как жесток человек и сколько зла готов причинить подобному себе! А главное – непонятно, кому молиться об избавлении, кто из богов может вступиться?

— Кто это? – спросил Алла-Шеррум у одного из солдат. – Иудеи?

— Нет, иудеев все еще хранит их Бог. Это филистимляне, моавитяне и арабы.

Герой Кархемиса, разумеется, испытывал гордость за очередную победу Вавилонии. Но и его грызли дурные предчувствия. Он догадывался, что вряд ли успеет насладиться своей новой собственнотью, потому что Навуходоносор, конечно, сразу вызовет его к себе и станет спрашивать, готовы ли отряды конницы. И что ему ответить?

Едва придя в дом, Алла-Шеррум нетерпеливо набросился на юную рабыню. Амтия молча сопротивлялась. Даже лишённая одежды она забилась в угол, сжалась в комок, и весь её вид выражал непреодолимое отвращение. Алла-Шеррум понял, что придётся посвятить некоторое время укрощению новой наложницы, а времени-то как раз и не было.

— Вагой – в ярости крикнул он. – Распиши её! Хорошенько! Но не до крови, а для возбуждения страсти хе-хе. Сейчас же подай мне парадную одежду. Я срочно иду во дворец. Чувствую, что меня там ждут с отчётом.

Он не ошибся в своих предчувствиях. Едва герой Кархемиса подошел к царю, чтобы приветствовать его и воздать почести, как Навуходоносор вскричал:

— Готова конница, Алла?

— Да, государь.

— Отлично! Я только что подчинил Моав и Аммон, и все аравийские владения Египта. Теперь фараон надежно заперт в своей Дельте. А моим новым вассалам, моавитянам и аммонитянам, я приказал осадить изменнический Иерусалим. Немедленно отправляйся туда со своей конницей и вспомогательными войсками! Доведи дело до конца!

И Алла-Шеррум сразу же поспешил в наспех устроенные конюшни и казармы, чтобы приготовить все к походу на Иерусалим. Он хорошо знал, что означает слово «немедленно» в устах Навуходоносора: завтра-послезавтра он должен быть уже в пути. Поэтому домой он забежал только переночевать:

— Вагой! Я падаю от усталости. Собери мои вещи! Завтра мы выступаем. Где моя девчонка?

Но Амтия в горячке металась на своей подстилке и тихо стонала. Она лежала на животе, потому что её спина была покрыта зловещими сине-багровыми полосами. На распухшей руке был выжжен кровавый клинописный узор. Одним словом, девушка была приведена в полную негодность.

— Что ты сделал, идиот? – гневно вскричал Алла-Шеррум.

— Я только исполнил приказание своего господина, - с поклоном отвечал Вагой.

— Перевяжи ей руку! И приведи мне эту, ассирийку!

14. Начало осады.

В седьмой год Иоакима, в месяце Афаним пошли ранние дожди, но пересохшая почва на полях Анафофа еще не размокла.

— Пойду, схожу в Иерусалим на праздник Очищения! – сказал Иеремия своему брату.

— Но ты вернешься? – спросил Анамеил.

— Все зависит от Бога, брат. Остался ли еще песок в его часах?

Он уже вышел за калитку, когда вдруг что-то словно толкнуло его в голову:

— Пояс! Пойди к Евфрату и возьми оттуда пояс, который Я велел тебе спрятать там![186]

Иеремия повернул и стал спускаться по скользким мокрым склонам. На дне лощины бурлил вздувшийся от дождей поток. Пришлось разуться. Расселина оказалась затопленной и, когда Иеремия вырыл пояс, он оказался безнадежно испорченным влагой…

Когда Иеремия вошел в городские ворота, он держал в руках этот испорченный пояс, как свое знамя и оправдание. Он уже знал, что скажет народу:

— Так говорит Господь: так сокрушится гордость Иудеев и великая гордость Иерусалима! Этот негодный народ будет, как этот пояс, который ни к чему не годен. Ибо как пояс близко лежит к чреслам человека, так Я приблизил к Себе весь дом Израилев, чтобы они были Моим народом и Моею славою. Но они не послушались![187]

Народ быстро собирался вокруг:

— Смотрите! Наш безумец вернулся! Опять предсказывает какие-то ужасы. Говорит, что его пояс – символ безнадежной испорченности иудеев. Что это уже конец.

— Конец? Ха-ха! Без него было как-то скучно. Пойдем, послушаем и посмеемся!

В начале месяца Кислев[188] пошли прохладные дожди, воздух наполнился зябкой сыростью. Иеремия не торопился выходить из своего домика; утром, за неимением прислуги, сам молол муку для ячменной каши. Но когда треск ручной мельницы прекратился, сквозь занавешенное от холода окно явственно проникли возбужденные голоса с улицы.

Да что такое? Пророк отворил дверь и подозвал разносчика овощей, который, завернувшись в плотный крестьянский плащ, бродил от дома к дому со своими коробами:

— Что там случилось?

— Какие-то разбойничьи отряды напали на Вифанию! Разграбили дома и увели скот. Жители бежали под защиту иерусалимских стен.

К вечеру в городе прибыло уже столько беженцев из окрестных деревень, что у ворот собрался совет старейшин и сам царь Иоаким вышел к ним на площадь:

— Прежде всего, сохраняйте спокойствие! Ситуация под контролем, и нет никаких оснований для паники, - вещал он.

— Какой же контроль, если грабят на дорогах у самого Иерусалима? – с тревогой вопрошали старейшины.

— На дорогах всегда было неспокойно, - примирительно усмехался царь. – Еще с тех пор, как праотец наш Авраам ушел из Ура Халдейского.

Этот юмор был сейчас, конечно, неуместен и вызвал целую бурю возмущения. Иеремия глядел на озлобленные мокрые лица беженцев и вдруг снова увидел уводимую в плен толпу, торжествующих врагов, неубранные трупы за городскими стенами. Ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слушать рыданий, которым будет охвачен Иерусалим. Он понимал, что это только начало Божьей кары за измену своему пути.

— Ну хорошо, хорошо! Я пошлю по дорогам отряды нашего гарнизона! Все будет хорошо! – успокаивал толпу Иоаким. – Сейчас вас покормят и устроят на ночлег. А завтра порядок будет полностью восстановлен.

Неужели он даже не понимает, что происходит? – удивлялся Иеремия. – Или все-таки понимает? Но власть все равно вынуждена представляться ответственной и сильной, хотя на самом деле она уже отнята Господом от этих людей.

Посланные в разных направлениях небольшие отряды, конечно же, не вернулись. Но на следующий день прибыли новые беженцы и рассказали, что вокруг Иерусалима хозяйничают войска моавитян и аммонитян. И снова Иоаким успокаивал народ:

— Это просто недоразумения! У нас хорошие отношения и союзный договор с Аминодатом Аммонитским. Какая может быть война? Мы все урегулируем.

Иоаким действительно пригласил аммонитских послов для переговоров, которые проходили, конечно, за закрытыми дверями. И, тем не менее, сведения просочились. Аммонитяне откровенно признались, что разоряют окрестности по приказу своего сюзерена – царя Вавилонского. Что северные города уже в руках сирийцев. А за ними идут войска халдеев для наказания коварного Иерусалима:

— Зачем ты переметнулся на сторону фараона? Царь Вавилонский тебе этого не простит.

Неизвестно, о чем еще говорили, но Иеремия видел, что царь явно напуган. На внешнем храмовом дворе, под навесами городских стен он приказал поставить столы для беженцев. И сам следил, чтобы на них всегда были овощи и хлеб. А пытавшимся задуматься и осмыслить ситуацию тут же промывали мозги вином.

В те дни среди беженцев появились косматые люди в грубых дорожных плащах. Это было кочевое племя, называемое Рехавитами, потому что начало этому клану странствующих ремесленников положил Ионадав, сын Рехава.[189] Как все старообрядцы, Рехавиты осуждали городскую цивилизацию и противопоставляли ей здоровый кочевой образ жизни в шатрах. Они переезжали от селения к селению, занимаясь мелким ремонтом, починкой колес, оружия, металлической посуды и прочим мастерством. Секреты этого мастерства передавались из поколения в поколение и, чтобы не выболтать их, Рехавитам запрещено было употреблять вино. Именно этот запрет и вообще верность стародавнему закону Иеремия решил противопоставить неверности иерусалимских вождей.

Он пригласил рехавитских представителей в притвор храмовых ворот и провел их через сторожку Маасеи в верхние комнаты, где после жертвоприношений обычно трапезничали служители храма и князья Израильские. Сейчас здесь же они усиленно делали вид, что все нормально, все под контролем. А придворный пророк Анания с учениками поили вином усталых испуганных беженцев и успокаивали их своими сказками.

Увидев на столах полные чаши вина и стаканы, Рехавиты смутились и закачали косматыми головами:

— Нет, мы вина не пьем… Так заповедовал нам наш общий отец Ионадав, сын Рехава. И все мы, и жены, и дети наши верны его заповедям.

Иеремия почувствовал в груди знакомое жжение и, указывая на Рехавитов, обратился к придворным с пророчеством:

Так говорит Господь! Не является ли этот пример живым укором для вас? Вот они не пьют до сего дня, потому что верны заветам отцов своих. А вы не слушали Моих заветов, говорит Господь. Я посылал к вам рабов своих пророков, убеждал: «обратитесь каждый от злого пути своего, исправьте поведение ваше, не покланяйтесь чужим ценностям – и останетесь жить на земле отцов своих». И не послушались Меня. Вот почему грядет на Иерусалим все то зло, о котором я предупреждал. А рехавитам за их верность Господь будет покровительствовать всегда.

Пристыженные князья, священники и пророки опустили головы. Возразить им было нечего. Лгать и утешать больше некого. С того дня Иерусалим впервые посмотрел в глаза своей судьбе, наполнился рыданием и плачем.

К концу года город оказался в плотном кольце враждебных войск сирийцев, моавитян и аммонитян.[190] Они разбили вокруг свои лагеря и на этом сочли свой долг перед Вавилоном выполненным. Никому из них не хотелось начинать осаду неприступных стен. Со своей стороны царь Иоаким прилагал все усилия, чтобы потушить вспыхнувший военный конфликт. Он вел переговоры с князьями сирийцев и моавитян, многих из которых знал лично по встречам в Ривле. А царя Аммонитского пытался задобрить щедрыми дарами. Однако долго такая неопределенная ситуация длиться не могла.

Все изменилось, когда под стены города прибыл Алла-Шеррум со своим халдейским войском, конницей и вспомогательными частями, предназначенными для осадных действий. Он сразу оценил обстановку и созвал в свой шатер союзных князей:

— Боюсь, что мне нечего доложить моему господину, царю Вавилонскому, о вашем усердии. Скажем прямо: никакого усердия я не вижу. Даже наоборот: мне кажется, что вы находитесь в сговоре с мятежным Иоакимом.

Послышался смущенный и протестующий ропот. Князья подозрительно переглядывались, словно желая угадать, кто и них обречен стать первой жертвой. Алла-Шеррум выдержал угрожающую паузу и продолжал:

Впрочем, вам дается возможность доказать свою преданность. Для этого от вас требуется безоговорочное подчинение и послушание. С сего дня я беру на себя единое руководство всеми вашими отрядами. А уже завтра мы общим силами начнем осаду. Те из вас, кто ведет переговоры с мятежным Иоакимом, могут передать, что его добровольная сдача облегчит судьбу города. Но после этого все переговоры должны быть прекращены. Вавилон не ведет переговоров с мятежными царьками. Вавилон их уничтожает.

Испуганные и притихшие, выходили союзные князья из палатки главнокомандующего. А в халдейском стане уже раздавались команды военных инженеров, лязгало железо, стучали молотки. Это солдаты собирали первую осадную башню для штурма города.

— На мой взгляд, вы торопитесь, доблестный генерал, - вкрадчиво заметил Аминадаб Аммонитский. – Иерусалим неприступная крепость. Никакая башня здесь ничего не сделает, пока не будет засыпан северный ров. А чтобы засыпать ров при непрерывном обстреле с башен, надо…

— У меня достаточно военных специалистов и я не нуждаюсь еще в одном, - высокомерно перебил его Алла-Шеррум. – Впрочем, если ты хочешь ускорить дело, уговори Иоакима сдаться. Я доложу своему господину, царю Вавилонскому, о твоем усердии.

Аминадаб задумчиво запустил пальцы в бороду:

— Я попробую. Но каковы условия сдачи?

— Царю гарантируется жизнь, а городу сохранность только при условии полной капитуляции.

На следующий день первая башня была достроена, и солдаты стали обивать ее листами железной брони. Осажденные хмуро наблюдали за ними с северной стены:

— Такую башню тяжело будет сжечь.

— Посмотрим сначала, как они наведут для нее пандусы!

— Смотри - не смотри, а придется сдаваться. Иеремия давно предупреждал…

— Вздор! Осада потребует нескольких месяцев, а чем кормить зимой конницу и ослов? Уверяю вас: они скоро уберутся. Это лишь попытка напугать нас.

Однако эта попытка блестяще удалась. Уже через день Аминадаб привел в халдейский стан Иоакима. Иудейский царь был бледен и растерянно озирался. Его сопровождали придворные чины с богатыми дарами. Но Алла-Шеррум на них даже не взглянул:

— Я не принимаю даров от изменников, - сурово произнес он.

Царь Иоаким побледнел еще больше и униженно поклонился:

— Но я не изменник! Мое самое большое желание восстановить прежние отношения с моим господином царем Вавилонским.

— Которому ты изменил ради дружбы с фараоном, - безжалостно уточнил Алла-Шеррум.

— Ах, все совсем не так! – поспешно возразил Иоаким. – Иудея маленькая страна и вынуждена подчиняться либо Востоку, либо Западу. В тот момент, когда победил Запад, мои советники решили, что…

— Решать может только царь. Он же и несет ответственность за свои решения! – прогудел Алла-Шеррум в свою монументальную бороду, которая сама напоминала осадную башню. Ему нравилось пугать этого незадачливого монарха.

— Но я… Я думал, что моя добровольная сдача поможет сохранить город и восстановить прежнее…

— Думать надо было раньше, - холодно отвечал Алла. - Для этого боги дают пророков и время. А сейчас пора расплачиваться за свое бездумие. Сколько ты платил фараону? Сто талантов? Это, конечно, мелочь. Но казна моего господина, царя Вавилонского, не досчиталась этих денег и сейчас должна их получить.

Иоаким упал на колени:

— Даже если вынести из Иерусалима все серебро и золото, невозможно набрать такой огромной суммы…

— А вот посмотрим! – жестоко усмехнулся Алла и, сверкнув унизанной драгоценными перстнями рукой, поправил золотой обруч на предплечье. – Ответственным за сбор этих талантов я назначаю твоего сына. И если он справится со своей задачей, ты передашь ему царские регалии, а сам в оковах отправишься в Вавилон – вымаливать прощение. Но горе тебе, если должная сумма не будет набрана!

Все последующие дни дворцовые слуги и халдейские солдаты выносили из Иерусалима драгоценные чаши и кубки, блюда, кадильницы с золотыми цепями, кружки для возлияний и прочие золотые и серебряные изделия. Их складывали на разостланные у ворот ковры, придирчиво взвешивали и упаковывали. Вокруг сидели вавилонские писцы и тщательно фиксировали результаты на глиняных табличках. Вскоре уже не только знаменитая царская сокровищница, Дом леса Ливанского, но и дома иерусалимской знати были опустошены. Но Алле-Шерруму этого было мало:

— Скажи сыну: пусть несет еще! Ведь есть же еще что-то? Ну, приказывай или я прикажу своим солдатам самим обыскать город.

И он нетерпеливо дергал за цепь, обвивавшую шею бывшего царя. Иоаким шатался и горестно раскачивался из стороны в сторону:

— Вай! Народ мне этого не простит…

— Зато царь Вавилонский простит. Может быть, - добавлял Алла-Шеррум, довольно ухмыляясь в свою курчавую бороду.

Он уже предвкушал, как обрадует Навуходоносора столь весомым итогом бескровного похода. Он знал, конечно, что много золота прилипнет и к его рукам. Ах, с такими средствами можно будет построить в Вавилоне богатейший дворец и наполнить его внутренние дворы обнаженными наложницами. Не только сирийками и финикийками, но даже заманчивыми гречанками и критянками. Собрать самых искушенных в любви женщин со всего мира и пусть каждая из них посвятит его в свои любовные таинства! Кстати, этих иудеек он тоже еще толком не пробовал, а говорят, они утонченно страстные.

Алла-Шеррум уже слышал их воркующие голоса, видел соблазнительные движения белоснежных, золотистых и бронзово-смуглых бедер. И, распаленный этими видениями, все сильнее и нетерпеливее дергал цепь своего пленника:

— Еще! Еще! Еще!

Стоящий на коленях Иоаким хрипел. Лицо его посерело от удушья, глаза закатились. Он медленно повалился на бок и конвульсивно задергался.

— Что это с ним? – удивился Алла-Шеррум. – Да ослабьте же цепь, идиоты!

— Поздно, - сказал один из волхвов, прикладывая ухо к груди бывшего царя. – Он мертв, господин.

— Уже? Странно… А впрочем, ослу – ослиную смерть. Бросьте его здесь в назидание стоящим на стене. Только цепь снимите – мне она еще пригодится. И трубите сбор!

Иеремия вместе с другими горожанами стоял на стене, наблюдая, как медленно, увязая на расхлябанной дороге, удаляется от города обоз, набитый сокровищами и сопровождаемый войсками. На вытоптанной, иссеченной глубокими колеями земле остался лежать только серый труп бывшего царя. Когда-то Иеремия сам предсказывал Иоакиму это «ослиное погребение». Теперь же с брезгливым отвращением созерцал исполнение своего пророчества.

Ни одного слова сочувствия не было произнесено по адресу бездарного правителя. Никто не пошевелился, чтобы перенести его в разграбленный по его вине город. Даже родной сын семнадцатилетний Иехония, чувствовал себя не столько преемником, сколько невольным соучастником, и скрылся от людских взоров во внутренних покоях. Только царица мать Нехушта, повязав головной тюрбан припрятанной диадемой, металась по дворцу, издавая бессмысленные возгласы. Она была похожа на большую встревоженную курицу.

И уж подавно никому не пришло в голову, что спешный отход халдейской армии был на самом деле отступлением. Ибо радость Аллы-Шеррума омрачил доклад разведчиков о новом очаге иудейского сопротивления, который внезапно вспыхнул в тылу войск, на южных склонах хребта Кармила.

15. Даниил.

Внезапный отъезд Аллы-Шеррума все его рабыни восприняли, как подарок судьбы. Особенно радовалась Амтия:

— Подольше бы он не возвращался! Я молюсь об этом всем богам, каких только знаю: и Мардуку, и Энки, и Энлилю, и даже всеобщему отцу Ану.

— Одному только истинному Богу не молишься! – с укором отвечала одна из рабынь.

— Это вашему иудейскому, что ли? – догадалась Амтия.

— Он не просто иудейский. Он единственный, то есть один для всех.

Амтия недоверчиво посмотрела на нее. Но иудейка и не думала шутить; она невозмутимо держала на расставленных руках пряжу, которую Амтия сматывала для шитья. После отъезда хозяина его женщины первым делом разыскали свои одежды, без которых они казались одинаковыми, как в бане или в купальне. Ибо нагота не разоблачает, а наоборот стирает все личное и сокровенное; подчеркивает то внешнее и общее, что есть у них всех. Именно в одежде, прежде всего, проявился национальный дух, и Амтия с удивлением обнаружила, что одна из ее подруг по несчастью – ассирийка, другая – филистимлянка, а третья – иудейка. Все они уже восьмой год жили в Вавилоне и вполне сносно говорили на общем здесь арамейском языке. А иудейка немного знала его и раньше, потому что муж ее был купцом:

— Нас с филистимлянкой захватили на 1-м же году Навуходоносора в Аскалоне. Там мы с супругом оказались по торговым делам. О, добрый мой супруг! Он принял смерть вместе с другими мужчинами, до последней минуты призывая имя Божье.

— Почему же ваш Бог не помог вам?

— Как это не помог? Вот ведь я осталась жива. Дети наши до сих пор живут в Иерусалиме. И ходят в Храм Божий. Это самое главное.

— Да… - задумалась Амтия, - Я хорошо помню, что в тот черный день, когда Алла-Шеррум вел меня сюда, мы встретили толпу пленников. Хозяин спросил, не иудеи ли они? А ему ответили, что иудеев хранит их Бог.

— Вот видишь! Еще хранит. Не смотря на тяжкий грех нашего народа. И даже если некоторые из нас оказались в плену, то это к славе Божьей, как видно на примере Даниила.[191]

— А что это за Даниил? – полюбопытствовала Амтия.

— Он был уведен в плен тою же зимой, что мы.[192] Однако Навуходоносор повелел дать ему образование во дворце. И теперь он знаменит своей мудростью, хотя совсем еще юн. Ему всего двадцать лет.

— Эй вы, опять разболтались? А кто будет работать? – прикрикнула на них «старшая жена», взятая Аллой-Шеррумом еще в Ашшуре.

Она руководила рабынями, а эконом Курулай вел домашнее хозяйство. Работы в доме было не много. Но «старшая» злобствовала, потому что была по вавилонским меркам уже пожилой, лет тридцати восьми, и конечно завидовала молодым соперницам. Любимой ее угрозой было: «Вот вернется хозяин, он вам задаст!»

Но однажды на кухне иудейка и Амтия снова разговорились:

— Ты обещала рассказать про вашего мудреца при дворе Навуходоносора. Кажется, его зовут Даниилом?

— Да, его имя означает «Бог мне Судия». Здесь, впрочем, его прозвали Валтасаром, уж не знаю почему.

— Валтасар, точнее Ваал-шарри-уцур,– довольно распространенное имя у нас, - пояснила Амтия. – Оно значит: «Ваал, храни царя». Наверное, ему переменили имя в знак подчинения?

— Наверное. Ведь он был взят в плен в Сирии, сразу после победы под Кархемисом. Тогда Навуходоносор подчинял Сирийские города и брал заложников. А среди них оказались какие-то иудейские князья, может быть послы царя Иоакима, не знаю точно. Известно только, что это были первые иудеи, попавшие в плен. Навуходоносор очень заинтересовался ими и особенно - их детьми. Из Ривлы он отослал к себе в Вавилонию вместе с золотом и другой добычей несколько отроков. И велел начальнику своих евнухов Асфеназу воспитать их при дворе. Странно, да?

— Да нет. Ведь мы, халдеи, наследники Ассирийской империи, где часто поступали так с детьми подчиненных народов. Иногда даже ставили таких воспитанников правителями этих народов. Или из них вырастали послушные придворные чиновники.

— В общем, отобрали несколько отроков двенадцати-тринадцати лет: Даниила, Мисаила, Ананию и Азарию. Три года они воспитывались в придворной школе под руководством ученых жрецов из Эсагилы. И за это время овладели всей вавилонской наукой, литературой и тайным знанием халдейским.

— Ты имеешь в виду нашу числовую мистику?

— Тебе виднее – ты же халдейка. Но самое замечательное не это! А - то, что, не смотря на чужеземное образование и при всех своих знаниях, юноши остались верны нашему истинному Богу. Они даже пищу, которую присылали им с царского стола, не ели, чтобы не оскверниться. Вот какие молодцы!

— Что же скверного в кушаньях из царской кухни? – не поняла Амтия.

— То, что они приготовлены из мяса запрещенных Моисеем животных и освящены молитвами к идолам. Вино же особенно отбивает Дух Божий, потому пили отроки только чистую воду, а вкушали овощи. За то и даровал им Бог наш высшую премудрость. Так что они лучше всех выдержали экзамен, который проводил сам Навуходоносор. И царь нашел их даже более мудрыми, чем его волхвы. Но самым мудрым оказался Даниил. Хотя ему было только шестнадцать лет, он, единственный из всех, сумел разгадать сон, обеспокоивший царя. При том, что даже сам царь, как ни мучился, не мог вспомнить, что же именно ему приснилось. А Даниилу это было открыто Богом.

— Разве такое возможно? – искренне изумилась Амтия.

— У Бога все возможно. Ах, девочка моя! Только так и надо вести себя в плену. Брать у своих поработителей все самое лучшее и обращать это к славе своего Бога. И я так стараюсь себя вести. Уже восьмой год в Вавилоне, а все не привыкну к вашей алчности. И не надо привыкать, потому что дух стяжательства заразителен. Вот наша «старшая» уже заразилась: выдает на кухню порцию масла под расписку! И горе, если его не хватит для готовки!

Так вздыхала иудейка, помешивая ячменную кашу. Амтия по привычке вступилась за вавилонян:

— Нет, мы не алчный народ. Просто нам устроили такую жизнь!

— Да жизнь устраиваем мы сами! Если сын просит у отца денег под процент и оформляет эту сделку табличкой, значит, при виде денег у вас даже голос крови замолкает. Жены судятся с мужьями из-за процентов. Кредиторы съедают должников по частям, высасывают из них кровь по капле. Да мой муж тоже был купцом. Но жили мы весело, без этого вашего холодного расчетливого корыстолюбия. А здесь: выйдешь на улицу, только все считают: «Мене, мене, текел, упарсин!»[193]

16. Иудейка.

— Мятежный город в нашем тылу! У перевала через Кармил! Этого только не хватало! Как он называется? – раздраженно спрашивал Алла-Шеррум.

— Аммонитяне называют его Ветилуей. Он стоит на гребне скалы, и взять его еще труднее, чем Иерусалим.

Вскоре Алла-Шеррум и сам смог убедиться в этом. Городок был не велик, но окружен крепкой стеной, подступы к которой казались почти отвесными. Из-под подошвы горы бил источник чистой воды.

— Проклятая страна! Гора на горе! – ворчали солдаты. – То ли дело – наша родная пустыня!

Алла-Шеррум почесывал свою курчавую бороду, размышляя. В конце концов, Навуходоносор не поручал ему вести осаду. Поэтому можно было бы оставить этот несдавшийся городок в тылу. Но не будет ли это выглядеть, как признание своего бессилия? Ведь жители явные мятежники: завалили дорогу по дну ущелья, расставили ловушки на тропах. Дурной пример, который может и остальных подвигнуть на сопротивление. Нет, нельзя оставлять это безнаказанным. Надо хотя бы попугать их. Как знать, может быть, они и сдадутся? Ведь сдался же Иерусалим!

Аммонитский полководец неожиданно поддержал его:

— Главное – отрезать их от источников вод, бьющих из-под горы и текущих по дну долины. Без воды они долго не продержатся.

— Внимание! Командиры! Мы разбиваем лагерь здесь, в долине, при источнике; и блокируем город со всех сторон! – распорядился Алла-Шеррум. – Надеюсь, у них нет какого-нибудь чрезвычайно глубокого колодца.

— Да как это узнаешь?

— Только от перебежчиков. Всегда бывают перебежчики. Эй, если кого заметите, немедленно ведите в мою палатку!

Однако день проходил за днем, а перебежчиков не было. Между тем не было и дождя.

— Значит, у них все-таки есть колодец! – с досадой сказал Алла-Шеррум.

— А я думаю: они допивают последние запасы, - отвечал командир аммонитян.

Он оказался прав. Однажды ночью караульные разбудили Аллу-Шеррума с радостным известием:

— Перебежчица!

— Что вы говорите! Женщина?

— И какая красавица! Все солдаты дивятся ее красоте. Она стоит у твоего шатра.

Алла-Шеррум поспешно оделся, вышел из-за занавеса в переднее отделение шатра и приказал зажечь серебряные лампады:

— Ну, введите ее!

Перебежчица вошла, тихо позвякивая браслетами, ножными цепочками и кольцами. Но сразу опустилась на колени и простерлась ниц.

— Вставай! Вставай! – сказал Алла-Шеррум и нетерпеливо уставился в ее лицо.

Она и вправду была изумительно хороша. Чело под белым головным тюрбаном оказалось смуглым и нежным. Темные миндалевидные глаза взглядывали из под опущенных век смиренно и робко. Румянец цвел на ее щеках, и алые, чуть вывернутые губы приоткрывали жемчужную нить зубов. А кроме того, герой Кархемиса сразу отметил длинную шею, высокую грудь и стройный стан. Эта женщина благоухала, как лилия, чистая и царственная, опьяняющая своей красотой.

— Не бойся! – сказал Алла-Шеррум с неожиданной для себя самого добротой. – Никто не обидит тебя здесь.

Женщина снова поклонилась:

— Я, раба твоя, приветствую тебя, храбрый Олоферн, о подвигах которого известно всей земле. А бежала я к тебе от своих, потому что они замыслили грех.

— Какой же, красавица?

— Вся вода и пища у них кончились, и они решили питаться недозволенным Богом.

Алле-Шерруму не было дела до иудейских пищевых запретов. Однако известие о голоде и жажде осажденных весьма обрадовало его. Но еще больше поразила его трепетная, женственная красота перебежчицы. Ей было, наверное, лет двадцать пять. Но из расспросов он узнал, что она уже четвертый год была вдовой, так как муж ее умер на поле от солнечного удара.

Он приказал отвести голодную беженку в шатровую столовую и велел есть все, что она пожелает. Но, увидев серебряные сосуды из Иерусалимского храма, женщина пришла в ужас. Нет, она не может здесь есть. Ее старуха-служанка захватила с собой немного еды. Этого ей достаточно. Если бы еще было где переночевать…

Алла-Шеррум велел предоставить красавице отдельный шатер и поклялся, что казнит лютой смертью всех, кто вздумает за ней подглядывать. Однако уже на следующую ночь к нему постучала старуха-служанка:

— Моя госпожа и твоя раба просит дозволения выходить перед утренней стражею на молитву.

Алла-Шеррум разрешил и тут же призвал своего верного слугу Вагоя:

— Проследи, чтобы никто не тронул мою Иудифь!

— Кого?

— Ну, эту иудейку.[194]

Вагой вернулся под утро и доложил:

— Я проследил, господин. Она выходила в конец долины Ветилуи, к источнику.

— Что делала?

— Разделась там и купалась.

— Ты видел ее голой?

Евнух Вагой вздохнул с невыразимой печалью:

— И до сих пор еще вижу. Ничего прекраснее мне не доводилось видеть за всю свою жизнь. Она просто чудо, как хороша!

Алла-Шеррум облизнул губы и заерзал на своем ложе. Он тут же представил себе, как овладеет своей иудейкой у источника на лоне природы, как она будет трепетно биться под ним и нежно вскрикивать в прозрачной предутренней тишине.

