Виктор Алымов

ЗАВЕТ МАККАВЕЯ

Предисловие.

Время между двумя Заветами является одним из самых «темных» в Священной истории. Так что даже сама принадлежность его к этой истории зачастую оспаривается. Многие считают, что от пророка Иоиля (предсказавшего новую Пятидесятницу) до реального сошествия Духа на апостолов, то есть целых четыреста лет (!) длилась абсолютно бездуховная эпоха.

К счастью это не совсем так. И в ту эпоху был, по крайней мере, один точно зафиксированный всплеск божественной энергии. Была дописана значительная часть книги пророка Даниила, практически вся книга Иудифи, начата книга Еноха. Наконец, обе книги Маккавейские являются по официальной терминологии «второканоническими». То есть они принадлежат второму канону, связанному уже не с иудейской Библией, а с греческой Септуагинтой, которая тоже признается богодухновенной. Это не апокрифы, а вполне исторические книги, которые свидетельствуют о явном излияние Духа для защиты Израиля от полного уничтожения при Антиохе Епифане. Именно этому бурному десятилетию (со 170 до 160 гг. до н.э.) посвящен роман. Именно этот этап мы рассматриваем, как некий промежуточный Завет, обладающий собственным учительным смыслом.

Смысл этого «бездуховного времени» в том, что оно предвосхищает и предсказывает нашу сегодняшнюю бездуховность. Все болезни того времени и сегодня являются болезнями нашего общества. И по-прежнему оно нуждается в духовном вожде и воителе, типа Иуды Маккавея. Ибо Маккавей был, конечно, не только стратегом. Это становится особенно ясным при сравнении его с другим выдающимся военачальником эпохи – Сципионом Эмилианом (Младшим). Оказывается, они были современниками. Причем, Рим, находящийся в зените своего республиканского развития, и далекая Иудея выступали союзниками в борьбе против темных сил своего времени (Карфагена и царства Селевкидов).

Своеобразным «связным» между Востоком и Западом в романе выступает Ясон Киринейский – участник Маккавейского восстания, лицо историческое. Именно Ясон ездил в составе иудейского посольства в Рим, а на обратном пути написал свою «Историю» - не дошедшую до нас, но переработанную во 2-ю книгу Маккавейскую. Разумеется, очень выразительная физиономия автора этой Маккавейской книги не должна заслонять от нас настоящего Ясона, который, судя по всему, был эллинистом-космополитом (выходцем из греческой колонии в северной Африке) и лишь затем обратился к национальным ценностям. Именно таким мы его и показываем.

Но подлинным героем романа является, конечно, Иуда Маккавей, характер которого является гораздо большей проблемой. Человек, который сутками плачет перед Богом и вымаливает для себя Ангела, а затем уводит отнюдь не героическое крестьянское ополчение на бой с десятикратно превосходящим его противником, причем разрубает врагов на части, - такой человек является, конечно, харизматиком особого типа. Не скрою, что уловить этот характер нам помогла музыка Генделя (его потрясающая оратория «Иуда Маккавей» 1747 г). Образ человека, захваченного призванием свыше – это продолжение темы, начатой в романе о пророке Иеремии. Очень характерно, что именно Иеремия является Маккавею в духовном откровении (2 Мак. 15, 15: «Тогда Иеремия, простерши правую руку, дал Иуде золотой меч, и, подавая его, сказал: возьми этот святой меч, дар от Бога, которым ты сокрушишь врагов»).

Связь этих двух исторических персонажей и этих романов вполне очевидна и даже демонстративна: снова разрушен Иерусалим, снова герои оказываются в плену, медленно, но неуклонно осознают необходимость сопротивления. Двоятся сюжетные ходы и сами персонажи являют собой некое «alter ego» друг друга. За временем середины II века до н.э. постоянно сквозит безвременье современности с ее иллюзиями, разочарованиями и духовными тупиками. Таким образом, этот роман завершает собой дилогию о духовных странствиях Израиля, который являет собой образ народа Божьего.

Часть I. Реформа

Глава 1. Эллинист (лето 170 года до н.э.)

Главными чертами его были гордыня и чувственность. Но до времени он успешно скрывал их, ибо умел виртуозно актерствовать. Младший сын великого царя, он вырос на дворцовых задворках - среди антиохийских рабов, которые были величайшими лгунами, притворщиками и первыми его учителями.

После сокрушительного поражения под Магнезией, он был отправлен в Рим в качестве заложника и там разыгрывал из себя то друга народа, то ответственного магистрата. Но в тайне от всех добивался посвящения в запрещенные мистерии. И тогда впервые узнал, что в нем скрывается некто, величием своим превосходящий всех царей и богов. Именно этот великий некто ввергал его в экстатические бездны и толкал к безмерным деяниям.

Тогда он велел убить брата, устранил убийцу и сам занял трон. Но стать царем – это было только начало. Он сознавал, что его конечное предначертание – стать богом.

Ветер рванул над его головой паруса и сыпанул в лицо изумрудными брызгами. Антиох оторвался от созерцания близкого берега и, облокотившись о перила, повернулся к свите:

— Где же этот мятежный город?

— Ваше величество узрит его с минуту на минуту вон за теми прибрежными холмами, - почтительно отвечал капитан. – Тарс Киликийский лежит в десяти милях от моря.

— Надеюсь, мое величество узрит его уже усмиренным?

— Да, государь! – ответил кто-то из придворных. – Вот те столбы дыма свидетельствуют о том, что армия уже производит необходимую зачистку.

— А почему взбунтовались эти тарсяне?

Придворные смущенно переглянулись:

— Кажется, кто-то донес им, что все налоги их города идут на наряды твоей любимой наложницы.

— Антиохиды? – он специально чуть растянул это имя, чтобы почувствовать его на губах, как вкус поцелуя. Он сам назвал ее так – в свою честь, разумеется. Как и город свой Антиохию. Как сверкали тогда алмазы, густо усыпающие ее темную полупрозрачную вуаль! Словно звездная ночь, воцарялась она в его спальне. Да, такая женщина, конечно, стоила Тарса Киликийского со всеми его налогами.

— Так город объят пожаром?

— Сейчас государь все увидит. Мы уже входим в устье Кидна. Его величеству осталось только сойти на берег и явить милосердие, подобно богу.

— Подобно богу, - удовлетворенно кивнул Антиох, вглядываясь в дымное облако. И, снова опершись о борт корабля, задумчиво изрек:

Сладко,

когда разгорается жгучее пламя,

с берега вод наблюдать за бедою, постигшей двуногих.

— Ну признайся, что он тебе нравится! Да ты просто влюблена в него! Вот почему ты краснеешь. А между тем, мой брат Иешуа – совсем не подарок. Он настолько преклоняется перед всем эллинским, что даже имя свое переменил на эллинский лад и стал называться Ясоном – в честь знаменитого аргонавта. Со своими друзьями он тараторит только по-гречески. И все они просто помешаны на Эпикуре, на метании дисков и дротиков. В сущности, они еще мальчишки, которым рано думать о браке и семье. Потому не стоит печалиться о нем, Рахиль.

Так говорила насмешливая белозубая девушка своей совсем молодой подруге с кроткими бархатными глазами. Их водоносы были поставлены у ограды водоема Селах, где иерусалимские женщины обычно собирались, чтобы поболтать друг с другом и узнать свежие новости.

— Наверное, ты права, - смущенно отвечала та, что называлась Рахилью. – Но в мыслях своих я уже привыкла считать Ясона своим женихом. И, чтобы понравиться ему, даже принялась учить греческий (благо наши соседи – торговцы из Коринфа). Ведь ваша семья происходит из греческой Киринеи. Да, все эллинское сейчас в моде. И что в этом плохого? Разве это причина, чтобы откладывать нашу помолвку?

— Конечно, нет, Рахиль. Настоящую причину тебе никто не скажет. Потому что она постыдна.

— Ты меня просто пугаешь, Фамарь. Ну что постыдного мог совершить твой брат? Неужели он уличен в прелюбодеянии?

— То есть в связи с чужой женой? – старшая девушка белозубо расхохоталась. – Успокойся! Это ему и в голову не придет. Я же говорю: он еще большой мальчишка. Все его помыслы обращены к Эпикуру, Феокриту и Аполлонию Родосскому, который написал такую длинную поэму о путешествии аргонавтов, что я не могла дослушать ее даже до середины.

— Тогда в чем же дело? Ну не томи меня, Фамарь! Рассказывай, раз уж ты начала!

Однако Фамарь ещё колебалась, задумчиво разглядывая то залитую полуденным солнцем Тиропионскую долину, то развесистые смоковницы Царского сада, растущего на склонах у стены Шаллума. Наконец, она решилась:

— Ну хорошо. Лучше, тебе узнать об этом от меня, чем от наших иерусалимских сплетниц. Я уже говорила, что мой брат возомнил себя великим спортсменом. Целыми днями тренируется с друзьями в гимнасии, чтобы победить команду молодых греков. А надо сказать, что нравы в этом заведении тоже типично греческие. То есть некоторые юноши буквально влюблены друг в друга и это заменяет им общение с девушками. Я не говорю уже о том, что само слово «гимнасий» происходит от греческого «обнаженный», потому что там упражняются в обнаженном виде и так же выступают на соревнованиях. Рассказывают, что на последних состязаниях зрители бурно приветствовали своих любимых греков, а иудейских спортсменов освистали. И вот догадайся, как же они отличали одних обнаженных юношей от других!

Юная Рахиль покраснела почти до слез.

— Правильно! Наши были обрезаны, - усмехнулась Фамарь. – Все, кроме одного. Когда мой брат вышел на площадку для метания дисков, его приветствовали бурными рукоплесканиями, потому что приняли за грека. Это так воодушевило Ясона, что он метнул диск дальше всех. Он говорил мне, что в этот момент наивысшего торжества чувствовал себя героем Аполлония Родосского. Вот ради этого пустого тщеславия он и восстановил необрезание.[1]

Рахиль изумленно распахнула свои кроткие карие глаза:

— Да? Это возможно?

— Какой же ты еще ребенок! – фыркнула Фамарь. – Для этого достаточно натянуть на детородный орган обрезок свиной кишки.

— Фу! Этой нечистой твари!

— Представь себе!

И обе девушки разом схватились за животы, сгибаясь пополам от смеха. Взрослые женщины обернулись на них, осуждающе качая головами. И подруги, подхватив свои водоносы, поспешили к воротам Источника, откуда начинались древние выщербленные ступени, ведущие в град Давидов.

— По правде говоря, Фамарь, я нахожу этот поступок твоего брата немного странным, но совсем не страшным.

— Как! Ты не понимаешь, Рахиль? Ведь мужское обрезание – это знак Завета с Богом, в который и мы входим через замужество. Поэтому, как только пронесся слух, что Ясон восстановил свою крайнюю плоть, твои родители, естественно, решили отложить помолвку. А священник Маттафия вообще пригрозил, что больше не пустит Ясона в Храм. Теперь брату придется добиваться специального разрешения у законоучителя Елеазара. Еще не знаю, чем все это кончится.

Ясон и сам не ожидал, что его поступок вызовет такой скандал. В Храм он отправился с повинной головой, но, дойдя до Серединной улицы, не удержался и заглянул в гимнасий, который примыкал к западной стене священного двора. Гимнасий выходил на улицу изящным ионическим портиком, за которым располагалась овальная палестра, огороженная невысокой стеной. Пройдя между стройных колонн, юноша оказался в трех смежных залах, где располагались раздевалки и небольшие умывальни. Здесь после бега, борьбы и прочих упражнений можно было смыть с себя пот и пыль. Здесь его сразу окликнули на греческом наречии – койне:

— Радуйся, Ясон! Что ты такой грустный?

— Иду сдаваться законникам, Ромил.

На самом деле этот Ромил назывался, конечно, Ремалией (то есть «украшенным Яхве»), но предпочитал именовать себя на греческий лад «Крепким». Он действительно был крепким спортсменом, особенно - в борьбе. И хотя служил священником, старался каждые свободные полчаса посвятить палестре. Когда он ободряюще обнял Ясона могучей дланью, юноша с невольным восхищением почувствовал литые бицепсы и трицепсы:

— Не бойся, друг! Многие из наших тебе сочувствуют. Тем более что в Храм пришла новая книга из Египта, и все законники очень ею заинтересовались. Автор – Аристобул Панеадский. Не слышал о таком? Это александрийский иудей, учитель молодого Птоломея. Он написал аллегорическое истолкование Пятикнижия в греческом духе. Доказывает, что Орфей, Пифагор и особенно Гераклит с его чувством Логоса сложились под влиянием Торы. Уж я не говорю про Платона, этого афинского Моисея. Так что атмосфера у нас благоприятствует эллинистам. Только не попадайся на глаза этому ревнителю Маттафии.

— Нет, я должен найти законника Елеазара.

— Закен[2] в восточной галерее. У него урок. Не бойся! Он весьма терпим, и считается умеренным.

— Да знаю, я когда-то у него тоже учился.

— Ну, тем более.

Из гимнасия Ясон вышел ободренным. Да, священство больше не было единым. Это случилось после того, как великий первосвященник Ония III был отправлен в отставку. На место Онии царь назначил его брата Иешуа, который считался просвещенным эллинистом. Он первый отважился именовать себя на греческий лад – Иасоном. Он же создал в городе первое гимнастическое училище по типу греческого. При нем даже молодые священники стали заходить в гимнасий, чтобы поупражняться в борьбе или метании диска. Сначала еще пользовались потайной дверью в восточной стене, а теперь уже ходят совсем открыто. И многие так увлекаются, что перестают радеть о жертвеннике.[3] Конечно, старые занудные ревнители возмущаются этим, но голос их уже перестал быть решающим. Сейчас, однако, все может измениться. Потому что вместо Иасона царь назначил первосвященником Менелая, который, по общему мнению, просто проходимец. Старик Ония, живущий в Антиохи, стал горячо протестовать против этого назначения. А ревнители, конечно, поддерживают «истинного помазанника» и партия их заметно усиливается.

Поэтому Ясон вступил в восточную галерею с понятной робостью в сердце. Сейчас здесь преподавали законоучители. Их гортанно-напевные голоса сливались в невидимый хор, славящий Господа. Различив знакомый голос старца, Ясон подкрался на цыпочках, отогнул край занавеси и заглянул внутрь помещения.

Оно было полно мальчиков самого разного возраста, которые, открыв рты от почтения, внимали знаменитому раввину. Сам Елеазар сидел перед ними на небольшом возвышении, а рядом, на металлической подставке лежали увесистые рулоны священных свитков. Елеазару было уже за восемьдесят. Его величественная, как у Авраама борода была белее снегов Ермона, а глаза казались бездонными, как небо и сияли таким же ласковым солнечным светом. В этот день досточтимый законоучитель рассказывал о возвращении отцов из плена Вавилонского:

— Вот так, дети, и рухнула Вавилонская империя от самого первого удара персов. И уже в следующем году Кир Персидский разрешил отцам нашим вернуться на свою историческую родину. Более того, царь Кир счел своим долгом восстановление нашего Храма и даже выделил на это средства. Но вскоре он погиб в одном из походов, деньги подошли к концу и все, вернувшиеся в святую землю, впали в уныние. Вместе с прекращением строительства угасло и благочестие.

Старец порылся в груде свитков и, выбрав пару едва ли не самых тонких, показал их детям:

— Тогда Бог отцов наших послал им пророков Аггея и Захарию. Они снова вдохновили народ. А главное, при них, наконец, заработал Храм, во дворе которого мы с вами сейчас занимаемся. Это, как вы понимаете, уже второй Храм, построенный вместо разрушенного вавилонянами. Да, восстановить жертвенник оказалось легче, чем восстановить нацию. Людей здесь было еще немного. Вокруг лежало пепелище. На развалинах стен росли кусты и деревья. А вокруг бродили дикие звери и враждебные племена.

Дети слушали, затаив дыхание. А старец, отложив свитки, продолжал:

— Вести о таком бедственном положении иерусалимских иудеев дошли до персидского двора, где жил влиятельный придворный кравчий Неемия. А был он горячим патриотом, и много печалился о судьбе своего народа. Однажды во время пира царь Артаксеркс заметил, что его кравчий печален и спросил о причинах этого. «Как же мне не печалиться, - отвечал Неемия, - если стены моего родного города разрушены и ворота его сожжены огнем». Он отпросился у царя на далекую родину и был назначен ее правителем. Не смотря на многие трудности, ему удалось пробудить у остатка народа нашего веру в будущее. И буквально за несколько лет были восстановлены и стены и ворота Иерусалима. Это произошло два с половиной века назад.

Старец выбрал еще два небольших свитка и торжественно продемонстрировал их детям:

— Вот книга Неемии. Это самый подробный отчет о возрождении нашего Иерусалима. Неемия был выдающимся организатором. И вся его книга вдохновенный гимн труду. Вот здесь он дает список семей, возвратившихся в Иерусалим. Вот здесь рассказывает о восстановлении города и религиозных реформах книжника Ездры. А это книга самого Ездры. Она завершает священные книги Завета. Ездра приехал, видимо, несколько позже Неемии. Он был влиятельным персидским вельможей и пламенным иудеем в душе. У царя Артоксеркса он добился полномочий привести в порядок иерусалимский культ. Вместе с ним возвратилась еще одна группа изгнанников, которая привезла значительные средства для завершения Храма. Ездра добивался скрупулезного исполнения всех законов и постановлений Моисея. Он, например, запрещал смешанные браки, а женщинам, которые не были иудейками, давал развод.

При этих словах все внутри Ясона возмутилось, и он просунул голову сквозь занавесь. Старец взглянул на него, вздохнул и покачал седой бородой:

— Да, сейчас некоторые горячие головы упрекают Ездру. Говорят, что с тех пор законничество у нас встало на место духовности. Пытаются найти эту духовность в греческих мифах. То есть не понимают главного – что Ездра сумел сохранить нацию и религиозные ценности её. А вот сохранится ли наш народ, если начнет исповедовать западные эллинские ценности? Это еще вопрос. И я обращаю его к юному эллинисту, который сейчас таится за занавесью, ибо стыдится своей истории, стыдится своего иудейского имени, и знака Завета, заключенного Богом с нашими отцами. Пусть выйдет и расскажет нам, чего еще он стыдится.

Представление это было столь неожиданным, что Ясону действительно не оставалось ничего другого. Он вышел на негнущихся ногах, чувствуя себя исколотым острыми стрелами ненавидящих мальчишеских глаз. Он почтительно склонился перед старым учителем и, едва ворочая непослушным языком, пролепетал заранее подготовленную фразу:

— Мне действительно стыдно, равви. Я раскаиваюсь в своем поступке и прошу допустить меня к участию в богослужении.

— Простите, я больше не буду! – передразнил его глумливый мальчишеский голос.

И седые брови старца иронически взмыли вверх:

— Не узнаю одного из лучших своих учеников. Уж кто-кто, а Иешуа бен Елеазар всегда был речист. Неужели так боится, что мы не допустим его к божественной литургии? Пусть не обольщается – для этого нужны гораздо более серьезные прегрешения, нежели мальчишеская выходка на стадионе. Это священник Маттафия и ревнители предлагают отлучить всех спортсменов, но не мы. Впрочем, они по-своему правы. Ведь греческие спортивные праздники посвящены греческим богам. Год назад, когда в Тире праздновались пятилетние игры, первосвященник Иасон вынужден был пожертвовать триста драхм серебра на храм того самого Геракла-Мелькарта, с которым некогда боролся великий пророк Илия.

Ропот едва сдерживаемого возмущения пронесся по рядам учеников.

— Это не совсем так! – запротестовал Ясон, чувствуя, что у него самого щеки зажглись от стыда. – Мы не поклоняемся идолам. Эллинисты тогда же переадресовали эти деньги на устройство гребных судов.[4] Я вообще не знаю, причем тут Мелькарт. Мы почитаем Геракла просто, как образец отваги и добродетели. Ведь он совершил великие подвиги: победил Немейского льва и Лернейскую гидру…

— Очистил от навоза Авгиевы конюшни, - ехидно подсказал чей-то голос.

— Обрюхатил пятьдесят дочерей Теспия, - подхватил другой.

— Причем за одну ночь! – добавил третий.

— Служил негодяю Атрею!

— Пресмыкался перед богатой вдовушкой Омфалой!

— Убил по пьянке верного друга Ифита!

Ясон растерянно озирался. Ученикам Елеазара явно не терпелось блеснуть эрудицией. К счастью, старец успокаивающе застучал посохом в пол:

— Было бы слишком большой честью отлучать от Храма за подобные глупости. Я против того, чтобы создавать вокруг эллинистов ореол ложного героизма. Они сами разоблачат себя – и очень скоро. Однако я задал тебе вопрос, Иешуа! Отвечай, не стесняясь, как на стадионе, каким ты видишь будущее своего народа?

Ясон принял вызов и, облизнув пересохшие губы, сказал:

— Это будущее – демократия греческого типа.

Послышались ехидные смешки. Кто-то из мальчишек запустил в него горстью сушеных фиг.

Ясон в ярости обернулся:

— А вы… Вы же только что слушали историю своего народа! И неужели такая история может вам нравиться? Она началась четырьмя веками Египетского рабства. Потом была эпоха бездарных безмозглых царей, которые привели вас прямо в плен Вавилонский. И еще семьдесят лет рабства. А потом вы были под владычеством Лагидов. Потом – Селевкидов. Потомственные рабы! Найдите в своей истории героев типа Фемистокла или Перикла! Триста спартанцев в свое время отстояли Фермопилы от миллионной персидской армии. А вас в это время книжник Ездра учил раболепствовать перед персами…

На этот раз целый град сушеных фиг, яблок и каких-то огрызков обрушился на него со всех сторон. Напрасно старец Елеазар, стучал своим посохом:

— Тише, дети! Тише!

Вдруг занавесь откинулась, и в помещение быстро вошел высокий человек с горделивой осанкой и седеющей окладистой бородой. Ясон поспешно прикусил язык. Он знал, что суровый ревнитель Маттафия не прощает пропаганды эллинизма. Тем более, что по привычке всех эллинистов, Ясон слегка передернул факты: забыл упомянуть праведных царей Давида, Езекию, Иосию, вообще не вспомнил про целый период Судей, который и был изначальной иудейской демократией, когда «не было царя во Израиле, и каждый делал то, что ему казалось справедливым».[5]

Однако Маттафия даже не удостоил спортсмена своим вниманием. Весь его вид выражал крайнюю озабоченность:

— Учитель! Прости, что вынужден прервать твой урок. У нас чрезвычайные обстоятельства. Презренный Менелай, неправедно объявленный в Антиохии первосвященником, прислал к нам своего брата Лисимаха, чтобы позаимствовать из храмовой казны сотню талантов серебра. Вместе с тем, наш истинный первосвященник Ония прислал сказать, что эти деньги нужны Менелаю для подкупа антиохийских чиновников. Как везде, эти демократы первым делом залезают в долги и тратят священное серебро на взятки! Можем ли мы допустить такое беззаконие?

— А царь знает об этом?

— Царя сейчас нет в Антиохи, он отплыл в Тарс Киликийский. Поэтому Ония, боясь насилия со стороны эллинистов, вынужден укрываться в языческом храме Дафны.

Вот он – аргумент! чуть было не воскликнул Ясон. Даже всеми уважаемый первосвященник не брезгует языческим святилищем, потому что оно по закону обладает правом убежища!

Увы, сейчас вряд ли кто стал бы слушать молодого эллиниста, хотя кому, как не ему было знать историю храма Аполлона Дафнийского.

Глава 2. Первосвященник Ония вспоминает (август 170)

Храм этот располагался в пригороде Антиохии, в глубине священной лавровой рощи. По преданию, она выросла на том самом месте, где нимфа Дафна спасалась от преследовавшего ее Аполлона. История по-своему трагическая, ибо Аполлон, повелитель гармонии, не всегда умел совладать с изменчивой женской натурой. Вот и Дафна, чувствуя, что ее настигает божество порядка, обратилась к матери Земле, моля избавить ее от насилия. Тотчас покрылось корой ее нежное тело, ноги проросли корнями, руки превратились в ветви, а волосы – в листву. Только венок из этих листьев достался безутешному богу и остался вечнозеленым. С тех пор здесь почитали порядок и законность и давали убежище всем гонимым.

Скорбное изваяние Аполлона, одетое в плоть из слоновой кости и золотой плащ, таилось в самой глубине святилища. А перед входом в него до сих пор показывали древнее дуплистое дерево, от которого каждую весну отрастали зеленые лавровые побеги. Там, внутри голого ствола, спала вечным сном юная нимфа. К дереву и храму вела широкая аллея, с обеих сторон обнесенная оградой вековых кипарисов, от которых веяло пронзительно сладким и скорбным ароматом. Ибо Кипарис тоже был когда-то любимцем Аполлона, а потом уже был превращен в древо плача и тоски.

Но Ония не любил эту аллею, по которой вечно сновали толпы суетливых паломников, спешащих принеси возлияния и совершить воскурения. Опальный первосвященник предпочитал тихие тенистые дорожки, окруженные древними лаврами, которые молитвенно вздымали к небу свои зеленые руки. Здесь, среди целебных родников, нарциссов и лилий, Ония бродил целыми днями, пытаясь додумать до конца одну и ту же мысль. Пытаясь понять, когда же была допущена роковая ошибка, превратившая первосвященство в разменную монету интриганов и честолюбцев.

Великий Антиох, отец нынешнего царя, был деятельным и образованным монархом. Его окружали ученые, литераторы и деятели искусств. Его могучая держава раскинулась от Вавилона до Западной Азии включительно, и угрожала египетским Птоломеям. Кстати, именно в благодарность за помощь первосвященников в борьбе с Птоломеями, Антиох даровал иудеям право жить в соответствии со своими законами и обычаями. Тогда казалось, что традиционные иудейские ценности могут мирно существовать с эллинской культурой и даже обогащать друг друга.

Все изменилось после злосчастной битвы с римлянами при Магнесии.[6] Римляне не пожелали согласиться с усилением второй восточной сверхдержавы и двинули свои войска в долину Герма. Не посмотрели даже на то, что Антиох выстроил против них крупнейшую азиатскую армию: восемьдесят тысяч человек! В том числе двенадцать тысяч конницы, македонская фаланга, боевые слоны. И все это было уничтожено одним смелым маневром Эвмена. Пятьдесят тысяч потеряли азиаты! А римляне только двадцать четыре всадника и триста пехотинцев!

Это был ошеломляющий, полный и окончательный разгром. Сирия принуждена была уступить всю Западную Азию, лишена права вести наступательные войны, отдала почти все свои палубные корабли, а также слонов и укрывавшихся у нее политических эмигрантов. И в награду за все эти уступки бывший Великий Антиох получил титул «друга римских граждан» и обязан был отдать своего младшего сына, нынешнего Антиоха, на воспитание в Рим.

Вот тогда-то он, остро нуждаясь в деньгах, впервые посягнул на храм Ваала в Элимаиде. Надеялся храмовыми сокровищами пополнить свою опустевшую казну. Но был убит озлобленными жителями. И воцарился его старший сын Селевк, прозванный Филопатором. И, конечно, пошел по стопам отца, потому что казна по-прежнему пустовала. Только на этот раз решили не ходить далеко, а воспользоваться своим Иерусалимским храмом.

Ония тяжело вздохнул и свернул на узкую боковую тропинку:

Нет, не один Селевк IV был виноват во всем. Надо, наконец, сознаться себе! Надо признать, что они, главы знатных иудейских семейств виноваты не меньше. Ведь именно тогда между ними вспыхнула вражда. И Симон, попечитель храмовой казны, стал откровенно подсиживать Онию. И вскоре донес царю о якобы несметных богатствах Храма. А Селевк, не долго думая, прислал своего первого министра Илиодора, чтобы занять храмовых денег. И напрасно Ония объяснял, что Храм не банк: здесь копятся не частные, а национальные богатства, благодаря которым живут иерусалимские вдовы и сироты. Что четыреста талантов серебра и двести талантов золота не собственность Храма, а сбережения, отданные ему на хранение.

— Вот и прекрасно! – ответил тогда Илиодор. – Я имею приказ перевести эти сбережения в царское казнохранилище.

Нет смысла скрывать: Ония тогда растерялся. А что было делать? С глубокой скорбью и тоской допустил он министра в сокровищницу. Хотя жители, собравшиеся во дворе, падали ниц и простирали руки к небу, молясь о недопущении поругания святыни. И молитвы их исполнились. Когда Илиодор вошел в сокровищницу, он был поражен внезапным ужасом и упал ослепленный. Впоследствии рассказывали, что ему явились ангелы с бичами, и один из них, похожий на всадника, поразил его золотым копьем.[7]

Святотатца вынесли на носилках при смерти. И Онию пришлось принести умилостивительную жертву, чтобы спасти министру жизнь. Впрочем, не надолго. Ибо уже на следующий год Илиодор учинил переворот. Он убил своего царственного господина, однако, не успел утвердиться на престоле и был почти сразу умерщвлен придворными ввиду приближения законного наследника – нынешнего Антиоха IV, который уже спешил из Рима. Злые языки поговаривали даже, что это двойное убийство было совершено по наущению Антиоха. Первое открывало ему путь к престолу; второе уничтожало соучастников.

Ония так глубоко задумался, что даже не заметил, как сбился с тропинки. Только вступив в холодную воду ключа, он пришел в себя и выбрался на поляну, заросшую дикими нарциссами и гиацинтами. Старые лавры над ним сплетались, образуя огромный тенистый шатер.

Так о чем он думал? Да: вмешательство сумасбродного Антиоха было не причиной, а уже следствием. Начало же всему положили распри среди знатнейших семейств самого Иерусалима. Ведь и после первой попытки расхищения святилища Симон не успокоился, а продолжал доносить и клеветать. Сам же трубил о храмовых сокровищах, а его, Онию, обвинял в попустительстве мятежному Илиодору. Тогда-то и пришлось первосвященнику в первый раз приехать сюда, в Антиохию, для оправдания перед новым царем.

И ведь не в том же дело – удалось оправдаться или нет. А в том, что Антиох почувствовал их слабость, их соперничество, и решил сыграть на этом. Вскоре капризный и непредсказуемый царь передал достоинство первосвященника брату Онии – Иасону, который пообещал Антиоху большие средства, необходимые для египетской войны. Это было уже началом конца, потому что достоинство первосвященника продавать нельзя. Потому что, когда презренный Менелай предложил еще большие средства, первосвященнический нагрудник перешел к нему. С первым назначением еще можно было смириться, потому что Иасон, хоть и эллинист, принадлежал к древнему первосвященническому роду. Но Менелай! Пройдоха Менелай, который тут же запустил руки в сокровищницу Храма! И на этот раз ангелы не покарали нечестивца. Почему?

Ония слепо кружил в лавровых зарослях, топча гиацинты, асфаделы и нарциссы.

Почему? Да потому что ангелы не могут вмешиваться каждый раз, чтобы исправить нашу человеческую вину. Мы сами виноваты, ибо начало всему положили наши распри. Мы и должны восстановить праведность. Достоинство первосвященника прежде всего в праведности! Вот почему Ония сейчас возвысил свой голос против Менелая и безбоязненно обличал его в расхищении золотых сосудов из Храма. Увы, он выбрал не лучшее время для своих обличений. Потому что отстранить негодяя мог только царь. Антиох же внезапно уехал в Тарс Киликийский, где вспыхнуло восстание против непомерных налогов. А чиновники антиохийские, явно уже подкупленные Менелаем, атаковали Онию, грозя ему гибелью. Нет, замолчать они его не заставили. Но, спасаясь от угроз, он вынужден был укрыться здесь.

Все равно нельзя мириться с ложью! Достоинство первосвященника в его праведности. Только бы дождаться возвращения царя!

С этими мыслями он перешел в брод еще один ручей и выбрался на центральную кипарисовую аллею. В конце ее белела на солнце мраморная колоннада Дафнийского храма. Оттуда, с широких ступеней его сазу увидели и замахали руками. Потом подбежали молодые служители:

— Господин! Господин! Сам светлейший Андроник разыскивает тебя!

Андроник был почетным сановником и, по существу, наместником Антиохи на время отъезда царя. Он подошел, улыбаясь и приветственно протягивая руки. Но Ония взглянул на него сурово и своей руки не подал:

— Ты знаешь причину, Андроник! Ибо твои руки осквернены прикосновением к священным сосудам, переданным тебе нечестивцем Менелаем. За этот грех Бог покарал когда-то последнего царя вавилонского Валтасара, и царство его передал персам. Так повествует о том наш великий пророк Даниил.

Улыбка на лице Андроника превратилась в судорожную гримасу:

— Я слышал эту историю, почтенный Ония, - отвечал он хриплым срывающимся голосом. – Потому и пришел к тебе. Царь возвращается, и я хочу предстать перед ним незапятнанным. Действительно, Менелай подарил мне золотые сосуды, но клянусь, что я не знал об их происхождении. Теперь я возвращаю их вашему Храму и прошу тебя засвидетельствовать это.

Ония недоверчиво уставился в лицо сановника. Неужели все-таки испугался? Да, глаза бегают. И губы слегка дрожат.

— Пойдем, почтенный Ония! Я передам тебе все это золото, и ты сам сможешь вернуть его в сокровищницу.

Уже у ограды священной рощи, где дежурили агенты постоялых дворов и продавцы амулетов, Ония вдруг спохватился:

— Поклянись, что не причинишь мне зла!

— Клянусь в том истины Богом, и вот тебе моя рука, почтенный!

Рука Андроника была холодной и важной.

Какой мерзкий тип! с отвращением подумал Ония. Разве можно ему доверять? Но если я останусь в роще, то упущу последнюю возможность порадеть о святынях Храма Божьего. Достоинство первосвященника в его праведности! Так я решил здесь, и можно теперь отступить от принятого?

Миновав священную ограду, Ония твердо подошел к колеснице сановника, стоящей невдалеке. Он ожидал, что слуги помогут ему взобраться внутрь. Но на лицах их вдруг проступило такое мстительное торжество, которое могло быть только отражением радости хозяина.

— Кончайте его! – злобно крикнул сановник.

— Господи, что я наделал! – ахнул Ония. – Я лишился последней защиты. Господи! В руки Твои предаю дух мой.

И тотчас почувствовал, как тонкое горячее острие входит ему между лопаток.

Господи! Прими меня, как агнца, как жертву за грехи всего народа! успел подумать первосвященник.

Глава 3. Первая зачистка (осень 169)

Коварное убийство Онии потрясло современников. И, хотя вернувшийся из Тарса царь по жалобе иудеев казнил Андроника, в Иерусалиме начались волнения. Ревнители требовали изгнания святотатцев Менелая и его брата Лисимаха. Возмущались безбоязненно, зная, что царь Антиох опять уже где-то далеко в Египте – отвоевывает приданое своей умершей сестры Клеопатры. Ясон тоже участвовал в беспорядках – но не особенно активно, потому что снова был занят своей помолвкой. Отцы двух богатых семейств решили все-таки породниться: выходцы из грекоязычной Киринеи прививались к черенку иерусалимского рода.

И на этот раз родители Рахили приняли мохар, а сама она до вечера примеряла преподнесенные ей украшения и наряды. Ясон с улыбкой любовался ее прелестью и свежестью. Девушка была нежна, как голубка, с кожей цвета слоновой кости и устами, напоминающими гранатовый сок. Ясона она уже называла своим мужем. Но самое главное – говорила с ним по-гречески (хотя и не всегда понимала некоторые цитаты из письма Эпикура к Менекию). Тем не менее, в лице этой девушки наш герой нашел благодарную слушательницу своих глубокомысленых излияний.

— Демократия подразумевает выборность всех должностей, в том числе – и должности первосвященника, - вещал он. - Поэтому мы должны бороться за свое право иметь первосвященником просвещенного эллиниста Иасона, а не этого прохиндея Менелая, запятнавшего себя участием в убийстве Онии (ведь это же он внушил Андронику мысль заколоть праведника). Вот почему я выступаю сейчас на стороне ревнителей, хотя их религиозная узость мне претит. Но в данном случае они отстаивают демократическое право выбора.

— Какой ты умный! – с искренним восхищением шептала Рахиль. – Хочешь, я вынесу подушки и мы возляжем с тобой в вечернем саду?

— Тащи! Впрочем, я помогу тебе!

Они вынесли в тенистый внутренний сад теплую подстилку, подушки, одеяло, греческие папирусы, и расположились под большим масличным деревом.

— Хорошо здесь, правда? Раньше я лежала здесь одна. А теперь – кто нам возбранит – если ты мой муж? Отведай печенья, которое я для тебя испекла. Отведай! А я пока прочту подходящие строки из Каллимаха:

«Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же

Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг.

Но еще живы твои многомудрые речи. Жестокий,

Всё уносящий Аид рук не наложит на них».

Каким-то странным холодом повеяло на Ясона от этой эпитафии и он невольно поежился:

— Почему в этот счастливый вечер ты вспомнила именно такие строки?

— Потому что они посвящены Гераклиту, поэту божественного Логоса. И я невольно сравнила его с тобой.

— Нет, милая: тот Гераклит был Эфесским философом, а этот – из Галикарнаса. Однако вечер наш слишком хорош, чтобы думать о мертвых. Эпикур учит, что встреча со смертью вообще невозможна, ибо пока мы существуем, она еще не присутствует, а, когда присутствует, мы уже не существуем. Поэтому следует жить беспечально, пользуясь всеми удовольствиями, которые доставляет нам молодость и здоровье.

Говоря так, он изловчился запустить руку под девичий хитон и, ласково поглаживая шелковистое бедро Рахили, с удовольствием наблюдал ее доверчивое смущение.

Теперь, встречая в гимнасии друзей-эллинистов, он уже говорил с ними на равных, как женатый мужчина. Как всегда ругали узколобых ревнителей, жаждали реформ и преобразований. Говорили о том, что царь вот-вот покорит Египет и начнется время всеобщего благоденствия.

Войска царя, однако, повели себя странно: окружили Иерусалим, словно враждебную крепость. Ревнители, которые теперь уже реально распоряжались в городе, срочно закрыли все ворота, а Овечьи и Рыбные даже начали закладывать. Увидев это, Ясон не выдержал и затесался в среду живых цепочек, передающих с рук на руки кирпичи:

— Кто приказал? Где ваш начальник?

— Да вот он стоит, Иуда сын Маттафии.

Ему показали молодого мужчину лет двадцати двух с невысоким лбом и горящими глазами. Настоящий ревнитель!

— Что вы делаете? Неужели хотите сопротивляться законному царю?

Сын Маттафии откинул со лба густую пядь волос:

— Мы послали к царю парламентеров но, они до сих пор не возвратились! Поэтому мы принимаем меры безопасности. Антиох очень раздражен. Ведь римляне запретили ему брать Александрию Египетскую. Возможно, он захочет отыграться на Иерусалиме. Последнее, что нам известно: к царю отправился Менелай, который может представить ему наши дела, как мятеж или как попытку отложиться от Сирии и перейти на сторону Египта.

— Но вы своими действиями только подтверждаете эту клевету! – воскликнул Ясон.

Иуда подозрительно посмотрел на греческий плащ и прическу Ясона:

— Знаешь, мне некогда с тобой разговаривать. Либо помогай нам, либо убирайся к своим эллинистам.

Разумеется, Ясон отправился к эллинистам, которые собрались в родном гимнасии. Здесь, в просторных раздевалках, царила вполне демократическая разноголосица мнений и споров:

— Эти ревнители нас всех погубят!

— Зато сами себя разоблачат перед царем!

— Узколобые фанатики! Кто ими руководит?

— Ясно одно: мы должны сегодня же открыть для царя ворота, чтобы продемонстрировать ему наши мирные намерения!

— А если царь уже разгневан?

— Пусть его гнев обрушится на ревнителей!

— Заодно избавимся от наших противников! Откроем ворота!

— Какие?

— Которые еще не заложены. Лучше всего для этой цели подходят Угловые ворота напротив Голгофы.

Вечером ворота были открыты. Войско вошло в город и начало избиение сначала ревнителей, а затем просто всех, кто попадался под руку. Резня длилась еще два дня.[8] Все эти дни Ясон провел, забаррикадировавшись в своем доме на Сионской улице града Давидова. Семья была не жива, ни мертва от страха. Сначала Ясон еще поднимался на крышу и докладывал обстановку: «Громят Угловой квартал!» или «Они в долине Тиропионской!» Но, когда факелы заметались по улицам града Давидова, он перестал корчить из себя стороннего наблюдателя и вместе с отцом бросился закрывать ставни.

— Ступай вниз! – приказал ему отец. - Я сам здесь все сделаю! В подвал! В подвал! Твое дело – успокоить мать и сестер.

Ясон с женщинами спустился в подвал и услышал, как отец задвинул их сверху кухонным шкафом.

Конечно, это было не надежное, слишком темное и тесное убежище. Но именно эта теснота помогла ему воспринять свою семью, как единое тело, и весь народ – как одну семью. Они сидели здесь, тесно прижимаясь друг к другу, словно еще не родившиеся на свет, повязанные общей пуповиной. И эта связь вдруг показалась ему более крепкой, чем все прежние принципы и убеждения.

Он слышал топот коней по мостовой возле дома, удары в запертую дверь, свирепые команды сирийских офицеров и пронзительные крики убиваемых. Часто и мучительно кричали женщины. Тогда его сестра Фамарь дрожала особенно сильно и замирала у его плеча. Но, обнимая ее, он постоянно слышал другой, не менее родной голос:

Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же

Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг…

Зачем она прочла тогда эти строки? Неужели предчувствовала? А он даже никак не побеспокоился о защите любимой. Эта мысль жгла его нестерпимым огнем. Едва дождавшись тишины, он поднял дверцу подвала и, опрокинув кухонный шкаф, выбрался наружу:

— Отец!

— Его нигде нет! – испуганно сказала Фамарь. – Смотри! Дверь сломана…

— Может быть, он где-нибудь на улице? – неуверенно предположил Ясон. – Я пойду, посмотрю…

— Не ходи, брат мой единственный! – заплакала Фамарь.

— Но я должен! – отвечал он, по привычке надевая микбу.

— А что нам делать, если ты не вернешься?

— Пойдешь к своему жениху. А мать и сестер отведешь к Хануну. Он ближайший родственник. Все иудеи одна семья. Не бойся – я вернусь!

Было раннее утро, и солнце еще не встало. На Сионской улице его поразили большие лужи еще не запекшейся крови. Трупы лежали на обочинах неподвижно, как мешки с ветошью. Где-то однообразно стонал умирающий. Но в целом было тихо.

Преодолевая приступы слабости, тошноты и противного липкого страха, Ясон крался от дома к дому и заглядывал в лица лежащих. Некоторых соседей он узнал, но отца среди них не было. Прижимаясь к оградам и стенам, он пробрался мимо ворот Долины, у которых дежурили сирийские стражники, и, не доходя до Храма, свернул на Серединную улицу. Дом Иедаи, где жила семья Рахили, стоял на углу, на самом видном месте. Ясон сразу заметил взломанную, сорванную с петель дверь и все внутри у него болезненно сжалось.

Возле двери на мостовой лежал ничком тучный седой человек, в котором Ясон сразу признал своего тестя, хотя голова у него была разрублена почти пополам и вместо лица пузырилась кровавая жижа. Ясон вдруг схватился за горло. Неудержимый рвотный порыв приподнял его внутренности, холодный пот выступил по всему телу, ноги подкосились. К счастью, он ничего не ел вот уже два дня.

Внутри был хаос вещей, обычный для ночного погрома. Перевернутая мебель. Сорванные занавески. Разбитая посуда. Но больше ни одного человека…

Где же они? Успели убежать? Спрятались у соседей? Дай-то Бог…

Он прошел по заваленным вещами комнатам и вышел во внутренний сад. Казалось невероятным, что здесь еще пели птицы. Вот и масличное дерево, под которым они лежали тогда…

— Ясон! Я знала, что ты придешь!

— Ты здесь Рахиль?

— Ну да, я провела на дереве всю ночь. Помоги же мне слезть!

Девушка была в одном только садине.[9] Он принял ее в свои объятия, прижал к себе и не отпускал до тех пор, пока она не перестала дрожать.

— А что в комнатах? – спрашивала она.

— Там все вверх дном…

— А мои родители?

— Надеюсь, они убежали. И ты не должна оставаться здесь. У нас, во граде Давидовом, все-таки безопасней.

Он вспомнил липкие лужи на улицах и прикусил язык.

— Конечно, я пойду с тобой, - лепетала Рахиль, приникая к нему всем телом. – Ведь ты мой муж!

Ясон чувствовал горьковатый запах орехового масла от ее темно-каштановых, слегка вьющихся волос, разделенных аккуратным пробором. Чувствовал сквозь тонкую льняную ткань ее высокие груди. Чувствовал ладонями ее ягодицы – тугие, словно дыни из долины Ездрилонской и, наверное, такие же спелые. И удивлялся только тому, как он может чувствовать все это среди крови и смерти, захлестнувшей Иерусалим.

— Но мои платья, моё приданое… Разве не страшно оставить все это здесь? Или демократы уже навели порядок?

Она еще не была в городе и ничего не понимает! спохватился Ясон.

— Да, конечно! Сопротивление ревнителей подавлено, - пробормотал он. – Немного грязно на мостовых, но, кажется, они уже убирают…

Он выглянул на улицу, где сирийские солдаты тащили крюками окровавленные трупы, и поспешно увел девушку от окна:

— Собери пока самое необходимое - что можно уместить в одну котомку!

— Мама всегда говорила, что самое необходимое – это документы на дом и прочую собственность. А ведь демократы больше всего уважают право собственности, да?

Ясон даже скрипнул зубами от стыда:

— Возьми еды, Рахиль. Это сейчас нужнее всего. И переоденься.

Девушка поднялась к себе наверх, а Ясон остался внизу, охраняя вход и с беспокойством прислушиваясь. Приближались грубые военные голоса и цоканье копыт. Видимо, ехали высшие антиохийские офицеры. Доносились обрывки отдельных греческих фраз:

— Эта зачистка удалась неплохо…

— Наместником здесь остается Филипп Фригиец…

— И что увидел царь в иудейском святилище?

— А не знаю. Что-то вроде золотого идола с ослиной головой...

— Ха-ха-ха…

— Царь очень доволен: Менелай передал ему тысяча восемьсот талантов…

— Золотой жертвенник, сосуды, светильники, прочую утварь, занавеси, вытканные из виссона и пурпура…

— Слава божественному Антиоху!

Простучали колеса золоченой царской повозки. Процокали кожаные подошвы солдатских сапог, подбитых медными подковами. За ними под стоны и плач шлепали босые ноги угоняемых в рабство женщин и детей.

И сказано в первой книге Маккавейской, что царь Антиох ограбил Храм,

«И, взяв все, отправился в землю свою,

и совершил убийства,

и говорил с великою надменностью.

Посему был великий плач в Израиле…

Стенали начальники и старейшины,

изнемогали девы и юноши,

и изменилась красота женская.

Всякий жених предавался плачу,

и сидящая в брачном чертоге была в скорби.

Вострепетала земля за обитающих на ней,

и весь дом Иакова облекся стыдом».[10]

Парадокс, однако, состоял в том, что именно стыд за свою наивность мешал эллинистам в этой наивности покаяться. Наоборот, завсегдатаи гимнасия соревновались в том, кто из них сохранил большую верность своим идеалам «не смотря на издержки процесса». Ораторы наперебой предлагали различные версии оправдания Антиоха:

— Разве вы не понимаете? Царь просто ничего не знал! Лукавые советники представили ему дело так, что ревнители очень сильны, и подавить их сопротивление можно только силою.

— Но ревнители действительно были очень сильны и даже состояли в заговоре с Птоломеем Египетским!

— Царь разрешил только в самом крайнем случае применить силу, а они сразу учинили террор!

Сначала это было лишь проявлением общей потребности оправдаться. Но постепенно люди сами начинали верить в то, что говорили. И стыд исчезал:

— Это была тяжелая, но необходимая жертва. Зато теперь уже все будет хорошо. Потому что оппозиция подавлена, и бояться нам больше нечего.

— Ну и что с того, что часть женщин окажется за рубежом в публичных домах? Ясно же, что это не лучшие наши женщины. Некоторые из них сами того хотели. Во всяком случае, это справедливо, потому что при демократии каждый получает то, чего он реально стоит и заслуживает.

Господи, что мы говорим! похолодел Ясон, потому что вдруг представил свою Рахиль, уводимой в плен. Да не будет того! Не будет! Рахиль теперь жила с ним в качестве законной жены, и радости брачного ложа отодвигали в тень все мрачные воспоминания и вопрошания. В конце концов, Эпикур ясно учил, что радость жизни это и есть мудрость, а тот, кто мучается неразрешимыми вопросами, по-видимому, просто глуп.

— Обними меня крепче, Рахиль! Обними меня руками твоими и ногами твоими! Ибо ты как лилия с долины Саронской. Ореховым маслом пахнут твои волосы. И ласки твои лучше вина. Помни, что эти любовные радости угодны Богу, ибо Он Сам сотворил их. А если бы не так, то и не было бы в Книге книг бессмертной Песни песней.

— Мед и молоко под языком твоим, любимый! Как ты умен, как хорош! Словно столп Давидов! Чертоги мои раскрыты для тебя – войди в них!

И все-таки после жгучих лобзаний, объятий и содроганий они застывали в каком-то горестном недоумении.

— Почему ты так печально молчишь, любимая?

— Я все думаю о своих родителях и об этих грозных небесных знамениях. Ведь я сама видела в темнеющем небе как будто взмахи мечей и отблеск золотых доспехов. А сестра твоя рассказывает, что однажды под утро над городом пронеслось несметное огненное воинство.[11] Фамарь считает, что это были ангелы, а ее муж – что демоны…

Ясон повернулся на спину и глубокомысленно изрек:

— Если это не осенние зарницы и не прочие атмосферные явления, то они предвещают исход войны, которую Антиох ведет сейчас в Египте. Думаю, что он разобьет Птоломея, который претендует на наши города. И, хотя у египтян есть договор с Римом, но сейчас даже римляне им не помогут, ибо завязли в войне с Македонией.

— А как же наша солидарность с александрийскими иудеями?

— Гораздо важнее для нас остаться во владениях Антиоха, которые все будут реорганизованы им на эллинский лад. Помнишь, как Иасон начал вводить единое для всех антиохийское гражданство?[12] Ах, если бы вернуть Иасона! Я думаю, что с развитием нового порядка будут укрепляться и общечеловеческие ценности.

Рахиль даже всплеснула в темноте руками от восхищения и снова обняла мужа. Она никогда еще не слышала столько умных греческих слов.

Летом пророчества Ясона стали сбываться самым неожиданным образом. Однажды жители града Давидова увидели на закатном небе как бы лежащую или поверженную фигуру. Тотчас пронесся слух, что Антиох погиб, и ненавистный первосвященник Менелай остался без покровителя. В одно из следующих утр город был внезапно атакован отрядами Иасона. Всего тысяча человек понадобилось тому, чтобы перебраться через сены и захватить улицы. Менелай пытался сопротивляться, но, оставленный всеми, заперся в крепости. Тем не менее, люди Иасона, войдя в раж, продолжали избивать ни в чем не повинных горожан. Это бессмысленное кровопролитие сильно повредило репутации Иасона. Вскоре ему пришлось скрыться, но сторонники обоих первосвященников продолжали нападать друг на друга. Гражданская смута росла и расширялась.

Теперь даже Ясон перестал понимать, на чьей он стороне, однако, упрямо твердил своей растерянной жене:

— Процесс пошел! Все-таки это демократический процесс, не смотря на некоторые издержки. Вот увидишь, как только царь возвратиться из Египта с победой, все придет в норму.

— Скорей бы! Нам так нужна мирная жизнь, - вздохнула Рахиль, и смущенно призналась: - Мне кажется, у нас будет ребенок.

— Ну наконец-то! – заорал Ясон, хватая жену в охапку и пускаясь с ней в торжественный танец по комнате. - Слава Богу! Слава Богу! Воспляшем, как плясал Давид перед ковчегом!

— Погоди! – взмолилась запыхавшаяся Рахиль. - Как же мы его назовем?

Ясон, постоянно перечитывающий историю войн Алекандра Македонского, раздумывал не долго:

— Если будет мальчик, назовем его Антипатром, в честь знаменитого македонского полководца.[13]

— А если девочка – Есфирью, в честь моей любимой иудейской героини.[14]

На том и порешили.

Глава 4. Вторая зачистка (осень 168)

— Придворные теологи уверяют меня, что в качестве земного воплощения Зевса, я тоже являюсь богом. Они даже присвоили мне эпитет Епифан, что значит «Богоявление». Признаюсь вам, друзья, я и сам догадывался об этом. Но особенно ясным это стало тогда, когда я вошел во святилище Иерусалимского храма. И сразу понял, почему туда никого не пускали. Святилище абсолютно пусто! Да, вот такой наглый обман! Никакого иудейского Бога, оказывается, нет. Надо объяснить это иудеям. Кстати, как они там?

— Опять бунтуют, божественный. Приверженцы прежнего первосвященника Иасона подняли мятеж против поставленного тобой Менелая.

— Вот потому и надо объяснить им, что первосвященники их просто обманывают. Иудейского Бога не существует. Как не существует и фригийской Кибелы, и персидского Ормузда, и прочих порождений человеческого невежества.

Царь Антиох Епифан самодовольно откинулся на спинку богато убранного ложа, отпил из драгоценного кубка и продолжал:

— Скажу вам больше, друзья. С тех пор, как я осознал все это, я стал различать божественный голос. Это отец мой Зевс призывает меня к тем или иным свершениям. Например, покорить Египет, который уже почти лежит у наших ног. Или вот ещё: незримый отец желает, чтобы я установил во всей своей империи единые глобальные ценности и единый культ, то есть, конечно - его и мой. Потому что, повторяю, никаких конкурентов у нас нет!

— Римляне… - робко произнес вошедший в походную палатку офицер.

— Нет, римляне не конкуренты. Я сам воспитывался в Риме и знаю этот народ, слишком занятый собой…

— Римляне здесь, государь. Они прислали посольство и требуют немедленной встречи.

Антиох Епифан с неудовольствием отложил кубок из многоцветного стекла и спустил ноги с ложа:

— А ведь вы уверяли меня, что римляне не будут вмешиваться в наши египетские дела, потому что слишком заняты войной с Персеем Македонским!

— К несчастью, государь, мы только сегодня узнали, что они все-таки разбили Персея Македонского.

— Разбили? Невероятно! Кто же сумел разбить непобедимую македонскую фалангу?

— Это совершил консул Эмилий Павел.

— Люций Эмилий Павел! Этот высокомерный гордец! Я знаю его. Не знаю только, как его выбрали консулом. Ведь он не пользуется любовью народа… А кто прислан к нам для переговоров?

— Гней Попилий Ленат.

— Еще один гордец! Все они гордецы и надменные властолюбцы. Ладно, просите его!

— Государь, он посланец Сената и требует, чтобы ты сам вышел ему навстречу…

— Но мы не поданные Рима!

— Он говорит, что приговор Сената имеет силу закона. Либо мы подчиняемся, либо…

— Так это ультиматум! Значит он будет защищать Птоломея… Не оставляйте меня, друзья! Придумайте что-нибудь! Ну хоть какие-то отговорки и проволочки. А вы подайте мне золотой венец… Хотя нет, не надо. Римлянин этого все равно не оценит.

Антиох поспешно придал своему лицу любезное выражение и, выйдя, из палатки, приветливо протянул руку римлянину.

Но Попилий вместо того, чтобы пожать ее, невозмутимо вложил в протянутую руку табличку с определением Сената:

— Прочти тотчас.

Антиох растерянно преломил печать. Текст был по-римски краток:

«Прекратить немедленно войну с Птоломеем!»

— Ах вот как! Рим требует немедленно прекратить войну? Но это не делается так сразу, дорогой Попилий! Я должен созвать военный совет и подумать…

Попилий медленно вытянул свою трость и, не обращая внимание на угрожающие позы телохранителей царя, начертил вокруг него на песке большую неровную окружность:

— Думай здесь, - произнес он с грубоватой римской прямотой.

Антиох побледнел от гнева и тут же покраснел от досады. Он понял, что действительно не смеет выйти за пределы очерченного круга. Он стоял, как оплеванный, задыхаясь от наплыва противоположных чувств, и, наконец, прошептал:

— Передай Сенату и народу Рима, что я согласен прекратить войну…

— Хорошо, - кивнул римлянин. - В таком случае, приветствую тебя, как царя![15]

И, повернувшись, неспешно пошел к своим спутникам.

Тогда только Антиох выпрыгнул из магического круга и бросился к себе в палатку, буквально рыча от бессильной ярости:

— Оказывается, я еще не бог! Кто-то смеётся надо мной! Но ведь не римский же Юпитер? Наверное, всё тот же призрак иерусалимского Яхве! Однажды непокорный Иерусалим уже понес наказание. Теперь пришла пора окончательно сломить его упорство! Как они смеют бунтовать? Где мой Аполлоний? Возьми две тысячи войска и ступай в Иерусалим. Когда зачистишь все окончательно, дай мне знать. Мы покажем иудеям, кто их настоящий бог!

Шел месяц Кислев 145 года Селевкидской эры,[16] когда войска Аполлония показались под стенами Иерусалима. На этот раз уже никто не препятствовал стражам запереть ворота. Но Аполлоний явился к ним один, без оружия, и говорил мирные речи:

— Мы неоднократно заявляли, что расширение Сирии на восток (а также на юг и на юго-запад) не создает угрозы ни для Палестины, ни для Египта, ни для других стран. Наша цель совсем иная: способствовать в этом районе процессам демократизации и установлению общечеловеческих ценностей…

Услышав знакомые слова, эллинисты радостно замахали руками и закричали по-гречески:

— Хайре! Хайре!

Ясон и сам почувствовал, что в нем пробуждается знакомый рефлекс. В самом деле, теперь-то чего бояться? Ведь оппозиция подавлена, и никто не препятствует начать долгожданные реформы.

На следующий день была суббота – день священного покоя, когда даже бдительные отцы города ушли со стен - сначала в Храм, а затем по домам. Остался лишь праздно гуляющий народ и парочки. Их то глазам и предстало удивительное зрелище: то ли парад, то ли военно-спортивный праздник. Войска в полном облачении проходили торжественным шагом под торжественное пение труб и походных флейт. Затем начались состязания в меткости и ловкости. Эллинисты, конечно, не могли остаться в стороне и тоже решили показать свое мастерство. Возник даже спор: допустимо ли в субботу участвовать в состязаниях:

— Я, как священник, должен соблюдать субботний покой, - сказал Ромил.

— Пожалуй, я тоже останусь со зрителями, - хмуро сказал Ясон. – Не нравится мне вся эта показуха.

— Чем? – удивился Ромил. – Уж не думаешь ли ты…

— Не думаю, а вижу!

Ясон указал на всадников, которые разными аллюрами гарцевали под стенами. Действительно, можно было заметить, что они специально оттесняют зрителей, чтобы освободить коридор для атаки.[17] А Рахиль и сестры осталась дома! И ни о чем не подозревают!

