Борис Вышеславцев

СОЧИНЕНИЯ

К оглавлению

Отдел второй

КРИЗИС СОЦИАЛИЗМА

Глава одиннадцатая

ТРОЯКОЕ ЗНАЧЕНИЕ КАПИТАЛИЗМА И СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ПРОТЕСТА ПРОТИВ НЕГО

Мы установили, что «капитализм» и «социализм» тождественны в своем приятии и утверждении «индустриализма». И вместе с тем они противоречат друг другу и борются друг с другом. Индустриальная культура, несомненно, содержит в себе некое внутреннее противоречие, некий конфликт, но действительно ли оно сводится к столкновению «капитализма» с «социализмом»? Это первый вопрос, к которому мы теперь переходим; за ним следует второй вопрос: не соответствует ли противопоставление «социализма» и «капитализма» противопоставлению добра и зла нашей эпохи? И таким образом не выражает ли «капитализм» все зло индустриализма и не есть ли «социализм» уничтожение этого зла?

Последнее столетие рассматривало и оценивало всю социальную жизнь, цивилизацию и культуру через противопоставление: капитализм-социализм. Политики, философы, интеллигенция, пресса, толпа, пролетариат употребляли эти категории, как нечто само собой разумеющееся. На самом же деле каждая из них предполагает для своего понимания анализ и оценку сложнейшей юридической и экономической структуры современного общества. Дилетант в области современной экономики и науки о праве судить о том, что такое «капитализм» и «социализм» и что означает конфликт этих двух форм, в сущности совершенно не может. Судят, однако, всей судят вкривь и вкось, отправляясь преимущественно от следующего массового комплекса: наш мир «весь во зле лежит», ибо он есть мир капитализма и «капитализм» есть его зло. Социализм требует избавления от этого зла, а потому означает «все высокое, все прекрасное». Каж

288

дый и в любом обществе может заметить присутствие этого комплекса: всякое социально-политическое или даже морально-религиозное высказывание начинается с осуждения капитализма. Сочувствовать «капитализму» совершенно неприлично (русские капиталисты, например, никогда не сочувствовали капитализму), сочувствовать «социализму» похвально.

Беда только в том, что в этом массовом комплексе научное, то есть экономическое и юридическое значение терминов «капитализм» и «социализм» совершенно исчезло; они превратились в слоганы социального антагонизма, заряженные слепой ненавистью и слепыми надеждами. Вот почему социальный философ и диалектик не может не испытывать к ним некоторого отвращения. Эти слоганы пригодны для пропаганды, для массового внушения, для выражения коллективно-бессознательных комплексов, но с научной точки зрения они представляют собою сокрытие и извращение истины в силу своей двусмысленности, и даже многосмысленности'.

Прежде всего необходимо различать два «капитализма», отрицающих и исключающих друг друга, - и два «социализма», тоже отрицающих и исключающих друг друга. Один капитализм- частно-правовой, ограниченный, демократический; другой капитализм - государственный, абсолютный, тоталитарный. Один социализм - антиавторитарный, антитоталитарный, демократический; другой социализм- авторитарный, государственный, тоталитарный, антидемократический.

Это создает невероятную путаницу и не только научную, логическую, но моральную и политическую. Ведь эти «слоганы» являются оценками, призывами, постулатами, направлениями действия. Спор идет не о том, что и как называть, а о том, что и как делать. Для понимания проблемы во всей ее глубине следует еще добавить, что оба «капитализма» тождественны в своем принятии индустриализма и индустриального капитала, как безусловной ценности.

Таким образом мы получаем три значения «капитализма»:

1. Капитализм, как господство частного капитала с ограниченной монополией.

2. Капитализм, как господство тоталитарного капитала с абсолютной монополией.

Зомбарт насчитывал несколько сот определений «социализма». 289

3. Капитализм, как господство индустриального капитала вообще.

И если «социализм» есть протест против «капитализма», преодоление зла «капитализма» (а в этом именно заключается весь его смысл и весь его пафос), то мы имеем три возможных значения протеста против капитализма:

1. Социализм, как протест против господства частного капитала. Это обычный, традиционный социализм, как протест против частной собственности на орудия производства.

2. Социализм, как протест против господства тоталитарного государственного капитала. Это социальная демократия, только что осознавшая «тоталитарное государственное хозяйство», как врага № 1.

3. Социализм, как протест против власти индустриального капитала вообще, против самой сущности индустриализма и ее имманентного зла.

Такой проблемы никакие социалисты еще не ставили. Они еще никогда не сомневались в самой сущности индустриализма'. А между тем проблема нашей эпохи, нашей культуры, состоит как раз в том, как преодолеть индустриализм, как сделать, чтобы человек не был раздавлен тяжелой индустрией. И эта проблема столь же социальная, как и индивидуальная: дело идет о спасении личности, и не только единичной, но и коллективной. Личность человека, личность народа, индустриализм грозит обратить в безличность, в аппарат, растворить в безличной «массе трудящихся».

Неспособность осознать, какой «капитализм» критикуется и во имя какого «социализма» он отрицается, приносит величайшее несчастие в социальной борьбе за лучшее будущее, за выносимое настоящее. Маркс думал, что он обличает частно-правовой капитализм с его «частной собственностью на орудия производства», и не сумел осознать, что в его критике отчасти открывается имманентное зло самой сущности индустриализма. Он не предвидел, что в диалектике истории возникнет противопоставление двух враждебных форм капитализма, тождественных в своей индустриальной сущности, и что переход от частно-правового капитализма к тоталитарно

' Однако у Маркса, как мы показали в предыдущей главе, можно выделить критику самой сущности индустриализма, независимо от того, кто им владеет и управляет.

290

государственному будет не уничтожением, а обострением индустриального зла. Индустриализм эпохи ткацкого станка, первых паровых котлов и «laisser faire» совершенно не подозревал трагических проблем атомного века. Маркс и даже Ленин совершенно не подозревали того, что выйдет из «национализации орудий производства» и «диктатуры пролетариата». Тоталитарное государственное хозяйство в тоталитарном полицейском государстве с его концлагерями во всяком случае удивило бы Маркса, и еще неизвестно, на чьей стороне он оказался бы в современном мировом конфликте. Абсолютизм, «просвещаемый» марксизмом, мог ему и не понравиться. И однако именно к этому пришли марксисты-коммунисты, исходя из грандиозного заблуждения Маркса, будто уничтожение частной собственности на орудия производства и их национализация есть какой-то спасительный «социализм», сразу уничтожающий зло «капитализма». Как будто переход от частных и ограниченных монополий к абсолютной и тоталитарной монополии может уничтожить зло монополизма! Как будто индустриализация может устранить зло индустриализма!

Сейчас немногие социал-демократы (и, конечно, преимущественно русские) начинают это понимать: они принуждены признать, что «обобществление средств и орудий производства», социализация и национализация вовсе не есть главный и существенный признак «социализма», ибо вовсе не уничтожает сама по себе зла капитализма'. Это признание подтверждает ту несостоятельность экономической концепции Маркса, которую мы здесь старались обнаружить, ибо, по Марксу, конечно, «обобществление средств и орудий производства», т. е. социализация и национализация, есть альфа и омега социализма! Но если «социализм» не тождествен с обобществлением орудий производства, то и «капитализм» аналогично не тождествен с «частной собственностью на орудия производства». Установление этой истины содержит в себе уничтожение столетней марксистской рутины социалистических партий; все они воодушевлялись наци

' См. Аронсон: «Социализм в наши дни». «Новый Журнал», НьюЙорк, № 17. Николаевский: «Теоретическое завещание Гильфердинга», Соц. Вести.. Нью-Йорк. 3 февр., 1947. Автор признает: «Мы были наивными оптимистами... Мы не подозревали, что на базисе организованного хозяйства (т. е. национализации и социализации) будет построен чудовищный аппарат универсального насилия». Все эти признания имеют своей основой исследования Гильфердинга.

291

онализациеи и социализацией и не умели иначе мыслить и разговаривать, как в категориях «капитализма» и «социализма». Теперь эти категории потеряли всякий определенный смысл и всякое научное значение'. Если кто протестует против «капитализма» (а протестует почти каждый), то прежде всего следует спросить, против какого «капитализма» он протестует и во имя какого «социализма» он протестует, ибо ведь имеются три значения «капитализма» и соответственно три значения «социализма».

Так обнаруживается непригодность категорий «социализма» и «капитализма» для понимания сложности современного положения. Протест «социализма» против «капитализма» означает совершенно различные и противоположные установки сознания и направления действия. Мы больше не понимаем, что такое «социализм». Каждый из «социалистов» отрицает, что другой есть «социалист», и имеет на это серьезные основания. Трудно ведь утверждать, что Платон, Сен-Симон, Родбертус, Маркс, Ленин - не социалисты, что «национализация и социализация» - не социализм. И, с другой стороны, трудно признать, что «тоталитарное государственное хозяйство, враг № 1», есть как раз то, к чему стремились социалисты.

Мы открываем здесь глубочайшую противоположность между двумя «социализмами», она заключается в авторитарности и антиавторитарности, т. е. в их отношении к власти. Один утверждает в сущности идеал безвластной организации, другой отрицает возможность безвластной организации. Да и возможна ли она действительно? Если она возможна, то только в обществе святых и мудрецов^, иначе говоря, в «царствии Божьем», и уж во всяком случае не в царстве индустриализма. Однако недостижимость идеала не уничтожает направления к нему: он может оставаться бесконечной задачей. Свободный социализм может сказать: мы признаем элемент власти и подчинения в организации, но мы требуем смягчения власти, гуманиза

' Ибо авторитарный социализм есть государственный социализм, а государственный социализм есть государственный капитализм.

^ Безвластная организация есть эсхатологический идеал абсолютной гармонии, абсолютной правды и справедливости. Справедливость есть «Любовь мудрого», по определению Лейбница. Поэтому мудрость и любовь должны царить в таком общении, оно будет «царством Божиим».

292

ции власти, ограничения власти элементом свободы и автономии. Без этого власть не может быть оправдана; и нужно помнить, что она есть нечто нуждающееся в оправдании. Но такое направление, такое отношение к власти возможно лишь в правовом демократическом государстве и через него. Поэтому, если антиавторитарный социализм не хочет быть утопическим анархизмом, то он необходимо принимает форму социалдемократии и утверждает, что реализация «социализма» возможна только в либеральной демократии и через демократию. Рассел и Гильфердинг одинаково утверждают: социализм нераздельно связан с демократией', и поэтому советский «коммунизм» не есть социализм. Антиавторитарный социализм в этом совершенно последователен: он исходит из свободы и автономии. Но Платон никогда не исходил из свободы, так же как и Сен-Симон и Ленин - и отрицал демократию. Оба признавали социализм и демократию несовместимыми. Ленин объявил социал-демократов «социал-предателями», ибо своим демократизмом они предают социализм. Свободу Ленин отрицал и философски и политически. Нельзя себе представить противоречия более глубокого, нежели то, какое существует между этими двумя «социализмами». Термин «социализм» здесь взаимно уничтожается.

Если мы сопоставим теперь эти два «социализма» с двумя им соответствующими «капитализмами», то мы заметим удивительную симметрию в двух парах противоположностей: два «капитализма» тоже противоречат друг другу как раз в вопросе свободы, власти, демократии: частно-правовой капитализм утверждает демократическую свободу; государственный капитализм ее отрицает и утверждает диктатуру и тоталитарное государство.

Мы получаем впечатление, что это противопоставление демократизма и антидемократизма, тоталитаризма и антитоталитаризма, власти и свободы глубже и фундаментальнее, нежели потерявшее всякий точный смысл противопоставление «капитализма» и «социализма». Это оно разделяет сейчас мир на две враждебных половины, причем два социализма точно так же оказываются врагами, стоящими по обе стороны баррикады, как и два капитализма. Получается такое положение: по одну сто

' Под «демократией» здесь, конечно, подразумевается настоящая демократия, а не «народная».

293

рону стоят демократический «капитализм» и демократический «социализм»' - по другую сторону: тоталитарно-государственный капитализм, совпадающий с государственным социализмом.

Подлинное и глубочайшее противопоставление существует между правовым, демократическим, либеральным государством - и тоталитарным, полицейским, диктатурным государством. Противоположение определяется отношением к свободе, утверждением или отрицанием автономии личности и автономии народа. Это противопоставление проходит вертикально через все ступени культуры: через хозяйство, право, государство, мораль, религию, определяет смысл и дух социальной и индивидуальной жизни, проникает до последних метафизических глубин. Только через него можно разобраться в этой грандиозной путанице, созданной слоганами «капитализма» и «социализма».

Что они потеряли всякий смысл и скрывают истинную сущность происходящего, это наконец начинает осознаваться: так, например, английский левый социалист, бывший друг Ленина, Виктор Голланц, пишет:

«Я сейчас более социалист, чем когда-либо раньше... но основная борьба наших дней не между капитализмом и социализмом, а между либеральной или христианской этикой, увенчанием которой должен стать социализм, - и тоталитаризмом во всех его формах»^ Этих форм мы знаем три: фашизм, нацизм и коммунизм; наихудшая из них есть «коммунизм», то есть тот социализм, который построен в СССР. Другой социалист, старый друг Ленина Мах Eastman, говорит о нем следующее: «Сталинизм не лучше, а хуже фашизма: он более жесток, более варваристичен, несправедлив и имморален, антидемократичен, не смягчен никакой надеждой, никаким колебанием». «Всего лучше было бы его назвать «суперфашизмом «\

В силу этого пропагандное противопоставление фашизма и коммунизма, как двух полюсов, еще менее дает

' Конкретно: Соединенные Штаты и Англия; «Капиталисты» и «Социалисты», одинаково готовые защищать правовое государство и демократическую свободу.

^ Victor Gollanez, Our Threatened Values («Наши угрожаемые ценности»), Лондон, 1946, стр. 156. " Мах Eastman, Stalin's Russia and the Crisis of Socialism, 1940, page 82.

294

возможности разобраться в мировом конфликте, нежели противопоставления «социализма» и «капитализма».

Настоящая и решающая противоположность существует между ценностями либеральной христианской этики и тоталитарным коллективизмом, к которому принадлежит авторитарный социализм. Это правильно почувствовал Голланц, почему и назвал свою книгу: «Наши угрожаемые ценности».

К большой чести Артура Кестлера служит то, что он осознал (можно бы сказать: выстрадал) социально философскую истину современного трагизма. Конфликт и альтернативу, перед которой стоит мир, можно выразить так: абсолютная тирания против релятивной свободы. Социально-политическая противоположность «правизны» и «левизны» давно потеряла значение, ибо крайняя левая стоит за реакционный вождизм и тоталитарную диктатуру. - а свободу защищают консерваторы. Борьба «социализма» с «капитализмом» теряет смысл и значение, как потеряла смысл и значение война алой и белой розы, война христиан с мусульманами или война католиков с протестантами. Кестлер прав в том. что слоганы «капитализма» и «социализма» не пригодны для понимания современного мирового конфликта'. То, что происходит сейчас, есть мировая гражданская война (холодная и горячая), совершенно не похожая на прежние войны, национальные и религиозные. Ее истинный смысл не так-то легко разгадать. Марксизм и коммунизм уверяет нас, что происходит мировая война с «капитализмом». Но спрашивается: с каким «капитализмом»? и во имя какого «социализма»? Эти слоганы двусмысленны и многосмысленны, за ними скрываются сложные и противоречивые идеологические и массово-психические комплексы, которые необходимо анализировать. Выше мы выявили три значения «капитализма» и аналогично три значения «социализма». Все эти значения надо иметь перед глазами, чтобы начать понимать смысл происходящего:

' Ценно отметить, что русский теолог и экономист проф. О. С. Булгаков высказал эту мысль о научной непригодности категорий капитализма и социализма еще в 1932 г.: «отвлеченные категории капитализма и социализма, столь удобные для демагогии, совершенно неприменимы, если их исследуем глубже в свете нашего сознания». «Существует только одна высшая ценность, в свете которой нужно оценивать экономические формы это индивидуальная свобода в праве и хозяйстве» (Bulgukoff Serge. "L'Ortodoxie". Paris. Alcan. 1932).*

295

«КАПИТАЛИЗМ» «СОЦИАЛИЗМ»

1. Частно-правовой, либе- 1. Социал-демократичесральный. кий, либеральный.

2. Тоталитарный, монопо- 2. Тоталитарный, монопольно-государственный . льно-государственный.

3. Капитализм в смысле 3. Социализм в смысле индустриализма, протеста против индустриализма.

Сопоставление и противопоставление этих различных смыслов помогло нам установить противоречивое положение .современного социализма: его протест против «капитализма» имеет разное и даже противоположное значение. Протест авторитарного социализма вообще лишен смысла, ибо он ведет к ухудшению, а не к улучшению; протест свободного демократического социализма может иметь смысл, ибо он ищет улучшения, но еще неизвестно, в чем это улучшение должно состоять. Если протест против «капитализма» сохраняет смысл, то он должен приобрести какое-то совершенно новое, творческое значение.

Вот то, что установлено предварительным анализом. Но это лишь начало. Анализ идет дальше и глубже. Социальная жизнь состоит из удивительных противоречий, из постоянного присутствия сочетаемых и несочетаемых противоположностей. Бросим взгляд на нашу таблицу и постараемся исследовать, как и в чем сочетаются и не сочетаются друг с другом эти шесть социальных категорий. Теория сочетаний требует, чтобы каждая была сопоставлена с каждой. Мы получим синтез и анализ, сопоставление и противопоставление, которые удивительным образом осветят нам многие странные явления современности и рассеют многие заблуждения.

Три категории социализма противостоят и, по-видимому, противоречат трем категориям капитализма. Необходимо исследовать эти противоречия, в чем они состоят и разрешимы ли они. Проблема усложняется тем, что не только категории «капитализма» противоречат соответствующим категориям «социализма», но и «социализмы» различного значения противоречат друг другу, - точно так же, как и «капитализмы» различного значения. Мы получаем настоящую диалектику; между противоположными утверждениями начинается диалог.

296

Социализм по существу своему противоречит капитализму, он есть протест против капитализма. Для выяснения различных и даже противоположных смыслов этого протеста необходимо спросить, к т о протестует, против ч его протестует и воимя ч его протестует.

1) Протест против кап. 1

Обычный, традиционный протест «социализма» есть протест против «частной собственности на орудия производства», протест против частно-правового либерального капитализма (К. 1). Кто протестует? Протестуют оба социализма: социал-демократический, либеральный (С. 1) и диктатурный, тоталитарно-властный (С. 2). Эта формальная общность протеста создает иллюзию солидарности различных видов социализма, объясняет массовую психологию «товарищества», которая долго вводила в заблуждение социал-демократов, лейбористов и даже синдикалистов, и продолжает действовать и сейчас в странах, еще не испытавших коммунистической диктатуры. «Против чего»' направлен протест - это у всех перед глазами, скажут: «против буржуазии», и это как будто весьма понятно; протестуют против общего врага. Но «во имя чего»? Это долго оставалось в тени и только теперь уясняется: социал-демократия протестует воимя последовательного расширения всех свобод, добытых правовым демократическим строем, во имя освобождения от монополии, экономической и политической, во имя антиавторитарной организации; авторитарный социализм, напротив, протестует воимя экономической и политической власти, требующей прежде всего уничтожения «буржуазной» демократии со всеми ее свободами (Ленин).

Здесь противоречие становится явным, и «товарищи» превращаются в злейших врагов. К сожалению, это «во имя чего» осознается слишком поздно. Массовое сознание привыкло думать просто: «во имя всего высокого, всего прекрасного».

2) Протест против кап. 2.

Он направлен против тоталитарно-монопольного государственного капитализма (К. 2). Кто протестует? Авторитарный «коммунистический» социализм, очевидно, протестовать не может, ибо он и есть монопольный государственный капитализм (С. 2 совпадает с К. 2), само противопоставление «капитализма» и «социализма» всецело уничтожается. Зато против «госкапитализма» со всей силой протестует социал-демократия; он есть для

297

нее «тоталитарное государственное хозяйство, враг № 1» (Гильфердинг); но не только она, вместе с ней протестует частно-правовой, либеральный капитализм (К. 1 против К. 2). Во имя чего? Оба во имя своего понимания идеала свободы индивидуальной и социальной. Но здесь существует различие, быть может даже расхождение: социал-демократия требует свободы политической, но также свободы экономической, свободы от нужды и нищеты. Либеральный капитализм (К. 1) требует прежде всего сохранения свободы политической, готов содействовать освобождению от тоталитарной «социализации и национализации». Притом «сохранение» свободы политической есть консервативный момент, поэтому к протесту против коммунистического госкапитализма присоединяются и консерваторы. Кёстлер прав: консерваторы защищают свободу, и притом вместе с либералами и социал-демократами. Получается нечто удивительное и парадоксальное: старый привычный враг - частный капитализм и давно осмеянный и сданный в архив «либерализм», и даже всегда непопулярный консерватизм, оказываются в союзе с социал-демократией против другого социализма - социализма Платона, Сен-Симона, Маркса, Ленина и Сталина. Всякому теперь ясно, что не «капитализм» и «социализм» разделяют сейчас мир на две половины.

Это странное и непривычное положение вызывает ряд психологических и логических ошибок и непониманий. Они объясняются неумением установить соотношение противоположностей. Его можно выразить формулой: Кап. 1 +Соц. 1 против Кап. 2+Соц. 2 (см. выше таблицу). Союз частного капитализма с социал-демократией может смущать обе стороны (как смущает английских лейбористов американский капитализм). Психологически неизбежно появляется чувство, не есть ли авторитарный социализм (С. 2) брат и товарищ демократического социализма (С. 1); оно продолжает действовать в Италии и даже во Франции. Общая традиционная прививка марксизма, свойственная социалистическим партиям, тоже действует в этом направлении. Честным и прямолинейным «социалистам», живущим в правовой обеспеченности либерального западноевропейского государства, казалось, всего важнее направлять свой протест против своего домашнего частного капитализма и иметь где-то далекого и мало понятного, но мощного союзника в лице марксизма-ленинизма. Даже такой независимый мыслитель, как

298

Бердяев, больше всего на свете боялся оказаться в союзе с «капиталистами» и консерваторами: живя в атмосфере свободы, он перестал замечать, что они всё же защищают его жизнь и свободу. В силу никогда не изжитой прививки марксизма, его протест против марксизма-ленинизма оставался бледным и как бы сконфуженным и никогда не поднимался до морального негодования, которого можно было ожидать от «философа свободы».

В противоположность всем этим смешениям и традиционным комплексам, свойственным массовой психологии, русским социалистам-демократам (С. 1) принадлежит заслуга осознания того, что С. 2, авторитарный, «коммунистический» социализм, есть тоталитарное государственное хозяйство в тоталитарном государстве, враг № 1. Их традиционная вражда к капитализму нисколько не помешала в этом, ибо они осознали, что «коммунистический» социализм есть тоталитарный «госкапитализм». Иначе говоря, С. 2 и К. 2- тождественны и представляют собой единый «К апитало-коммунизм «. Его одинаково можно ненавидеть, как в силу либерального отвращения к социализму (особенно к С. 2), так и в силу социалистического отвращения к капитализму (особенно к К. 2).

Отсюда, несмотря на все колебания, сомнения, непонимания и сознательное затемнение пропаганды, формула Соц. 1 +Кап. 1 против Соц. 2+Кап. 2 остается незыблемой. Общий враг, «капитало-коммунизм», соединяет всех: социал-демократов, либералов и консерваторов. Неправда, будто отрицание неспособно соединять: напротив, отрицательные суждения суть самые сильные и очевидные. Необходимость «освободиться от цепей» сразу соединяет всех, независимо от того, ради чего они ищут спасения и освобождения'. Процесс истории, процесс творческой свободы, совершается не иначе, как через отрицание и преодоление. Но неправда также, будто только отрицание соединяет врагов «капитало-коммунизма», их соединяет неискоренимый рефлекс свободы, утверждение автономии личности и автономии народа, постулат свободного творчества - самое положительное, что есть в человеке. Конкретнее: их соединяют положительные ценности тысячелетней культуры и прежде всего ценность либерального пра

' «Русскому народу нечего терять, кроме цепей, а приобрести он может всю Россию и свободное общение со всем миром» - вот пример мощного отрицания.

299

нового государства, открывающего возможность свободного творчества с его бесконечным горизонтом.

После преодоления грандиозной аберрации Капитало-Коммунизма (Соц. 2+Кап. 2), после действительного мирового освобождения от него, неизбежна конечно новая дифференциация социализма, либерализма и консерватизма, - но она может и будет протекать в сфере обеспеченной правовой свободы. При этих условиях противоречия и разрешения противоречий примут форму свободной диалектики, разговора, спора и соглашения в отличие от иного разрешения конфликтов: при помощи подавления, террора, тирании и свержения тиранов.

Однако общий протест против капитало-коммунизма есть нечто новое для каждого из протестующих и требует от них новых установок и отречения от старых предрассудков: старый консерватизм так же невозможен, как и старый либерализм и старый социализм. Все они пережили внутренний кризис в связи с мировым кризисом. Жить, действовать и бороться за лучшее будущее можно сейчас только неосоциализмом и неолиберализмом. Между ними возможен и ценен разговор; напротив, никакой разговор с тоталитарным коммунизмом невозможен ввиду отсутствия общего принципа ценностей, общего принципа добра и зла. 3) Протест против Кап. 3.

Он означает протест против самой сущности индустриализма. Но смысл и значение этого протеста составляет совершенно новую, неисследованную проблему: неизвестно, кто протестует, против чего и во имя чего протестует. Прежде всего кажется, что никто не протестует - все принимают индустриальную революцию начала 19 века и современную технику и индустрию, как нечто неотъемлемое, само собою разумеющееся. В этом совпадают «капиталисты» и «социалисты», либералы и консерваторы. Но далее начинает казаться, что в каком-то смысле все протестуют, ибо как же не чувствовать негативных сторон индустриализма?

Однако если спросить, против чего и во имя чего протестуют, мы опять получим совершенно противоречивые ответы и в сущности полное незнание. Нельзя же в самом деле протестовать против научной техники и индустрии во имя возвращения к примитивному крестьянскому и ремесленному быту, как это предлагали Толстой и Ганди. Но еще бессмысленнее протестовать во имя тоталитарной индустриализации.

300

Мы стоим здесь перед грандиозной проблемой кризиса индустриальной культуры. Эта проблема едва еще осознана. И прежде всего важно выяснить, кто может ее осознать. Либеральный социализм и социальный либерализм и даже новейший консерватизм способны по крайней мере поставить и понять проблему. Ее совершенно не понимает и не может понять современный Капитало-Коммунизм, просто потому, что для него не существует протеста против индустриализма, всюду и везде он движется под флагом тоталитарной индустриализации (в СССР, в Китае, у сателлитов).

Наш анализ установил, что капитализм в трех возможных значениях вызывает протесты, имеющие совершенно различный смысл и исходящие от различных субъектов, объединенных различными идеологиями. Протесты социал-демократов, либералов и даже консерваторов направлены различно и имеют различный смысл, но все же взаимно понятны и делают возможным разговор, допускают даже объединение. Совершенно отдельно стоит протест, исходящий от авторитарного социализма (С. 2): он во всех смыслах иллюзорен. 1. Против К. 1 он протестует во имя К. 2, то есть по имя более мощного, тоталитарного госкапитализма. Такой протест лишен смысла. 2. Против К. 2 он протестовать не может, ибо он с ним совпадает (С. 2=К. 2). 3. Против К. 3 он тоже протестовать не может, ибо тоже с ним совпадает (С. 2 есть индустриализм).

Таким образом протест авторитарного социализма (С. 2) против зла «капитализма» лишен всякого смысла и значения; собственно этого протеста даже вовсе и не существует. Такой «социализм» всецело наследует индустриальный капитал и делает его монополию тоталитарной.

Глава двенадцатая КРИЗИС СОЦИАЛИЗМА

Авторитарный социализм, построяемый коммунистической партией, приводит к тоталитарному государственному хозяйству в тоталитарном государстве (к «врагу № 1»). В его лице социализм свидетельствует против самого себя: если это есть социализм, то социализм должен быть отброшен, как злая бессмысли

301

ца, как грандиозное заблуждение. Если же социализм хочет сохранить смысл и значение, то он принужден утверждать, что это не есть социализм. В этом состоит кризис современного социализма: мы больше не знаем, что такое «социализм». Существует два социализма, отрицающих и исключающих друг друга:

1. Социализм, отвергающий принципы либеральной демократии, утверждающий диктатуру и тоталитарное государство.

2. Социализм, утверждающий принципы либеральной демократии, отрицающий диктатуру и тоталитарное государство.

Первый создает тоталитарное государственное хозяйство; второй отвергает тоталитарное государственное хозяйство.

Каждый из двух «социализмов» считает своего антипода лжесоциализмом, предателем социализма. Какой же из них есть истинный социализм и имеет право так именоваться? Дело решается, как видно из их определений, отношением к демократической свободе и к плановому хозяйству; рассмотрим то и другое. Верно ли, что «социализм» нераздельно связан с демократией, как это утверждают социал-демократы, и что там, где нет демократической свободы, там нет и «социализма»?

Вопрос этот не решается так просто, ибо есть серьезное основание утверждать прямо обратное, именно: пол- ную несовместимость социализма и демократии, социализма и свободы. Замечательно при этом, что такая несовместимость утверждается как с социалистической, так и с демократической стороны. Ее утверждал отец социализма и коммунизма - Платон; ее уже 100 лет тому назад с большой силой формулировал либерал и демократ Токвиль: «Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы социализм ее ограничивает; демократия признает за каждым самобытность социализм деградирует каждого до простого номера... демократия ищет равенства в свободе, а социализм -- в принуждении и закрепощении»'.

' Речь в Конституанте 12 сент. 1848 г. Столетие спустя американец, живший 12 лет в России и специально изучавший коллективизм в Германии, Италии и СССР, скажет следующее: «Изначальный путь социализма нс есть путь к свободе, но путь к диктатуре и беспощадной гражданской войне: социализм, который осуществляется и сохраняется демократическими средствами, есть утопия» (W. Н. Chumherlin. A f-'aisc Utopia. 1937. st. 202 203).

302

Наконец, такие радикальные противники капитализма и социальные революционеры, как Бакунин и Прудон, тоже утверждали несовместимость социализма и коммунизма с какой-либо свободой. Социализм «коммунистического манифеста», по их мнению, необходимо приобретал форму «коммунизма». Бакунин заявлял: «Я ненавижу коммунизм, потому что он отрицание свободы, а я не мыслю человечество без свободы». Прудон говорит: принцип коммунизма есть диктатура - диктатура индустрии, диктатура торговли, диктатура мысли, диктатура социальной жизни и частной жизни, диктатура - везде. Коммунизм неизбежно приводит к абсолютизму, и тщетно указание на то, что это абсолютизм переходный, переход этот вечен, la transition esl eternelle.

Коммунизм есть полицейская организация индустрии (293). В коммунизме невозможна никакая свобода. В нем будут существовать только государственные газеты (300), иначе говоря, только «госиздат»'.

Герцен точно так же сознавал противоречие социализма и свободы. Он предвидел, что революционный социализм обойдется без всякой политической и гражданской свободы, и предвидел, что из этого получится: «Социализм, который хотел бы обойтись без политической свободы, без равноправия, быстро выродился бы в самодержавный коммунизм»^ Он предвидел, что социализм примет форму реакционного самодержавия и против него неизбежно возникнет новое восстание свободы: «Социализм разовьется во всех своих фазах до крайних последствий, до нелепости. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик страдания и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущей, нам неизвестной революцией»^.

Достоевский всегда утверждал, что социализм противоречит человеческой свободе во всех ее формах, начиная от инстинктивной свободы произвола до высшей духовной свободы совести и мысли: когда будут построены

' Цитировано по изданию Proudhon. Oeuvres Сотр. Paris, 1923. Ed. M. Riviere. Vol. II. Прудон употребляет термины «социализм» и «коммунизм» как равнозначные (напр., 280), для него коммунизм и социализм в конце концов совпадают: «Коммунизм есть фатальный конец социализма» (284). ^ Герцен. Собр. Соч.. т. 20, стр. 136. " Герцен. Собр. Соч., т. 5, стр. 121.

303

«дворцы социализма», непременно восстанет «господин с ретроградной физиономией» и скажет: «А что, господа, не послать ли нам к черту все эти хрустальные дворцы социализма «единственно для того, чтобы по своей глупой воле пожить»*. Достоевский пророчески предвидел, что построение социализма примет форму «Великой Инквизиции». форму тоталитарного властвования, уничтожающего всякую духовную свободу, властвования, исходящего от «великого и страшного духа». Кризис социализма, как предсказывал Достоевский, возникнет при самом построении социализма: «Дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить новое, то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества прежде, чем будет завершено... Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов»'. Внутреннее противоречие социализма выражено словами Шигалева: социализм обещает абсолютное освобождение и приходит к абсолютному рабству.

Что касается Толстого, то всякому ясно, что социализм «Коммунистического манифеста», с его социальной революцией, диктатурой, насильственной экспроприацией и государственным хозяйством, ему совершенно неприемлем, ибо революция, диктатура, насилие и государство суть для него величайшее зло. Трудно заставить Толстого тащить триумфальную колесницу коммунизма. Больше того, всякий другой социализм, всякая «социалдемократия» и всякие социалистические партии для него также неприемлемы, ибо он отрицает всякую государственную власть и всякую политику. «Социализм» есть проблема организации права и государства, но христианский анархизм Толстого, с его идеей непротивления, отрицает право и государство^.

Следует ли еще напоминать, что Ленин отрицал совместимость социализма и демократии, и не без основания, ибо демократия может во всякое время отменить

' Дневник Писателя. 1873 г. Эти «удивительные результаты» изображены в «Легенде о Великом инквизиторе». Последний отказывается от человеческой свободы и потому отказывается от Христа, ибо «где Дух Господен - там свобода». Он прямо признает: «Мы не с Тобою, а с Ним».

^ Наконец. Толстой отрицает индустриализацию и видит спасение в «опрощении» и в возвращении к крестьянскому быту.

304

социализм; а потому социализм должен прежде всего отменить демократию, разогнать учредительное собрание, разбить машину либерального правового государства там, где она уже действует, и признать «социал-демократов» социал-предателями. Ленин, конечно, прав в том смысле, что при настоящей демократии весь русский народ проголосовал бы «свободу торговли» и стал бы развивать частно-правовой капитализм, который действительно мог бы догнать Америку. Никакой «социализм» в духе Коммунистического манифеста в России, конечно, не был бы построен.

Что может ответить на эту критику социализма социал-демократизм? Прежде всего он признает, 410 все сказанное верно: такой «социализм», конечно, несовместим со свободой и демократией'. Социал-демократия его критикует и отвергает не менее либералов и консерваторов. Но она утверждает, что это лжесоциализм. Существует другой социализм, который осуществляется демократией и через демократию. Английский лейборизм есть именно такой социализм. Да и вся «социалдемократия» в правовом государстве была и остается таким социализмом. Еще Энгельс под конец жизни говорил, что социалисты могут отлично существовать и процветать в либеральном правовом государстве и именно здесь работать для осуществления своего социализма^. Однако существование социалистических партий в демократиии и через демократию, равно как и их «социалистическая» активность здесь, нисколько не доказывают совместимости социализма и демократии, социализма и свободы. Возможно уничтожение демократии демократическим путем, как это сделал Наполеон III или Гитлер. Демократической свободой можно пользоваться для уничтожения свободы и демократии. Именно так поступает коммунистическая партия во Франции и Италии. Ее принципиальная несовместимость с демократией очевидна'. Но тот же принципиальный вопрос может быть поставлен «социал-демокра

' Это доказано и в теории, и в предвидении, и на опыте. ' «Ирония истории состоит в том. что мы. «революционеры» и «мятежники», гораздо лучше процветаем при законных средствах, чем при незаконных и при восстании. Законность нас вовсе не убивает. напротив, в ней мы выглядим весело, как сама вечная жизнь» {Энгельс. Цитата приведена В. Черновым. Сборник «За Свободу», июль, 1947 i.).

' Изумительно, что фашистская партия (и «нацизм») исключается из либеральной демократии, а коммунистическая в нее включается. Один из абсурдов массовой психологии.

305

тии» и лейборизму: не есть ли их постепенное и гуманное осуществление социализма демократическими средствами не что иное, как постепенная и гуманная ликвидация демократической свободы, постепенное вытеснение либерализма социализмом? Именно это утверждает Hayek в своей книге "Road to Serfdom" (обращенной прежде всего к Англии): Социализм и коллективизм всех видов неизбежно становится «путем к рабству». Сталин сказал лейбористам, его посетившим: «Мы осуществляем один и тот же путь к социализму, только у нас он более суровый, зато и более короткий: а у вас более мягкий, но и более длинный». Леон Блюм утверждал: «У социалистов общие цели с коммунистами, но различные пути к ним». Мало приятное истолкование демократического «социализма»!

Правда, в столкновении свободного социализма с тоталитарно-властным («социал-демократии» с «нацизмом» и коммунизмом) все симпатии культурного и свободного человека будут конечно на стороне свободной социал-демократии, но это лишь в том случае и постольку, поскольку она сохраняет абсолютную верность идеалу свободы и пойдет к нему правовым демократическим путем. Нормативный примат должен принадлежать демократии, а не социализму (что, собственно, уже выражено в термине «социал-демократии»). При этих условиях социал-демократия может делать и делает много ценного в смысле освобождения от нужды и социальной зависимости, в смысле восстановления и возвышения достоинства человека: но социализм ли все это? А главное, она не может сделать ничего окончательно вредного, непоправимого и несправедливого, ибо все ее неудачные и чрезмерные «социализации и национализации» могут быть во всякое время отменены демократией. Но как раз из того, что демократия всегда может отменить свой «социализм», вовсе не следует, что социализм нераздельно связан с демократией или демократия с социализмом; следует как раз обратное: демократия может существовать и без социализма и социализм может существовать без демократии. Они могут вступить в конфликт и социализм может противоречить демократии. Бесполезно это отрицать: такой конфликт мир как раз сейчас и изживает - конфликт принудительно организованного коллективизма с либеральной демократией. Бесполезно утешать себя тем, что «это не социализм»; неудачная операция есть все же операция.

306

Мы хорошо знаем, что такое авторитарный социализм, он имеет за собою тысячелетнюю традицию социалистических учений и был реализован на практике в трех формах на наших глазах; мы знаем, что он не совместим со свободой и демократией. Но мы совершенно не знаем, каким будет тот «социализм», который даст нам честное слово соблюдать свободу и демократию (и не знаем, сможет ли он сдержать это слово): будет ли он синдикализмом, анархизмом, кооперативным движением, развитием свободных рабочих союзов или просто социальным реформизмом в либеральной демократии? Наконец, захочет ли он остаться «марксизмом» и сохранить связь с Коммунистическим манифестом, или от него отречется?

В этом состоит современный кризис социализма: мы не знаем, что такое «социализм»; мы знаем, что такое «ложный социализм», но мы не знаем, что такое «истинный социализм». Необходимо идти дальше и искать решения проблемы. До сих пор мы рассматривали политическую сторону проблемы, отношение социализма к свободе и демократии. Но еще важнее, быть может, окажется экономическая сторона, отношение социализма к плановому хозяйству, к «обобществлению орудий производства».

