К оглавлению Письмо от 25.09.1974 Б. – свящ. С. А. Желудкову† Дорогой о. Сергий! С Вашим рефератом я уже был знаком и с интересом его перечитал. Интересно и отвечающее Вам письмо, письмо характерное и по-своему искреннее. Несколько слов об этом письме. Энергично разоблачая в религии то или иное, автор неосторожно мыслит, что такое религия, и очевидным образом недостаточно различает, что относится, а что не относится к сущности дела. А возражения одно за другим выстраиваются в обвинительную речь, речь с единым стилем настроенности мыслей и чувств против религии. Все это мне по себе знакомо. Ваш корреспондент мог бы поверить, что я не творю атеиста по своему образу и подобию, – атеизмом я жил. Имея этот опыт, я, кажется, имею свидетельство и для Вас: нет, не так-то просто неверующему переименовать себя в «агностика», а еще труднее ему перенять предлагаемую Вами «надежду». Здесь я отчасти согласен с Вашим корреспондентом, когда он пишет, что вы слишком по-своему представляете себе, что значит не верить. Но думаю, что Вы представляете себе лучшим, чем оно есть, состояние неверия. И потому, думаю, так представляете, что не всегда достаточно осторожно сближаете оценку того состояния, в котором личность пребывает, с ценностью личности в ее иной реальности и глубине, с ценностью, так сказать, самой личности. Много прекрасных неверующих людей, но не становится от того привлекательнее само неверие. Когда в письме к Вам искренний и честный сам по себе человек желает искренне и честно мыслить на путях неверия, – дело кончается очевидной неудачей. Вот важный факт, который дает нам эта переписка. Позиция неверия не позволяет быть внутри нее искренним, честным, последовательным, определенным. (Пусть простятся мне эти резкие слова – под ними то, что входит в мое «кредо»). Такие добродетели – как ни старайся – не выполнимы в «материале неверия». Как бы изощренно мысль ни утверждалась на путях неверия – нет сомнения, что она может быть в принципе разоблачена как несостоятельная. Достаточно для этого обозреть мысль в ее целом, в простой формуле ее общего результата, – без тех подробностей, которые могут уводить в сторону и скрывать лукавство, – и все станет ясно. Любой пафос искренности и честности, если он ввязывается защищать неверие, кончает плохо – становится сам ложным. Такова сила влияния ложной идеи на исповедание ее. В противоположность этому истинная идея дает правильную «постановку» самого способа мыслить. Хорош ты или плох сам по себе, но с чем поведешься, от того и наберешься. Вот Ваш корреспондент, воодушевленный пафосом искренности и честности, критикует религию. Он опасается даже, не слишком ли это у него, не обидит ли он Вас. Но что искреннего, честного, последовательного, когда на запрос об истинном смысле жизни, о высочайшем призвании человека дается ответ вроде того, что интересно и увлекательно жить, познавая вместе с наукой мир, что чувствовать себя участником некоторого неопределенного прогресса – отвечает нашему человеческому достоинству. Ваш корреспондент говорит здесь совсем не о том, теряет самое главное в постановке вопроса, не чувствует того тона, «ключа», в котором задается религиозный вопрос, не чувствует позиции ответственнейшего вопрошания человека о самом главном, максималистического запроса о максимальном. Предложить ответом на запрос о смысле жизни увлекательное научное познание, – для такого запроса это все равно, как если ответом на него предложить коллекционировать марки или решать увлекательные кроссворды. Религиозные проблемы – независимо от наших решений – совсем не есть проблемы того, что «интересно», что «увлекательно», или какие есть «концепции» и каким «фактам» они удовлетворяют. Религиозные проблемы – это проблемы жизни и смерти, совести и вечности, страдания и блаженства, греха и прощения, – это проблемы о Боге, о нашей жизни и связи с Ним, – это даже проблемы Самого Бога, проблемы о Его проблемах, о Его жизни в связи с нами, о Его страданиях, о Его жертве... Речь идет о проблемах абсолютной бессмысленности нашей жизни, – или-или, – третьего нет. Это в принципе совсем другого рода проблемы, чем те, которые приписывает религии Ваш корреспондент. И эти действительно религиозные проблемы стоят перед всеми, но не все серьезно сосредоточиваются на них. Но эти проблемы, они одни действительно серьезны – на них стоит тратить пафос и к ним обращать искренность. Серьезность, искренность, честность души – по большому счету говоря – только этим религиозным проблемам и предназначены. А вне религии говорить, спорить о чем-либо, в сущности, по большому счету говоря, не о чем. И – говоря парадоксально – именно в этом наш единственный спор с неверием, спор, где мы выступаем с абсолютной бесспорностью нашей позиции. И ответственнейший спор у веры с неверием там, где вера сознает, что спорить в сущности не о чем, – и потому так трудно спорить, – потому что так очевидна правда веры. Труднее всего очевидность. Страшнее всего то «ничто», о котором сказать нечего. 25.9.74. (Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от 04.11.1974 Б. – свящ. С. А. Желудкову† Дорогой о. Сергий! Только теперь я ознакомился с продолжением переписки. Не стоит объявлять, что, упоминая обо мне, Вы непроизвольно – из непосредственной Вашей доброжелательности – обманываете читателя, представляя меня «человеком высокой культуры и абсолютной искренности». Думаю, что всем нетрудно догадаться, что, во-первых, это Вы – человек абсолютной и безудержной благожелательности. С меня же довольно, что моя малокультурность не помешает мне мыслить, как я хочу, и еще то, что обманывать я также никого не хочу. И довольно этого. По предыдущему моему письму само собой видно, что то, что Вы отнесли к моему мнению, есть именно мое мнение. Да, именно таково главное мое впечатление не только от идей, но и от всего способа мыслить Вашего корреспондента, что не может человеческая личность, сохраняя свое достоинство, удовлетвориться теми ответами на главные вопросы, которые корреспондентом предложены, и что, во-первых, нам предстоит договориться, что значит – ставить главные человеческие проблемы во весь их рост. Есть разница: мыслить от лица науки, концепции... – или от своего лица. Тогда разные ответы будут удовлетворять и казаться ответами. «Исчезнуть навеки, предварительно поработав несколько лет в научном учреждении» – это не ответ, я думаю, на вопрос о смысле нашей жизни. Наша совесть говорит нам из таинственной глубины. Объяснять ее «методом проб и ошибок» – это какое-то недоразумение, нельзя себе представить, чтобы уважаемый Ваш корреспондент именно это в точном смысле слова принимал всерьез. Надо спросить о точности выражений. Но если довести до конца признание о глубинности совести нашей, то надо говорить не о ней, а на деле являя свое признание этой совести, говорить из нее. Нужно мыслить из совести своей. Это и значит – от своего лица мыслить. А не соблазняться мыслить о совести, мысля от лица разного рода «идей». В тысяче предрассудков имеют привычку обвинять религию. Но у неверия есть один Предрассудок, стоящий всех остальных – что можно мыслить об Истине, не мысля из нее. Что можно в качестве источника подставить вместо Истины свое самоволие, самовольно выбрав концепцию, идею, от лица которых пойдет дальше размышление. Что можно мыслить от себя, отвергнув ту свою таинственную глубину, где человек таинственно переходит в нечто его превышающее, – где звучит голос совести. Как получается такой парадокс, что человек достойный выдвигает идеи, унижающие человеческое достоинство, я сказал в письме до этого. Виновата здесь идея – она отравляет человека. Человек же виноват, «выбирая» эту идею... О ненаучности некоторых высказываний нужно говорить конкретнее, если возникнет потребность в таком разговоре. В общем, дорогой о. Сергий, мне Ваше письмо по душе. 4.11.74. (Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от 14.11.1974 А. Желудков – корреспонденту Б.† Дорогой Б.! Новая беда обрушилась на Кронида Аркадьевича. Он переведен во Владимирскую тюрьму, известную своим крайне тяжелым режимом для тех, кто переводится туда из лагеря. Теперь для узника наступили особенно трудные дни и ночи. Между тем из писем его становится ясно, что никакой он не атеист – он верующий, он горячо исповедует некую особенную, свою форму религиозности. Она для него священна, она помогает ему достойно жить, страдать столь мужественно. Критика ее в данных обстоятельствах недопустима, и нападки узника на Христианство веры пусть останутся пока без ответа. Да поможет ему Бог! Обращаюсь к Вашим письмам. Всецело присоединяюсь к характеристике ни с чем не сравнимой значительности религиозной проблемы. «Или-или, третьего нет». Как раз когда я получил Ваши письма, мне встретился детский стишок Мандельштама: «Если в этой жизни Смысла нет, говорить о жизни нам не след»... Если нет Бога, если нет Верховного Смысла всего – то в самом конечном счете абсолютно бессмысленны все науки, вся культура, все наши занятия, – все это не более как только «марки и кроссворды», только развлечение, отвлечение от страшной правды безумной действительности. Там же у Вас выражение глубокого значения: наши религиозные проблемы – «это проблемы Самого Бога, проблемы о Его проблемах»... Да, надо полагать, что задача спасения человека и мира, свободного приобщения их к Божественной жизни – это воистину проблема для самого Бога, и Он может решить ее только при свободном содействии человека. Первое письмо Ваше заканчивается утверждением, что «так очевидна правда веры». Но ведь нет же – совсем не очевидна для очень многих...Во втором письме рассуждение «о совести – из совести», «об Истине – из Истины» может показаться претенциозным, если не будет доведено до такой ясности, чтобы стать понятным для всех. Теперь приглашаю Вас написать о Ваших размышлениях по основной теме реферата – о Церкви. 14.11.74. (Копия этого письма, кроме первых двух абзацев, была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от ноября, 1974 И. – свящ. С. А. Желудкову† Дорогой о. Сергий! Новая переписка продолжает и, на мой взгляд, значительно накаляет одну из важнейших Ваших тем – тему «анонимного христианства». Ваши мысли по этой проблеме уже давно меня одновременно и вдохновляют, и весьма настораживают. Не может не вдохновлять столь радостно и живо ощущаемая Вами общность хоть и различных по воззрениям людей – верующих во Христа, представителей других вероисповеданий, тех, кто стоит вне веры, – но одинаково несущих на себе Его «легкое бремя» любви и добра. Не может не вдохновлять крепнущая под впечатлением от Ваших работ убежденность, что в человеке на самой глубине, в самых истоках личности есть нечто очень простое и насущное – как дыхание, как хлеб, как сама жизнь – и именно это бесконечно простое и бездонное «нечто» роднит его с другими душами, «по природе своей христианками». А это значит, что возможность понимания и связи между людьми «кореннее» любых разногласий. «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее», – писал Л. Н. Толстой Н. Н. Страхову в 1892 г. От себя добавлю, что только тогда затеплилось во мне личное чувство Церкви, когда привелось понять, что Она, быть может единственная, вот так, всем Существом, настроена на этот общечеловеческий корень и центр, что из этого бесхитростного материала состоит Ее единое Тело, Ее Душа. Не может не вдохновлять Ваша способность высоко и справедливо ценить тех, кто в трудной обстановке неверия утвержден в постоянном союзе с совестью, в самоотверженной доблести сердца, и Ваше настойчивое стремление «географически» отнести этот духовный феномен к зоне, непосредственно примыкающей к христианству, определить его как самый «порог» нашей веры. Вы акцентируете внимание на удивительном сходстве смежных областей – «христианства воли» и «христианства веры». Но ведь ощущения разительности сходства можно добиться, лишь показав всю разительность различий. «Анонимное христианство» мне, как и Вам, кажется «рубежом». Но в двояком смысле можно рассматривать всякий рубеж: он ближе всего к другой земле и способен стать исходной позицией для последующих шагов уже по этой, новой земле, но он способен оказаться и прочной стеной, преграждающей путь. Вернее, он в