Расталкивая восторженно кричащих эллинистов, он бросился к спуску с так называемой Широкой стены, который находился около Угловых ворот. Ему казалось, что он бежит слишком медленно, словно в дурном сне. Он видит радостно разинутые рты. Доверчиво распахнутые глаза. Взмах железной руки, занесенной над городом. Быстрее! Быстрее! Он буквально скатывается с лестницы, чтобы мышью юркнуть в лабиринт узких переулков. И одновременно даже не слышит, а всей спиною чувствует, как конница уже врывается в ворота, и за ней устремляются сирийские солдаты. Он бежит, задыхаясь, издавая пересохшим ртом хриплые бессмысленные звуки. А земля под ногами дрожит, ибо войска сплошным потоком катятся по Серединной улице к Храму, отрезая Ясона от града Давидова.

Нет, это не сон! Теперь его настигают железные звуки осады: грохот копыт и звон оружия. Со стены несутся пронзительные крики ужаса. А с поля стоны и вопли растаптываемых и убиваемых людей. Пользуясь своим преимуществом, Ясон сломя голову вбежал в гимнасий – единственное место, где еще можно было укрыться:

Заприте двери! – крикнул он - Сирийцы идут!

Но служители разбежались в панике. Тогда Ясон обогнул палестру и бросился в Храм. Но здесь царил мертвый покой субботнего дня и некому было вообще запирать ворота. Зато отсюда, со священных ступеней, он мог видеть, как войска планомерно занимают городские кварталы, врываются в дома, убивая всех подряд, хотя никто оказывает сопротивления. Но Серединная улица уже пуста. Значит можно попытаться пересечь ее и опередить карателей во граде Давидовом!

Иасон плохо помнил, как бежал по бурлящим улицам, среди криков, воплей и звона оружия. Ужасно все-таки, что совсем никто не сопротивлялся. Люди, застигнутые врасплох в день священного покоя, падали у ног врагов покорными жертвами. Наконец, он достиг своего дома. Здесь все оставалось нетронутым. Даже обед, заботливо приготовленный вчера Рахилью, прел в теплом очаге. Но ни самой жены, ни младших сестер в комнатах не было. Напрасно Ясон звал их и стучал к соседям. Он ничего не мог узнать. Не мог даже запереть дверь, чтобы не лишить себя надежды на их возвращение.

Он провел ужасную ночь, глядя, как занимаются пожары в верхнем городе и ругая себя последними словами. Да, конечно, он сам виноват. Столько всего нарассказывал ей о греческой демократии, что она могла просто выбежать на улицу, заслышав греческую речь. И уж конечно не закрыла ни двери, ни окон. Он споткнулся о смятую рубашку-садин, прижал ее к лицу и, ощутил знакомый горьковатый запах орехового масла. Словно душа ее еще витала здесь, льнула к нему и взывала о помощи. На мгновение он увидел свою Рахиль уводимую в плен и тихо завыл, медленно раздирая сначала одежды, а затем кожу на груди. Но и это не могло уменьшить душевную боль. Едва дождавшись рассвета, Ясон пошел искать жену.

Иерусалим еще не очнулся от обморока ужаса. Немало горожан нашли свою гибель под копытами коней, другие задохнулись в горящих домах. На Серединной улице ему сказали, что всех угоняемых в плен женщин собирают в здании бывшего гимнасия. Теперь этот храм спорта и мужества было не узнать. Превращенный во временную тюрьму, он казался Ясону отвратительным. У входа дежурили сирийские солдаты. Рядом благонадежно топтался эллинист Ромил:

— Где она?

— Успокойся, Ясон! Ты же понимаешь… Издержки демократии… Необходимые жертвы…

Тут он согнулся от удара в живот и удивленно скривился:

— Однако, ты делаешь успехи, Ясон,сын Елеазаров… Пробил даже мой брюшной пресс…

— Где! Моя! Рахиль!

— Ясон, дорогой… Никто же не знает этого… Я могу только попросить солдат, чтоб они впустили тебя внутрь. Но учти, что обратно они уже не выпустят…

— Проси же! Немедленно!

Пройдя в знакомые двери, Ясон с трудом узнал бывшие раздевалки. Повсюду прямо на полу сидели изможденные душевными и физическими страданиями женщины, обложенные узелками наспех собранных вещей. Монотонно хныкали дети. В углу кричала юная мать, которую настигли преждевременные роды. Вокруг нее копошились две пожилые повитухи. Ясон шел через эти скученные толпы, стоны, отчаянные глаза, и сначала тихо, потом все громче и громче вскрикивал:

— Рахиль! Рахиль! Рахиль!

Многие женщины оборачивались и отзывались, ибо имя любимой жены патриарха Иакова все еще оставалось самым популярным в народе:

— Это я Рахиль! И я! И я!

На иудейского мужчину, осмелившегося проникнуть в лагерь пленниц, смотрели с безумной надеждой:

— За нами придут? Что с нами сделают?

У Ясона комок встал в горле. Задыхаясь, он вышел на палестру и остановился пораженный. Знакомый овал арены, где еще недавно проходили спортивные соревнования, теперь было не узнать. Канава, рассекающая его на две равные доли, была наполнена испражнениями. По обеим сторонам ее белели голые ягодицы. Согнанные сюда со всего города, словно скот, женщины быстро перестали стесняться и отправляли свои естественные потребности прямо на глазах у стражников, обходящих стены.

— Рахиль! – смущенно позвал Ясон.

Несколько голов повернулось к нему – устало, сердито, недоуменно. Но почти никто не переменил позы, не опустил подола.

Это уже начало превращения! понял он. А ведь всего одни сутки прошли. Но рабство неумолимо опустит их до уровня обыкновенных двуногих животных, продаваемых на рынках. Как, в сущности, хрупко то, что составляет основу человеческого достоинства! Как беззащитно…

Он все же заставил себя обойти палестру по периметру, хотя были тут в основном дети. Некоторые, совсем маленькие, еще играли под руководством подростков. Другие, разомлев от жары, уже хныкали и просили пить.

Ясон вспомнил, что вода в гимнасий поступает по водостоку из соседнего Храма. И это воспоминание вдруг показалось ему очень важным. Но он еще не мог понять – почему. Не мог даже сосредоточиться на этой мысли, потому что все его мысли занимала Рахиль. Он даже прошел мимо сидящих на скамье девочек, как вдруг одна из них бросилась к нему и схватила за руку:

— Ясон!

Это была Саруя – самая младшая из его сестер. Ей едва исполнилось двенадцать лет. Девочка была в одной только льняной тунике, глаза заплаканные и волосы растрепанные. Но самое ужасное – что она ничего не помнила.

— Ты здесь одна? – допытывался Ясон. – Что с Рахилью? Где твои сестры – Махла, Ноа и Хогла?

— Не знаю… Ничего не знаю! Я спала после утренней молитвы. Они схватили меня и потащили. Они были такие грубые и сделали мне так больно!

У Ясона перехватило дыхание:

— Где они сделали тебе больно?

Саруя показала руку повыше локтя, покрытую багровыми синяками.

У Ясона немного отлегло от сердца: Все-таки одна нашлась! Значит, можно найти и других. Только вот как вывести ее отсюда, если двери охраняют сирийские солдаты? Спустить со стены? Но там тоже дежурят охранники и даже к краю их не подпустят… Ах да – водосток из Храма! Он смутно помнил старый рассказ Ромила о том, как молодые священники прямо из Храма пробирались по этому водостоку в гимнасий: «Раздеваемся, садимся задом в желоб и съезжаем, ха-ха-ха!»

— Слушай меня, Саруя! Сейчас ступай за мной – но не рядом, а поодаль, чтобы не привлекать внимания. Только когда я позову тебя – подойдешь!

Он снова прошел в раздевалки, уже беззвучно вглядываясь во все молодые лица. Нет, Рахили не видно! Вот и восточная стена, по периметру которой проложен водосток. Около него толпятся женщины, черпают прямо руками. Откуда же поступает вода? Ага, тут, оказывается, подсобка, забитая всяким хламом. Треснутые амфоры, скребки для натираний, щетки для мытья полов…

— Поди сюда, Саруя! Помоги-ка мне! Только без шума! Вот это возьми! И это…

Ну вот она – дверца! Даже не заперта! За ней кирпичный тоннель водостока круто поднимается вверх и уходит в толщу стены. Но там, в конце, явственно виден свет!

— Лезь за мной! Сможешь?

— Но я же вся промокну!

— Это не страшно! Давай руку!

Ясон втянул ее на первый уступ и полез вперед по узкому журчащему желобу. Иногда он чувствовал, как сестра хватается за его ноги. Иногда соскальзывал вниз, тихо ругался и снова подтягивался, упираясь локтями в стенки. Вот и решетка! Ее оказывается можно просто отодвинуть. И выбраться прямо в храмовый двор.

— Ну где ты, Саруя?

— Я потеряла сандалию!

— Экая ты неловкая! Брось и вторую! Поднимайся!

Вытянув девочку, он задвинул решетку на прежнее место и оглянулся. Они стояли теперь позади Храма среди каких-то складских построек и загородок. Из них едко пахло жженой костью. Видно, там складывались обгоревшие остатки с жертвенника.

— Отвернись! Я выжму тунику, - попросила Саруя.

Ясон тихо прокрался вдоль задней стены Храма и выглянул из-за угла. Он сразу увидел сирийских офицеров. Ясно было, что они завершают ограбление сокровищницы: выносят из подвальных помещений последние драгоценности и складывают их на подводу. Руководит всем, конечно, первосвященник Менелай. Толстый, с неряшливой бородой, он что-то говорит офицерам и покрикивает на храмовых слуг, ругая их за неповоротливость. Кажется, что это продолжается бесконечно долго. Вот еще какие-то люди проходят. Не просто люди, а иудеи-эллинисты!

Странные мысли посещают Ясона:

Почему никто из нас не сопротивляется? Сами же и помогаем оккупантам грабить наш Храм, наш город! По какому-то негласному соглашению именуем их чуть ли не «освободителями»! Да, было время разговоров о какой-то неопределенной свободе и прочих наивных идеалов. Но сейчас оно прошло, и с наивностью должно быть покончено, ибо эти «идеалы» превращаются в лукавое оправдание нашего предательства.

Наконец нагруженная до самого верха подвода в сопровождении офицеров тяжело покатилась через двор к воротам. Ясон махнул Саруе рукой, и они пробежали на восточную галерею. Когда-то она вся гудела от напевных голосов раввинов. А теперь гулко зияла пустующими помещениями, и даже занавесы с них были содраны.

Кажется, вот здесь я спорил с самим Елеазаром? вспоминал Ясон. А теперь здесь хозяйничают сирийцы и эллинисты-изменники. Неужели все эллинисты сделались изменниками? А вот посмотрим! Это же «наши» стоят у ворот. Пропустят или нет?

Ясон взял Сарую за руку и, замедлив шаги, заговори с апломбом бывалого гида:

— Эту галерею, как и стены Храма, построил первосвященник Симон Второй, прозванный Праведным. Он был сыном Онии Второго и отцом Онии Третьего. Знаменитый поэт и философ Иешуа бен Сира писал о нем:

«Симон, сын Онии, великий священник,

при жизни своей исправил дом

и во дни свои укрепил Храм.

Им положено снование двойного возвышения –

возведение высокой ограды храмовой…

он же укрепил город против осады.

Как величественен был он среди народа

при выходе из завесы Храма!

Как утренняя звезда среди облаков…»[18]

Это про то, Саруя, как в день Очищения он выходил из Святого святых, чего вам, женщинам даже видеть не дозволяется.

— Привет тебе Ясон, сын Елеазаров! – окликнули его. - Что это ты вдруг цитируешь стихи ревнителя?

— Иешуа написал это пятнадцать лет назад, когда и партии ревнителей ещё не было. А был он просто почитателем Премудрости, которую чтим и мы.

Эллинисты смущенно переглянулись:

— Премудрость для Иешуа это все-таки – Закон, а не общечеловеческая философия. Это правый уклон, Ясон. И что это за «Премудрость» шлепает с тобой под руку?

— Я показываю сестре галерею, где когда-то учился. Раньше-то ей и зайти сюда было нельзя. Зато теперь – свобода!

В голосе его невольно прозвучала ироническая нотка. И - совершенно напрасно. Потому что эллинисты тут же уставились на них, недоверчиво покачивая головами:

— А почему у вас обоих туники мокрые?

Ясон внутренне похолодел. К счастью, Саруя еще не разучилась вдохновенному детскому вранью:

— Столько красной грязи на улицах, что мы поскользнулись, испачкали подолы, и пришлось их застирывать.

— Пойдем, милая! – Ясон потянул ее за руку. – Рахиль, наверное, уже приготовила нам обед.

Поднимаясь на Офел града Давидова, он и сам почти поверил в то, что сказал. Почему бы и нет? Вот сейчас они войдут в дом, а Рахиль уже возится у очага. Смотрит своими кроткими глазами. Объясняет, что, оказывается, пряталась у соседей или у подруги…

Но чуда не произошло. Более того: в доме явно хозяйничали чужие. Дорогие занавеси были сорваны, сундуки выворочены, шкафы опустошены. А самое обидное – пропали почти все продуктовые запасы. Правда, в последующие дни грабежи прекратились, но легче от этого не стало. Потому что сирийцы начали поджигать разграбленные дома. Особенно жарко бушевало пламя в Угловом квартале, который выгорел целиком. Также и по всей Серединной улице, пересекавшей город, сгорели все здания, от Печной башни до самого Храма. Только град Давидов еще оставался нетронутым, хотя его обитатели задыхались в дыму и доедали последние зерна.

Когда удушливый запах гари немного развеялся, все вокруг потянулись на работы. Пошел и Ясон, ибо за это давали паек. Хотя работы предстояли египетские. Надо было полностью разобрать стены Иерусалима, а из добытых камней сложить новые стены и башни вокруг града Давидова, который теперь становился крепостью Акрой. Здесь сирийцы решили устроить свою резиденцию и поселить Македонский гарнизон. Как сказано в книге Маккавейской:

«Оградили город Давидов большою крепкою стеною и крепкими башнями, и сделался он для них крепостью. И поместили там народ нечестивый, людей беззаконных, и они укрепились в ней…

И было это постоянною засадою для святилища

и злом дьявольским для Израиля.

Они проливали невинную кровь вокруг святилища

и оскверняли святилище.

Жители же Иерусалима разбежались из-за них,

и он сделался жилищем чужих,

и стал чужим для своего народа,

и дети его оставили его».[19]

Глава 5. Возвращение из Греции. (весна 167)

Ясон не знал, что Рахиль бесполезно было искать в гимнасии. Что самых красивых пленниц антиохийские купцы сразу же вывозят на Делос, где находится крупнейший рынок рабов. Там их можно очень выгодно перепродать - сначала в ближайшие Афины, а затем и дальше. Никогда в жизни не забудет Рахиль шумной афинской Агоры и толстого торговца Харитона, который хорошо отработанным жестом сдернул с нее тунику и голую, испуганно обмирающую вывел напоказ.

И вот она уже бежит за ним по пыльному кругу площадки, где перед тем водили подузцы гнедую лошадь. Бежит каким-то нелюдским манером, средним между галопом и рысью (что у барышников называется «перебоем»). Бежит, спотыкаясь и корчась от срама, среди сальных взглядов и хамского хохота мужчин. И останавливается только для того, чтобы дать им ощупать свой живот, грудь и бедра. Живот уже приходится втягивать, чтобы скрыть пятый месяц беременности. Так велел ей Харитон, который решил продать ее, как предмет роскоши:

— Сюда! Смотрите все сюда! Женское тело! Из хорошей семьи! – зазывно кричит он. – Знает по-гречески. Умеет писать и считать, готовить, прислуживать за столом. Да и на ложе послужит отлично. Вы не сыщете здесь лучшей пары бедер! Смотрите, какой широкий круп! Какая пышная грудь!

Ужаснее всего, что это происходит в Афинах, то есть на родине демократии, про которую так много говорил ей Ясон. Тогда ей, конечно и в голову не приходило, что при демократии она станет товаром, и будет продаваться на рынке. А у товара не должно быть ни стыда, ни прочих человеческих свойств – только рыночные. Да, есть, конечно, и смысл, и трезвый расчет в том, что молодых женщин продают на рынках обнаженными. Тело ведь не лицо, на которое можно надеть маску притираний и умащений. На теле ничего не скроешь. Оно не соврет. Но каково стоять в таком виде перед целой толпой покупателей, ужасаясь и гадая:

Кому из них я достанусь? Кому обязана буду расточать свои подневольные ласки? Может быть тому плешивому? Или тому толстому? Или вот тому? Все они отвратительны. Один только светловолосый юноша смотрит на нее сочувственно, и что-то говорит отцу. А остальные все словно примеряются. Потные возбужденные лица плывут перед глазами. Дыхание спирает и ноги подкашиваются, словно она уже отдается им всем – всем сразу…

Наконец, Харитон ставит ее на помост и кричит:

Восточная женщина! Шестнадцать лет! Хорошо образована! Говорит по-гречески! Продается в первый раз! Начальная цена – тысяча пятьсот драхм!

Рахиль в ужасе сжимает дрожащие колени и пытается хоть как-то прикрыться руками. Но Харитон не дает ей никакой пощады:

— Руки убери! Подними вверх! Живот втяни! Тысяча семьсот! Тысяча восемьсот! Тысяча девятьсот! Две тысячи! Две тысячи - раз! Две тысячи - два!

Это не цифры растягиваются и повторяются. Это само время цепенеет и останавливается, потому что унижение достигает бесконечности. В эти бесконечные минуты стояния на постыдном помосте, Рахиль сознает главное: Бог отступился от нее! Ибо сейчас над ней исполняется то, чем Он через пророка Наума грозил Ниневии:

— Будешь отведена в плен и обнажена,

«И покажу народам наготу твою,

и царствам срамоту твою.

И сделаю тебя презренною,

И выставлю тебя на позор».[20]

— Две тысячи триста! Две тысячи пятьсот! Убери живот, тебе говорят! Две тысячи пятьсот – раз! Две тысячи пятьсот – два! Две тысячи пятьсот – три! Продана! Продана достопочтенному Луцию Эмилию Павлу!

Она сходит с помоста оглушенная, как после порки, не сводя глаз со своего нового хозяина. Бессознательно уже ищет в нем что-нибудь привлекательное, за что можно было бы зацепиться. Лет шестьдесят, наверное. Волевой подбородок. Гордый римский нос. Аристократическая седина. Кожа сухая, изрытая глубокими, как шрамы, морщинами. Видно, что он суров, горд, немногословен. Что может понравиться в таком человеке?

Вдруг кто-то набрасывает ей на плечи дорожный плащ. Тот самый светловолосый юноша с сочувственными серыми глазами! Оказывается – его сын. Вот кто упросил ее купить. Вот кому она будет принадлежать теперь.

— Ты, правда, говоришь по-гречески? – прежде всего, спрашивает юноша.

— Да.

— Ну, скажи что-нибудь! Ты ведь не гречанка. Откуда ты?

— Из Иудеи.

— Клянусь Юпитером, это интересно! Расскажи что-нибудь о своем народе!

— Погоди, Публий! – вмешивается отец юноши. – Дай ей сначала одеться. Видишь, она сама не своя.

— А тут есть лавка. Пойдем! – тащит ее юноша. - Иудея – это ведь за Фригией? Я вообще интересуюсь разными странами и городами. А сейчас мы с отцом осматриваем дивную Элладу. Здесь, в Афинах, поднимались на Акрополь и дивились его святыням. Ну вот и лавка!

Здесь Рахиль выбрала себе льняную тунику, поверх которой накинула дорийский хитон из тонкой шерстяной ткани. А ноги обула в крепкие сандалии из мягкой кожи. И, только выйдя из-за занавески в таком виде, почувствовала себя полноценным человеческим существом. Это оценил даже немногословный отец юноши:

— Ну что ж, она очень даже не дурна. В твоем возрасте, Публий, полезно иметь под рукой такую девушку.

Публий почему-то покраснел:

— Она, наверное, хочет есть. Сейчас мы тебя покормим, иудейка. Мы уже идем в Катагогию.

Так называлась в Афинах двухэтажная гостиница для состоятельных путешественников, расположенная у Диомейских ворот. Ужинали здесь во внутреннем дворике под навесом. К удивлению Рахили знатные путешественники заказали весьма скромный стол. Один лишь греческий гид, Афиней, сопровождавший отца и сына, попросил себе вина – и то разбавленного. И все же Рахиль наелась – кажется впервые после своего пленения.

Говорили, в основном по-гречески, вспоминая совершенное паломничество. Как поняла Рахиль, сначала ее хозяева побывали в Дельфах у знаменитого оракула Аполлона, и посетили пещерный храм Юпитера в Лебадее. Побывали и в Авлиде, откуда флот Агамемнона отплыл на Трою, и в соседней Халкиде на острове Эвбее. Потом через Аттику прибыли на Пелопоннес. Осмотрели высокий Конинфский акрополь и узкий Итмийский перешеек, бьющий родниками, разделяющий восточное и западное моря. Посетили знаменитые города Сикион, Аргос и Эпидавр, с чтимым храмом Асклепия. А оттуда заехали в прославленную спортивными рекордами Олимпию.[21]

— Клянусь Юпитером, эти храмы поражают воображение. Не только Парфенон, но и сама статуя Афины Парфенос внутри него. Как они соразмерны, как подходят друг другу по масштабам! Словно богиня только что встала внутри своего дома, опершись на щит, чтобы защитить свой город…

— И вся ее фигура дышит такой спокойной несокрушимой мощью! Но это не физическая сила, а сила божьей Премудрости. Только такая Афина могла появиться из головы Зевса, как это изображено на восточном фронтоне.

— Ну да! Потому что и эта Афина, и тот исполинский Зевс, которого мы видели в Олимпии, принадлежат одному и тому же Фидию.

— И Афина покровительствовала тому же Гераклу, который учредил в Олимпии святилище Зевса и основал в честь него всемирные олимпийские игры. Конечно, здесь все связано! Даже обе статуи из одной материи: основа из священного дерева, лица, руки и ступни ног из слоновой кости, а волосы и одежды покрыты золотом…

— Да не в этом же дело! – перебил Эмилий Павел. – А в том ощущении света и милосердия, которые исходят от всей фигуры Зевса. Особенно же от лица, исполненного бесконечной кротости. Воистину один лишь Фидий смог воплотить подлинного гомеровского Зевса!

Но постепенно слова греческого языка переставали быть понятными. Они доходили до Рахили сквозь плотную завесу усталости и превращались в голоса каких-то неведомых птиц. Внезапно ее словно обдало взмахом невидимого крыла. Это юноша со смехом подхватил ее за плечи:

— Смотрите! Моя иудейка уже спит. Не пора ли и нам, отец?

— Да, солнце заходит, - согласился Эмилий Павел. – Пойдемте наверх!

В небольшой гостиничной комнате было только три кровати, поэтому Рахиль уложили на подстилке возле двери. Она сразу поплыла куда-то и подумала, что это опять торговый корабль. Женщины спали в темноте вповалку, прижав к груди колени – все голые, гладкие, словно еще неродившиеся. В их замкнутых мирках царил утробный уют, ничего не знающий об ужасе пробуждения. Только Рахиль еще вздрагивала, когда торговец пробирался между них, разыскивая очередную жертву. Вот уже совсем рядом его шаги.

— Господи! Только не меня! – шепчет она, сжимаясь в комок.

— Не бойся! Я всего лишь хочу накрыть тебя одеялом. Ведь уже зима. Я думал, ты спишь…

— Я действительно сплю, - улыбается Рахиль. – Ведь такие юноши, как ты, бывают только во сне…

— Ты просто еще не знаешь римлян, - серьезно отвечает он. – Мы не так воспитаны, чтобы обидеть беззащитную девушку. Но скажу тебе по секрету: здесь еще и влияние Фидия, и воля его Зевса. После встречи с этим Милосердным богом мне тоже захотелось проявить милосердие. И вот как раз, когда мы спускались на Агору, я увидел твое выставленное на позор тело и упросил отца купить тебя. Я решил, что такая славная и образованная девушка заслуживает лучшей участи. И решил стать для тебя немножко «Дэус экс махина».

— Кем? – спрашивает пораженная Рахиль.

— «Дэус экс махина» - так на нашем языке называется театральный механизм, с помощью которого на сцене внезапно появляется какой-нибудь бог и устраивает счастливый финал. Неплохо придумано, правда?

— Так ты купил меня из одного только милосердия! Что же вы за люди такие?

— Я же говорю: римляне. Спи спокойно, иудейка! Завтра мы уже возвращаемся.

Обратный путь лежал через Фессалию. Чем ближе подступали они к Деметриаде, тем больше убеждалась Рахиль, что ее новые хозяева не просто любознательные путешественники, а люди необычайные и знаменитые. Простота, с которой они вели себя, была простотой небожителей, однажды спустившихся на землю и с трудом примерявшихся к условиям земного притяжения.

— Помоги-ка мне, иудейка, надеть эту тогу. Ведь мне уже семнадцать и в обществе римлян было бы неприлично явиться без нее. Римляне это народ, облаченный в тоги.

Рахиль уже знала, что новый хозяин всего на год старше ее, но никак не могла запомнить всех его имен. Отец называл его просто Публием, но так обратиться она к нему не могла, потому что это был всего лишь преномен. Родовое имя Публия (номен) было Корнелий. А так как к роду Корнелиев принадлежали также семьи Руфов, Лентулов и Сципионов, то далее следовало третье имя-уточнение Сципион. И, наконец, как объяснил ей Публий Корнелий Сципион, он был усыновлен богатым двоюродным братом, происходившим из славного рода Эмилиев, и по своему приемному отцу получил четвертое имя – Эмилиан.

Но, кажется, и это был не предел, потому что за особо выдающиеся заслуги римлянин мог получить еще одно почетное имя (агномен). Например, отец Публия, только что подчинивший Риму Македонию, мог быть отмечен почетным именем Македонский.

— Так он оказывается консул и верховный главнокомандующий? А я думала вы – просто знатные путешественники!

— Он победитель Персея. После разгрома македонских фаланг, отец решил немного развеяться, и я упросил его осмотреть достопримечательности Эллады. Конечно, он уступил моей просьбе, потому что воистину меня любит. О нет! Эта часть тоги называется contabulatio и перекидывается через плечо в последнюю очередь. Тренируйся, тренируйся, иудейка, потому что в ближайшие дни одевать нас придется тебе.

И Рахиль неустанно осваивала эту новую для себя науку. Хотя к вечеру у неё уже отекали пальцы. И тога казалась необъятным куском полуовальной ткани, которую надо было положить на левое плечо римлянина так, чтобы треть ее свешивалась спереди до щиколотки, а вторая, самая широкая, треть плотно укрывала спину, проходила под правую руку. Именно эту часть подбирали и укладывали глубокими красивыми складками, образуя так называемый синус. А последнюю треть снова перебрасывали через левое плечо на спину.

Труды Рахили не пропали даром. В Амфиполь путешественники прибыли безукоризненно облаченными в свои сакральные римские одеяния. Здесь Эмилий Павел разделил покоренную Македонию на четыре области, установил налоги и взял заложников. Здесь же Павел получил предписание Сената отдать на разграбление воинам семьдесят эпирских городов, союзных Персею, чтобы воины таким образом заработали свое жалование. Это предписание было в высшей степени противно снисходительной и милосердной натуре полководца,[22] но воины, узнав о нем, не знали удержу. Впрочем, они все равно были недовольны и бурчали, что за Македонию им все-таки не заплатили. Рахиль слышала, как Павел жестко говорил:

— Им достаточно! Иначе казна останется без средств.

А Публий предупреждал:

— Я слышал, это Гальба подбивает их.

Разговор шел по-гречески, который простые вояки не понимали.

Наконец, у Орика (на границе с Иллирией) погрузились на корабли и отплыли в Рим. Вверх по Тибру поднимались на трофейном царском корабле – таком огромном, что двигающие его гребцы сидели друг над другом в шестнадцать ярусов. Синхронное движение такого количества весел разной длины постоянно нарушалось. Тогда с ярусов слышалось хлопанье бичей и гневные крики.

— Бестолковый корабль у этого Персея, - презрительно заметил Публий. – Почти неуправляемый. Но только он может выдержать такое количество македонских трофеев, которыми увешан. Поэтому он лучше других подходит для триумфа.

Но говорить о триумфе было еще рано. Хотя по обоим берегам Тибра теснился народ, высыпавший подивиться на плавучую крепость, и раздавались приветственные крики. Однако путь победителей был непредсказуемо извилист во всех смыслах. Не только сотни весел бестолково мутили воду, но и командир Второго легиона Сервий Сульпиций Гальба своими речами смущал сердца простых воинов:

— Смотрите, сколько македонских сокровищ везет Павел в Рим, а вам не досталось из их ни асса!

— Кажется, он уже почти всех убедил отказать отцу в триумфе, чтобы хоть так отомстить ему за строгость и честность (которую он обзывает скаредностью).

— Отказать в триумфе! Неужели такое возможно?

— Да, потому что гордые римляне считают отца и без того чересчур высокомерным.

— Это твоего-то чуткого любящего отца!

— Так ведь он только в семье таков. А слышала бы ты его речи перед народом: «Я не буду благодарить вас, потому что ничем не обязан вам, квириты. Ибо вовсе не просил избирать меня консулом. Наоборот, это вы просили меня, толпились у моих дверей и кричали под окнами и мешали. А я только оказал вам свое обычное милосердие. Но, согласившись спасти вас, я требую от вас только одного – беспрекословного подчинения. Раз уж я взялся командовать армией, то не желаю слушать никаких советов и прошу не соваться в мои дела».[23]

Теперь народ бурлил на Капитолии и требовал смирить гордого полководца. Однако сенаторам удалось спасти положение. Они убедили собравшихся, что триумф – это торжество не одного только военачальника, но и всей армии. Публий вздохнул с облегчением. Один лишь побежденный македонский царь Персей был в отчаянии.

— Клянусь Юпитером, иудейка, он специально приходил к отцу, моля избавить его от унизительной участи идти перед колесницей триумфатора. Отец был к нему так милостив, что велел оставить при нем оружие и намекнул, мол, ничто не способно унизить истинно благородного человека. Не понимаешь? Истинно благородный человек всегда может добровольно покончить с жизнью.

Рахиль невольно содрогнулась. Она никак не могла привыкнуть к римскому понятию милосердия, которое, оказывается, включало и право на самоубийство.

— Только, боюсь, что отец судит по себе. Персей никогда на это не решится. В глубине души он жалкий трус. А уж этого в Риме не прощают никому.

— А если Персей все-таки отважится? Разве тогда триумф твоего отца не будет испорчен?

Публий нахмурился:

— Что ты можешь в этом понимать? Даже тогу драпировать как следует еще не научилась! Ну посмотри на эти складки! По-твоему они красиво спадают?

— Я сейчас подколю, господин! – спохватилась Рахиль, опускаясь у его ног. И вдруг замерла, потому что явственно почувствовала внутри себя какое-то движение.

Публий взглянул на ее склоненную голову и мгновенно смягчился:

— Мы не варвары и унижение врага не доставляет нам радости. Мы оценили бы мужество этого побежденного царька по достоинству. Что же касается отца, то он вполне равнодушен к своему триумфу.

— Равнодушен к славе?

— Не к славе отечества – нет! Ибо все мы живем для этого. Но к личному успеху. Ибо всякий успех преходящ, и сменяется очередным ударом судьбы. Вот здесь, на синусе, тоже привесь гирьку! А здесь, на груди, завяжи умбон! Ты знаешь, что сказал мой отец после победы, когда все бросились поздравлять его? А он стоял в глубокой задумчивости и вдруг изрек: «Не должно человеку гордиться и чваниться, даже покоривши царство. Но лучше поразмыслить над превратностью судьбы, которая одних возносит, а других низвергает. И какой счастливчик может быть уверен в надежности своей победы? Итак, оставьте пустое тщеславие и похвальбы, но с неизменным смирением вглядывайтесь в будущее, ожидая беды. Ибо боги каждому из нас воздадут за нынешнее благополучие».[24]

Так мудро судил о жизни Луций Эмилий Павел Македонский! И надо сказать, что жизнь тут же подтвердила столь нелестное о ней мнение.

Вначале никто из зрителей не понял, почему с таким застывшим лицом сидел Эмилий Павел на своей триумфальной колеснице. Почему его пурпурная тога казалась кровавой, а лавровая ветвь победителя в руке висела безжизненно, как над могилой. А между тем, рядом с колесницей шли его старшие сыновья, Квинт Максим и Публий Сципион, только что получившие славное боевое крещение. За колесницей следовали бесчисленные всадники и когорты пехоты.

Впереди же полководца несли четыреста золотых венков с поздравлениями от разных городов. И среди них, опустив голову, плелся побежденный Персей в цепях и темных одеждах. Он так и не посмел покончить с собой, чем вызвал единодушное презрение римлян. Они даже избегали смотреть на него. Все их взоры были обращены на его детей – двоих мальчиков и маленькую девочку. Дети шли в окружении своих учителей и наставников, которые плакали о горькой доли своих учеников. И, как ни странно, многие гордые римляне тоже плакали от жалости сострадания к этим невинным детям. Воистину это был тогда самый отзывчивый народ в мире!

Перед пленными царевичами ехала колесница самого побежденного Персея с его оружием, поверх которого лежала царская диадема. Здесь же несли золотую утварь с македонского царского стола. Золотой жертвенный ковш, украшенный драгоценными камнями и весивший чуть ли не десять талантов. Повозки с лязгающим македонским вооружением. И прочие диковинные трофеи.

Уже потом, на форуме, Эмилий Павел обратился к народу:

— Вы знаете, квириты, что никогда я не боялся ничего, зависящего от рук и помыслов человеческих. Но из божественных даров неизменный страх вызывал у меня успех. Благополучное течение войны и быстрая победа только усугубили мое недоверие к судьбе. Ибо не раздает она людям свои великие дары безвозмездно. И только сейчас освободился от этого страха, потому что горе уже постигло меня в собственном моем доме. Именно в дни триумфа умерли двое моих младших сыновей. Теперь я спокоен, ибо зависть богов утолена и победитель, потерявший наследников, уравнен в их глазах с побежденным, который, тем не менее, остался отцом.[25]

Рахиль была поражена этой речью, которая больше напоминала слова философа, а не полководца. Но еще больше ее поразил дом хозяина – суровый и аскетичный (чтоб не сказать – бедный).

— А где же будет помещаться военная добыча? Все это золото, бесчисленные драгоценности, семьсот пятьдесят сосудов серебреных монет, которые несли во время триумфа? Картины, статуи и прочие прекрасные вещи!

— Но это все пронесли в государственную казну! – удивился Публий. – Мой отец не взял себе ничего, потому что выполнял свой долг перед родиной и не хотел примешивать к нему какой-либо корыстный интерес.

Рахиль просто остолбенела. Она не могла поверить, что победитель, у ног которого лежали все сокровища покоренного царства, с полным равнодушием прошел мимо них, чтобы насладиться божественной улыбкой олимпийского Зевса.

— Я все еще плохо понимаю греческий! – почти со слезами пожаловалась она. – Повтори, пожалуйста: он не взял себе совсем ничего?

— Запомни, иудейка: мы, римляне, прежде всего, исполняем свой долг перед отчизной, потом – долг перед родом и лишь потом – долг перед семьей. И только потому мы – повелители мира. Потому мы непобедимы. Ну что ты стоишь столбом? Сними с меня тогу!

Глава 6. Глобальный порядок (лето 167)

Все лето Ясон изнемогал на строительных работах: разбирал руины домов, ворочал камни, грузил тачки и таскал бревна. А венцом всего стала разборка Неемиевых стен, основание которых толщиной в два с половиной локтя[26] были сложено из огромных каменных глыб. Они и сами по себе были тяжелы. Но вдвойне тяжелее было сознавать, что он рушит стены, созданные отцами в едином порыве веры и энтузиазма, которые навеки запечатлела книга Неемии:

«И встал Илияшив, великий священник, и братья его, священники, и построили Овечьи врата. Они освятили их и вставили двери их, и от башни Меа освятили до башни Хананела. И подле него строили Иерихонцы, а подле них строил Закхур, сын Имрия. Ворота Рыбные строили уроженцы Сенаи…»[27]

Теперь именно с этого северного участка началась ломка. Руководили ею сирийцы, а идеологическое обеспечение было поручено бывшему священнику Ромилу:

— Ну о чем вы грустите? Радоваться надо, что Иерусалим больше не нуждается в стенах, ибо становится частью нового порядка. Ибо уже готов и вот-вот дойдет до нас указ царя об общечеловеческом единении. Вы что, забыли, как мы ждали этого? Только шепотом с близкими друзьями могли говорить о том, что стены лжи, отгораживающие нас от остального мира, когда-нибудь падут.

А ведь действительно – говорили! удивлялся Ясон. Сейчас, правда, уже не вспомнить, чем были недовольны. Кажется, всепроникающим ритуалом, который всем уже набил оскомину. Да я же сам говорил, особенно когда встречался с греками в гимнасии: «Идеология Ездры давно устарела, ибо она подразумевает национальную исключительность и какой-то особенный путь, отличный от пути остального человечества…»

— Я одного не понимаю, Ромил, - сказал рядом какой-то бывший законник. – Если стены больше не нужны, зачем мы из этих же камней строим крепость вокруг холма?

Это был, конечно, провокационный вопрос. Северная и самая высокая часть града Давидова, от Офела до холма Акры включительно, обрастала новыми стенами и башнями.

— Ну что здесь непонятного! – раздраженно пожимал плечами Ромил. – На этом месте была когда-то крепость иевусеев, захваченная Давидом. Очень полезное сооружение против шаек различных террористов. Но, заметьте, что это не внешние, а внутренние враги. Внешних врагов у нас теперь нет!

Когда он отошел, законник толкнул Ясона:

— Ты понял? Отныне все силы государства направляются против внутренних врагов. Это просто особая форма террора, которая Ездре даже не снилась.

— Перикл, насколько я помню, не прибегал к таким полицейским мерам, вздохнул Ясон. - Скажи мне, учитель, откуда все это? Разве для того мы выбирали демократию?

Учитель усмехнулся:

— А ты уверен, что вообще выбирал нечто? Все совершилось без нас, хотя и от нашего имени. А назвали это глобализмом или демократией просто для красного словца, хотя это слово никого не красит. Демократия вообще склонна к террору. Помнишь? Сначала Фемистокол спас отечество от персов, а потом сам спасался от отечества, бежав к персам.[28] И разве мы не знаем, чем кончилась эта великая греческая демократия? Какие софисты стали властителями умов? Алкидамант стал учить об относительности всякого закона. Антифонт, воодушевленный этим, в своем трактате «Об истине» уже утверждал, что истины нет и все законы незаконны. Отсюда оставался только шаг до Фраземаха Халкидонского, который «доказал»: «Справедливость это – то, что полезно сильнейшему»!

Вот так была удобрена почва для перехода демократии в тиранию. И тотчас один из софистов Критий (кстати, дядя Платона) совершил переворот: привел к власти олигархию Тридцати тиранов.[29] Обрати внимание: все они были профессиональными философами! И доказали, что ничего страшнее философов у власти быть не может. Одной лишь казнью Сократа эта банда запятнала себя навеки. А ведь это преподносилось, как «разумное деяние»! Вообще греки пришли к самоопровержению разума и в этом их единственное значение.

Ясон воткнул в землю свой лом и утер со лба холодный пот. Он впервые взглянул на свои «идеалы» со стороны и ему стало жутко:

— С чего же все это началось?

Учитель иронически хмыкнул:

— Хочешь найти точку отсчета? Обратись к элеатам – например, к парадоксам Зенона Элейского[30]. После Парменида[31] философия вообще сошла с верного пути. И все-таки никто из греков не наделал столько бед, как Ликофронт, ученик Горгия. Сей парадоксолист «открыл», что, оказывается, никакой морали нет, потому что все относительно и внеморально.

Ясон невольно смутился, потому что и сам думал так же:

— Насколько я помню, это доказывается различием моральных оценок у разных народов.

— На самом деле это иллюзия. У каких народов морально поедать друг друга? Или морально воровство? Или прелюбодеяние? Да такой народ либо еще вообще не народ, либо не просуществует и века! Потому что нравственные нормы столь же непреложны, как законы Архимеда или теоремы Евклида. И если сам Бог сошел с неба на гору Синай, чтобы начертать Своим перстом: «Не убей» или «Не укради», значит - это истины божественные.

— Но ведь бывают исключения! Например: война, военная добыча…

— Да, исключения всегда подтверждают правила. Когда Антиох истратил все средства на свою нелепую войну, ему показалось «разумным» ограбить Храм. Потом столь же «разумным» показалось убить первосвященника. Потом – убить еще множество народа. И в результате мы имеем то, что имеем.

— А как же Александр Македонский?

— Он был велик именно потому, что воевал не из-за добычи (то есть грабежа). Его целью была великая империя. Но дело его не устояло, потому что Бог не любит великих империй. Ибо Он дал каждому народу собственную душу, и жизнь, и предназначение в истории.

— Каково же наше предназначение?

— Ты еще спрашиваешь! Оно состоит в том, чтобы пронести сквозь века заповеди божественного Закона. Их всего десять. Но без них мир не устоит, обрушится и погибнет. А цель Антиоха Епифана как раз противоположна: устранить нравственные заповеди, которые мешают проявлениям его гордыни и чувственности. Таково же и скрытое предназначение его «демократии». Ибо, если «истина принадлежит большинству», значит, истины нет.

Глава 7. Знакомство с Полибием (лето 167)

Римский дом Эмилия Павла, где оказалась Рахиль, вначале показался ей суровым и мрачным. Облицовка их простого туфа. Голые деревянные двери, украшенные темными ветвями погребальных кипарисов. Черные покрывала и белые посмертные маски, глядящие со стен. Полутемный атриум, в котором гулко раздавался вой осиротевших собак. А в соседней конюшне отрывисто ржали лошади… Но таковым этот дом был только в дни посещения смерти, унесшей двух младших сыновей Павла от его второго брака. Постепенно жизнь снова возвращалась сюда.

Рахиль поступила в распоряжение двоих младших сестер Публия и Квинта. По римскому обычаю все они носили имена отца и различались только порядковыми номерами: Луция Секунда и Луция Терция. Секунда была девушкой пятнадцати лет, а Терции едва исполнилось тринадцать. В доме с ней связано было драгоценное предание:

Когда Эмилий Павел был вторично избран консулом для войны с Персеем Македонским, он вернулся домой, как ни в чем не бывало. И, лишь застав младшую дочь в слезах, обеспокоился и стал спрашивать, что случилось. – «Ах, отец, наш Перса умер!» - отвечала девочка, имея в виду смерть комнатной собачки. – «В добрый час, дочка! – воскликнул Эмилий Павел. – Да будет это благим предзнаменованием!». Бывший авгур, конечно, сразу увидел в смерти щенка знамение разгрома Персея.[32]

Обе девушки хорошо говорили на греческом – языке культуры и науки своего времени. Но Секунда сразу предупредила Рахиль:

— Если хочешь стать доверенной служанкой, а не просто предметом меблировки, учи латинский!

— Ах, госпожа! Я и сама мечтаю об этом. Ваш язык такой звучный, плавный и гордый! Это язык повелителей мира, язык небожителей. И, конечно, только на этом языке говорят боги. Заговорить на одном языке с ними и с вами – это было бы для меня великим счастьем! Я уже выучила довольно много слов, но связать их пока не умею.

— Если есть в тебе такое чувство языка и такое желание, я сама готова учить тебя, - улыбнулась Секунда. – Хочешь, начнем прямо сейчас?

Рахиль смутилась:

— Конечно, хочу. Но сейчас я должна наносить воды. А потом приготовить еды для собак. А потом меня ждет ткацкий станок. Старшая госпожа велела…

— Это всего лишь старый обычай! – махнула рукой Секунда. – Чтобы свободные служанки не шлялись по дому, их сажают в атриуме за станок. Получается, что они и при деле, и на виду. Но я скажу Мачехе, что ты должна помочь мне приготовить восковые краски. Ведь у меня завтра урок рисования! А пока подумаю, с чего нам начать занятия.

Начать решили с глаголов. Теперь, сидя за станком, Рахиль тихонько напевала:

— Лаборо, лаборас, лаборат, лаборамус, лаборатис, лаборант…[33]

— Что ты там мурлычешь себе под нос? – удивлялась служанка-фракийка.

— Это наши иудейские молитвы, - отвечала Рахиль.

Ей не хотелось, чтобы о занятиях ее прознали раньше времени.

— Надо же, какая благочестивая! – качала головой фракийка.

На самом деле Рахиль совсем перестала думать о Боге, Который так очевидно отказался от нее. Божество ее народа осталось далеко на другом краю моря. А здесь она уже бессознательно примеряла к себе римские слова и обычаи и одежды. Увы, никакие одежды уже не могли скрыть ее семимесячный живот. В комнате служанок на чердаке он быстро стал предметом обсуждения:

— Ты понесла от младшего господина? – с завистью спросила смуглолицая карфагенянка с черными косами, пропитанными аравийсками маслами.

— Ну что ты! – вспыхнула Рахиль. – Просто я была замужем у себя на родине.

— Не знаю, поверит ли тебе глава дома, но уверена, что ему это не понравится.

Действительно, Эмилий Павел нахмурился:

— От кого бы ни был ребенок, я вовсе не желаю, чтобы о нем пошли пересуды у соседей. Ты должна знать, что закон запрещает римлянину держать наложницу и древний обычай не позволяет нам развращать своих рабынь под кровом своих пенатов. Впрочем, этот обычай не относится к вилле. Поэтому ты отправишься на виллу.

Вскоре, однако, произошло событие, которое заставило Эмилия Павла забыть о Рахили. Хотя он действительно не взял себе ничего из сокровищ Персея Македонского, но, уступая просьбам сыновей, велел привезти в Рим библиотеку македонских царей. Библиотека эта считалась одной из лучших в мире (не считая, конечно, знаменитой александрийской коллекции Птоломеев, Афинского собрания и некоторых других). Поэтому везли ее с великими предосторожностями. И все же, когда Квинт и Публий вскрыли ящики, они ахнули от негодования:

— Полюбуйся, отец, какое варварство! Бесценные свитки напиханы, как попало, помяты и, кажется, утрамбованы солдатскими сапогами. Вот этот ящик, видно, побывал под дождем и внутри все отсырело. А здесь, наоборот все покрыто пылью.

— Придется делать все сразу: сушить, вытирать и разбирать, - кивнул Эмилий Павел.

— Я сразу составлю каталог! – загорелся Публий, который во всем любил порядок. – Где моя иудейка?

— Я здесь, господин!

— Принеси-ка сюда чистый холст и тряпки, и потом – мой письменный прибор!

Когда Рахиль вернулась с письменными принадлежностями, самые ветхие и отсыревшие свитки уже были разложены на холсте. Юноши и девушки стояли вокруг них на коленях:

— Какое богатство! «Речи» Деметрия Фалернского! «Записки» Каллимаха! Эпикур «Об образе жизни»! Эсхил «Египтяне» и «Данаида»!

— Вот это интересно: Хрисипп «Доказательство того, что наслаждение не есть благо»!

— Комедия Филемона «Купец»! Письма Кратета! «Медея» Неофронта! «Свадьба Гебы» Эпихарма!

— А вот еще одна трагедия Эсхила - «Сфинкс». Путешествия Пифея. И сатировская драма Софокла «Следопыты».[34]

Рахиль тоже застыла, невольно подавшись общему настрою. Зрелище этой молодежи, стоящей на коленях перед книгами, наполнило ее каким-то тихим благоговейным восторгом. Ведь это были ее сверстники! И она сама каким-то образом участвовала в их увлечении и даже училась говорить на их дивном и звучном языке! Да она чувствовала себя почти счастливой и даже свою службу начинала воспринимать как некое священное служение.

Несколько особо ценных манускриптов исторического содержания Публий сразу же решил поднести в дар своему усыновителю – Публию Сципиону Эмилиану. Книги уложили в походный сундук, который несли двое дюжих слуг. А на долю Рахили досталась маленькая амфора с целебным бальзамом и корзинка с лекарственными травами. Ибо приемный отец Публия снова хворал, и все родственники, конечно, считали своим долгом проявить о не заботу.

Рахиль уже слышала, что Публий, к которому они шли, был человеком очень болезненным, из-за чего вел замкнутый образ жизни. Все свои силы он посвящал литературе и ученым трудам; писал по-гречески какое-то большое историческое сочинение. Он был богат и по римской традиции согласился усыновить сына своего дяди Эмилия Павла, презирающего денежные заботы.

— Ну вот мы и пришли. Этот квартал на холме называется Виминал. Видишь тот строгий старинный домус, иудейка?

— Да, господин.

— Так это мой второй дом. Славный дом, который еще помнит великого полководца Сципиона Африканского. А его вдова и моя тетушка Эмилия Терция считается самой блистательной женщиной Рима.

Эмилия Терция радушно приветствовала племянников и о чем-то долго говорила с ними по латыни. Наконец, в атриум вышел ее сын Публий Эмилиан, закутанный в двойную тунику и теплый плащ. Он приветствовал всех слабым, но бодрым голосом.

— Надеюсь, тебе все-таки поможет наш семейный бальзам, - сказал молодой Публий Корнелий по-гречески и сделал Рахили знак поднести амфору. – А еще мы решили скрасить дни твоей болезни некоторыми литературными трофеями. Когда поправишься, приходи к нам и выбери сам, что пожелаешь. Но этот сундук мы паковали для тебя с братом.

Литератор еще более оживился. Глаза его заблестели и на бледном лице вспыхнул румянец. Сундук был тотчас перенесен в парадный кабинет – таблин, и подвергнут тщательному осмотру.

Рахиль осталась одна в богато украшенном атриуме, рассматривая греческие статуи, стоящие вдоль стен, и восковые погребальные маски, выставленные в деревянных нишах. Вот этот, пучеглазый, с лысым черепом, наверное, и есть знаменитый Сципион Африканский! А это – его предки, тоже не красавцы!

Она присела на мраморную скамью между дорических колонн, которые строго смотрелись в зеркальную гладь имплювия. И привычно прислушалась к своему животу. Там уже шла какая-то самостоятельная жизнь. То как будто дернется рыбий хвост, то перекатится большой пузырь. Ждать пришлось долго. Из таблина доносились восторженные голоса мужчин. Постепенно разговор снова переходил на греческий, потому что молодой Публий описывал свое путешествие:

— Храм весь белый, окруженный тридцатью четырьмя колоннами строгого дорийского стиля. На фронтоне золотая статуя летящей богини Ники и барельеф на тему победы лапифов над кентаврами. Кентавры, конечно, олицетворяют персов, которые стремились поработить свободную Элладу. А между колоннами барельефные изображения двенадцати подвигов Геракла, учредившего Олимпийские игры. Когда же мы вошли в храм, то сразу увидели гигантскую фигуру Зевса из сверкающего золота и теплой, как тело, слоновой кости. Лик его словно сиял в полумгле. Верхняя часть могучего торса была обнажена, нижняя – закутана в роскошный плащ. Он восседал на великолепно украшенном троне, держа в руке жезл с изображением священного орла. От всей этой фигуры исходило необычайное обаяние, ощущение покоя, бесконечной мудрости и доброты…

— Аудио, аудис, аудит, аудимус, аудитис, аудиунт,[35] - механически повторяла про себя Рахиль.

Наконец, мужчины снова вышли в атриум, и тут только Рахиль спохватилась, что забыла отдать больному корзиночку с лечебными травами.

— Что это за девушка с животом? – удивился Публий Старший. - Ваша новая служанка?

— Клянусь Юпитером, мы купили ее в Афинах уже беременной. Но она не гречанка, а иудейка.

— Иудейка? Откуда же ты?

— Из самого Иерусалима. Когда Антиох вошел в город, я досталась антиохийским купцам.

— Очень интересно… А когда ты покидала город, Иерусалимский храм еще работал?

— Да, господин. Хотя он был ограблен.

— А известно тебе, что ныне Антиох уже превратил его в храм Юпитера Капитолийского?

— Нет, господин… - потрясенно прошептала Рахиль.

— Довольно сумасбродный поступок. Впрочем, в стиле остальных сумасбродств Антиоха, - продолжал Публий, обращаясь к братьям. – Вы, может быть, помните, что этот сирийский царевич воспитывался у нас в Риме? Он прожил здесь заложником четырнадцать лет - после того, как наши легионы разбили войско его отца под Магнезией. Здесь до сих пор помнят его причуды. Больше всего любил он тайно убегать из своего дворца и слоняться переодетым по ночным притонам. То беседовал с плебеями, то закатывал дорогие пиры. Рядился в римскую тогу соискателя, чтобы быть избранным рыночным эдилом. А мыться ходил в дешевые народные бани, где буквально обливался драгоценными маслами.[36]

— Я слышал, он был поклонником греческого искусства, - вставил Квинт.

— Возможно. Но более всего он зарекомендовал себя поклонником Вакха. Даже когда Сенат ограничил этот варварский восточный культ и запретил вакханалии, Антиох продолжал посещать тайные собрания своего фригийского бога. Довольно странно, что он посвятил Иерусалимский Храм не Вакху, а нашему Юпитеру. Впрочем, это сделано, скорее всего, чтобы задобрить Рим. Он явно мечтает пойти по стопам отца и создать на востоке большую империю. Но скажу вам, как историк: ни одна восточная империя не сможет тягаться с нашей республикой, ибо тирания всегда проигрывает закону. Мой отец великий Сципион говорил…

Тут разговор перешел на латынь и Рахиль сразу перестала его понимать. Однако она успела осознать главное: Иудейского Храма и культа, а значит и Бога больше нет! Иудеи волей-неволей должны поклоняться Юпитеру Капитолийскому. Как вовремя она попала в Рим! И разве не заступничество милосердного олимпийского Зевса помогло ей в этом? Разве не Юпитер спас ее от позора афинской Агоры? Вот если бы так же, вместе с одеждой, сбросить с себя все иудейское и стать настоящей римлянкой! Но для этого надо, прежде всего, овладеть языком.

Между тем, визит уже завершился. Братья тепло попрощались с родственниками и вышли на вечереющие улицы.

— Ну, видишь, как он обрадовался нашему приходу! – сказал Публий.

— Еще бы! Ты засыпал его подарками. Не жаль было отдавать столько свитков?

— Да ведь он мой второй отец, поэтому я дарю их все равно, что себе.

— А Геродот? А бессмертный Софокл с его божественными стихами:

Странник, в лучший предел земли,

В край, конями прославленный,

К нам ты в белый Колон приди! [37]

— Сладко здесь соловей поет

День и ночь неизменный гость,

В дебрях рощи зеленой,

Скрытой под сенью

Плюща темнолистного, – подхватил Публий.

Но Рахиль испуганно потянула его за рукав:

— Господин! Какой-то человек неотступно следует за нами. Уж не грабитель ли?

Братья остановились и недоуменно обернулись.

— Простите меня, великодушные римляне! – произнес человек лет тридцати пяти, выступая из-за угла. – Я, может быть, неучтив. Но, заслышав божественные строки нашего бессмертного Софокла, я забыл обо всем…

— Кто ты? – удивленно спросил Квинт. – Представься!

— Я Полибий из Мегалополя, сын Ликорты, стратега Ахейского союза.[38] Вы же знаете, что мы всегда были верными союзниками Рима. Но какие-то негодяи из личной неприязни убедили ваших сенаторов в том, во время последней войны, мы склонялись на сторону Персея Македонского. В результате виднейшие наши граждане были отправлены в Рим в качестве заложников. И я в их числе… Хотя моя дипломатическая карьера… Ах, что толку теперь об этом вспоминать! Но представьте, в каком отчаянии я бродил по вашим узким и грязным улочкам… И вдруг – софоклов стих!

— Я так и не понял, жалуешься ты или радуешься? – с улыбкой спросил Квинт.

— Отвечу вам стихами:

«Бывает радость, коль не ждешь ее,

Превыше всех известных удовольствий».[39]

— Да, мне тоже всегда казалось, что модный ныне Еврепид, хоть и эффектнее, но мельче Софокла, - смущенно вставил Публий.

— А еще напомню слова Деметрия Фалернского, - продолжал ученый грек: - «Безжалостная к нам судьба все перестраивает наперекор нашим расчетам…»

— Клянусь Гераклом, это из книги «О судьбе»[40] – воскликнул Квинт. – Я только что ее читал!

— Не может быть! У вас есть эта книга?

— Да – из Македонской библиотеки. Хочешь, мы дадим ее тебе?

— Ну не чаял я найти в этой дыре родственные души!

— Но все-таки ты не очень вежлив в отношении Рима.

— Ах, я был сегодня у вас на Форуме. Это просто сплошной собачий лай. При этом молодые щенки не стесняются нападать на старых заслуженных псов и даже грозят им судебными разбирательствами!

— Да, это единственный способ сохранить наши гражданские законы. Любое подозрение в нарушении их должно высказываться гласно и обсуждаться всенародно. И никто даже среди самых почтенных людей не может быть защищен от обвинений.

— Наши афинские философы тоже без конца спорят, но это не приближает нас к истине и не создает порядка.

— Дело в том, Полибий, что римские тоги это не плащи философов, а, скорее, облачения жрецов. Надев тогу, мы служим одному божеству – закону. И все наши поступки направлены на выполнение гражданского долга. Для этого даже не обязательно толкаться на Форуме. Вот мой младший брат, Публий, гораздо охотнее проводит время на охоте или на берегу моря. Но даже он никогда не выйдет из дома без тоги. Без тоги он не гражданин, а значит и не полноценный человек.

Рахиль, смиренно шедшая позади мужчин, вдруг почувствовала, как сердце у нее облилось чем-то горячим:

Вот оно! То, без чего все разговоры Ясона о демократии превращались в детский лепет. Подумать только! Он надеялся на Антиоха – на этого сумасбродного приверженца Вакха-Диониса! И что в итоге? Что стало с Иерусалимским храмом и самим Иерусалимом? Где теперь она и где ее бывший муж?

… теперь же

Прахом ты стал уж давно, иерусалимский мой друг…

Между тем, уже свернули с главной дороги и стали подниматься на Эсквилин.

— Однако куда же мы идем? – поинтересовался Полибий.

— Раз нам не удалось завершить беседу на улице, продолжим ее у себя в доме, - ответил Квинт.

— Прекрасная мысль! – удивился Полибий. – Прекрасный дом. Кому он принадлежит?

— Нашему отцу Луцию Эмилию Павлу.

Полибий споткнулся, поперхнулся и остановился, как вскопанный, выпучив глаза:

— Бессмертные боги! Эмилий Павел Македонский! Победитель Персея - ваш отец!

— Не бойся, друг! Он не ест греков! Мы вообще предпочитаем растительную пищу. Принеси-ка нам что-нибудь в триклиний, иудейка! Да обмой ноги нашему гостю!

Рахиль уже хорошо успела узнать порядки в доме Павла. Здесь действительно не признавали обильной еды, мяса и вина. Поэтому она принесла с кухни овощи, салат и брынзу. А ключевая вода всегда стояла в триклинии. Омывая ноги гостя, она почувствовала на себе любопытный взгляд грека и удостоилась эпиграммы:

Руки твои мне милы,

Дева в дорийском хитоне.

Но не сокроет хитон,

Плодоносящий живот.

Квинт в восторге упал на ложе:

— Ты можешь вот так запросто говорить стихами!

— Ну я же все-таки грек. И Эрато, и Евтерпа и другие музы мне, как родные сестры. Но особенно, почему-то, любит меня Клио.[41]

Вообще, стихи и шутки за столом не иссякали. Полибий оказался очаровательным собеседником – остроумным и энциклопедически образованным рассказчиком. Он даже взялся рисовать на салфетке границы Этолийской федерации, которая соперничает с Ахейским союзом; но было уже слишком темно.