Установлено, что авторитарный социализм, проводя полное «обобществление орудий производства», т. е. последовательную социализацию и национализацию, создает тоталитарное государственное хозяйство; напротив, демократический социализм отвергает тоталитарное государственное хозяйство, как врага № 1. Но такое хозяйство есть не что иное, как последовательно проведенная полная социализация и национализация. Отказываясь от него, приходится отказаться от социализации и национализации. Вот где вскрывается подлинный кризис социализма: «истинный социализм» принужден отказаться от «социализации». Осознание этого кризиса во всей громадности его значения составляет заслугу русских социалистов. Все их дискуссии посвящены этому кризису и исканию выхода. Проблема, поставленная Гильфердингом, продолжает разрабатываться. Мы уже упоминали об интересных статьях Аронсона и Николаевского. (См. выше.) Остановимся на них несколько подробнее. Оба автора представители свободного, демократического, идеалистического социализма. Аронсон с большой смелостью мысли прямо исходит из того, что «в наши дни»

307

мы в сущности не знаем, что такое «социализм»: этот термин сейчас означает бесконечно многое и бесконечно различное, существуют сотни определений социализма. Сущностью социализма до сих пор считалось обобществление орудий производства, т. е. социализация и национализация, но от социализации и национализации придется отказаться, если она приводит к «чудовищному аппарату универсального насилия» (эту мысль высказывает и Николаевский). Такое высказывание означает, что «роциал-демократии» придется отказаться от марксизма, ибо, по Марксу, конечно, полная социализация средств и орудий производства есть альфа и омега социализма и русские большевики в этом смысле имеют право считать себя единственными последовательными социалистамимарксистами.

Мы уже видели, как Николаевский выражает ошибку основного общепризнанного, традиционного социализма: «Мы были наивными оптимистами» и не подозревали, что организованное (т. е. социалистическое) хозяйство примет форму чудовищного универсального насилия (см. выше). Менее наивные и более значительные умы это, однако, отлично предвидели (см. выше). Ошибка действительно немалая, она дорого стоила человечеству и, главное, еще продолжает действовать. Теоретически она означает вот что: «обобществление орудий производства», «экспроприация экспроприаторов», «диктатура пролетариата» и уничтожение капиталистов вовсе н е уничтожает зла капитализм а, не уничтожает эксплуатации, не освобождает пролетариата и человечества. И вместе с тем это ошибка не каких-то отдельных наивных оптимистов, а ошибка основной социалистической догмы, ибо та страшная тирания, которая получилась, есть, по справедливому признанию Николаевского, все же несомненный результат «построения общества в соответствии с принципами социализма в том виде, как он стал идеалом рабочего движения и закреплен в программах всех социалистических партий 19-20 столетий»'. Таким образом, те «принципы социализма», кото

' Аронсоч. «Социализм в наши дни». Новый Журнал, Нью-Йорк, № 17.

^ Соц. Вестн. № 1 -2. 3 февр. 1947 г., стр. 19. Николаевский думает, однако, что вовсе не доказано, будто «организованное хозяйство» необходимо требует такого построения общества в соответствии с таким социализмом. Мы, напротив, думаем, что властно-организованное центральное плановое хозяйство необходимо принимает форму «тотали

308

рыми руководились все социалистические партии нашего времени, оказались абсолютно ложными. И притом они продолжают действовать и угрожать миру. Трудно сильнее выразить кризис «социализма».

В этом отношении чрезвычайно ценной является та цитата из Каутского, которую приводит Аропсон в своей статье: «Строго говоря, не социализм составляет нашу конечную цель, а устранение всякого рода эксплуатации и угнетения, будут ли они направлены против одного, или другого класса, партии, пола или расы... Если бы нам доказали, что освобождение пролетариата и человечества целесообразнее всего может быть достигнуто на основе частной собственности на средства производства, как это допускал Прудоп, то мы должны были бы выбросить социализм за борт, нисколько не отказываясь от нашей конечной цели. Мы обязаны были бы это сделать как раз в интересах этой конечной цели»...'

С такой конечной целью всеобщего освобождения от всяческого угнетения согласятся абсолютно все: социалисты, анархисты, либералы и консерваторы: христиане и еврейские пророки, позитивисты и идеалисты. Ведь она выражена в словах «свобода, равенство и братство», или просто: «все высокое, все прекрасное»; но ведь вопрос именно в средствах: является ли социализация и национализация средством всеобщего освобождения?

И вот, когда вопрос так поставлен, становится очевидным, что частная собственность остается гораздо более целесообразной в смысле освобождения, нежели тоталитарная социализация и национализация. На основах частной собственности на средства производства в либеральной правовой демократии (например, в Америке) существует бесконечно большая свобода и бесконечно меньшая эксплуатация, нежели в стране «построенного социализма». Как раз Прудон со своим отвращением к социализму и коммунизму оказался прав, а не «Коммунистический манифест».

Слова Каутского ценны своей честностью и идеализмом; кроме того, они предвидят грядущий кризис социализма, но самое важное в них - это признание того, что

тарного государственного хозяйства» (врага № 1), и .)то вполне доказано и теоретическим предвидением, и опытом трех форм коллективизма. Другая форма хозяйства есть свободно-организованное хозяйство свободного обмена и свободной конкуренции, но оно отрицается социализмом. А неорганизованного хозяйства вообще нс существует. ' Нов. Журн., Нью-Йорк. № 17, стр. 172.

309

социализм не есть цель, а есть совокупность средств; только свободная личность есть самоцель. Поэтому «освобождение пролетариата и человечества» можно поставить перед собой как конечную цель, как идеал («к свободе призваны вы, братья»), но это еще вовсе не социализм; социализм есть утверждение тоталитарной социализации и национализации средств производства, как единственно верной системы средств для достижения высокой цели всеобщего освобождения. И вот оказывается, что эта система средств не дает никакого «освобождения», наоборот, является' средством полного закрепощения, прежде всего пролетариата, а затем и вообще человечества. Отсюда неумолимо честный вывод Каутского: «если это так, мы обязаны выбросить социализм за борт в интересах конечной цели освобождения». Именно это и утверждали Прудон, Бакунин, Герцен, Достоевский. Вслед за ними и всякий истинный «социалист-демократ», исходящий из идеи свободы личности и свободы народа, обязан отказаться от тоталитарной социализации и национализации, приводящей к государственному социализму, к тоталитарному подчинению, к потере личной свободы.

И нечего утешать себя тем, что «это не социализм», что тотальная социализация и уничтожение частной собственности на средства производства не есть «существенный признак социализма». Каутский думает как раз обратное: это и есть сущность социализма. Сущность социализма с неумолимой ясностью выражена в следующих словах Коммунистического манифеста: «Весь капитал и все орудия производства централизуются в руках пролетарского государства»'. Такой социализм, под преимущественным влиянием марксизма, утверждался в сущности всеми социалистическими партиями нашей индустриальной эпохи и всеми пролетарскими массами.

Это и есть социализм. Отказаться от тотальной социализации и национализации- значит отказаться от социализма. «Выбросить за борт» - по слову Каутского - придется именно «социализм», а не что другое; и это ради конечной цели всеобщего освобождения. Отказываясь от социализма, говорит он, мы

' Достаточно продумать это определение, чтобы сделать прямой и необходимый вывод тоталитарной национализации, монопольного государственного капитализма, или тоталитарного государственного хозяйства в тоталитарном государстве.

310

нисколько не отказываемся от этой конечной цели. Значит, конечная цель не есть социализм, и социализм не есть конечная цель. Больше того, социализм противоречит конечной цели: «социализм» исключает «освобождение», и «освобождение» исключает социализм.

Вот почему абсолютно неверно, как мы уже неоднократно и подробно выясняли, определять социализм через конечную цель. Всеобщее освобождение и устранение всяческой эксплуатации, как идеал, одинаково может быть признано всеми (едва ли кто захочет принципиально отстаивать угнетение и порабощение). Более того, радикальные либералы могут отрицать социализм во имя того же самого идеала. Определение социализма через конечную цель приводит к сотням противоречивых, пустых и сентиментальных формул, вроде, например, формулы Е. Юрьевского: «Не изменение титула собственности, а улучшение жизни десятков миллионов и есть социализм». Еще лучше определение Хераскова: «Социализм есть общество благородных»*. Мы видим, как понятие социализм расплывается в «улучшение жизни», в общее благо, во «все высокое, все прекрасное», в маниловщину, мечтающую построить «Храм Дружбы»... Нельзя определять социализм через его прекрасную цель и добрые намерения; нельзя определять медицину, как пожелание «доброго здоровья». Весь вопрос идет о средствах, а не о целях.

Кризис современного социализма есть кризис средств, а не кризис целей: высокие цели остаются незыблемыми, о них никто и не спорит. «Научный социализм» Маркса указывал определенные научные средства для достижения этих целей, и средства оказались негодными, от «научного социализма» приходится отказаться. Остается ли какой другой социализм - мы не знаем. Но мы знаем, что он не имеет права именоваться социализмом в силу одной только ссылки на высокие цели освобождения; он должен указать новые средства для их реализации. И тогда только будет ясно, окажутся ли эти средства «социализмом». Конечная цель всеобщего освобождения не предрешает этого вопроса: она ставится для всех и не составляет ничьей монополии, менее всего монополии социализма.

Несмотря на все это, склонность определять социализм через конечную цель и называть эту конечную цель «социализмом» продолжает существовать. Даже такой тонкий и честный мыслитель, как Гильфердинг, к этому

311

склоняется. Он ставит вопрос: Почему большевизм не есть «социализм»? (несмотря на его марксизм, на его уничтожение частного капитализма и национализацию орудий производства); и отвечает: А потому, что социализм должен быть уничтожением эксплуатации. Иначе говоря, существенным признаком социализма является не уничтожение частного капитала и не социализация средств производства (как это утверждали в сущности почти все социалистические системы и все опыты их осуществления), а общехристианская и общечеловеческая конечная цель, которую Кант формулировал, как обращение с личностью, как самоцелью*. Но что если устранение эксплуатации и обещание всеобщего освобождения вообще недостижимо социалистическими средствами, т. е. изменением форм собственности, изменением хозяйственно-политической структуры общества?

Мы имеем перед собою такой грандиозный опыт тоталитарной социализации и национализации, имеющий за собой славу первого опыта построения социализма в мире. Он приводит к полной потере свободы и к наибольшей эксплуатации. К этому новому социально-историческому факту возможны три отношения:

1. Можно сказать: это и есть социализм, обнаружилось полное банкротство социализма, ибо он приводит к эксплуатации.

2. Можно сказать: это не такой социализм, обнаружилось банкротство авторитарного социализма, ибо он приводит к эксплуатации.

3. Можно сказать: это вовсе не социализм, ибо он приводит к эксплуатации.

Враги социализма утверждают первое, друзья социализма утверждают третье. Здесь наглядно видно, что отношение к эксплуатации вовсе не решает вопроса о социализме: на основании той же «эксплуатации» утверждается, что «это есть социализм» и «это не есть социализм». Все три согласны в своем отношении к эксплуатации и несогласны во всем остальном.

Верные друзья социализма, утверждающие, что «это вовсе не социализм», заслуживают полного сочувствия в смысле их морального негодования. Но научно они не правы: авторитарный социализм всегда был самой основной и самой влиятельной формой социализма. Кроме того, для них существует серьезное затруднение: утверждая, что «это вовсе не социализм», они должны все-таки сказать, что же это такое; что такое этот монстр

312

тоталитарного государственного хозяйства (враг № 1)? Не есть ли он не что иное, как тоталитарная социализация и национализация?

Враги социализма, утверждающие первое: «это и есть социализм» - правы, и в этом утверждении, и в связанном с ним осуждении. Но они не правы в том, что только это есть социализм, и никакого другого не существует. Это не может быть доказано. Таким образом, остается только второе утверждение, которое можно признать научно верным: авторитарный социализм приводит к эксплуатации, значит, это не такой социализм, какой утверждается социальной демократией. Верным остается фундаментальное противопоставление авторитарного и антиавторитарного социализма, каковое современная социал-демократия (в широком смысле этого слова) должна максимально углубить и осознать для сохранения своей чести, своего достоинства, своей миссии, даже своего права на существование: противопоставление властного и свободного социализма, социальной тирании и социальной свободы, уходит в глубину психологическую, моральную, даже религиозную. Оно приводит к противопоставлению властной субординации и свободной координации, как социальных принципов, как двух противоположных направлений социального движения, как двух теорий права и государства, как двух миросозерцаний.

Невозможно отрицать существование двух социализмов, или, точнее, двух форм социального движения, ни теоретически, ни исторически. Важно только осознать их принципиальную несовместимость, которая далеко не всем понятна. Важно осознать, что авторитарный социализм есть враг № 1 и всякая коллаборация с ним позорит и дискредитирует социал-демократию. Последняя должна ясно определить свой собственный путь, новый путь перед лицом современного кризиса. Быть может, ей придется отказаться от всей «социалистической» традиции: от марксизма, материализма, коммунизма, от национализации и социализации. Нельзя оставаться «социал-демократией» 19-го века, надо заново определить, что такое «социализм». Кризис социализма выражается в незнании, что такое социализм; и эта неопределенность вела к коллаборации с коммунизмом.

Нам могут, однако, возразить, что все эти попытки определений вообще совершенно не нужны. Не есть ли это простой спор о словах, пустая схоластика? Со

313

временная наука и философия знает, что основные элементы и категории бытия, как, например, жизнь, сознание, дух, энергия, время, пространство - в сущности неопределимы. Однако, определение социализма имеет совсем другой смысл: это не есть познавательное определение данного бытия, это есть этическое определение заданного действия; это есть выбор, решение, и оно требует ясности и определенности. Нужно знать, что делаешь. Не знать и не понимать, что творишь, есть всегда опасность и иногда преступление. Поэтому спор о сущности социализма есть спор о том, что и как должно и не должно делать в целях всеобщего освобождения. Если социальная демократия отвергает тотальную социализацию и национализацию, как приводящую к «тоталитарному государственному хозяйству» в тоталитарном государстве, то для нее возникает вопрос: что вообще остается от «социализма»? Сохраняется ли в каком-либо смысле принцип социализации и национализации средств производства? Это и есть основной вопрос неосоциализма.

^

^

Отдел третий

НЕОСОЦИАЛИЗМ И НЕОЛИБЕРАЛИЗМ

Глава тринадцатая НЕОСОЦИАЛИЗМ И НЕОЛИБЕРАЛИЗМ

ризис традиционного социализма приводит к исканию новых путей осуществления социальной справедливости. Современных «социалистов», переживших и осознавших этот кризис и ищущих новых средств для осуществления прежних целей, можно назвать неосоциалистам и. Аналогично кризис свободы в мире приводит к исканию новых средств ее спасения и развития, к сознанию недостаточности старого классического либерализма с его "laisser faire", к возникновению неолиберализма, утверждающего и ищущего не только свободу от насилия, но и свободу от нужды. Они оба, как мы видели, исходят из идеала свободы личности и свободы народа и потому сохраняют верность либеральной правовой демократии. Те и другие протестуют против «госкапитализма» (капитало-коммунизма), но не для того, чтобы просто вернуться к частному капитализму, а для того, чтобы найти новые пути и средства борьбы с и мманентн ы м злом индустриализма, развитие которого приводит к предельному злу капитало-коммунизма. Наконец - и это самое важное только неосоциалисты и неолибералы способны понять, что они протестуют против капитала в третьем смысле (см. таблицу выше), т. е. против того, в чем соприкасаются противоположности капитализма и коммунизма, против самого индустриализма. Понять это - значит уже стать на новую точку зрения, перейти к «неосоциализму» и «неолиберализму», ибо старый социализм и старый либерализм этого совершенно не понимали, они оба были в восторге от индустриальной революции и индустриализации; всецело ее принимали и считали, что она обеспечивает непрерывный прогресс человечества. В силу этого возможен и необходим диалог неосоци

315

ализма с неолиберализмом. Кризис традиционного социализма делает невозможной старую марксистскую социал-демократию и вызывает к жизни новый либерализм. И первый вопрос, который демократический либерализм может поставить демократическому социализму, сводится к следующему: вы сами видели результат, к которому приводит радикальная социализация и национализация, - и ужаснулись; в каком смысле вы еще желаете именоваться «социалистами»? Не чувствуете ли вы подлинную апорию (т.е. «безвыходность») социализма?

Однако для демократического социализма еще есть выход: быть может, тоталитарная национализац и я действительно неизбежно приводит к такому ужасному результату, - тогда как частная национализация может оказаться полезной? Но что разуметь под «частной социализацией и национализацией»? Прежде всего можно ответить, что социализация должна охватывать отнюдь не всю сферу человеческой деятельности, не всю сферу жизни, а только экономическую ее часть. Только продукция основных экономических благ, необходимых для поддержания жизни, должна быть социализирована и планирована, - вся остальная сфера жизни и творчества должна оставаться индивидуальносвободной, не подчиненной никакому принудительному плану.

Можно привести много примеров такого упрощенного решения: Н. G. Wells, сторонник тоталитарного центрального планирования, является вместе с тем горячим защитником «прав человека». В Америке Stuart Chase уверяет нас, что в коллективизме «политическая демократия может оставаться, если она ограничивается неэкономическими вещами». Этим же путем Бердяев мечтал примирить свой «Маркс-комплекс» с философией абсолютной свободы: на фундаменте принудителыю-социализированного хозяйства должна покоиться свобода духовного творчества. Такого типа профетический утопизм, по-видимому, представляет себе коммунистическое хозяйство, как своего рода общежитие, или пансион, обеспечивающий все необходимое для жизни и предоставляющий ученым, художникам и философам полную свободу творчества.

Несчастие человечества состоит в том, что социальный вопрос решается людьми, совершенно игнорирующими существование юридической и экономической на

316

уки и техники. Но без этого невозможно понять сложнейшую структуру индустриального общества и технику его преобразования и перестройки.

Социалистическое хозяйство, т. е. принудительно-планированное хозяйство, имеет свою имманентную диалектику развития, иначе говоря, свои необходимые условия возможности. Прежде всего сразу ясно, что «чем больше государство планирует - тем меньше может строить планы частное лицо»'*.

План производства определяется основными целями всего производства, он решает, что и для чего производить, он исходит из своей собственной системы ценностей и имеет свою мораль. Конечные цели войны или мира, удовольствия и комфорта в этой жизни или аскетизма ради блаженства в иной жизни определяют все хозяйство и все производство, даже всю судьбу науки, ибо она получает обязательные индустриально-технические или военные задания. Поэтому, кто вырабатывает универсальный хозяйственный план, тот решает и вопрос о последних целях и идеалах нации и государства^.

Но не только общее направление и дух коллективной деятельности определяется «Госпланом» ("burro о canoni?", тяжелая промышленность или предметы широкого потребления?)**, он определяет также до последних деталей: что, сколько и когда каждый будет получать - и кто, сколько, где и как должен будет работать. Кто управляет всей хозяйственной деятельностью, тот располагает и управляет средствами для удовлетворения различных желаний, и поэтому должен решать, какие из них должны быть удовлетворены и какие - нет. Потребитель теряет всякую свободу получить то, что он хочет («лопай, что дают»). Производитель, пожалуй, еще более зависим: вся его работа от утра до вечера распланирована и включена в индустриальный аппарат. А если работа составляет значительную и существенную часть жизни, то в сущности вся наша жизнь определяется экономическим аппаратом.

' Прекрасный афоризм Hayck'a. Его мысли должны быть здесь приняты во внимание и проанализированы: они вводят нас в диало» неолиберализма и социал-демократии. F. A. Hayek. Road to serfdom. Нем. перевод: Der Wcg zur K.nechtschaft. Издано проф. Ropke, Zurich. 1943, стр. 106.

^ Все цели соподчинены в восходящем порядке. Сократ в своем исследовании целей человеческой активности начинает с ремесла седельника и восходит к целям всей эллинской культуры, которым все это подчинено.

317

Говорят, что цель социализма и планового хозяйства - уничтожить обращение с человеком, как со средством и только средством, но в едином всеобъемлющем плане он всегда рассматривается как «только средство», никакие индивидуальные влечения или отталкивания не смеют нарушить этого плана.

Плановое хозяйство есть единый монополист, располагающий исключительными возможностями эксплуатации в смысле максимального профита и неограниченной властью решать, что мы должны получать и на каких условиях. Власть, управляющая производством и ценами, - почти безгранична. Цель хозяйства - добывать средства существования; но сколько и для чего? Это определяет всю жизнь и все существование'. Здесь видна вся невозможность частичной социализации и национализации, вся наивность тех, кто предлагает ограничить ее одним экономическим сектором, оставив индивидуальную свободу во всех других областях жизни. Все это рассуждение о приемлемости принудительно-планового хозяйства и о необходимости полной свободы в других сферах творчества построено на неправильной мысли, что наши хозяйственные интересы совершенно отделены от других высших жизненных ценностей. Это и социологически и психологически совершенно неправильно: вся система целей или система ценностей культуры связана и взаимно обусловлена. Не существует экономических целей, которые были бы вполне отделены от всех других высших целей. Для марксизма это сразу ясно: хозяйственный фундамент и его построение определяет с необходимостью всю «надстройку», т. е. право, мораль, искусство, науку, религию, определяет даже «сознание» человека. Для не-марксиста верным остается то, 410 всякое строение, начиная с фундамента, определяется планом, целью, ради которой оно строится. Строитель должен знать, чего он хочет: строит ли он дворец, частный дом, фабрику или тюрьму. Хозяйственная команда не есть команда на одном секторе социальной жизни, она должна иметь в виду все деятельности человека, ибо все они так или иначе могут существовать, лишь будучи обеспечены экономически. Поэтому социалистическое плапо

' Hayek, развивающий подобные соображения в гл. 7-й (Плановое хозяйство и тоталитаризм), делает своим эпиграфом следующие слова: «Команда над производством благ есть команда над человеческой жизнью вообще» (со ссылкой: Hiluire ВеНоу. The servile State. 3 ed. P. II)*.

318

вое хозяйство будет непременно решать, какие человеческие активности должны и какие не должны существовать.

Управление тоталитарным индустриализированным хозяйством требует психического и духовного воздействия. Чтобы вся продукция, все активные силы страны, были подчинены единому плану, необходимо, чтобы все признавали все цели и идеалы этого плана и были ими воодушевлены, чтобы все были согласны относительно общей единой системы ценностей и, следовательно, разделяли общее миросозерцание. Власть должна необходимо распространяться и на это, вот почему отрицание свободы в сфере материальных процессов отрицает и нашу духовную свободу. В СССР напряженная индустриализация с ее пятилетними планами требует непрерывного коммунистического воодушевления («социалистического соревнования»). Отсюда необходимость духовной дрессировки, непрерывного идеологического внушения.

В своей книге "Road to Serfdom" Hayek показывает внутреннюю диалектическую необходимость, приводящую плановое хозяйство на «путь к рабству». Построение социализма в СССР дает неопровержимое опытное подтверждение этих соображений. Но кроме опыта и наблюдения научный анализ требует еще усмотрения необходимой логической связи реальных возможностей, открывающихся перед авторитарным социализмом. Тот, кто уяснил себе эту логику возможного и невозможного, не будет упрекать большевиков в том. 410 они недостаточно поняли Маркса или в том, что напрасно не предоставили полной свободы ученым, писателям, поэтам и композиторам (как этого наивно требовал Бердяев). Совершенно так же поступает с поэтами и музыкантами, вообще со свободой и демократией, коммунизм Платона, прообраз, неизменно присутствующий во всяком коммунистическом планировании. Сущность авторитарного социализма остается той же самой от Платона до Сен-Симона и Маркса. Кто скажет: «Диктатура пролетариата» и «национализация орудий производства» - тот принужден будет сказать: плановое хозяйство в тоталитарном государстве, или «тоталитарное государственное хозяйство» (по точному выражению Гильфердинга).

* * *

Но если «тоталитарное государственное хозяйство» есть враг № 1, то может быть частичное государст

319

венное хозяйство представляет ценность. Правда, частичная национализация и социализация оказалась иллюзорной, если понимать под нею социализацию одного только экономического сектора, отделенного от других индивидуально-свободных сфер жизни; но под частичной национализацией и социализацией можно понимать еще и нечто другое, а именно национализацию и социализацию одной какой-либо части экономического сектора. Такая социализация существовала в сущности до всякого социализма и независимо от него. Она означает не более не менее как следующее: государству или «коллективу» принадлежат известные отрасли хозяйства с соответственными «орудиями производства» или природными силами. Примеры у всех перед глазами: железные дороги, электрическая энергия, водопровод, угольные копи, автострады и парки, наконец, музеи, библиотеки, школы, университеты, театры, радиостанции... Такая частичная национализация и коллективизация одинаково признается консерваторами, либералами и социалистами. Но никакого подлинного «социализма» в ней еще нет. «Государственно-частное хозяйство» еще не есть социализм. Почему? Потому, что в нем отсутствует принцип монополии и принцип тоталитарности. Отношение к монополии при этом может быть различное: возможны государственные театры, школы, университеты, радио, даже железные дороги, наряду с частными и в свободной конкуренции с ними, -- и возможна монополия государства во всех этих областях. Можно спорить о том, целесообразна ли монополия государства на школы и университеты, на железные дороги и даже на угольные копи, или и здесь имеет смысл сохранить частную инициативу рядом с государственной; но никакой либерализм не будет теперь требовать радикального проведения принципа частной инициативы во всех областях. Неолиберализм принципиально отказывается от полного 'laisser faire" и может вместе с социалистами признавать монопольную национализацию там, где свободная конкуренция частной инициативы невозможна или нецелесообразна. Так он может признать национализацию школы, железных дорог, электрической энергии, даже угольных копей. Можно утверждать и доказывать, что существуют области производства, где частная инициатива опасна, недопустима и невозможна, так, например, в будущем в сфере атомной энергии. Однако есть граница, до которой неолиберализм

320

может идти вместе с социализмом: он может признавать монопольную национализацию тех или других отраслей хозяйства, но он не может признавать тоталитарной монополии. Он может признать государственно-частное хозяйство, но он не может принять тоталитарного государственного хозяйства. Все же неолиберализм идет вместе с демократическим социализмом, может и должен с ним вести разговор и имеет, как мы видели, общий язык, ибо оба признают идеал свободы и демократии. И вот он задает социалистам (в частности, лейбористам) такой вопрос: а вы допускаете тоталитарное государственное хозяйство, или тоже останавливаетесь в своей частичной социализации на государе т венно-частн о м хозяйстве?

Вопрос довольно коварный, но честные социал-демократы, особенно понимающие русский опыт, должны ответить вместе с Гильфердингом: тоталитарное государственное хозяйство есть враг № 1, мы его, конечно, отвергаем, и оно не есть социализм, ибо уничтожает свободу и демократию.

Но тогда получается довольно неожиданный результат: между неолибералами и социал-демократами как будто нет никакой разницы, те и другие отрицают тоталитарное государственное хозяйство, те и другие признают частичную национализацию и утверждают государственно-частное хозяйство. В сфере политической между ними полное совпадение: те и другие считают либеральную правовую демократию абсолютным условием прогресса. В сфере экономической вполне возможно договориться, что именно и когда должно быть национализовано. Это конкретный вопрос, обсуждаемый и решаемый в парламентах.

В силу этой общности либеральные демократы и социал-демократы стоят вместе по одну сторону баррикады в мировой гражданской войне, никакая вражда «капитализма» и «социализма» их не разъединяет, как это полагалось думать по традиции марксизма.

И все же их единство имеет свои границы. Социализм лейбористов, например, может переходить от одной национализации к другой, от угольных копей к стальной промышленности, к социализации медицины и далее, и тогда неизбежно встанет вопрос, не имеет ли в виду такой социализм постепенно социализировать и национализировать всю индустрию и все вообще. Иначе говоря, социал-демократы могут вместе с неолибералами при

321

знавать и защищать государственно-частное хозяйство, но вместе с тем смотреть на него как на постепенный переход к монопольному государственному хозяйству'. Такой переход был бы действительно «Путем к рабству», и его никакой либерализм принять не может.

Необходимо точнее определить границу, отделяющую социальную демократию от демократического социализма. Противопоставление государственночастного хозяйства и государственного хозяйства ее недостаточно определяет. Оно кажется количественным и потому переходным: немного больше, или немного меньше социализации и национализации составит незаметный переход от либерализма к социализму. Но именно этот переход отрицается неолиберализмом: государственно-частную форму хозяйства он утверждает не как нечто среднее между либерализмом и социализмом, а как качественно особую форму хозяйства, прямо противоположную всякому «социализму».

Противоположность заключается в утверждении или отрицании свободного рынка. Здесь лежит раздел между неолиберализмом и всяческим социализмом. Национализация железных дорог, водопроводов, электрической энергии - не дает еще никакого «социализма», ибо государственно-частное хозяйство есть хозяйство свободного рынка^ Неолиберализм считает отрицание свободного рынка и утверждение управляемого хозяйства существенным признаком всех видов коллективизма. То же самое всегда утверждалось и со стороны социализма: рыночное хозяйство и рынок труда есть существенный признак «капитализма»^ Неолиберализм считает рыночное хозяйство экономически более совершенной формой и признает свободный обмен основным выражением личной и социальной свободы. Напротив,

' Как смотрят английские социалисты (лейбор) на путь национализации? По-видимому, со свойственным английскому уму реализмом и нелюбовью к отвлеченным идеям, они предпочитают решать конкретно ту или другую «национализацию», не задумываясь о предельных понятиях. Вопрос о границах национализации, однако, неизбежно встанет и уже сейчас поднимается. Известной гарантией против «тоталитаризма» является конечно всеобщая английская верность принципу правовой демократии, которая всегда может отменить всякую социализацию.

^ Иначе пришлось бы признать «социализмом» императорскую Россию с ее казенными железными дорогами и казенными землями.

' Так, например, утверждает Гильфердинг, и вот почему он не считает возможным назвать большевизм «госкапитализмом»: он отменяет рыночное хозяйство и потому не есть «капитализм».

322

социализм критикует рыночное хозяйство, как хаос и дезорганизацию, ведущую к периодическим кризисам, к перепроизводству и безработице, - а в свободном обмене видит свободу эксплуатации.

Считаясь с этой традиционной критикой, исходящей от социализма, неолиберализм все же полагает, что трагический опыт центрально-управляемого хозяйства заставляет заново пересмотреть вопрос о преимуществе той или другой социально-экономической системы, тем более что несомненный кризис, переживаемый социализмом, свидетельствует о том, что новый социализм чувствует невозможность идти старыми путями.

Наиболее видными выразителями неолиберализма являются: в Англии - Hayek, в Америке - Walter Lippmann, в Швейцарии - R5pke. Все они утверждают и доказывают непревзойденную ценность свободного рыночного хозяйства и его способность к творчеству, изобретению и усовершенствованию.

Глава четырнадцатая

СВОБОДНЫЙ ОБМЕН ИЛИ ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ РАСПРЕДЕЛЕНИЕ

Диалог неолиберализма с социал-демократией приводит к альтернативе, к необходимости выяснить, какая из двух экономических систем более совершенна, какая соответствует общему идеалу демократической свободы. Здесь необходимо рассмотреть основные доводы неолиберального экономиста R5pke, у которого мы находим сравнительный анализ и глубокую оценку этих систем'. Он рассуждает следующим образом: проблема хозяйства есть проблема организации сил производства, служащих обществу; основной вопрос хозяйства: что, как и сколько должно быть произведено. Всякое хозяйство имеет свой план действия. Каковы же возможности решить проблему хозяйственного плана? Существуют только три возможности: 1. Собственное «натуральное» хозяйство, например крестьянская семья, проду

' R5pke справедливо указывает, что человек, не обладающий специальными экономическими, юридическими и социальными познаниями, разобраться в этих системах не может в силу их современной сложности. В этом несчастье вульгарного «социализма» (IV. Ropke. Civitas Hlimana. Zurich, 1944; W. Repke. Internationale Ordnung. Zurich, 1945; W. ROpke. Die Gesellschaftskrise der Gegenwart. Zurich, 1942).

323

цирующая все для собственного потребления; она решает весь вопрос для себя самой. 2. Рыночное хозяйство дифференцированное производство со сложным разделением труда, производящее для рынка, с игрой спроса и предложения, со сложным и тонким механизмом образования цены. 3. Командное хозяйство - тотальноуправляемое, «госплановое» хозяйство, economic dirigee": что, сколько и как производится - постановлено центральной властью и санкционировано ее угрозою.

Так как примитивное «натуральное» хозяйство в эпоху индустриализма невозможно, то остаются только эти две возможности, эти две формы хозяйства. Какая же из них более совершенна? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, надо прежде всего спросить себя: в чем состоит экономическое совершенство. Оно заключается не в грандиозности результатов, не в массе товаров, не в пирамидах и бетонных колоссах, созданных государственной властью при помощи грандиозной эксплуатации живых людей и притом хозяйственно часто совсем невыгодных и ненужных. Хозяйственное совершенство состоит в том, чтобы производить как раз «то, так и для того» - что нужно обществу и человеку, что соответствует потребностям и желаниям потребителя, ибо другой цели нет у производства'. Экономическое совершенство есть гармония между спросом и предложением, между производством и потреблением. Производство должно быть приспособлено «к оценкам и потребностям человека». Свободная воля и оценка потребителей должна решать, что, как и сколько производится. В этом именно состоит экономическое преимущество рыночного хозяйства: только оно автоматически принимает во внимание свободное и индивидуальное желание потребителя. Потребитель непрерывно вопрошается и как бы непрерывно голосует и выбирает. Нег другого способа постоянного вопрошания потребителей относительно направления производства, кроме свободного рынка, где каждый момент спроса покупателя есть непосредственное указание (заказ) для производителя. «Хозяйственная воля» становится автономной и дает как бы демократию потребителей; а так как «потребители» это все, то мы получаем всеобщую волю, или подлинную экономи

' Не существует цели производить как можно больше или строить как можно колоссальнее. Индустриализация не сеть абсолютная цель.

324

ческую демократию. Совершенную противоположность представляет собою тотально управляемое хозяйство: оно есть замена автономии хозяйственной воли гетерономией, замена «экономической демократии» - автократической диктатурой, управляющей производством'. Здесь потребители должны приспособляться к производству. Никто не спрашивает население о том, что должно быть производимо. Власть со своим всеведением и всемогуществом решает, что должен человек есть и пить, как одеваться, что читать, как развлекаться, где и как вообще жить. Здесь извращается основной принцип хозяйства: спрос определяется потребностями, предложение определяется спросом. В силу этого принципа потребители, а не производители должны определять направление производства: производить нужно только то, что нужно, а не то, что не нужной

Кто исходит из идеала свободы, не может отрицать свободу обмена действиями, услугами или продуктами труда, - ибо без этого невозможно свободное взаимодействие людей, невозможен свободный договор, вытекающий из разделения труда. Без этого существует лишь рабское подчинение приказу свыше, без всякого разговора. Свобода творчества, свобода искусства, тоже требуют свободной конкуренции и свободного рынка.

«Не продается вдохновенье, Но можно рукопись про дат ь»*.

Но если нельзя свободно продать рукопись, тогда что? Тогда неизбежно продается вдохновенье, тогда социальный заказ и «подхалимаж», и уже не скажешь: «дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум».

Ropke очень ясно показывает эту связь свободного рынка с принципом автономии личности и автономии народа, иначе говоря, с принципом демократии: ибо сущ

' А так как управлять производством нельзя, не управляя капиталом. то можно сказать, что управляемое хозяйство есть диктатура капиталистов, и не отдельных конкурирующих друг с другом, а сговорившихся и соединившихся в единый, тоталитарный, всемогущий трест. ^ Научно-экономически это можно выразить так: потребительная ценность есть conditio sine qua поп всякой экономической ценности (след.. меновой ценности). Но о потребительной ценности судит прежде всего потребитель.

325

ность демократии есть автономия в противоположность гетерономии',

В крестьянском хозяйстве автономия очевидна, ибо крестьянин с а м решает, что он будет потребять и что он будет производить. В индустриальном хозяйстве, построенном на разделении труда и обмене, автономия разделена между производителями и потребителями: производитель с а м решает, что, как и сколько он будет производить, но и потребитель с а м решает, что, как и сколько он будет покупать. Поэтому автономия производителя не нарушает автономной воли потребителя; он ничего не может ему гетерономно навязать; вырабатывая план производства, он принужден считаться с желаниями и вкусами потребителя, ибо последний в конечном счете определяет, что стоило и что не стоило производить и выбрасывать на рынок.

Рыночное хозяйство, предполагающее свободу обмена и свободу рынка, есть единственное средство обеспечить свободное взаимодействие контрагентов и реализовать соответствие спроса и предложения. Но свободное взаимодействие есть основной принцип демократии; а гармония спроса и предложения есть принцип экономического совершенства.

Ни тому ни другому нет места в центрально-управляемом хозяйстве. Там существует единственный монопольный предприниматель и капиталист, гетерономно диктующий потребителям, т. е. всему населению, что оно обязано потреблять. Нет свободной взаимности, а есть один приказывающий и все повинующиеся. Всякая монополия облегчает эксплуатацию; напротив, множество автономных предпринимателей, свободно конкурирующих друг с другом, всего более соответствует интересам всего народа. Оно создает как бы конкурс между ними, конкурс на правильность плана производства, на количество и качество произведенного, на удовлетворение желаний потребителей, на достижение гармонии спроса и предложения^. Следующая цитата всего ярче и

' «Собственная воля» и «собственное убеждение» в противоположность чужому приказу и слепому повиновению. «Ни один человек недостаточно совершенен, чтобы управлять другим, независимо от его согласия» (Авраам Линкольн).

^ При честном соревновании рентабельность предприятия будет как бы премией на конкурсе приспособления к потребностям общества; ей противостоит риск и наказание убытком в случае неприспособления. Рентабельность вовсе не всегда есть следствие жадности и эксплуатации. Награды и санкции существуют и в коммунизме, но они зависят от произвола власти.

326

точнее формулирует принцип свободного рынка в неолиберализме: «Процесс рыночного хозяйства есть, так сказать, ежедневный плебисцит, при котором каждый франк, истраченный потребителями, представляет собою поданный голос, а реклама производителей есть избирательная пропаганда для выбора производимых благ». «Такая демократия потребителей имеет еще и преимущество самой совершенной пропорциональной системы, ибо голоса меньшинства тоже принимаются во внимание. Демократия рынка по своей бесшумной точности превосходит самую совершенную политическую демократию»'.

Рыночное хозяйство есть экономическая демократия, и она принципиально связана с политической демократией; напротив, отрицание свободного рынка дает экономическую диктатуру, дает управляемое хозяйство в тоталитарном государстве. Демократический принцип в хозяйстве выражается в том, что экономический план производства одобряется или не одобряется теми, для кого он собственно и составлен: потребителями, т. е. всем народом. Аналогично демократический принцип в государстве состоит в том, что политический план ответственного министерства одобряется или не одобряется представителями тех, для кого он составлен, а в конце концов, при выборах, всем народом.

Теперь с диалектической необходимостью ставится вопрос, который несомненно все время возникал у читателя: не есть ли эта блестящая и остроумная защита рыночного хозяйства не что иное, как защита «капитализма» и «капиталистической демократии»? Не есть ли неолиберализм не что иное, как старый классический либерализм с его «laisser faire»? На это следует ответить категорическим отрицанием.

Прежде всего рыночное хозяйство совсем не тождественно с «капитализмом». Свободный обмен и свободный рынок существовал всегда, на протяжении всей истории, до индустриальной революции и возникновения индустриального капитализма. «Капитализм», в котором мы живем и который критикуем, представляет собою лишь одну историческую форму рыночного хозяйства, и притом форму весьма искаженную. Зло индустриального капитализма состоит вовсе не в свободном рыночном хозяйстве, напротив, в этом состоит его огромное пре

' R5pke. Die Gesellschaftskrisis der Gegenwart. Zurich. 1942. стр. 162. CM. стр. 157162.

