Протопресвитер Василий Зеньковский

ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ У ВЛАСТИ

Воспоминания

М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1995.

Фототипически: Опись А, №10361.

Номер страницы после текста на ней.

См. библиографию.

Оглавление

От издательства...........................,.............. 5

Предисловие публикатора.............................. 9

Предисловие.................. 11

Введение........................ 15

Русская революция и ее проблемы. Положение на Украине до гетманщины....................... 15

Украинская проблема до революции и во время ее........................... 25

Церковное положение на Украине во время революции................... 36

Часть I.
Пребывание у власти. Глава I.
Вхождение во власть..... 46
Глава II.
Первые шаги мои.......... 61
Глава III.
Вопрос о созыве украинского собора............... 74
Глава IV.
Перед Собором. Открытие Собора. Вопрос о митр. Антонии............ 82
Глава V.
Церковные дела до моего отъезда в отпуск (конец Августа 1918 г.).. 104

Глава VI.

Общие замечания о гетманщине. Немцы и их роль. Проблема России в разные периоды гетманщины. Переговоры немцев с Милюковым................................ 121

Глава VII.

"Политика" в Совете Министров (вопросы внешней и внутренней

политики).................... 134

Глава VIII.

Школьные и академические дела. Система культурного параллелизма. Собирание русских сил. "Спасение Украины для России".... 150 Глава IX.

Мои политические переговоры в Крыму. Мой отпуск, церковные дела в мое отсутствие. "Пропавшие грамоты" м. Антония и его

жалобы на меня. Основные разногласия с ним. Основные вопросы церковно-государственных отношений в эту эпоху................. 160

Глава X.

Отставка. Последний день в Министерстве. Несколько характеристик. Последние дни гетманщины, ее отзвуки в моей дальнейшей

судьбе. Образование "группы федералистов". 178

Глава XI.

Новые встречи с м. Антонием и арх. Бвлогием. Украинские встречи

(Дорошенко, Липинский, Скоропадский, Шелухин, А. Шульгин).

Мой разрыв с украинцами. Характеристики митр. Антония, Евлогия,

Платона........................ 193

Часть II.

Русско-украинская проблема в ее существе и пути ее разрешения.

Глава I.

Русско-украинская проблема........................... 216

Глава II.

Пути разрешения русско-украинской проблемы. Вопросы об Украинском Учредительном Собрании................... 227

Заключение................... 235

Публикация текста и редакция М. А. Колерова (М. 1995) (Материалы по истории Церкви, 6)

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

С Божией помощью Крутицкое Патриаршее Подворье выпускает в свет шестую книгу основанной в 1991 году серии «Материалы по истории Церкви». Имя ее автора — о. Василия Зеньковского (1881—1962), выдающегося ученого и церковно-общественного деятеля, профессора Богословского Свято-Сергиевского Института в Париже, первого Председателя Русского Студенческого Христианского Движения (РСХД), одного из ярких представителей русского религиозно-философского возрождения XX века за последнее десятилетие стало широко известным отечественным читателям. В эти годы были переизданы его основные работы, в том числе капитальная «История русской философии», «Проблема воспитания в свете христианской антропологии», «Апологетика» и др. С падением идеологических барьеров доступными стали основные труды о. Василия, изданные за границей. Его памяти был посвящен сдвоенный «Вестник РСХД» (№ 66—67 за 1962 г.), а также выпущенная Движением в 1984 г. брошюра «Памяти отца Василия Зеньковского». '

В упомянутой книге помещены краткие биографические сведения об о. Василии, статьи, ему посвященные, а также I ексты речей, произнесенных на вечере его памяти, организованном в 1983 г. по случаю столетия со дня его рождения Св. Сергиевским Богословским Институтом, РСХД и Парижским храмом Введения во Храм Пресвятой Богородицы, где долгие годы проходило его пастырское служение1. В третьей части книги напечатаны отрывки неопубликованных воспоминаний о. В. Зеньковского, где он, между прочим, упоминает и о ныне впервые издаваемой рукописи «Пять месяцев у власти». Этот текст хранился в эмигрантском Русском Заграничном Историческом архиве в Праге, но оттуда в 1947 г. был передан в Публичную Библиотеку Петербурга, а в настоящее время находится в Государственном архиве Российской Федерации в Москве (ГАРФ). По рукописи ГАРФа он воспроизводится в настоящем издании.

Воспоминания «Пять месяцев у власти» посвящены фактам, имевшим место в 1918 году на Украине, когда В. В. Зеньковский являлся министром исповеданий в правительстве гетмана П. П. Скоропадского. В них идет речь о важнейших церковных и некоторых общественно-политиче-

1 «Памяти отца Василия Зеньковского»; издание РСХД. Париж, 1984 г.

ских событиях этого времени, свидетелем и участником которых суждено было стать о. Василию. Надо сказать, что в последующие годы он говорил об известных «ошибках» в своей деятельности, к которым причислял и участие в правительстве гетмана. «Ошибок, — писал о. Василий в 1956 г., — конечно, было у меня без конца, впрочем, если бы я начал заново жить, некоторые ошибки я все равно повторил бы — настолько они вытекали из самой моей души. (...) Но вот, что уже было настоящей и ненужной ошибкой в моей жизни, очень много создавшей мне позже осложнений — это непротивление деятелям Украинского Народного Университета, когда меня упросили читать (по-русски! по украински я никогда не умел говорить) лекции по истории философии. (...) Вот я и стал профессором Украинского Университета. А когда собрался первый всеукраинский съезд духовенства и мирян и меня устроители позвали туда — я пошел. Так как у меня уже было имя, то естественно, что меня выбрали в епископский Совет. А при созыве отдельного украинского Собора (с благословения Патриарха) меня выбрали в Товарищи Председателя. (...) Но моя украинская «карьера» этим не окончилась, — попал я, совсем уже ПРОТИВ СВОЕЙ ВОЛИ, в Министры исповедания при Гетмане. Но друзья по Духовной Академии и Рел.-Фил. Обществу настаивали — я не сумел противиться. Увы! Ни честолюбия, ни славолюбия у меня не было, но я видел (насколько тогда вообще что-либо можно было видеть), что я нужен действительно, что с моими данными я, может быть, смогу что-нибудь сделать для церковного МИРА. Этот мотив победил мое сопротивление»2.