— Принеси-ка нам свечей, любезная иудейка! – попросил он.

— И пригласи отца, если он не занят! – добавил Квинт.

Рахиль поднялась наверх и, мягко ступая босыми ногами, остановилась за дверью старого господина. Занят ли он? Он возлежит на семейном ложе. А молодая тридцатилетняя жена сидит рядом с распущенными волосами, в приспущенной с плеча короткой тунике. И тонкая рука ее так нежно лежит на обнаженном плече мужа, что у Рахили невольно сжимается сердце.

— Даже простая супружеская ласка больше никогда не будет мне доступна! – думает она, пытаясь подавить горестный вздох.

— Кто там? Ты, иудейка? Что это за шум внизу?

— Прости, господин. У нас новый гость. И твои сыновья хотели бы представить его тебе.

— Сейчас спущусь. Подай мне тогу!

Рахиль помогла ему накинуть тогу на голое тело и, взяв свечи, проводила вниз. Полибий встретил победителя Персея стоя, но тут же засыпал его вопросами. Любознательности грека не было предела. И Павел не устоял:

— У Персея было сорок тысяч воинов и четыре тысячи всадников – почти вдвое больше, чем у меня. А, кроме того, он занял совершенно неприступную позицию у подножья Олимпа. Но я поручил Сципиону Назике зайти к нему в тыл. Когда Персею доложили, что римляне его обходят, он в страхе стал отступать и остановился у Пидны. Тут я и решил дать ему генеральное сражение.

Увы, Рахили пришлось снова и снова бегать на кухню. Наконец ей удалось встать в стороне, у стены, и немножко послушать:

— Едва я построил своих солдат, как на них устремилась македонская фаланга, - рассказывал Эмилий Павел. – Признаюсь, ничего страшнее в своей жизни я не видел. Хотя достаточно много сражался и в Испании, и, особенно, в Лигурии. Фаланга шла ощетинившись тройным рядом копий-сарисс. У второго ряда они были в два раза, а у третьего – в три раза длиннее, чем у первого. Наши римские мечи не могли достать врагов. Мой авангард рассыпался, легионы дрогнули и начали отступать на ту возвышенность, где мы разбили лагерь. Я стоял и смотрел, как несется на нас эта самая совершенная в мире машина уничтожения. Но уже понимал, что совершенна она была только на равнине. А на склоне, вследствие неровностей почвы, ряды фаланги разделялись. И туда-то, во все эти разрывы, я тотчас начал бросать отдельные когорты.

— То есть ты нащупал ее слабое место, когда до гибели оставались буквально минуты! – восхитился Полибий.

— Такие минуты и есть самые решающие во всякой битве. Наступление македонцев сразу захлебнулось. Тогда я приказал атаковать их с флангов. Помочь им могла только македонская конница. Но Персей, руководивший ею, был так поражен агонией непобедимой фаланги, что ускакал прочь. Впоследствии он оправдывал себя тем, что решил принести жертвы Гераклу.

— Не думаю, чтобы герой Геракл принимал жертвы от трусов, - съехидничал грек.[42]

— Как бы там ни было, но остальные конники, лишенные руководства, потянулись за ним, и вскоре началось просто паническое бегство. Таким образом, вся битва не продлилась и часа. Македоняне потеряли двадцать тысяч на месте сражения, и еще одиннадцать тысяч сдались в плен. А мои потери едва превысили сотню.

— Представляю себе твою радость!

— Напротив, я места себе не находил от горя. Ведь среди этих потерянных оказался мой возлюбленный сын Публий. Мы искали его везде до самого вечера. Наконец, когда я уже совсем отчаялся, солдаты привели мое чадо – все в крови, с зазубренным мечом. Увлекся погоней! Настоящий римлянин. В награду за храбрость я предоставил в его владения охотничьи парки Персея. Ведь он страстный охотник. А второго сына, Квинта, отправил в Рим с вестью о победе. Потом мы решили осмотреть Элладу. Хотя сам я человек не книжный, но Публий много читал о ваших достопримечательностях и много рассказывал мне. Впрочем, это совсем отдельный рассказ, а уже совсем стемнело.

Полибий понял намек и, встав начал прощаться. Оказалось, что и Квинту надо идти, потому что он обещал ночевать в доме Фабиев, где его усыновили. Молодежь потянулась на выход. Слуги сопровождали их с фонарями. Квинт, предшествуемый своим старым рабом пошел направо. А Рахиль со своей лампой была послана в другую сторону. Некоторое время за спиной у нее царило странное молчание. Вдруг в полутьме прозвучал мягкий, но словно укоризненный голос Публия:

— Почему, Полибий, ты говоришь только с моим братом, ему задаешь вопросы и даешь объяснения, а мною пренебрегаешь? Наверное, не считаешь меня достойным моего славного рода?

Пораженный Полибий стал поспешно оправдываться:

— Что это тебе пришло в голову? Я вовсе не пренебрегаю тобой. Просто твой брат старше и я, естественно обращаюсь к нему. Слова твои о достоинстве предков указывают на высоту души. И если я могу как-то помочь тебе своими познаниями, то всегда буду рад… Хотя думаю, у тебя не будет недостатка в учителях и товарищах…

Тут он прервался – скорее всего, потому, что Публий вдруг схватил его за руку:

— Отныне я мечтаю только о том, чтобы ты остался со мною, жил вместе со мною и помогал мне стать достойным моих предков!

Рахиль сама была удивлена тем, как странно заныло у нее сердце:

Вот оно – рождение мужской дружбы, которая, говорят, сильнее и крепче мужской любви к нам! Ах, если бы не мой живот, я тоже осталась бы с Публием! Да что это со мной? Уж не ревность ли? Как глупо! Ведь кто он и кто я! Но сердцу этого не объяснить – оно ноет и ноет…

Глава 8. Апогей реформы (осень 167)

Наконец, вышел долгожданный указ царя Антиоха Епифана, который с первого дня месяца устанавливал глобальное общечеловеческое единение: «чтобы все были одним народом, и чтобы каждый оставил свой закон».[43] Национальные культы отменялись. В том числе, конечно, жертвы всесожжения и прочие службы в Иерусалимском Храме. Иудеи (которые, впрочем, уже не должны были называть себя так[44]) обязаны были прекратить празднования суббот и начать приносить жертвы олимпийцам во всех своих городах. Им также запрещалось обрезание сыновей. И за всем этим должны были следить специальные надзиратели. «А если кто не сделает по слову царя, да будет предан смерти».[45]

— Я уже записался в надзиратели, и тебе раздобыл вакансию, - сказал Ромил. – Работа не такая пыльная, как на стройке, а паек побольше.

Ясон не верил своим ушам:

— Это что же – доносить на своих? Только за то, что они делают обрезание?

— Я тебя не понимаю, Ясон. Ведь ты же сам пострадал когда-то за свободу, выставив себя на палестре необрезанным. И, кстати, только в память о твоем подвиге тебе оставили эту вакансию. Потому что таких теплых мест больше нет. Все, кто тогда боролись за правду, уже получили свою награду.

Ясон задумался:

— В том-то и дело, что мы все были тогда правдоискателями. Но вскоре как-то очень плавно наше правдоискательство превратилось сначала в соглашательство, а потом – в предательство. Мне все никак не удавалось уловить грань. Но вот сейчас я вижу эту границу очень отчетливо и за нее не переду.

— Проснись, друг! Сейчас нельзя держаться за устаревшие ценности. Ценности поменялись. Наступает новая глобальная эпоха. Это – как природный катаклизм. Что толку на него обижаться? Надо соответствовать!

— Ценности сами не меняются, Ромил. Их меняют те же самые люди, которые творят катаклизмы. Я собственными глазами видел, как первосвященник Менелай грабил Храм, вынимал из подвалов драгоценности и вывозил за рубеж. Это и было целью всего процесса или, как ты выражаешься «катаклизма». А правдоискателей только использовали, в чем нам давно уже пора признаться, хотя бы друг другу.

— Ни слова больше! – холодно перебил Ромил. – Иначе я вынужден буду донести на тебя.

И, покачав головой, отошел. А Ясон снова взялся за свою скрипучую тачку. Они разбирали теперь Широкую стену, которую при Неемии ставили Рефаия и Иедаия. Бывший учитель и бывший гончар, сидевшие на остатках стены, вопросительно смотрели на него:

— Что он тебе говорил, Ясон?

— Про новый указ. С первого числа мы все должны превратиться в общечеловеков. Или нам не избежать смерти. Таков новый глобальный порядок.

— Дождались! – горестно вздохнул бывший учитель.

— Пора бежать отсюда, - задумчиво изрек бывший гончар.

— Куда? Ведь, если порядок глобален, везде одно и то же.

— Ну не везде еще! Маттафия со своими сыновьями одним из первых бежал в маленькую деревушку Модин за Вефороном. А вчера город покинула целая община молодых асидеев.

— Кого?

— Они называют себя асидеями,[46] то есть благочестивыми. В отличие от ревнителей пытаются соединить верность Закону и непротивление насилию. Недавно среди них объявился религиозный вождь, которого ни называют Учителем Праведности.

— Учитель Праведности? – удивился Ясон. – Я где-то читал про такого. Кажется, у нашего последнего пророка Иоиля.

— А вот асидеи именно его считают последним пророком. Он проповедовал им о «последних днях» и увел в страну Дамаска. Пойдем и мы за ними! Пойдем, пока это еще возможно! Ведь едва будет готова крепость, всех нас пересчитают по головам и запрут в ней, как баранов.

Ясон с тоской оглянулся на мощные угловые башни Акры и в сердцах пнул свою тачку:

— Да я хоть сейчас ушел бы с тобой! Но не могу оставить здесь младшую сестру. Она пропадет без меня…

— Так возьми ее с собой!

Но Ясон только вздохнул в ответ. Ему неловко было признаться, что Саруя уже давно отбилась от рук, беспрестанно ему дерзила и язвительно укоряла:

— Подумать только! Меня мог бы купить какой-нибудь богатый купец или офицер! Если бы тебе не пришла в голову нелепая мысль «спасти» меня. И зачем? Чтобы я голодала в этой промозглой дыре?

— Зато ты все-таки свободна! – напоминал Ясон.

— На что мне эта вшивая свобода, от которой впору протянуть ноги? У меня даже одеяла нет, а ночи все холоднее…

Действительно, наступала поздняя осень, с ее затяжными дождями и тоскливым свистом ветра. А брат и сестра теперь ютились в ветхой боковой комнатке, потому что остальные помещения дома занимали сирийские офицеры. Но однажды все изменилось.

В 15-й день месяца Хаслева 145 года Селевкидской эры[47] Саруя вернулась из Храма, радостно пританцовывая и демонстративно облизывая жирные пальцы.

— Ты что-то ела? – с беспокойством спросил Ясон.

— У-м-м! – довольно кивнула Саруя. – Мя-я-ясо!

— Боже Сил! Еще и пила! – поморщился Ясон. – Ну и разит от тебя!

— Напрасно ты сказался больным, братец. Там тако-о-ое было! У-у-уу!

— Ну, рассказывай, не кривляйся! Что за мясо?

— Свинина, братец! Свинина! И очень вкусная. Очень!

— Ты с ума сошла… - прошептал Ясон. – Ведь это нечистое мясо!

Саруя плюхнулась на табурет и сердито уставилась на него:

— И это говорит мой героический брат! Который когда-то сам натягивал кусок свиной кишки на посвященное Богу место!

— Я был тогда юн и глуп.

— А сейчас еще глупее. Потому что отказался от доходной должности надзирателя за новым порядком.

— Кто тебе сказал?

— Твой умный друг Ромил, с которым мы вместе ели жертвенную свинину и пели вино в честь нового алтаря.

— Что ты говоришь! Так это все-таки случилось? В Храме новый алтарь?

— Ну да. В честь Зевса. Или Юпитера Олимпийского. Ромил объяснил мне, что это все – теперь одно и тоже - общечеловеческое. Он очень умный. Кстати, твоей болезни он не поверил нисколько. И велел тебе явиться через десять дней на первое торжественное богослужение. Иначе ты попадешь в черный список.

— Да уж лучше – в список, чем покланяться идолу и жрать идоложертвенное мясо!

— Господи! Ну почему ты стал таким глупцом! – вскочила Саруя, топая ногами. – Говоришь, как узколобый ревнитель. Ведь ты же сам смеялся над ними и объяснял, что нет никакого смысла в этих пищевых запретах. Потому что мясо оно и есть мясо.

Ясон тоже вскочил:

— Послушай меня, девчонка! Неужели ты не понимаешь, что мясо – это только знак приобщения к чему-то гораздо большему? К каким-то высшим реальностям. К Божественной праведности или, наоборот, к идольской мерзости! Ты на самом деле не понимаешь этого или делаешь вид, что не понимаешь?

— Чего?

— Что есть высшие реальности!

— Да нет же! Это все кто-то выдумал! Реальны только холод и тепло! Бездомность и кров! Голод и жратва! И всякие там потребности, которые ниже пояса. Вот это, например!

Она подняла подол, и Ясон непроизвольно отвернулся:

— Бедная сиротка! Что они с тобой сделали! О, если бы это видел отец наш…

Напоминание об отце вызвало у Саруи пьяные слезы:

— Ва-а-ай! Зачем ты сказал про отца? Ясон! Я тебя умоля-я-яю! Сходи хотя бы на первое богослужение! Иначе я останусь одна…

— Ну хорошо, схожу.

Так в 25-й день месяца Хаслева Ясон, стиснув зубы от стыда, вместе с другими уцелевшими жителями отправился в оскверненный Храм. Воистину это была жалкая процессия людей, которые боялись даже поднять глаза друг на друга. Все они чувствовали себя отступниками. Еще издали увидели они дорические колонны нового алтаря, которые окружали прямоугольное возвышение. Рядом с колоннами, увитыми гирляндами цветов, стояли главные лица города: наместник Филипп Фригиец, комендант Аполлоний, его высшие офицеры, жрец-афинянин и самые почтенные из эллинистов. Они неспешно переговаривались. Надзиратели внимательно оглядывали собравшихся и сверяли их со своими списками.

Вдруг послышался пронзительно-издевательский визг. Три жреческих прислужника с бессмысленно выпученными от старания глазами, волокли к алтарю откормленную свинью. Нечистое животное панически всхрюкивало и вырывалось. Жрец торопливо воздевал руки и бормотал какие-то тарабарские заклинания. Ясон никак не мог поверить, что все это происходит наяву. Ему казалось, что он вот-вот проснется и со смехом расскажет друзьям, какими нелепыми бывают предутренние сны. А самое главное: на лицах бывших друзей-эллинистов он читал то же недоуменное отвращение. Однако никто из них не дерзал нарушить зловещий морок.

Наконец, животное было возложено на алтарь, а жрец-афинянин торжественно взял жертвенный нож и быстрым привычным движением вонзил свинье куда-то в горло. Снова разорвал воздух истошный визг. Животное в предсмертной конвульсии отбросило от себя служителей. Кровь брызнула фонтаном, обрызгав жреца и высших должностных лиц, словно обыкновенных мясников. Но вскоре по ногам свиньи прошла последняя судорога и она затихла. Жрецы, бубня предписанные слова, принялись за разделку туши. Нечистая кровь потоками стекала с алтаря. Чувствуя, что его все больше подташнивает, Ясон начал осторожно пятиться назад. Но Саруя бдительно схватила брата за полу плаща.

Между тем наступило время гадания по внутренностям. Жрец погрузил руки в разрезанное брюхо и вытащил печень. Прислужники одобрительно загудели. Вид печени обещал добрые предзнаменования. Снова послышались магические заклинания в честь Зевса и жрецы, подняв окровавленные руки, двинулись к оскверненному Храму.

Ясон, наконец, выбрался из толпы смущенных зрителей на галерею и почти сразу же угодил в объятия полуголого верзилы, на плечах которого болталась пестрая небрида. Чело его было увенчано венком из виноградных листьев. В правой руке он держал увитый плющом тирс, в левой – чашу с вином. Его сопровождали две пьяные женщины с распущенными по плечам волосами, всю одежду которых составляли короткие греческие туники.

— А вот и наш упрямый Ясон! – довольно ухмыльнулся верзила. – Наконец-то ты почтил своим присутствием священные таинства.

— Ромил! Ты теперь кто же?

— Служитель Диониса, как видишь! Не удивляйся, что мы почитаем свинью священным животным. Ведь на Крите она давала свои сосцы самому Вакху.

— Постой, причем тут Вакх-Дионис? Ведь Храм теперь посвящен Зевсу?

— А Дионис-Загрей – его сын, наследник и преемник. Именно он – истинный бог нашей эпохи, последней из шести космических эпох.[48]

— Мне кажется, я схожу с ума… - прошептал Ясон.

— И правильно делаешь, друг мой! Правильно делаешь! Ибо вакхическое безумствование есть главный признак нашего бога. Ибо он бог безумия. Экстатического выхождения из себя и самозабвенного упоения миром. Приобщите его! – повелел он женщинам.

Прислужницы-менады тотчас поднесли к губам Ясона чашу и со смехом заставили его глотать терпкую жгучую влагу.

— Мы творим экстасис с помощью винного опьянения, и с помощью безумной пляски, и сладостных соитий, - вещал Ромил. – И в экстазе познаем высшее единство мира, которое примиряет нас с жизнью. Это и есть тот самый катарсис, о котором учат греки.

Ясон насилу освободился от липких рук смеющихся менад и вытер губы:

— А вам не кажется, что этот ваш Дионис – тот самый вавилонский Думмуз, поклонение которому обличал пророк Иезекииль?

— Как тебе не стыдно, Ясон! – укоризненно покачал головой Ромил. – Ведь ты же образованный эллинист, и мы вместе читали «Вакханок» Еврипида. Помнишь заключительную песнь хора в самом конце эксода?

«Многовидны явленья божественных сил,

Против чаянья много решают они.

Не сбывается то, что ты верным считал,

Но нежданному боги находят пути!»

Когда-то ты восхищался всем этим. Поэтому, я думаю, ты будешь рад придти на грядущий осенний праздник виноградного бога.[49] Пойдем, посмотрим, как мы готовимся к нему! И ты ступай за нами, Саруя! Ибо женская свита изначально окружает Диониса.

Ясон не сразу узнал храмовую галерею, где еще совсем недавно преподавали ученые раввины и нараспев читали священные свитки. Теперь здесь всюду слышалось гудение тимпанов, сладкие звуки фригийских флейт, пьяные голоса, мужской смех, женский визг и призывные крики «Эвоэ!». На возвышении, с которого преподавали Закон Божий, теперь стоял идол, изображающий изнеженного юношу с огромным кратером вина. Вокруг него кружился хоровод полуобнаженных женщин.

— И я! И я! – вдруг заскакали спутницы Ромила, словно подхваченные невидимой силой. И, схватив Сарую под руки, вплелись с нею в хоровод.

— Смотри, как быстро рухнула человеконенавистническая идеология Ездры! Мы разбили давящие оковы Закона и вернули людям дионисийскую радость жизни! - ораторствовал Ромил.

У Ясона от выпитого вина уже заплетался язык:

— Зачем они увели Сарую? – слабо протестовал он.

— Ей будет здесь хорошо! – обещал Ромил с какой-то слащаво-блуждающей улыбкой. – Здесь всюду царит высшее и самозабвенное радование.

— А Еврипид пишет, что во время таких радений Агава растерзала собственного сына Пенфея.

Но Ромил в ответ только хохотнул:

— «Пока ты цел еще, Пенфей,

дай увенчать тебя плющом,

восславим Вакха!»[50]

И потянул Ясона в следующее помещение, украшенное бычьими рогами. Там, в душной полутьме, багряно светились жаровни, раздавались вздохи и стоны, блестели голые потные тела, метались спутанные женские волосы.

— Эвоэ! Эвоэ! – восклицал кто-то. – О, сладость даров Диониса!

Ясон чувствовал, как чьи-то цепкие пальцы тянут его в темноту и расстегивают завязки плаща. Нелепый сон превращался в кошмар с явным беснованием.

Надо, наконец, проснуться! Проснуться во что бы то ни стало!

Он вдруг вспомнил нежные бархатные глаза Рахили, рванулся к свету, споткнулся, прополз среди извивающихся на полу тел, выкатился на галерею, а затем выскочил во двор оскверненного Храма. Жертвоприношение Зевсу уже закончилось. Отведавшие жертвенной свинины казались убитыми заживо. Надзиратели строили их в колонны и сверялись со своими списками.

— А те, кто уклонился от участия в общечеловеческом культе, будут сурово наказаны! – напоминал один из них.

— Я… я был у поклонников Диониса…

— Кто такой?

— Ясон, сын Елеазаров.

— Во вторую колонну! – распорядился надзиратель, заглянув в список. – Ну, все построились? Запевай!

— О Зевс, великий бог!

И сын твой Антиох! – понуро запели иудеи, маршируя через стройку к стенам крепости Акра.

На валу около стены были врыты позорные столбы, возле которых белели обнаженные человеческие тела. Это были уклонисты.

— Первая колонна, стой! Вторая, стой! – закричали надзиратели. – Лицом к преступникам!

Среди «преступников» Ясон увидел и старого учителя Закона, с которым они говорили на стройке. Но более всего ужаснул его вид двух молодых обнаженных матерей. Груди их были перевязаны веревками так туго, что превратились во вздутые сине-багровые шары. Из них сочилось кровавое молоко, стекая прямо на тела привязанных к концам веревок младенцев. Но напрасно младенцы разевали голодные рты, кричали, корчились и дергали веревки, причиняя матерям невыносимые страдания. Они не могли дотянуться до питающих сосцов, и матери обречены были слушать, как они задыхаются от голодного крика. Между тем, вся вина этих женщин состояла в том, что они посвятили своих сыновей Богу через запрещенное ныне обрезание.[51]

Надзиратели отвязали женщин от столбов и провели перед выстроенными колонами на стену крепости. Женщины поднимались все выше и выше, вступив, наконец, на узкий кирпичный бордюр. Здесь им особенно трудно было сохранить равновесие, потому что младенцы кричали и раскачивались у них на груди. Однако надзиратели и не стали ждать, пока силы покинут несчастных, а просто столкнули обеих вниз. Они упали беззвучно и, видимо, сразу убились, хотя плач одного из младенцев еще раздавался изо рва.

Но слышен он был недолго, потому что по следующей команде солдаты взяли в руки бичи и подошли к столбам. Тут раздались такие крики, словно с людей заживо сдирали кожу. Да так оно, в сущности, и было. Потому что бичи из воловьих жил глубоко впивались в плоть и резали ее лоскутьями. Уже после первой дюжины ударов большинство уклонистов закричали, что они согласны принять язычество. Тогда им поднесли свиное мясо с жертвенника и они, давясь, ели. После этого их отвязали.

Но трое оставшихся, видимо, решили стойко держаться до конца. Среди них был и старый законоучитель. Он поднял мутные от боли глаза и закричал:

— Заповедь первая: «Я Господь Бог Твой! Да не будет у тебя других богов!»

— Заповедь вторая: «Не сотвори себе кумира!» - подхватил второй из привязанных.

— Заповедь третья: «Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!» - прохрипел третий.

— Молчать! – закричал надзиратель.- Имя бога: Зевс Олимпийский или Ваал Шамем!

— Не Ваал Шамем, а Шикуцим Мешомем! – передразнил его старый учитель.

В колоннах раздался приглушенный смех. Шикуцим Мешомем по-иудейски означало «Отвратительная Мерзость».[52]

Увы, это была последняя шутка учителя. Кнуты заработали с удвоенной силой. Исповедников бичевали до тех пор, пока они не перестали хрипеть и шевелиться. Затем отвязали окровавленные тела и столкнули их в ров.

Всю ту ночь Ясон провел без сна. Он повторял: Шикуцим Мешомем. Он оплакивал свою Рахиль – лилию Саронскую. Он ждал возвращения Саруи, но сестра не приходила. Он ворочался на холодном полу, на своей жесткой подстилке и слушал смех сирийских солдат, раздающийся из-за стены. Это были те самые сирийцы, которые только что бичевали его единоверцев. Сам Ясон каким-то чудом избежал участи уклонистов, хотя ведь тоже не ел жертвенного мяса и, следовательно, не приобщился к идолу. В сущности, его спас Ромил со своим сумасшедшим дионисийством.

Ну какое может быть дионисийство на этой Обетованной земле? Да, когда-то они вместе читали Еврипида. Но ведь это был чисто литературный восторг. Воплощение литературных образов в реальной жизни оборачивается насилием над ее органикой. А все, что не органично для народной жизни, искажает ее, приводит к бесовщине или к мученичеству.

Ясон снова подоткнул под себя плащ, но это не помогало. Его била дрожь.

Мученичество! Ужасная, а главное бессмысленная смерть под бичами! Но если он вкусит идоложертвенного и отпадет от Бога, то все равно погибнет. В обоих случаях – гибель, и выбора, в сущности, нет. Вот что – самое тяжелое! Ибо, если все заканчивается земной жизнью, то остается только один выход – дионисийский экстаз. Пусть иллюзорное, но все-таки освобождение от мук. Вот почему Саруя не возвращается с дионисийского радения. Видимо придется проститься с ней. Не даром же имя ее означает «Отрезанная».

И все же, на следующий же день Ясон снова направился в храмовый двор. Но напрасно он бродил по галерее, разыскивая сестру. Служительницы экстазного бога спали вповалку в таких бесстыдных позах, что ему даже смотреть на них было неудобно, а не то, что расспрашивать. Наконец, одна из полусонных менад прониклась к нему участием:

— Новенькая девушка? Кажется, Ромил взял ее себе. Посмотри там, в конце галереи…

Кровь бросилась Ясону в голову: «Взял себе»! Я ему этого не прощу!

Вот он – конец галереи, та самая комната, где он когда-то спорил со старцем Елеазаром. Ясон без стука врывается за занавес и замирает от неожиданности. Закен Елеазар! Все так же сидит на своем месте, словно ничего не изменилось:

— Божественный Закон установлен Богом, а не людьми, и люди не в силах отменить его. Запомните, дети: есть ценности вечные, и живущий в соответствии с ними, становится причастен вечности.

У противоположной стены комнаты толпились бывшие ученики-эллинисты:

— Умоляем тебя, закен! Сделай это хотя бы ради нас!

— А вот и Ясон! – обернулся Ромил. – Полюбуйся, Ясон, на нашего общего наставника! Вчера, в самый торжественный момент он отказался отведать свиного мяса. Чтобы спасти его от смерти, нам пришлось разжать ему ножом зубы и насильно запихнуть кусочек в рот. Так он умудрился его не проглотить и потом выплюнул!

— Ну да, иначе бы я причастился идолу, изменив истинному Богу! - с доброй улыбкой подтвердил старец.

— Но чего ты добился, учитель? Ведь наместнику Филиппу все равно донесли обо всем, и теперь он велел нам заставить тебя есть мясо всенародно.

— Уже и народ собрался во дворе, а мы все не можем его уговорить! – продолжал жаловаться Ромил, хватая Ясона за руку. – Кстати, последняя идея была особенно хороша: закен сам приготовляет дозволенное мясо, а притворяется, будто ест назначенное царем. Неплохо, а?

— Нет, дети, плохо! – с улыбкой сожаления покачал головой старец. – Дело ведь не в мясе. А в том, что лицемерить в моем возрасте уже невозможно. Ведь многие из юных, узнав, что девяностолетний Елеазар перешел в язычество, соблазнились бы. И я, даже избежав с вашей помощью земных мучений, не избежал бы карающей десницы после смерти.

— Да что может быть после смерти? – с досадой воскликнул Ромил.

— Милость Божья.

— Это безумие! – в ярости топнул ногой Ромил.

— Это святой Закон Божий, за который я предпочитаю умереть, чтобы оставить юным достойный пример.

Ромил даже зарычал от негодования:

— Ну так пеняй на себя! Мы сделали все, что могли. Теперь пора подумать о себе. Уведите его!

Эллинисты, подняв старца под руки, повлекли его к выходу. Ясон остался один, чувствуя себя невольным соучастником всеобщей подлости. Но ведь не мог же он один пойти против всех? Да и что можно сделать в такой ситуации?

Вдруг он услышал пронзительный свист и громкий щелчок кнута по живому человеческому телу. На мгновение его сбило с ног. Он схватился за стену, бросился к выходу, и застыл на пороге. Равномерные звуки ударов словно приковали его к месту. Он чувствовал такую боль, словно истязали его самого. Казалось, что это длится бесконечно долго. Наконец, свист и щелканье прекратились, и Ясон, держась за стену, на подгибающихся ногах вышел во двор.

Он сразу увидел у храмовых ворот толпу людей и худую, исчерченную кровавыми бороздами спину старца. Елеазар конвульсивно вздрагивал и судорожно, со стоном вздыхал. Это была агония. Вдруг он открыл глаза и внятно произнес:

— Господу известно, что я добровольно принял мучения за Него… - тут на посиневших губах старика выступила кровавая пена, и Ясон со слезами припал к груди старого учителя, чтобы услышать конец фразы: - ибо в Нем жизнь бесконечная…

— Прости нас, отец! – бормотал Ясон, обнимая старого учителя.

— Да… да… - прошептал тот едва слышно и, дернувшись в последний раз, затих.

Ясон поднял полные слез глаза:

— Что вы наделали! – горестно воскликнул он.

Эллинисты расходились поспешно и молча, опустив головы и не глядя друг на друга. Вместо них подошли босоногие полураздетые менады, с суеверным ужасом разглядывая мученика. Кто-то вытер ему кровь с губ. Лицо старца белело, становилось спокойным и благостным, как при жизни. Казалось, словно тихий свет проступает сквозь него изнутри. Это заметили все собравшиеся. И все увидели, что смерть мученика – это нечто особенное, таинственное и сверхприродное. И сам Ясон, все еще держащий холодеющую руку, вдруг с необычайной отчетливостью понял:

Выбор есть! Он больше не вернется в крепость. Он должен покинуть покоренный и оскверненный Иерусалим, чтобы скитаться и учиться жить праведно. Чтобы умереть так же светло и торжественно, как старец Елеазар.

Глава 9. На Альбанской вилле (лето-осень 167)

Вскоре Луции Секунде надоело заниматься с Рахилью:

— Ты уже овладела основными правилами латинской грамматики. Теперь тебе надо только говорить, упражняться в разговорной речи, понимаешь?

— С кем, госпожа? Ваши слуги говорят на каком-то варварском жаргоне, а на улицу мне не выйти.

— Всему свое время. Подай-ка мне ту салатную тунику и малую паллу. Сегодня вечером ко мне приходит жених. – Секунда таинственно понизила голос. - Помнишь Квинта Элия Туберона?

— Того бедного, который приходил к нам в застиранной пожелтевшей тоге?

— Что ты понимаешь, глупая! Да, он беден, зато - честен и благороден. Вся семья Элиев такова: совместно владеют одним клочком земли и маленьким тесным домиком, в котором ютятся с женами и детьми.[53] Но сердца у них золотые. Смотри, что он мне написал! Ты уже можешь прочесть это по латыни:

— «Тот богаче всех, кто меньше всех нуждается в богатстве, - по складам прочла Рахиль. – Тот счастлив, кто без страха ждет завтрашнего дня и уверен, что принадлежит себе».

— Так неужели я буду стыдиться бедности мужа? Наоборот – буду преклоняться перед его нравственным совершенством, которое одно и есть настоящая причина его бедности, - заключила Секунда.

Рахиль только покачала головой. Эти римляне такие странные: готовы есть грубый ячменный хлеб, носить войлочный плащ, обходиться без обеда, без украшений, но никому из них еще не приходило в голову обойтись без рабов.

— Я должна проститься с тобой, госпожа. Завтра приезжает подвода с продуктами из Альбанской виллы и забирает меня с собой.

— Счастливая! Покинешь этот шумный город с его суетой, запахами кухонь и нужников. Сейчас, в разгаре лета, самое время отдохнуть на лоне природы в тени платанов и виноградников. Ну а я скоро уже надену столу![54] Представляешь? А потом отращу такой же живот, как у тебя. Итак, прощай, иудейка!

На следующий день повозка, запряженная мулами доставила Рахиль на Альбанскую виллу. Это была небольшая деревенская усадьба из каменных глыб, окруженная невысокой стеной с двумя башнями по углам, за которой громоздились могучие широковетвистые пинии и старые кедры. Вся стена поросла зеленым вьюнком. А перед ней располагались возделанные поля и огороды. И, так как уже наступил июль, работники собирали бобы и сеяли просо.

Всеми работами здесь руководил круглолицый и очень аккуратный виллик Домофил, который с одинаковой внимательностью относился и к своим рабочим и своим семейным обязанностям. Он, прежде всего, показал Рахили постройки усадьбы: давильню для винограда, амбар, хлев для скотины, маленькую темную баньку и кухонный корпус. Его жена Альбина приняла Рахиль, как родную:

— У тебя первенец? Надо молиться богине Люцине. Не беспокойся, милая! Я знаю толк в таких вещах, потому что у меня их уже пятеро. Разумеется, ты будешь жить с нами. Наша семья – это твоя семья.

Рахиль не сразу поняла, что перед ней все немного заискивают – видимо, все-таки считают фавориткой молодого господина. И, как ни странно, ей никого не хотелось в этом разубеждать.

По вечерам все собирались в большой комнате за обеденным столом и обсуждали свои сельские дела. Домофил рад был возможности поговорить с Рахилью на своем родном греческом языке (он был куплен в Ахайе), но, к сожалению, оказался невыносимо скучен:

— Пересадка олив – это целое искусство! – глубокомысленно вещал он. – Сначала надо подрезать ветки, оставив их не более чем на фут. А затем обработать корневища так, чтобы остался лишь центральный узел. Его-то, обмакнув в навоз, и опускают в яму. А потом не просто засыпают землей, но постоянно прибивают её и утаптывают. Нет ничего полезнее этого утаптывания, потому что оно преграждает путь холоду и ветру. А, кроме того, ствол меньше раскачивается, так что прорастающие из него корни могут вытянуться и укрепиться в почве. И вот еще что важно: прежде чем врыть дерево, с него снимают немного коры, ибо отовсюду, где обнажена древесина, она пускает новые корни.

Вот и я такая же олива, сдерживая зевоту, думала Рахиль. Обнажили меня на рынке, опустили в рабство, окунули в навоз. А я все равно тяну какие-то корни, пытаюсь укрепиться в новой почве и прорасти.

В иды секстилия[55] она родила здорового громкоголосого мальчика и, вспомнив свой уговор с Ясоном, назвала его Антипатром. С тех пор все ее дни и ночи были посвящены малышу.

Осенью на вилле кипели самые разнообразные работы. Надо было собирать урожай, заготовлять вино, маслины, вскапывать на зиму огороды. Разумеется, Рахиль не участвовала во всех этих трудах. Первые три месяца она вообще не отходила от маленького Антипатра. Только ходила смотреть, как радостно пляшут голые дети в виноградной давильне. А густой, темный, как кровь, сок кипит и пузырится, собираясь в большом квадратном точиле. Отсюда веселые бородатые рабы разливали его по врытым в землю глиняным кувшинам, где он должен был забродить и превратиться в терпкое молодое вино.

В разгар всех этих работ и приехал Публий со своими друзьями. Впрочем, сельское хозяйство его мало интересовало. По его словам, друзья выбрали деревенскую виллу, чтобы уединиться вдали от посторонних ушей и поговорить о литературе. Виллик, ничего не понимающий в таких вещах, конечно, послал для их обслуживания Рахиль.

Рахиль сразу заметила, что в кругу близких друзей Публия появился новый юноша Теренций, вольноотпущенник, приехавший откуда-то из Северной Африки (чуть ли не из Карфагена). Подвижный и смуглый красавчик, он увлекался поэзией и греческой драмой. Но Публию особенно нравилось, что они с Теренцием тезки и ровесники. Он вообще ценил мистические соответствия.

Ближе к вечеру Рахиль прислуживала гостям в триклинии и подавала на стол.

— О, салат! – воскликнул Публий.

— Да, мой любимый! – подхватил Лелий. – А ты любишь салат, Теренций?

— Вообще-то да, - неуверенно согласился гость. – Хотя это немного пресно…

Он явно ожидал отведать на вилле знатнейших аристократов каких-нибудь осетров со специями и дорогие греческие вина. Вместо этого Публий любезно распорядился:

— Наша иудейка добавит тебе в воду немного уксуса.

— Так о чем мы говорили? – ласково спросил Лелий, делая вид, что не замечает разочарования гостя.

— О Менандре, - напомнил Теренций. – его комедии пользуются наибольшим успехом в Афинах.

Публий иронически улыбнулся:

— Ну, скажем прямо: ему далеко до Аристофана. Все эти однообразные сюжеты и персонажи гораздо преснее нашего салата. Наглые и злобные сводники. Безответные девушки. Влюбленные юноши. Строгие и скупые отцы. Непременный парасит[56] с его плоскими шутками. Но главной пружиной является ловкий раб, пройдоха и плут. Неужели в Афинах все это смотрят с удовольствием?

— Да, людям хочется отдохнуть от ужасов войны и политики. А комедия это лучшее развлечение. Все сидят в театрах, хихикают и ни о чем не думают.

— Полагаю, что и нашей политической возне на Форуме можно противопоставить что-нибудь подобное, - изрек Публий. – В конце концов, сочинить комедию в стиле Менандра совсем не трудно.

Теренций с отвращением прожевал очередную порцию салата и с сомнением покачал головой:

— Соревноваться с самим Менандром!

— Почему бы и нет? Может быть, даже ты возьмешься за это. А мы поможем. Правда, Лелий?

— Конечно, - кивнул Лелий с набитым ртом.

Терентий беспокойно завертелся на своем ложе и, поманив Рахиль пальцем, застучал по своему пустому кубку. Ему явно было нехорошо. Между тем, Публий, вдохновенно откинувшись на клине, продолжал:

— А в самом деле, это идея! Возьмем для примера какой-нибудь самый стандартный сюжет Менандра! Знатный юноша влюбляется в рабыню. Отец, конечно, противится их любви. Родные в ужасе. Но за дело берется верный друг. И в самом конце, ко всеобщему удовольствию зрителей, рабыня оказывается благородной девушкой, похищенной пиратами.

Лелий фыркнул, прикрывая рот салфеткой, и умоляюще взглянул на Публия:

— Извини. Тебе самому-то не смешно? Ведь в жизни такого не бывает.

— А это не важно! Зато подобный сюжет способен удержать от развала любую пьесу, и даже роман. Чем и пользуются хитрые авторы. И потом, что значит: «В жизни не бывает»? Вот нам прислуживает именно такая девушка из благородной иудейской семьи, похищенная антиохийскими пиратами. Признаюсь вам по секрету, что уже давно люблю ее за кроткий нрав и чистое сердце. Но, конечно, отец был бы против, поэтому я пока держу все в тайне. Однако с вашей помощью, верные друзья, надеюсь…

Сердце Рахили вдруг застучало так оглушительно, что она уже не могла расслышать последних слов.

— Не удивляйся, Теренций! – ласково улыбнулся Лелий. – У него поразительный талант морочить людям голову с самым серьезным видом.

— Но, судя по волнению девушки, это совсем не шутка! – обиженно воскликнул Теренций. – Она уже залила мне весь хитон.

Действительно, Рахиль и не заметила, что вода давно переполнила чашу и лилась прямо на колени гостя. Бормоча извинения, она поставила кувшин и схватила уже бесполезную салфетку. Но, услышав заливистый хохот Лелия, закрыла пылающее лицо руками и бросилась к двери.

— Вернись назад, иудейка! – сдерживая улыбку, приказал Публий. – Разве можно бросать гостей в таком подмоченном состоянии? Найди для него тунику получше в моем сундуке, ведь мы одного роста. Своди его переодеться и, конечно, извинись!

— Прости меня! – прошептала Рахиль и, взяв Теренция за руку, потянула его за собой.

В хозяйской комнате она слегка отдышалась и раскрыла сундук:

— Какую ты хочешь? Вот эту темно-коричневую или ту терракотовую?

— Да все равно.

— Возьми вот эту. И прости меня!

Уже закрывая сундук, Рахиль увидела кожаный пояс и, схватив его, протянула юноше:

— Вот! Можешь наказать меня!

Теренций отшатнулся:

— Ни за что! Я сам бывший раб. Да и дело того не стоит. Это же вода, а не вино!

— Но в жилах у меня именно осеннее вино. И если оно бродит, его надо выпускать.

В этот момент Рахили хотелось, как можно больнее уязвить свою глупую плоть и отомстить ей за предательское саморазоблачение.

Но Теренций этого, конечно, не понял и поспешно отослал ее:

— Ступай, ступай! Мне нужно переодеться.

По пути в триклиний Рахиль завернула в свой угол, отгороженный занавеской. Антипатр спал, засунув в рот палец большой ноги.

— Ну что тебе померещилось, раззява! – ругала себя Рахиль. – Вот твой сын и не думай не о чем больше! Молодому хозяину угодно было пошутить, а ты и опозорилась, как последняя деревенская дура.

В триклиний она вернулась смущенная и растерянная. Но здесь обсуждали уже совсем другую тему:

— Я думаю, Терентий подходит идеально, - говорил Лелий. - Главное, что его никто не знает. А нас с тобой знают все, и поэтических шалостей нам не простят. Довольно уже того, Публий, что ты позволяешь себе скакать к устью Тибра, чтобы полюбоваться восходом. Или листаешь Еврипида в то время, когда твои сверстники репетируют обличительные речи на форуме! А, вот и жертва пиратов! Точнее – жертва твоего милосердия, Сципион.

Но Публий не поддержал шутки друга. После этого памятного обеда, он вообще перестал шутить с Рахилью. Может быть, понял, что нельзя играть с огнем.

Глава 10. В Модине (начало 166)

Ясон покинул Иерусалим в начале зимы 145 года Селевкидской эры.[57] Вначале он шел без особой цели. Но, миновав Кириаф-Иарим,[58] родной город пророка Урии, встретил еще несколько беглецов, которые все стремились к побережью. Ясон пошел с ними, смутно надеясь, что в крупных портовых городах ему будет легче узнать что-нибудь о Рахили.

— Главное: добраться до Иоппии,[59] - объяснил ему молодой каменщик Вакинор. – От Иоппии на торговом корабле можно переправиться в Александрию Египетскую. А уж там иудеи всяко дадут нам приют! Там у них большая и богатая община.

Ясон с облегчением вздохнул:

— А ведь верно! Я же сам из Киринеи и там у меня осталась какая-то родня.

Но пожилой кожевенник, идущий с ними из Кириаф-Иарима, запротестовал

— Получается, что мы оставляем завещанную нам Богом землю и снова отступаем в Египет.

— Другого выхода у нас нет! – пожал плечами Ясон.

— Ну как же нет? Вот тот двойной холм – это уже начало земли Ефремовой. А древний город Вефорон на нем - наш, иудейский, построенный Ефремовой дочерью Шеерой.[60] Потом здесь, говорят, родился пророк Даниил, который прославился в плену Вавилонском.

Однако, поднявшись к городским воротам, они убедились, что пленение царит и здесь. Город был занят сирийским военным гарнизоном. Он потерял даже современное имя и стал называться как во времена язычества Бет-Хороном (то есть «домом Хорона» - ханаанского бога подземного мира). А всех жителей его уже заставили отведать идоложертвенной свинины. На пришельцев здесь смотрели очень косо и учиняли им настоящий допрос:

— Кто вы? Откуда и куда идете?

— Я иду из Кериаф-Иарима, где у меня сожгли мастерскую, - отвечал кожевенник.

— Наверное, потому, что ты отказался есть свинину? – усмехнулся командир стражников.

— Да нет же…

— А вот проверим! Задержите его! А вы двое?

Ясон просто онемел от растерянности. Но Вакинор отвечал уверенно и бодро:

— Мы с другом идем в Модин. Это недалеко от Лидды, у притока Иаркона. Там у меня больной отец и младшая сестра, которые просили помочь им по хозяйству.

— И вы можете это доказать? – прищурился командир.

Вакинор закопался в своей дорожной сумке и вытащил старое письмо, написанное на клочке козьей кожи:

— Вот!

Офицер с трудом разобрал несколько строк, накарябанных волнистыми деревенскими каракулями, напоминающими дождевых червей, и устало махнул рукой:

— Ладно, ступайте!

Когда странники снова вышли на дорогу, Ясон утер со лба холодный пот:

— Что бы я делал без тебя, Вакинор! Но скажи, мы действительно идем в Модин?

— Да, потому что это село лежит на полпути в Иоппию и у меня там действительно больной отец Хецрон.

Модин оказался небольшим селением у речной долины, заросшей яворами, ивами и тополями. Дом Вакинора на склоне был окружен старыми смоковницами, ветви которых переплетались с виноградной лозой. Дверь им открыла молодая девушка в простой крестьянской матафе, которая сразу заплакала и запричитала:

— Ах, брат, брат! Ты все-таки опоздал! Отца мы похоронили еще в двадцать пятый день Хаслева.

Вакинор с треском рванул на себе епанчу:

— Вот горе-то! Я же собирался высечь ему гробницу в известняке.

— Завтра, я свожу тебя на его могилу. А это кто? Твой друг? Ну, конечно, он может остаться у нас на ночлег.

Ясон поблагодарил грустную девушку и спросил, как ее зовут.

— Милка, - кратко отвечала она.

Ясон отметил, что имя жены патриарха Нахора все еще популярно в народе, и прошел в низкий сельский дом. Здесь было сумрачно. Уютно пахло сушеными травами, домашним сыром и хлебной закваской, которая кисла в широкой деревянной квашне. В ту ночь они долго не мог заснуть, сидели у очага и вели какой-то бесконечный разговор:

— Думаю, Господь забрал нашего отца, чтобы он не увидел всеобщего поругания и осквернения. Язычники идут с севера, сестра. Уже захватили Вефорон и вот-вот появятся здесь. Надо бежать.

— Ах, Вакинор, как же я могу оставить и дом, и хозяйство, и скотину?

— А не оставишь – все равно отберут. Да еще заставят есть идоложертвенное.

— Нет - лучше смерть!

— Зачем же умирать, если можно уехать? В Александрию, например. Или вот Ясон собирается в Киринею.

— Нет, брат, мы останемся здесь. А смерти мы не боимся, потому что имеем новое откровение.

— Вы что – сектанты?

— Нет. Это истинное откровение было дано одной благочестивой антиохийской семье. Их всех замучили за веру: и мать, и ее семерых сыновей. Но во время мучений им было открыто, что Бог воскресит тех, кто умер за Его закон. И они будут жить вечно.

— Чушь какая-то! – с досадой воскликнул Вакинор.[61]

— Нет, не чушь, - неожиданно вмешался Ясон. – «В Нем жизнь бесконечная». Так сказал и старец Елеазар, когда его забили бичами за отказ причаститься идолу. Я сам слышал это и понял, что мученики за веру не умирают.

— Мучения для них это как преображающее действие закваски в тесте, - подхватила Милка со своей крестьянской простотой.

— Ну не знаю… - недоверчиво протянул Вакинор.

— Узнай об этом у священника Маттафии, который возглавляет сейчас нашу сельскую общину. Он лично знал антиохийских беженцев, и записал с их слов целый документ,[62] вселяющий в нас веру и надежду на воскресение.

— Проводи нас к нему завтра же, Милка!

— Непременно! - откликнулась сестра, добавляя в квашню муку, чтобы замесить тесто. – Утром я вам испеку вкуснейший деревенский хлеб с изюмом. А потом пойдем.

К Маттафии пришли в первой половине дня. Священник в окружении сыновей сидел под смоковницами во дворе своего дома.

Милка представила своего брата и тот рассказал про обстановку в Вефороне. Затем представили и Ясона.

— Ты, кажется, общечеловек? – подозрительно спросил один из сыновей Маттафии.

Ясон сразу узнал Иуду, который пытался закрыть ворота при подходе войск Антиоха:

— Я действительно был эллинистом, - признал он. – Но последующие события вразумили меня. Я воочию увидел, что нет худшей тирании, чем насильственно навязываемая демократия. Я убедился, что почти все эллинисты оказались предателями своего народа. Я потерял свою семью и юную жену Рахиль. У меня отняли дом. Заставили разрушать священные стены Иерусалима, воздвигнутые еще Ездрой. И вот что они сделали с Храмом…

Пока Ясон говорил, стояла мертвая тишина. Когда же он упомянул о блудницах Диониса во святилище и о мученической кончине старца Елеазара, послышался треск разрываемых одежд.

— Горе мне! – возгласил Маттафия. – Для чего родился я видеть

разорение народа моего и разорение святого города

и оставаться здесь, когда он предан в руки врагов

и святилище – в руки чужих?

И вот святыни наши, и благолепие наше опустели,

и язычники осквернили их.

Для чего нам еще жить?[63]

Сыновья подняли плачущего священника и увели в дом. Милка прошла за ними и вынесла пергаментный лист с весьма тщательно переписанным документом:

— Вот! Это про тех самых мучеников.

Ясон стал читать, и почувствовал знакомую тошноту. Так уже было, когда он увидел тестя с раскроенной головой. Но он и представить себе не мог, что можно измыслить такие пытки. На это была способна только извращенная фантазия Антиоха, возомнившего себя воплощением Зевса. Престарелую мать и ее семерых сыновей сначала истерзали бичами из воловьих жил. А затем стали мучить по одному на глазах у остальных. Старшему сыну за исповедание веры отрезали язык, содрали кожу, отсекли руки и ноги, а затем, еще дышащего, зажарили на огромной сковороде.

Когда умер первый, вывели на поругание второго и, скальпировав, спрашивали, согласен он причаститься идолу или выбирает мучения по образцу брата. Юноша выбрал мучения, во время которых ему, очевидно, и открылась истина свыше. Ибо, умирая, он сказал царю: «Ты, мучитель, лишаешь нас настоящей жизни. Но Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной».[64]

Брат его сказал царю не менее афористичное предсмертное слово: «Умирающему от людей вожделенно узнать от Бога, что нас Он опять оживит; для тебя же не будет воскресения».

Мать же, оплакивая их, говорила: «Творец мира, который образовал природу человека и устроил происхождение всех, опять даст вам дыхание и жизнь по милости Своей, за то что вы не пощадили себя ради Его закона».

Озадаченный Антиох обратился к матери, советуя ей отговорить от этой безумной веры хотя бы самого младшего сына. Она же притворно согласилась но, наклонившись над отроком, произнесла замечательные слова: «Умоляю тебя, дитя мое, посмотри на небо и землю и, видя все, что на них, познай, что все сотворил Бог из ничего[65] и что так произошел и род человеческий. (То есть, Бог может и вторично произвести вас к жизни! – догадался Ясон). Потому не страшись этого убийцы, но будь достойным братьев твоих, чтобы я по милости Божьей опять приобрела тебя с братьями твоими».

И мальчик мужественно согласился претерпеть временные мучения ради жизни вечной. Пожелал только, «чтобы на мне и на братьях моих окончился гнев Всемогущего, праведно постигший весь род наш».

То есть это гонение постигло нас за наше нечестие! отметил Ясон. И мальчик посвятил свои муки искуплению отпавших иудеев. Ай да мальчик!

В это время у ворот образовалось какое-то движение. Это подошли ходоки с площади.

— Отец никого больше не принимает, - отвечал им длинноволосый Иуда. – Что у вас там случилось?

— Прибыли царские чиновники и уже сколачивают на площади свой поганый алтарь. Говорят, что все жители должны принести жертву идолу.

Ясон увидел, как глаза Иуды вспыхнули мрачным огнем. Его могучие плечи вздрогнули, словно готовые распрямиться, но тут же поникли. Он рванул на груди растерзанную одежду и молча взбежал на крыльцо.

— Это конец! – опомнился Ясон. – Надо бежать!

— Поздно, - мрачно отозвался Евполем. – Дорога, наверное, уже перекрыта солдатами. Пока мы не принесем жертвы, никого отсюда не выпустят.

— Что же делать? Спрятаться где-нибудь в селении? – предположил Ясон.

И тут же устыдился. После всего прочитанного, какие могли быть прятки. Ведь этот мальчик умер и за него – эллиниста, едва не ставшего отступником!

— Смотрите! Маттафия выходит, – сказала Милка. - Пойдемте за ним!

Действительно, Маттафия вышел на улицу, тяжело опираясь на свой священнический посох. Кажется, он сразу состарился лет на двадцать. Пятеро сыновей почтительно сопровождали его и поддерживали под руки. Все они уже успели переодеться во вретища в знак своей скорби. Они приближались к площади медленно, но величественно. Так, что даже сирийские чиновник встретил их с невольным почтением:

— Ты вождь, ты уважаем в этом городке, имеешь опору в сыновьях, и должен первым принести жертву, – сказал он и, встретив грозный взгляд старца, невольно добавил: - Ибо так уже сделали все народы и мужи иудейские, исполняя волю царя.

Маттафия подошел к только что сколоченному жертвеннику (на краю помоста еще лежал молоток) и, ткнув в него посохом, громко сказал:

— Даже если все народы, подвластные царю, отступили от богослужения отцов своих, то ни я, ни сыновья мои не отступим от Завета. Да избавит нас Бог от того, чтобы оставить Закон и заповеди!

Чиновник поморщился от такого закоснелого консерватизма и с надеждой оглядел толпу враждебно молчащих поселян:

— А ну, кто хочет исполнить волю царя и стать другом царским?

Но никто не откликался. По равнодушному лицу чиновника поочередно пробежали тени недоумения, растерянности и страха.

Вдруг какой-то невзрачный вертлявый человечек выбрался из толпы и торопливо проскользнул к алтарю:

— Я готов принести жертву Ваалу!

Услышав это сельское наименование Зевса, священник даже содрогнулся от негодования и отвернулся.

— О, Ваал шамем!… - старательно загнусавил человечек.

Маттафия вдруг шагнул к нему, высоко подняв посох и, прежде чем сирийцы спохватились, огрел отступника по голове. Изменник упал без звука – то ли оглушенный, то ли сраженный насмерть.

Все словно окаменели от ужаса. Потом Ясон увидел, как медленно, словно во сне, царский чиновник открывает перекошенный рот, а воин, охраняющий жертвенник, вынимает из ножен меч. Иуда же, схватив первое, что попалось ему под руку – лежащий на помосте молоток, обрушивает его на голову охранника с такой сверхчеловеческой силой, что кровь брызжет из-под шлема, словно из-под виноградного пресса. И в следующее мгновение все вокруг словно взрывается:

Очнувшись от гипноза подчинения, люди могучей волной нахлынули на жертвенник, опрокинули его, изломали идола и втоптали обломки в пыль. Потом бросились на чиновников, которые под прикрытием солдат поспешно садились на лошадей. Преследовать их не стали. А, подхватив на руки Маттафию, с победными возгласами понесли его по улочкам селения.

— Кто ревнует о Законе и тверд в Завете, да следует за мною! – возглашал священник.

И люди выбегали из домов со слезами на глазах и благословениями на устах. Все понимали, что это – начало долгожданного восстания.

Часть II. Восстание.

Глава 1. У партизан. (весна 166)

К концу дня дорога, на которую они вступили, превратилась в узкую горную тропу над крутим обрывом. Отсюда была хорошо видна излучина реки, заросшая платанами, ивами и тополями, и лежащее за нею селение Модин, покинутое жителями.

— Это напоминает мне Исход, - задумчиво изрек Вакинор.

— Да, тогда тоже взяли с собой скот, который весь погиб в пустыне, - заметил Ясон.

— Не могла же я оставить свою Дамалию! – оправдывалась Милка, подгоняя хворостиной рыжую телицу. – Я простая крестьянка и не могу позволить животному погибать ни за что.

Вакинор тащил за собой на веревке белую козу Мубию, навьюченную поклажей.

— Вот так и царь Саул пощадил волов и овец амаликитянских,[66] за что был проклят Самуилом, - съязвил образованный Ясон. – Потому что религиозное движение должно быть бескорыстным.

— Молчал бы! – возмутилась Милка, шутливо огрев его хворостиной. – На самом деле тебе просто надоело нести клетку с курами.

— Да мы уже почти пришли, - заметил Вакинор. – Вот эта пещера. Я еще юнцом здесь все облазил. Здесь вполне можно заночевать. Надеюсь, ты не забыл огниво, Ясон? Сходи пока за хворостом, а я помогу сестре с животными.

Солнце уже заходило за гребень скалы, пронзая густыми багряными лучами заросли мирта и сандаловых деревьев, перевитых диким вьюнком. Кусты и трава обрастали длинными наклонными тенями. Вскоре у входа в пещеру запылал костер. А когда уже в сумерках Ясон принес последнюю вязанку, Милка поднесла ему большую чашу молока. От ее рук пахло священными дарами жизни. И этот огонь на старом каменном жертвеннике, молоко, хлебные лепешки – все напоминало о богослужении. Вкушали в молчании, словно праздничную трапезу, глядя на тлеющие угли костра и мерцающие над головой звезды.

— Вон Ас,[67] - показал сестре Вакинор. – Он всегда указывает на север.

— А это что за тучка мелких звезд?

— Хима.[68] Они указывают на особенно ясную ночь.

— Вы чувствуете? – встрепенулся Ясон. – Господь снова с нами. Он здесь! Возблагодарим Господа!

Они встали и, воздев руки к небу, запели псалом:

«Господи, Боже наш!

Как величественно имя Твое по всей земле!

Слава Твоя простирается превыше небес!»[69]

Молились истово, ибо хорошо понимали, что эта новая необычная жизнь возможна только в тесном союзе с Богом. Что возврата к прошлому уже не будет. Поэтому надо чутко слушать внутренние голоса и зорко наблюдать все небесные знаки, проступающие сквозь обыденный лик вещей.

Потом они заползли в глубину пещеры и зарылись в наломанные ветви вечнозеленого кермесоносного дуба. Ночью, однако, стало прохладно. Им пришлось тесно прижаться друг к другу, и Ясон снова почувствовал, что весь его народ – большая единая семья. Одно только тревожило его – сладковатый крестьянский запах коровника, молока и женского пота, исходивший от Милки. Этот запах дурманил ему голову.

Через несколько дней Ясон и его друзья вышли к большой лощине между горами Ефремовыми, где располагался большой стан беженцев. Оттуда доносились голоса детей, блеяние ягнят и мычание скотины. Дозорные, охранявшие подступы к лагерю, объяснили, что командует здесь какой-то Маккавей (то есть Молот). Не сразу сообразил Ясон, что так теперь называют Иуду, сына Маттафии за знаменитый удар молотом, который положил начало восстанию. Его отыскали среди каменщиков. Маккавей был в верблюжьей накидке и красных полусапожках. В горах он успел отпустить волосы, отрастить мягкую каштановую бородку и усы. Говорил он по-прежнему отрывисто, но вдохновенно:

— Шалом тебе, Вакинор! Ты тоже каменщик? Очень хорошо. Здешние известковые склоны изобилуют пещерами, но не все они пригодны для жилья. Сейчас мы приводим их в порядок. И тебя помню, Ясон. Ты помоги в загоне для скота. Отведи туда корову, козу и птицу. Все это теперь общее. Думаю, что, как общечеловек, ты со мной согласишься. Таковы требования военного времени. Да, это война. Это, надо, наконец, понять, пока они не передушили нас по одиночке. А? Разве вы еще не знаете? Филипп Фригиец из Акры выслал против нас отряд карателей. Они вышли на повстанцев моего брата и уже построились для сражения. Но наши люди отказались воевать, хотя их было много больше – около тысячи человек! Но они даже камня не бросили, не загородили тайных убежищ своих. И сказали: «Мы все умрем в невинности нашей. Небо и земля свидетели того, что вы несправедливо губите нас».[70] В субботу они заползли в пещеры и стали молиться. А сирийцы развели в пещерах костры и все они, вместе с женами и детьми, задохнулись от дыма! Это возмутительно! Со злом можно бороться только силой, а иначе не стоило и затевать ничего. Сейчас приедет мой отец Маттафия и будет говорить о том же.