327

имущество, зло капитализма состоит в монополизм е, который как раз существенно нарушает - а в пределе вовсе уничтожает - принцип свободной конкуренции, свободного обмена и свободного рынка. Всякого рода тресты и концерны суть средства «овладеть рынком», т. е. лишить потребителей свободы выбора, принудить их покупать то, что им навязывается, диктовать им свою цену. Свободное образование справедливой цены при помощи соответствия спроса и предложения нарушается. Монопольный производитель становится экономическим диктатором, подчиняющим себе волю потребителя.

Это нарушение свободы обмена, свободы договора (ибо всякий обмен есть договор) происходит и на рынке труда. Маркс видит зло капитализма в том, что «рабочая сила» покупается монопольно. Это означает, что и здесь зло состоит в нарушении принципа свободного рынка, а не в его соблюдении. Как раз свободная конкуренция множества автономных предпринимателей выгодна рабочим, ибо повышает заработную плату, а уничтожение этой конкуренции при помощи монопольных объединений дает этим последним возможность диктовать заработную плату. В рабочем договоре одна сторона сильнее другой, одна сторона свободнее другой. Что же из этого вытекает? Вытекает то, что необходимо защитить и восстановить свободу слабой стороны и это делается при помощи свободных рабочих союзов, свободы стачек и забастовок. В тоталитарно управляемом хозяйстве уничтожено то и другое, рабочие не имеют средств защиты, свобода договора уничтожена, принцип «свободного рынка» уничтожен принципом абсолютной монополии.

Борьба со злом «капитализма» есть борьба за справедливость на свободном р ын к е; борьба за свободное взаимодействие, свободный обмен и свободный договор и борьба за справедливость при осуществлении обмена и заключении договора. Но борьба за справедливость не допускает никакого «laisser faire, laisser aller»*. Она требует постоянного вмешательства права, государства, свободных союзов и объединений; требует свободы общественного мнения и свободы личности, ничего не боящейся. Необходимо осознать, что свободное соревнование и свободный обмен есть правовой принцип и

' В этом состоит источник богатства и свободы народов, как это угадал Адам Смит.

328

правовой идеал, а вовсе не фактическое состояние, данное от природы и не требующее дальнейших забот. Точно так же гармония спроса и предложения есть экономический принцип и экономический идеал, неосуществимый иначе как при помощи свободного и справедливого обмена. Свободное рыночное хозяйство есть нормативный принцип, требующий постоянной борьбы'. «Свобода торговли» в какой-то форме существовала всегда, несмотря на все запрещения и нарушения^ это не значит, конечно, что торговля всегда была справедлива, свободна от обмана, принуждения и эксплуатации. Но это не значит также, что она всегда совершалась по принципу «не обманешь не продашь». Всякий, имеющий счастье жить в странах со «свободой торговли», заключает тысячи сделок к обоюдному удовольствию, выгоде и удобству- контрагентов. Нормально каждая из сторон ощущает при этом свободу, а вовсе не насилие и принуждение. Но за эту свободу надо бороться. Все «нормальное» может быть нарушено, все ценное допускает злоупотребление. Но никакое злоупотребление не уничтожает ценности закона, принципа, инструмента, которым пользуются во зло.

Преимущества свободного рынка совершенно очевидны для всякого, испытавшего жизнь в той или другой форме хозяйства. Но свободный рынок индустриальной цивилизации создался вовсе не сам собою, не в силу «laisser faire», а при помощи борьбы за гражданскую и экономическую свободу, при помощи политической и индустриальной революции. Следует при этом помнить, что обе эти революции были направлены против абсолютной власти в сфере политической и экономической, против управляемого хозяйства эпохи меркантилизма^. И принцип свободного рыночного хозяйства, во всей своей высокой юридической и экономической ценности, может быть осуществляем и защищаем от всяких злоупотреблений и нарушений конечно не при помощи «laisser faire». Современный неолиберализм так же хорошо, как социализм (и во всяком случае глубже

' Здоровье есть тоже нормативный принцип, требующий постоянной защиты. Он постоянно нарушается и постоянно восстанавливается, пока существует жизнь. Все органические и организационные процессы находятся в таком положении неустойчивой гармонии. ^ Запрещение «свободного рынка» создавало «черный рынок». ' Управляемое хозяйство есть возвращение к абсолютизму, даже к эпохе фараонов.

329

и лучше, чем марксизм), видит и имманентное зло индустриализма и требует борьбы с ним; но заслуги старого либерализма, создавшего правовое государство и свободный рынок, не должны быть забыты, так же, впрочем, как и его ошибки. Адам Смит и Рикардо видели и предвидели грандиозные достижения индустриальной революции на основах свободного рынка и либерального правового государства, но, конечно, не могли предвидеть того имманентного зла индустриализма, которое выявилось через 150 лет. Они были так зачарованы этим действительно грандиозным «скачком» (вовсе не «развитием») свободной индустрии, создавшей «богатство народов», что признали существующую форму хозяйства наилучшей, «естественной», единственно возможной. И действительно, новая форма хозяйства сопровождалась освобождением человека, уничтожением рабства, крепостного права, привилегий, огромным поднятием благосостояния масс и широким общением и сотрудничеством народов. Рикардо дал гениальный анализ и оценку системы рыночного хозяйства при разделении труда. Но он взял лишь то, что в нем цепно и нормально. Он взял идеальный случай абсолютно свободного соревнования при абсолютной свободе разделения труда и свободе договора. Система Рикардо не была простым изображением действительности, а была нормативной идеей свободного хозяйственного оборота, построенного на конкуренции и свободной торговле.' Однако не следует думать, что «нормативная идея»

' Такое истолкование Рикардо и классической -экономики мы находим у другого представителя неолиберализма, Липпмана. Он говорит: гипотетическая система Рикарло покоится на целом ряде допущений и предпосылок: напр.. что все люди действуют по чакону разумного интереса, что каждый рабочий и капиталист знает, куда ему надо направить свои усилия, и вполне свободен в этом. что не существует никаких законом установленных привилегий и монополий: одним словом. предполагается свободное и честное (Fair) соревнование между людьми одинаковых шансов и одинакового предвидения, и тогда доказывается. что оно создало бы полную справедливость распределения. рабочий получил бы как раз то. чего он заслуживает и мог бы получать это всегда. Эта гипотетическая система была принята за действительность. Отсюда вытекало, что действительность вполне разумна и справедлива, и в ней ничего нельзя и не следует изменять. В этом состояла ошибка «laisser faire»: оно превратило революционный и творческий либерализм в сохранение существующего, в консерватизм. Неолиберализм подробно показывает кризис либерализма и свою совершенно новую позицию в отношении к современному индустриализму. См. Walter Lippmcinn. Die Gesellschaft Ireicr Menschen. Bern. 1945. Гл. X. «Крушение либерализма и ошибка laisser faire» 248 ff..

330

есть нечто чуждое действительности, не имеющее действительного значения, некий утопический идеал. Напротив, она всегда присутствует и «действует» в действительности, делает ее нормальной, поддерживает ее бытие. Норма здорового взаимодействия функций всегда присутствует в организме, пока он живет, хотя абсолютно здоровый организм есть идеал, почти не встречающийся в действительности. Рикардо вовсе не был утопистом, он установил нормативные принципы рыночного хозяйства на сто лет вперед, принципы, действующие и до наших дней, несмотря на все искажения и нарушения. Утопистом оказался как раз Маркс: нарушение свободного обмена веществ он предложил лечить уничтожением свободного обмена веществ, зло монополий уничтожением свободной конкуренции.

Все еще неизвестно, жизнеспособно ли хозяйство, уничтожающее свободный рынок; все еще остается оно хозяйством нищеты и принудительного рабства. Да и захочет ли его терпеть какой-либо народ без аппарата террора и угнетения? Или вместе с неосоциалистами и неолибералами признает тоталитарное государственное «хозяйство» врагом № 1?

Здесь снова ставится вопрос, до каких пор идут вместе неосоциализм и неолиберализм. Является ли рыночное хозяйство принципом, абсолютно их разделяющим? R5pke и Lippmann думают, что да - мы думаем, что нет. R5pke признает, что разговор с демократическими социалистами возможен и ценен, но он приводит к этой разделяющей границе. И он прав, если под «социализмом» разуметь традиционную «социал-демократию» марксистского типа; но он не прав в отношении неосоциализма, который может отказаться от традиционной догмы и для которого все пути открыты. ROpke не учитывает глубочайшего кризиса «социализма»: то, что этот последний не знает, что такое социализм - есть его большое преимущество'. Но он хорошо знает, что «тоталитарное государственное хозяйство есть враг № 1». Отрицательное суждение имеет огромную диалектическую ценность. Не рыночное хозяйство является принципом абсолютно разделяющим, а тоталитарно-управляемое хозяйство. Именно его отрицание объединяет неосоциалистов и неолибералов и отделяет их абсолютно от всякого диктатурного социализма и коммунизма.

Ибо это есть «научное незнание». 331

Но отрицание тоталитарной социализации и национализации есть утверждение частичной национализации там, где она ценна и полезна; иначе говоря, утверждение государственно-частной системы хозяйства. которая необходимо сохраняет свободный обмен и свободный р ы нокив которой частный сектор значительно превосходит государственный. Неосоциализм, радикально отрицающий «диктатурный социализм» и тоталитарно-управляемое хозяйство, тем самым принужден признать хозяйство свободного обмена и свободного рынка иперейти границу, отделяющую его от неолиберализма.

При этом неосоциализм должен отказаться от многого старого и привычного, усвоенного марксистской традицией. Он не имеет права смотреть на частичную национализацию тех или иных отраслей, как на переход к тоталитарной национализации: такой переход был бы действительно «путем к рабству» (Hayek) или переходом к коммунизму. Но это значит, что ему придется отказаться от марксизма до конца, ибо марксистская «социалдемократия» всегда и принципиально смотрела и будет смотреть на социализацию и национализацию как возрастающую до предела тоталитарного государственного хозяйства - этого требует основной догмат марксизма: «весь капитал и все орудия производства централизуются в руках пролетарского государства» (Комм. маниф.). Поэтому марксисты всегда шли и будут идти по этому пути возрастающей социализации, даже и тогда, когда принимали либеральную демократию и отрицали революцию и диктатуру. Овладение всеми орудиями производства и всем хозяйством никогда не отрицалось. Остановка на государственно-частном хозяйстве никогда не может быть допущена марксизмом: для него государственно-частное хозяйство со свободным рынком есть «капитализм».

И еще придется неосоциалистам серьезно задуматься над вопросом о связи «свободной торговли» со свободной демократией, со свободой личности вообще. Запрещение свободного обмена и уничтожение вольного рынка требует аппарата диктатуры, сыска и террора, и немедленно создает «черный рынок». Захочет ли какой-либо народ подчиниться тоталитарно-управляемому хозяйству без аппарата террора и насилия? Не проголосует ли он отмену социализации и полную свободу торговли, как только получит возможность действительно

332

свободного голосования, т. е. самую элементарную правовую демократию? В России непременно проголосует подавляющим большинством, да еще поставит новый памятник Ленину, даровавшему перед смертью «свободу торговли»*. Неосоциализм должен понять, что, сохраняя принцип свободы и верность либеральной правовой демократии, невозможно уничтожить свободный обмен и разрушить рыночное хозяйство. Опыт наших дней показывает, что оно уничтожается только завоеваниями. оккупациями, диктатурами, принудительными работами. Демократический социализм должен внимательно прислушаться к защите и оценке свободного рыночного хозяйства; ведь он хочет жить и действовать внутри правовой либеральной демократии, следовательно, ему придется на долгие времена жить и действовать в свободном рыночном хозяйстве (или исчезнуть вместе с ним). Неосоциализм должен понять, что организация свободного обмена есть динамический принцип, требующий борьбы за свободу и справедливость и открывающий бесконечные возможности. Здесь не может быть речи ни о каком пассивном и консервативном «laisser faire». Точно так же демократическая свобода есть задач а, а не данность, все существующие демократии грешат против принципа демократии, нарушают принцип автономии личности и автономии народа', требуют борьбы за справедливость. Но тот, кто исходит из принципа свободы и автономии, утверждает, что творческие перспективы открываются только на этом пути: принцип свободной координации стоит выше, нежели принцип принудительной субординации.

Все дело, следовательно, зависит от верности принципу либеральной правовой демократии. Пока она соблюдается, неолиберализм может не бояться сотрудничества с социализмом, по крайней мере с тем, который утверждает, что вне демократии нет социализма. Все неудачные и слишком далеко идущие социализации здесь могут быть отменены. Здесь нет ничего непоправимого.

Однако, принимая сотрудничество с демократическим социализмом, неолиберализм может потребовать отказа от всей старой догмы, - иначе социализм остается врагом либерализма, и граница, их разделяющая, остается

' Достаточно подумать о том, что внутри политических партий нет никакой демократии, они организованы диктаторски. Демократии с коммунистическими партиями суть частичные диктатуры.

333

непереходимой. Отказаться придется от многого: от всех социалистических утопий, начиная с Платона и кончая Фурье и Сен-Симоном. Но отказаться придется и от «научного социализма», и от Маркса, и от материалистического миросозерцания. Все это научно и философски устарело лет на сто. Кризис социализма показывает, что этот отказ неизбежен. Он уже происходит и произошел в неосоциализме; а кто не желает от всего этого отказаться, тот должен пребывать в «коммунизме». Неправда старого социализма рождает неосоциализм. Но есть ли он «социализм»? Что в нем остается от социализма?

В диалоге с неосоциализмом неолиберализм как бы имеет некоторое преимущество: он знает, чего он хочет, он утверждает свободный рынок и государственночастное хозяйство, - тогда как социал-демократизм не знает, чего он хочет: государственно-частное хозяйство еще не есть социализм, а монопольное государственное хозяйство уже не есть демократизм. Получается все тот же результат: мы не знаем, что такое социализм.

Это незнание неосоциализм должен открыто признать, тогда из недостатка оно превращается в преимущество: из знания о своем незнании рождается истинное знание; научное незнание (docta ignorantia) есть условие научного прогресса.' Необходимо только точно определить границы своего знания и незнания. Неосоциализм знает общечеловеческие моральные цели, но не знает и потому ищет средства для их достижения. Это цели свободы, справедливости, любви, которые не составляют, конечно, монополии социализма. Нельзя поэтому определять социализм по конечным целям (см. выше). Но и средства еще неизвестны, находятся в периоде искания, и неизвестно, окажутся ли они «социалистическими». Об этом нечего заботиться: дело вовсе не в верности «социализму» (как это заметил еще Каутский), а в верности общечеловеческому идеалу любви, справедливости и сво

' Таков сократический принцип подлинной диалектики, ею марксизм не обладает ни в какой мере: он воображает, что знает все, что «в мире ничего не существует, кроме материи», что законы ее развития известны и она разовьется в тоталитарно-управляемое хозяйство. Он вечно толчется на своем «тезисе» и никак не может перейти к «антитезису». Сократ же утверждал, что наибольшая глупость есть незнание, уверенное в своем знании (невежество всегда увереннее знания), а мудрость есть знание о своем незнании, о границах своего знания. Именно этой мудростью, этим «научным незнанием» никогда не обладал марксизм. В этом его абсолютная ненаучность.

334

боды. Верность «социализму» означала бы верность тоталитарной национализации и социализации, которую надлежит «выбросить за борт». Возможно, что «неосоциализм» предпочтет нереименоваться в «трудовую партию». как это сделал английский социализм. А пока его незнание, что такое социализм - должно означать творческое искание средств для поставленной цели при отказе от старых и негодных средств.

Неолиберализм точно так же сохраняет научное незнание и ищет средств для общей цели. Его утверждение свободного рынка и государственно-частного хозяйства вовсе не есть. конечно, разрешение великого кризиса индустриальной культуры. Если вдуматься, оно означает всего только отрицание тоталитарного государственного хозяйства и установление правовых форм, в которых только и возможно творческое искание. Как устранить злоупотребление свободным обменом при сохранении свободного обмена? Как обеспечить свободу от нужды, не теряя при этом политической и гражданской свободы? Как, наконец, бороться с властью индустриального бездушного аппарата, когда полмира довело эту власть до последнего предела? Такова грандиозная проблема нашей эпохи, задача со многими, слишком многими неизвестными. Чтобы понять и найти эти «неизвестные», необходимо исходить из научного незнания. Тот, кто осознал кризис социализма и кризис индустриального капитализма до конца, обязан сказать массам: невежество всегда увереннее знания, это оно уверено в том, что существует кем-то изобретенное «научное» решение социального вопроса: мы не можем вам обещать избавления от имманентного зла индустриализма посредством насильственного осуществления утопий Платона, Томаса Мора, Фурье, Сен-Симона или Маркса. Но мы можем и обязаны вам показать научно, посредством опыта, наблюдения и размышления, что этот путь абсолютно ложен, что он есть «путь к рабству»; и первая попытка идти по этому пути кончилась тем же, чем кончилась последняя попытка: Платон попал в рабство и русский народ тоже попал в рабство*. Но если верна азбучная истина, что «мы не рабы, рабы не мы», то можно сделать следующий научный прогноз: первая попытка ввести военный коммунизм в России окончилась введением «свободы торговли», - последняя попытка ввести военный коммунизм в мире тоже окончится «свободой торговли», и это, как говорил Ленин, «серьезно и

335

надолго», ибо дело идет не о «передышке», а о принципиальной свободе дыхания.

Но чем будет эта новая, совсем «новая экономическая политика» или, точнее сказать, чем человек сможет и захочет ее сделать -- этого мы еще не знаем. Она, конечно, не будет возвращением к «капитализму», не будет простым продолжением индустриализации. Ее задача ставится и решается глубоким анализом современного индустриализма, анализом его достижений и неудач, его несомненных ценностей и его имманентного зла, того зла, которое угрожает нам сейчас и которого не видали ни Маркс, ни Ленин. Дело идет, конечно, не об одном «экономическом фундаменте», а о судьбе всей индустриальной культуры, о судьбе человека, ее построившего и оказавшегося или в огромной фабрике, или в огромной тюрьме. В таком положении стоит думать сначала только об одном: об освобождении узников и о спасении остатков свободы там, где они сохранились. Только раскованный Прометей может опять изобретать, творить, создавать новую жизнь. Государства муравьев и термитов ничего не изобретают.

Глава пятнадцатая СМЫСЛ И ЦЕННОСТЬ ДЕМОКРАТИИ

«Незнание» неосоциализма может означать очень ценное знание, а именно сознание, что он стоит перед задачей со многими неизвестными. Но одно он знает хорошо: то, что он будет решать эту задачу, исходя из принципа демократии. Та же задача и тот же принцип ее решения признается и утверждается неолиберализмом. В силу этого необходимо уяснить себе исходный принцип: в чем состоит истинный смысл и ценность демократии? Это тем более необходимо, что он составляет основную предпосылку, соединяющую неосоциализм и неолиберализм.

Труднее всего взвесить и заметить ценность тех вещей, среди которых протекает наша ежедневная жизнь, к которым мы привыкли, которые сами собою разумеются. Такова ценность воздуха и воды, такова же и ценность права (сравнение Петражицкого). Мы ценим эти блага всего более тогда, когда мы их лишены. Если демократия есть правовое государство, то ясно, почему ее ценность многими не замечается: право тем более совершенно, чем более оно незаметно в жизни, чем меньше оно сковывает

336

нашу жизнь и нашу свободу, чем легче оно соблюдается. Государство тем более совершенно, чем меньше оно властвует над нами.

Оценить демократию можно только при помощи уяснения ее сущности, ее идей, ее конечной цели. Нельзя сказать, чтобы сущность и смысл демократии были понятны и доступны всем или даже многим. Но понять сущность и смысл какого-либо явления нелегко, обыкновенно он остается скрытым под внешней оболочкой явления. Анализ смысла и сущности есть дело философа. И в этом смысле всякая философия есть феноменология, то есть искание смысла явления. И вот мы ставим себе вопрос о смысле и сущности демократии. И прежде всего смысл этот состоит вовсе не в том, что демократия есть наилучшая форма власти, наилучший способ выбирать властителей. Термин «демократия» в этом смысле совсем не выражает ее сущности: «щ^сть народа» можно так же критиковать, как и всякую другую власть. Народ может быть таким же тираном, как и всякий единоличный деспот. Нельзя также определять и защищать сущность демократии, как власти большинства. Вообще власть, и только власть, форма властвования, не раскрывает сущности демократии. Сущность и смысл демократии раскрывается через понимание идеи справедливости, как особой задачи, которую она, и только она, себе ставит и с известным приближением, иногда весьма несовершенным - решает. Сущность демократии нужно искать в праве, а не во власти; точнее, в особом сочетании, в особом взаимопроникновении права и власти, потому что всякое государство есть сочетание права и власти; только в диктатурном государстве это сочетание совершенно иначе осуществляется, чем в государстве демократическом и правовом.

Большинство, выборы, парламент, партии, ответственность министров - все это средства (и только средства) для какой-то цели. Поэтому, критика этих средств, их непригодность и несовершенство ничего не говорят против ценности конечной цели. Какова же эта цель? Если мы ответим на этот вопрос, то мы дадим идею демократии, раскроем ее смысл и ценность. Этот смысл есть непрерывно решаемая задача: демократия не есть нечто стабильное, устойчивое, она постоянно движется, перестраивается, включая в себя все новые и новые задачи. Отсюда - постоянный кризис демократии, состоящий в том, что она плохо решает свою основную задачу или не

337

замечает связанных с нею практических жизненных задач. Демократия есть непрерывная право-организация народов. правовым образом организованный народ, автономный народ, самоуправление, солидарность, соборность -- в этом ее сущность и оправдание. И эта сущность есть самоцель и самоценность и вовсе не должна служить никакой утилитарной цели. Поэтому никакого значения не имеет критика демократии, как непрочной, быстросменяемой власти, как власти, не умеющий побеждать врагов (демократия показала. что она умеет побеждать), или власти, не умеющей насыщать своих подданных. Прочность власти, военная победа, насыщение не представляют собой конечных целей и абсолютных ценностей. Но автономия, т. е. свобода и справедливость, есть конечная цель и абсолютная ценность. И эта ценность может для своей реализации требовать и сильной власти, и победы над врагом, и удовлетворения экономических нужд граждан - но во имя свободы, во имя истинной автономии.

Происходящие на наших глазах современные изменения государственных форм помогают нам выяснить сущность демократии. В современной жизни дилемма: монархия или республика? - потеряла всякое значение. Смешно вводить в одну и ту же категорию Англию и Бельгию, с одной стороны, и довоенную Италию (при Муссолини) -с другой стороны, на том основании, что все тримонархические государства. Гораздо реальнее определить Англию и Францию и Бельгию, как демократические правовые государства, а нацистскую Германию, коммунизированную Восточную Германию и СССР, как государства диктатурные. Настоящая противоположность лежит в противопоставлении диктатуры и демократии. И она дает возможность всего полнее выразить идею демократии. Первое и самое поверхностное, что бросается в глаза, можно определить так: диктатура организует жизнь при помощи власти, демократия организует жизнь при помощи права. Однако такое определение слишком примитивно, слишком упрощает дело. Всякая диктатура устанавливает какое-то право и ищет опереться на какоето право. И, с другой стороны, всякая демократия организует какую-то власть и стремится поддерживать правопорядок при помощи своих форм власти. Дело идет об особом сочетании этих двух начал, власти и права. Давно уже было замечено философами, что власть и право нераздельно связаны между собой и вместе с тем нахо

338

дятся в постоянной борьбе. Эти начала антиномичны. Власть всегда стремится сбросить с себя оковы права и всегда получает известную сферу, непроницаемую для права. Право всегда стремится подчинить себе власть, сублимировать власть, сделать ее не нужной, ибо право есть, по своей идее. взаимодействие свободных и равных лиц. есть идея безвластной организации.

Эту вечную, глубочайшую, трагическую антиномию власти и права, ради которой в истории было пролито столько крови и слез, мы должны себе глубоко уяснить, чтобы понять те два различных и противоположных способа разрешения, которые даны в диктатурном и демократическом строе. Нераздельность власти и права в каком-то смысле признается тем и другим, но антиномия решается разным, даже противоположным способом.

Чтобы понять эту антиномию и два основных решения, нужно прежде всего уяснить себе сущность власти и права. При этом приходится сказать, что сущность власти гораздо менее исследована и гораздо более таинственна. чем сущность права. Хотя не-юристы обычно ничего не понимают в категориях права и ценят право только тогда, когда оно у них отнимается, однако все же право по существу более рационально, более уяснимо, и его категории, в результате многовековой работы, довольно ясно формулированы. Сущность права бессознательно чувствуется, эмоционально переживается всяким. Этого нельзя сказать о сущности власти.

Замечательно, что все политические теории всегда строились или с точки зрения властвующих, или с точки зрения подвластных, строились или людьми, желавшими властвования и подчинения, или людьми, утверждавшими свободу и в принципе не желавшими ни властвования, ни подчинения. На одной стороне мы имеем Платона, Макиавелли и все монархические теории; на другой стороне -- теорию народного суверенитета Руссо. Канта, Фихте и все демократические теории. Для одних политический идеал есть идея наиболее совершенного властвования; для других он есть идеал наиболее справедливо организованных правоотношений между свободными людьми, друг другу не подвластными. Для одних проблема решается при помощи субординации; для других при помощи координации.

339

Власть есть субординация. Она предполагает особое взаимодействие сознательных существ и есть социальный акт и при том двусторонний: акт приказа и исполнения, связывающий слугу и господина, подданного и властителя. Но отношение властвования может устанавливаться и за пределами службы и управления, в самых неожиданных сочетаниях жизненных отношений, между различными людьми, между животным и человеком. К феномену власти относятся и такие понятия, как «неповиновение», «бездействие власти», «попустительство», «злоупотребление властью», «восстание». Эти социальные акты нельзя понять, не понимая феномена властвования.

Есть два произведения в русской литературе, в которых феномен властвования выражен во всей его стихийной первобытности, во всей жуткости, таинственности и непонятности. Это «Анчар» Пушкина и «Село Степанчиково» Достоевского.

И человека человек

Послал к анчару властным взглядом, И раб послушно в путь потек И к утру возвратился с ядом.

У Достоевского власть Фомы Опискина и всеобщее ему подчинение поражает своей иррациональностью: он властвует, несмотря на то что не обладает ни авторитетом, ни силой. Уже здесь совершенно ясно, что власть не совпадает ни с силой, ни с авторитетом, ни с иерархическим преимуществом.

Громадное затруднение для анализа сущности властеотношений состоит в том, что слово «власть» часто употребляется в переносном смысле, в смысле метафоры. Так говорится: «власть идеи», «власть красоты», «власть любви», «власть науки и техники», наконец, «власть права». Во всех этих случаях мы не имеем никакого феномена властеотношений, не имеем никакого приказа и подчинения, не имеем никакого отношения между людьми, выражающегося в словах «слушаю и повинуюсь». Поэтому в прошлом известный русский юрист Коркунов совершенно не прав в своем анализе власти, расширяя понятие власти до последних пределов и таким образом совершенно упуская из виду таинственные особенности того отношения, которое выражается в акте приказа и повиновения. Русский язык обладает здесь великим преимуществом: наличностью двух слов: «власть» и «мощь»

340

(могущество); тогда - как французский и немецкий языки имеют только одно понятие: pouvoir и Macht. Когда, вслед за Коркуновым, говорят о власти идеи, власти любви, власти красоты, то на самом деле следовало бы говорить о «могуществе идеи», «могуществе любви и красоты», как у Гёте: «Des Hasses Kraft, die Macht der Liebe»...

Власть есть непременно взаимоотношение живых и сознательных существ: вещи и отвлеченные понятия из этого взаимодействия исключаются; но взаимодействие человека с животным показывает нам феномен власти во всей его чистоте. Собака понимает все отношения властвования, понимает, что такое приказ, повиновение, неповиновение, предоставление свободы, разрешение и т. д. Ловля слонов и их приручение показывает всю странность власти: слон сопротивляется бешено внешнему насилию и оковам. Затем признает сопротивление бессмысленным, оплакивает настоящими слезами свою свободу и с какого-то момента вступает в отношения подвластности. Подвластность слона наглядно показывает, что повиновение совсем не есть подчинение силе, когда он пойман и связан веревками и подчиняется только силе, он именно находится в состоянии неподвластности, он еще не вступил в отношения подчинения. Все орудия воздействия физической силы на животных: бич, удила, даже каленое железо укротителей - все это симптомы неповиновения, знаки неполного и неудачного властвования. Таков смысл приручения животных. Дикие подчиняются только силе, - значит не подчиняются власти, не вступают в отношения властвования и повиновения. Преимущество силы само по себе никогда не создает власти: мы можем отбросить муравья, раздавить муравья, ударом ноги уничтожить муравейник, по властвовать над муравьями мы никаким образом не можем. Только какая-то особая апелляция к силе при известных условиях создает власть, но отнюдь не всякое насилие. Укрощение, ловля слонов, объездка лошадей показывают это ясно.

Установление властеотношения осуществляется различными путями: силой, лаской, кормлением. Установление власти есть, в конце концов, внушение абсолютной зависимости. Связь с гипнозом, точнее сказать, внушением, совершенно несомненна. Когда слон убеждается в бесполезности и бессмысленности сопротивления, ему внушается сознание абсолютной зависимости от ка

кой-то другой воли; он убеждается в том, что отныне н е принадлежит самому себе. С другой стороны, акт внушения подвластности вовсе не всегда опирается на силу и устрашение. Всякий, воспитывающий животных, и особенно собак, знает, что кормление и в особенности вскармливание прежде всего внушает чувство абсолютной зависимости, оно есть мощное средство для внушения подвластности. То же самое существует и между людьми, существует в семье: «кормилец» и «поилец» внушает чувство зависимости, и через него подчинение именно в силу того, что он кормит и поит членов семьи. Вскармливание, начиная с самого раннего возраста, внушает особенно сильно чувство зависимости и чувство подчинения. Замечательно, что некоторые животные, как, например, кошки, не вступают в отношения подвластности: лаской и лакомством ее можно подкупить и соблазнить, но не подчинить. Зов, обращенный к собаке, есть приказ, тогда как зов, обращенный к кошке, есть всегда просьба. Таким образом феномен власти нужно отличать от просьбы, совета, авторитетного указания. Авторитет отнюдь не совпадает с властью: можно обладать высоким научным или нравственным авторитетом (например, Сократ, Будда, Христос) и вовсе не обладать властью. Власть вовсе не совпадает в этом смысле с иерархией. В Индии брамин иерархически стоит выше кштария, т. е. властителя. Акт внушения власти может быть однократным, но чаще всего он является многократным и повторным, даже постоянным таковы всякого рода символы власти: меч, войско, дворцы, правительственные здания, пушечная пальба, зерцало и прочее.

Анализ сущности всегда указывает на непосредственную интуицию понятия, сопоставляя его с другими сходными и родственными феноменами. Отношение властвования и подчинения не есть, таким образом, ни просьба, ни совет, ни подчинение авторитету, ни иерархическое преимущество, ни сила, ни подкуп. Оно совершенно особенно - это особое взаимоотношение и имеет некоторую свою собственную сущность. Теперь мы должны определить эту сущность положительно. Она состоит в том, что чужое «я» в некоторых отношениях занимает место моего собственного «я», что характерно для феномена внушения. Совершается как бы временная потеря своего «я», самоотчуждение, превращение себя в орудие чужой воли («слушаю и повинуюсь»). При этом для власти существенно то, что повинующийся совершенно

342

не имеет права ставить свое повиновение в зависимость от оценки приказа, от оценки его разумности, целесообразности, полезности. Приказ действует вполне гетерономно, во всяком приказе есть некоторый момент абсолютного произвола и бесконтрольности: «слушаю и повинуюсь» - независимо от того, хочу или не хочу, прав или не прав приказывающий. Как раз эта сущность властвования с особой силой выявлена в Анчаре Пушкина и в Фоме Опискине Достоевского. Когда подчинение жестоко, несправедливо, бессмысленно, тогда с особой силой выступает его принципиальная независимость от самооценок подчиняющегося, от его собственной мысли и воли. Но в самой культурной, законной власти, далекой 01 всякого деспотизма, присутствует этот момент абсолютности, бесконтрольности, непроницаемости для подчиняющегося. Когда полицейский останавливает машины на углу своей белой палочкой, то никто не ощущает его властвования как тирании или произвола. Он служит порядку и организации движения, и тем не менее абсолютность подчинения здесь налицо: никто не имеет права спорить о том, что он правильно или неправильно остановил и задержал движение. Он действует так, как находит нужным по своему абсолютному усмотрению.

Эта сущность власти составляет огромную организующую ценность, без которой невозможна никакая дисциплина. Команда не может быть оцениваема на войне. Митинговая стратегия уничтожает возможность организованных действий. Бесконтрольность власти есть великая ценность. Но, с другой стороны, она есть величайшее зло, изображаемое с такой силой Пушкиным и Достоевским. История государства есть история злоупотребления властью, история тираний и борьбы с ними.

Дело в том, что абсолютный произвол власти принципиально несправедлив и никогда не признавался правом. Несправедливо подчиняться приказу, независимо от его разумности и ценности. Потеря самости, самоотчуждение, характерное для всякого внушения, не может признаваться правом. Идеал права есть свободный субъект, homo sui juris*, автономная личность, которая сама рассуждает, сама оценивает, сама выбирает направление действий. Таким образом, право, но своему духу, противоположно власти, и между ними существует антиномическое отношение.

Сущность права состоит в координации, а не субординации; право прежде всего покоится на принципе вза

343

имности прав и обязанностей:»(}о ut des, facio ut facias»*. Идея справедливости, символом которой являются весы Фемиды, не признает перевеса властвования за какойлибо волей, она стремится к тому, чтобы одна воля не властвовала над другой, чтобы между ними существовал справедливый обмен услуг, обмен прав и обязанностей. Эта сторона права с особенной силой была выражена в так называемой договорной теории права: право есть как бы сговор свободных лиц. Смысл права состоит в том, чтобы один человек не властвовал произвольно над другим. Таким образом, право имеет перед собою идеал безвластной организации. Идея справедливости не содержит в себе властвования, ибо всякое властвование имеет в себе элемент несовершенства и несправедливости. Властная организация при равной упорядоченности менее совершенна в принципе, нежели безвластная организация. Это самая примитивная форма, с которой начинается развитие человеческих обществ. Чем совершеннее и тоньше организация, тем больше выступает принцип координации действий, тем меньше заметно властвование. В силу этого идеальное право содержит в себе анархический момент. Удивительно, как этот идеал безвластия принуждены были признать противоположные теории классического либерализма, коммунизмаи даже монархизма. Философский либерализм Руссо, Канта, Фихте и неокантианцев завершается идеалом «общества свободно хотящих людей», идеалом автономной общины автономных лиц. Даже коммунизм Маркса имеет пред собой идеал безвластной организации и обещает, что власть и государство отпадут, станут ненужными, когда прекратится борьба классов и осуществится экономическая гармония. Наконец, монархическая теория славянофилов стремится показать, что идеал монархии не есть властный идеал, а патриархальное отношение любви к отеческому авторитету.

Теперь со всей силой выступает принципиальная антиномия власти и права: власть принципиально содержит в себе момент бесконтрольности и произвола; право принципиально не признает бесконтрольности и произвола. Во власти всегда есть в конце концов бесправие. В праве всегда есть безвластие. Вся история социальной и политической жизни есть история трагического столкновения власти и права. Из этой борьбы вырастает и правовое государство и диктатура, причем каждая из ее сторон

344

по-своему разрешает антиномию. Трудность решения состоит на первый взгляд в том, что власть и право как будто несовместимы и исключают друг друга. Если бы это было так, решение было бы принципиально невозможно. Однако они обнаруживают не только взаимоисключение, но и некоторое взаимовключение. Они поистине связаны неслиянно и нераздельно. В самом своем зародыше власть уже предполагает элемент права. И, с другой стороны, в самом своем завершении право тоже сохраняет известное отношение к власти. Всякая власть предполагает минимум права; всякое право предполагает минимум власти.

Прежде всего это нужно показать со стороны власти. Отношение властвования необходимо и с самого начала принимает некоторую форму права, нормативную форму. Формирование при помощи права представляет собой облагораживание власти, ее сублимацию, и она начинается в принципе тотчас же, как только появляется власть. В самом деле, единичный приказ и единичное повиновение еще не создают власти: властвует тот, чьи приказы всегда исполняются, т. е. исполняются закономерно, нормально, а не в виде исключения. Иначе говоря, властитель есть тот, кто имеет право приказывать, а подчиненный есть тот, кто обязан подчиняться. Совершенно очевидно, что мы имеем здесь психический феномен власти, но облеченный в форму права. Руссо прекрасно формулировал это неизбежное оформление власти правом, когда сказал: «власть никогда не будет достаточно властной, пока не превратит силу в право, повиновение в долг». И всякая власть превращает силу в право с самого начала своего появления: атаман является обычно сильнейшим и храбрейшим воином, но он властвует не своей силой, а признанной обязанностью подчинения. Внушение зависимости, на которое психологически опирается всякая власть, есть, вместе с тем, внушение обязанности, внушение некоторого правоотношения. Но как только властвование приняло минимальную форму права, как только началась его сублимация, так тотчас же мы вошли в стихию права, где возможен вопрос о правде и справедливости, о законной власти: имеет ли право этот человек приказывать и обязан ли я повиноваться? Законная власть, т. е. настоящая и подлинная власть, это та, которую не только я признаю властью, но которую все признают властью. Законный властитель это тот, которому все подчиняются и должны все

345

подчиняться, ибо закон обладает формой всеобщности. Здесь выступает момент социального, коллективного внушения в феномене власти: недостаточно единичного признания и единичной подвластности: не только я сам, номы все должны признать власть имеющей право властвовать, дабы она действительно была властью. Уже здесь мы можем заметить первое движение самости и свободы: минимум личности и свободы существует и у раба, поэтому существует и вина рабского сознания (как указал Гегель)*, поэтому существует и потенция восстания: раб может подчиниться, но может и восстать. Мы видим, таким образом, что всякая власть для своего укрепления необходимо сублимируется, облекается в форму права, облагораживается; но где есть сублимация, там существует необходимо пробуждение свободы и самости. Оно существует даже и у раба в форме потенциального неповиновения и восстания.

Рассмотрим теперь другую сторону антиномии, сторону прав а, и мы тотчас убедимся, что, будучи противоположным власти, право все же всегда нераздельно с нею связано: власть всегда сублимируется каким-то правом, хотя бы самым жестоким и деспотичным. И право всегда сублимирует некоторую власть, хотя бы самую смягченную, ограниченную, осмысленную. Право имеет перед собой идеал безвластия, но фактически всегда опирается на какую-то власть. Ведь закон есть императив (право императивно-атрибутивно, как определил Петражицкий). Раз закон установлен, он в своих императивах не допускает оценки со стороны разумности и целесообразности и требует абсолютного повиновения, пока не отменен и не заменен другим законом. Эта категоричность и абсолютность строгого права с момента установления его правильно была отмечена Штаммлером, как unbedingtes Gelten, как безусловность права в отличие от конвенциональных норм, которые всегда условны («соблюдай правила приличия, если хочешь принадлежать к хорошему обществу»). Право не знает этого «если хочешь». Но здесь явное сходство императивов закона с императивами власти: непроницаемость импера

тивной нормы для воли и разума подчиняющегося, независимость от его субъективной оценки и желания: «хочу или не хочу, нравится мне закон или не нравится, нахожу его справедливым или несправедливым - должен беспрекословно ему подчиниться». В силу чего? Только в силу того, что закон установлен, что так поставлено, что

346

так «принято» (в обычном праве). Всякое право есть устав, постановление, оно всегда позитивно, номотетично, предполагает законодательство и, следовательно, веление законодательной власти. Так мы приходим к необходимому моменту власти в праве. Закон предполагает законодателя, т. е. лицо, волю, власть. Но если право есть приказ власти, то это совсем особый приказ, особое ее проявление. Оно, и только оно, делает власть организующей силой, объединяющей силой и потому осмысленной и сублимированной силой. Закон есть первая сублимация власти. Все великие властители и цари были прежде всего законодателями (Соломон, Моисей, Наполеон, Юстиниан). В законе и через закон власть существенно изменяется: она перестает быть произволом и становится всеобщеобязательной нормой. Закон перестает быть простым личным отношением властителя и подвластного: он обращен ко всем, его императив всеобщ и потому безличен. Он не есть особое личное отношение властвующего и подчиненного. Личность законодателя может сохраняться только как воспоминание об авторе закона, она может быть и вовсе не известной в демократическом законодательстве. Все это бесконечно преображает отношения властвования, которые суть отношения личные, а не безличные. Но главное различие состоит в том, что приказ законодательной власти связывает самого властителя, тогда как никакое другое обычное приказание не связывает властвующего, он может тотчас отменить или изменить приказ.