равной степени и то, и другое сразу. Для Вас этот рубеж, этот порог драгоценен сам по себе, и даже в первом качестве – в качестве «исходной позиции» – Вы не склонны его рассматривать. Вы считаете, что прекрасно так, как есть – и так тому и быть: одному вера, другому «добрая воля». Но заметьте: Ваш уважаемый корреспондент, остро полемизирующий с Вами с позиций «агностицизма», в этом пункте – в разделении веры и воли – идет, по существу, за Вами: забыв хотя бы вскользь сказать, что «христианство веры» невозможно без мощного волевого импульса, что вера требует непрестанного укрепления воли, Вы тем самым отдали волю «другому ведомству» и подсказали один из лейтмотивов ответного письма, в котором мужество и сила, волевая стойкость определяет специфичность атмосферы «честного неверия». Конечно, Ваш друг может не знать, что к тем, кто, по его мнению, пребывает в немощной покорности, обращен строгий призыв Апостола: «Бодрствуйте, стойте в вере, будьте мужественны, тверды» (1 Кор 16.13). Но мы должны сказать ему об этом. В переписке есть еще один момент – и момент принципиальной важности – в котором Ваш оппонент, непримиримый в большинстве других случаев, неожиданно вторит Вам, едва ли не полностью совпадает с Вами. Привожу соответствующие цитаты из Вашего реферата и письма Вашего друга-«агностика». Вот что пишете Вы, сравнивая «христианина веры» и «христианина воли», или «анонимного христианина»: «Но у нас, в Христианстве веры – наследственный и личный религиозный опыт, у нас молитва, таинства, чудеса, у нас надежда, от которой дух захватывает. А у него («анонимного христианина» – И.) ничего этого нет, он поклоняется и служит, служит Богу совершенно, так сказать, бескорыстно, не ожидая себе никакой награды, никакой Вечности, из одного, можно сказать, воистину чистого, свободного уважения. Это возвышает его в моих глазах чрезвычайно». И в конце реферата: «Согласен ли я вот так, ничего не зная о Боге, без всяких расчетов и гарантий, свободно преклониться пред этой красотой, ее избрать в решающий принцип моих стремлений и действий? Вот подвиг свободы, который с точки зрения Христианства веры заслуживает высочайшей оценки. Достойно жить в неизвестности. Вот девиз мужества и свободы, при исполнении которого бывает радость великая на небесах» (подчеркнуто мною, И.). Вы благородно стремитесь во всей полноте показать достоинства действительно достойных, и в целом к Вашей позиции нельзя не отнестись с совершенным сочувствием. Но именно такая форма выражения этой позиции вызывает несогласие и тревогу. Представьте, например, что эти Ваши строки читает не Ваш оппонент, столь непримиримо относящийся к вере, но человек, который с симпатией относится к ней и в данный момент колеблется, не перешагнуть ли ему «пограничную черту». Мне кажется, что под впечатлением Ваших слов он уже занесенную было ногу с готовностью водворит на место. Он не без удовольствия узнает себя в Вашем парадном портрете, хотя, наверное, скромно откажется от героического ореола, на котором Вы настаиваете. Но он неизбежно отметит и то, что портрет Ваш написан на фоне – и фоне контрастном, – на котором проступают куда более негероические и даже нравственно-сомнительные для современного глаза черты «просто христианина». В самом деле, Вас восхищает, что он, «честный агностик», отдал себя бескорыстному служению добру – а кто, следовательно, корыстен? Ведь Вы? Ведь всякий христианин? Он не ждет никакой награды – а кто, следовательно, ждет? Он преклоняется перед Красотой без всяких расчетов и гарантий, свободно – а кто, следовательно, наоборот? И смотрите, как этот Ваш облик христианина, лишь в «подтексте» намеченный Вами, охотно «выявляет» и дополняет Ваш друг и оппонент в своих рассуждениях о христианской идее воздаяния: «Сама мысль о плате, воздаянии вводит в мораль, в поведение – корысть. Это уже безнравственно с моей точки зрения. Я, видите ли, должен быть честным и смелым, добрым и щедрым потому, что мне за это заплатят. Не важно, в чем эта плата состоит, неважно, что ею является спасение души. Плата велика, но это плата». Стану ли я настаивать, что корысть, намеком отмеченная Вами и напрямик – Вашим другом, в христианстве отсутствует? Нет, напротив, с готовностью соглашусь и с Вами, и с Вашим оппонентом. Но я стану настаивать на том, что корысть есть, но не та, над которой можно бескорыстность анонимного христианства возвысить, а как раз та, которая недоступно сияет над этой бескорыстностью. Она неизбежно не может быть принята с позиций неверия, потому что вряд ли правильно понимается им. И столь же неизбежное непонимание со стороны самого умного агностика касается таких компонентов веры, как страх, покаяние, покорность, суд. Очень показательно, что Ваш уважаемый корреспондент, который более чем кто-либо по своим личным достоинствам соответствует высокому содержанию, вкладываемому Вами в понятие «анонимный христианин», как раз и нарушил иллюзию спокойного соседства «христианства веры» и «христианства воли». Ведь весь набор его «претензий к христианству», обвиняемому в корысти, страхе, смирении и т. д., есть не что иное, как пограничные столбы, означающие, что тут начинается заповедная зона, которую не постичь извне и которая по-прежнему составляет «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие». Посмеем ли мы сказать Вашему другу, что страх, суд, воздаяние, покорность – лишь второстепенные компоненты христианства? И верно ли, точно ли искать по каждому пункту «обвинения», предъявляемого христианству, компромиссные, примиряющие объяснения «с точки зрения современного научного сознания»? (Так иногда делаете Вы, когда пишете, например, что «страх и воздаяние в Писании имеют не абсолютное, а исторически-воспитательное значение», или что противопоставляя веру и «дела закона», Павел под «делами» разумел обрезание – и не сверх того. Коли так, то каким же плоским и преходящим оказывается глубочайший текст Апостола!). Мне представляется, что «сильнее» и, быть может, полезнее для существа разговора был бы такой ответ Вашему другу: Да, страх, смирение и др. – это глубинные, огромные пласты христианской веры. И поэтому большая просьба к Вам – будьте осторожнее! К сожалению, в своей оценке этих пластов Вы пользуетесь привычными для Вас представлениями и ассоциациями, совсем «не работающими» здесь. Помните, что «здесь», в нашей области, нельзя, по Евангельскому предупреждению, пытаться приспособить для нового вина старые мехи. Это должны быть совсем новые мехи. Но Вас сбивает то, что называться они будут, как и старые – «мехами». Привычный звук провоцирует Вас на мысль, что Вы имеете дело с привычной сутью. Например, то, что в христианстве называется «страхом», обозначает состояние, которое Вы с детства привыкли презирать; то, что в христианстве зовут «покорностью», есть не что иное, как то, что ненавидит всякий порядочный человек. И что еще может значить чудовищное слово «корысть» кроме того, что оно значило всегда и везде? Страх есть страх. Покорность есть покорность. Корысть есть корысть. Так ли? Нет, не так! Позвольте поделиться с Вами наблюдением, что непримиримые противоположности распределяются не по контрастным терминам, не по «антонимам», а как ни удивительно, оказываются объединенными под «крышей» одного и того же слова. В самом деле, что, к примеру, может более противостоять любви святой, нежели падшая любовь? Но то и другое зовется одинаково – «любовью». Страшна ли истине открытая ложь? Нет, но когда ложь предстает в обличье истины или даже является правдой, но правдой однобокой – вот когда она может соблазнять (недаром же черт обличен как «лукавый» в точном русском словце). Христианство открыло нам великое противостояние таких понятий, как Жизнь – жизнь, Смерть – смерть. Но теперь постарайтесь не отпрянуть от парадокса: есть Страх, прямо противоположный тому страху, который Вы имеете в виду, и никакая Отвага по непримиримости противостояния страху с ним не сравнится. И то же Покорность – лютый враг покорности. И то же Корысть, начисто отменяющая возможность всякой корысти. Что касается последней, то на ее счет существует блестящая и точная характеристика С. С. Аверинцева в статье «На перекрестке литературных традиций» («Вопросы литературы», 1973, № 2). Считаю возможным подробно процитировать ее: «Если только абсолютная ценность и впрямь существует и ее возможно «стяжать», то не домогаться ее со всей сосредоточенной алчностью скупца, не трястись над ней, не ползти к ней на коленях, со страхом и надеждой, со слезами и трепетом, позабывая о достойной осанке, – это уже не героическое величие духа, но скорее странное омертвение и оцепенение души, ее «ожесточение». Тот, кто способен здесь быть «бескорыстным» и «незаинтересованным», по-видимому, не понимает, что такое – абсолютная ценность. Конечно, словосочетание «абсолютная ценность» – это наше, новоевропейское выражение, которое все еще слишком отвлеченно и умственно; Новый Завет говорит на ином языке. Но как раз то, что слово «ценность» связано с меркантильным кругом представлений, совсем не плохо; соответствующие евангельские притчи тоже апеллируют к образам алчного стажания. «Подобно Царство Небесное сокровищу, зарытому в поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то. Еще: подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее»... ...Подумать только, что происходит! Вот уже перед нашими глазами поставлен, как эмблема и увещание, не идеал расточающего героя, но куда более скромный образ приобретающего купца; поставлен же он затем, чтобы во мгновение ока непостижимо преобразиться. Ибо прав только «благоразумный купец», то есть приобретатель, без остатка устремивший свою жадность на абсолютное, и прав он не как-нибудь – не эстетически, не этически, но именно абсолютно; этим имплицируется, что всякая иная жадность, хотя бы краешком глаза косящая на что-либо, кроме абсолютного, абсолютно неправа: ее осуждение носит не эстетический, не социально-нравственный, а онтологический характер. Что делать! За «драгоценную жемчужину» отдают все, решительно все – и ни на кодрант меньше. Поэтому Евангелие, благословив корысть «благоразумного купца», именно тем самым с неслыханной строгостью осуждает самую, казалось бы, невинную заинтересованность в земном благополучии, самую скромную заботу о завтрашнем дне. «Итак, не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или: «что пить?» или: «во что одеться?». Почему, собственно? Никоим образом не потому, что состояние сосредоточенной озабоченности само по себе неизящно, или низменно, или недостойно мудрого; образ купца как раз и есть парадигма такого состояния. Цель не в достижении принципиальной беззаботности по отношению ко всему вообще – беззаботности героической, или кинической, или просто игровой. Цель, напротив, в полном сосредоточении ума на одной великой заботе: как стяжать и как сберечь «жемчужину» – абсолютную ценность? Нехорошо богатеть; почему? Не потому, что сама по себе воля к неотступному поступательному приумножению благ должна быть признана недолжной, положим, по контрасту с этикой аристократического жеста и независимой осанки; совсем нет, воля эта слишком хороша, чтобы тратить ее на пустое и преходящее; ее надо без остатка направить на истинное «стяжание», оправдывающее себя в самой конечной, самой последней перспективе: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут». Думаю, здесь дан исчерпывающий ответ на «обвинение» христианства в корысти. Поэтому перейду к следующему пункту «обвинения». В переписке прозвучал такой мотив: у христианина есть надежда на воздаяние за его добрые дела, есть великая радость предчувствия Жизни Вечной, а у «анонимного христианина», у «честного агностика» ничего этого нет, и оттого первому живется теплее и благополучней, второму – суровей, горше и по-своему героичней (я огрубляю, но суть такова). Чтобы пояснить представителю «честного неверия», что такое «благополучие верующего», попробую прибегнуть к привычной христианской образной антитезе света и тьмы, сна и бодрствования. Представим, что ночь сошла на землю, мир погружен во тьму. Никто не знает, где начало этой тьмы, где конец. Ночь требует сна, и большинство людей спит. Им легче всего: сон – естественное состояние ночью. Есть