Николай Бердяев

НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ

К оглавлению

[187]

ГЛАВА 5

АНАРХИЗМ

I

Появление и обострение анархических учений и настроений имеет огромное значение, так как чувствуются в них последние проблемы человеческого существования. В безрелигиозном развитии мира только анархизм пытается радикально отвергнуть всякую государственность, всякую власть и насилие и против себя служит он теократическому сознанию, расчищает почву для торжества идеи боговластия, поставленного на место всякого человековластия. Только анархизм решительно формулировал заветную мечту человеческого сердца  –  соединение людей не насильственное, а свободное, не внешней необходимостью, а внутренним влечением человеческой природы. Кто не анархист в сердце своем, тот любит насилие и власть как начало самостоятельное и цель. Кто свободу любит больше насилия, любовь ставит выше власти, внутренно-организованное общество предпочитает всякому внешне-организованному государству, тот должен признать себя анархистом, хотя бы в мечте. Ведь анархизм как радикальное отрицание власти, государственного союза и насилия в нем над личностью, не есть непременно анархия и хаос.

Анархические учения очень разнообразны, часто противоположны, так что само понятие анархизма колеблется. Как мало общего между анархистом действия, бросающим бомбу, и Львом Толстым, в своем роде не менее крайним анархистом, как не похож революционный и коммунистический анархизм Бакунина на буржуазный анархизм Спенсера, как различны анархизм Макса Штирнера и анархизм Прудона, есть ли хоть какое-нибудь сходство в настроении между анархизмом рабочих с их тяжелой экономической борьбой, анархизмом

[188]

недоедания, и анархизмом декадентов, бросающим вызов всей системе мироздания, анархизмом переедания! И все-таки можно найти какие-то общие, чисто отрицательные признаки, по которым глубоко противоположные явления мы обозначаем одним именем  –  анархизм. Анархистов всех оттенков прежде всего объединяет отрицательное отношение к государству, радикальное отвержение суверенности государства, признание суверенности личности, хотя бы и во имя разных целей. Все анархисты ненавидят насилие и власть над личностью и все хотят организовать общественность из свободных стремлений личности, хотя бы одни, как Толстой, полагали это свободное стремление в христианской морали, другие, как М. Штирнер,   –  в эготизме, третьи, как Прудон,   –  в присущей человеку справедливости и т. д. Анархизм, как настроение, очень могуществен и значителен, но анархизм как теория, как философское учение, слаб и почти жалок. Анархисты никогда не доходят до корней поставленных ими проблем, беспомощно лепечут о благости человеческой природы и от прекраснодушных и рассудочных анархических утопий так же пахнет мещанством, как и от всех социальных утопий.

Последовательный и обоснованный анархизм невозможен на почве позитивизма или материализма, а большей частью анархисты оказываются позитивистами и материалистами. В анархизме, как он до сих пор складывался, есть одно разъедающее противоречие: он хочет уничтожить всякое насилие, но в распоряжении своем имеет для этой цели насилие же, он хочет уничтожить всякую власть, но прибегает для этого к власти же, он хочет организовать общество изнутри, из природы личности, а не извне, не из государственно-общественной необходимости, но ничего внутреннего не имеет, вынужден опять прибегать к тому же внешнему. Анархисты-практики прибегают к самым ужасным насилиям над личностью, желая уничтожить всякое насилие, насилуют с именем свободы на устах; анархисты-теоретики ничего, кроме материи и внешней необходимости, не могут назвать для обоснования безграничной свободы личности в свободной, безгосударственной общественности. Позитивная и материалистическая философия не признает никакой объективной человеческой природы, отличной

[189]

_От той внешней природы, которая подчинена закону необходимости, отвергает творческую свободу личности и даже саму идею личности подвергает сомнению. Какая же внутренняя сила может быть противополагаема внешнему насилию, где источник анархической свободы, где гарантия, что анархическое общество не будет угнетать личность? Анархисты, как и социалисты, хотят свободу вывести из необходимости, личность  –  из безличной природы. В динамитных бомбах, в вооруженных восстаниях и бунтарских вспышках так же мало свободы и так же много насилия, как и в государственных пулеметах, тюрьмах, казнях и пр. Действия «максималистов» в такой же мере анархичны, в какой враждебны свободе, проникнуты культом насилия; максималистская мораль есть Немезида анархизма. Анархическая свобода есть жажда разомкнуть цепь не только природной, но и социальной необходимости, а анархисты целиком остаются в порядке природной и социальной необходимости и ничего иного не ведают. Анархическое выделение личного начала потому бесплодно, что для анархистов личность не сверх-природная, свободная монада, а случайный продукт природы и общества, так что вся их работа протекает в порочном кругу и уступает социалистам в последовательности.

Анархисты так же наивно верят в благость человеческой природы, как государственники  –  в благость государственной природы. Большая часть анархистов думает, подобно Руссо, что человек вышел совершенным из рук природы, но испорчен государственной и общественной жизнью. Достаточно снять с человека государственные цепи и общественные узы  –  и наступит совершенная, свободная жизнь, противоестественное состояние, которое было до сих пор, заменится естественным. В мире есть какое-то злое начало власти, государственности, общественного насилия над личностью, но в чем корень зла, почему власть человека над человеком явилась в мир и царит,   –  анархисты по-видимому, не знают и потому не могут найти силы для искоренения злого начала власти и порабощения. Их философское мировоззрение ничего не может сказать о человеческой природе и вряд ли истины биологии в силах оправдать и обосновать идею благости человека в его естественном, внеоб-

[190]