В следующую ночь он пошел за ней с Вагоем. Ярко светила луна. Все было залито прозрачным серебристым светом. Иудифь в сопровождении своей служанки скользила бесшумно, как призрак. Только изредка звякали ножные цепочки. Миновав караулы, подошла к источнику, совлекла с себя одежды и робко вступила в холодные воды. Когда вода достигла ее матовых бедер, иудейка трижды присела, потом смыла с себя ладонями всю нечистоту прошедшего дня и вышла на берег. Там, воздевая руки к небу, что-то шептала.

Алла-Шеррум смотрел из-за кустов, опустившись на колени, как если бы у него внезапно подкосились ноги. В серебристой полумгле сияла и светилась совершенная божественная нагота. Он смотрел, как зачарованный, забыв и думать о том, что еще недавно собирался осквернить ее. Теперь ему хотелось только молиться и плакать.

В шатер он вернулся сам не свой и остаток ночи уже не мог заснуть, но словно бредил наяву. Перед его мысленным взором продолжала сиять священная нагота, и душа обливалась слезами. Только днем он пришел в себя и вызвал Вагоя:

— Как ты думаешь, она ведь омывалась для того, чтобы возлечь со мной?

— Не знаю, господин… Но эта женщина постоянно повторяет, что она твоя раба.

— Конечно… Она ждет, что я поступлю с ней, как с рабыней… Но я не могу. Она слишком хороша! Стыдно нам будет оскорбить ее каким-нибудь образом. Давай устроим пир и пригласим эту прекрасную молодую женщину есть, пить и веселиться с нами!

— Но ведь она не ест нашу еду! У этих иудеев сейчас какой-то пост или что-то в этом роде.

— Да? Как жаль… Но ты все-таки пойди, пригласи ее. Может быть, она согласится.

Вагой вернулся сияющий:

— Согласилась!! И в каких выражениях! «Кто я, чтобы прекословить господину моему?» «Исполню все, что будет угодно господину моему».

— Неужели? Так и сказала? – Алла-Шеррум вскочил, задыхаясь, разорвал на себе ворот туники и заметался по шатру.

— Сегодня! Сегодня ночью! Ты нас оставишь. И чтоб никто из офицеров нас не беспокоил! Пусть сидят в своих палатках и не высовываются. Пойди, скажи им! Да, она будет есть нашу еду?

— Нет, ее старуха-служанка кормит ее из своего мешка.

— Ну ладно! Все равно. Сегодня ночью! Ты понял? А потом я увезу ее в Вавилон. И построю для нее дворец!

— Да, господин. Она будет украшением твоего гарема.

— Ты что, Вагой! Ну какой теперь может быть гарем? Только она одна! Всех остальных я сошлю на полевые работы. А ту упрямую девчонку прикажу запороть плетьми.

Он еще что-то бормотал, как безумный. Кружил по шатру, натыкаясь на стены. Ахал. Примерял драгоценные перстни. Вскрикивал: «Вагой! Завей мне бороду! Подай лучшие одежды! Золотую цепь на шею!» Но тут же забывал о своих приказаниях и просил:

— Вагой! Повтори еще раз, что она сказала!

— «Исполню все, что будет угодно господину моему». По-иудейски: «Господу моему».

— Ах, еще повтори, как она называет меня по-иудейски!

— Олоферном.

— Да, да! Еще повтори! Подай вина!

Алла-Шеррум изнывал от нетерпения. Это было уже не вожделение, а что-то другое. Сотни женщин он имел, как рабынь или пленниц, но ни одна еще не возбуждала в нем столько страсти, смешанной с робостью. И едва он услышал за шатром ее легкие шаги, как весь вулкан страстей внезапно потух. Как только она переступила порог своими надушенными сандалиями, он с бессильным ужасом понял, что не сможет даже прикоснуться к прекрасной иудейке, ибо ее охраняет какая-то высшая сверхъестественная сила.

А какая жгучая ревность ужалила его, когда не он (не он!), а ничтожный Вагой, благоговейно стоя на коленях, снимал сандалии с ее белых ног. Он тут же решил зарубить этого дерзкого Вагоя и уже схватил свой меч. Но один только удивленный взгляд Иудифи – и меч тяжело рухнул на ковер. Как он неосторожен! Ведь она испугалась бы крови. Этого Вагоя он всегда успеет покарать. Потом, потом! После ночи с этой дивной женщиной. И тут же снова с ужасом осознал, что никогда не посмеет обладать ею. Что ему хочется только целовать ее душистые босые ноги и созерцать:

Вот она прошла по ковру, позвякивая цепочками.

Вот – возлегла на подушки.

Если бы его убили сейчас, он был бы счастливее всех смертных, потому что навсегда бы унес с собой сладкое видение ее лица и тихий свет этих глаз.

Вагой расставил на столе мясные блюда, поднос с фруктами, освежающие напитки, густые сирийские вина в красочных сидонских кубках и глубоких чашах из египетского стекла.

Что он там возится? Экий осел!

— Пошел прочь! Прочь! И чтоб никто! Никто! Только мы одни!

Снова поднялась в нем горячая волна вожделения. И снова умерла, едва лишь он взглянул на свою небесную гостью.

Ничего! Эта странная робость пройдет, подумал он. Надо выпить еще вина. И желание и силы вернуться. Выбрал самую драгоценную чашу и протянул ей:

— Пей и веселись, прекрасная Иудифь!

— Буду пить, господин, - серьезно ответила она, - потому что сегодня жизнь моя возвеличится.

И плеснула в чашу чистой родниковой воды из источника Ветилуи.

Олоферн разом осушил свой кубок и смотрел на нее, как зачарованный. Он забыл даже, что прекрасную спутницу полагается развлекать разговором. Одна только мысль неотступно сверлила его воспаленный мозг: «О, если бы мне умереть сейчас! И больше ничего не надо!»

Он осушил новый кубок и пробормотал:

Сейчас... Я сейчас… Затворите шатер снаружи!

И снова наполнил кубок в тщетной попытке разогреть свою похоть. Никогда еще он не пил столько. Ни в один из дней своей жизни…

Иудифь была удивлена и немного разочарована. Она хорошо сознавала, для чего призвал ее Господь. Но она думала, что вражеский генерал наброситься на нее, будет срывать одежды, терзать. А она с помощью Божьей одолеет его в борьбе, как Давид Голиафа.

Вместо этого перед ней бессильно лежал переполненный вином бородатый толстяк лет сорока. Глаза его были закрыты. На губах застыла блаженная улыбка. Иудифь неподвижно возлежала напротив, ожидая какого-нибудь знака. Но все было тихо. Только весенние цикады призывно кричали в ночи.

Она снова глотнула воды из родного источника и вдруг увидела прямо перед собой лица жителей Ветилуи – истощенные, с пересохшими ртами и мутными от голода глазами. И поняла: это и есть знак, подаваемый ей Господом.

Она вскочила и, бесшумно ступая босиком по мягкому ковру, подбежала к брошенному у входа мечу.

Какой тяжелый! Не поднять! Это, наверное, потому, что он в ножнах.

Она наступила ступней на холодный серебряный чехол и стала изо всех сил тянуть за рукоятку. Меч поддался с тихим мелодичным звоном. И тотчас за спиной послышался страшный хрип. Иудифь быстро обернулась, готовая отразить удар. Но то, что она увидела, наполнило ее отвращением.

Олоферн, свесив голову, блевал прямо на ковер. Мутная жидкость била из него толчками.

Вот так Господь предает врага в мои руки! догадалась Иудифь. Сейчас или никогда. Господи, укрепи меня!

Волоча за собой тяжелый меч, она осторожно, боясь запачкаться, подошла к лежащему генералу, взяла его за волосы и вытянула шею.

— Яхве! – взмолилась она, с невесть откуда взявшейся силой занося над головой меч.

— Яхве! – меч опустился.

Снова послышался хриплый булькающий звук.

— Яхве! – торжественно воскликнула Иудифь и нанесла второй удар.

Голова с глухим стуком упала на ковер и покатилась. Вино и кровь хлынули густой смешанной струей.

Иудифь застыла неподвижно, как статуя, с мечом в руке, прислушиваясь к журчанию крови и шуршанию шагов за шатром. Полог отогнулся и внутрь просунулась голова старухи:

— Ты сделала это! – ахнула служанка.

— Господь сделал это![195] – торжественно ответила Иудифь. – Подожди меня снаружи. И приготовь свой мешок из-под еды.

Она отбросила меч и сорвала со столбов занавеску. Подняла закатившуюся в угол голову. Спокойно и строго взглянула в бессмысленно улыбающееся бородатое лицо. Потом завернула свой страшный трофей в занавеску и передала его служанке:

— Пойдем! Только не торопись! Пойдем, как обычно мы ходим на омовение.

Спокойно и молча, прошли они между караульных постов, вышли из лагеря и начали подниматься в гору. Ночь уже просветлела. Вершина горы была озарена первыми лучами рассвета. Они поднимались все выше и выше - на самый горный гребень. Юдифь мягко ступала своими белыми босыми ногами по каменистой тропе. И каждый новый шаг давался ей легче предыдущего, наполняя неудержимым торжеством. Ведь она несла освобождение своему умирающему народу.

— Отворяйте ворота! – крикнула она дремлющим на башнях стражам. И почти машинально добавила пароль: - С нами Бог!

Заскрипели тяжелые створы. Улицы блокадного города заполнились полуодетыми людьми. Они глядели на нее молча, еще не веря, боясь поверить. Однако сбегались все - от мала до велика. Пришли даже старейшины в сопровождении факельщиков. Она тоже молчала, разглядывая такие родные, источенные голодом лица. Потом со слезами на глазах воскликнула:

— Хвалите Господа! – и выхватила из мешка голову вражеского генерала. – Жив Господь, погубивший его, а меня сохранивший от греха и скверны.

— Жив Господь! – подхватили крепнущие голоса.

— Благословенна ты, дочь наша, более всех жен на земле! – растроганно сказал градоначальник Озия. – А ведь я, старый дурак, уже собирался сдать город. Сколько было бы тогда жертв! Но теперь нам, конечно, будет победа, а тебе - вечная слава.

— Да будет! Да будет! – восторженно подхватил народ, все более воодушевляясь.

Иудифь радостно оглянулась:

— Смотрите, братья: встает солнце! Это наш день. Берите каждый свое оружие! Ударим на врага!

Ей не пришлось повторять свой призыв дважды.

Увидев спускающихся с горы жителей Ветилуи, халдейские дозорные бросились будить Аллу-Шеррума. Поэтому громкий вопль ужаса раздался сначала в шатре главнокомандующего, и оттуда волною распространился по всему войску. Не понимая, в чем дело, халдеи бежали в панике, бросив даже иерусалимские сокровища. А жители Ветилуи догоняли их и били по частям на своих родных горных дорогах.

На равнинах Изреельской и Меггидонской к ним на помощь пришли жители Галилеи и городов Галаада. Остатки оккупантов бесславно бежали до самого Дамаска.[196]

ЧАСТЬ III

ВО ДНИ ЦАРЯ СЕДЕКИИ

(597-587)

1. Вавилон.

Весенний праздник Думмузи и Астарты начинался в Вавилоне торжественно и скорбно. Мерно звучали далекие кимвалы. Жрецы проходили по улицам с похоронными носилками, призывая плакальщиц не жалеть голоса. В молельнях пылали светильники и курились кадильницы. Храмовые блудницы заперлись в своих кельях.

А в доме Алла-Шеррума все рабыни сгрудились на теплой кухне у дымного очага, чтобы приготовить праздничные пироги, начиненные финиками, инжиром и орехами. Заодно, конечно, успевали перемыть косточки соседям:

— Слыхали? Дом на углу покупает Рибат, сын Зерия. Тот самый, что держит лупанарий у ворот Сина! Хорошенькое соседство!

— Да, этих заведений с каждым днем все больше. Видно, приносят хороший доход...

— Семьдесят процентов дохода! - подтвердила Старшая. - Здесь их называют «дома, где познают рабынь», потому что к такому позорному ремеслу можно принудить только рабынь. Свободные вавилонянки, если и отдаются, то бесплатно - в честь Астарты.

— Нам-то что до того? – спросила Филистимлянка, украдкой пробуя сикеру.

— А то, что хозяин не раз уже грозился: надоели вы ему, пора сдать вас в наем в какой-нибудь лупанарий.

— Ты нас пугаешь? – с надеждой спросила Иудейка.

— Ничуть! Помню, в молодости, когда у хозяина не хватало денег, он сдавал меня своим друзьям за три суту ячменя в сутки. В Вавилоне это обычное дело.

— Лучше уж сразу головой о стенку! – сказала Иудейка, с отвращением сплевывая. – Пойду, помолюсь, чтобы со мной сего не случилось.

Амтия оттолкнула деревянную плошку, в которой она рубила овощи, и поспешно схватила ее за рукав:

— И обо мне помолись тоже! Я знаю, ваш Бог сильный.

— «Шма Исраэль!» – кивнула Иудейка. – «Адонай Элокейну! Адонай эхад!» Это самая сильная молитва, и ты сама можешь ее читать, потому что она очень проста: «Слушай, Израиль! Господь – Бог наш! Господь един есть! И люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими!»[197]

— Ну, хватит нас агитировать! – неожиданно рассвирепела Старшая. – Вот вернется хозяин, он тебе задаст молитву! А ты, Амтия, сбегай на реку - натаскай воды для кухни! Да побыстрее!

Амтия поспешно взяла водонос и с замиранием сердца пошла к выходу. Привратник внимательно посмотрел не нее, но ничего не сказал. Девушка неторопливо, нарочито громко шаркая сандалиями, вытащила водонос на улицу. Это была уже не прежняя узенькая и кривая улочка, которую Амтия хорошо знала. Весь старый внутренний город от Дворцового рва до башни Этеменанки, Навуходоносор повелел сломать и застроить большими красивыми домами, как у Алла-Шеррума. Стройка велась так быстро, что колодцы во дворах прорыть еще не успели, поэтому за водой приходилось ходить на берег Арахту.[198] Но Амтия туда, конечно не пошла, а, едва завернув за угол, бросила водонос и пустилась бежать.

Неужели они думали, что она будет покорно дожидаться возвращения хозяина и смиренно служить ему? А для практики время от времени отправится в лупанарий? Нет уж!

Но на священной дороге, которая теперь именовалась проспектом Айбуршабум ее охватил страх. Побег был слишком внезапным и непродуманным. Она пошла обычным шагом, пытаясь раствориться в пестрой разношерстной толпе. Здесь среди низкорослых финикийцев, высоких ливийцев, страстных сирийцев, ворчливых египтян, и надменных мидян, никто не обращал на нее внимания. Знакомые горожане переговаривались, жестикулировали, окликали друг друга ритуальными фразами:

— Бог умер!

— Прекрасный Думмузи спустился!

Думмузи спускался в преисподнюю, проходя через семь ворот подземного дворца, как некогда сходила Астарта, которая теперь выбрала его своей заместительной жертвой. Она сходила во тьму, снимая с себя защитные одежды. И, подражая ей, спускались по ступеням храмов жрицы с обнаженными бедрами, с глазами, обведенными черными траурными кругами. А бритые жрецы шли за сбором пожертвований. Их твердые сандалии громко стучали по плитам священной дороги.

Амтия тоже заглянула во двор уличной молельни, колонны которой обвивали траурные венки, а из святилища раздавался однообразный ритуальный плач. Но страх не исчезал:

Где теперь ночевать, укрываться, питаться? Домой нельзя, потому что соседи тотчас донесут. Да и каждый, кто увидит одинокую бедно одетую девушку со свежим клеймом на руке, вправе заявить о ней страже в расчете на вознаграждение. Собственно, куда она идет? Ноги сами несут ее на улицу Набу,[199] где снимал комнатушку ее жених. Правда, она не видела его с начала судебного процесса. Но рассчитывать больше не на кого и спрятаться можно только у него.

Амтия быстро шла по проспекту мимо чудовищных уступов Вавилонской башни. Ее все еще строили. Ежедневно сотни подвод с кирпичами прибывали из Куту по улице Мардука и разгружались во дворе храмового комплекса. Царские рабы, (то есть военнопленные) под ритмичное мерное пение передавали кирпичи по цепочкам. Строители сновали вверх и вниз, как муравьи по муравьиной куче. Все эти люди, независимо от своего юридического статуса назывались одним словом «сабе», то есть «мужиками». Но сегодня, в честь праздника, работы не велись и телеги мужиков сиротливо стояли в огромном дворе.

Миновав башню и поворот священной улицы к мосту, Амтия снова побежала. Мимо бесконечной стены Эсагилы. Мимо медных ворот, у которых толпились паломники, крестьяне с жертвенными ягнятами и продавцы амулетов. А из-за ворот раздавался траурный гимн, который поднимался ввысь и замирал на невыносимо долго звучащей ноте.

Лишь завидев впереди храм Нинурты,[200] обозначавший конец проспекта, она поспешно свернула направо. Это – где-то здесь, на задворках храма богини Гулы[201] - супруги Нинурты. Ведь именно ее они призывали во свидетельницы своих любовных клятв, когда целовались… Где? Где? Да вот же этот дом!

Амтия задергала дверь, и хозяйка в пузыре, натянутом на голову, чтобы сохранить прическу, хмуро выглянула в оконце:

— Что тебе девушка?

— Мне нужен Бел-этир, сын Аплы.

— Его сейчас нет.

— А где он?

— Откуда же я знаю!

Голова в пузыре исчезла, но вскоре из двери высунулась служанка с обнаженной грудью и скороговоркой зашептала:

— Он пошел с подарками к родителям невесты. Это недалеко, в Шуанне. Повернешь направо, к причалу, а потом…

Амтия уже не понимала дальнейших слов. Подарки для невесты! Это одно все затмило, но все равно не вмещалось в нее, не осознавалось. Она даже не могла взять в толк, что это было: измена, предательство? Или он просто ничего не знал? Не мог не знать. Значит, не захотел жениться на ней, ставшей чужой рабыней. А, собственно, почему? Такие браки, хоть редко, но случались. Правда, с согласия хозяина. Алла-Шеррум никогда бы не согласился… Да что толку думать об этом теперь? Куда она опять идет? Неужели назад – во Внутренний город? Но, если рухнула последняя надежда и любовь, то нет смысла и бороться.

Амтия шла медленно, с трудом поднимая голову. И справа от нее тянулась длинная задняя стена Эсагилы. И слева тянулась еще более высокая и бесконечная прибрежная стена, через каждые сорок локтей укрепленная одноэтажными зубчатыми башнями. Да, деться некуда! С детства знакомый Вавилон теперь стал для нее тюрьмой.

На площади у моста гудит, как улей, шумный восточный базар. Горожане азартно торгуются с приезжими селянами. Лоточники и лавочники клянутся всеми богами, что их товар самый лучший. В толпе бродят гуляки и зеваки, снуют разносчики, приказчики купцов и торговые агенты. Мужчины пробуют крепкое местное пиво и сладкое армянское вино, а потом щупают сирийских рабынь, выставленных вдоль стены. Женщины обсуждают косметику и парфюмерию со всех стран мира. Выбирают серебряные зеркала этрусской работы. Интересуются «Бальзамом красоты», приготовленным из селезенки феникса и молока небесной телицы. Восхищаются керамической посудой, которая в соответствии с последней модой покрыта цветной стекловидной глазурью – красной и желтой, зеленой и бирюзовой, под лазурит. Только Амтия на все это смотрит равнодушно. Сейчас ей не до того.

Возвращаться или нет? - вот вопрос. – Возвращаться или нет?

— По рукам! Бери табличку! Пиши контракт!

— Зачем взвешиваешь, халдей? Я же тебе плачу лидийской монетой! Посмотри на чеканку!

— А мне все равно, что там отчеканено! Серебро беру только на вес.

— Ну, вы, вавилоняне, и скряги!

— Да, мы такие. Зато капитал наживаем.

— Сорок сиклей! Да за такую цену я могу купить пахотного вола! – горячится полупьяный офицер.

— Но на этой женщине ты сам будешь пахать, как вол.

— Да у нее бедра узковаты. Небось, еще и ноги кривые. Тридцать! Цена ослицы.

— Тридцать пять!

— Ноги! Пусть покажет ноги! – требует распаленный вином офицер.

Работорговец делает знак и одна из сирийских рабынь нерешительно поднимает платье. Ноги у нее стройные, а бёдра крепкие и литые, как две колонны.

— Выше, выше! – азартно кричит офицер.

Работорговец услужливо хлопает плеткой по ляжкам, и подол взлетает до самого живота. Амтия невольно отворачивается. Ну и скотство! Неужели никуда не деться от всего этого? Не затеряться даже в рыночной толпе? Нет, не затеряться.

На воротах, выходящих к мосту, вывешены указы и объявления, в том числе - и о беглых рабах. Два полицейских соглядатая привычно изучают их, и, кажется, посматривают на нее. Амтия затравленно оглядывается. Нет, стражник в начищенных медных доспехах пристает к поселянке с корзиной лука. Можно незаметно проскользнуть мимо.

А разве не подозрительно, что она одна покидает рынок пустыми руками? Ведь рядом, оживленно переговариваясь, идут торговцы со своими тележками. Идут покупатели, за которыми слуги несут корзины и покупки. Юная сирийская рабыня идет за распаленным затянутым в ремни офицером – босые ноги за тяжелыми военными башмаками. Только на миг встречается Амтия с ее отчаянным взглядом, но этого достаточно, чтобы понять все без слов. Такова их судьба: отдавать совсем незнакомым мужчинам самое сокровенное, что у них есть. Но отнюдь не слова любви услышат они в ответ, а что-нибудь типа: «Ну, ступай теперь, рабыня!» или просто «Пошла прочь!». И хорошо еще, если хозяин оставит при себе, а не сдаст в наем. Потому что Вавилон – это огромный публичный дом, где у них нет выбора.

Раз выбора нет, то и думать нечего. Надо вернуться. Пусть бьют, пусть мучают. Теперь все равно…

Словно невидимая рука тащит ее на поводу между бесконечных стен. Слева – прибрежная, с зубчатыми башнями. Справа – стена Этеменанки. А за ней гигантскими уступами уходят в небеса разноцветные ступени-этажи Вавилонской башни. Первая – черная, в честь бога Нергала. Вторая – красная, третья - белая, потом - пурпурная. И сейчас уже выкладывают бирюзовыми плитками пятый этаж. На очереди последние ступени – серебряная и золотая. Кажется, что именно оттуда вдруг раздается ликующее:

— Думмузи вернулся! Бог воскрес!

Люди вокруг радостно окликают друг друга. Фимиам поднимается из ворот уличных молелен трепетными золотыми облаками. В полумраке святилищ жрецы совершают ритуальные движения оплодотворения.

Вот и дом Алла-Шеррума горделиво высится посреди безграничной стройки!

Водоноса она, конечно, не находит, и, приготовившись к самому худшему, заглядывает в вестибюль. Где же привратник? Почему никого нет? Внутренний двор тоже пуст. Только из большой комнаты раздаются женские голоса и смех.

Вот они все! Валяются на ковре из пальмового волокна, пьяные и счастливые. Ассирийка, плескает в чашу вино и протягивает Амтии:

— Ну, где же ты? Держи! Пей и веселись! Наш мучитель никогда уже больше не вернется. Иудейский Бог покарал его где-то в Самарии!

Вскоре Навуходоносор распорядился забрать дом Алла-Шеррума в казну, а его рабынь посвятить различным храмам. Таков был древний благочестивый обычай. А Навуходоносор считал себя благочестивым царем. Но для Амтии это означало переход от частного владения в разряд «ширку», то есть храмовых рабов. Так она была посвящена главному храму Энлиля, который назывался Экур[202] и находился в Ниппуре. Вскоре ее отправили на юго-восток от Вавилона, где ширку Экура трудились на канале.

2. Возмездие.

Месяц Шеват,[203] второй месяц правления Иехонии, сына Иоакима, выдался теплым и влажным. Крестьяне, подгоняемые заимодавцами, уже начали прополку засеянных вокруг Иерусалима полей. Сначала они еще опасливо оглядывались – не покажутся ли на дороге моавитяне или аммонитяне. Но вскоре забыли и о них. А потом прискакали жители Ветилуи с известием о разгроме вражеской коалиции на равнинах Изреельской и Мегиддонской (там, где пало некогда ополчение Иосии!). Это было воспринято, как долгожданная милость Божия. Князья вернули часть похищенных сокровищ и по этому поводу были приглашены во дворец на пир.

Неизвестно, кто придумал это застолье – сам ли восемнадцатилетний Иехония, неожиданно ставший царем, или матушка его Нехушта, дочь Елнафанова, или сами князья. Но крики пирующих оглашали весь Верхний город. Напрасно Иеремия зажимал уши, чтобы не слышать их. Наконец он не выдержал и пошел во дворец. У прохода во двор стражи его задержали пьяные офицеры:

— Разве ты тоже приглашен, Иеремия?

— Я ищу Ахикама, сына Сафанова.

— Пойдем, я тебя провожу!

Из Дома кедра Ливанского раздавались бравые песни и громкие взрывы смеха. Ахикам встал им навстречу, озабоченно сдвинув брови:

— Иеремия! Зачем ты здесь? Что с тобой?

Пророк был бледен и горестно протягивал к нему руки:

— Скажи царю и царице:

смиритесь, сядьте пониже,

ибо упал с головы вашей венец славы…

Иуда весь отводится в плен,

отводится в плен совершенно![204]

Сидящие на низких диванах и подушках князья недоуменно уставились на него. Ахикам сморщился, как от боли:

— Умоляю тебя, Иеремия, иди отсюда! Не накликай на себя беды!

— Это вы накликаете на себя беду своим весельем посреди бесплодной земли. Крестьяне ее стонут, притесняемые заимодавцами! Лучшие люди ее отводятся в плен…

— Кто там? – послышался из глубины колонного зала голос юного царя Иехонии.

— Это пророк Божий, государь.

— И что говорит нам Господь?

— Так говорит Господь: сойди в дом царя Иудейского, и произнеси слово сие, и скажи им: Творите суд и правду! Спасаете обижаемого от руки притеснителя! Не тесните пришельца, сироты и вдовы! И невинной крови не проливаете… А если не послушаетесь слов сих, то дом сей сделается пустым.[205]

— Иеремия!

Пророк оглядел пиршественный зал, увешанный возвращенными драгоценностями. И придворные вдруг представились ему пустотелыми, как статуи идолов. Да, все они только делают вид, что живы, а на самом деле уже мертвы. Ибо где нет Духа Божьего, там нет жизни. Трупы! Пирующие и смеющиеся трупы. Кажется, ткни в них пальцем – и палец пройдет насквозь, а из отверстий потекут прокисшие вина и гниль.

Он в последний раз оглядел зал с колоннами из ливанских кедров, перекрытиями из галаадских дубов, и грустно усмехнулся:

— Ибо так говорит Господь дому царя Иудейского:

Галаад ты у Меня, вершина Ливана;

но Я сделаю тебя пустынею.

Приготовлю против тебя истребителей,

и срубят лучшие кедры твои,

и бросят в огонь.[206]

Ахикам безнадежно вздохнул. Стражники вежливо, но твердо взяли Иеремию под руки и повели из зала. Навстречу им шел человек в запыленной одежде:

— Где царь? Я гонец из Дофана. Навуходоносор с огромным войском идет на Иерусалим!

Сразу воцарилась мертвая тишина. Слышно было только, как Иеремия охает и причитает:

— О, земля, земля, земля!

Слушай слово Господне.

Весь народ отводится в плен,

отводится в плен совершенно!

Уже на следующий день население окрестных сел устремилось под защиту городских стен. А к концу дня на северных дорогах показалась халдейская конница. Ворота сразу были закрыты. И юный царь не догадался пополнить запасы продовольствия. Между тем, подошли основные силы Навуходоносора, и город оказался в кольце осады.

Навуходоносор лично обозревал его со всех сторон со своими военными инженерами, и те значительно кивали своими завитыми бородами:

— Мы брали много городов, сирийских, армянских и филистимских. Конечно, это сильная крепость, укрепленная самой природой, но ничего сверхъестественного она не представляет. Не знаем, почему великий и непобедимый Синаххериб потерпел здесь поражение…

Между тем над Сионом все более сгущалось свинцовое облако, озаряемое мерцающими всполохами. Из него доносились тяжелые и влажные раскаты грома. Отпустив инженеров, Навуходоносор остался один на один с невысоким бритым человеком в священной мантии:

— Пойдем и мы, святейший отец – сейчас польет!

— Ну, нет - покачал головой верховный жрец. Пока Он только еще пугает нас. Или предупреждает…

— Они говорят, что Иерусалим неприступен лишь с юга, запада и востока, где пролегают глубокие лощины. А с севера его все-таки можно взять. Правда, там двойная стена с мощными башнями…

— И за ними белоснежный храм с золотыми зубцами на крыше, - добавил верховный жрец.

— Ну и что? Мало ли мы брали храмов? Что такое в этом храме?

— Ничего, государь мой. Ты же знаешь: он пуст.

— Да, ты говорил, отец. Но все же как-то не верится…

— Иудейский Бог единственный из всех невидим.

— Мардук тоже невидим, - возразил Навуходоносор. – Но после обрядов отверзания уст вселяется в статую и живет в ней.

— В том–то и дело, что иудейского Бога невозможно заключить в статую. Скорее Он

поселится там! – жрец кивнул на рокочущую грозовую тучу. – Но больше всего Он хотел бы жить в сердцах своего народа. Вот что самое страшное!

Ветвящаяся молния распорола небосвод, и Навуходоносор невольно поежился. Да, конечно, это и есть самое страшное. Алла-Шеррум имел мощную армию, лучшую конницу и союзные войска. Но ничего не помогло ему, когда в сердца простых ветилуйских горожан вселился их Бог.

А верховный жрец задумчиво продолжал:

— Этот странный Бог слишком уж их любит. Часто Он ведет Себя, как ревнивый мужчина. Наказывает изменившую Ему Иудею, предает ее в руки различных покорителей. Но когда она молит Его о прощении и спасении, Он всегда приходит на помощь. Мы можем только воспользоваться таким моментом разлада. Сейчас, Бог снова обижен на их неверность и отдает иудеев нам. Но не для того, чтобы погубить, а чтобы наказать. Запомни: мы никогда не сможем уничтожить этот народ. Этого Он не позволит никому.

— Но мои солдаты требуют мести: кровь за кровь!

Жрец только пожал плечами:

— Солдаты, они и есть солдаты. А помнишь тех женщин, которых они захватили у Гаваона?

— Еще бы! Я никогда не думал, что иудейские женщины так хороши собой: большие миндалевидные глаза, чувственные рты, тонкие талии, роскошные формы. И при всем этом, в них есть какая-то сладость.