другие – им не по себе: беспокойно, страшно, зябко, они хотят и не могут заснуть и видят только беспросветную тьму вокруг. Тогда они пытаются оглушить себя, забыться. Таких тоже много. Их «наркомания» выступает и в своей собственной, и во многих других личинах: алкоголизма, «сексуальной революции», политиканства, богемности, пустословия, а иногда в высоком статусе «творческой лихорадки», одурманенности работой, когда можно не думать, ночь или день на дворе. Но есть третья – их куда меньше, и в мире, где царит тьма, они кажутся непонятными, даже больными, ибо отчего-то среди ночи тянутся к Свету. Правда, для них существует лишь свет Луны, и они не верят, что этот свет неглавный, вторичный, отраженный от Солнца, ибо их установка – доверять только «фактам», только тому, что «включено в их опыт», а Солнце не может не оказаться за пределами опыта ночи. Но даже это вторичное лунное притяжение так велико, что эти немногие встают и, повинуясь приказу Света, вырываются из духоты тесных комнат. По краю карниза, над самой бездной пролегает их путь, но шаг их безупречно точен и радостно свободен. Это ли не чудо, с которым мы сталкиваемся ежедневно? Иные к нему привыкли, а иные не перестают поражаться и по-разному пытаются определить источник тайны этого безошибочного движения к Свету, называя его «доброй волей», «нравственным инстинктом», «анонимным христианством» и т. д. Наконец, есть еще и такие, с которыми среди ночи произошло чудо еще большее: им утро подало свой Знак, послало свою Весть. Подало знак – и они проснулись, и увидели ночь вокруг и бездну под собой. Надо запомнить: проснувшись, они одновременно узнали и о Солнце, и о Бездне. И если Вы говорите, что они благополучны, то знайте, что они благополучны так, как может быть благополучен человек, очнувшийся и обнаруживший себя занесшим ногу над пропастью. И если Вы говорите, что им легче, чем другим, то потому, что они надеются на Солнце, а живут в ночи, и нет более чуждых миру ночи, чем они, бодрствующие. И еще: бездна перестает быть безразличной пробужденному («лунатик» не подозревает о ней и она не интересуется им), но и пробужденный перестает быть безразличным бездне. И если кому-то не доводилось обнаруживать себя на краю Бездны (Бездны внутренней)! – пусть он при этом десятки раз имел дело с самой острой внешней опасностью, – ему не следовало бы спешить с судом и осуждением Суда и страха Божьего. Поверьте, надо иметь бесстрашие и решиться на тот страх, который открывается в вере, и только в ней. Это совсем особый, как мне представляется, страх – по внешности он все тот же страх за себя, который многим знаком, по сути же – это страх от себя, страх от вида внутренней жизни своей, ее подполий и закоулков. Этот страх противоположен всякому другому страху – ведь это страх не перед лицом тьмы, а перед лицом света, не перед лицом злодейства и ужаса, а перед лицом добра и справедливости. От преследований совесть может скрыться, от печального и тихого Взгляда ей некуда деться. И вот что еще я чувствую в связи с проблемой страха в христианстве. Страх Божий – это не только наш страх о себе (от вида себя), но это именно «страх Божий» – страх Бога за нас. И вообще во всех подлинных наших состояниях Бог с нами и в нас. В реферате Вашем, уважаемый о. Сергий (извините, что мне приходится обращаться попеременно то к Вам, то к Вашему другу), – в реферате Вашем есть прекрасное место, где говорится, что «Бог – не благополучный Зритель», что через Сына Он участвует в трагедии мира и абсолютно сострадает нам – страдает с нами. (Здесь, мне кажется, весь ответ на «бунт» Ивана Карамазова). Новый Завет открыл нам: Бог в каждом невинном страдании – Страдающая Сторона. Бог в Жертве Искупления, ведь Жертва человечества, принесенная за грехи человеческие Богу, есть Сын Божий. Какова же доля Бога – доля Отца – в этой Жертве Богу! Бог принимает Жертву, принося Ее. И так же точно Бог присутствует в страхе Божьем: Он устрашает нас, страшась за нас. Ибо Он – Отец. Наконец, последнее, о чем хотелось бы сказать,— о христианской покорности. Первое, что ложится на сердце – необходимость как-нибудь передать, что в смирении – подлинно высокий подвиг и подлинно освобождающая красота нашей веры. Так же, как христианская корысть, направленная на стяжание «жемчужины», освобождает от всякой иной корысти; так же, как страх в вере требует бесстрашного освобождения от снисходительного отношения к себе, бесстрашного прохождения в глубь мыслей, поступков и мотивов этих мыслей и этих поступков, так же христианская покорность обозначает прежде всего освобождение от рабской покорности себе, своим страстям, своей «самости». А не эта ли покорность человека самому себе есть основа всякого земного рабства? Итак, смирение перед Богом означает независимость в отношении своей гордыни. Мне кажется, что смирение, как и страх в вере, основано на чувстве вины, корень которого – «первородный грех». Вот на этом чувстве вины и хотелось бы остановиться, потому что, как мне думается, это едва ли не главный «пограничный столб», едва ли не самый строгий «страх порога». Именно здесь для меня открывается существенное различие между «анонимным христианством» и «христианством веры»: в первом (при всех уточнениях и оговорках) преобладает «комплекс порядочности», во втором – «комплекс вины», оттого для первого столь естественно чувство собственного достоинства, для второго – покаяние. Отнюдь не значит, что носители чувства собственного достоинства могут быть заподозрены в личной нескромности. Отнюдь. И как правило, это достоинство добывается «анонимным христианством» с потом и кровью, оно – венец его внутренних трудов, оно становится оплотом и силой, краеугольным камнем его личности. Но «там», в неверии, оплот, «здесь», в христианстве – препятствие. Там – сила, здесь – слабость. Там – краеугольный камень, здесь камень преткновения. Ибо от чувства собственного достоинства до гипертрофированного чувства человеческой самоценности – один шаг. А еще шаг – и человек, который «звучит гордо», обрушивается на веру, которая якобы толкает к сотворению кумиров (хотя только вера в Единого Бога абсолютно запрещает идолопоклонство). Он обрушивается на веру, но не замечает, что давно сотворил себя кумиром. И он оглядывается вокруг себя и не видит идолов, и гордится собой, и невдомек ему извлечь бревно из собственного ока. Не оправдываются ли по сей день слова Господа, что Он не к праведникам пришел, а к грешникам? «Анонимное христианство» оттого и представляется мне пограничной зоной, которая не только подводит вплотную, но и не пускает к христианству, что почва его весьма благоприятна для характерного современного «праведничества». В самом деле, легко ли переступить порог утвержденности в себе, в своей порядочности? Легко ли прийти к абсурдному выводу, что надо бы отправиться искать добра и правды в неведомую землю, в то время как они давно уже кажутся прочно обретенным достоянием? Ведь от добра добра не ищут... Но тому, кому все-таки мало этого достояния, кто готов решиться на продажу всего своего «имущества» и на стяжание «жемчужины» Духа, надо знать, что нельзя идти в веру и не отдать за нее все. Нельзя идти в веру и оставить при себе кое-какие из прежних благополучных ощущений, сохранить прежнюю достойную осанку во всех отношениях порядочного человека. Пусть он не надеется, что находясь в вере и преодолев в себе то-то и то-то, достигнув огромными трудами тех-то и тех-то духовных целей, можно вновь обрести покой и прошлое чувство самоудовлетворения. Напротив, придется идти еще дальше по пути глубочайших саморазочарований – ведь он приблизится на шаг к Свету святости, и этот Свет проникнет в те закоулки души, которые до сих пор прятались от него или которые он от себя успешно прятал. Пусть он не надеется на компромиссы – он утеряет былое достоинство и былую гордость. Будет гордость, но совсем другая гордость. II, гл. 13). Как часто бывает, что мы, строго говоря, не можем называть себя христианами веры. Вы написали, что Христианство веры невозможно без мощного волевого импульса. Надеюсь, Вы имели в виду не насилие над интеллектом. Вы писали о вере, которая постоянно бодрствует, требует непрестанного укрепления воли, бесстрашия, огромных трудов для достижения духовных целей... Словом – о действующей вере, о жизни в вере и по вере. Истинное Христианство веры – это редкое явление, и мы можем радостно засвидетельствовать, что знаем живые его примеры. Унижается ли это истинное христианство веры, когда рядом с ним восхваляется явление безрелигиозного Христианства? Я продолжаю думать, что святой поступок неверующего человека вызывает восхищение именно потому, что совершается без ожидания награды. Но это совсем не значит, что вера, напротив, корыстна – нет тут такого подтекста. Корыстна ли любовь, искренняя любовь к богатому человеку? Мы, верующие, любим «богатого» Бога, и этим не унижается наша вера. Но нельзя унижать и того, кто любит Бога, не веруя в Его «богатство»—в Его «существование» (в кавычках, ибо Бог выше этого слова). В реферате я писал, что такая любовь к Богу есть чудо, что это очень таинственно – и теперь добавлю: это даже более таинственно, чем чудо веры. И если мы хвалимся своим сознательным Христианством веры, то будем его достойны, сознательно оценим явление безрелигиозного христианства, дадим ему место в символическом круге. Бог един для верующих и для неверующих, Христос – единый Глава всего человечества доброй воли. Таким пониманием не унижается, а возвышается Христианство веры. Я не согласен, что наша похвала неверующему преградит ему путь к вере. Должен сказать, что мне противны хитрые соображения по части уловления душ. Но замечу только уж кстати, что в Евангелии Христос привлек ученика похвалою: «Вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства» (по Иоанну, гл. 1). В реферате намечены принципиальные рубежи для дружеского диалога с неверующим. Осознаем абсурдность атеизма. Признаем таинственность бытия. Получим верные представления о Христианстве. Все остальное постигается в сокровенном опыте жизни – в радости и страданиях, в покаянии, в судьбоносных событиях и встречах... Хотите помочь неверующему? Попробуйте поделиться этим опытом, описать Ваш личный путь к вере. Вы ошибаетесь, называя моего оппонента «агностиком». В том-то и дело, что он упорно отказывается принять такое имя. Увещания Ваши по поводу его нападок на Христианство веры были и для меня полезны. Но не могу согласиться с Вами в том, что в явлениях безрелигиозного Христианства господствует комплекс гордыни и что даже существует будто бы какое-то характерное современное праведничество. По моим наблюдениям, покаянное сознание личной ответственности за все бывает здесь сильнее, чем у христиан церковных. Вероятно, у Вас и у меня были разные встречи и от этого сложились разные впечатления. Лично знаю агностика с очень живым ощущением таинственной совести, которая говорит с ним каждый вечер, а иногда и спать не дает... Совершенно несправедливо говорить о таком человеке, что ему легче живется. В одной проповеди о. Иоанна Кронштадтского записано, что от сильных мучений совести человек может пойти на самоубийство. Это была речь о неверующем – у верующего есть таинство Покаяния. А когда приходится пострадать – как же это может быть легче без молитвы, без веры? Некоторые другие недоразумения не столь существенны, чтобы загружать переписку. Благодарю Вас и прошу помолиться о моем друге – он тяжко страдает. 10.12.74. (Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от 02.12.1974 А. Желудков – корреспонденту Д.† Дорогой Д.! Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой – будьте добры, рассудите нас. В тематической переписке с одним весьма достойным ученым корреспондентом у нас возникли недоразумения, которые хорошо бы рассмотреть беспристрастно со стороны. Представляю Вам копии писем, а ниже вкратце излагаю наши разногласия. 