Маттафия появился не один, а в кругу сыновей:

— Мы скорбим и оплакиваем наших братьев. Но если все мы будем поступать так, как поступили они, то язычники скоро истребят нас лица земли. И не будет народа израильского, останется одна лишь территория. Что, в общем-то, и нужно сирийцам для нападения на Египет.

Друзья мои! Я священник и обязан растолковать вам Закон Моисеев, ради которого мы ушли в пустыни и горы. Закон этот запрещает в субботу только домашние и общественные дела, но не дела необходимости. Защита жизни нашей, наших жен и детей – это необходимейшее и угодное Богу дело. Потому будем сражаться и в день субботний. Будем сражаться не вопреки Закону, а за Закон! Ибо Господь с нами!

С этого собрания все расходились возбужденные и взбудораженные:

— Давно пора было объявить реформистам войну.

Евполем с сомнением качал головой:

— Бороться против регулярной сирийской армии нам не под силу. А сколько еще богатых эллинистов и просто изменников перешло на их сторону! По существу, весь наш народ разделился на правоверных и отступников.

— Так что же? Прятать в горах и пещерах свое правоверие? Или все-таки отстаивать право на жизнь по заветам отцов?

— Смотри! Сестра нас зовет – уже собрала еду.

— Это паек, - объяснила Милка. – Теперь всем будут выдавать одинаковые порции.

— Ну правильно, - кивнул Ясон. – Так и должно быть в военном стане.

Вакинор внимательно посмотрел на него:

— Неужели ты не понимаешь? Это значит, что просто не хватает продуктов. Посмотри, сколько нас собралось! И еще подходят люди из окрестных сел.

Он оказался прав. Уже на следующий день Маттафия начал формировать отряды во главе со своими сыновьями для рейдов по окрестным деревням.

— Я пойду в Модин! - объявил Вакинор. – Там у нас еще много чего осталось: не только зерно и бобы, но инструменты и материалы. Заодно посмотрим, что там делается.

— А я? – спохватилась Милка.

— Идут только мужчины – бывалые и хорошо знающие местность. До встречи, Ясон! А если со мной что случиться, поручаю тебе самое дорогое, что у меня осталось – мою сестру.

— Да хранит тебя Бог, Вакинор!

Отряды отправились одновременно в разных направлениях. В стане остались, в основном, женщины и дети, которые разошлись собирать хворост, а также орехи и съедобные стручки. Ясон сразу почувствовал себя каким-то неприкаянным, почти что лишним. И, после некоторого сомнения, решился подойти к Маттафии:

— Я уже не ребенок, чтобы собирать хворост и стручки, - сказал он с поклоном. - Поручите мне какую-нибудь работу!

Старик сурово оглядел его из-под косматых бровей:

— А что ты умеешь? Ведь ты не крестьянин. Ты, кажется, эллинист?

— Бывший, - уточнил Ясон. – Я порвал с этим движением, когда увидел, что эллинизм вырождается в культ удовольствий и разврата по Эпикуру и Дионису. А наши культурные ценности осмеиваются и уничтожаются.

— Самое гнусное – что они уничтожили наши священные книги, – покачал головой Маттафия. – Они хотят, чтобы народ забыл свою великую историю, превратился в стадо жующих баранов.

— Это им не удастся! – убежденно воскликнул Ясон. – Наверняка, где-нибудь еще остались свитки.

— Ты можешь взять на себя этот труд? Собрать уцелевшее, организовать его переписку и распространение в народе.

— Конечно! Ведь я ученик самого Елеазара, - с гордостью сообщил Ясон.

— Вот видишь! А у нас народ, в основном, крестьянский, необразованный. Кому, как не тебе рассказать им о священных войнах?

После этого разговора Ясон воспрянул духом и решил сразу же испытать свое ораторское мастерство. Раньше для этой цели он всегда выбирал Рахиль. Как она умела слушать! Приоткрыв свой ротик, словно смоченный гранатовым соком… А Милка оказалась девушкой совсем другого плана. Едва Ясон завел речь о моавитянах и мадианитянах, как она заявила ему со всей крестьянской прямотой:

— Извини, но у нас не принято разговаривать с мужчиной наедине. Тем более - вечером. Так что я пойду ночевать к женщинам. Я встретила тут несколько соседок из Модина.

Ясон сначала обиделся, но потом спохватился:

— Помоги мне, по крайней мере, собрать детей! Священник Маттафия поручил мне вести уроки.

Дети собирались у костра, хихикая и толкаясь. Напрасно Ясон, подражая старцу Елеазару, пытался говорить медленно, внушительно, авторитетно. Они слушали только первые минуты. Потом снова начиналась возня и толкотня. Крестьянские женщины слушали чуть дольше, но потом некоторые стали подремывать. Ясон быстро понял, что он не Елеазар и авторитета еще не заработал.

— Уже устали слушать? – горько усмехнулся он. – Ну, отдохните. Мы продолжим после перерыва.

Это была единственная возможность удалиться, не теряя собственного достоинства. Но, уже выйдя из круга детей, он услышал, как за его спиной один подросток спрашивает у другого:

— А моавитяне и мадианитяне - это кто?

Ясон остолбенел:

Да ведь они просто ничего не знают! Деревенские дети, выросшие в годы реформ! Как объяснить им? Но объяснить надо, прежде всего, самому себе. Потому что еще совсем недавно рассказы из книги Чисел казались ему чуть ли не варварством. Знаменитый Финеес увидел в шатре совокупляющуюся парочку и пронзил ее копьем.[71] Дикость? Да - точки зрения Эпикура. Но ведь моавитянки и мадианитянки не просто соблазняли сынов Израиля, а заставляли их служить своему развратному божеству Ваал-Фегору. Сам акт блудодеяния и был приношением Ваалу. Так же потом поступали с чужестранцами в Вавилоне. Ни о любви, ни о семье там не было и речи. Но это было постыдное идольское служение.

Когда пять царей мадиамских были покорены,[72] воины привели в иудейский стан множество пленниц. Но Моисей приказал оставить только тридцать две тысячи девушек, еще не зараженных гибельными половыми болезнями и развратными обрядами. Только их еще можно было спасти, перевоспитать в замужестве и включить в нацию. Ибо не против наций шла война, а против извращенных языческих культов.

Мы почти забыли об этом. Мы выросли в окружении строгой и развитой культуры. Простая деревенская девушка Милка не решается даже разговаривать со мной наедине. И это нормальная здоровая стыдливость. Нам сейчас просто не представить себе, как во времена Финееса сыны Израилевы на глазах у Моисея и всего общества приводили к себе блудниц Ваал-Фегора. А нас снова хотят вернуть в это полудикое животное состояние. И еще прикрываются глобальными ценностями и культом Диониса!

Он вспомнил храмовых менад, спящих после ночной оргии, и даже застонал от стыда. А ведь Саруя была там, с ними – он просто не узнал ее! Да если бы и узнал, ее уже не вернуть. Не вернуть к нормальной жизни существо, познавшее опыт демонических экстазов на дне свального греха. Вот о чем надо рассказать этим людям – о Саруе! О том, какая она была скромная и милая девочка. Как он ее спасал от рабства. И как потом даже не смог ее узнать. Вот тогда они поймут, за что мы воюем!

С этими мыслями он снова вышел к костру и, не садясь, начал говорить – взволнованно, выразительно, просто:

— Сейчас я не буду больше рассказывать о моавитянах и мадианитянах. Я хочу рассказать вам о своей сестре. Ее звали Саруя…

На этот раз его слушали внимательно, только причитали от возмущения и жалости.

На следующий день начали возвращаться отряды, нагруженные такой богатой добычей, что часть ее пришлось оставить в лесу и в пещерах. Женщины встречали их, как героев. Да они и были героями: внезапно появлялись на сельских улицах, нападали на сирийскую администрацию, убивали солдат, казнили изменников, разрушали языческие жертвенники.[73]

— В Модине тихо, - рассказывал Вакинор. – Сирийцы были пьяны в честь своего Диониса и справиться с ними не составляло труда. Потом прошлись по домам, взяли все самое ценное, нагрузили на ослов и – сюда!

Милка с восхищением смотрела на брата и радостно копалась в знакомых вещах. Среди них Ясон с удивлением заметил несколько рулонов шерсти и козьих шкур:

— А это зачем? – не понял он.

— Да ведь зима еще не кончилась! В пещере без них холодно. А пока можем устроить из них шатер и заживем, как во времена патриархов. Правда, Милка? Погоди, найдем и для тебя Нахора! Она хорошо себя вела, Ясон?

— Как и подобает целомудренной девушке. Ночевала у женщин.

— Небось, просплетничала пол ночи. А ты что делал?

— Учил детей.

— Тоже неплохо! Ты у нас будешь теперь вроде Ездры – книжник и законник. Неплохая карьера для бывшего эллиниста!

Остальные тоже шутили и смеялись, воодушевленные первыми успехами.

— В Адасе мы впервые разгромили отряд сирийцев и взяли все их оружие, - докладывал Иуда Маккавей. – Некоторые из местных здорово помогли нам. А иные прятались по домам. Это были отступники. Некоторых мы покарали. А их детей благочестивые асидеи подвергли обрезанию. Они пришли сюда с нами.

Действительно, к восставшим примкнула группа асидеев. Они говорили о том, что народ надо снова заключить Завет с Богом через обрезание плотское и духовное. Приводили цитаты из Писания, и даже из речений своего Учителя Праведности:

— А главное надо блюсти чистоту во всем. И нужник устроить подальше от стана, чтобы запахи его не отгоняли от нас благодать Божью. В Законе, между прочим, сказано, что каждый должен иметь при себе лопаточку и зарывать за собой испражнения.[74] И Учитель говорил по этому поводу…

— Вы, главное, помогите мне собрать уцелевшие свитки Торы! – попросил их Ясон. – Ибо народу не выжить без слова Божьего.

— Я знаю, где еще можно найти свитки! – спохватился один из асидеев. – Завтра мы пойдем туда.

Так оно и повелось: одни партизанские отряды возвращались, другие отправлялись на новые вылазки. Приносили продукты, мешки с пшеницей и ячменем. Пригоняли овец. Ловили на склонах диких серн, зайцев и горных куропаток. Однако на Пасху начались весенние дожди. Горные тропы превратились в ручьи и дороги стали непроходимыми.

Суровый Маттафия, не допускавший для себя никаких послаблений, простудился в сырой пещере и расхворался всерьез. Напрасно сыновья приводили к нему врача, асидеи же день и ночь сменяли друг друга в молитвах о выздоровлении. Народ со слезами ходил прощаться со своим вождем. Пришли и Ясон с Вакинором.

Умирающий лежал на ложе из козьих шкур. Вокруг него стояли сыновья: Симон Фасси, Иуда Маккавей, Иоанн Гаддис, Ионафан Апфус и Елеазар Аваран.

— Ныне усиливаются испытания, - хрипел Маттафия. – Ныне время поворотное. Ревнуйте о Законе, дети, и отдайте жизнь за Завет отцов.

Он закашлялся, промочил горло горячим отваром и продолжал:

— Помните о делах отцов, которые они совершили во времена свои и приобретете великую славу. Помните, что праотец наш Авраам через жертву сына был признан верным, именно это вменилось ему в праведность. Иосиф, искушаемый женой Потифара, сохранил заповедь целомудрия и за это сделался господином Египта. Финеес уничтожил блуд и за это получил завет вечного священства. Илия за свою ревность был взят даже на небо…

Он снова закашлялся и, передохнув, закончил:

— Помните главное: хотя тела наши смертны и бренны, однако, они достигают бессмертия через священные воспоминания и приобщение. Не бойтесь жертвовать жизнью за право жить вечно!

И приобщился Маттафия к отцам своим. И положили его в Модине. А руководство восстанием принял на себя сын его Маккавей.

Глава 2. «Девушка с Андроса» (весна-лето 166)

Зимой на вилле было особенно скучно. Рабы ковали вилы, готовили колышки и рогатки для виноградника, плели корзины. В дни сатурналий все они перепились и стали неуправляемы. Тогда Рахиль со своим малышом ночевала в запертой коморке у виллика. В январе от нечего делать она занимались козьей шерстью. Потом плела жгуты для подвязки виноградных лоз (ибо в феврале уже пересаживали многолетнюю лозу, чтобы она летом пустила корни). Но главным ее занятием оставался латинский язык.

Наконец, наступила весна. Женщины готовили семена для сева, полевая их отстоем маслин. Рабы вывели на поля волов, и начали первую пахоту. Потом удобряли почву сырым навозом и золой. Первыми сеяли бобы и люцерну. А с восходом Плеяд – пшеницу. Во всем этом Рахиль тоже почти не участвовала. У Антипатра резался первый зубик. Он плохо спал, тер распухшую десну. А днем без устали ползал по комнате, норовя засунуть в рот все, что попадалось под руку. Рахиль поняла, что в нем просыпается интерес к пище, не связанной с сосанием и начала прикармливать его жидкой кашкой.

Только уже в конце марта на виллу вновь наведался Публий со своими друзьями. Хотя молодого хозяина мало интересовали сельские работы, из уважения к трудам виллика, он все-таки совершил осмотр. Терентий, которого «навоз и грядки» не интересовали совсем, остался в доме и попросил только дать ему «оценить» вино нового урожая. Когда Рахиль принесла целый кувшин, он пришел в восторг и даже заговорил стихами:

— Либер божественный сок этот чтить заповедал…

— Господин, конечно, расскажет про свою комедию? – спросила Рахиль.

— Моя комедия? Да, она уже готова. Я назвал ее «Девушка с Андроса».

Рахиль вспыхнула. Ведь это её Публий и Лелий в шутку называли «девушкой с Делоса». Потому что именно на Делосе она была продана антиохийскими купцами в Афины.

А Терентий увлеченно рассказывал, с каким великим смущением он понес «свою пьесу» эдилу, который занимался постановками:

— Сначала все было из рук вон плохо. Эдил от меня отмахнулся, как от надоедливой мухи. Сказал, что подобных сочинений у него уже полные полки, а времени на чтение нет. Но потом все же смилостивился и отослал к Цецилию Стацию. Ты, конечно, не знаешь такого. А

это известный поэт. Я-то сразу это понял. Потому что принял он меня со всем возможным высокомерием. Не то что не прервал своего обеда, но даже не предложил места за столом. И только, когда настала перемена блюд, велел мне читать. Не скрою, я был убит таким пренебрежением, но все-таки решил довести дело до конца. И вот, едва я прочел первую сцену, как он вскочил, бросился ко мне, усадил рядом и обнял, награждая самыми восторженными эпитетами. Это и прекрасно, и остроумно, изящно и так далее. Он сейчас же идет к эдилу и ручается, что пьеса будет поставлена уже к празднику великой Матери богов Кибелы-Реи. Слава Матери богов!

— Уверяю тебя, Теренций, что сразу после праздника ты станешь новой римской знаменитостью, - со смехом заключил Публий, входя в комнату.

— И, конечно, забудешь своих недостойных друзей, – подхватил Лелий. - По крайней мере, на время. Это необходимо, чтобы не возникло никаких подозрений.

— Подозрительно здесь только одно: полный довольства Теренций и полупустой кувшин на столе. Боюсь, что моя иудейка избалует нашего юного поэта. А что она приготовила для нас?

— Козий сыр, крутые яйца, орехи, маринованные оливки, бобы, - начала перечислять Рахиль.

— Тащи все это сюда!

Рахиль мигом сбегала на кухню и принесла целый поднос.

— Если угодно, я покажу, какие сырные пироги научилась здесь делать.

— Покажи нам лучше своего младенца! Ведь у тебя сын?

— Да, господин. Он уже начинает ходить ножками!

Рахиль принесла Антипатра, который действительно сделал пару шагов, но потом плюхнулся на попу и, протягивая ручонки к Публию, пустил радужный пузырь.

— Видишь, господин, он приветствует тебя.

Все рассмеялись:

— А в самом деле, забавный малыш. Что ты собираешься с ним делать, Публий?

— Право не знаю. Раз комедиограф у нас уже есть, то из этого можно воспитать трагика.

— Лучше баснописца, - вмешался мудрый Лелий. – Из рабов получаются очень хорошие баснописцы. Вспомни Эзопа!

— Во всяком случае, мы посвящаем этого малыша музам! – провозгласил Публий, плеская остатки вина на жаровню. – Не конюха же или волопаса делать из такого прелестного ребенка!

Рахиль была счастлива. Ее произведение оценили по достоинству. Здесь, в доме Публия, ему ничего не угрожает. Более того: сам Публий приложит руку к воспитанию малыша! Какой он, в сущности, добрый, веселый, умный. С изящными манерами, с быстрыми, но точными движениями.

Во время этого сельского обеда Рахиль все чаще ловила себя на том, что украдкой любуется Публием из-под опущенных ресниц. Со стороны он казался немного щуплым, но был великолепно развит верховой ездой, охотой и различными физическими упражнениями. Во всех его повадках сквозила древняя патрицианская порода. Черты лица были немного мелкие - особенно рот, но это искупалось утонченным благородством облика. Даже когда он шутил и смеялся или ерошил свои мягкие светлые волосы, он был неподражаем. Но особенно выразительны были его большие серые глаза, которые то сверкали стальным холодноватым блеском, то вспыхивали поэтическим вдохновением.

Под конец она так расчувствовалась, что опустилась у его ног, и, поцеловав руку, прошептала:

— Господин! Теперь, когда ты убедился, что иудейский ребенок забавный, веселый и совсем не плакса, может быть, ты позволишь нам вернуться в Рим?

— Я понимаю: тебе наскучило в деревне, - улыбнулся Публий. – Но что ты будешь делать в городе? Кому прислуживать? Ведь моя последняя сестра, Терция, летом выходит замуж за сына Катона Цензория. Поедешь к ним в дом?

У Рахили даже сердце упало от такой перспективы. Теперь только она осознала, что ей нужен не просто Рим, а дом Публия. И проще сказать – сам Публий, которому она доверяла безгранично. К счастью, Лелий спас положение, подав очередную идею:

— Она могла бы стать у тебя подавальщицей блюд вместо того старого пьяницы, к тому же тугого на ухо. Посмотри, как нам всегда весело, если за столом прислуживает иудейка! Определенно у нее есть особый талант к этому делу.

— Определенно, тебя не зря прозвали Сапиенсом, то есть Мудрым! – воскликнул Публий. – Это отличная мысль. Итак, решено, иудейка: летом ты вернешься в Рим.

Так Рахиль стала подавальщицей блюд.

Это была отличная должность, которая среди служанок считалась «теплой». Теперь по утрам она молола зерно и под руководством старшей госпожи пекла хлеб,[75] потом относила в комнаты господ первый завтрак. Второй, более обильный полагался в полдень. А в девятом часу дня[76] Рахиль готовила триклиний и подавала обед с горячими блюдами. И, конечно, присутствовала при всех застольных разговорах. Ибо обедали в Риме обстоятельно, часа два-три, и к столу всегда приглашались гости. Правда, сам Луций Эмилий Павел жил замкнуто, поглощенный поздней страстью к своей молодой жене. Но его дети имели обширный круг знакомых. Особенно легко сходился с людьми Публий. Он вообще был очень живой, общительный и подвижный. Обожал возиться с маленьким Антипатром и строго наказывал Рахили:

— Смотри, иудейка! Он у тебя уже ходит везде. Ходит и падает. А если расшибется?

— Да нет же, не расшибется, – смеялась Рахиль. - Он легкий и мягкий.

— Все равно - за ним нужен глаз да глаз.

И Рахиль все чаще ловила себя на том, что не может отвести глаз от них обоих.

Глава 3. Священная война (осень 166)

Теперь Ясон учил своих подростков обрабатывать овечью кожу для свитков, готовить чернила из сажи, смешанной с клеем и маслом, затачивать тростинки-каламы. Но главное – он решил научить их писать с голоса под диктовку. Ведь тогда можно было бы делать одновременно пять-шесть экземпляров! К его разочарованию, этот выигрыш во времени съедался утомительной сверкой и подчисткой грамматических ошибок. В самый разгар этой кропотливой работы, в шатер ввалился Вакинор и безо всяких предисловий брякнул:

— Маккавей просит тебя срочно придти на совет полевых командиров!

— Меня?

Ясон ушам своим не верил. Его, бывшего эллиниста Маккавей всегда только терпел. Но никаких общих дел у них не было. Даже детей теперь поручено было учить примкнувшим к движению асидеям. Ясону же оставили только узкий круг обязанностей: собирать уцелевшие свитки и с помощью специально обученных подростков тиражировать их для нужд общины.

— Продолжайте работу! – велел он. – Пусть вам подиктует Наид. А я скоро вернусь и все проверю.

Они пошли через стан, где партизаны были заняты своими будничными делами: водили поить лошадей, резали стрелы, плели из ивовой коры тетивы для луков и силки для птиц, мастерили самодельные щиты, обтягивали их кожами и нашивали на них металлические бляхи. Какой-то заспанный бородач вылез из пещеры, сполоснул заросшее лицо дождевой водой и воздел руки в краткой молитве. Другой, проходя мимо, приветственно схватил его за бороду. По пути Вакинор, как мог, объяснил, что обсуждается на совете:

— Ты знаешь город Хадид? Это опорный пункт сирийцев на западе. Бежавшие оттуда в наш стан рассказывают, что в городе остались только отступники. А посланные туда разведчики докладывают о значительном скоплении сирийских войск и военных запасов. Сейчас обсуждается, что с этим делать.

В штабном шатре было тесно. Братья-Маккавеи, командиры и разведчики сидели на полу вокруг циновки, на которой были разложены ветки, обозначавшие улицы, и камешки-дома.

— Вот здесь сосредоточены почти все сирийские солдаты. А здесь у них склад. Если мы ударим сюда, то войдем между ними, как клин, и захватим небывалую добычу.

Иуда Маккавей, задумчиво ходящий вокруг за спинами говорящих, поднял глаза, мельком взглянул на вошедшего Ясона и решительно покачал своей лохматой головой:

— Нет, мы не будем брать добычу.

— Не будем брать добычу? – братья Иоанн и Симон недоуменно переглянулись. – Почему, Иуда? Ведь у нас уже почти шесть тысяч человек[77] и продовольствие им очень не помешает.

— Но мы не разбойники, которые воюют из-за добычи. Мы начинаем совсем другую священную войну. И на ней у нас особая роль. Мы – орудие Божье для освобождения страны. Мы – кара Божья для отступников.

Он снова поднял свой взгляд:

— Хорошо, что пришел Ясон. Он книжник, ученик святого Елеазара. Он скажет нам точно и ясно, что называется в Писании священной войной.

Все головы тотчас повернулись к Ясону, словно к единственно возможному арбитру.

— Священная война в Писании называется «херем». Про это есть несколько текстов… - медленно начал Ясон.

Он, кажется, начинал понимать, зачем потребовался Маккавею, который, наверное, не хуже него знает Писание. Но Иуде понадобилось независимое подтверждение. Голос человека, которого невозможно заподозрить ни во вражде, ни в дружеском соучастии. Голос эллиниста, которому в данном случае поверят больше, чем ревнителю.

— Главный текст о «хереме» против вероотступников содержится во Второзаконии, - продолжал Ясон и, слегка щеголяя собственной памятью, прочел наизусть, нараспев и почти без запинки:

— «Если услышишь о каком-либо из городов твоих, что появились в нем нечестивые люди и среды твоей и соблазнили жителей, говоря: «пойдем и будем служить богам иным»… порази жителей того города острием меча и все, что в нем, и скот его порази острием меча. Всю же добычу его собери на середину площади его. И сожги огнем город и всю добычу его во всесожжение Господу Богу твоему. И да будет вечно он в развалинах, не должно никогда вновь созидать его. И ничто из проклятого да не прилипнет к руке твоей…»[78]

Настала потрясенная тишина. Этого от эллиниста они явно не ожидали. Иуда Маккавей снова прошелся за спинами сидящих и подытожил:

— Таков закон «херема». А если мы начнем воевать только ради добычи и прочих материальных выгод, мы не исполним Закон и не получим от Бога победы. Поэтому мы берем с собой только зажигательную смесь и никаких вьючных животных. Мы подходим стремительно, нападаем ночью и зажигаем город с четырех сторон. Но мы никого не берем в плен и ничего не уносим с собой.[79]

Ясон похолодел. Он явственно почуял дуновение смерти, которое прошелестело в воздухе. Это вскочили командиры – вчерашние крестьяне, едва начавшие свою партизанскую закалку. Одни из них были растеряны, другие возмущены:

— Зачем же тогда идти, если ничего не брать?

— Сжечь целый город!

— Там женщины и дети!

— Что ты берешь на себя, Иуда?

Иуда Маккавей молча разглядывал своих воинов. Лицо его, поросшее каштановой бородой, было таким спокойным и уверенным, что, встретившись с его взглядом, Ясон невольно вздрогнул. Его вдруг осенило:

— Ты забыл сказать нам самое главное, Маккавей – тебе было откровение!

— Вот! – значительно кивнул вождь. – Не странно ли, что даже эллинист понял это? Именно мне поручено начать священную войну, и обещана помощь свыше. А не сказал я об этом потому, что, если я сам свидетельствую о себе, вы вправе не поверить мне. Поэтому я ждал другого свидетельства, и не ошибся. Что еще ты мог бы сказать, Ясон?

— Самое главное, о чем вы все сейчас думаете. У эллинов есть понятие морали. У нас есть Закон и заповедь его гласит: Не убей! Больше тысячи наших людей погибло за этот Закон в субботу. Когда их душили в пещерах каратели, они не сопротивлялись. Я последний человек, который ушел из Акры. Я видел, как погибли там последние ревнители Закона. Я свидетель того, как их забивали бичами насмерть и сбрасывали окровавленные тела в ров. Я видел, как обнаженных женщин с грудными детьми сбрасывали со стен. И никто не сопротивлялся. Этого больше, чем достаточно для подтверждения нашего морального превосходства.

Он обвел взглядом присутствующих и возвысил голос:

— Но так не ведут священные войны! У «херема» свой закон. Да, мораль – великое изобретение греков, необходима и нам для нормальной жизни. Но мораль не действует на войне. А мы на войне. И это – война на уничтожение. Оскверняется наш Храм, губятся священные книги и сама душа народа. В этой ситуации Бог посылает особое откровение и вводит в действие особый закон «херема».

Так он закончил и долго слушал наступившую тишину.

— Идите и подумайте над этим, - сказал, наконец, Иуда Маккавей. – Сегодня я никому не буду приказывать. Кто чувствует себя готовым к священной войне, собирайтесь! Наберите корней дрока и приготовьте «зажигательные стрелы с горящими углями дроковыми»[80]. Завтра на рассвете я сам поведу вас. А ты, Ясон, задержись еще немного. Я рад, что не ошибся в тебе. И, конечно, сам бы я так хорошо не сказал. Но главное, я убедился: нам обоим открыто одно и то же.

— Я просто вдруг почувствовал, что Господь ведет нас, и хочу идти с вами завтра на всесожжение.

Маккавей улыбнулся и покачал лохматой головой:

— Нет, Ясон. Не обижайся. Я знаю, что ты достаточно сильный спортсмен. Но понимать с полуслова моих мужиков – в темноте, в реве пожара… Для этого надо родиться среди них. Это не для тебя. Поверь мне: тебя ждет не менее важная работа.

— Какая?

— Асидеи принесли мне записи народных мидрашей о подвиге Иудифи. То немногое, что еще уцелело. Я подумал: а ведь она тоже была призвана к «херему», и явила собой самый яркий его пример. Как это нужно сейчас для наших людей! А у нас только разрозненные записи о том, что все-таки было сопротивление даже Навуходоносору. Ты образован, начитан, умеешь работать с текстами. Наконец, самое главное: и тебя коснулся сейчас Дух Божий. Нужно, чтобы к нашему возвращению весь этот отрывочный материал был соединен в одну книгу. Это будет наше главное духовное оружие.

— Книга Иудифи! – прошептал Ясон. – Но смогу ли я?

— Помолимся Господу, Ясон! Попросим Духа Его! Я верю, что Он наставит нас на всякую истину.

Весь тот день и почти всю ночь Ясон молился и постился. Перебирал драгоценные записи и снова молился. К утру он почти лишился сил и впал в какое-то странное оцепенение.

Вдруг он увидел Иудифь. У нее были нежные бархатные глаза, как у Рахили, и темный крестьянский загар, как у Милки. Серебряные браслеты гипнотически позвякивали на руках ее и на ногах. Ведомая Богом, она тихо шла через вражеский лагерь, поражая сердца грубых воинов отблесками неотмирной красоты. И никто из увидевших ее уже не мог отвести глаз, не мог даже пошевелиться. Он лежал навзничь в жухлой осенней траве, и она прошла совсем рядом. Так что невесомый подол, пропитанный тирским пурпуром, коснулся его лица и уст. И на мгновение он увидел в разрезе хитона колено и часть бедра, был ослеплен их белизной и оглушен звоном ножных браслетов. Но в следующий момент браслеты звякнули уже тише. И еще тише. Она удалялась.

А Ясон все лежал с открытыми глазами, медленно соображая: Ведь это партизанский отряд уходит на Хадиду! Это позвякивают наконечники стрел в колчанах и горшочки с дроковым углем о ножны трофейных мечей. И вдруг вскочил, потому что увидел все тексты, связанными в единое повествование. Только самого начала еще не было.

Но это не важно! Начало – это потом! Он бросился к столу, на котором были разложены обрывки, быстро перетасовал их и стал заполнять лакуны между ними. Он работал весь день, моля Бога только об одном: чтобы не потерять это живое чувство единства, записать все, что тогда открылось.

В эти часы он пережил все тридцать четыре дня блокады, когда «у всех жителей Ветилуи истощились все сосуды с водою. Опустели водоемы, и ни в один день они не могли пить воды вдоволь, потому что давалась она малыми мерами. И уныли дети их, и жены их, и юноши, и в изнеможении от жажды падали на улицах города и в проходах ворот…»[81]

Он пережил дни во враждебном лагере, и убиение Олоферна, и радость победы, и паломничество в Иерусалим. Он записывал все это, склеивая листок за листком. А вечером позвал своих мальчиков:

— Перепишите это все набело! Срочно!

И свалился на ложе, как подкошенный. Разбудили его только чьи-то голоса посреди ночи. Над западным склоном вставало зарево далекого пожара. Это пылал Хадид.

Маккавеи вернулись через два дня – усталые и голодные, с пустыми руками, но сознанием исполненного долга:

— Мы сделали это, Ясон! А ты?

— Книга готова. Но это сделал не я. Ибо я только записал, что было открыто и подсказано.

Маккавей схватил свиток и вперился воспаленными от бессонницы глазами в текст. Ясон с беспокойством смотрел на него:

Оценит ли этот усталый, измученный человек его труд? Кажется, он совсем плох. Но если действительно посещал его Дух откровения, то оценит. Вот чего я постоянно ищу в нем – признаков харизматического вождя. А их как будто и нет. Ни почтенных седин, ни морщин мудрости, ни вдохновенного блеска глаз. Двадцать пять лет. Конечно, прекрасно развит, но отнюдь не богатырь. Молодое худощавое лицо, обросшее мягкой бородкой. Длинные волосы, заплетенные в косички, как у женщины. Но если Бог может избрать для священной войны даже женщину, то почему не этого юношу? И разве это не чудо – что тогда, на совете Он дал им узнать друг друга?

— Да! Это то, что надо! – молвил, наконец, Маккавей. – Думаю, с этим мы победим. Но, послушай… Где же начало? Ведь не может же такая книга начинаться с места в карьер: «Олоферн приказал всему войску своему и союзникам подступить к Ветилуе, занять высоты Нагорной страны и начать войну против сынов Израилевых»?[82] Должно быть какое-то предисловие.

— Я понимаю, - вздохнул Ясон. – Но это придется приписать потом. Когда найдем исторические документы.

Маккавей без сил опустился на вязанку и выронил из рук свиток.

— А что это за «Нагорная страна»? Самария?

— Нет, это еще севернее, у долины Ездрилонской.

Маккавей с трудом поднял голову:

— Так это надо написать. Это же очень важно. Потому что это рядом с долиной Армагеддонской. Где погиб за народ свой святой царь Иосия. И где мы пойдем в свою последнюю битву со всеми силами зла.

— Мы? Пойдем на север? Откуда это известно?

— А вот увидишь! Увидишь… - бормотал он, из последних сил борясь со сном. - Готовь скорее списки!

Вот только это и изобличает его богоизбранность – вот это железное упорство и уверенность в том, что выше человеческих сил, подумал Ясон.

Глава 4. Завет Маккавея (зима 166/165).

Маккавей оказался прав. Новые беженцы принеси весть, что палач Иерусалима Аполлоний собирает язычников по всей Самарии и уже составил многочисленное войско, чтобы отомстить за сожжение Хадида.

— Ну и чего мы ждем? – сказал Маккавей. – Вперед! На север! Предупредим их – ударим внезапно!

Казалось, он только и дал этого дня. Казалось, он весь был наполнен могучими светлыми силами. Ясон невольно залюбовался его одухотворенным молодым лицом:

— Я тоже пойду с вами, - сказал он. - Не могу больше сидеть в тылу.

— Ну так собирайся! Видишь, мы уже смазываем щиты. Выступаем сегодня же.

Ясон растерянно ощупал свой пояс, на котором болтались только чернильница и писцовый ножичек:

— Мне бы только какое-нибудь оружие…

Маккавей подвел его к группе крестьян, сердито ощетинившейся деревянными древками:

— Выбирай любые. Ты ведь мастер метания.

Ясон выбрал два, изготовленных по римскому образцу. Их увесистые железные наконечники, могли пробить даже панцирь. Но при промахе и ударе о землю, длинные мягкие стержни, на которые они были насажены, сгибались, чтобы враг не мог ими воспользоваться.

Маккавей одобрительно наблюдал за его действиями. Потом накинул на него теплый верблюжий плащ и протянул трофейную серебряную трубу:

— Вот еще - возьми!

— Ты смеёшься надо мной. Какое же это оружие?

— Самое главное. Ах, Ясон, мне ли тебя учить! Неужели не помнишь, что сказано? «И когда пойдете на войну в земле вашей против врага, наступающего на вас, трубите тревогу трубами. И будете вспомянуты перед Господом, Богом вашим. И спасены будете от врагов ваших».[83]

Ясон приладил трубу за спину, а к поясу подвесил топорик и котомку, в которую Милка предусмотрительно положила несколько хлебных лепешек. Теперь он был готов.

Шли на север – сначала по гребню, поросшему редкими кедрами, затем по щербатому западному склону горы Ефремовой. К концу дня увидели виноградники Рамафаима – города в котором когда-то родился пророк Самуил. Город этот они обходили с востока. Ночевали в роще прямо на земле, засыпанной палыми дубовыми и гранатовыми листьями. По примеру соседей, Ясон подложил под себя щит и завернулся в теплый верблюжий плащ. Рано утром снова двинулись в путь. Теперь прямо перед ними из мглистого сумрака выступала освещенная первыми солнечными гора Гаризимова.

Маккавей распорядился выслать вперед конную разведку, и к полудню она вернулась с утешительным известием: лагерь Аполлония впереди и чуть правее – в долине Аиалонской.

Ясон воодушевился:

— Тот самый Аполлоний, который кричал под стенами Иерусалима о демократии и общечеловеческих ценностях, а потом ворвался в город и начал убивать всех без разбора! Даже если мне суждено сейчас погибнуть, я отомщу ему за обман, за разоренный город и за любимую жену мою Рахиль!

— Мы отомстим и не погибнем! – отвечал Маккавей. – Смотри! Ты видишь это?

Над вершиной Гаризима стоял светлый столп света.

— Неужели Господь? – ахнул Ясон.

— Помнишь, ты мне читал про Нагорную страну и Армагеддон, где по пророчествам состоится последняя битва? Но Ар-Магеддон это Гора Магеддонская, которая возвышается над долиной. Может быть, это и есть гора Гаризим. Во всяком случае, это не просто битва.

Снова подошли разведчики:

— Они прямо перед нами.

— Пращники и лучники, вперед! – скомандовал Иуда. – Мы идем за вами. Атакуем по сигналу трубы.

Плодородная и обильно орошаемая лежала перед ними долина Аиалонская. Края ее заросли огромными яворами, акациями, сикоморами и цветущими миндальными деревьями, меж которых стекали многочисленные ручьи. А на дне дымились костры, строились отряды, неумело копошились новобранцы, собирая палатки. Сирийские всадники готовили коней для походного марша.

Иуда отдал последние распоряжения и весь обратился в зрение и слух. Последние минуты перед атакой казались Ясону бесконечными. Наконец он услышал:

— Труби!

И, набрав полные легкие свежего утреннего воздуха, выдул серебристо звонкий и чистый призыв. Кажется, никто не ожидал такого мощного сочного звука. Ясон прогнал его над долиной, поднял по горному склону Гаризима и с разбега устремил ввысь. На мгновение ему показалось, что все вокруг застыло, прислушиваясь. Потом рядом с ним воззвал Маккавей:

— Восстань, Господи, и рассыплются враги Твои, и побегут от лица Твоего ненавидящие Тебя![84] Вперед!

Сирийцы, когда склоны извергли на них каменный град, заметались и закричали. Все было так неожиданно, что они не успели даже занять оборону. Обезумевшие лошади вырвались из рук офицеров. Новобранцы первыми бросились врассыпную. Но Аполлоний сумел организовать бывалых солдат, которые, прикрываясь щитами, устремились навстречу. А из-за деревьев к ним уже летели меткие стрелы, и почти каждая находила свою цель.

— За мной! – крикнул Маккавей.

Он подбежал к Аполлонию, когда лошадь под ним пала, но палач Иерусалима уже успел встать на ноги. Маккавей прыгнул на него, как барс, снова повалил на землю, вырвал из ножен сирийца меч и с размаху всадил ему в горло. Кровь брызнула густой и яркой струей. Сирийский офицер, бросившийся на помощь своему командиру, застыл, пораженный дротиком Ясона. Второй дрот бывший спортсмен метнул так прицельно и точно, словно выступал на палестре. Он видел, как сирийский всадник беспомощно взмахнул руками и тяжело рухнул на землю. Видел, как Маккавей отбивается добытым мечем от нападающих солдат. И, сорвав со своего пояса топор, бросился ему на помощь.

А рядом уже рубились бывшие крестьяне, кузнецы, горшечники и пастухи. Впоследствии все с удивлением вспоминали, что не только не было страха, но была какая-то необычайная дерзость и мощь каждого движения. Словно их руками водили невидимые силы. Когда же ворвались в лагерь, там уже никого не было, потому что новобранцы бежали первыми, увлекая за собой остальных.

Ясон перевел дух, снова достал из-за спины свою трубу и поднес ее к губам. Ликующие праздничные звуки возвестили победу и воспели славу Божию.

— Прекрасно трубишь, книжник! – сказал Маккавей, устало обнимая его. – Вот этот божественный звук я не забуду до конца дней. Помнишь, как Иисус Навин приказал трубить, и рухнули стены Иерихона. Сегодня Господь сотворил нам нечто похожее.

— Прекрасный меч у тебя! - отвечал Ясон. – Редкая дамасская работа. Но его надо прокалить в огне, чтобы очистить от крови невинных. И сохранить, как память о нашем отмщении.

— Он всегда будет со мной для напоминания об этом. Но сейчас мы должны пройти по лагерю, набрать оружия для братьев, нагрузить на лошадей. Священная война только начинается. Это лишь репетиция Армагеддона. Так что впереди у нас еще много работы.

Когда огромный обоз, нагруженный всяческой добычей, был отправлен в стан, у Маккавеев осталось совсем немного свободных воинов. Зато теперь все были на конях.

— Мы поскачем вперед, потому что все равно должна быть разведка, - сказал Иуда. – Осмотрим окрестности Фамнафа и южные склоны горы Ефремовой. Мы должны их контролировать, потому что теперь это наши горы. Господь создал их для нас, воинов Его. Чтобы они защищали нас и радовались нашим победам. Помнишь, как это у Исаии:

«Шумите от радости, горы,

лес и все деревья в нем,

ибо искупил Господь Иакова

и прославился во Израиле!»[85]

— «Горы прыгали, как овны,

и холмы – как агнцы»[86] - подхватил Ясон.

Теперь ехали налегке, не таясь, потому что чувствовали себя господами положения. Смеялись и шутили, указывая друг другу на разные благоприятные знамения:

— А вон та гора дымится, Ясон! Чтобы это значило?

— То, что сказано:

«Господи! Преклони небеса Твои и сойди,

коснись гор и воздымятся!»[87]

— Да здесь особенно чувствуется близость Божья. Но в данном случае дымится какое-то селение.

Селение звалось Фамнаф, и здесь победителям хотели закатить пир. Но Иуда отказался:

— Во время войны полезнее поститься, чтобы не терять бодрости и бдительности.

Зато он разрешил нескольким молодым крестьянам присоединиться к отряду. На южных склонах пленили несколько ополченцев из отступников. От них узнали, что на юге сирийцы набирают второе войско.

— Не нравится мне это, - сказал Маккавей. – Чует мое сердце, что на юге собирается гроза посерьезнее, чем сброд палача Аполлония.

— Может быть, вернемся и вышлем разведку? – предложил Ясон.

— Только потеряем время. Мы и есть разведка, притом – лучшая из возможных. Предлагаю проехать по окрестностям Вефорона или Гаваона. Выяснить, что там делается. А потом уже – назад.

В Вефороне они сразу вышли на головные силы противника. Огромный лагерь стоял у возвышенности по обеим сторонам длинного ущелья.

— Это Сирон, военачальник всей Сирии, - сказал Маккавей, разглядывая знамена. – Ишь, как всполошился! Муравьиная куча…

Действительно иудеев заметили. По всему лагерю началось хаотическое движение.

— Ударим с правого края, - сказал Маккавей.

Крестьяне из Фамнафа непонимающе глядели на него:

— Но мы не можем сражаться против целой армии! Нас слишком мало.

— К тому же наши люди устали и ослабели от поста, - поддержали их некоторые из партизан.

Маккавей усмехнулся:

— Вы говорите так, словно это не «херем», а обычная стычка. Но у Бога нет различия между многими или немногими, а только между верными и неверными. Мы уже убедились, что не от количества бывает победа, но сила приходит с неба. Труби, Ясон! И вот вам завет мой: Не бойтесь никогда сражаться за народ наш, за души наши, и законы, и святыни!

И, внезапно, оборвав речь свою, поскакал на врагов.

Ясон пришпорил коня и устремился за ним. Но, спохватившись, выхватил из-за спины трубу и нарыл ущелье серебристо-звонким звуком. Отряд сходил за его спиной, подобно лавине. А он все трубил и трубил, еще не веря своим глазам.

Словно невидимая волна ужаса поражала сирийцев. Передние ряды отступали на задние, теснили их и сталкивали в ущелье. По всему лагерю стоял сплошной непрерывный вопль. Потому что ангел смерти парил над ним, расправив огромные тенистые крылья. Только немногие отваживались сопротивляться. Ясон видел, Маккавея, который взмахом дамасского меча поразил самого Сирона. Видел сирийских офицеров, которые бежали по ущелью, словно гонимые невидимой силой. Иудеи преследовали их до самой прибрежной равнины и рубили на бегу, так что большинство было изрублено во время бегства. На филистимском побережье вражья нечисть рассеялась окончательно и навсегда перестала существовать в качестве армии.[88]

На обратном пути насчитали более восьмисот убитых. Ясон глазам своим не верил и только потрясенно повторял данный Маккавеем завет:

Не бойтесь никогда сражаться за народ, за души наши, законы и святыни!

Глава 5. Подавальщица блюд (весна 165 г)

Предсказания римских друзей блестяще оправдались: если первая комедия «Девушка с Андроса», исполненная в дни Мегализийских игр, открыла его имя всему Риму, то вторая «Евнух» принесла Терентию подлинные лавры. В этом венке он и явился в дом Публия.

— Надеюсь, как увенчанный победитель, я могу отведать божественной влаги Вакха?

— Конечно! Принеси нам кубок вина, иудейка!

— Один? – уточнила Рахиль.

Публий и Лелий переглянулись с напускным сожалением:

— Увы! Ведь это не наша, совсем не наша заслуга.

Но Рахиль, конечно, понимала, кто был подлинным автором и, подавая Теренцию кубок, негромко сказала:

— Cave ne cadis![89]

Терентий удивленно покосился на неё и пробормотал:

— Тu quoque! Veritas odium parit[90]

Публий с интересом подошел к ним:

— Я не ослышался? Моя иудейка действительно говорит по-латыни?

— Да, господин. Я выучила это язык, прислуживая вам за столом.

— Ты можешь поверить в это, мой мудрый Лелий?

— Случай небывалый. И обличающий нашу неосторожность. А я-то полагал, что в нашем интимном кругу можно беседовать на любые темы, не опасаясь чужих ушей.

— Неужели я все еще чужая для вас? – с тихим укором прошептала Рахиль.

— Браво! – воскликнул Публий. – Отныне, иудейка, ты включаешься в наш круг. Но учти: такой чести еще не удостаивался ни один представитель варварского народа.

— Ты опять шутишь, любезный мой друг, - улыбнулся Лелий.

А Рахиль в безмолвном поклоне прижала руки к груди, словно пытаясь удержать сердце, готовое выпрыгнуть наружу. Она одна понимала, что Публий не шутил. Что она достигла того, о чем мечтала.

Застольный кружок в Риме всегда был чем-то большим, чем общением постоянных сотрапезников, но высшим выражением изначальной гражданской солидарности и одновременно неким закрытым клубом. Если собирались родственники разных домов, то такое застолье называлось уже не ценой, а харистией. Подобное собрание почиталось почти священным. Не случайно оно начиналось жертвенным возлиянием. Пища посвящалась богам, а друг другу желалось добро и мир. Все семейные распри и давние обиды мгновенно исчезали во время харистии. И когда вступительная чаша шла по кругу, возникало почти религиозное чувство высшего единства.

Не случайно и готовились к такому собранию, словно к мистическому обряду. С самого утра Рахиль тщательно убирала триклиний, украшала его венками цветов, накрывала ложа свежими тканями, и раскладывала на них подушки, отделяя одно место от другого. Она же готовила специальные цветные накидки синтезы, которыми следовало укрывать разгоряченных едой сотрапезников от сквозняков. В ее ведении был сервант, на котором закуски раскладывались по тарелкам и подавались на стол. И, конечно, именно она, улавливая едва приметные знаки гостей, меняла блюда и приборы, подкладывала мясо, подливала вино. Ибо в этом старом и строгом доме предпочитали обходиться без специальных виночерпиев и прочих лишних ушей.

В этот раз на обед пришли близкие родственники Гракхи - Корнелия и Тиберий Семпроний - тетушка и дядя Публия. Пришел так же Лелий, который собрался жениться и, как всякий жених, имел счастливый, но несколько глупый вид. Разумеется, пришел и ученый Полибий, рассчитывающий узнать что-нибудь интересное. Омывая гостям ноги, Рахиль слышала, как он с удивлением расспрашивал Лелия:

— Тебе уже двадцать пять лет, и ты еще не знал женщин? Как это возможно?

— Не понимаю, что тебя удивляет, Полибий. Природой предусмотрен клапан, регулярно выпускающий излишки венериной влаги во время сна. Ибо ранний разврат губит здоровье и душу, а воздержанность украшает.

— Теперь я понимаю, почему ты такой красавчик! – хмыкнул ироничный грек. – Непременно запишу этот рецепт для потомков.

Говорили также о младшей Терции, которая еще зимой вышла замуж за единственного сына Катона Цензория:

— Ее муж, Марк Порций Катон, воевал рядом со мной при Пидне. – рассказывал Публий. – Я убедился, что он еще более пунктуальный и аккуратный, чем его отец. Хотя и немного хилый. В пылу битвы кто-то из македонян выбил у него меч (а может быть, рукоять просто выскользнула из вспотевшей ладони). И хотя всюду валялось множество мечей и трупов, этот Марк Катон половину битвы проискал среди них именно свой меч. Хотя ежеминутно рисковал быть убитым. Но потерю меча, данного ему отцом, меча, в котором сосредоточена была вся слава боевых предков, он бы не перенес.[91]

— Жаль, что он так подвержен мании отца и, должно быть, тоже помешан на «добрых старых временах» - вздохнул Полибий. – Ведь времена меняются, и мы должны меняться с ними.

Но больше всего Полибия, конечно, заинтересовало посольство к Антиоху Сирийскому, из которого только вернулся Тиберий Гракх. Теперь посол Сената с восторгом рассказывал:

— Антиох принял нас с таким радушием и гостеприимством, что даже уступил для жительства свой дворец. Уверял, что он лучший друг римлян, носит римскую тогу и готов по первому нашему требованию отказаться от царского венца.

— Обычная цветастость восточных речей, - заметил Полибий. – Надеюсь, вы не приняли все это за чистую монету?

— Как раз мы удостоверились в том, что все слухи о его коварстве – это сплетни недоброжелателей, - отвечал прямодушный Тиберий.

— О, эти западные люди! Как легко вас водить за нос! Любой восточный тиран, стоит ему произнести несколько затертых слов о демократии, получает статус друга римского народа.

Тиберий покраснел:

— Возможно, у Антиоха есть и какие-то проблемы, но он обещал ввести на всей своей территории общечеловеческий культ Юпитера.

— Даже если ему придется уничтожить для этого всех иудеев. Ничего себе «проблемы»!

— Клянусь Гераклом, Полибий, мы наслушались самых разных сплетен. Нас убеждали даже, что Антиох сошел с ума. Рассказывали, что за несколько дней до нашего прибытия было празднество в Дафне (это святилище Феба близ Антиохии). После торжественной процессии царь закатил какой-то безумный пир, на котором многие упились, чуть ли не до смерти. И в разгар этой сатурналии его самого внесли закутанного в погребальный саван и с плачем положили на пол. Вдруг заиграла веселая музыка. Царь вскочил, сбросил саван и заплясал нагишом непристойный танец. Так что те из присутствующих, кто еще мог держаться на ногах, выскочили из залы, красные от стыда.[92]

— Типичное умопомрачение...

— Нас тоже уверяли, что Антиох сошел с ума. Но он принял нас столь любезно, разумно и достойно, что мы убедились: это тоже слухи. В конце концов, нельзя быть одновременно и сумасшедшим и коварным. Так что если и есть у царя какое-то коварство, то он в своем уме.

— Проблема в том, что Антиох чувствует себя человекобогом и потому живет зверино, - пробормотал Полибий.

Но для уравновешенного Тиберия Гракха это было уже слишком сложно. Рахиль тоже все поняла по-своему. На ее родине правит сумасшедший тиран, готовый уничтожить всех иудеев. Значит, нет ни родины, ни Храма, ни Бога и нет никакого смысла быть иудейкой.

По-правде сказать, эти известия не так взволновали ее, как новое выражение глаз Публия. Раньше во время таких обедов он тихо подсказывал ей по-гречески: «Люцию дай!» «Поставь перед Лелием!» «Смочи в уксусе!» Теперь же он шептал:

— Слышала? Как мы доверчивы! А это уже не царь, но анти-царь! И никакого суда на него!

Рахиль отвечала понимающими взглядами, незаметно кивала и, подавая ему яблоко, словно намекала на то, что единственно верен только суд Париса. Эта игра завораживала ее иллюзией включения в круг священного единства. В нем она переставала быть только объектом милосердия и предметом меблировки, но становилась наперсницей и соучастницей. Даже когда трапеза заканчивалась, и пора было убирать опустевший триклиний, она сохраняла в себе это чувство сопричастности к бесконечно более высокому кругу людей, их отношениям, мнениям и тайнам.

В маленьком кружке Публия она еще больше смелела. Когда молодые люди шумно возились, бегали вокруг стола и бросались салфетками, она крутилась у них под ногами, взвизгивала, в притворном негодовании воздевала руки к небу. А когда все рассаживались, торжественно вносила блюдо с каким-нибудь щавелем. Тогда Лелий радостно хохотал и восклицал, что это его самое любимое блюдо. А поэт Люцилий тут же слагал оду в честь щавеля, «из-за которого знаменитый мудрец Лелий издает восторженные клики».[93] Публий и его ровесник Люций Фурий Фил покатывались со смеху и просили Рахиль принести еще какой-нибудь травы.

Тогда являлись латук, лук пахучий, зеленый качан в черной плошке и, наконец, свежий салат с ветчиной. И все это сопровождалось соответствующими стихами и цитатами. А Рахиль чувствовала себя в центре внимания этого избранного аристократического кружка.

Но, конечно, душою всего был Публий. За два года жизни под одной кровлей с ним Рахиль сумела до мельчайших черточек изучить нрав и привычки своего молодого хозяина. Он не просто любил простую здоровую еду: зелень, овощи, ключевую воду. Это был принцип жизни. Ибо «излишества лишь научают желать еще большего». Публий был аккуратен и точен во всем. Был беспощаден к себе в отношении режима и физических упражнений. Любил повторять:

— Я, как солдат, упражняюсь на чучеле, чтобы враг не застал меня врасплох. И среди благодеяний Фортуны душа должна копить силы против её обид.

Летом и зимой он ходил без рукавов, которые считал нарушением мужественной простоты. Вообще одевался чрезвычайно просто, остроумно издеваясь над своими тщеславными ровесниками, которые щеголяли в салатных туниках с длинными рукавами и красных лацернах:

— У них такие же зеленоватые нравы[94] и тайные мечты об узурпации сенаторского пурпура! Только Полибию, как названному отцу, я могу простить длинные рукава. У остальных – это признак изнеженности и развращенности. Подай мне ту серую безрукавку! Я поеду на берег.

Рахиль знала, что Публий не только сторонится длиннорукавных сверстников, но и постоянный шум Рима его угнетает. Поэтому он часто посещает берег моря, слушает плеск волн и любуется белыми парусами на горизонте. Или скачет на загородную Вилу близ Элеи, чтобы предаться охоте. Разумеется, ему и в голову не приходило взять ее с собой. О чем он вообще думал? Она знала, как он носил тогу (непременно закрывая оба плеча), как тщательно брился, что ел и пил. Но его внутренний мир оставался для Рахили совершенной загадкой. И все же в его отсутствие она не находила себе места от тоски. Все валилось у нее из рук: соус проливался на стол, куски мяса падали на пол, вода лилась мимо чаши.

Однажды она не выдержала и незаметно проскользнула в комнату Публия. Иногда она приносила сюда завтрак и всегда удивлялась аскетической простоте, в которой жил молодой патриций. Комната его была маленькой и почти совершенно пустой. На голой стене висела только одна картина – подарок средней сестры Секунды. На ней восковыми красками был изображен Юпитер. У стены стояла спартанская кровать: простыня на досках (даже без матраса!) и тонкое одеяло. У другой сены - длинный сундук с тогами и прочей одеждой, обитый декоративными накладками. Рядом – единственный простой стул и кожаный футляр со свитками. И лампа на высокой бронзовой подставке.

Рахиль нежно погладила жесткое юношеское ложе и украдкой вздохнула. Нет, он купил ее только для того, чтобы проявить милосердие и угодить своему Юпитеру. И за это действительно надо быть благодарной. Ведь ее мог бы купить хозяин одного из бесчисленных кабачков или лупанария, что, собственно, одно и то же. Она вспомнила, как ее послали отнести остатки обеда одному из приболевших клиентов, и как завсегдатаи ближайшей таверны восхищенно перешептывались: - «Смотрите-ка!» - «Откуда это чудо?» - «Благословен народ, рождающий таких дочерей!» - «Это иудейская девушка. Она столь же стройна и гибка, как виноградные лозы на ее далекой родине».

Но разве она только виноградная лоза, которой все равно вокруг кого обвиться, чтобы отяжелеть?

Рахиль аккуратно поправила покрывало и вдруг заметила у изголовья стопку навощенных табличек. Вот они – окна, которые позволят ей заглянуть в его душу. Вначале ей показалось, что это просто выписки из различных греческих текстов:

«Разум внемлет и зрит, - все прочее слепо и глухо»[95], - прочла она и ее оторопь взяла от того, к а к это было сказано. Типично римская мысль! Ни один иудей так не скажет, потому что знает, что воистину зряче только горячее и любящее сердце.

«Если хочешь, чтобы душа была свободна, будь беден или подобен бедному. Прежде всего, надо отвергнуть наслаждения, ибо они ослабляют, изнеживают и многого требуют. А потом надо презреть богатство, ибо оно – залог рабства».

Рахиль дважды перечитала эту фразу, но так ничего и не поняла. Правда, ей почему-то стало грустно. Она внимательно просматривала таблички:

«Панетий учит: Живи все время так, будто на тебя смотрит бог. Говори себе перед сном: «Может быть, я не проснусь», а по пробуждении – «Может быть, я больше не лягу спать», и ты не потеряешь день зря». «Больше всего бойся наслаждений. Они льнут к нам и обнимают нас, чтобы удушить. Но ни одно из них не заменит отсутствия нужды в нем».

«Целомудрие – величайшая добродетель; мудрость же состоит в том, чтобы говорить истину». «Не меня, но Логос заслышав, согласиться нам мудро, что едино есть всё» [96]

«Пифагор учит, что есть родство у вех душ и взаимосвязь всего со всем».

«Платон изобразил государство, которого следовало бы желать, а не такое, на которое можно было бы рассчитывать».

А вот и по латыни:

«Salus populi suprema lex esto», что значит: «Благо народа да будет высшим законом».

«Превыше всего – благополучие родины и благо народа».[97]

«Простые социальные формы (монархия, аристократия, демократия) неустойчивы и легко вырождаются в свою противоположность. Только смешанная форма правления совершенна. Ибо она соединяет преимущества простых форм без их недостатков. Например, от монархии берется абсолютная власть консулов – но только на год (чтобы консулы не успели развратиться ею). От аристократии берется Сенат. От демократии – комиции. Полибий говорит, что ни одной из этих форм нельзя отдавать предпочтение, ибо они взаимно дополняют друг друга».[98]

И так далее... Так это все слова Полибия! Значит, Публий их записывает! Да еще и перечитывает перед сном. Вот кого он избрал своим духовным отцом!

Она вздрогнула и выронила из рук таблички. Перед ней стояла карфагенянка:

— Ты что здесь делаешь?

— Я? Ничего…

— Послушай! Это моя комната! Я здесь убираю, и только я имею право прикасаться к разным вещам. Потому что молодой господин мне доверяет. А ты, иудейская змея, хочешь заползти к нему под покрывало. Думаешь, я не вижу? Смотри, как бы тебе не прищемило хвост!

Рахиль вскочила с колотящимся сердцем:

— Ты что такое говоришь?!

— А то, что если я еще раз тебя здесь увижу - простишься со своим змеёнышем! И никто не догадается, отчего он вдруг помер.