Несомненно, что сублимация власти при помощи права преобразует ее совершенно, делает ее как бы неузнаваемой, и все же момент произвольности и абсолютности остается всегда во всякой власти: будь то власть самого ответственного министра, ограниченного правом и парламентом, или даже полицейского, регулирующего движение на улицах. Никто из проезжающих не ощущает его власть как власть, а скорее как службу, и однако это самая настоящая власть, ибо она так же, как и власть министра в своих управомоченных актах, подлежит н е медленному и с по л н е н и ю со стороны подвластных без всякой проверки и оценки.

* * *

Так устанавливается антиномия власти и права, которая представляет собой нечто удивительное: эти два начала противоположны друг другу и вместе с тем связаны неразрывно друг с другом, как северный и южный полюс

347

магнита. Противоположности, как сказал Платон, «связаны концами». Вместе с тем они стремятся поглотить, взаимно подчинить друг друга. Власть не может существовать без права и вместе с тем как бы с величайшей неохотой подчиняется праву и никогда не подчиняется ему до конца, постоянно сохраняя непроницаемую для права сферу свободного усмотрения. С другой стороны, право не может существовать без власти, но с величайшей неохотой допускает свободную сферу власти, стремится ее всячески урезать, ограничить, взять под контроль права. В самой сфере права эта антиномия была отчетливо формулирована в философии Фихте*: «в реализации правового состояния необходимо лежит противоречие, которое состоит в следующем:

1. Тезис: каждый должен быть свободным, он должен следовать только своему собственному усмотрению. «Царство свободы исключает всякое принуждение»; «Принуждение абсолютно противоречит праву. Оно отнимает внутреннюю свободу индивидуума».

2. Антитезис: «То, что лежит в понятии права, должно безусловно осуществиться; ибо каждая нравственная заповедь должна быть безусловно осуществлена. Поэтому то, что заключается в понятии права, должно быть реализовано и осуществлено даже посредством принуждения и власти».

Антиномия, как ее формулирует Фихте, состоит в том, что право отрицает всякое властное принуждение и вместе с тем право абсолютно требует реализации при помощи властного принуждения. Трудно сильнее выразить антиномию власти и права. Самое существование этой антиномии показывает нам настоящее основание бесконечных споров о том, существенно или несущественно принуждение в праве; необходима или не необходима власть в социальном строе; наконец, составляет ли мудрая и сильная власть настоящий политический идеал, или же этот идеал есть демократическое правовое государство с его стремлением приближаться к безвластной организации.

Как же решается эта антиномия? Существует двоякое решение. Одно решает в сторону права и справедливости: власть сублимируется правом, властеотношение превращается в правоотношение. Целью власти будет свободная правовая организация, а власть является только средством. Власть служит осуществлению правовой организации. Таково понятие «служебной» вла

348

сти у Петражицкого в противоположность власти «господствующей» .

Но возможно решение и в сторону власти: власть есть цель, право есть средство укрепления власти и осуществления власти. Такое решение мы находим в «Законах» Платона. Для него власть есть самостоятельная ценность, ибо только она организует жизнь при помощи законов. Существенное отличие этих двух решений состоит в том, что первое признает иерархическое первенство права над властью, а второе нет. Сублимация власти совершается при помощи права или не при помощи права. Дилемма такая: социальная гармония созидается правом или властью. У Платона мы имеем решение властное. Но обе стороны знают, что право и власть нераздельны. Платон знает, что без законов нельзя устроить государство. Поэтому дилемма формулируется так: или социальная организация созидается правом при помощи правовым образом организованной власти; или она созидается абсолютной властью при помощи властно продиктованного права. Чем же сублимируется власть у Платона? Он, конечно, сублимирует ее, ибо вручает философам, созерцающим идеи истины и добра. Но она сублимируется не правом и не организацией свободного взаимодействия лиц, а непосредственно самими идеями истины и добра. Для Платона свобода лица и субъективное право не представляют никакой ценности. Он даже упрекает демократию в том, что она есть царство личной свободы. Для него власть непосредственно насаждает добро и истину. Вот что означает его идеократия. Неправда идеократии состоит в том, что в числе идей, сублимирующих власть, облагораживающих ее и делающих мудрой (т. е. властью философов), -нет идеи личности и свободы, нет идеи субъективного права, нет идеи свободной гармонии. Вот существенный недостаток власти лучших (идеальной аристократии) или наилучшей власти: она хочет вести к истине и добру властно, насильно, гетерономно, без свободы, через принуждение. Это и есть принцип инквизиции', «Великого инквизитора» Достоевского, принцип современного коммунизма. Такая точка зрения не признает первой свободы (формальной свободы произвола) и хочет насильно насадить вторую свободу (свободу в истине и

' Compellere intarare Августина, т. е. «принуждать войти в Царство Божие».

349

добре). Это точка зрения античности, вообще не признававшей свободу произвола, и точка зрения всяческой диктатуры. Достоевский прекрасно сознавал эти два решения и выразил одно из них в своем «Великом инквизиторе», подчеркнув его совпадение с коммунизмом в словах Шигалева («исходя из абсолютной свободы я пришел к абсолютному рабству»)*. А другое выразил в следующем афоризме: «а не послать ли нам к черту эти хрустальные дворцы социализма единственно для того, чтобы по своей глупой воле пожить?!». В этих словах заключается со всей силой выраженное требование формальной свободы произвола. Своя воля представляет ценность, даже когда она есть глупая воля. Конечно, право ограничивает своеволие чужой свободой и возможностью гармонического взаимодействия, но право никогда не доводит это ограничение до уничтожения самости и ее свободы. Иначе оно уничтожило бы субъективное право, т. е. настоящую и подлинную сущность права.

Здесь еще раз можно взвесить ценность субъективного права, как автономии лица, которое противоположно всяческой гетерономии. Автономию лица в конце концов защищает здесь Достоевский в своих парадоксальных словах, ибо всякая гетерономия содержит в себе некоторую неправду. В самом деле. приказ и повиновение, по своему содержанию, допускает два случая: вопервых, приказ разумен и справедлив, но он исполняется только в силу повиновения, а не потому что я сам того хочу. Тогда отсутствие автономии есть некоторое зло: было бы лучше, если бы я сам так делал, а не в силу приказа. Другой случай, второй: приказ неразумен и несправедлив, но он исполняется в силу повиновения. Это еще хуже: тогда значит я сам не сделал бы этого, но императив вынуждает меня. Было бы лучше, если бы я сам действовал, а не приказ действовал. Во всех случаях приказ есть некоторое умаление самости, и оно неизбежно во всяком властном отношении. Но умаление самости, ущерб самости, есть несомненное зло. Полноценно только то добро и та заслуга, которая идет из глубины самости, которая делается «из глубины души», не за страх, а за совесть, в этом великая идея автономии Канта".

Решение антиномии власти и права при помощи сублимирующей силы права есть решение в духе правового государства, решение, противоположное диктатурному принципу. Оно исходи т из принципа автономии личности

350

и приходит к принципу автономии народа, к принципу самоуправления. Оно признает принцип самости и самоуправления в двух его моментах: в форме личного и общественного самоуправления. И эти моменты связаны неразрывно. Кто говорит со всей полнотою личного самочувствия: «я с а м «и «м ы сами», тот признает правовое государство и демократию. Необходимо только показать, что правовое государство связано с демократической формой субстанциально и существенно. И это потому, что правовое государство требует в той или другой форме самоуправления, т. е. автономии личности и автономии общества. Но, как только мы скажем: самоуправление, так мы вступаем в сферу демократических форм. Идея справедливости сама по себе требует той или другой формы самоуправления, ибо, как мы показали, полное подчинение одного лица другому само по себе несправедливо. Справедливо, чтобы я сам участвовал в создании закона, которому я подчиняюсь. Справедливо, чтобы я сам устанавливал власть и контролировал власть, которой я подчиняюсь.

Пробуждение самости, пробуждение личности неуклонно ведет к развитию самоуправления. Но мы видели, что самость в принципе неуничтожима, она существует даже в рабском повиновении, ибо всякая власть опирается на признание. Настоящее подчинение есть лишь такое, которое идет из глубины самости (выражается словами: «не за страх, а за совесть»). Но велит ли мне совесть подчиняться этому закону и этому велению власти и этому властителю? Как только пробудилась самость, как только человек с а м признал, что он обязан повиноваться, так пред ним встает вопрос: почему я сам должен подчиняться, а о н имеет право повелевать? Почему я сам должен принять, как свою обязанность, подчинение закону? Первое и самое наивное определение справедливости выражается в старом изречении: справедливость есть повиновение законам и властям. Но самость никогда на этом не останавливается, она требует отчета, требует оправдания (justiFicatio) власти и закона - требует оправдания, ибо может дать осуждение, - требует смысла, ибо может открыть бессмыслицу. В этом царственное и неотъемлемое, естественное, или лучше и вернее сказать, - сверхъестественное право личности, право самости, право ее Логоса. В силу чего это право принадлежит самости? В силу ее божественного происхождения, в силу того, что в ней светит свет Логоса, «просве

351

щающии всякого человека, грядущего в мир» - так мы должны сказать на религиозном языке; а на философском языке мы можем сказать иначе: в силу того, что самость поднимается над всяким явлением, трансцендирует всякий опыт. всякое фактическое отношение, «редуцирует» все это до степени явлений и только явлений, и этой редукцией освобождает себя от всякого фактопоклонства. В своей трансцендентной свободе самость возвышается над всем, все может подвергать сомнению (de omnibus dubito) - сомнению научному и сомнению нраственному, сомнению в смысле реальности того, что представляется, и сомнению в смысле ценности. Обо всем «я» может спрашивать: правда ли. что это так? В данном случае: правда ли, что справедливо подчиняться этому закону, этой власти и вообще какому-либо закону и власти? Таким образом, все должно предстать на суд личности, на суд самости, и при этом в двух ее формах: на суд меня самого и нас самих, на суд личности и на суд народа. В этом заключается великая идея автономии: закон должен предстать на суд, на суд самости, ибо самость выше закона. И только, если я сам признаю закон и склоняюсь пред ним, только тогда закон начинает действовать для меня и налагать обязанности. Всякий приказ опирается в конце концов на мое согласие повиноваться; всякая гетерономия опирается на автономию: современная психология скажет: всякое внушение опирается на самовнушение. Бесконечно малый пункт неустранимой духовной свободы, центр самости, существует во всяком, даже рабском, сознании. Но всякий раб, который осознает эту свою духовную свободу, есть уже потенциальный бунтовщик, ибо он может сказать: не хочу повиноваться, хотя бы до времени был принужден повиноваться! Точно так же всякий неизданный может сказать: не хочу этого бессмысленного закона: хотя в силу того, что он установлен, подчиняюсь ему!

Нет никакого сомнения в том, что самосознание рождается от восстания, в конфликте, в столкновении спонтанных влечений, идущих изнутри, из центра, из самости, - с воздействиями, влияниями, насилиями, императивами, идущими извне, от «не-я». от внешнего мира и от других людей. Отсюда - революционный характер всякой автономии, В столкновении с внешним миром (с социальным и природным) рождается самосознание; в столкновении с гетерономией рождается автономия. В своем пробуждении самость может казаться бесконечно

352

малой и слабой, подавляемая со всех сторон гетерономными приказами и запретами социальной среды. Но дело в том. что эти ограничения и запреты не подавляют, а пробуждают и укрепляют самость, подобно тому, как плотина расширяет и усиливает мощь потока, которую нельзя принципиально остановить. Как только самость пробудилась, она имеет тенденцию расширять сферу своих воздействий и восприятий на весь мир, в бесконечность. Всякая гетерономия имеет свой автономный ответ, и без него невозможна. Я сам и вселенная; я и все, я и всё другое- вот в каком двуединстве рождается и движется самосознание. Оно рождается в этом странном равноправии центра и бесконечной периферии. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, душу же свою потеряет»?* Ценность всего мира здесь сопоставлена с ценностью моей души. Дети и дикари потому так долго не говорят «я», что не схватывают этого странного равноправия. Осознать эту бесконечность «монады», этого зеркала вселенной, по слову Лейбница, значит остановиться в изумлении перед чудом самосознания, и это переживание очень немногим доступно; в мировой философии оно впервые раскрылось индусам.

Духовный рост и все воспитание индивидуальное и социальное построено на том, что всякая гетерономия получает свой автономный ответ. Всякое воспитание исходит из принуждения, из гетерономных приказов, авторитетных советов и увещаний - для того, чтобы прийти к свободе, к самости, к автономии. Здесь отличие истинного воспитания от дрессировки, которая всегда сохраняет властвование и подчинение авторитету, тогда как истинное воспитание его, в конце концов, упраздняет. Ученик должен научиться сам мыслить, сам оценивать, с а м выбирать, с а м действовать. Всякое воспитание есть воспитание к самости, к автономии, к самоуправлению («Erziehung zum Selbst». Pestalozzi).

Таков же в конце концов принцип всякого закона и права, - закон педагогичен в своей гетерономии (апостол Павел называет его педагогом, «детоводителем ко Христу»). Здесь становится понятным то решение, которое Фихте дает столь мощно формулированной им антиномии права: тезис и антитезис оба истинны, но нужно начинать с антитезиса: «право должно быть реализовано или восстановлено посредством принуждения и власти», чтобы потом непременно прийти к тезису: правовое принуждение становится ненужным посредством воспи

353

тания к свободе. Принуждение, пресекающее преступный произвол, есть средство воспитания к истинной свободе, к автономии. Задача всякого права и государства в том, чтобы подданные и граждане сами не хотели убивать и красть, сами соблюдали собственность и договоры; и без такого признания, исходящего из самости, без такой автономии правосознания, никакой подлинный правопорядок никогда не существовал и не может существовать.

Однако степени развития, степени актуализации самости бесконечно различны. Правовое государство и демократия есть наиболее полное развитие самости, доведенной дорсального самоуправления. Необходимо только осознать, что личность, самость, не существует в отрыве от общества, «я» не существую в отрыве от «всех». Самость является всегда в двух ликах, в двух аспектах, нераздельно и неслиянно существующих: я сам и мы все. Во времени самосознание общины первее, нежели самосознание индивида. Сначала человек говорит о себе в третьем лице, как дети и дикари, затем он говорит «мы»; русский крестьянин не говорил «я», а говорил «мы» (мы - рязанские, мы - тульские); и только в конце развития, на его вершине, человек говорит «я». На этой вершине он осознает равноправие и равноценность личности и общества, индивидуальностии всеобщ ноет и. И вот эта равноценность признается и реализируется только в правовом демократическом государстве, ибо только оно признает самоуправление в двух его моментах: самоуправление лица и самоуправление общины, автономию личности и автономию народа, из которых ни одна не должна подавлять другую. В этом состоит принцип, идея, сущность демократии, и эта сущность есть самостоятельная ценность, а вовсе не средство, не полезность, не орудие для каких-то посторонних целей.

Необходимо ясно видеть непрерывный путь, идущий от первого пробуждения самости, когда ученик у Платона впервые сам усматривает истинность теоремы Пифагора (независимо от авторитета учителя)* - до того завершения этого пути, когда каждый сам и все вместе устанавливают власть и право, осуществляя полноту автономии и самоуправления в правовом демократическом государстве. Дело Сократа и дело Декарта являются существенными моментами на этом пути: оба они осуществляют суверенное право во всем сомневаться, все при

354

звать на суд, все проверить, переоценить и заново установить. Это, несомненно, революционное право, как его угадали реакционные афиняне, казнившие Сократа; и из этого права, из философского суверенитета самости, суверенитета научного и этического, с неизбежностью рождается в конце концов идея народного с у вере и и i ета у Руссо и Канта. Связь легко раскрыть: когда я оцениваю этически судебное решение и закон, я как бы сам вместе с судьей и законодателем постановляю решение, признаю и устанавливаю закон. И вот из этого всеобщего и суверенного права оценивать - с неизбежностью вытекает право действовать и осуществлять, ибо оценка становится активной и переходит в действие. Завершением научного знания и его целей является решение задач; причем важно, чтобы каждый ученый сам решал задачи. Точно так же завершением этической оценки и ее последним смыслом является решение жизненной задачи, практической задачи. И здесь важно, чтобы каждый сам и все вместе решали эту задачу. Решение задачи другим и за другого есть зло.

Греческое слово «автономия» состоит из двух корней: «я сам» и «закон», нечто противоположное выражает слово «гетерономия», состоящее из корней: «другой, или чужой» и «закон»; оно выражает чужой закон, чужой приказ, чужое повеление, которому я должен подчиниться. Идея демократии есть борьба с гетерономией во имя автономии, борьба с чужим велением во имя собственной свободы и собственного решения. Основное противоречие автономии и гетерономии, свободы и власти, решается посредством облагорожения власти, преображения власти, «сублимации» власти. Точнее сказать, власть нуждается в оправдании, и оно состоит в том, что она служит праву и сама действует в формах права, т. е. организует и поддерживает свободу, а не нарушает ее. Только оправданная власть может быть ценной и нужной; неоправданная власть может стать величайшим злом. В этом глубокий смысл противопоставления «служебной» и «господской» власти у Петражицкого: служебная власть служит установлению правопорядка, организации, она есть только средство и никогда не цель в себе; напротив, господская власть есть самоцель, и если она создает порядок и даже мощную организацию, то это для нее лишь средство властвования, аппарат власти.

Власть оправдана в демократии, когда она служит нам всем и мне самом у. Мы привели пример власти

355

полицейского на улице, который «обслуживает» движение. Власть может быть автономно признанной и управомоченной, когда она является службой авторитетного лица и специалиста, которому «я сам» и «мы сами» даем свободу команды и согласие подчинения, но только в известной специальной и ограниченной сфере, и сохраняя за собою право выбора и смены авторитетного лица. Таковы в принципе все власти в демократическом правовом государстве от полицейского и низшего судьи - до министра. При этих условиях момент дискреционнос т и власти, который сохраняется при всех ее ограничениях, имеет огромную организационную ценность. Мы передаем сами право распоряжения и решения - там, где не можем, не умеем или не желаем сами распоряжаться и решать. Но это лишь частичная, условная и ограниченная передача. Такова власть капитана, машиниста, пилота; такова же принципиально власть министра в либерально-демократическом государстве. Она не нарушает принципа автономии при этих условиях. Часто критикуют слабость власти и легкость свержения министерств в демократиях; но в этом есть известное преимущество: в правовом демократическом государстве министры, ответственные чиновники, директора предприятий - выходят в отставку; тогда как в тоталитарном государстве с сильной властью - они «выводятся в расход». В первом - оппозиция сидит в парламенте; во втором - оппозиция сидиу в тюрьме.

Либеральную демократию часто критикуют как формальную демократию. Это повторяется обыкновенно людьми, ничего не понимающими в праве: дело в том, что всякое право, предоставленное человеку, формально, т. е. дает ему известную сферу свободы, которую он может наполнить любым содержанием. Свобода совести - формальна; свобода мысли и слова формальна; свобода передвижения - формальна; свобода союзов и собраний - формальна, ибо никто не предписывает мне, каким содержанием должна быть наполнена эта свобода: какую религию я обязан исповедовать, что я должен говорить и как мыслить, куда ехать и куда не сметь ехать и т. д. И в гражданских правах мы имеем ту же формальную свободу: мое право покупать и продавать не предписывает мне, что я именно должен покупать и продавать; мое право на квартиру по найму не говорит мне, как я должен жить и что я должен делать в этой квартире. Всякое субъективное право формаль

356

н о в известных границах (форма и есть граница) и в этом его величайшая ценность в смысле свободы творчества, в смысле автономии личности. Без этого «формализма» нет автономии, ибо она означает, что в этих границах я сам решаю и выбираю, каким содержанием наполнить эту предоставленную мне форму.

Кто не ценит формального права, кто томится от необходимости самому выбирать и решать, чем заполнить эту форму (а таких сейчас имеется не мало), тот может получать готовое, предписанное содержание в тоталитарном государстве: ему будет продиктовано, во что именно он имеет право верить, что он имеет право мыслить и говорить, куда ехать и не ехать и на какие собрания ходить. Никаких «формальных прав» больше не будет: все будут заполнены обязательным содержанием и превратятся в обязанности.

Говорят, что формальная демократия безыдейна, что она не имеет никакого единого миросозерцания и ни во что не верит; предоставляя всем и каждому верить во что угодно и утверждать что угодно, она становится на точку зрения индивидуализма, релятивизма, скептицизма. Но что получается, если отказаться от этого «формализма»? Получается «народная демократия», которая имеет обязательную веру и обязательное миросозерцание, которая не допускает свободного исследования и свободной диалектики. Такая «демократия» убила Сократа и продолжает убивать и подавлять все, что противоречит ее «генеральной линии». Но сейчас это вовсе не «демократия», это тоталитарное коммунистическое государство. Платон первый создал его идею, кото

рая живет во всех коммунистических системах и до сего дня. Он исходил из полного отрицания «демократии» и противопоставлял ей и д сократи ю, т. е. как раз господство единой идеи, единой веры, единого обязательного миросозерцания в государстве. И конечно, миросозерцание великого философа не могло быть материализмом. Идея, которую он хотел насаждать компартией «философов и стражей» в своем тоталитарном государстве, была великой и истинной идеей: идеей добра и справедливости, обоснованной в его гениальной и бессмертной системе. Но вот в чем состояла «жизненная драма Платона»', больше того, тысячелетняя трагедия истории: добро, насаждаемое тоталитарным принуждением и исключающее

Заглавие знаменитой когда-то статьи Вл. Соловьева.

357

свободу личности, превращается в величайшее зло. Идеократия, тирания идей, есть величайшее зло, даже если эти идеи вовсе не ложны. Средневековое христианство выражало истинную идею и хотело спасения людей, но когда оно решило спасать их силою, удерживать от гибели кострами и пытками, оно обратилось в инквизицию, в «Великого инквизитора», служителя «великого и страшного духа». Идеократия есть всегда великое зло, и оно становится предельным, когда насаждает ложную идею, например атеизм и материализм. То, что Платон упустил в своей философии, было идеей абсолютной ценности личности, идеей свободной индивидуальности и ее неотчуждаемых прав. Но эта идея тогда еще не родилась: она выросла из христианской этики'.

Но если демократия не есть идеократия, то это не значит, что она безыдейна, беспринципна, не имеет права иметь философию, религию, миросозерцание. Этот упрек мы должны решительно отстранить: все это она имела и будет иметь, но только в формах ев о б од ы, в формах свободного столкновения мнений и идей, в формах свободного диалога свободных мыслителей. И как раз эти формы есть то, чем может гордиться формальная демократия. Демократия не боится плюрализма мнений, научных теорий, мировоззрений, политических и религиозных верований. Демократия знает, что всякое научное и философское исследование есть диалог, что всякое этическое и политическое решение диалектично, ибо оно взвешивает мотивы за и против (а это и есть сущность диалектики), что, наконец, «парламент» построен на том же самом диалектическом принципе, и этот принцип сократической мудрости утверждает, что истинное решение рождается из высказываний и возражений, из тезиса и антитезиса, что истина всегда синтетична, что она «собирает» различное и разъединенное воедино и потому соборна. Напротив, нет ничего более антидиалектичного, чем тоталитарное государство с его обязательной догмой материализма. Оно вечно толчется на своем тезисе, а антитезис «выводит в расход». Диалог здесь невозможен. «Дискуссия» есть метод чистки и истребления противников, «подхалимажа» и предательства.

' Идея автономии была у Платона, но она означала лишь автономию мышления и суждения: «я сам» должен усмотреть истинность и ценность идеи. она не есть предписание авторитета, но собственное узрение философа.

35В

Следует обратить внимание и еще на один вид возражения против «формальной демократии». Если она исходит из принципа автономии личности и народа, а это ее основной принцип, то могут возразить, что человек как раз «не автономен», не самодостаточен, что он зависит от высших начал, от божественных велений. Не означает ли «автономия» того, что с а м человек оказывается последней инстанцией, что над ним самим нет н и че i о, никаких священных призывов и запретов? Тогда «все позволено» Ивана Карамазова было бы необходимым выводом'. Но все это истолкование «автономии», конечно, неверно. Мы должны вспомнить филологическое и философское значение этого слова: оно соединяет в себе «самость» и «законность»: и конечно означает не беззаконие, а закон, признанный и установленный мною самим. Именно так Кант понимал автономию личности: она означала для него «категорический императив», «моральный закон во мне»: не чужое веление, но мой собственный моральный долг, который я нахожу в себе и признаю сам, как внутреннюю правду. Моральный долг не отнимает моей свободы: я могу его исполнить или нарушить. Моральный долг вытекает из того, что я сам различаю и выбираю добро, а не зло. Но свободный выбор добра, а не зла не есть потеря свободы, - наоборот, он есть обретение высшей свободы: свободы в истине и добре («Я научу вас Истине, и истина сделает вас свободными»). Таково философское значение «автономии», она отнюдь не означает самодостаточности и самовластия человека, не означает «формальной» свободы абсолютного произвола^.

Из автономии личности и народа вытекает, как мы видели, право и обязанность подчиняться только тому закону и той власти, которые нами самими признаны и установлены, иначе говоря, вытекает принцип народного суверенитета, идея общей воли Руссо. Но установление нового закона и отмена старого исходит принципиально из оценки данного закона с точки зрения правды и справедливости. Каждый действующий «положительный» закон может оказаться несправедливым и нецелесообразным. Так возникает идея «естественного», идеального,

' Мы получили бы предельный релятивизм и «свободу в ничто» в духе Сартра*.

^ Здесь ясно выступает различие высшей и низшей свободы: свободы в истине и добре - и свободы в призвольности выбора. Кант различает «Williklir und Freiheit» (произвол и свободу). Августин различает «libertas minor et libertas maior»**.

359

справедливого права, иначе говоря, бесконечная задача усовершенствования правопорядка, социальной организации. Но оценка правопорядка с точки зрения правды и справедливости необходимо исходит из восприятия всей системы ценностей, признаваемой и культивируемой данным народом, иначе говоря, она исходит из всего миросозерцания, из того, что я сам и мы сами признаем правдой. Неправда, будто либеральное правовое государство не нуждается ни в какой идеологии, ни в каком миросозерцании: оно само целиком построено на известном миросозерцании, а именно на христианской

этике, на идее абсолютной ценности индивидуальной и всеобщей свободы, на идее «солидарности», «соборности», любви. Следует помнить, что христианская идея справедливости - иная, чем идея справедливости до-христианская и вне-христианская. Первая утверждает порядок равноценности индивидуума и общины; вторая утверждает, что личное благо всегда приносится в жертву общему благу: общее благо есть высшая ценность. Социальные преступления обычно совершались для «общего блага» и оправдывались этим общим благом'. Христианская идея справедливости не признает напротив никакого нарушения прав личности во имя интересов народа, интересов государства, интересов большинства. Величайшей ценностью, завоеванной государством, является ценность неотчуждаемых прав личности, священных прав свободы совести, слова, собраний, союзов, передвижения; неприкосновенности личности вообще. Этим самым индивидуальная личность противопоставлена большинству, государственной власти и пользе, - как равноправный и равносильный субъект, ибо носителем правды и истины может оказаться меньшинство, а не большинство, и даже единичная личность. «Один стоит десяти тысяч, если он наилучший», говорит Гераклит*. Никто и ни для какой цели не имеет права использовать чужую личность как средство и только средство (Кант); личность есть «самоцель», т. е. самоопределение и самосозидание, но не самодостаточность и самовластие: Я создаю самого себя и свою судьбу не иначе, как вместе с другими и через других, и эти «дру

' «Социальное преступление» отличается от «индивидуального» тем, что последнее отвергается и наказуется обществом и признается «преступлением», тогда как первое вовсе не наказуется, а оправдывается и даже ставится в заслугу и выполняется оно не индивидуальным преступником, а обществом.

360

гие» не чужие (они не «гетерономны»), они живут во мне, и я в них, ибо это я сам и мы сами.

Так раскрывается богатство содержания - этического, философского и даже религиозного - которое содер

жится в принципе автономии личности, индивидуальной и народной, в принципе солидарности и соборности.

Демократия имеет свою веру и свою философию: философия свободы не есть свобода от философии; идея свободы не есть свобода от идей. Идея свободы отрицает только тиранию идей, насаждение идей насилием и террором. Отрицается тоталитарное государство, диктующее свою «идеологию»; утверждаются идеи и верования, вырабатываемые свободной личностью и свободным народом, а не государственной властью. Свободная диалектика отнюдь не есть релятивизм и скептицизм. В этом Платон и Сократ были правы. Но свободная диалектика ведет диалог с релятивизмом, атеизмом и скептицизмом', будучи уверена, что истина в конце концов диалектически побеждает; и побеждает она в глубине сознания в сущности только диалектическим путем. т. е. своим «Логосом», своей истинностью, а не авторитетом, диктатом, насилием. Истина, которая не достижима путем свободы и которая не освобождает, - не есть истина. Такова религиозная вера в освобождающую силу правды: «Я научу вас истине и истина сделает вас свободными»; «где Дух Господень - там свобода».

Как-то странно повторять все эти основы классической философии права, на которых построено демократическое правовое государство 19 и 20 веков, а с ним и через него и весь блестящий расцвет европейской культуры с его изумительным скачком, происшедшим в конце 18 века. Этими идеями вдохновлялась русская интеллигенция, начиная с декабристов. Для европейца и американца они представляют нечто само собою разумеющееся. В этом большое преимущество, но и опасность: трудно уразуметь смысл и ценность того, что «само собой разумеется». Но хуже всего то, что человечество разделилось, и огромная его часть не признает и даже иногда не знает принципов свободной христианской культуры. Приходится их снова отстаивать, и проповедовать, и бороться за них. А для этого необходимо

' И даже, по утверждению Канта, более охотно, чем с догматиз

мом.

361

их заново осознать и уразуметь. Поэтому Липпман прав, когда в своей книге «Общество свободных людей» он воспроизводит для. .США классическую либеральную философию права и государства с ее идеей естественного права и сопоставляет ее с тоталитарным коллективизмом как ее антиподом.

При таком сопоставлении возникает вопрос: не есть ли тоталитарное государство с его управляемым хозяйством - нечто новое, прогрессивное, тогда как либеральная «капиталистическая» демократия есть нечто устаревшее, относящееся к 19 веку, превзойденное? И если даже она представляла известную ценность для своего времени, как освобождение от феодализма и абсолютизма, то не является ли теперь стремление сохранить эту ценность простым выражением консерватизма?

На это следует ответить, 410, напротив, тоталитарная диктатура с ее «вождизмом» и обезличенными народными массами есть архаическая форма власти, огромный регресс в области морали и права, и духовной культуры вообще. Она реакционна во всем, за исключением своей техники и индустриализма: реакционна в своем закрепощении труда, в своей «национализации», напоминающей хозяйство фараонов, в своем терроре и инквизиции. Она «прогрессивна» только в смысле технического усовершенствования методов властвования и угнетения, в смысле прогресса во зле. Однако следует помнить, что техника индустриализма создана вовсе не этими «вождями» и массами: она создана свободными изобретателями и предпринимателями в свободной демократии, индустриальная революция могла возникнуть только в свободном «капитализме». Вожди усваивали и присваивали не ими созданный «буржуазный» индустриализм и в настоящее время стараются похищать «буржуазные» изобретения силой или шпионажем.

Но если культ вождей, обожествление цезарей, абсолютизм власти, есть архаическая форма, смотрящая в прошлое, то либеральная правовая демократия смотрит в будущее и освобождает горизонт для творчества. Если она в чем-либо консервативна, если она «сохраняет» и охраняет какую-либо ценность, то следует помнить, что это ценность свободы и автономии. Асохранить свободузначит сохранять возможность творчества, изобретения, прогресса. Но свобода и автономия - это я сам и мы сами; и сказать, что отныне я сам и мы сами будем

362

определять свою судьбу, - значит сказать нечто вечно новое, открывающее бесконечный горизонт возможностей, который в принципе никогда не замыкается. Только в подлинной демократии существует то особое чувство, которое свойственно англичанам и американцам: правительство это мы сами; вне демократии, вне автономии, правительство - это «они», это не «мы», это те, которые нами управляют. В тоталитарной диктатуре эта гетерономия, это отчуждение аппарата власти достигает своего предела.

Необходимо помнить, что принцип автономии в смысле морально-правовом есть очень молодой принцип. Он вырос из практики английского парламента и был философски осознан Локком, Руссо, Кантом, Фихте и Гегелем. Либеральная демократия вырастала в течение 19 века с большим трудом и далеко не везде. И сейчас она вовсе не есть нечто достигнутое, установившееся, законченное. Демократия совсем не есть ф акт, не есть данность, а есть задание. Реализация автономии и свободы, составляющая ее сущность, есть бесконечная творческая задача, устремленная в будущее.

Прежде всего необходимо убедиться в том, что современная либеральная демократия вовсе не везде и не во всем «демократична»; так:

1. Политические партии организованы вовсе не демократично, а по принципу вождизма, олигархии и внутренних интриг. В своей внутренней организации они не проницаемы для избирателей, для суверенного народа, даже для общественного мнения. Иногда партийные комитеты состоят из лиц, вовсе не избранных народом, и такие лица могут влиять на решение парламента.

2. Демократии, влючающие в себя коммунистическую партию, частично захвачены чужой тиранией. Здесь народ частично потерял свой суверенитет: часть избирательного корпуса и его парламента непосредственно подчинена суверенной воле чужого мощного тоталитарного государства, введена в его орбиту и уже не принадлежит самой себе. Автономия потеряна, ибо сама данная коммунистическая партия ничего не решает автономно. Признание коммунистической партии противоречит принципу демократии: оно означает «свободу» организовать уничтожение либерального правового государства, т. е. свободу государственного преступления. Следует продумать наконец, может ли правовое государство признать «свободу уничтожения свободы»? Может ли государство

363

признать партию, предающую его в «холодной» и «горячей» войне'?

3. Невозможно логически и юридически оправдать включение в «Организацию Объединенных Наций», построенную на демократических договорных началах, тоталитарной диктатуры, не признающей ни принципа свободной демократии, ни принципа договора. На это в свое время смело и решительно указал в своей статье М. В. Вишняк*. Достаточно ознакомиться с Хартией Сан-Франциско**, чтобы понять, что тоталитарное государство, особенно коммунистическое, не может ее подписать. Хартия с большой силой выражает основные принципы либеральной демократии, принципы автономии личности и народа, которые она вместе с тем кладет в основу свободного объединения наций. Так во Введении она говорит о «новом укреплении веры в основные права человека, в достоинство и ценность человеческой личности», об «уважении к обязательствам и договорам и другим источникам международного права»... Наконец, она говорит о «всеобщем распространении основных свобод и прав человека на каждого, без различия расы, пола, языка, религии или социального класса» (Ст. 55 b, с), и на основе восстановления уважения к этим неотъемлемым правам человека она хочет утвердить интернациональное сотрудничество (Ст. 1 § 3). Все это совершенно неприемлемо для тоталитарного государства, принципиально не признающего никаких «неотчуждаемых прав» и человеческих свобод, неприкосновенных для государства.

Но особенного внимания заслуживает Ст. 2 § 4, который с самого момента подписания в 1945 г. непрерывно нарушался и будет нарушаться. Он гласит: «Все члены объединения отказываются в своих международных отношениях применять насилие против территориальной неприкосновенности, или политической независимости какоголибо государства, или вообще угрожать ему каким-либо способом, не соединимым с целями объединенных наций».

Удивительно не то, что этот параграф нарушался, а то, что юристы и политики, пережившие трагический опыт тоталитаризма, могли не заметить, что способ действия тоталитарных государств «несоединим с целями Организации Объединенных Наций»; иначе говоря, мог

' Проблески здравого смысла в ответе на этот вопрос еще сохраняются в том, что правовое демократическое государство не признает напр. партии фашизма, нацизма или даже монархизма.

364

ли поверить, что самый мощный тоталитаризм откажется от всех своих принципов и методов'. Мировая коммунистическая идеократия не может отказаться от своей мировой миссии. Но мировая идеология свободы тоже утверждает свою мировую миссию и стремится ее реализовать при помощи свободного союза свободных государств. Между этими двумя миссиями невозможно, строго говоря, даже разграничение. Основные идеологи коммунизма никогда этого не скрывали от самих себя. То, что возможно, это исключение «горячей войны», сведение всего на «холодную войну», на борьбу идей, на соревнование принципов. Коммунистическая партия ведь утверждает, что она еще далеко не достигла «коммунизма»; пусть она покажет народам и своему народу это достижение. Но и свободная демократия еще далеко не достигла подлинного демократизма, подлинной автономной личности и автономии народа. 4. Весь бюрократический и административный аппарат самых демократических государств построен вовсе яе демократически: его внутренняя структура чисто иерархична и притом бесконтрольно иерархична. Подчиненный персонал в этом аппарате и пред этим аппаратом беззащитен и бесправен. То же самое и в еще больших масштабах мы можем наблюдать в ООН: высшие и руководящие персоны весьма мало авторитетны, часто даже мало известны и уж никак не оправдывают своего во всех отношениях привилегированного положения. Подчиненный персонал принужден быть во всем покорным и не имеет голоса ни в чем, что касается внутренней организации. И все же, несмотря на все свои недостатки, такое учреждение необходимо и имеет пред собою горизонт будущего. Подумать только: ведь оно обещает в сущности всему человечеству защиту каждой человеческой личности, признание ее ценности и восстановление уважения к ней! Оно обещает проведение принципа свободного договора между свободными народами и устранения войн! Перед такими грандиозными целями легко критиковать средства, и такая критика необходима; но цели остаются незыблемыми. Вся критика демократического принципа автономии сводится к тому, что он не реализуется там, где он особенно необходим.

' Нет надобности здесь перечислять территориальные захваты, нарушения политической независимости и угрозы всякого рода - они у всех перед глазами.

12* 365

5. Наконец, совершенно противоречит принципам демократии структура хозяйственно-индустриального аппарата, того аппарата, который охватывает всю жизнь современного человека и в котором огромное большинство обязано выполнять ежедневные функции. Отношение к хозяину, директору, инженеру, мастеру есть исключительно отношение властвования и подчинения. Все же при сохранении политической демократии это властвование не абсолютно и все возможности борьбы за свободу и автономию личности еще открыты. При уничтожении политической демократии властвование и подчинение становится абсолютным, и возможности борьбы за свободу закрываются. Таковы огромные задачи демократии. Все ее несовершенства указывают на ее «незавершенность», на то, что она должна и может совершить. Принцип самоопределения и самоуправления понятен и близок каждому человеку, ибо это «я сам» и «мы сами». Поэтому «демократия» обладает огромной популярностью, почти всеобщим признанием. Вот почему тоталитарная диктатура предпочитает скрываться под псевдонимом народной демократии. «Лицемерие есть дань, которую порок платит добродетели» (Шекспир)*. Дань уважения к демократии здесь очевидна. Жаль только, что в наше время «добродетель» уж слишком любезна с «пороком» и потому сама впадает в лицемерие. Оно царит во всех международных учреждениях и переговорах. Почему западные демократии с такой готовностью усвоили бессмысленный термин «народной демократии»? Разве совершенно исчезло классическое образование? Кавычки и тонкая ирония не действуют на массы, - действует коллективное внушение.