щественном состоянии. Ведь с позитивно-биологической и позитивно-социологической точки зрения человек есть зверь, укрощаемый государством и муштруемый социальной средой, и личность такова, какой ее создает природная и социальная среда. Что же может природный человек противопоставить насильственному государству и противоестественному обществу с его неравенствами и порабощениями? Первобытный природный хаос, до-общественные звериные инстинкты, но на этом основании мудрено создать свободную гармонию. Анархизм увидел источник зла в самом начале властвования, какого-то первичного порабощения человека человеку, признал всякую власть безнравственной и заглянул глубже других учений в темную стихию общественных бедствий и несправедливостей. Изначальное насилие человека над человеком лежит гораздо глубже экономического порабощения, и экономическое освобождение не спасает еще от неправды всякой власти, не спасают от власти и никакие политические усовершенствования государства. Но анархисты-позитивисты не могут дойти до конца, с роковой неизбежностью останавливаются в середине: они не в состоянии указать на внутренние силы, побеждающие всякую власть и творящие свободную гармонию, ничего не знают о метафизической и мистической природе личности и заканчивают свой мировой бунт довольно пошлой проповедью экономических общин и проектов, взятых напрокат у социалистов. Анархические общины  –  дело очень почтенное, и мы готовы ему сочувствовать, но в них ли искать противоядия от всякой власти, в них ли залог окончательного освобождения? Анархисты твердо знают, что нужно разрушить до основания старый мир. Новый мир, говорят самые революционные из них, на развалинах старого возникнет, на пепелище созиждется. Слабость и беспомощность современного анархизма  –  в полном отсутствии творческих сил, в невозможности для него создать новый свободный мир (говорят: он сам собой возникнет), а потому и зло старого мира он не в состоянии окончательно сокрушить, не обладает достаточно сильным противоядием. Слабость и убогость анархизма связана с рационалистическим позитивизмом и потерей религиозного смысла. Бакунин достигает временами почти мистической силы, что-то пред-

[191]

мирное ощущается в этом колоссе, но разрешается самыми вульгарными и плоскими идеями, рационалистическое сознание сдавливает его Анархизм недостаточно радикален, так как не видит корней личного и общественного бытия. Анархизм отрицает первородный грех, и это сознание безгрешности закрывает путь спасения.

II

Люди невежественные и люди, пугающиеся всяких крайних учений, нередко смешивают и отождествляют анархизм и социализм. Но между этими двумя учениями существует глубокая противоположность и вражда, социалисты терпеть не могут анархистов, и наоборот. Пафос социализма  –  равенство, пафос анархизма  –  свобода; социализм исходит от общества, анархизм  –  от личности Социалисты полагают, что равные люди будут людьми свободными, что справедливое общество создает свободную личность; анархисты полагают, что свободные люди будут людьми равными, что свободная личность создает справедливое общество. Мечта социализма есть всемирное соединение, мечта анархизма  –  всемирное освобождение. Социализм по-своему пытается преодолеть раздор и разъединение и устроить человеческую жизнь; анархизм и новому устроению враждебен так же, как и старому, и пытается уничтожить связанность и порабощенность частей мира. Социализм в конце концов всегда государствен, заменяет только старую власть новой властью; анархизм прежде всего антигосударствен и отвергает всякую власть, хотя бы то была власть народа или пролетариата. Социализм поклоняется большинству, анархизм  –  берет под свою защиту меньшинство. По учению социалистическому  –  сначала уравнять, потом освободить, по учению анархистическому  –  сначала освободить, потом уравнять. Но ведь одинаково нелепо Думать, как то, что отвлеченное начало равенства может привести к свободе, так и то, что отвлеченное начало свободы может привести к равенству. Ни общество само по себе взятое не может создать прекрасной личности, ни личность сама по себе взятая не может создать прекрасного общества. Правда, в идеях свободы и личности гораздо больше положительного содержания, чем в иде-

[192]

ях равенства и общества. Равенство  –  довольно-таки бессодержательная и уж, во всяком случае, отрицательная идея; в лучшем случае она обозначает, что свобода для всех должна быть завоевана, в худшем,  –  что для всех должно существовать рабство. Важно ведь, о равенстве кого и чего идет речь. Равенство нулей есть важная арифметическая истина, но вряд ли можно признать эту истину социальной и моральной правдой. Равенство должно быть подчинено идеям свободы и индивидуальности, т. е. допустимо и желанно только равенство свободных индивидуальностей, которые должны существовать прежде, чем будут уравнены в своих правах. В этом  –  относительные преимущества анархической постановки проблемы перед социалистической, но анархическая свобода сама по себе так же мало может создать, как и социалистическое уравнение.

Анархизм берет своей исходной точкой вековечную распрю между личностью и обществом, справедливо указывая, что вражда эта не может быть замирена и в обществе социалистическом, так как лежит глубже противоположности классов. Анархический индивидуализм пытается заглянуть в метафизическую подпочву социальной действительности и увидеть в глубине раздор не социального уже порядка, усматривает борьбу иных, сверх-социальных и над-социальных сил. Существует противоположность и вражда не только между обществом и государством, не только между одними общественными силами и другими, но и между началом личным и началом общественным, между личной свободой и всякой общественной властью. Анархизм вплотную подходит к вопросу об общественности личностей, о соборном соединении личностей, и этим радикально отличается и от социализма и от всех других учений, положивших в основу общественность безличную. Социализм не понимает, что не только всякая власть, хотя бы и пролетарская, хотя бы и всенародная, но и всякое общественное соединение невыносимо для личности, враждебно ей и отвратительно, если соединение это не на личном начале покоится, не поставило личности во главе угла. Но общество социалистическое так же враждебно личности, так же безлично, как и общество буржуазно-капиталистическое или феодально-крепостническое.

[193]

Анархизм понимает отрицательную сторону вопроса и потому идет дальше социализма, смотрит глубже. В нем нет этого беса устроения, затемняющего сознание. Очень наивно было бы думать подобно некоторым эклектикам нашего времени, склонным все примирять, что анархизм есть только дальнейшая ступень социализма: сначала-де пройдем этап социализма, а затем и анархизм наступит. Нет, уж если вы до последнего конца пройдете путь социализма, то до анархизма никогда не дойдете, поздно будет думать об анархической свободе и личном начале, слишком далеко зайдет победа начал противоположных. Распря между личностью и обществом носит трагический характер, и не может наступить мир в плоскости социально-позитивной, в которой всегда будут господствовать отвлеченные тенденции социализма и анархизма. Примирение личности и общества в личной общественности, в соборности личностей возможно лишь в перспективе религиозной. Только теократия может соединить совершенный социализм, общественное соединение людей, с совершенным анархизмом, освобождением личности от всякой власти, но в ней начинается переворот мистический, а не только социальный.