Глава 6. Книга пророка Даниила (лето 165)

После боевого крещения Ясон, наконец, почувствовал себя мужчиной. Вернувшись из похода, он защеголял трофейными мечом и кинжалом, с которыми не расставался даже на занятиях. На подростков это производило гипнотизирующее впечатление. Самое же удивительное, что, проснувшись однажды ночью, он обнаружил Милку, лежащей у своих ног. Ясона поразила деревенская простота, с которой она последовала этому древнему иудейскому обычаю. Все хорошо помнили, что так некогда легла Руфь у ног Воза, чтобы стать матерью Овида, деда Давидова.[99]

Остаток ночи Ясон только притворялся спящим. Нет смысла скрывать: он бы взволнован. В другое время он, наверно, воспользовался бы безмолвным предложением цветущей крестьянской девушки. Но только не на этой священной войне, где один неверный шаг, одна уступка плотскому началу могла отогнать Дух Божий, так зримо покровительствующий им. Тогда впервые Ясон осознал, что тихое веяние этого Духа слаще любви женской, слаще всего на свете.

В те дни асидеи ему принесли новую священную книгу. Она начиналась сказаниями (мидрашами) о пророке Данииле, дошедшими от времен Вавилонского пленения. Все они были хорошо известны и любимы:

Вот знаменитый сон Навуходоносора об истукане на глиняных ногах. Ударяет в него таинственный «камень»[100] и весь истукан рассыпается во прах.

Вот три отрока в печи огненной: молятся и прославляют Бога. Да, такие печи окружали город и обжигали кирпичи для Вавилонской башни. И в них бросали неугодных.

Но вот Навуходоносор сходит с ума, ест траву, как вол, и познает, что царство его во власти Всевышнего. Кается, и прославляет Единого Бога, который за это возвращает ему державу.

Таким образом, священное Предание все-таки милосердно к Навуходоносору. Но беспощадно к его преемнику – Валтасару, который «не смирил сердца своего… но вознесся против Господа небес».[101] За это послан был ему таинственный перст, который начертал на стене: «Мене, мене, текел, упарсин». И надпись эта означала, что царство его сочтено, взвешено и разделено на части. В ту же ночь он был убит, а власть перешла к персам.

Однако это была только половина свитка. Вторую половину его составляли видения Даниила. Записанные при нечестивом Валтасаре и в начале персидского владычества, они пролежали в каком-то тайнике, и вышли на свет Божий только сейчас. Такое бывает со священными текстами, например – со Второзаконием. В этих текстах все равно узнается символический язык Даниила – крылатые вавилонские львы и прочие халдейские монстры.

Теперь именно они, а не истукан, символизируют собой мировые державы язычников. Но все они идут к концу своему. Их сменит «царство вечное», которым будут владеть «святые Всевышнего» во главе с «Сыном Человеческим». Ибо сказано:

«Видел я в ночных видениях,

вот с облаками небесными

шел как бы Сын человеческий,

дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему.

И дана Ему власть, слава и царство,

Чтобы все народы, племена и языки служили Ему.

Владычество Его – владычество вечное,

которое не прейдет,

и царство Его не разрушится».[102]

Это видение было записано «в первый год Валтасара».[103] Второе видение, записанное «в третий год Валтасара», опять полно символических животных:

«С запада шел козел по лицу всей земли…» - это, конечно, Александр Великий из Македонии, который поразил «овна», то есть Персидское царство. Но Александр скоро умирает, среди его наследников – сирийские Селевкиды, в том числе – «царь наглый и искусный в коварстве».[104] Это уже объясняет ангел. И он же говорит Даниилу: «ты сокрой это видение, ибо оно относится к отдаленным временам».[105]

Так вот почему оно было сокрыто! А теперь, значит, наступили эти «отдаленные времена», когда правит «царь наглый»…

— …разумеется, Антиох! – воскликнул Ясон так громко, что все юноши прекратили переписывание и уставились на него.

— Продолжайте! – сказал Ясон. – Я скоро приду.

И, свернув свиток, бросился к Маккавею. Но в палатке вождя сидели все пятеро братьев и совещались о чем-то серьезном. Лица у них были озабоченные.

— Я тебе нужен, Ясон? – спросил Маккавей. - Извини, но я не могу сейчас. Позже я загляну в твой шатер.

Ясон поспешил в шатер, где Милка уже прихорашивалась к вечерней трапезе. Увидев Ясона, она покраснела и поспешно спрятала маленькое серебряное зеркальце.

Надо бы сказать ей что-нибудь ласковое, подумал Ясон. Но, развернув свиток, тут же забыл обо всем.

Следующее откровение Даниил получил «в первый год Дария».[106] Тогда, казалось, подошли к концу те «семьдесят лет» Вавилонского плена, о которых говорил великий пророк Иеремия.[107] А между тем, не видно конца испытаниям, не видно обещанного Мессии. Неужели Иеремия ошибся? Нет, поясняет ангел, пророк имел в виду не только годы до возвращения из плена, но и «седмины» (семилетия) для изживания греха. То есть Мессия придет не сразу после плена, а должно пройти «семьдесят седмин» или 490 лет. Этот срок разделен на три неравные части:

Первые семь седмин – от возвращения до восстановления Иерусалима.

Вторые шестьдесят две седмины - до поставления Помазанника Божьего.[108]

Последняя седмина – самая страшная:

«Ибо по истечении шестидесяти двух седмин предан будет смерти Помазанник, и не будет, а город и святилище разрушены будут народом вождя, который придет…» Неужели опять Антиох, вождь сирийцев? Да! «И утвердит завет для многих одна седмина, а в половине седмины прекратится жертва и приношение, и на крыле святилища будет мерзость запустения…»[109]

Но если вождь – это Антиох, то преданный на смерть Помазанник – это первосвященник Ония III. Тогда…

— Ясон! Ты не слышишь? Я спрашиваю: греть ли для тебя ужин…

— Подожди, Милка! Маккавей должен придти!

— Да вот он уже здесь – стоит, смотрит…

Действительно, Иуда, как предписывают законы вежливости, стоял у входа в шатер:

— Ну не думал я, книжник, что у тебя такая прекрасная жена, - тихо удивился он.

— Она не жена мне, - почему-то смутился Ясон. – Это сестра моего друга. Сейчас она разогреет нам что-нибудь. Садись сюда скорей! Слушай! Это все про нас! «Мерзость запустения» просуществует ровно половину седмины, то есть три с половиной года. Однако богохульный Антиох падет, ибо сказано, что «окончательная предопределенная гибель постигнет опустошителя».

Маккавей подсел рядом:

— Ты правильно это понял?

— Думаю, я еще не утратил Духа Божьего, Который вдохновляет подобные пророчества и позволяет постигать их. Смотри сам:

«Небольшой рог» - это Антиох Епифан. Сказано, что он «чрезвычайно разросся к югу (то есть к Египту) и к востоку (поход в Персию), и к прекрасной стране (это – земля обетованная). И вознесся до воинства небесного (здесь разумеется наш богоизбраный народ), и низринул на землю часть сего воинства и звезд (то есть отпадших). И даже вознесся на вождя воинства сего (то есть на Господа), и отнята была у Него ежедневная жертва, и поругано было место святыни Его».

— Да, это про осквернение Храма!

— А дальше – пророчество о том, сколько это продлиться: «две тысячи триста вечеров и утр; и тогда святилище очистится».[110]

— Что значит «вечеров и утр»?

— Раз речь идет о святилище, то, очевидно, имеются в виду вечерние и утренние жертвоприношения. Значит дней в два раза меньше – около тысячи ста.

— То есть через три года мы восстановим Храм! Ты возвращаешь меня к жизни, Ясон. Потому что мы только что обсуждали очень скверные новости. Ну-ка дай мне посмотреть этот текст! Да… Поразительно… Одного не понимаю: почему наш народ назван здесь «воинством небесным» и «звездами».

— А тут в самом конце есть поразительное объяснение:

«И многие из спящих во прахе земли пробудятся – одни для жизни вечной, другие – на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять, как светила на тверди, а обратившие многих к правде – как звезды, во веки, навсегда».[111]

— Но ведь стынет же… - обиженно прошептала Милка.

Она уже расстелила на полу чистую обеденную шкуру, поставила на неё миску с мясом и чечевицей, живописно разложила хлебные лепешки и овощи.

Маккавей благословил хлеб и вино и, покачивая лохматой головой, принялся за еду.

— Из этой книги ясно, что приближение Божьего Царства будет сопровождаться разгулом зла и беззакония, – пояснял Ясон. - Потому эти слова были запечатаны до самого последнего времени – чтобы не смущать людей. А сейчас открыты – для нашего утешения.

— Ты действительно утешил меня. А вот я должен тебя огорчить. Но только тебя, а не эту милую «сестру друга».

— Милка, сходи к моим мальчикам, скажи, что я уже не вернусь.

— Напротив, ты вернешься, Ясон, и всю ночь будешь работать над этим текстом. Ибо нам надо успеть. Ступай, милая, скажи, чтоб они не расходились!

— А что случилось?

— Из разных источников нам стало известно, что Антиох поклялся истребить нас всех и ради этого с половиной армии уехал в Персию, чтобы добыть денег на войну. Вместо себя он поставил вельможу царских кровей Лисия, которому поручил и юного отпрыска, и оставшуюся часть армии.[112] Лисий поручил боевые действия главному стратегу Келе-Сирии Птоломею, а тот снарядил для войны с нами Никанора, сына Патроколова, военачальников Горгия, Тимофея и Вакхида. И все они идут сюда.

— А насколько они сильны?

— У одного только Никанора двадцать тысяч человек сборного войска.

— Это конец?

Маккавей задумчиво посмотрел на мерцающие в очаге угли и покачал головой:

— Ты же сам только что читал мне: Храм будет восстановлен через три года после своего осквернения. Осквернителя постигнет гибель. Праведники воссияют, ибо смерти для них нет.

Иди! Чем быстрее вы перепишете эти пророчества Даниила, тем больше людей мы соберем для борьбы с Никанором и прочими!

Глава 7 Объяснение (осень 165 г)

Та осень в Риме выдалась солнечной и погожей. И Рахиль не находила себе места. Она снова чувствовала, что кровь в ней бурлит, словно молодое вино на Альбанской вилле. Ночью она просыпалась по несколько раз, боясь пропустить ранний час, когда можно было принести скудный завтрак в комнату Публия.

Юноша уже не спал. Он полулежал на ложе со свитком Менандра и восковыми табличками в руках.

— Салют тебе, господин!

Публий поднял на нее задумчивый взор сочинителя и спросил:

— Скажи мне, иудейка, как часто у вас хозяйничают антиохийские купцы-работорговцы и насколько опасны они для молодых девушек?

— Они хозяйничают везде, где идут военные действия, - отвечала Рахиль. – Девушек, конечно, уводят в первую очередь. Но, вместе с тем и щадят их, потому что невинные девушки стоят дороже. Но я не была девушкой и мне было сложнее.

Рахиль вспомнила те кошмарные ночи на корабле и затрепетала.

Публий нахмурился и с треском захлопнул свои таблички:

— Нет, не буду я брать этот противный сюжет. Получается не комедия, а какая-то трагедия. Я все время вспоминаю, что ты замужняя женщина и тоскуешь по мужу.

Рахиль была поражена этим невольным признанием. Все время вспоминает! Так вот, наверно, в чем причина его сдержанности! И, забыв про всякую осторожность, бросилась напролом:

— Все это не совсем так, господин. Замужество у нас считается только с момента брачного пира, а его не было. Потому что уже начались карательные походы Антиоха. Конечно, я жила с Ясоном, но всего несколько месяцев. Потому что родители успели нас обручить, а потом погибли. Однако официально я не могу считать Ясона своим мужем, и не обязана хранить ему верность.

Публий еще больше нахмурился и со странной горечью воскликнул:

— Несчастная! Зачем ты это мне говоришь? Да еще по латыни! Или не знаешь, что верность – первая добродетель римской женщины?

— А ты, господин? Зачем ты сказал тогда в триклинии… Конечно, ты шутил, но в каждой шутке есть доля истины. И я чувствую… Иногда мне кажется, что я действительно нравлюсь тебе… Что я и есть твоя «Девушка с Андроса»…

— Допустим. Я не стану этого опровергать. Ну и что с того?

— А то, что если ты желаешь меня, то я всегда готова уступить любому твоему желанию, - задыхаясь от волнения, прошептала Рахиль.

— Уже третий год ты живешь в Риме, а так ничего и не поняла, - медленно покачал головой Публий. – Да, мы достаточно богаты и знатны, чтобы позволить себе что угодно. Но это не значит, что мы идем на поводу у своих желаний. У нас есть внутренний цензор. И тебе я советую обзавестись им. А сейчас ступай, проветрись! А то ты красная, как после бани.

Рахиль вышла в атриум, как слепая. Наткнулась на какую-то колонну, но даже не почувствовала удара. Ей казалось, что сердце ее разорвано в клочья, и эта боль заглушала все. Крик отчаяния стоял у нее в груди, но кричать было нельзя – только тихонько плакать, уткнувшись в холодный каменный угол. А сколько времени должно пройти, чтобы выплакать так, потихоньку, всю горечь своей обиды и отверженности?

Вдруг чьи-то большие мужские ладони опустились ей на плечи.

Публий!

Нет, это всего лишь грек Полибий.

— Не следует делать свое горе достоянием всего домуса. Если хочешь выплакаться, пойдем ко мне.

У Полибия было в жизни одно верное правило: никого не оставлять без помощи или хотя бы без сочувствия. Зато и друзей у него было уже чуть ли не пол города. Ну и что ж, что плачет девчонка-рабыня? Верная рабыня в доме самого Сципиона – это может однажды ой как пригодиться! Полибию не нужно было даже ни о чем расспрашивать Рахиль. Он давно уже заметил, как она глядела своими томными бархатными глазами на молодого патриция.

Но патриций на то и патриций, чтобы жить из чувства долга и для славы Рима. Тем более, такой чистый и воздержанный юноша, как Публий! Неужели он, с презрением отвергающий все низменные удовольствия, может позволить себе плотскую связь на глазах у всей семьи? А таиться и прятаться, постоянно рискуя быть уличенным, это для него вообще невозможно. Да, знает ли она, что в древних римских домусах сразу при входе в атриум стояло высокое супружеское ложе хозяина и хозяйки. И все происходящее на нем совершалось на глазах у слуг, ибо было непорочно и свято. Потому что любовь и долг это всегда было здесь одно и то же. И когда отец Публия полюбил другую женщину (действительно полюбил - так, что не мог противиться своей любви), то ему и в голову не пришло изменить законной жене. Но он дал ей формальный развод на глазах у пораженного Рима (поступок в здешних краях неслыханный) и предпочел остаться непонятым, в гордой изоляции, но с незапятнанной честью.

Так говорил Полибий, с отеческой нежностью гладя девушку по голове, пока она не перестала плакать и только шмыгала носом:

— Теперь я понимаю, что такое «внутренний цензор», - прошептала Рахиль.

— Да, это такое типично римское понятие. У нас, например, его нет. Поэтому наши женщины сидят взаперти и не показываются на улицах. А здесь они свободно ходят даже по Форуму и рассуждают о политике. Увы, надо родиться в Риме, чтобы стать римлянкой. Подражать этому бессмысленно, научиться невозможно. Всего разумнее оставаться самой собой.

— Ах, я совсем уже не понимаю, кто же я теперь …

— Ты иудейка. И это ничуть не меньше. Потому что в вашем народе верность это тоже религиозное понятие. И верность в браке является только отражением верности Богу.

— Откуда ты знаешь?

— История вашего народа настолько интересна, что Птоломей II Филадельф специально повелел перевести ее на греческий язык. Кое-что я читал. Вообще-то в богов я не очень верю, но восточные книги меня всегда интересовали, только я не всегда мог их прочесть. Но все равно заказал александрийским купцам-мореходам привозить мне всякие новинки. Насколько я понимаю, главным понятием вашего народа является Закон Божий. Это несколько напоминает мне Логос Гераклита… Впрочем, об этом мы поговорим в другой раз. Ступай, дочка, займись своими делами. А лучше всего – поешь, ибо это очень помогает при сердечных недугах.

Рахиль вспомнила, что действительно видела на кухне остатки вчерашнего пирога. Но едва зашла в тесное, заставленное столами помещение, как прямо в нее уперлись два сверкающих ненавистью глаза:

— О чем это говорил с тобой грек?

— Тебе-то какое дело?

Карфагенянка прикрыла дверь, бесшумно, как кошка, метнулась к Рахили и вцепилась ей в ворот хитона:

— А ведь я предупреждала тебя: не лезь к господам! Теперь пеняй на себя. Вдвоем нам в этом доме не ужиться.

— Пусти! Чего ты хочешь?

— Увидишь! Я знаю, как тебя отсюда выжить.

Глава 8. Поход Никанора (декабрь 165)

Чем больше работал Ясон с пророческой книгой Даниила, тем больше убеждался, что она каким-то чудом говорит о них самих. Разве не являлся Навуходоносор далеким прообразом Антиоха? Ведь даже нумерическое число их имен совпадает – у обоих 423!

И мало того, что Навуходоносор тоже воевал с Египтом. Но потом, когда он сошел с ума и «ел траву, как вол» - разве это не намек на безумие Антиоха Епифана, возомнившего себя Богом? Не даром его уже прозвали Епиманом, то есть маньяком.

И еще сказано, что «царь Навуходоносор сделал золотой истукан» и созвал всех на открытие, и повелел всем народам поклоняться ему. «А кто не падет и не поклонится, тотчас брошен будет в печь, раскаленную огнем».[113] Но ведь это один к одному Антиох Епифан со своей «мерзостью запустения»!

Главное же, что «камень оторвался от горы без содействия рук человеческих, ударил в истукана» и разбил его, и «сделался великой горою и наполнил всю землю».[114] Разве это не говорит о том, что весь мир все-таки находится под контролем справедливого любящего Бога?

Но как ни спешил Ясон переписать свиток Даниила, а слухи его опередили. Вскоре все в иудейском стане заговорили о том, что вражеские войска слетаются на равнину близ Еммаума, словно тучи саранчи. Маккавей выслал разведчиков, и те донесли, что одних только всадников там не меньше семи тысяч. А пеших воинов тысяч сорок. К тому же, к ним примкнули иудейские перебежчики, извечно враждебные филистимляне и купцы-работорговцы из приморских городов. Последнее обстоятельство ужасало более всего:

— На самом деле, братья, мы все уже проданы, - говорил пожилой модинский крестьянин, уводя из стана свою корову. – Какая может битва, если все уже решено? Там, на равнине, нас ждут целые обозы с оковами для мужчин и веревками для женщин. С колодками и цепями.

— Да, - подтвердил один из разведчиков. – Птоломей Сирийский распорядился всех нас продать в рабство. Купцы обещали ему за нас две тысячи талантов – как раз сумму государственного долга.

— Две тысячи талантов! Это же очень много!

— Это не только за нас, несчастных. На эту сумму купцы рассчитывают приобрести сто тысяч иудеев – весь народ Божий. Разумеется – по самой низкой цене, чтобы потом продать нас в четыре-пять раз дороже. Представляйте, какой барыш?

Слушатели сокрушенно качали головами, а женщины тихо взвывали от ужаса. Перспектива достаться нечестивым язычникам в качестве живого товара парализовала и разум и волю. Весь лагерь наполнился каким-то насекомым копошением. Люди собирали пожитки, сворачивали заиндевелые шатры, уводили из загонов скот. Без конца передавали друг другу страшные цифры, которые уже выросли почти вдвое:

— Шестьдесят тысяч войска! Хотят скупить всех иудеев: сто восемьдесят тысяч задарма! И перепродать самым лютым варварам…

Ясон с трудом пробился сквозь эту полуобморочную суету к центру стана. Но сразу увидел, что шатер Маккавеев тоже свернут и братья пакуют колья и шкуры.

— Это правда? Мы все уходим?

— Да. Только в разные стороны. Мы идем на Еммаум. Потому что больше идти некуда. Они достанут нас везде. Единственный выход – ударить первыми.

— Ты понимаешь, что говоришь, Иуда? Их там тысяч пятьдесят. А у нас скоро не останется и половины!

Маккавей выпрямился, откинул со лба волосы, и с каким-то тихим укором взглянул на Ясона:

— Сколько месяцев мы вместе, а ты все еще не понял! Сейчас воюют не количества, а Свет и тьма. И сколько нас на стороне Света – это неважно. Потому что Свет непобедим.

— Всему есть пределы. Боюсь, что к утру нас останется не более трех тысяч.

— И хорошо. Ибо останутся воистину святые. А другие здесь и не нужны. Что нам делать с их женами и детьми, с их скотом и скарбом? Это все должно быть оставлено сейчас. Это священная война, на которую никого нельзя загнать из-под палки. На которую призывает только Дух Божий. Разве ты утратил Его, Ясон? Не чувствуешь больше? Ты просто позволил этой панике заглушить Его голос. Очнись! Прочти молитву! Возьми свой свиток! И утвердись в вере.

Ясон замер. Он вдруг явственно почувствовал дуновение, которое пришло откуда-то теплой и сладкой волной. Она наполнила его, подступила к сердцу и тихо схлынула – но не до конца. И Ясон понял, что, если взгревать в себе этот прилив, он будет подниматься все выше и выше – пока не накроет с головой. И тогда… А никто не знает, что будет тогда. И не нужно этого знать. Ибо все, что Дух подает тогда, ни сказать, ни выразить невозможно.

Ясон только сейчас заметил, что Маккавей держит его за руку.

— Вот так-то лучше, - примирительно улыбнулся он. – Не поддавайся страхам, которые внушаются демонами. Иди по стану и читай людям пророчества Даниила. Кто услышит тебя, тот спасен будет, ибо подастся ему Дух Божий.

Ясон так и поступил. Он раздал своим мальчикам переписанные листки и повел их в гущу озабоченных людей, которые вязали поклажи и вьючили своих ослов.

— Что он нам читает? – удивлялись они. – Он не в себе. Пойми, Ясон, их уже семьдесят тысяч!

А Ясон читал им про то, что небесный суд над Антиохом уже совершился:

«И поставлены были престолы,

и воссел Ветхий днями;

одеяние на нем было бело, как снег,

и волосы главы Его – как чистая волна;

престол Его – как пламя огня,

колеса Его – пылающий огонь.

Огненная река выходила и проходила перед Ним;

Тысячи тысяч служили Ему,

и тьмы тем предстояли пред Ним;

судьи сели и раскрылись книги.

Видел я тогда, что за изречение высокомерных слов,

какие говорил зверь, он был убит на глазах моих,

и тело его сокрушено и предано на сужение огню».[115]

Вскоре Ясон увидел, что ситуация явственно меняется. Все больше людей останавливаются, словно застигнутые внезапным порывом, слушают его - сначала недоверчиво, потом – с благодарностью, и, бросив всё, устремляются к центру стана. Когда там, на месте бывшей штабной палатки, скопилось достаточно народа, Маккавей вышел вперед братьев и прокричал:

— Не бойтесь! И опять говорю: не бойтесь множества язычников, идущих на нас! Ибо они надеются только на оружие и свою отвагу. А мы надеемся на всемогущего Бога! Который одним мановением может ниспровергнуть всех, идущих на нас и весь мир![116]

— Веди нас, Маккавей! – раздалось из толпы.

— Мы идем сейчас в Массифу, где со времен Судей Израилевых было место общенародной молитвы. Где после предыдущего разрушения Иерусалима была временная столица царства. Где великий Иеремия пророчествовал, что нельзя уходить нам с земли своей. Но надо бороться и биться за землю свою, в которой лежат отцы наши. И тогда снова будет у нас Иерусалим, и Храм, и святыня. И было так, как сказал Иеремия. И снова будет! Ибо с нами Бог!

В Массифу, стоящую на высоком холме, прибыли уже к вечеру. Отяжелевшее солнце клонилось к прибрежной равнине, заполненной вражьей силой до самого горизонта. А впереди, на расстоянии часа ходьбы, виднелась гора Елеонская. И уродливая крепость Акра перед ней. И остатки Храма, к которым напрасно тянулись горестные руки.

Ибо сказано в 1-й книге Маккавейской:

«Иерусалим был необитаем, как пустыня.

Не было ни входящего в него, ни выходящего из него

из природных жителей его.

Святилище было попрано,

и сыновья инородных были в крепости его.

Он стал жилищем язычников;

и отнято веселье у Иакова,

и не слышно стало свирели и цитры.

Итак они собрались и пришли в Массифу, напротив Иерусалима… И постились в этот день, и возложили на себя вретища…»[117]

— Завтра исполняется ровно два года со дня осквернения Храма, - молвил Маккавей. – Уж мы напомним им эту дату! Есть ли у нас книга Закона?

— Только одна уцелела, - отвечал Ясон. – И та испоганена язычниками.

Он подозвал мальчика, вынул из футляра свиток, на котором сирийцы выжгли изображения своих бычьеголовых демонов. Асидеи развернули его и со слезами на глазах показали народу. Тогда многие заплакали, а иные разодрали на себе одежды. Кто-то бросил в пыль серебряные драхмы с изображением Антиоха, и люди с ожесточением топтали их ногами. Асидеи же потрясали над ними поруганной Торой, которая самим своим видом взывала к отмщению.

По древнему обычаю решающей битве должно было предшествовать жертвоприношение, но его негде было совершить. Асидеи вынесли вперед собрания священнические облачения, которые не на кого было надеть. Вышли женщины с перворожденными детьми, которых принято было посвящать Богу во Храме. Вышли и назореи, которые исполнили свои обеты, но могли разрешиться от них только во Храме. И, поскольку Храма не было, взывали к Самому Богу:

«Святилище Твое попрано и осквернено,

и священники Твои в скорби и уничижении.

И собрались против нас язычники, чтобы истребить нас...

Как можем мы устоять пред лицеем их,

Если Ты не поможешь?»[118]

Тогда по знаку Маккавея запели серебряные фанфары и сердца всех исполнились мужества. И закричали громкими голосами:

— Веди нас!

Но Маккавей снова простер руку и напомнил:

— Нам надо исполнить Закон до конца. А закон священной войны таков: сначала отпустить всех женщин и всех, обрученных с женами, «дабы они не сделали робкими сердца братьев». Пусть возвратятся в дома свои и к виноградникам своим![119]

Тогда женщины стали подходить к своим мужчинам, чтобы увести их. И некоторые выходили из строя. Но гораздо больше было тех, кто оставался и кратко прощался. В ответ слышались тоже короткие женские вскрики. Ибо разумом они понимали, что никакой надежды у них нет. Надежда теплилась только в сердце, и питалась не холодным римским рассудком, а горячей иудейской верой.

Среди скорбных и стонущих женщин Ясон вдруг увидел Милку. Она подошла к нему и храбро поцеловала в губы.

— Что ты делаешь? – опешил он.

— Сколько же можно мне таиться? – отвечала она. – Разве ты еще не понял, что я твоя женщина? Можешь уйти со мной.

Ясон молча покачал головой.

Она заплакала и, закрывая лицо руками, побежала прочь. Ясон видел, как она споткнулась и упала. Но никакая сила не могла бы заставить его выйти из строя. Он чувствовал, что уже всецело принадлежит только Богу.

Маккавеи поспешили прервать эти надрывающие душу сцены и начали строить призванных свыше людей. Их набралось около четырех тысяч. Поэтому и разделили их на четыре отряда под командованием каждого из братьев: Иуды, Ионафана, Иоанна и Симона. Пятый брат, Елеазар, встал во главе хасидов, у которых вообще не было оружия. У остальных оно было самым примитивным. Даже щитов не хватало. Только передовой отряд самого Маккавея был вооружен полностью, ибо первым должен был идти в бой, прокладывая дорогу и обеспечивая трофеями остальных.

Ясон выбрал именно этот отряд смертников, потому что уже знал, что смерти нет, и хотел придти к Богу вместе с Маккавеем.

Внутри каждого отряда люди строились по сотням, полусотням и десяткам, что воскрешало древний строй иудейского стана при Моисее.

— Запомни: я теперь Сар, то есть твой сотник, а ты у меня Рос – голова десятка, - сказал Вакинор. - И в качестве десятника тебе полагается вот это!

Он протянул другу великолепный трофейный меч – стальной обоюдоострый, с роговой рукояткой.

Ясон с трепетом обнажил его, чтобы измерить клинок: ширина – четыре пальца, длина – четыре ладони. Божий меч. И щит тоже Божий – продолговатый, блестящий, как зеркало, с витым орнаментом.

— Да благословит тебя Бог, Сар! И вас, друзья!

Он узнал имена своих людей, обнял каждого из них; после чего они встали в круг и, держась за руки, вознесли совместную молитву.

С заходом солнца выступили из Массифы. Они шли во тьме, в молчании, в строгом боевом порядке. Никогда в жизни Ясон не забудет эту хрустящую под ногами дорогу, звездный полог неба над головой, холодные объятия зимней ночи и горячий стук сердца в груди. Он чувствовал, что готов идти так всю свою жизнь. А может быть, это и была вся оставшаяся ему жизнь?

В полночь они дошли до равнины Еммаума и расположились станом в ее южной части.

Глава 9. Битва под Еммаумом (декабрь 165)

В середине ночи холод стал нестерпимым. Люди Ясона прижались друг к другу, кутаясь в шерстяные плащи и лязгая зубами. Темнота накрыла их словно огромная общая могила. Только филин-лилит тоскливо кричал в соседнем лесу.

Вдруг посреди стана вспыхнул костер. Потом еще один. И еще. Это горел валежник, принесенный арьергардом. Маккавей с горящим факелом ходил среди своих десятков и сам поджигал хворост:

— Пусть знают, что мы здесь! И пусть убоятся! Ведь в темноте же не видно, сколько нас, - говорил он. – А вы опояшьтесь и будьте мужественны! Будьте готовы к утру сразиться с этими язычниками, которые собрались погубить нас и святыни наши. Но лучше нам умереть в сражении, чем увидеть рабство народа и бедствие святыни. А какова будет воля на небе, так да сотворит![120]

Однако, едва люди согрелись и съели нехитрый ужин, как по стану пронеслась весть: прибыл перебежчик. Он пришел с другого края равнины, чтобы предупредить нас. Огни наши замечены в городе, и сейчас оттуда выступает сирийский военачальник Горгий с пятью тысячами воинов и отрядом отборных всадников.

Маккавей тут же созвал к себе всех сотников. Вакинор вернулся с этого совещания весьма скоро и приказал:

— Зажигаем костры ярче, снимаемся и в боевом порядке уходим отсюда!

— Куда? – ошеломленно спросил Ясон.

— На Еммаум.

Ясон только цокнул языком от восхищения.

В мировой истории воин это ложное отступление и внезапный контрудар до сих пор носят название «Маккавейского маневра». Такого от горстки иудеев, конечно, никто ожидать не мог. Описав изящную дугу по равнине, они вышли прямо к городу. А Горгий со своими тысячами промчался мимо них в темноте, и, никого не найдя среди костров, решил, что трусливые иудеи отступили в горы.

— Он будет прочесывать ущелья и перевалы весь следующий день, - усмехнулся Вакинор. – А мы с первыми лучами рассвета нападем на оставшихся вокруг Еммаума. Не бойся, Рос!

— А мне и не страшно, Сар! - отвечал Ясон. – По-моему сейчас уже никому не страшно. Посмотри, какая ночь! Ты чувствуешь? Это особенная ночь! Что-то происходит. Чуешь?

— Тс-с! – прошептал Вакинор.

Они задрали головы к огромным празднично сверкающим звездам и застыли, затаив дыхание.

— Никогда я не видел таких звезд – они словно живые…

— Мне кажется, это вообще не звезды… Может быть, это ангелы?

— Ты что, Рос?

— А ты что, не видишь? Вот этот свет, льющийся сверху. Свет, который во тьме светит...

— Это не свет.

— Правильно. Это нисходит Дух!

— Господи! Сколько же его!

Они застыли потрясенные, объятые звездным сиянием, которое струилось над их головами. И в то бесконечное мгновение не ощущали уже ни времени, ни страха, ничего земного. А только безмолвную благодарность Господу Сил за это единение со всем Его небесным воинством.

Потом небо стало светлеть и послышался торжественный голос Маккавея:

— Какие вам еще нужны знамения? Не бойтесь множества их и не страшитесь нападения их. Как отцы наши, прошедшие на виду у фараона через Чермное море. Пусть и эти познают, что есть Избавляющий и Спасающий Израиля! Стройтесь на битву, братья! И вот вам боевой клич, по которому будете узнавать друг друга в этом священном сражении: «Бог в помощь!»[121]

Тысяча Маккавея выходила на исходные позиции единой шеренгой глубиной в семь рядов. Это означало, что каждый пятидесяток выстроился квадратом со стороной в семь воинов. И двадцать пятидесятков плечом к плечу образовали шеренгу тысячи, фронтом в сто сорок щитов.

Никогда в своей жизни не забудет Ясон этого железного стояния плечом к плечу, локтем к локтю, щитом ко щиту. Как в те далекие, ставшие священным преданием времена, когда Иисус Навин строил свою армию для боя за Святую Землю. Потом он увидел в светлеющих предрассветных сумерках прямо перед собой очертания крепости и бесчисленные палатки вражеского стана.

Маккавей надел на себя медный шлем, словно священнический кидар, и провозгласил:

— Ныне пришел суд Божий на всякую плоть!

Слова его были услышаны. Заспанные сыны тьмы в панике вываливались из палаток, кричали, строились и седлали коней.

А Маккавей молитвенно воздевал руки, словно начиная великую литургию, и возглашал:

— Аллилуйя! Да падут нечестивые! Да бегут ненавидящие Его!

И брат его Елеазар тоже воздел руки. А бывшие с ним асидеи подняли свои трубы и затрубили все разом.

Сердце Ясона мгновенно заполнило всю грудь. Он почувствовал такую необычайную легкость, словно кто-то приподнял его над землей. И, выхватив меч, устремился вниз по косогору навстречу беспорядочной кавалерийской атаке.

А трубы трубили все более яростно и свято. И тетивы на луках пели, как струны небесных арф. И стрелы неслись с ликующим посвистом. И копья с басовитым шмелиным жужжанием поражали врагов.

Ясон видел, как они, нелепо взмахивая руками, перелетали через головы своих ныряющих в пыль лошадей. Медленно, словно тонущие в морской пучине, барахтались вокруг, тщетно пытаясь отбить его молниеносные удары. И падали, падали – в таком количестве, словно за его спиной стояли тысячи ангелов.

— Бог в помощь! – закричал он.

И, взмахнув мечом, направил свой крошечный десяток на соединение с основными силами сотни Вакинора. Вместе ворвались они на улицы палаточного городка, тесня полуодетых сирийцев. Вокруг падали подрубленные щиты, звенели доспехи, визжали еммаумские блудницы, ночевавшие в палатках солдат. Затем раздались гортанные крики взъерошенных филистимлян, которые пришли на помощь к сирийцам. Сдвинув щиты, они наступали сомкнутым строем. Сопротивление этих обнаженных богатырей было столь внезапным, что иудеям пришлось остановиться. Ясон отступал, из последних сил обороняясь своим коротким мечом.

Вдруг рубиновый луч рассвета победоносно пронзил вражеский лагерь. Словно белые крылья взметнулись вокруг вспоротые полотна. Ясон готов был поклясться, что увидел сбоку от себя Ангела Света, облаченного в виссон белый и чистый. И сотни голосов вокруг подтвердили:

— Бог в помощь!

Филистимляне, сирийцы и прочие сыны тьмы были ослеплены. Лучи рассвета поражали их словно вспышками пламени. Прорубившись сквозь беспомощных врагов, отряд Ясона наткнулся на какой-то обоз. Иудеи содрали козьи шкуры с тентов и опрокинули один из тяжелых сундуков. Из него посыпались оковы. В другом - оказались цепи. В третьем – плети.

— Вот что они приготовили для нас, наших жен и детей!

Пригнали какого-то толстого купца с ключами на поясе и заставили открывать остальные сундуки. Они оказались полными монет. Кто-то с хохотом подбросил в воздух полные пригоршни серебра.

— Не сметь! – рявкнул Ясон. – Свяжите его и - вперед!

Ему не давали покоя трубные сигналы асидеев, направляющих ход битвы. Сами они остались на возвышении и трубили издали, чтобы не оскверниться нечистой кровью сынов тьмы. Но именно оттуда им был хорошо виден весь ход сражения. Выбежав за линию обозов, Ясон тоже увидел, к чему призывали трубы.

Лагерь был взят. Язычники огромной беспорядочной толпой откатывались назад, к выходу из долины. Маккавей носился по полю на чьем-то белоснежном скакуне, в сверкающем медном шлеме, направляя отряды своих сотен на преследование врага.

— Туда! Туда, Ясон! Гоните их!

И гнали их до самой прибрежной равнины Азота, поражая мечами всех отстающих. Так что на обратном пути обнаружили не менее трех тысяч трупов. Всего же с помощью Божьей побили около девяти тысяч. Это была неслыханная, невероятная, воистину сверхъестественная победа. Теперь только понял Ясон, как выглядели те битвы гигантов, о которых он читал в книге Иисуса Навина.

Вернувшись к Еммауму, он увидел, что городские стены и укрепления лагеря уже подожжены. Отвесные столбы черного дыма стояли над ними в недвижном морозном воздухе. Ополченцы снимали с убитых сирийцев нагрудники и прочие доспехи. Трофейное оружие было сложено в огромные кучи. Пленные жители надрываясь грузили его на подводы. Всех, конечно, привлекали сундуки с серебряной и золотой монетой. Но Маккавей запретил своим воинам даже думать о добыче:

— Не забывайте: нам предстоит еще помериться силами с Горгием! А у него пять тысяч хорошо обученных воинов и конница.

Ясон с беспокойством отметил, что Маккавей едва держится на ногах. Конечно, он не спал две ночи. Но, если Горгий нападет сейчас, подадутся ли вождю новые силы?

Вскоре, однако, один из перебежчиков сообщил, что Горгий увидев с холмов Еммаум в дыму и пламени, позорно бежал со всеми своими войсками.

Тогда возблагодарили Бога за победу и отпраздновали наступающую субботу. А затем занялись сундуками с серебром и золотом.

— По-видимому, здесь действительно две тысячи талантов, - хмуро сказал Маккавей. – Однако это деньги за весь народ иудейский. И справедливо ли нам присвоить их целиком? Я предлагаю большую часть их раздать народу, особенно же вдовам, сиротам, калекам и тем инвалидам, которые пострадали во время священной войны. Вот это будет справедливо![122]

Все согласились, что невозможно лучше исполнить волю Божью.

Тогда распределили часть добычи среди нуждающихся. И таким образом предвосхитили социальные идеи далекого будущего.

Глава 10. У Катона Цензория. (зима 165/164)

После своего неудачного объяснения Рахиль стала чувствовать, что Публий избегает ее. Что ж, она сама была виновата во всем, а по поведению карфагенянки ясно чувствовала, что ее карьере подавальщицы приходит конец. Однажды зимой она сидела у очага и кормила грудью ребенка. Публий вошел уже в теплой тоге (он собирался на Форум) и сдержанно удивился:

— Ты все еще питаешь его молоком?

— Да, господин. Мы в Иудее делаем это до трех лет.[123]

— Вот и хорошо. Моя сестра Эмилия Терция родила и нуждается в кормилице. А, поскольку Катон Цензорий человек слишком экономный, чтобы тратиться на кормилицу, ты послужишь своей прежней госпоже. Собирайся!

Так Рахиль оказалась в суровом и тесном доме Катона.

Эмилия Терция явно обрадовалась своей прежней служанке:

— Как это любезно со стороны брата! А я уж думала, что меня все забыли. Вот моя девочка! Видишь, какая спокойная: спит да сосет.

— У меня тоже так было, - улыбнулась Рахиль. – Пока сидел, выглядел таким лапочкой. А потом как начал ползать! Я не могла за ним угнаться. К концу дня болели и спина и ноги.

— Ну, здесь у меня спина и ноги тоже ноют, правда – от другого. Свекор блюдет древний обычай, согласно которому женщины сами должны работать на кухне, а так же ткать полотно и шить одежду для всего семейства. Раньше этим занималась его покойная жена Лициния. А теперь все эти заботы легли на меня и на женскую прислугу.

— Что же он такой деспот?

— Катон Цензорий – великий консерватор, образец старорежимного мужчины. Но женщины его ненавидят. Потому что во время своего консульства он пытался запретить нам носить украшения, чтобы искоренить женскую роскошь и восстановить древнюю простоту нравов.[124]

— И удалось? – наивно поинтересовалась Рахиль.

— Конечно, нет! Нигде в мире женщины этого не допустят. И сам Катон вынужден был это признать, сказав в Сенате: «Всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены!» Ах, мама рассказывала мне целую историю этой женской войны. Ибо не только дамы высшего света, но даже матроны среднего состояния покинули свои жилища и стянулись из отдаленных пригородов на римский Форум. И там подняли крики и вопли, призывая на головы мужчин гнев богов. Потом осадили дома магистратов и, прежде всего, этот дом, ворвались к консулу Катону и заставили его выслушать перечень всех своих заслуг перед отечеством со времен Ромула, Кориолана и нашествия галлов. Наконец, ему был задан знаменитый вопрос: «Неужели мы не стоим тех четвероногих, на которых вы выезжаете на Форум, покрывая их пурпурными чапраками?»

— И тогда он сдался.

— Конечно, нет! Надо знать Катона, который, не моргнув глазом, стоял перед воинами ужасного Ганнибала. Катон остался непреклонен. Более того: выступил в сенате с женоненавистнической речью: «Большое зло на свете – женщины. Если бы люди могли обойтись без них, они были бы несравненно счастливее. Но обойтись нельзя: иначе прекратится род человеческий. Поэтому долг обязывает каждого из граждан приять на себя долю неизбежного для всех несчастья. То есть жениться самому и дочерям своим стараться отыскать мужей. Но долг также обязывает воспитывать дочерей со всей строгостью».

Однако народные трибуны, видя, какой размах принимает женский бунт, дрогнули. Утомленные домашними скандалами и укорами жен, они отменили закон против женской роскоши. В тот же день женщины торжествовали победу. Они вышли на улицы в самых роскошных своих нарядах, разумеется, заранее приготовленных. Ибо никто из них не сомневался в исходе борьбы. Уж мы-то знаем, что природу человеческую победить невозможно. Смотри, иудейка, моя дочь проснулась. Ну-ка попробуй покормить её!

Весь день Рахиль знакомилась с домом, его службами и кухней. Даже пробовала колоть дрова для очага, но это у нее не получилось. Катон жил не просто скромно, но демонстративно скромно. В конюшне у него была всего один старый мерин, но скотница не преминула шепнуть, что хозяин занимается разведением скота.

— Какого? – удивилась Рахиль.

— Двуногого. Он покупает по дешёвке мальчишек, дрессирует их у себя в имении, а потом продает по высокой цене.[125] Разумеется, не от своего имени.

— Там, в Сабинском имении у него целый табун молодых рабов, - подтвердила кухарка. – А кроме имений есть и леса, и рыбные озера. Хозяин мастер прикопить, а ходит в залатанной тунике.

Наконец, уже вечером Рахиль впервые увидела знаменитого консерватора. Это был крепкий жилистый семидесятилетний старик с остатками волос на голом черепе, которые напоминали свалявшуюся паклю. Всё лицо у него было в рыжеватых старческих пятнах. Но из-под рыжих ресниц твердо смотрели холодные голубые глаза. Катон вернулся из Сената в окружении множества поклонников и клиентов, которых он, однако, не пригласил на обед, а только поучал, стоя посреди атриума, словно памятник самому себе:

— Да, квириты! Доблестный римский народ ныне вырождается! Как только я перестал быть цензором, всюду прокралась несносная эллинская пышность, изнеженность нравов и прочая непристойность. Я уже не говорю о том, что расточительные люди превращают всю свою жизнь в стяжание богатств. Разве такое было в старое доброе время?

Помню, когда я был юн и сам обрабатывал свой участок, на соседнем поле стоял домик Мания Курия – трижды триумфатора, изгнавшего из Италии Пирра и прочих воинственных племен. И этот великий человек собственными руками вскапывал свой клочок земли. А когда к нему явились самнитские послы, он сидел у очага и варил репу. Послы принесли ему в дар много золота, но он сказал им: «Подите прочь со своим золотом! Оно не требуется тому, кто довольствуется вот таким обедом».

Послышались восторженные возгласы почтительных сподвижников и клиентов. А Катон, с удовольствием подождав, когда они утихнут, продолжал:

— Вы знаете, что в молодости я служил под началом Фабия Максима. Более того, этот великий полководец и заметил мою храбрость, и оценил меня по достоинству. И вот когда мы взяли город Тарент, я жил там у одного пифагорейца по имени Нерах и обучался его философии. Напоследок он дал мне универсальную заповедь: «Наслаждение есть величайшая приманка, влекущая ко злу, и тело – первая опасность для души. Поэтому необходимо хранить во всем простоту и умеренность».[126]

А ведь я это где-то уже читала! подумала Рахиль, покачивая младенца. Да, конечно – в табличках у Публия. Неужели и Публий в старости станет таким же хвастливым ханжой? Нет, Публий не таков! В нем есть искренность и цельность, а здесь просто ораторская программа.

Наконец, распустив почитателей, Катон подошел к стоящим в атриуме женщинам. Невестку свою он приветствовал с ворчливым укоризной:

— Уже завела кормилицу? А вот моя покойная жена, Лициния, сама выкармливала младенца. И нередко подносила к своей груди и детишек рабов, желая таким образом внушить им преданность и любовь к сыну.[127] Но теперь, конечно, все берегут фигуру. Новый смысл жизни – борьба за фигуру! Хе-хе…

Рахиль он осмотрел как какую-нибудь корову на рынке, похлопал по крупу, ухватил за грудь и стал бесцеремонно мять:

— Да вроде сгодится. Иудейка, да? Хорошо хоть не гречанка!

— Свекор не любит греков, - пояснила потом Терция. – Считает, что Греция рухнула именно вследствие своего изнеженного искусства, которое испортило тамошние нравы, а теперь портит и римскую молодежь.

— А я так тебя поняла, что он женоненавистник! – сказала Рахиль, испуганно потирая намятую грудь.

— Ах, милочка! Он, прежде всего, мужчина и не привык церемониться с прислугой. Но ты не бойся, у него уже есть служанка для этой надобности. А вообще он человек строгих нравов. Известно, что, будучи цензором, он изгнал из Сената Манилия только за то, что тот среди бела дня и в присутствии дочери, поцеловал свою жену. При этом сказал, что сам он позволял жене обнимать себя только во время сильной грозы.[128]

После обеда все разошлись по тесным комнатам домуса, которые из показной скромности не имели даже дверей, а занавешивались занавесками. И, укачивая младенца, Рахиль, конечно, слышала, как в комнате поборника строгих нравов мерно скрипело ложе. А потом мимо двери прошлепали босые ноги.

— Это она? – шепотом спросила Рахиль.

— Ну да, та самая служанка, - отвечала Терция. – Совсем отбилась от рук.

В этот момент Рахиль случайно перехватила взгляд мужа Терции. Он, правда, тут же отвернулся. Но она успела заметить выражение неприязни, стыда и какой-то невысказанной муки на лице Катона Младшего.[129]

Впоследствии Терция объяснила ей, что отец всегда был для Катона Младшего идеалом и образцом для подражания. Его воздержанность, бескомпромиссность и ораторские способности были у всех наслуху. Катона Старшего все-таки не даром считали врачом своего времени. Он не боялся выступать против самых знатных и могущественных патрициев. Даже самого Сципиона Африканского когда-то обвинил в растрате казенных денег при подготовке к походу. И хотя обвинение не подтвердилось, победитель Ганнибала вынужден был провести последний год жизни в добровольном изгнании на своей вилле в Литерне. Оттуда он, говорят, изрек: «Или Сципион или истина должны были уйти из Рима».

При этом Катон отнюдь не был мелкодушным сутягой. На войну он пошел в семнадцать лет, когда Ганнибал опустошал Италию. Потом отличился под началом Фабия Максима в войне против Карфагена. Совершил настоящий подвиг под Фермопилами в войне против Антиоха Великого. И при всем том оставался таким же сухим, ершистым и мелочно расчетливым до скупости. Он не уставал хвастаться тем, что носит самую дешевую одежду, пьет самое дешевое вино и ест такую же пищу, как его рабы (это было правдой – старик обладал луженым желудком).

Когда же появился у Катона единственный сын, великий консерватор задумал сделать из него ходячий образец проповедуемых им добродетелей. Он установил для хилого ребенка спартанский режим и взялся сам его образовывать (хотя имел опытного раба-педагога, который муштровал его мальчишек). Но будущий образец, конечно, не мог черпать свои знания о мире из рук раба. Поэтому отец-экспериментатор собственноручно писал для него большими буквами первые в Риме учебники. Среди них была и первая история Италии – «Origines» или «Начала», повествующая об основании Рима и других городов и о славных деяниях предков.

Юноша вырос в точности таким, каким замыслил его отец. Правда, он не прожил долго. Суровая школа Катона Старшего (кулачные бои, форсирование бурных рек, тренировки в тяжелых доспехах, не смотря на зной или стужу) рано свели его в могилу. Но в описываемое время он был еще здрав. Только очень печален. Потому что никак не мог понять, почему сам источник добродетели (великий консерватор) не следует собственным принципам. Проповедует скромность и без конца чванится своими добродетелями, подвигами, заслугами. Проповедует человеколюбие и одновременно приторговывает людьми. Проповедует простоту и нестяжание, а сам скупает леса, озера, горячие источники, и уже скопил столько денег, «что даже Юпитер не в силах причинить ущерб его собственности».[130]

Юноша никак не мог понять, что иметь убеждения гораздо проще, чем следовать им. Что всякий моралист всегда становится жертвой своего морализма.[131] И только аскет совершенен.

Публий Сципион Эмилиан тяготел именно к аскетическому совершенству, а не к отвлеченному морализму и в этом заключалась основная разница между родственниками.

Через некоторое время Рахиль заметила и еще одну опасность. Когда маленькая дочь Терции капризничала, мешая спать родителям и великому консерватору, ее полагалось уносить в коморку кормилицы. Коморки эти шли по всему периметру второго (чердачного) этажа. Перегородки между ними не достигали потолка, так что слышимость была идеальной, и звуки, доносящиеся от соседок, часто напоминали звуки случного стойла. Вначале Рахиль полагала, что там живут семейные пары. Но скоро соседки со смехом поведали ей, что каждый сметливый раб, раздобывший пару ассов, может купить у хозяина право на ночь с любой приглянувшейся служанкой.

— Да, свекор приторговывает еще и этим, – неохотно призналась Терция. – Подобно многим моралистам, он смотрит на это, как на неизбежное зло, однако строго запрещает своим слугам любовные связи с чужими рабынями.[132]

— Надеюсь, меня он никому не сдаст на ночь?

— Конечно, нет! Во всяком случае - до тех пор, пока ты ходишь туда с моей маленькой, – поспешила утешить ее Терция.

Рахиль не стала дожидаться, что будет потом, пожаловалась на исчезновение молока и была возвращена в дом Публия. На этом закончилось ее знакомство с Катоном Старшим. Когда впоследствии ее спрашивали о великом консерваторе, она предпочитала отмалчиваться. Ни одного изречения Цензория она не запомнила. Видно, не зря говорят, что для прислуги великих людей вообще не существует.

Часть III. Победа.

Глава 1. Первый поход Лисия (осень 164)

Был канун Кущей 148 года Селевкидской эры.[133] Чернильная мгла висела над Иудеей. Только зловещие зарницы раздирали ночную тьму. Ветер крутил над жухлой равниной мертвый прах, засыпая стан сухими комьями галгала.[134] Ясон медленно пробирался меж костров, вокруг которых сидели и лежали вповалку воины крестьянского ополчения. Впрочем, теперь они уже и не крестьяне, и не воины. Ибо все это – земные профессии, а здесь собран духовный Израиль, отринувший все земное. Отсветы пламени пробегали по их лицам светлыми сполохами. И они сами казались существами, состоящими из пламени, света и чистой веры.

Ясон невольно остановился, глядя на них с завистью и отчаянием. Неужели еще совсем недавно и он был одним из них? Что же случилось?

Перед шатром Маккавея горел самый большой костер. Вокруг него сидели асидеи и священники, мерно раскачивались в такт своим мольбам и взывали ко Господу, прося Его послать доброго ангела ко спасения Израиля.

Маккавей сидел среди них. Увидев Ясона, он поднял мокрое от покаянных слез лицо и покачал головой:

— Мне некогда с тобой разговаривать сейчас. Я должен закончить свои молитвы и вести вас в поход.

— Так мы опять идем?

— Это Лисий идет на нас. Тот самый родственник царя. Помнишь, которого Антиох, отправляясь в Персию, оставил наместником с половиной своей армии.

— Половина армии – это сколько?

— Пока я еще не имею точных цифр. По одним донесениям – шестьдесят тысяч, по другим – восемьдесят (но это вместе с конницей и со слонами).[135]

Ясон нервно дернулся:

— Ты хочешь, чтобы наши крестьяне сразились с этим полчищем?

— Не только сразились, но и разбили их. Потому что потом подойдет еще вторая половина армии. Но я уже все продумал. Видишь ли, они пришли с юга и осадили Вефсуру. А мы нападем на них с севера… Да что с тобой, Ясон?

— Я не могу больше командовать, - опустив глаза, глухо признался Ясон.

— Почему?

— Потому что от меня отступил Дух.

— И что? Это не ранение и не причина для отказа. Может быть, ты просто боишься?

— Да, боюсь! За своих людей. Сам я пойду в бой, но только – простым пехотинцем. Потому что без Духа я никто. Без Духа все вообще ничто! - в отчаянии повторял Ясон. - Все безвкусно, как еда без соли. Остается просто пустыня, пыль, война, усталость. И никакого смысла во всем этом…

— Ну не ной, книжник! Ведь это только в первые дни. А потом ты привыкнешь.

— Вот как? – изумился Ясон. - Значит, у тебя тоже бывает такое?

— Каждый раз. Каждый раз, когда победа уже одержана, и я возвращаюсь, весь в поту и в крови, Дух отступает от меня. Потому что в крови и в дыму пожарищ Он не живет. Тогда я чувствую себя усталым и несчастным, ибо у меня отбирается даже гордость за победу. Каждый раз Он дает мне понять: это не моя победа, а Божья. А я такой же, как все… Но потом снова наступает враг. И Он снова хватает меня и приказывает: «Держи молитву в зубах своих и меч в руке своей! Не бойся никого и ничего! Ибо Я с тобою!» Тогда я счастлив, и веду вас против всех сил тьмы. Но хорошо понимаю, что я всего лишь орудие. Пойми и ты, Ясон: нельзя находиться в этом состоянии постоянно. Оно не от нас. Оно дается нам свыше для освобождения святыни, а потом отбирается за грехи.

— Но я не согрешил! Она сама меня попросила. Она искала своего брата, Вакинора, а встретила меня. И мы обнялись, а потом… ну, ты понимаешь… Да ты наверное помнишь её: это Милка.

Маккавей повернулся так резко, что Ясон невольно отпрянул. Ему показалось, что его сейчас ударят.

— Негодяй! Так вот чем ты занимаешься во время священной войны! Развращаешь девушек вместо того, чтобы поститься и молиться? Прочь с глаз моих! Пойдешь в арьергарде!

Ясон не ожидал такой внезапной вспышки гнева. Он молча отошел от костра, чувствуя, что сердце у него разрывается от тоски. Да, Дух отошел от него в ту же ночь. А в чем он виноват? Ведь закон иудейский не запрещает иметь вторую жену. Даже если Рахиль ещё жива, то потеряна навсегда – значит он свободный мужчина. И вовсе не евнух. И завтра его, скорее всего, убьют. Восемьдесят тысяч! Надо быть безумным, чтобы идти против такой армии. Правда, он пойдет в арьергарде…

Крепость Бет Цур ( в просторечье – Вефсура)[136] располагалась примерно на полпути между Хевроном и Вифлеемом, и запирала южную дорогу на Иерусалим. И уже проходя мимо Иерусалима, ополченцы Маккавея построились в походный порядок и удивились собственному количеству:

— Оказывается, нас десять отрядов по тысяче человек!

— Наверное, примкнули люди из окрестностей Иерусалима.

— Да нет, никто не примыкал! Это все наши – вон как они держат строй!

— А это кто впереди на белом коне – Маккавей?

— Вряд ли. Маккавей не носит таких белых одежд. Может быть, это какой-нибудь князь? Видишь, у него оружье золотое.

Все бы ничего, но только Ясон не видел никакого белого всадника с золотым оружием. Зато он отчетливо видел, как разом зажглись потускневшие от постов глаза воинов, просветлели их лица и выпрямились спины. Теперь они шли так быстро и бодро, что он едва поспевал за ними.

Когда миновали Вифлеем, произошел еще ряд неведомых Ясону изменений. Он слышал только, как солдаты восторженно перешептывались:

— Смотрите! Смотрите! Это оказывается, не просто всадник! У него крылья за спиной!

— А там – посмотрите!

— Господи! Ну теперь-то нам ничего не страшно!

Ясон же видел только одинокие смоковницы и можжевеловые кусты, окаймляющие дорогу.

Когда впереди показались стены и башни Вефсуры, воины уже почти бежали. И странно: пыль, которая обычно тучей поднимается над передвигающимся войском, на сей раз не выдала их приближения. Селения и пастбища на подступах к городу были пусты. Ополчение явилось перед крепостью внезапно и молниеносно. Маккавей повел войско в бой, даже не разделив его на отряды, положившись на всеобщее воодушевление и религиозный порыв. Ясон подбежал к месту сражения уже тогда, когда он воздевал руки и громко молился:

— Благословен Ты, Спаситель Израиля! Предай войско иноплеменников в руки народа Твоего – Израиля! Наведи на них страх и сокруши дерзость силы их! Да будут они потрясены сошествием Твоим! Низложи их мечом любящих Тебя! И да прославят Тебя все знающие имя Твое!

Священники разом подняли серебряные фанфары и низвергли на головы врагов неслыханный, невероятный, непереносимый звук. Ясон видел, как заметались обезумевшие лошади, как встали на дыбы слоны, разгибая змеиные кольца хоботов и топча собственные когорты. А тучи стрел уже косили целые центурии и пронзали палатки. Почему-то огромное количество сынов тьмы вдруг оказалось без панцирей и даже совсем раздетыми. Раненные в первую очередь, они устремились к дороге на Хеврон, и это беспорядочное бегство еще более увеличило сумятицу во вражеском стане.

Тогда Маккавей выхватил свой дамасский меч, и передовые отряды устремились на врага с бесстрашием легендарных ратников Иисуса Навина.

Впоследствии Ясон напишет об этой беспримерной атаке: «Как львы бросились они на неприятелей, и поразили из них одиннадцать тысяч пеших и тысячу шестьсот конных, а всех прочих обратили в бегство. Многие из них, быв ранены, спасались раздетыми, и сам Лисий спасся постыдным бегством. Будучи же небессмыслен и обсуждая сам с собою случившееся поражение, он понял, что евреи непобедимы, потому что всемогущий Бог споборствует им».[137]

Действительно, документами зафиксировано,[138] что Лисий предложил иудеям перемирие и даже заговорил о какой-то религиозной свободе. И, хотя всем было ясно, что это явное притворство[139] и оттягивание времени, Маккавей воспользовался передышкой, чтобы укрепить Вефсуру. Это было своеобразной традицией. Первые оборонительные стены здесь, на склоне холма, построили еще гиксосы. Впоследствии царь Ровоам восстановил их и поселил там свой гарнизон. В третий раз крепость была обновлена уже в персидский период. Теперь ей предстояло выдержать натиск сирийцев. Но, только имея в тылу такую сильную крепость, можно было идти на Иерусалим.