Желание о. Зеньковского послужить Церкви, как свидетельствовали об этом знавшие его, было весьма сильным. На все его творчество наложило серьезнейший отпечаток долголетнее пребывание вдали от Родины в вынужденном изгнании. Однако эмигрантское существование не породило в нем «абсолютизации» русской идеи и идеализации прошлого русской нации и истории Российской Церкви. Он не пошел по пути горделивого замыкания на национальных традициях потому что видел не только изумительные дарования русского духа, но и страшные его провалы, кошмарное его буйство. Видел он и трагические тупики западной секулярной культуры, возникшие из-за того, что основные темы, которые и доныне вдохновляют западное творчество, «генетически и по существу» связаны с христианством, а решение этих тем ищут непременно вне христианской Цер-

«Памяти отца Василия...», с. 46, 98—99.

кви3. Вот почему он подчеркивал необходимость построения в России «целостной культуры», т. е. культуры, основанной на началах Православия и в духе его. «Эта историческая задача вручена нам, она одна только и может составить содержание нашего будущего, но она должна быть освобождена от привкуса национализма, должна, в Соответствии с внутренним духом Православия, быть универсальной». «...Если нам вверено Православие, то еще надо быть достойным того, чтобы стать его светильником». «...Надо служить Православию, как истине, служить в меру сил, не возносясь опасным мессианизмом». «Наш путь, наше призвание — послужить Православию перенесением его начал, его духа в нашу жизнь; это и есть построение православной культуры, раскрытие в частной и исторической жизни заветов христианства. Задача эта так сложна и трудна, а вместе с тем именно для нас так необходима и исторически неустранима, что здесь нужно с нашей стороны чрезвычайное духовное напряжение»4. О. Василий не мыслил разрешение этой ответственнейшей задачи без торжества церковной свободы. «Не сверху, а снизу, не путем регламентации, а на путях свободного созидания должна строиться новая жизнь, побеждая своим очарованием русскую душу и осуществляя великий синтез традиционализма и творчества, церковности и свободы». Он выступал против замкнутости и изоляции Православия, так как считал, что «отбрасывать то, что отошло от Православия, не по братски и означает признание бессилия Православия». Он выступал против бездумной критики Запада, ратовал за то, чтобы осудить «религиозный разброд внутри самой России, привести к свободе и любви — к единству в Церкви и через Церковь» 5.

Помимо работы в Русском Студенческом Христианском Движении он преподавал в Богословском Институте, вел большую религиозно-просветительскую работу, сотрудничал в ряде печатных изданий. В 1942 г. он рукоположен Митрополитом Евлогием (Георгиевским) в священный сан. Это рукоположение, по словам видного современного богослова о. Алексия Князева (1913—1991), «...показало новый путь, открывающийся перед православным пастырством в наши дни. Не говоря о прочих заслугах о. Василия, в частности, о том, что сделано им в~ области православной фило-

3 Прот. В. В. Зеньковский. «История Русской Философии», т. 2, с. 464, Париж, 1989 г.

Прот. В. Зеньковский. «Русские мыслители и Европа. Критика европейской культуры у русских мыслителей». Париж. 1955, с. 275.

5 Прот. В. Зеньковский. «Рус. мыслители...», с. 476—478.

софии, можно с уверенностью сказать, что именно о. Василию было дано воочию явить в его священствовании, каким духоносным и незаменимым орудием, вместе с личной духовностью, могут оказаться в деле окормления христианских душ наука, культура и знание, освященные духом благодати».

Как ученый-христианин, о. Василий Зеньковский понимал, что «вся современная культура так глубоко связана в своих корнях с христианством, что ее нельзя оторвать от христианства (...)». Задачу науки он видел в том, «чтобы во всех точках, где намечается действительное или мнимое расхождение знания и культуры с Церковью, показать, что правда христианства отстается незыблемой»6.

Исключительная эрудиция о. Василия, глубина его мысли отразилась и в предлагаемых вниманию читателей воспоминаниях, насыщенных серьезными историческими экскурсами и многими обобщениями. Все это делает публикуемый труд о. Зеньковского исключительно интересным и, надо полагать, весьма полезным в наше неспокойное время. Особенно важным его публикация представляется нам в связи с последними событиями на Украине, где бушующие националистические страсти закрывают в сознании некоторых христиан настоящий смысл их пребывания в ограде исторической Церкви. Есть надежда, что разобравшись в минувших событиях мы сумеем лучше понять настоящее и не повторим ошибок, уже допущенных прежде. Издатели будут рады, если печатаемый теперь труд поможет этому осознанию.

В заключении хотелось бы выразить здесь признательность парижскому издательству «ИМКА-ПРЕСС» за помощь, sкоторая была оказана нам его московским представительством в работе над изданием этой книги.

Илья СОЛОВЬЕВ.

Проф.-Прот. в. Зеньковский. «Апологетика», Киев, 1990, с. 7.

Предисловие публикатора

Воспоминания В. В. Зеньковского "Пять месяцев у власти" публикуются впервые. Основой публикации послужила авторская рукопись, хранящаяся в собрании Государственного Архива Российской Федерации: ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Дд. 351-355. Исходя из содержания текст воспоминаний датируется летом — началом осени 1931 года. Следует отметить, что оригинальный заголовок воспоминаний пишется несколько иначе, нежели это сделано в настоящем издании: "Пять месяцев у власти (15/V—19/X. 1918)". Изменения в его написание внесены исключительно из издательских соображений.