^ ^

Отдел четвертый

ИММАНЕНТНОЕ ЗЛО ИНДУСТРИАЛИЗМА И ПРОБЛЕМА ХОЗЯЙСТВЕННОЙ ДЕМОКРАТИИ

Глава шестнадцатая

ТЕХНОКРАТИЧЕСКАЯ ТЕНДЕНЦИЯ КАК ИММАНЕНТНОЕ ЗЛО ИНДУСТРИАЛИЗМА

Обещание марксизма совсем не отнимать прибавочную ценность есть бессмыслица, сознательный обман посвященных и абсурдная надежда непосвященных. Обещание отнимать прибавочную ценность только с согласия производителя не есть бессмыслица или обман, но есть доброе желание, реализация которого неизвестна и непонятна.

В этом пункте Марксизм-Ленинизм имеет некоторое основание считать демократический социализм полнейшей утопией. Индустриализация СССР была бы асболютно невозможна вне беспощадного отнятия прибавочного продукта у крестьян и рабочих «государственными капиталистами» - совершенно аналогично тому, как была совершена индустриализация Англии в эпоху индустриальной революции частными капиталистами. Индустриализм невозможен без огромного отнятия прибавочной ценности, ибо он требует огромного индустриального капитала. Не «капиталисты», а «капитал» высасывает соки из трудящихся. Он дал за это огромное улучшение уровная жизни всего общества и всего человечества. Однако баланс выгод и невыгод пошатнулся. Слишком многим приходится жертвовать и главное - самым главным: свободой, полнотой личной жизни, душою и духом. Вот в чем состоит «эксплуатация», и в этом смысле она присутствует в какой-то степени во всяком индустриализме и составляет имманентное его зло. Неизвестно, захочет ли земледелец, или рабочий, или техник

367

добровольно отдавать значительную часть прибавочного продукта для накопления индустриального капитала, для бесконечной индустриализации, для будущих «достижений», - или предпочтет отдавать необходимый минимум, сохранив максимум для облегчения и улучшения личной жизни. Захотят ли трудящиеся «унаваживать почву для будущих индустриальных поколений»? Хочется сразу ответить: конечно, нет! Но необходимо взвесить, что дело идет о самой судьбе индустриализма; он невозможен без грандиозного накопления, и если оно значительно сократится, индустриализм угаснет или перейдет в другую форму культуры. Эта функция накопления индустриального капитала до сих пор всегда совершалась принудительно. В капитале-коммунизме это принуждение абсолютно и тоталитарно; в свободном частном капитализме оно относительно и ограничено. Но никогда еще в индустриализме согласие производителя на отдачу прибавочного продукта не было свободным и полным. Что было бы, если бы эта свобода была достигнута? Судьба индустриализма заколебалась бы. Конечно, индустриально-военно-полицейский аппарат к а п и т а ло-комму п и зм а мгновенно исчез бы при малейшем дыхании свободы. Но либеральный индустриализм со свободным рынком тоже был бы поставлен под вопрос. Правда, капитализация и индустриализация конечно совершается здесь не при помощи рабского труда и размер удержания прибавочной ценности определяется рабочим договором и ограничивается рабочими союзами. Некоторая свобода рабочего еще существует, но она совершенно недостаточна и вызывает требования ее расширения. Что было бы, если бы она была полной? А было то, что впервые судьба индустриализма, преодоление его зла и сохранение его добра, оказалась бы в руках

свободного человека, в руках автономной личности и автономного народа. Грандиозная капитализация и индустриализация определялись бы не гетерономно, частными или государственными капиталистами, а автономно, всеми производителями, всеми хозяйствующими субъектами, т. е. демократически, в формах правового соглашения. Человек решал бы сам, хочет ли он истощать все свои силы и отдавать всю свою свободу на построение грандиозного индустриального аппарата с его беспощадной дисциплиной и безличной бюрократией, или он скажет: довольно! в этом аппарате я теряю самого себя, теряю свой досуг, свою душевную и духо

368

внук) жизнь. Всюду мне приказывают, везде я подчинен. везде я зависим, все мне внушается, никогда .не решаю, не выбираю и даже не думаю я сам. В грандиозных мифах поэтической мудрости угадана эта судьба технической цивилизации: Прометей скован цепями, им самим созданными и им самим изобретенными, ибо это он научил плавить металлы и ковать цепи. Фауст сносит старые церкви и колокольни, национализирует домишки и владения старичков (через своего Мефисгофеля), осушает болота и проводит каналы, индустриализирует страну и не замечает, что всем этим роет себе могилу'. Таковы «достижения», реализуемые Мефистофелем. Но как только я получил бы возможность совершенно свободно соглашаться или не соглашаться на отдачу прибавочного продукта, так я получил бы возможность непосредственно влиять на функцию накопления, сокращать или увеличивать ее в зависимости от целей накопления. Естественно при этом, что я имел бы право знать, ради чего совершается капитализация: ради содержания ненавистного инквизиционного и бюрократического аппарата власти или ради техники производства предметов_"первой необходимости («burro о canoni?»^). Существует индустрия убийства, и существует убийственная индустрия. Стоит ли капитализировать ту и другую, жертвуя тем. что может улучшить мою жизнь или освободить меня от лишений и нищеты? Ни коммунистический индустриализм, ни даже либеральный индустриализм меня об этом не спрашивали.

Ясно, однако, что дело идет о свободе определять свою собственную судьбу, об автономии личности и автономии народа, которая составляет основной принцип и сущность демократии. Подлинная демократия требует хозяйственной демократии, без нее она реализована неполно и не до конца. Марксизм-Ленинизм, с его тоталитарным государственным хозяйством, есть. конечно, полное уничтожение как хозяйственной, так и политической демократии. Но что такое хозяйственная демократия и как ее осуществить - это мы в сущности не знаем. До сих пор мы установили только то. что она есть необходимый постулат' свободы. Она не есть «социализация и национализация» традиционного марксизма. К ней одинаково стремятся и не о социализм и неолиберализм, ибо оба исходят из посту

«Фауст», Гете, II часть. «Масло или пушки».

369

дата свободы. Но требует ли она уничтожения свободного рынка или наоборот его утверждения это остется спорным. Во всяком случае ясно одно: уничтожение свободного рынка и управляемое хозяйство нисколько не обеспечивают сами по себе хозяйственной демократии. Однако ясно и другое: полная свобода рынка (в смысле laisser faire) тоже еще не дает хозяйственной демократии. Это принужден признать, как мы видели, и неолиберализм. То, что он доказал, есть, в сущности, утверждение большей демократичности рыночного хозяйства по сравнению с тоталитарно-управляемым, это бесспорно, но хозяйственной демократии в полном смысле слова здесь все же нет. За нее нужно бороться, ее еще нужно создать.

Государственно-частное хозяйство, к которому приходит неосоциализм и неолиберализм (поскольку тот и другой отрицают тоталитарное государственное хозяйство), тоже еще нисколько не обеспечивает хозяйственной демократии. И это верно даже для Англии, где все происходит в рамках самой либеральной политической демократии. Как частное предприятие, так и национализированное государственное предприятие могут иметь внутреннюю организацию, устроенную совершенно не демократически. Функция накопления совершается сверху, она остается непроницаемой и неконтролируемой для производителя и для всего персонала, обслуживающего государственный аппарат. Цели и размеры накопления принимаются пассивно при вступлении служащего в предприятие (это не его дело). Но не в этом одном состоит антидемократичность индустриального аппарата: он весь построен строго иерархически, технократически, на принципе властвования и подчинения. Никакая национализация и социализация сама по себе здесь ничего не меняет. В этом отношении характерен живой опыт английских рабочих.

О нем рассказал известный английский писатель John Middleton-Murruy в своем докладе на «Rencontres intellectuels de Geneve, 1949». Английские рабочие возлагали большие надежды на «национализацию и социализацию» и ожидали от нее многого. Но когда произошла реальная национализация, напр. угольных копей или железных дорог, то наступило великое разочарование: рабочие воображали, что все это действительно будет принадлежать им и они будут всем распоряжаться; на самом же деле всем управляют официальные лица, чиновники, представители государства; и ничего в положении рабочих

370

существенно не изменилось: такая же пропасть отделяет их от этих государственных директоров и инженеров, и даже большая, чем от прежних частных капиталистов и их директоров. Что же из этого вытекает? Означает ли это, что всякое индустриальное предприятие организовано строго иерархически, построено всецело на власти и подчинении? Фактически это действительно так. Prof. Goetz Briefs вполне прав в этом смысле (см. выше, гл. 10). Индустриализм есть господство техники и, следовательно, «технократия», власть специалистов по управлению машинами и людьми, власть техников, инженеров, организаторов и бюрократов. Никакой «хозяйственной демократии» здесь найти невозможно. Технократическая тенденция есть имманентное свойство индустриализма. Таково основное утверждение сенсационной книги Burnham'a The Managerial Revolution, 1940. Для Burnham'a технократическая тенденция непреодолима. В мире происходит и будет происходить «директориальная» революция. Гитлер и Сталин одинаково являются ее вождями и организаторами. Burnham прав в том, что современное тоталитарное государство необходимо властвует при помощи индустриального аппарата и в этом смысле есть завершенная технократия. Он прав также и в том, что всякий индустриализм, даже и в либеральном правовом государстве, построен иерархически и тендирует к технократии.

Но он абсолютно не прав в том, что эта фактически существующая тенденция нормальна и неизбежна, что нам остается только смириться перед нею или даже принять в ней участие. Современная социальная философия и социология вовсе этого не утверждает: 1. Не существует никаких «неизбежных» тенденций и никаких «железных необходимостей» в социальной и индивидуальной жизни, в ее историческом творчестве и развитии. Свобода творчества и изобретения никогда не останавливается перед «неизбежным» и «невозможным». Оно всегда ставит проблему: как избежать того, что представляется «неизбежным»? как осуществить то, что представляется «невозможным»? Такова диалектика свободы, таково творчество культуры. 2. Никакое фактически существующее состояние не имеет само по себе нормативного значения. Тоталитарное государство с его «технократией» не есть нечто нормальное и неизбежное. Технократическая тенденция действительно присутствует во всяком индустриализме, но она присутствует в качестве

371

имманентного зла индустриализма'. Никто не обязан мириться с этим злом, его преодоление составляет задачу нашего времени. В чем же сущность этого зла? Оно заключается, конечно, не в индустрии, а в «индустриализме», не в техник е, а в «технократии», т . е . в абсолютной власти индустриально-технического аппарата над всей жизнью человека. Тот, кто обрушивается на технику и индустрию, не попадает в цель и не угадывает сущности зла; оно заключается в потере свободы, в потере самого себя, своего духа и души; в рабском служении технократическому аппарату виновата не техника, виноваты мы сами. В этом смысле «технократия» противоположна «демократии»: или индустриальнотехнический аппарат подчиняет себе свободный народили свободный народ подчиняет себе индустриально-технический аппарат. В этом смысле всякая подлинная демократия требует хозяйственной демократии, ибо сущность демократии есть автономия, и не существует подлинной автономии личности без хозяйственной автономии.

Что же вытекает из этих априорных социально-философских соображений? Вытекает следующее: технократическая тенденция, несомненно присутствующая в современном индустриализме, должна уступить место демократической тенденции, тоже несомненно присутствующей в нем. Кризис индустриализма состоит в столкновении этих двух тенденций. Внутри индустриализма происходит борьба свободного самоопределения с властным подчинением, борьба автономии с гетерономией. Если победит технократическая тенденция, мы получим тоталитарно-управляемое хозяйство в тоталитарном государстве; если победит демократическая тенденция, мы получим новую форму свободного самоопределения, новую невиданную форму культуры. В современном индустриал?1зме всякое индустриальное предприятие (одинаково частно-правовое или национализированное, - «капиталистическое» или «социалистическое») необходимо построено строго иерархически на принципе властвования и подчинения. Но из этого вовсе не следует, что задача «хозяйственной демократии» тем самым устранена и объявлена невозможной. Наоборот, она впервые поставлена. Если человек преодолел принцип абсолют

' Можно даже сказать, что она составляет сущность индустриализма, сущность этого «изма». выражающего принцип индустриализации. господство техники и техников в современной культуре, т. с. «технократию» в точном смысле этого слова.

372

ного властвования и подчинения в сфере политической, в сфере права и государства, то почему он должен склониться перед этим принципом в сфере хозяйственной? Почему он должен покорно принять абсолютную власть хозяина, директора, мастера, если он не принимает абсолютной власти монарха или министра? Почему это гораздо более близкое и ежедневное властвование должно оставаться для него непроницаемым, неконтролируемым? Но еще более, нежели личная власть, страшна безличная власть машины, точнее механизма всего индустриального аппарата с его неумолимым требованием массового труда от «трудящихся масс». Никто не спрашивает человека, хочет ли он жертвовать своею личною жизнью для создания этого безличного чудовища, хочет ли он отдавать свой труд для бесконечно возрастающей мощи этого Левиафана? Индустриальный аппарат действует автоматически, никого не спрашивая, и требует автоматического подчинения. И этот автоматизм массового труда всего более угнетает человека: человек больше не принадлежит самому себе. Взглянем на жизнь мировых городов, на эти людские потоки, утром вливающиеся в подземные каналы метро, на их озабоченные лица, на их вечную спешку... Днем они будут спешить в душных мастерских, выполняя работу сериями, обслуживая грандиозные машины и слушая их непрестанный стук; или сами будут стучать на машинках - пишущих, швейных, счетных... будут продавать и завертывать чужие вещи, переписывать непонятные и никому не интересные бумаги. Затем будут спешить занять место в ресторанах и столовых, снова спешить на работу и снова вечером обратным потоком вливаться в метро и брать с бою автобусы с лицами усталыми, индифферентными, потерявшими всякую душевность и духовность. И это вовсе не только судьба «пролетариата», но совершенно так же судьба «буржуазии» в точном смысле этого слова, т. е. судьба горожан вообще. Мастера, техники, инженеры. директора, заведующие отделами, чиновники, повинующиеся тому же ритму, точно так же вечно спешат и настолько исчерпываются душевно и духовно, что уже не в силах ничего воспринять в последние часы досуга, кроме радио, джаза и уголовного фильма.

Таков технократический быт нашей индустриальной эпохи. И чем больше мы приближаемся к странам построенного «социализма» - тем этот быт становится ужаснее, невыносимее. В США люди еще смеются и

373

шутят среди деловой спешки. Иначе в СССР - там нет улыбающихся лиц, коммунизм не терпит иронии и не понимает юмора. Он предпочитает ругань, печатную и непечатную, построенную на «диамате», его спешка сопряжена с ужасом репрессий, «трудящиеся» обязаны трудиться без передышки, досуга не существует, последние часы дня заполнены «политграмотой». И это лишь лицевая сторона, видимая часть экономического фундамента и надстройки, которую могут наблюдать даже «интуристы». Под нею скрывается невидимое, официально несуществующее: концлагеря, таинственные подвалы и могилы, жуткая мистика зла, непонятная для рационального мышления Запада.

Таков результат тоталитарной «технократии», окончательно вытеснившей все остатки «демократии», т. е. все остатки свободы и автономии, как политической, так и экономической. Таково развитие имманентного зла индустриализма, которое состоит в стремлении к абсолютной власти при помощи абсолютного захвата индустриального аппарата. Это стремление существует везде, даже в демократических странах, существует во Франции, в Италии, даже в Америке: стремление захватить всю власть и все богатство страны. Частному капитализму это не удается никогда. Полным и завершенным выражением этого стремления является авторитарный социализм. Прудон это угадал и предсказал; буквально этими самыми словами он определяет социализм: «социалисты говорят: дайте нам все богатство и всю власть страны»... и мы создадим вам счастливую жизнь. Что под «социализмом и коммунизмом» он разумеет именно авторитарный социализм, видно из того, что он определяет его, как «абсолютизм, наполеонизм, диктатуру, стремящуюся увековечить самое себя».

Прудон был настоящим рабочим, который понял, что «социализм и коммунизм» особенно невыгоден и невыносим для рабочих, для пролетариата; он выгоден таким, как Маркс и Энгельс, которые никогда рабочими не были, выгоден вождям партии и тому аппарату, который они создадут, выгоден технократам и идеологам технократии. Здесь видна морально-правовая ценность хозяйственной демократии. Именно о ней мечтал Прудон, он хотел хозяйственной свободы, автономии личности во всех сферах жизни. Свобода, автономия, творческая инициатива имеет

374

тенденцию расширяться, охватывать всю сферу, всю полноту жизни. «Я сам» хочу выбирать и создавать свою судьбу, таково неискоренимое влечение личности, как индивидуальной, так и народной. Но и противоположная тенденция власти, подчинения, покорения - тоже имеет свойство захватывать все новые области, стремясь стать тоталитарной. Вот почему невозможно принимать принцип дирижизма, как абсолютного подчинения власти в сфере хозяйства, и вместе с тем требовать свободы и автономии в остальных областях духовной культуры'. Хозяйственная власть непременно превратится в тоталитарную власть. Правы поэтому такие социологи, как Laski (в Англии), Friedmann и Gurvitch (во Франции), когда предупреждают, что если проблема «хозяйственной демократии» не будет разрешена, то само существование демократии вообще останется под угрозой. Еще раз мы убеждаемся в возможности и ценности диалога между неолибералами и неосоциалистами: нельзя исходить из идеи свободы и автономии и не требовать «хозяйственной демократии». Но что такое «хозяйственная демократия»? Требует ли она уничтожения свободного рынка или, напротив - его сохранения и очищения? Не лежит ли в этом вопросе абсолютное расхождение между неосоциалистами и неолибералистами? Многие из них думают, что да, - мы думаем, что нет (см. выше, гл. 14). Здесь это должно быть подтверждено.

Прежде всего необходимо определить, что не есть «хозяйственная демократия», что является ее противоположностью. Тоталитарная социализация и национализация, конечно, не есть «хозяйственная демократия», а есть ее полная противоположность (тоталитарное хозяйство в тоталитарном государстве). Поэтому, поскольку уничтожение свободного рынка означает тоталитарную национализацию и социализацию, оно не только не ведет к хозяйственной демократии, но составляет ее полное уничтожение. Однако исохранение свободного рынка при частичной социализации и национализации, т. е. при государственно-частном хозяйстве, тоже само по себе нисколько не ведет к «хозяйственной демократии», ибо государственно-капиталистические индустриальные предприятия точно так же могут управляться «технократически», т. е. на основах властной дис

' Этим утешают себя «социалисты», думающие, что при управляемом хозяйстве можно сохранить полную духовную свободу. См. выше, гл. 13.

375

циплины и подчинения, как и частно-капиталистические предприятия. Все дело в том, что массовый индустриализм по существу «технократичен».

Ни уничтожение, ни сохранение свободного рынка нисколько не решает проблемы «хозяйственной демократии». Поэтому совершенно не правы «социалисты», думающие, будто все дело в уничтожении свободного рынка, равно как не правы и «либералы», думающие, будто все дело в его сохранении. Свободный рынок имеет свою ценность, но не в нем заключается «все дело» хозяйственной демократии.

В чем же оно заключается? Вот здесь-то и стоим мы перед уравнением со многими неизвестными. Здесь-то и должен признать неосоциализм, а равно и неолиберализм свое научное незнание. Главное препятствие к осуществлению «хозяйственной демократии» лежит совсем не там, где обычно думают: оно лежит в самой структуре индустриального аппарата, а вовсе не в том, кто его захватил и кому он юридически принадлежит. Массивный индустриальный аппарат строго «технократичен», построен иерархически, на принципах власти и подчинения, на строгой дисциплине. Такова его внутренняя логика и таков он на опыте. Этот аппарат одинаково принимается частным капитализмом, государственным капитализмом и коллективизмом всех видов. Если индустриальный аппарат не может быть иным, как только в ласт и ым, т.е. таким, каким мы его в настоящее время знаем и видим, то никакая «хозяйственная демократия», никакая автономия личности внутри этого аппарата невозможна. Правовая принадлежность аппарата тогда ничего не может изменить в его технической структуре. Мы видели, что большинство социологов считает властную структуру индустриализма его неизбежным свойством (см. выше, гл. 10). И действительно, трудно представить себе безвластную организацию массивного индустриализма. Индустриализация совершалась в истории только властным, и притом жестоко властным, путем, и она стремится сохранить свою властную структуру. Демагогическая картина фабрики, управляемой «самими рабочими», представляется нереальной: «митинговая стратегия» здесь так же невозможна, как в армии. Добровольная отдача прибавочного продукта рабочими для накопления индустриального капитала, имеющего в виду грядущие поколения, кажется совершенной маниловщиной. Введение железной дисциплины и абсо

376

лютного подчинения тотчас после социальной революции было диалектической необходимостью авторитарного марксизма, требующего мощной индустриализации.

Глава семнадцатая УГРОЗА ТОГАЛИГАРНОЙ ТЕХНОКРАТИИ

Самые убежденные друзья хозяйственной демократии, если они являются не демагогами, а серьезными социологами и социальными философами, принуждены исходить из факта существования технократической тенденции индустриализма. Она неоспорима, но к ней возможны два отношения: или ее можно считать непреодолимой и пред ней склоняться (как это делает Burnham), или взять на себя труднейшую задачу ее преодоления, осуществления того, что на первый взгляд представляется невозможным: автономии личности внутри индустриального аппарата.

Анализу этой задачи посвящен сейчас диалог свободных социальных мыслителей в демократических странах. Наиболее точно проблема была поставлена в Париже в Centre d'Etudes Sociologiques в 1949 г. Центральный доклад председателя, профессора социологии, Георгия Гурвича так и был озаглавлен: «Является ли технократия неизбежным результатом индустриализации?» У него технократическая тенденция индустриализма была явно осознана и наиболее отчетливо формулирована:

«Угроза завата власти, равно экономической, как и политической, техно-бюрократической группою составляет проблему, поставленную реальными фактами»'. Угроза состоит в соединении политической и экономической власти в руках единой олигархии. Такое соединение необходимо принимает форму тоталитарного государственного хозяйства в тоталитарном государстве. Для Прудона оно было далекой угрозой, но для нас оно есть «реальный факт». Тоталитарная технократия стоит перед нами в форме авторитарного социализма или «коммунизма», т. е. именно так. как предвидел Прудон. В индустриальную эпоху тоталитарная власть невозможна без захвата индустриального техно-бюрократического аппарата, он именно и дает экономическую власть, а в сущности и политическую власть. Поэтому индустриаль

' Отчет о всех докладах озаглавлен: «Indlislrialisatioii et technocratic», Paris, 1949.

377

ное тоталитарное государство есть непременно технократия, и технократия есть техника власти и власть техники. Когда два других тоталитарных государства были разбиты и отпали, оставшееся (их старший брат) бесконечно усилилось. Его индустриальный технократический аппарат владеет огромной захваченной территорией и подчиняет себе огромную массу населения. Угроза мировой коммунистической тоталитарной технократии как раз и есть та угроза, которая «поставлена реальными фактами». В сравнении с нею всякие другие кандидаты технократии не могут идти в счет и представляют лишь местный, провинциальный интерес. Неопределенная кличка «фашистов», которую им дают, свидетельствует лишь о ложных страхах и довоенных комплексах, потерявших значение. Сейчас настоящими технократическими кандидатами являются кандидаты в коммунистическую партию. Они мыслят как реалисты: зачем им заново создавать свою технократию, когда существует прекрасно организованный мировой технократический аппарат, всюду имеющий свои ячейки. Вернее и безопаснее вступить именно в него: способных технократов и администраторов он встречает с почетом.

Существует ли, однако, везде такая группа людей, которые являются кандидатами в технократию, которые стремятся ее осуществить и ею обладать? Странно об этом спрашивать: везде и всегда существует группа людей, жаждущих экономической и политической власти и способных ею обладать, а это и есть технократия. Проф. Гурвич вполне правильно определяет, из кого может состоять «технократический» класс: это директора производства, инженеры, начальники мастерских, коммерческие и финансовые директора, бюрократы государственных учреждений, планификаторы, директора и секретари синдикатов, профессиональные военные, профессиональные политики и даже (в качестве специалистов и экспертов) ученые и профессора'.

Как раз эта самая группа людей, этих именно специальностей, образует правящий класс советского государства, создает и поддерживает мощную коммунистичес

' В сущности здесь определен правящий класс всякого индустриального государства. Он становится технократией, если захватывает в свои руки «орудия производства» и политическую власть. Маркс нс заметил наличия такого класса: это не «капиталисты» и не «пролетариат». Де-Ман доказал, что это есть самостоятельный класс. За ним следует Brunham. определяющий эту группу термином «managers».

378

кую технократию. Сила этой последней состоит в том, что она опирается на столетнюю традицию авторитарного социализма, который наиболее популярен и влиятелен в рабочей массе. Технократия имеет свою технократическую идеологию - это марксизм-ленинизмсталинизм. Зачем искать другую идеологию и создавать другую технократию, когда эта оказалась самой действенной и организовала полмира? О других технократиях не стоит и говорить: они или уже умерли, или еще не родились.

Основателем технократического социализма является Сен-Симон; марксизм всецело воспринимает его технократическую тенденцию. Она обоснована Сен-Симоном в его «Gastechisme des Industriels». Он считает индустриальную революцию огромным завоеванием человечества и зарею его освобождения. В 1817 г. он провозглашает лозунг: «Все через индустрию, все для нее!» Никакая справедливая организация человечества, никакой всеобщий мир, никакой «социализм» невозможен, если остановится индустриальный прогресс. Социализм возможен только через «индустриализацию», через уменье владеть и управлять орудиями производства. Руководить и управлять обществом могут и должны только те, которые владеют «техникой» в широком смысле, т. е. организацией индустриально-бюрократического всеобъемлющего аппарата.

Эту основную идею технократии Маркс всецело воспринимает от Сен-Симона'. Он также все надежды возлагает на научно-технический прогресс и из него объясняет все развитие и все будущие судьбы человечества. Сказать, что все зависит от «орудий производства» и or того, кто ими управляет. - значит признать технократическую идеологию.

Ленин, конечно, всецело следует в этом за Марксом и Сен-Симоном: для него социализм есть прежде всего «индустриализация». В своем «Империализме» он прямо ссылается на «гениальное предвидение Сен-Симона». Известно ленинское несколько наивное определение: «Социализм есть советская власть плюс электрификация». Иначе говоря, коммунизм немыслим без овладения техникой, коммунизм есть технократия (техника власти и власть техники).

' См. доклад проф. Гурвича в Institui de Sociologie. Он показывает полную зависимость Маркса от Сен-Симона.

379

Социализм Сен-Симона утверждает, что власть должна принадлежать руководителям индустрии (aux industriels). Тем самым они становятся подлинными «технократами», соединяющими в своих руках экономическую и политическую власть. То же самое утверждает Ленин: «вся страна превращается в единую фабрику», управляемую тоталитарною властью. Сильнее нельзя выразить технократический принцип.

Однако Сен-Симон и Маркс еще говорили о некоем «освобождении». Сен-Симон думал, что власть технократов (des industriels) есть освобождение человечества, на самом же деле она оказалась грандиозным закрепощением. Опасение абсолютной власти он думал устранить предсказанием и обещанием, что «управление вещами в будущем заменит управление людьми». Эти самые слова, это обещание социализма, за ним постоянно повторял марксизм. Но в наш век, в век индустриализма, случилось как раз обратное: управление вещами стало самым мощным средством управления людьми; и это случилось как раз в «социализме», построенном по Сен-Симону, JVIapKcy и Ленину. Достаточно подумать о той власти над людьми, которую дают такие вещи, как авиация, танки, тракторы, сталь, нефть, уран. атомная бомба и проч. Все дело в том, что грандиозный индустриальный техно-бюрокрагический аппарат требует абсолютной власти над людьми, включенными в этот аппарат.

В этом состоит страшная угроза технократии. Но ее отнюдь не следует персонифицировать, спрашивая: о т кого исходит опасность? от техников, инженеров и специалистов или от политиков и профессиональных революционеров? Совершенно неважно, захватят ли техники и бюрократы политический аппарат, - или захватят политики техно-бюрократический аппарат: в том и другом случае на вершине окажется пункт совпадения политической и техно-экономической власти. Его можно наглядно созерцать во всяком тоталитарном государстве в лице «вождя», возглавляющего неизбежное «политбюро» или какую иную олигархию.

Люди, жаждущие власти, существовали всегда, но технократия существовала не всегда: она есть имманентное зло индустриализма. Борьба с технократией есть борьба с тоталитарной индустриализацией, и она возможна не иначе, как при помощи демократизации, т.е. борьбы за свободу, за автономию личности.

за народный суверенитет. Демократическая тенденция

стремится подчинить себе технократическую тенденцию индустриализма и наоборот. «Трудящиеся массы» могут только подчиняться индустриально-бюрократическому аппарату; подчинить себе индустриально-бюрократический аппарат может только свободный народ. Трудящиеся массы и свободный народ-не одно и то же: свободный народ есть личность; масса есть безличность. Демократия, как непрестанное самоопределение и самосозидание, есть тот путь, которым безличная масса превращается в свободную личность - индивидуальную и национальную.

Внутри индустриальной культуры происходит новое столкновение свободы и рабства. При этом новые формы свободы нужны для преодоления новых форм индустриального рабства. Эти новые формы свободы еще совсем не найдены. «Освобождение» человечества в духе СенСимона и Маркса есть грандиозная ошибка или обман. Это есть освобождение индустриальное, через власть над природой, через техническую магию, но не освобождение духовное, через власть над собою, через самосозидание, через право и мораль. Это в свое время правильно понял проф. Новгородцев в своей характеристике марксизма'. Но техническое овладение природой без морального самообладания есть главный источник зла: «Science sans conscience - ruine de l'ame»*. Почему власть над природой нисколько не устраняет и не смягчает власти над людьми, а, напротив, усиливает ее? Казалось бы, машина должна заменить рабов. Это объясняется тем, что научно-технический прогресс вовсе не соответствует морально-правовому развитию человека. Грандиозная техника сопровождается технократической идеологией, а последняя означает грандиозный моральный регресс. Почему? А потому, что технический принцип: «цель требует применения всех необходимых средств» переносится в сферу морали, права, политики и утверждает здесь, что «цель оправдывает средства».

Технократия строится на этом техническом принципе, на логике научно-технического разума, не знающего никакой «логики сердца». Этические суждения ей вообще чужды. Маркс чувствовал решительное отвращение к морали и праву и действовал всегда по принципу «цель оправдывает средства». Технократическая идеология все

См. его «Об общественном идеале». 381

гда будет склоняться к «материализму» - практическому, экономическому и философскому, ибо задача техники есть овладение материей. Основание этой идеологии заложил Сен-Симон: свой принцип он назвал «индустриализмом»; он утверждал, что индивидуумы и народы должны преследовать исключительно экономические интересы; только индустриальные функции в обществе ценны и полезны; в мире существуют только индустриальные интересы, единственная цель коллективизма - это максимальная продукция материальных благ.

«Вот в чем состоит социалистическая мораль», говорит Дюркгейм, суммируя эти воззрения Сен-Симона'. Сен-Симон первый мечтал о том, что человечество обратится в единую фабрику. Социализм Сен-Симона есть «экономический материализм», и завершенная технократия есть его идеал (марксизм и здесь не сказал ничего своего). Это было действительно «гениальным предвидением», но не величайшего добра, а величайшего зла.

Завершенная технократия есть тоталитарная индустриализация, тоталитарное государственное хозяйство в тоталитарном государстве. Имманентное зло индустриализма здесь достигает своего предельного развития и вытесняет все, что было доброго и ценного в христианской культуре: либеральное правовое государство, свободу личности, свободу духа, этику любви, эстетическое созерцание, религиозную жизнь. Получается нечто невиданное в истории, нечто новое, изумительное и устрашающее. Уже индустриальная революция была новым и неожиданным явлением. Еще более неожиданной оказалась та новая форма зла, которая родилась из индустриальных «достижений». Родился некий Левиафан, чудовище тоталитарного технократического государства. «Мы живем в эпоху Левиафанов, и нужно уметь обращаться с ними, чтобы не быть раздавленным», сказал проф. Cole^. Удивительно то, что ученые экономисты и социологи прибегают к мистическим символам. чтобы выразить это новое индустриализированное и социализированное тоталитарное зло. По-видимому, есть нечто иррациональное, апокалиптическое в нашей эпохе, с ее тоталитарными войнами, тоталитарными государствами и атомными бомбами. Проф. Гурвич вспоминает об «Антихристе» Вл. Соловьева, как он изображен в «Трех

' Durkheim. Lc Socialistme. Edite par M. Mauss. Paris. 1928. P. 282. ^ Знаменитый британский экономист проф. G. D. H. Cole, «Europe, Russia and the Future». 1942.

382

Разговорах»: «Он подчиняет людей столько же своей экономической, как и своей политической власти. Соловьев таким образом предвидел в известном смысле технократическую тенденцию»'. Действительно, Антихрист Соловьева есть подлинный «техно-крат». т. е. техник и властитель, он есть инженер-чудодей, поражающий мир техническими чудесами, и вместе с тем отец народов, властитель, вождь и гений во всех областях.

Как пришли сюда, в рациональную Сорбонну, апокалиптические символы русского религиозного сознания? Они стремятся выразить тайну современного кризиса, перелома истории, когда кончается одна эпоха и начинается другая^. Другой великий перелом истории: конец римского мира и рождение христианской эры тоже искал своего выражения в апокалиптических символах Антихриста, «Красного дракона», «Красного зверя», великого Вавилона. Нет сомнения, что «великий город, царствующий над земными царями» (Ап. 17, 18), стоящий на семи холмах и на «водах многих» (т. е. владеющий морями), означал Рим. Для христиан, евреев и других народов он означал тоталитарное подчинение, тоталитарную мировую власть, жестокую и имморальную («блудница, сидящая на звере»). А для христианского сознания, для религиозной свободы духа («где дух Господень - там свобода») тоталитарная тирания есть предельное зло, summum malum. Это хорошо выразил Достоевский, и тоже символически - в своем «Великом Инквизиторе»: тоталитарная власть над душами и телами есть сатанинское зло.

Но зачем вообще вся эта «мистика» и символика? Разве она нужна для понимания тоталитарного государства? Да, она означает великую психологическую проблему, неразгаданный комплекс коллективно-бессознательного, анализ которого еще совсем не закончен; и еще, она означает философскую проблему таинственной сущности зла. Современная философия и психология совершенно иначе смотрят на мифы и символы: в них лежит сокровенная мудрость тысячелетий, древнее воспоминание и пророческое предвидение.

Кто жил в тоталитарном государстве - конечно, не в качестве «интуриста» - тот никогда не забудет чувства жуткой таинственности его технически разработанной се

' G. Gurvitch. Industrialisation et Technocratic. 1949. P. 180. ^ «Эсхатология» означает «логос конца»; она разгадывает смысл конца, понимает конец эпохи.

383

кулярной Инквизиции, она проникает все, она всеведуща и вездесуща. Здесь присутствует и рациональный имморализм Маккиавелли, и механический материализм Гоббса, создающий это «холодное чудовище», и вместе с тем чувствуется, что это есть нечто новое, удивительное и никогда не бывшее. Тоталитарное государство несколько раз существовало в истории; тирании и свержение тираний хорошо известны человечеству, но тоталитарная т е хнократи я. с ее техникой власти и властью техники, не существовала еще никогда. И освободиться от ее тирании, свергнуть ее нелегко. Не совсем даже ясно, что может означать такое освобождение: разбить индустриальный аппарат нецелесообразно и невозможно: передать его в другие руки не значит от него освободиться.

Кроме того. технократия, и особенно коммунстическая, создала нового человека: точнее сказать, в нем появилось нечто совершенно новое и нечто глубоко древнее и атавистическое, огромный прогресс соединился с огромным регрессом, и получился «неандертальский человек», вооруженный атомной бомбой. Впрочем, и это сравнение хромает: неандертальский человек не умен, а этот обладает умом в своей области: «ум» у него особый, он не способен к моральному суждению, у него отсутствует «логика сердца», функция чувствования атрофировалась, регрессировала, и в этом смысле он приблизился к своему архаическому предку. Как перевоспитать этого человека, когда он решил сам всех «перевоспитывать»? Как освободиться от него. когда он решил сам всех «освобождать»?

Таков результат, который получился при помощи тоталитарной социализации и национализации. Таков предел, которого может достигнуть технократическая тенденция, составляющая имманентное зло идустриальной культуры. Конечно, она его достигла не везде, не до конца, не у всех народов и не в каждой человеческой личности. Но это только потому, что ей противостоит демократическая тенденция, исходящая из стремления к свободе, из чувства «неотчуждаемых прав», из желания личности и народа суверенно и автономно решать свою судьбу.

Если технократическая тенденция, как было показано, существует в каждом индустриальном аппарате, большом или малом, национализированном или частном, то преодолеть ее можно, очевидно, лишь имманентно, т. е. при помощи демократического стремления, проникающе

384

го в каждый индустриальный аппарат и желающего превратить его из хозяйственной автократии в «хозяйственную демократию». Тенденция либерально-демократическая ведь тоже присутствует в каждом индустриальном аппарате, поскольку в нем присутствуют живые люди, как свободные существа. Поэтому свобода и автономия может сразу и немедленно отстаивать себя во всех клетках хозяйственного организма, постулируя хозяйственную демократию. Но это возможно лишь при том условии, если свобода и автономия признана и гарантирована политической демократией.

Глава восемнадцатая

ПРОБЛЕМА РЕАЛИЗАЦИИ ХОЗЯЙСТВЕННОЙ ДЕМОКРАТИИ

Хозяйственная демократия может и должна осуществляться в каждом индустриальном а п п а ра те, в чьих бы руках он ни находился, в руках частных лиц, в руках акционерных компаний, в руках трестов или в руках государства. Каждый хозяин или директор может добровольно или принудительно вступить на путь хозяйственной демократии в своем предприятии, точно так же как каждый монарх мог вступить на путь политической демократии в своем государстве. Подтверждением того, что именно так можно понимать задачу осуществления хозяйственной демократии, являются, по нашему мнению, реальные предложения Prof. Laski. Он прямо говорит о тех мерах, которые демократическое правительство может предпринять, сразу и теперь, в частной -- и одновременно в национализированной индустрии.

В частной индустрии правительство обязано помогать рабочим отстаивать справедливую заработную плату, оно обязано ограничивать число часов работы и устанавливать меры ее защиты и безопасности. Оно должно защищать производителей и потребителей от опасности монополии и обмана'. Оно должно было следить за тем, чтобы не было излишне огромного, г. е. несправедливого профита^ Но этого мало, внутри каж

' Что вовсе не означает, как мы показали, уничтожения свободного рынка, а лишь восстановление свободного и честного обмена, который нарушается монополиями и обманом. Уничтожается только «laisserfaire». т. е. бездействие закона и права.

^ При этом устранение всякого «профита» было бы экономическим абсурдом, ибо делало бы индустриальное производство невозможным.