— Тем они и опасны. От такой сладости у мужчин тает сердце. Ведь твой Алла-Шеррум был довольно грубый кабанчик. Но и он растаял без остатка. Вместе с армией. Поэтому ты поступил мудро, повелев отпустить их.

— А почему одна кричала: «Лучше мне умереть»?

— Потому что они не отдают себя чужестранцам. Это странно, да? У нас все наоборот. Мы, таким образом, делаем каждую женщину немножко кадиштой – храмовой блудницей. У иудеев же – своя, не менее глубокая тайна. Их мужчины приобщаются к Завету путем обрезания. Именно обрезание дает им связь с Богом, и для их женщин связь с обрезанным включает в себя богообщение. Через иудея женщина вступает в духовное единение с Господом, а через иноземца она его наоборот теряет. Поэтому брак у них, в сущности, свят. Мы с большим трудом насадили у них культ Астарты. И далеко не все женщины его приняли.

Гневная молния снова озарила небо, и крупные капли дождя застучали по твердой земле.

— Запомни, государь: мы не можем уничтожить этот народ. Но мы можем заставить его служить себе. Ибо народ, в сердце которого вселяется Бог, есть, конечно, самый талантливый народ в мире.

Навуходоносор встрепенулся:

— Мой Вавилон! Он нуждается в искусных зодчих, художниках, ремесленниках. Я понял тебя, отец! Нам не взять эту твердыню, пока в ней живет культурная элита народа. И мы не будем брать ее. Возьмем только элиту.

Жрец с удовлетворением посмотрел на тридцатилетнего царя. Это был его любимый и самый понятливый ученик.

Голод в Иерусалме начался уже в конце Шевата, а в начале Адара[207] стал нестерпимым. Вскоре Иехония сам послал Ахикима к пророку:

— Он спрашивает, Иеремия, что ему делать? Он пытается быть справедливым, не хочет, чтобы из-за него город подвергся опасности. Но и повторить судьбу отца не хочет.

Иеремия нахмурился:

— Так говорит мне Господь: если бы ты, Иехония, сын Иоакима, царь Иудейский, был перстнем на правой руке Моей, то и тогда Я сорву тебя, и отдам тебя в руки Навуходонсора, царя Вавилонского. И выброшу тебя и твою мать, которая родила тебя, в чужую страну, где вы умрете… И уже никто из рода его не будет сидеть на престоле Давидовом и владычествовать в Иудее.[208]

Царь покорился своей судьбе. В конце Адара[209] ворота Иерусалима открылись. Иехония с матерью вышли к осаждавшим. За ними понуро шли князья, сановники, дворцовые слуги и евнухи, одетые в траурные одеяния. Навуходоносор принял их сурово, сидя на красном тронном кресле, молча выслушивая слова покаяния:

— Как изменники, вы заслуживаете казни, - молвил он, наконец.

Правители и царедворцы со стоном поверглись ниц:

— Великий царь! Мы готовы понести любое наказание во искупление своей вины.

Навуходоносор взглянул на верховного жреца и тот едва заметно кивнул, напоминая о разговоре состоявшемся в первый же день осады.

— Хорошо. Такая покорность побуждает меня даровать вам жизнь; но, конечно, - на определенных условиях. Во-первых, вы все отправитесь в Вавилон в качестве заложников. Во-вторых, во избежание нового мятежа, вместе с вами отправится большая часть военачальников, гарнизон города, оружейные и другие мастера. И, в-третьих, вы должны вернуть все драгоценности, отбитые у Аллы-Шеррума. А если их не хватит, придется опустошить храмовую казну и сокровищницу.

И снова со звоном посыпались на расстеленные ковры золотые чаши, подносы, блюда, семисвечники и светильники на золотых цепочках, золотые херувимы, виноградные гроздья и прочие священные символы Израиля. Священники, выносившие их, плакали от нестерпимого унижения. Потому что все это халдеи велели изломать, чтобы взвешивать, как металлический лом.

— Великий царь! – не удержался Иехония. – Эти золотые чаши и сосуды, украшенные драгоценными каменьями, были подарены Храму самим Соломоном, основателем нашего государства.

Навуходоносор вопросительно взглянул на верховного жреца и тот снова кивнул.

— Хорошо, Иехония, я сохраню их в своем музее, как напоминание о том, что такого государства больше нет. А есть Иудейская провинция Вавилонии. Хотя формально ты будешь считаться ее царем, в Иерусалиме останется править кто-нибудь из твоих родственников.

— У меня только один родственник – мой дядя Матфания – сводный брат моего отца.

— Сколько ему лет?

— Двадцать один год. Он не на много старше меня, и никогда не готовился к делам правления.

— Очень хорошо. Именно такой покладистый молодой человек нам и нужен. Приведи его к нам на собеседование. А заодно собери на храмовом дворе всех знатных и богатых людей города: чиновников, аристократов, офицеров. А так же – лучших мастеровых: плотников, кузнецов, строителей, художников. Словом – лучших людей. Мои волхвы помогут тебе составить их список.

Иеремия никак не входил в число «лучших людей» и не попал в список. Это спасло его. Ибо после наречения Матфании местным царьком (в знак покорности Навуходоносору он принял новое имя – Седекия), все попавшие в список были объявлены пленниками Вавилона. На сборы им дали только сутки.

Весь город огласился плачем и стоном, когда огромный караван переселенцев выстроился на северной дороге, окруженной войсками. Иеремия не верил своим глазам: их было тысяч десять. Некогда знатные князья превратились в погонщиков маленьких осликов, груженных семейным скарбом. Окруженные плачущими женами и детьми, они взывали к Яхве и с тоской простирали руки к покидаемому городу.

Среди них выделялась семья Пасхора, сын Еммерова, надзирателя Храма. Они стонали особенно горестно, прощаясь с единственной дочерью. Это была кроткая, как голубица, девушка, еще не искусная в любви. Не брать же такую в вавилонское рабство! Подобно другим отроковицам, девушка оставалась в Иерусалиме. Понимала ли она, что навсегда лишается родителей? Она стояла в каком-то трансе. Только длинные ресницы вздрагивали под шелковистыми дугами слегка приподнятых, как бы удивленных бровей. Обняв ее в последний раз, Пасхор потупившись, подошел к Иеремии:

— Прощай и, если можешь, прости меня. Теперь я вижу, что ты истинный пророк. Тогда, после ночи в колодках, ты предсказал мне все это… А я не верил!

— А я всегда верил тебе, учитель. И все равно должен покинуть родину! – проговорил какой-то молодой священник.

Иеремия едва узнал Иезекииля. Как он исхудал! Его молодая жена, рыдая, била себя в грудь:

— За что? За что, Господи, Ты проклял нас? Отвернулся от нас! Предал…

Пророк укоризненно покачал головой:

— Нельзя так отчаиваться. Утешь ее, Иезекииль!

— Чем, учитель? Я и сам готов заплакать от мысли, что никогда больше не увижу Храм.

— Послушай, ты один из немногих всегда понимал меня. Постарайся понять и сейчас. Да, вы теряете Храм. Но это потому, что Храм встал между вами и Богом, как идол. А ничто не должно стоять между человеком и Богом. И Храм, и обряд – все стало внешним, потому Господь дает вам это испытание, чтобы вы увидели Его внутренними очами. Очами веры. На вас лежит миссия обновления веры нашего народа. Будьте достойны ее!

Иезекииль опустился на колени:

— Учитель! Что я могу без тебя?

Иеремия торжественно возложил руки ему на голову:

— Ты сможешь все, что захочет от тебя Бог. Для этого подастся тебе Дух.

— Пошли! Пошли! – закричали халдеи.

Стонущий и плачущий караван медленно двинулся на север…[210]

3. Реваншисты.

В те дни Иеремия бродил по улицам Иерусалима, пытаясь понять, что же все-таки произошло. Город словно подменили. Но при этом он не был разрушен. Все также мощно громоздились крепостные башни, Хананела и Меа. Неколебимо стоял Храм. За ним высился только что обновленный царский дворец. По утрам солнце все также вставало из-за стен града Давидова. И казалось, что жители его еще не проснулись. А князья и аристократы просто уехали на охоту и вот-вот вернутся с богатыми трофеями.

Но скоро эта иллюзия развеялась. Хотя охотники за трофеями действительно появились. По ночам они шныряли в покинутых домах, тащили по сонным улицам какие-то наспех упакованные тюки и корзины. Потом застучали по мостовым тележки ремесленников, которые спешили переселиться из Верхнего города в новые более просторные мастерские. Уцелевшие жители тщетно пытались воспрепятствовать им:

— Мы с братом давно собирались разъехаться, - рассказывал Варух. – Все-таки у нас теперь жены, дети. И я задумал перебраться в соседний дом - где жил историк Иоах, сын Иоахазов. Захожу, а из комнат выбрасывают архивные таблички и документы. Просто выбрасывают – как мусор. И какие-то фуллоны устанавливают чаны для отстоя мочи. Я не выдержал, собрал пару мешков документов и поставил в наш чулан. Брат был очень недоволен.

— У меня еще хуже, – вздыхал Иеремия. – Когда опустело большинство мастерских, в них тут же стали вселяться беженцы и крестьяне из разоренных пригородов. Склоки, споры, непрерывный шум. Из-за этого шума я не могу сосредоточиться, не могу расслышать голос Божий. Иногда кажется, что Дух отступил от меня. Ибо Он не живет среди гама и криков. Я вдруг понял, что с отъездом образованных людей из города словно вынули душу, теперь ничто не спасет его. Да и спасать уже нечего…

— Да, учитель. Иногда я даже жалею, что остался. Прихожу во дворцовую канцелярию, а там вчерашние слуги в одеждах своих господ обсуждают, кто из них теперь главнее и требуют, чтобы я написал их новые должности. Сами-то, оказывается, и писать не умеют! Елеас, сын самого реформатора Сафана, говорит им: «Что вы тут толпитесь? Ступайте на кухню!» А они ему: «Да кто ты такой? Раскомандовался!» Придворные пророки грызутся прямо в присутствии царя. А он смотрит на них испуганно и молчит.

Только на второй год Седекии[211] ситуация несколько устоялась. Уцелевшие священники наладили в разоренном Храме постоянное богослужение. На Пасху повалили паломники и город снова наполнился. Но все-таки дух его был уже совершенно иной, растерянный и ослепленный. Люди спорили о каких-то обрядовых мелочах, о числе и качестве жертвенных животных, цеплялись за внешние стороны культа. Напрасно напоминал им Иеремия слова великого пророка Исаии о том, что сам по себе культ не спасает. На него смотрели косо и подозрительно.

— Не надо печалиться! – утешал его Елеас, сын Сафана. – Это же простые крестьяне. Для них главное – чтобы барашек был без изъяна. А ты вещаешь им об исправлении сердца и внутреннем единении с Богом!

— Наверное, ты прав, Елеас, - грустно соглашался пророк. – Это уже совсем другой народ, который не участвовал в возобновлении Завета отцов и вообще не интересуется этим. Они приехали сюда из полуязыческих деревень и сел… Вон еще едут! Целая процессия…

Действительно, в Овечьих вратах показалась толпа радостно поющих людей. За ними верхом на маленьком ослике ехала молодая женщина в нарядном тюрбане и праздничных одеждах паломницы. Лицо ее сияло кротким торжеством и благочестивым восторгом. Во дворе женщина с крестьянской ловкостью спрыгнула со своего ослика, не сводя глаз с Храма, подошла к его Восточным воротам и поверглась ниц.

— Кто это? – изумленно шептались вокруг. – Она прекраснее сунамитянок, Ависаги и Суламиты.[212]

— Смотри, Иеремия! – сказал Елеас. – Смотри и утешайся! Вот тебе исправление сердца и внутреннее единение с Богом, и все остальное!

— Да, такая красота может быть только от Бога и во славу Его, - согласился пророк. – Я, кажется, знаю, кто это… Та самая Иудифь, которая сразила злодея Олоферна!

— Иудифь! Иудифь! – подобно шелесту весеннего ветра пронеслось над толпой.

Из Восточных ворот, путаясь в длинных льняных ефодах, поспешно вышли священники и почтительно подняли народную героиню.

— Отцы мои! – громко сказала она. – Мы привезли в Дом Божий все священные сосуды и драгоценности, отбитые у нечестивых халдеев. Но, прежде всего, хочу передать вам вот это.

Она протянула рулон дорогого китайского шелка.

— Что это, дщерь Израиля?

— Это – тот самый занавес, в который была завернута голова Олоферна. Я передаю его Дому Божию в знак того, что была лишь орудием Верховного Судии.

Народ вокруг взорвался восторженными криками:

— Жив Господь Бог Саваоф! Аллилуйа! Благословенна ты в веках, доблестная Иудифь! Ты краше и мудрее царицы Савской!

И эти радостные крики звучали все то время, пока жители Ветилуи разгружали обоз, набитый храмовым серебром и золотом.

— Поразительно! – шептал Елеас. – Они не взяли себе ничего. Смотри! На многих латанные деревенские хитоны, старые сандалии… Все отдают Богу!

— Да, это урок нам всем, - со слезами на глазах кивнул Иеремия. – Никогда не надо презирать народ. Он, конечно, не просвещен, но сердце у него золотое. Жаль только, что не просвещен…

Казалось, эти пасхальные торжества в разоренном и опустошенном городе искупили всю горечь жестокого поражения и унижения. Это был маленький реванш. И придворные пророки сразу воспользовались всплеском реваншистских настроений. Самый громкоголосый из них, Анания, возвестил о возвращении милости Божьей, о неминуемом крахе Вавилонского колосса и грядущей победе Израиля.

— Да что же это! – взмутился Иеремия. – Бог наказывает Свой народ, а они врут про какую-то грядущую победу.

— Ты просто не искушен в политических играх, - пояснил ему Елеас. – На искреннем и бескорыстном народном патриотизме всегда паразитируют патриоты казенные, которые за свой патриотизм получают денежки из государственной казны. И эти паразиты неплохо живут, уверяю тебя.

— Но это же бесчестно! Я должен немедленно поговорить с Иудифью. Где она?

— Там, во дворе женщин.

Во внешнем дворе Храма, под навесами стен, сидело множество благочестивых женщин. На головах у них были разноцветные косынки и тюрбаны, лица закрыты покрывалами. Но напрасно пророк спрашивал, кто из них Иудифь. Они молча мотали головами и отстранялись. Одна только жена Сераии снизошла до объяснений:

— Ты не найдешь ее, Иеремия. Иудифь теперь не открывает лица, потому что слишком много мужчин сватается к ней. Каждый надеется получить ее в супруги. Но она поклялась сохранить верность своему умершему мужу Манассии.[213]

Вскоре пронесся слух, что Иудифь тихо покинула Иерусалим. Но многие утверждали, что видели ее то там, то здесь. И сам Иеремия долго еще вздрагивал, заметив на улице грациозно ступающую женщину под покрывалом:

— Иудифь! – невольно шептал он.

Иногда женщина оборачивалась и недоуменно отвечала:

— Ну да, конечно, я – иудейка.

— Это какое-то наваждение! – жаловался Иеремия Варуху. – Теперь она мерещится мне в каждой из них.

— Так оно и есть. Патриотизм всегда украшает женщин, а они все теперь патриотки. Потому что наслушались пророка Ананию.

— Правильнее сказать: лжепророка!

— Зато он зарабатывает себе на хлеб, а у тебя опять глаза голодные. Ах, нет больше с нами Иезекииля! Теперь я твой единственный ученик и мой долг – покормить тебя обедом. Пойдем! Здесь, в харчевне, бывает приличное жаркое.

Харчевня «У Овечьих врат» представляла собой большое неопрятное помещение, набитое полупьяными поденщиками и крестьянами. Но Варух сразу подозвал хозяина, и тот провел царского чиновника в отдельные покои с видом на горделиво возносящую свою главу башню Сотни. Вскоре юная подавальщица принесла пару нежных голубок, пропитанных маслом и запеченных в виноградных листьях, а также маринованные луковицы, салат, булочки с сыром и подогретое красное вино.

— Мне воды! – поспешно сказал Иеремия.

— Непременно! – приятно улыбнулась подавальщица. – У нас лучшая прохладная вода из Кедронского колодца.

Варух ел неторопливо и также неторопливо рассказывал:

— Все эти разговоры о крахе Вавилонского колосса не просто патриотическая болтовня. Десятый год правления Навуходоносора[214] действительно оказался для него роковым. Младшие братья царя и старая вавилонская аристократия подняли против него мятеж. Навуходоносор узнал об этом на берегах Тигра, где готовился к войне с эламитянами. Разумеется, он спешно вернулся, но вся Вавилония уже объята восстанием.

— Откуда это известно, Варух?

— Сведения поступили от царя Аммонитского.

— Аминадаба? Который осаждал наш Иерусалим на стороне халдеев?

— Нет. Тот погиб во время отступления, когда Иудифь подняла народное ополчение. Теперь там правит его сын Баалис. Он-то и прислал к нам посла для тайных переговоров.

— Против Вавилона? Но это же безумие! На что они надеются?

— На нового фараона. В Египте только что воцарился Псамметих Второй – весьма воинственный и мечтающий о реванше. Похоже, что не только аммонитяне и моавитяне, но даже филистимские города готовы переметнуться к нему.

Иеремия отбросил голубиное крылышко, вскочил и взволнованно закружил по кабинету:

— Неужели мало им Иоакима, которого бросили за стенами, словно дохлого осла? Мало Иехонии, которого в цепях увезли на Евфрат? Они еще и Седекию хотят втравить в ту же безнадежную игру! Да кто бы ни победил в Вавилоне, этот колосс простоит ровно семьдесят лет – для нашего наказания и вразумления. Так открыл мне Господь, и никакие интриги не отменят приговор Божий. Только погубят нас окончательно!

Варух отпил из чаши темного сладкого вина:

— У меня есть один план, учитель. Поскольку все, что ты говорил о предыдущих царях, оправдалось… и это еще у всех на памяти… я хочу направить к тебе нынешнего царя. За советом. Ну, вроде того, как Езекия советовался с Исаией. Помнишь, ты мне рассказывал?

— Ты в своем уме? Исаия был аристократ из древнего царского рода. А я живу «в углу на кровле»[215], скитаюсь в верблюжьем плаще, питаюсь только на деньги немногих друзей…

— Твой образ жизни идеально соответствует ходячим представлениям о пророке. Так жил когда-то великий Илия.[216] Это производит впечатление – особенно при нынешнем дворе, где сейчас мало умных людей. На этом фоне даже мы с Елеасом мудры, как Соломоны. Нам не трудно будет убедить царя обратиться к тебе за советом. Остальное зависит от тебя, учитель. Напугай его хорошенько!

Иеремия испил холодной ароматной воды и вздохнул:

— Самое страшное – это правда.

Варух внимательно посмотрел на него:

— Давно хотел тебя спросить: ты ведь передаешь то, что слышишь от Господа, своими словами?

— Да, ибо Господни слова невыразимы. Они, как толчки: «Купи себе пояс!» или «Пригласи рехавитов!» Но чаще слова рождаются сами, когда Он показывает мне образы событий. Например, эти семьдесят лет плена я вижу, как огромную пустыню. Но в ней прорастает новый народ. И через семьдесят лет пустыня сходит на нет. Вот как я это вижу…

Иеремия замолчал, разглядывая огромные щербатые камни, из которых была сложена башня Сотни.

— Что я могу? Они смеются надо мной… Вот если бы найти слова, такие же тяжелые, как эти гранитные глыбы… Тогда бы я сумел передать тяжесть Божьего наказания.

Варух снова подозвал хозяина, который подбежал, держа в руках весы. Молодой человек небрежно кинул на чашечку несколько крупинок серебра и, почтительно взяв учителя под руку, повел его на выход:

— Все же подумай, как можно вразумить их!

Они вышли из харчевни в мирный и светлый вечер, прислушиваясь к дыханию родного города. Где-то поблизости наигрывали на лире нежный любовный мотив. В одном из домов вдруг быстро затикал молоточек ювелира, в другом тихо вскрикнула девочка, которой прокалывали ушки под серьги. Кто знает, может быть, вскрик этого ребенка ценнее в очах Божьих, чем жертва субботнего всесожжения?

Иеремия почувствовал, как душу его затопляет бесконечная нежность. Невозможно не почувствовать, что Сам Бог любит этот город. Потому и хранит его, как собственную ценность. Потому и предупреждает о грозящей опасности. Да, это предупреждение…

Он взглянул на высокую зубчатую стену и содрогнулся. В стене зиял рваный пролом. С зубцов свисали мертвые тела последних защитников. Какие худые! Словно ворохи ветхой одежды… Иеремия споткнулся о груду вывороченных тараном камней, но не почувствовал боли. Только сердце мучительно сжалось. Он оглянулся, но не увидел ни тихих закатных улиц, ни белых домов. Только едкий дым, от которого слезятся глаза и перехватывает дыхание. Кто-то толкнул его под локоть:

— Что с тобой, учитель?

— А? Что?

— Ты плачешь?

Иеремия откашлялся, протер глаза и с облегчением вздохнул сладкий вечерний воздух:

— Да, Варух, мы должны спасти этот город! Только мы будем виноваты, если потеряем его. Мы… То есть наша беспечность, бездушность, привычка идти на поводу у обстоятельств. Мы говорим: «Так устроена жизнь!» И не хотим видеть тех, кто устраивает жизнь против воли Божьей. А ведь это в наших силах – жить согласно с волей Его!

4. Борьба.

Через некоторое время к Иеремии действительно пришли два посланца царя – Софония, сын Маасеи священника, и Пасхор, сын Молхиин.

— Царь просит тебя, Иеремия, спроси о нас Господа! Может быть, Господь сотворит с нами какое-нибудь чудо, которое заставит отступить царя Вавилонского, как это случилось с Сеннахерибом…

Иеремия опустился на колени, прося у Духа словесного дара. Лохматые волосы закрыли его бледное лицо. Посланцы нерешительно присели на лавку у входа, разглядывая облезлые стены аскетического жилища. Вдруг пророк поднял голову:

— Передайте царю: так говорит Господь: «Вот Я обращу на вас воинские орудия, которыми вы думаете сражаться с халдеями за стенами города. И соберу их посреди Иерусалима. И Сам буду воевать против вас в ярости и негодовании. И поражу живущих в сем городе – и людей, и скот. А после того, говорит Господь, Седекию царя, и слуг, и народ оставшийся предам в руки Навуходоносора Вавилонского. И он уже не пощадит вас больше, и не пожалеет, и не помилует».

Советники слушали пророка с расширенными от ужаса глазами. Это было прямо противоположное тому, что они ожидали для успокоения царя.

— Что же это? Неужели нет никакого выбора?

— У вас нет. Ибо Навуходоносор – орудие гнева Божьего. Но у народа есть выбор между жизнью и смертью. Можно покориться воле Божьей или умереть. Кто останется в этом городе, тот умрет от меча и голода. А кто выйдет и предастся халдеям, осаждающим вас, тот останется жив, ибо добровольно примет наказание.

— Что же нам передать царю?

— Передайте, что близится падение дома Давидова. Он сгорит в огне собственных злых дел. Потому с раннего утра творите милосердие, защищайте обиженных и угнетенных. Ибо Я буду судить вас по плодам дел ваших, говорит Господь, и зажгу огонь в лесу вашем. И пожрет все.[217]

Молча, не сводя выпученных глаз друг с друга, советники встали и попятились к дверям. Молча вышли за порог и на подгибающихся ногах побрели по улице Хлебопеков ко дворцу.

— Удалось! – ликовал Варух. – Уж не знаю, что ты им сказал, но Седекия после этого, как воды в рот набрал. И на все проповеди патриотов только мычит, моргает и морщится.

Однако время шло, а никаких страшных событий не случалось. Царь жил в окружении привычных стен и с детства знакомых вещей, которые казались такими весомыми и устойчивыми. Ему не дано было видеть, как Иеремии, что все вокруг подвешено на волоске, который с каждым годом становится все тоньше…

В четвертый год Седекии в месяце Зиф,[218] после очередной пышной Пасхи, как раз на Пятидесятницу, в Иерусалимский дворец съехались послы соседних держав.

— На это раз меня не только не пригласили, но даже не поставили в известность, - рассказывал Варух. – К счастью, у Елеаса среди слуг есть преданный человек. Он-то и рассказал нам все, что услышал, когда подавал вино и угощения участникам совещания.

— Так было целое совещание? – спросил Иеремия.

— Да - ночью, в Доме кедра Ливанского. Участвовали: посол царя Аммонитского, посол царя Моавитского, посол царя Идумейского, посол царя Тира и представитель от Сидона. Последний, кстати, рассказал, что, хотя Навуходоносор и подавил Вавилонское восстание, положение у него сложное и непрочное.

— Почему?

— До сих пор Вавилония была сильнейшей и господствующей державой Востока. Это господство она получила при помощи Мидийского цартва. Даже Ниневию брали с помощью мидийского царя Киаксара. А отплатили ему за это черной неблагодарностью. Потому что тогда же явились скифы, очень ослабили Киаксара, разбойничали на его землях, брали дань. И Навуходоносор ему никак не помог. Даже когда скифы грабили филистимские города, разоряли храм Астарты в Аскалоне, халдеи смотрели на это сквозь пальцы. Наконец, Киаскару решил положить этому конец: пригласил скифских вождей в гости, напоил допьяна и перебил.[219] После этого он, конечно, усилился и стал соперничать с Вавилоном. Ныне обе державы готовятся к войне, поэтому им не до Иерусалима. Именно этот момент цари сочли удобным для создания очередной коалиции против Вавилона. Лозунг все тот же: «Запад нам поможет». И фараон действительно обещает помощь.

Услышав о фараоне, Иеремия даже застонал и обхватил руками свою лохматую голову:

— Это конец!

— Честно говоря, у нас вся надежда на тебя, учитель.

— Что же я могу сделать?

— У тебя есть авторитет. После всего, что произошло, ты можешь беспрепятственно входить и в Храм, и во дворец. И проповедь твоя…

— …всегда одна и та же: «Иерусалим будет взят». Над этими словами уже смеются – так часто я их повторяю. Нет, надо сделать что-нибудь другое, более наглядное… Спрошу у Господа. А ты узнай, когда следующее заседание!

— Да завтра вечером. Они собираются каждый вечер, много говорят, пьют и уединяются с уступчивыми арфистками.

Вечером Иеремия явился во дворец. Деревенские стражи шарахнулись от него в священном ужасе. Лохматый, с гривой седеющих волос, он был похож на усмиряемого коня. Потому что на шею себе надел лошадиное ярмо, прикрепленное к туловищу ремнями и цепями. Преданный Елеасу слуга распахнул дверь. И в таком виде пророк прошел прямо в Дом кедра Ливанского.

Совещание было в самом разгаре. Седекия и послы соседних государств возлежали на уютных низких диванах, обложенные подушками, смаковали дорогие вина и строили планы военного мятежа. Золотые пятисвечники освещали их ложа и стволы огромных кедровых колонн, рядами уходящие в темноту.

Иеремия со своим ярмом и звенящими цепями выступил из тьмы этого леса внезапно, без доклада, и предстал перед ошарашенными заговорщиками, как вестник неминуемой гибели:

— Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев!

Так и скажите государям вашим:

«Ныне Я отдаю все земли сии в руки Навуходоносора,

царя Вавилонского, раба Моего.

И все народы будут служить ему

и сыну его и сыну сына его!»

Они застыли пораженные и окоченевшие. Только драгоценный кубок, выпавший из рук сидонского посла, с тихим звоном катался по полу.

— Не слушайте своих пророков, гадателей и звездочетов, говорящих: «Все будет хорошо», ибо они лгут! – продолжал Иеремия, указывая на свою шею. – Только тех, кто склонит выю под ярмо царя Вавилонского, Я оставлю в живых!

И величественно повернувшись, стал удаляться.

Послы в ужасе вскочили на ноги:

— Что это было? – шепотом вопрошали они. – Пошлите узнать, кто он!

— Да, пришлите ко мне за хомутами для ваших царей! – с мрачной насмешкой отвечал им из темноты Иеремия.[220]

И, зловеще зазвенев цепями, исчез.

В то же лето он несколько раз посещал храм и, все еще отягощенный своим ярмом, поучал собиравшийся там народ:

— Не слушайтесь придворных пророков, которые говорят: «Вот, скоро возвращены будут их Вавилона сосуды дома Господня»! Это ложь! Не слушайте их! Служите царю Вавилонскому – и останетесь живы.

— Это речь капитулянта, а не патриота! – возмутились священники. – Как смеешь ты говорить такое именем Бога? Или ты ближе к Богу, чем мы?

— Если вы действительно близки к Богу, лучше бы молились о том, чтобы оставшиеся в Храме сосуды не были также унесены в Вавилон, потому что на самом деле Бог обещает отнять их. Да, именно такой способ Он избрал для обновления вашего обрядоверия!

— Наш обряд стоит на столбах Закона Моисеева! – возражали священники.

— Так говорит Господь Бог о столбах, о медном море и всем прочем, что еще не взял Навуходоносор, когда увел в плен нашего царя Иехонию и всех знатных иудеев. Так говорит Господь: и они будут отнесены в Вавилон![221]

В начале месяца Ав,[222] во время одной из таких проповедей, пророк увидел, что через храмовый двор пробирается его всегдашний оппонент – Анания. Патриоты обрадовано зашевелились и помогли ему взобраться на помост.

— Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев! – закричал Анания, явно передразнивая стоящего рядом Иеремию. - Сокрушу ярмо царя Вавилонского! Через два года Я возвращу на место сие все сосуды дома Господня, которые Навуходоносор перенес в Вавилон. А также Иехонию, царя Иудейского и всех пленных иудеев![223]

Иеремия понял, что перекричать лидера патриотов невозможно и, дав ему выступить, спокойно сказал:

— Аминь! Как бы я хотел, чтобы Господь исполнил слова твои. Но истинные пророки всегда предупреждали свой народ о наказаниях Божьих. Если же обещали мир, то лишь тогда признавались, когда слово их исполнялось.

Это был разумный довод, основанный на Законе Моисеевом.[224] Но Ананию не легко было смутить разумными доводами. Переполненный праведным гневом, он шагнул к Иеремии, сорвал с его шеи ярмо и сбросил его с помоста на каменные плиты двора. Ярмо хрястнуло и разлетелось на куски.

— Вот так сокрушу ярмо Навуходоносора через два года! – завопил Анания.

Народ воспринял это, как призыв к восстанию и ответил ему радостными криками:

— Сокрушим! Сокрушим! Долой!

Иеремии ничего не оставалось, как капитулировать. В спину ему кричали что-то оскорбительное и бросали огрызки. Это было полное поражение.