То, что мы называем религией социализма, и то, что называем религией анархизма,   –  противоположны: первая упирается в окончательную связанность и порабощенность, вторая  –  в окончательный распад и атомизированность частей мира. Но есть анархизм не отвлеченный и не самодовлеющий, подчиненный высшему началу, и его правда может быть соединена с правдой нейтрального социализма. Анархизм находится в глубоком идейном родстве не с социализмом, а с либерализмом, даже тождествен с ним по своей идеальной сущности. Сопоставляю с анархизмом не исторические искажения либерализма, не буржуазную эксплуатацию принципов либерализма, а действительные принципы либерализма. В основе как анархизма, так и либерализма лежит идея самоопределения личности, прав личности, ограничивающих всякую общественную власть, им одинаково присущая страсть к свободе. Тактика насилия, чуждая либерализму, не есть необходимый признак анархизма и не всяким анархизмом одобряется. Спенсер одинаково может быть назван и либералом и анархистом, он решительный враг государства, жаждет полного ус-

[194]

транения государства и провидит безгосударственную общественность, регулируемую свободной нравственностью, но в качестве эволюциониста допускает уничтожение государства лишь путем длительного развития, а не внезапного переворота. Политические идеи Спенсера совсем не так и плохи, как его экономические идеи. Он ненавидит социализм, но хотел бы уничтожить его не усилением государственной власти, а ослаблением ее. Принцип laisser faire, laisser passer ^1*, очень плохой в жизни экономической, в применении к обществу, совсем не так плох в жизни политической, в применении к государству. Настоящий, идейный либерализм всегда антигосударствен, анархистичен по своей основной тенденции, и столь распространенный тип государственного либерализма, с любовью прибегающего к крепкой власти, есть жалкий компромисс, постыдное прикрытие либеральными словами самых поработительных желаний. Либералы панически боятся социалистов, мотивируя свой страх тем, что социализм уничтожает свободу, совершает насилие, усиливает деспотизм государства, и по этому случаю готовы совершить над социалистами какое угодно насилие, отменить все свободы, призвать государство к военной диктатуре. Германские либералы дошли до такой низости и бесстыдства, что защищали исключительные законы против социалистов. Либералы дрожат и за судьбу свободы, а за судьбу своего привилегированного положения в обществе и своей собственности. Иначе либералы либерально боролись бы против социалистов, идеями боролись бы, свободу противопоставляли бы насилию, а не государственные тюрьмы, виселицы и ружья. Чистый и честный либерализм всегда антигосударствен, никогда не загрязнит и не опозорит себя общением с государственным насилием и внутренне тождествен с анархизмом.

Идеальное, метафизическое обоснование либерализма можно искать только в теории естественного права; позитивисты плохо обосновывают либерализм и склоняются неизбежно к государственным теориям прав личности. Юридический позитивизм никаких безусловных и неотъемлемых прав не признает и свободу личности подчиняет утилитарным государственным критериям. Декларация прав диктуется Разумом, а не позитивными

[195]

желаниями людей, свобода личности имеет источник внутренний, метафизический, а не внешний, эмпирический. Либерализм, основанный на естественном праве, утверждающий неотъемлемые права и безусловное значение свободы, не может не быть антигосударственным и в последнем своем развитии и раскрытии неизбежно ведет к анархизму, к идеалу безвластия, как бы ни понимались пути к общественной свободе и какая бы тактика ни применялась. Естественное право есть настоящая основа не только либерализма, но и анархизма, лишь его можно противопоставить притязаниям государства, только им можно ограничить власть. Всякое положительное право, с которым мы остаемся, отвергнув право естественное, имеет своим источником государство и потому не может быть ему противополагаемо. И все анархисты, несмотря на свой наивный позитивизм, держатся теории естественного права, признают естественные права и естественную свободу индивидуума, хотя бы на словах и отказывались от таких метафизических идей. С другой стороны, такие идеалистические сторонники естественного права, как Кант и Фихте, приходили в конечном пределе к анархизму, хотя и самому мирному в тактическом отношении. Анархисты часто отрицают не только государство, но и право, забывая, что без признания безусловных прав индивидуума анархизм теряет всякую почву. Отрицая государство, анархизм тем более должен утвердить право. И анархизм и либерализм одинаково имеют свою основу в метафизическом индивидуализме, в признании особенного, сверх-эмпирического значения за индивидуумом, в признании за ним прав не позитивного и не государственного происхождения, в безусловной оценке его свободы. Индивидуум на эмпирической и позитивной почве слишком неуловим, не поддается даже констатированию и притязания его не могут быть обоснованы. Индивидуум, личность есть метафизическая монада, свободно самоопределяющаяся и в себе заключающая источник своих прав  –  вот принципиальная основа как либерализма, так и анархизма, сколько бы ни открещивались либералы и анархисты от метафизики. Анархическая (да и либеральная в идеальном, чистом виде) вера в добрую, благую, справедливую природу человека и есть метафизический индивидуализм.

[196]

III

Самый последовательный и самый радикальный анархист, конечно,   –  Лев Толстой. Только он отвергает окончательно и безусловно всякое насилие, всякую власть, всякую государственность. Революционный анархизм Бакунина бледнеет от сравнения с анархическим учением Л. Толстого, даже Бакунин менее анархист, менее радикал, чем Толстой, хотя и более революционер в поверхностном смысле этого слова (в смысле тактики) Ведь отказаться от насилия в способах борьбы, в средствах, преследуя цель уничтожения всякого насилия, это было бы гораздо радикальнее, даже революционнее в глубоком смысле слова, чем практика самых насильственных способов и средств борьбы. Истинный радикализм и истинный революционизм заключается в как можно большем уподоблении и отождествлении средств и целей. Путь борьбы должен походить на цель борьбы, способ борьбы должен быть того же духа, что и цель,   –  вот в чем радикализм, вот коренное отношение к вещам. Если цель  –  свобода, то и средство должно быть  –  свобода, если цель  –  любовь, то и средство должно быть  –  любовь, если цель  –  в Боге, то и средство должно быть от Бога. Полное несоответствие между целями и средствами, внутренний разрыв между конечной целью и путем к ней представляет тяжкую болезнь человечества, связанную с рационалистическим раздроблением и рассечением человеческой природы. Вульгарный революционизм особенно держится за этот разрыв между целями и средствами, полагает всю свою гордость в практике средств, не похожих на цели. Вульгарное мнение считает революционерами не тех, которые стремятся к радикальным целям и приводят средства в соответствие с целями, а лишь тех, кто свободы добивается насилием, соединения людей  –  раздором и т. д., т. е. прибегает к особого рода средствам борьбы, не похожим на цели. Политический революционизм всегда вульгарен и поверхностен, всегда полагает свое достоинство и честь не в изменении сущности вещей, а в применении известного рода средств борьбы. Политическому радикализму мы должны противопоставить этический и религиозный радикализм, который заключает-

[197]

ся в постановке радикальных целей и в уподоблении этим целям средств и способов борьбы. Радикальным отношением к общественности будет лишь то отношение, которое стремится изменить сущность вещей, корень общественного бытия, которое стремится преобразить самое человеческую природу, создать нового человека, несущего с собой новый дух.

