Борис Вышеславцев

СОЧИНЕНИЯ

К оглавлению

КРИЗИС ИНДУСТРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ

Марксизм и неосоциализм. Неолиберализм.

ВВЕДЕНИЕ

Всякое введение предвосхищает в известной степени все исследование в смысле постановки основных проблем и указания методов их решения. То, чего хочет автор, должно быть сразу ясно читателю. Насколько он может добиться желанного результата и решения поставленных проблем -- это будет видно в конце исследования.

Основная проблема этой работы есть кризис современной индустриальной культуры. Историки, философы, публицисты и даже романисты так много говорили о «кризисах», что это слово, пожалуй, и надоело. Но с этим ничего не поделаешь: войны и революции тоже надоели. но мы живем в период войн и революций. И таких войн и революций раньше никогда не было: прежние были национальными, эти стали интернациональными и мировыми. Мы живем в период мирового кризиса. Проблема современности понятна каждому: современный человек живет в состоянии страха, неуверенности, тревоги, политической вражды, недоверия, шпионажа, предательства и доносов, организованной лжи и лицемерия. Над всем этим висит страх войны, в основе которого лежит не национальный конфликт, а идеологическое разделение мира на две половины, можно даже сказать на два мира. Идеологическая холодная война уже ведется, о ней свидетельствует в сущности любое заседание ООН; при этом все стараются только о том, как бы она не превратилась в горячую войну, маленький очаг которой уже существует*. Трагизм нашей эпохи определяется не противоречием между странами, нациями, континентами или между во

181

стоком и западом, как говорят иногда, а между двумя правовыми и социологическими системами: системой либерального демократического правового государства и системой тоталитарного коллективистического полицейского государства. Обе системы интернациональны и рассматривают свою основную идею, как мировую миссию.

Каждая система имеет своих готовых к борьбе сторонников внутри каждой страны и каждого народа. Вертикальная трещина, разделяющая мир, проходит внутри государств, народов, общества, школы, университетов, рабочих синдикатов, даже внутри семьи и в родственных отношениях. Она проходит через всю систему культуры и через всю систему ценностей.

Совершенно неправильно понимать современный конфликт, как столкновение капитализма и социализма. Мы переживаем мировую гражданскую войну, но вовсе не такую, какую представлял себе Маркс и Ленин. Чтобы представить себе истинное разделение этих двух миров, нужно исходить из самой существенной противоположности, какая только существует для человеческого духа: из противоположности свободы и подчинения. Поэтому мы и начали свой анализ современного положения с противоположности демократической свободы и коммунистической диктатуры. Демократическая свобода сама по себе вовсе не означает капитализма, а диктатура вовсе не совпадает с социализмом. Демократия не только не составляет монополии капитализма, но, по мнению многих социалистов, принадлежит к существенным признакам истинного социализма, о чем свидетельствует самое слово «социал-демократия». Уже потому социализм не означает одной стороны в этом конфликте, что существуют два социализма, лежащие по обе стороны мировой трещины.

Как же возникло это разделение нашей индустриальной культуры на два враждебных мира? По существу индустриальная культура представляет некоторое единство и охватывает весь мир своим торговым оборотом, своими путями сообщения, своими методами обработки сырья, своей единой техникой и наукой. Но прежде всего что такое вообще индустриальная культура? Анализ всего, что в ней есть доброго и злого, представляет первую проблему нашего исследования. Необходимо почувствовать совершенную новизну того исторического явления, которое мы называем индустриализмом. Для этого нужно иметь перед глазами изумительную статистику, на

182

которую в свое время обратил внимание Зомбарт: с VI века до 1800 года, т. е. в течение 12 веков (1200 лет) население Европы оставалось приблизительно равным и никогда не превосходило 180 миллионов. Но с 18001914 г., т. е. немного больше, чем в одно столетие, оно поднимается со 180 до 460 миллионов! Изумительный контраст этих двух цифр был по справедливости оценен Ортега-и-Гассетом*, а затем и Ясперсом, причем оба сделали его исходным пунктом для своего диагноза современности. В три поколения человечество размножилось невероятно. И этот статистический рост объемлет не только Европу, но весь мир, и стремительно развивается далее. Население земного шара было в 1800 г. приблизительно 850 миллионов; в настоящее время (перед войной) оно достигало 1800 миллионов, т. е. более чем удвоилось. Биологически это означает уменьшение смертности и, следовательно, чрезвычайное улучшение условий существования, и прежде всего существования масс. Гигиена и комфорт увеличили значительно среднюю продолжительность жизни и подняли уровень быта, standart of life**, среднего массового человека. Достаточно вспомнить для сравнения жалкую гигиену Версаля и блестящую эпоху Людовиков XIV и XV. В 1820 г. в Париже не было и десяти ванн в частных домах. А в настоящее время в США почти каждый средний рабочий имеет ванну, а многие еще и автомобиль. Массы в Западной Европе и Америке могут удовлетворять потребности и желания, которые раньше считались недоступной роскошью и были исключительной привилегией аристократического меньшинства. Дистанция в различиях жизненного уровня между богатым меньшинством и бедным большинством значительно сократилась в сравнении с той, которая существовала в течение 12 предшествовавших веков. Все это отчасти уничтожает поэзию прекрасного прошлого и опровергает слоганы*** массовой нищеты и сверхчеловеческой роскоши капиталистов. Теория обнищания пролетариата Маркса совершенно не оправдалась на опыте. Как раз для широких масс «капитализм» был особенно благоприятен (если не считать первых моментов индустриализации). Он был наименее благоприятен для интеллигенции, для духовной элиты, которая не производила материальных благ и не управляла производством.

Каковы же причины этой огромной перемены, этой «мутации», начавшейся с 19 века, этого удивительного

183

«скачка», совершенно противоречащего идее постепенной эволюции? Что новое здесь появилось, чтобы так изменить условия жизни? Ответ ясен: это точная наука (математическое естествознание и биология) и научная техника, это научные открытия, на которых построен индустриализм. А кроме того и прежде всего, это рациональная организация права и государства, это либеральное правовое демократическое государство, обеспечивающее личную безопасность и свободу, без которой нет творчества и изобретения и науки.

Чтобы лучше оценить парадокс этого скачка, полную трансформацию индивидуальной и социальной, внешней и внутренней жизни, изменение ее ритма и стиля; чтобы измерить пропасть, отделяющую нас от 20-ти предшествующих веков, - нужно вспомнить наших отцов, детство нашего старшего поколения, которое еще прикасалось к двум различным эпохам. Мы еще помним мир без электричества, без телефона, без радио, без кинематографа, без авиации и даже без автомобиля; мы еще помним керосиновые лампы и транспорт на лошадях, и всю ту патриархальную жизнь, которая приближает нас не только к средневековой, но даже к античной цивилизации. Вообразите себе Сократа, внезапно перенесенного в Англию или Францию 18 века; он быстро и легко ориентировался бы в этой жизни: те же методы работы, те же ткачи, та же навигация на парусах, те же лампы (немного усовершенствованные), те же колесницы, называемые теперь колясками, те же конные ристания, называемые скачками. Что могло бы удивить его, это разве только огнестрельное оружие и книгопечатание. А в остальном ему оставалось бы выучить английский язык и познакомиться с катехизисом англиканской церкви, и он мог бы продолжать свои диалоги в салонах Лондона'. Но перенесите Сократа или Апостола Павла в современный Нью-Йорк, Лондон, или Париж, и вы тотчас ощутите невероятную дистанцию веков.

То что есть абсолютно нового и что в сущности противополагает современную культуру всем предшествующим культурам и векам это индустриальная организация общества, построенная на научной технике. Теория эволюции здесь конечно неприменима, это очевидная «революция». Экономисты, социологи и филосо

' Остроумное сравнение М. Everet Dean Martin. The conHict of the Individual and the Mass in the Modern World. New York. 1932.

184

фы называют это явление индустриальной революцией. Все исходят из этого понятия. Оно стало общим местом, началом социального анализа. Все же эта революция произошла не сразу: 1. в 1769 г. была изобретена паровая машина James Watt, и началось употребление угля (первого хлеба индустрии); 2. в 1880-е годы появление электричества (второго хлеба индустрии); появление динамо и индустриальная рационализация Тэйлора (с 1890 г.), а затем изобретение двигателя внутреннего сгорания, возможность построения автомобиля и авиации; 3. сейчас происходит как бы новая индустриальная революция: освобождение атомной энергии, результаты которой - разрушительные или созидательные -еще невозможно предвидеть. Ритм индустриальной трансформации все усиливается.

В результате этого огромного изменения и улучшения жизни, в силу новой техники и организации, огромные массы народонаселения были брошены в историю и таким образом возникла проблема индустриальной эпохи: организация масс для рациональной продукции на основах новейших технических изобретений. Бесконечно сложный образ нашей эпохи можно выразить в следующей формуле: массы, которые пользуются техническим аппаратом и которые использованы техническим аппаратом. Преимущества и недостатки такой формы цивилизации выступают сразу: технический аппарат дает материальную мощь и повышает уровень жизни, но теряется индивидуальная свобода и понижается духовная культура. Отсюда как из центра должен начинаться анализ современной культуры. Прежде всего технический аппа

рат есть вместе с тем властный бюрократический аппарат, который организует и подчиняет себе массы. Индустриальная организация есть одновременно техника машинизма и техника управления. В тоталитарных странах то и другое называется просто «аппаратом». Совершенно очевидно, что этот «аппарат» (действительный Левиафан Гоббса)* может подавлять индивидуальную свободу. Кроме того, массовая психология установила, что толпа, как и организованная масса, способна поглощать и растворять в себе личность, личную способность к самостоятельному мышлению и критическому суждению. Но масса не существует без вождя, который господствует при помощи аппарата. Нетрудно предвидеть, каким характером нужно обладать, чтобы занять доминирующее место в индустриальном аппарате. Нужно быть

185

«реалистом», уважающим только факты, быть человеком, не затрудняющим себя моральным соображением, и обладать способностью интуитивно схватывать все возможности, которые заключаются в данной ситуации, и тотчас ими воспользоваться. Шпенглер предвидел такой режим масс и вождей и видел в нем «Закат Европы», возвращение к древнему «цезаризму». Духовная культура грозит исчезнуть в массовой цивилизации: массовый человек требует прежде всего удовлетворения материальных потребностей и развлечений (panern et circeneses)* и этого прежде всего ждет от индустриального аппарата. «Экономический материализм» не есть философская истина, а прежде всего психологический симптом эпохи.

Такова мировая тенденция индустриальной цивилизации. Она одинаково проявляется в Европе, в Америке и в Азии, в демократиях и в тоталитарных государствах, везде, где существуют массы, включенные в индустриальный аппарат, который можно назвать «массивным индустриализмом». Везде возникает одна и та же проблема: как организовать массу, как осуществлять индустриализацию, не уничтожая человеческой свободы и индивидуальной личности, как сочетать «дирижизм» с правами человека? Здесь возможны два решения: или личность

всецело подчиняется аппарату, личность народная и индивидуальная всецело используется аппаратом - или, напротив, индивидуальная и народная личность стремится сохранить свободу и подчинить себе аппарат. Но это второе решение, которое хочет сочетать организованную индустрию со свободами и правами личности, в сущности еще не найдено, ибо либеральное государство с его правовыми учреждениями не предвидело структуры индустриального аппарата и вторжения масс; оно имело в виду лишь свободно мыслящего человека, сознательную свободную личность, а не массового робота, управляемого вождями. Поэтому в демократиях угроза властного «технократического» аппарата борется с демократической свободой, с автономией личности, которая еще сильна и утверждает, что ей принадлежит будущее.

Мы дали здесь социологическое описание современного индустриализма. Его образ всем знаком и доступен. Но это лишь ставит проблему дальнейшего исследова

186

ния. Социология нераздельно связана с коллективной психологией, поэтому настоящее углубление и анализ положения требует психологического исследования. Новый психологический метод построен на соотношении сознания и б ессознательног о, а также двух установок сознания: экстравертированной и интровер тирован но и**. Открытия современной психологии во многом помогли нам уяснить основные конфликты современной ситуации. Индустриальная цивилизация есть явление новое и недавнее, к которому коллективнобессознательное, хранящее в себе в сокровенном виде тысячелетний опыт, не может легко приспособиться. Патриархальная традиция, которую оно в себе хранит, стоит в явном противоречии с новым духом рациональной техники. Рациональное сознание восстает против бессознательных содержаний души, связанных с религиозными чувствами, с образами фантазии, с древними символами и мифами, с архаическими обычаями. К этому исходному противопоставлению сознания и бессознательного нужно присоединить другую фундаментальную противоположность: экстравертированной установки сознания, иначе говоря такой, при которой сознание направлено вовне, на внешний мир объектов, - и такой, при котором оно направлено вовнутрь, в самого себя, в глубину собственной души; последняя установка и называется интровер тированной. Это противопоставление Юнг кладет в основу своего учения о характерах. Существуют характеры людей, даже исторических эпох и целых культур, которые можно определить, как «интровертированные»: такова например культура Индии или средневековой Европы. Наша эпоха существенно «экстравертирована», ориентирована на внешний мир. Точная наука и техника сосредоточивают всю энергию сознания на исследовании внешнего мира и на овладении его объектами, как средствами практического действия. Человек, строящий технический аппарат, должен быть экстравертированным типом, так же как тот, кто управляет бюрократическим аппаратом и организует массы. Такой тип человека не интересуется в сущности внутренней психической жизнью, он не знает и не чувствует бессознательных содержаний души и вообще забывает, что у него есть душа. Такова доминирующая психология нашей эпохи, которая строит и ведет нашу цивилизацию, цивилизацию без души. В ней теряется все то, что связано с бессознательным

187

и его основными проявлениями, как то игра фантазии, образы и эмоции искусства и религии, всей той «божественной комедии», которая вырастает из глубины нашего духа. В конце концов исчезает вообще иррациональное, непостижимое, таинственное, во всех его аспектах, космических и духовных; иррациональное, которое выходит за пределы небольшой рациональной зоны, которую освещает наше сознание и которая составляет поле действия нашей цивилизации и ее аппаратов.

Замечательный социальный философ Макс Вебер предвидел, что будет означать эта потеря: «мир лишился своего очарования (своих чар) - исчезли маги, мистики, философы... ученый объясняет до конца космические феномены по законам разума и числовых соотношений». И другую потерю, другую опасность предвидел Макс Вебер: он боится, как бы индивидуум не исчез в бюрократическом аппарате, свобода - в рациональной экономике и личность - в режиме масс. (Это было написано до 1914.) Он говорит здесь об антиномии, о диалектике, о «диалоге человека со своими собственными чудовищными созданиями».

Девятнадцатый век был веком развития индивидуализма. Богатство индивидуальной личности делало научные открытия, создавало философию, искусство, музыку, поэзию. Это был век блестящего расцвета личности, о котором Гете мог сказать:

«Hochstes Gluck derErdenkinder Sei doch die Personlichkeit!»*

Но двадцатый век выступает с протестом против индивидуализма: это век коллективизма, эпоха массового человека. Возникают две опасности для индивидуальной личности: во-первых, массовая психология растворяет всякое личное рациональное сознание в коллективно-бессознательном. Это обезличение проявляется во время великого движения и восстания масс. Оно развивается при помощи пропаганды, которая пользуется комплексами коллективно-бессознательного. Другое обезличение и обеднение индивидуальности происходит посредством крайней специализации, которая обычно называется профессиональной деформацией. Она развивает обычно какуюнибудь одну функцию сознания, при подавлении всех остальных. Такое подавление существенных душевных функций вызывает социальную ненависть и производит

188

неврозы личности. Рабство подавленных душевных функций Юнг называет неизлечимой раной современной души. Мы стоим здесь перед таким противоречием: узкая специализация, которая выгодна и необходима с точки зрения технической и экономической, является невыносимой и опасной с точки зрения личной и психической. Но то, что разрушает личность, не может быть справедливым и моральным. Вот где вырастает центральная тема нашего исследования. Индивидуальная личность угрожаема с двух сторон: массовая психология ее растворяет и рациональная техника ее деформирует. Коллективная мания проистекает из первого источника, а личные неврозы из второго.

Может показаться странным, что личность растворяется в массовой психологии, иначе говоря, в коллективно-бессознательном, когда основой всей нашей цивилизации является рациональное сознание (наука и техника). Но это объясняется следующим образом: когда бессознательные содержания души отодвинуты, подавлены, забыты, они тем не менее продолжают существовать и действовать независимо от сознания, не подчиняясь никаким его указаниям и никакой обработке. И вот, как свидетельствует интересное наблюдение современной психологии, внутренний мир этих бессознательных глубин души возвращается к примитивным, инфантильным, архаическим содержаниям. На внезапное вторжение рационального технического разума коллективно-бессознательное реагирует посредством пробуждения атавистических и варварских инстинктов. Из глубочайших слоев бессознательного как бы выходят на поверхность доисторические чудовища, или появляется «неандертальский человек». Получается варварство, вооруженное научной техникой, или «вторичное варварство», по выражению итальянского философа истории Вико. Это странное явление можно себе представить в художественном образе «марсиан» Уэльса, прилетевших на землю, или в образе гориллы, вооруженной атомной бомбой.

Но эту характеристику эпохи, как особой рационально-сознательной установки, соединенной с бессознательным содержанием, отодвинутым в подполье, и с экстравертированной направленностью на внешний мир - надо еще дополнить другими психическими признаками, определяющими характер еще точнее и конкретнее. Для этого мы берем четыре основных функции сознания, которые определяют характерологию Юнга: 1. мышление,

189

2. ощущение, 3. чувствование и 4. интуиция'. При помощи такого различения мы можем установить, что функции ощущения и интуиции доминируют в человеке современной индустриальной эпохи. Ощущение является источником нашего внешнего опыта, констатирования фактов, восприятия реальности, основой «эмпирического реализма» (Канта). Интуиция есть инстинктивное угадывание, предчувствие, иррациональное открытие возможностей, сокрытых в каждой данной реальной ситуации. Она всегда ищет выхода из каждого данного положения, нового пути, способного увеличить витальную мощь, и находит его не посредством расчета, а посредством инстинкта возможного и невозможного.

Все технические открытия, которые часто опережают точное знание, были сделаны посредством эмпирического наблюдения фактов и интуиции возможностей, которые можно из них извлечь. Для создания аппарата, для управления им и для организации масс и их ведения необходим специальный характер, который определяется доминирующими функциями экстравертированной интуиции и экстравертированного ощущения. Вот психологические типы, которые доминируют в нашу эпоху. Два противоположных типа: интровертированных людей мысли и чувства - признаются бесполезными, даже вредными; но к ним относятся ученые, философы, поэты, люди искусства и религии. Полезными и необходимыми для управления массами и «аппаратом» признаются техники, инженеры, предприниматели, организаторы, политики, демагоги и диктаторы. Все эти люди должны прежде всего ощущать реальность и иметь интуицию возможностей, быть «реалистами» в этом смысле, и это особенно необходимо для «вождей». Достаточно прочесть характеристику инту и т ивно-экст р авертирова иного типа, которую дает Юнг, чтобы тотчас узнать хорошо знакомый современный образ: постоянное искание новых возможностей, отвращение к признанным ценностям, имморализм, презрение к ближним, к их обычаям, идеям, традициям. Такой человек

' В различении этих четырех функций нет ничего парадоксального: мышление и ощущение хороню знакомы в философии со времен Платона и Канта: «чувствование» означает способность чувствовать ценность, означает суждение о ценности (как это установлено Максом Шелером и всею философиею ценности). И толькой «интуиция», как функция особого рода имеет специальное значение у Юнга и составляет его особую заслугу.

190

всецело одержим теми возможностями, тою мощью, которую он видит и ищет, - это его судьба и его единственная мораль. Его мышление и чувствование отодвинуты в бессознательное, часто упрощены, грубы и примитивны. Прочтите Макиавелли и вы увидите тотчас, что он требует для своего властителя и вождя (II Principe) интуитивно-экстравертированного характера, и прежде всего отсутствия «сердца», чувства. «Лев» и «лисица»* являются точными символами для выражения такой психологии.

Не следует забывать, что эти две функции - ощущение и интуиция - у нас общи с животными и с первобытным человеком, у которых они достигают даже некоторого совершенства. Вот почему они доминируют в психологии масс и их вождей: эти функции стоят ближе к бессознательному, чем две другие. Ни массы, ни их вожди не нуждаются в свободной мысли, в критическом научном незаинтересованном исследовании, независимом от всякого практического применения. Вождь выбирает посредством интуиции ту «идеологию», которая может ему наилучшим образом служить, и декретирует мысль, которая должна ее защищать и обосновывать. При этом ученые и ученики боятся самостоятельно мыслить. Вся их мысль направлена на защиту предписанной идеологии. Однако точная наука еще существует, поскольку она необходима для развития техники и для надобностей инженеров. Напротив, «чувствование» в сущности больше не нужно: технический аппарат не имеет «сердца» и аппарат власти отбрасывает всякую сентиментальность. Изыскание возможностей и технических средств не выносит того, чтобы чувство отбрасывало многие из этих средств, как недопустимые (например, ложь и преступление). «Логика сердца»* гораздо- более стеснительна для вождей и политиков, чем логика разума; к последней еще приходится прибегать и ее соблюдать в технических вычислениях.

Таким образом, функция чувствования, которую Паскаль называл «логикой сердца», есть наиболее не нужная функция для современного аппарата технической организации масс, а потому и наиболее пренебрегаемая. И однако это есть самая возвышенная и ценная функция нашего духа, ибо она есть моральная функция, она чувствует ценности и превращает их в обязанности и запреты, в «категорический императив». Кант утверждает за нею первенство, примат. Вытеснение, ре

191

грессия этой функции означает, что все мистические запреты и императивы, которые охраняют и защищают священные ценности духовной культуры, уничтожены. И тогда атавизмы примитивных инстинктов, более не подавляемых. поднимаются на поверхность. Нищие думал, что уничтожение всяких священных табу и категорических императивов приведет к появлению «сверхчеловека», на самом деле оно вызывает к жизни «человека из подполья» Достоевского, или «белокурую бестию». Террор, который появляется в современной цивилизации, покоится на огромной технической мощи организованных масс и их вождей, воодушевленных моралью варваров или злых обезьян. Функция, для которой Кант требовал «примата», занимает последнее место в современной цивилизации. Не нужно забывать, что две функции сознания: мышление и чувство ценностей являются функциями «аристократическими», функциями элиты, весьма мало доступными для масс: психология этих последних всегда определялась отсутствием логической мысли. Но «логика сердца» есть качество еще более редкое. Уметь правильно судить о ценностях, уважать и признавать их иерархию есть как раз то, что называется мудростью, как ее признавал и учил Сократ; это есть познание более ценное, как он думал, чем познание природы, или, по слову Канта, истина более драгоценная, чем всякая математическая очевидность. Объективное суждение, как научное, так и моральное, есть как раз то, чего всего более недостает массе и ее вождям, ибо вожди должны прежде всего и главным образом считаться с массовой психологией. Здесь объективное суждение заменяется слоганами, «идеологиями», пропагандой, подражанием, внушением. Все это - наилучшее средство управлять массовым человеком, избегая вместе с тем пробуждать в нем самостоятельное индивидуальное сознание и способность критического суждения'.

' В настоящем социально-психологическом анализе индустриализма использованы исследования автора по массовой психологии, порученные ему проф. К. Г. Юнгом. Они были опубликованы в бюллетенях «Action et Persec». Geneve, № 16-19. 1940 1943 r. prof. Vycheslavzeff «Psychologie des masses». Проф. Б. Петров в своей книге «Философская нищета марксизма» многое берет из того психоанализа индустриализма. который там дан (см., напр., стр. I IS--119. 168- 169 и др.). По тема его книги другая: она исследует миросозерцание марксизма, а не кризис современного индустриализма, который, впрочем, кратко намечен в его последней главе.

192

Человечество, конечно, чувствует недостатки и пороки индустриального режима жизни. Но средства, которые оно до сих пор предлагало для устранения этого зла, оказались совершенно ложными. Фундаментальной ошибкой нашего времени было искать это зло в так называемом капитализме. Но дело в том, что это зло как раз увеличилось и обострилось в тех странах, которые уничтожили капиталистический режим и либеральную демократию, в которой этот режим развивался. Основное зло остается тем же самым в капитализме и в коммунизме, только в этом последнем оно значительно усугубилось. Основное зло капитализма состоит в том, что он есть потенциальный коммунизм; напротив, в коммунизме дурно именно то, что он есть завершенный капитализм, управляемый единым трестом государственных капиталистов, бесконечно увеличивших свой капитал и свою власть. У современного человека есть вполне верное чувство чего-то невыносимого в «капитализме», чего-то угрожающего всей его личности, но это совсем не проистекает из частной собственности, или из личной инициативы, или из индивидуальной свободы, -- на самом деле человек страдает от массивного индустриализма и от той психической трансформации, которую он производит. Бомбардировка капитализма социалистическими слоганами не попадает в центральное зло. Социализм продолжает массивную индустриализацию и увеличивает связанное с нею зло разрушением личных свобод, которые еще соблюдались в капиталистическом режиме.

Необходимо осознать и уточнить основную тенденцию индустриализма, чтобы попять то состояние духа. которое производит эта концентрация коллективной психической энергии, брошенной в одном определенном направлении. Сущность всеобъемлющего индустриализма выражается в принципе рационального использования всех сил природы и человека для производства материальных благ. Но использовать - значит все присваивать себе в качестве средств, все рассматривать как средство. Единственный вопрос, который при этом ставится, есть следующий: какими средствами это может быть достигнуто? Такова проблема каждой создающейся машины, каждого изобретения, всей техники вообще. Но техника, точно так же, как и точная наука, совершенно индиф

193

ферентна к конечным целям, к последнему смыслу жизни. Она одинаково может вести к спасению или к гибели. И мы еще не знаем, к чему в конце концов приведет разложение атома.

Тот, кто всецело занят добыванием и накоплением денежных средств, обычно не ставит вопроса, для какой цели он их накопляет. Для делового человека, для business man, для реалиста, этот вопрос представляется совершенно излишним; нужно быть «идеалистом», чтобы поставить вопрос, может ли богатство рассматриваться как высшая цель. Техника и «аппарат» представляют собою гигантскую мобилизацию средств для неизвестных целей. Сократовский вопрос: «чего ради» все это? не ставится никогда. Научно-техническое сознание есть только комбинирование законов причинности, которые могут быть использованы для любых целей. Мощь техническая, мощь организованной массы вот то, что вдохновляет массивный индустриализм. Техническая рационализация использует и рассматривает всё как средство; аппарат, который организует массу посредством разделения труда, посредством дифференциации строго определенных специальных функций, рассматривает каждый индивидуум исключительно как средство и не может действовать иначе. Каждый вождь, директор, управляющий аппаратом действует так, что индивидуальная личность остается для него всегда только средством, никогда «целью в себе». Так он действует, поскольку он остается техником, реалистом, обслуживающим индустриальный аппарат. Абсолютная ценность человеческой личности здесь признается столь же мало, как и другие духовные и священные ценности. Функция оценки отодвинута, вытеснена из сознания, подчинена другим целям. Самые возвышенные функции человеческого духа, функция мышления и функция чувствования, тоже рассматриваются и используются, как простые средства, предназначенные служить аппарату, служить массам и их вождям. Идеологи должны служить пропаганде, создавая и отстаивая основную «идеологию», нужную для власти; эта психологическая техника, как и всякая другая, имеет свое особое и важное место в аппарате. Деятели науки и искусства признаются лишь постольку, поскольку они способны выполнять этот «социальный заказ». Таким образом, психическая энергия масс и вождей, иначе говоря, всего индустриального аппарата, одержима «комплексом власти».