1. Началось с того, что в известном Вам реферате я посоветовал моему другу переименовать себя из «атеиста» в «агностика». В слове «атеист» нам слышится смысл догматический и воинственный. «Агностик» же понимает, что он не знает (буквальное значение слова) решения мировой тайны. К моему удивлению, корреспондент мой с этим не согласился. Он написал: «Казалось бы, при позиции незнания обе платформы, верующего и атеиста, должны считаться равноценными. Но это не так. Вы должны смириться (так) с тем, что имеете дело с естествоиспытателем, с человеком научного склада мышления»... Далее он сослался на средневековую «бритву Оккама» и заключил: «Есть ли у меня основания вводить в мою концепцию Мира сущность «Бог»? Таких оснований у меня нет»... В другом письме он говорил о верующих ученых: «Ибо любой ученый, кроме того, что он ученый, еще и просто человек. И это «просто человеческое» и рождает в нем идею Бога (причины зачастую имеют сугубо личный характер), которая и проецируется им на сферу его профессиональных занятий». Такой подход к делу представляется мне не научным. Не научно естествоиспытателю браться за решение проблемы, лежащей вне компетенции науки. И перед этой ложной своей привилегией ученый корреспондент унижает «сугубо личное» и «просто человеческое» достоинство всех нас, остальных смертных, в том числе и своих собратьев, верующих ученых. Не могу смириться – прошу Вас проверить эту претензию. 2. Мой оппонент цитировал ответ Лапласа Наполеону: «Сир, я не нуждался в этой гипотезе (Бога)»... Интересно сопоставить с этим высказывание современного нам ученого, цитированное в моем письме № 2: «Гипотеза о Разумном Божестве дает более приемлемое объяснение Вселенной, чем любая другая гипотеза». Разумеется, гипотеза о Космическом Разуме имеет характер не научно-доказательный, а философски-проблематический. Но именно в таком качестве – не получает ли она серьезных оснований в современной науке? И еще я хочу спросить – как оценили бы Вы гипотезу, которую выдвинул мой корреспондент по праву ученого-биолога. Он полагает, что таинственный феномен человеческой совести и христианская мораль образовались путем естественным – «методом проб и ошибок». 3. Я написал, что если нет Бога, нет Его Вечности, и нашего Воскресения – то нет и человечества, оно только сумма нулей личного существования. Мой оппонент с горячностью возразил, что зато пребывает культурное наследие человечества. Шекспир не умер, он жив в своих творениях. «И пребудет вовеки»... В другом письме говорится, что «коллективное накопление информации (в широком смысле) резко снижает энтропию системы». Последнее мне непонятно. В остальном же, я думаю, для всех должно быть достаточно ясно, что происходит отнюдь не научное смешение реальностей и метафор. Личность, ее выражение в творчестве, память потомков, – это совсем, совсем разные вещи. Но одинакова их участь в мире атеизма: все это обречено на гибель. А кто не может принять этого абсолютного отчаяния – тот в глубине души уже не атеист. И действительно – в письмах моего оппонента хорошо видно, как вместо религии Бога и Воскресения создается культ знаменитостей и шедевров. Мой друг так ведь прямо и написал, что у атеиста религиозное чувство подменяется «чувством истории». Это уже не атеизм, это высшая форма идолопоклонства. Высшая, высочайшая форма – потому что в истинных творениях искусства и в подлинных достижениях истории действительно уже присутствует Вечность. Позвольте надеяться, что Вы дадите разъяснения по этим статьям и тогда наша дискуссия может быть закончена плодотворно. 2.12.74. (Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от 15.12.1974 Д. – свящ. С. А. Желудкову† Дорогой о. Сергий! Предложение рассудить Вас звучит слишком сильно. Могу только высказать соображения по поставленным вопросам. Я более пессимистично, чем Вы, смотрю на плодотворность споров о бытии Божием. Дискуссия может только выявить диагноз, но не излечить болезнь. Очень характерно, что для Вашего оппонента сильным доводом против Церкви Христовой служит то, что Петр, камень, на коем Церковь основана, был отступником: отрекся от Учителя в ночь на Страстной Четверг. Для любого верующего это скорее эмоциональный довод за Церковь, в которой непосредственно присутствует благодать, делающая раскаявшегося отступника святым апостолом. Присутствие Христа преображает и просветляет. Сводить Христианство к морали – это просто неграмотно. Не Христос оправдывается тем, что Он сделал для поднятия морального уровня, но качество морали для нас проверяется тем, ведет ли она ко Христу? К сожалению, мы должны признать, что бытовая мораль в магометанстве, в иудаистских общинах и в христианских ветхозаветных сектах в среднем выше, чем в ортодоксально-христианской среде. Я имею в виду народную традиционно-религиозную среду, где сильна обрядно-показная религиозность. Но не объясняется ли это хотя бы отчасти тем, что те религии являются некоей популяризацией, упрощенной поп-религией? В ортодоксальном Христианстве наличествуют парадоксы, затрудняющие религиозное просвещение, но именно эти парадоксы делают Христианство единственной полноценной религией. И не в этом ли тайна его устойчивости? Смотрите, как с разрушением местечковой общины отпадают от веры дети религиозных иудеев, как с распадом традиционного быта рушится мусульманская религиозность. На этом фоне продолжение и творческое развитие ортодоксальной христианской традиции с апостольской преемственностью епископов представляется неким чудом. Но перехожу к непосредственному разбору поставленных Вами вопросов. 1. «Бритва Оккама» есть, разумеется, полезный для позитивной науки принцип. Но он не имеет абсолютного философско-методологического значения. Последовательное его проведение требует отказа от всех видов реальности, кроме одного. Лучше всего это достигается в солипсизме, где единой и первичной реальностью признаются наши ощущения. В науке как раз часто (особенно в критические моменты ее развития) от «бритвы Оккама» отказываются, иначе этой бритвой можно науку кастрировать. Так Ньютон ввел в физику новую реальность – всемирное тяготение. Сегодня физики отказались от идеи единой теории поля, а рассматривают четыре вида несводимых друг к другу полей (субстанций, реальностей): сильные (ядерные), электромагнитные, слабые и гравитационные. В биологии А. Г. Гурвич ввел и отстаивал категорию специфического биологического поля, к которой сейчас возвращаются многие биологи, особенно морфологи, изучающие формы живых организмов. Л. С. Берг создал теорию Номогенеза, объясняющего эволюцию специфическими законами Живого, не сводимыми к физико-химическим закономерностям. Основные возражения ученых (!!) против Номогенеза сводятся именно к тому, что эта теория оставляет место для Бога, хотя с фактами она согласуется гораздо лучше, чем дарвинизм в его ортодоксальной форме. Заметим, что в этих рассуждениях отсутствие Бога считается априорно-очевидным и служит «научным» доводом против неугодных теорий. Я отнюдь не считаю эти теории доводом в пользу существования Бога. Авторы этих теорий как будто и сами-то были атеистами. Правда, про Гурвича известно, что когда начались преследования Церкви, то он стал посещать храм. Это дало основание для слухов о том, что он принял Крещение; но это, как мне говорили, неверно. Приведенные примеры (а их можно было бы умножить) показывают, что с «бритвой Оккама» все обстоит не так просто, как это полагает Кронид Аркадьевич. Тем более – применять оную бритву к проблеме бытия Божия было бы, мягко говоря, неосмотрительно. Научный подход вовсе не диктует необходимость применения «бритвы Оккама». Наоборот, «бритва Оккама» диктует выбор того или иного научного подхода. И далеко не всегда под ее диктовку выбирается в науке лучшее и более верное. Впрочем, в «Литературной газете» от 11.XII.1974 Вы можете найти дискуссию А. Мерсье и В. Лекторского, где оба диспутанта соглашаются в признании недостаточности чисто естественно-научных методов при решении фундаментальных проблем бытия. 2. Ваш оппонент полагает, что совесть и мораль возникли методом проб и ошибок, путем естественного отбора. Это не новое мнение, с ним уже выступал проф. Эфроимсон на страницах «Нового мира». Эта идея основана на вере, что естественный отбор по Дарвину есть единственно возможное объяснение эволюционного процесса. Вера эта, как очень четко показал один из нынешних молодых дарвинистов, основана прежде всего на том, что всякое иное объяснение может привести к допущению бытия Творца. Обратите внимание на логику. Не то, чтобы факты доказывали справедливость теории естественного отбора как основы эволюции. Но предполагаемое и постулируемое отсутствие Бога служит главным аргументом в пользу теории естественного отбора. Факты (и многочисленные!) ему противоречат. Из ряда аргументов, показывающих недостаточность теории естественного отбора, приведу только три: 1) для случайной эволюции у Природы нет времени; 2) существуют приспособления, полезные не данному виду, но другому; 3) существуют многочисленные сходства генетически далеких организмов, которые делают случайный отбор невероятным. По поводу упомянутой квази-научной аргументации дарвинистов лучше всего прочитать статьи Медникова в журнале «Наука и Жизнь» за последние год или два. Когда мы видим автомобиль, то почему-то не верим, что он возник из мотоцикла путем случайных замен деталей или поломок. Но нравственность странным образом могла так возникнуть. Что касается Лапласа, то его гордый (и глупый) отказ от «этой гипотезы» привел его к идее детерминизма, не вытекающей даже из его концепции механики. Кстати, астроном Эддингтон сказал, что Вселенная больше напоминает мысль, нежели механизм. 3. И, наконец, «коллективное накопление информации резко снижает энтропию системы». Иными словами, накопление культурных ценностей улучшает организацию Мира. Это красивая, отчасти справедливая, но не глубокая метафора. Но главное, что она очень грустная. Если я не Эйнштейн, не Пушкин и не Рафаэль, то мне нет места в коллективном бессмертии культуры. Неужели Александр Сергеевич хотел бы получить бессмертие без Наталии Николаевны? И потом – что это за бессмертие духа, зависящее от того, не произойдет ли всепланетная ядерная война или не вспыхнет ли сверхновая звезда, которую мы называли Солнцем? Природа создала себе «инструменты самопознания», а эти инструменты убивают друг друга, насилуют, мешают само- и взаимо-познавать... Если б это было так, если только такую роль мне предназначила бы Природа, то благодарю покорно. Тут уже я имею все основания повторить слова Ивана Карамазова: «Билетик возвращаю». Получается, что человек – венец создания Природы (эволюции или чего-то в том же роде), а венец венца, брильянт в короне, ради которого венец-то и делали – это ученые и художники. А человечество – только фон, аудитория, навоз? За каким чертом мне и жить-то в этой свинарне? Нет, тут что-то не клеится в такой системе мироздания. Жить, чтобы участвовать в селекции, не стоит. Жизнь осмысленна только тогда, когда самый малый, самый ничтожный , недостойный из живущих имеет свою непреходящую ценность. Когда ни для кого не утрачена надежда на спасение. Вот в этом-то отличие Христианства от всех предшествовавших и последовавших религий. В этом полном, недоступном ни одному человеку, кроме Того Человека, Который одновременно Бог, Милосердии. Дело не в том, что Христианство улучшает моральный облик человека. Вполне может и ухудшить – это слишком большое испытание для человека, и не все его выдерживают: возникает идея, что ради Христа можно поступиться многим. Дело в другом: Христианство дает ощущение сопричастия к милосердию столь великому, столь совершенному, что уже нельзя оставаться прежним, довольствоваться малым. Дело не в том, что верующий христианин старается ради награды, а в том, что награда эта такова, что без нее-то и жизнь становится невозможной. Разве можно осудить Иакова за то, что он четырнадцать лет работал ради Рахили? Скорее надо восхищаться такой любовью – такой любовью, что без нее и жизнь не в жизнь. Не могу считать, что я дал разъяснения, просто написал, что думал – и радуюсь, что уложился в срок. 15.12.74. (Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от 22.12.1974 А. Желудков – корреспонденту Д.† Дорогой Д.! Сердечно благодарю Вас, Вы моментально мне ответили, и даже успели высказаться вне рамок поставленных вопросов. Благодарю Вас и за это – но только тут я должен, во избежание недоразумений, сделать некоторые свои замечания. 