Большая часть анархистов держится за вульгарный революционизм, полагает свой радикализм в практике насильственных средств, столь противоположных целям анархизма. В этом сказывается отсутствие творческого, внутреннего источника, побеждающего власть, искореняющего государственное насилие. Никакого внутреннего идеального начала анархисты не противополагают государственной власти и общественному насилию и остаются с насилием же и с властью же, хотя и по-новому названной. Л. Толстой не переходит от вульгарного политического революционизма к этическому и религиозному радикализму и ставит проблему уничтожения всякой власти, всякого насилия, всякой государственности на совсем иную, более глубокую почву. Он как бы изобличает религиозные корни анархизма.

Толстовское отрицание всей современной общественности и культуры, толстовский вызов всемирной истории по смелости, последовательности и радикализму не имеет себе равного. Никто еще не сказал такой правды о всякой государственности и о всякой политике, какую сказал Толстой, он сбросил покров условной лжи со всех социальных форм. Важно и ценно, что в основе анархического бунта Толстого не лежит ни злоба, ни зависть, нет в этом гиганте и следов нигилистического варварства и хулиганства. Само толстовское отрицание культуры для культуры плодотворно, гениально, благородно и так не похоже на хулиганские выходки Горького, иных социалистов и анархистов. Толстой по-видимости порывает связь со всемирной историей, считает злым заблуждением все, что было в прошлом, но в нем нет нигилистической злобы против великого и вечного в историческом прошлом, в нем самом чувствуется это великое и вечное, чувствуется тысячелетний рост, благородство духовного происхождения, он корнями своими прикасается к самой глубине земли. На огромной личности Толстого и на

[198]

гениальном творчестве его почил тот же дух вечности что и на великих людях и книгах прошлого. И потому анархизм Толстого приобретает особый смысл, в нем ощущается правда вечности, древняя правда Божья, а не шумные и поверхностные чувства последних дней человечества. В анархической критике Толстой навсегда останется нашим учителем, радикализм его навсегда останется примером, и безмерное значение его для нового религиозного движения еще будет оценено. В частности, пишущий эти строки слишком многим обязан Толстому, толстовскому анархизму на религиозной почве, и с именем Толстого для него связано первое пробуждение его сознания, первые сознательные шаги в отрицании зла жизни.

В противоположность анархистам-позитивистам Толстой понял, что государственной власти, основанной на насилии, можно противопоставить только религиозное начало жизни, любовь, а не насилие. Понял он также, что освобождение человека и завоевание радости зависит от него самого, от внутренней природы людей, от изменения человеческого сознания, а не от внешних вещей. Но в каждой попытке Толстого перейти к положительной проповеди, дать новую веру чувствуется бессилие и религиозная немощь. Религиозное сознание Толстого  –  слабое, узкое, во многом слишком старое и заражено болезнью рационализма. Толстовская любовь есть рациональный альтруизм, бессильный соединить людей, а не мистическое влечение и слияние во Христе. Толстой хорошо знает тайну всякой государственности, старую тайну злой общественности и разоблачает ее с небывалой силой, но не знает новой тайны праведной общественности, религиозной общественности. Рационалистическая утопия Толстого совершенно не соответствует его религиозной стихии, его исполинским религиозным исканиям и от утопии этой слишком пахнет устроением земной обыденщины. Подобно другим анархистам, Толстой верит, что человеческая природа может сознать разумность добра и тогда исчезнет государство и настанет рай на земле. Эту обычную для анархистов-рационалистов веру в естественную благость, безгрешность и доброту человеческой природы Толстой проводит последовательнее всех. Религия его не нуждается в мистиче-

[199]

ском общении с Божеством и в таинствах, освящающих человеческую природу и сообщающих ей Божественную силу. Толстой христианин в том смысле, в каком можно быть кантианцем или марксистом; он видит в Евангелии не учение о Христе, а учение Христа, и религиозное сознание его далеко от Христа, ему чужд Сын Божий, Спаситель и Искупитель. Как ни враждебна нам рациональная «вера» Толстого, но христианский анархизм его кажется нам очень сокрушительным для всех толкований исторического христианства по поводу отношения Евангелия к государству. Что там ни говори, а Христос осудил и всякое насилие, и суд, и присягу, и войну, и самые основы государства,   –  власть человеческую, поставленную на место Божеской. Христос был божественным глашатаем правды анархизма. Против этого мы еще не слыхали достойных возражений. Толстой изобличил ложь в историческом христианстве, но сам был загипнотизирован его аскетическим отношением к миру и потому анархизм его получил чисто отрицательный, не творческий характер, оказался враждебен культуре. И анархисты-позитивисты проповедуют аскетическое отношение к культуре, считают греховным всю роскошь жизни и все сложное содержание личности, но высших прав на это не имеют никаких, так как признают лишь разумную выгоду. Аскетизм окончательно делается бескровным и худосочным. Л. Толстой важен не только как изобличитель зла государства, фальши культуры, противоречий православия, но и как изобличитель анархизма. Толстой показал, что анархизм нельзя соединить с насилием и кульвитированием власти, что он невозможен не только на почве позитивизма и атеизма, но и на почве христианства чисто моралистического и рациональной веры. Л. Толстой остался с «непротивлением злу», так как, справедливо отвергнув насилие, не имел уже силы для иного противления злу. Толстому, в сущности, совершенно чужда точка зрения общественного действия, общественной борьбы со злом, общественного противления, для него существует лишь индивидуальное совершенствование.