194

Дух и стиль современного индустриализма в своем единстве был однажды иллюстрирован и показан в документальном фильме, который изображал три различных фабрики и три дня работы в них: это была капиталистическая фабрика, коммунистическая фабрика и, наконец, образцовая американская тюрьма. Везде можно было наблюдать одно и то же: одну и ту же дисциплину, один и тот же порядок труда, одно и то же подчинение с тою только разницей, что в капиталистической фабрике было немного больше свободы, в образцовой тюрьме больше комфорта и гигиены, а в коммунистической фабрике ни комфорта, ни свободы, ни гигиены. Такова тенденция индустриальной цивилизации. Мы дали ее психоанализ. Теперь необходимо ответить на вопрос: как из нее возникает марксизм? 1. Марксизм, по его же собственному утверждению, есть «надстройка над экономическим фундаментом», иначе говоря, он есть идеология индустриализма. Все определяется «орудиями производства». Вся история человечества есть история орудий производства. Все это свидетельствует о чисто экстравертированной установке сознания. Оно направлено на овладение природой, на овладение материей посредством ее изучения, на обработку материи, на материальную продукцию. Отсюда «материализм», и притом практический, экономический, но вместе с тем и метафизический, утверждающий, что сущность всего есть материя, что «в мире не существует ничего, кроме материи» (Ленин)*. С философской точки зрения это означает, что главным источником познания является внешний опыт, а внутренний опыт не вызывает интереса и подвергается забвению. С философской точки зрения такое миросозерцание не представляет никакого интереса, но для индустриальной идеологии оно весьма пригодно и удобно. 2. Марксизм есть вид коллективизма, утверждающий, что основной задачей является индустриальная организация масс. Индивидуальная личность не представляет для него большого интереса, он обращается к массовому человеку и утверждает, что личное благо всегда и во всем должно уступать место общему благу. Личность должна всегда подчиняться коллективу. Сталин определяет, например, мужество, как «умение подчинять свою волю воле коллектива». Таким образом нет никакого «мужества» в том, кто смеет высказать индивидуальное мнение, восстающее против

195

коллективного. В этом смысле наибольшее «мужество» обнаружили те, которые на показательных процессах возводили на себя явно ложные обвинения, подчиняя свою волю воле коллектива, поскольку этому последнему было полезно их осудить. 3. Марксизм есть имморализм, или, точнее сказать, мораль с отрицательным знаком. Мы видели, что индустриальная и материалистическая установка сознания не нуждается ни в какой «логике сердца», ни в каких моральных запретах и императивах. Ленин дает такое определение морали марксизма: «нас, большевиков, упрекают в отсутствии морали. Это неверно. У нас есть мораль, которая гораздо выше буржуазной. В основе ее лежат не откровения несуществующего Бога, а реальности классовой борьбы. Хорошо все то, что помогает делу коммунистической революции, плохо все то, что ей мешает». Нужно признать, что такая мораль вполне последовательно вытекает из Коммунистического манифеста. Она сводится к принципу «цель оправдывает средства» и «если Бога нет, то все позволено». 4. И ррелигиозность марксизма или, точнее сказать, религия с отрицательным знаком. Трудно иначе определить ту острую ненависть, которую Ленин питает к Богу и религиозным чувствам. Соответственные места много раз цитировались (напр., религия как «труположство»). Однажды он пишет на полях логики Гегеля, которого, конечно, уважал: «боженьки захотел, негодяй!»* Ясно, конечно, что изучая внешний мир и наблюдая материю, мы не можем найти никакого Бога: Бога нельзя увидеть ни в микроскоп, ни в телескоп. Однако догматическая метафизика марксизма усваивает все признаки и весь фанатизм религиозной догмы: она преследует еретиков и утверждает незыблемость своих принципов, при необыкновенной гибкости, часто даже противоречивости своей тактики, своей «генеральной линии». Основное миросозерцание марксизма отличается необычайной простотой и доступностью для масс: существует только материя, и она развивается. В этом состоит все объяснение мира, человека и истории. Это миросозерцание следует отнести к 70-м годам прошлого столетия. С диалектикой Гегеля оно не имеет собственно ничего общего. Маркс сам признал в своем введении к «Капиталу», что он «лишь кокетничал диалектикой Гегеля»**. Но эта «развивающаяся материя» удобна для массового сознания, обработанного индустриализмом. Один комсомолец так объяснял трудности Диамата: все очень просто Бога нет и человек

196

произошел от обезьяны. Материя становится Абсолютом и вступает на место Божества. Вместо Бога-Отца, творящего мир, получается Великая-Матерь - материя, рождающая все существующее, потому что все вообще развивается из нее.

Последний вопрос, к которому мы должны обратиться в этом введении, состоит в следующем: каким образом из единой индустриальной цивилизации, которую мы здесь пытались предварительно описать и анализировать, могло возникнуть глубочайшее противопоставление двух идеологий, двух путей мысли и жизни, двух разрешений трагического конфликта современности? Это раздвоение и разделение объясняется тем, что каждый тезис марксизма, от первого до последнего, имеет перед собою антитезис противоположного миросозерцания, противоположной этики и религии, исходящей из идеи свободы личности, свободы духа («где Дух Господень - там свобода», и «к свободе призваны вы. братья»)*. Во имя этого принципа отрицается прежде всего тоталитарная диктатура марксизма и утверждается свободная правовая демократия. С этого противопоставления мы начали наше исследование. Эта противоположность лежит на поверхности современной мировой жизни. Но она углубляется до последних основ права, справедливости, морали, психологии, религии и метафизики. Так. массовому человеку и культу вождей противостоит индивидуальная личность и критическое суждение; коллективизму противостоит персонализм; обезличению противостоит воспитание к личной самостоятельности («Erziehung zum Selbst» Pestalozzi - вместо Enlselbstung)**; морали «цель оправдывает средства» -- противостоит мораль: «дурные средства осуждают и дискредитируют цель»; в метафизике -- материализму противостоит критическая онтология, утверждающая множество ступеней бытия, из которых материя есть лишь первая и низшая ступень; и наконец, последняя и глубочайшая противоположность выражается в утверждении: «нет ничего святого» и «существует нечто святое». Совершенно ясно. что между этими двумя утверждениями невозможен никакой синтез, они исключают друг друга и между ними приходится выбирать. Но здесь мы приходим к последней

глубине духа, ибо «святость», «святыня» есть основ

197

ная категория религии, основное переживание мистического чувства.

Единая индустриальная культура несет в себе это разделение потому, что в ней содержится противоречие организованной индустрии и человеческой личности. Это есть антиномия, которую предстоит решить современному человеку, и мы имеем здесь два противоположных решения, которые нам предстоит в дальнейшем рассмотреть. Мы утверждаем, что марксизм и обоснованный на нем «коммунизм» дает решение неправильное и в конце концов неприемлемое для человека. Под это решение он подводит «научный» фундамент и под наукой, составляющей этот фундамент, он разумеет политическую экономию. Поэтому критика марксизма должна начинаться с его экономического фундамента, который составляет сущность «экономического материализма». Это тем более важно, что Марксизм-Ленинизм всецело воспринимает экономическое учение Маркса. А именно такой марксизм действует в мире и угрожает миру, а не кабинетный марксизм отдельных социальных мыслителей, желающих во что бы то ни стало сохранить верность хотя бы «молодому Марксу».

Отдел первый

МАРКСИЗМ

Глава первая

ТРУДОВАЯ ТЕОРИЯ ЦЕННОСТИ

Существует мнение, что Маркс был великим ученым, который что-то новое открыл и этим открытием осчастливил народные массы. В какой же области науки лежат творческие заслуги Маркса?

Основатель «научного социализма» и «экономического материализма» казалось бы должен доказать свою творческую силу и оригинальность прежде всего в сфере науки социальной, и в частности в сфере экономики. И вот приходится сказать, что ни одна почти из экономических теорий Маркса не является его открытием и ни одна из них не оправдалась на опыте и не удержалась в современной экономической науке и современной социологии. Мы покажем это на двух его фундаментальных теориях: на теории трудовой ценности* и на теории прибавочной ценности. Обе они тесно связаны, и Маркс думает, что первая обосновывает вторую. Теория трудовой ценности всецело заимствована у буржуазного экономиста-классика Адама Смита и у Рикардо, она давно подвергнута критике и признана в настоящее время совершенно несостоятельной. Основная идея этой теории состоит в том, что меновая ценность вещи определяется исключительно количеством затраченного на нее труда.

В ежедневной жизни мы сталкиваемся с вопросом: что определяет цену вещи, цену товара? почему одна вещь дорога, а другая дешева? что является мерилом дороговизны и дешевизны? Вопрос этот фундаментален для социальной экономики, ибо он лежит в основе обмена, а без обмена не может существовать разделение труда и взаимодействие людей, составляющие содержание социальной жизни.

199

Проблема эта не проста и уже давно заинтриговывает научную любознательность. Обмен предполагает равноценность обмениваемых вещей (ибо никто не обменяет дорогую вещь на дешевую). При всем различии они в чем-то равны. Но как можно признать равными столь различные вещи, как кусок камня и кусок хлеба, как золотую монету и живую лошадь? Ответ Маркса: это таинственное равенство есть равенство затраченного труда. Ценность есть кристаллизованный труд. Равная ценность вещей означает равное количество вложенного в них труда.

Естественно, встает возражение: но возможен ведь бесполезный труд, бессмысленный труд («сизифова работа»), рукопись графомана, бездарная поэма - в нее может быть вложен огромный труд, не создающий никаких ценностей? На это Маркс отвечает так: конечно, труд предполагается такой, который производит полезности, т. е. потребительные ценности, - не бесполезный труд'.

Это немаловажная предпосылка: ведь она означает не более и не менее как то, что существует ценный и неценный труд и что ценность труда определяется полезностью произведенной вещи, а вовсе не затратой труда. Мы сразу встречаемся здесь с другим понятием ценности, которое было установлено до Маркса, с которым он должен был считаться и которому предстояло сыграть

большую роль в экономической науке: это понятие п о л езност и, или потребительной ценности^. Не оно ли является в конце концов последним критерием ценности вещей и товаров? Многие экономисты именно так и думают.

Классики политической экономии, Адам Смит и Рикардо, считают тоже, конечно, полезность (способность удовлетворять потребности, способность быть объектом человеческого интереса) первоосновой всякой экономической ценности: но такое понятие ценности недостаточно: для понимания экономических процессов обмена необходимо еще ввести понятие меновой ценности. Так возникает у них классическое противопоставление «потребительной ценности» и «меновой ценности». Потребительная ценность (полезность) воздуха, воды, со

' Marx. Kapital 1. Bd. 4 Aufl. 8. Все цитаты далее по этому изданию с указанием тома и страницы*.

^ Т. е. ценности вещи в смысле ее годности для удовлетворения потребностей человека, для потребления.

200

лнечного света - может быть огромной, тогда как их меновая ценность может оставаться бесконечно малой или никакой. Прудон называет это «основным экономическим противоречием». И Маркс всецело вопринимает это классическое противопоставление'.

Но если потребительная ценность (полезность) совсем не совпадает с меновой ценностью и часто даже ей обратно пропорциональна, то что же определяет эту «меновую ценность», эту цену товара? Ответ Адама Смита и Рикардо гласит: ценность определяется количеством затраты труда.

Маркс всецело следует за «буржуазными экономистами»: «То общее, в силу чего можно обменивать товары, есть их ценность, их меновая ценность»**. Она определяется количеством затраченного труда. Но что означает количественное измерение труда? Оно означает измерение труда исключительно его продолжительностью во времени (Zeitdauer, Arbeitszeit), т. е. количеством часов, дней, «трудодней», без всякого внимания к качественным различиям труда и к его формам: «продукты труда... редуцируются все вместе к одинаковой человеческой работе, к абстрактной человеческой работе». Товары суть «только сгустки безразличной человеческой работы, т. е. затраты человеческой рабочей силы без всякого внимания к форме этой затраты». За основу берется средняя работа, не та или другая индивидуальная (более или менее интенсивная), но «обыкновенная средняя общественная рабочая сила». Таким образом Маркс приходит к результату: «как ценности, все товары суть только определенные массы сгущенного рабочего времени» «кристаллы этой общественной субстанции, т. е. труда»г. При этом труд понимается чисто материалистически, как физиологическая затрата рабочей силы, как «расходование» (Verausgabung) человеческого мозга, мускулов, нервов, рук и проч.». Идея какого-либо «одухотворения» труда в материализме Маркса, конечно, отсутствует.

Однако такое обезличение и обескачествование имеет свои границы: Маркс не мог не заметить, что существует

' Потребительная ценность без меновой - это воздух, вода. девственная почва и т.д. (Кап. 1, 17)*.

' Кап. 1, 4, 5. 6. Конечно, говорит Маркс, в цене товаров заключена не только работа, но и материя природы (Naturstoff), или. по слову William Petty: труд есть их отец и земля их мать, однако в определении ценности играет роль только фактор труда***. ' Ibid. 13. 10****.

201

квалифицированный труд, что труд электротехника или чертежника качественно отличается от труда землекопа. От этого затруднения он весьма быстро попытался отделаться посредством замечания, что всякая квалифицированная работа (Komplizierte Arbeit) сводится здесь для измерения к простой средней работе, она есть «помноженная простая работа»* и ее цена устанавливается. следовательно, пропорционально посредством простого умножения количества средней работы'.

Но что такое эта простая средняя работа? Ее ведь вовсе не существует нигде, это бесплодная абстракция. Какую работу и чью работу мы должны взять за единицу измерения? Уж если искать такую единицу труда, то это должна быть самая примитивная, низшая работа, но спрашивается: какая именно? Означает ли такого рода измерение, что один «трудодень» электротехника оценивается как пять «трудодней» землекопа? Но тогда почему именно брать за единицу работу землекопа, а не углекопа, или грузчика, или кочегара, или земледельца? Это остается абсолютно произвольным, как произвольным остается и все помножение. На какое число должны мы помножить работу углекопа или даже электротехника, чтобы получить ценность трудового дня Эдиссона? Ясно, что здесь не существует никакого объективного критерия измерения.

В этом пункте теория Маркса терпит свое первое, а в сущности и окончательное крушение, и это в силу другого, еще более решающего соображения. В самом деле: один «трудодень» электротехника объявляется равноценным пяти «трудодням» землекопа; но на каком основании? ведь ценность, как провозгласил Маркс, определяется исключительно продолжительностью труда независимо от его формы, а потому все трудодни должны быть принципиально равноценны! Если же они оцениваются различно, то, следовательно, существует совсем другой качественный принцип оценки, оценивающий труд по его плодам, по ценности тех продуктов, которые он производит, а вовсе не по количеству затраченного временит

Сталин всячески подчеркивает различие квалифицированного и неквалифицированного труда. Тарифные став

' Ibid. II.

'~ В советской Конституции сказано: «Каждый по своим способностям. Каждому по его трудам». Но способности качественно различны и труд качественно различен и не сводим к количеству.

202

ки должны соответствовать этому различию. Они отправляются от прожиточного минимума, определяющего вознаграждение за низшие формы труда и увеличивают эту сумму для высших квалифицированных форм труда: по усмотрению государства-работодателя «нельзя терпеть, чтобы машинист на ж.-д. транспорте получал столько же, сколько переписчик». Сталин отрицает всякую «левацкую уравниловку» (Сталин. Вопросы ленинизма). И в этом он вполне нрав, но этим самым отрицается и вся трудовая теория ценности, измеряющая последнюю исключительно продолжительностью труда «независимо от формы». Это и есть недопустимая «левацкая уравниловка».

Отсюда постоянный пересмотр тарифных ставок. Например, в 1928 году на первом месте по уровню зарплаты стояла полиграфическая промышленность (т. е. все виды печатной техники), а в 1931 году на первое место выдвигается машиностроение. Что это значит? А это значит, что ценность труда определяется вовсе не по его количеству, а по качеству его продукта, по спросу и потребности. В 1928 году была потребность в пропаганде, в 1931 году явилась потребность в машинах.

Всякий квалифицированный труд с очевидностью показывает нам, что ценность труда и его продукта зависит совершенно не от числа часов и дней. Труд дантиста, хирурга, вообще врача, или труд адвоката, судьи, полководца, организатора - тем более ценен, чем скорее он заканчивается. Вообще существует огромная область труда, не стоящая ни в каком соотношении с продолжительностью во времени и с количеством затраты «мускульной энергии»'. Трудовая теория в сущности никогда не могла объяснить, почему квалифицированный труд имеет более высокую меновую ценность. Единственный верный ответ дает принцип конкуренции: количество конкурирующих предложений при простом труде гораздо больше, чем при квалифицированном. Никакого другого объяснения Маркс в сущности не мог придумать; ссылаясь на

' Замечательно, что Маркс избегает термина «квалифицированная работа», т. е. качественно различная, качественно высшая работа (от слова quale - качество). И предпочитает говорить о «более сложной» работе и о «помноженной простой работе», как будто дело идет о како-м-то сложении и умножении, т. е. о чисто количественном критерии. Работа настройщика роялей есть весьма простая работа, но она требует особого качества, а именно абсолютного слуха. И это качество не получается ни при каком «умножении простой работы».

203

неизвестного американского экономиста, он утверждает: «конкуренция определяет, сколько дней простого (не квалифицированного) труда содержатся в одном дне сложного (квалифицированного) труда»* (см. «Нищета философии». Штуттг. 1895. Стр. 26). Неумолимая диалектика принуждает к полному отказу от трудовой теории ценности и приводит к совершенно иному принципу: ценность разнокачественного труда и его разнокачественного продукта определяется соотношением спроса и предложения. Таков истинный принцип меновой ценности, ибо обмен совершается посредством спроса и предложения и необходимо предполагает разнокачественность груда и его продукта. С этим принципом спроса и предложения мы многократно будем встречаться в дальнейшем.

Что существует большая область меновых ценностей, не имеющих отношения ни к какому количеству труда, это давно было замечено экономистами. Такова, например, различная ценность метра земли в центре города и в дешевом квартале, - или различная ценность частей мяса, или различная ценность вина из того или другого виноградника: такова же, с другой стороны, одинаковая ценность хлеба на плодородном участке и на бесплодном, хотя количество труда, потребного для обработки, будет совершенно различным (Charles Gide).

Уже классическая политическая экономия знала, что трудовой масштаб применим далеко не ко всем ценностям: он не применим к редкое т ям, к благам, которые не могут быть произвольно умножаемы (например, статуи, картины, старые книги, монеты, вина и проч.). Здесь действует естественная или искусственная монополия, здесь ценность определяется желанием обладания и редкостью: иначе говоря, соотношением спроса и предложения.

Мы видим здесь неожиданное появление совершенно другого принципа ценности, существование которого признает Рикардо и всюду за ним следующий Маркс. Здесь трудовая ценность неприменима. Но где же она применима" Рикардо отвечает: она применима к произвольно умножаемым благам, к рыночным товарам, к тому. что противоположно «редкостям». Но рыночные товары как раз составляют главный и постоянный предмет обмена, тогда как редкости - редки и являются исключением, на которое можно не обращать внимания. «Огромная часть благ, удовлетворяющих на

204

ши потребности, - говорит Рикардо, - создается посредством работы», рыночные товары создаются посредством рыночного труда и поэтому в огромной области доминирующее значение принадлежит трудовой ценности.

Маркс, как и Рикардо, принимает во внимание только типичное, регулярное, всеобщее, -- все единичное, индивидуальное, случайное оставляется ими в стороне, так оставляются в стороне «редкостные блага» - (Seltenheitsgiiter) и их особый принцип ценности. Маркс не устает повторять, что хозяйственные явления суть общественные явления, массовые явления, среднеобыденные явления (Durchschnitt).

Отсюда мы вправе сделать следующий вывод: трудовая теория ценности применима не везде. Если она гделибо применима, то только в сфере безличного, неиндивидуального, неквалифицированного, низшего, абсолютно заменимого, преимущественно физического труда, производящего однородные рыночные, неиндивидуальные товары широкого потребления («ширпотреб»). Это и есть как раз то, что классические экономисты называют «произвольно умножаемыми», иначе говоря, произвольно воспроизводимыми, повторимыми и заменимыми благами. Вместе с тем это и есть продукт того пролетарского труда, который продается на «рынке труда». Такой труд действительно оценивается только количественно, по часам и дням, и цена его продуктов может принимать во внимание число этих часов и дней.

Но разве существует только такой труд и только такие продукты? Разве кроме пролетариата никто ничего не производит? Разве кроме «ширпотреба» не существует иных ценностей? Существует конечно, отвечают Рикардо и Маркс, но это небольшая категория «редкостей», которую не стоит принимать во внимание по сравнению с огромной категорией рыночных товаров, продуктов пролетарского труда.

Здесь, однако, возникает принципиальное сомнение: а что если эта категория «редкостей» совсем не так мала? Что если эти «редкости» совсем не редки, а напротив, встречаются в процессе обмена на каждом шагу? Кто из нас не знает, что хорошие ружья - редки, что хорошие сукна редки, хорошие бритвы редки, хорошие стекла - редки, хорошие портные - редки, хорошие модистки -- редки и т. д. и т.д. Все это «часто встречающиеся редкости». Термин «редкости» способен вводить в за

205

блуждение: он вызывает прежде всего мысль о музейных редкостях, о статуях и картинах, об «уникумах». Но «редкость» существует абсолютная и относительная. В торговом обороте мы встречаем относительно редкие товары, примеры которых мы привели. Можно даже сказать, что все товары обладают относительной степенью редкости, или количественной ограниченности.

Классическая экономия, однако, определила довольно точно, что следует понимать под категорией «редкостей»: это блага, не могущие быть произвольно умножаемыми в противоположность благам произвольно умножаемым. Очевидно, что сюда относится все, что не может быть воспроизводимо в любом количестве кем угодно, где угодно и когда угодно, - все, что требует личного таланта и уменья, иначе говоря, является продуктом квалифицированного труда и творчества. Но таковые в сущности все продукты в современном индустриализме.

Глава вторая ТРУД И ТВОРЧЕСТВО

Необходимо различать труд и творчество или рабогу и творчество. Это различение диалектически обостряется до полной противоположности. Существует особая диалектика труда и творчества, без которой нельзя проникнуть в социальную философию и в философию культуры. Древнейшие мифы и символы выражали это противопоставление: труд «в поте лица» есть изгнание из рая: творчество есть потерянный и порою возвращенный рай. Труд копается в земле: творчество похищает огонь с неба. Миф о Прометее содержит в себе философское прозрение той истины, что ценности культуры создаются индивидуальным творчеством, открытием и изобретением, без которого массовый труд осужден на жалкое прозябание.

Труд есть трудность, он совершается «в поте лица»; и есть иго своего рода. «работа» от слова раб. рабство перед природной необходимою ью; напротив, творчество есть свобода, победа над природной необходимостью, «прыжок из царства необходимости в царство свободы»*, разрешение задачи и преодоление трудности.

Творчество есть личная, индивидуальная, свободная инициатива; оно непосредственно связано с данной личностью и составляет ее незаменимый индивидуальный дар. Оно начинает новый ряд причин и свободно созидает

206

новую, раньше не бывшую комбинацию природных сил. Иное дело - труд: он безличен, неиндивидуален, всецело заменим и поэтому может стать рыночным товаром. Маркс указывает на этот отрыв работы от личности, на это «самоотчуждение», в силу которого рабочий чувствует, что его труд совсем не выражает внутренней сущности его личности, 410 он есть безличное действие, предписанное извне, по чужой инициативе. Личность как бы тяготится безличностью своего труда и тоскует по творчеству.

Необходимо, однако, помнить, что творчество никогда не может быть массовым явлением; труд, напротив, бывает массовым явлением, и мы видим «трудящиеся массы».

Творчество есть по существу «редкость», исключение, функция меньшинства. Творчество есть инициатива, изобретение, открытие новых путей, оно ведет и указывает одинаково в науке, в искусстве, в религии, в политике и в экономике: труд есть подражание, следование, исполнение и повторение заданного и предписанного, повиновение.

Тард впервые высказал этот социальный закон, установив социальное противопоставление инициаторов и подражателей*. Современная массовая психология углубила этот закон и выразила его в таком тезисе: нет массы без вождя и вождя без массы. Но вождь и инициатор есть прежде всего творческая индивидуальность, способная изобретать, открывать и указывать пути. Что таких индивидуальностей всегда меньшинство - это очевидно само собой и, конечно, подтверждается всюду и везде на опыте; это вытекает из самого противопоставления массы и вождя, массы и ведущего отбора. Отбор всегда дает меньшинство - таков социальный закон малого числа, лежащий в основе всякого общества, независимо от того, называет ли оно себя «демократическим», «коммунистическим» или «аристократическим»'. Такова диалектика творчества и труда, она разверты

' Свою структуру компартии Ленин сознательно основал на законе ведущего отбора, на законе революционного меньшинства, управляющего массами. Ведущий и правящий отбор существует везде, но все дело в том, как он отбирается и выбирается: ложью, захватом, насилием, террором или свободным соревнованием партий и их вождей. их авторитетом, признанием народа, свободными выборами. Здесь лежит разница между олигархией и правовой демократией (см. об этом позже).

207

вает нам все богатство содержания, заключающееся в этих противоположностях. Однако противоположности не существуют в отрыве друг от друга: нет творчества без труда и труда без творчества. Это одинаково верно в индивидуальной и в социальной жизни. Всякое творчество имеет ^вою «черную работу», свой труд: одинаково творчество ученого, артиста или социального организатора. Когда пианист играет свои гаммы и упражнения это труд, а не творчество, но труд, необходимый для возможности творчества. Архитектура есть творчество, но она содержит в себе «черную работу» каменщика, без которой она не может выполнить своих творческих замыслов. С другой стороны, «черная работа» сама по себе бессильна и бесплодна и не должна зазнаваться, ибо она есть лишь исполнение чужого творческого замысла, которому принадлежит первенство'.

Творческую функцию инициативы и организации, функцию «вождизма», мы встречаем во всех сферах социальной жизни и конечно в сфере экономической, технической и индустриальной; она также необходима, как противоположная трудовая функция исполнения, следования, воспроизведения, подчинения организации. «Труд рабочего и талант предпринимателя суть важнейшие факторы народного хозяйства», - говорит Тотомианц^ и сравнивает роль предпринимателя с творчеством полководца, от искусства которого исход сражения зависит более, чем от массы солдат. Подобно этому экономическая продукция зависит в конечном счете не от трудовой массы и трудовой функции, которая конечно

' Противопоставление духовного и материально"«о, идеального и реального, формы и материн необходимо для понимания всякого творчества, даже всякой сознательной активности человека, ибо всякое творчество есть формирование, воплощение духа, искание материи для идеальной формы. В этом смысле всякое творчество духовно, точнее сказать: идеалреально, представляет собой диалектическое взаимодействие «материи и духа». При этом диалектика творчества совершенно так же уничтожает материализм, как и отрешенный спиритуализм («Es gibt keinen freischwebenden Geist». N. Hartmann)*. Материалистическая метафизика Маркса, чтобы объяснить творчество, должна была бы рассуждать примерно так: духовная материя (мозг), содержащая в себе нематериальную идею, ищет материальную материк), дабы «из сознания определить бытие». Но «духовная материя» есть нематериальная материя, «сознание, еще не проникшее в бытие», и такую «нематериальную материю» мы для простоты называем духом. Диалектика не страдает ни духобоязнью, ни водобоязнью.