Напрасно я старался! думал он. Люди всегда будут слушать только то, что хотят услышать. А за пророка примут любого лжеца, который назовет их «великим народом» и пообещает, что «все будет хорошо». Как тяжело сознавать свою правоту и не иметь возможности доказать ее!

Но уже на следующее утро Иеремия постучался в ворота оппонента. Анания с группой своих приверженцев вышел на крыльцо и встал в горделивую позу, даже не приглашая побежденного войти.

— Послушай, Анания! – сказал Иеремия. – Этой ночью было мне слово Господне: «Иди, скажи Анании: ты сокрушил ярмо деревянное; новое ярмо будет железным, его не так просто сокрушить. Господь тебя не посылал, и ты обнадеживаешь народ сей ложно». Посему так говорит Господь: «Вот Я сброшу тебя с лица земли. В этом же году ты умрешь, потому что говоришь вопреки Господу».

Анания посерел:

— Ты с ума сошел! Что за глупая шутка?

— Это не шутка, - грустно отвечал Иеремия. – Это страшное подтверждение истинности всего, что говорит Господь через меня.

И умер Анания в том же году через два месяца.[225]

Не смотря на мелкий осенний дождь, тело его провожали на кладбище толпы народа и почти весь двор во главе с царем. Многие из этих новоявленных придворных были неграмотны, но все били себя в грудь, выкрикивали патриотические лозунги и обещали друг другу какую-то «победу». Иеремия грустно смотрел на них со стены.

— И это народ Твой, Господи? - вопрошал он. - Но эти люди уже ни на что не способны. Только стоять со свечками и верить в бесконечные сказки «о чем-то хорошем» Напрасно ждать от них пробуждения. Напрасны мои проповеди и все мое служение! А между тем, сроки, отмеренные Тобой, истекают…

Невольно он поднял взгляд за Кедрон, за Аравийскую пустыню. Там, за горизонтом целился в небо исполинский перст Вавилонской башни. Там, изнывали в халдейском плену, лучшие люди Израиля…

Пророк спустился со стены в опустевший храмовый двор и двинулся, было домой, но вдруг остановился, как вкопанный. Он не в силах был оторвать взгляд от одного из боковых навесов. Там стояли большие крестьянские корзины с плодами урожая, посвященного Храму. В одной находились хорошие ранние смоквы, в другой – совсем зеленые, наверное, еще не съедобные.

— Ты видишь? – спросил Дух. – Хорошие смоквы – это переселенцы, которых Я послал отсюда в землю Халдейскую. Но которых возвращу в землю сию, и устрою, и дам им сердце верующее, которое они обратят ко Мне. А плохие смоквы – это царь Седекия, князья его и прочие иерусалимляне, остающиеся в земле сей. Которых Я отдам на поругание, истребление и забвение.

Это внезапное откровение разом ответило на все вопрошания пророка. Иеремия поспешил домой. Теперь он знал, что делать:

— Пленники! Оказывается, они суть избранники Божьи! – восклицал он. – Так надо обращаться к ним!

5. На канале.

Когда от вращения жерновов начинала кружиться голова, а боль в ноге становилась невыносимой, Амтия выпрямлялась и давала себе несколько минут отдыха.

Багровое солнце уже клонилось к пыльному мареву горизонта. Где-то там, за песчаными дюнами, прятался Ниппур – древняя религиозная столица Месопотамии, лежащая на границе царств Шумера и Аккада. Набопаласар почти пять лет осаждал ее и разрушил за верность Ассирийской династии. Его сын Навуходоносор решил восстановить город. Но восстановление всегда начиналось с храма, а главным в Ниппуре был храм бога Энлиля. Поэтому на заброшенные пригородные и храмовые поля в пересохшие оросительные канавы решено было отвести воду из реки Евфрат. Ради этого храмовые рабы и рыли этот большой отводной канал - Ховар.

Сегодняшняя работа уже закончена. Отряд вот-вот вернется, а кормить его нечем. Остался только ячмень, из которого они пекут хлебные лепешки. И непонятно, удастся ли растянуть его до конца недели. На случай, если понадобится добавка, Хузазита велела смолоть еще немного.

— Сиди уж – я сама все сделаю! – сказала она. - Сиди здесь со своей ногой! Моли остальное, и молись Энлилю, чтоб они нас не побили лопатами!

Рабы, как всегда, возвращались с канала усталые и злые. Переговаривались хриплыми голосами:

— Слышь, Старшой! Скажи им: пусть шлют кирпичи! Иначе то место не укрепить – все заплывет. И пусть, наконец, пришлют одежду. Год уже прошел! Одни лохмотья остались.

— Я им говорил. Обещали прислать хотя бы шерсть и ремни для сандалий.

— А это что? Где положенная пайка? – возмутился клейменый во все лицо раб по прозвищу Смутьян. - Ты что нам приготовила, задница вонючая?

— Полижи свой член, пес бездомный! – огрызнулась Хузазита. – Ячменя осталось только на три дня.

— Давай его сюда, старая шлюха! – заорал Смутьян, хватая ее за грудь. - Мы что, должны помирать с голоду?

— Жри свой помет, подонок! – завизжала Хузазита.

— Молчать! – гаркнул Старшой, огрев обоих тяжелой плетью. – Я же говорил, что в продукты в храме сейчас кончились. Но они шлют нам деньги! Тогда мы сами закупим все необходимое, да еще и сикеры[226] в придачу!

— Давно бы так! – проворчал Смутьян, медленно успокаиваясь.

— Да уж, вон иудеи живут только на денежном довольствии. И не плохо живут!

— А ты откуда знаешь, Вонючка? – спросил Смутьян, кидая в рот последние крошки хлеба.

— Ходил к ним черпало лудить. Так и сказали: получаем деньгами.

— Они не храмовые рабы. Они пленники, - пояснил Старшой. – Им так положено.

Пленные иудеи жили в соседних бараках на горе. Они тоже работали на строительстве канала: копали русло, укрепляли берега. Но держались замкнуто, и слухи про них ходили самые разные. Говорили, что живут они лучше всех, потому что получают помощь от соплеменников, еще раньше переселенных в Вавилонию и создавших здесь целый торговый дом. Еще говорили, что иудеи поклоняются огромному фаллосу, в честь которого обрезывают собственные. Но рабы из отряда этому не очень-то верили. Многие заходили к иудеям по той или иной надобности и слышали, как во время общей молитвы они взывали: «Йах! Йах!»

— Они поклоняются Богу с ослиной головой, - сказал Старшой.

— Просто Его зовут Яхве, - поправила Амтия, которая достаточно успела наслушаться об этом Боге от своей подруги-иудейки в доме Алла-Шеррума.

— А ты молчи, не умничай! Я знаю, что говорю! – прикрикнул на нее Старшой.- Как твоя нога?

— Болит. И совсем распухла…

Старшой даже сплюнул с досады. Всего-то пару раз он хлестнул эту девчонку; да, видно, не рассчитал силы. Она упала и расшибла колено. Неужели останется хромоножкой? За такую порчу храмового имущества начальство его не похвалит. А ведь он сам упросил прислать ему рабыню помоложе для постоянного сожительства.

— Ну-ка покажи, что там у тебя?

Он подошел к девушке и бесцеремонно задрал на ней хитон. Разбитое колено действительно было опухшим, сине-багрового цвета.

— Ничего страшного! Обычный ушиб, - бурчал он, ощупывая ногу и примирительно похлопывая девушку по бедру.

Амтия стиснула зубы. Она уже привыкла, что при каждом удобном случае Старшой лезет к ней под подол, и понимала, что не сегодня-завтра должна стать его сожительницей. Сопротивлялась она скорее инстинктивно, чем осмысленно. Потому что смысл в этом был не малый, и женщины на канале обычно боролись за право жить с начальником отряда. Это избавляло от самых тяжелых работ, от наказаний, а главное – от домогательства других рабов.

— Ладно! – сказал Старшой. – Свожу-ка я и тебя на всякий случай к иудеям. Там у них есть лекарь. А заодно возьму в долг фиников. Хватай корзины! Пошли!

Амтия послушно захромала вслед за ним по узкой тропинке между илистых дюн, поросших верблюжьей колючкой. Ну что за безотрадная местность! Говорят, здесь когда-то была река и до сих пор почва местами плывет, так что можно провалиться в настоящее болото. Вокруг полно змей и скорпионов. А как больно кусают песчаные мухи, она уже убедилась.

Иудейское поселение состояло из множества низких шатров, примыкающих почти вплотную друг к другу. Они были устроены из козьих шкур, натянутых на шесты. Входы в них завешивались плетеными циновками. Но в некоторых Амтия успела разглядеть иудейских женщин – опрятных, с пышно наверченными на головах тюрбанами из полосатой материи. У старших лица были открыты, но молодые женщины покрывали лица от посторонних взоров. Мужчины сидели отдельно, в большом тростниковом бараке, обмазанном глиной. Они что-то увлеченно обсуждали на незнакомом языке.

Амтии вдруг стало стыдно, что лицо у нее не занавешено, ноги в пыли и в синяках, а на руке выжжено клеймо. Но, кажется, никто не обратил на нее особого внимания.

— Это халдейская девушка расшибла ногу, - сказал Старшой. – Может ли ваш лекарь осмотреть ее?

Иудеи заговорили, закивали, и вскоре из глубины помещения появился седобородый старец, которого вел под руку молодой человек:

— Это мой дедушка Елеазар. Он лучший врач в общине.

— Ты говоришь по-нашему? – удивилась Амтия.

— Да ведь вы увели в плен самых образованных людей Израиля! – сухо пояснил юноша. – Конечно, мы почти все знаем арамейский язык. А дедушке я переведу твои слова. Он просит тебя сесть вот здесь, в закутке.

Они присели на циновки и Старшой снова задрал на Амтии подол, демонстрируя разбитое колено. Иудейский юноша деликатно отвернулся, а старец покачал головой и сердито забормотал что-то в бороду.

— Что он говорит? – спросил Старшой.

— Говорит, что ты грубый хам, - бесстрастно перевел молодой человек. – Что нельзя так обращаться с девушкой и так щипать ее за ляжки.

Старшой обиженно засопел и затоптался на пороге:

— Сиди, лечись! – сказал он. – А я пойду, раздобуду финики.

Лекарь внимательно ощупал колено, спросил Амтию о том, как давно она упала, какая была боль тогда, и какая сейчас. Потом долго что-то говорил юноше.

— Дедушка объяснил мне, как приготовить мазь, – сказал тот. - Я сейчас принесу.

В ожидании лекарства Амтия с любопытством оглядывалась. В иудейском бараке было непривычно чисто. У старцев – благородные лица, породистые носы, умные глаза. Когда они говорили друг с другом, эти глаза вдруг вспыхивали. Тогда слышались слова: Израиль, Яхве, Тора. Потом все взяли друг друга за руки и запели. И у многих на глазах заблестели слезы. Это поразило Амтию больше всего.

— Что они поют? – спросила она, когда молодой человек вернулся с мазью.

— Эту песнь они сами сочинили от тоски по родине, - отвечал он. –

«На реках Вавилонских,

там сидели мы и плакали,

когда вспоминали о Сионе.

На вербах повесили мы свои арфы…

Как нам петь песнь Господню

на земле чужой?

Если я забуду тебя, Иерусалим,

забудь меня десница моя!»[227]

Амтия слушала с широко раскрытыми глазами. Ей самой волнение сжимало горло, и щипало в носу:

— Да, я понимаю вас. Понимаю, как это ужасно: потерять родной дом и свободу! Ведь и со мной случилось то же…

— Но главное, мы сохранили своего Бога, - с тихой гордостью отметил юноша. – Только теперь Он у нас в сердце.

Пение вдруг прекратилось, на середину вышел большеголовый человек лет сорока пяти и развернул свиток.

— А это кто?

— Наш священник – Иезекииль.

От этого длинного, как заклинание, имени на Амтию дохнуло чем-то священным и жутким. Пока Иезекииль читал свой свиток, лекарь ожидал, чтобы мазь подсохла. Потом наложил на колено тугую повязку и сказал что-то юноше.

— Он говорит, что этим надо мазать каждый вечер перед сном. И ты будешь здорова.

— Как мне благодарить его?

— Никак. Он делает это потому, что так велит ему Бог.

— Тогда скажи, что я буду благодарить его Бога. Я умею.

Старик усмехнулся в седые усы:

— Где твой начальник?

— Не знаю… Наверное, понес финики для нашего отряда.

— Дедушка велит мне увести тебя, потому что здесь сейчас собрание.

Амтия поцеловала старика в щеку и встала. Уходить не хотелось. Но большеголовый Иезекииль опять читал какую-то тарабарщину и все слушали очень внимательно.

— Что он читает? – спросила она, когда юноша вывел ее из барака.

— Мне трудно тебе это объяснить. Это сон, который приснился вашему царю…

— А ваш пророк Даниил разъяснил его! – догадалась Амтия.

Юноша так и впился в нее взглядом:

— Откуда ты знаешь Даниила?

— Да ведь я сама из Вавилона!

И Амтия кратко поведала свою историю.

— А меня зовут Михаэль, - представился юноша. – Я расскажу тебе, Амтия, но только по секрету, ибо что это наша последняя надежда. Ваш царь видел во сне колосса на глиняных ногах. Камень ударил в него, и он рассыпался… Что с тобой?

Амтия вдруг закрыла лицо руками:

— Ах, я поняла! Но ведь я же халдейка, а ты говоришь о гибели моей родины…

— Прости меня, Амтия! – спохватился Михаэль и вдруг взял ее под локоть. – Но ведь это твоя родина превратила тебя в рабыню! Пойдем, я провожу тебя до барака.

Солнце уже садилось. Стройка на дне песчаной долины тонула в сиреневой тени.

— Вы тоже там копаете и черпаете? – спросила девушка.

— Нет, Амтия. Мы сейчас строим дамбы по бокам канала, чтобы его выпрямить. Ведь древнее русло было очень извилистым. Дедушка говорит, что на этом месте когда-то текла райская река – Гихон. Всего четыре реки вытекало из рая: Евфрат, Хиддекель (вы называете его Тигром), Фисон и Гихон. Последние две ушли под землю.

— Почему?

— Они истощились, потому что истощилась любовь людей к Богу и друг к другу. Они стали мучить и убивать друг друга, а истинного Бога заменили идолами. - Он опасливо покосился на Амтию, но все-таки не выдержал и спросил: - Скажи, ты очень любишь этого своего Энлиля?

Амтия невольно улыбнулась:

— Что ты можешь знать о нем, Михаэль? Энлиля нельзя любить, ибо он враждебен людям и не раз пытался уничтожить род человеческий. Говорят, это он погубил наше первое царство Аккада и его царя Нарам-Суэна.[228] Но сейчас он уже почт забыт.[229] Знаешь, что значит для меня Энлиль? Это клеймо рабыни. Это канал, который отнимает у людей последние силы. Это плетка надсмотрщика. Это толстопузые жрецы Экура, которые обворовывают нас и морят голодом. И больше ничего!

Михаэль посветлел лицом:

— Правда? Больше ничего?

— Да я лучше сбегу в пустыню, чем буду служить Энлилю. Вот только нога заживет…

Михаэль остановился:

— Пожалуйста, потерпи еще совсем немного, Амтия! Я буду вопрошать о тебе нашего истинного Бога. Я верю, что Он даст ответ.

— Благодарю тебя, Михаэль. Ты… ты такой замечательный! Но вот уже наш барак. Дальше я сама дойду. Прощай!

Спускаясь с дюны, она всего один раз оборачивается на белый силуэт, тающий в закатных лучах. Так не уходят обыкновенные юноши. Это уже что-то случилось со временем, а так же со зрением. Заходящее солнце светит ярче обычного. И там, над каналом, миражно блестит в воздухе прозрачная райская река. Она чувствует, что этот новый свет наполняет и ее. Он так явственен, что его сразу замечают все:

— Смотрите-ка! Что это с нашей Амтией! – говорит Хузазита.

— Эти иудеи ее словно подменили! – удивляется Смутьян.

— Я же говорил: они ее околдуют! – восклицает Вонючка.

— Да нет, она просто влюбилась! – догадывается Старшой. – И напрасно, Амтия. Иудеи не берут в жены иноплеменниц. Они все составляют одну большую семью и заключают браки только между собой. Так что надеяться тебе совершенно не на что!

Но Амтия молча проходит мимо них в барак и заползает на тростниковые нары. Еще и натягивает на голову ветхое одеяло, чтобы они не видели ее лица и счастливой улыбки.

6. Два письма.

После видения смокв, Иеремия уже хорошо знал, что должен сделать. Написать тем, с кем связаны последние надежды и судьбы Израиля – пленникам вавилонским! Это знаменитое письмо он начал словами столь неожиданными, что они могли бы показаться несчастным просто нелепой насмешкой, если бы не их торжественный тон:

«Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев, всем пленникам, которых Я переселил из Иерусалима в Вавилон:

Стройте дома и живите в них! И разводите сады и ешьте плоды их! Берите жен и рождайте сыновей и дочерей! И сыновьям своим берите жен. И дочерей своих отдавайте в замужество, чтобы они рождали сыновей и дочерей. Размножайтесь, а не вырождайтесь!»

Так написать людям, потерявшим все, стоящим на грани жизни и смерти! Но теперь пророк твердо знал, что здесь, на родине, его народ обречен на вырождение и исчезновение. А там, в плену, он обязан выжить, чтобы сохранить свои ценности.

Дальше – еще неожиданнее и парадоксальнее. Людям, которые дни и ночи проводили в плачах по утраченной родине и проклятиях, пророк именем Бога заповедовал:

«И заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас. И молитесь за него Господу. Ибо при благосостоянии его и вам будет мир».

Общение между Иерусалимом и изгнанниками никогда не прерывалось. И, конечно, Иеремии было, что в плену люди живут только одной надеждой – на возвращение. Поэтому там тоже объявились самозваные пророки, обещающие новый Исход из страны рабства. Иеремия именем Бога предписывает не слушать их:

«Ложно пророчествуют они вам именем Моим. Я не посылал их, говорит Господь».[230]

Он противопоставляет утешительным лжепророчествам тяжкую истину о том, что плен продлится долго, очень долго. Целое поколение! Но это необходимо для перерождения народа суеверов и обрядоверов в народ истинно верующих:

«Ибо так говорит Господь: когда исполнится вам в Вавилоне семьдесят лет, тогда Я посещу вас и исполню доброе слово Мое о вас, чтобы возвратить вас на место сие. Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь. Намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду».[231]

Итак, есть будущность. Бог не отрекается от Завета со Своим народом, но лишь наполняет его новой жизнью. Плен – это не конец надежды, а только конец пустых патриотических мечтаний. И возвращение будет не просто перемещением в прежнее состояние, но духовным преображением.

И снова, уже открыто говорит Иеремия о лжепророках, прямо называя их по именам. Это Ахав и Седекия. Неправду свою они уже доказали неправедным образом жизни. Оба прелюбодействовали с женами ближних своих. За это они будут сурово наказаны. Царь Вавилонский изжарит их в печи огненной. Имена же их сохранятся только в проклятии: «Да соделает тебе Господь то же, что Седекии и Ахаву!»

Письмо это Иеремия послал вместе с неизменно дружественным ему Елеазаром, сыном Сафана, который отправился в Вавилон с очередным верноподданническим посольством. Как и следовало ожидать, оно произвело в среде пленников неоднозначное впечатление.

Община в Вавилоне была возмущена. Это им советуют заботиться о благосостоянии языческого города-монстра! Им, которые без выходных дней трудятся на многочисленных вавилонских стройках: возводят стены, храмы, царские дворцы, дорогу процессий и проклятую Башню! Да знает ли Иеремия, сколько знатных иудеев и талантливых ремесленников надрываются на кирпичных заводах, сплошным кольцом окруживших город, так что печи для обжига, пылающие день и ночь, зловещими сполохами озаряют ночное небо!

Правда, вавилонской общине предоставили целое предместье у стен города и даровали ей самоуправление. Но все равно она подчинена администрации языческих храмов и живет только надеждой на скорое возвращение, которое обещает Седекия. Сам лжепророк, обличенный Иеремией, через главу общины Шемаию Нехеламитянина направил ответное послание к своему брату Софонии, оставшемуся священником в Иерусалиме:

«Господь поставил тебя священником вместо Иодая, чтобы ты был блюстителем порядка, а всякого неиствующего пророка сажал в темницу и в колоду. Почему же ты не запрещаешь пророчествовать Иеремии Анафофскому?»[232]

Софония вынужден был вызвать Иеремию и прочесть ему эти обвинения вслух:

— Что ты скажешь на это?

— Что исполняется все сказанное Богом через меня. Вспомни, как Он наказал Ананию! Накажет и Шемаию, не дав ему потомства.

Софония не нашелся, что ответить на это и молча скомкал письмо.

А вскоре и слова Иеремии о лжепророках подтвердились самым ужасным образом. Навуходоносору донесли, что какие-то Седекия и Ахав предрекают низвержение его власти и скорое возвращение всех пленников. Царь расценил это, как подстрекательство к мятежу и распорядился устроить показательную казнь.

Лжепророков схватили и привезли на один из кирпичных заводов, который производил тысячи кирпичей для строительство Вавилонской башни. Туда же доставили высших сановников, придворных и гостей. Казнь смутьянов была обставлена, как зрелищное мероприятие. Среди сатрапов присутствовал и царь Седекия, прибывший в Вавилон для демонстрации своей лояльности. Навуходоносор решил, что жестокий урок не помешает этому двадцатипятилетнему монарху.

Напрасно Седекия строил из себя стороннего наблюдателя. Казнимые, конечно, узнали его, когда их вели по узкому проходу и, втолкнув в сводчатую камеру верхнего уровня, закрыли решеткой.

— Государь! - кричали они. – Мы не виновны! Испроси для нас милосердия царя Вавилонского!

Но Седекия продолжал стоять неподвижно, делая вид, что крики земляков относятся не к нему, что он тут вообще не причем. Ведь и рабочие кирпичного завода тоже были иудеями! А между тем, не осмеливаясь перечить приказу, разводили горнами огонь на нижнем уровне. Пламя загудело в топке и огненной стеной встало за спинами несчастных. Ахав и соименник царя Седекии в ужасе прижались к решетке, продолжая взывать:

— Государь! Государь! Спаси нас! Мы виноваты лишь в том, что говорили от имени Бога. Но так многие говорят. Это почти риторический прием. Неужели наше преступление столь серьезно?

Из утонченности вентиляция была открыта полностью, так что огонь и дым сразу уходили в дымоход. Но все же жар в камере нарастал с каждой минутой. Пленники заметались:

— Горим, государь! Гори-им! О-аа! Больно! О-аааа!

Они прыгали в своих скрюченных кожаных сандалиях, хватали разинутыми ртами раскаленный воздух, падали, задыхались, пытались вскочить. Но жар выедал им глаза. Ослепший Ахав, с воплем покатился прямо в пламя. Седекия продолжал корчиться у решетки, хрипя. Борода и волосы на нем тлели, одежды дымились.

— Это ужасно! – не выдержал царь Иудейский, невольно отворачиваясь.

— Осторожнее, государь! За нами наблюдают, - отвечал Сераия, брат Варуха, который сопровождал царя в качестве главного постельничего.[233]

Вскоре, однако, жар стал таким нестерпимым, что придворные и сановники попятились от печи. Почерневший человек в ней еще корчился, но вряд ли был жив. Его отчаянные и неестественные жесты вызывались сокращением палимых огнем мышц и сухожилий. Показательная казнь завершилась.

В тот же день царь Седекия подтвердил свою верность вавилонскому колоссу, а Сераия был послан в город для встречи с главами иудейской общины:

— Единственное, что можно вам посоветовать, это то, что уже написал Иеремия. «Лояльность!» – говорит он. Плен продлится долго и вам следует смириться с этим. Но цель примирения: сохранить свои ценности, и вырастить внутри враждебной страны поколение, которое вернется на родину, обогащенное всеми знаниями и умениями, перенятыми у врагов. Ибо так говорит Господь через нашего учителя: «Когда исполнится семьдесят лет, Я посещу вас и возвращу вас». Лояльность не означает любви к врагам, но дает богатые возможности для внутреннего сопротивления.

На этот раз мысли Иеремии были поняты и приняты.

Из иудейского предместья Сераия возвращался через Новый город. Он с отвращением прошел мимо храма Шамаша[234] и свернул на проспект Адада.[235] Всюду были начертаны священные символы богов – на столбах, стенах и косяках дверей. Бесчисленные солнечные колеса, полумесяцы Сина, восьмиконечные звезды Астарты, рогатые тиары Энлиля, крылатые львы Нергала - они отвращали несчастья и обещали покровительство. Но для правоверного иудея все это было кошмаром.

Обходя кучки ослиного помета, Сераия пересек проспект, поскользнулся на гранатовой кожуре, шарахнулся от кадишты, одарившей его манящей улыбкой, и оглянулся с глубокой тоской.

Вокруг бурлил пыльный водоворот городской жизни. Грузчики расталкивали своими тележками опасливо озиравшихся паломников. Подвыпившие искатели любовных приключений хищно крались между палатками священных блудниц. Уличный воришка, шмыгнув в узкий проулок, исчез в боковой двери кабачка. Пахло кожей, горячей смолой, чесноком и мочой. Впереди все выше поднимались зубцы прибрежной стены. Слева за ними громоздились чудовищные уступы Вавилонской башни, а справа – лежал храмовый город Эсагила.

Проспект Адада привел Сераию к мосту, построенному еще Набопаласаром. Это для его создания пришлось отводить воды Евфрата в специальный канал. На обнажившемся дне возвели восемь «быков» – продолговатых опор из блоков известняка и обожженных кирпичей. А уже на них уложили настил длинной в двести сорок локтей.[236] В середине моста настил был съемным и его разбирали на ночь, чтобы пропустить большие корабли.

Впрочем, злые языки утверждали, что сообщение между двумя частями города прерывалось для того, чтобы обезопасить центр от ночной армии Пудии-Шапикальби. Пудия был царем грабителей, нищих попрошаек и прочего сброда Заречья. Одно его прозвище наводило ужас на состоятельных вавилонян. Ша-пи-кальби буквально означало «Изо рта собаки». Видимо, Пудия был сыном городской нищенки, бросившей его на улице на растерзание бродячим псам. Лицо у него было объедено и страшно изуродовано. Но сам он уцелел и теперь мстил городу Мардука за свою судьбу.

Вступив на мост, Сераия подумал, что страшные рассказы про Пудию Шапикальби, скорее всего - правда, а разговоры про большие корабли – официальная ложь. Никаких больших кораблей в Вавилонии не было. Вниз по реке плыли странные круглые суденышки, сделанные из кож, натянутых на ивовый костяк. Они были набиты соломой и бочонками армянского вина. В каждом таком судне (оно называлось – гуфа) плыло от одного до нескольких ослов с торговцами. Распродав вино, торговцы складывали кожаную обшивку, навьючивали ее на ослов, и отправлялись обратно в Армению.[237]

Но не для того остановился Сераия на мосту, чтобы поглазеть на хитроумных северных торговцев. Он должен был выполнить наказ своего учителя. И, сойдя с помоста под настил, прямо на острый нос каменного быка, вынул из сумки пергаментный свиток. То было второе письмо Иеремии, адресованное самому Вавилону. Над головой топотали торговцы и катились экипажи городских богачей, а Сераия стоял на кирпичном быке и читал:

«Вавилон будет взят, Ваал посрамлен, Мардук сокрушен, идолы повергнуты.

Ибо вот Я подниму и приведу на Вавилон сборище великих народов от земли северной и он будет взят…

И возвращу Израиль, рассеянное стадо Мое, на пажить его. И будет он пастись на Кармиле и душа его асытится на горе Ефремовой и в Галааде.

Слышен голос бегущих и спасающихся из земли Вавилонской, чтобы возвестить на Сионе о мщении Господа Бога нашего.

Вот Я – на тебя, гордыня, говорит Господь Бог Сваоф».[238]

Сераия читал и понимал, что «гордыня» – это не просто сущность Вавилона. Что «Вавилон» символизирует собой все, что противится воле Божией - весь мир богоборческого насилия и торгашеской идеологии.[239] Но все-таки, прежде всего, это было проклятие великого города, лежащего перед ним.

Завершив чтение, он привязал к свитку кирпич от опоры моста и бросил его в середину реки. Некоторое время пергамент еще белел сквозь голубовато-зеленые воды, и вдруг они окрасились в кровавый цвет. Очевидно, это был выброс плодоносных глин со дна. Производя это символическое действо, Сераия снова услышал внутри себя напутственные слова Иеремии:

«И скажи: так погрузится Вавилон и не восстанет от того бедствия, которое Я низведу на него».[240]

7. Призвание.

Но и до миссии Сераии среди иудейских переселенцев были горячие сторонники Иеремии. Таковым был, прежде всего, верный ученик пророка Иезекииль и многие члены общины на канале Хорав. После письма пророка жизнь общины наполнилась каким-то новым смыслом. Зайдя однажды в общий барак, Иезекииль застал там горячее обсуждение просьбы Михаэля. Юноша просил разрешения взять в жены халдейскую девушку. Это было неслыханно.

— Что-то я не припомню, чтобы сыны Израиля брали в жены иноземок! – качал косматой бородой дед Михаэля.

— Ты же сам учил меня, что Вооз взял в жены моавитянку Руфь, и она стала прабабкой царя Давида!

— Ты еще вспомни жен Соломона!

— Дедушка!

— Довольно споров! Пусть решит это Пасхор! Он лучше всех знает Закон. Как он скажет, так и будет.

Пасхор удивленно поднял седую голову:

— О чем вы все? Разве не написал вам великий пророк Иеремия, пред которым я бесконечно виноват, разве не заповедовал он вам именем Бога: «Берите жен и рождайте сыновей и дочерей! И сыновьям своим берите жен!»

— Но она – храмовая рабыня!

— Но я узнавал: она не верит в этого нелепого Энлиля! – воскликнул Михаэль.

— Дело в том, что по вавилонским законам храмовая рабыня не может быть освобождена.

Михаэль грустно усмехнулся:

— Да зачем мне свободная жена, если сам я обречен на семидесятилетний плен?

— Иезекииль! Ты, кажется, собираешься к старейшинам в Тел-Авив? Спроси у них, что они думают по поводу этого брака!

— Они скажут, что у нас самоуправляемая община и что мы вправе сами решать, - пожал плечами Иезекииль. – Но я спрошу, если не забуду. Еще какие-нибудь поручения будут? Нет? Ну, тогда я пошел. Успеть бы до темноты!