385

дого индустриального аппаратариального аппарата (как частного, так и национализированного) возможно и необходимо ограничить самодержавие дирекции. Дирекция должна управлять, но «конституционно», т. е. так, чтобы ее власть была понятна, приемлема, авторитетна, оправданна для рабочих и персонала вообще. Только тогда основной принцип демократии - автономия личности - не будет нарушен в сфере индустрии. Во многих индустриальных предприятиях патронат уже вступил на этот путь, убедившись, что управлять средствами принуждения менее выгодно, чем управлять с общего одобрения. Стена между рабочими и дирекцией рождает недоверие и подозрительность и уменьшает солидарность. При этих условиях неудивительно, что рабочие рассматривают фабрику, как тюрьму, а мастеров и директоров как тюремщиков. Необходимо объяснить и оправдать перед рабочими то, что они делают, и принять во внимание их критику, их большой опыт. Такая демократизация индустрии может устранить всяческий саботаж, трату времени и материала. Но для этого необходимо внутри каждого предприятия создать организации, дающие слово рабочим касательно условий их работы и размера заработной платы. Необходимо, чтобы рабочие сами понимали, при каком увеличении заработной платы и сокращении рабочего дня индустриальное предприятие может или не может функционировать.

Тот же самый принцип «хозяйственной демократии», и в главном тем же самым путем, должен быть проводим в национализированной индустрии. Недопустимо, говорит проф. Laski, чтобы в копях и на электрических станциях вся «национализация» означала только смену директоров при тех же самых прежних условиях труда или даже сохранение прежних директоров без всякого изменения их отношений к рабочим. Ясно, таким образом. что «национализация» вовсе еще не есть «демократизация» предприятия и так же нуждается в этой последней, как и частное предприятие. Быть может, однако, государственное хозяйство легче «демократизировать», нежели частное хозяйство? Этого отнюдь нельзя сказать, скорее, наоборот: частного предпринимателя, и даже трест, можно принудить законодательным путем, но кто может принудить государственную власть, если она не хочет хозяйственной демократии? И самое свободное демократическое государство может еще не требовать

386

«хозяйственной демократии». Никакая «национализация» ее не гарантирует'.

Важным средством демократизации хозяйства может явиться, несомненно, расширение функций синдикатов. Рабочие синдикаты демократичны по своей идее, ибо они ставят своей целью выразить автономную волю рабочих. Уже сейчас они отстаивают заработную плату и являются посредниками между дирекцией и рабочими. Для этого нужно знать точку зрения дирекции и уметь ее критически оценить. Отсюда один шаг до подлинного контроля ее деятельности и проверки сведений о доходе. Но этим синдикаты вступили бы на путь осуществления хозяйственной демократии. Они могли бы оценивать устройство фабрики, применимость машин, организацию труда. Для этого они должны были бы давать своим членам более совершенное знание техники в данной отрасли индустрии.

Таковы соображения проф. Laski; действительно, мы должны признать, что такая деятельность синдикатов по созданию хозяйственной демократии уже сейчас существует в зачатке и имеет тенденцию расширяться. Совершенно ясно, что она может проводиться и должна будет проводиться во всех областях индустриального производства, в частных предприятиях, в акционерных компаниях, в организованных трестах и в государственных предприятиях. Но она не может осуществляться при полной национализации, т. е. в тоталитарном государственном хозяйстве. Поэтому синдикаты коммунистического толка представляют собою полный отказ от хозяйственной и политической демократии, т. е. отказ рабочих от всех своих прав и интересов, добровольную отдачу в рабство. «Рабочие союзы» превращаются в органы государственной мобилизации труда.

Для нас было чрезвычайно важно рассмотреть здесь те конкретные меры, которые проф. Laski считает сущест

' Проф. Laski думает все же. что в государственном предприятии легче проводить опыты широкой демократизации, ибо оно может нс считаться с профитом и управлять индустрией даже с убытком, относя его на счет налогоплательщиков. Но ведь тго верно только при том предположении, что оно может и хочет отказаться от профита, а если нет, то оно может увеличивать этот последний без всяких запрещений и ограничений. Кроме того. отказаться от профита оно может только при втором предположении: если суверенный народ примет соответственные налоги. Иначе говоря, демократизация хозяйства возможна лишь тогда, если правительсто и народ желают ее проводить, что разумеется само собой.

387

венными для реализации хозяйственной демократии. В его лице мы имеем мнение ученого социалиста, имеющего за собой огромный практический социальный опыт'. В его высказываниях нетрудно заметить переход от старого традиционного марксизма социалистических партий к неосоциализму и даже к неолиберализму: основным является утверждение, что принцип хозяйственной демократии может и должен проводиться сразу как в частной, так необходимо ив национализированной индустрии^. Это подтверждает нашу точку зрения, что частная индустрия нисколько не исключает возможности демократизации хозяйства, так же как национализированная - не включает сама по себе ее действительности. Признание этого положения с «социалистической» стороны для нас весьма важно.

Самая полная хозяйственная демократия возможна при одновременном существовании государственных и частных предприятий; государственно-частное хозяйство для нее более благоприятно. Напротив, тоталитарное государственное хозяйство ее исключает. Тем самым отпадает догма всеобщей «социализации» и вера в «экспроприацию экспроприаторов». Для демократизации хозяйства вовсе не нужно ставить хозяина, капиталиста, «буржуя» к стенке. Его просто нужно подчинить социальному законодательству, как это уже и теперь отчасти делается в либеральном правовом государстве. Только это законодательство должно гораздо дальше идти по пути реализации хозяйственной демократии, предоставляя рабочим и персоналу вообще права, ограничивающие абсолютную власть предпринимателя и дирекции.

Ненормально и недопустимо, чтобы рабочий чувствовал себя свободным гражданином вне фабрики и покорным рабом внутри фабрики. И это касается не только рабочих внутри фабрики, но и вообще подчиненного

' Во время второй мировой войны в Англии он работал с Bevin'OM в министерстве труда по вопросам производства и стоял в прямом соприкосновении с рабочим персоналом и синдикатами. Он говорит, что это было решающим опытом его жизни и его поколения.

^ Так именно проф. Laski был понят и другими участниками конференции. Поэтому Jean Weiler указал, что при конкретном решении социальной проблемы приходится исходить из обоих принципов: как рыночного, i'dK и планового хозяйства и придется непременно прийти к различного рода компромиссам между дирижизмом и либерализмом, и он добавил: «я думаю это так же, как и проф. Laski. См. доклад Harold 1. Laski «L'Etal, l'ouvrier et ie technicien» и прения. Ib. «Industrialisation et Technocratic». Paris. 1949.

388

персонала внутри всякого аппарата: индустриального, торгового, бюрократического, административного, государственного. Марксизм, считающий, что либеральное демократическое государство неизбежно управляется «капиталистами», скажет, что такое радикальное ограничение их экономической власти никогда не пройдет в либеральной демократии. Но это опровергается опытом английской демократии, где долгое время управляла и в каждый момент опять может управлять рабочая партия. Опровергается также опытом американской демократии, где Рузвельт был избран, несмотря на отчаянное сопротивление мощных капиталистических трестов, и притом был избран четыре раза. И New Deal Рузвельта* был направлен против капиталистической олигархии и защищал интересы рабочих. Если американский народ отвергает «социализм», то вовсе не в силу власти и влияния «капиталистов», а в силу того, что рабочие не желают социализма, что огромное большинство всего народа не желает социализма, считая его авторитарным и антидемократичным. Американский рабочий есть живое опровержение марксизма: самые «сознательные» рабочие самого развитого «капитализма» не признают никакого социализма; но это не значит, что они не признают «хозяйственной демократии», напротив, они уже осуществляют ее в организации своих мощных рабочих союзов, имеющих огромное влияние в экономике страны. Движение «Human Relations»**, возникшее в американском индустриализме, тоже направлено на демократизацию «человеческих отношений» в производстве. Американский народ чувствует, что его экономическая система гораздо более приближается к хозяйственной демократии, нежели любая форма коллективизма, какую мы видели: прибавочная ценность «отнимается» не без согласия рабочих, ибо размеры заработной платы определяются двусторонним соглашением организованного «капитала» - с одной стороны, и организованного труда с другой стороны. При этом организация рабочих настолько мощна и обладает такими капиталами, что может выдерживать огромные забастовки и самым решительным образом влиять на размеры заработной платы; иначе говоря, может ставить свои условия при распределении прибавочного продукта между рабочими, инженерами, директорами и «капиталом», как фондом накопления.

«Железный закон заработной платы» здесь не действует, «обнищание пролетариата» не происходит, и са

389

мого «пролетариата» в марксистском смысле просто не существует. Рабочие Америки по уровню жизни соответствуют среднему классу Европы'. Поэтому классовой ненависти не существует, «Маркс-комплекс» не действует, а принцип «экспроприации экспроприаторов» усваивается преимущественно профессиональными ворами и гангстерами.

Конечно проблема социальной справедливости требует разрешения в Америке, как и во всей нашей индустриальной культуре. Имманентное зло индустриализма не может не присутствовать в самом мощном индустриализме. Но здесь социальная проблема ставится и решается не на путях марксизма, не на путях традиционного социализма, даже не на путях «неосоциализма» и преимущественно на путях неолиберализма, поскольку он утверждает расширение демократического принципа до пределов, охватывающих хозяйство. В традициях свободной демократии социальный прогресс, социальное творчество, требует созидания хозяйственной демократии. Здесь открываются широкие возможности, ибо за хозяйственную демократию может высказаться подавляющее большинство народа, а именно весь подчиненный персонал индустриального, торгового, государственного и бюрократического аппарата, а также все свободные профессии.

Но так обстоит дело только в свободном демократическом государстве, пока оно существует, пока оно состоит из свободных личностей, желающих расширить, а не уничтожить свою свободу, из людей, не согласных совершить самоотчуждение, требуемое коммунизмом. Никакие частные капиталисты не страшны в свободной демократии. Страшны государственные капиталисты, уничтожающие свободную демократию.

Необходимо осознать эту глубокую связь между государственно-правовой демократией и хозяйственной демократией: совершенно очевидно, что с уничтожением первой исчезает возможность второй; но если не реализуется вторая, то угасает и первая. Человек, чувствующий себя рабом в течение всего трудового дня, перестанет вообще чувствовать себя свободным гражданином и быть им.

Проблема реализации хозяйственной демократии может решаться различным образом в различных государ

' До уровня «пролетариата» опускаются здесь только пьяницы и бездельники (особый класс). А рабочий пролетариат, каким он должен быть по теории обнищания, встречается преимущественно в странах «народной демократии», в странах марксизма.

390

ствах с различными традициями социального движения. Но принцип остается тем же: хозяйственная демократия есть последовательное проведение идеи свободы и автономии личности и народа. Хозяйственная демократия отнюдь не тождественна с социализмом и прямо противоположна всякому государственному социализму и госкапитализму. В этом смысле для нас чрезвычайно интересно, как современные «неосоциалисты» представляют себе ее реализацию. Она намечена в своих основах проф. Гурвичем в его книге «Декларация социальных прав»' и проведена более детально в смысле юридической формулировки, нежели это было сделано проф. Laski в приведенном нами докладе. Проф. Гурвич имеет ценные работы по философии права, социологии и социальной философии, а поэтому его мнение для нас особенно ценно. Подтверждает оно или опровергает наше мнение касательно хозяйственной демократии, как завершения неолиберализма? Прежде всего совершенно ясно, что проф. Гурвич рассматривает хозяйственную демократию, как расширение и последова тельное применение демократического принципа вообще: демократия политическая для сохранения своих свобод требует осуществления демократии экономической (стр. 13-18). Его «Декларация социальных прав», как показывает само название, исходит из принципа личных прав, автономии, свободы. Свобода от нищеты, борьба с бесконтрольными монополиями, с произволом публичной власти, с безответственностью частной собственности - все это постулаты, которые утверждаются неолиберализмом не менее, чем социализмом. Но основной принцип, который сразу высказывается Гурвичем: «социализация без этатизации» - показывает, что социализм Маркса этим самым безусловно отвергается. И действительно. Коммунистический Манифест понимает социализм, как безусловную национализацию и этатизацию (все орудия производства должны принадлежать пролетарскому государству). Проф. Гурвич и сам противопоставляет свою точку зрения социализму Маркса, который не понимает реальной проблемы хозяйственной демократии (стр. 68). Проф. Гурвич следует не за Марксом, а за Прудоном, которого он называет величайшим социальным мыслителем Франции, и даже гениальным. Все его построение

' Georges Gourritch. La Declaration dcs Droits sociaux. Paris. Vrin. 1946.

391

вдохновляется Прудоном. Этот последний утверждал, что социализация никоим образом не должна исходить от государства, ибо оно становится при этом деспотом. Он протестовал против произвольной власти в экономической сфере и против концентрации политической и экономической функции в руках государства, иначе говоря, против тоталитарной социализации и национализации, составляющей общепризнанную основу социализма. Прудон всецело отрицал как социализм Маркса, так и социализм Луи Блана. Прудон вообще самым радикальным образом отрицал всякий социализм и коммунизм, употребляя эти термины, как равнозначные; и как можно его упрекать в смешении, если Маркс назвал свой манифест - «Коммунистическим»? Можно сказать, что тот, кто следует за Прудоном, никаким образом не может именоваться «социалистом», но вполне имеет право называться последовательным неолибералом.

Во всех основных пунктах мы находим подтверждение нашей точки зрения на реализацию экономической демократии у проф. Гурвича. Так, прежде всего он признает принцип государственно-частного хозяйства, признает все три вида собственности: 1. государственную собственность, 2. социальную собственность (т. е. собственность свободных автономных обществ) и 3. индивидуальную собственность (в частности собственность крестьян на принадлежащие им участки земли) (стр. 102-105). Такой социальный строй едва ли может быть назван «социализмом». Ограничение абсолютизма частной собственности давно признается либеральными партиями так же, как идея функциональной собственности (стр. 87). Всякий «неолиберал», как нами было показано, будет конечно последовательным противником «индустриального феодализма», «финансовой олигархии» и прежде всего технократии (стр. 47). Вез всякого сомнения, он будет отстаивать свободу и автономию общественных групп и союзов (стр. 58). И конечно, он будет поддерживать синдикальные объединения производителей и кооперативные объединения потребителей. Нечего говорить о том, что права граждан и права человека -- как такового, являются существенными принципами всякого либерализма (стр. 66-70). Все это подтверждает нашу точку зрения на решение проблемы хозяйственной демократии на путях, прямо противоположных марксизму и всякому авторитарному социализму, а в сущности и всякому социализму вообще, поскольку он утверждает полную социализа

цию и национализацию «орудии производства», т. е. всего индустриального аппарата.

В основу всей своей концепции проф. Гурвич кладет свою идею «социального права», которую он развивал в ряде работ по философии права и социологии. Но «социальное право» отнюдь не означает у него «социалистического права», и не может означать, поскольку он вдохновляется Прудоном. В небольшой главе под заглавием «Понятие социального права» он дает здесь отличное разъяснение многих недоразумений, возникавших по поводу этого понягия (стр. 71-80). Социальное право означает у него ни более ни менее как автономный правопорядок, создаваемый свободными союзами и объединениями, а не государственным законодательством. Примерами таких объединений могут служить прежде всего рабочие синдикаты и потребительские кооперативы и наконец интернациональная организация союза объединенных наций, имеющая собственный автономный договорно-уставный правопорядок. Таким образом, сущность социального права состоит в том, что оно никогда не предписывается гетерономно, а всегда устанавливается автономно, никогда не предписывается свыше, но устанавливается снизу, имманентно, заинтересованными автономными лицами. В сущности, оно столь же «социально», сколь и «индивидуально», ибо «я сам» и «мы все» его устанавливаем и признаем, входя в то или другое общество на правах свободы союзов и объединений. Ни в каком случае социальное право не исходит от государства и не означает «социальной политики», социального законодательства, самого государства. Дело идет не о защите слабых и неимущих со стороны самого государства, но о правах самоорганизации, устраняющей самую возможность беспомощности, социальной изолированности и нищеты. Какой «неолиберал», исходящий из принципа свободы и достоинства человеческой личности, может отрицать такое последовательное проведение принципа хозяйственной демократии? Достаточно подумать о беззащитности и неорганизованности потребителей (т. е. в сущности всего населения) по отношению к хорошо организованным производителям, могущим в значительной степени определять и диктовать цены производимых вещей. К этой концепции следует только добавить, что социальные законы государства в защиту труда этим нисколько не отвергаются, даже, напротив, предполагаются

393

для возможности создания автономных объединений трудящихся.

Совершенно очевидно, что автор идет по пути неолиберализма, расширяющего демократический принцип автономии на сферу хозяйства. Он опирается при этом на основное право личности создавать свободные союзы, вступать в них и выходить из них. Здесь содержится верная мысль, что хозяйственная свобода создается снизу, автономными личностями на договорных началах. Уже поэтому такие соединения не означают никакого «социализма», ибо в такой же мере содержат в себе и сохраняют «индивидуализм», точнее, индивидуальность каждой отдельной личности. Однако следует помнить, что весь этот правопорядок автономных объединений со своими собственными, ими выработанными, уставами и обычаями все же необходимо предполагает стоящий над ними общегосударственный и принудительно-обязательный правопорядок. И это нисколько не стесняет такие автономные союзы внутри государства, но лишь контролирует и обеспечивает их. Прежде всего государство со своими общеобязательными законами может разрешать или запрещать те или другие объединения в зависимости от их правомерности или неправомерности. Затем, только при наличии общего права и общего государства с его властью, возможна свобода входа и выхода из всех этих союзов и объединений, ибо человек со своими правами «человека и гражданина» стоит над всеми этими союзами, не связан ими. Государственная власть и государственный закон не есть для него лишение свободы, но, напротив, обеспечение его свободы, как человека и как гражданина. Это конечно предполагает государство демократическое и правовое, при котором каждый гражданин в свою меру осуществляет народный суверенитет и может в какой-то степени сознавать и чувствовать, что государство это «мы сами». Только в этих границах можно признавать автономное «социальное право». Это напоминание чрезвычайно важно не только юридически, но и политически. Дело в том, что при сохранении демократического правового государства с его основными законами никакие опыты осуществления частичных национализаций, коллективной собственности, союзов потребителей и проч. - не страшны, ибо всегда могут быть отменены и исправлены. В этом высшая ценность всеохватывающего и общеобязательного права, принципиально отличающегося от конвенциональных

394

норм всяких частных союзов и объединений, которые обязательны для человека и гражданина лишь постольку, поскольку он желает оставаться в данном союзе.

Глава девятнадцатая

УСТРАНЕНИЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ПРЕДРАССУДКОВ

Хозяйственная демократия требует изменения внутренней правовой стуктуры каждого индустриального предприятия, изменения правоотношений дирекции и подчиненного персонала (перехода от абсолютной власти к автономным правам), которое осуществимо при помощи правотворчества в рамках либеральной правовой демократии. Но такое правотворчество есть нечто совершенно новое, как новыми являются и формы современного индустриализма. Огромным препятствием для нахождения правильных конкретных мер является социалистическая рутина марксизма, проникшая не только в социалистические партии, но и в социалистическое мышление. В научном диалоге, касающемся проблемы хозяйственной демократии, все еще пользуются неопределенными понятиями «капитализма» и «социализма», потерявшими всякое научное значение. Все еще всплывают привычные постулаты «социализации и национализации», «обобществления орудий производства», уничтожения «рыночного хозяйства» - понятия, взятые из авторитарного социализма, представляющего собою антипод «хозяйственной демократии». Необходимо здесь еще раз суммировать в ряде тезисов все, что нами выше было высказано и обосновано касательно непригодности этих категорий для разрешения проблемы хозяйственной демократии.

1. Полное уничтожение свободного рынка ведет к тоталитарному государственному хозяйству, т. е. к монопольному государственному капитализму, к полному отрицанию хозяйственной демократии. Однако обратно полная свобода рынка (laisser faire) вовсе не означает хозяйственной демократии, как думал старый либерализм. Неолиберализм требует ограниченной свободы рынка. Она ограничивается, с одной стороны, вмешательством государства для защиты свободного обмена от обмана и спекуляции и для поддержания справедливого равновесия сторон, и с другой стороны частичной национализацией некоторых отраслей хозяй

395

ства, изъятых из системы свободного обмена, иначе говоря, системой государственно-частного хозяйства. Все эти ограничения признаются неолиберализмом, но он настаивает на сохранении некоторой сферы свободного рынка, ибо без нее мы получаем тоталитарноуправляемое хозяйство, исключающее всякую свободу творчества и труда. Невозможно представить себе систему разделения труда без обмена продуктами труда, действиями, услугами (без солидарности). Вопрос только в том, должен ли этот обмен быть свободным. Но обмен определяется всегда спросом и предложением, и вопрос, следовательно, сводится к тому, должен ли спрос и должно ли предложение оставаться свободными. Ответ ясен: уничтожение свободы в этом соотношении означало бы уничтожение свободы выбора, свободы желания, свободы удовлетворения своих и чужих потребностей: свободы выбора того, что я могу «предложить» обществу от себя. Принцип соотношения спроса и предложения есть основной принцип всякой экономики, с ним принуждено считаться и тоталитарное плановое хозяйство, и цену оно принуждено устанавливать, считаясь с этим: никому не нужные вещи не имеют стоимости, их «не стоит» и производить. Но все дело в том, как устанавливается соотношение спроса и предложения, как устанавливается цена: автономно или гетерономпо, декретом свыше или договором обменивающихся сторон. Конечно, неолиберализм прав в том, 410 свободный обмен должен быть сохранен, что он есть элементарное выражение личной свободы, но неверно думать, что свободный рынок уже есть «хозяйственная демократия». Мы видели, что эта последняя реализуется изменением правоотношений власти и подчинения внутри индустриальных, административных, торговых и бюрократических учреждений и предприятий, а свободный обмен к этому прямого отношения не имеет и протекает в совершенно иной сфере.

2. Национализация и социализация, как нами было неоднократно показано, вовсе не тождественна с «хозяйственной демократией». Тоталитарная национализация ее совершенно уничтожает: частичная национализация ее совершенно не обеспечивает. То же нужно сказать о патронате. Уничтожение патроната может дать полное уничтожение «хозяйственной демократии», какое мы имеем в СССР, - а сохранение патроната может оказаться сохранением возможности ее осуществ

396

ления. Патронат даже может сочувствовать ее реализации как по моральным, так и по экономическим соображениям'. Но и без этого сочувствия и согласия он может быть принужден к ее принятию законодательным путем. Полезно вспомнить, что крепостное право было уничтожено в России законодательным путем (несомненно хозяйственно-демократический шаг) без всякого уничтожения помещиков и при сочувствии значительной их части; а действительное уничтожение помещиков при помощи «социализации и национализации» привело к восстановлению крепостного права (и во всяком случае, к наиболее антидемократическому хозяйственному режиму). Патронат, «буржуазия» - это те самые козлы отпущения, при помощи которых скрывают истинное зло индустриализма, его технократическую тенденцию.

3. Обобществление орудий производств а - есть выражение, которое ничего не означает, ибо может означать вещи разные и совершенно противоположные^. Оно может означать национализацию, -- тоталитарную или частичную, - о которой мы только что говорили, иными словами, государственный капитализм полный или частичный. Но оно может означать коллективное право собственности рабочих на фабрики и заводы, т. е. нечто прямо противоположное государственному капитализму: сами рабочие, а не государство, становятся собственниками и капиталистами, их предприятия могут конкурировать друг с другом и обмениваться продуктами. Мы получаем «капиталистический» режим свободного рынка. О таком «обобществлении» весьма остроумно сказал Mr. Fairless, президент огромного предприятия U. S. Steel Corporation (в своей речи в Торговой Палате Питтсбурга): «в своей революционной одержимости Маркс не заметил, что единственная экономическая система в мире, которая дает возможность рабочим владеть и управлять индустриальными предприятиями, есть, как это ни странно, капитализм». Он имел в виду, что рабочие могут стать акционерами боль

' Во Франции один фабрикант, примкнувший к оксфордскому движению и увлекший большинство своих рабочих, организовал подлинный рабочий контроль всего предприятия. В этом же направлении мог бы действовать патронат, принадлежащий к демохристианской партии.

^ Оно очень удобно для сокрытия правды, так, напр., Сталин, спрошенный одним журналистом, правда ли, что в СССР существует государственный капитализм, ответил: у нас существует «обобществление орудий производства». Ленин был откровеннее и точнее.

397

ших предприятий, и показал, что в США это вполне возможно'.

В «теориях прибавочной ценности» встречается у Маркса и этот демагогический слоган: фабрики и заводы будут отданы рабочим, которые сами будут нанимать инженеров и директоров (см. выше, гл. 8). Однако такое решение слишком наивно и явно не социалистично. Маркс, конечно, на нем не остановился. Подлинное решение марксизма дано в Коммунистическом Манифесте: «Весь капитал и все орудия прозводства централизуются в руках пролетарского государства». Вот что означает подлинная социализация и национализация: она означает монопольный государственный капитализм, или тоталитарное государственное хозяйство (как кому нравится называть). Марксизм-ленинизм остается верным Коммунистическому Манифесту (см. выше, гл. 14).

Передать фабрики и заводы в собственность наличному составу рабочих или дать им захватить таковые, конечно, не значит «построить социализм». Это значит создать хаос и полный развал индустрии, а затем произвести суровое вмешательство государства, полную национализацию и беспощадную индустриализацию.

4. Профит как прибавочная ценность. Он рассматривается как нечто позорное, «буржуазное», подлежащее уничтожению. Но без «профита» невозможно никакое индустриальное предприятие и никакая хозяйственная деятельность. Рикардо считал предпринимательский профит явлением законным и необходимым и был прав. Он также знал, что источником профита является прибавочная ценность. Маркс объявил отнятие прибавочной ценности эксплуатацией и, следовательно, рассматривал профит, как эксплуатацию. Этот экономический абсурд остался в виде традиционного предрассудка вульгарного социализма^ На самом деле, без «профита» не может функционировать никакое предприятие: Ленин требовал рентабельности от национализированных фабрик и заводов (иначе пришлось бы их оплачивать прямыми налогами, т. е. простым отнятием рабочего заработка у населения). Дело идет, следовательно, не об уничтожении

' Он вычислил, что если каждый из платных служащих этого огромного предприятия (число их 300000) купит 85 акций (на 3500 долл.), то все предприятие будет целиком в их руках. Откладывая 10 долл. в неделю (размер последней прибавки), они приобретут предприятие менее, чем в семь лет. ^ Он был нами подробно раскрыт в гл. 5 и 6.

398

«профита», а о разделении «профита» между простыми рабочими и директорами, организаторами, предпринимателями. Дело идет не о «возвращении» прибавочной ценности рабочим, а о распределении прибавочной ценности между всеми факторами индустрии, без которых она не может быть произведена. Кто из социалистовмарксистов впервые открыл, что «прибавочная ценность» всегда будет отниматься? Каутский этого не сказал. Раскрытие этого секрета мы находим у Гильфердинга: он только выражает надежду, что удержание прибавочной ценности будет совершаться с согласия самих рабочих. Это правильный постулат «хозяйственной демократии», но он лишь ставит проблему, а не решает ее: не так-то легко добиться такого согласия. Авторитарный социализм (Марксизм-Ленинизм) в него не верит и его не ищет и отнимает прибавочную ценность самым беспощадным образом.

5. Неоплаченная работа. Этот агитационный слоган, как мы видели, непрерывно повторяется в произведениях Маркса. Софизм «неоплаченной работы» и покупки «рабочей силы» был нами диалектически распутан: он противоречит собственной теории ценности Маркса (гл. 7). Но нет даже надобности разоблачать этот старательно запутанный софизм. Сразу ясно, что не существует никакой «неоплаченной работы» - она оплачивается предоставлением всего грандиозного индустриального аппарата. Рабочий необходимо платит за пользование построенной машиной, без которой не может произвести ничего, и платить конечно может только своим «прибавочным трудом» (т. е. из прибавочного продукта).

Логика Маркса рассуждает так: без наемного труда, без рабочей силы, машина, техника, орудия производства, «капитал» - не могут произвести ничего, следовательно, все производится трудом, рабочей силой. Но заключение это можно перевернуть: без «капитала», т. е. без машины, техники, орудий производства, рабочая сила не может произвести ничего. В лучшем случае она может лишь поддерживать свое жалкое существование, «в поте лица добывать хлеб свой». Прибавочный продукт, а с ним и вся цивилизация и культура зависят прежде всего от «орудий производства». Заключение, неопровержимое для марксизма. Но оно означает, что «прибавочная ценность» производится преимущественно творцами инду

399

стриального аппарата, т. е. техниками, изобретателями, учеными, организаторами и капиталистами, хотя и при участии рабочей силы.

Размер прибавочного продукта зависит совсем не от «рабочей силы», которая мало изменяется и скорее уменьшается на протяжении истории, а от совершенства индустриального аппнарата, от тех, кто его строит, изобретает и им управляет. Он зависит совсем не от труда, как затраты мускульно-нервно-мозговой энергии (рабское хозяйство тратило ее не меньше, а больше), а от творчества, создающего науку, технику и хозяйственно-правовую организацию'. Поэтому при дележе прибавочного продукта (или «прибавочной ценности») рабочая сила может претендовать на весьма скромную часть, ибо прибавочный продукт создается преимущественно творчеством, изобретением, организацией и накоплением. Не существует никакой неоплаченной работы, скорее существует неоплаченное творчество. Доля творчества и изобретения в создании всего того, что превышает и р ос т о е поддержание ж и з и и и создает цивилизацию и культуру -- так велика, что общество и человечество всегда в неоплатном долгу перед этим Прометеем, похищающим для него небесный огонь. Не существует никакой неоплаченной работы, существует лишь хорошо или плохо оплачиваемая работа. «Квалифицированный» труд ценится дороже, ибо он редок и в нем присутствует некоторый элемент творчества. И это повое «качество» не получается ни из какого увеличения «количества».

Только после устранения всех этих традиционных предрассудков марксизма и социализма можно решать реальную и актуальную проблему хозяйственной демократии. Все они попадают мимо цели: или ничего не дают для хозяйственной демократии, или прямо ее уничтожают. Все старые привычки мысли должны быть оставлены. Вопрос должен быть поставлен по-новому. Уравнение со многими неизвестными должно быть составлено заново. Возьмем такое несомненно демократическое требование, как согласие рабочего на

' «Фетишизм труда», который мы встречаем у Маркса, пригоден для мобилизации пролетариата. - сначала революционной, затем трудовой: после национализации и социализации массы получают титул «трудящихся» и благословение трудиться на вечные времена. Но свободная личность находит свое полное выражение не в рабской «работе». а в свободном творчестве.

400

«отнятие прибавочной ценности», или на «отчуждение прибавочного продукта». По-видимому, оно существенно для хозяйственной демократии точно так же, как для демократического государства существенно согласие граждан уплачивать налоги (выражаемое через народных представителей). Гильфердинг думает, что задача истинного социализма добиться такого согласия, такого «добровольного принятия» отчуждения. Для этого оно «должно быть гуманным и не должно быть эксплуатацией». Но как это возможно, если, по Марксу, сущность эксплуатации состоит в отнятии прибавочной ценности? И какой рабочий даст согласие на свою собственную эксплуатацию?

В категориях Маркса реальное положение «прибавочной ценности» совершенно искажено. Оно изображается так: в свободном частном «капитализме» прибавочная ценность (или прибавочный продукт) «отчуждается», «удерживается», «отнимается» у рабочего - целиком и без всякого его согласия (ему оставляется только «необходимый продукт»). Напротив, в «социализме» прибавочная ценность (или прибавочный продукт) вовсе не будет отниматься у рабочего, и только добровольно он будет отчислять нечто в фонд накопления.

В действительности с прибавочной ценностью происходит нечто прямо противоположное: целиком и без всякого согласия она отчуждается и отнимается у рабочего именно в «социализме», который установлен коммунистическим манифестом и означает тоталитарную социализацию и национализацию (все орудия и средства производства принадлежат государству). Напротив, именно в частном капитализме прибавочная ценность в настоящее время никогда не отнимается целиком и без всякого согласия рабочего Больше того, здесь, в точном смысле слова, нельзя даже говорить ни о каком «отнятии, отчуждении, удержании». Отнимать и отчуждать - значит присваивать чужое: удерживать значит не возвращать. Но прибавочный продукт (или его ценность) вовсе не должен и не может быть возвращен рабочему и никак не может ему принадлежать. Прибавочный продукт произведен всем коллектив о м, всеми функциями индустриального аппарата, и должен быть распределен между его участниками. Часть прибавочного продукта (т. е. его ценность) достается рабочему и входит в его заработную плату. Другая

401

14-208

часть распределяется между более квалифицированными и творческими участниками производства. Наконец, еще часть - и очень значительная - идет на дальнейшую капитализацию.

Здесь нет никакого вопроса об «отнятии, отчуждении и удержании» чего-то у рабочего. Здесь существует проблема распределения совместно произведенного продукта. Об «отнятии» можно было бы говорить, лишь предполагая право рабочего на «полный продукт труда». Но такое право есть экономическая и юридическая бессмыслица (по признанию самого Маркса): «полный продукт» никогда не может быть произведен одним трудом рабочего и никогда не может ему принадлежать.

Чего же требует при этом распределении принцип «хозяйственной демократии», принцип автономии личности? Он требует свободного соглашения всех продуцентов, распределения по договору, принятому всеми участниками. Такова правильная постановка вопроса.

Напротив, постановка вопроса у Гильфердинга вполне симпатична по своей тенденции, но неправильна: он хочет смягчить, гуманизировать отчуждение и отнятие прибавочной ценности, получить на него согласие рабочего. На самом деле, как мы видели, никакого «отнятия, отчуждения и удержания» чего-то, принадлежащего рабочему, не существует, а если бы существовало, то ни при каком смягчении, ни при какой гуманизации, он не дал бы своего согласия на такое отнятие. Такая постановка вопроса еще не свободна от предрассудков марксизма.

Хозяйственная демократия ставит вопрос иначе: она требует справедливого распределения по свободному договору. В авторитарном социализме распределение по договору исключается; оно совершается сверху, центральной экономической властью, без всякого согласия рабочих. Напротив, в «капитализме» либеральной демократии распределение по договору существует. Рабочий договор, договор найма существует и, как нами было показано, отчасти выражает и защищает автономию личности. Без всякого согласия рабочих распределение не совершается (см. выше, гл. 6 и гл. 17). Рабочий, как мы видели, имеет возможность бороться за размеры заработной платы, она вовсе не диктуется ему односторонне, как это имеет место в тоталитарном государственном хозяйстве. Но тем самым он принимает некоторое участие в распределении произведенного продукта, так

402

как часть этого продукта включена в его заработную плату.

Отметим еще раз, что наиболее сильная активность в этом направлении гарантирована рабочим в наиболее мощном «капитализме», - тогда как наиболее мощный «социализм» отнимает у них всякую возможность воздействия. В США мощным и богатым трестам и картелям противостоят мощные и богатые рабочие союзы, с которыми принужден считаться и сам президент. Все это возможно конечно только в рамках демократического правового государства. Оно есть условие возможности, conditio sine qua поп, хозяйственной демократии; можно даже сказать, что в нем уже существуют зачатки хозяйственной демократии, однако только зачатки. только тенденция.

Отнюдь нельзя сказать, что свободный рынок, рабочий договор и рабочие союзы уже создают хозяйственную демократию. Недостаточно того, что рабочие, и подчиненный персонал вообще, могут добиваться увеличения заработной платы. Принцип автономии, самоуправления, требует, чтобы всему персоналу индустриального предприятия был в какой-то мере доступен хозяйственный план всего производства и распределения. Необходимо, чтобы каждому участнику был виден размер «профита», т. е. совместно произведенного прибавочного продукта, и принципы его распределения. Необходимо также - и это самое главное - чтобы он мог в известной степени воздействовать на формы и способы этого производства и распределения, чтобы он мог выразить свою хозяйственную волю и разумение. У каждого есть такая воля, но она часто хочет невозможного. Надо дать уразуметь пределы возможности, напр., пределы увеличения заработной платы. Для этого необходим полный контроль, открытая отчетность, отсутствие «железного занавеса» между дирекцией и персоналом.

Указание на некомпетентность, на отсутствие специальных познаний, на недоступность такого контроля для рабочих, для подчиненного персонала, не имеет значения: принятие налогов, оценка государственного бюджета, критика иностранной политики, законодательство вообще - все это требует еще гораздо большей компетентности и специальных знаний: и, однако, все это предоставляется (прямо или косвенно) автономному гражданину для обсуждения и решения в демократическом правовом государстве. Рабочий, пожалуй, более

403

компетентен в организации своей фабрики, чем в политике своего государства'.

Кроме того, уж никак нельзя признать некомпетентными рабочие союзы в Англии и Америке: они имеют своих инженеров, своих администраторов, своих финансистов, счетоводов и статистиков. Они едва ли менее компетентны, чем дирекция трестов и картелей с их инженерами и администраторами. Синдикаты всего более могут содействовать проведению принципа «хозяйственной демократии», принимая во внимание те меры, на которые указал проф. Laski (см. Глава 17). Их прямая задача: выяснить и согласовать точку зрения дирекции и рабочих, дабы достигнуть той солидарности различных функций в производстве, без которой невозможно никакое социальное творчество. Ведь функция управления так же, как функция накопления, будет существовать всегда в индустриальном производстве наряду с функцией труда. Конечно, при этом придется выбросить за борт марксизм с его идеей классовой борьбы и диктатуры пролетариата. Синдикаты коммунистического толка отдают рабочих всецело и абсолютно во власть дирекции, если эта дирекция объявит себя «коммунистической»; иными словами - словами Ленина, - во власть монопольного государственного капитализма.

Следует добавить, что основные предрассудки марксизма, раскрытые нами, с наибольшей ясностью выступают в только что вышедшей брошюре И. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», 1952. Сталин признает наконец то, что всегда замалчивалось в марксизме, а именно необходимое отнятие «прибавочной ценности» у трудового населения во всяком авторитарном социализме. Он принужден это признать, ибо вслед за Марксом принужден различать: 1) «Труд, затраченный на покрытие личных потребностей рабочего и его семьи»; 2) «Труд, отданный обществу на расширение производства, развитие образования, здравоохранения, на организацию обороны и т. д.» (стр. 18-19).

Прибавочный труд тоже «необходим», только совсем в другом смысле: необходимость питания и размножения есть конечно совершенно иная «необходимость», нежели необходимость науки, искусства, техники, культуры. Первая существует и для животных - вторая для них не

' Следует помнить, что возражения о некомпетентности исходят от технократии. а она принципиально вытесняет всякую демократию.

404

существует. Софизмы Маркса построены на двусмысленности слова «необходимость», на смешении двух смыслов, которые он сам сначала строго различал. Сначала ему нужно было различать необходимый и прибавочный труд для изобличения «капитализма» в отнятии прибавочного продукта, а затем ему нужно было их смешать, для сокрытия этого отнятия в «социализме», т. к. он заявил, что здесь прибавочная ценность больше отниматься не будет. Сталин воспроизводит этот софизм Маркса: «труд, отданный обществу на расширение производства, на образование, управленческие расходы, образование резервов и т. д., является столь же необходимым, как и труд, затраченный на покрытие потребительских нужд рабочего класса» (стр. 19).

Но именно первый труд не «столь же необходим» и не в том же смысле необходим (по мнению Толстого первый труд - на науку, технику и государство даже вовсе не нужен). В этой цитате софизм выступает совершенно ясно: сначала различаются два вида труда - прибавочный и необходимый (отдаваемый рабочими и удерживаемый ими для себя), а затем оба смешиваются воедино, ибо оба «столь же и одинаково необходимы». Здесь совершенно забывается, что, по Марксу, «необходимый» труд означает 2-3 часа работы, а по Сталину, он означает «необходимость» трудиться целый день. Один раз «необходимый» труд означает часть, ибо он берется без прибавочного труда; другой раз он означает целое, ибо берется вместе с прибавочным трудом.