' Виднейший русский экономист и кооператор (см. его книгу «Примирение труда с капиталом»).

208

необходима как conditio sine qua поп, но от того, как эта масса технически использована; она зависит от творческой функции.

Труд и творчество представляю т собой пару взаимно связанных и взаимно проницающих противоположностей, на которых покоится индивидуальная и социальная жизнь. Жизнь ищет гармонии труда и творчества, гармонии трудящейся массы и творческой личности, но для правильного понимания гармонии этих противоположностей необходимо помнить, что они не лежат в одной плоскости, как север и юг, как две чаши равновесия, но относятся друг к другу как иерархически высшее и низшее, как водительство и следование, как открытие («откровение») и восприятие откровения.

Труди творчество представляют собой противоположности взаимно-проницающие: это значит, что всякое творчество содержит в себе хотя бы минимальный элемент труда. И всякий труд содержит в себе минимальный элемент творчества. Это такие противоположности, между которыми существует «средняя сфера», как между противоположностями северного и южного полюсов, между которыми существует непрерывный переход'.

Это легко показать в социальной жизни: низший, массовый, поденный труд наемного рабочего содержит в себе бесконечно малый элемент творчества. Всякая квалификация труда уже содержит значительный элемент творчества, ибо она требует личного умения и инициативы и не легко заменима. Труд портного или модистки есть, несомненно, творчество своего рода: модное платье большого парижского дома называется «creation» («произведение»), оно стремится быть индивидуальным, редким-в противоположность всему среднему, обычному, рыночному. Работа ружейного мастера, часовщика, оптика есть также творчество своего рода, требующее индивидуального искусства.

Всякий квалифицированный труд есть личное искусство, и можно говорить об «искусстве» управлять автомобилем и еще более - аэропланом. Такое техническое «искусство», поднимаясь по ступеням, переходит в настоящее большое искусство, в художество. Ювелир, гравер. рисовальщик, фотограф - есть уже почти художник.

' Аристотель в своей диалектике различает противоположности. между которыми существует среднее, и такие, между которыми ничего среднего нет (напр.. четное и нечетное число)*. Последние исключают друг друга по принципу: «или или».

209

Оптик, механик, изготовляющий научные инструменты, должен быть настоящим ученым.

Но даже там, где мы имеем массовое производство, где мы имеем уже «товары», всегда присутствует, ценится и отыскивается творческий, личный элемент незаменимости: мы спрашиваем и предпочитаем сукно, шелк, сталь, обувь такого, а не иного торгового дома или фабрики. При этом, конечно, оценка продукта нисколько не зависит от количества затраченных часов. Связь этих «квалифицированных» товаров с творческой личностью предпринимателя и всех его подчиненных доказывается и запечатлевается фирмой, клеймом, которое мы ищем на товаре и которое указывает на его исключительность и незаменимость.

Над высшими формами квалифицированного труда возвышается уже подлинное творчество, требующее творческой личности во всей ее индивидуальной особенности и незаменимости. Такова деятельность врача, учителя, судьи, писателя, художника, актера, музыканта, ученого, политика, инженера, предпринимателя, капитана промышленности, полководца, наконец вождя и правителя народов. Что все эти виды творческой активности имеют огромное социально-экономическое значение это едва ли подлежит сомнению. Что они никогда не оцениваются по количеству затраченного времени это тоже совершенно очевидно. Можно сказать напротив: они тем более ценны, чем меньше времени требуют для своего осуществления (достаточно подумать о деятельности хирурга, или полководца, или социального организатора). Никому никогда не придет в голову интересоваться, сколько «трудодней» Копернику или Ньютону понадобилось для своих открытий, сколько «трудодней» потребовалось Пушкину для его Евгения Онегина.

Здесь существует какая-то оценка, но она никогда не является количественной. Количественную оценку в сфере творчества Пушкин устраняет ироническими словами:

...»На вес Кумир ты ценишь Бельведерский».

* * *

Неприменимость трудовой теории ценности ко всей этой сфере настолько очевидна, что ее принуждены были признать и Рикардо и Маркс. Рикардо, как мы видели,

210

установил, что она неприменима к сфере редких благ (Seltenheitsguter), которые не могут быть произвольно умножаемы. Но таковы именно все продукты творчества: они индивидуальны, неповторимы, исключительны, редки. Рикардо и за ним Маркс исходят из различения двух источников меновой ценности: «труда» и «редкости». Но они не обострили и не углубили этого различения до степени реальных противоположностей, какими являются: массовая работа, производящая массовые товары, - с одной стороны, и индивидуальное творчество, производящее индивидуальные произведения (creations, oeuvres), - с другой стороны. Впрочем, первую сторону противопоставления они осветили достаточно; Рикардо и Маркс точно определили, какой труд они имеют в виду в своей трудовой ценности: они имеют в виду однородную, среднюю работу сериями, работу, состоящую в массовом повторении однородного задания. Что касается другой стороны противопоставления -- они ее оставили в тени, признав однако, что в этой сфере редкого и исключительного трудовая ценность конечно не применима. Но это и есть, как мы показывали, сфера творчества, противостоящая сфере труда'.

Противопоставление труда и творчества не продумали ни Маркс, ни Рикардо, хотя и подошли к нему вплотную. Более того, они сами всю жизнь занимались не трудом, а творчеством и никогда не получали «зарплаты» по числу часов затраченного труда. Но, может быть, то, что мы называем творчеством, не имеет экономического значения? может быть, оно не дает ничего для богатства народов? может быть, оно не признается экономическим материализмом? Тогда пришлось бы признать, что Рикардо и Маркс не имеют экономического значения! Тогда пришлось бы признать, что вожди

' Когда Маркс встретился с проблемой творчества, он ничего не нашел сказать о ней кроме материалистического опошления: «Мильтон продуцировал Потерянный Рай из того же основания, из какого шелковичный червь продуцирует шелк. Это было выражением, реализацией его природы. Он затем продал этот продукт за пять фунтов»* (Theor. Uber den Mehrwert. I Bd. 416). Творчество прежде всего нс есть продукт природы, а есть акт свободы. Далее, каждый червь продуцирует шелк, но не каждый человек продуцирует поэзию. Шелк есть массовый продукт шелковичных червей, а поэма есть индивидуальное творение единственной личности. Это одно различие, а вот другое: шелк нужен для простого поддержания рода шелковичных червей, а Потерянный Рай не нужен для питания и размножения, но есть излишек, а не необходимый труд, роскошь творчества, требующая досуга.

211

и организаторы производства, изобретатели, социальные реформаторы и революционеры (напр., Ленин и Сталин) не имеют экономического значения! Коммунисту и марксисту этого утверждать не полагается, придется утверждать обратное: только они имеют решающее значение в развитии социальной экономики, только они созидают и разрушают, иначе говоря, диалектически творят в области хозяйства и вместе с тем во всех областях социальной жизни. Ясно при этом, что мы имеем здесь в виду творцов и вождей, а не подражателей и исполнителей, иначе говоря, имеем в виду творчество, а не простую работу. Не всякое творчество однако создает положительные ценности: можно «творить зло», а не только добро. В области зла тоже существуют инициаторы и исполнители.

Простым анализом основных понятий экономического материализма нетрудно диалектически принудить Маркса к полному и открытому признанию того, что первое и последнее слово в производственном процессе принадлежит индивидуальному творчеству, а не массовому труду. Возьмем основной тезис марксизма, утверждающий, что производственный процесс во всех моментах своего развития всецело обусловлен двумя факторами: 1) производительными силами (Produktionskrate); 2) производственными отношениями (Produktionsverhaitnisse). Производительные силы всецело определяются уровнем техники в данном обществе, иначе говоря, изобретением новых орудий производства. Производственные отношения выражают другой необходимый элемент производства: взаимоотношения людей при их совместном пользовании орудиями производства. Ведь процесс производства не есть изолированная деятельность человека, но социально-организованное сотрудничество людей. Таким образом, «производительные силы» означают уровень техники, а «производственные отношения» означают формы социальной организации. Другой важнейший тезис марксизма состоит в том, что уровень техники предопределяет форму социальной организации (т. е. права, государства, хозяйства, нравов, религии)'. Другими словами, весь процесс социальной жизни, во

' «Производительные силы являются... определяющим элементом развития производства». «Каковы производительные силы - таковыми должны быть и производственные отношения». (И. Сталин. «О диалектическом и историческом материализме». С. 22-23.)

212

всем изменении ее форм, всецело зависит от того, какие новые орудия производства были изобретены.'

Но «орудие производства» есть изобретение, открытие, творческий акт человека и прежде всего, как и всякое творчество, духовный акт, качественно отличный от всякого физического усилия, от всякой простой затраты мускульной и нервной энергии. Орудия производства не суть порождения природы: животные не имеют «орудий производства». Это есть отличие человека. Homo faber, т. е. человек есть существо, изобретающее орудия. И это изобретение и открытие нового и прежде не бывшего есть акт индивидуального творчества, а не массового труда. «Трудящиеся массы» никогда никаких научных и технических открытий не делали. Они продолжали пахать землю сохою, как при Ярославе, пока немногие ведущие умы не изобрели трактора. Больше того, «трудящиеся массы», пока они предоставлены самим себе, глубоко враждебны всяким изобретениям: они уничтожили бы механический ткацкий станок, посевы картофеля, прививку оспы, даже железную дорогу, если бы не авторитарное вмешательство властей, т. е. ведущего меньшинства. Всякая творческая инициатива всегда есть дело меньшинства. Современные технические изобретения в своей сложности всецело связаны с научными открытиями и поэтому обязаны своим существованием почти всегда отдельным гениальным ученым. «Трудящиеся массы» при современном высоком уровне техники не только не могут делать изобретений, но не могут понимать их механизма и судить о его научном обосновании. И однако в своем труде, в своих развлечениях, во всей своей жизни они на каждом шагу пользуются этими изобретениями и открытиями и всецело от них зависят. Изобретение и научное открытие есть личный творческий акт, и мы помним имена и знаем всех этих изобретателей, начиная с изобретателя книгопечатания до изобретателя паровой машины, динамо, двигателя внутреннего сгорания, кинематографа, воздухоплавания, беспроволочных волн и пр. Мы знаем также имена всех тех, кто ввел творческие усовершенствования во все области, и знаем, что всех этих имен бесконечно мало по сравнению с бесконечно большим, анонимным числом всех тех, кто пользуется этими изобретениями,

' «С изменением и развитием орудий производства изменялись и развивались люди»... (там же).

213

не понимая, в чем они состоят и как они происходят. Здесь действует социальный закон малого и даже бесконечно малого числа, связанный с явлением творчества.

Подлинное духовное чудо творчества и изобретения скрывается за этим материалистическим выражением: «орудия производства» и «производительные силы». Весь экономический и исторический материализм грозит разрушиться. Ученый марксист Плеханов первым понял всю силу возражения: если орудия труда изобретаются человеческим разумом, если исторически прогресс определяется этими изобретениями, то это значит, что он определяется умом человека, это значит, что «миром правит человеческий разум»'.

Положение материализма критическое: как бы не получился идеализм, как бы не вышло, что «сознание определяет бытие!». Плеханов призывает на помощь Дарвина и решает дело так: причиной успехов разума являются руки и их развитие, а руки, вероятно, образовались в силу особенностей географической среды, сделавшей неудобным хождение на четвереньках. Забавнее всего, однако, что цитата из Дарвина нисколько не помогает Плеханову. Она гласит: «человек никогда не до

' Г. В. Плеханов. «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Гос. Изд. Полит. Литературы. 1949 г. Стр. 136, 137: «Никто не оспаривает важного значения орудий труда, огромной роли производительных сил в историческом движении человечества, говорят нередко марксистам, но орудия труда изобретаются и употребляются в дело человеком. Вы сами признаете, что пользование ими предполагает сравнительно очень высокую степень умственного развития. Каждый новый шаг в усовершенствовании орудий труда требует новых усилий человеческого ума. Усилия ума - причина, развитие производительных сил следствие. Значит ум есть главный деятель исторического прогресса, значит правы были люди, утверждавшие, что миром правят мнения, т. е. правит человеческий разум». Плеханов следующим образом парирует это возражение. Он ссылается на Дарвина, который писал: «человек никогда не достиг бы господствующего положения в мире без употребления рук, этих орудий, столь удивительно послушных его воле». И Плеханов продолжает: «откуда взялись у квази-человека его нынешние, соверешенно человеческие руки, имевшие столь замечательное влияние на успехи его «разума»? Вероятно, они образовались в силу некоторых особенностей географической среды, сделавших полезными физиологическое разделение труда между передними и задними конечностями. Успехи «разума» явились отдаленным следствием этого разделения и, опять-таки при благоприятных внешних условиях, стали в свою очередь ближайшей причиной появления у человека искусственных органов, употреблений орудий... но, чтобы человек мог воспользоваться уже достигнутыми успехами своего «разума» для усовершенствования своих искусственных орудий, т. е. для увеличения своей власти над природой, он должен был находиться в известной географической среде»... И Плеханов поясняет:

214

стиг бы господствующего положения в мире без употребления рук, этих орудий, столь удивительно послушных его воле». Иными словами, это значит, что человек господствует в мире при помощи сознательной воли, которой удивительным образом послушны его руки, как орудия, создающие другие послушные орудия. Иначе говоря, «сознание определяет бытие» и бытие послушно исполняет волю сознания. Не руки определяют существо человека, а воля и сознание. Человекообразные обезьяны имеют гораздо более развитые и сильные руки, но их воля и сознание не изобретают орудий производства и не создают науку и культуру. А рука человека развивается или, точнее, технизируется в силу направления его воли и сознания, такова техника пианиста или скрипача.

Рука, организм человека, географическая среда, материалы, все это лишь условия возможности действия, условия возможности творчества и реализации изобретений, но условия возможности никогда не являются определяющим и решающим фактором. Этим фактором является «действующее лицо», тот, кто пользуется орудиями и кто изобретает орудия, - я сам, я человек. Каждое из условий возможности есть частичная причина результата, входящая в совокупность всех производящих причин, но получается бессмыслица, если мы эту условную причину примем за решающий фактор: например, на вопрос, почему убит человек, ответим: потому что пистолет был заряжен и в стволе произошел взрыв и потому еще, что «развитая рука» человека нажала спуск. Или, например, на вопрос, почему упал самолет, ответим: по причине притяжения земли, в силу всеобщего закона тяготения. Ведь верно? Абсолютно верно, но бессмысленно. Столь же верно, но и столь же бессмысленно утверждение ученого марксиста Плеханова, что если бы не было тысячелетнего развития организма человека с его руками и ногами и если бы не было «географической среды», в

«там, где не было металлов, собственный разум общественного человека ни в каком случае не мог его вывести за пределы периода шлифованного камня». В поздних своих работах Плеханов прямо говорил о решающем влиянии географической среды на ход общественного развития. Сталин возражает ему и утверждает, что влияние «географической среды» не является определяющим влиянием, так как «изменение и развитие общества происходит несравненно быстрее, чем изменения и развитие географической среды». В этом случае прав Сталин, а не Плеханов, и прав потому, что в развитии общества есть свободное творчество человека и происходит оно преимущественно скачками, тогда как географическое развитие происходит бесконечно медленно и непрерывно.

215

которой он развивался, то не было бы и никаких орудий производства, созданных человеком. Ведь это глубокомысленное утверждение сводится к той истине, что если бы не было человека и земли, то человек не пахал бы землю плугом. Столь же «научным» будет утверждение, что без металлов нельзя производить орудия из металла. Но совершенно не верно, будто разум человека в силу отсутствия материала попадает в тупик и способность изобретения останавливается: там где нет ни камня, ни металлов, он строит свои жилища из дерева или камыша. Изобретение есть искание и выбор средств для поставленной и избранной цели, и это искание и выбор есть духовный акт. Материал не ищет и не выбирает строителя, но строитель ищет и выбирает материал. Верно то, что материя и материал есть условия возможное тл творчества (человек не творит из ничего), и потому частичная причина его результатов, которая входит в совокупность причин, его обусловливающих. Таких причин бесконечное множество, и можно идти как угодно назад и в каком угодно направлении в их перечислении: можно сослаться на географическую среду, на бесконечное биологическое и геологическое развитие, на образование солнечной системы и всего космоса, вплоть до первобытной туманности. Все эти отдаленные причины конечно действуют и обусловливают появление человеческой техники и орудий, но все они лишь условия возможности, которая никогда не перейдет в действительность без ближайшей причины; а ближайшей причиной техники будут как раз «успехи разума» или, точнее говоря, духовный акт творчества и изобретения. Признав, что именно это является «ближайшей причиной», и отличив ее о т отдаленных причин, Плеханов доказал и утвердил тот самый тезис, который хотел опровергнуть и опровергнул все свое наивно-материалистическое рассуждение. Оно всецело построено на том, что забывается или игнорируется решающий фактор, отличающий человека от обезьяны и от всего природного мира, а именно: сознание, ум, наука, творческий акт. Здесь действительно имеется «скачок», отличающий царство природы от царства культуры и цивилизации, «скачок из царства необходимости в царство свободы». При этом самое понятие «орудия» не существует без субъекта, сознательного лица, пользующегося орудиями, и этот субъект первее своих орудий, ибо надо хотеть и уметь создать орудия. чтобы появились орудия, надо сначала ставить себе

216

цель, чтобы потом, и иногда очень долго, искать средства (достаточно вспомнить о проблеме воздухоплавания). Эта цель долго была мечтой, идеей, существовала только в фантазии, в уме, и все искание было духовной деятельностью, часто математикой, т. е. процессами не материальными, невидимыми, не имеющими пространственного измерения. Поэтому сказать «орудие» - значит сказать «сознание, подчиняющее себе и определяющее для себя бытие».

Перейдем теперь ко второму фактору производства, к «производственным отношениям». Всякое производство есть социально-организованное производство, но всякая организация требует организаторов и вождей. Здесь более чем где-либо необходима личная творческая инициатива и изобретение, иначе говоря, личный дар организатора и вождя. Ведь «производственные отношения», по мысли Маркса, определяют всю социальную жизнь и охватывают в конце концов все разнообразное взаимодействие людей. Здесь решается вопрос не о том, каковы орудия производства (какова техника), а о том, «в чьем ведении находятся средства производства»... «в чьем распоряжении находятся средства производства»...'; иначе говоря, решается вопрос о правовой, политической и экономической организации всего общества. Кто-то должен распоряжаться всей этой массой природных и технических сил, всей этой массой народного труда, ибо нет организации без организаторов, нет массы без вождей. Вожди и организаторы одинаково необходимы в сфере чисто экономической и технической, как и в сфере политической, правовой и идеологически-культурной. Коммунизм со своим непревзойденным культом вождей менее всего может сомневаться в том, что функция вождя есть индивидуальное творчество, противостоящее массовому труду, как распоряжение и властвование противостоит исполнению и подчинению. Мы имеем здесь активность совсем иного, высшего качества, не сводимого ни к какому количеству.

Глава третья

ЛОЖНОСТЬ ТРУДОВОЙ ТЕОРИИ И «ФЕТИШИЗМ ТРУДА»

Теперь только мы обозрели во всем объеме всю эту сферу квалифицированного труда и творчества, к кото

И. Сталин. Там же. 23. 217

рой количественная трудовая оценка не применима. И теперь мы можем вернуться к тому вопросу, который был поставлен выше. Правда ли, что эта сфера (существование которой признавали и Маркс и Рикардо) так незначительна и так мала по объему, что ее можно не принимать во внимание, как думали они оба? Мы видели как раз обратное: сфера творчества объемлет не более и не менее, как всю сферу социальной продукции. Элемент творчества присутствует везде, и всегда является определяющим, ибо он создает «орудия производства» и организует и ведет «трудящиеся массы». Элемент труда тоже присутствует везде, но он продуктивен лишь тогда, когда подчинен творчеству, пронизан творчеством, исполняет творческое задание; и он ценен лишь тогда, когда служит творчеству, ибо творчество есть источник реализации ценностей.

Теперь мы поставим обратный вопрос: так ли велика та сфера безличного рыночного труда и произвольно-воспроизводимых рыночных товаров, сфера, к которой применима количественно-трудовая оценка, как это думали Рикардо и Маркс? И мы должны ответить, что такая сфера в своей оторванности от творчества вовсе не существует. Нетворческий, неквалифицированный и безличный труд есть работа, подчиненная чужой личности, выполняющая чужое задание и служащая чужому творчеству. Здесь все однородные движения рабочего изобретены тем инженером, который изобрел машину, и организованы тем организатором, который создал предприятие и управляет им. И если бы не эта творческая техника машины и техника организации, то однородный и безличный труд сам по себе не производил бы ничего. Поэтому утверждение, что производит и создает ценности только безличный рыночный труд, измеряемый временем, - есть экономическая бессмыслица и демагогическая ложь.

* * *

Думать, что вся общественная активность исчерпывается рыночными товарами и выражается в рыночном труде, - есть подлинный «фетишизм труда», в который впадает пролетарская теория ценностей Маркса.

Но бессмысленное поклонение труду должно уступить место сознательному уважению и преклонению перед творчеством. В товаре ценится вовсе не количество вложенного в него труда, но качество воплощенного в нем творчества.

218

Творчество есть достижение поставленной цели при помощи изобретенной комбинации средств. Но количество труда нисколько не обеспечивает ни достижения цели, ни изобретения средств. Однако при обмене, при купле-продаже нас интересует только последнее: достигнутая цель, найденное решение задачи, например легкость, прочность и теплота сукна. И она обеспечивается не безличными «трудоднями» пролетариата, а личной творческой техникой и организацией предприятия. У одного он удается лучше, у другого хуже, ибо всякое творчество качественно различно, и мы ищем на товаре клеймо и фирму, как выражение личного начала незаменимости, подобное подписи художника на картине. Конечно, подлинное творчество редко, но и хорошие, удачно сделанные товары редки.

Отсюда следует вывод: если трудовая теория ценности неприменима ко всем «редкостям» (Seltenheitsguter), то она неприменима ни к подлинному творчеству, ни к таким творчески удачным товарам. Мы уже видели, что категория таких отборных, хороших товаров совсем не так мала и ее нельзя оставить без внимания, ибо мы постоянно ее ищем. Более того, приходится признать, что все товары в той или иной степени редки, ибо их запас не безграничен и их продукция не беспредельна. А если все товары более или менее редки, то это значит, что трудовая теория ценности полностью не применима ни к какому товару.

Это можно доказать еще и от противного. К какой категории благ считается применимой теория трудовой ценности по мнению ее основателей? Они отвечают так: она применима к произвольно-умножаемым благам, которые противоположны всему редкому, всему существующему в ограниченном количестве. И они считают, что эта категория благ бесконечно велика и единственно заслуживает внимания. А что, если она бесконечно мала и собственно даже вовсе не существует?

И вот действительно приходится признать, что никакие экономические блага не могут быть произвольноумножаемыми в силу неумолимого закона скудости и ограниченности производительных сил. Источники производства не беспредельны: природные богатства не беспредельны и рабочая сила не беспредельна. Запас плодородных земель ограничен, запас угля, нефти и металлов ограничен - как в отдельных странах, так и на всей земле. Наконец труд тоже определен в своем количестве как

219

для отдельного лица, так и для целого народа (он ограничен не только свойством человеческой природы, но еще и законом, договором, обычаем, фабричным порядком). Запас золота меньше, чем запас серебра; запас серебра меньше, чем запас меди; запас меди меньше, чем запас угля. Поэтому золото есть более редкий товар, нежели серебро, серебро - более редкий товар, нежели медь или уголь и т. д. Каждый товар имеет свою степень редкости. и она соответствует его степени ценности. Оценка труда совершается по тому же принципу редкости: квалифицированный труд более редок, нежели неквалифицированный, поэтому он ценится выше; высшее творчество более

редко, нежели квалифицированный труд, поэтому оно ценится еще выше.

Ясно, что мы столкнулись здесь с совершенно другим принципом меновой ценности. Он наиболее твердо и четко формулирован Рикардо и отчасти признан Марксом: оценка определяется здесь с о о i и о ш е н и ем спроса и предложения. Они думали только, что этот принцип применим в весьма ограниченной сфере, тогда как мы доказали, что он применим везде. Они утверждали сверх того, что их принцип количественно-трудовой оценки применим в огромной сфере «произвольно-умножаемых» благ. - мы же доказали, что он не применим нигде, ибо такой сферы не существует вовсе. Таков экономический закон ограниченности, скудости (Knappheit) производимых благ. А если бы они были безграничны, они не имели бы никакой меновой стоимости.

В самом деле «произвольно-умножаемым» было все то, что может быть добываемо и производимо кем угодно, где угодно и когда угодно. Но таких благ не существует вовсе, или, точнее, если они существуют, то не имеют свойства товаров, не имеют меновой ценности. Вода, воздух, солнечный свет именно потому не имеют меновой ценности, что их может получать кто и где угодно в любом количестве. Но лишь только вступает момент ограниченности запаса и редкости, как тотчас эти блага приобретают меновую ценность: такова вода в водопроводах, вода в системах орошения, вода в пустыне. таково различие в цене светлых и темных квартир и т. д. Если бы работать мог кто угодно и когда угодно в любом количестве, то тогда трудиться не представляло бы «никакого труда», как дышать, и груд не имел бы никакой цены. Он приобретает цену в силу ограниченности запаса сил. Более высокая ценность квалифициро

220

ванного труда по сравнению с простым тем и объясняется, что при нормальных экономических условиях квалифицированный труд есть «товар» более редкий. Еще более редким будет подлинное творчество. Низший простой труд предлагается обычно в гораздо большем количестве. Решающим для установления меновой ценности и здесь является принцип спроса и предложения.

Вернемся, однако, еще раз к возможной защите трудовой ценности. Экономически образованный марксист может продолжать настаивать: трудовая теория ценности сознательно ограничивается только массовыми товарами фабричного производства. Она не универсальна, но в своей области верна. Маркс определенно указал, что она неприменима там, где дело идет о редкостях и о монополии. Это заставляет нас углубиться в понятие монополии; тем более что редкости всегда принадлежат монопольным владельцам, назначающим монопольные цены. Монополии противостоит свободная конкуренция. Если вещь принадлежит только одному владельцу, то он не имеет конкурентов. Весь вопрос теперь в том, не является ли монополия таким редким и исключительным явлением, которое не заслуживает особого внимания экономиста. На это приходится ответить отрицательно. Вся современная экономическая жизнь пронизана монополиями.