Вестник Лисия застал Антиоха уже удаляющимся из Элимаиды.[140] Царю так и не удалось разграбить храм Нанеи в Персеполисе. Неоднократно приступал он к осаде, но каждый раз жители города сбрасывали со стен его лестницы, производили отважные вылазки и, наконец, обратили его войска в бегство. А теперь еще он должен был слушать доклад этого глупца:

Никанор и Горгий разбиты под Еммаусом, Тимофей – под Газой, сам Лисий – под Бет Цуром…

— Довольно! – вскричал Антиох, наливаясь кровью. – Пошел прочь! Если вы не смогли одолеть простых иудейских крестьян, то мне придется их уничтожить. Кладбищем для иудеев сделаю Иерусалим, когда приду туда!

И, вскочив в свою золоченую колесницу, велел гнать её в Палестину.

Филипп Фригиец, верный пес царя, велел офицерам продолжать движение на Вавилон и бросился вдогонку. Он с детства воспитывался с Антиохом и хорошо знал его необъяснимые припадки, которые в последнее время особенно усилились. Они были похожи на временное умопомрачение. Посреди нескончаемой череды притворств, царь, желающий понравиться и народу и солдатам, вдруг застывал в неестественной позе и, медленно поворачивая во все стороны страшно искаженное лицо, хрипел: «Жалкие двуногие твари! Я вас раздавлю! Уничтожу! Разотру во прах и сдуну с лица земли!»

Это выглядело так, словно, какой-то могучий и страшный дух овладевал им. Но в тот день болезнь приняла иной оборот. Едва отъехав от лагеря, Филипп увидел сверкающую на солнце колесницу царя. Она стояла на обочине. А сам великий государь сидел рядом на корточках, подняв полы кафтана:

— Живот прихватило! – пояснил он, мрачно косясь на Филиппа.

Филипп почтительно усадил его в колесницу, и Антиох снова закричал:

— Быстрее! Быстрее! Вперед! На Иерусалим!

Но едва они разогнались, как снова пришлось останавливаться. Филипп уже понял, что это не просто понос и колики. На лице царя проступали багровые пятна. Со лба стекал зеленовато-желтый пот.

— Что ты ел, государь? Кто тебя кормил? – допытывался верный слуга.

— Что? Ты думаешь, я отравлен? Твари! Жалкие твари! Прочь! Пошел прочь! В Иерусалим!

Колесница рванула с места, но на повороте ее занесло, и Антиох шмякнулся на дорогу, словно бурдюк с прокисшим вином. Он рычал и хрипел. На губах пузырилась красная пена. Филипп распорядился срочно смастерить носилки и перенести царя в палатку.

Уже вечером он привел из Тавы врача и едва смог узнать больного. Лицо его распухло, покрылось безобразными нарывами, все тело было в кровоподтеках и отвратительных язвах. Антиох был палим внутренним огнем и непрерывно просил пить. На следующий день нарывы прорвались смрадными гнойными струями. И в палатке воцарилось такое зловонье, что никто не мог долго его выдержать.

— Я тут бессилен, - потрясенно сказал врач. – Нет, это не отравление. Это кара Божия. Если ты его друг, приготовь его к смерти.

Филипп повязал рот мокрым платком и нырнул в удушливую тьму. С одра больного доносились покаянные стоны:

— Не нужно было мне, смертному, высокомерно мнить себя Богом! Я всего лишь червь, червь…

Филипп наклонился над ним и в ужасе отшатнулся. Все одеяло умирающего было покрыто мелкими белыми червями.

— Это ты, Филипп? Срочно напиши им: «Царь и военачальник Антиох добрым иудеям-гражданам – много радоваться и здравствовать и благоденствовать. Если вы здравствуете с детьми вашими, и дела ваши идут по вашему желанию, то я воздаю Богу величайшую благодарность… Я же лежу в болезни и с любовью вспоминаю о вас…»[141] Написал?

— Да, государь.

— Напиши им, что я восстановлю Храм, который ограбил, и украшу. Что святой град объявлю свободным. Что сам приму иудейство…

Филипп понял, что это уже бред и вышел, зажимая нос.

— Приготовьте царские регалии, венец и парадную одежду! – распорядился он.

Предстояла последняя церемония: передача символов власти наследнику или преемнику. Наследником был девятилетний мальчик, тоже Антиох, оставленный в Антиохии с Лисием. Преемником мог стать он, Филипп. Достаточно было завладеть телом царя, его одеждой, венцом и перстнем. Поэтому на следующий день, преодолевая себя, он вошел в зловонную палатку. То, что он увидел, наполнило его ужасом.

Антиох был еще жив. Хотя тело его казалось телом мертвеца, пролежавшего в могиле с дюжину дней. Оно было изъедено множеством жирных червей, которые копошились сплошной массой. Они вылезали даже изо рта. Бывший царь уже ничего не мог сказать, а только протягивал руку. Но когда Филипп взял ее для прощального рукопожатия, она осталась в его пальцах, как снятая перчатка. Этого Филипп уже не мог выдержать. Выскочил за дверь и согнулся в рвотном приступе. Затем попросил у слуг кувшин воды, омыл пальцы, прополоскал рот и объявил:

— Итак, вы свидетели, что царь только что передал мне регалии и опеку над своим наследником Антиохом.

Глава 2. Книга Иудифи (осень 164).

По мере того, как богатства Македонии насыщали римские рынки и семьи, к Люцию Эмилию Павлу возвращалась популярность и доверие народа. В 590 году от основания Рима[142] он был избран цензором. Но его новое общественное служение длилось не долго. Вскоре он стал жаловаться на давящие боли в груди и одышку. Врачи посоветовали ему переменить климат. Старик удалился из Рима в свое поместье близ Элии Италийской на берегу моря и зажил там уединенно. Публий стал самостоятельным хозяином дома, однако никаких послаблений дисциплины себе не позволил. Единственной его слабостью оставались книги и астрономия. За книгами он иногда засиживался допоздна, а потом выходил в перистильный дворик, чтобы пронаблюдать восход Скорпиона или какого-нибудь другого зодиакального зверя.

Астрономией Публия заинтересовал старинный друг отца Гай Сульпиций Галл, который разъяснил войскам механизм лунного затмения, случившегося в ночь перед битвой с Персеем.[143] Благодаря этому римские солдаты сохраняли полное присутствие духа, а македонские были деморализованы. Это произвело на Публия такое впечатление, что он на долгие годы сохранил глубокую привязанность к Галлу и часто посещал его ученые занятия.

Полибий тоже погряз в Македонской библиотеке своего юного друга. Но однажды принес книгу на еврейском языке и показал ее Рахили:

— Ты что-нибудь знаешь про Юдифь?

— Да, Иудифь – героиня нескольких мидрашей. Так называем мы исторические предания.

— Вот видишь: мне знакомый путешественник Менилл из Алабанды привез целую книгу Юдифи. К сожалению, я не читаю по-вашему. Может быть, ты поможешь мне?

— Конечно, я помогу тебе, господин.

Вечером она спросила разрешения хозяина и пришла в комнату ученого грека. Свиток уже лежал на столе. Вначале текст совсем не заинтересовал Рахиль. Речь шла о войне царя Навуходоносора Ассиро-Вавилонского против Арфаксада Мидийского, о походах на Дамаск, Финикию и в Иудею. Наконец, она дошла до осады Ветилуи.

— Где это? – спросил любознательный грек.

— Не знаю, - пожала плечами Рахиль.

И все-таки она уже чувствовала: что-то произошло. Она еще читала свиток, а перед глазами уже всплывала далекая и прекрасная, но как всегда, опустошаемая врагами родина. Вдруг словно тонкая волосяная игла вошла ей в сердце, и оно задрожало, заметалось в груди. Это она читала про отчаяние осажденных жителей Ветилуи:

«И уныли дети их, и жены их, и юноши, и в изнеможении от жажды падали на улицах города и в проходах ворот… Лучше для нас достаться им на расхищение: хотя мы будем рабами их, зато жива будет душа наша, и глаза наши не увидят смерти младенцев наших, и жен и детей наших, расстающихся с душами своими».[144]

Они упали духом, ибо думали, что оставлены Богом и не понимали Его воли. Одна только Иудифь не малодушествовала, ибо знала, что Бога нельзя понимать, но ему надо доверяться. Бога нельзя укорять, но только призывать Его на помощь. И тогда Он услышит наш голос, «ибо не знаем другого Бога, кроме Него, а потому и надеемся, что Он не презрит нас».[145] И с этой безумной верой она ушла во вражеский стан.

Здесь Рахиль прервалась, потому что не могла больше читать. Она буквально задыхалась от волнения. Ведь это ее саму называли здесь «иудейкой» (то есть Иудифью)! Это она потеряла мужа! Но кроме частных соответствий, в образе Иудифи таилось колоссальное обобщение, которое сразу же уловил Полибий:

— Здесь в одном эпизоде сконцентрирована вся религиозно-историческая драма вашего народа. Конечно, Юдифь символизирует собой Божьих избранников, а Олоферн – силы зла. Автор хочет показать, что народ ваш во все времена обречен находиться на краю гибели. Но Бог дает ему победу над врагами иногда через самых слабых (даже женщин), чтобы указать на Себя, как на подлинный источник силы. Вообще, ваши предки выдумали весьма мудрую религию, назначение которой – обуздывать страсти и давать силы в самых безнадежных ситуациях. Однако на сегодня довольно. Приходи завтра - мы продолжим чтение.

Рахиль тихо прошла наверх, в свою крошечную коморку, где ночевала с Антипатром, и легла на свою подстилку рядом с мальчиком. Но заснуть уже не могла. Что-то происходило у нее в душе. Что-то рушилось, исчезало и властно требовало нового начала. Уже в середине ночи она осторожно встала, прокралась босиком в коридор и заглянула в комнату Полибия. Ученый грек равномерно похрапывал. Рахиль схватила свиток и унесла его вниз. Здесь, перед светильником, горящим у лалария, снова развернула текст и нашла:

«Когда эти люди слушали слова ее, и всматривались в лицо ее, - она показалась им чудом по красоте».[146] Это Иудифь пришла в стан своих врагов.

Она жадно читала дальше. Вот Иудифь уже осталась наедине с Олоферном, «упавшим на ложе свое, потому что он был переполнен вином». Вот она молится: «Господи, Боже сил! Приди в час сей на дела рук моих для возвышения Иерусалима; ибо теперь время поразить врагов, восставших на нас». Вот берет меч: «и, приблизившись к постели, схватила волосы головы его, и сказала: Господи Боже Израиля! Укрепи меня в день сей. И изо всей силы дважды ударила по шее Олоферна. И сняла с него голову».[147]

Жгучая и сладкая боль пронзила ее и прервала дыхание. На мгновение она почувствовала, что умирает. Все поплыло и померкло перед глазами. Но это были слезы покаяния и восторга. Она снова увидела равнину Изреельскую, продуваемую ветром с Кармила, и виноградные террасы, и фруктовые сады, и поток Киссона в зарослях анемонов. Увидела разом всю свою далекую, прекрасную и единственную родину. Да – униженную, да - растерзанную, но ведь не забытую Богом. Как же она могла забыть о ней? Она – иудейка. Она – Иудифь! Разве не хранил ее Бог во всех испытаниях – и тогда, на невольничьем корабле, и потом – в Афинах, и здесь – Риме? А для чего?

Снова и снова она перечитывала книгу, сначала всхлипывая и размазывая по лицу слезы. Потом – чувствуя, как к ней возвращается гордая строгость и бодрая внимательность. Теперь она обращала внимание на самые незначительные детали.

Оказывается, перед угрозой вражеского нашествия мужи и жены Израиля не только молились, но и «смиряли души свои с великим усердием», то есть «наложили вретища на чресла свои» и весь «народ много дней постился».[148] И сама Иудифь после потери мужа «возложила на чресла свои вретище» и «постилась во все дни вдовства своего», кроме суббот. А дней вдовства ее было «три года и четыре месяца».[149]

Точно как у меня! – удивилась Рахиль. Она знала, что «вретище» это пояс из козьей шерсти или рубашка из грубой темной ткани. Здесь, в Риме из подобной ткани делали мешки. Рахиль попросила у старшей служанки старый мешок и, проделав в нем дыры для шеи и рук, стала носить под хитоном вместо нижней туники. Это было страшно неудобно, потому что мешковина кололась и натирала тело. Но зато постоянно напоминала о днях покаяния и отказе от удовольствий.

Разумеется, Рахиль запретила себе забегать на кухню за разными лакомыми кусочками и спать под теплым одеялом. Но, главное, она начала молиться. В книги Иудифи было несколько прекрасных образцов молитвы, а остальное можно было сочинить, используя эти образцы.

Глава 3. Обновление Храма (окт.- декабрь 164)

В начале Хаслева 148 года Селевкидской эры[150] иудеи закончили возводить рубеж обороны у крепости Вефсуры и двинулись на Иерусалим. Они шли в торжественном молчании, в ожидании и предвкушении великих свершений. Все понимали, что именно сейчас решается судьба народа. Останется ли он народом Храма, народом исполнения Торы, или будет побежден, продан и рассеян между прочими сынами земли?

Стоял холодный, но ясный день. Еще издалека увидели они крепость Акру, выросшую на месте града Давидова подобно гнилому зубу. Сирийцы, завидев с башен надвигающееся ополчение уклонились от боя и поспешно заперлись за тремя рядами дубовых ворот, каждый из которых отделялся от другого мощной кирпичной кладкой.

— Замуровали сами себя! – презрительно прокомментировал Маккавей. – По крайней мере, не будут беспокоить нас своими вылазками.

Ополченцы окружили храмовую гору и с пением псалмов начали восхождение. Но по мере того, как они поднимались к вершине, песни смолкали и сквозь них проступали рыдания. Все вокруг было разорено и запущено о неузнаваемости. Ворота, сожженные огнем еще во времена зачистки Аполлония, напоминали ребра огромного обгорелого скелета. Притворы и галереи, в которых некогда раздавались напевные голоса ученых раввинов, заросли крапивой, кустами полыни и чертополоха. Теперь здесь гнездились лисы, а также куропатки, ласточки и прочие птицы.

В храмовом дворе бросались в глаза отвратительные эмблемы язычников: рогатые козлиные головы, свиные рыла и копыта. А у нечестивых алтарей стояли голые идолы, изображавшие Вакха и Ваала. Здесь совершались постыдные оргии, плясали пьяные менады, текло вино, смешанное со спермой. И похотливый козел с гирляндами на рогах топтал священный жертвенник.

Видя все это, иудеи раздирали одежды свои в знак великой скорби и посыпали пеплом сожженных ворот свои головы. Священники подняли трубы. Пронзительные и горестные звуки вознеслись к небу. А все сыны света пали на землю, поливая ее слезами, словно надеясь смыть отвратительные следы скверны.

Ясон вместе со всеми оплакивал Храм и целовал эту святую, оскверненную землю, пропитанную горечью полыни. Среди бедственных воплей и стонов он не сразу различил гневные крики боли и хрипы умирающих. Но когда рядом с ним просвистела стрела, поспешно поднял голову. Несколько ополченцев корчились в муках, пронзенные выстрелами со стен Акры. Язычники на башнях радостно кричали, издевательски размахивая свиными хвостами и копытами.

— В укрытие! В укрытие! – закричал Ясон и, пригибаясь, побежал вдоль разрушенной галереи.

У сожженных ворот он столкнулся с разгневанным Маккавеем:

— Вторую и четвертую сотни на стены! Непрерывно держать этих наглецов под прицелом и бомбардировать! Установить на склоне нашу осадную машину из Бет Цура! Нам надо больше таких машин. Кто-нибудь сведущ в их устройстве?

— Я! – сказал Ясон, выступая вперёд.

— Ты, книжник? – удивился Маккавей.

— Да, ибо я много читал про походы великого Александра и в юности сам мастерил модели таких машин. Я знаю, как устроены их основания и блоки. Как закрепить сухожилия для рычагов, которые соединяются тетивой. Знаю, как натянуть ее с помощью ворота, как направить снаряд по салазкам. Все это можно начать делать прямо сегодня. Достаточно десятка плотников и пары кожевников.

Взгляд Маккавея прояснился:

— Сейчас я подберу тебе и тех и других. А это кого ведут?

— Мы захватили их на руинах бывшего гимнасия, - доложил командир разведчиков.

Ясон с изумлением рассматривал дрожащих заросших аборигенов, чью одежду составляли козьи шкуры, увитые плющом и виноградными листьями.

— Разреши нам покарать этих сынов тьмы!

— Только не здесь. Даже развалины Храма не должны быть обагрены скверной кровью нечестивцев. Выведите их за склон.

— Разреши, я поведу вот этого? – попросил Ясон.

— Веди!

Ясон намотал на руку конец веревки и повел одичавшего пленника за собой. Пленник шел медленно, так как ноги у него заплетались, а голова тряслась от пьянства.

— Ты убьёшь меня, Ясон? – спросил он икая.

— Ты сам убил себя, Ромил. Посмотри, во что ты превратился! Не человек, а какой-то сатир.

— Да, мы сатиры – верные слуги Диониса-Вакха и пастыри его молодых козочек, хе-хе…

— Где моя сестра Саруя? Что вы с нею сделали?

— Саруя? А, эта юная милашка! Я не знаю, Ясон. Она… она пошла по кругу… Вплелась в священный круг, так сказать…

Ясон не выдержал и вытянул из ножен меч.

— Вай-вай! – Ромил еще сильнее задрожал и затряс козлиной бородой. – Ты ведь не убьешь меня? Во имя прежней дружбы… Погоди! Может быть, я и вспомню, где твоя сестра. Кажется, я видел ее… Там, в крепости, столько людей: иудеи, сирийцы, финикийцы… Там все общечеловеческое… Вай, Ясон, неужели ты забыл? Гераклит и Платон - величайшие из философов, столь близкие Торе – оба свидетельствуют, что основа мира едина. И весь мир представляет собой единство, даже не смотря на кипящую в нем борьбу и противоположности…

— Эти слова величайших философов не оправдание для измены, - сурово произнес Ясон, дергая веревку.

Они пошли дальше по склону, среди каменных глыб, заросших бурьяном и чертополохом. Случайная стрела наизлете прошипела у их ног и зашуршала в жухлой траве, словно змея.

— Ты можешь казнить меня, Ясон, но бессмысленно укорять в измене. Религия Диониса не уводит от истинного Бога, а наоборот – обожает.

— Каким же образом?

— Раскрою тебе сокровенное предание орфиков. Еще младенцем Дионис предназначен был владеть миром. Но злые титаны хитростями заманили ребенка, растерзали его на части и пожрали. Осталось только сердце, которое Зевс зашил себе в бедро и потом родил второго Диониса с помощью Семелы. Вот это поедание Диониса и приобщает весь мир к божественному всеединству! И мы тоже приобщены. Потому что разгневанный Зевс пожег титанов своими перунами. Но из их пепла впоследствии были сотворены люди. Из пепла, в котором смешались останки титанов и пожранного ими бога! Поэтому и сами люди состоят из двух начал – земного (титанического) и сверхземного (божественного). Убив меня, ты убьешь только земное начало. Но божественная искра дионисийского огня останется.

— Замолчи! – попросил Ясон. – Я не могу слушать этот бред. Опустись здесь и положи голову на камень. Если не будешь дергаться, тебе не будет больно. Ты сразу превратишься в свою дионисийскую искру и тихо погаснешь во тьме.

— Я еще не готов … не готов… Ясон! Я тебе скажу: у меня есть сын от твоей сестры. Его зовут Дионисий. Ему только еще три года, а его мать уже сошла с ума. Ради него, твоего племянника, пощади меня!

Ясон скрипнул зубами. Это был удар ниже пояса. Меч его обессилено дрогнул, потом взметнулся и перерезал веревки:

— Иди! И больше не попадайся нам на глаза.

Когда Ясон вернулся, на храмовой горе уже кипела работа.

— Ныне время очищения и обновления! – говорил Маккавей. – Удалим отсюда всю эту языческую погань и предметы, оскверненные отступниками. И заменим их новыми освященными и приличными единому Богу. А чтобы язычники не могли помешать нам в этом, обнесем храмовую гору крепкими стенами и башнями, начиная с южного склона. И на стенах сразу поставим твои баллисты и катапульты, Ясон. Вот твоя бригада!

Бригада Ясона сразу взялась за работу. И вскоре под прикрытием осадной артиллерии началось восстановление святилища. Асидеи расчистили его, разобрали алтари Зевса, и, тихо отплёвываясь, оттащили оскверненные камни за склон. Там из них было устроено большое и удобное отхожее место.

Сложнее было решить, как поступить с древним жертвенником всесожжения. Сохранить? Но ведь сыны тьмы осквернили его нечистой свиной кровью и прочим свинством. А вдруг эта скверна отпугнет Дух Божий, Который сходит только на чистые предметы и души? После долгих рассуждений и споров священники решили все-таки разобрать его:

— Сложим эти камни на горе в приличном месте!

— И это всё, что вы можете предложить? – спросил кто-то из хасидов.

— Точнее может сказать только пророк Божий.

— Но ведь эпоха пророков прошла! Последним был, кажется, Иоиль.[151]

— Да, теперь Дух подает другую харизму – воинскую. Таково наше время! Но времена меняются и у того же Иоиля сказано: «Изолью от Духа Моего на всякую плоть; и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши».[152] Так что всё еще может вернуться – придет новый пророк и укажет, что делать с этими камнями.

Новый жертвенник сооружали из нетесаных глыб, как это предписывалось Законом.[153] Изнутри они были скреплены глиной, а снаружи обмазаны известью и одеты кирпичным бордюром. Потом обустроили внутренние части Храма: очистили хранилища, восстановили поврежденные галереи, притворы, развесили завесы.

В это самое время пришло известие об отвратительной смерти Антиоха, который был заживо съеден могильными червями и через это показал себя праведный суд Божий.

Ясон не уставал читать своим строителям книгу Даниила про «царя наглого и искусного в коварстве»:

«И укрепится сила его, хотя и не его силою, и он будет производить удивительные опустошения, и успевать, и действовать, и губить народ святых. И при уме его и коварстве будет иметь успех… и сердцем своим он превознесется, и среди мира погубит многих, и против Владыки владык восстанет, но будет сокрушен – не рукою».[154]

«Но слухи с востока встревожат его, и выйдет он в величайшей ярости, чтобы истреблять и губить многих. И раскинет он царский шатер свой между морем и горою преславного святилища; но придет к своему концу, и никто не поможет ему».[155]

Слова эти воодушевили всех, ибо были восприняты, как божественная помощь и поддержка. На волне сбывающихся пророчеств и растущего энтузиазма были закончены последние приготовления. Священники принесли утварь, которую удалось собрать. Достали даже семисвечник и соорудили трапезный престол для хлебов предложения. Наконец, настал великий момент, когда хлебы были положены на трапезу, светильники зажжены и на алтаре всю ночь курился фимиам.

А на следующее утро, с рассветом, уже принесли предписанную Законом утреннюю жертву – беспорочного годовалого агнца и десятую часть ефы муки, смешанной с елеем.[156] Ярко вспыхнул огонь на жертвеннике. Священники затрубили в трубы. Асидеи запели:

«Чашу спасения приму,

и имя Господне призову!»

После чего чаша с вином была возлита на святом месте. Ясон помнил, что это всесожжение и возлияние были заповеданы еще Моисею – для освящения места и жертвенника.[157] И теперь это совершалось так же как при Моисее, как при Соломоне! И чтобы подчеркнуть это сходство (а ведь Храм Соломона был освящен в праздник Кущей!), все взяли в руки зеленые и пальмовые ветви.[158] Но самое главное – все это совершалось в 25-й день месяца Хаслева - ровно через три года после того, как произошло осквернение. То есть - тогда, когда это и было предсказано пророком Даниилом:

«И услышал я одного святого говорящего, и сказал этот святой кому-то, вопрошавшему: «на сколько времени простирается это видение о ежедневной жертве и об опустошительном нечестии, когда святыня и воинство будут попираемы?» И сказал мне: «на две тысячи триста вечеров и утр; и тогда святилище очистится».[159]

Асидеи же и все, стоящие вокруг, пели все громче:

«Не нам, Господи, не нам,

но имени Твоему дай славу,

ради милости Твоей,

ради истины Твоей!»

И священники в это время закололи козла в жертву за грех ради очищения народа.[160] Для очищения же самого священства возложили они руки на голову тельца и закололи его. И кровью его торжественно помазали рога жертвенника со всех сторон. А остальную кровь вылили к подножью его, чтобы сделать его чистым и освятить.[161]

Так освятили они народ, священство и святилище. И пели все более ликующе и громогласно:

Да будет имя Господне благословенно

отныне и вовеки!

И держали в руках своих зажженные светильники. И мерно взмахивали зелеными и пальмовыми ветвями.

А сыны тьмы с изумлением смотрели на них из-за своих черных стен и не смели стрелять, потому что боялись направленных на них баллист Ясона.

Восемь дней длились торжества. Со стен Акры враги видели толпы, которые, держа в руках цветы и пальмовые ветви, благодарили Бога за окончание «дней гнева». Ночами в городе загорались бесчисленные огни. Это воины сидели у своих шатров и радовались победе. Решено было справлять память этого события (впоследствии оно получило название «Ханука», то есть «Освящение») ежегодно.

Глава 4. Освобожденный Иерусалим (весна-лето 163)

Сразу после Пятидесятницы[162] Маккавей со своими отрядами выступил на юг, откуда ему стали угрожать идумейские племена. А Ясон остался в освобожденном Иерусалиме.

Теперь на заре его будили трубы священников, призывающие к утренней жертве. Катапультная мастерская располагалась у самого двора святилища, возле северных ворот. Так что, едва накинув епанчу, Ясон и вся его бригада сразу вставали на молитву. После жертвоприношения, за завтраком, обычно обсуждались текущие дела и задания. А потом Ясон надевал кожаную шапку с металлическими пластинками и шел на южный бастион – проверить, как работают катапульты и что нового происходит у противника.

Часовых еще не сменили, хотя после бессонной ночи они едва стояли на ногах и зябко кутались в шерстяные плащи.

— Сегодня еще не стреляли, - докладывал ему заспанный бомбардир в таком же, как Ясон, кожаном шлеме. – Да уж они поняли, что на каждый выстрел мы отвечаем целым залпом. Вон – у нас все готово.

Ясон осмотрел орудия и покачал головой:

— Не следует держать тетиву в натянутом состоянии, потому что ворот может ослабнуть. А вот такие сухожилия надо чаще смазывать, иначе они пересохнут и могут лопнуть. Снарядов у вас явно маловато. Пришлите кого-нибудь за ними к нам.

Он старался говорить с заспанным бомбардиром спокойно и рассудительно. Хотя постоянно ощущал то спиной, то боком распахнутый зёв бойницы и знал, что там, на расстоянии какого-нибудь стадия, со стены Акры следили за ним враждебные глаза сирийцев. Наверняка они понимали, что он здесь заведует артиллерией. Держали его на прицеле. Ясон буквально чувствовал натянутую тетиву и направленную на него стрелу. Но, отгоняя от себя холодную оторопь, дружески похлопывал бомбардира по плечу и неторопливо прощался.

Вдруг совсем рядом запела труба дозорного, и воины приникли к бойницам. Из-за долины сынов Енномовых показались стройные отряды Маккавейского войска.

— Возвращаются! – радостно загудели часовые и бомбардиры.

А к воротам уже бежали командиры гарнизона, старейшины, хасиды и даже какие-то торговцы, успевшие вернуться в город со своими женами и детьми. Да, как только был обновлен Храм, Иерусалим снова стал заселяться.

Как всегда, Маккавей вернулся с победой. Идумеи, угрожавшие нападением со своих южных баз, получили хороший урок. Базы их были разгромлены, а вышедшие на помощь им из Хеврона наемники Горгия – разбиты. Всего полегло не менее двадцати тысяч.[163] Остальные заперлись в двух крепостях, которые с помощью Божьей тоже были взяты, не смотря на свои крепкие башни.[164]

Не все, однако, прошло так удачно, как казалось с первого взгляда.

— Те две башни я поручил своим братьям, Иоанну и Симону, - рассказывал Маккавей. – А сам с главными силами пошел в окрестности Хеврона. Но связь друг с другом мы, конечно, поддерживали. И вот представь себе, Ясон, доносят мне, что князья идумейские, засевшие в тех башнях, уже на свободе. Да каким же образом? Оказывается, подкупили командиров наших отрядов. И те дозволили им убежать. Взятка, правда, была не маленькая: семьдесят тысяч драхм.

Маккавей замолчал и обессилено прислонился к стене бойницы. Ясон с беспокойством взглянул на его измученное исхудалое лицо и потянул за рукав от проема:

— Осторожнее! Мы на прицеле.

— А мы всю жизнь на прицеле! – слабо махнул рукой Маккавей. – Самый страшный враг – внутренний: демоны сребролюбия, похоти и прочих страстей. Вот с кем надо бороться безо всякой пощады. То серебро я раздал нашим крестьянам – пусть помнят Маккавея. А тех полководцев собственноручно казнил перед строем.

Ясон содрогнулся.

— Самое неприятное не это, - продолжал Маккавей, словно задыхаясь и с треском раздирая ворот туники. – Брат мой Симон знал обо всем. Знал и покрывал негодяев! А я должен был делать вид, что он не причем. Потому что его авторитет неприкосновенен. Но, поверь мне, Ясон, после таких открытий жить что-то совсем не хочется…

— Я понимаю, - кивнул Ясон. – Твои руки в крови и Дух отступил от тебя. Но ведь Он вернется. Потому что только ты призван спасти Израиль.

Маккавей слабо улыбнулся:

— К тебе уже вернулся?

— После освящения Храма я чувствую от него как бы дуновение светлого ветра.

— Да, только ради этого и стоит жить. Не греши больше.

— В чем же я согрешил? Разве я нарушили седьмую заповедь об измене жене? Но ведь она свободная девушка, а я свободный мужчина.

— Значит не свободный! – резко оборвал его Маккавей. – Ты еще не понял? Если Бог не считает тебя свободным, то ты и не свободен от брачных обетов.

— Ты думаешь что Рахиль…

— Я не пророк, Ясон. Но рассуди сам: раз Ему угодно, чтобы ты хранил верность, значит, ваша разлука временна.

Ясон вдруг почувствовал, что в горло ему потекла горячая соленая струя, и невольно отвернулся, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы: Рахиль! Прекрасная, словно лилия между тернами! Её бархатные глаза, маленькие сильные руки, волосы, пахнущие ореховым маслом… Все это на мгновение воскресло так явственно. Словно она обняла его невидимым объятием.

Маккавей с улыбкой смотрел не него:

— Еще заметь себе, что Милка тоже не свободна. Если она придет сюда, скажи ей об этом.

— Ты что, нашел для неё жениха? – удивился Ясон.

— Тс-с! Не будем об этом раньше времени.

Ясон вдруг понял и чуть не поперхнулся:

— Ты? Почему ты просишь об этом меня?

— Потому что мы друзья, а не соперники. Потому что мы опять уходим, а ты остаешься.

— Опять остаюсь? Почему ты не берешь меня с собой?

— Потому что ты строил эту проклятую сирийскую крепость – ты должен и разбивать её.

— А куда вы уходите?

Маккавей устало прищурился:

— Из Азии идет Тимофей с мизийской конницей. Надо встретить его на подходе к нашим рубежам. Сегодня вечером мы начнем моления у жертвенника, а послезавтра уже выступим против них. Это служение, Ясон. Тяжелое служение. Месяц Фаммуз. Жара…

Он опустился на горячий парапет, прислонился к каменному зубцу и утомленно прикрыл глаза. Горячий ветер трепал его длинные волосы.

— Принести тебе воды? – с беспокойством спросил Ясон.

— Нет… Твое дело – артиллерия. Защищай крепость. А если придет сюда Милка, защищай её… Да, вот ещё: Главное руководство крепостью берет на себя совет старейшин. Возглавляет его Разис – человек верный. У асидеев наибольшим авторитетом пользуется Иоанн. Познакомься с ним. Говорят, он человек мудрый. Но ты же знаешь: асидеи идут не за мной, а за своим неведомым Учителем. И главное для них – Храм, а не свобода и независимость Израиля…

— Я попробую разузнать про это, - кивнул Ясон.

— Ну, прощай! Да хранит тебя Господь! Иди, иди… Я посплю здесь немножко…

Через день все маленькое население Иерусалима снова провожало своих ополченцев. Головы их еще были посыпаны землей, а под кожаными латами многие носили покаянное вретище. Но уже чувствовалось, что невидимая длань Божья протянута над этим воинством. Они шли бодро и быстро, и, казалось, ничто не в силах остановить их.

Ясон стоял в толпе и с замиранием сердца смотрел, как отряд за отрядом выходит из казарм бывшего гимнасия, проходит через Угольные ворота мимо холма Голгофы и уходит на запад. Они уже скрылись из глаз, а серебристые трубы священников все пели и пели, умоляя Господа хранить Его воинство. Вдруг какой-то уже не молодой мужчина заглянул Ясону в лицо:

— Шалом! Я Евполем, сын асидея Иоанна. Отец хочет познакомиться с тобой. Маккавей сказал ему, что ты искусный книжник.

— Мир тебе, Евполем! Я действительно книжник, хотя сейчас вынужден заниматься артиллерией.

— У отца есть одна книга, о которой он хотел бы посоветоваться с тобой, Ясон.

Асидеи жили в боковых помещениях Храма, прилегающих к восточным воротам. Все они составляли тесное братство, объединенное почитанием своего Учителя Праведности.

— Этот посох у входа – знак его духовной власти над нами. Он скоро придет сюда, чтобы принести свою жертву и возвестить начало последних времен, - пояснил Евполем, снимая сандалии. – Разувайся! Я омою тебе ноги. Не удивляйся. У нас так принято. Сам Учитель заповедовал нам этот ритуал.

Омыв ноги, Ясон проследовал за мужчиной в длинный полутемный коридор. Справа открывался ряд тесных коморок, в которых мерцали лампады. Слышался тихий молитвенный шепот и шелест пергаментных свитков. Пахло ладаном, кориандром и ещё чем-то священным.

— Вот наша келья! – сказал Евполем. – Входи, омой руки и лицо твое, ибо таков устав.

Пока Ясон плескался в умывальнице, Евполем сходил за своим отцом. Асидей Иоанн оказался благообразным седобородым старцем, облаченным в белые одежды.

— Благословен Бог наш! – приветственно провозгласил он.

— И благословенно имя святое Его! – с поклоном отозвался Ясон.

Евполем зажег лампады, а старец развернул короткий пергаментный свиток.

— К сожалению, это только часть книги. Но мне обещали принести и другие фрагменты.

«В те дни я видел Главу дней,

как Он воссел а престоле Своей славы.

И книги живых были раскрыты перед Ним.

И видел все Его воинство,

которое находится наверху, на небесах,

и окружает Его, предстоя перед Ним.

И сердце святых было полно радостью,

ибо исполнилось число правды.

И молитва праведных была услышана,

и кровь Праведника искуплена…»[165]

Сердце Ясона забилось мерно и гулко:

— Да, это очень похоже на то видение, которое зрел пророк Даниил. Только у него Сидящий на престоле назван не «Главою дней», а «Ветхим днями». Но сути это, разумеется, не меняет. И «число правды» - это, конечно, число дней, которые должны пройти до наступления Суда.

— Теперь я вижу, что ты действительно книжник! – с удовлетворением молвил старец Иоанн. – Но все-таки это не Даниил, а самый ранний наш пророк и праведник, взятый на небо живым.

— Неужели Енох? – прошептал Ясон.

— Да, это книга видений Еноха.

— Откуда она у вас?

— Такие книги сохраняются в тайне до самых последних времен.

— У греков есть даже специальные названия для таких тайных книг – «апокрифы»! – вспомнил Ясон.

— Причем тут греки? Теперь это наша книга, потому что мы и есть те «праведные», о которых здесь сказано. Здесь все рассказано с самого начала. Помнишь в книге «Начала» повествование о всемирном потопе? Там ведь не сказано за что Бог потопил людей. Сказано только, что «велико было развращение человеков на земле».[166] А что это за «развращение»?

— Там что-то непонятное, - наморщил лоб Ясон. – «Сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им» каких-то «исполинов».[167]

— Сказано прикровенно, чтобы не смущать правоверных: «тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы и брали их себе в жены». Но Енох, прадед Ноя, все это видел и описывает подробно:

«И случилось:

после того, как сыны человеческие умножились,

в те дни у них родились красивые и прелестные дочери.

И ангелы, сыны неба, увидели их и возжелали их,

и сказали друг другу:

«Давайте выберем себе жен в среде сынов человеческих и родим себе детей!»

Было же их всего двести.

И они спустились на Ардис, который есть вершина горы Ермон…»[168]

Тут дальше все они перечислены по именам: Семьяза, Акибель, Тамиель, Саракуель, Азазель…

— Но это же имена демонов! – воскликнул пораженный Ясон.

— Правильно! Ибо это и было падением ангелов, от которого произошло все зло в мире. И потому со склонов Ермона никогда не исчезает снег.

«И они взяли себе жен,

и каждый выбрал для себя одну.

И они начали входить к ним и смешиваться с ними,

и научили их волшебству и заклинаниям,

и открыли им срезывание корней и деревьев…»

то есть магическое применение корений и трав, - пояснил старец Иоанн. – И сказано, что от всего этого волшебства и смешения родились «исполины», которые были очень прожорливы и скоро «обратились против самих людей, чтобы пожирать их».[169] Это тоже надо понимать прикровенно, потому что под «исполинами» разумеются неодолимые греховные страсти, которые пожирают нас изнутри. Вот почему так важно бороться со страстями.

От этих мыслей и сладкого запаха ладана у Ясона закружилась голова.

— Я должен идти и обдумать все это. Спаси тебя Бог, Иоанн! Как мне найти тебя в следующий раз?

— Через моего сына Евполема. Но когда придешь, не забудь снять обувь и тщательно омыться. Ибо в ожидании конца мы должны жить чисто.

Однако в последующие дни Ясону стало не до книг. С крепости Акра вдруг началась усиленная стрельба.[170] Очевидно, сирийцы вообразили, что с уходом войск Маккавея, у Храма почти не сталось защитников. Ясон приказал ответить всей мощью своей артиллерии. Но копья баллист не могли принести значительного урона, а ядра катапульт отскакивали от черных башен, как горох от стены.

— Нам надо построить большую метательную машину и закидать сынов тьмы зажигательными снарядами! – решил Ясон. – Поставим ее вот здесь, в юго-восточном углу…

Он наклонился над двором и вдруг замер. От восточных ворот шла группа деревенских женщин. Одна из них тянула за собой белую козу Мубию. Ясон сразу узнал ее. Дыхание у него прервалось, как тогда, в Вифлеемской пещере, где она обнимала его.

Вдруг черная сирийская стрела лязгнула о металлическую пластину, прикрывавшую его шею, и, отскочив во двор, впилась в землю прямо у ног женщин. Они испуганно остановились, разом подняв головы. Ясон поспешно отшатнулся и приник к каменному зубцу. И сразу почувствовал, что вся спина у него в противном липком поту.

Это знак! отметил он. Маккавей прав: это не моя девушка. Иоанн тоже прав: только чистым дается победа. И все же, все же, все же…

Его неудержимо тянуло на внешний двор: Я даже не буду спрашивать, где они остановились. Просто спущусь и посмотрю. В конце концов, нельзя же вечно прятаться на стене. Это просто глупо.

На узком дворе, окружавшем Храм с юга и востока, шевелилась обычная полувоенная жизнь. Висел смешанный запах людского пота, древесного угля, наспех разогретой пищи. Вдоль стен сновали строители с кирпичами, плотники с балками, беженцы с мешками и котомками, раненные ополченцы с пропитанными засохшей кровью повязками. Потом послышался конский топот, и сразу несколько голосов закричало:

— Вестник! Вестник!

Всадник был уже не молод, бородат и с ног до головной чалмы посыпан мучной дорожной пылью. В седле он держался как-то неуверенно. Может, лошадь под ним была чужая, трофейная, а может быть, он просто был ранен. Потому что почти упал на руки обступивших его людей. И все они забурлили, восторженно повторяя друг другу только одно слово:

— Победа!

Не было никакой возможности пробиться к вестнику, потому что сбежался почти весь Иерусалим. Только старейшины и священники могли слышать его непосредственно, а остальным передавали по живой цепи:

— Победа невероятная, воистину чудесная! Утром Маккавей атаковал десятикратно превосходившие его войска Тимофея. И тогда все увидели справа и слева от его коня еще двух – белых, с золотыми уздами. И многие говорят, что в самой гуще битвы вдруг возникали белые всадники. А воины Тимофея просто сходили с ума от ужаса и сами себя поражали. Так что побито двадцать с половиною тысяч пеших и шестьсот конных.[171] Остальные бегут к побережью. А братья весело преследуют их, воспевая единого Бога.

И, хотя все это звучало совершенно невероятно, люди во дворе не уставали пересказывать радостные подробности, славить Бога и обнимать друг друга. В этой толпе и они стояли обнявшись на виду у всех и незамеченные никем. Этот терпкий запах ее пота, коровника, навоза и молока он узнал бы из тысячи.

— Я уже видел тебя сегодня со стены, Милка.

— Почему ты остался здесь, Ясон?

— Кому-то надо было остаться, чтобы делать метательные машины и бомбардировать эту проклятую крепость.

Она оглянулась на черную громаду Акры, которая уродливым утесом нависала над Храмом. И Ясон увидел в ее глазах мерцание первых вечерних звезд. Странно, подумал он, у Рахили никогда не блестели глаза в темноте.

— Я могу придти к тебе? – спросила Милка со своей вечной деревенской прямотой.

— Куда? В мастерскую? – опешил Ясон. – Я живу в катапультной мастерской. И там же ночую – вместе с бригадой плотников.

— Ну, придумай что-нибудь!

— Уже придумал. Нам надо дождаться Маккавея.

— Зачем?

— У него есть, что сказать тебе. Он поручил мне хранить тебя до его возвращения. Почему-то он знал, что ты придешь. Хотя он и не пророк. Но ведь не даром же сопровождают его ангелы…

— Он народный вождь и герой, а я кто? Что ему до меня?

— Узнаешь. И тогда уже выберешь. А сейчас иди к своим женщинам.

Он сразу заметил, как погасло звездное сияние в ее глазах, и в то же время вздохнул с облегчением. Снова поддаться соблазну значило бы предать и Рахиль, и Маккавея, и дары Духа. Нет, надо бороться со страстями, как учит старец Иоанн!

Впрочем, уже на следующий день ему стало не до Милки. Во время утреннего богослужения с Акры полетели ядовитые стрелы. Некоторые из молящихся были смертельно ранены. Ясон открыл ответную стрельбу по всему фронту стены.

— Подумать только, что я сам строил эту громадину! – стонал он. - И где-то там до сих пор обитают мой бывший друг, племянник и сумасшедшая сестра! Но что же делать? Это – война.

Через неделю вернулся Маккавей. Всего неделю понадобилось ему, чтобы взять крепость Газу. Его двенадцать «юношей» из личной гвардии взобрались на стены и зажгли башни. А потом разбили изнутри ворота и впустили в крепость иудейское ополчение. Остатки Тимофеевых войск были уничтожены и сам он, кажется, погиб.[172]

— Вот бы и нам так взять эту сирийскую крепость! – с завистью вздыхал Ясон.

— В чем же дело? Готовь свою артиллерию. И начнем осаду. Только не сейчас. Сейчас я слишком устал. – Маккавей отстегнул свой дамасский меч, исподлобья взглянув на Ясона: - Ну что ты молчишь? Она здесь? Пригласи её сюда!

Ясон насупился:

— Я теперь кто – евнух твоего гарема?

Маккавей укоризненно покачал головой:

— Конечно, нет! Ты – друг жениха.

Глава 5. Второй поход Лисия (осень 163)

Через несколько дней начался массированный штурм Акры. В черную крепость полетели горящие снаряды и целые тучи смертоносных стрел, изрыгаемых специальными баллистами. Затем солдаты с приставными лестницами пошли на приступ. Но лестницы были опрокинуты и атаки отбиты. Тогда ополченцы возвели вал и начали планомерный штурм. На это и ушел весь остаток лета.

В ту ночь, обходя караулы, Ясон думал о том, как построить большую стенобитную машину. Он видел чертеж такой машины, но она требовала очень много крепкого дерева (всего лучше - дерево ситтим). Увы, все деревья вокруг Иерусалима были уже вырублены. Кроме того, главный таран должен быть обит толстой листовой медью и подвешен на цепях. Где взять все это в разоренном городе?

Подошедшие часовые отвлекли его от размышлений:

— Слышишь, бригадир? Ворота открываются. Наверное, готовится вылазка

Действительно, тишина была наполнена шорохами и скрипами осторожно отодвигаемых брусьев, тихими стонами петель и сдержанным лязгом засовов.

— Берите копья - и на вал! – приказал Ясон. - Где мой конь? Скорее!

Ясон уже слышал ржанье вражеских лошадей. И, схватившись за меч, напряженно ожидал атаки. Но кони вышли из ворот Долины тихо, с явно обмотанными копытами, и устремились вниз по Тиропиону. Ясон ударил пятками своего скакуна и начал преследование. Первое время его не замечали. Но в каменистой долине Енномовой грохот подков усиливался, отражаясь от Акелдами и горы Соблазна. Его явно услышали и прибавили скорость. Ясон хлестнул коня и, на ходу отцепив дрот, привстал на стременах. Они мчались теперь по дороге к Соленому морю.[173] Наконец, Ясон различил перед собой несколько теней и метнул дрот в последнюю из них. Сначала ему показалось, что он промахнулся. Затем послышался сдавленный стон и глухой стук упавшего тела.

Весть о том, что Ясон добыл «языка» мгновенно была доведена до Маккавея, который сам вызвался допрашивать раненного сирийца.

— Нет, мы направлялись не на юг, а, наоборот – в Антиохию, - сквозь зубы отвечал тот. – Просто хотели проехать по царской дороге, по другому берегу Иордана, который вы не контролируете.

— О чем посольство? – хмуро вопрошал Маккавей.

— Хотели просить царя Антиоха о помощи. Ведь это вследствие реформы его отца мы оставили иудейство. А теперь страдаем от своих же единоплеменников. Поэтому мы умоляем его срочно защитить крепость.

— Каков негодяй! – воскликнул Маккавей. – Жаль, что мы поклялись сохранить ему жизнь.

— С такой раной в спине он долго не проживет, - утешил вождя Ясон.

— Нет, раз я обещал, то его будут лечить, - заупрямился Маккавей. – Ведь после смерти меня спросят, не нарушил ли я девятую заповедь. Унесите негодяя! Перевяжите его! Итак, нам следует послать своих людей на север, чтобы нападение из Антиохии не было внезапным.

В середине месяца Тирши,[174] когда заморосили ранние осенние дожди, посланные начали возвращаться с известиями о том, что огромное войско регента Лисия движется обычным путем через Перею, по большой царской дороге, явно намереваясь обойти Соленое море, соединиться с идумеями и ударить с юга.

— Что значит «огромное войско»? – спрашивал Маккавей. – Говорите точнее!

— Это значит, что к Лисию примкнули наемные войска из Понта и Каппадокии, а также союзники с Кипра и волонтеры с Крита и Родоса. Всего там - около ста тысяч одних только пехотинцев. А еще – тысяч двадцать конницы и тридцать два индийских слона.

Тогда-то Ясон, приглашенный на совет командиров в качестве специалиста по артиллерии, услышал знаменитую фразу Симона Фасси:

— Все силы зла идут на нас, и кто сможет устоять?

— Только тот, кто укоренен в Боге, - тотчас ответил Маккавей. – Есть ли у тебя какие грехи, Симон? Исповедуй их, ибо Бог помогает только тем, кто чист сердцем. Сейчас все будет зависеть не от наших сил (потому что силы не сравнимы), а только от нашей чистоты. Ну что там еще?

— Прибыл гонец из Вефсуры.

— Пусть говорит.

Вошел молодой гонец в запыленной одежде и дорожном тюрбане:

— Братья! Огромное полчище осадило нашу крепость. Они – до горизонта. Если вы нам не поможете, мы долго не продержимся.

— Зря, что ли, мы укрепляли ваш город? – нахмурился Маккавей. - Чем больше полчище, тем сложнее его прокормить. Ваша осада не может длиться долго.

— Так, Маккавей, но этот год – субботний.[175] Весной поля не были засеяны и осенью не дали всходы. У нас мало продовольствия.

— Они в ста семидесяти стадиях[176] от нас, - подсчитал Ионафан Анфус.

— И что? Чем ближе враг, тем удобнее его контролировать.

— Но еще не поздно отойти, - напомнил Иоанн Гаддис.

— Так что же, нам уйти со своей земли? - Маккавей откинул со лба волосы: - Нет, мы будем сражаться. А победим или погибнем – на то воля Божья. Ясон! Осаду Акры следует прекратить. Все осадные орудия рассредоточить по стенам! Приготовить крепость к обороне! Сейчас я назначаю трехдневное моление с покаянным плачем, постом и коленопреклонением. А потом с помощью Божьей мы их атакуем.[177]

Все эти три дня Ясон со своими плотниками разбирал и рассредоточивал по стенам катапульты, баллисты и стрелометательные орудия, готовил камни, ядра и снаряды.

По-прежнему шел мелкий осенний дождь и шипел на раскаленных камнях жертвенника, окруженного коленопреклоненными фигурами. Сам Маккавей лежал ничком в грязном рубище и, раскинув руки, вымаливал у Бога невероятную, невозможную победу. На четвертый день дождевая мгла вдруг растаяла, и воссияло солнце. Ясон почти поверил в чудо.

Протрубили священные трубы. Началось вечернее жертвоприношение. Ополченцы обступили жертвенник уже в полном военном облачении и сразу после окончания службы строились по отрядам. Маккавей с братьями возглавил свои тысячи и одна за другой выводил их в городские ворота. Первым шел полк Иуды, затем – полк Ионафана, полки Симона, Иоанна и Елеазара. Всего пять тысяч человек.

Ясон закрыл лицо руками. Он понимал, что на каждого иудея в этом сражении придется по двадцать пять язычников, пеших и конных. И никакое самое расчудесное чудо не сможет изменить этого соотношения. Но трубы трубили. Полки быстро уходили по мокрой дороге на юг и терялись в лучах заходящего солнца. Спускалась тьма. Наступали изнурительные часы ожидания.

В ту ночь никто в Иерусалиме не спал. Отовсюду слышались молитвенные шепоты и вздохи. Ясон с Милкой сидели на ступенях мастерской.

— Ни одной женщине я не пожелаю жить с таким человеком, - тихо жаловалась Милка. – Он насытился мной и больше не видит, не слышит. Я просто перестала для него существовать.

— Ты должна понимать, что он больше не принадлежит себе.

— Да это-то я вижу! Он весь во власти каких-то неведомых сил. Вчера утром я нацедила ему молока. Он машинально взял кружку и вдруг она разлетелась у него в пальцах, словно от удара молота. Но даже тогда он не взглянул на меня. Только произнес: «Воды». А когда я прибежала с кувшином, его уже не было – ушел в казармы…

— Ты правильно сделала, что не стала ему мешать, - мягко сказал Ясон. – Посиди здесь.

Милка снова всхлипнула:

— Я еще не успела полюбить его, а уже теряю. Мне страшно…

— Не бойся. Даже если это наш последний день, это день милости Божьей. Смотри, какая заря! Скоро встанет солнце. Разве это не чудо?

Первый вестник примчался еще до полудня. Он сообщил, что бой идет в Вефсахаре. Судя по его рассказу, это было нечто апокалипсическое. Впереди шли десятки бронированных чудовищ, специально разъярённых запахом вина. За каждым из них – по тысяче латников в железных кольчугах и медных шлемах. За ними – конные отряды и вспомогательные соединения. Словом, в долине Вефсахаре сразу стало тесно.

Маккавей первым бросился в бой и уложил около шестисот сынов тьмы. Его брат Елеазар, тоже перебив несколько сотен, нырнул под самого большого слона и распорол ему брюхо. Чудовище взревело, выпуская кишки, и рухнуло прямо на Елеазара, раздавив его своей тяжестью. Увидев эти подвиги, иудеи закричали «Бог в помощь!» и напали на врага.[178] Остального вестник не видел, но надеется на чудо, потому что больше надеяться не на что.

Других известий, однако, не было. Но вскоре дозорный на башне затрубил тревогу. Ясон мигом взбежал на стену. Вначале ему показалось, что по склонам ближайших гор сползают большие блестящие жуки в окружении муравьиного полчища. Но тотчас он сообразил, что это не жуки, а слоны, покрытые металлической броней. И это сирийская пехота кажется рядом с ними муравьиной.

Значит, Маккавей все-таки отступал, едва сдерживая бесчисленное воинство! Конечно, передние ряды нападавших подвергались ужасающему избиению. Идущие вслед за ними вынуждены были ступать по сплошному кроваво-грязному месиву. Но и остановиться они не могли, потому что сзади напирали все новые и новые орды. Самое же тяжелое было то, что при выходе из долины Маккавея стали обходить с флангов и грозили окружить.

Наконец, ревущие обезумевшие слоны показались на дороге ведущей в Иерусалим. На спинах у них качались деревянные башни с лучниками. А рядом скакали закованные в броню офицеры. Ясон понял, что город сейчас будет отрезан и не сможет даже принять отступавших. К счастью, не доходя до Голгофы, один из слонов окончательно взбесился и стал топтать своих же солдат. Индеец, сидевший у него на загривке, вынужден был вбить в череп железное долото.

Вокруг агонизирующей туши на дороге возник затор. Иудеи воспользовались этим, чтобы отступить к городу. Для них предусмотрительно приоткрыли Старые и Рыбные ворота. Но основная масса отступавших бежала мимо – на север, видимо, надеясь сберечь последние силы в горах Ефремовых.

— Маккавей! Где Маккавей? – с плачем кричала Милка.

— Там! Вон его люди! – отвечал ей окровавленный с ног до головы ополченец.

А ведь она сейчас бросится за ним! сообразил Ясон. И, размахивая руками, побежал по стене:

— Ворота! Закрывайте ворота!

Несколько стрел просвистели у самого его лица. Он нырнул вниз, добежал до запираемых створок и схватил бьющуюся о них Милку в охапку:

— Назад! Назад!

А почему, собственно, назад? Разве можно будет отсидеться в городе, окруженном такой армией? Но Маккавей велел оборонять ему стены и святилище до самого конца. Он верил в святость этих стен, в помощь Божью.

И крепость держалась – не в пример Вефсуре, которая капитулировала уже через несколько дней. Об этом Ясон узнал от иудейских перебежчиков в стан Лисия:

— Сдавайтесь, как и мы сдались! – кричали они. – Смотрите! Нам сохранили жизнь!

— Разве это жизнь? – пожимал плечами Ясон. – Ну-ка пальните в них россыпью!

И большая катапульта извергала на головы перебежчиков град увесистых камней.

Против каждого осадного орудия сирийцев Ясон выставил свое. Когда кончились ядра и метательные дротики, его люди начали разбирать мостовые и дома. Уж чего-чего, а камней в этом городе хватало. Тем явственнее ощущалась нехватка хлеба. По несчастливому стечению обстоятельств именно этот 149-й год Селевкидской эры[179] оказался субботним. Вследствие этого осажденные двигались все медленнее. Голод лишал их последних сил. Некоторые пили только воду и уже начинали опухать. Другие по ночам спускались с восточной стены в долину Кедрона и бежали на север.

Ясон не препятствовал им, зная, что у Лисия все равно нет времени вести настоящую осаду. Об этом его известила стрела, прилетевшая со стены Акры. Стрела была необычная - белая, и на хвосте у неё было пергаментное оперенье с двумя словами, соединенными стрелкой: «Филипп>Антиохия». Ясон догадался, что это неведомый союзник предупреждает его: Филипп Фригиец уже вернулся из Персии и занял Антиохию. В этой связи Лисий должен был срочно снять осаду с Иерусалима, для чего решил заключить с иудеями мир на любых условиях. Старейшины потребовали сохранения Храма, свободы отправления культа и пощады городу. Лисий поклялся не разрушать город и Храм. На этих условиях опухающие от голода иудеи открыли ворота и впустили его в крепость.

Ясон, не питавший иллюзий на счет мирных предложений Лисия, спрятался в келье у асидеев Иоанна и сына его Евполема. Здесь снова читали они таинственную книгу Еноха, повествующую о пришествии зла на землю.

— Но как же Бог допускал все это? – спросил Ясон.

— А Он и не допустил. И низвел потоп, чтобы исцелить землю, которую развратили ангелы через научение делам Азазеля. Ибо сказано что именно «Азазель научил людей делать мечи и ножи, и щиты, и панцири». И поэтому, кстати, некоторые асидеи думают, что Иуда Маккавей – один из последних исполинов. Но я так не думаю. Ибо он аскет. А сказано, что те люди пристрастились к «предметам украшения, драгоценным каменьям и цветным материям», что «люди согрешили, и все пути их развратились…

Тогда взглянули Михаил, Гавриил, Рафаил и Уриил с неба

и увидели много крови, которая текла по земле,

и всю неправду, которая совершалась на земле…

И голос вопля их достиг до врат неба».[180]

После чего Бог, конечно, вмешался. И мы думаем, что неминуемо его вмешательство в наши дни, тоже наполненные кровью и нечестием.

— То есть будет новый Потоп?

— Во всяком случае, неминуема какая-то духовная катастрофа или наоборот – духовное преображение, ибо все дошло до последнего предела. Наш Учитель Праведности говорит, что последняя битва Света и тьмы совершится в долине Армагеддон. Это к северу отсюда, у города Мегиддона, где погиб святой царь Иосия. Если Маккавей остался жив, он непременно будет там. И тебе, как воину Света, следует идти туда.

Ясон кивнул:

— Конечно. Маккавей тоже говорил мне об этом. Я пробуду у тебя еще пару дней, а потом как-нибудь проскользну через ворота и – на север.

— Да ведь ворот больше нет. Эти сыны тьмы уже и стены ломают.

— Как же так! Ведь Лисий поклялся сохранить город!

— И, тем не менее: солдатам дано приказание срыть все до основания.

— А Храм?

— Будем надеяться на помощь Божью.

И действительно, на Храм у Лисия уже не хватило времени. Он слишком торопился в Антиохию.[181]

Глава 6. Бегство Димитрия (163).

В Риме этот же год выдался тяжелым и беспокойным. Сначала умер приемный отец Публия – Публий Сципион Эмилиан. Рахиль вместе с другими родственниками и домочадцами участвовала в похоронной процессии.

Впереди шли распорядители, музыканты и плакальщицы, нанятые в похоронной коллегии у храма Либитины. Все в черном – они пели печальные песни и мерно кружились в торжественной пляске под звуки флейт и труб. За ними следовали погребальные носилки, устланные тонким полотном и покрытые тяжелыми вышитыми покрывалами. За ними двигались актеры в погребальных масках и одеяниях умерших предков. Ехал на золотой триумфальной колеснице великий Сципион Африканский[182] в вышитой золотом и окаймленной пурпуром мантии. За ним, в окружении ликторов – консул Публий Корнелий Сципион.[183] И прочие предки, принадлежащие еще к периоду царей, ибо корни рода Эмилиев уходили в глубь веков.