Священник накинул шерстяной плащ и вышел на тропу, идущую вдоль берега. Прежде всего, он должен был расспросить старейшин по поводу пророка Даниила. Надо же на кого-то ориентироваться… Ах, как не хватает здесь учителя Иеремии! Вот у кого была четкая и ясная цель – обеспечить движение истории по путям Божьим! Да, учитель часто бывал слабым и мягким. Но уже через минуту вдруг представал вместилищем высшей силы, инструментом божественной воли. Когда он чувствовал себя осененным свыше, он не боялся ничего. Как он обличал царей! Как чаял царства справедливости, единства и любви, то есть преображения мира… И все же не смог преодолеть злого выбора своих соплеменников. Расплата за зло уже началась… и что еще предстоит?

Погруженный в свои мысли, он идет быстро, почти не замечая ничего вокруг. Да и смотреть здесь не на что. Однообразный пейзаж пустыни с голыми глинистыми холмами, прорезанный сухим руслом канала, совершенно мертв. Но что это?

Иезекииль останавливается, с ужасам вглядываясь в пламенеющее облако, которое несется к нему с севера.

В его огненном центре вырисовываются четыре исполинских существа. Они подобны вспышкам молнии. Их сплетенные крылья трепещут над невыразимыми ликами, которые двоятся, множатся, и в них наряду с человеческими чертами проступает нечто нечеловеческое. Ни на мгновение не оставаясь в покое, они совершают движения, столь неуловимые, что, кажутся, несущимися сразу во всех четырех направлениях.

А у ног херувимов вращаются колеса – но колеса одушевленные, полные живых глаз! Словно все это - огромная колесница, вселенский ковчег славы Божьей, покрытый прозрачным небесным сводом. И над ним возвышался сапфирово сверкающее основание Сидящего…

Да! Все эти сверхъестественные существа – лишь приближенные Сидящего! Ясно, что это высшие формы жизни и, одновременно, духи стихий, образующие сапфировый престол. А на нем… На нем… Нет, описать невозможно! Лишь лучезарное сияние вокруг него можно сравнить с радужным.[241] Но и это ненужно, потому что в тот момент в него, Иезекииля, входит Дух. И сразу становится слышен Голос:

— Сын человеческий! Вот Я посылаю тебя к сынам Израилевым. Хотя они и отцы их изменники предо Мною до сего дня. К ним посылаю тебя, и ты скажешь им: «Так говорит Господь Бог!» Будут они слушать, или не будут (ибо они мятежный дом), но пусть знают, что был пророк среди них.

Иезекииль понимает, что это призвание. И, будучи приобщенным к сверхчувственной реальности, как бы единым взглядом видит весь свиток своих пророчеств. И все это можно выразить тремя словами: «плач, и стон, и горе».[242]

Но самое ужасное, что он отчетливо слышит повеление не разглядывать этот свиток, а… съесть его. Да – съесть, чтобы усвоить внутренне, претворить в плоть и кровь свою. И вопреки ожиданию ощущает в устах своих сладость меда (может быть, в знак того, что слово Божие всегда сладко для человека). И слышит:

— Сын человеческий! Встань и иди к дому Израилеву, и говори им Моими словами. И скажи им: «Так говорит Господь Бог!» будут ли они слушать или не будут.

В следующий момент пророк почувствовал позади себя гром, стук колес и шум огромных огненных крыльев. И понял, что снова остался один в пустыне. Нет, не один. Теперь он чувствовал Дух, держащий его; и руку Господню, лежащую на нем. Он почти не помнил, как продолжал свой путь. Он понимал только, что призван. Непосильность этого призвания подавляла его, но от близости Божьей кружилась голова.

В Тел-Авив он явился потрясенный, не могущий сказать ни слова. Ему понадобилось дней семь, чтобы прийти в себя.

В те дни из Экура в отряд землекопов, наконец, прислали подводу с финиками, шерстью, сандалиями и кое-какими деньгами. В отряде воцарилось веселое ожидание. Амтия уже приготовила веретено и глиняное пряслице, чтобы наткать новую одежду, когда вошел Старшой:

— Собирайся! Сейчас поедем в селение за продуктами! И сикеры купим. Помнишь, я обещал?

Девушке все это сразу показалось подозрительным: пол дня тащиться по пустыне, потом ночевать с ним где-то в селении. Ведь за это время, да еще во хмелю, он сможет сделать с ней все, что захочет!

— Я еще не могу, - замотала головой она. – Моя нога…

Крысиные глазки Старшого подозрительно сузились:

— Врешь ты все! Твоя нога уже прошла. Снимай повязку!

И он привычным жестом попытался задрать на девушке подол. Но Амтия ударила его по руке и отпрыгнула в сторону.

— Вот как? – удивился Старшой. – Ну, мне это, наконец, надоело!

Он вынул из-за пояса плеть и угрожающе расправил длинные ременные хвосты:

— Сейчас я тебя отучу от вранья! Раздевайся!

Амтия вжалась в угол, затравленно озираясь. Итак, этот момент все-таки настал. Деваться некуда. Старшой уже запирает дверь, чтобы никто не помешал ему учинить гнусное насилие. Потому что из-за двери слышны голоса мужчин. И кто-то, кажется, Вонючка, кричит:

— Старшой! Старшой! Посмотри! Что это значит?

— Старшой! Иудеи идут! Смотри, сколько их! – подхватывает Смутьян.

— Да это же свадебная процессия! – восклицает Хузазита.

Амтия вдруг вся обмирает. И почти не дыша, не чувствуя пола под босыми ногами, идет на выход. Все невольно расступаются перед ней. А процессия уже входит в ворота. Слышится музыка самодельных арф. Женщины поют что-то сладостное. Мужчины шествуют, торжественно выставив бороды. Впереди всех – Михаэль, его седой дед и законник Пасхор.

— Нет! Это невозможно! - кричит Старшой. – Она рабыня Энлиля! Собственность храма Экура! Скажи им сама, Амтия!

Но Амтия уже ничего не может сказать. Давясь счастливыми слезами, она изо всех сил прижимается к груди своего Михаэля.

— Не плачь, девочка моя! Ты теперь наша, - говорит Михаэль, гладя ее по голове.

— Нет! Нет! Начальник храмовых рабов этого не допустит!

— Уже договорились. Вот – возьми!

— Что это? – опешил Старшой, вертя в руках глиняную табличку.

— Разрешение.

— Но как вам удалось!

— Через наш торговый дом Эгиби, которому задолжал ваш храм Энлиля.

Старшой просто застонал от досады:

— Ну что вы за народ! Везде пролезете!

— Да уж такой мы народ – своих в беде не оставим!

— Мы, собственно, не народ, а Церковь, - пояснил Пасхор. – Община единого Бога. Поэтому мы все едины.

Как ни странно, эти слова произвели на всех самое большое впечатление. Старшой сразу поник головой. Он понял, что речь идет о чем-то совершенно недоступном его воображению. Церковь! Единый Бог! Таких понятий не было в Вавилонии. И сама Амтия сознавала это не как понятия, а как свое рождение в новую жизнь:

— Ваш Бог – это мой Бог! – улыбнулась она сквозь слезы. – Слушай, Израиль! Яхве един!

Ответом ей были восторженные и радостные крики.

— Очень хорошо! – сказал Пасхор. – Из нее получится славная иудейка. Ах, жаль, что Иеремия не видит исполнения своих слов!

8. Измена.

Иеремия убедился в том, что его слова исполняются, когда слушал отчет Сераии о поездке в Вавилон. Сразу после возвращения Сераия пригласил его с Варухом к себе на ужин. Жена Сераи подала большое керамическое блюдо с мясом и овощами. Хозяин дома благословил еду, отломил кусок хлебной лепешки и, зачерпнув им лучшие куски мяса, почтительно подал пророку:

— Отведай, учитель!

— Я знаю, что твоя жена готовит прекрасно, - улыбнулся Иеремия, - но знаю, также, что к трапезе полагается рассказ о выполненной миссии.

Сераия кивнул и торжественно выложил на стол тяжелый кожаный кошелек:

— Это они просили передать тебе.

— Что это? Серебро? – удивился Иеремия, развернув мешочек. - Зачем оно мне?

— Я знаю: ты бессребреник. Но эти деньги ты должен взять. Здесь не так много: двадцать сиклей. И это знак того, что твои слова услышаны. Многие иудеи стали теперь заниматься торговыми операциями. Это их первая прибыль.

Иеремия нахмурился:

— Почему они решили торговать, а не сажать, не сеять, не заниматься ремеслами?

— Потому что не могут конкурировать с местными крестьянами и ремесленниками.

— Насколько я знаю, Навуходоносор предоставил им право жить общинами и свободу выбирать занятия.

Сераия только улыбнулся и мотнул головой:

— В действительности такого выбора нет. Земли в Вавилонии очень немного и вся она уже занята местным населением. Из-за узких орошаемых наделов вдоль берегов каналов идут бесконечные споры и тяжбы. Потому что больше всего вавилоняне любят судиться и отсуживать друг у друга все, что можно. Но если труд земледельцев еще как-то уважаем, то ремесло повсеместно презираемо и занимаются им, в основном, рабы. А ведь наши изгнанники принадлежат к высшим слоям общества.

— Неужели вавилонские рабы могут иметь свои мастерские? – удивился Варух.

— Представь себе, брат! Некоторые из них даже так богатеют, что сами покупают рабов, но не могут выкупить самих себя. Потому что на это требуется согласие хозяина, а хозяину не выгодно отпускать квалифицированного раба, приносящего ему стабильный доход. Я же говорю, что сами вавилоняне работать не любят. Не любят они и торговать. Потому именно торговля и торгово-денежные операции стали преимущественным занятием наших изгнанников.

— Как бы им там не заразились духом вавилонского торгашества и сутяжничества! – озабоченно произнес пророк.

— Пока, как видишь, их патриотизм проявляется в том, что они посылают серебро на родину. Но твое письмо они толкуют применительно к обстоятельствам. Особенно слова о разведении садов. Из сельских аристократов, мирно сидящих под смоковницами и виноградниками своими, они вынуждены превращаться в городских жителей, из земледельческого народа – в нацию торговую.

Иеремия вздохнул:

— Значит, никто больше не возделывает виноград – символ Израиля?

— Да виноград вообще не растет в Вавилонии – слишком жарко. Плохое вино везут из более северной Ассирии, а хорошее – из Армении. Я видел множество этих армянских торговцев, когда бросал в воды Евфрата твое проклятие. Впрочем, толпы вавилонские (это именно разноязычные толпы – их нельзя назвать народом) предпочитают хлебное пиво и дешевое пальмовое вино. Хотя его приготовляют из сока пальмы всего за три дня, оно получается очень крепким и прямо валит с ног. Это зелье продают во всех питейных заведениях, которые приносят баснословные барыши. Может быть, иудеи когда-нибудь освоят и эту сферу, но пока они держатся в стороне от виноделия.

— Что же делать! В конце концов, главное – чтоб они сохранили веру, - кивнул пророк. - Потому что здесь надежды на это нет. Народ, лишенный аристократии, религиозно дичает. Уже поклоняются Яхве, как богу солнца! А недавно… Ты не поверишь, но эти сведения сообщил твой брат Варух. Нет, пусть он лучше сам расскажет!

— Представь себе, брат: во дворце поселился египтянин! - объявил Варух. – Он ходит бритый, с каким-то диковинным жезлом. Но очень хорошо говорит по-арамейски. Официально считается послом фараона Псамметиха. Однако я подозреваю, что он или жрец или посвящен в египетские мистерии.

— На чем основано твое подозрение, брат? – спросил Сераия.

— Однажды я встретил его у северных ворот нашего Храма. Ну и, естественно, спросил у священника Софонии, что делает здесь этот нечистый? Так оказывается, у него в одной из пристроек северной стены есть египетская молельня. И, похоже, что молится он там не один, а еще и некоторые из наших новоявленных князей приходят его послушать.

— Плохо! – покачал головой Сераия. - Царь Седекия совершенно безволен и находится под влиянием этих самых новоявленных князей. А больше Софония ничего не сказал?

— Большего он сам не знает.

— У кого бы узнать подробности?

— Могу подсказать, - усмехнулся Варух, наливая себе вина. - Помнишь нашу семейную служанку Фирцу?

Сераия покраснел:

— Зачем мне ее помнить? По просьбе жены я продал ее одному из князей…

— Вот именно – как раз одному из тех, кто очарован египетским жрецом!

— Вряд ли она что-нибудь расскажет. Она на меня обиделась.

— Еще бы! Ведь она была тебе и вместо матери, и вместо…

— Варух!

Сераия метнул на брата грозный взгляд, потому что его жена как раз входила в комнату с подносом:

— Ну и что? – спросила она. – Неужели вы думаете, что я ни о чем не догадывалась? Догадалась с первого же взгляда. Потому и настояла, чтобы эту служанку продали.

— И напрасно! - заметил Иеремия. – Ее следовало освободить. Закон Моисеев запрещает держать соплеменников в бессрочном рабстве.

— Да, кстати, - подхватил Сераия, – даже в законе Хаммурапи сказано, что, гражданин не может быть рабом в своем отечестве! Неужели мы хуже вавилонян?

— Это говорится мне в укор? – возмутилась жена Сераии. – Неужели я должна была сказать этой шлюхе: «Пожалуйста! Встречайся с моим мужем, как свободная женщина!»

Видя, что начинается семейный скандал, Иеремия поднял руку:

— Прошу вас, не надо ссорится! Не только в вашей семье, но и во всем Израиле это зло аукнется большой бедой. Либо мы единый народ Божий, без рабов и господ. Либо мы действительно хуже вавилонян. И тогда Завет наш столь же непрочен, как брак, подточенный ревностью. Ведь супружеская измена есть знак разрыва Бога со своим народом. К счастью, никто не может упрекнуть Сераию в измене. А вот в среде князей наших явно готовится измена не только союзу с Вавилоном, но и Союзу с Богом.

Как всегда Иеремия оказался прав.

Вскоре фараон Псамметих предпринял новую попытку установить контроль над Финикией и Палестиной. С помощью царя Тира он захватил Сидон. Возобновление Вавилоно-египетской войны стало неизбежным. И в этом конфликте Иудея приняла сторону Египта.

9. Иезекииль.

Впоследствии Амтия с удивлением спрашивала себя: как удалось ей так легко войти в чуждую, иноязычную и предельно замкнутую среду иудейской общины? Конечно, главную роль при этом сыграла любовь (Михаэль был с ней необыкновенно нежен). Но любовные радости скоро уступили место другим, не менее чудесным событиям, которые словно распахнули иудейскую общину, выбили ее из привычной будничной колеи.

Молодой священник Иезекииль вернулся из Тел-Авива потерявшим дар речи. Он мог объясняться только знаками. И по тому, что он пытался объяснить, все поняли, что ему было откровение свыше.

Иезекииль сидел в бараке и лихорадочно чертил острием тростинки по сырому глиняному кирпичу. Вскоре кирпич пошел по рукам.

— Это Иерусалим! – догадался кто-то, рассматривая рисунок.

— Да, точно! Смотри, Амтия! – стал объяснять Михаэль. – Вот стена. Это - башня Хананела. Это - башня Меа. А за ними – Дом Божий.

Сердце у Амтии замерло от нежности:

— Это теперь и мой дом, моя родина, - прошептала она, ласково прижимаясь к мужу.

Но пророк нетерпеливо замычал, схватил кирпич и стал рисовать дальше. Все сгрудились вокруг, с недоумением разглядывая то, что чертила тростинка:

Вот вал земли, насыпанный под стенами города. Вот движется по нему осадная башня на колесах - вся в броне; а спереди торчит из нее таран и бьет в стену. А вокруг… Сначала Амтии показалось, что это трава или деревья. Но потом она поняла, что это – копья вражеского войска. И сердце у нее болезненно сжалось.

А пророк вдруг схватил железный протвинь, на котором иудеи пекли лепешки, и отгородился им от нарисованного.

Все вокруг молчали потрясенно. Они понимали, что так отгородился Бог от Своего народа.

Но вот грозное неумолимое лицо пророка показалось из-за железной преграды. Тяжелым гневным взором вперился он в город на кирпиче и вдруг ударил его ножом.

Стон ужаса пронесся по бараку.

А пророк бил и бил ножом, словно мечом – так, что от кирпича летели глиняные отщепы.

Амтия вся трепетала, спрятав лицо на груди у Михаэля:

— Что он делает! Я не могу этого видеть! Что он делает? Ведь это наш город! Почему он так страшно молчит все время?

Михаэль почти механически гладил ее по голове:

— Много пророков говорило и до него, любимая, но народ не слушал их. Опыт показал, что греховную беспечность нашего народа нельзя сломить даже самыми красноречивыми обличениями. Они оказались бесполезными. Потому Господь посылает нам теперь немого пророка. И показывает, как из-за нашей беспечности гибнет наша родина.

Между тем пророк упал ничком и лежал неподвижно, словно мертвый. Какая-то молодая женщина со слезами бросилась к нему, подняла лохматую голову и заглянула в лицо:

— Да помогите же! Дайте воды! Он без сознания.

— Это его жена, - сказал Михаэль. – Пожалуйста, помоги ей, милая!

Так Амтия познакомилась с женой Иезекииля и даже помогала ей печь хлебные лепешки, рецепт которых Иезекииль написал на табличке. Лепешки надо было печь на конском навозе, что для халдейки было привычно, а для чистокровной иудейки выглядело осквернением.

— И пища эта тоже скверная, - объясняла она. - Нельзя смешивать такие разные зерна: пшеницу, ячмень, пшено. Да еще добавлять к этому бобов и чечевицу! Такой нечистый хлеб бывает только во время осады, когда используют все, что можно «наскрести по сусекам»…

— А сколько всего должно быть лепешек?

— Триста девяносто – по лепешке в день.

— Значит, осада продлится больше года, - догадалась Амтия.

— Не знаю, как он будет это грызть. Ведь при здешней жаре вся эта груда лепешек уже на второй день зачерствеет и окаменеет! - она уронила протвинь и снова заплакала. - Бедный мой муж!

Амтия нежно обняла иудейку:

— Твой муж избран Богом, чтобы исполнять волю Его. Давай поможем ему в этом! Ведь больше мы ничем не можем помочь.

Жена Иезекииля ответила ей благодарным взглядом. Так началась их дружба. И на следующее утро, когда Амтия еще нежилась в шатре после объятий своего Михаэля, именно к ней прибежала новая подруга:

— Пожалуйста, помоги мне опять! Пойди, посмотри! Мне кажется, его парализовало…

Амтия наспех накинула хитон и, даже не занавешивая лица (все мужчины были уже на работах), поспешила в барак. Именно сюда пришел под утро Иезекииль. Здесь упал на левый бок и больше уже не вставал. Но, увидев собирающихся женщин, молча вытянул правую руку, и пророческим жестом простер ее к изрубленному кирпичу.

Нет, это не паралич, - догадалась Амтия. – Я думаю, это знак тесноты и скованности осажденных жителей Иерусалима.

Лежание пророка продолжалось мучительно долго. На боку его образовались язвы. Лицо приобрело землянистый оттенок. Глаза ввалились. Он буквально умирал от голода и жажды,[243] но упорно продолжал свое служение. Жена Иезекииля однажды призналась Амтии:

— Знаешь, о чем я прошу Бога? Лучше бы мне самой умереть, чем ему так мучиться!

— Ты так его любишь! – восхитилась Амтия.

— Так же, как и ты своего Михаэля.

— Смотри, ведь Бог может исполнить твою молитву! Пророк закончит свое служение, а тебя нет. Каково ему будет? Пойдем лучше, обработаем его пролежни!

Пророк быстро стал местной знаменитостью. Старейшины и паломники из самых разных общин приходили смотреть на него, ужасаться и вразумляться. Каждая мелочь вокруг него обрастала значением, каждый жест истолковывался. Когда пророк, наконец, повернулся на правый бок, старейшины долго обсуждали это движение:

— Оно относится к судьбе Иудеи. Потому что, если обратиться лицом на восток, то слева будет находиться Израиль, а справа – Иудея. Видимо, пророк показывает число лет иудейского плена после взятия Иерусалима.

Иезекииль пролежал на правом боку только сорок дней, и все с облегчением вздохнули:

— Сорок лет![244] Молодежь еще доживет до конца плена.

По окончании изнурительного лежания пророк потребовал себе острый нож, похожий на меч, и обрился наголо, что считалось позорным для священника и символизировало позор. Одну часть волос он сжег на кирпиче, означающем Иерусалим, другую изрубил ножом, а третью развеял по ветру, что означало рассеяние иудеев по всей земле.

Лишь после исполнения всех этих символических действий, пророку был возвращен дар речи. Но… уж лучше бы он молчал. Невозможно пересказать тех ужасов, которые он последовательно и безучастно перечислял перед остолбеневшими паломниками. Образы его становилась все безжалостнее и нестерпимее:

Дщерь Иерусалимову он сравнивал с девочкой, рожденной от языческих родителей, Амморея и Хеттеянки. А они, не желая растить обузу, бросили ребенка умирать в поле. Господь проходил мимо, увидел младенца, барахтающегося в луже послеродовой крови, и молвил: «В кровях твоих живи!». Он поднял дите, омыл и умастил священным елеем, вырастил, а затем нарядил в прекрасные брачные одежды…

Амтия слушала, затаив дыхание. Она невольно примеряла все сказанное к своей судьбе. Ведь это ее родные и земляки бросили погибать в рабстве, а незнакомый Яхве спас и даровал прекрасного жениха. Впрочем, таково уж свойство пророческой речи, что каждый примерял ее к себе. Ибо слова пророка были образами союза Бога со Своим избранным народом. Ведь это Израиль был отверженным среди других народов. Это его вырастил Господь в Египте. С ним заключил Завет на Синае. И чем же отплатила прекрасная избранная невеста?

— «Понадеялась на красоту свою, и, пользуясь славою своею, стала блудить. И расточала блудодейство свое на всякого проходящего мимо, отдаваясь ему… И сделала себе мужские изображения (то есть идолов) и блудодействовала с ними… И построила себе блудилища, и надела себе высот на всякой площади, при начале всякой дороги устроила себе возвышения, где позорила красоту свою и раскидывала ноги свои для всякого проходящего мимо… Блудила с сыновьями Египта, соседями твоими, и, умножая блудодеяния свои, прогневала Меня. И вот Я простер на тебя руку, и отдал тебя на произвол ненавидящим тебя».[245]

Это было развитие образов пророка Иеремии, которые уже становились классическими. А теперь понимаются нами шире, чем просто обличения в идолопоклонстве – как тема об отвержении истинных ценностей ради погони за удовольствиями и комфортом.[246] Но и тогдашние слушатели пророка стонали от мучительного стыда, качали головами и покаянно ударяли себя в грудь. И, видя их раскаяние, пророк невольно смягчал свою проповедь:

Хотя Иерусалим понесет наказание, определенное для блудниц, Бог сохранит верность обетованию о Своем вечном Союзе.[247] Более того: покаяние уподобит человека замыслу Божьему о нём. Человечество, а с ним и вся природа преобразятся. Новые небо и земля превратятся в прекрасный храм.

Однако приходили новые паломники - и укоризны пророка начинались снова.

— Я не могу больше! – жаловалась жена Иезекииля Амате. – Он стал совсем чужой, весь какой-то деревянный, и рассказывает такие страшные вещи…

— Что, например?

Ох, я не смогу это повторить. Недавно, в пятый день месяца,[248] он сидел у нашего шатра вместе со старейшинами. И вдруг почувствовал, словно светлая рука берет его за волосы. Душа его покинула тело и вместе с Духом Божьим перенеслась в Иерусалим. Он оказался во внутреннем дворе Храма у Северных ворот, за которыми явно маячил истукан Астарты. И видеть это было нестерпимо, потому что вокруг самого Храма стояла колесница славы Божией. Та самая, которая явилась ему на канале! С херувимами и колесами, полными очей. И оттуда был Голос: «Видишь, что они делают, чтобы Я удалился от святилища Моего?»

Потом муж мой был подведен к какому-то служебному помещению у ворот. И там, в стене, была скважина или щель. В общем, он немножко расширил ее, втиснулся внутрь и, приоткрыв потайную дверь, увидел египетскую молельню. На стенах ее были рельефы, изображающие крокодилов, тельцов, шакалов и жуков-скарабеев. А семьдесят старейшин Израилевых кадили перед ними. Причем, среди них были и какие-то выродившиеся аристократы, например, Иезания, отпрыск Сафана, автора реформы царя Иосии! Михаэль тебе рассказывал о нем?

— Немного, - отвечала пораженная Амтия. – Это был ваш святой царь, убитый фараоном. Он изгнал из Иудеи чужеземные культы, но теперь, видно, они опять возвращаются.

— Да! За Северными воротами, у идола Астарты, сидели на земле женщины и плакали по какому-то Фаммузу.

— Думмузи, - поправила Амтия. – Считается, что был один из любовников Астарты, которого она предала для заточения в преисподнюю. Вавилонские женщины оплакивают его, чтобы вызвать дождь и пробудить всходы на полях.

— Но и это еще не все! Во внутреннем дворе, какие-то люди, стоя спиной к Храму Господню, поклонялись Хамосу, богу солнца, называя его Яхве. Муж сказал, что в очах Божьих это была самая большая мерзость. При виде такого нечестия колесница славы Божьей покинула Храм, а через Северные ворота вошли шесть ангелов-губителей с губительными орудиями в руках. Одни из них стали губить людей, начиная со старейшин-идолопоклонников, другой ангел высыпал на город горящие угли. А колесница славы Божьей остановилась на Масличной горе за городом и поднялась на небо.[249]

— Так что же, Господь покинул Свой Храм и Свой народ? – похолодела Амтия.

— Тс-с! Он здесь, с нами! Разве ты не чувствуешь?

— Чувствую, - радостно спохватилась Амтия. – Знаешь, Господь ответил на мои молитвы: у меня будет ребенок.

— Счастливая! Ты точно знаешь?

— Обыкновенное женское не пришло в положенные дни.

— Ты уже говорила Михаэлю? Нет? Скажи сегодня же! Наши мужчины так радуются этому.

Когда подошел срок, Амтия родила мальчика. По совету Иезекииля его назвали Исаией – в честь первого великого пророка.

— Смотри! У него глаза, как у моего Михаэля! – говорила Амтия подруге. – Что с тобой? Почему ты печальна?

— Потому что теперь подошел мой срок. Помнишь, я просила Бога о смерти? Это исполняется…

— Ты о чем?

— О язве. Я уже и есть не могу. Так быстро все…

— Ты… Ты говорила Иезекиилю?

— Нет. Не хочу его расстраивать.

Но Иезекииль был предупрежден свыше:

— «Сын человеческий! Вот Я возьму у тебя язвою утеху очей твоих. Но ты не сетуй и не плачь, и слезы да не выступают у тебя».[250] Пророку было дано повеление не совершать обычных траурных ритуалов и вообще вести себя, как обычно.

В тот день он, говорил обычную проповедь. А вернувшись в шатер, нашел супругу уже умершей. И, повинуясь воле Божьей, похоронил ее без положенных плачей и воздыханий. А возмущенному таким поведением народу объяснил:

— «Так говорит Господь Бог: вот Я отдам на поругание святилище мое - опору вашу, утеху очей ваших и отраду души вашей. А сыновья и дочери ваши, которых вы оставили, падут от меча. И будет для вас Иезекииль знамением: все, что он делал, и вы будете делать. И когда это сбудется, узнаете, что Я – Господь Бог».[251]

Не все могли понять и принять эту речь. Многим она показалась бесчувственной. Но Амтия уже настолько прониклась всеми действиями пророка, что поняла: даже смертью его жены Бог воспользовался в символических целях – для изображения судьбы народа. Ибо Храм для этих людей был столь же дорог, как собственные жены. И вот в предопределенное время наступает кончина и разрушение. Но не надо плакать и скорбеть. Ибо душа не умирает, а Бог остается помимо Храма даже еще более близким Своему народу, чем раньше.

10. Рабы и господа.

В 9-й год царя Седекии, поздней осенью, из Конских ворот Иерусалима, тихо выезжали всадники, закутанные в дорожные плащи. Их отъезд был обставлен с максимальной скромностью. Утро как нарочно выдалось пасмурным и дождливым. Даже сами ворота, выходящие из дворцового сада в долину Кедрона считались служебными воротами царя и были скрыты от глаз народа. И все-таки происходящее не укрылось от внимания двух человек, стоящих на стене града Давидова:

— Вот эти двое, в серых плащах – посланники Моава и Аммона. За ними следует посол Эдома. А послы Тира и Сидона выехали еще вчера, - пояснял Варух.

— Бегут, как крысы с обреченного корабля, - с отчаянием прошептал Иеремия.

— Да, похоже, это конец. В третий раз Навуходоносор нас не пощадит.

— Непонятно только, на что надеялись все это время?

— На то, что Вавилония погрязнет в войне с Мидией, за ассирийское наследство.

— Да, помню, ты говорил. Навуходоносор даже воздвиг оборонительную Мидийскую стену поперек равнины Сенаарской.

— Но сейчас Киаксар Мидийский надолго отвлечен войной с Урарту и с Лидией. Вот вавилонский лев и вышел на охоту. Говорят, он уже в Ривле.

— Да, судя по тому, как срочно отозваны послы, их царьки услышали львиный рык, и каждый спешит спасти свою шкуру.

— Думаю, что на сопротивление отважатся только финикийцы. Остальные пойдут перед истинным царем зверей на задних лапках. Еще и покусают нас за ляжки, чтобы только доказать свою преданность!

— Ну, это уж слишком! Так не бывает.

— В реальной политике бывает только так.

Варух не ошибся. В 10-й день десятого месяца[252] бывшие союзники по антивавилонской коалиции окружили Иерусалим.

Царь Седекия лично проверял надежность северных ворот и укреплений, когда к нему подошел Иеремия:

— Напрасные старания, государь. Господь велел сказать тебе: «Вот, Я отдаю город сей в руки царя Вавилонского, и он сожжет его огнем».

Седекия отшатнулся от него, как от прокаженного, но потом все-таки не выдержал:

— А что будет со мной?

— И ты будешь взят и предан в руки его. И глаза твои увидят глаза царя Вавилонского. И пойдешь в Вавилон. Но умрешь не от меча.[253]

— Но фараон… Фараон обещает мне помочь.

Иеремия с сожалением пожал плечами и отошел. Ему было уже почти пятьдесят. Пол жизни он убеждал людей, что они губят свою страну собственной беспечностью и пустыми надеждами. Его устали слушать, а он устал говорить. Все оказалось бесполезным. Он выполнил свою пророческую миссию, но люди все равно избрали самую страшную судьбу.

Второе их свидание состоялось уже весной.