Когда небольшая группа конкурентов владеет товаром и не спускает цены (по молчаливому соглашению), то она действует как бы монопольно. Правовое запрещение свободной конкуренции, например, установление пошлин, создает монополию. Монополия создается также при всякой концентрации производства такими объединениями, уменьшающими конкуренцию, как тресты, картели и др. монополизирующие объединения. Существует в науке даже тенденция признавать цену всех благ, которые не могут быть умножаемы произвольно, за монопольную цену, ибо они находятся в руках ограниченного количества владельцев, которые не боятся конкуренции. Образцом монополии является, конечно, прежде всего земля. Земельную ренту и Маркс объявляет как монополию на землю.

Маркс даже расширяет «монополию» далее и говорит о монополии капиталистов на орудия производства, которая дает им возможность выжимать прибавочную ценность. Наконец, полное исключение свободной конкуренции мы имеем, когда носитель политической власти сам

221

присваивает себе монополию. (Такой случай мы имеем в коммунизме.)

Отсюда вытекает такой вывод: там, где действует в какой-либо форме монополия, там трудовая ценность неприменима, а потому она совершенно неприменима в современном организованном капитализме и в самом коммунизме.

Еще старый английский экономист Senior (Political Economy. London, 1854) понял необходимость значительного расширения приложимости принципа монополии в экономической жизни: он считает монополией все то, где действуют исключительно кому-либо принадлежащие факторы производства, например, земля, особые физические или духовные способности, секреты производства, патенты и др. индивидуальные преимущества, а потому цены огромного большинства благ являются монопольными ценами. На этой же точке зрения стоят современные немецкие экономисты и... «правооппортунистическая теория» Бухарина: он утверждает, что в организованном капитализме закон трудовой стоимости теряет свою силу при господстве монополии. Такая теория в советской идеологии была признана преступной, однако она прямо и непосредственно вытекает из основного утверждения Маркса: где действует монополия - там трудовая ценность неприменима. При таких условиях приходится признать, что трудовая ценность неприменима во всей сфере современной экономики, как капиталистической, так и социалистической, и уровень цен зависит преимущественно 01 соотношения спроса и предложения. Нужно заметить, что в современной экономии, как науке, проблема ценности почти совершенно потеряла интерес и все внимание обращено на вопрос о том, как создается цена, т. е. «стоимость», а последнее как раз и сводится к соотношению спроса и предложения.

Любопытно еще заметить, что у социалистов «монополия» (например, на землю или на орудия производства) имеет значение негативной оценки или осуждения и, однако, коммунистическое производство и вся его экономическая организация есть законченная и при помощи власти установленная монополия всего производства.

Трудовая теория ценности должна быть признана совершенно ложной. Она отвергнута современной экономи

222

ческой наукой. Спрашивается, однако: почему за нее так упорно дежатся социалисты (Томпсон, марксисты, Лассаль, Родбертус), нисколько, однако, ее не подкрепляя и не углубляя? Почему именно ее заимствует Маркс из буржуазной экономии? Это объясняется совсем не ее теоретической истинностью, но исключительно ее агитационной пригодностью: если труд есть единственный источник и единственное мерило экономической ценности, то пролетариат есть единственный производитель всех экономических благ, которому они должны естественно принадлежать. Все остальное население, обнимаемое понятием «буржуазии», - есть «нетрудящаяся масса», бездельники и тунеядцы, которые пользуются продуктами чужого труда. Отсюда становится ясной вся практическая важность теории трудовой ценности для социального движения пролетариата: у Маркса она является «подлинным фундаментом социализма» (Шеффле), «краеугольным камнем социалистической системы» (Ад. Вагнер).

Однако наукообразный вид теории и постоянное повторение слова «научный» в применении к социализму не могут скрыть того, что здесь мы выходим из сферы научного критического мышления и переходим в сферу использования массовой психологии для демагогических целей. Необходимо создать особый коллективно-психический комплекс: пролетарский комплекс или «Маркскомплекс». Для этого марксизм пользуется естественной склонностью рабочей массы признавать подлинной работой только ручной физический труд, а всякий умственный труд и духовное творчество вовсе не считать подлинным трудом, а своего рода привилегированным развлечением. Трудовая теория способствует укреплению этого предрассудка, утверждая, что источником и мерилом ценности является пролетарский, рыночный, средний, неквалифицированный труд.

Что существует класс людей, занимающихся физическим трудом, а не духовным творчеством, - это не подлежит сомнению. И когда народный язык говорит о «рабочих», он разумеет именно этих представителей простейшего физического труда, а под «работой» разумеет прежде всего физическую работу. Если теперь внушать этим рабочим, что только их поденный физический труд продуктивен, а всякий духовный, умственный труд непродуктивен, то мы получим демагогическую ложь, построенную на социально-экономическом абсурде.

223

Истина состоит в том, что физический труд, напротив, в отрыве от духовного творчества ничего не может продуцировать; или, выражаясь философски, продуктивным является единство противоположностей труда и творчества, трудящейся массы и творчески-ведущего отбора. Противоположности в отрыве друг от друга не существуют. Таков закон диалектики.

Поэтому ни в каком смысле «трудящиеся массы» не имеют права смотреть на представителей творчества и изобретения, как на какой-то привилегированный «буржуазный» класс, подлежащий уничтожению. Напротив, все представители труда и вся нация вообще постоянно находятся в неоплатном долгу у этих творческих индивидуальностей, обладающих духовной инициативой. Удавшееся изобретение бесконечно увеличивает продуктивность труда, уменьшает стоимость его продукта, делает его общедоступным и, следовательно, увеличивает благосостояние масс. Достаточно подумать об изобретениях Гутенберга, или Уатта, или Эдиссона, или Маркони, чтобы взвесить неоплатное богатство, дарованное народным массам. Книгопечатание сделало человеческую мысль доступной широким массам. Телефоном, телеграфом, паром, электричеством, кино, радио пользуется каждый человек. Творческое изобретение всегда «аристократично» и индивидуально по своему источнику и всегда «демократично» и всенародно по своим результатам. Никакое вознаграждение и никакое привилегированное положение в сущности не может компенсировать духовного творчества, ибо «полный продукт его труда» поистине бесконечен. Это одинаково относится к художественному, к научному и к техническому гению. Бетховен продолжает звучать, Пушкин продолжает читаться, Лейбниц и Ньютон продолжают строить и созидать своими дифференциалами. Менделеев своею периодическою системой. Сокрытый в глубине времени безвестный изобретатель колеса построил и продолжает строить всю вековую техническую цивилизацию'.

' Обожествление пролетариата и фетишизм труда, свойственный народничеству и марксизму, сконцентрированный в слогане «трудящиеся». В устах диктатора, властвующего над пролетариатом, это словечко становится невыносимым лицемерием: рабовладелец говорит своим рабам: трудитесь как можно больше, соревнуйтесь в труде, самое почтенное это трудиться, я больше всего обожаю «трудящихся»! Но смысл жизни состоит не в труде, а в творчестве: не в повиновении и подчинении, а в свободной инициативе. Творчество никогда не может склониться перед трудом. Слова Пушкина: «Поденщик, раб нужды.

224

Маркс хотел заменить «фетишизм товаров» - «фетишизмом труда»: все товары, все продающиеся вещи представляют собою «кристаллы общественной субстанции труда», «массы сгущенного рабочего времени».

Такова своеобразная метафизика, вытекающая из трудовой теории ценности: субстанцией всех вещей будет метафизический сгусток труда. Отсюда вытекает обожествление труда и обожествление пролетариата.

На любой вещи, на любом этом «сгустке рабочего времени», можно еще раз конкретно показать ложность всей теории. Спрашивается: вся активность, которая необходима для производства вещи, кристаллизирована в ней, как сгущенный труд или не вся? У Маркса взята только активность низшего наемного рабочего, а творческая активность техника, инженера, предпринимателя, ученого, юриста, политика? Без всей этой активности вещь создаться не могла, и, следовательно, она сидит в ней, кристаллизована в ней.

Если допустить, что каждая вещь содержит в себе весь труд и все творчество, необходимое для ее создания, то отсюда вытекает следствие весьма неожиданное. В самом деле, чтобы сделать вещь, нужна сложная машина: чтобы сделать эту машину - нужна другая машина и даже целая система машин и т. д. до бесконечности. Чтобы сделать орудие производства, нужно другое орудие производства и т.д. до бесконечности вплоть до каменного топора, если бы он не был изобретен, то не существовало бы всей нашей цивилизации. Отсюда ясно, что ни одна вещь не может измеряться количеством затраченного труда, ибо для каждой вещи это количество будет бесконечным и потому неизмеримым.

Если теорию трудовой ценности приходится признать несостоятельной, если меновая ценность не определяется количеством затраченного труда, то спрашивается: чем же она определяется? Какую положительную теорию ценности ей можно противопоставить? Современная политическая экономия совершенно иначе подходит к вопросу: она не признает существования абсолютного мери

забот. несносен .мне твой ропот дикий»... не выражают никакою классового презрения дворянина, но лишь негодование поэта: в них заключено отрицание всякого социального заказа («ты царь: живи один. дорогою свободной иди. куда влечет тебя свободный ум»), отрицание

всякого «фетишизма труда».

225

ла ценности каждой вещи, выраженного в рабочих часах, и вместо этого утверждается подвижное изменчивое образование цены, или стоимости вещи в динамике сложного и тонкого механизма обмена, т. е. рынка.

Здесь действует другой принцип, намеченный еще у Рикардо: цена вещи определяется соотношением спроса и предложения. Образование и движение рыночных цен составляет большую специальную тему политической экономии, требующую специального изучения. Однако самый принцип спроса и предложения можно отчасти показать в схематическом упрощении. Представим себе двух садоводов, из которых один собрал 100 яблок, а другой 100 груш. Каждый из них может пожелать обменять яблоки на груши и обратно. Если запас тех и других (т. е. предложение) у обоих контрагентов одинаков и если желание обмена (т. е. спрос) тоже одинаково, то одно яблоко будет меняться на одну грушу. Иначе говоря, цена яблока будет равна цене груши и может быть выражена в деньгах, как и всякая цена. Но если один собрал двести яблок и другой только 100 груш, то при одинаковом желании обмена придется менять два яблока за одну грушу. Цена яблок будет вдвое меньше цены груш в силу большего предложения при равном спросе. Цена здесь определяется соотношением количеств предложенных для обмена товаров. Но это лишь при равном желании обмена. Желание может быть, однако, весьма разное. Представим себе, что при равном запасе яблок и груш один вовсе не особенно любит груши, а другой страстно любит яблоки. Тогда придется менять две или три, даже больше груш за одно яблоко; цена яблок будет втрое больше цены груш в силу большего спроса при равном предложении. Здесь мы можем отчасти видеть сложный механизм образования цены: спрос постоянно колеблется в силу изменчивости человеческих желаний и вкусов и предложен и е тоже колеблется, приспосабливаясь к этим желаниям и переходя от недостатка к перепроизводству. Нетрудно заметить здесь, что определяющим является не предложение, а именно спрос, ибо производится и предлагается только то, что желанно и ценно для потребителя; в основе всего лежит потребительная ценность (Gebrauchswert). Классические экономисты, как и Маркс, это отлично сознавали. Почему же они не положили потребительную ценность в основу образования стоимости вещи? А потому, что считали человеческие желания и

226

потребности субъективными, изменчивыми, не подлежащими объективному количественному измерению. Большинство экономистов, правильно определив «потребительную ценность», как основу всякого экономического блага, не заметили, что она имеет степени и, следовательно, есть количество. Желания, потребности, полезности имеют степени и могут подлежать измерению. Желанность воды в пустыне огромна; желанность воды на берегу реки или перед водопроводом весьма мала. Количество воды, удовлетворяющей эту потребность, идет от нуля до количества, превосходящего всякое желание индивидуума. И чем больше это количество, тем относительно меньше желания: желанность обратно пропорциональна степени удовлетворения. Желания постоянно измеряются и взвешиваются в каждом индивидуальном и социальном хозяйстве, в каждом плане производства и распределения. Трудность количественного измерения не устраняет здесь его возможности и необходимости.

Всякое хозяйство должно количественно предвидеть спрос, и при том весь спрос, а не только спрос яблок или груш, иначе говоря, всю систему потребностей, определенных по степени их важности и необходимости: а так как потребности и желания субъективны, то их можно назвать субъективной компонентой хозяйства. Но хозяйство должно также знать и предвидеть всю систему объектов, удовлетворяющих эти субъективные желания, иначе говоря, всю систему производительных сил и всю совокупность производимых благ. Это составит объективную компоненту хозяйства. Ее задача реализовать систему благ, соответствующих системе потребностей, т. е. реализовать предложение, соответствующее спросу. Экономисты называют такое соответствие, к которому всегда и по природе стремится всякое хозяйство, «предельной полезностью» (Grenznutzen)*. Предельная полезность выражает органический синтез субъективных и объективных факторов хозяйства, результат их наилучшего сочетания.

«Предельная полезность» достигается тогда, когда потребности удовлетворяются по степени их важности и необходимости, иначе говоря, если ни одна из главных потребностей не удовлетворяется за счет менее значительных. Желания человека беспредельны, а удовлетворение желаний ограничено (в силу закона скудости экономических благ): поэтому приходится ограничивать и сравнивать желания: удовлетворяя одно, мы урезываем дру

227

roe, обладая одним благом, мы теряем другое. Но это значит, что приходится сравнивать и ограничивать также стоимость удовлетворения каждого желания, определять затрату, какую мы можем сделать для приобретения каждой вещи, и она определяется не иначе, как в соотношении со всеми затратами, необходимыми для данного хозяйства. Каждый ежедневно может убедиться в этом на опыте своего индивидуального хозяйства.

Если цена вещи определяется спросом и предложением, то это значит, что она определяется не одним изолированным желанием, а всей системой потребностей и всей системой объективных средств для их удовлетворения. Здесь имеется то, что можно назвать органическим синтезом: все связано со всем. Иначе говоря, не существует изолированных цен и изолированных вещей -- все цены взаимно связаны в единую систему цен и все вещи в хозяйстве в единую систему средств и благ. Каждый из нас, покупая вещь, решает для себя, какую цену он может дать за вещь, не лишая себя возможности покупки всех других вещей, необходимых в системе его хозяйства. Цена каждой вещи сопоставляется со всеми ценами, которые подлежат оплате в данном хозяйстве. Все потребности сопоставляются друг с другом со всеми соответствующими ценами их удовлетворения. Здесь мы видим, какое огромное упрощение мы произвели в нашем примере обмена яблок и груш и какое огромное усложнение представляет собою подлинный сложный рыночный процесс образования цены.

Экономический принцип «предельной полезности» был установлен так называемой австрийской школой, во главе которой стоял Prof. Boehm-Bawerk. Он был затем принят значительнейшими экономистами всех стран, хотя и подвергался конечно критике. Каутский и Бухарин признавали эту теорию «буржуазно-капиталистической»*. Но это есть полное непонимание; предельная полезность есть имманентный принцип каждого хозяйства - одинаково либерально-капиталистического и планово-коммунистического. Тоталитарно управляемое хозяйство точно так же стремится установить предельную хозяйственную полезность и утверждает, что делает это лучше и полнее, нежели свободное рыночное хозяйство, не могущее устранить кризисов и безработицы. Всякая экономика ищет удовлетворения потребностей, поэтому соотношение субъективного и объективного фактора, соотношение спроса и предложения присутствует во всяком хозяйстве.

228

С ним принуждено считаться и управляемое хозяйство, но оно относится к нему совершенно иначе, совершенно по-своему: центральная власть (экономическая и политическая) решает свыше, какой спрос заслуживает внимания, какие потребности и в каких размерах должны быть удовлетворены и что, следовательно, должно быть произведено и предложено потребителям. Центральная власть здесь относится к желаниям потребителей, как родители относятся к желаниям детей, как опекуны к нуждам опекаемых или, вернее всего, как рабовладельцы к потребностям своих рабов. Тем самым здесь имеется совершенно иное образование цены: оно устанавливается не в результате свободного торгового оборота, а монопольно декретируется центральной властью тоталитарного хозяйства.

Если мы теперь спросим себя. почему же теория трудовой ценности пользовалась такой популярностью в социалистических кругах и почему Маркс положил ее в основу своей системы, то мы должны будем ответить, что это объясняется демагогическими и революционными задачами его доктрины. Пролетарская идеология должна утверждать, что только пролетариат продуктивен. Всякая претензия других представителей интеллектуального труда и творчества на произведенные блага есть незаконное отнятие полного продукта труда у пролетария. Отнимаемая часть составляет так называемую «прибавочную ценность».

Глава четвертая ТЕОРИЯ ПРИБАВОЧНОЙ ЦЕННОСТИ

Только теория прибавочной ценности показывает нам ясно, куда направлен тот агитационный заряд, который был заложен в трудовой теории Маркса. Мьт должны были остановиться подробно на этой теории, ибо идея прибавочной ценности как бы вытекает из нее и представляет собой применение принципа трудовой ценности к вопросу о справедливом или несправедливом распределении продуктов труда между различными классами общества.

Теория прибавочной ценности хорошо известна всякому социалисту, коммунисту, марксисту. И бьтло бы излишним ее излагать. Однако критика требует точной и документальной установки критикуемой теории. Поэтому мы должны вспомнить, как она формулирована у

229

Маркса. Маркс излагает ее необычайно длинно с видом учености и с формулами (совершенно излишними), однако сама по себе она весьма проста.

Все дело состоит в том, что рабочий в течение трудового дня производит больше ценностей, чем это необходимо для простого поддержания его существования. Получает же он в виде «зарплаты» только то, что покрывает его экзистенц-минимум. В силу «железного закона заработной платы» эта последняя всегда приближается к минимуму, необходимому для поддержания его существования.

Куда же девается произведенный им излишек, которому дается наименование «прибавочной ценности»? Он присваивается капиталистом, который, таким образом, отнимает у рабочего значительную часть продуктов его труда. Допустим, что при десятичасовом рабочем дне рабочий в течение первых пяти часов труда только оправдывает свое существование, тогда следующие пять часов он работает уже не для себя, но для капиталиста. Для подтверждения этой формулировки достаточно привести три цитаты из Маркса:

«Удлинение рабочего дня сверх той точки, когда рабочий произвел лишь эквивалент стоимости его рабочей силы, и присвоение прибавочной работы капиталом это и составляет продукцию абсолютной прибавочной ценности. Она образует всеобщую основу капиталистической системы и вместе с тем исходный пункт для продукции релятивной прибавочной ценности»'*.

Уже здесь сразу видна вся важность теории; ведь дело идет об «основе всей капиталистической системы»: капитализм существует на основе отнятия и присвоения прибавочной ценности. Вот почему капитализм ненавистен, вот почему капиталист есть «экспроприатор» и «эксплуататор». В силу этого Маркс, чтобы разоблачить его козни, считает нужным усложнить свою прибавочную ценность ее разделением на абсолютную и относительную:

«Прибавочную ценность, продуцированную посредством удлинения рабочего дня, я называю абсолютной прибавочной ценностью; напротив, прибавочную ценность, которая возникает из сокращения необходимого

Кап. 1.4.473.

230

рабочего времени' и соответственного изменения соотношений величин обоих составных частей рабочего дня, - я называю релятивной прибавочной ценностью»^*. И еще:

«Рабочий день с самого начала разделен на две части: необходимая работа и прибавочная работа. Чтобы удлинить прибавочную работу, прибегают к сокращению необходимой работы посредством методов, которые производят эквивалент заработной платы в более короткое время»**. Иначе говоря, капиталисту выгодно, чтобы рабочий день был как можно длиннее, ибо тогда рабочий отдаст ему продукт тех часов, которые текут сверх времени первых (положим пяти) часов, когда рабочий оправдывает только свое существование. То, что отдается в этом случае, Маркс называет абсолютной прибавочной ценностью. Но так как продолжительность работы имеет свою границу (например, десять часов), то капиталисту далее выгодно, чтобы рабочий как можно скорее отработал для оправдания своего существования, например в четыре, а не в пять часов - тогда останется для капиталиста из всего рабочего дня в десять часов уже не пять только, а шесть часов рабочего труда. Это увеличение прибавочной ценности при том же рабочем дне Маркс называет относительной прибавочной ценностью. Но как же сократить это необходимое для самого рабочего и в его пользу идущее количество труда? А очень просто: с одной стороны, посредством технического ускорения производства и, с другой стороны, посредством наибольшего удешевления жизни рабочего.

Но чем же определяется «цена жизни» рабочего? Очевидно, ценностью тех средств, которые необходимы для поддержания его жизни (вместе с жизнью его семьи). А ценность этих средств существования должна определяться (по принципу «трудовой ценности») количеством труда, затраченного на их производство. Маркс стремится и здесь всецело сохранить этот принцип: если ценность продукта измеряется количеством труда, то придется спросить: чем же измеряется ценность самого труда? И Маркс отвечает: она измеряется опять-таки количеством труда, необходимого для восстановления трудо

' Т. е. той части работы, которая необходима для поддержания жизни рабочего. '- Кап. 1.279.

231

вой силы'. Меновая ценность рабочей силы, которая покупается капиталистом на рынке, определяется, как ценность всякого товара, рабочим временем, необходимым для ее создания и восстановления (zu ihrer Herstellung und Wiederherstellung). Но эта сила создается и восстанавливается посредством жизненно необходимых средств (Lebensmittel), к трудовой ценности которых и сводится ее ценность.

Положим, капиталист покупает рабочую силу на время одного дня (двенадцати часов). Положим, что необходимые для рабочего жизненные средства вырабатываются в течение 6 часов, и их цену (например, 3 мр.) капиталист уплачивает рабочему. Это означает, что он уплатил ему действительную меновую ценность его работы со строгим соблюдением принципа «трудовой цен- ности». Но в остальные 6 часов рабочий создает ценность, превосходящую то, что необходимо для поддержания его существования. Это и есть прибавочная ценность, создаваемая прибавочной работой, и она достается не рабочему, а капиталисту, и достается, так сказать, «даром», без оплаты с его стороны, почему и называется у Маркса всюду «неоплаченной работой»^.

Маркс считал теорию прибавочной ценности своим важнейшим открытием. Теория трудовой и прибавочной ценности занимает почти весь 1 том Капитала (2, 3, 4 и 5 отделы, стр. 129-^97). Происходит это потому, что присвоение прибавочной ценности Маркс отождествляет с эксплуатацией: количество рабочих на фабрике и величина прибавочной ценности определяют количество эксплуатации и степень эксплуатации^. Маркс считал, что его теория ценности впервые разоблачает внутреннюю связь капиталистического хозяйства"*. В этом, однако, Маркс глубоко заблуждался: никакого открытия здесь не было. Он сам принужден был признать, что открытие прибавочной ценности в сущности сделано в классической политической экономии^. Он приводит цитату из Милля: «причина прибыли (профита) состоит в том, что работа про

' Ее Маркс понимает чисто материалистически, как «мускульную. нервную и мозговую энергию».

^ Внимательный читатель уже здесь заметит противоречие: каким образом уплата действительной меновой ценности работы может оказаться «неоплаченной работой»? Это противоречие будет исследовано позже. ' Кап. 1.267. " Кап. 3.136. ' Кап. 1.473.

232

изводит более того, что необходимо для поддержания ее существования»'. Он признает, что у Рикардо в сущности дана вся его теория прибавочной ценности; он говорит: «его (Рикардо) теория доходов есть фактически теория прибавочной ценности»^.

Таковы краткие признания, которые мы находим в Капитале. Но кто пожелает убедиться в широте и глубине этих заимствований, тот должен обратиться к трехтомному труду Маркса «Теории прибавочной ценности». Здесь становится очевидным, что все основные категории экономики, которыми оперирует Маркс и которые марксисты считают своим специальным достоянием, принадлежат «буржуазной» науке, Ад. Смиту и Рикардо.

Все, что нами до сих пор изложено, как экономическое учение Маркса, построенное на двух столпах: на теории трудовой ценности и прибавочной ценности, есть на самом деле экономическое учение Ад. Смита и Рикардо. И это шаг за шагом и со всеми ссылками признано самим Марксом.

1) Трудовая теория ценности целиком установлена Ад. Смитом («Theorien uber den Mehrwert» von К. Marx. 2. Auf. Stutt. 1910. 1. Bd. 126-133. 149) и Рикардо (ib. II Bd. I Teil 1-9. 112-113). Ими обоснован тезис: субстанция товаров есть работа; ценность продукта определяется не заработной платой, а исключительно количеством работы.

2) Теорию прибавочной ценности Маркс находит сначала у А. Смита. Маркс говорит: «Ад. Смит узнал действительный источник прибавочной ценности: она происходит не из фонда капиталиста, но «исключительно из той новой работы, которую рабочий прибавляет к сырому матерьялу» (а фонд капиталиста фигурирует в качестве средств и орудий производства) (ib. 1 Bd. 141). Новые ценности продуцируются только трудом; земельная собственность и капитал суть лишь титулы для присвоения прибавочной ценности (ib. 1 В. 158. 160). Profit, als Teil des Mehrwerts ist «Abzug von der Arbeit, welche die Arbeiter auf das Rohmaterial verwendet haben» (1. В. 161)*. Далее следует столь важная для Маркса идея «необходимой работы», как отработки простых средств существования для рабочего; ее ценность измеряется этими жизненными средст

Кап. 1.480. Кап. 1.205.

233

вами (Lebensmittel), необходимыми для восстановления рабочей силы: а ценность этих «жизненных средств» в свою очередь определяется временем труда, затраченного на их производство (ib. Bd. 1 162). Все это идеи и тезисы Ад. Смита.

3) Теорию прибавочной ценности Маркс находит далее у Рикардо. Подробный анализ Рикардо, которого он считает гениальным, приводит его к заключению, что Рикардо правильно развил теорию прибавочной ценности (и даже «относительной» прибавочной ценности) (ib. II В. I Teil 134). У него только всегда нужно читать вместо «профита» - «прибавочная ценность» (ib. 138). Ошибка, как заявляет Маркс, не велика, ибо «профит» есть часть прибавочной ценности и извлекается из нее. У Рикардо Маркс также находит и берет свою любимую идею о меновой ценности труда, ибо труд становится «товаром». «Рикардо, как завершитель классической экономии, - говорит он, всего богаче развил и формулировал определение меновой ценности посредством рабочего времени» (ib. 44). И вполне последовательно применил этот принцип трудовой ценности к определению ценности самого труда, как особого товара: «Естественная цена труда есть та цена, которая необходима, чтобы дать возможность рабочим жить и продолжать потомство без увеличения и уменьшения» (Рикардо, ib. 118). И Маркс добавляет: это и есть ценность работы, и она определена правильно, ибо Рикардо определяет ее «не деньгами и не средствами продовольствия, которые получает рабочий, но тем рабочим временем, какое затрачивается, чтобы ее произвести, иначе говоря, тем количеством работы, какое воплощено в жизненных средствах, необходимых для рабочего» («in den Lebensmittein des Arbeiters vergegenstandlicht») (II Bd. I Teil 119. 123. 124). Маркс указывает далее множество верных заключений Рикардо об изменениях зарплаты, их причинах и их влиянии на цену товаров и на величину профита, которые он у Рикардо заимствовал (ib. 139-167).