По-видимому, настоящий текст представляет собой первую (и единственную) редакцию воспоминаний. В. В. Зеньковский, очевидно, не имел времени даже полностью выверить текст. В нем довольно часто встречаются фактические ошибки в именах и фамилиях, описки, грамматические и орфографические несоответствия. Не выработанными остались единые принципы употребления прописных и строчных букв, сокращений и т. д. Все отмеченные погрешности исправлены публикатором, а графические принципы тек ста, насколько это было возможно, приведены к единообразию. Однако главной задачей публикатора все же было максимальное сохранение авторского стиля мемуариста и присущих его времени и среде правил письма. Авторские сокращения (там, где это необходимо для внятности изложения) раскрываются в угловых скобках, слова, пропущенные Зеньковским и предположительно восстановленные публикатором, помещаются в квадратные скобки. Воспоминания публикуются полностью, без каких либо сокращений. (Часто встречающиеся в тексте отточия являются особенностью стиля Зеньковского и не должны восприниматься читателем как указания на изъятия текста.)

Обзорный и даже, отчасти, просветительский характер воспоминаний Зеньковского позволил в настоящем издании отказаться от комментирования текста. Полный, с указаниями на политический, церковный, культурный контекст, с расшифровкой многочисленных имен, аллюзий и скрытых цитат, с уточнением и дополнением сообщаемых сведений, — полноценный комментарий к воспоминаниям Зеньковского, несомненно, необходим. Но его объем, как можно себе представить, сравнился бы с объемом мемуаров и по-

требовал бы весьма длительной подготовки: все это вместе взятое чрезвычайно затруднило бы скорый выход в свет са мих воспоминаний. Поэтому публикатор вынужден с сожалением оказаться от комментирования текста.

М. А. Колеров

Предисловие

С 15/V по 19/Х я входил в состав Совета Министров при Гетмане П. П. Скоропадском в качестве Министра Исповеданий. То, что мне пришлось видеть и пережить в эти месяцы, уже давно принадлежит истории, и мне кажется уместным ныне записать то, что удержала моя память из этого периода. Как до своего вступления в Совет Министров, так и после оставления своего поста я совершенно не занимался активно политикой, но зато в течение 5 месяцев мне пришлось невольно быть ответственным участником интересного в различных отношениях политического опыта, о котором до сих пор и в русской, и в украинской политической и исторической литературе нет объективного и вдумчивого рассказа. Принадлежа по своему происхождению на 7/8 к украинцам, я по воспитанию и чувствам всецело и абсолютно принадлежал России, — и это создавало лично для меня постоянные трудности на обе стороны. Те русские люди, которые узнавали о моем участии в украинском правительстве, нередко начинали относиться с недоверием ко мне, как русскому человеку. А украинцы, хорошо зная о том, что я не только не разделяю политических идей сепаратизма, но и по своим убеждениям и чувствам являюсь русским человеком, относились и от носятся ко мне с чрезвычайным недоверием, нередко награждая меня званием "зрадника" (изменника). А между тем, помимо своей воли, мне пришлось, будучи русским человеком, действовать в составе украинского правительства... Я не жалею о том, что судьба моя сложилась именно так. По роду своей деятельности я не принадлежу к тем, кто может претендовать на широкое общественное внимание — и это позволяет мне относиться спокойно и даже равнодушно ко всем несправедливым и даже враждебным характеристикам меня вроде той, которую бегло, между прочим дает мне А. И. Деникин в своих "Очерках русской смуты". А в то же время я хорошо сознаю, что судьба дала мне редкую возможность войти в враждебный ныне России стан украинской политической интеллигенции, дала возможность составить (объективное, надеюсь) суждение о русско-украинской проблеме. Не случайно и не безответственно послужил я делу Украины, оставаясь в то же время верным и сознательным сыном России. Я претендую на то, что то понимание русско-украинских отношений, которое

сложилось у меня, одно лишь дает надежный выход из тупика, в котором пока пребывают эти отношения. Именно это убеждение, сознание действительной и серьезной политической и культурной проблемы об отношении России и Украины, сознание, что от решения этой проблемы будет зависеть очень многое в судьбах России побуждает меня записать свои воспоминания о пребывании своем в течение 5 месяцев в составе украинского правительства.

Три основных узла соединяют Россию и Украину — политический, культурный и церковный. Следовало бы внести сюда еще экономическую связь России и Украины, ко торой тоже принадлежит исключительно важное место в вопросе об русско-украинских отношениях, но я по складу своих занятий и интересов всегда очень далеко стоял от экономической области и решительно уклоняюсь от того, чтобы касаться этой стороны вопроса. Что же касается указанных трех сфер, то в них я вращаюсь давно и имею смелость с достаточной настойчивостью претендовать на объективное значение своих взглядов в этих вопросах. Чтобы сделать для читателя настоящих мемуаров понятным сплетение этих трех моментов в тех событиях, которые я имею в виду описать, я считаю необходимым предпослать моим воспоминаниям большое введение, могущее помочь читателю ориентироваться в той обстановке, в которой происходи ли описываемые мной события. Это введение должно осветить политические, культурные и церковные события, предшествовавшие периоду, который я описываю, и должно состоять их трех отдельных глав. Кроме того, к основному содержанию мемуаров я считаю целесообразным присоединить особую часть, дающую в обобщенной форме итоги мо их наблюдений и размышлений.

В настоящем предисловии мне хочется упомянуть вот еще о чем. Зимой 1925 г. в Праге состоялось несколько за крытых собраний русских и украинских политических деятелей — по 4—5 человек с каждой стороны. Это были П. П. Юренев, А. В. Маклецов, А. В. Жекулина. А. Л. Бем и я — с русской стороны, Д. И. Дорошенко, А. И. Лотоцкий, С. Н. Тимошенко и А. Я. Шульгин — с украинской. Инициатива этих собраний исходила от Д. И. Дорошенко и меня (мы были с ним вместе в Совете Министров — Д. И. был Министром Иностранных Дел — и еще с тех пор мы были дружны с ним), — и оба мы попеременно председательствовали. Эти собрания ставили себе целью выяснить я конкретно формулировать условия русско-украинского сближения. Если мне изменяет память, состоялось всего о собраний; прекратились они за очевидной для обеих сторон

бесплодностью. Если Д. И. Дорошенко активно и сознательно стремился к выяснению взаимно приемлемых принципов русско-украинских отношений, то остальные представители украинской политической интеллигенции (при надлежавшие к группе социалистов-федералистов) были настолько неуступчивы и так мало обнаруживали охоты к тому, чтобы договориться до чего-либо положительного, что для обеих сторон стали неинтересны и бесцельны эти встречи.