За мертвыми шли живые родственники – Публий, усыновленный Сципион, в черном покрывале на голове. Тетушка Эмилия Терция. Сестра покойного Корнелия. Ее дочь Семпрония. Сестры Публия. Все - с непокрытыми головами и распущенными волосами. Никто из них не причитал, не бил себя в грудь, как это было принято в Иудее. В полном молчании шествовали и остальные родичи, друзья, клиенты и вольноотпущенники, а за ними – домочадцы и прочий народ.

На Форуме тело покойного поставили на ноги, а Публий взошел на ростры и произнес речь о талантах и заслугах усопшего. Рахиль не слышала слов, но смотрела на этих живых и мертвых, собравшихся вместе ради величественного и мрачного апофеоза гражданского долга. Смотрела неотрывно, со странным чувством, уже далеким от прежнего безоглядного восхищения. Да, конечно: в истории живые и мертвые равны; а здесь, в Риме, творится история мира. Но как чужд весь этот инфернальный маскарад ее иудейской душе! Разве простые актеры могут оживить умерших героев? Это под силу только единому Богу.

С Форума шествие двинулось по Аппиевой дороге, где находилась семейная усыпальница Сципионов. Дул резкий осенний ветер, и Рахиль зябко куталась в шерстяную накидку. Не только от внезапно оживших мертвецов – от всей этой римской цивилизации веяло безжизненным холодом. В ней не было главного – горячей любви к Богу. Ее заменили мертвые ритуалы.

Вскоре после погребения неожиданно слег Полибий. У него случились почечные колики, осложненные внезапной простудой. Никто особенно не удивился, что ученый грек пожелал, чтобы ухаживала за ним Рахиль. Все знали, что Рахиль, рабыня-книгочтейка, находится на привилегированном положении в кружке Сципиона. Но сама Рахиль сразу увидела, что призвали ее явно не спроста. Полибий тяжело дышал и лицо у него было в поту.

— Как обидно! – стонал он. – Именно в эту ночь!

— Что «в эту ночь»? – спросила Рахиль.

Полибий вперился в нее воспаленным взором:

— Скажи мне, иудейка, хочешь ли ты помочь своему народу?

— Я жизнь свою отдам за народ Израиля.

Полибий покачал головой:

— Как раз этого не следует делать. Если ты проболтаешься, нам обоим не сносить головы. Но если поклянешься молчать, я доверю тебе тайну государственной важности.

— Я клянусь единственным истинным Богом.

— Тогда посмотри, нет ли кого в коридоре, и слушай! Ты знаешь, что в Риме, в качестве заложника живет сирийский царевич Димитрий, сын Селевка IV. Сейчас, когда умер жестокий реформатор Антиох, разрушивший Иерусалим, Димитрий хочет занять престол. И уж он-то никаких реформ вести не намерен, потому что предан пьянству и разгулу. И обещает вернуть иудеям религиозную свободу. Но напрасно он слезно просил Сенат отпустить его. Сенаторы дважды отказывали ему, потому что не желают усиления династии Селевкидов.

Тут Полибий снова схватился за бок и застонал от приступа боли. Рахиль, опустившись на колени, держала перед ним питье. Сердце у нее колотилось так, словно она взбегала на Палатинский холм. Спасти свой народ! Стать новой Иудифью! Да об этом она могла только мечтать!

Наконец, Полибий справился с приступом боли и продолжал:

Димитрий обратился ко мне, и я решил помочь ему, чтобы иметь запасной причал в Антиохии. Этой ночью Димитрий должен бежать. Я поручил одному другу нанять карфагенский корабль, и он уже ждет Димитрия в гавани. Никто не знает об этом. Даже ближайшие друзья Димитрия. Они пируют с ним на Виминале, даже не догадываясь, что это прощальный пир. Димитрий ждет только моего знака, а я, как назло, свалился с приступом. Понимаешь?

— Я готова отнести ему твой знак, - прошептала Рахиль.

— Это надо сделать немедленно, потому что если Деметрий успеет напиться – все пропало. Подай мне восковые таблички! Я напишу ему, а ты передашь. Но не сама, а через виночерпия. И, разумеется, не скажешь, от кого это. А только попросишь, чтобы он прочел немедленно.[184] Сумеешь?

— Клянусь, что я сделаю все, от меня зависящее!

Полибий взял стиль, быстро начертал несколько фраз, перевязал таблички и, запечатав, вручил Рахили:

— Поспеши! Привратнику скажешь, что я послал тебя к знакомому врачу за лекарством.

Вечерело. Рахиль, кутаясь в шерстяную накидку, спешила по сумеречным улицам. Сейчас здесь было совсем немного народа. В обнимку расходились по домам завсегдатаи кабачков. Клиенты в застиранных тогах и цветных плащах уносили в промокших салфетках свой послеобеденный улов. На перекрестке у лупанара толпились солдаты в грубых сагумах. А вот и указанный дом, из которого раздаются голоса пирующих и веселая музыка. Она робко постучала дверным кольцом и сказала привратнику, что должна передать послание.

— Сейчас кликну кого-нибудь из слуг, - недовольно отвечал он, и, заперев щеколду, оставил Рахиль в темноте.

Наконец явился дородный атриенс.

— Мне нужно передать письмо для его величества Димитрия.

— Поди сюда! Видишь, он занят?

Рахиль прошла в сумрачный атриум, уставленный по периметру красными колоннами. Занавес из золотой парчи был слегка отодвинут. За ним по роскошному восточному ковру сновали слуги с серебряными блюдами. Слышались голоса, смех и пение азиатских арфисток.

— Где же Димитрий?

— Вон на том диване. Но я не могу беспокоить его.

— Позови хотя бы его виночерпия!

Атриенс зашел за портьеру и кликнул какого-то вертлявого молодого человека в салатной тунике.

— Что надо? – спросил тот на скверной латыни, нагло оглядывая Рахиль. – От кого письмо?

— Я не могу этого сказать. Но моя госпожа велела непременно передать его прямо в руки…

— Послушай, девушка, такие услуги у нас оплачиваются, - перебил ее виночерпий.

И атриенс рядом гнусаво захихикал.

Кажется, они оба уже изрядно навеселе.

— Но мне не дали денег… - растерянно отвечает Рахиль.

— Да причем тут деньги? Девушке всегда есть, чем заплатить.

Рахиль немеет от возмущения. Первая ее мысль: повернуться и уйти. Наверное, ее выпустят. Но ведь она поклялась сделать все от нее зависящее! И говорила, что жизнь отдаст за народ Израиля. Как Иудифь. Неужели Бог будет к ней менее милостив?

— Давай, соглашайся! – вкратчиво советует виночерпий, видя, что она собирается уйти.

— Я согласна, - опустив голову, шепчет Рахиль.

— Тогда – давай письмо! Атриенс посторожит тебя.

Едва он выходит за портьеру, как атриенс действительно берет ее под локоть.

— Пусти! Я должна удостовериться! – огрызается Рахиль.

Она видит, как виночерпий в салатной тунике отдает Димитрию послание. Что-то говорит ему. Вот молодой царевич ломает печать. Разворачивает таблички. Читает…

— Ну все! Пойдем! Быстренько! Быстренько!

Виночерпий тянет ее в боковую алу, вжимает в угол, заставленный какими-то мешками, и похотливо сопя, задирает одежды.

Рахиль стискивает зубы: Ну, где же помощь Божья? Вдруг ее осенят: Вретище!

— Погоди! Я должна тебя предупредить! У меня кожная болезнь…

— Не ври!

— Сам не видишь?

— О боги! Что это?

— Я же предупреждала… Пусти меня!

— Погоди! Мне кажется, тут просто растерто. Зачем ты носишь этот отвратительный мешок?

— Врач прописал. Пусти!

— Не отпущу, пока не выясню, в чем дело. Мне кажется, ты все-таки врешь. Пойдем-ка со мной!

Но едва виночерпий вновь показываются в атрии, как его окликают сразу несколько голосов:

— Куда ты запропастился, Сирий? Твой Деметрий уже уходит!

Действительно, Димитрий с двумя друзьями спешно покидает пир:

— Домой! Домой! Я, кажется, перебрал…

Рахиль врывается из рук остолбеневшего виночерпия и спешит прочь из этого развратного дома. Как темно! Справа по улице удаляются три мужских фигуры, освещенные тусклым масляным фонарем. Ей налево. Сначала она почти бежит, но потом успокаивается. Нет, никто не будет преследовать ее. Главное – не попасться на глаза страже. Ведь тогда придется врать про врача, у которого она якобы была. А вдруг они вздумают проверить? Не думать об этом! Тогда и не будет страшно.

Она быстро шла по темным, стихшим улицам. Но тишина спящего города была обманчива. Отовсюду раздавалось плеск воды, с журчанием лившейся из городских источников, фонтанов, и вытекавшей из водоемов. Это журчание словно смывало с нее грязные объятия виночерпия, снимало усталость и страх. Она вспомнила источник Ветилуи и возликовала. Главное: она выполнила поручение, и Бог хранил ее. Как Иудифь!

Вернувшись, Рахиль сразу поднялась наверх и доложила Полибию:

— Все удалось! Он прочел, покинул пир и пошел направо – к Тусканской улице.

— Значит – к себе домой! Слава богам, хоть я и не очень в них верю! Принеси мне немножко вина, девочка!

— Мне кажется, тебе уже лучше.

— Да, этот приступ случился очень даже кстати, потому что обеспечил мое алиби.

Рахиль спустилась на кухню за вином и сразу столкнулась с карфагенянкой, которая смотрела на нее косым от зависти взглядом:

Опять обхаживаешь грека? А ведь я тебя предупреждала!

Успокойся! У нас просто общие дела.

Да что у вас может быть общего? Пеняй на себя, иудейка! Я тебя предупреждала: не лезь к господам!

Рахиль только пожала плечами и, взяв кувшин, повернулась, чтобы уйти. Но за спиной услышала зловещий шепот:

— Клянусь Ваалом, тебя больше не будет в этом доме! Либо ты - либо я!

Утром Полибий выглядел уже совсем бодрым:

— Представляешь, Рахиль! Только что приходил Менилл-алабандиец, посол Птоломея Египетского, и сказал, что на рассвете Димитрий на карфагенском корабле уже отплыл из Остии.

Между тем, в Риме никому и в голову не пришло искать Димитрия. Одни думали, что он охотится в чащах Цирцея, другие – что он отправился в город Анагнии. Только на третий день случайно открылась истина. Какой-то раб в Анагниях был присужден к наказанию плетьми. А поскольку в то время отношение к рабам было еще достаточно мягким, осужденный бежал в Рим надеясь на более милосердный суд. И заодно рассказал, что Димитрия в пригородах нет. По этому поводу собрался Сенат. Но к тому времени по расчетам Полибия Димитрий уже миновал Сицилийский пролив.

Да и Сенат не долго занимался этой проблемой, так как вскоре известный сенатор Марк Порций Катон Цензорий произнес очередную пламенную речь против иноземной роскоши. По его словам она нашла приют в Риме, где некоторые юные аристократы платят за бочонок сельдей по триста драхм,[185] а красивых мальчиков для утех покупают за целый талант.[186] Какое падение нравов! А ведь упадок нравов всегда предшествует упадку государства.

Рахиль уже привыкла к этому римскому патриотизму, но теперь больше не сочувствовала ему. Все ее мысли были обращены к далекой восставшей родине. Облегчит ли ее участь воцарение Димитрия, которому она так отважно содействовала? Вот в чем вопрос.

Глава 7. Браки в Иерусалиме и в Риме (162 г)

Когда Димитрий высадился в Триполи, ему первым делом донесли, что под Антиохией идет междоусобица.

Правда, регенту Лисию удалось разбить Филиппа Фригийца, но это была пиррова победа. Армия не жаловала обоих самозванцев, и, приближаясь к Антиохии, Лисий узнал, что она переходит на сторону вернувшегося Димитрия. Тогда регент с юным царевичем Антиохом попытался скрыться, но они были настигнуты и захвачены. Обоих привели к царскому дворцу, однако Димитрий не пожелал даже взглянуть на неудачливых конкурентов. Тогда воины умертвили их.[187]

Далее началось то, что и предсказывал Полибий: «В Антиохии Димитрий предался пьянству и бывал пьян по целым дням».[188] Реформы своего дяди он, конечно, не продолжил. Наоборот – вернул иудеям религиозную свободу и даже назначил им первосвященника. Правда, если бы он меньше увлекался попойками, то мог бы узнать, что единственным возможным кандидатом на эту должность является Ония Младший – сын невинно убиенного Онии III. Но выбор царя пал на льстивого Алкима, который поспешил в Антиохию, чтобы вовремя оказаться под рукой у нового правителя. А Ония бежал в Египет, где с разрешения Птоломея начал строить новый Храм под Галикарнасом. Алким же отправился в Иерусалим.

— Братья! Я собрал вас для того, чтобы обсудить послание нового первосвященника, - Маккавей повертел в руках бумагу и недоуменно уронил ее на середину стола. – Он, видите ли, предлагает нам вступить в переговоры о заключении мира и дружбы. Что вы скажете на это?

Иоанн Гаддис первый взял слово:

— Понятно, что это ставленник Димитрия. Но с Димитрием мы не ссорились, и мирные переговоры с его людьми вполне уместны.

Ионафан Анфус замотал головой:

— Если бы он был настоящим первосвященником, то написал бы нам так: Друзья, возобновившие наш Храм! Кого, как не вас позвать на мое первое богослужение? Придите восславить Бога и вознести жертвы…

Симон Фасси презрительно улыбнулся:

— Прежде всего. Если бы он был настоящим первосвященником, то не пошел бы занимать свой престол в сопровождении такого количества иноземных войск. Ибо не в силе Бог.

— А что это за войска, опять сирийцы? - поинтересовался кто-то из командиров.

— Его сопровождает Вакхид, который прикрывал Никанора в битве под Еммаумом. Уж он-то никогда не простит нам своего поражения, - мрачно отвечал Симон.

Тяжелое молчание, воцарившееся в горнице, было прервано только скрипом приоткрывшейся двери. Бородатый партизан доложил:

— Ясон привел вестника из Иеруслима!

— Впусти их.

Ясон вошел, ведя за собой пожилого мужчину, облаченного во вретище, посыпанное траурным пеплом.

— Это Евполем, сын Иоанна, знаменитого асидея-книжника, - представил своего спутника Ясон. – Сейчас он расскажет нам, как погиб его отец и прочие братья.

Послышались недоуменные возгласы:

— Асидеи погибли? Как это могло случиться?

Все знали, что асидеи были далеки от политики и примыкали к Маккавеям лишь до тех пор, пока не был возобновлен Храм.

— Увы нам! – горестно раскачиваясь, заговорил Евполем. – Зачем мы доверились Алкиму! Он клялся, что не сделает нам зла. И братья рассудили, что раз он происходит из племени Аарона, ему следует подчиниться, как законному первосвященнику. Они говорили: «Священник от племени Аарона, который пришел вместе с войском, не обидит нас».[189] Он же захватил из нас шестьдесят мужей и умертвил их в один день. А прочие братья со многими правоверными бежали из Иерусалима за холм Визефу. Но там были заколоты Вакхидом и брошены в глубокий колодец. О горе! Горе нам!

— Но какова же причина такой зверской свирепости!

— Причина одна: нас сочли религиозной сектой. И нашим примером решили устрашить прочих.

— Очередная зачистка! – мрачно прокомментировал Маккавей. – Теперь, по крайней мере, ясно, что никаких переговоров быть не может. Где сейчас Вакхид?

— Он отправился обратно в Антиохию, утвердив Алкима на престоле и оставив ему часть войска. Сейчас к нему стекаются все перебежчики и негодяи. А правоверных умерщвляют повсюду.

— Вы слышите? – воскликнул Маккавей. – Мы должны продолжить борьбу. Иначе нас просто перережут поодиночке.

— Но у нас нет сил! – запротестовал Иоанн Гаддис. – За то время, пока ты поправлялся от ран в Гофне, все люди разошлись.

— Мы снова соберем их!

— Боюсь, что после такого поражения это будет нелегко.

— А вот посмотрим!

Маккавей назначил сбор в селении Дессау, и вскоре туда съехалось более тысячи бойцов. С ними братья снова двинулись на Иерусалим, избивая по пути приверженцев Алкима. Недостойный первосвященник понял, что ему не справиться с растущим сопротивлением, и бежал в Антиохию. Он просил у царя поддержки, обвиняя Маккавеев в мятеже. Увы, Димитрий снова был пьян и не стал вникать в суть дела.

— Представляешь? Димитрий послал разбираться к нам Никанора - одного из главных военачальников своих! – сообщил Ясон, входя в шатер Маккавея.

— Да знаю! Брат мой Симон вчера уже столкнулся с ним на дороге, и - не к чести для себя. Пришлось ему бежать.[190]

— Зато сейчас Никанор прислал к нам своих послов: Посидония, Феодота и Маттафию. Они стоят у входа.

— Ну, пусть войдут.

Послы вошли, приветствуя вождя иудеев и его братьев вежливыми поклонами:

— Мы сожалеем о вчерашнем столкновении. Царь желает только мира. Никанор специально приехал, чтобы выслушать «вторую строну». Впрочем, он сам пишет вам об этом.

Иуда развернул послание и быстро пробежал его глазами:

— «Да не будет войны между мною и вами. Я войду в Иерусалим с немногими людьми, чтобы видеть лица ваши в мире».

— Какая дешевая уловка! – пожал плечами Симон.

— А, пожалуй, я поеду! – весело тряхнул головой Маккавей.

— Изволишь шутить? Тебя там сразу схватят, - воскликнул Ионафан.

— Ну, это не так просто. Теперь у меня целая тысяча преданных воинов. А, кроме того, в Иерусалиме осталась Милка…

— Из-за этого ехать? Хочешь, я привезу ее сюда?

— Нет-нет! Я сам должен явиться за ней на белом коне. И не иначе. Вот и посмотрим, как воспримут это ставленники Димитрия. Можно с ними ужиться или нет? Итак, передайте вашему начальнику, что Маккавей прибудет! – величественно кивнул он послам.

Когда послы удалились, братья снова накинулись на Иуду:

— Что это за прихоть – справлять свадьбу в стане врагов! Возомнил себя вторым Самсоном? Даже не думай, что мы потащимся за тобой в эту мышеловку!

— Да можете оставаться, но поймите же, наконец! Это не просто свадьба. После того, как Димитрий вернул нам религиозную свободу и даже назначил первосвященника, идея священной войны лишилась своего оправдания. Вы видели? Мы набрали всего тысячу человек! Люди просто не понимают, за что теперь воевать. Храм восстановлен. Реформа отменена. Вопрос: достаточно ли нам этого? Или мы уже другие и готовы бороться за полное освобождение? Но ответить на это должны не мы с вами, а люди, которые придут на нашу свадьбу.

Первые встречи в Иерусалиме были обставлены со всей осторожностью. Хотя оба вождя вполне дружелюбно приветствовали друг друга, Ясон видел, что все окрестности Храма нашпигованы воинами, ждущими только знака Никанора. Сам Ясон при малейшей опасности должен был трубить атаку. По этому сигналу, ополченцы, стоящие у ворот, мгновенно занимали вал и расстреливали сирийцев сверху. Нервы у всех были напряжены до предела.

К счастью, Никанор сам встретил Маккавея на крыльце и, почтительно приветствовав, провел в дом. Это был чуть ли не единственный большой дом, сохранившийся в Иерусалиме после его взятия.

— Жаль все-таки, что вы сломали стены, - произнес Иуда.

— Это сделали не мы, а люди Антиоха. Мы бы не сломали стен, потому что уважаем клятвы.

Это было хорошим началом. Но за столом разговор принял опасный характер:

— Надеюсь, ты не обидишься, Никанор, если я не буду вкушать с тобой трапезу?

— Конечно, обижусь. Неужели ты думаешь, что еда отравлена Маккавей?

— Не в этом дело. Я не ем свинины и прочей пищи, не дозволенной моим Богом.

— Твой Бог очень много от тебя требует.

— Зато и помогает много.

Никанор воспринял это как намек:

— Вы бы никогда не разбили нас под Еммаумом, если бы не напали так внезапно.

Ясон пощупал рожок у себя за поясом и на всякий случай подвинулся ближе к окну.

— Мы напали на вас не внезапно, - возразил Маккавей. – Мы пол ночи стояли напротив вашего лагеря.

Даже если я успею протрубить только пару раз, они все равно услышат, думал Ясон.

Никанор сделал над собой отчаянное усилие и склонил голову:

— Это был гениальный маневр, Маккавей. Он войдет в историю.

— Ну, - усмехнулся Маккавей, - еще не известно, чем бы все кончилось, если бы не глупость и трусость вашего Горгия.

— Да, Горгий всегда был на редкость бездарен. Я удивляюсь, как его назначили военачальником Идумеи!

— По знакомству, наверное. Мой сотник Вакинор едва не пленил его там. Но Горгий все- таки вырвался и, удобряя по пути землю, бежал в Марису.[191]

— Поделом ему, - согласился Никанор. – Теперь, я надеюсь, нам уже не придется воевать друг с другом.

— Пожалуй, я выпью за это немного вина, Никанор.

— Разумеется, я выпью вместе с тобой, Маккавей, из того же кувшина.

Ясон с облегчением вздохнул и отступил от окна. Гроза прошла мимо.

Последующие встречи проходили уже легче. Не было воинов, дежурящих у стен Храма. Оба вождя без подозрений пили вино, шутили и смеялись. Постепенно Никанор словно подпадал под обаяние Маккавея:

— Как это славно, что ты привел сегодня свою девушку! Позволь мне, друг Маккавей, выпить за то, чтобы ты скорее женился. И чтобы твоя Милка могла спокойно рождать детей.[192]

Вскоре действительно состоялась весьма пышная свадьба. По всему городу раздался зазывный ритм тимпанов и звонкие удары кимвалов. Маккавей, облаченный в драгоценные одежды из тонкого виссона и увенчанный золотым венцом, обошел храм и, собрав чуть ли не пол Иерусалима, во главе торжественной процессии явился к домику невесты. Милка, уже омытая и одетая во все белое, ожидала его в кругу модинских женщин с покрывалом на лице. Жених взял ее за руку и повел в дом, любезно предоставленный ему Никанором.

Заиграли веселые флейты. Послышались нежные переливы десятиструнных арф и басовитое звучание псалтири. Запели свадебный псалом. Ясон шел рядом, освящая путь большим масляным светильником.

Никанор со своими людьми встречал их у входа. Но, увидев венец на голове Маккавея, вдруг изменился в лице и преградил молодым дорогу:

— Что это за намек? Почему ты коронован? Царь мне этого не простит.

Ясон поспешно зашептал ему на ухо:

— Успокойся! Это исконный иудейский обряд. Жених символизирует собой Небесного Царя, а невеста – страну Израильскую.

— Ты меня не обманываешь?

— Да нет же! Послушай наш свадебный псалом, и ты сам все поймешь!

Между тем вся улица единогласно пела:

«Престол Твой, Боже, вовек;

жезл правоты – жезл царства Твоего.

Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие;

Посему помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости…»[193]

— Ничего не понимаю! – обиделся Никанор. – Кто кого помазал? Вы же говорите, что у вас только один Бог, а здесь их, по крайней мере, двое!

— Действительно, - смутился Ясон. – Дело в том, что это мессианский псалом. Мессию пророки иногда тоже именуют Богом. А вот послушай, какие дальше хорошие слова:

«Дочери царей между почетными у Тебя;

стала царица одесную Тебя в Офирском золоте».

«Дочери царей» - это языческие народы, а сама «царица», как я уже говорил, символизирует страну Израиля, - пояснял Ясон. – Именно так сейчас все и происходит. Слышишь?

«И дочь Тира с дарами,

и богатейшие из народа будут умолять лице твое».

— Но «дочь Тира» - это вы, сирийцы!

— Но я вовсе не хочу никого «умолять»! – упрямился Никанор.

— Не придирайся. Это было написано на бракосочетание царя Соломона с дочерью фараона. В то время Тир был в подчинении у них. А вот, слышишь, они поют:

«Вся слава дочери Царя внутри…» - то есть во внутреннем достоинстве. Потому что на самом деле невеста - простая крестьянка. И все это только символы.

— Ну, если только символы, то ладно; я как-нибудь переживу этот венец. Однако если царь узнает …

В это время молодые уже вошли под свадебный балдахин, украшенный цветами и нарядными лентами. Вакинор, как старший брат (заменяющий в данном случае родителей), и старейшины от имени всей общины поочередно нараспев благословляли их и желали благополучия.

— Но я слышу, что их опять называют «царем и царицей»! – возмутился Никанор.

— Я говорю тебе, что это только символика.

— А я тебе говорю, что из-за этой «символики» могу запросто лишиться должности. Ведь символ это не просто сотрясение воздуха, а какая-то высшая реальность.

Ясон с невольным уважением взглянул на военачальника:

— Ты высказал не по чину глубокую мысль, Никанор. Уверяю тебя, что твое начальство на такую глубину не заплывает.

— Зато доносчики, завистники, клеветники и прочая мелкая рыбешка плавают везде! – воскликнул вконец расстроенный Никанор и повернулся, чтобы уйти.

— Ты что, даже не поздравишь молодых? – удивился Ясон. – Ведь ты сам хотел этой свадьбы!

— Я не учел глубокой разности наших обычаев и вообще наших народов. Боюсь, что Алким прав: есть вещи несовместимые.

Однако на следующий день Никанор снова пришел на пир и даже сказал тост. Правда, закончил его мрачным намеком:

— Лучше все-таки обрезать волосы, в которых запуталась корона, чем лишиться головы.

— Наверное, ты прав, друг Никанор, - отвечал Маккавей. – Завтра я их обрежу. Ведь я растил их по обету – добиваясь свободы своего народа. Теперь обет исполнен, не правда ли?

— Не знаю. Подождем возвращения Алкима, - мрачно сказал Никанор. И, видно, сам испугался того, что сказал.

Маккавей взглянул на него со странной нежностью и печалью.

По всем лицам словно пробежала тень.

— Этому эллинисту Алкиму наш союз поперек горла, - зашептались старейшины. – Он опять уехал к царю – конечно, для того, чтобы клеветать и сеять раздор.

— Пожалуйста, не режь свои волосы! – попросила Милка, прижимаясь к плечу своего мужа. – Я ведь не Далила!

Вместо ответа Маккавей нежно обнял ее.

Ясон смотрел на прильнувших друг к другу новобрачных и сердце у него сжималось от недобрых предчувствий.

На третий день пира кончилось вино. Ясон в качестве шафера обыскал все уцелевшие подвалы, но нашел только один прокисший глиняный кувшин, из которого никто не стал пить. Это был дурной признак.

Еще через пару дней прошел слух, что вернулся Алким. В Иерусалиме он появляться боялся. Но тайно встречался с Никанором.

— И теперь Никанор уже не смотрит мне в глаза, - признался Маккавей. – Видимо, он все-таки честный человек. Интриги Алкима ему претят. Но против воли царя он, конечно, не пойдет.

— Так не пора ли?.. – начал Ясон.

— Нет, подождем еще немного. Мне кажется: кто первый развяжет новую войну, тот и лишится помощи Божьей.

В том же самом 592 году от основания Рима[194] скончалась Эмилия Терция, вдова Сципиона Африканского и бабка Публия. При жизни она затмевала всех своими богатыми выездами во время праздничных религиозных процессий. Ее великолепная колесница, за которой следовали золотые кубки и прочая жертвенная утварь, и особенно роскошное одеяние, увешанное сверкающими драгоценностями, не давали покоя другим знатным матронам. Теперь наследником всех этих сокровищ стал Сципион и, не задумываясь, подарил их своей матери Папирии, которая после развода с отцом жила очень скромно. Этот поступок поразил всех (и особенно – женщин) своим благородным великодушием.[195]

Но главное – что теперь двадцатитрехлетний Публий стал старшим в своем роде и переселился в собственный дом Сципионов на Виминале. Рахиль вместе с другими слугами естественно последовала за своим господином. Она уже не раз бывала в этом большом старинном доме, который теперь предстояло освоить и держать в порядке. Но она никогда не думала, что найдет здесь свою новую госпожу – Семпронию.

Семпрония была дочерью Корнелии (двоюродной сестры Публия) и Тиберия Гракха. О том, что Публий обручен с нею, все служанки шептались уже давно. И все, конечно, недоумевали, что он в ней нашел? Худощавая девушка, почти без груди и без прочих округлостей. Ну, разумеется, гордый римский профиль и аристократическая осанка. А глаза холодные, светло-серые с каким-то оловянным отсветом. Впрочем, это, может быть, из-за того, что Публий обнимал ее в тот момент, когда Рахиль вошла в триклиний с кувшином и тазиком. А потом непроизвольно отодвинулся. Семпрония сразу заметила это и устремила на Рахиль испытующий взгляд:

— А, это та самая иудейка, про которую говорят, что она имеет от тебя ребенка.

— Кто говорит, дорогая?

— Кто-то из новых рабынь… А - карфагенянка!

— Достаточно посмотреть на этого ребёнка…

— Нет, я, конечно, этому не верю, и вовсе не заставляю тебя оправдываться. Было бы смешно и нелепо ревновать тебя к рабыне!

Семпрония протянула Рахили свои ноги и позволила снять с них дорогие сандалии. Ступни у нее были мягкие и холеные с длинными красивыми пальцами. Рахиль аккуратно поставила их в таз, полила теплой водой из кувшина, и стала омывать.

— Даже если ты и спал с ней… - продолжала Семпрония.

Публий дернулся:

— О чем ты? Мы ведь, кажется, говорили о консульстве Назики и о нашем союзе. О том, какое все это имеет значение. И вдруг – какая-то, извини меня, глупость!

— Это не глупость, - медленно отвечала Семпрония, поддевая влажной ступней подбородок Рахили. – Ну-ка, посмотри мне в глаза, милочка! Взгляд лживый и явно виноватый.

— Но я ни в чем не виновата, госпожа! – прошептала Рахиль.

— Проверим! – покачала головой Семпрония.

Публий снова завел разговор о брачных приготовлениях:

— Итак, это должна быть настоящая патрицианская свадьба - в сакрарии, с великим понтификом и десятью почетными свидетелями, как положено по древнему закону. Я думаю, тебе лучше всего надеть шафрановый фламмеум…

Рахиль поспешно вытирала холеные ноги хозяйки мягким льняным полотенцем, торопясь закончить процедуру.

— Осторожнее! – вдруг воскликнула Семпрония, дернула ногой и как бы ненароком пнула ее в грудь:

— О, какая грудастая! Тебе нравятся такие?

Рахиль, сидевшая на корточках, не удержалась и потеряла равновесие.

— И как навыкла падать на спину! – насмешливо продолжала Семпрония. – Я хорошо знаю таких тихонь. Рабыня, мол, не могу ослушаться. Особенно если мужчина приказывает.

— Ты ведь, прежде всего, меня оскорбляешь своими подозрениями, - холодно произнес Публий.

— Прекрасно! Значит, сделай так, чтобы этих подозрений не было! Зачем ты держишь ее при себе? Сколько ей уже лет – двадцать два? Самое время выдать ее за какого-нибудь раба на вилле. А еще лучше – продать в лупанарий. Там, по крайней мере, эту красотку будут использовать по назначению.

— Я купил эту женщину вовсе не для того, чтобы она мучилась, - возразил Публий.

— А для чего? Ах, из благородства! Какой возвышенный мотив! Мой славный дедушка, Сципион Африканский, тоже слыл образцом благородства и добродетели. Но моя мама Корнелия прекрасно помнит, что эта добродетель не помешала ему влюбиться одну из бабушкиных рабынь. Так что весь дом знал и говорил об этом странном романе. Пример Катона Цензория у всех на устах. Сколько речей он произнес в защиту добродетели! А сейчас, когда ему уже за семьдесят, вступил в связь с собственной рабыней на глазах у сына и твоей младшей сестры. Так что благородство благородством, а мужская природа остается мужской природой. И если ты действительно дорожишь нашим союзом, докажи мне это! Убери из нашего дома этот иудейский соблазн!

— Ты слышишь, иудейка? Выйди отсюда, - приказал Публий.

Рахиль молча подхватила тазик, кувшин, полотенце и, с колотящимся сердцем выскочила за дверь. Ужас стальными когтями сжимал ее грудь. В деревню, замуж за какого-нибудь конюха – это еще самое лучшее! А на что она вообще надеялась? Надеяться можно только на Бога. Она вбежала к себе на чердак, упала на колени рядом со спящим Антипатром, и, закрыв лицо руками, углубилась в молитву.

Глава 8. Битва при Адасе (весна 161 г)

В те дни, Ясон, объятый дурными предчувствиями, специально ходил по городу, прислушивался к настроениям солдат. Они уже явно сторонились друг друга. Иудеи сидели отдельно от сирийцев под навесом, где обычно продавали вино, и, поджидая очередного торговца, чинили одежду, играли в кости, вспоминали о своих семьях. Ясон как раз слушал какого-то сотника, когда к нему подвели какого-то мальчика лет шести:

— Тебя спрашивает. Родственник что ли?

Ясон с недоумением глядел на мальчонку. Вроде бы иудей, но одет по-сирийски. Явно нездешний. Наверное, забрел из Акры.

— Что тебе нужно, мальчик?

— А это ты – дод Ясон?

— Да, Ясон. Но почему ты называешь меня додом, то есть дядей?

— Потому что меня зовут Дионисий и мой отец – Ромил. Он мне и сказал: «Сходи к дяде. Дядя тебе починит сандалию».

— Что? Какую сандалию?

— Вот! – мальчик протянул ему старую сандалию с расслоившейся подошвой. – Он говорит, ты чинил катапульты, значит, и сандалию починишь.

— Пойдем!

Ясон рванул отслоившуюся подметку. Ну так и есть: на обратной стороне чернели слова:

«Это не склеить.

Возьми свой молоток.

Надо ходить (или «уходить») быстро».

Да ведь «молоток» - это Иуда по прозвищу Маккавей, то есть «Молот»! осенило Ясона. Конечно, не склеить две разных нации, иудеев и сирийцев! И надо срочно уходить, потому что готовится арест.

Ясон сразу бросился к Маккавею. Иуда вышел к нему в непривычно просторной одежде, весь какой-то домашний и благодушный:

— Ну что ты так на меня смотришь, Ясон? Да, я пьян от аромата драгоценных масел и супружеских ласок. Пойми: я обычный человек, а вовсе не исполин из древних преданий. Мне смертельно надоел запах крови и лязг оружия. Я выполнил свою миссию и теперь хочу отведать радостей простых и мирных.

Ясон только вздохнул и молча протянул ему подметку сандалии.

— Что это?

— Последнее предупреждение от моего родственника из Акры.

— Ему можно верить?

— Да, он обязан мне жизнью и теперь возвращает долг.

Маккавей провел рукой по лицу, словно пробуждаясь от сладкого сна:

— Предупреди всех, кого увидишь в городе и приходи в казармы. Мы уходим сегодня же ночью.

В принципе никаких трудностей с уходом не предвиделось. Иерусалим больше не имел ни стен, ни ворот, которые закрывались бы на ночь. И все же уйти незамеченным такое большое войско не могло. Вскоре послышались первые сигналы тревоги и Ясон понял: бегство замечено.

Он со всех ног бросился в бывший гимнасий, где располагался лагерь иудейских ополченцев. Сейчас здесь было почти пусто. Только несколько человек поспешно седлали лошадь:

— Кто там? Это ты, Ясон?

— Маккавей! Почему ты еще здесь?

— Командир уходит последним. Садись сзади. Братья ждут нас у Хафарсаламы.

— Поздно! – с отчаянием отвечал Ясон, оглянувшись на приближающиеся факелы. – Скачи! Мы тебя прикроем!

— Бог в помощь! – ответил Маккавей и хлестнул коня.

— Хватайте иудеев! Иудеи бегут! – закричал кто-то у самых дверей.

Ясон отступил на шаг в темноту, а затем вынырнул и с размаху всадил в кричащего меч.

— Осторожно! Они здесь… - прохрипел сириец, падая на четвереньки.

Второй из подбежавших был пронзен копьем. Третий отскочил, размахивая факелом и призывая на помощь. А с улицы уже раздавался топот огромной бегущей толпы.

Запираем двери! – скомандовал Ясон

Он хорошо помнил эти мощные дубовые створы. Но сейчас, после троекратного разорения города, они уже едва держались в петлях. Конечно, на несколько минут они отвлекут преследователей. А большего и не надо, чтобы Маккавей успел ускакать. И чтобы мы успели отыскать старинный лаз в храмовый двор.

— Ступайте за мной! – скомандовал он и ощупью стал пробираться во тьме.

Неожиданно на стенах заплясали красные отсветы. Так они просто подожгли запертые двери! Зато теперь видно, куда идти. Вот этот закуток! Вот и лаз. А где же ополченцы? За спиной снова слышится звон мечей. Значит, теперь они прикрывают его. Ну, Бог в помощь!

Ясон нырнул в наклонный туннель водостока и, упираясь руками в слизкие мшистые стены, полез вверх. Как тогда! Нет, тогда было тяжелее, потому что приходилось тащить за собой Сарую. Сейчас он один и, конечно, быстро продвигается вперед. Только бы решетка оказалась открытой.

Решетка была открыта. Но, отодвигая ее, Ясон, невольно привлек внимание храмового сторожа.

— Кто здесь?

— Воин Маккавея. Нам пришлось бежать, потому что сирийцы готовили резню. Я один остался. Вы можете меня спрятать?

— А кого ты знаешь здесь?

Ясон назвал имена нескольких уважаемых старейшин, живущих при храме, в том числе, конечно, Раифа и Евполема. Этого оказалось достаточно. В келье Евполема он снял свои промокшие одежды и обрядился в белый хитон асидея. Остаток ночи друзья провели в совместных молитвах, а утром пошли на раннее жертвоприношение. По двору святилища уже стекали потоки воды. Священники омывали свои руки и ноги перед началом службы. Хор левитов и община братьев-асидеев занимали свои места с восточной и западной стороны от жертвенника.

— Смотри-ка! Сам Алким прибыл, - шепнул Евполем

Действительно, процессию священников возглавил невысокий толстяк в расшитом золотом ефоде поверх голубого меила и в священном кидаре. Лицо его имело нездоровый красноватый оттенок и показалось Ясону зловещим. Встав у входа в Храм, он прочел молитву «Шма», после чего начал благословлять своих подручных священников:

— Да благословит тебя Господь и сохранит! – доносилось до Ясона – Да призрит на тебя Господь и помилует! Да обратит Господь лице Свое на тебя…[196]

Затем по знаку его подручные священники вывели из северных ворот годовалого белого агнца. Животное доверчиво стояло на тонких ножках и как бы укоризненно покачивало головой.

— Ола! - воскликнул Алким.[197]

И пронзил шейную артерию ягненка жертвенным ножом. Затем, кряхтя, нагнулся и подставил под фонтанирующую рану пузатый золотой кувшин. Ибо по закону надлежало, прежде всего, выпустить из жертвы кровь. Затем еще теплого ягненка вздернули на крюк. И пока с него снимали шкуру, Алким под пение псалма обходил жертвенник. Он смазал кровью сначала северо-восточный, затем юго-западный углы и окропил ее все четыре стороны.

Эта предварительная процедура тоже считалась священной, поэтому все стояли на своих местах недвижно. Хотя со стороны гимнасия уже давно доносился возрастающий шум: гневные крики, стоны и плач женщин.

Алким, наконец, прервался и послал узнать, что происходит.

— Плохо дело! – сказал Евполем. – Обряд нельзя прерывать. Иначе придется начать его сначала.

Ясон видел, как посланные вернулись с выпученными от ужаса глазами:

— Утром у Хафарсаламы произошла стычка с Маккавеями! Никанор потерял много людей. Он идет сюда. И по всему видно, что он взбешен.

— Откройте же ему! – засуетился Алким. – Покажем ему свое усердие и расположение! Несите сюда жертву!

Священники подняли мраморную крышку стола с закланным агнцем и поспешили к воротам.

— Приветствуем тебя, боголюбивый Никанор! – нараспев закричал первосвященник. – Эту жертву всесожжения мы приносим за царя нашего, Деметрия. Этот ягненок…

— Сами вы козлы и ослы вдобавок! – отвечал Никанор и в сердцах плюнул на поднесенную ему жертву.

Священники онемели от возмущения, ибо это было неслыханное осквернение.

— Боголюбивый… - начал было Алким.

Но Никанор не дал ему говорить.

— Всё из-за тебя, жирный боров! Из-за твоих гнусных интриг! Я потерял сегодня пять тысяч своих лучших солдат! Что я скажу царю?

И, пнув ногой мраморную крышку, перевернул ее вместе с жертвой.

Послышались крики ужаса и возмущения.

— Молчать! – заорал Никанор, хватаясь за меч. – Я знаю, что многие из вас лично связаны с Маккавеем. Вот этот, например!

Он указал мечом на главу старейшин Разиса. Потом его налитые кровью глаза остановились на Ясоне:

— Вот этот тоже! И вот тот! Да все вы тут заодно! Я требую немедленно выдать мне Иуду связанным! Или местоположение его!

— Клянемся, господин, что мы этого не знаем…

Тут Никанор поднял правую руку, как это делают в случае торжественных клятв, и объявил:

-А я клянусь, что если не выдадите мне Иуду, то я этот Храм ваш сожгу и сравняю с землей! Жертвенник срою до основания! И воздвигну здесь славный храм Дионису![198]

И топнув ногой от ярости, пошел прочь от ворот. А священники, медленно приходя в себя, молитвенно простирали руки к небу, только что получившему безумную угрозу:

— Ты, Господи, избравший Дом сей местом обитания твоего…

— Избравший его домом молитвы народа Твоего…

— Сохрани его неоскверненным!

— Соделай отмщение человеку сему и войску его! – подхватил Разис.

— Пусть они падут от меча за хулу свою! – добавил Евполем.

— Прекратить! Прекратить! – в ужасе затрясся Алким. – Кто здесь сеет ненависть и национальную рознь? Я обещал царю, что вы люди верующие и мирные. Только на этом основании нам и разрешили оставаться иудеями. Поэтому всех сторонников мятежного Маккавея мы сейчас выявим и…

Он не успел договорить, потому что священники бросились запирать ворота Храма. Ибо целое сирийское войско приближалось к ним. Дальнейшее Ясон описывает, как очевидец, и это потрясающее описание я не осмеливаюсь перелагать на современный лад. Итак, сказано во 2-й книге Маккавейской:

«Никанор, желая показать, какую он имеет ненависть против иудеев, послал более пятисот воинов, чтобы схватить его (Разиса). Когда же они хотели овладеть башнею и врывались в ворота двора, и уже приказано было принести огня, чтобы сжечь ворота, тогда он, будучи окружен отовсюду, пронзил себя мечем, желая лучше доблестно умереть, нежели попасться в руки беззаконников… Но так как удар оказался от поспешности неверен, а толпы (врагов) уже вторгались в двери, то он, отважно вбежав на стену, мужественно бросился с нее на толпу народа. Поскольку же стоявшие поспешно расступились, и образовалось пустое пространство, то он упал в середину его на живот. Еще дыша и сгорая негодованием, не смотря на лившуюся ручьем кровь и тяжелые раны, (Разис) встал и, пробежав сквозь толпу народа, остановился на одной крутой скале. Совершенно уже истекая кровью, он вырвал у себя внутренности и, взяв их обеими руками, бросил в толпу. И, моля Господа жизни и Духа опять дать ему жизнь и дыхание, кончил таким образом жизнь».

Мне кажется, что Ясон описывает этот подвиг не как самоубийство, а как героическую и жертвенную смерть за святыню в надежде на будущее воскресение.

Ясон не пишет, как ему самому удалось спастись. Скорее всего, он воспользовался всеобщей суматохой, чтобы выбежать через Северные ворота. Ибо скалистый уступ, на котором растерзал себя Разис, мог быть только северным уступом Храмовой горы. И дальше, Ясон неизбежно должен был спуститься в долину Кедрона, северная часть которой именовалась долиной Иосафатовой. Но имя «Иосафат» означает «Господь судит». Потому что именно здесь по пророчеству Иоиля[199] состоится Страшный Суд Божий над народами. А предшествовать ей будет последняя битва с силами тьмы.

Поэтому Ясон, конечно, пошел на север. Ведь он хорошо помнил, что последняя битва, Армагеддон, должна состояться на севере.

Люди Маккавея вернулись на свою партизанскую родину – в горы Самарии, где был похоронен Маттафия и откуда родом была Милка. Но стан ополчения расположился несколько южнее Модина – в Адасе. Отсюда Маккавей объезжал ближайшие поселения, убеждая людей не страшиться борьбы, напоминая им их собственные подвиги и предыдущие опыты небесной помощи. Ныне же, ко всему уже бывшему прибавился новый мистический опыт. Ясон, вероятно, услышал его в первый же день прибытия в Аддас:

— Узнайте, братья, что мне было откровение. И откровение то было подано не столько для меня, сколько для вас, - говорил Маккавей. – На рассвете после ночной молитвы со слезами и коленопреклонениями погрузился я в тонкий сон. И вдруг увидел мужа честного и доброго, почтенного видом, кроткого нравом, исполненного всяческой добродетели. Он был облачен в первосвященнические одежды, посему я сразу узнал безвинно убиенного Онию.

Вздох радостного изумления пронесся над головами людей, сидящих вокруг костра. Маккавей встал и его фигура, освященная багровыми отсветами, сама казалась призрачной, почти нематериальной.

— Великий Ония стоял вот так же, и, простирая руки, молился за весь народ иудейский. Ибо, как при жизни был он заступником нашей общины, так и после смерти своей остался им. Ибо нет смерти для святых.

Ясон при этих словах, конечно, вспомнил книгу Еноха – ветхозаветного праведника, взятого на небо живым. А Маккавей продолжал:

— Потом явился мне другой муж, украшенный сединами и окруженный дивным сиянием славы Божьей. И сказал мне Ония: это братолюбец, который постоянно молится о народе и святом граде – Иеремия, пророк Божий.[200]

Увидев пророка, претерпевшего великие страдания за наш народ, я опустился на колени. Старец же простер правую руку свою и вручил мне золотой меч: - «Вот тебе дар от Бога, которым ты сокрушишь врагов Израиля!» - сказал он.

— И где же этот меч? – послышался одинокий наивный голос.

— Вы увидите его во время битвы, - отвечал Маккавей. – Он и теперь со мною. Когда я проснулся, правая рука моя была тяжела, словно ее оттягивал невидимый груз. И с тех пор я постоянно чувствую в ней высшую силу, дарованную для посечения вражьего полчища. Поэтому не бойтесь!

Ясон попросил слова сразу после Маккавея и подробно поведал собранию о событиях в Иерусалиме, о героической смерти Разиса и страшной клятве Никанора: разрушить Храм Божий, чтобы возвести на его месте капище для блудниц и пьяниц – поклонников Диониса.

Это вызвало самый живой отклик. Хотя люди уже устали от постоянной борьбы, но угроза Храму снова воскресила идею священной войны и сплотила всех. Даже тревога за жен и детей казалась иудеям менее важной, чем опасение навсегда потерять святыню.[201]

Так в Адасе собралось почти три тысячи ополченцев. И в ночь на 13-й день месяца Адара решено было первыми напасть на лагерь Никанора в Вефороне.

— Само это место является для нас счастливым предзнаменованием, - напоминал Маккавей. – Ведь именно здесь одержали мы свою первую победу над войском Сирона!

Всего час ходьбы отделял маленькое войско иудеев от стана Никанора. С пением священных псалмов и молитв прошли ополченцы по ночной дороге в сиянии разгорающегося небосвода. И, когда солнце взошло из-за горы Ефремовой, увидели прямо перед собой тридцатипятитысячное вражье полчище, уже построенное и готовое к бою.

Ясон сразу оценил все преимущества сирийцев. Их было в десять раз больше. Они стояли на удобной возвышенной позиции. В центре строя – боевые слоны в металлической броне. По краям – конница. А за слонами – свежие сирийские полки, только что переброшенные из Антиохии. Было отчего придти в отчаяние. Пение псалма оборвалось и неоконченная строфа просительно повисла в воздухе:

«Боже сил! Обратись же, призри с неба,

и воззри, и посети виноградник сей;

сохрани то, что насадила десница Твоя!

Да будет рука Твоя над мужем десницы Твоей…»[202]

Но Маккавей ободрил смолкших людей:

— Не бойтесь! Ибо я уже чувствую меч Божий в руке своей! Также и вы будете иметь в руках невидимое оружие. Руками сражайтесь, а сердцами молитесь!

Он еще строил своих людей, а сирийцы уже пришли в движение. Боевые слоны, отведав сладкого вина, заревели утробным ревом. Конница двинулась с флангов, чтобы окружить пешее ополчение Израиля. Закованные в латы пехотинцы двинулись с холма грозным строем.

— Не бойтесь же! – повторил Маккавей и воздел руки к небу: - Ты еси Бог, творящий чудеса! Ты дал нам познать, что не оружием одерживается победа, но силою правды Твоей! Ты, Господи, при Езекии, царе иудейском, послал Ангела, и он поразил сто восемьдесят пять тысяч войска Сеннахиримова. Так и ныне пошли нам Ангела доброго и сокруши перед нами сие полчище! Силою мышцы Твоей да будут поражены пришедшие с хулением на святой народ Твой!

Закончив молитву, он первым поскакал в бой под рев взбешенных слонов и звонкие возгласы труб.

Ясон не верил своим глазам: в лучах восходящего солнца над головой Маккавея ослепительно сверкал золотой меч.

— Помощь Божья! – закричали иудеи и, словно подхваченные невидимой силой, понеслись на врага.

А сирийцы закричали от ужаса. Потому что все видели, как от первого же богатырского удара Маккавея пал их военачальник Никанор, почти рассеченный напополам. И неизвестно, что еще увидели они. Ибо было совершенно невозможно, необъяснимо и невыносимо смотреть, как конная атака захлебнулась, словно наткнулась на незримую преграду. И задние всадники давили передних. И над чудовищной грудой судорожно дергающихся тел пыль поднималась столбом до самого неба, словно это курился огромный жертвенник.

Ясон видел перекошенные ужасом лица. Видел мясистые влажные пасти слонов, которые неистово мотали хоботами и погружали окованные железом бивни в мягкие лошадиные животы. Ноги его скользили в сплошном месиве окровавленных внутренностей. Он падал и тут же вскакивал, нанося мечом разящие удары. И каждый удар сопровождал бесстрастной бессловесной молитвой. Но все крики и весь грохот битвы покрывал один непрерывно нарастающий победоносный звук. Словно это трубили сонмы ангелов, спускающиеся от восхода с горы Ефремовой:

Армагеддон! Армагеддон! Армагеддон!

Тогда Ясон понял, что сплошной благодатный поток, истекавший через его сердце и руки, соединял сейчас всех воинов Божьих в одно единое тело, живущее единым духом, а потому и непобедимое. Пот, кровь и радостные слезы заливали его лицо. Потому что сыны тьмы уже бежали, бросая свое оружие. А воинство Божье гнало их перед собой по дороге до самой Газиры.[203] И жители всех селений, расположенных вдоль этой дороги, выходили на помощь, окружали разбегающиеся группы оккупантов и уничтожали их, как вредоносную саранчу.

Вскоре все было кончено. Все тридцать пять тысяч полегли до последнего супостата. Только отдельные слоны, изнывая под тяжестью раскаленной на солнце металлической брони, блуждали от селения к селению, печально трубя и кивая большими ушастыми головами. Сердобольные крестьяне черпали для них воду из колодцев и поили осиротевших чудовищ. День разгорался. Радостно пели птицы. Сельские мальчишки тащили тяжелые трофейные мечи. А матери окликали своих сорванцов из садов, где наливались соком лимоны и апельсины. И качались вдоль дорог розовые или белые султаны тамариска. И цвели анемоны. И ячмень созревал на полях, ибо уже приближалась Пасха.

А все небо было в плесках белых крыльев. Это возвращались из жарких стран тонконогие северные аисты.

Иерусалим встречал победителей праздничным ликованием. Священники в золотистых ефодах вышли из ворот. Горожане заполонили улицы. Женщины и дети взобрались на крыши, чтобы лучше видеть своего вождя. Маккавей, из последних сил державшийся в седле, попав в этот радостный водоворот закачался и стал сползать с лошади. Сотни рук тут же подхватили его, передавая друг другу окровавленное с ног до головы тело. Женщины тут же подняли плач. Но Ясон поспешил утешить их:

— Успокойтесь! Он жив! Только очень устал.

Действительно, вместе с выплеском беспредельной божественной энергии Маккавея покинули и ограниченные человеческие силы. Когда его внесли в горницу, он едва дышал и говорил таким тихим шепотом, что различал его только Ясон, держащий его голову у себя на коленях.

— Это Божья победа… Божья помощь… Благодарите Бога, а не меня! С меня же снимите скорее эту броню! Омойте меня от нечистой крови. Обрежьте мне волосы, потому что исполнен обет…

— Да! Иерусалим и Храм освобождены окончательно! – воскликнул Ясон, расстегивая пряжки на ремнях, соединяющих чешуйчатые нагрудник и задник.

— И все же это еще не конец… только передышка, покачал головой Маккавей. - Ибо остался Вакхид со своей армией. И следующей весной, когда дороги подсохнут, непременно придет сюда… А народ уже устал от войны…

— Что же делать? – спросил Ясон, отстегивая медные наколенники.

— Надо объяснить царю Димитрию, что после возвращения Храма мы больше не враги его. Пусть не слушает коварных людей типа Алкима и признает нашу независимость.

Ясон с сомнением покачал головой:

— Кто же может успокоить царя после такого разгрома?

— Только римляне. Сегодня я понял это, Ясон. Мы должны заручиться помощью Рима – грозного соперника Селевкидов. Только заключив союз с Римом, мы сможем отстоять плоды своей победы.

Глава 9. Послы-мореплаватели (осень 161 г)

Осенью 593 года от основания Рима[204] большая пятипалубная пентера вышла из Остийской гавани и, миновав Сицилию, достигла берегов Карфагенской республики. Члены сенатской комиссии во главе с Марком Порцием Катонном высыпали на палубу и с удивлением взирали на богатые плодоносные равнины, поля и фруктовые сады, в зелени которых тонули белоснежные портики роскошных вилл.

— Так это и есть побежденная нами страна? – удивлялись комиссары. -Они еще смеют на что-то жаловаться?

Республика сама пригласила комиссию из Рима, потому что по условиям заключенного мира была обезоружена и могла защищать себя только посольствами в римский Сенат. В последнее время посольства эти атаковали Сенат непрерывно, жалуясь на соседнее с Карфагеном Нумидийское царство. Управлял им старый и верный друг Рима - Масинисса. По условиям мирного договора Карфаген обязан был возвратить Масиниссе все те земли, которыми владели его предки, нумидийсие цари. Причем договор был составлен в таких неопределенных выражениях, что Масинисса в любой момент мог претендовать на самые лакомые кусочки.

Прежде всего, он, конечно, потребовал Эмпории – плодоносные районы к югу от Карфагена возле залива Сирта. Напрасно карфагеняне пытались удержать это мягкое подбрюшье своей республики. Манисисса просто ввел войска и занял безоружную область. Затем ему приглянулись низменности, орошаемые Баградом. Нумидийский царь заявил, что эти низменности когда-то тоже принадлежали его предкам. Карфагеняне это отрицали.

Римская комиссия должна была, собственно, исследовать все спорные вопросы на месте. Но с самого начала сенаторы были глубоко уязвлены открывшимся им зрелищем. Дипломатических отношений с Карфагеном не было уже давно. Никто не ожидал, что город, опустошенный предыдущей войной, отстроен еще более величественным и богатым, чем прежде. Во многих отношениях он, бесспорно, превосходил даже Рим. Дерзко открытый морю, он воспринимался как бесконечный лес многоколонных портиков. Над ними возвышались пяти-шестиэтажные здания. А еще выше, на холмах стояли неожиданно богатые дворцы и храмы. И превыше всех – цитадель Бирсы

Надменный и кичливый, высился Новый Карфаген на берегу глубокого залива, защищенного от моря песчаной косой Тении. По ней гордо расхаживали длинноногие фламинго, а ввиду приближения италийской пентеры, разом взмахивали широкими пурпурными крыльями и медленно взмывали в небо. Вокруг пестрели паруса рыбачьих лодок и веселых прогулочных яхт.

Но еще больше поразили сенаторов бессмысленно роскошные гавани. Первая из них – Мандракий – была скрыта за высокой искусственной плотиной и была забита купеческими кораблями. Там царила деловая сутолока: корабли нагружали продовольствием, чистили и оснащали в специальных доках. Там суетились сотни носильщиков, маляров, такелажников. А дальше открывался проход в военную гавань Котон, которая представляла собой грандиозный круглый зал с лазурно-кристальным полом. В центре его, словно остров, возвышалось здание адмиралтейства. Оно тянулось ввысь рядами колонн и завершалось стройной башней, с которой можно было обозревать и далекие морские просторы, и непрерывную мраморную колоннаду окружающих берегов. Как объяснил щегольски одетый карфагенский адмирал, там было расположено двести двадцать красивых крытых галерей-причалов.

— И в них, конечно, при первом же удобном случае будет размещено двести двадцать военных трирем, - проворчал Катон. – Достаточно здесь появиться новому Ганнибалу, и наш древний соперник будет уже неотразим.

При слове «Ганнибал» сенаторы инстинктивно втянули головы в плечи. Ибо не было в Риме более ненавистного и пугающего имени. Никто в общественном месте не смел произнести его вслух. Кроме, одного Катона, который в свои семнадцать лет сам принимал участие в войне с Ганнибалом и каким-то чудом остался жив. Да, уже пятьдесят пять лет прошло после чудовищного поражения при Каннах, когда римская армия была уничтожена полностью. Ибо Ганнибал, перейдя Альпы, внезапно напал на неё с тыла. Пятьдесят пять лет! Но римляне ничего не забыли и ничего не собирались прощать.

Мрачные и взъерошенные, сошли они на враждебный берег, хмуро озирая великолепные набережные и огромные склады, забитые товарами. Адмирал сам провел их по каменному мосту в город, где на форуме карфагенские суффеты с достоинством поджидали приглашенных гостей. Вряд ли они специально хотели поразить римлян. Но римляне были поражены, и поражены неприятно.

В Карфагене место народных собраний находилось не в центре города, как в Риме, а сразу возле гавани. Здесь проходили деловые встречи сенаторов и богатых купцов. Здесь с утра до вечера проводили время знатные горожане, которые все поголовно занимались торговлей, а также ремесленники и мореходы. Сновали носильщики, черные рабы и публичные женщины, большинство из которых были храмовыми проститутками богини Астарты.

Этот нескончаемый, живой и говорливый поток бурлил между мраморных портиков и прилавков, складов, статуй и святилищ, над которыми превыше всех возносился храм Молоха – самого главного и чудовищного карфагенского божества, олицетворяющего разрушительную силу солнца.

— Это здесь вы приносите в жертву своих детей? – брезгливо спросил Катон.

— Да, римлянин, - отвечал суффет. – Это божество пришло за нами с нашей древней финикийской родины. Наша первая царица Элисса,[205] основательница Карт-Хадашта была бездетна и не могла принести свое дитё в жертву Молоху. Тогда она сама бросилась в очищающий огонь. Я же лично принес в жертву Молоху пятерых детей, - не без гордости добавил суффет.