Глава пятая ОТНЯТИЕ ПРИБАВОЧНОЙ ЦЕННОСТИ

В чем же в таком случае состоит собственное учение Маркса? В каком смысле он мог приписывать себе здесь

234

какое-то открытие? Своим открытием он может считать только утверждение, что прибавочная ценность есть объект эксплуатации. Ее присвоение капиталистом есть экспроприация, а потому экспроприация экспроприаторов естественно должна означать отнятие прибавочной ценности у капиталиста и возвращение ее рабочему.

На протяжении всех своих произведений Маркс яростно изобличает эксплуатацию. Но что есть «эксплуатация»? Ясно, что мы имеем здесь морально-правовое понятие; но Маркс питал отвращение к моральным суждениям и к моральному идеализму. Он хотел дать чисто научное, экономическое определение «эксплуатации» в экономическом процессе и таким образом, пришел к точному определению: эксплуатация есть отнятие прибавочной ценности.

Мы касаемся здесь подлинного фундамента социализма и всей системы Маркса. Прибавочная ценность лежит в основе всего: она составляет секрет всего общественного строя, она определяет его экономическую и политическую форму. Маркс неоднократно это высказывал, но с особой силой он выразил это в итоге 3-го тома: «Та специфическая экономическая форма, в которой производится выкачивание неоплаченной прибавочной работ ы из непосредственного производителя (продуцента), определяет взаимоотношение господства и подчинения, как оно непосредственно вырастает из самого производства и со своей стороны обратно на пего воздействует и его определяет. Но на этом построен весь порядок социальной экономической организации, вырастающей из производственных отношений, а вместе с тем также и ее специфическая политическая структура. То, в чем мы нашли сокровеннейшую тайну и основу всего общественного строя и поэтому также его политической формы господства и подчинения, иначе говоря, формы государства, - будет во всех случаях непосредственное отношение собственников средств производства к непосредственным производителям» (Кар. Bd. Ill, стр. 234)*.

Итак, весь капитализм истолковывается как выкачивание прибавочной ценности. Оно определяет деление на классы: буржуазия - это те, кто существует благодаря отнятию прибавочной ценности, пролетариат - это те, кто существует несмотря на отнятие прибавочной ценности. Борьба классов есть борьба за прибавочную ценность. Собственность означает власть присваивать

235

прибавочную ценность; лишение собственности означает необходимость отдавать прибавочную ценность. Кто отнимает прибавочную ценность, тот властвует в процессе производства и в конце концов властвует в государстве; кто отдает прибавочную ценность, тот подчиняется и там и здесь. После социальной революции и экспроприации экспроприаторов прибавочная ценность конечно не будет отниматься, и поэтому исчезнут классы, исчезнет господство и подчинение.

Вслед за Марксом официальный (для известного момента) выразитель советской идеологии Митин утверждает: «Учение о прибавочной стоимости краеугольный камень экономической теории Маркса»'. Следует добавить: не только экономической, но и всей социальной теории вообще (юридической и политической).

Таков скелет, на котором держится вся система марксизма. Прочен ли он? реален ли он? Этот вопрос решает все. Его можно формулировать так: правда ли, что отнятие прибавочной ценности есть зло? и правда ли, что его можно устранить? Иными словами: правда ли, что отнятие прибавочной ценности есть эксплуатация? и правда ли, что без этого отнятия можно обойтись?

' «Диалектический материализм». Учебник для комвузов и втузов М. Митина. ОГИЗ СОЦЭГИЗ, Москва. 1934. Часть 1, стр. 9.

Здесь необходимо сказать несколько слов о неудачном переводе слова «Wert», установившемся в советской науке. Этот перевод филологически неверен, философски безграмотен и покоится на непонимании духа языка. «Стоимость» совсем не соответствует немецкому слову Wert, и всецело соответствует немецкому слову Preis. «Сколько стоит? означает по-немецки «Was kostet?» Поэтому «стоимость есть Kostenpreis». «Стоимость» выражает то, что политическая экономия и Маркс называют «ценой» в отличие от «ценности». Это важное противопоставление уничтожается при пользовании термином «стоимость», ибо стоимость и есть цена. Но нелепость перевода достигает своего предела, когда мы имеем дело с «потребительной ценностью»: дело в том, что огромная потребительная ценность может не иметь никакой стоимости. Воздух и вода имеют великую ценность, но «ничего не стоят». Это безвыходное затруднение марксистские переводчики Капитала В. Базаров, Н. Степанов и А. Богданов принуждены были открыто признать (предисловие к Капиталу. Киев Нью-Йорк. 1929): если еще и возможно, говорится здесь. «Tauschwert» перевести как «меновую стоимость». то логика требует, чтобы «Gebrauchswert» переводилось как «ценность» (ибо она может не иметь стоимости!). Переводчики в заключение принуждены сознаться, что этот термин «не совсем удобен» и «не логичен». Другое основание для сохранения термина «ценность» состоит в том, что широкое философское понятие «Wert» как раз передается русским словом «ценность»: можно говорить о ценностях научных. эстетических и, наконец, экономических. И эти ценности суть объективные ценности. В этом преимущество термина Маркса: экономические

236

Рассмотрим первый вопрос: 1. Правда ли, что отнятие прибавочной ценности есть эксплуатация, т. е. преступное отнятие «полного продукта труда» у пролетария нетрудовым представителем «буржуазии»? Мы уже видели, что «полный продукт» никогда не производится трудом одного только наемного рабочего; «полный продукт» содержит в себе творческую деятельность предпринимателя, инженера, изобретателя, социального организатора. Без мощного технического аппарата, управляемого «капитанами промышленности», без капитала, вложенного в него, пролетарий не мог бы произвести никакой «прибавочной ценности». Она ни в каком смысле не принадлежит ему всецело. Демагогическая картина пролетария, окруженного трутнями и бездельниками, обнимаемыми термином «буржуазии», - не соответствует никакой реальности. Трутни и бездельники не могли бы ничего создать, изобрести, организовать и накопить. А накопить огромный капитал прежде всего необходимо для современной фабрики и далее всей современной технической цивилизации. Функцию накопления кто-то должен выполнять, она социально необходима. Рикардо это прекрасно понимал и отдавал эту функцию «капиталисту». Функция накопления, как и функция отнятия того, что можно непосредственно истратить на жизнь данного момента - всегда непопулярна, и, однако, она необходима для всякой культуры и особенно для индустриализма.

Однако функция накопления - не единственная функция, необходимая для организации индустриального производства; необходима еще творческая функция организатора, предпринимателя, изобретателя, ученого. Совер

ценности входят в универсальную систему ценностей. Термин «стоимость» дает не перевод, а безграмотное исправление Маркса.

Единственный довод, который мы встречаем у русских марксистов против термина «ценность», состоит в том. что ценность будто бы означает субъективную оценку. Верно как раз обратное. Современная философия давно установила объективное значение ценностей. Оно на каждом шагу применяется и марксистами: они говорят, например, что коммунизм есть объективная ценность, что наука есть объективная ценность, что учение Маркса имеет объективную ценность (а не «стоимость», конечно!). Воздух и вода объективно ценны для организма (хотя стоимости не имеют); наркотики или жевательная резинка, напротив, имеют «стоимость», но чисто субъективную, патологическую: для нормального человека они ничего не стоят. В конце концов ясно, что пугает марксистов как раз объективная философская категория ценности: в Большой Советской Энциклопедии нет даже слова «ценность». В т. 60 на стр. 474 стоит: «ценность см. стоимость».

237

шенно не верно, будто дело идет только о пролетариях и капиталистах. Здесь забыт подлинный творческий класс общества: ведущий слой, властвующий и управляющий, создающий духовную культуру и техническую цивилизацию.

Без содействия класса интеллигенции капиталисты не могли бы ничего предпринять со своими капиталами, а «трудящиеся массы» не могли бы создать никакой прибавочной ценности, они вечно пребывали бы на уровне простого поддержания первобытного существования «в поте лица», на уровне феллахов. Жизнь примитивных народов дает тому опытное подтверждение.

Поэтому ни о каком «преступном отнятии» здесь нет и речи.

Если прибавочная ценность не отдается целиком наемному рабочему, то это не представляет никакой «эксплуатации»; наоборот, полная отдача прибавочной ценности рабочему была бы действительной эксплуатацией всех духовных, творческих, умственных сил общества; больше того, она была бы их уничтожением, ибо отнимала бы у них все средства существования.

Этим самым в сущности дан уже ответ на второй вопрос:

2. Можно ли обойтись без отнятия прибавочной ценности? Конечно, нельзя- отвечает настоящая социальная наука. Конечно, можно и должно - отвечает демагогия пролетарского марксизма.

Ведь отнятие прибавочной ценности есть эксплуатация, а эксплуатация должна быть уничтожена - следовательно, отнятие прибавочной ценности должно быть уничтожено. В этом весь смысл классовой борьбы, все обетования коммунизма: пролетариат верит, что в коммунизме прибавочная ценность наконец будет принадлежать всецело ему. И вот все эти обетования представляют собой грандиозный демагогический обман, наукообразно замаскированный. Каково же будет горе и разочарование «трудящихся масс», когда они узнают и испытают на своей шкуре, что в коммунизме прибавочная ценность по-прежнему необходимо отнимается и даже в еще больших размерах, еще более жестоко и неумолимо!

В самом деле, капиталистов можно уничтожить, но капитал для всякого производства по-прежнему необходим, и для него нет другого источника, кроме отнятия прибавочной ценности. Более того, этот процесс накопления и отнятия здесь будет еще более интенсивным и

238

поглощающим, ибо коммунизм есть прежде всего индустриализм и быстро возрастающая индустриализация, требующая огромных капиталов. Капиталистов можно уничтожить, но вожди промышленности, вожди народа, коммунистическая партия, грандиозный бюрократический, военный и полицейски-террористический аппарат - все это неизбежно остается и в таких размерах, о которых не подозревали прежние патриархальные капиталисты. И весь этот грандиозный правящий класс со своим аппаратом (класс, не принадлежащий ни к «буржуазии», ни к «трудящимся массам» рабочих и крестьян) не имеет другого источника существования, кроме присвоения прибавочной ценности.'

Если «трудящиеся массы» спросят себя теперь, куда же девается обещанная им прибавочная ценность, то они сумеют наконец догадаться, что она целиком поглощается аппаратом, идет на содержание НКВД (МВД) с его следователями, ссылками, тюрьмами, лагерями, иначе говоря, идет на дальнейшее выколачивание прибавочной ценности, и все это для накопления грандиозного капитала военной индустрии, предназначенного для «мировой революции», т. е. для захвата всей власти и всех капиталов, и для дальнейшего интернационального выколачивания прибавочной ценности из трудящихся масс всего мира.

Вернемся теперь к определению Маркса: эксплуатация есть отнятие прибавочной ценности. Если так, то отнятие прибавочной ценности, организованное коммунистическим аппаратом, есть самая большая эксплуатация трудящихся масс, какая когда-либо была задумана и осуществлена в мире.

Как может марксизм ускользнуть и спрятаться от этого неумолимого вывода? Он ответит прежде всего общими местами наивной демагогии: в коммунизме все является «народным достоянием» - земля является «народным достоянием», фабрики и заводы являются «народным достоянием», «орудия производства» принадлежат пролетариату.

Такая демагогия больше уже не действует: сказать, что земля есть «народное достояние», - это может каж

' Ибо других источников дохода не существует: «сумма доходов всех различных сфер производства должна равняться сумме прибавочных ценностей», - говорит Маркс (Капитал, т. 3, 1. 152)*. Общая сумма прибавочной работы и прибавочной ценности - вот источник всех доходов.

239

дый народ и каждое государство, ибо это чисто словесная формула, не имеющая никакого юридического значения. Народ знает на опыте, что формула «вся земля крестья

нам» означает реально: «вся земля отнимается у крестьян». Принадлежать кому-либо значит быть в чьемлибо распоряжении: но ни крестьяне не распоряжаются землей, ни рабочие не распоряжаются фабриками и заводами - распоряжается всем этим исключительно и бесконтрольно государственный «аппарат».

Лозунг «все принадлежит народу» имел смысл лишь как революционное диалектическое противопоставление: он означал: «не помещикам -- а крестьянам»; «не капиталистам - а рабочим». Он требовал переворота и отнятия. Перенесем такое революционное противопоставление в коммунизм, и оно будет означать: «не коммунистическому аппарату - но рабочим и крестьянам!» Вот почему лозунг: «все принадлежит народу» теперь для большевизма неуместен, слишком легко из него вытекает другой лозунг: «пролетариату нечего терять, кроме цепей, а приобрести он может весь мир».*

Вся эта наивная демагогия уже непригодна, и защищаться придется более паукообразно. Придется признать, что прибавочная ценность конечно отнимается аппаратом и не отниматься не может. Но она отнималась раньше помещиками и капиталистами в свою пользу, а теперь отнимается коммунистическим аппаратом и идет на «народные нужды».

И здесь мы имеем чисто словесное лицемерие: все правители и всегда ссылались на народные нужды и провозглашали себя представителями народных интересов. Капиталисты и помещики тоже удовлетворяли «народные нужды», ибо они не сами съедали свой хлеб и свои товары и удовлетворяли эти нужды не хуже коммунистов. А что крестьяне всегда сами предпочтут удовлетворять свои нужды - в этом едва ли кто из них будет сомневаться.

Можно, конечно, еще наперекор здравому смыслу и моральному чувству во имя коммунистического катехизиса утверждать, что «народные нужды» требуют уничтожения русской интеллигенции, уничтожения лучшего крестьянства, ссылок, расстрелов, тюрем НКВД, исчезновения религии, - требуют индустрии убийства и грандиозной военной машины, заставляющей трудящуюся массу умирать для мировой революции... Можно камуфлировать всякого рода выборы, резолюции, плебисциты для инсценировки народной воли... Способы, какими это

240

делается, - всем давно известны, но одного уж никак нельзя будет сделать - это удовлетворить «народные нужды» отдачей прибавочной ценности живому конкретному индустриальному и сельскохозяйственному пролетариату, нельзя, ибо в тот же момент всякое производство должно будет прекратиться.

Заимствуя всю теорию трудовой и прибавочной ценности у Рикардо, Маркс не мог не заметить, что функция накопления необходима и что тот. кто руководит производством и капиталом, принужден удерживать прибавочную ценность. Почему же Маркс об этом умолчал, это скрыл? Или, может быть, здесь происходит принципиальное расхождение буржуазного экономиста, защищающего капитал, с пролетарским идеологом, защищающим труд? Один подло утверждает, что присвоение прибавочной ценности капиталом есть законное и необходимое явление, другой благородно разоблачает, что это есть подлая эксплуатация? Так изображают дело многие марксисты. Маркс сам как будто вериг, что здесь лежит его «открытие».

Однако никакого открытия здесь нет. «Буржуазный» экономист неумолимо прав: без капитала невозможно никакое производство, - без удержания прибавочной ценности невозможен капитал. И это одинаково для управления и накопления частного капитала, как и для управления и накопления коммунистического (иначе говоря, государственного) капитала. Всякий индустриализм построен на капитале, независимо от того, существуют ли многие частные капиталы, или единый капитал государства или коммуны.

Почему же Маркс умолчал обо всем этом? А потому, что иначе рушится вся его ловко построенная система революционной агитации, весь пролетарский миф о возвращении отнятой прибавочной ценности, миф об «экспроприации экспроприаторов».

Оказывается, что никакого злодейского похищения прибавочной ценности не было и никакого ее торжественного возвращения не будет. Прибавочная ценность всегда распределялась и будет распределяться между всеми участниками производства, причем «львиная доля» всегда идет на создание капитала, на технику и организацию, на творчески руководящий аппарат. Так обстояло дело в частном капитале, так обстоит оно в государственном капитализме и коммунизме, так будет обстоять в о всякоминдустриализме.

241

9- 208

Глава шестая КОНФЛИКТ НАУКИ И ДЕМАГОГИИ

Вся эта демагогия прибавочной ценности нисколько не вытекала из научно-экономических познаний Маркса. Нехотя и неясно и весьма редко, он все же высказывал признание принципиальной необходимости удержания прибавочной ценности. Однажды в Капитале (т. 1, стр. 42) он говорит:

«устранение капиталистического способа производства позволит ограничить рабочий день необходимым трудом»*.

«Необходимый труд» у Маркса противопоставляется «прибавочному труду»: последний производит прибавочную ценность, идущую капиталисту; первый производит все то, что необходимо для поддержания жизни рабочего. «Ограничить рабочий день необходимым трудом» - значит не производить и не отдавать прибавочной ценности. Если вырвать эту цитату и остановиться на ней, то это будет означать, что в коммунизме отнятия «прибавочной ценности» не существует и, следовательно, эксплуатации не существует. Самые утешительные слова для пролетарского мифа! Однако, продолжая цитату, мы видим, что дело обстоит совсем не так:

«При этом, однако, при прочих равных условиях, необходимый труд должен расширить свои рамки. С одной стороны, условия жизни рабочего должны стать богаче, его жизненные потребности должны возрасти».

Здесь очень хитро подготавливается необходимое «расширение труда», которое потребуется от рабочего. Ну что ж, скажет пролетарий, я готов работать больше, если это пойдет на меня, на улучшение моих жизненных условий. Однако это приятное расширение существует лишь «с одной стороны», а «с другой стороны» существует совсем другое расширение:

«С другой стороны пришлось бы причислить к необходимому труду часть теперешнего прибавочного труда, именно тот труд, который требуется для образования общественного запасного фонда и фонда накопления»...**

Иными словами, «прибавочный труд», производящий прибавочную ценность, по-прежнему необходим, ибо без него невозможно накопление фонда (т. е. капита

242

ла), а без этого последнего невозможно никакое производство.

Несостоятельность всей доктрины Маркса сконцентрирована в этой цитате: она начинается с утверждения, что устранение капитализма «позволит ограничить рабочий день необходимым трудом», и кончается утверждением, что устранение капитализма не позволит ограничить рабочий день необходимым трудом - ибо к «необходимому труду» придется прибавить прибавочный труд, который требуется для образования фонда накопления. Первое утверждение есть демагогический абсурд; второе - есть его научное уничтожение. «Прибавочный труд» не может быть арифметически приложен, он не становится от этого «необходимым трудом», ибо «необходимый труд», в силу точного определения Маркса, есть то, что идет целиком на содержание рабочего, а «прибавочный труд» поступает в фонд накопления'. Маркс, конечно, знает, что рабочий не получит «полного продукта» своего труда, и он принужден это признать в «Критике Готской программы»:

«Коммунистическое общество, - говорит он, - не может выдать рабочему полный продукт труда - оно необходимо производит ряд вычетов: на расширение производства, на образование запасного фонда, на культурные потребности и т. д.»*.

Иначе говоря, из полного продукта труда уплачивается рабочему то, что необходимо для его содержания (с обещанием его улучшения), а остальное, т. е. прибавочная ценность, удерживается для образования фонда, без которого невозможно ни производство, ни культура вообще. Эти вынужденные признания Маркса представляют для нас большую ценность, ибо подтверждают правильность всей нашей диалектики прибавочной ценности. Маркс от нее спастись не мог, а потому не могут спастись и марксисты. Самым важным в этом признании является установле

' Здесь у Маркса находим софизм двух значений «необходимого труда»: 1. «Необходимый труд» (по теории прибавочной ценности) означает необходимую работу только на самого себя, работу, весь продукт которой отдается рабочему. 2. «Необходимый труд» означает необходимость работать не только на самого себя, но неизбежно отдавать прибавочный продукт капиталу. При первом значении прибавочный труд не необходим, при втором значении он необходим. Цель всего софизма скрыть, что придется все же отнимать прибавочную ценность, - и сохранить иллюзию, что «можно ограничить рабочий день необходимым трудом».

243

ние того, что марксизм признает категории трудовой и прибавочной ценности и зарплаты одинаково обязательными как для понимания капитализма, так и для понимания социализма. Самым легким выходом из всех затруднений было бы, конечно, утверждение, что эти категории к социализму совершенно не применимы. Такую попытку мы действительно имеем по отношению к самой неприятной категории «прибавочной ценности».

В Большой Советской Энциклопедии, обсуждающей все социально-экономические вопросы с наибольшим вниманием и с обширными ссылками на всю советскую и несоветскую литературу марксизма, мы найдем в самом конце статьи о «прибавочной стоимости» следующую краткую, смущенно и нехотя сделанную отписку: «В Союзе ССР, где уничтожены эксплуататорские классы, где средства производства являются общественной собственностью самих производителей, рабочая сила не может быть товаром, и поэтому здесь нет места производству прибавочной стоимости»^. 46, стр. 784, А. Пашков). Начнем с последней фразы, вызывающей изумление. Еще имело смысл, пожалуй, сказать, что здесь прибавочная ценность больше не отнимается у непосредственных производителей, что здесь демагогические обещания исполнены, но сказать, что прибавочная ценность больше не производится, - представляет собой экономическую

безграмотность даже в вопросах марксизма.

Ведь прибавочная ценность есть единственный источник для накопления капитала (как об этом постоянно напоминает Маркс), а без капитала невозможно никакое производство. Как образуется прибавочная ценность? Она происходит в силу того, что человек производит больше, чем нужно для простого поддержания его существования. Прибавочная ценность производится прибавочным трудом, т. е. тем трудом, который еще возможен для человека, после «необходимого» труда, направленного на простое поддержание существования.

В классической политической экономии и у Маркса это выяснено до конца: «работа производит более того, что необходимо для поддержания ее существования». В этом афоризме выражена вся сущность прибавочной ценности. В ней единственный источник всякого богатства, кем бы оно ни присваивалось, и всякой культуры и цивилизации, кто бы ею ни пользовался. Если бы человек производил только то, что необходимо для поддержания

244

существования, то он вечно пребывал бы на уровне примитивного варварства'.

В силу этого в социализме и коммунизме прибавочный труд и производимая им прибавочная ценность не только будут необходимо существовать, но даже будут непрерывно возрастать, как это определенно обещают экономически грамотные марксисты, ибо вследствие усовершенствования форм производства часть труда, необходимая для простой поддержки существования, будет непрестанно уменьшаться, а остальная часть, производящая прибавочную ценность, будет возрастать в своей продуктивности.

Уничтожение «эсплуататоров» никаким образом не может уничтожить производства прибавочной ценности, ибо она ведь производилась, по мнению Маркса, не «эксплуататорами», а трудящимися массами. Демагогия коммунизма может обещать только одно: прибавочная ценность будет конечно производиться и возрастать, но она не будет больше отниматься у трудящихся, она останется целиком в их распоряжении. Мы уже видели, что это обещание принципиально не может быть исполнено.

Вся первая часть цитаты не имеет никакого отношения к производству прибавочной ценности: уничтожение эксплуататоров, обобществление орудий производства и уничтожение продажи рабочей силы в лучшем случае могло бы означать уничтожение отнятия произведенной прибавочной ценности. Однако, как мы видим, и этого коммунизм обещать не может.

Первая часть цитаты состоит из тех самых словесных лозунгов, за которыми не стоит никакой реальности и которые уже никого обмануть не могут: никакой общественной собственности самих производителей на средства производства в СССР не существует; если бы она

' Поэтому было бы глубочайшей ошибкой соединять «прибавочную ценность» с капитализмом. Ремесленник тоже создает прибавочную ценность (Marx. Theorieen Uber den Mehrwert. I Bd. 423). Она существует при всякой форме хозяйства - денежного и натурального. Ее последним и глубочайшим основанием является противопоставление необходимого и прибавочного труда, необходимого и прибавочного продукта. Животные не знают прибавочного труда и продукта, они производят и добывают только то. что необходимо для поддержания рода и индивида. Поэтому у них нет цивилизации. Прибавочный продукт есть свойство homo laber. То, что человек производит больше, чем нужно для простого поддержания его существования, имеет своим источником творчество и изобретение. Прометей научил, как производить прибавочный продукт в силу открытий творческого духа.

245

существовала, то ею распоряжались бы сами производители. На деле же средствами производства абсолютно и бесконтрольно распоряжается государственный аппарат. Такая социальная форма называется государственным капитализмом. Говорить здесь об «общественной» собственности по меньшей мере рано: она отодвигается в бесконечное будущее, когда государства не будет. Но в социализме, как справедливо указал Сталин, не может быть и речи об отмирании государства, напротив, мы видим крайнее его усиление и расширение: государство присваивает себе все функции прежних капиталистов и предпринимателей; оно всецело руководит производством и осуществляет функцию накопления, поэтому оно неизбежно удерживает прибавочную ценность и «покупает» рабочую силу, да еще в качестве монопольного покупателя, назначающего такую цену (такую «зарплату»), какая ему заблагорассудится.

Зарплата представляет собой другую неприятную категорию, доставляющую советской идеологии и практике много хлопот. Она тесно связана с прибавочной ценностью и напоминает об эксплуатации. С одной стороны, утверждается, что в СССР рабочая сила не покупается, с другой стороны, совершенно очевидно, что зарплата есть плата за рабочую силу. И определяется зарплата в СССР совершенно так же, как в капитализме: отправляясь от прожиточного минимума и процентно возвышая ставки для квалифицированного труда. Как и в капитализме, следовательно, «стоимость рабочей силы сводится к стоимости определенной суммы средств существования»'.

Сходство с капитализмом так велико, что марксистам приходится его открыто признать: право на вознаграждение все еще является «буржуазным», оно «втиснуто в буржуазные рамки» (Большая Советская Энциклопедия. Т. 26. С. 291-292). Замечательно при этом, что основной советской формой оплаты является сдельная плата, та* самая, которую Маркс считает «формой зарплаты, наиболее соответствующей капиталистическому способу производства», более того: «источником сокращения зарплаты и капиталистического мошенничества»^

Сравнение с капитализмом напрашивается само собой, и оно тем более неприятно, что зарплата в СССР

' Слова Маркса из главы «Покупка и продажа рабочей силы», Капитал, т. 1. ^ Капитал. Т. 1. Гл. 19. «Поштучная плата».

246

гораздо ниже, чем в капиталистических странах и в дореволюционной России.

Единственным средством отделаться от этих неприятных вопросов является запрещение сравнивать, спрашивать, сомневаться, мыслить. Обязательным в СССР-ской идеологии считается противопоставление категорий «зарплаты и прибавочной стоимости» в капиталистическом обществе и в социализме СССР. Всякое сближение здесь рассматривается как правый, или левый уклон, как буржуазное, или меньшевистское вредительство, как государственное преступление: об этом не полагается говорить. На этот «участок» практически и идеологически обращено особое внимание партии, здесь происходит борьба с «классовыми врагами пролетариата». В самом деле, ведь перенос категорий зарплаты и «прибавочной стоимости» сразу переносит в условия СССР категорию эксплуатации! Ведь таким образом «стирается грань между этими системами, стирается преимущество советской системы над капиталистической» (Сов. Энц. Т. 26. 297-298). Повидимому, догадался-таки кое-кто в СССР, что государственный капитализм отнимает прибавочную ценность и открывает широкую возможность эксплуатации? Да, догадались многие видные члены партии и многие советские экономисты, объявляемые сейчас уклонистами и врагами народа.