Мне представляются эти беседы чрезвычайно знаменательными — притом в роковую сторону. И в этом случае — как и до него не раз — я убедился, как трудно обеим сторонам понять друг друга и как мало у обеих сторон воли к тому, чтобы достигнуть этого понимания. Из всех присутствующих лишь 3 человека (Дорошенко, Бем и я, — да отчасти А. В. Жекулина) имели эту волю к взаимному пониманию и сближению, — остальные от этих встреч лишь окрепли в своих взаимно неприемлемых позициях. Украинцы покрывались в глазах русских стремлением к сепаратизму (хотя он и не составлял самого существа украинской позиции, как будет показано, при случае, ниже при анализе украинской политической мысли), а русские в глазах украинцев рисовались до конца начиненными "московским централизмом", что тоже было верно в очень незначительной степени. Беседы шли в исключительно дружественной атмосфере, в чрезвычайно корректных тонах, про исходили они обеих сторон в обстановке, чуждой страстей и давящей силы реальной жизни — мы все были эмигранта ми, чающими уже не мало годов возможности вернуться на родину. У всех была эта скорбь, создающая тихое раздумье и готовность спокойно взвесить слова собеседника, на сердце у всех было сознание, что в разъединенности политических группи Россия и Украина имели главный источник распада и ослабления политических сил. И все же — не смотря на максимально благоприятные условия для беседы она осталась бесплодной. Боюсь, что для обеих сторон не пришло тогда еще время плодотворной и жизненно трезвой встречи, — но кажется, не пришло оно еще и ныне? Не ужели между Россией иУкраиной должна открыться на стоящая война, должна пролиться кровь, чтобы обе стороны поняли историческую необходимость соглашения и прочно И), основанного науважении ипризнании действительно существенных интересов мира? Боюсь думать об этом, но, кажется, эго вооруженное столкновение одно может сурово научить русских политических мыслителей и деятелей признавать законность и неустранимость основных

требований украинцев, а украинских политических мыслителей и деятелей научить трезвости и сознанию неосуществимости и исторической бесплодности добиваться идеала державности "Великой Украины".

Глава I.

Русская революция и ее политические проблемы до 1918 г. Положение на Украине до возникновения гетманщины.

Формально началом русской революции считают последние числа февраля и первые дни Марта 1917 г. Однако разложение "старого порядка" приняло острый характер еще с осени 1916 г., и убийство Распутина, зловещим эхом про катившееся по всей России, было уже сигналом начинавшейся бури. Паралич волн, растерянность, потеря веры в себя достаточно говорили о том, что власть уже не владеет событиями, что старый "порядок" уступает место хаосу, в котором исчезают все устои прежней жизни. Мне незачем здесь входить в общую характеристику того, что происходило в России, начиная с Марта 1917 г. — нам необходимо лишь подчеркнуть в событиях 1917—18 гг. то, что имело свое значение для того периода на Украине, который носит название "гетманщины", — и прежде всего необходимо для этого выделить в сложном потоке событий 1917—1918 годов те три момента, которые, по моему убеждению, имели решающее значение для путей России и ее отдельных частей. Эти три момента следующие: политический, социальный, национальный. Все они чрезвычайно связаны один с другим, хоть основное значение принадлежало лишь двум последним: политические перемены всюду (и в пределах России, и в "лимитрофах") определялись либо национальным, либо социальным мотивом. Отделившиеся от России лимитрофы нашли в политическом обособлении средство для раз решения своих национальных задач, — но тщетно они думали бы освободиться от того бремени, которое перешло к ним от прежней России в виде острой социальной проблемы. Революционный процесс в России, конечно, разлился потому, что старый строй просто рухнул и естественно от крыл простор для каких-то новых политических процессов, — но динамическая напряженность революционного процесса, неожиданно для всех его деятелей, начиная с к<онституционных> д<емократов> до с<оцинал>-д<емократов> и даже большевиков определялась не отсутствием сопротивления, а тем, что история требовала разрешения двух первейших задач былой России — вопросов социального и национального, Русская революция, может