— Ты все еще надеешься на фараона, государь? – спросил Иеремия. – Посмотри! Еще весна не кончилась, а уже почти все твои города взяты и разорены.

— Но Лахис и Азека еще держатся! – возразил царь. – А это наши главные форпосты на юго-западе.[254]

Действительно, Лахис был главной иудейской крепостью на границе с филистимскими городами. Он контролировал основные пути от прибрежных районов к внутренним.

— В последнем донесении, которое тайными путями дошло из Лахиса, командир гарнизона Яушия написал мне, что военная дисциплина, конечно, упала. Но они получают световые сигналы из Азеки, а также имеют контакты с Египтом. Новый фараон Априй[255] обещает поддержать нас.

В это время в дверях показался офицер разведки:

— Государь! В тайнике у источника Гихон мы обнаружили новое послание из Лахиса!

Седекия выхватил у него из рук листок, исписанный мелким курсивом, пробежал глазами расплывающиеся чернильные строки и опустил голову.

В Лахисе не скрывали отчаяния, которое охватило защитников города, когда они увидели, что сигнальные огни Азека угасают. Значит крепость взята… Надежды нет.

— Послушай меня, государь, - голос Иеремии звучал мягко и утешающе. – Я давно хотел предложить это. Это последнее средство. Когда-то по милости Божьей мы перестали быть рабами египетскими. Так Бог показал нам, что Он всегда на стороне униженных и угнетённых. Потому и нам не гоже иметь рабов. Особенно сейчас, когда все мы равны перед смертью. Объяви во исполнение Закона,[256] чтобы каждый отпустил на волю раба своего и рабу свою, еврея или евреянку, чтобы никто не держал в рабстве иудея, брата своего!

— Ты думаешь, это поможет? – с сомнением произнес Седекия.

— Узрев исполнение Своей воли, Господь может явить и Свою милость.

— По крайней мере, это увеличит число защитников города, - решил царь.

Князья послушались и возобновили Завет с Яхве через ритуал рассечения жертвенного тельца на две части. Каждый прошел между двумя частями жертвенного животного и таким образом вступил в Завет. Освобожденные иудеи действительно хлынули на стены города. Среди них Иеремия увидел Фирцу. Она неторопливо, по хозяйски, словно помешивая овощной суп, кипятила смолу в котле:

— Готово!

Миг – и несколько дюжих молодцов опрокинули котел на головы осаждающих. Снизу послышались вопли ярости и боли. А сверху уже летели стрелы, копья, камни и горящие головни. Бывшие рабы с новыми силами отстаивали свою свободу.

Через несколько дней Иеремию разбудили крики ликования. Вместе с другими защитниками он бросился на стену и долго не мог поверить своим глазам. Лагерь осаждающих под городом исчез. Седекия велел приоткрыть ворота и выпустить разведчиков. Вслед за ними за стены вышли наиболее бесстрашные защитники.

Все выглядело так же, как после нашествия Сеннахериба. Брошенные пожитки и меха. Пепелища костров. Цветущая земля вокруг города была опустошена и оголена, словно изъедена саранчой. Солнце поднималось из-за горы Елеонской и освещало унылый ландшафт смерти. Но где же вавилоняне? Неужели, узрев освобождение рабов, Господь действительно сменил гнев на милость?

Однако вернувшиеся разведчики объяснили все более прозаическими причинами:

Армия фараона Априя вторглась, наконец, в Палестину и, одновременно, египетский флот захватил город Тир. Навуходоносор велел срочно прекратить осаду Иерусалима и отвести войска на филистимскй берег.[257]

Тогда горожане шумными толпами устремились за ворота. Оскверненная земля больше не казалась им унылой. Более того, ее пустынность и нагота напоминала первые дни творения, когда еще все впереди, все только созидается. Вытоптанная трава распрямлялась и зеленела на глазах. Было начало лета, когда пробиваются всходы, цветет тамариск, созревают фиги и виноград. И казалось, что Бог возвращает Свою благодать прощенному городу.

Радость князей приняла безобразные формы:

— Слава фараону! Хвала тебе, Априй! Хвала тебе, солнце! Да здравствуют Исида и Осирис! – кричали они.

Какой-то князь на радостях заключил в объятия Фирцу.

— Пусти! Да пусти же! – отбивалась она. – Я теперь свободная женщина!

— Цыц! Поиграла в свободу - и хватит! Пошла в дом! Приготовь нам стол и постель. Будем праздновать настоящую свободу.

Глядя на него, стали забирать своих рабов и остальные князья.

Иеремия был возмущен до глубины души:

— Вы что – забыли, что обряд рассечения тельца был символом судьбы нарушителей Завета! Вот так же рассечет Господь каждого из вас и весь народ изменников!

Но его никто не слушал. Тогда он взобрался на башню ворот и закричал:

— Так говорит Господь! Вы обесславили имя Мое, возвратив себе каждый раба своего и рабу свою. Которых отпустили на волю, куда душе их угодно! И снова принуждаете их быть у вас рабами и рабынями! Посему так говорит Господь! За то что отняли у них свободу, отниму свободу у вас! И отдам всех прошедших между рассеченными частями тельца и нарушивших завет! Отдам всех князей, евнухов и священников, и весь народ земли! Отдам их в руки врагов их! И трупы их будут пищею птицам небесным и зверям земным! И Седекию, царя Иудейского и князей его отдам в руки врагов! В руки войска царя Вавилонского! Вот Я возвращу их к этому городу! И возьмут его, и сожгут его огнем, и сделают пустынею необитаемою![258]

Его слушали с плохо скрытою злобою. Некоторые из простых людей, имевших одного-двух рабов, заколебались было. Но пример князей был слишком убедителен, и своекорыстные интересы взяли верх. Ночь прошла в отвратительных оргиях. Но на утро царь все-таки прислал к пророку священника Софонию сына Маасеи и других с просьбой:

— Помолись о нас Господу Богу нашему!

Иеремия с тяжелым сердцем предстал перед Богом. Лицо его было бледным, на нем проступили капли пота. Наконец он сказал:

— Так говорит Господь, так и скажите царю Иудейскому: вот войско фараоново, которое шло к вам на помощь, возвратится в землю свою, в Египет. А халдеи снова придут и будут воевать против города сего. И возьмут его и сожгут его огнем.[259]

Затем, не желая оставаться в обреченном городе, гибель которого он сам только что предсказал, Иеремия решил уйти в Анафоф. С собой он взял только двадцать сиклей серебра – дар иудеев рассеяния, который он хранил как знак верности воле Божией.

Но, когда Иеремия был уже в воротах Вениаминовых, один из офицеров преградил ему путь:

— Куда? Хочешь перебежать к халдеям!

— Ложь! – отвечал Иеремия. – Я не перебежчик.

— Меня ли обвиняешь во лжи? – разорался офицер. – Я начальник стражи Иреия, сын Селемии, сына Анании! Ступай за мной!

Иеремия понял, что арестован и молча прошел ко входу во дворец. Там его уже поджидали Сафатия, Юхал, Пасхор со своим сыном Годолией и другие князья, опухшие после пьяной ночи:

— Так что ты говоришь, Иеремия? Мы не имеем права забрать своих рабов?

— Не имеете права! – твердо отвечал пророк.

— Ты сам раб! Пес шелудивый! – крикнул кто-то.

Удар в лицо на мгновение оглушил его. Он упал и увидел возносящуюся в небо башню Стражи. Его били сосредоточенно и долго. Потом схватили за ноги и поволокли. Он слышал голоса:

— Куда его?

— В темницу!

— Но в Иерусалиме нет темниц.

— В дом Ионафана-писца! Пусть сдохнет там в подвале![260]

11. Дни заключения.

Подвал в доме Ионафана-писца представлял собой сводчатое подземелье, душное и такое низкое, что там невозможно было даже выпрямиться. Там можно было только сидеть в темноте, прислушиваясь к шуршанию и писку голодных крыс. Иеремия, не менее голодный, к тому же избитый, провел там ряд долгих безнадежных дней. Сколько? Он не считал, ибо здесь не было разницы между днем и ночью. Кормили же его нерегулярно и все реже. В конце концов, он так ослабел, что едва мог смахивать нападавших на него крыс. Кроме того, он начал задыхаться.

Что это, Господи? – вопрошал он. – Наверное, зима уже прошла и поэтому становится жарко. Ты говоришь, что скоро здесь будет огонь? В таком случае, лучше мне умереть раньше. Да будет воля Твоя, Господи!

Когда за ним, наконец, пришли, он едва смог подняться, потому что был предельно истощен. Он не спрашивал, куда и зачем его ведут, но с наслаждением вдыхал свежий ночной воздух. Потом он узнал справа от себя стену храмового двора, услышал слова пароля и отзыва и понял, что проведен через двор стражи в царские покои. Здесь, его уже поджидал Седекия.

— Ты знаешь, что осада возобновилась? – спросил царь, когда они остались наедине.

— Я предупреждал…

— Нет ли слова от Господа?

— Есть, - отвечал Иеремия. – Ты будешь предан в руки царя Вавилонского.

Царь отшатнулся.

— И где теперь пророки, которые утешали тебя, говоря: «Царь Вавилонский не пойдет против нас?» – устало спросил Иеремия.

Седекия повернулся. Иеремия понял, что он сейчас уйдет, и похолодел от ужаса:

— Послушай, государь мой царь! – взмолился он. - Не возвращай меня в дом Ионафана писца, чтобы мне не умереть там.

— Хорошо, - кивнул Седекия. – Ты будешь находиться при мне, во дворе стражи.

Так пророк был переведен в преддверие дворца, где находились помещения царской гвардии. Здесь он в первое же утро узнал, что фараон потерпел поражение в сухопутной битве. Правда, на море египтяне оказались сильнее вавилонян: разбили их и овладели Финикией. Однако, помощь к иудеям так и не прибыла. Разгромив филистимские города, вавилоняне вернулись под стены Иерусалима.

— Сначала они попробовали прямую атаку, но мы оттолкнули от стен и опрокинули их лестницы. А упавших забросали сверху кирпичами, - возбужденно рассказывал гвардеец по имени Шишак. - Сейчас они роют окопы и подводят к городу валы, а мы обстреливаем их со стен.

— Еще мы устроили несколько вылазок. Пытались атаковать валы. – добавил его товарищ Зихрий. – Сейчас готовим еще одну, пока есть силы. Потому что уже начинается голод.

Правда, кусок хлеба, приносимый пророку каждый день, казался ему достаточно большим и сытным. Но это потому, что он получал, по существу, гвардейский паек. У прочих жителей Иерусалима не было и этого. Так сказал ему двоюродный брат Анамеил, неожиданно навестивший Иеремию:

— Военная партия князей отбирает у населения все продукты. Солдаты обшаривают дома, вымогают у жителей последние сухари и остатки прогорклой муки. Я думал найти здесь, за стенами, убежище, а на деле попал в голодную ловушку.

— Чем же я могу помочь тебе, брат? – спросил Иеремия. – Ты видишь, я сам под арестом.

— Я предлагаю тебе купить мое поле в Анафофе. Ты знаешь, сколько труда я вложил в него, а теперь все это потеряло смысл... Но я не хочу, чтобы это хозяйство ушло из нашего семейного клана. Преимущественное право наследства и выкупа у тебя. Купи поле мое за символическую цену: семнадцать сиклей серебра. А я это серебро поменяю на хлеб, пока еще есть такая возможность.

Иеремия сначала возмутился, но, слова о символической цене остановили его внимание. Наверное, не случайно Сераия привез ему из Вавилона как раз двадцать сиклей серебра и они были отданы на сохранение Варуху? Повинуясь внушению свыше, Иеремия согласился оформить бессмысленный контракт по всем правилам. Он пригласил Варуха и свидетелей, отвесил серебро на весах. А Варух составил два экземпляра купчей, которые запечатал в глиняном сосуде.

За этой сургучной печатью они должны долежать до лучших времен, - объявил Иеремия удивленным зрителям сего действа. – Ибо так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: «Дома и поля и виноградники будут снова покупаемы в земле сей!»[261]

Тогда все, конечно, поняли, что Дух подсказал пророку обратить эту покупку в знамение: народ не погибнет, и снова будет жить на своей земле. Только князья и верхи понесут кару за свою политику.

Но князья, конечно, не простили ему эту демонстрацию. Едва услышав о ней, они ворвались во двор стражи, крича, что Иеремия ослабляет патриотов и агитирует народ сдаться халдеям. На шум вышел сам царь Седекия, который мог только развести руками и откровенно сознаться, что ничего не может сделать вопреки князьям. Иеремию схватили и потащили к яме.

Эта яма во дворе стражей была колодцем для сбора дождевой воды. В скале вокруг дворца было выдолблено несколько таких ям, и многие достигали глубины более тридцати локтей.[262] Но в те зимние месяцы вместо воды в них была только грязь. И когда пророка спустили на веревках в яму, он погрузился в эту холодную грязь до самого пояса. Ноги у него сразу увязли. Он понял, что не сможет здесь ни сидеть, ни спать. Что его просто побоялись убить сразу, но не боятся медленно уморить.

Ночью, замерзая от холода в вонючей жиже, он вопрошал Бога:

— О, Господи Боже! Ты сотворил небо и землю; для Тебя нет ничего невозможного. Ты вывел людей своих из плена Египетского и дал им землю сию. Они вошли и завладел ею, и не стали слушать гласа Твоего и поступать по закону Твоему. И за то Ты навел на них это бедствие. Вот насыпи достигают до города, чтобы взять его, и город отдается в руки халдеев. Все, что Ты говорил, исполняется. Зачем же Ты сказал мне: «Купи себе поле за серебро и пригласи свидетелей», когда город отдается в руки халдеев?

И там, на дне зловонной клоаки, в холодной тьме, вдруг воссиял ему ответ свыше:

— Да, Я отдаю город сей в руки халдеев и в руки Навуходоносора, царя Вавилонского, и он возьмет его. Ибо сыновья Израилевы только зло делали пред очам Моими… Но соберу их из всех стран, в которые изгнал их, и возвращу их на место сие, и дам им безопасное житие. Они будут Моим народом, а Я буду им Богом. И дам им одно сердце и один путь. И заключу с ним вечный Завет, по которому уже не отвращусь от них. И страх Мой вложу в сердца их, чтобы они больше не отступали от Меня.[263]

Это было, по существу, уже новозаветное обещание – написать Закон в сердцах вместо каменных скрижалей.

В глубоком молчании и в темноте Иеремия соединялся со своим Богом. Чем глубже и темнее вокруг, тем ярче вспыхивал в нем благодатный свет. Он не знал, сколько времени провел в этой безмолвной молитве. Но едва отвлекся от нее, как почувствовал, что окончательно увяз и ослабел. Грязь теперь доходила ему до груди. От холода все внутри окоченело. Это ледяное кольцо неумолимо сжималось и мерно сотрясалось. Казалось, сама земля вокруг вздрагивала. Это было непонятно и жутко. Вдруг послышались какие-то голоса и сверху спустились две веревочные петли, на которых висели старые тряпки и лоскутья:

— Подложи эти негодные тряпки под мышки рук твоих! – кричали сверху. – Подложи их под веревки, и мы вытащим тебя!

Холодная трясина отдавала Иеремию медленно и нехотя, с противным хлюпаньем и чавканьем. Наконец, его вытащили из ямы, разложили на дворе стражи и дали кипятка. Он медленно приходил в себя, кашлял и пробовал севший голос:

— Кто вы?

— Меня зовут Авдемелех. Я царский евнух, ефиоплянин.

— Итак, спас меня все-таки иноплеменник, а не иудей! – с горечью усмехнулся пророк. – А что это за равномерные удары?

— Это работают вавилонские тараны.

— Там на валах, они подкатили три бронированные башни высотой локтей по тридцать, - объяснил Шишак. – А в них под металлической чешуей засели лучники. Мы льем на них кипящее масло, которое проникает под броню. Но тараны в самом низу все-таки работают.

— Переоденься! - шепнул Ефиоплянин, - потому что царь хочет видеть тебя.

Седекия ждал Иеремию при третьем входе, который вел из дворца в южную часть храмового двора. Это был почти потайной вход, укромное и уединенное место. Пророк сразу понял, что беседа пойдет без свидетелей и будет предельно откровенной.

— Я у тебя спрошу нечто; не скрывай от меня ничего, - молвил царь.

— А ты обещай, что не предашь меня смерти, - попросил Иеремия, едва держась на ногах от изнеможения.

— Клянусь! – пообещал царь. – Итак, что будет?

— Так говорит Господь: если ты выйдешь к князьям царя Вавилонского, то останешься жив, и сохранишь город, и дом свой. А если не выйдешь, то город будет взят, сожжен, и ты не спасешься от рук халдеев.

— Я боюсь иудейских перебежчиков, - признался царь. – В халдейском стане их уже столько… Они не простят мне провальной политики. Может быть, даже надругаются надо мной.

— Тебя не предадут в их руки, - успокоил царя пророк. – Наоборот, над тобой и над твоим гаремом надругаются, если будешь продолжать бесполезную оборону.

Седекия тяжело задумался и, наконец, поднял голову:

— Никто не должен знать о нашем разговоре, Иеремия. Особенно князья. Иначе мне не удастся сохранить тебе жизнь. Если они будут спрашивать тебя, отвечай: я просил царя не возвращать меня в дом Ионафана-писца, чтобы мне не умереть там.

Разумеется, Иеремия так и поступил. Князья поверили и оставили его в покое.[264] Он продолжал жить во дворе стражи, слушая мерные удары таранов и разговоры гвардейцев:

Оказалось, что осаду вел главный вавилонский полководец Нериглиссар[265]- зять самого Навуходоносора. Это его тараны непрерывно долбили Северную стену и ворота. Но и осажденные проявляли чудеса стойкости. В том месте, где ворота были пробиты, вавилоняне обнаружили новую, еще более толстую стену, воздвигнутую из больших камней, ради которых на слом были пущены дома знати и самого царя. В других местах, где противник готовил проломы стен, устраивались насыпи, завалы, баррикады и смертоносные ловушки. На эти работы были согнаны все мужчины, которые еще могли носить кирпичи.

Чтобы отвлечь их от этой работы, халдеи устраивали массированные обстрелы Верхнего города и предместья Мишне. Тогда все катапульты работали одновременно. Тяжелые каменные снаряды пролетали жужжа, сметая людей со стен, и рушились на улицы, разбивая дома. Убитых бывало не меньше, чем умерших от голода. Теперь их больше не хоронили. Трупы оттаскивали в Нижний город и сбрасывали с Южной стены в долину Генном.

В один из таких дней Иеремию навестил изможденный высохший человек с ввалившимися глазами. Пророк не сразу узнал своего ученика Варуха. Ему было едва за тридцать, но Варух стал похож на нищего старика с грязной бородой.

Как же выгляжу сейчас я? – невольно подумал Иеремия. – Ведь мне уже пятьдесят семь…

Варух говорил тихо, с трудом, почесывая грязную бороду:

Его сынишка умер. Жену задавило упавшей во время бомбежки крышей. Он даже не стал разбирать эту нерукотворную могилу. Да, сейчас многие умершие остаются гнить в развалинах домов, и от этого начинается эпидемия. Участились и случаи каннибализма. Недавно солдаты ворвались в соседний дом, учуяв запах жареного. Оказалось, что соседка готовила на плите своего ребенка. Она и сама уже еле двигалась. Даже не могла кричать, а только мычала и плакала. Но не оттого, что умер ее малыш, а оттого, что солдаты отняли у нее мясо.

С каждым днем растет число голодных перебежчиков, хотя за попытку побега полагается смертная казнь. Но люди предпочитают быструю смерть медленному и мучительному умиранию. С самого начала осады князья понимали, что вавилоняне не пощадят их. Ведь именно они держали в руках Седекию, они подбили его к измене Вавилону. Поэтому князья развязали репрессии против простых горожан, которым халдеи обещали сохранить жизнь. Постепенно эти репрессии переросли в жестокий террор. Не только за «панические настроения», но за всякое непатриотическое «инакомыслие» людей сажали в подвалы башни Сотни. А когда подвалы переполнились трупами, «инакомыслящих» стали казнить у стены, где раньше была харчевня.

— И все-таки я хочу попытаться бежать. Ибо ничего больше не связывает меня с этим городом. Я, собственно для того и зашел, чтобы проститься, - признался Варух.

— Может быть, не стоит торопиться? – предположил Иеремия. – Ведь уже скоро…

Они молча смотрели друг на друга и слушали равномерные удары таранов, от которых сотрясались стены.

— Я знаю точно, что Господь оставил Свой город…

— Прощай, учитель! – прошептал Варух.

Иеремия молча протянул ему последний сухарь.

В те дни у него у самого шумело в ушах от голода. Он держался одной только молитвой. И сквозь шум в ушах, сквозь грохот стенобитных машин все громче звучал ему голос Божий:

— Ты взываешь, и Я отвечаю тебе. Ты вопрошаешь о домах, которые разрушены для завалов и сражений, о домах, наполненных трупами, о том, почему Я сокрыл лицо от города сего. Но вот Я приложу лекарственный пластырь на его раны. И открою полноту истины. И возвращу плен Иудеи и плен Израиля. И очищу их от нечестий и беззаконий их. И возращу Давиду Отрасль праведную, Который будет производить суд и правду на земле.[266]

Иеремия понимал, что Господь говорит о той же Отрасли, тайну которой приоткрыл еще пророку Исаии, то есть о будущем Царе-Мессии из рода Давидова.[267]

— Восстановлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро, производить суд и правду на земле. Во дни Его Иудея спасется и Израиль будет жить безопасно. И вот имя Его, которым будут называть Его: «Господь оправдание наше».[268]

12. В Ривле.

Дворец Навуходоносора в Ривле был обставлен скромно – скорее, как штаб-квартира, чем как филиал Вавилонского двора. Входы во внутренние покои были завешаны тяжелыми портьерами. Полы устланы коврами работы старых сирийских мастеров. Зал для приемов охраняли крылатые львы и драконы Мардука.

Сегодня здесь проходил очередной военный совет. Но кубки с вином на столах из черного дерева стояли нетронутыми и юные невольницы с золотыми подносами напрасно томились за дверями, ожидая знака к началу пира.

Навуходоносор поочередно оглядывал своих военачальников, и они невольно опускали глаза. Похвастаться было нечем.

— Уже второй год вы осаждаете Иерусалим, и где результат? – настойчиво вопрошал царь, мрачно взвешивая в руке цилиндрическую печать.

Ответить ему осмелился только молодой зять Нериглиссар, сменивший Аллу-Шеррума на посту командующего Ханаанской армией:

— Ты же знаешь: нам помешало фараоново войско, из-за которого пришлось снимать осаду.

Навуходоносор уставил на него свой холодный стальной взгляд:

— Но после того как вы возобновили осаду, прошел уже целый год.

Нериглиссар сморщился, как от зубной боли, и промолчал. Его помощник ассириец Сарсехим торопливо прочистил горло и хрипло, словно с усилием, доложил:

— Государь! Перебежчики рассказывают, что в Иерусалиме свирепствуют голод и мор. Город вот-вот падет.

— Они рассказывают об этом уже много месяцев подряд. А город все стоит. И я начинаю думать, что наша армия бессильна перед ним. Ну что же, придется прибегнуть к иным силам. – Навуходоносор выдержал многозначительную паузу. - Я пригласил сюда жреца священных исступлений Нергал-Шарецера. Он говорит, что имеет некий план. Мы слушаем тебя, святой отец.

Жрец, неподвижно стоявший у стены, выступил на четыре шага вперед. У него было смуглое лицо и темные, сверкающие глаза, которые светились, как звёздное небо над аравийской пустыней.

— Это не совсем обычный план, государь, но мы можем прибегнуть к нему, когда все другие возможности исчерпаны. Я предлагаю обратиться к халдейской магии. Всем известно, что земные жены бога Анну породили от него демонов: утукку, асакку, аххазу, шеду, Аллу, Ламашту и других. С помощью особых заклинаний мы можем вселить этих демонов в души врагов, и они сами начнут истреблять друг друга.

Военачальники возмущенно зашевелились:

— Это неслыханно! Воевать с помощью демонов! Мы не можем отвечать за такие боевые действия.

— Успокойтесь! – прервал их Навуходоносор. – Осада будет идти своим ходом. Но вести ее будет отныне не только Нериглиссар, а еще и Нергал-Шарецер со своими заклинателями. Верховный жрец объяснял мне, что иудеи сейчас оставлены своим Богом, поэтому атака демонов должна удаться.

— Даже если демонам удастся внести раздор в среду князей, окружающих царя Седекию, это приблизит победу, - внезапно согласился Нериглиссар. – А это точно, что Бог иудеев оставил их?

— Так говорит их собственный пророк по имени Иеремия. Перебежчики рассказывают, что за это иудейские князья бросили его в яму. Кстати, если он еще жив, вам следует спасти его. Ни один волос не должен упасть с его головы. По всему видно, что это святой человек. И я вовсе не желаю ссориться из-за него с иудейским Богом.

— Мы сделаем для него все возможное, - нестройно ответили военачальники.

Навуходоносор с грохотом поставил печать на свой стол, заваленный глиняными табличками, папирусами, кожаными лентами и прочей почтой:

— Итак, решено! В бой вступают невидимые силы. Сейчас все свободны. Ибо уже четвертый день месяца Нисан[269] и я должен провести положенные новогодние ритуалы.

Навуходоносор был благочестив. В его собственной дворцовой молельне постоянно горели светильники и дымились кадильницы. Но этого внешнего проявления культа ему было явно недостаточно. Навуходоносор стремился к мистическому единению со своим божеством. Он отдернул пурпурную шерстяную занавесь, расшитую кусочками лазурита, вошел в священное помещение и склонился перед переносной статуей Мардука, подаренной ему верховным жрецом. Божество несомненно присутствовало в этой статуе, ибо сам верховный жрец (ныне уже почивший) проводил над ней в предутренней мгле таинственные обряды отверзания уст.

Как всегда, в присутствии бога Навуходоносор ощущал себя избранным орудием священной миссии объединения стран и насаждения единого культа. С годами он все больше утверждался в мысли, что Мардук – единственный бог, а все прочие, так называемые божества – лишь его ипостаси, силы и свойства. Например, сын Мардука Набу (в честь которого царь был назван) является ипостасированной мудростью божества, а его супруга Царпанит выражает его защитительные силы. Быть может, и неведомый иудейский Бог каким-нибудь образом соотносится с Мардуком?

Вот о чем думал Навуходоносор, созерцая свою любимую статую. Мардук был изображен с кольцом и жезлом, со звездой Юпитера в диадеме. А престолом ему служил священный дракон Мушхушшу. Навуходоносор ласково погладил его длинное змеиное тело, заканчивающееся жалом скорпиона, и смахнул пылинку с мощных львиных лап. В этот четвертый день нового года обычай предписывал исполнять перед статуей древний и славный гимн «Энума элиш», повествующий о сотворении мира, о победе Мардука над силами зла и его воцарении. Навуходоносор с детства наизусть знал эту величественную поэму, но всегда читал ее с подлинным вдохновением:

Когда вверху не названо небо,

И суша внизу была безымянна,

Апсу первородный, всесотворитель,

Праматерь Тиамат, что все породила,

Воды свои воедино мешали…

Во утробе этих первосущностей и зародились начальные боги во главе с мудрым Эйей, сыном которого стал всемогущий Мардук:

Он ростом велик, среди всех превосходен,

Немыслимо облик его совершенен –

Трудно понять, невозможно представить.

Четыре глаза, четыре уха!

Он рот раскроет – изо рта его пламя!

Он вчетырежды слышит мудрейшим слухом,

И всевидящи очи все прозревают!

Средь богов высочайший, прекраснейший саном,

Мышцами мощен, ростом всех выше!

«Малыш мой, сыночек! Малыш мой, сыночек!

Сыночек-солнце! Солнышко божье!»[270]

В этой восторженно-напевной декламации Навуходоносор соединялся со своим божеством и словно терял себя в его вселенских объятиях.

Однако постепенно поэма становится все более драматичной. Праматерь Тиамат решает уничтожить младших богов, а те выбирают своим предводителем юного Мардука. Обе стороны готовятся к битве, изобретая самые совершенные средства уничтожения. Так Мардук создает для себя невиданное по мощи атмосферное оружие:

После сеть для Тиамат раскинул он ловко,

Вдоль неё же расставил могучие ветры, -

Те четыре, что дал ему Анну-родитель.

И еще сотворил Разрушающий Ветер,

Сотворил Ураган и Песчаную Бурю,

И Четыреждымощный, и ветр Семишквальный,

И Мятежный свой ветер и Непостоянный.

В окружении всей седмирицы могучей

На просторы он вышел по волнам Потопа.

А четверку отцовских ужаснейших вихрей –

Душегуба, Злодея, Топтыгу и Скока –

Он в свою боевую запряг колесницу:

Скалят пасти они, их клыки смертоносны.

Бой Свирепый и Натиск он справа поставил,

А налево – Отпор, отраженье ударов.

Темный ужас плащом он набросил на плечи,

А главу окружил грозовым ореолом.

И, в зубах заклинанье зажав боевое,

Он вперед устремился на битву с Тиамат.[271]

И вот, наконец, сама небесная битва:

Сеть раскинул Владыка, опутав богиню,

Что пожрать его хочет и пасть разевает.

Он же вихрь в неё смертоносный вгоняет,

И сомкнуть уже зубы не может Тиамат.

Злые ветры её пузырем раздувают.

Вдруг стрелою пронзенное лопнуло чрево,

Мардук въехал в нутро, завладел ее сердцем,

И, осилив его, оборвал жизнь Тиамат.

Эти строки Навуходоносор декламирует с особенным победоносным пафосом. Теперь он уверен: Иерусалим падет!

13. Падение.

Это случилось в девятый день месяца Таммуза на 11-м году правления царя Седекии.[272]

Вечером пророк, лежащий с закрытыми глазами во дворе стражи, очнулся от внезапно наступившей тишины. Глухие удары таранов, которые много дней не переставая, били в стену, смолкли. Потом одна за другой победоносно взревели трубы магов. Иеремия понял, что город взят. Он приподнялся и сел, с надеждой оглядываясь вокруг. Вскоре появились Шишак и другие солдаты с голодными одичавшими лицами. На его вопросы они отвечали устало и равнодушно:

Да, Северная стена пробита. Вавилоняне прорвались внутрь укреплений. Вражеские генералы во главе с Нергал-Шарецером начальником магов стоят в Средних воротах, обсуждая, что делать дальше. Слишком уж быстро темнеет, нет смысла занимать город в темноте.