Катон, вспомнив своего единственного сына Марка, невольно содрогнулся от ужаса и отвращения. Карфагенянин с тревогой взглянул на него и поспешил успокоить:

— Это не обязательно должны быть родные дети. Достаточно усыновить несколько детей бедняков и время от времени провожать их в медное чрево раскаленного быка, который являет собой образ Ваала.

Катон не выдержал и, выпустив на землю тонкую нитку слюны, с отвращением растер её подошвой кальцеи:

— То есть не просто жестокое варварство, но еще и лицемерие!

— Нет, мы не варвары! – запротестовал карфагенянин. – Даже вашим пленникам мы всего лишь ломали позвоночники, а умирали они уже сами - по воле богов.

— Довольно! Мы никогда не поймем друг друга, - холодно произнес Катон.

С форума узкие улицы, застроенные шестиэтажными домами, вели к Бирсе, что по-гречески значит просто «шкура». Когда-то берберийский царек Хиарбас согласился продать Элиссе-Дидоне ровно столько земли, сколько она сможет накрыть бычьей шкурой. Хитроумная Элисса приказала нарезать шкуру на тонкие ремешки и окружить ими холм пригодный для цитадели. Теперь на цитадель вела парадная лестница из шестидесяти ступеней. Она упиралась прямо в великолепный храм Эшмуна, сияющий ослепительной белизной фронтона с коринфскими колоннами.

Запыхавшиеся сенаторы остановились на площадке, рядом с каким-то примитивным амбаром, примостившимся у стены храма.

— Это древнее жилище Элиссы, - почтительно прошептал суффет.

Но Катону не было дела до полулегендарной Элиссы. Он с ужасом озирал панораму колоссального города, который отсюда открывался почти весь. Он видел просторные улицы, полные оживленными толпами бесчисленных продавцов и покупателей. Грандиозные акведуки, снабжавшие город водой с отдаленных гор, едва видневшихся на горизонте. Куполообразные цистерны числом не менее двадцати. Бесчисленные дворцы знати. И всюду – неприкрытая, бьющая в глаза роскошь. А рядом, на соседнем холме – варварски пышный храм Астарты, украшенный лунным серпом. И там, на мраморных террасах, бесстыдно возлежат священные блудницы, готовые отдать себя в жертву каждому страждущему посетителю.

Но самое ужасное, что сразу заметил Катон, - город был обнесен мощными тройными стенами, каждая высотой локтей в тридцать,[206] между которыми располагались помещения для слонов, лошадей и военные казармы.

— Это уже больше Рима! Больше Рима, - потрясенно шептал Катон. – Сколько жителей в вашем городе?

— Более семисот тысяч! - не без гордости отвечал суффет. – Ведь Карфаген занимает весь полуостров, имеющий в окружности около семи миль.

Наконец сенаторы вступили в храм Эшмуна, где их ожидало собрание почтенных отцов города. Катон сразу заметил, что пол здесь выложен золотыми плитками. Не глядя ни на кого, он поднялся на возвышение и с чисто римской краткостью изложил причину своего прибытия. Затем поднял голову и задал только один вопрос:

— Согласен ли карфагенский сенат в деле с Масиниссой подчиниться любому решению, которое выскажет полномочная римская комиссия?

Карфагеняне возмущенно зашумели:

— Мы ожидали, что ваша комиссия, прежде всего, рассмотрит дело! Как можно выносить решение, даже не выслушав нас?

Они ещё возмущались, а Катон уже сходил с амвона и, сделав знак своим, покидал храм. Римляне поспешно спускались с лестницы, не обращая внимания на крики и просьбы бегущих за ними карфагенских сенаторов.

— Мы отплываем сейчас же! – угрюмо пробурчал Катон.

— Но ведь ты просто сорвал переговоры! – удивился Сульпиций Галл. – Что же мы скажем в Риме?

Катон на минуту остановился, смерил его холодным взглядом своих серо-голубых глаз из-под рыжих ресниц и процедил:

— А ты еще не понял, Сульпиций? Мы скажем, что Карфаген необходимо разрушить. – И, проклинающее подняв руку, повторил: - Carthaginem esse delendam![207]

В то же самое время в Ласейской гавани у критского мыса Литинон качался торговый александрийский корабль, направлявшийся в Рим. Прошло уже две недели с тех пор, как Евполем и Ясон пересели на него в Ликии, а плаванью не видно было конца. У Крита послы Маккавея снова застряли, так как не было попутного ветра. И это, не смотря на то, что уже начался месяц Мархесван,[208] и плаванье через Адриатическое море становилось опасным.

В ожидании ветра коротали время за чтением. Ясон не догадался захватить с собой книги и пользовался теми свитками, которые были в футляре у Евполема. А тому удалось собрать уже несколько фрагментов таинственной «Книги Еноха». Особенно нравились друзьям последние главы:

«В том месте я видел источник правды, который был неисчерпаем…

Все жаждущие пили из него, и исполнялись мудрости,

и имели свои жилища около праведных, и святых, и избранных.

И в тот час был назван тот Сын человеческий возле Господа духов

и имя Его перед Главою дней.

И прежде чем солнце и звезды небесные были созданы,

имя Его было названо перед Господом духов.

Он будет жезлом для праведных и святых,

чтобы они оперлись на Него и не падали;

и Он будет светом народов и чаянием тех, которые опечалены в сердце своем.

Пред Ним упадут и поклонятся все, живущие на земле…

И посему Он был избран и сокрыт прежде чем создан мир;

и Он будет перед Ним до вечности.

Но премудрость Господа духов открыла Его святым и избранным,

ибо во имя Его они спасутся

и Он станет отмстителем за их жизнь…»[209]

— Это поразительно! – прошептал Ясон. – Мессия! Помазанник! Это не первосвященник Ония, как думал я раньше. И не военный вождь, типа Маккавея. Он вообще не человек, подобный прочим смертным. Ибо сущность Его предопределена «от века» и Он будет Судией всего мира! Знаешь, что это мне напоминает?

— Конечно! Это – ключ тем загадочным стихам Второго Исаии, помнишь:

«Господь призвал Меня от чрева,

от утробы матери моей называл имя Мое…»

— Но только у Второго Исаии лучше: Он потому Судия и Спаситель, что берет на Себя наш грех, чтобы искупить его. Помнишь?

«Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни;

а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом.

Но Он изъявлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши;

Наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились…

Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих;

как овца веден Он был на заклание, и как агнец безгласен…»[210]

Получается, что предначертанный нам от создания мира Спаситель не сразу и узнан будет и претерпит от нас какие-то истязания и мучения!

— Трудно совместить в одном портрете столь разные черты – одновременно и божеские и человеческие, - задумчиво произнес Евполем.

— А вместе с тем, Второй Исаия рисует Его так ясно, словно видел собственными глазами!

От этих мыслей у Ясона закружилась голова и он поднялся на палубу. Чайки с пронзительными тоскующими криками носились над волнами.

Какая же тоска разлита во всем мире! Тоска томительного, изнурительного ожидания. И все, что мы теряем и обретаем здесь – лишь образы и символы той единственной грядущей Встречи. Не можем мы разобраться во всех своих предчувствиях, но несомненно одно: хотя бы в образах и символах Встреча эта состоится!

Ясон услышал шаги и, обернувшись, увидел радостно озабоченного капитана:

— Ветер с юга! – сказал он. – Если он продержится до утра, мы сможем отплыть в Рим.

Глава 10. Новый союз (осень 161)

У ворот города их встретил эдил и препроводил на Форум – удлиненную четырехугольную площадь, окруженную памятниками. С севера ее ограничивали белоснежные колоннады, идущие вдоль всей Священной улицы. В юго-восточной части находился Грекостазис – здание для приема иноземных послов.

К счастью Ясон достаточно свободно говорил по-гречески, поэтому послов вскоре пригласили на ростру (ораторскую трибуну), откуда они приветствовал народ Рима. А народа на Форуме всегда было много. Плебеи и нобили, мастеровые всех родов и даже римские матроны, одетые в вышитые столы с розовыми или салатными палами и длинными шлейфами, обменивались новостями, пересказывали друг другу свежие политические сплетни и подробности судебных процессов. Ораторов все слушали с большой охотой.

Но Ясон, сознавая, что он не оратор, произнес очень небольшую речь. Он сказал о том, что слава и могущество римлян известны всему миру и даже их далекой стране. Ибо на глазах у них римляне сокрушили в битве при Магнезии великого царя Азии Антиоха III. Хотя у того было весьма многочисленное войско, конница, колесницы и сто двадцать слонов. Также наслышаны мы о знаменитой победе римлян над Персеем Македонским. И горим желанием заключить с таким славным народ союз против общих врагов.

Не все поняли его, так плебеи различали только имена и отдельные греческие слова. Но подошедший претор сказал, что уже сегодня послов могут принять в Сенате.

— Где это? – спросил Евполем.

Претор не без удовольствия стал объяснять гостям значение величественных зданий, окружавших площадь:

— Собственно форумом считается ее западная часть, украшенная этими прекрасными конными монументами. Восточная же часть представляет собой комицию, то есть место народных собраний. Со стороны реки Форум ограничивает Капитолийский холм, уставленный храмами и общественными зданиями. Вот это, например, государственное казначейство, а это – государственный архив.

— А это что за громадина?

— Это наш главный храм Юпитера Капитолийского, Юноны и Минервы. Его фронтон до сих пор украшает древнейший памятник римской скульптуры – бронзовая квадрига со статуей божества. А вот это здание рядом – капитолийский храм Януса. За ним – старейшая базилика Эмилия. За ней - базилика Порция, построенная сенатором Катоном во время его цензорства. А за ней – курия Гостилия с примыкающим к ней Сенакулом. Там собираются сенаторы перед началом заседаний. Нам туда. А сейчас мы проходим мимо трибунала, храма пенатов, храма Конкордии и Вулканала.

Евполем и Ясон с понятным волнением поднялись по широким ступеням курии Гостили, прошли через портики оказались в круглом зале, деревянные скамьи которого образовывали небольшой амфитеатор. Послы оказались в центре, как актеры на арене. С невольной робостью они смотрели на сенаторов, которые поражали их своей царственностью и каким-то гордым изяществом.

Евполем, как старший, произнес ту единственную фразу, которую он вызубрил по гречески:

— Иуда Маккавей и братья его, и весь народ Иудейский послали нас к вам, чтобы заключить с вами союз и мир и чтобы вы вписали нас в число соратников и друзей ваших.[211]

Затем Ясон повторил свою речь на Форуме, присовокупив, что римляне по праву царствуют над миром. Но при всем том никто не возлагает на себя венца и не облекается в порфиру, чтобы тщеславиться попусту. Но вы составляете из лучших граждан Совет (чуть было не сказал: «синедрион») в триста двадцать человек, который каждый день совещается обо всем, что касается блага народа. Столь мудрое государственное устройство побуждает и нас искать вашей дружбы и помощи против сирийского царя Димитрия, бежавшего от вас.

Сенаторы весьма заинтересовались и забросали их вопросами. Пришлось обстоятельно рассказывать о борьбе с Маккавеев с Селевкидами. И, поскольку Селевкиды были исконными врагами Рима, предложение о союзе прошло без споров.

— О чем тут спорить? – подытожил Марк Катон. – Если они враги наших врагов, то они наши друзья. А, кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен.

Теперь каждое свое выступление он заканчивал этими сакраментальными словами: «Сeterum censeo Carthaginem esse delendam!»

Сенаторы без проблем заключили союзный договор. Текст его сохранила для нас 1-я книга Маккавейская:

«Благо да будет Римлянам и народу Иудейскому на море и на суше на веки, и меч и враг да будут далеко от них! Если же настанет война прежде у римлян, то народ Иудейский должен оказать им всем сердцем помощь в войне… Точно также, если прежде сучиться война у народа Иудейского, Римляне от души будут помогать им в войне, как потребует того время».[212]

Димитрию же сенаторы написали отдельно:

«Для чего ты наложил тяжкое твое иго на друзей наших и союзников Иудеев? Если они еще раз обратятся к нам с жалобою на тебя, то мы окажем им справедливость и будем воевать против тебя на море и на суше».[213]

Иудеи попросили выбить текст договора на медной доске, чтобы можно было с честью отвезти его в Иерусалим. На это им ответили, что доска будет готова через пару дней, в продолжение которых они могут осмотреть город и встретиться с магистратами. А сенатор Сульпиций Галл пригласил их с собой на обед к Метелиусам.

Квинт Цецилий Метеллиус был знатным полководцем из рода Цецилиев.[214] Жил он на Палатинском холме вместе с другими знатнейшими римскими фамилиями. Идти надо было, следовательно, через юго-восточную часть Форума, мимо городского трибунала и храма с великолепной колоннадой.

— Это храм Юпитера Статора, - пояснил Сульпиций Галл. – Он был построен еще этрусскими жрецами, а при царях расширен и переделан, причем – уже трижды. Сейчас Квинт Метеллиус восстанавливает его в коринфском стиле.

— Восстанавливает по собственному желанию? – удивился Ясон.

— Ну да! Ибо это большая честь – построить родному городу храм или базилику, как это сделал Катон. Ну вот и Палатин! Говорят, здесь жил еще Ромул. А теперь живут Метелиусы.

Привратник приветствовал гостей кратким «Salve!» и пропустил в богато украшенный атриум, вдоль стен которого стояли греческие бюсты и статуи. Сразу видно было, что хозяин дома – утонченный поклонник эллинского искусства. Общество уже собралось в пиршественной зале, выходящей окнами на перистильный дворик. Послов, прежде всего, представили. Затем, рабы омыли им ноги и руки в серебряных сосудах. Это, конечно, больше всего понравилось Евполему, который привык содержать тело в ритуальной чистоте. Возлегли на мягкие клине, покрытые дорогими коврами.

Увидев, что закуска состоит из устриц и улиток, Евполем сразу поскучнел:

— Нечистая пища! – шепнул он Ясону.

К счастью, после первой перемены блюд подали разнообразную рыбу. Разговор, как всегда, зашел о политике. Обсуждали воинственные призывы Катона, недавно принятый закон Фанния о расходах на роскошь[215] и тому подобные дела.

Однако после второй перемены женщины и дети покинули зал, а мужской коллектив настроился на более веселый лад. Вошли флейтисты, и рабыня-танцовщица с африканскими чертами смуглого лица ловко завертела бедрами. Затем целая процессия поваров внесла жареного поросенка и главный повар, покачиваясь в такт музыке, искусно разрезал на части это, судя по всему, местное лакомство. Асидей Евполем пришел в ужас. Ясон вежливо отказался от нечистой пищи и попросил разрешения лечь спать:

— Мы устали с дороги, а завтра собираемся встать пораньше, чтобы осмотреть город, - пояснил он.

— Разумеется! Мы уже заказали для вас гида.

— Мой старший друг Евполем, плохо понимает по-гречески и просит найти ему переводчика с римского на иудейский язык.

Римляне озадаченно переглянулись:

— Похоже, что у нас в Риме это будет не легко.

— Надо спросить у Полибия. Он говорил про какую-то рабыню-иудейку, которая хорошо говорит по латыни.

Утром послам сообщили, что иудейка нашлась и может стать переводчицей для почтенного старца:

— Она ждет вас в атриуме.

Послы поблагодарили любезного хозяина и пошли собираться. Проходя через атриум, Ясон увидел сидящую у стены женщину. Она была одета по-гречески.

— Да помнит ли она ещё свое родное наречье? – ворчливо спросил Евполем.

— Какая разница? Ведь другой нет, - пожал плечами Ясон.

При их приближении женщина встала. Что-то знакомое почудилось Ясону в ее грации и задумчивом наклоне шеи. Он сразу отметил, что женщина была очень красива – той особенной иудейской красотой, которую вряд ли оценили бы в Риме.

С замирающим сердцем он подходил все ближе и ближе, еще не веря себе. Но ведь такой красотой может обладать только одна женщина на свете! Да, несомненно – это она! И все- таки не она. Не та пятнадцатилетняя девушка с наивно-кроткими глазами, которую он потерял семь лет назад. Эта - намного прекрасней, со взглядом пламенным и твердым, прошедшим все соблазны римского универсализма, и заново открывшим свое иудейство. Родная и чужая. Даже по преимуществу чужая, ибо она все-таки чужая рабыня и наверняка принадлежит кому-то другому. Так что теперь он даже не знает, как обратиться к ней и можно ли ее поцеловать.

Он поскольку он стоял растерянный, онемевший, холодеющий от подозрений, она первая обратилась к нему:

— Ясон! Вы освободили Храм?

И мгновенно горячая соленая струя хлынула ему в глотку. И, хотя он почти ослеп от слез, он видел теперь ясно: не смотря ни на что, это его Рахиль – только еще более прекрасная, чем была.

— Да, - отвечал он, задыхаясь от волнения. - Храм свободен и в нем живет Бог. А мой сын? Он жив?

— Конечно. Ты сможешь увидеть его прямо сегодня…

Она качнулась, шагнула к нему и схватила за руки:

— Не мучь себя, Ясон! Милостью Божьей я сохранила тебе верность. Сейчас ты еще не можешь обнять меня. Но мой господин, конечно, освободит меня, потому что он – само воплощенное благородство. Его зовут Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Я думаю, это лучший человек Рима. Пойдем, скорее, к нему!

Так асидей Евполем остался без переводчицы, а Публий Сципион – без своей доверенной подавальщицы блюд. Зато Ясон разом обрел и жену и сына. Мальчику шел уже седьмой год и он был очень похож на своего отца. Он одинаково хорошо говорил по-иудейски и по- латыни, но греческий язык отца едва понимал, хотя слушал его с широко раскрытыми глазами. Ведь отец рассказывал о таких удивительных, почти сказочных сражениях! Вдруг он перевел глаза на мать и прошептал по латыни:

— Мама, а господин отпустит нас в Иерусалим?

Публий со смехом хлопнул себя по лбу:

— Разумеется, ты свободна, иудейка! И ты, и твой сын. Я рад, что все разрешилось так удачно. Несомненно, это была воля богов. Да свидетельствуют они, что я ничем не обидел твою жену, Ясон! Она служила у нас подавальщицей блюд. Как ты произносишь ее иудейское имя? Рахиль? Очень странно звучит. Но я запомню. А сейчас прошу вас пройти в триклиний. Отметим это событие. Мальчик, конечно, уже пойдет спать. А я прикажу подать вино и…

— Кому ты прикажешь, Сципион? – рассмеялась Рахиль. – Разве у тебя есть еще одна подавальщица блюд? Не удивляйся, Ясон. В Риме каждый слуга занимается очень узким кругом обязанностей, и та, которая подметает комнаты, не может подавать на стол. Иди, иди, Антипатр, завтра ты еще наслушаешься отца и наглядишься на него. А сейчас я обслужу вас в последний раз.

— Нет, нет, Рахиль! – запротестовал Публий. – Я этого не допущу. Пусть нам послужит теперь карфагенянка! Ты же, Рахиль, пригласи Полибия. Ему наверняка интересно будет послушать твоего мужа. Или… Я не знаю, Ясон, может быть, тебе не терпится совокупиться с женой? В таком случае я предоставлю вам гостевую комнату.

Рахиль снова рассмеялась:

— Не смущайся, Ясон. На Западе такие вещи говорят без обиняков и без цветастых восточных намеков.

Ясон откашлялся и принужденно улыбнулся:

— Да, у нас употребляют другой глагол - «яда» и другое выражение - «познать друг друга». Но боюсь, что я не могу так сразу воспользоваться твоим предложением, благородный Сципион. За долгие годы мы изрядно отвыкли друг от друга, и теперь мне следует снова поухаживать за Рахилью, чтобы почувствовать ее своей женой.

— Я понимаю, - кивнул Публий. – Вам хочется еще раз пережить молодость. Это разумно. А вот, кстати, и Полибий! Представь себе, Полибий, это – муж нашей иудейки! Его зовут Ясон. Оказывается он – храбрый воин и отвоевал у этого безумного Антиоха Храм своего Бога!

— Приветствую тебя, Ясон! – оживился Полибий. – Почему ты носишь наше греческое имя?

— Потому что я родился в Киринее, греческой колонии на северном берегу Африки.

— О, я, конечно, знаю столицу Киренаики!

— Полибий – великий географ, - пояснил Эмилиан. – Клянусь Юпитером, это - самый ученый человек в Элладе. Он изучал не только Гомера и Гесиода, но также Филоксена и Тимофея, Еврипида и Эпихарма. А из философов: Гераклита и Пифагора, Платона и Аристотеля, Теофраста и Дикеарха. Из ученых: Деметрия Фалернского, Эратосфена, Пифея Массильского и Гиппарха Родосского. А также астрономию, математику, геометрию и военное дело. И что еще, Полибий?

— Более всего я дружу с музами истории и политики, - отвечал ученый грек, устраиваясь на ложе.

Ясон уселся напротив и притянул к себе на ложе Рахиль.

— Разве есть муза политики? – рассеянно спросил он.

— Должна быть! – убежденно отвечал Полибий. – Ведь политика это искусство из искусств. Оно подразумевает наилучшее управление «полисом», то есть государством, и требует особых государственных добродетелей. Демократия развратила Грецию, и мы уступили пальму первенства Риму. Ибо государственное устройство Рима и его управление более совершенны. Они сочетают в себе элементы и демократии, и аристократии, и монархической власти. Демократический принцип воплощен в народном собрании, аристократический выражен в Сенате, а монархический представлен властью консулов. И только в таком виде они гармонично уравновешивают друг друга. Чистая же монархия вырождается в тиранию, демократия - в охлократию, то есть господство толпы, аристократия – в олигархию, то есть власть одной партии или клана.

Заговорив на любимую тему, Полибий, казалось, уже не способен был остановиться. Но в это время вошла карфагенянка с кувшином и тазиком, который поставила у ног господина.

— Не мне, - остановил он ее. – Обмой ноги нашим гостям, Ясону и его супруге.

Карфагенянка обернулась и от неожиданности выпустила из рук кувшин. Раздался грохот разбитого сосуда, и вода разлилась по всему полу.

— Какая неловкая! – вздохнул Публий.

— Но я… Я не подавальщица блюд, - с тихим негодованием воскликнула карфагенянка. – Вот подавальщица блюд!

— Ты ошибаешься, это госпожа Рахиль, супруга нашего гостя, - терпеливо объяснил Публий. – Подотри здесь и принеси другой кувшин! Пора тебе обучиться новой специальности. Сколько можно подметать комнаты?

После этого беседа возобновилась, но Рахиль уже не могла сосредоточиться. Она смотрела на карфагенянку, стоящую перед ней на коленях, подставляла ей свои ноги, и почти физически ощущала ненависть, клокочущую в груди африканской женщины.

Сегодня ночью, на чердаке, она меня задушит! с ужасом подумала Рахиль. Но тут же вздохнула с облегчением: Я никогда больше не вернусь на чердак! Сегодня ночую в гостевой комнате, и Ясон будет ухаживать за мной.

В этот момент она почувствовала себя настолько свободной, что даже посочувствовала женщине, которая, тяжело дыша, вытирала ей ноги. Рахиль нагнулась и погладила ее по голове:

— Вот видишь, у тебя уже получается!

Ответом ей был злобный оскал и яростно пылающий взгляд из-под спутанных черных кудрей.

«А все-таки Карфаген должен быть разрушен!» вспомнила Рахиль слова Катона Цензория. Да, как нам, двум молодым женщинам не ужиться под одной крышей, так и этим двум державам не ужиться по обе стороны узкого морского пролива.

— Это судьба, - говорил Полибий. – История часто дает нам примеры народов, которым не дано ужиться друг с другом. Один народ должен победить другой. И прав тот, кто побеждает. Потому что иного разрешения таких конфликтов не существует. Насколько я знаю, Сирия уже очень давно воюет с Иудеей?

— Да, со времен царя Ахаза,[216] - отвечал Ясон.

— Царь Ахаз? – Полибий со Сципионом вопросительно переглянулись.

— У вас в Риме тогда правил царь Ромул.[217]

И слушатели снова переглянулись – но уже с невольным уважением.

— Но все-таки воцарение Димитрия облегчило вашу борьбу? – продолжал спрашивать ученый грек.

— Конечно! Димитрий забыл и думать о религиозной реформе. Он убрал нашего ненавистника Лисия, вернул нам Храм, поставил в него первосвященника. Теперь о религиозных гонениях нет больше и речи. Вера вне опасности.

— Ты никогда не догадаешься, кого должен благодарить за это, - загадочно изрек Полибий.

— Кого?

— Спросишь об этом у своей жены, когда останешься с ней наедине.

Ясон с изумлением оглянулся на Рахиль:

— Вот как! Оказывается, ты тоже занималась здесь политикой!

— Не удивляйся, Ясон! В Риме все политики. Но Полибий – самый искусный из них.

— Скажу тебе по секрету, Ясон, улыбнулся Полибий, - я начал составлять записки по истории Македонской войны. Но чувствую, что этим дело не ограничится. История должна быть всеобщей. Только тогда она полна и беспристрастна. История это единое, живое и неразрывное целое. Когда-нибудь я расскажу всю правду о той восточной политике, которую вел наш избранный круг (я имею в виду дома Эмилиев, Фабиев и Сципионов). Пока же должен молчать об этом, иначе мне не сносить головы. Ибо, не смотря на то, что нам удалось провести Публия Назику в консулы, Сенатом все еще заправляет враждебная Фульвианская группировка…

— Полибий вдруг замолчал, подозрительно покосившись на карфагенянку, которая внесла первую перемену блюд.

— Клянусь Юпитером, она не понимает по-гречески, - успокоил его Публий.

— И все-таки большего я сейчас сказать не могу. Так вот, Ясон, когда ты узнаешь кое-что от жены, то непременно спросишь, как же тебе отблагодарить нас. Я заранее подсказываю тебе ответ, чтобы ты не ломал голову зря. Ты должен будешь составить историю вашей войны – той самой, в которой участвовал.

— Признаюсь, я действительно записывал некоторые главные вехи и с удовольствием пришлю тебе эти записи.

— Нет-нет! Ты должен сделать все сам. Ибо никто не сделает этого лучше тебя. Не беспокойся! Раз уж мы отныне союзники, то наши истории неизбежно соединятся. Пусть даже это сделает через века писатель какой-нибудь еще неизвестной страны. Но это будет непременно. Потому что история едина и, как говорит великий Гераклит, «согласиться нам мудро, что едино есть все».

— «Ибо всё сотворил Бог из ничего», - добавил Ясон, вспомнив предсмертное откровение Маккавейских мучеников.[218]

— Ты полагаешь, что основа мира – ничто? – озадаченно спросил Полибий.

— Нет, ибо тогда творение Бога было бы ничтожным. Но Гераклит прав: в основе мира – вечный огонь. И сущность его божественный Свет. В ту ночь, когда мы стояли на холме перед Еммаумом и ждали решающей битвы, нам было дано познать этот вышний свет, наполняющий собой все. Мы стали причастны ему, чтобы ради него одержать победу над силами тьмы.

— Бессмертные боги! - воскликнул Полибий, восторженно толкая Публия. - Это наш человек! Смотри! Он не только понимает самое главное, но и пережил это на своем собственном опыте. А, кроме того, будет участвовать во всемирной истории. Я думаю, ему можно открыться до конца.

— Узнай же, - молвил Публий, что так называемый Сципионов кружок – это основа будущего всемирного союза. Мы можем объединить непобедимую силу Рима, интеллектуальную мощь Эллады и мистическое откровение Иудеи на благо каждой из наших стран. И возможна ли более благородная цель?

Ясон приподнялся на ложе:

— Вот вам моя рука, друзья! Завтра будет выбит на медных скрижалях текст договора о нашем союзе и взаимопомощи. Но на скрижалях моего сердца он горит уже сейчас. Теперь я знаю, к кому мне обращаться в Риме и на какую партию ориентироваться в Сенате. Этот кубок я поднимаю за наш союз и за нашу общую небесную родину.

— А есть такая? – Публий с беспокойством взглянул на Полибия.

— Есть, есть! – успокоил его ученый грек. – Рано или поздно тебе дано будет ее увидеть, сын мой. Скорее даже рано, нежели поздно.

Они содвинули кубки и, глядя в глаза друг другу, сказали:

— Будь нашим братом, Сципион Эмилиан, самый благородный человек Рима!

— Будь нашим братом, Полибий, сын Ликорта, самый ученый человек Эллады!

— Будь нашим братом, Ясон Киринейский, воин божественного Света!

— Да воссияет нам всем свет этот неугасимый! – отвечал Ясон.

Это, наверное, очаг Весты, подумал про себя Публий.

Это пламенный логос Гераклита, полагал Полибий.

Это благодать Духа Божьего, знал Ясон.

Побратимы обнялись.

Рахиль, не ожидавшая такого торжественного финала, тоже отпила из своего кубка и с непривычки почувствовала праздничный шум в голове:

— Ясон, супруг мой! Позволь и мне обнять тебя, - прошептала она.

Теперь только Ясон отважился крепко прижать ее к своей груди. Он сразу почувствовал под старым хитоном горячее упругое тело. Его терпкий, не заглушенный покупными ароматами, запах ударил ему в голову, крепче вина. И едва уловимое веяние орехового масла еще исходило от ее волос! Этот дух родной плоти здесь, на чужбине, был духом родины, духом далекой Иудеи. Так пахла красноватая горная земля на виноградных террасах.

— Друзья! Как я вам благодарен за эту обретенную драгоценность! – сказал он.

— О! – спохватился Публий, хлопая себя по лбу. – Ведь наш пир в некотором роде есть пир брачный. Мне кто-то говорил, что иудейский брак заключен не до конца, если не скреплен брачным пиром.

Рахиль отчаянно покраснела. Полибий предостерегающе толкнул Публия ногой. Но Ясон ничего не замечал. Он был наполнен пленительными ароматами Иудеи.

— Да, пир, - прошептал он. Брачный пир соединяет небо и землю. Поскольку нет уже наших родителей, вы замените нам их. Я воспою песнь жениха, а вы будете подпевать.

И он запел по-гречески:

— Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,

и пятна нет на тебе!

Пленила ты сердце мое,

сестра моя, невеста!

Пленила ты сердце мое

одним взглядом очей твоих.

О, как любезны ласки твои,

сестра моя, невеста!

И благоухания твои

лучше всех ароматов!

Он сделал знак своим новым друзьям, и они с удовольствием подтянули:

Вся ты прекрасна, возлюбленная,

и пятна нет на тебе!

Ясон продолжал:

Волосы твои - как стадо коз,

сходящих с горы Галаадской.

Сосцы твои – как двойни молодой серны,

пасущиеся между лилиями.

И друзья подхватили:

Вся ты прекрасна, возлюбленная,

и пятна нет на тебе!

— Пойте пойте, друзья! – попросил Ясон. – С этими словами Небесный Отец обращается к своей земной Церкви, вечно сбивающейся с пути, но всегда возвращаемой, прощаемой и всегда любимой бессмертной любовью.

И, подхватив слабеющую Рахиль на руки, вынес ее из триклиния.

Эпилог

Еще в Риме Ясон начал писать свою «Историю Маккавейских воин». Кстати, римские чернила из пигмента морской каракатицы оказались очень удобными. В случае исправлений их не требовалось скоблить, а можно было просто стирать влажной пробкой. Ясон замыслил труд в пяти книгах и намеревался со всеми подробностями описать борьбу за обновление Храма.[219] Он продолжал его на корабле, который, боясь весеннего моря, медленно тащился вдоль берегов, заходя чуть ли не во все попутные гавани.

И, хотя море было преимущественно мирным, Рахиль постоянно подвергалась качке. Она то погружалась в блаженную глубину, то снова всплывала, то сама скакала на гребнях набегающих волн. Ясон заново познавал возвращенную ему супругу. И процесс этот у людей Библии не даром назывался именно познанием. Потому что полагалось узнать все, что вызывает желание, что усиливает его, и какими путями распространяется супружеская нежность. В те дни они насыщались друг другом за все долгие годы разлуки.

Потом, лежа рядом, бесконечно разматывали нити пережитого:

— Обидно, что я не успел ближе познакомиться с этим Публием Сципионом! – сожалел Ясон. - Судя по твоим рассказам, он удивительный юноша. Что-то вроде наших святых, только на латинский лад. Однако я сейчас пишу о том, что на родине у нас тоже есть несомненный святой – Иуда Маккавей из рода Хасмонеев. Ему еще только тридцать лет, а он уже сравнялся славой с Иисусом Навином и единогласно избран пернвосвященником. Подумать только, что я сопровождал его в самых отчаянных походах и битвах! Непременно напишу обо всем этом.

Ясон, конечно, не мог знать, что именно в эти дни Маккавей собирается на свою последнюю битву с силами тьмы. Весной Вакхид и Алким вторглись в землю Иудейскую с двадцатитысячным войском и такой мощной конницей, что ужас объял всех ополченцев и Дух отступил от них. Под Елеасом за Маккавеем пошло всего три тысячи человек. Он и тогда был уверен в победе и ободрял их помощью Божьей. Но они разбежались, увидев безмерно превосходящую армию. С Маккавеем осталось «не более восьмисот мужей».

С этой горсткой отчаянных и пьяных своим отчаянием храбрецов он пошел в атаку. «И затрубили трубами бывшие с Иудою, и поколебалась земля от шума войск, и было упорное сражение от утра до вечера».[220] Нам известно только, что Маккавею удалось разбить Вакхида на правом фланге, а затем атаковать на левом. Но мужество и подвиги его в этом бою никем не описаны, потому что никого не осталось, чтобы описать их…

Братья Иуды, Ионафан и Симон, отыскали его тело и похоронили его в Модине, а сами скрылись в пустыне за Иорданом. Там военным предводителем был выбран Ионафан. В следующем году ему удалось нанести окончательное поражение войску Вакхида. А первосвященник Алким еще раньше умер от апоплексического удара. Настал продолжительный мирный период.[221]

Ясон и Рахиль поселились сначала в Михмасе, а потом – в самом Иерусалиме, который постепенно начал отстраиваться заново. Здесь, конечно, пошли у них дети: штук десять – по обыкновению того времени. А старший сын, Антипатр, уже помогал отцу в книжном деле.

Письма с Запада приходили только дважды – с заезжими купцами.

В первом Полибий спрашивал, как продвигается «История» и рассказывал о кончине Эмилия Павла. В конце своей жизни суровый воин был обласкан народной любовью. Его приглашали совершать торжественные жертвоприношения, ибо народ верил: только он может угодить богам, потому что презрел богатства и делает все бескорыстно. Но однажды, вернувшись после обряда в свой дом, лег в постель, впал в беспамятство, и на третий день скончался. Весь Рим трогательно прощался с ним. Но более всего поразило Полибия то, что великого полководца, который принес в казну двести миллионов сестерциев (так что отпала нужда взимать с граждан подоходный налог!),[222] не на что было похоронить. Равнодушный к деньгам, он даже не взглянул на царские сокровища завоеванной им Македонии и не взял себе ни асса.

Пришлось его сыновьям, Публию и Квинту, продать родовые поместья покойного и часть утвари. А, кроме того, Сципион потратил на эти пышные похороны почти все свое состояние (ибо унаследовал отцовское презрение к деньгам). Конечно, покойного провожала вся череда оживших предков в восковых масках и соответствующих одеяниях.[223]

Вторая весточка дошла от Полибия только лет через десять. Он извещал, что Сципион, уже прославившийся своими военными подвигами в Испании, хлопотал за него перед Катоном Цензорием и тот добился в Сенате разрешения вернуть ученого грека на родину (при этом ядовито сравнил его с Одиссеем). Полибий уехал к себе на Пелопонесс писать «Всеобщую историю», но собирается в Карфаген, в связи с начавшейся войной.

Третья война с Карфагеном началась в 149 г. до н.э. безо всякого успеха. Римлянам даже не удалось парализовать деятельность карфагенского флота. Среди высших римских офицеров был только один действительно талантливый человек – Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Он прибыл в Африку под начало Мания Манилия в качестве военного трибуна 4-го легиона. Там же он встретился с верным союзником римлян девяностолетним нумидийским царем Масиниссой, который еще хорошо помнил Публия Корнелия Сципиона Африканского. В тот вечер они долго беседовали об этом выдающемся государственном муже.

Масиниссе было тридцать лет, когда тот, старший Сципион со своим другом Лелием решили исход Второй Пунической войны. Это они задумали почти невероятный план: не искать побед на полях сражений, а взять Карфаген внезапным молниеносным ударом. А ведь город защищали грандиозные стены. И штурм римлян был, конечно, отбит храбрым комендантом Магоном. В это время Сципион Старший и пятьсот отчаянных храбрецов вышли к западной части Карфагена, отделенной от материка мелководным проливом. В ту же минуту начался такой сильный отлив, что словно по волшебству показалось морское дно.

— Друзья! Видите это чудо? Боги предают нам враждебный город. За мной, вперед! – воскликнул Сципион Старший.

Горсть храбрецов форсировала обширную топь и, никем не замеченная пробралась в город. О нападении с тыла карфагеняне узнали только тогда, когда в разбитые городские ворота хлынули римские легионы.

Сципион Младший слушал этот рассказ, как чудесную сказку. В то же время он чувствовал, как история описывает какую-то удивительную временную петлю и снова сходится на нем. После ужина с Масиниссой, во время тонкого сна ему явился великий предок в полном облачении и пернатом шлеме, с восковой маской вместо лица.

— Не бойся, Публий, - молвил он, - но знай, что всем, кто сохранял и приумножал отечество, назначено место на небе, чтобы они жили там вечно, испытывая блаженство.

Тут Публий ощутил себя на головокружительной высоте, полной звезд, откуда ночной Карфаген казался бледным пятном. Он увидел своего отца, Эмилия Павла, который обнимал его и целовал, не давая плакать.

— Соблюдай справедливость и исполняй свой долг, сын! – произнес он. – Ибо это и есть путь на небо, которого мы достигаем, освободившись от тел. Здесь родина наших душ.

И он указал на Млечный путь, который окружал их. Публий увидел, прекрасные разумные звезды и души праведников всех времен и народов. Планеты неслись по небесным сферам, и каждая рассекала эфир со своим особенным звуком. Но все семь тонов сливались в изумительный вечно длящийся аккорд. Это была гармония сфер.[224]

Придя в себя, Публий, конечно, вспомнил слова Полибия о небесном отечестве и понял, что побывал именно там.

В 147 г. до н.э. всем в Риме стало ясно, что необходимо любой ценой довести до конца позорно затянувшуюся войну с Карфагеном. Для этой цели Сципиона Младшего избрали консулом и поручили ему повторить подвиг великого деда. Под его командованием уже весной 146 г. до н.э. римляне проникли в город и осадили Бирсу (карфагенский кремль). Там укрывались остатки населения. Благородный Сципион обещал всем им сохранить жизнь и сдержал свое слово. Из цитадели вышло более пятидесяти тысяч изнемогших от голода мужчин, женщин и детей.

Только горстка фанатиков во главе с Гасдрубалом не захотела сдаться. Они засели в храме Эшмуна, и, дав клятву погибнуть в огне, подожгли себя. Но когда огонь стал жечь, Госдрубал, не выдержал и бежал к Сципиону, умоляя его о прощении. И снова благородный Сципион проявил милосердие к вождю своих врагов. Но хуже всякой казни было для Гасдрубала явление на крыше горящего храма покинутых соратников. Они с презрением глядели на труса и поносили его беспощадной бранью.

Потом из пламени вышла жена Гасдрубала, прикрывая своей пышной одеждой двух мальчиков в коротких туниках. Она гордо поблагодарила Сципиона за то, что он желал сохранить ей жизнь, прокляла трусливого мужа, зарезала на его глазах детей и бросилась в ревущее пламя. И тотчас здание стало медленно рушиться, погребая под собой последних защитников Карфагена.

Море огня бушевало на всем пространстве огромного и зловещего города. Глядя на этого Молоха, пожирающего своих детей и самого себя, чистый сердцем Сципион не захотел скрывать своих слез, что с удивлением отмечено всеми историками. Верный своему воинскому долгу, но полный сочувствия к участи побежденных, он не мог найти подходящих слов, и только повторял бессмертные строки великого Гомера:

Будет некогда день и погибнет священная Троя;

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама!

Но не столько меня сокрушает грядущее горе

Трои, Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы,

Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,

Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,

Сколько твое, о супруга! тебя меднолатый ахеец,

Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!

И, невольница в Аргосе, будешь ты ткать чужеземке,

Воду носить от ключей Мессеиса или Гиперея,

С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!

Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:

Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах

Всех конеборцев Троян, что сражалися вкруг Илиона![225]

Впрочем, Полибий, присутствующий при этом финале, записал, что при виде бренности всего человеческого Сципион страшился, также, и о судьбе своей родины: «я терзаюсь страхом при мысли, что однажды кто-нибудь принесет такую же весть о моем отечестве».[226] И в этом наблюдении Полибия – весь Сципион, идущий путем долга в небесное отечество единого Бога, но в то же время страдающий на вершине успеха от «зависти богов», смутно подозревающий, что они – всего лишь демоны.

Что же касается Иудеи, то здесь к власти пришла независимая династия Хасмонеев, основанная братьями Иуды Маккавея – Ионафаном и Симоном.

О судьбе Ясона нам больше ничего не известно. Вероятно его «История» пользовалась популярностью (коль скоро ее переработали и включили во второканоническую часть Библии). Его заслуги не были забыты. Это можно понять из того, что его старший сын Антипатр, выросший в Риме, ездил в Сенат с очередным иудейским посольством.[227] Хотелось бы думать, что такой мистически одаренный человек, как Ясон, оценил проповеди иудейского Учителя Праведности и, может быть, закончил свои дни в Кумранской общине асидеев-ессеев. Ведь его подлинное имя было – Иешуа, то есть Иисус.

До явления исторического Иисуса оставалось еще более ста лет. Но предваряющий Его Иоанн Предтеча вероятнее всего пришел именно из Кумранской общины.

С-Петербург.

8 декабря 2005 г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. Реформа.

Эллинист. 2.
Первосвященник Ония вспоминает. 7.
Первая зачистка. 10.
Вторая зачистка 15.
Возвращение из Греции. 21.
Демократия крепчает. 26.
Знакомство с Полибием. 28.
Апогей реформы. 35.
На Альбанской вилле. 41.
В Модине. 45.

Часть II. Восстание.

У партизан. 49.
«Девушка с Андроса» 53.
Священная война. 55.
Завет Маккавея. 58.
Подавальщица блюд. 62.
Книга пророка Даниила. 66.
Объяснение. 69.
Поход Никанора. 71.
Битва под Еммаусом. 75.
У Катона Цензория. 77.

Часть III. Победа.

Первый поход Лисия. 82.
Книга Иудифи. 85.
Обновление Храма. 87.
Освобожденный Иерусалим. 91.
Второй поход Лисия. 96.
Бегство Димитрия. 100.
Браки в Иудее и в Риме. 104.
Битва при Адасе. 110.
Послы-мореплаватели. 116.
Новый союз. 120.

Эпилог. 126.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] О таких случаях свидетельствует 1-я книга Маккавейская, гл. 1, ст. 14-15.

[2] Закен – «старец» (иврит)

[3] Об этом свидетельствует 2-я книга Маккавейская, гл. 4, ст. 14.

[4] См. об этом 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 4, ст. 18-20.

[5] Книга Судей, гл. 21, ст. 25.

[6] Битва при Магнезии (недалеко от Смирны) произошла в 189 г. до н.э.

[7] Об этом свидетельствует 2-я книга Маккавейская, гл. 3, ст. 25-27.

[8] См. об этом 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 5, ст. 11-14; ср. 1 Маккавейская, гл. 1, 20-21.

[9] Садин – нижняя исподняя рубашка-хитон, в которой обычно спали.

[10] 1-я книга Маккавейская, гл. 1, ст. 24-28.

[11] Об этих знамениях см. 2-я книгу Маккавейскую, гл. 5, ст. 1-4.

[12] Намек на это есть во 2-й книге Маккавейской, гл.4, ст. 9Б.

[13] Антипатр (397-319) – сподвижник Александра Великого, был оставлен им наместником Македонии, где впоследствии основал собственное царство.

[14] Есфирь – иудейская жена персидского царя Артаксеркса (т.е. Ксеркса, 486-465), спасла свой народ от гонения.

[15] Так эту замечательную встречу излагает Полибий в своей «Истории», кн. ХХIХ, 27.

[16] т.е. декабрь 168 г. до н. э.

[17] Об этих коварных маневрах свидетельствует 2-я книга Маккавейская, гл. 5, ст. 24-26 (ср. 1 Мак. I, 30).

[18] Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, гл. 50, ст. 1-2, 5-6.

[19] 1-я книга Маккавейская, гл. 1, ст. 33-38.

[20] Книга пророка Наума, гл. 2, ст. 7; гл. 3, ст. 5-6.

[21] См. этот маршрут у Тита Ливия в «Истории Рима», кн. 45, гл. 27, 6 – 28, 5.

[22] См. об этом у Плутарха, «Эмилий Павел», 30.

[23] См. об этом у Плутарха «Эмилий Павел», 11.

[24] См. там же, 27.

[25] См. эту речь у Плутарха «Эмилий Павел», 36.

[26] Т.е. ок. 6, 7 метра.

[27] Книга Неемии, гл. 3, ст. 1-2.

[28] Ходячая фраза, авторство которой теряется в веках. У Аверинцева: «сначала спасал отечество от персов, а потом спасался от отечества к персам» («Добрый Плутарх рассказывает о героях…»).

[29] Это произошло в 411 г. до н.э.

[30] Зенон Элейский (490-430) – основатель философского релятивизма. За большие деньги учил опровергать очевидное, доказывая, что нет ни движения, ни множественности и т.п.

[31] Парменид Элейский (504-501) – впервые отождествил бытие и мышление: истинное бытие – это идеи, числа.

[32] Так об этом рассказывает Плутарх: «Эмилий Павел», 10 (со ссылкой на Цицерона «О гадании», I, 103).

[33] Спряжение латинского глагола «работать».

[34] Все эти сочинения до настоящего времени не сохранились.

[35] Спряжение латинского глагола «слушать».

[36] См. об этом у Полибия «История», кн. ХХVI, 1.

[37] Софокл «Эдип в Колоне», ст. 665-672.

[38] Ахейский союз – военная федерация греческих городов, во главе которой стоял стратег.

[39] Софокл «Антигона», ст. 396-397.

[40] Книга Деметрия Фалернского «О судьбе» (ок. 280 г. до н.э.) не сохранилась.

[41] Упомянуты музы любовной и лирической поэзии и муза истории.

[42] Полибий «История», кн ХХIХ, 17.

[43] 1-я книга Маккавейская, гл. 1, ст. 41-42.

[44] 2-я книга Маккавейская, гл. 6, ст. 6.

[45] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 1, ст. 41-50.

[46] В еврейском подлиннике «hasidim» («хасиды»), но греческие по языку книги Маккавейские употребляют греческий эквивалент «аsidaioi», что принято и в нашем синодальном переводе (см. 1 Мак. гл. 7, ст. 13).

[47] т.е. в начале декабря 167 г. до н.э.

[48] Эти мировые эпохи названы в честь Фанеса, Ночи, Урана, Хроноса, Зевса и Диониса.

[49] Об этом празднике и свальном грехе в стенах Храма см. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 6, ст. 7.

[50] Еврипид «Вакханки», 341-342.

[51] См. об этом 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 6, ст. 10.

[52] В синодальном переводе «Мерзость запустения».

[53] См. Плутарх «Эмилий Павел», 5.

[54] Т.е выйду замуж, т.к. столу носили только замужние женщины.

[55] Т.е. в середине августа.

[56] Так в Риме назывался клиент-приживальщик. Отсюда слово «паразит».

[57] Т.е. в начале 166 г. до н.э.

[58] Современный Абу Гош в 14-ти км. к сев.-западу от Иерусалима по дороге в Яфу.

[59] Современная Яффа, древний морской порт, который обслуживал Иерусалим, расположенный в 50-ти км. от него.

[60] См. 1-ю книгу Паралипоменон, гл. 7, ст. 24; современный Бейт-Ур-аль-Фока в 16 км. к сев-западу от Иерусалима.

[61] До этого времени вера в воскресение мертвых ещё не была открыта Израилю.

[62] Этот документ есть первый в истории мученический акт. Русская Православная Церковь совершает память этих мучеников и старца Елеазара 1/14 августа.

[63] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 2, ст. 7, 12-13.

[64] Здесь и далее пересказывается и цитируется знаменитая 7-я глава 2-й книги Маккавейской.

[65] Это и есть основание библейского креационизма, основанного на естественном откровении. По причине необычайной важности этих слов Маккавейские книги включены в католическую Библию.

[66] См. 1-ю книгу Царств, гл. 15, ст. 9.

[67] Ас – созвездие Большой Медведицы.

[68] Хима – Плеяды в созвездии Тельца.

[69] Псалом 8.

[70] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 2, ст. 36-37.

[71] См. книгу Чисел, гл. 25, ст. 6-8.

[72] См. об этом в книге Чисел, гл. 31.

[73] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 2, ст. 43-48.

[74] Второзаконие, гл. 23, ст. 12-14.

[75] Хотя Риме уже появились первые булочные (ок. 170 г. до н.э.) но консервативная аристократия считала для себя зазорным пользоваться ими.

[76] Около 15-ти часов по нашему счету.

[77] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 8, ст. 1.

[78] Второзаконие, гл. 13, ст. 12-17.

[79] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 8, ст. 5-7.

[80] Псалом 119, ст. 4.

[81] Книга Иудифи, гл. 7, ст. 20-22.

[82] Там же, гл. 7, ст. 1.

[83] Книга Чисел, гл. 10, ст. 9.

[84] Книга Чисел, гл. 10, ст. 36.

[85] Книга пророка Исаии, гл. 44, ст. 23.

[86] Псалом 113, ст. 4.

[87] Псалом 143, ст. 5

[88] См. об этом 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 3, ст. 16-24.

[89] Берегись, чтобы не упасть.

[90] И ты! Правда порождает ненависть.

[91] См. об этом у Плутарха «Марк Катон», 20.

[92] Полибий «История», кн. ХХХI, 4-5.

[93] Об этих шумных забавах пишет Цицерон: «О пределах добра и зла», II, 8.

[94] Т.е порочные, изнеженные нравы, т.к. одежды зеленого цвета были приличны лишь женщинам.

[95] Строка из Эпихарма – сицилийского философа и комедиографа V века до н.э.

[96] Гераклит «О природе», фрагменты 23 и 26.

[97] Тогда эти мысли еще не считались «коммунистическими».

[98] Ср. Полибий «История», кн. VI, 11, 15-18.

[99] См. книгу Руфи, гл. 3, ст. 4, 7-9.

[100] Этот «камень» - конечно, Христос.

[101] Книга пророка Даниила, гл. 5, ст. 22-23.

[102] Книга пророка Даниила, гл. 7, ст. 13-14.

[103] Т.е. ок. 550 г. до н.э.

[104] Книга пророка Даниила, гл. 8, ст. 23.

[105] Там же, ст. 26.

[106] Т.е 537 г. до н. э.

[107] Книга пророка Иеремии, гл 25, ст. 11-12.

[108] В современном переводе: «Христа Владыки», ибо в глубинном смысле это предсказание о Нём.

[109] Книга пророка Даниила, гл. 9, ст. 26-27.

[110] Книга пророка Даниила, гл. 8, ст. 9-11, 14.

[111] Там же, гл. 12, ст. 2-3. Данный текст является первой формулировкой догмата о воскресении мертвых.

[112] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл.3, ст. 27-37.

[113] Книга пророка Даниила, гл. 3, ст. 1-6.

[114] Там же, гл. 2, ст. 34-35.

[115] Книга пророка Даниила, гл. 7, ст. 9-11.

[116] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 8, ст. 16-18.

[117] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 3, ст. 45-47.

[118] Там же, ст. 51-53.

[119] См. Второзаконие, гл. 20, ст. 5-8.

[120] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 3, ст. 58-60.

[121] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 8, ст. 23.

[122] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 8, ст. 28.

[123] Ср. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 7, ст. 27.

[124] Речь идет об отмене так называемого Оппиева закона (Lex Oppia) в 195 г. до н.э.

[125] Плутарх, «Марк Катон», 21.

[126] Плутарх, «Марк Катон», 2.

[127] Т.е сделать их молочными братьями будущего хозяина, см. Плутарх, «Марк Катон», 20.

[128] См. об этом у Плутарха, «Марк Катон», 17.

[129] См. об этом у Плутарха, «Марк Катон», 24.

[130] Слова самого Катона, которые любезно цитирует Плутарх, «Марк Катон», 21.

[131] Не был исключением даже великий Сенека, который пал жертвой своего воспитанника – Нерона.

[132] См. об этом у Плутарха, «Марк Катон», 21.

[133] Т.е конец сентября 164 г. до н.э.

[134] Галгал – растительные клубки, катаемые ветром наподобие нашего «перекати поле».

[135] Ср. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 4, ст. 28 и 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 11, ст. 2, 4.

[136] Ныне – Хирбет-эт-Тубейках в 6-ти км. к северу от Хеврона.

[137] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 11, ст. 11-13.

[138] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 11, ст. 16-33.

[139] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 6, ст. 62.

[140] Элимаида – древний Элам, область к сев.-востоку от Суз Персидских.

[141] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 9, ст. 19-27.

[142] Т.е в 164 г. до н.э.

[143] Т.е. в ночь на 22 июня 168 г. до н.э.

[144] Книга Иудифи, гл. 7, ст. 22, 27.

[145] Там же, гл. 8, ст. 16-20.

[146] Там же, гл. 10, ст. 14.

[147] Там же, гл. 13, ст. 2-8.

[148] Книга Иудифи, гл. 4, ст. 9-13.

[149] Там же, гл. 8, ст. 4, 6.

[150] Т.е. в декабре 164 г.

[151] Пророк Иоиль написал свою книгу ок. 400 г. до н.э.

[152] Книга пророка Иоиля, гл. 2, ст. 28 (ср. с Деяниями Апостолов, гл. 2, ст. 17).

[153] См. книгу Исход, гл. 20, 25 и Второзаконие, гл. 27, 5-6.

[154] Книга пророка Даниила, гл. 8, ст. 24-25.

[155] Книга пророка Даниила, гл. 12, ст. 44-45.

[156] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 4, ст. 53.

[157] См. книгу Исход, гл. 29, ст. 43-44; ср. с книгой Чисел, гл. 28, ст. 4-6.

[158] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 10, ст. 6-7.

[159] Книга пророка Даниила, гл. 8, ст. 13-14.

[160] См. книгу Чисел, гл. 28, ст. 15, 22, 30.

[161] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 4, ст. 56; ср. с книгой Левит, гл. 8, ст. 14-15.

[162] Т.е в мае 163 г. до н.э.

[163] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 10, ст. 17.

[164] Там же, ст. 18-23.

[165] Книга Еноха, гл. 47, ст. 4-7.

[166] Книга Бытия, гл. 6, ст. 5.

[167] Там же, ст. 4.

[168] Книга Еноха, гл. 6.

[169] Там же, гл. 7.

[170] См. об этом 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 6, ст. 18-20.

[171] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 10, ст. 28-32.

[172] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 10, ст. 35-38.

[173] Так называлось тогда Мертвое море.

[174] Т.е в начале октября 163 г. до н.э.

[175] Каждый седьмой год полагалось давать земле отдых, оставляя ее «под паром».

[176] Т.е. ок. 30-ти км.

[177] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 13, ст. 10-12.

[178] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 6, ст. 40-47; 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 13, ст. 15.

[179] Т.е. 163 г. до н.э.

[180] Книга пророка Еноха, гл. 9, ст. 1.

[181] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 6, ст. 49-63.

[182] Сципион Африканский (235-183) – полководец и консул 204 г., руководивший высадкой войск в Африке.

[183] П. Корнелий Сципион, консул 218 г., погиб в 211 г. в Испании.

[184] В этой интриге сам Полибий признается в своей «Истории», кн. ХХХI, 20-21.

[185] Цена пары быков.

[186] Цена земельного участка.

[187] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 7, ст. 1-4.

[188] Полибий «История», ХХХIII, 19.

[189] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 7, ст. 14.

[190] См. 2-ю книгу Маккавейскю, гл. 14, ст. 17.

[191] См. об этом 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 12, ст. 32-35.

[192] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 14, ст. 24-25.

[193] Здесь и далее Псалом 44-й, ст. 7-8, 10, 13, 14.

[194] т.е. в 162 году до н.э.

[195] См. об этом у Полибия: «История», гл. ХХХII, 12.

[196] Ср. книга Чисел, гл 6, ст. 24-26.

[197] Призыв к началу жертвы всесожжения.

[198] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 7, ст. 33-35; 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 14, ст. 31-33.

[199] Книга пророка Иоиля, гл. 3, ст. 2, 12.

[200] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 15, ст. 12-16. Это первое библейское свидетельство о заступничестве святых угодников. Оно лежит в основании учения Православной и Католической церкви о святых. Протестанты, не признающие святых, читают этот текст, просто, как пересказ сна.

[201] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 15, ст. 18.

[202] Псалом 79, 15-18.

[203] Газер – укрепленный ещё царём Соломоном город по дороге от Иерусалима в Иоппию.

[204] Т.е 161 г. до н.э.

[205] В Риме ее называли Дидоной. Согласно Вергилию, Дидона убила себя от нераздельной любви к Энею. Знаменитая IV книга Энеиды бесспорно – самая трагическая во всей римской литературе.

[206] Т.е. ок. 15 метров.

[207] т.е «Карфаген должен быть разрушен!»

[208] т.е. октябрь.

[209] Книга Еноха, гл. 48.

[210] Книга пророка Исаии, гл. 53, ст. 4-5, 7.

[211] См. 1-ю книгу Маккавейскую гл. 8, ст. 20.

[212] См. 1-ю книгу Маккавейскую гл. 8, ст. 23-27.

[213] См. 1-ю книгу Маккавейскую гл. 8, ст. 31-32.

[214] Из этого же рода была впоследствии св. Цецилия (ум. 235 г), день памяти которой Православная Церковь отмечает 22 ноября.

[215] Имеется в виду закон Lex Fannia sumptuaria.

[216] Имеется в виду Сиро-эфраимская война 730 г. до н.э.

[217] Ромул (ок. 753-716) – первый римский царь.

[218] См. 2-ю книгу Маккавейскую, гл. 7, ст. 28.

[219] История Ясона до нас не дошла, но на ее основе неизвестный автор впоследствии написал 2-ю книгу Маккавейскую, в чем сам признается: «О делах же Иуды Маккавея и братьев его и об очищении великого храма… о всем этом изложенное Иасоном Киринейским в пяти книгах, мы попытаемся кратко начертать в одной книге» (2-я кн. Маккавейская, гл. 2, ст. 20-24).

[220] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 9, ст. 13.

[221] Там же, ст. 58-73.

[222] Плутарх, «Эмилий Павел», 38.

[223] Полибий, «История», кн. VI, 53-54; кн. ХVIII, 35.

[224] Полностью это видение, рассказанное Сципионом перед смертью, приводит Цицерон в своем изумительном диалоге «О государстве», дополняя его своими философскими выкладками, комментарий на которые написал Макробий.

[225] Гомер, «Илиада», песнь VI, ст.448-461.

[226] Полибий, «Всеобщая история» ХХХIХ, 5.

[227] См. 1-ю книгу Маккавейскую, гл. 12, ст. 16: «Теперь мы избрали Нуминия, сына Антиохова, и Антипатра, сына Иасонова, и послали их к Римлянам возобновить дружбу с ними и прежний союз».