Очень характерно и, быть может, провиденциально, что анархизм есть создание по преимуществу русского национального духа. Мы заражаем Европу анархическими учениями, поражаем ее мещанский дух своим бун-

[200]

тарством и радикализмом. Михаил Бакунин такой же русский до мозга костей, как и Лев Толстой, такой же крайний радикал, как и Толстой, подобно Толстому чувствуется в нем земляная сила, хотя анархические учения их совершенно противоположны. Есть еще сходство у Бакунина с Толстым: он сближает анархизм свой с религиозной проблемой, приближается к самым корням анархизма ¹. Анархизм для Бакунина есть прежде всего атеизм, уничтожение государства есть прежде всего смерть Бога в человеческих сердцах, идеал безвластия есть прежде всего освобождение от власти Божьей, на которой покоится и всякая государственная власть. Атеизм Бакунина не есть простой позитивизм, это позитивизм воинствующий, борьба против Бога как виновника существования в мире зла власти. Правда, Бакунин борется не с Богом, а с идеей Бога, так как его сознанию чужд мистический реализм, но в стихийной природе его много мистики и часто, сам того не замечая, он переходит к борьбе с самим Богом как враждебной ему реальностью, а не ложной только идеей Бога. По мнению Бакунина, всякая государственная власть покоится на власти Божьей, на благословении Божьем, и падает с уничтожением Бога, так как не остается для нее никакой идеальной опоры; всякая государственная власть, по его мнению, не противоположна теократии, а покоится на теократии. Никто еще до анархиста Бакунина не отождествлял абсолютно всякую власть с Богом, и в этом он антипод анархиста-Толстого, абсолютно противоположившего всякую власть Богу. Наше историческое православие, давшее религиозную санкцию самодержавию, тем самым давало обильную пищу для идей Бакунина. Вся почти русская интеллигенция, вслед за Бакуниным, видит в Боге врага своего, врага свободы, так как идеологическое могущество постылой государственной власти приписывает религиозной ее санкции. Так думают благочестивые, возлюбившие добро русские радикалы, но и демонические анархисты тоже видят сущность борьбы с властью в одолении Бога, видят окончательную свободу только в освобождении от Бога как от абсолютного источника власти. Бакунинское отождествление

[201]

власти государственной с властью религиозной, выведение всякого государства из санкционирующей его природы Божества есть идея очень глубокая, очень значительная, хотя и совершенно ложная, совершенно противная истине. Бакунин все еще загипнотизирован Богом-силой, Богом-властью и не знает Бога-любви, Бога-свободы, не понимает отношения Сына Божьего, совершенного выразителя воли Отца своего, ко всякому государству и всякой власти. Впрочем, воинствующий атеизм Бакунина  –  не простое недоразумение, не только темнота сознания его: в анархической стихии Бакунина поднимается бунт не против государства только, не против власти и насилия, но, быть может, и против всякого соединения людей, против мировой гармонии, против Смысла мира. Анархия как мировой раздор и распад, конечно, противна Богу. Бакунин жаждал хаоса, жаждал всемирного пожара, в котором сгорит весь современный мир с его злом и неправдой, но и с его тысячелетними ценностями. Он ждал с верой и надеждой, что на пепелище старого мира возникнет что-то новое и прекрасное, но ничего не мог сказать о силах для творения нового мира, ничего не знал о смысле этого нового. Его анархический бунт причудливо сплетался с славянофильским мессионизмом, с какой-то хаотической мистикой. К отношению между анархизмом и атеизмом мы еще вернемся и тогда увидим, что положительными своими перспективами анархизм служит противоположным богам. Бакунин так же важен для нас, как и Толстой. Анархисты действия продолжают на практике дело бакунинского хаоса, бакунинской ненависти не к государству только и власти, но и к Богу. Но не было в Бакунине духа Великого Инквизитора, беса устроения, была праведная жажда уничтожить всякую ложь политики, праведный бунт против буржуазного мира. Бакунин ближе нам, чем Маркс. Бакунин  –  радикальный анархист, так как ставит судьбу безвластия в зависимость не от внешних только вещей, но от внутреннего переворота религиозного порядка. Можно искать в Боге свободы от власти природной необходимости и государственного насилия, но в чем же искать свободы от Бога, как того хотел Бакунин?

Западно-европейский анархизм не так радикален, как Русский, не так глубоко захватывает, но и он дал Макса

[202]

Штирнера, мыслившего об анархии предельной и окончательной. Штирнер  –  самый сильный и глубокий философ анархизма на Западе, единственный, быть может, интересный для нас. Анархическая философия М. Штирнера есть предельный индивидуализм, человеческий субъективизм и солипсизм. Штирнеровское «Einzige» ^3*, «Я»  –  окончательно самодовлеющее, уединенное и оторванное от мира, и хочет заглушить «оно» тоску одиночества той фикцией, что все, весь мир  –  «его собственность». Анархизм М. Штирнера философский по преимуществу, в нем мало социальных мотивов, и потому этот одинокий мыслитель мало ценится практическими анархистами. Штирнер грубоват и вульгарен, но смел мыслью, умеет доводить до крайнего предела свои идеи. Анархизм М. Штирнера есть тот предел индивидуализма, когда он переходит в мировой распад, окончательное отъединение единиц, составляющих мир. Штирнеровский «Единственный» обоготворяет себя, стремится к богатству, хочет весь мир сделать своей собственностью. Но от самообоготворения этого становится беден и пуст, все умалено и обесценено для него. Анархическая свобода «Единственного» пуста и бессодержательна, это голая форма солипсизма. Демонический индивидуализм Штирнера обоготворяет не человечество, подобно Фейербаху, а данное человеческое «я», рассматривающее всякое другое человеческое «я» лишь как свою собственность. Но как много раз мы говорили уже, подобный индивидуализм разрушает индивидуальность, истребляет саму идею личности. Ведь штирнеровский солипсизм и субъективизм чисто позитивистического и эмпирического характера, он не переходит в мистическую плоскость, и потому раздуваемое «я» не обладает для Штирнера подлинной реальностью, это не метафизическая монада, а лишь ряд психических и физических состояний, вызванных высшей эмпирической природой. Субъективно-позитивистический анархизм Штирнера  –  не индивидуализм, а эготизм. Вся штирнеровская анархическая философия основана на иллюзионизме. Приятная иллюзия божественности своих преходящих эготических состояний, не обладающих никакой реальностью,   –  вот к чему все сводится. Хороший бог этот «Единственный»,   –  подчиненный природной необходимости, смертный, не обла-