1. Самое главное: никак не могу согласиться с допущением возможной аморальности Христианства веры. Не говоря худого слова, это будет просто псевдохристианство. «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними. Ибо в этом закон и пророки» (по Матфею, гл. 7). Мне представляется, что это и есть евангельская мораль, которая может быть положена в основу всякого, как прекрасно выразился Кронид Аркадьевич, «морального экуменизма». И мне представляется, что достойнейшая Римская церковь не откажется от христианского призвания осмыслить, освятить и тем самым возглавить таинственное этическое единство всех людей доброй воли. 2. Пессимизм относительно плодотворности разумной дискуссии о религии подпадает под анафему Первого Ватиканского собора. Не помню текст, но за верность передачи смысла ручаюсь: анафема всякому, кто будет утверждать, что истину бытия Божия нельзя удостоверить силами естественного человеческого разумения. В нашем привычном унижении разума – не унижается ли достоинство человека? И не слишком ли уж мы прибедняемся в робости нашей веры? Сегодня все уже привыкли думать, что религия – это сфера только эмоций и интуиции, а вот атеизм – другое дело: да здравствует разум, да скроется тьма. Но ведь нет же – совсем нет! Дайте свет, полный свет разума на атеизм – и откроется пустота, тьма кромешная. Говорю о настоящем атеизме – не об идолопоклонстве. Атеизм невозможно помыслить, в атеизме нельзя жить, – сам атеизм есть аргумент «от противного». Достаточно ли продумано это? И достаточно ли продуман неуловимо тонкий «онтологический» аргумент святого Ансельма? Да, конечно – Христианство веры сверхразумно; но ведь оно истинно – и нельзя ли к нему подойти, вплотную приблизиться, прикоснуться в свободном, мужественном размышлении? Эти вопросы выходят за тему реферата. Возможно, мы откроем по ним отдельную дискуссию, – и тогда позвольте надеяться на Ваше участие. 3. Выступление Кронида Аркадьевича на тему об отречении апостола Петра было отречением от хорошего вкуса. Пусть ему Бог простит, а мы давайте считать этот эпизод яко не бывшим. 22.12.74. (Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму) Письмо от 09.12.1974 С. Подъяпольский – К. А. ЛюбарскомуКронид, милый! Пишу тебе под впечатлением твоей дискуссии с ревнителями нашей апостольской христианской веры. К сожалению, выразить могу только именно впечатление, так как не имею под рукой текстов, да и не сподобил меня Бог премудрости богословских вопросов. Впечатление же, можно сказать, гнетущее – не от тебя, конечно, а от них, – ну их там много, и люди разные, и сила гнетущести разная – и все же гнетущее – у всех, даже самых лучших... Ибо хочешь – не хочешь, а явствует: несть веры без догмата. А догмат – страшная вещь. Гнетущая вещь. И не так уж важно, что говорят, а в первую очередь – как. А «как» – вот какое: для самого лучшего догмат – вершина, пуп истины, все остальное же... ну, все остальное по-разному, но вот самое лучшее самого лучшего: ты, мальчик, более христианин, чем многие, полагающие себя христианами! Высокий дух, высокий дух! Тебе бы еще только уверовать во Святую Троицу и непорочное зачатие – и, может быть, наравне с отцами церкви станешь. Да ты и вообще уже христианин, только сам по недомыслию не понимаешь этого. Но ведь даже тут, у лучшего-то: у тебя недомыслие, а у него, только у него, верующего, домыслие. И – никакого сомнения, цента сомнения, возможности сомнения, что именно так, а не иначе – нет, и быть не может. И – занятная черта: прямого, ясно выраженного у тебя отвращения к догматике – ну просто-таки не замечает: по хорошести своей не замечает, потому что не вмещается, что такой хороший человек, как ты, может не принимать догматики: раз хороший и не верит – так только по недоразумению, потому что не додумал маленько. Ну, ладно, не додумал, пусть, пусть, а мы все-таки, с нашей высоты, считаем его нашим, мы поспешили сами воздать ему эту честь – ибо, в конечном счете, честь – только это, и раз достоин чести – значит христианин, скрытый христианин, если сам себя явно не признает. А исходная же точка все же такая: честь только в этом, а иной чести не бывает. Но вот вступают другие, не столь хорошие, и стало быть не такие добрые, и, стало быть, более проницательные, и заявляют: позвольте, да какой же он христанин? Почитайте повнимательней: не во Христе, а в тщете, в грешной памяти людской мыслит он свое спасение. А это уже с нашей высшей христианской точки зрения ни в какие ворота не влазит. И – свысока, хлопая по плечу: не дорос еще. Как все это нам знакомо по предисловиям к книгам: тут в нем (Гёте, Канте, Эйштейне, ком угодно) проявляется (мелко-) буржуазная ограниченность... прекрасно видная автору предисловия – имя его, простите, не упомню, ибо нечего же помнить – с его, видимо, классовой неограниченностью. Впрочем, что уж там авторы предисловий, а мы сами не грешны ли тем же? Разве словечко «ограниченный» не из нашего общего репертуара? Разве, выдвигая, как упрек, чью-то ограниченность, мы сами не презумпируем тем самым, пусть бессознательно (тем хуже!) coбственную неограниченность? Разве не бросаемся определениями типа: «а пороха он не выдумает» (как будто мы – выдумали). Или «не гигант мысли» (мы, стало быть, гиганты). Что это – русский национальный характер? Или – мещанская стихия, стало быть, всемирная, ибо мещанство – всемирно? Но – защищая нас – у нас это так, привыкли, ну, считаем себя умнее других, так ведь быть умнее или глупее кого-то, тут, скажем, 50 % вероятности попасть в точку – процент-таки порядочный. Но ведь это – просто в силу естественного самомнения, а не опираясь вдобавок на догмат – и в этом мы можем-таки отмежеваться от господ христиан (вместе с авторами предисловий). Можем, потому что при всем своем личном самомнении, вполне допускаем, что чего-то не знаем. А они – знают!!! И отсюда разговор глухих, впечатление о невозможности дискуссии. Какая это дискуссия, когда, с одной стороны – мысли, а с другой – их догматически-богословская квалификация. С одной, – доводы, с другой – параграфы. На что это походит? Ну, сам посуди, на что это походит?... И назревает вопрос: а может ли догматик мыслить? Не есть ли мышление догматика – подделка под мышление? Не есть ли неизбежное в догматике: «верю, и хоть кол на голове теши» – нечто, по самой сути своей отрицающее мышление? (Ведь для догматика способность мыслить – всегда второстепенна). Зачем ты приводишь тот или иной довод? Чтобы оценить, что из него получится. Зачем приводит довод догматик? Чтобы получить из него то, что он знает и без всяких доводов. Не играете ли вы в полностью различные игры, предполагая, что играете в одну и ту же (дискуссию). Заметь еще одну вещь: говоря с христианами, (не знаю, как ты), я всегда чувствую себя как-то скованно, боюсь задеть, оскорбить их самые сокровенные чувства. Взаимно ли это? Боятся ли и они тоже оскорбить чувства неверующего? Нет. Спорю, что нет. Почему? Какова подоплека такого неравноправия? Предлагаю 4 разумных ответа на этот вопрос. Который из них тебе кажется наиболее правдоподобным? Может быть, есть какие-нибудь еще? 1. Так как у нас нету никакой веры, в нас нечего оскорблять. 2. Обладание истиной, даваемое верой в догмате, столь велико, что вообще можно плевать на каких-то там неверующих с их порочными чувствами (их и в застенки инквизиции, и сжигать на кострах, как известно, тоже можно). 3. А мы с тобой в глубине души не относимся ли втайне ко всем этим верующим, как к детям, которых так легко обидеть? (А что дети, пока нет в их руках власти, могут обидеть взрослых, как-то смешно подумать). 4. А не цепляемся ли мы сами (ну, скажем, чтоб не чувствовать себя чересчур одиноким в этом грустном мире) за иллюзию, что верующие мыслят, а не подделываются? Не боимся ли мы просто вывести их на чистую воду их догматов, чтобы не увидеть их голенькими, какие они есть? Ты скажешь, что я резок и несправедлив... Допускаю, что не всякий верующий во Христа и Святую Троицу станет подгребать угольки под костер неверующего. (Ох, боюсь, иные из твоих дискутантов станут, дай им только развернуться). В конце концов, повторяю, я говорю только о впечатлении, а впечатление... Догмат превыше мысли – это что, по-людски? Оценки человеческой мысли по принципу «за» и «против» – по-людски? Ось всего: «Христос спас мир», а все остальное – мелочи супротив этого – по-людски ли? Да нет, всего лишь – христианство. И без этого – заметь и не забудь – нет христианства, ибо это – его исходная точка, его догмат. И попробуй, преодолев смущение, сказать им: нет, не спасал Христос никакого мира, и само слово «спасение» в этом контексте – ничего не значит, все это – ребяческие бредни... Ну, и что получится от таких слов – не знаю, сам я постесняюсь так им сказать, по какой-то из указанных уже четырех причин... Думаю, что после таких слов окажется, что говорить больше не о чем, ибо тут догмат, столб, конец света, абсолют. Тут мы выходим за грань человеческого разумения (видимо, в нечеловеческое, нелюдское разумение). И, как мне кажется, дискуссия ваша как-то существует постольку-поскольку вы по взаимной деликатности ходите вокруг этого столба (как частицы, испуская свет, вертятся вокруг черной дыры – а когда ухнут туда, пиши уже пропало). И не говори: потому де веруют, что есть проблема непознанного. Думаю все же проблема сама собой, а вера сама собой. Наличие непознанного для нас с тобой прежде всего – основание для сомнения. А здесь ведь – совсем противоположный результат: наличие откровения. И в том, что есть откровение – никакого сомнения. Связь с непознанным, конечно, есть, но уж никак не прямая, а с весьма существенными, кардинальными добавочными привходящими обстоятельствами, с более важными, чем существование непознанного, самостоятельно действующими причинами. В желании именно веры. В желании быть правым. В желании сказать «знаю» там, где честно было бы сказать «не знаю». И снова мы подходим к тому, с чего начали, – к нечестности мысли. Потому что в любом догмате, в любом запрете возможной ревизии, в любой вере превыше мысли – есть тот или иной привесок нечестности мысли – во всяком случае, в той степени, в какой она не просто элементарная безграмотность. Опять же скажешь, что это несправедливо – дай Бог, кабы так, конечно, но не иллюзия ли такой оптимизм? Не хотим ли мы создать других людей по своему образу и подобию, забывая, что они могут быть созданы и по другим образцам? И если честный человек честно верит в свой догмат – означает ли это (предположим, что и мы тоже честные), что он действительно-таки похож на нас, что это все-таки не кажущаяся похожесть. Можем ли мы с тобой представить свою веру в спасение мира Христом при полном, абсолютном исключении возможности сомнения в этом тезисе? Не ощущаешь ли ты тут непроходимого барьера между типами сознания (сознания догматического и сознания критического)? Ты пишешь, что я все же несправедлив, говоря о нечестности: тип сознания типом сознания, а честность – честностью? Что же, не настаиваю, может быть, и ошибаюсь, может быть и упрощаю дело. Но не отрекаюсь: в обратном тоже не убежден. Разве честному догматику, чтобы быть честным, не надо иногда закрывать глаза? А в закрывании глаз – такая ли уж полная честность? Чтобы не слышать сомнений, обойдешься ли одной только честностью. Категорический отказ от ревизионизма – честен ли? А в том, что мы боимся их оскорбить, что они оскорбимы – честность ли тоже? Не потому ли и уязвимо, что не совсем честно? 9.12.74. С. А.Желудков. Серия писем К. А. Любарскому