Основное различие «необходимой» и «прибавочной» ценности таким образом просто уничтожается, уничтожается различие необходимого и прибавочного труда: «странно теперь говорить о необходимом и прибавочном труде» (Сталин, стр. 18). Поэтому, решает Сталин, «необходимо откинуть эти и некоторые другие понятия, взятые из «Капитала» Маркса». Почему же необходимо вдруг откинуть эти основные категории марксизма? Здесь же стоит ответ, разъясняющий все дело: «прибавочная стоимость есть источник эксплуатации рабочего класса». Напоминание об отнятии прибавочной стоимости весьма неприятно в социализме.

Однако ни забыть, ни откинуть эти понятия мы не можем: на них построено все крушение марксизма в смысле экономической системы, вся несостоятельность его диалектики. Доказательством невозможности уничтожить это основное различие является то, что Сталин

405

здесь же и сейчас же его применяет, различия «труд, затраченный на покрытие личных потребностей рабочего», и «труд рабочих, отдаваемый обществу на расширение производства» и т. д. Невозможно вести никакого хозяйства, не учитывая этого различия, не взвешивая того, что я могу истратить на себя, и того, что я могу отдать в фонд накопления. Обе функции необходимы, но обе различны и даже противоположны, как удержание и отдача, трата и накопление.

Разъяснение Сталина для нас особенно ценно потому, что дает нам возможность еще некоторые предрассудки марксизма-социализма преодолеть и отбросить. Так, 1 ) труд рабочих вовсе не отдается обществ у, а отдается государству. Тоталитарное государство есть государственный капитализм: на самой брошюре стоит печать «Госполиздат. 1952» и сам Сталин на стр. 16 отождествляет «общенародную» форму социалистического производства с государственной. Далее. 2) этот труд отдается рабочими вовсе не на одни приятные цели «образования и здравоохранения»; здесь забыты такие грандиозные цели, как содержание огромного бюрократического аппарата власти с его инквизиционной организацией; забыто поддержание коммунистических партий во всем мире, забыта грандиозная пропаганда и наконец грандиозные военные расходы, которых требует коммунистический империализм с его мировыми задачами. Тоталитарное государство требует от населения гораздо больших жертв, чем правовое либеральное государство.

Наконец, мы встречаем здесь другой весьма вредный предрассудок социализма: «обобществление» слово, уже совершенно утерявшее всякое научное значение и всякую убедительность. Утверждается: теперь все ваше, все принадлежит вам, все делается вами и для вас, «теперь рабочий класс держит в своих руках власть и владеет средствами производства» (стр. 18). Едва ли существует в СССР человек, которого может убедить этот слоган, он звучит как злая ирония власть имущих. На него русский народ тоже отвечал иронией: «земля-то наша, да хлеб-то ваш, - коровы-то наши, да молоко-то ваше; куры-то наши, да яйца-то ваши...» А после коллективизации и перебросок населения он мог бы сказать: земля-то наша, да жить-то на ней нельзя. Не только рабочий класс не держит в руках власть, но даже партия не держит в руках власть, напротив, власть держит в руках партию, чистит ее, «выводит в расход» неугодных

406

власти членов и назначает тех, кого хочет принять. Рабочий класс ничего не держит в своих руках и ничем не владеет, его держит в своих руках тоталитарная власть, владеющая всеми средствами производства.

Есть еще один предрассудок социализма, который должен быть устранен: это учение о переходе от социализма к коммунизму («каждому по его трудам») и от коммунизма к земному раю абсолютного изобилия («каждому по его потребностям»). Переход к настоящему «коммунизму» есть переход от товаро-обмена к продукто-обмену, т. е. от товарного обращения, рынка и денег, которое еще существует при социализме--к обмену продуктами при помощи трудовых квитанций, удостоверяющих число часов работы вместо денег.

Переход от товаро-обмена к продукто-обмену и уничтожение денег есть основная догма марксизма, установленная Марксом и Энгельсом. Всю эту догму детально исследует и без остатка уничтожает Е. Юрьевский в своей блестящей статье «О последнем труде Сталина и его источниках» («Новый Журнал», 31, Нью-Йорк). Он справедливо указывает, что товаро-обмен и продукто-обмен - это одно и то же, ибо товаром называется тот продукт, который производится не для собственного потребления, а для обмена; но в коммунизме обмен будет продолжаться.

Уничтожение денег тоже в сущности не происходит: просто одна форма денег заменяется другой, своего рода трудовыми ассигнациями, выполняющими ту же функцию определения стоимости при товаре-обмене, как и деньги. При этом трудности, соединенные с системой трудовых квитанций, как показывает Юрьевский, - неисчерпаемы. Таковы априорные соображения, показывающие несостоятельность прямого «продукто-обмена». Но эти соображения подтвердились и на опыте. Продукто-обмен был испробован при Ленине (до 1921 г.) и второй раз в течение первой пятилетки, и оба раза был отброшен с позором.

Что касается последней стадии коммунизма, то о ней нельзя серьезно говорить. «Каждому по его потребностям» - означает своеобразный «открытый счет» для каждого, или, точнее, предоставление без счету всего, чего угодно. Это уже эсхатология марксизма, обещающая своеобразный рай Магомета. Научно можно заметить лишь одно: Маркс обещает, что разделение труда будет тогда уничтожено, но это возможно лишь при

407

уничтожении индустриализма и высокоразвитой техники. Но важнее всего то, что в своей статье Юрьевский, быть может, сам того не замечая, разбивает вовсе не только марксизм Сталина и не догму о трех периодах, а просто весь «научный социализм» Маркса. В самом деле во всеоружии экономической науки он разбивает трудовую теорию ценности. Но трудовая ценность есть основа всей экономической теории Маркса, всего его понимания капитализма, социализма и коммунизма: по Марксу, она необходимо соблюдается и в капиталистическом обмене товаров и в коммунистическом обмене продуктов, последний особенно строго соблюдает измерение ценности трудо-часами. Если принцип трудовой ценности падает, то падает и все здание марксизма. Прежде всего ложной оказывается его теория прибавочной ценности, целиком, конечно, построенная на принципе трудовой ценности: «необходимый труд» рабочего оценивается и измеряется количеством часов и «прибавочный труд» тоже измеряется количеством часов. Соотношение необходимого и прибавочного труда, дающее прибавочную ценность, присваиваемую капиталистом, тоже есть соотношение трудовых часов. Все построено на трудовой ценности и падает вместе с нею. Но если так, то падает и теория эксплуатации. и «неоплаченная работа», и обличение капитализма, и неисполнимые обетования коммунизма.

Ведь для Маркса закон трудовой ценности есть, по его выражению, «регулирующий естественный закон», действующий «на манер закона тяжести» как в капитализме, так и в коммунизме. Здесь он соблюдается даже еще строже. Если этот естественный закон перестает действовать, то и все здание, на нем построенное, должно рухнуть, как неизбежно рухнул бы дом, если бы закон тяготения перестал действовать на земле.

В силу этого в одном весьма существенном пункте мы не можем согласиться с Юрьевским, он спрашивает: если трудовая ценность должна быть отброшена, то значит ли это, что с нею вместе должен быть отброшен и социализм? И отвечает на это отрицательно, утешаясь тем, что связь социализма с трудовой ценностью есть связь чисто историческая. Это совершенно не так: связь марксизма с трудовой ценностью есть связь органическая и логическая, проницающая всю его доктрину, поэтому если трудовая ценность отбрасывается, то социализм Маркса, самый влиятельный социализм, во всяком случае должен быть отброшен.

408

Глава двадцатая

ХОЗЯЙСТВЕННАЯ ДЕМОКРАТИЯ КАК СПАСЕНИЕ ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ

Но зачем вообще весь этот рабочий контроль, все это стремление к хозяйственному самоуправлению? Не проще ли и не легче ли пассивно подчиниться установленной дисциплине и ограничиться достижением приличной заработной платы? Нет, понимание аппарата имеет глубокий смысл, который вовсе не исчерпывается имущественной стороной, борьбой за заработную плату, за распределение «профита». Дело в том, что пассивная работа, состоящая в выполнении однородных движений, продиктованных машиной, теряет всякий интерес, всякую привлекательность для человека, она переживается как рабство. Но к этому сводится в значительной степени работа в массивном индустриализме. Совершенно иной была и остается работа ремесленника или крестьянина: в ней была личная инициатива, личная способность и умение, в ней был творческий элемент, который никогда не переживается, как рабство, а переживается, как свобода. Но индустриальная эпоха не может вернуться к ремесленным формам труда. Работа сериями, работа однородная и автоматическая, не может быть устранена; и она будет переживаться как бессмыслица, пока лицам, ее выполняющим, не будет понятен творческий смысл целого, объединяющего все эти до крайности дифференцированные функции. Поэтому понимание всего индустриального аппарата и смысла отдельных его функций, контроль и возможность воздействовать на его структуру и активность - есть единственное средство участвовать в творчестве, ибо только весь аппарат в целом есть создание творчества. Творческая роль организатора, директора, инженера, техника - в создании и функциях индустриального предприятия очевидна. Но в простейших, подчиненных формах труда творческий элемент как будто совершенно отсутствует. И человек тоскует без этого творчества, без возможности проявить свою инициативу, свое «искусство» и умение, свою личную годность. Здесь открывается новый идеальный, духовный, смысл хозяйственной автономии личности: она есть единственное средство дать участие всем в творческом воздействии на целое.

409

Только фундаментальное различие труда и творчества, которое было нами раскрыто и обосновано (см. гл. 2), дает возможность правильно поставить эту проблему. Современные социологи и общественные деятели раньше или позже должны будут столкнуться с этим противопоставлением. Ближе всего к нему подошел, насколько нам известно, проф. Laski. Вот как он изображает имманентное зло индустриализма. Гигантский индустриализм современности есть массовое производство во всех областях. Судьба значительного большинства граждан в таком индустриализме -- это быть рабочими и выполнять рутину труда в течение стольких-то часов, рутину, которая наложена на них директорами и мастерами и которую не в их власти изменить. В силу этого нормальный рабочий не заинтересован ни планом действия индустриального предприятия, ни задачей его обновления и улучшения. К «рабочим» автор относит поэтому и машинисток, и канцеляристов, и конторщиков всякого рода (salaries en faux-cols)*, вообще «служатцих». выполняющих рутину работы, в которой индивидуальность почти не имеет значения. Это и есть та толпа, та масса, которая в 6 часов вечера вливается в подземные артерии большого города.

Судьба меньшего числа граждан в индустриализме - это быть техническими директорами в производстве, директорами финансовой и коммерческой его части, быть инженерами, химиками, техниками. Эти должны обладать специальными знаниями, личным опытом, умением, способностями, т. е. качествами совершенно личными, индивидуальными. В своей деятельности они могут выразить «самих себя», она дает им известное духовное удовлетворение.

Ясно, что дело идет здесь о присутствии творческого элемента, что и привело Laski к различию работы и творчества. Это первый автор, у которого мы нашли подтверждение нами открытого и философски обоснованного важнейшего противопоставления. Он несомненно встретился с ним, хотя и недостаточно его развил, не дал философского анализа категорий, конструирующих понятие творчества.

Вот какими словами он характеризует представителя такого квалифицированного меньшинства: «Он вносит в свои усилия нечто свое, нечто существенно личное, подобно тому, как художник вкладывает частицу самого себя в свою живопись или поэт в свою поэзию. Творческая

410

способность содержится в той задаче, которую он выполняет. Природа его деятельности поднимает его над рутиной на тот уровень, который оставляет место для свободного выражения личности»'.

Достаточно так определить творческую активность, чтобы увидать, что ей противостоит широкая область труда, в которой эта квалификация почти совершенно отсутствует. Отсюда важнейший вывод, к которому приходит автор: отсутствие творческого элемента в работе, невозможность проявить себя - вот что делает работу тягостной, скучной, рутинной: «тягостно поддерживать жизнь работой, которая не обращается ни к какой творческой способности человек а», и проводить большую часть жизни в пассивном подчинении^дисциплине, в создании которой он не участвовал и которая санкционируется боязнью потери заработка^ При этом в индустриализме существует тенденция дальнейшего искания технических усовершенствований и изобретений, делающих ненужной всякую личную квалификацию и упрощающих работу до простейшей рутины движений.

К этому сводится и система Тэйлора, стремящаяся превратить рабочего в безошибочно действующий автомат, не имеющий ни времени, ни надобности размышлять. В этом смысле характерен следующий анекдот из биографии Тэйлора: однажды его товарищ Shartle, работавший рядом с ним, спросил: «Мистер Тэйлор, 410 вы делаете?» - и тот ответил, не повышая голоса: «Молчите, Shartle, не ваше дело размышлять, здесь есть другие, которым за это платят». Этому соответствует советский анекдот, состоящий из робкого возражения: «а я думал»... и из реплики начальства: «а ты не думай, я за тебя подумал». «Стахановщина» приходит к тому же резуль

' Сравнение с художником и поэтом указывает, что «творчество» есть единственно верный термин для такого рода свободной индивидуальной активности. И Laski его удерживает и повторяет: «qualites creatrices», «facultes creatrices», «creer quelque-chose». Ib. 149-150*.

" Все ссылки приведены из доклада Prof. Laski «L'Etat, l'ouvrier el ie technicien». Industrialisation et Technocratic. Paris, 1949, p. 149 ff. Нам важно здесь отметить подтверждение нашей точки зрения ученым и общественным деятелем определенно социалистического толка. Доклад на тему «Работа и творчество» был нами прочитан в Женеве в 1932 году и в Париже в 1938 г., и тогда не вызвал сочувствия социалистов, скорее наоборот. Теперь, однако, неосоциалисты начинают понимать эту проблему. Она поставлена, напр., в докладе Georges Friedmann «Le Droits de l'Esprit et les exigences sociales» на «Rencontres internationales de Geneve», 1950 г.

411

тату при помощи своеобразного внушения, вдалбливающего, что рабское повиновение есть великая заслуга.

80% действий в рационализированной индустрии не содержат никакой инициативы, не требуют никакой мысли и не создают никакой личной ответственности. И это во всех странах мира, независимо от их экономической и социальной структуры. В индустриализме нельзя избежать такого рода работы (например, работы сериями. работы цепью), она составляет сущность массового производства: никакая политическая система не может ее избежать: коммунизм СССР не может ее изменить. Отсюда вывод: научная организация труда отнимает критическую мысль, способность принимать самостоятельное решение.

Рационализированная индустрия приводит к вытеснению личности'. Таково имманентное зло индустриализма: мы можем его формулировать так: исчезает творческое начало личности, остается «работа» как рабское повиновение.

Нужно вдуматься в многочисленные свидетельства специалистов, близко наблюдавших характер индустриального труда, иногда на собственном опыте, - чтобы произвести «психоанализ индустриализма». Вот как, например, Laski описывает деформацию личности рабочего: «У них нет больше воли расходовать умственную энергию, необходимую для понимания и решения стоящих перед ними проблем»... «Они не желают больше нести ответственность, боятся всякой умственной инициативы и даже чувствуют к ней антипатию»... «они отвыкают от свободы до такой степени, что уже перестают понимать, когда она в опасности, и не сознают, что содействуют ее уничтожению»...^ Но это значит, что исчезает автономия личности, без

' Эту опасность сознают все лучшие наблюдатели индустриализма, напр., G. Friedmann. Leon Walter (см. Rencontres de Geneve. 1950 г., стр. 63- 78 и 231-234). James GMespie «Free expression in Industry» (бывший рабочий, теперь инженер). Наконец работы «Tavistosk Intsitute for Human Relations» в Лондоне. Этот институт хороню знаком с современной аналитической психологией и конечно с идеями Юнга. утверждающего деформацию личности в индустриализме в силу подавления основных ее функций, за исключением одной и очень узкой.

^ На этом покоится покорное принятие коммунистической пропаганды, тот «Путь к рабству», о котором писал Hayck. А Laski заканчивает так: «они вступают на легкий путь: слушают хриплого демагога и принимают козла отпущения, делающего истинное зло незамеченным». Козел отпущения - это «буржуазия», а истинное зло - это технократия как имманентная тенденция индустриализма.

412

которой нет и автономии народа; исчезают все те свойства личности, на которых покоится свободная правовая демократия и без которых нет активного общественного мнения, нет социального творчества. Здесь подтверждается та взаимная связь политической демократии и хозяйственной демократии, которая была нами намечена.

«Я не знаю сейчас страны, - говорит Laski, - где бы современная индустрия не приводила рабочих к такому состоянию, которое подрывает самые основы демократии».

Этот вывод находит подтверждение в замечательной книге "Industry and Democracy", написанной англичанкой, работавшей на фабрике вр время войны. Miss Constance Reaveley и инженером^ Mr. John Winnington. Оба автора по собственному опыту дают психологическое описание того бессознательного автоматизма работы, который достигается технической дрессировкой; это есть полусознательное состояние, полусон (day dreaming) с неприятными грезами, выражающими негативные реакции (зависть, ненависть, унижение, пошлые эпизоды...). Такая работа изо дня в день делает человека неспособным быть сознательным гражданином демократического государства, ответственным за его судьбу. И это относится вовсе не только к фабричным рабочим: то же самое происходит в больших бюро, в рационализированной администрации всякого рода, в копях, в индустриализированном земледелии. Граждане, в значительном большинстве, на которых собственно и основана демократия, перестают быть подлинными гражданами. В индустриализме, в технической цивилизации, работа разрушает достоинство человека и его разум. И авторы приводят цитату из Шекспира, выражающую античную мысль, что в разуме заключается величие человека.

Имманентное зло индустриализма, которое открывается нам во всех этих разнообразных свидетельствах и которое в сущности у всех перед глазами, вовсе не сводится, как мы могли убедиться, к «отнятию прибавочной ценности», к слишком низкой заработной плате, вообще к имущественному неравенству. Это зло вовсе не устраняется борьбою за заработную плату и может оставаться неизменным даже при значительном ее повышении. Фабрика может переживаться как тюрьма, хотя бы работа в этой тюрьме хорошо оплачивалась. «Лишение свободы» есть наказание более суровое, нежели имущественные лишения.

413

Глава двадцать первая

ПРИНЦИП РАЗДЕЛЕНИЯ ТРУДА И СООТНОШЕНИЕ РАБОТЫ И ТВОРЧЕСТВА

Не связано ли специфически-индустриальное злое самим принципом разделения труда? Иногда кажется, что самый этот принцип внутренне противоречив, столь же вреден, как и полезен. В самом деле, с одной стороны, разделение труда есть условие технического прогресса, источник богатства народов (как доказал Ад. Смит), тысячелетний опыт, на котором покоится вся наша цивилизация; с другой стороны - оно есть источник профессиональной деформации личности, ибо развивает одну какую-либо ее функцию при подавлении и вытеснении всех остальных. Но творческая личность есть интегральная личность, владеющая всеми своими функциями, а потому вытеснение некоторых существенных функций есть подавление творческой потенции, без которой личность увядает. Не стоим ли мы перед трагическим противоречием индустриальной культуры? Грандиозное техническое творчество уничтожает творческую личность. Работа вытесняет творчество, рабство вытесняет свободу.

Получается настоящая апория (безвыходность), приходится искать выхода и вопрошать дальше. И первый вопрос, который встает, есть следующий: может быть, творческая личность есть величайшее исключение? Может быть, творческий элемент просто по природе отсутствует у огромного большинства, а вовсе не в силу вытеснения и деформации? Не свидетельствует ли об этом установленный нами (см. гл. 2) закон социального отбора, закон малого числа?'

Если это несомненно так, то придется, по-видимому, признать, что творчество есть специальность немногих, а работа должна остаться специальностью огром

' Невозможно отрицать этот закон. Его выражали мыслители и поэты всех времен и народов, и не надо быть «аристократом», чтобы его признавать. Приведем мнение Альберта Эйнштейна, социалиста и демократа по своим убеждениям и симпатиям: «люди живут в страхе войны и в терроре в силу того, что ум и характер масс стоит на бесконечно низком уровне, нежели ум и характер небольшого числа, способного создать нечто ценное для общества». Albert Ein.\tein. «Conceptions Scientiriques, Morales et Sociales». Paris, 1952. Message a la posterite. P. 14.

ного большинства, и эти две специальности необходимо разделены между двумя классами людей - «работниками» и «творцами» - в силу того же самого последовательно проведенного и неизбежного закона разделения труда. Если этот вывод верен, мы получаем новое затруднение: отрицание возможности всякой демократии и утверждение аристократии, олигархии, технократии.

Но такой вывод неверен. И что особенно удивительно, он неверен, несмотря на то, что вполне верным остается закон малого числа: творчество есть действительно достояние немногих, есть редкий и даже редчайший дар, а труд есть массовое явление. Чтобы убедиться в неверности вывода из этого верного положения, надо глубже продумать диалектику труда и творчества, как она нами была представлена (см. гл. 2). Труд и творчество суть противоположности, нераздельно связанные и взаимно проницающие друг друга. Обе присутствуют в каждой человеческой личности, хотя и в разной степени: нет труда без какой-то степени творчества и нет творчества без какой-то степени труда. Их нельзя разделить между разными лицами по принципу «разделения труда», как нельзя сделать специальностью одних - питание, а других - размножение. Принцип «разделения труда» здесь неприменим, так же как и понятие «специальности». Труд и творчество нельзя назвать двумя «специальностями». Специальностями являются только различные виды труда и различные виды творчества, и такие виды могут быть разделены между различными лицами. Здесь применим принцип «разделения труда». И этот принцип вовсе не всегда и не при всех условиях вызывает протест свободной личности. Ни один рабочий не будет протестовать против того, что существует множество трудовых специальностей, что существует работа шахтера, каменщика, железнодорожника или электротехника. Точно так же человек творческой активности не увидит никакого умаления своей личности в том, что существуют различные виды творчества. Творческие дары поэта, художника, ученого, техника, политика - не подавляют, а восполняют друг друга. Между ними существует солидарность, как и между различными видами работы. Но каждый человек в конце концов протестует и чувствует умаление своей личности, если ему оставлена только работа и у него отнят всякий элемент творчества. Работа должна иметь творческий смысл, чтобы быть приемлемой и выносимой; работа, которая ничего не

415

творит, есть «сизифова работа» образ величайшего мучения и унижения для человека. Достоевский сказал однажды, что верным средством совершенного уничтожения личности человека была бы работа, лишенная всякого смысла и значения*.

Здесь мы открываем нечто принципиально важное: протест направлен не против «разделения труда», а против некоторого неприятного результата, связанного с разделением труда. Сама по себе дифференциация взаимно восполняющих функций труда и творчества есть

величайшая ценность, основа солидарности, соборности. Для Ап. Павла различие индивидуальных творческих даров есть основа наиболее совершенного общения людей, основа Церкви**. Невозможно и не нужно бороться с принципом разделения т^уда, поскольку он выражает свободную солидарность; но он может ее нарушать. Нет человеческой функции и человеческого учреждения, которое не допускало бы злоупотребления. Мы уже видели, в чем состоит злоупотребление индустриальной специализацией: солидарность трудящихся превращается в принудительную мобилизацию труда, координация действий превращаетя в абсолютную субординацию, работа превращается в послушный автоматизм. Но такая работа по существу уничтожает всякую творческую инициативу. Творческий элемент исчезает из жизни личности. И тогда жизнь становится неинтересной, безличной, механической, лишенной самостоятельного смысла. Проблема сводится к тому, как сохранить творческий элемент во всякой личности и при всякой работе.

Казалось бы, невозможно даровать творчество абсолютно нетворческой личности (а таких личностей, повидимому, абсолютное большинство). Но это неверно: абсолютно нетворческой личности не существует, абсолютно нетворческим будет только автомат, робот. Существует, однако, личность с минимальным присутствием творчества. Дело в том, что причастность человека к творчеству допускает различные степени. В музыке, напр., творчество композитора есть высшая степень творчества, за нею идет творчество дирижера, далее идет исполнение виртуоза - солиста, еще далее - музыкантов в оркестре; но и здесь еще есть ступени, есть разница между первой скрипкой и барабаном. Но и слушатель в известной степени причастен к творчеству, психологически он воспроизводит творчество: поет вместе с певцом,

дирижирует вместе с дирижером'. При этом слушатель вдохновляет музыканта, зрительный зал вдохновляет актера; художнику нужен ценитель, автору нужен читатель, ученому нужен ученик. Происходит обратное воздействие, «ре-акция». Всякое творчество предполагает сотворчество, возможность широкой причастности к творчеству, иначе оно теряет смысл и ценность. Прометей похищает небесный огонь, чтобы принести его людям, просветить и озарить всю их жизнь, этим он создает культуру и всеобщую причастность к культуре. Но причастность к культуре есть причастность к творчеству, ибо она создается творчеством - открытиями ученого, вдохновением художника, откровением пророка, изобретением техника. Поэтому отнять у человека всякий элемент творчества, даже возможность творческого восприятия, значит отнять у него всякую причастность к культуре. Но в этом положении находится огромное большинство нетворческих профессий в индустриальной культуре. Борьба с этой несправедливостью составляет задачу «хозяйственной демократии». Последняя, как мы видим, далеко выходит за пределы прозаических имущественных интересов и объемлет всю сферу действий человека.

Трагедия индустриализма состоит в том, что существуют абсолютно нетворческие профессии, но не существует абсолютно нетворческих личностей. Если бы такие личности существовали, то никакой трагедии и не было бы: абсолютно нетворческие личности исполняли бы нетворческие профессии, и это было бы вполне справедливо. Так и думал Аристотель, утверждая, что существуют рабы по природе; их удел работа, напр. по разгрузке кораблей, а «творчество» - наука, и искусство, и политика - есть удел свободного меньшинства. Но христианская культура не признает «рабов по природе» именно потому, что утверждает творческую потенцию, творческий постулат, творческое призвание в каждой личности («^~&вободе призваны вы, братья!»). Однако «много званых, но мало избранных». Мало подлинных избранников творчества, но это не значит, что творческая потенция совершенно отсутствует во всех остальных. Все дело в том, что творчество имеет много качеств и степеней («ина слава Солнцу, ина слава Луне; Звезда бо от звезды разнствует во славе»)*.

' Эта психология подтверждается иногда неожиданным подпеванием слушателей.

417

Свет Логоса, «искра Божия», небесный огонь, присутствует в каждой душе. В этом богоподобие человека, в том, что Бог есть Творец (Поэт). Существует личность с минимальной потенцией творчества, но при полном отсутствии этой потенции не было бы «личности», а была бы безличность. Как бы мала ни была эта потенция, но она всегда требует развития, она есть постулат, есть стремление. Личность есть творческая устремленность, и потому полную непричастность к творчеству она переживает как лишение, как деградацию'. Человек не мирится с абсолютно нетворческой работой именно в силу присутствия в его личности творческого зерна, как бы оно ни было мало.

Конечно, количество личностей обратно пропорционально их качеству: чем выше их квалификация, тем они реже; таков закон малого числа. Однако самая простая неквалифицированная личность есть все же «личность»; качество быть личностью принадлежит каждому человеку, и это качество есть обладание творческим зерном. Поэтому закон малого числа не означает, что творчество принадлежит исключительно немногим, а остальные его просто лишены, - он означает только, что максимальная потенция творчества принадлежит немногим, а меньшая и минимальная - огромному большинству. Поэтому все могут быть причастны творчеству в большей или меньшей степени.

Известный «аристократизм» творчества несомненен, но нет никакой необходимости из него выводить олигархию, или политическую аристократию. Демократия отлично знает, что высшее творчество принадлежит немногим лучшим и избранным, и потому она и з бирает немногих лучших, способных к законодательному творчеству. Но акт избрания есть тоже творческий акт, а не «работа»; избиратели^ тоже выполняют творческую функцию, но тоже это есть творчество низшего порядка^по сравнению с творчеством законодателей и правителей.

' «Лишение» (teresis), по Аристотелю, не есть простое «отсутствие» какого-либо свойства, но такое отсутствие, которое противно природе, ненормально, напр. отсутствие зрения у человека, слепота.

В тоталитарном государстве нет «избирателей», но есть голоса. Они голосят так, как приказано. О них можно сказать: cum clamant, tacent*.

418

Глава двадцать вторая

"PERSONAL RELATIONS" И ГУМАНИЗАЦИЯ РАБОТЫ

Политическая демократия хочет сделать каждого причастным к политическому творчеству (в той или другой степени). Хозяйственная демократия хочет сделать каждого причастным к хозяйственному «творчеству», а не только к «работе», выполняющей пассивно чужое творческое задание. Для этого надо изменить все отношения властвования и подчинения внутри индустриального и бюрократического аппарата. Надо изменить все «человеческие отношения» внутри фабрик, заводов, мастерских, контор, административных и торговых предприятий, изменить «человеческие отношения» к работающим людям и к самой работе. Это и есть сейчас та проблема, которая объемлется понятием "Human Relations", или "Personal Relations". Собственно, это уже целое движение, которое представлено в различных странах целым рядом специальных институтов, в которых принимают участие психологи, социологи, экономисты, медики, техники и инженеры'. Оно имеет за собою огромную литературу. Здесь впервые ставится проблема человеческой психологии в отношении к работе и творчеству. Тэйлоризм так же, как и стахановщина, рассматривает человека исключительно технократически, с точки зрения максимальной продукции и ее рекордной скорости. Он стремится выработать из человека безошибочно и бесперебойно действующий робот. Фордизм стремится заинтересовать рабочих высокой заработной платой и тем достигнуть максимальной продукции, а также поднять их покупательную способность, что выгодно для рынка. Но только это новое движение "personal relations" ставит вопрос о том, как пробудить интерес рабочего к самой работе (независимо

' Напр., в С. Ш. Институт Eiton Mayo при Harvard'CKOM унив.; в Чикаго «Committee of Industrial Relations»: в Англии «National Institute of Industrial Psychology», «British Institute of Management» и «Tavistock Institute for Human Relations»; во Франции «Bureau de Psychologie Industrielle», «Institut d'Administration Publique»; C. N. 0. F. пошло в этом направлении и неск. лет назад организовало Конгресс под названием: «Les problemes sociaux de l'organisation du travail»; наконец в Брюсселе «Centre d'Etudes des problemes Humains». Литературу этого движения нет возможности перечислить.

419

от вознаграждения), как устранить ее бессмысленную монотонность, как придать ей творческий смысл, как вызвать инициативу.

Богатый материал различных анкет, наблюдений и экспериментов представляет большой психологический интерес. Таковы прежде всего опыты Eiton Mayo в "Western Electric Co.". Этот австралийский рабочий, ставший профессором Гарвардского Университета, должен быть признан отцом всего движения (он умер в 1949 г.). Его принцип: не механизация, а гуманизация работы обеспечивает успех производства. Нужно вдуматься в самочувствие рабочего: продуктивность зависит от того. чувствует ли он себя одиноким, покинутым, пренебрегаемым или предметом заботы и внимания. Группа рабочих, которая была выделена для опыта и наблюдения, производила больше и лучше, нежели все остальные, исключительно в силу того, что в ней пробудился интерес к этим опытам, сознание, 410 здесь творится и открывается нечто новое и важное, в чем она принимает участие. Целый ряд других опытов показал, что успешность работы совершенно изменяется в зависимости от того, как устанавливаются ее приемы и методы: предписываются ли они простым приказанием дирекции, или устанавливаются в результате совещания с рабочими, которым объясняется полезность тех или иных приемов. Иногда рабочие приглашались даже пересматривать нормы и тарифы. Обращение к автономии личности, к ее творческому ядру- здесь налицо.

На фабриках, производящих разрозненные части машин. рабочие часто не понимают смысла и значения того, что они производят. На фабрике General Motors они однажды увидали поврежденный бомбардировщик В-17, и им впервые объяснили, для чего служат те незначительные и непонятные пьесы (части), которые они производили. В результате продукция чрезвычайно возросла. Тот же блестящий результат получился, когда на другой фабрике General Motors, производившей отдельные части карабинов, рабочим дали уже собранное оружие для проверки и испытания, и. разобравши готовые ружья, они могли оценить смысл и значение тех частей, которые каждый из них производил. Без такого понимания их работа была рабским выполнением чужого задания, при таком понимании она стала соучастием в выполнении творческого изобретения.

420

Совершенно ясно теперь, к чему в сущности сводится метод гуманизации работы в "personal relations": он стремится ввести свойственный личности творческий элемент в ее работу. Без этого человек не чувствует себя человеком. «Работают» и животные, работают и пчелы и муравьи - работают неустанно и непрерывно, для простого поддерживания жизни; но «творит и изобретает» только человек, и потому только он имеет культуру и цивилизацию. Поскольку он «в поте лица добывает хлеб свой», чтобы только питаться и размножаться, постольку он «работает», а не «творит» и остается еще не уровне животного. Человеком, личностью, он становится тогда, когда живет «не хлебом единым»'.

Но творческая инициатива исключается необходимостью пассивного безропотного повиновения. Поэтому гуманизация работы не допускает хозяйственного самодержавия внутри предприятия. «Человеческие отношения» здесь должны быть изменены, и они уже во многом изменились, и не только в полусоциалистической Англии, но и в «капиталистической Америке». Не «социализм», а демократизм является здесь определяющим принципом. Ни в какой «социалистической» стране забота о рабочих, исходящая от патроната и дирекции, при участии синдикатов, не стоит на такой высоте, как в Соед. Штатах. Им устраиваются комфортабельные и приятные мастерс

кие, развлечения всякого рода: балы, пикники, кинематограф, оркестры, спорт. Кажется, ни в какой стране уровень жизни рабочего не стоит на такой высоте.

Нет сомнения, что принцип "Human relations" во многом изменил психологию патроната и дирекции в отношении к работающему персоналу. Ярким выражением такого изменения могут служить следующие слова Президента "General Foods" из его декларации, сделанной в "National Association of Manufacturers":

«Вы можете купить время человека, вы можете купить его физическое присутствие в данном месте, вы можете даже купить определенное число специализированных движений в день или в час, но вы не^можете купить энтузиазм, инициативу, добросовестность, не можете купить преданность душ, умов и сердец, вы должны ее привлечь и заслужить. Странно, что американцы, этот наиболее передовой народ в техническом, механическом и индустриальном смысле, ждали так долго, чтобы нако

Esse oportet ut vivas, sed поп vivere ut edas*.

421

нец открыть самый богатый источник производительности труда: внутреннее желание работы».

Последние слова нуждаются в поправке: человека привлекает не «работа», а творческий смысл работы: только он способен пробудить инициативу, энтузиазм, привлечь умы и сердца. Работа есть необходимость; творчество - есть свободное стремление. Рассматривая все это движение в целом, мы убеждаемся, что сущность его метода состоит в том, чтобы найти, усмотреть или вложить творческий смысл в каждую работу.

Движение это, несомненно, расширяется; начавшись в Америке, оно переходит в другие страны: во Франции, напр., возникает объединение "Jeunes Patrons". Все это есть нечто новое в индустриализме и настолько значительное, что один журнал, описав это явление, назвал его «новой индустриальной революцией»'.

Оригинальным в этой «революции» является то, что она происходит совсем не по Марксу и не по Ленину. В ней нет никакой непримиримости интересов. «Человеческие отношения» и «гуманизация» работы выгодны той и другой стороне. Повышение продукции и улучшение работы, которое этим достигается, выгодно предпринимателям и дирекции, но оно выгодно и всему обществу, всем потребителям^. Возможность найти творческий интерес в работе и понять творческий смысл целого - ценна рабочим, ибо поднимает их человеческое достоинство. В этом смысле огромная задача принадлежит профессиональным союзам (синдикатам): они лучше всего могут судить о том, что такое «гуманизация» работы и каким путем она достигается, а также каковы «человеческие отношения» внутри предприятия.

Возможно ли, однако, придавать такое значение этим незначительным проявлениям личной инициативы, незначительным зачаткам творчества? Кром^ того, может показаться, что они даруются «сверху», ^о_ дирекции, от патроната, а не приобретаются «снизу», от подчиненного персонала. На это следует ответить, что творческое начало, как уже было указано, выгодно тем и другим, выгодно всем, но больше всего и прежде всего составляет исконное стремление трудящихся, желание увидеть

' Rapporls France Etats-LJnis.Juin, 1952.

^ Поэтому американский рабочий охотно помогает предпринимателю в увеличении производительности труда.

422

смысл и ценность собственной работы. Именно творческое зерно каждой личности составляет ее подлинную ценность, как бы мало оно ни было, и каждому ценно признание этого творческого зерна со стороны других, ибо этим выражается признание индивидуальной личности, уважение к ней самой, признание «самости». У каждого человека есть это стремление быть признанным, оцененным, стремление иметь значение в своих и чужих глазах (Geltungstrieb). Честолюбие, властолюбие, богатство - имеют своим корнем влечение к значимости, к значительности. Это чувство, это стремление может быть ложным, необоснованным, раздутым, по оно имеет свой корень в каждом человеке и в известной степени, при правильном направлении, может быть вполне оправданно: каждый в обществе может иметь свое признанное место, свое индивидуальное значение и назначение. Из чувства незначительности, непризнанности, отвергнутости рождается протест, озлобление, агрессивность, пробуждающая тиранические инстинкты как компенсацию.

Но значительность и признание бывают истинными и ложными. Общество далеко не всегда признает и уважает то, что действительно ценно и значительно; непризнанность высоких, правдивых и даже святых личностей мы встречаем часто в истории. Здесь-то и важен демократический идеал: всем должна быть дана возможность показать свое значение, развить свое творческое зерно, быть признанным и оцененным по достоинству. НЬ^что такое это творческое зерно? Оно есть глубочайший центр личности, «я сам» и «мы сами». Признание со стороны общества моего значения и моих прав дает мне возможность сказать «мы сами». Выше было показано, что в этих словах «я сам» и «мы сами» заключается сущность демократии, сущность свободы и творчества, которые всегда автономны. Напротив, сущность коммунизма есть самоотчуждение, потеря самости. Оно начинается в сущности в каждом индустриальном массивном предприятии и завершается в государственном капитализме и тоталитаризме. Человек не принадлежит самому себе - он принадлежит партии, индустриализации, пятилеткам, генеральной линии, он гетерономен во всех отношениях. Самоотчуждение, которое Маркс обещал уничтожить и считал основным злом, здесь доведено до

423

крайней степени'. Но если вдуматься глубже, то подлинное «самоотчуждение» произошло в самом миросозерцании марксизма, ибо в нем была потеряна «самость», творческое зерно человека. В антропологии Маркса нет никакой «самости», никакого скрытого ядра личности, никакой свободы человека. Человек есть только пучок восприятий, пучок интересов, пучок рефлексов, продукт общественных отношений. Личность есть нечто эфемерное, несубстанциальное. Такую точку зрения можно назвать имперсонализмом. Проф. Н. Н. Алексеев прав, говоря, что «марксизм смотрит на личность приблизительно так, как смотрел на нее классический буддизм, как смотрел позитивизм разных школ» (см. «Пути и судьбы Марксизма», 1936). Понятие самоотчуждения, Selbstentfrerndung, Маркс берет у Гегеля и как всегда извращает его идею в ее противоположность. Подлинное извращение состоит в следующем: человек у Маркса перестает быть человеком, теряет себя, «отчуждает» себя, если верит в Бога и обладает частной собственностью; он становится человеком, возвращается к себе, освобождает свое сознание, лишь в том случае, если отказывается от Бога и от всякой собственности. Иначе говоря, человек достигает спасения в атеистическом коммунизме. К этому сводится все миросозерцание Маркса и все его учение о человеке^.