[203]

дающий даже реальным единством («я»  –  не реальная монада для Штирнера, а лишь совокупность субъективных состояний). Анархизм Штирнера есть один из пределов позитивизма, позитивистического иллюзионизма, подобно тому как другим пределом является марксистский муравейник. Штирнер хочет освободить человеческое «я» не от государства только, но и от всех ценностей, от всех благородных чувств, от всякого благоговения перед высшим. И остается «единственный» со свободой, покоящейся на небытии, остается дух его опустошенным и ничего не может из пустоты своей сотворить. Что Штирнер отказывается и от последней святыни, изобретенной Фейербахом и Контом, святыни  –  человечества, в этом он последователен и по-своему прав: обоготворение только человеческого роковым образом ведет не к соединению людей в одно тело, а к разъединению и атомизированию. Если перевести «единственного» с языка морального эготизма на реально-исторический и религиозно-метафизический язык, то он окажется предчувствием земного бога, одного властителя. Безбожный анархизм также ведет к этому одному новому деспоту, как и безбожный социализм, но соблазняя еще пустой, иллюзорной свободой. Штирнер многими мотивами выше таких прекраснодушных анархистов, как, например, Кропоткин, которые пророчат райское житье в хорошо устроенных домиках с садиками, в нем ярко обнаруживается демоническая (в дурном смысле) сторона анархизма. «Единственный» Штирнера как бы уже сближается с «сверхчеловеком» Ницше, хотя Ницше нельзя выводить из Штирнера, он и сложнее, и благороднее, и религиознее последнего.

Анархизм М. Штирнера, да и всякий предельный анархизм, в дальнейшем своем развитии не может оставаться в позитивной плоскости и должен перейти в анархизм мистический. Но мистико-анархические стремления и построения мы встречаем не у социальных мыслителей, а у художников, всегда глубоко воспринимающих живую душу идей, встречаем у декадентов и символистов. Декадентство не интересуется политикой, но в глубокой своей сущности имеет анархическую тенденцию, оно и есть анархический кризис духа, анархический бунт против признанных ценностей, анархиче-

[204]

ское преодоление морали. Декадентский анархизм не может быть, конечно, выражен в терминах социологических, а исключительно психологических, он не позити-вистичен, а, скорее, мистичен по своей тенденции. Психологическая утонченность незаметно переходит в мистику, но мистику всегда слепую и иррациональную, лишенную религиозного света и настоящего реализма. Анархизм мистический жаждет окончательной, последней, абсолютной свободы, он не мирится на относительной и условной социальной свободе, и в этой жажде есть часть истины, которая превращается в ложь, когда ее принимают за целое. Анархическая мистика  –  это среда, в которой может засветится новое религиозное сознание, высшая по своей полноте религиозность, но и легко может быть уклон к религии обратной, к антирелигии, к демонизму небытия. Долго оставаться в нейтрально-анархическом состоянии нельзя безнаказанно  –  это угашает дух, опустошает душу. То, что есть истинного в мистическом анархизме,  –  элементарно, есть достояние приготовительного класса: напоминание о мистической свободе, о свободе совести как неизбежной предпосылке всякой религиозной жизни, очень полезное напоминание для соблазненных теорией авторитета, но ненужное для свободных. В анархизме на мистической подкладке особенно ярко сказывается двойственность всякого анархизма: анархическое освобождение есть путь и к окончательному добру и к окончательному злу. О мистическом анархизме я говорил уже. Но окончательное освобождение должно совершиться, насилие и власть, воплощавшиеся в государстве, заключали в себе зло несомненное, и в этом правда анархизма.

Видным теоретиком анархизма нужно еще считать Прудона, но анархизм его остается на поверхности, не доходит до мистических глубин. Прудон  –  нейтральный идеалист, он все ссылается на справедливость, присущую человеческой природе и даже природе мира, но нарушенную государственным насилием. В Прудоне было неприятное мещанство, духовная буржуазность, свойственная, впрочем, многим социалистам и анархистам. Но социальные, политические и экономические идеи Прудона я очень ценю, его мирный, культурный анархизм очень поучителен для устройства того, что я назвал

[205]

нейтральной социальной средой. Многие его идеи устарели и не соответствуют современному состоянию науки и социальной действительности, но есть у него руководящие принципы, не потерявшие и до сих пор значения и несправедливо забытые ². Такова, прежде всего, идея создания общественности на свободно-договорных началах вне государственности, вне политических страстей и политического властолюбия; таков федерализм Прудона, верно отметивший главную язву новой французской истории  –  государственную централизацию, одинаково милую как сердцу реакционному, военно-диктаторскому, так и сердцу революционному, якобинскому; такова идея полного устранения государства без насилия. Много есть справедливого в пути, указанном Прудоном, но мы не разделяем его рационалистического утопизма, его веры в окончательное торжество справедливости и анархического добра путем рационально-экономическим.

IV

Отрицательная правда анархизма несомненна. Сущность этой правды я вижу в отвержении моральных притязаний всякого государства быть охранителем добра по преимуществу и по преимуществу же борцом против зла. Эта моральная притязательность фактической государственной власти, находящая себе выражение в идее легальности, не имеет никаких высших оснований и никогда не была хорошо обоснована, она всегда опиралась на бессознательные чувства масс и на рабью потребность в подчинении хоть какому-нибудь порядку. В лояльности по отношению к государству оказывается не благоговение перед правдой и не поклонение высшему, а лишь подчинение отвлеченной идее власти и порядка, страх всяких беспокойств и неурядиц. Государство не есть воплощение мирового Духа и над государственной властью нет особенного благословения Божьего, хотя отдельные вожди-герои и могли быть посланниками небес. Об этом мы говорили уже. Анархизм впервые окончательно отверг эти моральные претензии относительно

[206]

всякого государства, открыл, что всякая государственная власть не добро, а зло охраняет и не только не имеет никаких моральных преимуществ перед отдельным лицом или свободным общественным образованием, но и имеет преимущественные недостатки и грехи перед всеми и всем. Нужно окончательно освободиться от тяжкого кошмара государственности, от ее тюрем и штыков, от полиции и бюрократии, от ее насилий и жестокости к личности. Так жить нельзя, так соединяться  –  безбожно, иной путь организации человеческого общества должен быть найден, личность и ее свобода должны быть положены в основание новой общественности, права меньшинства должны быть охранены.