быть, искусственно сейчас затягивается властвующей партией, превосходно усвоившей и знающей технику тирании, — но, возможно, что самая сила тиранов определяется тем, что русская земля в каком-то смысле нуждается еще в переходной власти. Когда мавр сделает свое дело, он должен удалиться; когда то, что нужно было жизни придет — тогда внутренне закончится революционный процесс, хотя, может быть, не сразу свалится тирания. Но не говоря о сегодняшнем дне, можно совершенно убежденно отстаивать то положение, что революция имела по существу две положительных задачи, которые должна была решить. Политическая ритмика в нашей революции определялась именно этим — Временное Правительство, было, конечно, плохим, а, может быть, и никаким Правительством, ибо не имело (да и хотело ли иметь? Сейчас, через 14 лет, кажется, что и господин Львов, и все его сотрудники были своеобразными толстовцами, гнушавшимися власти...) никакой власти. Но оно могло бы держаться, если бы все же при нем могли быть разрешены основные требования жизни. Большевики психически овладели народом потому, что они кончили войну, отдали крестьянам всю землю, — а национальностям предоставили действительно полную (по крайней мере, первое время) свободу "самоопределения". Большевики в значительной мере обманули тех, кто им поверил, но благодаря своему обману они овладели властью, — и раз ею овладев, сумели ее удержать. Временное Правительство не обладало властью, точнее — имело ее настолько, насколько не угасшая в населении инерция и действительная потребность в управлении считалась с Временным Правительством. Но всякий раз, как у него находилась достаточная сила своеволия или сопротивления — Временное Правительство шло на уступки. В украинском вопросе это сказалось с полной силой; положение здесь ухудшалось тем, что в Петрограде не имели определенного отношения не только к Украине, но и вообще к национальной проблеме в России. Не было во Временном Правительстве определенного отношения и к социальной проблеме. Это значит, говоря другими словами, что во Временном Правительстве была ясна и определенна лишь чисто политическая задача, задача "сведения концов с концами" в управлении огромным государством. Связь с иностранными державами, продолжение военных действий с Германией, наконец подготовка учредительного собрания, на которое возлагались все надежды, — все это как бы оправдывало Временное Правительство в том, что оно не хотело стать настоящей властью. Большевики не посчитались с "волей народа" и разогналиУчредит<ельное> Собрание, — а Временное Правительство выпустило простую возможность направить огромную страну на верный путь — все из-за почтительного отношения к прерогативам Учредит<ельного> Собрания. И социальный, и национальный вопрос откладывались — и это то в пору политического лихорадочного бреда, овладевшего на глазах всех "русской стихией"! Немудрено, что овладели революцией другие, — они пришли с лозунгом "братания", они просто объявили все земли крестьянскими, сгоряча декретировали полную свободу национальным группам и легко вступали в сотрудничество с революционными националистическими силами. В частности, жалкая власть, именем Временного правительства управлявшая Киевом, вскоре после переворота в Петербурге была сброшена украинцами и большевиками совместно. Как известно, до сих пор существуют украинские националисты, верящие, что их националистические чаянья могут осуществиться при помощи большевиков, — а уж тогда и говорить нечего. Победа большевизма была победой всяческого максимализма — поэтому так естественен в ту пору был тесный союз большевиков и левых с<оциалистов>-р<ево люционер>ов, развивавших максималистские идеи в во просе о земле, так прост для большевиков был союз и с украинцами, и с грузинами, и другими революционными национальными группами, поднявшими знамя национального самоопределения вплоть до отделения от России.

Характерной чертой русской революции явилось бессилие и пассивность русской буржуазии и помещичьего класса. Единственные партии борьбы против большевиков принадлежали русскому офицерству и небольшой кучке интеллигентов типа к. д. Правые политические деятели, столь несносно шумевшие, когда они находились под покровительством власти, просто исчезли, провалились под землю, или перекрашивались в к. д., а чаще более в левые цвета. Не много чести принес 1917 г. и русской интеллигенции, что ярче всего сказалось в безвольном риторизме пресловутого Государственного Совещания или безответственной тактике Предпарламента, но все же интеллигенция как некий бессословный "орден" дала не только тех, кто губил и замучил Россию, но дала немало крепких, сильных борцов за Россию — начиная с Шингарева, Кокошкина и др. Что же касается русской буржуазии и помещичьего класса (посколько он не входил в состав политической интеллигенции), то они оказались просто в нетях. Мученическая смерть бесконечного числа их навсегда обелила лично этих людей, павших жертвой большевистского

террора, — но несколько дело идет о классе, а не людях, то надо признать, что на сцене русской революции действо вали всего только такие силы — народ (крестьяне и рабочие), демобилизованные и кадровые солдаты и матросы с одной стороны, — а на другой стороне русская интеллигенция, которая по своей разношерстности и пестроте течений, по неумению и нежеланию сговариваться, могла явить лишь постыдное зрелище политической негодности. Отдельные исключения (во всех политических течениях) не смягчают картины. И только в группе большевиков русская интеллигенция выставила несколько людей с умением властвовать, с желанием овладеть революцией. Несчастье России сравнительно с другими странами заключалось в том, что, в то время как германская революция выдвинула Эберта и Носке, как итальянская выдвинула позже Муссолини, — в России с талантами власти оказались Ленин да его сподвижники Троцкий и Дзержинский... "Эволюция" власти в России докатилась до Октября. Долго шел процесс "завоевания" России большевиками, которые в ту пору не имели еще регулярной армии, — и когда в Феврале был подписан Брестский мир с немцами, когда большевики по ладили с ними и получили возможность сосредоточить все усилия внутри России — им пришлось еще больше чем три года "собирать Россию"...

На Украине этапы ее политического развития были следующие. Сразу же после падения в России монархии на Украине вспыхнуло сильное национальное движение, революционно организовавшее "Центральную Раду", куда, кроме делегатов от украинских партий вошло несколько представителей от русских левых партий на Украине. В различных губерниях Украины складывалась какая-то "местная" власть, но Киев, где собралась (если мне память не изменяет, уже в Мае м<есяце>) Центральная Рада, сразу стал "столицей", центром украинского национального движения. В Петербурге жило несколько видных членов революционных украинских партий, которые стали входить в сношения с Временным Правительством на предмет установления автономии Украины. Но горячие головы, заседавшие в Центральной Раде, не считались с тем, о чем шла речь в Петрограде. Они сами установили несколько "генеральных секретарей", которые были ответственны перед Центральной Радой; издали несколько манифестов к украинскому народу ("Универсалы") и очень рано (помнится, уже в Июне 1917 г.) выставили идею самостоятельной ("самостийной") Украины. В Петрограде мало считались с эти ми волнениями, не придавали им большого значения, видя

во всем этом естественную "реакцию" подпольных течений, впервые получивших свободу. Маниловщина, определявшая различные шаги Временного Правительства, присуща была в всем мероприятиям Временного Правительства в отношении Украины. В качестве "знатоков" были посланы в Киев Керенский, Терещенко и, если не ошибаюсь, Некрасов, которые от имени Врем. Правительства заключили своеобразный конкордат с Центральной Радой, признав за ней право ответственного руководства жизнью Украины и лишь ограничив это право местными делами (просвещения, земства и т. д.). Однако в эту же пору началось формирование украинских военных единиц и С. В. Петлюра сохранил звание военного министра (атамана), которое получил еще в первые дни Центральной Рады.