(11.01.1975 – 18.01.1975) Письмо от 11.01.1975 (из серии писем) Свящ. С. А. Желудков – К. А. Любарскому † Дорогой Кронид Аркадьевич! Предо мною – Ваше большое письмо еще от 13. 9. и выписки, которые я сделал из Ваших писем к жене от 29. 9 и от 6. 10. Большое письмо почти два месяца пролежало, ожидая меня в Пскове. И только успел я его получить – последовали эти тяжелые перемены в Вашей и без того тяжкой судьбе. Тут уж стало не до дискуссий. Тягостное чувство: надо бы Вам ответить – и просто неловко мне с Вами спорить при столь неравных внешних условиях. Но весьма уважаемые люди советуют мне продолжать эту тематическую переписку именно с Вами – говорят, что она Вас развлечет, даст Вам материал для размышлений. Я же со своей стороны сообразил, что неравенство внешних условий отчасти ведь компенсируется обратным неравенством образований, способностей и личных достоинств. И я стал знакомить Вас с моей перепиской на наши темы с другими лицами. А сейчас и сам принимаюсь наконец за мой ответ на три Ваших письма. Итак – не хотите Вы переименовываться в агностика. Снова у Вас разговор о бритве. Дескать, я – атеист до тех пор, пока Бог Сам не объявится в моих научных занятиях. По этому поводу позвольте рассказать Вам фактический случай с московским школьником Мишей – не помню уже, первого или второго класса. Целый синедрион собрался и спрашивал Мишу – как это так он может веровать в Бога: «ты что, видел Его, что ли?». И отвечал Миша, удивляясь непонятливости преподавателей: «Дак ведь Он же – Невидимый!»... Подражая умному Мише, и я увещеваю Вас: не связывайте Вы свою душу, освободитесь от пошлой догмы, от суеверия – будто только естествознанию открывается вся истина. Да, действительно, многие ученые говорят теперь об удивительных закономерностях в природе, которые наводят на мысль о Законодателе, о Творце, о Космическом Разуме. Где-то еще Дарвин писал, что между умом человека и Разумом, создавшим вселенную – такое же расстояние, как между умом собаки и умом Ньютона. Но все подобные разговоры – это уже вне науки, это тайна, пред которой останавливается агностик, и которой странным образом не замечает атеист: ...«Его, Творца, нигде не видно; скромно
Он кутается в вечные законы.
Их видит атеист, а не Его.
«К чему нам, – скажет, – Бог, довольно мира», –
– И той хулой он хвалит Бога громче,
Чем голоса всех добрых христиан». Так маркиз Поза держал речь о свободе. Бог не открывается в формулах науки в частности еще и потому, что бережет нашу свободу, нашу личность, которая без принуждения науки должна сама избрать себе своего Господа. Только здесь, на этой земле, в свободе нашего неведения есть такая возможность. А Вы ожидаете, пока Бог Сам не погрозится Вам в телескопе. Но этого никогда не случится, и Вы рискуете так и провести всю Вашу здешнюю жизнь в таком постыдном недоразумении. Недавно я прочитал известие, что в начале тридцатых годов архиепископ Кентерберийский разослал крупнейшим ученым мира, в их числе и нашему Павлову, анкету, в которой был между прочим и такой вопрос: «Считаете ли Вы религию совместимой с наукой или нет?». – «Да, считаю», – ответил Павлов. «Почему Вы так считаете?». – «Да просто по одному тому, что целый ряд выдающихся ученых были верующими. Значит, для них это совместимо. Факт есть факт, с ним нельзя не считаться» (Л. О. Орбели. Воспоминания. «Наука», 1966). Наука и религия совместимы не в том немыслимом смысле, что Божественное появляется среди формул науки, – наука и религия совместимы в личности ученого человека, который молится Богу Живому. Не наука, не формула, не книжка, а личность, каждый для себя человек свободно решает этот самый главный вопрос своей жизни, вопрос всех вопросов – о Боге. Кто не может принять окончательного решения – тот называет себя агностиком. А Вы называете себя атеистом. Но ведь, по совести, положа руку на сердце – Вы не знаете, что «Бога нет». Это у Вас не знание, не опыт – это вера и догма. Вот и покажите, что нет у Вас догм и запретов – позвольте себе усумниться в догме атеизма, будто «Бога нет». Это и будет позиция агностика. Продолжение следует. Приближается Ваша памятная дата – 17 января, начинается четвертый год Вашего подвига. Господь не дает Вам благодати веры, но зато даровал Вам благодать великой душевной крепости и силы. Письмо от 13.01.1975 (из серии писем) А. Желудков – К. А. Любарскому† Дорогой Кронид Аркадьевич! В перерыве между двумя письмами я думал – как же все-таки убедить Вас перейти на позицию агностика. Убедить можно только средствами разума. Попробуем применить здесь железную логику. Вот три отношения человека к идее Бога: 1. Верующий: «Бог есть». 2. Агностик: «Не знаю». 3. Атеист: «Бога нет». Научное знание, как это мы уже прочно усвоили, в этом вопросе нейтрально и может быть или не быть в каждой из трех этих позиций. Позицию верующего (с его точки зрения) определяет положительное откровение, личный и наследственный религиозный опыт. Позицию агностика (с его точки зрения) определяет отсутствие такого откровения. А что определяет позицию атеиста? Что – у него есть какое-то откровение о небытии Бога ? Но кто же мог бы дать ему такое откровение? Дьявол – но ведь он не верит и в Дьявола, да и нельзя в данном случае доверять Дьяволу. С его точки зрения, то есть не Дьявола, а атеиста, никакого откровения у него нет, и он может только сослаться на отсутствие у него положительного откровения о Боге. Но это позиция агностика, тогда так и надо сказать, что я агностик. Если же атеист будет ссылаться на науку – что, мол, наука не дает ему сведений о Боге, то это мы уже читали и нашли неосновательным. Итак, позиция атеиста неправомерна. Вывод железный. Настоящий, «чистый» атеизм есть признание Абсурда всего существующего. «Бога нет» – это значит, что нет Абсолютности бытия, нет святыни бытия, нет Смысла бытия. «Рече безумец в сердце своем: несть Бог» (начало псалма). В это безумие, в этот Абсурд можно на мгновения «заглядывать», но в нем нельзя жить. Почему люди не ужасаются от слов: «нет Бога»? Только потому, что не могут вообразить всего их значения. Да и возможно ли понять, осмыслить, до конца осмыслить Абсурд? Не помню кто – умный человек! – сказал, что атеистов нет, есть идолопоклонники. Как только человек отказывается от единого Святого Бога – так моментально появляются у него кумиры. Иногда это бывает просто смешно – какой-нибудь там Мотоцикл, или Автомобиль, или Мебель. Но есть возвышенные и даже священные кумиры. Есть абстрактные и собирательные боги и богини под именами, например, Прогресса или Культуры. Пресветлый мир атеиста, о котором пишет Кронид Аркадьевич, в действительности есть мир новейшего политеизма. Приходится признать мое упущение – в реферате я даже не упомянул об этой своеобразной религии, которая ошибочно называет себя атеизмом. Воздерживаюсь от всякой критики – надо уважать чужие святыни. Тем более, что это иногда и наши святыни – человечные, то есть христианские духовные ценности. В письме к моему другу Д. я кратко описал мое отношение к новейшему политеизму, который можно назвать также религией Здешней Вечности. Ответ Д. в этой части нахожу превосходным. Почему Кронид Аркадьевич избрал себе эту религию под именем атеизма? Странным представляется его отношение к идее единого Святого Бога. Он написал: «Если Бог выступает как любовь, красота, как совесть и оценка – то не достаточно ли самих этих понятий, вполне человечных? Зачем добавлять к этому идею Бога?». Или в другом месте: «Совесть есть Совесть. Любовь есть Любовь. Не Бог»... Это значит, что Любовь, эта абсолютная ценность нашего существования, сама не обладает абсолютностью существования. Но ведь это же пессимизм отчаянный, абсолютно безысходный. Удивительно, как Кронид Аркадьевич этого не понимает. Для нас, христиан веры, Любовь – это Божественное свойство, доступное и человеку; Совесть – это Божественный голос в душе человека. А для Кронида Аркадьевича это «не Бог». Не Бог, а Метод Проб и Ошибок. Что угодно, чудеса в решете – но только не Бог! Странное «отталкивание» себя от идеи единого Святого Бога. Взамен идеи Бога – у Кронида Аркадьевича идея Мира с большой буквы с частично Божественными свойствами самодовления и самотворения. Этот Мир, бессознательный и детерминированный, чудесным образом рождает сознательного и свободного Человека с большой буквы, который познает и преображает породивший его Мир... Но так ли? В одной лекции проф. С. Н. Булгаков сказал, что это напоминает ему историю известного барона, который вытащил из болота сам себя за волосы. Тут я останавливаюсь, ибо здесь неуместна насмешка. Хочу сказать только, что философия Кронида Аркадьевича остается для меня непроницаема. Вот еще подход к проблеме – «психологический от противного». Абсурд «чистого» атеизма может породить из себя только абсолютное Отчаяние. А у нашего дорогого Кронида Аркадьевича – Оптимизм необыкновенный. Следовательно, он – не «чистый» атеист. Кто же он? От звания оптимистического агностика он отказывается. В таком случае для него остается только первая позиция, которую теперь надо реформировать так: «Бог есть – или боги (для политеизма) суть». Вывод железный. Вот так описал я Вас, Кронид Аркадьевич, в третьем лице. Не хотели переименоваться в агностика, так попали теперь в сектор религиозный. «Атеистом» Вас можно называть только в том частном относительном смысле, что Вы отрицаете бытие единого Святого Бога. Продолжение следует. 13.1.75 Письмо от 15.01.1975 (из серии писем) А. Желудков – К. А. Любарскому† Дорогой Кронид Аркадьевич! Теперь встает вопрос – как мне Вас величать. Мне представляется, что наилучшим термином в нашем случае будет: антитеист. Увы, ничего от этого не изменится. Вы не напрасно почувствовали интерес к «аргументу Паскаля». Но напрасно Вы до неузнаваемости его исказили. Паскаль писал о наследнике, который нашел документы на свой дом. А Вы пространно рассуждаете, что надо еще искать документы в архивах, и есть ли вообще документы, и стоит ли трудиться. «Пусть уж я буду без дворца, но дети будут жить в теплом и удобном доме»... Совершенно чуждый Паскалю измышленный образ. Никакого теплого и удобного дома нет – есть Гроб, Абсурд антитеизма, в котором гибнут все ценности. Только религия говорит о Великой Надежде, – и Паскаль советует: проверьте документы религии. Вы пишете, что проверили и нашли их устаревшими, ложными. Смотрите – не ошибитесь! По текстам Вашим видно, что Вы не понимаете реальности дилеммы. И об этом писал Паскаль, только совсем уж не помню в каких выражениях: он изумлялся, как может неверующий с радостным видом сообщать нам о своей и нашей вечной погибели. Тем не менее надо признать, что Вы правомерно поставили вопрос – почему же так различны религии, так разнообразен мистический опыт разных религий. Должен сказать, что и я некогда очень этим смущался. Да и теперь временами смущаюсь. В самой общей форме проблема решается так, что свет единого Солнца по-разному преломляется в различных призмах восприятия разных рас и народов. Даже Христианство было воспринято по-разному и притом, конечно, только в символах и парадоксах. Даже Евангелия различны, даже надпись на Кресте была передана в них не одинаково. Вы правы, конечно, что будь я японцем или индусом – я не был бы и, возможно, не стал бы христианином. Но это был бы уже собственно и не «я». А моя сознательная личность воспитана в традиции Христианства. Верно, что наш личный мистический опыт обычно весьма беден. Но его достаточно, чтобы побудить нас с доверием приобщиться к соборному, наследственному опыту Церкви веры, со-переживать его... Я уже это писал, повторяюсь. И Вы ведь правильно сказали, что нельзя каждому начинать с каменного топора. Вот так и в религии. Мне сейчас вспомнилось, как я служил в Смоленске, и пришел там в собор человек в ватнике – просил совершить над ним таинство святого Крещения. Он пришел прямо из местной тюрьмы. Он рассказал, что был под следствием и молился Богу такими словами: «Если Ты есть – то помоги мне!»... Его оправдали, и вот он сразу пришел в храм, и крестился, повторяя за мною слова священного Символа, составленного до нас за шестнадцать столетий. Человек получил свое маленькое личное откровение, уверовал в Бога – и с этой верой смиренно, доверчиво принимал всю религиозную традицию родного народа. В общем-то так, по этому принципу, бывает и со всеми нами. Интересно, что уверовавшие в Бога евреи в подавляющем большинстве случаев присоединяются к Христианству. Я спрашивал у них – почему не к иудаизму, и получил ответ, что наследственно-бытовая преемственность религии была уже прервана в их семьях за два-три поколения раньше, и они, таким образом, выбирали себе религию. Да и из русских умные люди – тоже ведь были оторваны от всякой традиции, а тоже выбирают Христианство. Вот кого бы спросить – почему они именно в Христианстве увидели самую истинную религию. От имени христиан наследственных скажу Вам пока о трех мотивах – почему мы не ищем для себя другой религии: 1. В Христианстве мы получили оптимальное представление Бога, сменить его на любое другое значило бы поклониться какому-то новому Божеству, которое было бы ниже наших оптимальных представлений – ниже нас самих. 