Положительные стороны анархизма могут быть очень различны, творческие перспективы анархизма могут быть самые противоположные: мировая гармония и мировой хаос, свобода и анархия (т. е. взаимное насилие). Может быть анархический бунт против природы с ее законом тления, против необходимости, эмпирического рабства здешнего мира, лежащего во зле, но может быть также анархический бунт против Бога, против смысла мира, против миров иных, против всякого соединения частей мира, всякого преодоления разобщенности и разорванности. Первый бунт имеет своей положительной стороной религиозное утверждение, второй бунт не имеет никакой положительной стороны и есть пленение у эмпирического мира с его разорванностью и порабощенностью. Вот почему нелепо и ужасно выражать свой символ веры словом "анархизм", это значило бы сделать предметом своего последнего желания и окончательной своей надежды  –  анархию, т. е. состояние чисто отрицательное, стихийное разложение. Положительные перспективы анархизма, только анархизма,  –  убоги и жалки. В злобном, насильственном, разрушительном анархизме сказывается хаос, мировой распад, в нем распадается не только мировое единство, но и единство личности. Анархизм только отрицательный, не подчиненный высшим положительным, не анархическим уже целям, анархизм, для которого все дозволено, ведет к хулиганству, к увяданию всех благородных чувств, к окончательному нигилизму. Анархизм, отрицающий всякое уважение к высшему, и есть нигилизм, анархическое настроение

[207]

легко может сделаться неблагородным. Хулиганское и нигилистическое состояние души очень характерно для нашей эпохи, это  –  анархическая свобода от всякого благоговения, от всякого благородства, от всякой ценности. Нигилистическое хулиганство одинаково можно встретить как в реакционных, так и в революционных кругах. Правящая бюрократия у нас уже долгое время  –  нигилистическая и хулиганская, но тот же дух, увы, переносится и на некоторые стороны революции, и это больнее всего. Нигилистическая и хулиганская анархия есть страшное зло, неведомое органическим периодам народной жизни. Появление у нас максималистов, анархистов-индивидуалистов и т. п. есть показатель того, что революция перешла в разложение, в уголовную анархию. Этот безобразный душевный уклад создается лишь в переходные, критические периоды, когда помрачается всякая святыня, когда старое сделалось ложью и мертвечиной, а ничему новому еще не поклонились. Хаотическая анархия восстает не против ложной, насильственной иерархии, основанной на подложных ценностях (это восстание есть правда анархизма), а против иерархии подлинной, божественной, основанной на внутренней природе индивидуальностей и их назначении в мире, против самого благородного человеческого чувства  –  обожения высшего. Ведь на свободном поклонении высшему и удивлении перед ним основана вся человеческая культура, всякое творческое движение вверх. Хулиганский анархизм освобождает от самой идеи высшего, от всякого благоговения перед ценностью, он признает лишь самолюбие и самообожание, разрушая тем самое идею личности.

Уединение и трагическая оторванность от мира не преодолеваются анархизмом. Отвлеченного начала свободы недостаточно для создания мировой гармонии  –  свобода есть часть правды и должна быть соединена с любовью. Внешнее насилие и власть связаны с внутренним раздором и разобщением, и потому победить их можно только внутренним началом соединения. В деспотических государствах и в капиталистическом хозяйственном строе царит анархия, она неизменно скрывается под покровом внешнего насильственного порядка, так как всякое насильственное государство и всякий буржу-

[208]

азно-капиталистический строй основан на внутренней разобщенности и раздоре. Этой анархии нужно положить предел, такая анархия есть рабство и насилие. И новейшее анархическое хулиганство целиком покоится на рабьих, насильнических инстинктах, веками выработанных государственным и экономическим гнетом, той внутренней анархией, которая скрывалась за внешним призрачным “порядком”, излюбленным консерваторами, религиозным омертвением человечества. Всякий органический порядок, всякая общественная гармония может покоиться лишь на подлинных религиозных чувствах, на благоговении к высшему, на любви народа к некоторым вещам, на свободно-божественной иерархии. Государственное насилие, постылая власть всегда уже есть симптом возникновения анархии, разложения органического порядка жизни, омертвения религиозных чувств. Подлинно религиозный народ, соединенный с своим Богом, живущий единой органической жизнью, не нуждается в государстве и власти, не потерпит насилия, он неизбежно теократичен ³. Для идеального анархизма, для истинной свободы человечество не готово. Нужно органически воспитывать человечество в направлении безвластия, сделаться достойными теократии, а не насильственно-механически устраивать анархическую свободу. Анархизм не только не всегда основывается на анархии, хулиганстве и нигилизме, но даже для торжества правды анархизма прежде всего необходимо преодолеть анархию.

В религиозно-обоснованном анархизме, враждебном всякому насилию, хотя бы и анархическому, и всякой власти, хотя бы и временных революционных правительств, мы видим освобождение от эмпирического рабства, праведный бунт против насильственной власти в этом внешне порабощенном и внутренне разодранном мире. Последовательный анархизм, отрицая всякую государственную власть и всякое насилие, откуда бы оно ни шло, ведет к утверждению внутреннего, свободно-любовного, религиозного союза людей, к замене идеалов насильственно-государственных, идеалами свободно-церковными, т. е. к теократии. В анархизме есть надежда на

[209]

свободное, изнутри идущее соединение людей, вера в то, что не всякая общественность связана с мукой насилия и власти человека над человеком. Это настроение анархизма есть сила освобождающая и бодрящая, анархическая буря очищает атмосферу от невыносимой уже лжи, сокрушает власть призраков и выявляет реальную действительность мира. Но насилие государства и насилие анархии  –  одно и то же насилие, на одну и ту же злую стихию опираются,  –  и да минует правда анархизма как то, так и другое; мы говорили уже, что не следует соблазняться чисто словесным сходством анархизма с анархией. Бороться за освобождение, конечно, нужно силой, так как бессилие ничего не может в мире сделать, но не насилием. Нужно найти такую силу, которая не была бы насилием и по мощи своей превосходила бы всякое насилие. А реальную силу нужно брать из Первоисточника, из абсолютной действительности, которую мы должны открыть в себе. Не “непротивление злу” мы проповедуем, мы хотим только противления иного, нежели то, что принято в нашем мире, более действительного противления, не плодящего нового зла. Борьба силой должна быть рыцарской войной ⁴.