Никакой "конституции" в управлении Украиной, конечно, не было, но в виду того, что война с немцами еще велась и Киев входил в прифронтовую полосу, Верховная власть в т. наз. "Юго-Западном Крае" принадлежала командующему Киевским Военным Округом, каковым был назначен достойнейший по своим личным качествам, разумный и спокойный человек, менее всего подходивший, однако, для того, чтобы быть носителем власти — К. М. Оберучев. Это своеобразное двоевластие — Оберучева и Центр. Рады — никого не смущало ни на Украине, ни в Петрограде — ведь такой же беспорядок и многовластие были всюду. В последнем счете все же "верховной властью" оказывалась та группа, которая могла двинуть войска и чисто физически настоять на своем.

Это было состояние политического хаоса, который не был до конца разрушительным только потому, что все еще действовала та колоссальная инерция, которая ввинчивалась в жизнь в годы войны. Медленно этот хаос побеждал инерцию, — еще в первые годы большевизма сила инерции не была совсем сломлена, — а все же переворот 25 Октября означал победу хаоса и первый шаг к новому — советскому — "порядку".

Первые шаги самостоятельной Украинской республики, провозглашенной совместно с большевиками, сразу же показали, что украинские интеллигенты (во главе с Винниченко) нисколько не лучше русских. Не прошло и двух месяцев, как небольшой отряд Муравьева осадил Киев, — и в несколько дней Киев сдался, а министерство во главе с Голубовичем (украинский с.-р.) удалилось на запад, что <бы> вскоре <после> этого начать сепаратные переговоры с австрийцами и немцами. В Феврале м<есяце> заключается украинским "правительством" (которое собст-

венно ничем никогда не управляло) мир, и в первых числах Марта Киев увидел немецкие войска, оттеснившие большевиков. Началась страда оккупации. Политическое положение характеризовалось тем, что немцы заставили большевиков признать факт "независимой Украины", а в то же время немецким войскам, оккупировавшим Украину, пришлось с боем продвигаться вперед. Таким образом, на северной и центральной части русско-немецкой границы немцы не воевали с большевиками, на юге же, очерчивая границы Украины, немцы воевали с теми же большевиками. Все это было такой комедией со стороны немцев!

Для чего же им понадобилось затем вести "войну" с большевиками, в качестве "вспомогательных войск" при Украинском Правительстве? Для чего понадобилось затем вести (и бесконечно тянуть) так наз. "мирные переговоры" украинцев с большевиками — между Раковским и Шелухиным? Конечно, ключ к этой загадке заключался в том, что в то время называлось "планом Рорбаха" (по имени известного немецкого политического писателя и публициста), — в создании самостоятельной Украины, отделенной от России и входящей в систему государств Центральной Европы, Это был план тех "Randstaaten", в силу которого немцами (!) были воссозданы Польша, Литва, Латвия, Эстония как самостоятельные государства. Таким же государством объявлялась Украина — и немецкие войска номинально находились будто бы в распоряжении Украинского Правительства. На самом деле немцы очищали южные части России по своему плану, стремясь дойти до плодоносной Кубани, чтобы обеспечить хлебом и скотом истощенные Германию и Австрию. Но фикции "вспомогательных войск" держалась все время...

Немцы попали в Украину при содействии украинских с.-ров, но Украина была слишком нужна им самим, чтобы они могли серьезно опираться на круги с.-ров. Они искали буржуазные элементы на Украине, и естественно, что Киев был центром этих всех исканий и переговоров. Первые месяцы немецкой оккупации принесли с собой очень существенный перелом в психология промышленных и помещичьих кругов, которые не сговариваясь решили опереться на немецкую оккупацию. Да и как им было иначе поступить? Большевики буйствовали во всей России, первые вспышки только что начинавшегося добровольческого движения были еще ничтожны, переворот в Сибири, закончивший бесславный период Комитета Учред. Собрания и Директорий, был очень неопределенным. А немцы, испы-

танные в деле водворения "порядка", устанавливали действительно возможность нормальной жизни. Насколько я могу судить по впечатлениям своим того времени, немецкая оккупация вызывала у всех очень тяжелое чувство — немцы были врагом, а не союзником, к немцам питали от вращение и часто ненависть, немцы же провезли в пломбированном вагоне Ленина с его друзьями, слишком явно разрушали русскую армию (убийство Духонина и т.д.). Эти разрушительные действия немцев лишь усиливали враждебные чувства к ним, — а в то же время ужас большевистского террора диктовал обратное. Когда большевики за владели Киевом 26 Января 1918 г., как радовались почти все киевляне, что наконец положен конец буйствовавшему самостийничеству! Но уже через несколько дней все изменилось — и массовые расстрелы и убийства довели страх передбольшевиками до крайней степени. То, что враги (немцы) освободили Киев, освобождали Украину, было мучительно, а в тоже время радостно, — открывались вновь возможность жизни, хотя бы под игом вражеской оккупации. И это чувство возвращающейся жизни было настолько всеобщим, настолько определяющим, что в нем сходились решительно все. С врагами пришла жизнь, нормальный порядок, безопасность — и уже через несколько дней после прихода немцев обыватель начинал осваиваться с фактом оккупации. Некоторое чувство омерзения и скрытого отталкивания, мне кажется, никогда не исчезало, но определяющим все же было не оно. И в первые же дни стало ясно, что радость нормальной жизни должна быть куплена дорогой ценой — очень скоро стал ясен смысл оккупации, когда немецкие солдаты и офицеры стали посылать бесконечные посылки в Германию. Хищничество пропитывало собой все, захватывая не только солдат, но и высших офицеров, а за хищничеством отдельных лиц стояла систематическая кража огромных богатств — в том числе и военных, скопленных тылом огромного Юго-Западного фронта. Даже обыватель, а тем более люди ответственные почувствовали, что с оккупантами надо вступить тоже в борьбу, что надо от них обороняться, надо вообще урегулировать отношения между населением и оккупантами. Это и была проблема "власти" местной, проблема организации местного управления. Сами немцы — и это был порядок, всюду проводимый ими на местах "оккупации" — нуждались для лучшего использования богатств страны в том, чтобы местное управление составлялось из местных людей. В украинских с.-р., еще недавно братавшихся с большевиками, они, конечно не могли видеть для себя опору в населении — отсюда их

стремление завязать связи с украинской буржуазией. Весь Март и Апрель тянулись эти поиски — и на ловца, конечно, набежал зверь. Для немцев было несколько неожиданным, что крупная буржуазия была по существу русской — это им не годилось, им нужна была все же "украинская" буржуазия. Из переговоров полутайных, полуизвестных — родилась идея гетманщины, на которой готовы были сойтись русские промышленные и землевладельческие круги с умеренными украинцами.