Остается в заключение прибавить несколько слов к третьей фундаментальной категории марксизма, к понятию трудовой ценности. Она не причиняет марксистам никакого беспокойства (кроме разве того обстоятельства, что она совершенно оставлена наукой). Напротив, она прекрасно служит целям пропаганды и всецело сохраняется марксистами в качестве социалистической категории: «право производителей пропорционально доставляемому ими труду» и, таким образом, измерение стоимости тех благ, которые им причитаются, производится «равным мерилом - трудом» (Маркс. Критика Готской программы). «За равное количество труда - равное количество продуктов» (Ленин). Для нас важно это отметить, ибо в таком случае вся наша критика трудовой теории ценности сохраняет все свое значение и для социализма. Тщетно марксисты повторяют так часто слова «научный» и «диалектика». Наука и диалектика разрушают мифы и комплексы народных масс: они неблагоприятны для демагогии. Миф о прибавочной ценности приводится неумолимой диалектикой к следующему тупику:

247

Или удержание прибавочной ценности есть эксплуатация и тогда вся коммунистическая система есть эксплуатация, или удержание прибавочной ценности не есть эксплуатация и тогда капитализм не есть эксплуатация.

Не означает ли научное установление этой антиномии, которое было нами подробно обосновано, защиты капитализма? Отнюдь нет! Диалектика приводит к совершенно иному выводу: в капитализме, несомненно, существует «эксплуатация», но она состоит не в том, что удерживается прибавочная ценность у пролетария; в коммунизме «эксплуатация», несомненно, возрастает и достигает крайнего предела, но вовсе не в силу одного того, что прибавочная ценность продолжает удерживаться. Совсем не в этом состоит вина капитализма и коммунизма: без удержания прибавочной ценности невозможен никакой индустриализм и это удержание само по себе вовсе не есть еще эксплуатация. Совершенно неверным является основное положение Маркса: эксплуатация есть отнятие прибавочной ценности.

«Эксплуатация» совсем не есть научно-экономическое понятие, она есть этическое и правовое понятие'. Кто обвиняет кого-либо в «эксплуатации», должен исходить из идеи справедливости и любви, из некоторой системы этических ценностей (ибо он производит оценку действий), и, что самое назидательное для марксизма и атеизма, - из христианской системы ценностей. В этом утверждении нет никакой метафизики и никакой «поповщины»; это историко-философский и историко-культурный факт; дохристианская и внехристианская этика не знает понятия и осуждения «экcплуaтaции»'' и это понятно: эксплуатация есть уничтожение и угнетение личности - то, что ей противоположно, есть признание и уважение личности. «Эксплуатация» существует лишь в противопоставлении (таков закон диалектики). Спрашивается чему? Справедливости и любви к личности! Все вращается вокруг идеи

' В экономическом и техническом смысле слово «эксплуатация» означает простое использование в производстве: так говорится об «эксплуатации» земли, земельных богатств, предприятия, и в этом смысле также об «эксплуатации» труда, причем здесь не существует никакого морального суждения.

^ Для Аристотеля существуют «рабы по природе»*. Для Нищце эксплуатация есть универсальный закон живой природы. Для Спинозы и для всякого натурализма «большие государства поглощают малые по тому же естественному закону, по какому большие рыбы поглощают малых», и по тому закону сильные экплуатируют слабых.

248

личности, вокруг ценности личности. Но эта идея была выработана только христианской моралью и христианской философией. Точное философское определение «эксплуатации» в сущности дано Кантом: эксплуатация есть обращение с личностью, как со средством и только со средством; противоположность эксплуатации есть обращение с личностью, как с самоцелью.

* * *

Такова экономическая теория Маркса. Она вся целиком заимствована из «буржуазной» политической экономии. Она всецело покоится на теории трудовой и прибавочной ценности, выработанной Адамом Смитом и Рикардо (см. выше). В чем же состоит собственное открытие Маркса? Что новое он внес по сравнению с классиками экономии? Исключительно утверждение, что удержание или отнятие прибавочной ценности есть «эксплуатация», капиталистический грабеж, «экспроприация». Это отнятие должно быть уничтожено, и капитализм не должен существовать. С точки зрения Рикардо такой вывод из его теории есть экономический абсурд: производство невозможно без труда и капитала; капитал невозможен без удержания прибавочной ценности. Поэтому Рикардо считает профит на капитал (источником которого является прибавочная ценность) явлением законным и экономически необходимым. Капитал необходим, и потому капиталист вовсе не является каким-то грабителем, злодеем и скрягой, напротив, он выполняет социально-необходимую функцию накопления и распоряжения. Таков итог нашего анализа «прибавочной ценности». Таково различие между Рикардо и Марксом, и оно целиком не в пользу Маркса. Его «открытие» есть «сокрытие» экономического положения вещей, правильно изображенного у Рикардо. «Прибавочная ценность» заимствована у Рикардо и извращена для целей демагогии, превращена в пролетарский миф. Этот агитационный миф поддерживается Марксом и Энгельсом во всех их произведениях:

«Устранение капиталистического способа производства позволит ограничить рабочий день необходимым трудом».

Такой тезис Маркса есть экономический абсурд: «необходимый труд» производит только то, что необходимо для простого поддержания жизни рабочего. Если бы производство ограничивалось только этим, то никакое накопление капитала, никакая техника, никакая

249

индустриализация и культура не были бы возможны. Все это производится только «прибавочным трудом» и творчеством.

Изумительно то, что этот экономический абсурд поддерживается не только массовым пролетарским сознанием, но и учеными марксистами. Например, вслед за Марксом Каутский рассуждает так: положим, капиталист покупает рабочую силу продолжительностью одного дня (12 часов). Положим, что рабочий отрабатывает необходимые для него жизненные средства в течение 6 часов, и их цену (например, 3 марки) капиталист уплачивает рабочему. Это значит, по Марксу, что он уплатил ему действительную меновую ценность его работы. Тогда в течение остальных 6 часов рабочий производит ценность, превосходящую то, что необходимо для поддержания его существования. Это и есть «прибавочная ценность», и она достается не рабочему, а капиталисту; и притом достается даром, ибо он оплатил ценность шестичасового труда (3 мар.), а присвоил себе ценность продукта двенадцатичасового труда (6 мар.). Выходит, что он присвоил себе «неоплаченную работу». Это обычное изложение теории прибавочной ценности; но вот Каутский изобличает и наставляет этого эксплуататора: «наш капиталист ничем не смущается... ему не приходит в голову сказать рабочему: я купил твою рабочую силу за цену, в которой воплощаются 6 рабочих часов; ты отработал для меня 6 рабочих часов, мы квиты, и ты можешь идти домой!»'. Удивительно, что этому ученому экономисту, излагающему своего ученейшего учителя, не приходит в голову, что если бы капиталист держал такую речь и проявил такое благородство и если бы рабочий действительно ушел, отработав 6 часов (и тем всего только оправдав свое существование), то капиталисту оставалось бы только умереть с голоду, а с ним вместе и всему бюрократическому аппарату и всем представителям духовной культуры и творчества, не производящим материальных товаров и предметов питания. Уничтожение «капиталистов» еще не такая беда, но настоящая беда заключается в том, что при этом исчез бы и капитал, иссяк бы единственный источник его накопления, и с ним исчезла бы индустриализация и всякое производство вообще.

' «Karl Marx oekonomische Lehren». Von K-arl Kautsky. 8 Auf. Slut. 1903. Ss. 75-79.

250

Тот же самый результат получился бы, если бы рабочему была возвращена вся «неоплаченная работа», т. е. отдан полны и продукт его т руд а. Маркс принужден был признать невозможность этого даже в коммунистическом обществе (см. выше, глава 6). Маркс обещал «ограничить рабочий день необходимым трудом» и тотчас был принужден нехотя и в неясных словах признать, что «прибавочный труд» все же необходим для «фонда накопления».

Обе возможности, следовательно, экономически недопустимы и нереальны: нельзя не производить прибавочной ценности и нельзя ее отдать рабочему. Отнятие прибавочной ценности необходимо. Эту эсотерическую истину, скрытую не только от массы трудящихся, открыто высказал такой знаток марксизма и искренний сторонник социальной демократии, как Гильфердинг. Вслед за Марксом он устанавливает, что все три социально-экономические формы общества: рабовладельческая, феодальная и капиталистическая всецело построены на отнятии господствующим классом прибавочного продукта, или «прибавочной ценности», вырабатываемой трудящимися. Но это отчуждение прибавочного продукта развивается от варварских и жестоких форм в сторону более мягких и гуманных, оставаясь, однако, при всех условиях принципиально необходимым. Переход от капитализма к социализму конечно не означает возвращения прибавочной ценности трудящемуся. Она будет отниматься (или, выражаясь деликатно, «удерживаться») при всяком идеальном демократическом социализме. Все дело, следовательно, в формах этого отчуждения. Авторитарный диктаторский социализм, или коммунизм, проводит насильственное отчуждение в самых 'варварских формах и не заслуживает, по мнению Гильфердинга, даже имени «социализма».

Задача истинного социализма найти более гуманную, не эксплуататорскую форму отчуждения. На основании изысканий Гильфердинга проблема решается так: «установление социалистического строя не упразднит отчуждение прибавочного продукта -но форма этого отчуждения должна стать таковой, чтобы она не носила характера эксплуатации и не воспринималась производством как таковая. Решение этой проблемы возможно только на одном пути: если отчуждение прибавочного продукта будет происходить в результате решений, добровольно принятых самими участниками производст

251

венного процесса»... «иными словами... уничтожение эксплуатации возможно только в рамках демократической организации решения всех вопросов, связанных с распределением созданного продукта». (Цитировано по «Социалистическому Вестнику» № 1--2. 3 февраля 1947 г. «Теоретическое завещание Гильфердинга», Николаевский)'. Исходя из принципа автономной и добровольной отдачи и распределения прибавочного продукта, Гильфердинг отрицает центрально-управляемое плановое хозяйство, отнимающее и распределяющее принудительно. Это для него не есть социализм. Но хозяйство свободного рынка и свободного обмена тоже, конечно, не есть социализм. Что же в таком случае есть социализм? Какая правовая форма отчуждения прибавочной ценности предлагается? Это остается неизвестным.

Сторонники свободного рынка могут указать, что рабочий договор является пока единственной нам известной правовой формой, при которой воля трудящегося при определении заработной платы (а следовательно, и размера удержания прибавочной ценности) принимается во внимание. Можно, конечно, сказать, что она недостаточно принимается во внимание, что рабочий договор навязывается рабочему, диктуется ему. В этом в сущности и состояла критика Маркса, но такая критика очевидно направлена не на свободу договора, а на нарушение свободы в договоре, на иллюзорность договора, ибо диктат не есть договор. Но если свобода в договоре не соблюдалась, то из этого не следует, что ее нужно уничтожить совсем и с нею вместе договорный принцип. Напротив, ее нужно восстановить и защитить. И рабочее движение в течение 20-го века многое сделало в этом направлении: мощные рабочие союзы, право стачек и забастовок, коллективный договор и, наконец, рабочее законодательство. Рабочий совсем не является такой беспомощной и слабой стороной в договоре, как это было во времена Маркса, он весьма реально может проявлять свое согласие или несогласие на размеры удержания прибавочной ценности. Совершенно беспомощным в этом отношении он становится только в «социализме». построенном марксистами. Кто находит, что всех этих средств недостаточно, тот

' Автор настоящею труда, к сожалению, не мог достать соответствующей книги Гильфердинга, поэтому все ссылки на него он оставляет на ответственность «Социалистического Вестника», вполне компетентного в этих вопросах.

252

должен указать другие, более совершенные для выражения свободного согласия или несогласия трудящихся. А пока те, которые применяются в свободной правовой демократии, остаются наиболее действительными.

Цели, поставленные Гильфердингом, бесспорны, они выражают общеобязательный идеал свободы и автономии личности, но средства для достижения этих целей не указаны. Задача поставлена правильно, но решения ее не дано, и неизвестно окажется ли оно «социалистическим». В этом состоит кризис современного социализма, составляющий проблему дальнейшего исследования. Но здесь прежде всего нам было важно подтвердить установленную нами выше правду о прибавочной ценности, скрываемую и отрицаемую не только «вульгарным», но и традиционным «научным» марксизмом. Трудно ведь марксизм Каутского признать «вульгарным». Эта правда сводится к следующим положениям: 1) Отчуждение прибавочного продукта или прибавочной ценности вовсе не есть само по себе эксплуатация, но напротив - необходимая и ценная социальная функция накопления, без которой не может существовать индустриальная культура.

2) Всякая социальная или органическая функция допускает злоупотребление: существует злоупотребление властью, злоупотребление правом, злоупотребление свободой, например свободой слова, свободой торговли («не обманешь - не продашь»). Всякая необходимая функция может действовать нормально и ненормально, справедливо и несправедливо. Только злоупотребление функцией накопления есть «эксплуатация»; причем она возможна с обеих сторон: хозяин может эксплуатировать работника, но и работник может эксплуатировать хозяина; капитал может отнимать слишком много, рабочий или крестьянин может отдавать слишком мало. В последнем случае «трудящиеся» могут привести капитал (как частный, так и государственный) к полному банкротству. А это означает, что они могут сделать индустриализацию невозможной, могут задушить государственный аппарат и заставить умереть с голоду интеллигенцию страны. Государственный капитализм отлично сознает эту опасность, называет ее «саботажем» и пресекает беспощадно.

3) Никакой социализм и никакая форма индустриального хозяйства не может отдать прибавочный продукт трудящимся. Дело может идти о размерах и формах

253

отчуждения. Сравнивая эти формы, мы убеждаемся, что в частном капитализме отнятие прибавочной ценности и накопление капитала происходит с гораздо большими трудностями, нежели в авторитарном социализме. Частный капитал гораздо труднее накапливать, нежели государственный капитал. Происходит это оттого, что в авторитарном социализме экономическая власть соединяется с политической и становится тоталитарной. Такая власть может отнимать прибавочную ценность в любом размере и любыми средствами. Возможность отдавать слишком мало совершенно исключена для трудящихся; зато возможность отнимать слишком много для властвующих и управляющих не ограничена ничем.

Удивительно, что Каутский не понял или не хотел понять этой правды о прибавочной ценности, быть может потому, что его книга об экономической доктрине Маркса относится к 90-м годам прошлого столетия, т. е. ко времени начинавшегося расцвета марксизма, когда всякая критика Маркса считалась выражением реакционности и буржуазности.

Но еще более удивительно, что Лев Толстой сумел угадать эту правду и разоблачить демагогию прибавочной ценности в социализме. Сам он везде в сущности разделяет социалистическое осуждение капитализма, всецело построенного на отнятии господствующим классом прибавочного продукта, вырабатываемого трудящимися. Но вместе в тем он сразу видит абсолютную ложь популярного социализма, обещающего трудящимся этого не делать: если вы не будете отнимать у народа (земледельческой массы) прибавочного продукта - вы все просто умрете с голоду:

«Вы говорите, что хотите справедливого устройства жизни, но ведь вы можете существовать только при неправильном, несправедливом устройстве жизни. Установите действительно справедливое устройство жизни, в ко тором не т места высасывающим чужие труды людям» (т. е. нет места отнятию прибавочного продукта, или прибавочной ценности) - «и вы все, помещики, купцы, врачи, профессора, адвокаты, учителя и также фабричные, фабриканты, заводчики и техники, производители пушек, табаку, водки, зеркал, бархата и т. п. вместе с правительственными людьми -вы все умрете с голоду. Вам не только не нужно действительно справедливого устройства жизни, но для вас нет ничего опаснее такого устройства».

254

С этой опасностью новые «правительственные люди» и вся интеллигенция, ставшая новой социалистической бюрократией, встретились немедленно после октябрьской революции в эпоху военного коммунизма: пришлось отнимать у крестьян не только «прибавочный», но и «необходимый» продукт карательными экспедициями. Логика Толстого очень проста: вы утверждаете, что несправедливость капитализма состоит в удержании прибавочной ценности, и обещаете устранить эту несправедливость; это заведомая ложь, ибо вы все можете существовать только при помощи удержания прибавочной ценности'.

Глава седьмая СОФИЗМ «РАБОТЫ» И «РАБОЧЕЙ СИЛЫ»

Научная теория прибавочной ценности стоит в абсолютном противоречии с демагогической идеологией марксизма. Центром всей этой демагогии прибавочной ценности будет, конечно, различение оплаченной и неоплаченной работы («bezahiter und unbezahiter Arbeit»), которое Маркс бесконечно всюду повторяет; и за ним, начиная с Каутского, все марксисты: отнятие прибавочной ценности, присвоение «неоплаченной работы» есть

основа капитализма. Вот, например, утверждения Каутского: «аккумуляция прибавочной ценности означает присвоение неоплаченной работы для целей дальнейшего присвоения неоплаченной работы». «Присвоение ценности без отдачи другой равной ценности есть прибавочная ценность»... «Наибольшая масса всякого богатства состоит из ценности, присвоенной без всякого соответ

' Что такое прибавочная ценность и ее присвоение. Толстой выражает весьма просто и популярно: «рабочий люд отдает ^большую часть того. что он заработает, на всякие общественные дела, к^кие правительство считает нужным». Но так как для Толстого правительственная власть есть величайшая несправедливость и отнятие прибавочного продукта тоже величайшая несправедливость, а индустриальная цивилизация не представляет никакой ценности, то неизбежно и весь революционный марксизм с его компартией и аппаратом есть величайшая несправедливость, и вся его борьба с царским правительством ничего не стоит: «ваша борьба с правительством есть борьба двух паразитов на здоровом теле и для народа одинаково вредны обе борющиеся стороны. И потому говорите о своих интересах, а не о народе, нс лгите, говоря о нем, и оставьте его в покое». Лев Толстой. Полное Собр. Сочинений. Госиздат. Москва - Ленинград. 1936. Том 36. «Обращение к русским людям, к правительству, революционерам и народу». 1906. Стр. 307. 399.264-267.

255

ственного вознаграждения» (Karl Kautskv. «Karl Marx oekonomische Lehren». 8 Aufl. Stuttg. 1903. S. 237, 225-226). Отсюда вся эта «экспроприация экспроприаторов», отсюда два класса и их антагонизм.

На самом деле нет никакой «неоплаченной работы». За что уплачивается заработная плата? Каждый скажет: конечно, за работу в течение одного дня. Спросите рабочего: какова твоя зарплата? И он ответит: я получаю такую-то сумму за рабочий день. Не так обстоит дело, будто покупается только часть дневной работы, а другая часть присваивается даром: нет, покупается, по условию, работа целого дня. Поэтому нельзя говорить ни о какой «неоплаченной работе», в крайнем случае можно говорить о плохо оплачиваемой работе. Такое рассуждение конечно неприемлемо для Маркса: если нет присвоения «неоплаченной работы», то нет и эксплуатации, нет и борьбы классов, нет и постулата уничтожения капитализма. Одним словом, рушится вся социально-экономическая система Маркса.

Действительная оплата работы создает большое затруднение для Маркса: покупка труда, как и всякого товара, определяется меновой ценностью, т. е. равным количеством затраченного труда. От этого принципа ценности Маркс ни в каком случае не хочет отступить. Какое же количество труда равно и, следовательно, равноценно выполнению 12-часовой работы? Очевидно, тоже 12-часовое количество труда. Поэтому оплата работы требует, чтобы рабочий получил в обмен за свой труд количество продуктов (в деньгах), тоже произведенное в течение 12часовой работы. Такова ценность работы по трудовому принципу Рикардо--Маркса, и она должна была бы лежать в основе цены зарплаты, которая необходимо колебалась бы около этой истинной ценности.

В действительности, однако, дело обстоит совсем не так: рабочий получает гораздо меньше, и никогда такой оплаты получить не может. Если бы так обстояло дело, то он получал бы полный продукт своего 12-часового труда в других продуктах, или в деньгах. Но это есть признанная Марксом экономическая невозможность.

Что же это значит? По-видимому, какой-то иной принцип определяет ценность труда и заработную плату? Почему 12-часовая работа обменивается на 6-часовую, когда равное количество затраченного труда лежит в основе всякого обмена? Значит, трудовая теория меновой ценности неверна? А Маркс уверял, что капитализм поку

256

пает рабочий труд, строго соблюдая принцип трудовой ценности. Необходимо было выйти из этого противоречия и спасти свою теорию меновой ценности. Если покупается капиталистом работа одного дня, - то противоречие неразрешимо.

Поэтому Маркс придумывает следующее хитроумное решение: покупается не работа, а рабочая сила на один день.

Старые ортодоксальные марксисты верили, что это не есть софизм или простая словесность. Наоборот, они придавали огромное значение этому различию «работы» и «рабочей силы», утверждали, что Рикардо и Родбертус смешивали эти понятия и запутывались в противоречиях, и даже сам Маркс еще не сделал этого «открытия» в 1847 году в своих «Misere de la Philosophic» и «Lohnarbeit und Kapital». В чем же состоит это открытие? Оно состоит в следующем: Маркс впервые показал, что работа не есть товар, и потому не обладает товарной (меновой) ценностью, хотя она есть источник и мерило всех товарных ценностей. То, что появляется на рынке, это сам рабочий, который предлагает свою рабочую силу. Что касается работы, то она есть лишь потребление купленной рабочей силы. Потребляя этот товар, капиталист производит и присваивает прибавочную ценность. Уплата за работу есть своеобразная иллюзия. Она происходит оттого, что рабочая сила есть «товар» особого рода: он уплачивается лишь после его потребления - лишь после выполненной работы рабочий получает заработную плату. Однако рабочая сила оценивается по тому же принципу, как и все товары: по количеству часов труда, необходимых для ее восстановления, иначе говоря, по количеству благ, необходимых для поддержания жизни рабочего в течение одного дня (точнее, по количеству трудочасов, вложенных в эти блага). Трудовая теория ценности как будто спасена; но если в этом состоит «открытие», то оно принадлежит вовсе не Марксу, а Ад. Смиту и Рикардо. Основной задачей Маркса однако не могло считаться спасение вполне «буржуазной» теории меновой ценности. Настоящим своим открытием, центром своей теории он считал доказательство существования неоплаченной работы. Однако вся здесь изображенная диалектика со всеми ее софизмами приводит к противоположному результату: софистическое различение работы и рабочей силы только облегчает раскрытие того, что никакой «неоплаченной работы» не существует. В самом деле: если покупается работало рабо

257

чему договору, длительностью в 12 часов, то покупается вся эта работа, и никакой «неоплаченной» работы не существует.

С другой стороны: если покупается рабочая сила на 12 часов, то тоже нельзя говорить ни о какой «неоплаченной работе», ибо работа (по утверждению Маркса) вовсе ведь не покупалась и не продавалась, рабочая сила за 12 часов оплачена вся и по единственно верному принципу ее ценности (Маркс это подчеркивает).

Таков результат этой диалектики: тезис и антитезис оба ложны в смысле подлинного обоснования «неоплаченной работы». Насколько слаба диалектика марксистов, можно показать на примере Каутского. Желая наглядно изобразить и обосновать рассматриваемое «открытие» Маркса, он выдумал следующее остроумное сравнение: «работа возникает в силу потребления рабочей силы, как особого товара, подобно тому как известное блаженство (Seligkeit) возникает через потребление товара: «шампанское». Так же, как капиталист покупает шампанское, а не блаженство, которое оно дает, точно так же он покупает рабочую силу (Arbeitskraft), а не работу» (Kautsky, ib. S. 204).

Этот немецкий Witz блестяще иллюстрирует и доводит до очевидности отсутствие чего-либо «неоплаченного» в блаженстве капиталиста, потребляющего, конечно, только шампанское. Или Каутский думает действительно, что, заплатив за шампанское полную цену, капиталист еще не оплатил своего опьянения и тем ограбил виноторговца? Неужели при пользовании силой электричества или газа, вполне оплаченной по числу часов, я должен еще заплатить за удовольствие или пользу, извлеченную мною из полученного света или тепла? Различие работы и рабочей силы сводится к различию потенциальной и актуальной энергии. Если я купил предмет как потенциальную энергию, то я купил и ее актуализацию. Если я купил автомобиль, то я купил и езду на нем, и здесь нет никакой «неоплаченной работы».

Следует добавить здесь, что вся эта диалектика покупки и потребления «рабочей силы» несостоятельна еще и потому, что ни рабочая сила, ни работа не продаются и не покупаются. Юридическое отношение между работодателем и рабочим определяется рабочим договором, а вовсе не договором купли-продажи. Рабочий договор есть совершенно особое юридическое и социальное отношение между двумя субъектами, совершенно непохожее на покупку вещей и товаров. Другими

258

словами, наемный труд никогда не может стать товаром. Отсутствие точных юридических понятий, характерное для Маркса, искажает здесь всю социальную действительность. Рабочий договор двусторонен: рабочий предоставляет капиталисту и предпринимателю свою дневную работу, с другой стороны, капиталист и предприниматель предоставляют рабочему пользование грандиозными орудиями производства, созданной организацией и накопленным капиталом, без чего рабочий не мог бы произвести ничего. Никакой «неоплаченной работы» не существует: она оплачена предоставлением орудий производства. Разве рабочий работает один? С ним вместе работает машина, тенический аппарат с его изобретателями и организаторами. Полный продукт труда никогда не создается одними наемными рабочими и потому никогда не может им принадлежать. У Маркса мы встречаем ни с чем не сообразную переоценку пролетарского труда (фетишизм труда) при полной недооценке интеллектуального труда и творчества. Как будто существуют только «трудящиеся массы» пролетариата и рядом с ними ничего не делающая «буржуазия», капиталисты, бессовестно присваивающие прибавочную ценность, т. е. чужую «неоплаченную работу». Настойчивое и постоянное повторение этого слогана «неоплаченной работы» выражает протест и требование ее оплатить или вернуть ее продукт; иначе говоря, оно означает требование полного возвращения прибавочной ценности. Важно обратить внимание на это постоянное повторение: оно выражает непрерывную уверенность в том, что прибавочную ценность можно вернуть трудящимся, что составляет агитационный абсурд, доказанную невозможность.

Ну а если провозглашено «обобществление орудий производства», что тогда? И тогда рабочий должен будет за них платить своим трудом, ибо капитал и машины не сваливаются с неба; и тогда он не сможет идти домой после шестичасового «необходимого труда», как это предполагал Каутский.

Глава восьмая

КАПИТАЛИСТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ НЕОБХОДИМА ИЛИ НЕТ?

Маркс хотел дать экономическое определение эксплуатации, и это ему не удалось: отнятие прибавочной ценности не тождественно с эксплуатацией, и никакого «при

259

своения» «неоплаченной работы» оно в себе не содержит. Поэтому абсолютно ложным является непрерывно повторяемое основное утверждение Маркса: «Mahrwert das ist unbezahite Arbeit»' («прибавочная ценность означает неоплаченную работу»). А так как это утверждение составляет сущность его экономической и социальной теории, то и вся эта теория абсолютно ложна.

Мы проследили все демагогические софизмы, которыми Маркс пытается спасти это утверждение, несостоятельность которого он в сущности сознает; все они разбиваются подлинной диалектикой. Однако такой извилистый путь в сущности излишен. Раз Маркс признал невозможность отдать рабочему «полный продукт труда», он тем самым признал необходимость и законность удержания капиталистом прибавочной ценности.