Анархизм хулиганский и варварский решительно отрицает историю, отвергает всякое накопление в ней ценностей и вечных богатств, и отрицание это уже не так благородно, к у Л. Толстого. Эта новая сила хулиганства, это нашествие варваров враждует с абсолютным смыслом мировой культуры, ненавидит самые высокие ее подъемы, самые прекрасные ее памятники. Этот новый вандализм, прикрытый прогрессивными словами, есть сила самая реакционная в глубочайшем смысле этого слова, конец всякому благородству и всякому благоговению Это дух небытия, вражда к глубочайшим первоосновам бытия и высочайшим ее вершинам. И с нигилистическим духом этим роковым образом соединяется религия социализма. Демоническая антирелигия социализма дает организацию, внешнюю форму, демоническая антирелигия анархизма дает внутреннее содержание, дух, и это будет не действительным примирением свободы и равенства, а взаимным их и истреблением в едином духе

[210]

небытия, в последней пустоте. Насильственно скрепленный хаос, внешняя организация внутреннего раздора и разъединения и есть небытие.

Рациональная анархическая утопия окончательно свободной, чуждой всякого принуждения жизни неосуществима на земле, это мы знаем лучше всех позитивных противников анархизма, трезвых почитателей и рабов государственности. Мы знаем "железную необходимость", во власти которой находятся все те, что пленились ложью и иллюзорностью этого мира. Не удивительно, если, например, какой-нибудь г. Гучков или любой министр может апеллировать только к государственной необходимости и государственному насилию, сердцу его неведомы другие силы, сознание его темно, он в пленении у призрачного мира. Такими "Гучковыми" наполнен наш мир, и потому в нем все царит насилие и необходимость. Ведь всякая насильственная необходимость есть лишь призрак нашего безрелигиозного сердца и слабого сознания. А могли бы горы сдвинуть, гора государственной необходимости исчезла бы как мираж. Если по слабости своей все еще не можем сдвинуть горы, то можем же избрать путь анархизма, а не лживой государственности, анархизма теократического ⁵, а не хаотического. Тенденция к окончательному безвластию может постепенно проникать в жизнь. Здоровый анархизм может развиваться по ступеням: в децентрализации власти и росте самоуправляющихся общин, в федерализме, в замене государственных отношений общественно-договорными, в пассивном сопротивлении государству, в преодолении всякого якобинства, бюрократического и революционного, в отказе власти в моральном доверии, воспитании в себе той внутренней силы, которая делает истинно свободным, а государство ненужным. Особенно следует подчеркнуть, что самое важное, самое несомненное в анархизме  –  это отстаивание прав меньшинства против деспотизма большинства, возможной правоты одного перед всеми. Внутренний переворот в

[211]

людях поведет к отмиранию государственных призраков, к изоляции их в отдельную, окончательно злую силу. Во всяком случае, должны быть оправданы органические ступени в истории, так как революционно-анархический переворот привел бы к хаосу и разложению. Должны нарастать религиозно-анархические настроения по отношению к бездушному закону, к железной необходимости государства, попирающей личность, должна отмирать эта бесовская мания возводить крепость на земле, чего бы это ни стоило. Откуда у людей взялось убеждение, что нужно во что бы то ни стало спасать государство, проповедовать идею государственности и что можно совершать во имя этого чудовища преступления, попирать законы Бога, отвергать всякое нравственное начало? Я думаю, что совершать безбожные преступления нельзя ни во имя чего, ни для спасения государства, ни для его насильственного разрушения. Государственники явно исповедуют какую-то противоположную религию, не только антихристианскую, но прямо-таки сатанинскую. Я думаю, и не от себя думаю, а вслед за Христом и заповедями религии, что не только не важно и не нужно во что бы то ни стало охранять государство, но и весь наш мир нет надобности охранять, каков бы он ни был; охранять нужно только добро, волю Бога в мире, так как только это и есть бытие реальное, противоположное смерти, подлинная действительность, противоположная призракам. Но государственники ставят свое проклятое Богом государство выше добра, выше воли Бога, им нужно почему-то поддерживать порядок в жизни, продлить существование ни к чему не нужного мира. Мы, говорят они, убиваем, казним, насилуем, воздвигаем тюрьмы и выстраиваем штыки, чтобы мир не провалился, чтобы порядок в мире сохранялся. Но почему бы миру не провалиться, если в нем добро утопично, если нельзя исполнить заповеди Божьей, если в нем есть убийства, казни, тюрьмы и штыки? Этот вопрос ставит Богом посланное нам религиозно-анархическое настроение. Закон, по которому жить нужно, написан в сердцах людей, в мистической глубине сердца, и только религиозное возрождение поможет разобрать эти божественные письмена. Закона бездушного нельзя уже вынести, и мы считаем роковым и безбожным заблуждением то пред-

[212]

положение государственников, что нужно поддерживать всякую, хотя бы самую мерзкую, жизнь, поддерживать во что бы то ни стало порядок в этой жизни. Жизнь истинная, победа над смертью только в соединении с Богом, с Первоисточником жизни, в утверждении добра в жизни, но призрак государственности и насильничест-ва никакой жизни и никакого порядка не поддерживает, все это ложь и выдумка, не имеющая реальных оснований, призрак этот есть только вывернутая наизнанку внутренняя анархия, страшная анархия духа, религиозная разъединенность. Мы же хотим анархизма, который был бы обратной стороной внутренней гармонии, религиозного соединения. Истинный анархизм будет вместе с тем и истинным иерархизмом, божественной иерархией, “мистической розой” ⁶. Мы будем проповедовать окончательное освобождение человечества, разрыв всех цепей, уничтожение всякой условной лжи не во имя рациональной анархической утопии, земного благоденствия свободных мещан, а во имя последней религиозной борьбы и идеала теократии,  –  нового Иерусалима. “Был же и спор между ними, кто из них должен почитаться большим. Он же сказал им: цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями называются. А вы не так: но, кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий,  –  как служащий” ^6*.