2. Подобно таинственному атомному взрыву, после которого «разлетается» Вселенная, начало Христианства не могло состояться без Христа, без Воскресения. Не мог просто человек, только человек быть Началом такого взрыва истории. В одной книге С. Л. Франка приводятся слова Наполеона: «Уж я-то знаю людей, вы можете мне поверить: Иисус не был просто человек»... Я полагаю, что и для любого честного агностика Личность Христа и происхождение Христианства остается вечной Загадкой истории. 3. Скажу Вам по-дружески, что все христиане веры, мужчины и женщины, – все мы испытываем таинственнейшее чувство особенной личной привязанности, как бы «влюбленности», благоговейной преданности Христу, Божественному Человеку. Поставить Его, нашего Господа, в один ряд с Магометом или с Толстым – это была бы измена, о которой нам противно и подумать. Если Вы станете выбирать себе религию, то мы охотно вернемся еще к этой теме – почему самая истинная религия есть Христианство. Продолжение следует. 15.1.75 Письмо от 16.01.1975 (из серии писем) А. Желудков – К. А. Любарскому† Дорогой Кронид Аркадьевич! Мой друг З. положительно отнесся к Вашей излюбленной мечте о Человеке-демиурге. А мой друг Б. сказал так: это все – от лозунгов в столовой. «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы к счастию ключи»... Вот видите – такие умные и хорошие люди, а держатся столь разных суждений. Полное единомыслие, сказал кто-то, царит только на кладбище. Насколько я понимаю, Ваши демиурги – это строители великолепной прибранной и ухоженной планеты, бесконечного Прогресса в Здешней Вечности. И мой друг З. однажды с энтузиазмом сказал, что земная история Церкви, возможно, только еще начинается. По ассоциации вспоминаю сейчас о том кардинале, который в очень трудное время сказал: «Церкви восемнадцать веков; а кажется, что ей восемнадцать лет»... Какая у них, у братьев-католиков, своя «влюбленность» в вечно юную, воинствующую Церковь веры. Мне же снова воображается символическая фигура, которую нарисовал я в письме № 6. Круг с заштрихованным малым сегментом. Этот малый сегмент и есть здешняя жизнь и история. А весь круг – это Вечность, Метаистория, – и только в этом целостном масштабе мы должны обо всем рассуждать. «Видимое временно, невидимое вечно». Долго ли продлится видимая земная история? Об этом никто не знает – ни даже Сын, как написано в Евангелии. Но принципиально важно, чтобы в этой здешней истории создавались духовные ценности для Метаистории, для Целого, для подлинной Вечности. Не в этом ли и весь Смысл здешней истории? С иронией Вы сообщаете об эсхатологических настроениях среди верующих из тамошних Ваших знакомых. Это не удивительно, да и вообще в исторических невзгодах люди всегда обращались к христианской идее Конца здешней истории. Ее Автор – Сам Он, наш евангельский Учитель. Дело не в сроках – Он мог предчувствовать это за тысячи лет, а ученики ожидали исполнения пророчества в своем поколении. В принципе же было ясно: «Земля и все дела на ней сгорят» (соборное послание апостола Петра). Когда? Это не имеет принципиального значения. Интересно, что и в науке уже появилось сегодня направление, которое можно прямо так и назвать: эсхатология. Не знаю, успели ли Вы услышать на воле о «Римском клубе» исследователей, которые изучают возможности спасения цивилизации от угрожающих ей факторов Конца. Это взаимодействующие факторы экологии демографии, энергетики, продовольствия, войны. Вычисления приводят к тому, что возможности эти простираются только до второй половины следующего столетия. Вероятно, можно кое в чем и поспорить, но ясно, что общее, так сказать, настроение серьезной науки не соответствует инфантильным предсказаниям братьев Стругацких. Так или иначе – а уж во всяком случае приближается Конец моей личной истории, мое «личное светопреставление». Вы знаете, вероятно, евангельскую тему Сретения Господня. Праведный старец радуется долгожданной смерти, встретив Младенца Христа. «Ныне отпущаеши» – ныне отпускаешь, увольняешь работника Твоего, Господин, по слову Твоему, с миром... У человека моего поколения – совсем иная молитва: О, подожди, не отпускай меня без мира! О, если бы мне успеть хотя бы чуть-чуть исправить такие ошибки, такие ошибки!.. Но близится назначенный час, надо мне уступить другим это драгоценное место и время. «Прости меня, прекрасная земля, за то, что я топтал тебя без смысла». Бесконечно горестное сознание никогда непоправимой вины... Но вот – из самой глубины нашей скорби, раскаяния, смирения вдруг видится свет немыслимой Надежды. Она – в одном этом Имени выше всех на земле и на небе: Христос. ...Я несколько отвлекся. Хочу сказать, что в Христианстве совпадают темы Конца как всечеловеческой, так и личной истории. В одном письме Вы осмелились обвинить Христианство веры в «детском страхе признания реальности». Но я должен возразить, что само обвинение это до крайности инфантильно. Ибо именно Христианство и только Христианство смотрит прямо в лицо самым жестоким реальностям человеческого существования. Я этого не хотел, но в такой связи приходится коснуться той изумительной инфантильности, которая отличает религию Здешней Вечности. О реальности Конца истории запрещено думать категорически – что вы, история будет продолжаться вечно, облачимся в скафандры и отправимся жить на другие планеты! От реальности же личной Смерти просто зажмуриваются и говорят, что так это и нужно, а зато будет вечно жить Шекспир в игре актеров. Некто остроумно заметил, что забывают спросить Шекспира – согласен ли он на такое мнимое бессмертие. Кронид Аркадьевич в своем величайшем смирении согласен исчезнуть – лишь бы жил Шекспир в актерах и зрителях. Но и Шекспир и актеры, и зрители – все эти личности в религии Здешней Вечности тоже исчезают, каждая из них превращается в совершенный нуль, и в сумме это будет Нуль, – это ведь серьезно, это арифметика, это правда! И другие реальности обступают нас со всех сторон существования. Тайна происхождения человека. Тайна телесности. Тайна мышления. Тайна пола. Тайна греха. Тайна страдания. Тайна любви. Тайна общения... Я не все перечислил. Не говорю, что Христианство решает эти человеческие проблемы – но оно их ставит, оно мучительно их переживает, а в лице своих подвижников практически над ними работает. Не то происходит в религии Здешней Вечности. Там либо прячут голову под крыло, либо даже просто не понимают, вот уж просто по-детски не понимают вопросов. Но от этого не перестают существовать вопросы. «Что такое человек? Откуда пришел он? Куда он уходит? И Кто живет там вверху, над золотыми звездами?»... В реферате я от всей души поклонился агностику, который осуществляет девиз: достойно жить в неизвестности. Но я не испытываю восхищения перед позицией недостойного мышления в религии Здешней Вечности. 16.1.75 Письмо от 18.01.1975 (из серии писем) А. Желудков – К. А. Любарскому† Дорогой Кронид Аркадьевич! Пройдусь еще раз по трем Вашим письмам, чтобы ничего уж не пропустить, на все Вам ответить. «Если Бога нет, то все позволено». Не понимаю, почему эта правда Вас так возмущает, и о чем можно тут спорить – разве мало было показано нам это в исторической практике? Сегодня во многих еще действует бессознательная нравственная инерция теизма или благонамеренного политеизма. Но если представить, что человек проникся сознанием универсального Абсурда бытия – то все проваливается, и вся наша надежда на начальника, который не напрасно носит меч, о котором так похвально отзывался апостол Павел в своем послании к Римлянам. Когда в свое время церковный модернизм осуществил новое, более просвещенное толкование некоторых священных текстов – это вызвало бурное негодование присяжных антирелигиозников, которые потеряли свой хлеб – привычную легкую возможность поиздеваться над Библией. Тогда парадоксальным и комическим образом безбожники стали обвинять церковников в недостатке благочестия. Как – не было остановки солнца в битве при Гаваоне? Не было Ионы во чреве китове?.. Но ведь Библия же богодухновенна! Вы что, не верите в богодухновенность Писания?! И тому подобное. Подобно сему меня не очень удивило Ваше негодование по поводу моего, как Вы пишете, неблагочестивого отношения к священному Писанию при толковании известного текста апостола Павла. А Ваш приятель, верующий, что «если священное Писание надо понимать не буквально – то Бога нет», этот блаженный приятель Ваш находится на прямом пути к атеизму. Божественное Откровение должно было быть воспринято в человеческой среде непременно с искажениями и непременно по-разному. Ваше негодование по этому поводу должно быть переадресовано человеческой стороне, но и тут оно несправедливо. Мой друг Б. изучал историю догматических движений и говорит по свежему и просвещенному впечатлению, что было о чем спорить, была трагедия поисков самовыражения, и был священный энтузиазм в этих спорах. Мережковский не присутствовал на соборе, который описывал, и не имел никаких документов об этом соборе. Но правда, что бывали догматические преследования, и это, конечно, бывало изменою духу Откровения. «Не христианин – не спасется». Рискуя опять подвергнуться обвинению в неблагочестии, я должен смело заявить, что это – ересь. Если уж браться что-то тут формулировать, то правильно, православно будет сказать примерно так: мы спасемся все вместе и каждый в отдельности, но христиане веры – в самую последнюю очередь. О святой Руси. Один современный мудрец сказал: «Плохо будет народу, который сам себя называет святым». Святого народа нет, есть святые в народе – в каждом народе. Есть святая Америка, святая Испания, даже святая Германия (не уходя далеко в историю, это Боннхеффер, это Швейцер, это «Белая Роза» и другие). Святая Русь сегодня пополняется агностиками и политеистами. Православных в святой Руси очень мало. Вы написали, что религия есть дело преимущественно людей слабых. Прошлый раз я уже обращал Ваше внимание на глубокую религиозность исключительно сильного человека – нашего великого Писателя. Но есть среди нас и такие слабые люди, которые именно вследствие своей слабости сильнее переживают трагизм, таинственность, глубину человеческого существования – и поэтому с особенной силой тянутся к Богу. Жаждет душа моя к Богу Крепкому, Живому» (Пс 62. 2). И, наоборот, бывает так, что все называют человека сильным, а он просто толстокожий и ничего не понимает. Итак, наша слабость не есть аргумент против нашей религии по существу. Ваши соображения о тоталитарном мышлении и о различиях культур мне мало понятны и в тему реферата не входят, прошу меня от обсуждения их уволить. В остальном же на все, заслуживающее внимания, я Вам ответил. Если потребуются еще объяснения – я с готовностью их представлю. В заключение должен предостеречь Вас от одной ошибки. Из Ваших писем видно, что Вам очень повредили духовно, как Вы их называете, «компатриоты православные». Боюсь судить, ибо сам я ведь никого из них лично не знаю. Судя же по нашему здешнему опыту, надо иметь в виду, что есть целая прослойка людей, для которых «русское православие» совершенно сливается с ущербным сознанием национализма. По нашим наблюдениям, для этого рода лиц характерны самоуверенность и даже агрессивность, косность мышления и недостаточная культурность, склонность к лжеименным преданиям и суевериям, иногда даже и фанатизм, и всегда – увы, поплевывание на икону Божией Матери (так обозначил в свое время о. Иоанн Шаховской феномен православного антисемитизма). По возможности простите им их личные слабости, но не сделайте такой ошибки – не думайте, что это и есть святое Христианство веры. Обо мне же, Вашем недостойном приятеле, не подумайте, что у меня намерение «обращать» Вас. Все, что я хотел – это убедить Вас переименоваться в агностика. А если придет такое время и Господь Вас благословит обратиться к Христианству веры – то уж Вы-то сами сумеете разобраться, что к чему. А пока что не я Вас, а Вы меня обращаете в Христианство – обращаете слабостью Ваших аргументов и обращаете величием Вашего подвига. Вчера «исполнилось» Вам три года. Покорнейше прошу Вас, примите от меня самые какие только могут быть лучшие пожелания. Верую, что не пропадет Ваш скорбный труд у Господа. 