Это требовала экономическая наука; но совсем иного требовала пропаганда пролетарской революции. Экономические познания заставляли его признать, что «капитал является в производстве директором работы, ее командиром (Captain of industry)»^ что «в условиях капиталистического производства капиталист не только выполняет необходимую функцию (ein notwendiger Funktionar ist), но даже господствующую функцию в производстве»^. Наконец, что особенно важно, Маркс принужден даже признать, что капиталистическое накопление не есть какая-либо личная жадность капиталиста - оно необходимо, чтобы капиталистическая продукция развивалась^. Сам Маркс рассказывает, что James Watt мог изобрести, конструировать и испытать свою паровую машину

«лишь после того, как в огромном индустриальном предприятии своего компаньона Mathias Boulton'a нашел технические силы и денежные средства, которые были ему необходимы для осуществления его планов»^

Отсюда вытекает признание той простой истины (в которой никогда не сомневались Ад. Смит и Рикардо), что капиталист выполняет необходимую функцию в производстве. Однако агитационные лозу

' Marx. Theorieen uber den Mehrwert. I Bd. 8 АиП. 1910. SS. 146, 148. 161. и вообще во всех его сочинениях. " Marx. Theorieen uber den Mehrwert. ib. Ill Bd. 563. ^ Marx. «Mehrwert bei Ricardo». Theorieen... II Bd. I Tcil 208. " Marx. Theorieen... II Bd. 2 Tcil 250.

" Kautsky. Marxens Lchren. Еще более развитой капитализм и еще более мощная индустрия необходимы были для открытия и использования атомной энергии.

260

нги этой истины не допускали, и наперекор всякой очевидности и в полном противоречии со своими утверждениями Маркс утверждает, что не существует никакой необходимой функции капиталиста ни в каком производстве. «Капиталист» должен быть представлен пролетариату как чистый бездельник и паразит: капиталисты не имеют никакой собственной работы или творчества, «если только они не пожелают назвать работой функцию выкачивания чужой работы»'.

Марксу противно всякое «оправдание профита», он возмущается тем, что «рикардианцы» (как Дж. Ст. Милль) могут объяснить профит какой-либо собственной деятельностью капиталиста, а не присвоением «прибавочной работы рабочего», т. е. неоплаченной работы. Кооперативные фабрики рабочих, говорит Маркс, наилучшим образом доказывают, что функция капиталиста совершенно излишня (так же, как излишня функция земельного собственника в капиталистической продукции)^ Только поразительным отсутствием юридического мышления можно объяснить это замечание: ведь в этом случае сама ассоциация является капиталистом (по типу акционерной компании) и выполняет функцию накопления и распоряжения капиталом через особые органы, действующие совершенно так же. как действуют капиталисты, однако обычно хуже, чем единичный капиталист, ибо последний в конкуренции чаще побеждает. Если рабочие становятся акционерами предприятия, то этим капитал и капиталистическая система свободной конкуренции нисколько не уничтожается. Никакого планового хозяйства и никакой «национализации» здесь не имеется. Настоящая национализация как раз отрицает всякие акционерные компании и свободные кооперативы, построенные на коллективной частной собственности.

Функцию капиталиста нельзя свести к надзору (Aufsichtslohn), выполняемому директором фабрики за особое жалованье^ Его функция совсем другая, это функция накопления и помещения капитала, принципи

' Демагогически эффектная фраза, но '.жоно.мически и социально абсолютно ложная. Marx. Theorieen... ib. Ill Bd. 561 ft'. 563. ^ Marx. ib. Ill Bd. 568.

' Это верное соображение Маркс повторяет вслед за Ад. Смитом: профит на капитал не есть вознаграждение капиталиста за надзор (labour of inspection and derection). Marx. ib. I Bd. 156-157. Однако вывод Маркс делает такой: профит на капитал не нужен и несправедлив. Этого, конечно. Ад. Смит и Рикардо принять не могут: без профита никто не начнет производить и никто не создаст капитала.

261

ально отличная от всякой дирекции и надзора и, однако, существенно необходимая. Поэтому невозможно разрешить социальный вопрос и уничтожить «капитализм» простым приглашением «капиталистов» занять места директоров предприятий и, отказавшись от одиозного индустриального профита, ограничиться «вознаграждением за надзор и руководство». Таково было предложение английских социалистов, на которых ссылался Маркс, чтобы доказать ненужное гь функции капиталиста. На самом деле этот аргумент доказывает прямо обратное: кто же осуществлял бы функцию грандиозного накопления, необходимого для создания современной индустрии, которая тогда еще только начиналась? Всех таких жалований, помноженных на 1000 и более, не хватило бы для непрерывно возрастающей индустриализации. Пришлось бы снова отнимать прибавочную ценность у рабочих, как это делает советский коммунизм. Еще следует спросить: кто же распоряжался бы капиталом? кто решал бы, куда его поместить, что производить, чего требует экономическая конъюнктура? Кто будет нести огромный риск за выполнение этой ответственной функции? Директор, управляющий, надсмотрщик его вовсе не несет'.

Через все произведения Маркса проходит это основное противоречие между его научными познаниями и его революционной демагогией. Экономическая наука говорит: капитал выполняет социально-необходимую функцию в производстве; пролетарская агитация говорит: не существует никакой социально-необходимой функции капитала, капиталист есть чистый паразит. Научный критический анализ, как всегда, уничтожает демагогию; демагогия уничтожает критический анализ.

Однако противоречие было слишком очевидно, и Маркс должен был искать решения этой антиномии. Попытка решения действительно у него имеется; оно состо

' Маркс приводит еще в пример дирижера оркестра (Musikdirektor): он нужен и может быть вознаграждаем, но он не должен быть собственником инструментов и отнимать некую «прибавочную ценность» у музыкантов (ib. Ill Bd. 565). Пример весьма хромает: 1. потому что «орудия», инструменты, здесь составляют частную собственность каждого ремесленника-музыканта, и Маркс не может желать возвращения к частной ремесленной собственности: 2. дирижер не занимается накоплением для создания новых орудий производства; 3. дирижер нс занимается организационно-хозяйственной функцией, для которой нужен капитал. Этим занимается антрепренер, импресарио, собственник театра, государство. Пример показывает необходимость капитала для обеспечения искусства.

262

ит в той простои мысли, что в капитализме капиталист действительно выполняет необходимую функцию, но с уничтожением капитализма эта функция становится излишней. «Капитаны индустрии» более не нужны: «эта функция связана со специальной формой капиталистического производства (власть капитала над работой), как надсмотрщик над рабами связан с рабством». Всего этого больше не будет: «со священником прекращается и работа священника, и точно так же с капиталистом- работа, которую он выполняет в качестве капиталиста, или заставляет выполнять через кого-либо другого»'.

Это решение совершенно фиктивно и не выдерживает никакой диалектической критики. Сущность его сводится к тому, что существует долгий, ценный и прогрессивный период «капитализма», имеющий огромные заслуги в смысле создания индустриальной цивилизации; в этом периоде развития истории функция капиталиста общественно полезна и нужна. За этим периодом истории следует период «социализма», уничтожающий противоречия и зло капитализма, устраняющий священников и капиталистов, функция которых отныне не нужна. Такое решение показалось очень удобным и было воспринято «диалектическим» пониманием истории и идеей развития, как ее понимает марксизм. Синтез научности и демагогии как будто удался^

Чтобы проверить это решение, необходимо поставить основной вопрос: исполнимо ли демагогическое, обещание уничтожить «капитализм» и что оно означает научно? По-видимому, оно означает уничтожение капиталистов, подобно тому как победа атеизма означает уничтожение «попов».

Но далее следует вопрос: означает ли «уничтожение капиталистов» - уничтожение капитала? На этот вопрос приходится ответить категорическим отрицанием:

\ Marx. Theor. iib. d. Mehrw. Ill Bd. 563, 564. ^ Но это иллюзия: признание общественно полезной функции капиталиста в какой-либо период истории сразу противоречит изображению капиталиста как чистого эксплуататора: бездельник и паразит нс может быть общественно полезен в производстве. Маркс доказывал, что капиталист не выполняет никакой работы, он питается чужой и «неоплаченной» работой. Если так, то функция капиталиста просто не существует. «Надсмотрщик за рабами» выполняет все же какую-то, хотя и одиозную, функцию надзора и управления. Маркс и в этом отказывает капиталисту: никакого надзора и управления он в качестве капиталиста не выполняет.

263

без капитала невозможно производство, невозможна индустрия, невозможна индустриализация. Власть и значение капитала будет возрастать, а следовательно, и власть и значение тех, кто выполняет функцию накопления и распоряжения капиталом, ибо кто-то эту «капиталистическую функцию» непременно будет выполнять (и не иначе, как при помощи удержания прибавочной ценности). В таком случае, какой же смысл имеет уничтожение капиталистов, раз их функция накопления и распоряжения капиталом все равно будет кем-то выполняться? Не есть ли это простая смена лиц без всякого уничтожения капитализма?

Для решения этого вопроса необходимо рассмотреть, кто были те «капиталисты», которых имели в виду Ад. Смит, Рикардо и Карл Маркс, как они выполняли свои функции и каков был тот «капитализм», который наблюдал и оценивал Маркс. Те «капиталисты» были свободными частными предпринимателями, владельцами автономных частных хозяйств, выполнявшими свои функции найма труда, производства, продажи и накопления и а основах свободной конкуренции, каждый за себя, без единого обязательного плана, связывающего автономию отдельных предприятий. Это был тот ранний классический «капитализм», который сейчас почти не существует*. Маркс критиковал его, как «хаотический», стихийно-действующий. неорганизованный, подверженный кризисам. Классики либеральной экономии считали его нормальным, обеспечивающим свободное соревнование и личную инициативу, выгодным для всех и достигающим равновесия спроса и предложения.

Спрашивается: уничтожение таких капиталистов и такого капитализма (уничтожение автономии частных хозяйств и свободной конкуренции) является ли уничтожением капитализма вообще?

Приходится ответить отрицательно: на место неорганизованного капитализма вступает организованный капитализм со своими монополиями, трестами, национализациями. Ограничение или даже уничтожение свободной конкуренции, например, при помощи таможенных пошлин, весьма выгодно для капитала и невыгодно для потребителей и, следовательно, для пролетариата. Мощь капитала здесь значительно возросла в силу мощной индустриализации и в силу его организованности. Она дает ему возможность до известной степени преодолевать «стихийные силы» и кризисы.

264

Наконец, последний вопрос: уничтожение этого мощного концентрированного организованного капитализма тем путем, как это обещает коммунизм, является ли окончательным уничтожением капитализма, т. е. всякой власти капитала?

И на этот вопрос приходится ответить самым решительным отрицанием: напротив, власть капитала здесь достигает наивысшего напряжения, ибо никакого уничтожения капитализма здесь нет, а есть доведение его концентрации, организации и монополизации до высшего предела, который нельзя назвать иначе, как государственным капитализмом. Путь социальной революции и «диктатуры пролетариата», указанный коммунистическим манифестом, вполне последовательно был истолкован Лениным и Сталиным как путь создания тоталитарного государства, владеющего и управляющего тоталитарным плановым хозяйством страны.

Экономическая власть (власть управления производством, власть индустриализации, власть накопления и управления капиталом) принадлежит небольшому всемогущему тресту. Политическая власть (власть над жизнью и смертью подданных, над их трудом, творчеством, мыслью и верованиями) принадлежит немногочисленной олигархии. Этот трест и эта олигархия - суть одни и те же лица, владеющие и управляющие своей единой и единственной партией и через нее всей с граней. Вся страна, по слову Ленина, превращена в единую фабрику, которая есть вместе с тем государство, полиция, тюрьма, исправительное и воспитательное заведение, надзиратель и духовник («directeur de conscience»). Что это есть государственный капитализм- это прямо засвидетельствовано высоким авторитетом Ленина. «Госплан» невозможен без «госкапитала».

Соединение экономической и политической власти над капиталом и над людьми в руках немногих лиц, и даже в конце концов одного лица, делает эту власть абсолютным самодержавием. Капитал приобрел всю власть, и власть приобрела весь капитал.

Глава девятая ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ

Демагогическое обещание уничтожить капитализм не удалось: путь марксизма приводит к государственному

265

капитализму, т. е. к самой мощной и самой тяжкой форме капитализма. Синтез научной экономики и демагогии не удался: демагогия обещает уничтожение капиталистической функции, - наука показывает, что оно невозможно. Это основное и глубочайшее противоречие вконец разрушает всю экономическую систему Маркса. Оно заключено и сокрыто в самом слове «капитал», которое имеет у Маркса два или даже три значения: один раз «капитал» означает живых капиталистов; другой раз он означает средства производства (орудия, материал, деньги, «постоянный и переменный капитал»); третий раз он означает капиталистическую функцию накопления и распоряжения.

Изобличение, негодование, ирония, презрение относятся, конечно, к живым капиталистам, как паразитам и эксплуататорам. Однако они не несут личной, индивидуальной вины за какую-либо природную жадность и корыстолюбие (как это часто напоминает Маркс): виновата капиталистическая функция отнятия прибавочной ценности, которую им приходится выполнять; она должна быть устранена, и с ней вместе исчезнут эти паразиты и все зло «капитализма». Все негодование обращается таким образом против капитала в смысле «капиталистической функции». Что такое негодование не имеет смысла, ибо капиталистическая функция необходима в производстве, это было нами достаточно показано. Точно так же можно было бы негодовать на функцию пищеварения, ибо она имеет много неприятных сторон и допускает большие злоупотребления. Если наука говорит, что функция пищеварения необходима, то она вовсе не оправдывает жадности и обжорства. Если экономика говорит, что капиталистическая функция необходима, то она этим вовсе не оправдывает эгоизма и жестокости тех лиц, которые ее выполняют.

Спрашивается теперь, будет ли капиталистическая функция выполняться государственным капиталистом лучше и справедливее, менее жестоко и неумолимо, нежели частным капиталистом? Иначе говоря, будет ли теперь прибавочная ценность отниматься у «трудящихся» в меньшем размере и менее принудительно, чем это делалось в частном капитализме?

На этот вопрос приходится ответить категорическим отрицанием. Сама структура государственного капитализма, в той форме, как он осуществлен «коммунизмом», показывает необходимость отнятия при

266

баночной ценности в гораздо больших размерах, и возможность ее отнятия гораздо более суровыми, неумолимыми, тираническими средствами, нежели те, какими располагал частный капитализм. В самом деле частный капиталист в своем отношении к рабочим был ограничен рабочим договором, конкуренцией, рабочим законодательством, мощными и свободными рабочими союзами, свободами забастовок. Удержание прибавочной ценности и продолжительность рабочего дня отнюдь не зависели от его произвола. Напротив, капитал, который приобрел всю власть, свободен от всех этих ограничений: свободного договора не существует, забастовки запрещены, рабочие союзы потеряли всякую власть и свободу. Прибавочная ценность может отниматься в каких угодно размерах и какими угодно средствами. Рабочий всецело подчинен работодателю, ибо работодатель есть тоталитарный хозяин, облеченный тоталитарной властью.

Такой хозяин не только может, но и непременно будет отнимать прибавочную ценность и осуществлять функцию накопления в гораздо больших размерах, нежели частный капиталист. Тоталитарное государство с его плановым хозяйством требует огромного бюрократического аппарата, мощного полицейского аппарата принуждения и подавления и, наконец, мощной армии для раз вития своего империализма, ибо такое государство непременно империалистично в силу своего «тоталитаризма»: коммунизм требует всемирного господства («пролетарии всех стран, соединяйтесь» под единой диктатурой). Наконец первым словом коммунизма была и будет «индустриализация», а ее развитие требует огромного накопления капиталов.

Буржуазных «капиталистов» можно уничтожить, но «вожди народа», вожди промышленности, компартия, грандиозный бюрократический, полицейский, военный, индустриальный и пропагандный аппарат все это неизбежно остается, и в таких размерах, о которых не подозревали прежние патриархальные капиталисты. И весь этот грандиозный аппарат (класс, не принадлежащий ни к «буржуазии», ни к «трудящимся массам» рабочих и крестьян) не имеет другого источника существования, кроме присвоения прибавочной ценности или прибавочного продукта. Отнятие прибавочной ценности здесь не только не прекратилось, но, напротив, оно было распространено на такие классы населения, которые раньше его не знали. Крестьяне не знали отнятия прибавочной

267

ценности (кроме уплаты податей), пока они вели собственное хозяйство. Но коммунистическая власть стала сразу отнимать у них так называемые «излишки», и в таком размере, какой не оставлял им часто экзистенцминимума и заставлял погибать с голоду. В конце концов для полного и последовательного отнятия прибавочного труда и прибавочного продукта у этой огромной крестьянской массы населения она была превращена в сельскохозяйственный пролетариат, т. е. в наемных рабочих, вознаграждаемых по трудодням и работающих на «аппарат», как на единственного государственного капиталиста и собственника земель. При этом никакой капиталист и никакой помещик не отнимал прибавочной ценности в таком размере и такими методами, какие применяются страшным аппаратом государственного капитализма. Если трудовые массы спросят себя теперь, куда же девается обещанная прибавочная ценность, то они сумеют наконец догадаться, что она целиком поглощается аппаратом, идет на содержание НКВД (МВД) с его следователями. ссылками, тюрьмами, лагерями, иначе говоря, идет на дальнейшее выколачивание прибавочной ценности, и все это для накопления грандиозного капитала военной индустрии, предназначенного для «мировой революции», т. е. для захвата всей власти и всех капиталов, и для дальнейшего интернационального выколачивания прибавочной ценности из трудящихся масс всего мира.

Из структуры коммунизма априори вытекает необходимость отнимать прибавочную ценность значительно увеличенных размеров. Опыт СССР всецело подтверждает эти априорные теоретические соображения. Как общее правило, колхозникам хватало заработанных ими продуктов только на 6-7 месяцев в году. Это значит, что у них отнимается не только весь «прибавочный» продукт, но и 40-50% «необходимого» для поддержания жизни продукта, что немыслимо ни в каком частном капитализме (не говоря уже о крестьянском землевладении, где и «прибавочный продукт» принадлежал самому крестьянину). Каким же образом в таком случае народ не вымирал? Прежде всего он фактически вымирал в 20-х. 30-х и 40-х годах от страшного голода; а если еще существует, несмотря на грандиозные реквизиции, производившиеся часто вооруженными силами, то только благодаря «приусадебным участкам» и другим случайным заработкам, т. е. благодаря жалким остаткам прежнего права собственности и прежней свободы.

268

О размерах отнятия «прибавочной ценности» в госкапитализме дает представление следующая таблица. Она изображает предвоенные цены, по которым крестьяне были обязаны поставлять государству продукты их труда, и рядом дает цены, по которым те же крестьяне были вынуждены (через государственные кооперативы) покупать у этого же госкапиталиста продукты своего же труда.

Цена заготовок Покупная цена'

1 кг пшеницы 8 коп. 1 р. 92 к. мяса 17 к. 19 р. (в мясотресте)

риса 13к. 4 р. масла 1р. 80 к. 38 р. ' сыра 80 к. 24 р. ' винограда

(на Кавказе) 6 к. 2 р. 40 к. 1" табаку 20 к. 2 р. 40 к. (за 100 гр) 1 " хлопка 19 к. 17 р.

Необходимо еще отметить следующее характерное для коммунизма увеличение отнятия прибавочной ценности: в частном капитализме «прибавочный» продукт труда отнимался в таком размере, что остающийся «необходимый» продукт обеспечивал поддержание жизни рабочего иего семьи. В коммунизме оставляемый рабочему или колхознику продукт его труда едва обеспечивает его собственное существование, так что его жена не может заниматься хозяйством и детьми и принуждена так же работать, как и он. В этом состоит «освобождение» женщины и уравнение ее в «правах» с мужчиной.

То обстоятельство, что коммунизм при своем реальном осуществлении оказался государственным капитализмом, было весьма неприятной неожиданностью для марксистов и даже вообще социалистов. Оба термина должны были означать нечто одиозное для «трудящихся» всех стран: ведь «капитализм» есть эксплуатация, а «государство» есть господство эксплуатирующего класса. Слово «капитал» и «капитализм» превратилось у Маркса и Энгельса в слоган ненависти, в пароль револю

' Все это в «Социалистическом Вестнике» №9 от 20 сент. 1946 г. Здесь же описание лагерей в СССР, в которые попали евреи, бежавшие из Польши из гитлеровских концлагерей, и оттуда снова спасшиеся в Европу. Серия печаталась также в еврейском «Форверте» (Нью-Йорк).

269

ционного комплекса. Поэтому они никогда не говорят о том, что социализм примет форму «государственного капитализма». Больше того, в системе марксизма капитал называется «капиталом» только тогда, когда он в руках капиталистов; те же самые вещи в руках социалистов уже не «капитал».

В силу этого существует стремление - у одних лицемерное, у других искреннее - отделаться от термина «госкапитализм». Возьмем, несомненно, искреннее возражение такого знатока марксизма, как Гильфердинг; оно заслуживает внимания, ибо исходит из некоторых научных соображений. Для него термин «капитализм» должен означать автономию частного хозяйства, свободную конкуренцию и свободную торговлю; «капитализм» есть производство для свободного рынка, т. е. свободное рыночное хозяйство, а не управляемое хозяйство. Такова, действительно, установившаяся традиция понимания этого термина в марксизме. Маркс изобразил ранний «капитализм» эпохи свободной конкуренции, эпохи либерализма, и никакого иного не знал. Если «капитализмом» условимся называть только такой частный капитализм, то тогда «государственный капитализм», конечно, не будет капитализмом. Но такое сужение термина логически недопустимо и демагогически вредоносно. На самом деле мы имеем здесь два вида капитализма: первый переходит во второй и второй гораздо хуже первого. Если только первый вид есть «капитализм», то создается научная и моральная ложь, будто уничтожение свободного рынка, уничтожение конкуренции, уничтожение хозяйственной автономии личности есть уничтожение ненавистного капитализма. На самом деле это есть уничтожение всего, что было ценно в либеральном хозяйстве, и усиление всего, что может быть дурным и несправедливым в индустриальном капитализме.

Что является существенным для «капитализма» у Маркса? Прежде всего, конечно, «капитал», капиталистическая функция; но при этом капитал в форме особых орудий производства, индустриальный капитал или процесс индустриализации; далее, присвоение прибавочной ценности капиталом: оно составляет, по Марксу, «сокровенную тайну», последнюю сущность капитализма'. Наконец, монополия на землю и орудия производст

См. выше.

270

ва, стремление к концентрации, монополизации, справедливо замеченное Марксом. Оно есть главное орудие эксплуатации и главная опасность для «трудящихся». Все эти конститутивные признаки целиком присутствуют в коммунистическом госкапитализме, и притом в своем предельном усилении.

Все это достаточно доказано и нами и другими наблюдателями, не стоило бы это и повторять, если бы не сомнения такого ученого социалиста и безупречного идеалиста, как Гильфердинг. Каким же термином он думает назвать коммунистическое хозяйство? Большевизм, по его определению, есть тоталитарное государственное хозяйство. Совершенно верное, добросовестное научное определение, которое мы всецело принимаем; но монопольный государственный капитализм как раз и есть «тоталитарное государственное хозяйство», и ничем другим быть не может. Государственное хозяйство существует и действует через государственный капитал. Тоталитарное хозяйство есть тоталитарная монополизация капитала. Власть капитала над человеком бесконечно увеличилась в силу того, что капитал присвоил себе всю власть и власть присвоила себе весь капитал. Это страшное соединение политической и экономической власти всего ярче выражено в сочетании слов «государственный капитализм». Термин Гильфердинга «государственное хозяйство» выражает ту же мысль, но слабее. Мощь и значение капитала здесь недостаточно выражены: государство Платона, государство фараонов было «государственным хозяйством», но не было «капитализмом» в нашем смысле слова. Капитал был, конечно, и там, но «капитализма» не было. Эра капитализма начинается для Маркса с изобретения новых гигантских орудий производства: эра капитализма есть эра индустриализма. И это совершенно верно.

Сопоставим теперь оба определения: «тоталитарное государственное хозяйство» и «тоталитарный государственный индустриальный капитализм». Всякому ясно, что они означают одно и то же, но последнее выражает новую социальную реальность глубже и полнее. Огромное возрастание власти капитала выражено в этом его «изме».

Противопоставление рыночного и управляемого хозяйства чрезвычайно важно и ценно, и мы к нему еще вернемся. Но индустриализмом и потому «капитализмом» является то и другое; при этом во втором мы

271

получаем предельную степень капитализма, ибо тоталитарное хозяйство есть тоталитарный капитализм. Угроза «изма» состоит в том, что функция капитала может занять абсолютно доминирующее место в системе цивилизации и культуры, стать идолом ее. Забота о накоплении и распоряжении капиталом для создания мощной индустрии, производящей максимум массовых товаров, может захватить все внимание общества, стать смыслом жизни. Такая тенденция поддерживается миросозерцанием экономического материализма'. Современный индустриализм есть возрастающая мощь и власть капитала, а «коммунизм» есть прежде всего индустриализм: индустриализация есть первое и последнее слово, ей приносится в жертву все: жизнь, свобода, элементарные потребности человека. Личность человека раздавлена тяжелой индустрией, превращена в капиталистическую функцию.

Таково многообразное значение слова «капитализм». Осознать его сокрытый смысл особенно важно для пролетариата, ибо если «трудящийся» скажет: «долой капитализм»,-то он должен понимать, что это означает вместе с тем: «долой коммунизм», - ибо коммунизм, как он существует в реальности, а не в мечтах, есть завершенный, концентрированный, монопольный государственный капитализм.

Вот почему нужно научно расшифровать слоган «капитализма», честно отбросить рутину демагогии и правдиво признать, что уничтожение капиталистов не есть уничтожение капитализма. Первым марксистом, который это честно признал и смело высказал, был не кто иной. как сам Ленин! Это особенно ценно, ибо для всей мировой массы последователей марксизма-ленинизма вопрос этим решен. Но и каждый социалист с авторитетом Ленина в этом вопросе принужден серьезно считаться. Вот что говорит Ленин:

«Социализм есть не что иное, как монопольный государственный капитализм, применяемый в интересах всего народ а . . . «

Построение социализма есть прежде всего построение государственного капитализма. Наша первая задача,

' Для него «орудия производства» являются фундаментом культуры, основой жизни.

272

говорил Ленин, - это усвоить государственный капитализм. Здесь высказана важнейшая истина социальной философии: авторитарный социализм по своему существу этатичен. Первый проект коммунизма есть государство Платона, и притом тоталитарное государство. Утопия Платона воспроизводилась во всем развитии систем социализма, вплоть до Сен-Симона и Маркса. Авторитарный социализм есть государственный социализм, а государственный социализм есть государственный капитализм. Это элементарно ясно. Ясно также, что марксизм-ленинизм есть авторитарный социализм, социализм, насаждаемый посредством власти. Социальная революция и диктатура пролетариата означает прежде всего захват власти.

Противник авторитарного социализма, Прудон, так определяет программу коммунистов: «Дайте нам всю власть и все богатство страны, и мы создадим вам счастливую жизнь!» Совершенно то же говорит Ленин: наш государственный монопольный капитализм будет применяться в интересах всего народа. Какое значение имеют все эти обещания? Еще не существовало такого монарха, диктатора, вождя и «отца народов» или такой политической партии, которые обещали бы несчастную жизнь. Все без исключения высказывали твердое намерение действовать в интересах всего народа. Только этими «добрыми намерениями (иногда даже искренними) слишком часто была «вымощена дорога в ад».