Глава двадцать третья ДОБРОЕ И ЗЛОЕ ТВОРЧЕСТВО

Стремление быть признанным означает осознание в себе творческого зерна, чувства, что в моей деятельности в какой-то степени присутствует и выражается моя ин

' Н. Lefebvre делал доклад на эту тему в Женеве в 1949 г.. утверждая. что главная заслуга марксизма и коммунизма состоит в преодолении самоотчуждения. Это самоотчуждение он определяет так: «человеческое существо лишено всех своих возможностей, человек мистифицирован. обманут, ограблен, ирреализован, оторван от самого себя. В этом состоит его отчуждение». Смешно русскому человеку, жившему в коммунистическом обществе, слышать, когда образованный, жизнерадостный парижанин, живущий в свободной Франции, говорит, что «высшая степень свободы - это коммунистическое общество». Он не подозревает, по-видимому, что то определение самоотчуждения, какое он здесь дал, как раз описывает состояние человека в советском коммунизме.

^ Marks-Engels. Histonsch-Kritische Ausgabe. Издание Института имени К. Маркса в Москве. I Abt. Bd. III. Ss. 115. 1 14. CM.: Prof. Alcxejl'v. «Die Markxislische Anthropologic». Сборник «Kirche, Staat und Mensch» Genf, 1937. Стр. 166-167.

дивидуальность, что я что-нибудь умею, что-нибудь значу, что я не забыт; вот сокровенное желание:

Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук И чье-нибудь он сердце тронет, И сохраненная судьбой Строфа, слагаемая мной, В печальной лете не потонет.

Таково желание поэта, творца; но таково же желание всякого творчества, даже всякой личности. Сущность творчества была нами подробно обоснована в отличие от работы и труда. Но есть одно свойство творчества, которого мы не касались. Бердяев, посвятивший всю свою философию в сущности проблеме творчества и свободы, не заметил этого удивительного свойства, и в этом его центральная ошибка: творчество он всегда считает положительным явлением, положительной ценностью, забывая, что существует творчество с отрицательным знаком. Существует злое творчество, а не только доброе творчество. При этом злое творчество есть все же творчество, а не «работа», оно имеет все признаки творчества: свободу, личную инициативу, умение, изобретение'. Поэтому мы говорим: «творить зло», а не «работать зло». Нам могут сказать, что злое творчество не есть настоящее творчество; оно есть в сущности разрушение, и это в конце концов верно, но разрушением^оно оказывается именно лишь «в конце концов» и может долго казаться величественным созиданием, как, например, Вавилонская башня или тоталитарное государство Гитлера. Такая разрушительная инициатива, требующая искусства и умения, иногда смело высказывает свою нигилистическую сущность, так, например, Петр Верховенский (главный «Бес» Достоевского) говорит: я знаю, что теперь нужно прежде всего уметь разрушать и в этом вся моя задача; ни о каких будущих благах я и не думаю. Таким же подлинным разрушением, скрывающим свою сущность под личиной творчества, является и весь марксизм. И это высказывает не кто иной, как сам Энгельс с такой же откровенностью, как Петр Верховенский. Высший девиз марксистской философии, говорит он, выражен в

' Такому творчеству Маккиавслли учит своего «Князя». Один русский святитель называет испанскую инквизицию, которой он сочувствует, «богопремудрым коварством». Это тоже творчество.

425

словах Мефистофеля: «Достойно гибели все то, что существует» (часть первая, сцена 3)'.

Гегель говорит, что противоположности творчества и разрушения связаны друг с другом, но мы должны внести поправку: эта связь одностороння и необратима. Можно, пожалуй, сказать, что всякое творчество нечто разрушает, ибо оно ставит новое на место отжившего старого, например новый закон отменяет старый («старое прошло теперь все новое»). Но не наоборот -- никак нельзя сказать, что «всякое разрушение нечто созидает». Ибо существует преступное, страшное, дьявольское разрушение. Притом не так-то легко определить, где творческое разрушение и где разрушительное творчество, иначе говоря, где критерий доброго и злого творчества. Бердяев его не дал, ибо творчество он резко противопоставлял «святости», и поэтому всякое творчество было для него добрым творчеством.

С точки зрения христианской философии подлинный критерий доброго творчества дается в словах Христа: «Без Меня не можете ничего творить». Но к этому можно добавить еще и точное определение зла, которое содержится в Евангелии: зло есть ложь, убийство и тирания. Дьявол есть «отец лжи и человекоубийца от начала», и он же «дает власть над всеми царствами, поскольку она принадлежит ему», т.е. добывается через зло (Лк. 4, 6, 7). Нет никакого сомнения в том, что Апокалипсис рассматривает тоталитарную тиранию как высшее выражение и высшее напряжение зла, которому он противопоставляет высшее Божественное проявление добра. Но не следует думать, что такое определение зла существует только для одного христианского сознания: в отвращении ко лжи, убийству и тирании есть нечто общечеловеческое, нечто утверждаемое как безусловная правда, как очевидная «логика сердца». Безрелигиозный гуманизм эпохи Просвещения утверждает то же самое.

На протяжении истории сущность зла, начиная с убийства Авеля Каином, остается той же самой, но его форма изменяется и усовершенствуется, ибо существует не только прогресс в добре, но и прогресс во зле. Индустриальный век создает новую форму усовершенствованного зла: прежде всего ложь перестала быть индивидуальным пороком отдельных лжецов и обманщиков, ложь социализирована и национализирована; для ее пропаганды со

«Людвиг Фейербах», стр. 7. Диалектика природы. Стр. 17. 426

зданы целые министерства и международные организации. Убийство тоже социализировано и сосредоточено в грандиозном инквизиционном аппарате, действующем в самых различных формах, недавно изобретенных, и далеко не только в формах явной смертной казни. Наконец, тирания тоже не является формой правления отдельных индивидуально способных или неспособных тиранов и вождей, свергаемых и избираемых, как это было до сих пор в истории. Тирания является тоталитарным государством, организованным таким образом, что оно ставит пред собою задачу всемирного тоталитаризма. При этих условиях новой форме зла должна быть противопоставлена новая форма добра. Какая она будет, мы еще не знаем, но несомненно, что она будет обоснована на противоположных принципах: вместо лжи - правда; вместо человекоубийства и ненависти - любовь и братство; вместо тирании - организованная свобода. Следует, однако, признать, что организация новых форм добра, так сказать, запоздала. Неизвестно, могут ли старые формы демократии и парламентаризма противостоять натиску организованной тирании. Для этого нужно новое творчество путей свободной организации, нужно проведение хозяйственной демократии, которая дала $ы всем то чувство свободы и автономии личности, которое дороже всякого удовлетворения материальных потребностей человека. Только тогда каждый будет способен и готов защищать против тоталитаризма собственную автономную личность, которая нашла полное признание во всеохватывающей народной автономии. Важно, чтобы «сыны века сего» не были во всех отношениях хитроумнее «сынов Царствия», по слову этой таинственной притчи.

Победит ли свобода и любовная соборность или вооруженная ненависть тоталитарной тирании мы не знаем. Не знаем, осуществит ли коммунизм свою империалистическую миссию или, напротив, человечество откажется от тоталитарного рабства и сумеет организовать свободный порядок внутри народов и свободное соглашение между народами. Пушкин сказал: «Историк не астроном и Провидение не алгебра»! Мы не можем предсказывать в истории и социологии с абсолютной точностью, но мы можем и должны выбирать. И выбрать мы должны решительно, сознавая, что от каждого нашего слова, от действия или бездействия или колебания зависит судьба человечества. Те, кто всегда и во всем воздерживаются от голосования и предпочитают вести

427

обывательское существование, воздерживаясь для безопасности от всякого правдивого и решительного слова, уподобляются сухим листьям, гонимым ветром, которые, по слову Данте, не принимаются ни в ад, ни в рай. Здесь необходим тот последний выбор, о котором говорит текст Второзакония:

«Беру в свидетели против вас небо и землю: жизнь и смерть Я положил перед лицо твое. благословение и проклятие. Избери жизнь, да живешь ты и семя твое. любя Господа Бога твоего» (Второзаконие Моисея. 30.19).

^

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ринадлежит ли будущее неосоциализму или неолиберализму? Все зависит от того, в чем состоит сущность социализма, иначе говоря, в чем состоят те средства. которые он предлагает для достижения поставленных целей.

Из всех определений сущности социализма, которые нам известны, наилучшим мы считаем определение Дюркгейма в его книге «Le Socialisme. Sa definition. Ses Debuts. La Doctrine Saint-Simonienne». Par Emile Durkheim. Edile par M. Mauss. Paris, Alcan. 1928. Нельзя отрицать компетентности этого прославленного социолога. При этом ценно то, что он дает определение не какого-либо идеального социализма, каким он должен был бы быть, по мнению немногих гуманных мечтателей, а того социализма, который живет и действует в век индустриализма и в наши дни, утверждаемый социалистическими партиями и поддерживаемый пролетарскими массами. В этом определении действующий социализм сейчас же узнал и признал самого себя. Когда оно было опубликовано, говорит M. Mauss, оно поразило Жюля Геда и Жореса, которые тотчас заявили о своем согласии с Дюркгеймом. Такой социолог, как M. Mauss, называет это определение «драгоценным и классическим» (Введ.).

Определение сводится к тому, что «социализмом» называется каждая доктрина, требующая объединения и подчинения всех экономических функций, которые в настоящее время независимы и разъединены, - сознательно управляющему правительственному центру общества. Проще говоря, социализм есть центрально-управляемое плановое хозяйство. «Rattacher la vie economique a un

429

ograne central qui la regle: ce qui est la definition merne du socialisme»* (Durkheim, 197). Противоположностью социализму будет требование разъединения, плюрализма независимых и автономных экономических функций. При этом Дюркгейм разъясняет, что центральным органом, который представляет социальный организм в целом и управляет им, является государство и, следовательно, при социализме с ним должны быть соединены и ему подчинены экономические, индустриальные и коммерческие функции, которые до того были от него отделены (Дюркгейм, 22-25).

Таким образом, «социализм» означает единство политического и экономического управления, или центральноуправляемое государственное хозяйство. Именно так понимал социализм его настоящий отец Сен-Симон: социализм есть центрально-управляемый индустриализм, или технократия. Не только вся страна обращается в единую фабрику, но все человечество обращается в единую фабрику (Дюркгейм. Главы о Сен-Симоне со ссылками на первоисточник). Именно в силу этого антипод СенСимона и Маркса Прудон -- отрицал социализм и называл его «презренным шарлатаном», вечной диктатурой, наполеонизмом, вождизмом, захватом всей власти и всего богатства страны, «прославлением полиции», полицейски-организованной индустрией.

Маркс думал отделаться от этатизма своим учением об «отмирании государства», но оно всецело построено на полном непонимании того, что такое право и государство. Государство, но определению Маркса, есть господство и угнетение одного класса другим классом;** тогда конечно социализм должен верить и обещать, что такое господство и угнетение «отомрет» и эксплуатация исчезнет. На самом же деле уничтожение эксплуатации, угнетения и своекорыстного господства, а также всяческой несправедливости означает не «отмирание», а, напротив, расцвет права и государства, достижение им своей основной цели. Ибо основная цель права и государства есть реализация справедливости, организация справедливого взаимодействия людей. Маркс и Энгельс определяют государство посредством дефекта и болезни государства, как если бы кто определял желудок, как орган, причиняющий расстройство пищеварения. Уничтожение этого расстройства конечно не есть отмирание желудка. «Социализм» от Платона до Маркса и Ленина есть

430

задача изменить правовые отношения собствености посредством власти. Все социалистические партии во всем мире прежде всего борются за власть, стремятся захватить государственную власть. При этих условиях смешно говорить об «отмирании государства». Опыт показал, что социалистическая власть нисколько не стремится отмирать. Власть вообще не умирает добровольно. Самое утешительное, что может сделать социалистическая власть, - это подать надежду, что она «отомрет», когда наконец завоюет и подчинит себе весь мир, да еще проведет его через все стадии развития социализма и коммунизма. Для власти не страшно умереть в бесконечно далеком будущем, но для подвластных страшно ждать этой смерти бесконечное число лет'.

Маркс-комплекс есть комплекс власти и подчинения, он противоположен всякому анархизму и демократизму. Маркс обладал характером властным, интриганским и аморальным. Ленин и Сталин суть как бы его перевоплощения. Они служители одного и того же духа.

Никто не может сказать, что авторитарный социализм не есть социализм, и определение Дюркгейма непрерывно подтверждается на наших глазах. Но точно так же пророческими оказываются уничтожающие слова, сказанные Прудоном о социализме и коммунизме. Кризис социализма несомненен для самих социалистов, но переживет ли социализм этот кризис - неизвестно. Что получилось из «несоциализма»? Нужно откровенно признать, что пока еще ничего нового не получилось. Что осталось от «социал-демократии»? В лучшем случае верность принципу подлинной демократии и идеалу свобо

' Проблема «отмирания» государства подробно разобрана у меня в моей статье «Марксизм, коммунизм и тоталитарное государство». См. сборник «Kirche, Volk und Staat». Издание Экуменического Совета. Женева, 1937 г. Интересно толкование идеи отмирания государства в авторитарном социализме Маркса, которое дает проф. Н. Н. Алексеев в своем ценном исследовании «Пути и судьбы марксизма» (1936 г.): «Выход из государства вовсе не означает в марксизме какого-то свободного анархического строя, а напротив, состояние наибольшей организованности, при которой невозможен никакой индивидуальный произвол, и потому функции власти становятся ненужными. Безошибочно действующие роботы не нуждаются ни в каких приказаниях и ни в каком законодательстве. Общество обращается в человеческий муравейник, где привычка и инстинкт заменяют всякое подчинение власти. И действительно, в коллективе пчел, муравьев и термитов нет особого органа властвования» (см.: Н. Н. Алексеев, стр. 48-50 и 83-86).

431

ды. Но ведь это принципы «неолиберализма», который хочет, в отличие от старого либерализма, расширить реализацию этих принципов до пределов индустриальноэкономической сферы.

При каких условиях «неосоциализм» может иметь право на существование? Это было нами уже указано: только если он отречется от всех предрассудков старого социализма, который действовал в течение всего 19-го столетия и продолжает, к сожалению, действовать сейчас. Иначе говоря, прежде всего придется отказаться от марксизма, что не легко для «социал-демократии», придется отказаться от нефилософской и ненаучной метафизики материализма с его непониманием современных проблем ценности, свободы, права, морали и религии. Придется отказаться от деления общества на «буржуазию» и «пролетариат», от диктатуры пролетариата, от «экспроприации экспроприаторов», наконец, от «национализации и социализации». Но что останется от «социализма», если он откажется от социализации и национализации?

Для «неосоциализма» останется только одно: признать идеал хозяйственной демократии и заявить, что в этом он совершенно согласен с неолиберализмом. Но ведь это совершенно чужой идеал: демократия и социализм не одно и то же. Между ними, как мы показали, может существовать антиномическое отношение.

Что хозяйственная демократия не есть социализм это доказывается прежде всего тем, что никакая социализация и национализация, никакое плановое хозяйство, как мы видели, ничего сами по себе не делают для ее реализации. Социализм Маркса, социализм «Коммунистического манифеста» не только ничего не дает для хозяйственной демократии, но, напротив, уничтожает всякий либерализм и всякую демократию -- политическую и экономическую. Да и трудно защищать свободу и автономию тому, кто не понимает, что такое свободная личность, что такое «я сам» и «моя свободная воля», кто считает это «пустой побасенкой», кто утверждает, наконец, что «свобода есть познанная необходимость».

Напротив, Прудон понимает проблему хозяйственной демократии и многое делает для ее решения. Нужно помнить, что Прудон был и остается антиподом Маркса. Если Маркс ничего не понимал и не хотел понимать в

432

проблемах права и государства', - то Прудон прежде всего был по характеру своего мышления выдающимся юристом. Он понимал, что проведение экономической демократии есть проблема права и справедливости, а не проблема экономики. При этом экономические и технические интересы могут быть принесены в жертву праву и справедливости, но не наоборот.

Но главное, что Прудон понял, благодаря своей способности к юридическому мышлению, и категорически утверждал - это то, что экономическая демократия не есть ни социализм, ни коммунизм, ни анархизм^. Экономическую демократию он определял как «прогресс в праве», которое завершается «экономическим правом». «Создание экономического права - таково историческое призвание трудовой демократии». И это экономическое право построено на принципе взаимности (principe de mutualite). Слабость рабочих, препятствующая пониманию этой задачи, состоит в их правовом невежестве (цитировано у Гурвича, 352353).

Но у социализма есть еще другой, более глубокий дефект, в силу которого его трудно «обновить» и в силу которого будущее может скорее принадлежать неолиберализму. Дефект заключается в самом его «изме». Он означает протест против индивидуализма и утверждает перевес социальных ценностей над индивидуальными. Античная, дохристианская идея справедливости именно этот. перевес и утверждала: личное благо во всех случаях должно быть принесено жертву общему благу. «Лучше одного человека погубить, нежели всему народу погибнуть» (формула Кай-яфы). По этому принципу был казнен Сократ и распят Сын Человеческий и продолжают распинаться бесчисленные сыны человеческие во имя «общего блага».

' И потому его «обобществление» могло означать что угодно: совладение, товарищество на паях. кооперацию, акционерную компанию, государственную собственность.

^ Наиболее ценное социально-философское исследование теорий Прудона принадлежит проф. Гурвичу. CM.: G. Gurvitch. L'ldee du Droit Social. Notion et Systeme. Histoire doctrinale. Paris. 1932. «Анархизм» Прудона, как прекрасно доказал проф. Гурвич, не означает ни отрицания права, ни отрицания государства. Он означает отрицание верховного авторитета власти и утверждение суверенитета права как раз в том смысле, как это обосновано у нас в главе 15: власть оправданна только тогда, когда она служит праву и справедливости (см.: Проф. Гурвич, 354-359).

433

Немногие понимают, что христианская идея справедливости совсем другая: она построена на парадоксе равноценности индивидуума и коллектива, личности и общины. Ни одна из противоположностей не должна перевешивать другую, приноситься в жертву другой: «Страдает ли один член - страдают все, радуется ли один радуются все» (An. Павел)*. «Все за все ответственны и все во всем виноваты» (Достоевский)**. Такой принцип справедливости отрицает социализм, как неумолимое подчинение всех и каждого общему благу, и утверждает солидарность автономной личности и автономного народа. Всякий «изм» отрицается (одинаково социализм и индивидуализм), и утверждается солидарность, соборность, братство. Это и есть неолиберализм, ибо «к свободе призваны вы, братья»***. ~\/-^

ПРИМЕЧАНИЯ

КРИЗИС ИНДУСТРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ

Первое издание: New-York, изд-во имени Чехова, 1953; второе издание (репринтное): New-York, Chalidz Publications, 1982.

К с. 181. * ...как бы она не превратилась в горячую войну, маленький очаг которой уже существует. - Имеется в виду война в Корее (19501953).

К с. 183.* Изумительный контраст этих цифр... X. Ортеган-Гассет писал об этом «контрасте» в своем исследовании «Восстание масс». Для него «головокружительный рост «народонаселения «означает все новые и новые толпы, которые с таким ускорением извергаются на поверхность истории, что не успевают пропитаться традиционной культурой. И в результате современный средний европеец душевно здоровее и крепче своих предшественников, но и душевно беднее. Оттого он порой смахивает на дикаря, внезапно забредшего в мир вековой цивилизации» (Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры. М.. 1991. С. 314. Пер. Л. М. Гелескула; Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства. М., 1991. С. 78. Пер. С. Васильевой).

451

Об этих же цифрах писал К. Ясперс в «Духовной ситуации времени»; он так же, как и его испанский коллега, пришел к выводу о «господстве масс» (см.: Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 306315).

** Standart of life уровень жизни (англ.). *** Слоганы - от англ. slogan - лозунг.

К с. 185. * ....Левиафан Гоббса...-»Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского» - название социально-политического трактата Т. Гоббса, который писал: «Я обрисовал до сих пор природу человека (чья гордость и другие страсти вынудили его подчиниться государственной власти) и одновременно и огромную власть его властителя, которого я сравнивал с Левиафаном, взяв это сравнение из последних двух стихов сорок первой главы книги Иова, где Бог, рисуя великую силу Левиафана, называет его царем над всеми сынами гордости. Нет на земле, говорит Бог, подобного ему, он сотворен бесстрашным. На все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» (Гоббс Т. Левиафан. М., 1936. С. 245).

К с. 186. * ...panern et circeneses... - «Хлеба и зрелищ!» (лат.) -Требование римской черни времен упадка империи.

** ...двух установок сознания: экстравертированной и интровертированной. - Классификация, введенная в научный оборот К. Г. Юнгом. «...Помимо многих индивидуальных различий человеческой психики, писал Юнг в своем исследовании «Психологические типы», - существует также типическое различие и проще всего два резко различных типа, названные мной типом интроверсии и типом экстраверсии. Каждый человек обладает общими механизмами, экстраверсией и интроверсией, и только относительный перевес того или другого определяет тип... Интровертированную точку зрения можно было бы обозначить как такую, которая при всех обстоятельствах старается личность и субъективное психологическое явление поставить выше объекта и объективного явления или по крайней мере утвердить их по отношению к объекту... Экстравертированная точка зрения, наоборот, ставит субъект ниже объекта, причем объекту принадлежит преобладающая ценность. Субъект пользуется всегда второстепенным значением, субъективное явление кажется иногда только мешающим и ненужным придатком к объективно происходящему» (Юнг К. Г. Психологические типы. М., 1924. С. 5-21: цит. по: Психология эмоций. Тексты. М., 1984. С. 236-239).

Б. П. Вышеславцев был не только последователем, но и близким другом К. Г. Юнга. В 30-х годах он вместе с Э. К. Литнером участвовал в подготовке «Избранных трудов по аналитической психологии» на рус. языке К. Г. Юнга (Т. 1^. Цюрих. 1929-1939). К с. 188. * Hochstes GIOck-Personlichkeit! См. наст. изд. К с. 190. * «Лев» и «лисица»...такой психологии. «...Государь, писал Н. Маккиавелли в XVIII главе своего трактата, - должен

452

усвоить то. что заключено в природе и человека, и зверя... Из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов. а лиса - волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву. чтобы отпугнуть волков» (Маккиавелли Н. Государь. М.. 1990. С. 52).

К с. 191. * «Логика сердца»... «логика разума»... Это противопоставление восходит к Б. Паскалю, который писал: «У сердца свои законы, которых разум не знает» (цит. по: Стрельцова Г. Я. Влез Паскаль. М., 1979. С. 166). Б. П. Вышеславцев подробно исследует «логику сердца» в своей статье «Сердце в христианской и индийской мистике». (Вопросы философии. 1990. №4. С. 62 87).

К с. 195. * ...»в мире не существует ничего, кроме материи»... Неточная цитата из «Материализма и эмпириокритицизма» В. И. Ленина: «В мире нет ничего, кроме движущейся материи, и движущаяся материя не может двигаться иначе, как в пространстве и во времени» (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 1. С. 181).

Кс. 196. * ...»боженьки захотел ,негодяй!»-Подобного рода запись имеется у В. И. Ленина в конспекте «Лекций по истории философии» Гегеля: «У Эпикура, -- пишет здесь Гегель. - нет... конечной цели. мудрости творца. Нет ничего, кроме происшествий, которые определяются случайным внешним столкновением сочетаний атомов». Напротив этого листа Ленин написал: «бога жалко!! Сволочь идеалистическая!!» (Там же. Т. 29. С. 267).

Нелишним будет заметить, что пренебрежительное (если не сказать резче) отношение к Гегелю в XIX в. в России, по инерции сохраняющееся и поныне, является своего рода дурной традицией русской мысли, тем самым отрицающей свое право на само название «мысли». Ср., напр., высказывание о Гегеле другого, диаметрально противоположного Ленину мыслителя: «...Гегель, немецкий клоп, хотел все примирить на философии...» (Литературное наследие. Т. 83: Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради 1860-1881 гг. М., 1971. С. 404).

Редкостное и отрадное исключение из этой традиции составляет И. А. Ильин («Философия Гегеля как учение о конкретности бога и человека». Т. 1-2. М., 1918).

** ...»лишь кокетничал диалектикой Гегеля»... См. выше. К с. 197. * «где дух Господень... вы, братья»... - Цитата из посланий св. ап. Павла (2 Кор. 3, 17 и Гал. 5, 13).

** Erziehung вместо Entscifstung... - В основе системы воспитания, разработанной И. Г. Песталоцци. лежит так наз. «природосообразный метод».

«Поскольку все, чему дети способны научиться с помощью лектора, исторгается из глубин их же существ, - писал Песталоцци, - то этот метод с необходимостью и достаточной живостью возбуждает в детях

453

сознание их внутренней силы и предчувствие высот, до которых их силы могут подняться. Вместе с тем у детей возникает стремление достигнуть самостоятельности через собственную деятельность, основанное на осознании своих сил и из этого осознания рождающееся, и, совершенствуя то отдельное, что оживляет из самодеятельность, приблизиться к совершенству целого, к пели их самостоятельной деятельности самосовершенствованию» (Песталоппи И. Г. Избранные педагогические сочинения. М" 1981. Т. 2. С. 78).

Образование, получаемое ребенком по «природосообразному методу», «осуществляется без вталкивания в него извне знаний, не находящихся во внутреннем соответствии с достигнутым ребенком уровнем развития» (там же. С. 77).

Значение, которое придавал Песталоцци правильной системе народного образования, видно из следующего его суждения о причине французской революции: «Всю революцию с самых истоков я рассматривал как простое следствие запущенности человеческой природы и считал эту норму человеческой природы неизбежной необходимостью, чтобы одичавших людей вновь навести на мысль о существеннейших их делах» (там же. С. 49).

К с. 199.* ...»на теории трудовой ценности... «- В советской марксистской литературе немецкое Wert переводится как «стоимость»: «трудовая теория стоимости», «прибавочная стоимость», «меновая стоимость» и т.д. Б. П. Вышеславцев считает такой перевод неверным и «философски безграмотным». См. ниже.

Кс.200. * Marx.Kapital.lBd.4Aull.,8.- Маркс К. .Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 49.

К с. 201. * Потребительная ценность... почва и т.д. Там же. С. 49: «Вещь может быть потребительной стоимостью и не быть стоимостью. Так бывает, когда ее полезность для человека не опосредована трудом. Таковы: воздух, девственные земли, естественные луга, дикорастущий лес и т. д.».

** «То общее... их меновая ценность». Там же. С. 47: «...То общее, что выражаеся в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость».

*** Конечно, говорит Маркс... фактор труда. -Там же. С. 46^17; слова У. Петти К. Маркс цитирует на с. 52.

**** Ibid. 13. 10. Там же. С. 52, 55: «Как портняжество, так и ткачество... представляет собой производительное расходование человеческого мозга, мускулов, нервов, рук и т. д. и в этом смысле - один и тот же человеческий труд». «Всякий труд есть... расходование человеческой рабочей силы в физиологическом смысле...» К с. 202. * ...»помноженная простая работа»... Там же. С. 53. К с. 204. * ...»конкуренция определяет... труда». - Там же. Т. 4. С. 89. К с. 206. * «прыжок из царства необходимости в царство свобо

454

ды»... - Цитата из «Анти-Дюринга» Ф. Энгельса (там же. Т. 20. С. 295).

К с. 207. * Тард впервые высказал этот социальный закон... - См.: Тард Г. Законы подражания. СПб., 1892; онже: «Личность и толпа». СПб., 1903.

К с. 208. * «Es gibt keinen freischewgenden Geist». - He допускает никакого свободно парящего духа (нем.).

К с. 209. * Аристотель в своей диалектике... - См. примеч. к с. 28. К с. 211. * «Мильтон продуцировал Потерянный Рай... за пять фунтов».- Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 26. Ч. 1. С. 410.

К с. 227. * Экономисты называют такое соответствие... «предельной полезностью». - Понятие «предельной полезности» впервые ввел в науку Э. Бем-Боверк; см. его исследование «Основы теории ценности хозяйственных благ».

К с. 228. * Каутский и Бухарин признали эту теорию «буржуазнокапиталистической». - См.: Бухарин Н. Политическая экономия рантье. Теория ценности и прибыли автстрийской школы. М.Л., 1925 (репринт. М., 1982). «Мы рассматриваем «австрийскую» теорию, крупнейшим представителем которой является Бем-Боверк, - писал Бухарин, - как идеологию буржуа, уже выброшенного из производственного процесса, деградирующего буржуа... Именно тип рантье является предельным типом буржуа, а теория предельной полезности - идеологией этого предельного типа» (указ. соч. С. 24-25).

К с. 230. * «Удлинение рабочего дня... релятивной прибавочной ценности». - Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 518. В современном переводе вместо термина «релятивная прибавочная ценность» употребляется термин «относительная прибавочная стоимость».

К с. 231. * «Прибавочную ценность... я называю релятивной прибавочной ценностью». Там же. С. 325.

*** «Рабочий день ... в более короткое время». Там же. С. 518. К с. 233. * Profit als Teil... Прибыль как часть прибавочной стоимости образуется путем присвоения доли труда, затраченного рабочим на обработку сырого материала (нем.).

К с. 235. * «Та специфическая экономическая форма... производителям». Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 25. Ч. II. С. 354.

К с. 239. * ...»сумма доходов... прибавочных ценностей»... Там же. Т. 25. Ч. 1. С. 123.: «Масса прибыли... в действительности тождественна с массой прибавочной стоимости».

К с. 240. * ...»пролетариату нечего терять...» - Цитата из «Манифеста Коммунистической партии».

К с. 242. * ...»устранение капиталистического производства... необходимым трудом». -Там же. Т. 23. С. 599 (страница указана Б. П. Вышеславцсвым неправильно). ** «С другой стороны... фонда накопления». -Там же.

455

К с. 243. * «Коммунистическое общество... потребности и т. д.»". Там же. Т. 19.

К с. 248. * Для Аристотеля существуют «рабы по природе». См. примеч. к с. 1 15.

К с. 264. * Это был тот ранний классический «капитализм», который сейчас почти не существует. Б. П. Вышеславцев почти дословно воспроизводит мысль В. Зомберта: «В то время в 40-гг. XIX в. капитализм был еще хаосом, дикой сумятицей взаимно переплетенных явлений и еще нельзя было сказать с уверенностью, что именно из него выйдет. Тот, кто подходил к нему, руководствуясь идеей развития, а эту идею, как святоч, и принес с собой Маркс, - мог определить дальнейший ход капитализма на основании, так сказать, личного усмотрения. Такой человек мог прозревать великолепнейшие вещи, которые выйдут из лона капитализма, мог говорить о чудесном мире, зреющем в недрах хаоса, мог рассматривать капитализм как предварительную ступень к созданию лучшего, идеального общества. Это именно и сделал Маркс. Капитализм был для него благодатным материалом, из которого он строил мир будущего. В теориях развития он подмечал лишь те линии, по которым, как он желал, должно было направляться развитие, реальные отношения еще не определились, возможностей было еще много, и потому легко могла возникнуть уверенность, что линии намечены правильно... Неопределившаяся еще сущность капитализма позволяла приписывать ему роль выполнителя тех желаний, которыми был преисполнен сам Маркс. И именно потому, что Маркс ставил капитализму высокую задачу - породить то, к чему стремился Маркс, он в глубине души любил капитализм... Разве мог он, выражаясь его собственным сравнением, презирать и ненавидеть мать, носившую в своем чреве страстно ожидаемое дитя, - новый, лучший мир?» (3 о м берт В. Современный капитализм. Т. III. Полутом первый. М.--Л. 1929. С. XXVI).

К с. 278. * «Весь капитал... пролетарскою государства». Точнее: «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 446).

К с. 281. * Адам Смит... на системе «разделения труда»... - «Исследование о природе и причинах богатства народов» А. Смита начинается со слов: «Величайший прогресс в развитии производительной силы труда и значительная доля искусства, умения и сообразительности, с какими он направляется и прилагается, явились, по-видимому, следствием разделения труда» (Смит А. Указ. соч. М.-Л., 1935. Т. 1. С. 10). К с. 304. * ...»господин с ретроградной физиономией... по своей глупой

456

воле пожить»... цитата in «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского (Поли. собр. соч. Л., 1973. T.V. С. 113).

К с. 31 1. * ...определение Хераскова: «Социализм есть общество благородных». См.: Херасков И. М. Общество благородных // Новый журнал. Нью-Йорк. 1946. № XIV.

К с. 312. * ...цель, которую Кант сформулировал... - Вторая формулировка категорического императива И. Канта гласит: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству» (Кант И. Сочинения в 6-ти тт. М., 1965. Т. 4. ч. 1. С. 270).

К с. 317. * ...»чем больше государство планирует... частное лицо». Хайек Ф. А. Дорога к рабству // Вопросы философии. 1990. № II. С. 125. ** «Burro о canoni» - Масло или пушки (ит.).

К с. 318. * «Команда над производством благ»... - Точнее: «Контроль над производством материальных благ - это контроль над самой человеческой жизнью» (Хилари Бэллок) (Вопросы философии. 1990. № II. С. 132).

К с. 324. * Economic dirigee плановое хозяйство (фр.)К с. 325. * «Не продается вдохновенье...» Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824); ниже цитируется сонет А. С. Пушкина «Поэту» (1830).

К с. 328. * «laisser faire, laisser aller...» предоставьте идти «событиям, делам» своим ходом (фр.).

К с. 333. * Ленину, даровавшему перед смертью «свободу торговли» -- Имеется в виду новая экономическая политика, введенная по инициативе В. И. Ленина. Общую оценку нэпа дал П. А. Сорокин в своей статье «Россия после нэпа» (Вестник РИН. 1992. № 2-3).

К с. 335. * Платон попал в рабство... - Имеется в виду эпизод из жизни Платона, связанный с его пребыванием при дворе тирана Сиракуз Дионисия. Вызвав неудовольствие последнего, Платон был вынужден покинуть Сиракузы, но по пути в Афины был высажен в Эгине, находившейся тогда в острой вражде с Афинами. Платону грозило обращение в рабство, но его выкупил один из его учеников и друзей. Подробнее см.: Асмус В. Платон. М., 1969. С. 19.

К с. 343. * «homo sui juris» букв.: человек в своем праве. В римском праве «свободный гражданин, лицо. наделенное полнотою всех прав».

К с. 344. * «Do ut des, facio ut facias» - даю. чтоб ты дал, делаю, чтобы ты сделал (лат.).

К с. 346. * ...существует и вина рабского сознания (как указал Гегель)... - В «Феноменологии духа» в разделе «Господин и раб» Гегель пишет, что в основе отношений господина и раба лежит «момент,

457

состоящий в том, что другое сознание «сознание раба «снимает себя как для-себе-бытие и этим само делает то, что первое сознание делает по отношению к нему... То, что делает раб, есть, собственно, делание господина...» (Гегель. Сочинения. М., 1959. Т. IV. С. 104).

К с. 348. * ...эта антиномия была отчетливо сформулирована в философии Фихте... - Об антиномии свободы у Фихте см: Гайденко П. П. Парадоксы свободы в учении Фихте. М., 1990., С. 64-75. Фихте посвящена первая крупная философская работа Б. П. Вышеславцева: «Этика Фихте». Основы нрава и нравственности в системе трансцендентальной философии... М., 1914.

К с. 350. * ...»исходя из абсолютной свободы... рабству». - Неточная цитата из романа Ф. М. Достоевского «Бесы» (Поли. собр. соч. 1974. Т. X. С. 311).

** ...идея автономии Канта. Автономия нравственной воли, согласно учению И. Канта, означает, что она является законом для самой себя. Практический разум - единственный источник морали. См.: Кант И. Соч. М., 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 283.

К с. 353. * «Какая польза человеку...» Неточная цитата из Евангелия от Матфея (16, 26).

К с. 354. * ...ученик у Платона впервые сам усматривает истинность теоремы Пифагора... - В диалоге «Менон». См.: Платон. Соч. М., 1990. Т. 1.

К с. 359. * ...»свободу в ничто» в духе Сартра... - Имеется в виду диалектика Ж. П. Сартра, разработанная им в трактате «L'etre et ie neant» (1943., «Бытие и ничто»).

** ...»libertas minor et libertas maior»... - Свобода малая и свобода большая (лат.).

К с. 360. * «Один стоит десяти тысяч, если он наилучший»... -Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. 1. С. 245.

К с. 364. * На это... указал в своей статье М. В. Вишняк. Вероятно, имеется в виду статья «Идейные корни русского большевизма» (Новый журнал. 1951. № 27).

** Достаточно ознакомиться с Хартией Сан-Франциско... Подписанный 26 июня 1945 г. представителями 50-ти государств Устав ООН.

К с. 366. * «Лицемерие есть дань... добродетели». Афоризм, принадлежащий Ф. де Ларошфуко («Максимы», 218).

К с. 381. * «Science sans conscience, ruine de l'ame» наука без совести гибель души (фр.).

К с. 389. * New deal Рузвельта - «Новый курс», провозглашенный президентом Ф. Д. Рузвельтом в 1993 г. с целью выхода из экономического кризиса 1929 1933 гг.

** Движение «Human Relations» - теория «человеческих отношений», разработанная Э. Мэйо в 20-х гг. в качестве оппозиции тейлоризму. См. статью В. Н. Фоминой «Теория человеческих отношений» (Современная западная социология. Словарь. М., 1990. С. 395).

458

К с. 410. * Salaries en faux-cols рабочие с пристегивающимися воротничками (фр.).

К с. 41 1. * «qiialitescreatrices...quclquc chose» творческие качества. творческие способности творить что-нибудь (фр.).

К с. 416.* Достоевский сказал однажды... Эту мысль Ф. М. Достоевский высказал в «Записках из мертвого дома»: «Мне пришло раз на мысль, что если бы захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы, только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы... Если бы заставить. например, переливать воду из одного ушата в другой и из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячу преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, с1ы,ы и муки» (Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч. СПб., 1894. Т. III. С. 23).

** Для Ап. Павла... основа Церкви. В Послании к Римлянам св. ап. Павла читаем: «Как в одном теле у нас много членов, то и у всех членов одно и то же дело, так мы многим составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены. И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, - в учении; увещатель ли, - увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, - начальствуй с усердием, благотворитель ли, - благотвори с радушием» (12, 4-8).

К с. 417. * .......и на слава Солнцу...» - Цитата из Первого Послания к Коринфянам св. ап. Павла (15, 41).

К с. 418. * Cum clamant, tacent - шумя, безмолвствуй (лат.). К с. 421. * Esse oportet ut vivas... ut edas - нужно есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть (лат.).

К с. 430. * «Ratlacher la vie... du socialisme» -- подчинение экономической жизни одному центральному регулирующему органу - вот какова точная дефиниция социализма (фр.).

** Государство, по определению Маркса... - Это определение принадлежит В. И. Ленину: «Государство есть машина для угнетения одного класса другим, машина, чтобы держать в повиновении одному классу прочие подчиненные классы» (Поли. собр. соч. Т. 39. С. 75).

К с. 434. * «Страдает ли один... радуются все». - Цитата из Первого Послания к Корифянам св. ап. Павла (12, 26).

** «Все за все ответственны... виноваты». Мысль, которая неоднократно встречается в произведениях Ф. М. Достоевского. В самом конце романа «Бесы» эту мысль высказывает Степан Трофимович Верховенский: «...Все и каждый один перед другим виноваты. Все виноваты» (Поли. собр. соч. Л.. 1974. Т. X. С. 491).

459

Эту же мысль передает старец Зосима в романс «Братья Карамазовы»: «Всякий пред всеми и во всем виноват» (Полн. собр. соч. СПб.. 1895. Т. XII. С. 343). Старец Зосима дает и обоснование этой мысли: «...Ибо все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается» (там же. С. 380).

*** ...»к свободе призваны вы, братья». Цитаты из Послания Галатам св. ап. Павла (5, 13).