Эта ночь была наполнена ожиданием свободы и таинственной новой жизни. Стражи, глухо переговариваясь, спотыкались в потемках. Факелов не зажигали из опасения привлечь внимание. Какие-то фигуры одна за другой скользили во тьме:

— Сюда, государь! Мы выйдем через сад и Конские ворота!

Иеремия понял, что царь с семьей и отрядом воинов бежит из города в долину Кедрона. Эта дорога вела через Вифанию в Иерихон. Очевидно, Седекия намеревался укрыться в Аммоне или Моаве. Ранним утром халдеи напрасно обшаривали дворец. На Иеремию они вначале не обратил внимания. Разговор шел по-арамейски о дорогах и погоне. Но вскоре появился важный сановник в сопровождении солдат и перебежчика, который сразу указал на пророка.

— Иеремия? – спросил сановник с жестким вавилонским акцентом.

— Он говорит, что Навуходоносор узнал про тебя, приказал освободить тебя и накормить, - пояснил перебежчик.

Солдаты быстро разломал оковы пророка. Вкус хлеба показался ему божественным. Он ел молча, не обращая внимания на сочувственные взгляды и не отвлекаясь на вопросы сановника. Остаток хлеба припрятал за поясом. Когда он встал на ноги и покинул место своего заключения, солнце еще не взошло.

Проходя мимо Храма, пророк увидел первосвященника Сераию и второго священника Цефанию в льняных ефодах с голубыми кистями. Они стояли у входа в святилище, загораживая его от халдеев. Но те уже грабили храмовый двор и гардеробную. Выносили из хранилища золотые сосуды и дары, серебряные трубы священников, грузили на воз кадильницы, тазы, лопаты и прочее добро. Иеремия со странным равнодушием глядел на это разорение. Если Бог покинул Свой Храм, то какое значение имеет весь этот металлический лом? Настоящую драгоценность он нес у себя под хитоном – священный хлеб, дающий жизнь!

По-видимому, храм был последним зданием, уцелевшим в городе. Все жилые дома вблизи городских стен солдаты разобрали для строительства внутренних укреплений, а остальные страшно изуродовали. Город был разрушен до неузнаваемости, и в то же время Иеремия на каждом шагу узнавал образы своих пророческих видений. Например, вот это вороньё, густо сидящее на крышах домов. Эти мертвые улицы, по которым он уже ходил когда-то…

Но тогда он даже не подозревал, как трудно будет идти. Его все еще шатает от слабости. Он движется медленно, волоча ноги, спотыкаясь о кирпичи, балки, трупы. Улицы завалены обломками домов и телами с разинутыми от голода ртами. Одни из них безобразно распухли, другие наоборот – превратились в скелеты. Какие-то обглоданные кости, а над ними воронье. И всюду – жирные мухи, облепляющие лица трупов сплошной шевелящейся массой. Всюду – удушливая, сладковатая вонь разложения.

Немногие уцелевшие жители ощупью, словно слепые, пробираются среди развалин.

Своего домика Иеремия не нашел. На его месте чернело пепелище. И в бледном утреннем свете видно было, что выгорел весь Гончарный квартал. Пророк остановился у края Тиропеонской долины и, созерцая скорбный ландшафт смерти, стал сходить в одно из самых страшных своих видений.

Со дна долины шла резкая удушливая вонь. Там в беспорядке лежали разлагающиеся тела, почерневшие и скрюченные, как засохшие деревья. Над ними кружили хищные птицы. Прикрыв плащом нижнюю часть лица, Иеремия медленно погружался в волны трупного смрада. Мертвые безнадежно смотрели на него гноящимися язвами выклеванных глаз. Их лица оплывали и стекали с черепов, обнажая страдальческие оскалы вечных улыбок.

До самой весны они надеялись, что «все будет хорошо»! - вспомнил Иеремия. – Несчастные! Как тяжело им было умирать! Но я не виноват. Ведь я же предупреждал! А вы не вняли…

У ворот града Давидова на пророка напал обнаглевший стервятник. Иеремия собрал последние силы и стал выбираться из долины. Вот и дом Нирии. Крыша и часть северной стены разрушены прямым попаданием вавилонского снаряда. На развалинах сидит тощий старик, опоясанный вретищем, с головой посыпанной пеплом в знак скорби.

— Варух! Я принес тебе хлеба!

В те дни Иеремия начал писать свой бесконечный Плач о погибели Иерусалима. Он состоял из песен, каждая из которых насчитывала двадцать два стиха – по числу букв еврейского алфавита. Так что каждый стих начинался соответствующей буквой: алеф, бет, гимел, далет… Таким образом пророк задумал выразить всю полноту («от А до Я») страданий своего народа.

Лучшей стала четвертая песнь, которой пророк провожал угоняемых из города жителей, стоя во дворе разграбленного Храма. Живые скелеты плелись мимо него в Раму, где находился сборный пункт для отправки в плен. А в храмовом дворе вавилонские солдаты деловито рубили на части медное море и колонны портала с драгоценными гранатовыми яблоками.

Как потускнело золото…

изменилось золото наилучшее!

камни святилища раскиданы

по всем перекресткам.

Сыны Сиона драгоценные,

равноценные чистейшему золоту,

как они сравнены с глиняною посудою,

изделием рук горшечника!

И руки мягкосердечных женщин

варили детей своих,

чтобы они были для них пищею

во время гибели… - рыдал Иеремия.

Неожиданно послышались резкие тревожные крики. Капитель одного из разрубленных столбов обрушилась, придавив пару вавилонских солдат. Оба хрипели, извиваясь, словно раздавленные гусеницы. Вокруг ширилась бессильная суматоха.

— Пока они здесь суетятся, мы можем проникнуть в святилище! – спохватился Иеремия. – Пойдем, посмотрим, Варух, может быть, нам удастся спасти что-нибудь ценное!

— Но это же святотатство!

— Не беспокойся. Господь давно покинул свой оскверненный Храм и свой город. Иди за мной!

Перешагивая через разбитые панели с изображением пальм и упавшие балки, друзья пробрались в конец помещения. Они сразу увидели, что золотой жертвенник для курений вынесен. Позолоченный стол для хлебов предложения тоже исчез, а стоявшие на нем блюда, кадильницы и чаши для возлияний – расхищены. Наконец с замирающими сердцами поднялись по лестнице в полутемную камеру Святая святых. Здесь было пусто. Ни золоченых херувимов, ни ковчега Завета. Только безобразная груда камней окружающая уступ скалы.

— Это Эвен Шетия или «Краеугольный камень мироздания», с которого Бог начал сотворение суши. Который праотец наш Авраам использовал, как жертвенник для принесения Исаака, - пояснил Иеремия. – На этом камне стоял ковчег Завета. Теперь от него остался только обломок доски. А эти камни они выворотили из стен, в поисках тайников с сокровищами. А это… Смотри, Варух! Наверное, это - те самые скрижали, которые грабители выбросили из ковчега! Видишь, они все исписаны?

— Да… Но я не могу прочесть эти письмена. Они больше похожи на египетские иероглифы. Вот здесь, как будто «алеф», а на самом деле – голова быка, вместо «бет» - знак дома, вместо «далет» - рыба… И еще какие-то рисуночные знаки: глаз, крест, ладонь… То ли змея, то ли льющаяся вода…

— Это то самое, Варух! Это было записано Моисеем в те времена, когда наш алфавит еще не существовал. Это надо спасти, потому что человечество сохраниться только в том случае, если будет соблюдать эти заповеди: не красть, не предавать, не убивать друг друга… Бери скрижали и обломок доски! Бежим!

Когда они выбирались из города, солдаты уже разбивали таранами стены и башни, чтобы сравнять с землей лучшую крепость Востока.

По пути своего бегства друзья приспособили какой-то старинный сундучок под ковчег и положили в него скрижали. Сопровождавший их проводник-араб только покачал головой:

— Не следует так привлекать внимание. Аммонитские патрули могут подумать, что в этом ящике вы везете серебро. Ведь здесь уже земля аммонитян.

— Ну нет! – поспешно возразил Иеремия. – Эту землю Господь даровал нашим великим предкам – пророку Моисею и его генералу Иисусу.[273]

Он замолчал, потому что вдруг увидел обоих вождей с лицами, иссушенными пустыней и длинными седыми бородами. Один из них был уже совсем стар но, опираясь на посох, украшенный змеей, все же всходил на вершину горы Нево. Это был последний отрезок его пути. Он сознавал, что выполнил свою жизненную миссию – вывел народ Божий из рабства египетского и пустынь Аравийских. И теперь, в самом конце, дано ему было увидеть с вершины горы землю обетованную, то есть обещанную Господом за послушание и верность.

— Только верность заповедям, начертанным на скрижалях, давало нам право на эту землю, - прошептал Иеремия. – А мы оказались неверны! Потому и Храм наш погиб, и священные скрижали должны вернуться к тому, кто начертал их. А заповеди да останутся в наших сердцах!

— Смотри, учитель! – опасливо отвечал Варух. – Уже темнеет. Может быть, мы завершим подъем на эту гору завтра?

— Нет, это не просто ночь, Варух. Это божественный сумрак сгущается вокруг. Во второй книге Самуила сказано, что «Бог обитает во мгле».[274] И сам Моисей пишет, что он «вступил во мрак, где Бог».[275] Значит это где-то здесь.

— Погоди, учитель! Я замечу это место.

— Нет нужды, - отвечал пророк. – Никто не должен узнать о нем.[276]

И, прижимая к груди ковчежец, скрылся в таинственной тьме. Варух, проводник и другие остались одни, изнывая от нетерпения и усталости. Вскоре их свалил сон. Иеремия вернулся только на рассвете. Руки его были пусты.

— Я оставил скрижали в пещере, где покоятся мощи боговидца Моисея, - пояснил он. – Только обломок Ковчега повесил себе на шею, как святыню.

Варух непонимающе тёр глаза:

— Что случилось учитель? Почему так горестно кричит ночная птица? Почему это вдруг рассветает на западе?

— Это не рассвет… Это зарево в полнеба означает, что разоренный и разрушенный Иерусалим предан огню. Прощай, Иерусалим! Тяжко согрешил ты перед Господом и за то сделался отвратительным. Ты пресытил нас горечью, напоил полынью и покрыл пеплом.

И ныне совершил Господь суд Свой,

излил ярость гнева Своего

и зажег на Сионе огонь,

который пожрал основание его…[277]

На обратном пути, у границы, друзья были задержаны и в оковах доставлены в Раму, где победители собирали пленных иудеев со всех мест для отправки в Вавилон.

Лица пленников, переживших осаду и гибель близких, были безжизненными и опустошенными. Тупо и молча сидели ни повсюду прямо на голой земле под открытым небом. Потому что Рама была очень небольшим селением к северу от бывшего Иерусалима. Известна она была только одной достопримечательностью – находящейся неподалеку гробницей праматери Рахили – любимой жены патриарха Иакова (Израиля). Осенний ветер стонал в руинах у гробницы, и пророку казалось, что Рахиль оплакивает весь народ Израиля, уводимый в плен. Так родился его знаменитый образ:

Глас слышен в Раме,

вопль и горькое рыдание:

Рахиль плачет о детях своих

и не хочет утешиться,

ибо их нет.[278]

Иеремии не суждено было разделить участь подавляющего большинства своих земляков, ибо относительно него у халдеев имелись особые указания. Узнав, что перед ним знаменитый пророк, начальники, формирующие партию, доложили о нем «главному кормчему» Набу-зер-иддину и тот поспешил освободить пленника:

Сам Навуходоносор, царь Вавилонский, велел наградить тебя за то, что ты предрек о нем, и объяснил, что привел его Господь за грехи твоего народа. Итак, вот я освобождаю тебя от оков. Иди, куда хочешь.

Иеремия хмуро взглянул на него:

— Куда же мне идти? Мой город сожжен. Кто начальник земли моей?

— Иудея стала вавилонской провинцией. Наместником ее поставлен Годолия, сын Ахикама, бывший управляющий царским дворцом, - пояснил Набу-зер-иддин.

— А что с царем?

— Насколько мне известно, Седекия был пойман близ Иерихона. Офицеры его разбежались. А сам он был отведен в Ривлу - на суд к царю Навуходоносору. Там его слепили за изменническую политику и отправили в медных оковах в Вавилон. Так что тебе лучше всего идти к Годолии в Массифу, которая теперь считается столицей Иудеи вместо Иерусалима. Ты можешь взять у меня продовольствие и выбрать себе любой подарок.

— Лучший подарок для меня – мой ученик, - отвечал Иеремия, указывая на Варуха.

Друзья набрали себе хлеба и отправились в Массифу.

14. Массифа.

Годолия встретил пророка приветливо и уважительно, как старого друга семьи. Ибо жизнь Иеремии проходила под явным или неявным покровительством яхвистского клана Сафана, которому Годолия приходился внуком. Теперь, в качестве губернатора (наместника) он со своими и халдейскими чиновниками занимал небольшой дворец в центре Массифы.

Почтительно поддерживая Иеремию под руку, Годолия показывал ему новую административную столицу. Массифа была едва ли не единственным селением к северу от Иерусалима, которое полностью сохранилось в ходе двухлетней войны. Ее особую достопримечательность представлял собой выдолбленный в скальной породе ров-резервуар для сбора дождевой воды.

— Смотри, почтеннейший! Эта цистерна была устроена еще триста лет назад нашим древним царем Асой,[279] который воевал здесь с Ваасой Израильским. Но главное историческое значение Массифы в другом: здесь некогда был поставлен первый царь объединенного Израиля – Саул.[280]

— Я читал об этом в книге пророка Самуила, - кивнул Иеремия. – Саул тогда от смущения залез в обоз. Однако он довольно быстро перестал смущаться и запятнал себя вероломством. А ведь пророк Самуил предупреждал об этом. Помнишь?

— Да, он говорил: «Вот какие будут права царя: сыновей ваших он возьмет и представит к колесницам своим. И будут они бегать перед колесницами его. И дочерей ваших возьмет, чтоб они готовили ему. И поля ваши, и виноградники, и сады возьмет и отдаст слугам своим. А вы будете ему рабами. И восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда». Но они кричали: «Нет, пусть царь будет над нами; и мы будем, как прочие народы!»[281]

— Да, Израиль захотел себе царя, «как у прочих народов», забывая, что он – народ Божий, а не как прочие. Не даром Господь сказал тогда судье Самуилу: «Не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними».[282] И все-таки не послушались – поставили Саула. Из последующих двадцати царей только двое вполне угодили Господу, Давид и Иосия. Остальные проявили себя, как бездарные сластолюбцы и откровенные тираны. Потому что бесконтрольная власть портит и самого хорошего человека.

— Но больше у нас не будет царей, - улыбнулся Годолия. – Будут чиновники и администраторы.

— Бесконтрольная власть портит и чиновников, превращает их в хищных зверей, - неумолимо продолжал пророк.

— Вот я и буду контролировать чиновников!

— Хорошо, - кивнул пророк. – Во времена до Саула такие люди назывались судьями. И ныне история возвращается в Массифу – к эпохе Судей.

Годолия присел рядом на край рва, устремив задумчивый взор на мерцающую в глубине воду:

— Эпоха Судей была ведь отнюдь не безоблачной… Помнишь войну, которая чуть не уничтожила колено Вениаминово? Не даром же они решились избрать царя! А потому что Бог не может непосредственно руководить народом. Ему нужен посредник, например, пророк…

— Правильно. Но вспомни, что сказал Бог Моисею в пустыне: «Собери Мне семьдесят мужей из старейшин Израилевых… И возьму от Духа, Который на тебе, и возложу на них, чтобы они несли с тобою бремя управления народом».[283] Ибо воля Божья открывается по преимуществу совету людей, умудренных годами благочестивой жизни. Посему при тебе должен быть Совет старейшин.[284] Только так можно возродить на земле справедливость.

— Царство справедливости! – мечтательно улыбнулся Годолия. – Это как раз то, что нужно сейчас, когда в Иудее стались лишь самые бедные люди, а значит – самые честные и справедливые.

— Я тоже думаю, что падение Иерусалима было попущено Богом за грехи правящего сословия для исправления и обновления нашей жизни. По пути в Массифу я увидел, что вавилоняне не пожгли поля и не разорили виноградники, как это делали ассирийцы. Сейчас надо не тосковать и скорбеть, а браться за работу.

Годолия вскочил:

— Ах, Иеремия! Я весь захвачен этими новыми мыслями. Пойдем скорее к народу! Ты сам увидишь, какие замечательные люди собираются вокруг меня. В основном это – крестьяне и беженцы из разоренных войной селений. Но есть среди них и настоящие партизаны, которыми руководит Иоанн, сын Карея. Видишь? Вон тот высокий, с орлиным взглядом, который стоит в центре двора. А вон тот толстяк в чалме, сидящий со своей свитой у входа, - князь Исмаил, сын Нафании. Говорят, он происходит из рода Давида.

Пророк сразу заметил, что Иоанн и князь Исмаил были двумя главными центрами притяжения, вокруг которых группировался народ:

— Рано или поздно эти лидеры должны столкнуться. Если только наша новая программа не примирит их.

— Друзья мои! – приветствовал всех Годолия. – Перед вами пророк Иеремия, который раскрыл мне глаза на наши новые задачи. Оказывается, все не столь уж безнадежно. Посмотрите вокруг! Что вы видите? Земля наша вновь плодоносит! Это знак того, что Бог снова благословил ее в соответствии со Своим Заветом. Наказание наше закончено! И теперь чего нам еще желать? За работу, друзья! Собирайте виноград и осенние плоды! Делайте вино и масло! Живите мирно радостно! Оставайтесь на земле Божьей, не опасаясь больше халдеев. И да будет вам хорошо здесь![285]

Беженцы, сгрудившиеся вокруг Иоанна, внимали этой речи, согласно кивая головами. Но люди князя Исмаила недоуменно переглядывались:

— Неужели подчинимся халдейским чиновникам? – возмущенно бурчали они. – Ведь мы же клялись бороться против Вавилона!

— Да, кажется, столкновения не избежать, - с тоской прошептал Иеремия. – Прошу тебя, Варух, останься здесь и помоги Годолии укрепиться в избранном решении. А я пойду позабочусь о ночлеге и молитвенном собрании.

Вечером Варух вернулся с тревожными весями:

— Мы сидели в опочивальне губернатора, строя планы на будущее, - рассказывал он. – Иоанн, сын Карея, тоже присутствовал с некоторыми из своих людей, и они выражали беспокойство. После беседы Иоанн сказал, что ему по душе идея Совета старейшин, но для Исмаила она будет неприемлема. Ведь он происходит из царского рода.

— Ну и что? – возразил Годолия. – У меня здесь тоже есть особы царской крови – дочери плененного Седекии.

— Вот это и плохо! Потому что, опираясь на них, ты можешь основать новую династию, - заметил Иоанн.

— Я же сказал, что здесь будет народовластие, как во времена Судей! – отвечал Годолия.

— Этого не допустит аммонитский царь Ваалис, который мечтает установить контроль над нашей территорией. Князь Исмаил – его ставленник. А тебя они уберут при первой же возможности, как опасного конкурента.

— Что же предлагаешь ты, Иоанн?

— Позволь нам нанести упреждающий удар! Мои люди уберут Исмаила так тихо, что аммонитяне этого даже не заметят.

Годолия невольно взглянул в мою сторону, и все тоже уставились на меня, словно ожидая ответа свыше.

— Нет! – быстро сказал я. – Бог не просит нам коварного убийства. Бог не благословляет убийц.

— Нерешительных правителей Он тоже не благословляет! – с досадой воскликнул Иоанн. – Смотри, Годолия, ты предупрежден! А ты, Варух, только что предал остаток Израиля.

И он ушел, в сердцах хлопнув дверью.

Выслушав этот рассказ, Иеремия задумался:

— Ты поступил достойно, Варух, но все же тебе не следовало вмешиваться. Не дело пророка – вмешиваться в политику. Ответственность за это должны брать на себя сами правители. Для того и поставил их Бог.

Вскоре оба соперника разъехались из Массифы. Пора было заниматься урожаем, потому что начало месяца Афаним[286] выдалось сухим и жарким. Раньше времени поспели маслины в оливковых рощах. Закипела работа на виноградниках. Крестьяне и горожане совместными усилиями заполняли сочными гроздьями точила, высеченные в скалах и, распевая веселые народные песни, давили ягоды. Виноград повсеместно считался символом мира и процветания. Поэтому молодое вино первого отжима в крепких мехах из козьей кожи было роздано всем участникам работ. А при дворе Годолии оно было разлито в большие глиняные кувшины. После чего начался традиционный осенний пир в честь праздника Кущей.

Иеремия вместе с отцами семейств благословил дары Божьи, но к пирующим не присоединился. В качестве пророка он по-прежнему воздерживался от вина и приучал к тому же Варуха:

— Пусть пьют и веселятся! А мы пойдем к себе и помолимся за них Богу.

Однако праздничной молитвы не получилось.

— Как тяжело у меня на сердце, Варух! – пожаловался пророк, опуская руки. – А главное, я знаю – отчего. Молодое, еще не до конца перебродившее вино «тирос» получается особенно сладким и мгновенно бросается в голову. И на таких пирах обычно случаются стычки.

— Ты боишься, что произошла драка?

— Помнишь, когда мы покидали пир, нам навстречу прошли новые гости? Лица их сразу показались мне знакомыми. Но только сейчас я вспомнил, что видел их в свите Исмаила. Надо бы предупредить Годолию, чтобы он был осторожнее…

— Разреши, я схожу, учитель?

— Нет. Я боюсь за тебя. Я чувствую что-то ужасное…

— Тем более, учитель! Я только разведаю, что там творится, и сразу вернусь.

Однако Варух не вернулся.

Всю ночь Иеремия в отчаянии мерил шагами свою тесную комнатку, подходил к дверям и прислушивался. Сначала все было тихо. Но утром послышались хриплые голоса и крики. Иеремия замер с колотящимся сердцем: так кричат от ужаса и бессилия. Так кричат только расставаясь с жизнью… Пророк продолжал обреченно ждать и вскоре дверь его задрожала от ударов:

— Открывай немедленно Иеремия! Иначе мы прирежем у порога твоего ученика!

Иеремия сразу отодвинул засов и вышел из дома:

— Где мой ученик? – спросил он.

— Вяжите их вместе! – распорядился кто-то.

Пророка и Варуха связали одной веревкой, провели по сумрачной улице и присоединили к колонне жителей Массифы, стоящей на площади у дворца.

— Это люди Исмаила, - шептал Варух. – Вечером на пиру, когда все были уже изрядно пьяны, они набросились на администрацию и захватили дворец. Годолия был убит одним из первых. Когда я подошел, все было уже в крови. И меня заперли вместе с пленниками. Сейчас они вычищают город…

Действительно, со всех улиц на площадь сводили уцелевших жителей. Их брали поодиночке. Пораженные ужасом люди не сопротивлялись. Когда колонну погнали по дороге, Иеремия обратил внимание на красные полосы. Словно здесь тащили бурдюки с новым вином. Только это было не вино. Весь ров царя Асы был заполнен телами. Они плавали в собственной крови и некоторые, кажется, еще шевелились и булькали. Или это просто воздух выходил и под одежды?

— Это паломники, - прошептал Варух. – Их здесь человек восемьдесят… Они шли в Иерусалим на праздник кущей, чтобы принести жертвы осеннего урожая на руины сожженного Храма. Исмаил встретил их по дороге в Массифу и решил избавиться от нежелательных свидетелей. Пригласил их как бы на пир, а потом приказал убить и побросать в ров цистерны. Чтобы лишить Массифу единственного источника воды. Чтобы никогда уже не возродилась в ней жизнь… Только десять человек были отпущены, так как пообещали вернуться с зарытыми в полях припасами. И, разумеется, не вернулись. Остается только надеяться, что они сообщат кому-нибудь о здешней трагедии.

15. Бегство в Египет.

Дорога неторопливо вилась меж щербатых холмов с плоскими вершинами.

— Куда же нас уводят? – спросил Иеремия.

— К себе в Равву. Подумать только! Мы избежали плена Вавилонского, чтобы пасть в плен Аммонитский! Это я во всем виноват… Если бы не мой непрошенный совет, Исмаил был бы давно обезврежен. Правители имеют право на упреждающие удары, ибо Бог подходит к ним с иными мерками. Народовластие возможно только в сильном государстве, которое прошло через период диктатуры. А со слабыми никто не считается…

— Не рви на себе одежду, Варух! Такова общая участь людей: разуверившись в свободе, они жаждут диктатуры, а, попав под диктат, требуют свободы. Человек никогда не бывает доволен, потому должен искать не своей воли, а воли Божьей.

Целый день колона пенников, состоящая, в основном из женщин и детей (в том числе – юных царевен, дочерей Седекии) двигалась на север – к бродам через разлившийся Иордан. У Больших вод в Гаваоне аммонитяне забеспокоились. Они возбужденно переговаривались, разглядывая облако пыли на горизонте:

— Видно, большой отряд…

— Откуда в этой разоренной стране взяться большому отряду?

— Ты что, не понимаешь? Это повстанцы Иоанна!

— Иоанн! – подобно дыханию свежего ветра прошелестело среди пленников, и они, не сговариваясь, двинулись к дороге.

— Назад! Назад! – закричали двое аммонитских конвоиров, размахивая бичами.

Но бичи были тут же выдернуты у них из рук, а сами конвоиры сбиты с ног. Близость освободителей вернула измученным пленникам силы. Они внезапно узрели свое численное превосходство над восемью аммонитскими головорезами. Сам Исмаил быстро оценил обстановку и крикнул своим:

— Оставьте их! Уходим! За мной!

Когда отряд Иоанна доскакал до стоянки, аммонитян уже не было видно. Повстанцы быстро освободили пленников от пут, однако, отдохнуть им не дали:

— Скорее! Мы должны торопиться! Потому что эти негодяи наутро могут вернуться с подкреплением.

Снова миновали залитую кровью Массифу и спаленный Иерусалим. Некогда неприступные стены были превращены в бесформенные каменные груды. А дальше чернело сплошное пепелище. Только на развалинах Храма слышались протяжные рыдания.

У Вифлеема силы беглецов иссякли окончательно. Маленькие царевны буквально падали от усталости; их приходилось нести на руках. Наконец, у древнего колодца Химам Иеремия потребовал остановиться:

— Стоп! Почему мы все время движемся на юг?

— Потому что все северные города разрушены. Там нет ни приюта, ни пищи. И вообще в Иудее теперь небезопасно. Так что нам остается только укрыться в Египте.

— Для того ли Моисей вывел нас из страны рабства, чтобы мы снова добровольно вернулись туда? – возразил Варух.

— А ты молчи, ученик! Один твой совет уже едва не погубил остаток Израиля. Пусть вещает пророк! Помолись о нас Господу Богу твоему, Иеремия, чтобы Господь указал нам путь, по которому идти!

И молился Иеремия десять ней близ селения Химам: только черпал воду из гулкого тёмного колодца родной земли, припадал к обломку Ковчега[287] и мысленно восходил на гору Моисееву, в область божественного мрака. На десятый день непрерывного поста и молитвы был ему глас Господень:

— «Если останетесь на земле сей, то устрою вас и не разорю, насажу вас и не искореню. Ибо Я сожалею о том бедствии, какое сделалось вам. А все, которые уйдут жить в Египет, умрут там от меча, голода и моровой язвы».[288]

Когда Варух передал эти страшные слова народу, повстанцы Иоанна снова возмутились:

— Варух, наверное, хочет передать нас в руки халдеев, которые, конечно, отомстят нам за гибель Массифы и угонят всех в Вавилон.

— Посмотрите: пророк лежит пластом от истощения и едва шевелит губами! Пророк уже стар, и Варух крутит им, как хочет! Потому берем их и бежим в Египет!

— Берем и бежим! – согласился Иоанн.

— Опомнитесь! – шептал Иеремия. – Варух тут не причем… Так говорит Господь!

Но никто уже не слушал его шепота. Отряд уходил на юг, увлекая его за собой. И среди песков египетской пустыни все слабее звучал глас вопиющий:

— Так говорит Господь!

16. Эпилог.

«Слова, которые написал Варух, сын Нирии, сына Маасеи на пути из Египта в Вавилон в пятый год от разрушения Иерусалима.[289]

Да будет известно всем, что мы согрешили перед Господом, уйдя в Египет. Но еще больше согрешили живущие в Египте иудеи, которые служили там иным богам. И кадили Астарте, богине неба. Тогда сказал им Иеремия: Не за это ли каждение сделалась земля ваша пустынею и ужасом? Ибо не стерпел Господь злых дел ваших.

А они отвечали: Делали и будем делать! А слов твоих не слушаем. Ибо отцы наши, когда кадили богине неба, были сыты и счастливы. А когда перестали кадить, постигла их беда.

И сказал Иеремия всему народу: Так говорит Господь! Вот Я отдам фараона Вафрия в руки Навуходоносора, царя Вавилонского.[290] И с ним погибнут все иудеи, поклоняющиеся идолам.

Они же кричали от ярости и метали в него камни. И сказал Иеремия: Господи! Прими дух мой!»

Варух отложил мелко исписанную дощечку, утер набежавшие на глаза слезы, и выглянул из повозки. Дорога шла по высокой дамбе, с обеих сторон уставленной равномерными рядами финиковых пальм. Вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалась глинистая вавилонская равнина, изрезанная многочисленными каналами. По их берегам высились сотни черпательных устройств, и сотни смуглых тел напрягались над рычагами, колесами и бадьями. Они поднимали воду в отводные каналы. И только благодаря этому зеленели ячменные поля и фруктовые сады, полосы льна, кунжута и чечевицы. На горизонте виднелись отлогие каменистые холмы с пятнами редких кустарников. А над горизонтом уже маячила Вавилонская башня - огромная, черно-бело-пурпурно-синяя и серебристо-золотая.

Дом Иезекииля в предместье Лугальгира стоял на окраине Нового города. Напротив, за рекой, высился бастион царского дворца. Молодая женщина, развешивающая во дворе белье, задумчиво посматривала то на дворец, то на серое дождевое облако, занесенное с севера от предгорий Загрея. Варух же смотрел на нее, не веря своим глазам. Явно эта была халдейка (даже без покрывала на лице), но одетая по-иудейски. И на вопрос гостя она ответила тоже по-иудейски:

— Иезекииль? Да, он живет здесь, с нами. Пойдем, я провожу тебя!

Она откинула лоскутную занавесь и Варух прошел внутрь через прохладные сени, жадно вдыхая смешанный аромат теплого молока и тертого миндаля. Затем поднялся наверх, где находилась комната с низким потолком. Свет падал из маленького оконца на стол, заваленный папирусами. Над ними склонялась белоснежная седина. От волнения у него перехватило дыхание. Иезекиилю было уже под шестьдесят. Да и самому Варуху –пятьдесят два. Но старые друзья мгновенно узнали друг друга и молча обнялись.