18.1.75 Письмо от марта 1975 Л. – свящ. С. А. Желудкову† Дорогой Сергей Алексеевич! Это очень христианская идея (*). Теперь мне как-то даже непонятно, что можно возразить против нее. Все Ваши оппоненты фактически не возражают, они просто иногда говорят не об этом, мимо. Уже давно для меня большим смущением было деление людей на верующих и неверующих. Это как заноза сидело в душе и мешало мне любить людей. В глубине души сидело это упрямое чувство, что мы чем-то лучше, даже худшие из нас. А неверующего человека, даже прекрасного, не могла оценить по достоинству, так как предполагала заранее, что в его душе есть как бы большая течь, пробоина, через которую все добро вытекает. Теперь мне кажется очень несправедливым такое деление мира на две части, как и любое деление. Оно имеет ту же природу – чувство превосходства. Теперь-то я вижу, что это в моей душе пробоина, через которую чуть не вытекло все мое христианство. Пробоина в отношениях с людьми, в главном – в христианской любви. Мне кажется, что Ваша идея о том, что христиане есть и вне христианского храма веры, очень важна. Она открывает по-новому глаза на мир, помогает увидеть этих людей и принять их. Одно дело скрепя сердце признавать, что есть хорошие неверующие, но они нам как бы живой укор, почти бельмо на глазу. Кто же любит укоры? А другое дело – видеть в них не чужих, которых нам надо обязательно переплюнуть, чтобы доказать свое, а своих уже, своих в главном. Вы помогли мне найти таких людей. Вы помогли мне стать немного скромнее в оценке собственного христианства и оценить по достоинству это незаметное, скрытое христианство людей доброй воли. Вот – у меня есть такой пример. Есть юноша, живущий в труднейших семейных обстоятельствах, несущий груз и своих болезней, совершенно лишенный столь простительного юношеского эгоизма и сделавшийся в свои двадцать лет – опорой и моральным центром семьи. Никто не поймет и не увидит со стороны этого подвига – для постороннего глаза все обычно, обыденно. Но я знаю всю подоплеку отношений, мучения его души, рвущейся на простор, к творчеству, к общению, к свободе – и отказывающейся от этого не из малодушия, а из высшей мудрости, мудрости любви. Поставить свою жизнь в зависимость от жизни и счастья других – не просто, особенно в молодости. Это и есть христианство. Как старалась я раньше отыскать в нем какую-нибудь червоточину – ведь он же неверующий! Стыдно вспоминать. Хочу поделиться с Вами моим открытием о вере. Это чувство посетило меня в храме. Я вообще принадлежу к «головастикам», часто сомневающимся и не умеющим верить как следует. И в храме часто находят на меня сомнения. Вот недавно стояла я на литургии, и как-то не могла войти в нее душой. Вся она – от Евангелия до Тайной Вечери – вдруг приобрела оттенок сухой историчности, прозы. Да, все так, думала я, ну и что? Мало ли что бывало на свете. Особенно слова «Приимите, ядите...» я не могла понять иначе как символ, аллегорию, притчу, и мне показалось нелепым, что именно эти слова были подхвачены и повторялись столько веков. Что делать? Я стала себя уверять, что это не так, старалась получше вспомнить Евангелие, искала доводы в истории Церкви (все это пронеслось быстро, за полминуты, во время «Тебе поем») – ничто не помогало. И я с горечью смирилась с тем, что нет у меня веры. И тут я почувствовала, что не теряю Божественную любовь, что она выше моей веры или неверия, что она так велика, что всех может принять, и еще – что все эти события – Крест, Воскресение – не тяжкий непосильный нам груз, они спасительны для нас не под условием веры в них, а сами по себе, силой любви Божией, для всех – верующих в них и неверующих. Это чувство я запомнила, с ним пришло понимание того, что и к вере нельзя относиться суеверно, слишком дрожать за нее, слишком зависеть от нее, тем более – не уважать человека за то, что он не может верить. Еще одно мое впечатление, которое вспомнила я, читая Ваш реферат. Одной из самых полезных для меня книг была книга С. Франка «С нами Бог». Я уже давно читала ее, но мне запомнилась идея Церкви, как постоянно растущего и развивающегося организма, не ограниченного никакими постоянными формулами и догматами. И вот теперь – не входит ли Церковь в свой новый возраст? И, может быть, пришло время ей раздвинуть, вернее, понять свои границы? март 75. (Это письмо до К. А. Любарского не дошло) (*) Речь идет об основной идее реферата о. Сергия. Письмо от апреля 1975 А. Желудков – корреспондентке Л.† Дорогая Л.! Ваше письмо возвращает переписку к основной теме реферата. Должен сказать, что именно Ваша поддержка имеет для меня особенную ценность. «Любящим Бога все содействует ко благу» (к Римлянам, гл. 8). Тяжелое искушение в вере разрешилось у Вас ценным откровением о вере. Посмотрите, так ли я Вас понял. Смиренный человек верует в Бога и надеется, что Бог не требует от него непосильной веры. Ясно, что речь здесь о двух порядках веры. В первом порядке – вера в Бога, как глубокая интуитивная убежденность. В Христианстве к этому первому порядку относится и вера во Христа. Во втором порядке – другие положения веры, принятые «из вторых рук» в священной традиции догматов, Писания, Культа. К этой-то вере второго порядка и относится печальное признание верующего человека: «Нет у меня веры». Я не могу сейчас разобрать, в чем собственно состояло и справедливо или несправедливо было сомнение, – для этого нужен личный разговор. Факт тот, что сегодня одно, завтра другое в этом втором порядке веры может оказаться «тяжелым непосильным грузом» для современного верующего человека. Признаю правильной Вашу рекомендацию: имея веру в Бога, во Христа – не унывать от сомнений в вере второго порядка. Как трагично, как нелепо, когда человек тратит душевные силы на мучительные порой раздумья о вере второго порядка – душевные силы, которые так нужны ему для жизни в вере и по вере... Я сам в этом грешен. Но ведь именно для жизни по вере и нужна бывает нам святая Евхаристия. А если искушения во время литургии будут повторяться, то как бы не лишиться Вам этого таинства. Надо заметить, что искушениям способствует наша испорченная церковная традиция. Евхаристия совершается «тайно» за иконостасом, народ же в храме в ней не участвует – только слушает в это время, как наемный, отчужденный хор тянет малосодержательные песнопения... Скука. А ведь мы должны бы не со стороны размышлять об Евхаристии, а на деле совершать ее. Позвольте дать Вам добрый совет: устройте для себя литургическую реформу – читайте молитвы святой Евхаристии, приобщайтесь к этому чудотворному таинству благодарения, надежды, душевно-телесного освящения. Тексты молитв и все другое на эту тему – в первом сборнике нашей переписки. При случае непременно посоветуйтесь с нашим другом Б., у него есть проникновенный опыт Евхаристии. В заключение Вы вспомнили о книге С. Л. Франка «С нами Бог». Это дает мне повод исправить еще одно мое упущение. К идее всечеловеческой Церкви доброй воли я пришел до чтения упомянутой книги; но в реферате мне следовало на нее сослаться, ее цитировать. Сейчас я это восполню – приведу некоторые из сохранившихся у меня выписок. Вот о неверующих христианах: ...«Если и полезно пытаться отдавать себе по возможности точный умственный отчет в содержании веры – в содержании Христовой правды, – то никогда не нужно забывать при этом, что различие между «верующим» и «неверующим», между «христианином» – подлинным учеником Христовым – и человеком, пренебрегающим христианской правдой и ее отвергающим, отнюдь не определяется той или иной системой идей, признаваемой или не признаваемой человеком. Это различие определяется только тем, живет или нет в душе человека та реальность, о которой говорит вера, действует ли в его душе благодатная сила правды Христовой или нет. В этом смысле, как уже приходилось указывать, неверующие, ищущие правды и осуществляющие ее в жизни, бессознательно суть верующие и христиане, а люди, равнодушные к правде, творящие, а тем более одобряющие неправду, тем самым обличают свое неверие, хотя бы они исповедали на словах или умом все содержание «символа веры». Гуманитаристы последних, неверующих веков были бессознательными, слепыми, неблагодарными к источнику своей веры, часто заблуждавшимися и спотыкающимися на своем пути потенциальными христианами; а церковно-настроенные защитники неправды, равнодушные к страданиям, ею порождаемым, были людьми, фактически отпавшими от правды Христовой»... В отличие от «реально-эмпирических» церквей веры, философ развивал понятие единой «сущностно-мистической» Церкви Христовой. В частности, он писал: ...«Божий взор – и Божья любовь – объемлет сразу все время – прошлое, настоящее и будущее. Поэтому все, искавшие правды и спасения, то есть в этом смысле предугадывавшие реальность Христа, бывшие ее потенциальными причастниками до исторического момента Его воплощения, включены в Богочеловеческий организм сущностно-мистической церкви, не менее тех, кому дано было видеть Христа, или кого достигла весть о Нем, Его живой образ. Наивные средневековые представления, еще доселе не преодоленные, согласно которым даже величайшие религиозные мудрецы и праведники античного мира – и отчасти и ветхозаветные – исключены из спасения в силу только того случайного обстоятельства, что они жили до Христа, явно противоречат существу всеобъемлющей правды Христовой; они забывают простую великую истину, высказанную Христом о Самом Себе: «истинно говорю вам, прежде, нежели был Авраам, Я есмь» (Ио. 8, 58). Древние отцы церкви уже понимали, что, по крайней мере, такие личности, как Гераклит, Сократ, Платон были «христианами до Христа». Все ищущее и предугадывающее правду Христову человечество на протяжении всего времени человеческой истории в этом смысле объемлется сущностно-мистической церковью Христовой. Но церковь «кафолична», т. е. всеобъемлюща не только в измерении времени, но и во всех других измерениях. Я уже не говорю о том, что она предназначена для всех людей, народов и культур мира, так как ее цель есть обновление и спасение всего творения. Это ясно само собой. Но и по своему актуальному составу мистическая церковь всеобъемлюща в том смысле, что она не имеет никаких эмпирически-зримых или определенных границ: она есть единство всего ищущего спасения, а потому и спасаемого человечества. Ни таинство крещения – в смысле эмпирически-совершенного согласно определенным правилам акта, – ни исповедание веры, в смысле явно выраженного рационального признания ее истин – не есть необходимый признак «христианина», члена мистической церкви Христовой; этим признаком является незримое, никем, кроме Самого Бога, неустановимое причастие человеческой души правде и реальности Христа. Даже уставные правила эмпирической церкви признают в принципе возможность принадлежности к церкви людей, не подходящих под обычные внешние признаки, определяющие формальное принятие в церковь. Будучи живым организмом, а не организацией, мистическая церковь объемлет всю реальность, в которой действует живая Божественная сила Христа; и человеческому уму не дано видеть, докуда распространяется действие этой силы; здесь можно сказать только одно: оно распространяется на все души, сознательно или даже только бессознательно открывающиеся для Его восприятия»... Есть и другие тексты, показывающие, что С. Л. Франк отчетливо признавал возможность пребывания в мистической церкви всех людей доброй воли, – и верующих и неверующих. Вы спрашиваете – не пора ли Церкви «раздвинуть, вернее, понять свои границы»? Я полагаю, что вопрос поставлен неправильно. Общая для всех «эмпирических» христианских церквей веры граница есть вера во Христа. «Раздвинуть» эту границу церкви веры не могут, – это значило бы для них перестать быть самими собой. Но есть мистическая Церковь Христова, граница которой – добрая воля. Вопрос Ваш может быть поставлен так: не пора ли христианским церквам веры осознать эту широту мистической Церкви Христовой? – Давно пора, но для нашей Русской церкви веры сегодня это возможно только на уровне личных суждений. апрель 75. (Это письмо до К. А. Любарского не дошло) |