Однако Ленин прекрасно сознавал, что перспектива «государственного капитализма» не могла бы понравиться ни Марксу, ни Энгельсу, ни социалистам-идеалистам, ни даже пролетариату. Демагогия и здесь требовала отрицания научно-установленной реальности. Поэтому Ленин заканчивает следующим образом приведенную цитату:

«Социализм есть не что иное, как монопольный государственный капитализм, применяемый в интересах всего народа, причем, при этих условиях, он перестает быть государственным капитализмом».

Однако нами было доказано, что монопольный капитализм никогда по существу своему не может соответствовать интересам всего народа, особенно же интересам «трудящихся». Он может соответствовать лишь интересам тех, кто отнимает прибавочную ценность и распоря

273

10-208

жается ею, интересам государственных капиталистов, интересам властвующих.

Установим точнее, почему Ленин определяет социализм как «монопольный государственный капитализм». Прежде всего потому, что построение социализма требует превращения всей страны как бы в единую фабрику и единую контору с единым счетоводством и единым капиталом. При этом монопольный капитализм сохраняет основные принципы всякого «капитализма». Этим термином Ленин обозначает здесь принцип хозяйственности, «хозяйственного расчета»', принцип «рентабельности». Далее он имеет в виду монополию внутренней и внешней торговли, организацию кредита, кредитной политики (тоже на основах «рентабельности»), организацию госбанк а, исключающего всякие другие банки.

Бесполезно спорить против очевидности. Ленин прав: это есть конечно государственный капитализм. Однако сейчас же научная истина должна уступить место демагогии: в соответствии с интересами народа государственный капитализм не должен называться государственным капитализмом. Почему? А потому, что «капитализм» есть нечто одиозное, с чем нужно бороться, а здесь вдруг «капитализм», да еще монопольный, оказывается чем-то «интересным» народу, чему нужно служить не за страх, а за совесть.

Однако все дело в том, действительно ли госкапитализм «применяется в интересах всего народа», действительно ли существует обещанная «счастливая жизнь»; ведь только при этих условиях он будет иметь право переименоваться и не будет уже больше «госкапитализмом». Наступил этот момент или нет?

Довольно трудно убедить народ, что отнятие не только «прибавочного», но и «необходимого» для жизни продукта труда у крестьян соответствует интересам народа, что грандиозный голод 1919-го, 1920-го, 30-х и 40-х годов соответствует интересам народа, что коллективизация, ссылки, переброски населения, концентрационные лагери, МВД, МГБ соответствуют интересам народа. Тоталитарный госкапитализм, присвоивший себе огромную территорию с неисчерпаемыми природными богатствами, погрузил свой класс «трудящихся» в такую нище

' Он остается тем же самым в советском госкапитализме: «Регистрация и контроль сведены капитализмом к крайнему упрощению, к совершенно простым... операциям надзора и отчетности»... и т. д. («Государство и революция»).

274

ту и юдоль жизни, какая неведома другим цивилизованным народам. Советский рабочий никогда не получает зарплаты, которая обеспечивала бы то, что европейский и американский рабочий понимает под минимально-приемлемым существованием. Недаром Ленин писал, что госкапиталистическое огосударствление хозяйства является:

«Военно-государственным монополистическим капитализмом, или, говоря проще и яснее, военной каторгой для рабочих»'.

Очевидно момент еще не наступил: госкапитализм еще не обнаружил своих благодеяний и потому остается по-прежнему «госкапитализмом», т. е. тоталитарным государственным хозяйством. Сам Ленин признал. 410 он тогда не соответствовал интересам народа, а интересам народа соответствовала свобода торговли. «Применение в интересах всего народа» было тогда и остается теперь обещанием, добрым намерением, относящимся к далекому будущему. В будущем госкапитализма не будет, ибо государства не будет. Тоталитарное хозяйство (с его индустриальным капиталом) конечно будет, но оно не будет «государственным», а станет «общественным». Что будет, когда государства не будет, об этом, конечно, судить весьма трудно; история культуры не знает такого состояния и в настоящее время обнаруживает тенденцию к огромному усилению этатизма, к конфликту империализмов, к борьбе за мировое государство.

Но марксизм-ленинизм имеет свою историю будущего; она различает четыре стадии:

1. Частнокапиталистическое буржуазное государство, как эксплуатация большинства господствующим классом буржуазии.

2. Государство диктатуры пролетариата для подавления буржуазии. Монопольный капитализм превращен в государственный капитализм в силу «обобществления средств производства». 3. Социалистическое общество с полным демократиз

' МСЭ, изд. 1936 г., том III. стр. 405. См. также интересную статью «Монополистический госкапитализм и коммунистический империализм» Л. Васильева в «Посеве», номер 4 за 1951 г. Автор - экономист. ставший невозвращенцем в 1949 г. Он, как и мы. утверждает, что в СССР существует государственный капитализм.

275

мом, с общественной, но не политической властью. Производством руководит общество при помощи «обобществления средств производства».

4. Коммунистическое общество без принуждения и без правовых норм и без власти. Производством руководит общество при помощи «обобществленных средств производства».

Из этой схемы ясно, что практическое, реальное значение имеют только первая и вторая ступень. Их можно научно наблюдать и оценивать. Что касается третьей и четвертой ступеней, то они суть проекции надежд и желаний в бесконечное будущее, воздушные замки, «хрустальные дворцы социализма», построенные фантазией в утешение страждущему человечеству (совершенно так, как Фейербах истолковывал мессианские обетования). Это не творческие проекты и не научные изобретения; в силу их абсолютной неопределенности нельзя даже решить, м ы слимы ли они. Что значит «общественная, а не политическая власть»? Возможно ли общество без права и государства (ubi societas ibi ius!)? Возможна ли вообще безвластная и бесправная организация с высокоразвитой индустрией и разделением сложных функций труда? Что значит анархическая организация? Руководить производством не значит ли управлять производством? Энгельс, спрошенный однажды, возможна ли организация производственного процесса без управления и власти, ответил категорическим отрицанием.

Здесь мы приходим к теории отмирания государства, которая выходит за пределы экономической теории марксизма и будет рассматриваться в следующем отделе. Однако уже здесь из сравнения 2, 3 и 4 ступеней хозяйства вытекает тот важный вывод, что все ступени социализма и коммунизма покоятся на «обобществлении средств производства», т.е. на социализации капитала. Поэтому Ленин прав в своем первом утверждении: всякий мыслимый социализм и коммунизм есть монопольный капитализм, назовем ли мы его «государственным», или «общественным».

Гильфердинг думает, что Ленин не прав, назвав «тоталитарное государственное хозяйство» государственным капитализмом, а мы думаем, напротив, что он вполне прав, ибо какова сущность «капитализма» по Марксу?

1. Капитализм есть мощная индустрия, век капитализма есть век индустриализации и электрификации. Он

276

начинается с изобретения грандиозных орудий производства, требующих грандиозного накопления.'

2. Индустриальный капитализм есть накопление капитала при помощи отнятия прибавочной ценности, или прибавочного продукта, без чего невозможно никакое индустриальное производство.

3. Отнятие прибавочной ценности обусловлено монополизацией орудий производства. Эта «монополизация» и концентрация капитала имеет, по Марксу, тенденцию к возрастанию.

Все эти основные свойства капитализма целиком присутствуют в «тоталитарном государственном хозяйстве», причем возрастание монополизации и концентрация достигает своего предела. Вот почему это есть «государственный капитализм».

Быть может нам скажут, что достижение «предела» создает нечто новое, что «количество здесь переходит в качество»? Действительно, мы получаем некое новое качество абсолютной монополии, но это качество есть ухудшение, а не улучшение; и оно не может быть улучшением, если всякая «монополия, по признанию Маркса, есть основное зло»^

Совершенно очевидно, что «тоталитарное государственное хозяйство» есть управление и господство при помощи тоталитарного государственного капитала и ничем другим быть не может; очевидно также, что мы говорим о той же самой социальной форме, как и Гильфердинг. Но если так, то не есть ли это простой спор о слове, спор о выборе термина? На это следует ответить, что слова здесь заряжены особой энергией, что термины здесь становятся лозунгами, превращаются в массовые комплексы; поэтому выбор слов здесь имеет большое значение. Сохранение термина «капитализм» для частно-правового и государственно-тоталитарного хозяйства выражает не только ту научную истину, что обе формы покоятся на

' В силу этого страна наиболее мощной индустрии необходимо будет страной наибольшего накопления капитала (США). В том же направлении движется коммунизм: «догоним и перегоним Америку!»

^ Мы получаем здесь новое «качество», или новое состояние, но той же самой субстанции индустриализма, подобно тому как лед или пар суть новые состояния той же самой субстанции - воды. (В этом неудачность примера Энгельса.) Это субстанциальное тождество особенно ясно на примере единой грандиозной фабрики, охватывающей всю страну: индустриальный капитализм здесь становится тоталитаризмом и. как на входе в дантов ад, красуется надпись: «оставьте надежду навсегда, вы, входящие!» (цитата самого Маркса).

277

возрастающем накоплении индустриального капитала, но также и ту моральную правду, что все прежнее зло «капитализма» здесь сохраняется и возрастает до грандиозных размеров. Пролетарии всех стран должны знать, что то, что им предстоит на пути марксизма-коммунизма, есть тоталитарный капитализм в тоталитарном государстве. Ленин это честно высказал, и всякий честный социалист обязан это повторить. Гильфердинг вполне справедливо назвал «тоталитарное государственное хозяйство» (одинаково присутствующее в «коммунизме» и «фашизме») «врагом № 1». Но это еще надо доказывать, а что «капитализм» есть враг - это сразу понятно всем трудящимся. Термин «госкапитализма», как лозунг одиозности, всего сильнее выражает сущность врага № 1.

Так обстоит дело в экономической теории марксизмаленинизма, ибо все здесь определяется орудиями производства: коммунизация обусловлена индустриализацией, а индустриализация обусловлена капитализацией. Последняя наивысшая ступень коммунизма будет наивысшей степенью индустриализации и капитализации, достигнутой наукой и техникой. Но этот вывод обязателен только для марксизма, только для «экономического материализма». Другой «социализм», исходящий из идеи свободы личности, из идеи правды и справедливости, может впервые поставить вопрос о борьбе с подавляющей властью индустриализации и капитализации, тяготеющей над современным человечеством и достигающей невыносимого напряжения в современном капитале-коммунизме СССР.

Но власть индустриализации и капитализации есть властвование при помощи индустриальногосударственного аппарата. Нельзя понять экономическую форму общества, не перейдя к властно-правовой его форме. «Государственный капитализм», как показывает самый термин, есть особая экономическая структура общества, обусловленная особой формой права и государства, а именно: тоталитарной диктатурой, управляющей пролетариатом. Этот вывод подтверждается следующими словами Коммунистического манифеста:

«Весь капитал и все орудия производства централизуются в руках пролетарского государств а «*.

278

Это и есть государственный капитализм. Точность термина подтверждается авторитетом Ленина и самого Маркса'.

Глава десятая

КАПИТАЛИЗМ И КОММУНИЗМ КАК ДВЕ ФОРМЫ ИНДУСТРИАЛИЗМА

Мы установили, что противопоставление «капитализма» и «коммунизма» как реально-существующих социальных форм сводится к противопоставлению двух форм капитализма: частного и государственного. Под «коммунизмом» мы разумеем здесь не какие-либо идеальные «утопии» и не обещанные в бесконечно далеком будущем «хрустальные дворцы социализма», в которые мы будто бы «перейдем», а как раз то, что создала и создает коммунистическая партия и ее «гениальные» вожди. Мы разумеем тот тоталитарный коллективизм, который построен и продолжает строиться марксизмом-ленинизмом-сталинизмом. Он есть несомненный «государственный капитализм» (Ленин), ибо он есть «тоталитарное государственное хозяйство» (Гильфердинг).

Диалектика требует «тождества противоположностей». Необходимо указать, в чем именно эти противоположности тождественны и необходимо уточнить и обострить их противоположение. Они тождественны в индустриальном капитализме. Кто не может себе представить капитализма без ненавистной «буржуазии» и не может осознать, что государство овладевает всем капиталом страны, тот все же легко согласится признать за искомый пункт тождества индустриализм. Частный капитализм и коммунизм тождественны в своем индустриализме. Такая формулировка устраняет всякий спор и имеет свои преимущества. Притом она сохраняет истинность всего того, что было нами сказано о «госкапитализме», ибоиндустриализм есть непременно индустриальный капитализм, он живет и питается исключительно функцией огромного капиталистического накопления.

Теперь дальнейший вопрос: в чем же они противоположны? Ответ может быть дан или юридический, или

' «Мы должны употребить все свои силы, чтобы усвоить себе государственный капитализм», - говорит он.

279

экономический. Юридический ответ гласит: в частноправовом индустриализме владение и распоряжение индустриальными орудиями производства принадлежит автономным предпринимателям; в публично-правовом индустриализме владение и распоряжение этими орудиями производства принадлежит исключительно целому коллективу или государству. Экономический ответ гласит: существуют две формы индустриального хозяйства - или рыночное хозяйство, производство для свободного рынка, свободной торговли, - или плановое хозяйство, управляемое хозяйство, отрицающее свободный рынок и свободную торговлю.

Так как мы рассматриваем прежде всего экономическую доктрину марксизма, которая в этом мировоззрении является фундаментом всего здания, основой всей социальной жизни и культуры, то мы должны сначала остановиться на последнем противопоставлении, углубить и оценить его значение'.

Социализм Маркса требует перехода от свободного рыночного хозяйства к тоталитарно-управляемому хозяйству. Поэтому мы могли бы ожидать, что вся его критика «капитализма» преимущественно направлена на то, в чем эти две формы индустриального хозяйства противоположны. К величайшему удивлению мы находим, однако, что она направлена прежде всего и преимущественно как раз на то, в чем они тождественны: главное острие этой критики направлено против самого индустриализма. Сама индустриальная революция несет в себе свое имманентное зло. Маркс показывает, как машина разрушает быт, семью, мораль, домашнее хозяйство ремесленника, рабочего и крестьянина, как она опустошает землю, перебрасывает массы в города, пролетаризирует население^. Раньше (в мануфактуре и ремеслах) орудие служило работающему, - здесь рабочий обслуживает машину, он сам становится ее живым придатком, придатком мертвого механизма, индустриальным инструментом. Рабочий выполняет однородное

' Уже здесь ясно, что организация хозяйства определяется и устанавливается существующим законом и властью: свобода торговли есть закон, предоставляющий право продавать и покупать. Плановое хозяйство есть закон, запрещающий свободу рынка и утверждающий право государственной власти управлять тоталитарным хозяйством. Право и государство определяет форму хозяйства, и чтобы ее изменить, нужно обращаться к праву и власти. ^ Маркс ссылается на Роберта Оуэна.

280

движение, подчиненное автоматическому ходу машины; оно продиктовано инженером, строителем индустрии и ее «капитаном» и требует пассивного подчинения строжайшей дисциплине. При этом высокая техника индустриализма требует строгого разделения функций, требует разделения труда. Адам Смит впервые показал, что все «богатство народов», создаваемое индустриализацией, всецело покоится на системе «разделения труда»*, и Маркс в этом, конечно, никогда не сомневался. Отсюда ясно, что весь индустриальный аппарат производства требует строжайшей дисциплины, требует управления как технического, так и административного. И Маркс подчеркивает, что фабричный порядок и дисциплинарный кодекс не знают никакой автономии личности и не терпят никакого анархизма: он есть властная организация. Когда мы сопоставляем все эти моменты критики «капитализма» у Маркса, когда он указывает, что рабочие интуитивно чувствовали машину как врага, который их вытесняет, подчиняет и убивает; когда он показывает страшную картину гибели ткачей в Англии, иначе говоря, страшную картину индустриализации, мы получаем несомненное впечатление, что во всей этой картине изображена вовсе не функция капиталистов в индустрии', а сама система индустриального производства, т. е. ни более ни менее как сама сущность индустриализмав ее негативном аспекте. Если мы присоединим сюда критику удержания прибавочной ценности в качестве основного зла, то мы получим все существенное в критике Маркса, и все это целиком относится к самой сущности индустриализма, к пункту тождества его двух систем, а вовсе не только к одной из них (ибо прибавочная ценность отнимается в обеих). Критика Маркса во многом верна, поскольку она касается этой сущности индустриализма, хотя здесь нет никаких личных

открытий: он всецело следует за французскими и английскими социалистами. Но ошибка Маркса состоит в том, что он отождествил частный капитализм с индустриализмом^ Он предвидел во многом развитие зла в индустриализме, он сознавал также его большие заслуги, но он не понял, что коллективизация или «национализация» орудий производства есть национализа

' В тех пунктах критики, какие мы здесь сопоставили, вовсе и не упоминается об этой функции.

^ Он знал и видел индустриализм только в ранней форме частного капитализма и не предвидел, что такое «государственный капитализм».

281

ция индустриализма и потому национализация его имманентного зла. Он знал, так же как и Ленин, что «социализм» необходимо наследует систему индустриализма («мы прежде всего должны усвоить государственный капитализм»... «догоним и перегоним Америку»...), но он не знал, что из этого выйдет, и это свое незнание даже возводил в добродетель'. Вот почему критика «капитализма» у Маркса одинаково попадает как в частноправовой, так и в коммунистический индустриализм, и во второй еще гораздо сильнее, чем в первый.

Если мы возьмем современную критику нашей индустриальной системы, особенно в ее наиболее научном и философском выражении, то это становится еще яснее. Юнг, например, критикует систему специализации и строгого разделения труда, как систему одностороннего развития одной психофизической функции человека, при подавлении и вытеснении других психических функций, что деформирует личность, делает ее как бы психически дефективной и рождает протест против всей социальной системы^. Это одинаково попадает как в «стахановщину», так и в систему Тэйлора. Высокоразвитая техника индустриализма есть система «спецов», приводящая к профессиональной деформации личности. Современные социологи и социальные философы указывают далее на крайнюю рационализацию и механизацию жизни в современном индустриализме, в котором грозит исчезнуть все, что составляет иррациональную красоту и поэзию жизни^.

Всякое производственное индустриальное предприятие есть организация и, следовательно, общественная дифференциация. В нем необходимо возникают ранги и иерархические различия. Оно построено иерархически, как армия или бюрократический аппарат. «Капитаны

' Определение будущих форм социалистического хозяйства Маркс считал утопическим и ненаучным.

" Особенно вредоносно вытеснение функции «чувствования», - как ее называет Юнг, - иначе говоря, функции моральной оценки. Она не находит применения в технически-индустриальной активности и атрофируется. Личность становится морально-дефективной. См. его «Психологические типы».

^ «Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы».

(Баратынский) 282

промышленности» необходимы во всякой индустрии, подобно тому, как капитаны одинаково необходимы на «капиталистических» и коммунистических судах. Большой вопрос, возможна ли вообще безвластная организация, о которой мечтает анархизм. Но если она где-либо и когда-либо возможна, то уж конечно не в системе массового индустриализма. Иерархия и дисциплина, категории господства и подчинени я, социологически существенны для каждого производственного индустриального предприятия и, следовательно, для всей индустриальной системы; господство и подчинение идет вертикально через все производство, но каждая ступень горизонтально дает более или менее широкую массу соподчинения. Низшая ступень индустриальной активности есть ступень простейшей, пассивно-исполняемой работы'. Она представляет собою самое широкое основание социальной пирамиды. В «капитализме» оно называется «пролетариатом»; в «коммунизме» - «трудящимися массами». Чем выше слой, господствующий над низшим, тем он ужей малочисленней. Но вершина управления может быть как единоличной, так и олигархической. Отсюда ясно, что индустриализм не ищет равенстваи не терпит никакой «уравниловки». Смешно здесь говорить о каком-либо «уничтожении классов».

Всякое производственное индустриальное предприятие есть плановое использование всех средств для единой цели, массового производства при помощи массового труда, отсюда тенденция индустриального аппарата рассматривать человеческую личность как средство и только средство, т. е. как простое орудие производства. Мы можем назвать это тенденцией к эксплуатации, вытекающей из самой сущности индустриализма, а вовсе не из психологии тех или других «капиталистов».

Массивный индустриализм создает «массовость» во всех смыслах (Vermassung), т. е. мобилизацию народных масс с их пролетаризацией и массовой психологией. Последняя используется для целей массового внушения при помощи рекламы, пропаганды, культа вождей^ «Трудя

' Т. е. наименее квалифицированного труда, наиболее противоположного творчеству.

^ Массовая психология изучает и анализирует «коллективные комплексы», например «Маркс-комплекс». Масса мыслит слоганами и инфантильными упрощениями. Для нее всегда все объясняется «очень просто».

283

щимся массам» внушается высокое призвание трудиться изо всех сил, дабы производить наибольшую массу товаров при помощи наибольшей интенсивности труда. Это и есть то, что мы называем «фетишизмом труда».

Индустриализм со своим массовым производством имеет тенденцию автономно и суверенно определять всю структуру общества так, как это нужно для максимальной индустриализации. Сущность индустриализма состоит в том, что «производственное индустриальное предприятие, с его необходимостями, делается формирующим принципом всего общественного бытия и центром индивидуальной человеческой жизни» (Проф. Goetz Briefs). Индустриальное разделение труда, с его технической специализацией и дисциплиной, распространяется в конце концов на все общество, которое становится как бы единой грандиозной фабрикой, единой рационально и деспотически распланированной индустрией, причем высшим преимуществом и высшей добродетелью такого общества является его хозяйственно-техническое превосходство («догоним и перегоним Америку»).

Мы привели здесь основные мысли социально-философской критики индустриализма, как она развивалась после Маркса и как она может быть выражена в наши дни. В качестве примера такой критики можно указать на статью Проф. Goetz Briefs «Betriebssoziologie», некоторые цитаты из которой здесь приведены'.

К какому же результату приходит критический анализ сущности индустриализма и его основных тенденций? Прежде всего к следующему основному вопросу: можно ли все это зло индустриализма, против которого справедливо протестует рабочее движение, социализм, коммунизм и всякий философский этический идеализм, всецело свалить на «капиталистов», на частно-правовой капитализм, т. е. на одну фазу развития индустриализма? На это приходится ответить категорическим отрицанием. И только что упомянутую статью мы привели исключительно потому, что ее автор - один из очень немногих! - это понимает: нет, говорит он, всетаки раскрытые нами свойства существенны для каждого индустриального предприятия, где сотрудничают большие массы людей, ведется ли оно частно-капиталистическим, государственно-капиталистичес

Handworterbuch der Sociologie. Vierkandt.

284

ким, коллективистическим или коммунистическим способом'.

Вот почему, развертывая всю эту критику индустриализма, мы убеждаемся, что каждый ее тезис дает прямое попадание в тот и другой вид индустриализма, в индустриализм либерально-индивидуалистический и в индустриализм принудительно-коллективистический. Оба вида представляют собою противоречащие и потому враждующие противоположности. Но противоположности всегда тождественны в чем-либо. В данном случае пунктом тождества является индустриализм. Они тождественны в своем желании владеть и управлять индустриализмом, и это тождество обосновывает их взаимное отталкивание и борьбу. Но это отталкивание друг от друга отнюдь не есть отталкивание от индустриализма, а напротив, сугубое его утверждение.

Все три формы принудительного коллективизма, которые мы могли наблюдать на опыте (фашизм, национал-социализм и коммунизм), содержат в себе полностью все зло индустриализма, обнаруженное его новейшей критикой, и притом по каждому пункту в наиболее сильной степени. Это и неудивительно: все три формы представляют собою национализацию индустрии, распространение индустриализма на всю нацию, в форме «тоталитарного государственного хозяйства» в тоталитарном государстве^ Смешно было бы думать, что индустриализация может уничтожить зло индустриализма.

Культура нашего века есть индустриальная культура; кто способен почувствовать ее трагизм и в ней серьезно усомниться, тому придется усомниться в самом индустриализме. И это сомнение приведет его к анализу имманентной сущности индустриализма. Такая постановка вопроса есть нечто новое: ни Адам Смит, ни Рикардо, ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин никогда не сомневались в индустриальной цивилизации. Для них индустриализация означала прогресс и прогресс означал индустриализацию.

В современной социальной философии этот вопрос поставлен Бертраном Расселом в его небольшой книге

' Ib. 38. Этого не понимает ни Бердяев, ни даже Зомбарт, ни большинство социалистов.

^ В этом состоит пункт тождества этих враждующих братьев. Впрочем, теперь остался только один, поэтому противопоставление фашизмкоммунизм потеряло всякое значение.

285

«Культура индустриализма». У него мы находим и методическое сомнение, и анализ сущности индустриализма. Его оригинальная и во многом остроумная критика полностью подтверждает наш тезис: сущность индустриализма остается тождественной в «капитализме» и «коммунизме». Если «капитализм» развивает империализм, то совершенно такой же и даже более агрессивный империализм составляет свойство советского «коммунизма». В этом они тождественны и потому враждебны. И Рассел предвидит столкновение двух индустриальных империализмов, претендующих на мировое господство. Рассел хорошо показывает имманентное зло индустриализации на опыте русского коммунизма. Огромные массы населения отрываются от земли, от производства предметов питания и потребления и мобилизуются для постройки машин и тяжелой индустрии. Но машинами питаться нельзя, отсюда голод, лишения, страдание и вымирание населения. Следует добавить, с такой же жестокостью проводилась индустриализация в Англии, та самая индустриализация, которую наблюдал Маркс и суровую необходимость которой он относил на счет «капитализма». И в этом обе системы тождественны.

Однако пункт тождества не стирает их различия, не уничтожает их противоположности: коммунизм не устраняет, но усугубляет зло индустриализации. Он не выполняет обещаний «социализма» и не есть социализм, ибо для Рассела социализм нераздельно соединен с демократией. Отсюда с необходимостью вытекает, что как раз пункт отношения к демократии, т. е. к праву, к личности, к свободе, обосновывает существенную противоположность двух систем. К сожалению, мы у Рассела этого вывода не находим, и потому у него отсутствует философское, метафизическое углубление идеи права, справедливости и свободы, без которого нельзя понять мировой конфликт двух форм индустриальной культуры.

Тем не менее Рассел обращает наше внимание на многие характерные черты современного индустриализма. Он отмечает то, что мы выше назвали «фетишизмом труда», указывает на полное непонимание смысла досуга, на исчезновение способности к созерцанию, на потерю чувства природы, чувства красоты, вообще связи с «космосом»... Смешно было бы сводить все это к «частной собственности на орудия производства». Мы видели ее уничтожение и ни одна из негативных черт

286

индустриальной культуры не исчезла; напротив, они выступили еще сильнее. Индустриальная культура представляет собою сложный комплекс - экономический, юридический, научно-технический, антропологический, социально-психологический, моральный и религиозный. Его анализ составляет задачу современности. Рассел ее только поставил, но далеко не разрешил. Ему не хватает этического, религиозного и даже социально-философского углубления проблемы. При этом теоретический анализ в данном случае имеет в виду практическую задачу: разрешения внутреннего противоречия индустриализма, устранения его имманентного зла.