Социалисты-федералисты погнушались войти в этот блок — и с точки зрения "самостийной Украины" они со вершили тогда (как и много раз впоследствии) непоправимую ошибку. Единственным представителем(по-видимому все же с тайного согласия партии) этой партии был Дм. Ив. Дорошенко. Но, если я не ошибаюсь, он тогда вышел из партии (сохраняя с ней фактические связи и будучи се "заложником" в министерстве), чтобы сохранить "незапятнанными" ее ряды. Этот весьма своеобразный блок русских Октябристов и правых с одним левым украинцем включил в себя и русских к. д.. Я не рассказываю здесь истории кабинета Ф. А. Лизогуба. И не буду передавать разных эпизодов, разыгравшихся перед составлением кабинета. Во вся ком случае в первых числах Мая был составлен кабинет во главе с Ф. А. Лизогубом, человеком, стоявшим ранее вне политики, весьма заслуженным земским деятелем (но таковым оставшимся и на посту главы Кабинета Министров), большим украинофилом, а после довольно усердным ("щирым") украинцем. В составе Министерства кроме Д. И. Дорошенко был еще один украинец, однако ярко русской ориентации — Н. П. Василенко, член Ц<ентрального> К<о митета партии к. д. от Киева. Я тогда не принимал участие в партии к. д., но стоял близко к ней и очень интересовался ее позицией. Не знаю, как и почему, но в первых числах Мая собрался "всеукраинский съезд партии к. д.", которому предстояло решить вопрос об участии партии к. д. в составе гетманского Совета Министров (тогда входило три человека в Сов. Мин.: Н. П. Василенко, А. К. Ржепсцкий и С. М. Гутник — из Одессы). Я бывал на этих собраниях, длившихся три дня. Прения были острые и горячие — но одолела ориентация Н. П. Василенко, горячо стоявшего за то, чтобы партия, считаясь с создавшимся положением, приняла участие в организации власти при наличии оккупантов. Задача правительства в этих словах понималась как борьба с хаосом и разорением, внесенными в край большевиками — и хотя и ни слова не было сказано, что этим должно быть положено начало освобождения и всей

России от большевиков, но именно эта общерусская задача все время стояла перед глазами и она звала к реальной и трезвой политике, к деловой работе в тех условиях, какие были созданы "независящими обстоятельствами". Очень трудным оказался для ряда лиц вопрос об "украинской культуре" и "национальной задаче" на Украине. Одни просто не придавали никакого значения этому "временному и чисто декоративному" моменту, считая, что, когда освободится вся Россия, эти фиговые листочки мнимого украинства спадут сами собой. В этом беззаботном и циническом даже отношении к "украинской" проблеме (которую и проблемой-то не считали) пребывало довольно значительное число не только в партии к. д., но и в правых и левых группировках, — и это настроение влиятельных русских групп было известно в украинской интеллигенции, не только ее раздражая, но и создавая справедливое Недоверие к "украинским симпатиям" этих русских групп. Менее многочисленна, но очень шумлива и криклива была явно антиукраинская группа (В. М. Левитского, Ефимовского и др.) впоследствии до конца слившаяся с течением "малороссов", возглавляемых В. В. Шульгиным. Кругом этих словесных оттенков ("малоросс" или "украинец") сгустились и национальные, и политические расхождения и страсти. Но "всеукраинский съезд партии к. д." обнаружил большую гибкость и трезвость, учел реальную политическую обстановку и, ни на минуту не забывая об общерусской задаче, ответственно лежавшей на его плечах как единственно свободной части партии к. д., счел возможным создать особую, временно независимую от Ц. К-та (которого фактически не было) "Всеукраинскую партию к. д.". Съезд, исходя из общей оценки положения не только "разрешил" отдельным членам партии войти в со став Министерства, но и поручил президиуму партии (во главе с Д. Н. Григорович-Барским) пребывать в постоянном общении с министрами к. д., что тогда, когда я был мини стром, выражалось в еженедельных совещаниях президиума партии с министрами на квартире Григорович-Барского.

Так как гетманский переворот, весьма недурно инсценированный при помощи немцев, дал место буржуазным группам, то левые — и украинские, и русские группы — оказались в оппозиции. Первое время оппозиция эта ничем не проявляла себя, выжидая того, во что выльется режим гетманщины, а часть украинских левых деятелей (С. В. Петлюра, Чеховский и др.) служила в неответственных местах, принимая участие в различных неофициальных или неответственных выступлениях.

Из 9 русских губерний сложилось, силой немецкой оккупации, некоторое подобие небольшой "державы". Все, кто чувствовал динамическую стихию большевизма, его разрушительные тенденции, не мог не сочувствовать тому, что на обширном пространстве юга России хаосу противопоставлялся порядок, что жизнь вновь здесь вступала в свои права. И те, кто носил в сердце скорбь о России, и те, кто жил мечтой об Украине и ее "освобождении", не могли не понимать огромного творческого задания, которое брала на себя буржуазная власть. Но на пути к овладению стихиями, бушевавшими в русской революции, стояли все те же два основных вопроса — национальный и социальный. Обойти их нельзя было, их надо было "решить". Буржуазной власти трудно было найти в себе смелость и силу для решения социального вопроса и она очень быстро стала проводником социальной реакции. Но если бы буржуазная власть смогла овладеть национальной стихией, ее социальная позиция могла бы кое-как приспособиться к требованиям жизни. Но если большевизм легко смог проникнуть на Украину, пользуясь глупостями реакционной власти, то у него оказался могучий союзник в лице националистов украинцев. Так была политически подготовлена та "революция", которая свалила гетманщину, отдала на два месяца власть "Директории", чтобы затем окончательно потонуть в захлестнувшей ее волне большевизма. Оставляя в стороне социальный вопрос, как он ставился во время гетманщины, обратимся к изучению национальной проблемы. В наших вводных главах мы должны подробно коснуться этого вопроса, так как его неразрешенность была одной из главных (хотя и не единственной) причин неудачи того интересного замысла, который лежал в основе работы гетманского правительства.