— Сколько же лет мы не виделись? Не меньше пятнадцати… Благодарю Бога за твое посещение, Варух!

— Мужайся, Иезекииль. Я принес тебе скорбную весть.

— Наш учитель Иеремия скончался?

— Да. В прошлом году. Его побили камнями египетские иудеи, недостойные называться таковыми за свое идолопоклонство.

— Вот она – участь великого человека, которого никто не понимал!

— Перед смертью он вспоминал о тебе и называл тебя своим преемником.

— Это большая честь. Ведь здесь есть еще Даниил, исполненный всякой халдейской мудрости. Но вечным недостижимым идеалом для нас всех остается великий Исаия.

— Да, учитель постоянно повторял его слова:

«Перестаньте делать зло;

научитесь делать добро;

ищите правды;

спасайте угнетенного,

защищайте сироту,

вступайтесь за вдову!»

— Мы здесь всегда помним это, Варух. Вот прозелитка Амтия, которую мы защитили, выкупили из рабства и приняли в общину. Теперь она жена Михаэля – хозяина этого дома. Ты слышала, Амтия? Наш учитель Иеремия скончался. Тот самый Иеремия, который предсказал, что по грехам своим мы лишимся отечества и окажемся в плену.

— Но, в конце концов, возвратимся, - напомнил Варух.

— Да, возвратимся! – воодушевился Иезекииль. – И я сейчас пишу как раз об этом. Я принужден записывать пророчества, потому что иногда Господь отбирает у меня голос. Тогда мне приходится объясняться знаками или давать читать записи. Последнее видение мне было совсем утешительным, хотя и невероятным.

— Что же ты видел, Иезекииль?

— Дух вывел меня отсюда и поставил посреди поля. А оно было полно костей.

— Человеческих?

— Ну да. И, как я понимал, это были непогребенные кости всех сынов Израилевых. И сказал мне Господь: «Сын человеческий! Оживут ли кости сии?» Я не знал, что и думать, поэтому отвечал уклончиво: «Господи Боже! Ты знаешь это». И тогда Он сказал через меня костям: «Я введу в вас дух – и оживете и узнаете, что Я – Господь».

— То есть это говорил ты от Его имени?

— Ну да, поскольку я говорил тем же Духом. И, когда я еще говорил, то почувствовал какое-то движение и сухой неопределенный шум. Это кости, принадлежавшие одному телу, сближались друг с другом. Так они собирались в тела, обрастали жилами и плотью, а потом покрывались кожею. Но в них еще не было главного – жизни. И вот, наконец, по слову, сказанному через меня, дух вошел в эти тела, и они ожили. И встали на ноги. Все воинство, которое полегло на полях исторических битв. И тогда Он сказал мне:

«Сын человеческий! Кости сии – весь дом Израилев. Так говорит Господь: вот Я открою гробы ваши и выведу вас, народ Мой, из гробов ваших. И введу вас в землю Израилеву. И вложу в вас дух Мой. И оживете. И узнаете, что Я – Господь!»

— Это поразительно… – прошептал потрясенный Варух. – Это пророчество слишком грандиозно. Мне кажется, оно не только о возвращении нашего народа, но и еще о чем-то. Не знаю только, о чем…[291]

В этот момент снизу раздался восторженный мальчишеский голос:

— Мама! Там дождь начинается!

В комнату вбежал стройный отрок с пытливыми ясными глазами, но, увидев незнакомого гостя, смутился и замолчал.

— Поздоровайся с дядей Варухом! - ободряюще улыбнулась ему Амтия. – Варух, сын Нирии из рода Маасея прибыл к нам из далекого Египта.

— Прямо из Египта! – глаза у отрока восхищенно загорелись. – Вместе с новой царицей?

Взрослые понимающе переглянулись. Этот год ознаменовался мирным договором с фараоном Априем, который выдал за Навуходоносора свою дочь Нейтакерт. Это она вскоре родит Валтасара – последнего царя Вавилонского.

Варух благославляюще возложил руки на черные курчавые волосы отрока:

— Как его зовут? – удивленно спросил он.

— Это мой первенец, Исаия, - пояснила Амтия. – Иезекииль посоветовал назвать его в честь нашего славного пророка. Пойдем, Исаия, снимать белье, не будем мешать взрослым!

Дверь за ними закрылась, но Иезекииль и Варух еще долго смотрели вслед ушедшим, а потом – друг на друга.

— Ты тоже заметил? – шёпотом спросил Иезекииль.

— Трудно не заметить такой предизбранности. Когда я держал над его головой руки, сквозь пальцы у меня шел словно ток свыше.

— Он будет великим пророком, - кивнул Иезекииль. – Величайшим! Действительно – вторым Исаией. Он соединит всю глубину халдейской премудрости с самыми сокровенными чаяниями людей Израиля. И во дни возвращения нашего создаст словесный портрет, по которому наши отдаленны потомки и люди всей земли узнают Мессию, Спасителя мира.[292]

— Значит, не даром посланы нам годы Плена и все испытания! – подхватил Варух. – Народ наш выйдет и них укрепленным, осознавшим свои ценности и свое предназначение.[293] Ибо, только отринув чужеземные соблазны и доказав верность своему Богу, можно стать действительно великим народом.

И они снова замолчали, прислушиваясь к детским голосам, доносящимся со двора:

— Смотри! Смотри, мама! Радуга!

— Возблагодари Господа, Исаия! Ведь радуга – это знак милости Божьей.

СПб. - Красное село. 22 июня 2005 г.

Г Е Н Е А Л О Г И Я П О С Л Е Д Н И Х И У Д Е Й С К И Х Ц А Р Е Й

18-й Амон – Иедива.

(642-640)

Зебудда -19-й Иосия – Хамуталь

(640-609)

Нехушта – 20-й Иоаким Иоахаз

(609- дек. 598) (3 месяца 609)

Иехония 21-й Седекия

(6 дек.598-16мар.597) (16 март 597-587)

Салафиил

Род Иисуса Христа.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Манассия (687-642 гг. до н.э.) – 17-й Иудейский царь.

[2] Давид (1010-970 гг. до н.э.) - 2-й царь Израильский и пророк. Память его в Русской Православной Церкви отмечается 26 декабря по старому стилю (8 января - по новому стилю).

[3] См. об этом 2-ю книгу Царств, гл. 7, ст. 12-17.

[4] Память пророка Софронии в Русской Православной Церкви: 3 декабря (здесь и далее все даты памяти - по старому стилю).

[5] Кедеши – храмовые блудницы, посвятившие себя служению Астарте.

[6] См. об этом 4-ю книгу Царств, гл. 23, ст. 7.

[7] Книга пророка Софронии, гл. 1, ст. 15-16.

[8] См. 3-ю книгу Царств, гл. 11, ст. 3.

[9] Книга пророка Иеремии, гл. 2, ст. 5 и 7.

[10] Там же, гл. 2, ст. 20. Следует иметь в виду, что по-иудейски имя Израиль женского рода.

[11] Там же, гл. 2, ст. 23-24.

[12] Там же, гл. 3, ст. 2.

[13] Там же, гл. 3, ст. 14 и 22.

[14] См. об этом в Книге Бытия, гл. 10, ст. 8-12.

[15] Книга Иисуса Навина, гл. 24, ст. 2.

[16] Халдеи (евр: «касдим») – семитоязычный народ, по преданию происходящий от Кеседа (одного из племянников Авраама, см. Быт. 22, 20-22). Первоначально халдеи жили к югу от Вавилона, но потом были ассимилированы вавилонянами и передали им свою особую магическую культуру.

[17] т.е. ок. 400 метров.

[18] т.е. в Новый 653 год до н. э. по нашему счету.

[19] Борсиппа – пригород Вавилона в 11-ти км. к юго-западу от него.

[20] Буквально: «От Великого верха к Великому низу…»

[21] 1 талант - ок. 30 кг.

[22] Набопаласар был коронован царем Вавилонии 23 ноября 626 года до н. э.

[23] Книга пророка Иеремии, гл. 3, ст. 6-9.

[24] Книга пророка Иеремии, гл. 4, ст. 6-8.

[25] Афаним (позже - Тишри) - 7-й месяц, соответствующий концу сентября – началу октября.

[26] См. книгу Левит, гл. 23, ст. 9-14.

[27] См. Левит, гл. 23, ст. 42-43.

[28] Книга пророка Иеремии, гл. 5, ст. 7-8.

[29] Книга пророка Иеремии, гл. 5, ст. 1-3.

[30] См. об этом в 4-й книге Царств, гл. 16, ст. 3 и гл. 21, ст. 6.

[31] Книга пророка Иеремии, гл. 5, ст. 18-19.

[32] Книга пророка Иеремии, гл. 1, ст. 6.

[33] Там же, ст.10.

[34] Там же, ст. 11-13.

[35] Книга Чисел, гл. 17, ст. 5, 8.

[36] Книга пророка Иеремии, гл. 1, ст. 13-14.

[37] Ныне - книга Бытия, начальная книга Библии.

[38] Первая редакция нынешней книги Исход.

[39] Эта утраченная ныне книга легла в основу книги Чисел (см. гл. 21, ст. 14-15).

[40] Утраченная книга поэтических сказаний и гимнов.

[41] Первая часть нынешней книги Левит.

[42] Первая редакция нынешней книги Судей.

[43] Ныне - 1-я и 2-я книги Царств.

[44] Книга пророка Исаии, гл. 1, ст. 17.

[45] Т.е. ок. 740 года до н.э.

[46] Книга пророка Исаии, гл. 6, ст. 1-8.

[47] Иоас (ок. 835-800 гг) - 11-й царь Иудейский, произведший предыдущий ремонт Храма.

[48] Ср. с книгой Второзакония, гл. 28, ст. 15-68.

[49] ср. 4-я книга Царств, гл. 22, ст. 16-20.

[50] буквально: «Бел (Ваал) соизволил», т.е. стена была посвящена Ваалу.

[51] Об этом законе сообщает Геродот: «Самый же позорный обычай у вавилонян вот какой. Каждая девушка однажды в жизни должна в храме Милитты отдаваться за деньги чужестранцу…» и т.д. («История», I, 199). Ср. Страбон «География» XVI, 1, 20.

[52] Езекия (715-687 гг) – 16-й царь Иудейский.

[53] Второзаконие, гл. 4, ст. 3, ср. с книгой Чисел, гл. 25.

[54] Второзаконие, гл. 12.

[55] Второзаконие, гл. 15.

[56] 4-я книга Царств, гл. 23, ст. 5.

[57] 4-я книга Царств, гл. 23, ст.7.

[58] Ровоам (931-913 гг.) - 4-й царь Иудейский и 1-й - после разделения царств на Израиль и Иуду.

[59] См. об этом: 3-ю книгу Царств, гл. 12, ст. 28-29.

[60] Книга пророка Иеремии, гл. 11, ст. 6-7.

[61] См. об этом 1-ю книгу Царств, гл. 4.

[62] 1-я книга Царств, гл. 2, ст. 12, 22.

[63] т.е. ок. 3 метров.

[64] Ср. с Книгой пророка Иеремии, гл. 11, ст. 9-10, 14-15.

[65] Книга пророка Исаии, гл. 10, ст. 28-30.

[66] Синаххериб (704-681) - 115-й ассирийский царь, ок. 700 г. осаждал Иерусалим.

[67] ср. Второзаконие, гл. 12, ст. 2-6.

[68] Книга пророка Иеремии, гл. 11, ст. 18-19.

[69] т. е. около 15-ти часов.

[70] Саул (ок.1030-1010 гг.) - 1-й царь Иудейский, отвергнутый Господом за непослушание.

[71] См. об этом 1-ю книгу Царств, гл. 28, ст. 15-19.

[72] Иеровоам (931-910 гг.) - 1-й царь северного Израильского царства.

[73] 3-я книга Царств, гл. 13, ст. 1-2.

[74] Месяц Авив (позднее - Нисан) соответствует апрелю-маю.

[75] См. книгу Исход, гл. 12, ст. 8,11.

[76] т. е. в 622 г. до н. э.

[77] Второзаконие, гл. 6, ст. 20-24.

[78] Мы здесь будем использовать библейскую транскрипцию этого имени: Навуходоносор.

[79] Гильгамеш (ок. 2650 г до н.э.) - историческое лицо и персонаж мифологического цикла.

[80] 1-я династия Урука правила в промежутке 2700-2500 гг. до н. э.

[81] Хаммурапи (1792-1750) - великий правитель и законодатель, современник патриарха Исаака.

[82] Здесь и далее стихи из книги Левит, гл. 18.

[83] Книга Исход, гл. 4, ст. 10.

[84] Там же, ст. 11-12.

[85] Книга пророка Исаии, гл. 1, ст. 11-18.

[86] И так далее, см: Книгу пророка Иеремии, гл. 17, ст. 19-27.

[87] Книга пророка Исаии, гл. 1, ст. 18.

[88] Там же, гл. 1, ст. 4, 5, 7.

[89] Синаххериб (704-681гг.) - 115-й ассирийский царь, сравнял мятежный Вавилон с землей.

[90] Асархаддон (680-669 гг.) - 116-й ассирийский царь.

[91] Мардук-апла-иддин (721-710 гг.) – царь Вавилонский, не принял участие в битве 720 г. под Дером на стороне Саргона II Ассирийского, чтобы не ссориться со своими будущими союзниками - эламитянами.

[92] Фравертиш или Фраот (647-625) - 2-й мидийский царь, сын Дайукку.

[93] Перевод В. Никитиной в сб-ке «Литература Древнего Востока. Тексты», М., МГУ, 1984 г., стр.- 32.

[94] Элькош или Алькуш – городок на восточном берегу Тигра к северу от Ниневии.

[95] Книга пророка Наума, гл. 1, ст. 7-8.

[96] Речь идет о величайших произведениях древнейшей шумеро-аккадской литературы: «Энума элиш», эпосе об Атрахасисе, о Гильгамеше, «К стране безысходной…», «Вавилонская теодицея».

[97] Ашур-этель-илани (ок. 626-625) – 118-й царь Ассирии, соправитель отца с 630 г.

[98] 1-я книга Царств, гл. 19, ст. 20-21.

[99] Книга пророка Исаии, гл.11, ст.1; гл. 9, ст.6; гл. 4, ст.2; гл. 11, ст.10.

[100] Там же, гл. 11, ст. 4.

[101] Книга пророка Исаии, гл. 37, ст. 36-37.

[102] Т.е. Мардук-апла-иддин (721-710, 703) - самочинный царь Вавилонский.

[103] Книга пророка Исаии, гл. 30, ст. 15.

[104] Там же, гл. 39, ст. 5-6.

[105] Балих – приток Евфрата.

[106] т.е. середина Ноября.

[107] Ашшур-убаллит 1 (1365-1330 гг) – 77-й по «Ассирийскому царскому списку».

[108] т.е. 609 года.

[109] Мохар – калым, выкуп, который выплачивает жених-иудей родителям невесты.

[110] Саис – город в дельте Нила, столица фараонов XXVI династии.

[111] Фараон Тутмос III правил в 1500-1447 гг. до н.э.

[112] Книга Екклесиаста, гл. 1, ст. 18.

[113] Буквально: «Не Мой народ».

[114] Книга пророка Осии, гл. 1, ст. 2-5, 8-9.

[115] Эту «комнату Гемарии» следует понимать в современном смысле - как «офис» крупного чиновника, расположенный в южной части трехэтажных пристроек, окружавших храм.

[116] Адон – почтительное наименование господина.

[117] Т.е с ритуальным оплакиванием Меггидонского бога Риммона; см. книгу пророка Захарии, гл. 12, ст. 11.

[118] Гофолия, дочь Ахава, превратила свое правление (841-835) в кровавую тиранию.

[119] т.е. Декабрь.

[120] Книга пророка Иеремии, гл. 22, ст. 10.

[121] «Кто подобен (Яхве)?»

[122] «Идущий перед Богом»

[123] Дан – самый северный из городов Палестины.

[124] Книга пророка Иеремии, гл. 22, ст. 11-12.

[125] Книга пророка Аввакума, гл. 1, ст. 2-3.

[126] Там же, гл. 1, ст. 6.

[127] Книга пророка Аввакума, гл. 2, ст. 4.

[128] Там же, гл. 3, ст. 16-18.

[129] Талант – крупнейшая единица измерения веса, равная 30 кГ.

[130] т.е. в Январе 608 г.

[131] Эти слова цитировали евангелисты: Матфей (гл. 21, ст.13), Марк (гл. 11, ст. 17) и Лука (гл. 19, ст. 46).

[132] Книга пророка Иеремии, гл.26, ст.11.

[133] См. о нем 3-ю книгу Царств, гл. 7, ст. 2-5.

[134] См. об этом 1-ю книгу Царств, гл 7, ст.1-2.

[135] т.е. около 50-ти метров.

[136] Характерное выражение досады, см., например, 2-я книга Царств, гл. 3, ст. 9.

[137] Книга пророка Иеремии, гл. 18, ст. 6.

[138] Там же, гл. 18, ст. 12, 14-15.

[139] Книга пророка Иеремии, гл.18, ст. 20, 22.

[140] Там же, гл. 20, ст. 10.

[141] Там же, гл. 19, ст. 11, 13.

[142] Книга пророка Иеремии, гл. 20, ст. 14-17.

[143] Буквально: «Мир вокруг».

[144] Буквально: «Ужас вокруг».

[145] Десятая заповедь, см. Второзаконие, гл. 5, ст. 21.

[146] Книга Левит, гл. 19, ст. 13.

[147] Второзаконие, гл. 24, ст. 14-15.

[148] Книга пророка Иеремии, гл. 46, ст. 5-6, 10.

[149] Там же, ст. 11.

[150] Книга пророка Иеремии, гл. 22, ст. 13-16.

[151] т.е. 15 августа 605 г. до н.э.

[152] т.е. 7 сентября 605 г. до н.э.

[153] Там ее и нашли археологи двадцать пять веков спустя. Ее № по каталогу: KAI-266.

[154] Как мы знаем, был среди них и будущий пророк Даниил.

[155] Точнее: шестьдесят восемь лет, с 605 по 537 гг. до н.э. Семьдесят здесь берется как срок человеческой жизни и как символическое число полноты, состоящее из произведения двух совершенных чисел: 7 и 10.

[156] См. книгу пророка Иеремии, гл. 25, ст. 1-5, 8-9, 11-12, 15-16, 27-29а.

[157] т.е. до Декабря 604 г.

[158] Аскалон лежал всего в 60-ти км. к юго-западу от Иерусалима.

[159] Месяц Кислев соответствует концу ноября – началу декабря.

[160] Книга пророка Иеремии, гл. 36, ст. 28, 30.

[161] Ср. с книгой пророка Иеремии, гл. 47, ст..2-4.

[162] Ср. с книгой пророка Иеремии, гл. 45.

[163] Ср. с книгой пророка Иеремии, гл. 47, ст. 4-7.

[164] т.е. в конце 601 г. до н.э.

[165] Скифское владычество над мидянами длилось 28 лет (ок. 623 – 595/4 гг).

[166] т.е. ок. 25 метров.

[167] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 14, ст. 11-15, 17-18.

[168] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 15, ст. 2.

[169] Книга пророка Иеремии, гл. 15, ст. 10-11, 15-16.

[170] т.е. 60 на 40 метров.

[171] См. об этом у Геродота: «Сидящая здесь женщина не может возвратиться домой, пока какой-нибудь чужестранец не бросит ей в подол деньги и не соединится с ней за пределами священного участка. Бросив женщине деньги, он должен только сказать: «Призываю тебя на служение богине Милитте!» («История», кн. 1, гл. 199).

[172] См. там же: «Плата может быть сколь угодно малой. Отказываться брать деньги женщине не дозволено, так как эти деньги священные. Девушка должна идти без отказа за первым человеком, кто бросил ей деньги. После соития, исполнив священный долг богине, она уходит домой, и затем уже ни за какие деньги не овладеешь ей вторично»

[173] Хайя – вавилонское имя бога Энки, аккадского Эйи, отца Мардука.

[174] Точнее: 52 метра длиной и 17 шириной.

[175] В Вавилонии, освобождение детей от смешенных браков свободного гражданина с рабыней происходило через официальное усыновление или удочерение.

[176] Книга пророка Иеремии, гл. 13, ст. 1.

[177] Книга пророка Иеремии, гл. 16, ст. 1-4.

[178] Там же, ст. 11-12.

[179] Афаним – первый осенний месяц, соответствующий сентябрю-октябрю, начало дождей.

[180] См. книгу Бытия, гл. 2, ст. 14.

[181] Книга пророка Иеремии, гл. 16, ст. 5-6.

[182] Книга пророка Иеремии, гл. 13, ст. 3.

[183] Книга пророка Иеремии, гл. 16, ст. 7-8.

[184] т.е. месяц август.

[185] Так назывались в Вавилоне публичные дома, потому что в них работали только рабыни.

[186] Книга пророка Иеремии, гл. 13, ст. 6.

[187] Книга пророка Иеремии, гл. 13, ст. 9-11.

[188] т.е в середине Ноября 598 г до н.э.

[189] Ионадав, сын Рехава (1Х в до н.э.) – был ревностным почитателем Бога и помогал царю Ииую бороться со жрецами Ваала (4 Цар. 10, 15 - 27). Своим потомкам завещал трезвый и трудовой образ жизни.

[190] См. 4-я книга Царств, гл. 24, ст. 2.

[191] Имеется в виду св. пророк Даниил (ок. 618-536 гг. до н.э.). Память его в Русской Православной Церкви: 17 декабря и в неделю св. праотец.

[192] т.е. зимой 605/604 гг. до н.э.

[193] т.е. «Мина, минм, сикль, полсикля» – знаменитые слова из книги пророка Даниила (гл.5, ст.25), означающие, что царству ростовщиков и стяжателей приходит конец.

[194] Иудифь – скорее всего, не собственное имя, ибо оно означает просто иудейку. Но в историю она вошла под этим именем.

[195] Русская Православная Церковь не считает Иудифь убийцею, ибо она лишь осуществила месть Божию. Память святой Иудифи мы празднуем даже дважды: 7 сентября и в Неделю святых праотец.

[196] См. книгу Иудифь, гл. 15, ст. 5.

[197] Второзаконие, гл. 6, ст. 4-5.

[198] Арахту – название канала у правого берега Евфрата в пределах городских стен.

[199] Набу – бог письма, сын верховного бога Мардука.

[200] Нинурта – бог войны.

[201] Гула – богиня-целительница..

[202] Экур – буквально «Дом горы».

[203] Месяц Шеват соответствует январю-февралю 597 г. до н.э.

[204] Книга пророка Иеремии, гл. 13, ст. 18-19.

[205] Там же, гл. 22, ст. 1-5.

[206] Там же, гл. 22, ст. 6-7.

[207] Месяц Шеват соответствует январю-февралю, месяц Адар февралю-марту.

[208] Книга пророка Иеремии, гл. 22, ст. 24-26, 30. Следует, однако, добавить, что именно от Иехонии происходили по плоти предки Иисуса Христа.

[209] Это произошло 16 марта 597 г.

[210] Это произошло 22 апреля 597 г.

[211] т.е. 596 г. до н.э.

[212] Ависага – последняя наложница царя Давида. Суламита – возлюбленная царя Соломона, которой он посветил знаменитую Песнь песней.

[213] См. книгу Иудифь, гл. 16, ст. 19-22.

[214] т.е. 595 г. до н.э.

[215] Идиома из книги Притчей Соломоновых, означающая «жить одиноко и бедно».

[216] Память пророка Илия (ум. в 852 г) в Русской Православной Церкви – 20 июля.

[217] Книга пророка Иеремии, гл. 21, ст. 4-7, 9-14.

[218] т.е. в апреле-марте 594 г. до н.э.

[219] Подробнее об этом см. у Геродота «История», кн.1, гл. 105-106.

[220] Книга пророка Иеремии, гл. 27, ст. 4, 6 -7, 9– 11, 3.

[221] Книга пророка иеремии, гл. 27, ст. 16-22.

[222] т.е. в июле 594 г. до н.э.

[223] Ср. с книгой пророка Иеремии, гл. 28, 2-4.

[224] См. Второзаконие, гл. 18, ст. 22.

[225] Книга пророка Иеремии, гл. 28, ст. 12-17.

[226] Сикера – вид крепкого пива.

[227] Псалом 136, ст. 1-2, 4-5.

[228] Нарам-Суэн (2236-2200 гг. до н.э.) – последний царь Аккадской династии, основанной Саргоном Древним.

[229] В описываемое время шумерский бог Энлиль уже потерял самостоятельное значение и был поглощен культом Мардука Вавилонского.

[230] Книга пророка Иеремии, гл. 29, ст. 4-6, 8, 9.

[231] Там же, ст. 10-11.

[232] Книга пророка Иеремии, гл. 29, ст. 26-27.

[233] т.е. квартирмейстера. См. книгу пророка Иеремии, гл. 51, ст. 59.

[234] Шамаш – бог солнца.

[235] Адад – бог грома, бури и ветра.

[236] т.е. 120 метров.

[237] Подробнее об этом см. Геродот «История», 194.

[238] Книга пророка Иеремии, гл. 50, ст. 2, 9, 19, 28, 31.

[239] См. Апокалипсис, гл 17.

[240] См. книгу пророка Иеремии, гл. 51, ст. 64. В 539 г. до н. э. Вавилон был взят персами.

[241] См. книгу пророка Иезекииля, гл. 1.

[242] См. книгу пророка Иезекииля, гл. 2.

[243] По Библии дневной рацион пророка составлял 200 граммов черствого хлеба и пол-литра воды.

[244] В действительности, после падения Иерусалима (в 587 г) иудеям разрешено было вернуться на родину только через 50 лет (в 537 г).

[245] Книга пророка Иезекииля, гл. 16, ст. 15, 17, 24-27.

[246] В современных комментариях сказано: «Культ изобилия в современном «развитом, цивилизованном» мире проявляется в стремлении достичь во что бы то ни стало материального благополучия и процветания. И это становится целью жизни. Поклонение материальным ценностям, идеалам рыночной экономики занимает место Ваала, оставаясь по сути своей идолопоклонством» («Новый библейский комментарий», СПб., «Мирт», 2000 г., часть 2, стр. 351).

[247] Книга пророка Иезекииля, гл. 16, ст. 60.

[248] Точнее: 17 сентября 591 г. до н.э.

[249] См. книга пророка Иезекииля, гл. 8-11.

[250] Книга пророка Иезекииля, гл. 24, ст. 16.

[251] Там же, гл. 24, ст. 21, 24.

[252] т.е. в январе 588 г. до н.э.

[253] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 34, ст. 2-4.

[254] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 34, ст. 7.

[255] Фараон Априй (589-570) – сын Псамметиха II.

[256] См. Книги Исход, гл. 21, 2; Левит, гл. 25, ст. 39; Второзаконие, гл. 15, ст. 12.

[257] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 37, ст. 5.

[258] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 34, ст. 16-22.

[259] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 37, ст. 7-8.

[260] Ср. книга пророка Иеремии, гл. 37, ст. 12-15.

[261] Книга пророка Иеремии, гл 32, ст. 15.

[262] т.е. более 15-ти метров.

[263] Книга пророка Иеремии, гл. 32, ст. 37-40.

[264] Книга пророка Иеремии, гл. 38, ст. 7-28.

[265] Правильнее: Нергал-шар-уцур, позднее – вавилонский царь Нериглиссар (560-556 гг. до н.э.).

[266] Книга пророка Иеремии, гл. 33, ст. 3-8, 15.

[267] См. книгу пророка Исаии, гл. 4, ст. 2 и гл. 11, ст. 1.

[268] т.е. Христос Спаситель, оправдывающий по благодати верующих в Него.

[269] т.е. 17 марта 587 г. до н.э.

[270] Перевод В. К. Афанасьевой.

[271] Здесь и далее – переложение автора.

[272] т.е. 18 июля 587 г. до н.э.

[273] Память пророка Моисея (ум. до 1200 г. до н.э.) и Иисуса Навина (ум. ок.1180 г. до н.э.) в Русской Православной Церкви соответственно: 4 и 1 сентября.

[274] 3-я книга Царств, гл. 8, ст. 12.

[275] См. книгу Исход, гл. 20, ст. 21.

[276] См. об этом во 2-й книге Маккавейской, гл. 2, ст. 5-6: «Придя туда, Иеремия нашел жилище в пещере, и внес туда скинию и ковчег, и заградил вход. Когда потом пришли некоторые из сопутствующих, чтобы заметить вход, то не могли найти его».

[277] Плач Иеремии, гл. 4, ст. 11.

[278] Книга пророка Иеремии, гл. 31, ст. 15. Ср. с Евангелием от Матфея, гл.2, ст. 18.

[279] Аса (910-870 гг) – 6-й царь Иудейский. Об его войне с Ваасой см. 2-ю книгу Паралипоменон, гл. 16.

[280] Саул (ок. 1030-1010 гг) – 1-й царь Иудеи и Израиля. Об его поставлении см. 1-ю книгу Царств, гл. 10, ст. 17-25.

[281] 1-я книга Царств, гл. 8, ст. 10-20.

[282] Там же, ст. 7.

[283] Книга Чисел, гл. 12, ст. 16-17.

[284] Будущий Синедрион, который уже после эпохи Плена восстановит священноучитель Ездра.

[285] Ср. с книгой пророка Иеремии, гл. 40, ст. 10-12.

[286] Афаним – 1-й осенний месяц, соответствующий сентябрю-октябрю.

[287] По преданию, этот обломок потом достался св. Давиду Меневийскому.

[288] Книга пророка Иеремии, гл. 42, ст. 10. 17.

[289] Это был 23-й год Навуходоносора или 582 год до н.э.

[290] Это пророчество исполнилось уже после смерти Иеремии – на 37-м году Навуходоносора (т.е. в 568-567 гг.), когда он действительно покорил Египет.

[291] О воскресении мертвых, учения о котором тогда еще не было у иудеев.

[292] Имеются в виду мессианские гимны Второисаиии в глл. 42, 1-9; 49, 1-6; 50 и особенно 53.

[293] Так оно и случилось, когда в октябре 539 г. исполнились проклятия Иеремии и Даниила: «Мене, текел, перес». Огромная и насквозь коррумпированная Нововавилонская держава рухнула мгновенно, как карточный домик, под натиском персов. Победитель, персидский царь Кир, даровал иудеям право вернуться на родину. Вновь был отстроен Иерусалим, восстановлен так называемый Второй Храм, а Второисаия создал свою словесную икону грядущего Христа Спасителя.