Глава II.

Украинская проблема до революции и во время ее.

Я не буду входить здесь в обсуждение "правды" или "неправды" украинского движения, хотя считаю этот вопрос неустранимым при обсуждении русско-украинской проблемы вообще. Но я коснусь этого вопроса во второй части своих воспоминаний, здесь же нам необходимо познакомиться с основными этапами в развитии русского движения.

О настоящем украинском движении невозможно говорить до середины 40-х годов XIX века, хотя развитие украинской культуры шло непрерывно в течение XVII, XVIII и начала XIX века. Но о "движении" можно говорить лишь с того момента, когда начинается организация украинской интеллигенции в целях защиты и развития особой украинской культуры. Не разрывая связи с Россией, не ставя вопрос о выделении из нее, украинская интеллигенция не только отдается изучению украинской старины, фольклора, песен, истории и т. д. (что вполне отвечало романтизму во всей Европе, хоть и проявившемуся там значительно ранее, — и совпадало с соответствующими стремлениями в русском обществе), но и создает известное "Кирилло-Мефодиевское братство", ставящее своей целью воспитывать "украинское сознание". Это было в сущности как бы предварением программы "национально-культурной автономии", как принято говорить в наше время. Эпоха Александра II наносит тяжкий удар этому всему движению, которое загоняется в подполье. Наверху остается лишь слабое "украинофильское" движение, приведшее однако к образованию "Украинской Громады", объединившей много светлых голов и ярких защитников украинства. Новая эпоха в развитии украинского движения начинается в 80-ых годах прошлого столетия — благодаря тому, что Австрия создает во Львове возможность концентрации украинских культурных сил. Не очень большая степень свободы, которой могла пользоваться украинская интеллигенция во Львове, все же резко контрастировала с угрюмыми условиями, в которых пребывала украинская интеллигенция в пределах России. Львов, Женева (Драгоманов!) становятся как бы маяками, на которые тянутся молодые люди, живущие идеалом украинской культуры. Мысль украинской интеллигенции больше и больше движется логикой вещей от защиты культурного своеобразия, своей культурной личности к политической проблеме. Надо признать в этом движении полную логическую трезвость: в политических условиях тогдашней

России не было никакой возможности отстаивать и развивать культурное своеобразие Украины, защищать украинские школы, печать, свободу общественного мнения. "Режионализм" силой вешай подходил к политической стороне дела: история достаточно показывает, что без политической самостоятельности или хотя бы некоторой политической замкнутости невозможно исторически действенное и творческое развитие культурного своеобразия народов. Но политическое сознание украинской интеллигенции было стеснено тем самым, что создало политическую трагедию Украины — географической невозможностью образовать самостоятельное государство. После XIV в. Украина находилась между тремя крупными государственными образованиями — Московским государством, Польшей, а позднее и Турцией. Она никогда не могла существовать независимо, как это было возможно для Швейцарии, находившейся тоже между тремя крупными государствами. Но география Швейцарии сделала ее историю более светлой и удачной, а география Украины определила трагедию ее истории. Украине неизбежно было, как остается неизбежно и ныне, опираться на одно из соседних государств — и это даже в эпохи славы и силы. Когда в XVII в. Украина соединилась с Россией, то она не только экономически срослась с ней, не только церковно объединилась, но и культурно слилась с ней. Россия XVIII в. и XIX в. есть совместное создание Великороссии и Украины ( см. об этом исследование Харламповича). Россия создавалась дружной работой двух братских гениев, и это приводило к очень глубокому, интим ному процессу срастания Украины и Великороссии в широких путях России. То, что отделяло Украину от Турции и Польши, то именно изнутри сближало ее с Московией: вера и Церковь.

Отсюда понятно возникновение федералистической системы идей. Полная самостоятельность представляла и представляет чистейшую утопию, что очень резко и остро видно на том, что защитники самостоятельности и разрыва Украины с Россией непременно опираются либо на Польшу, либо на Германию. Лозунг самостоятельности, приобретший во время революции такое острое значение, по существу означал линию отделения от России при неизбежном включении в какую-либо другую государственную систему. Федерализм представляет поэтому неизбежную границу в политическом мышлении украинцев и единственное вместе с тем реальное содержание его. Самый серьезный и крупный политический мыслитель, какого вы двинула Украина в XIX веке, был Драгоманов, — и для

него совершенно была ясна историческая неустранимость федеративной связи (как политического максимума) с Россией. Тем больше страсти и энтузиазма отдавали украинские интеллигенты защите своего культурного своеобразия, То, что Россия продолжала оставаться русско-украинским колоссом, поглощавшим массу украинских сил, показывало трудность отстаивания творческой отделенности: творческие силы Украины постоянно вливались в огромный поток рос российского большого культурного дела, — и на долю чисто украинского творчества почти всегда оставались dii minores. Ничто так болезненно не действовало на украинскую интеллигенцию, как именно этот факт неизбежной "провинциальности", которая все время отличала украинскую культуру, и на которую она была обречена в силу ее сдавленности и слабости. Бессилие сделать что-либо" большее, невозможность "зажить своей жизнью", отдельно от огромной России, рождало гневное отталкивание от России, легко переходившее в ненависть. Россия вызывала к себе вражду именно своей необъятностью, своей изумительной гениальностью, — и то, что она забирала к себе украинские силы, делая это как-то "незаметно", — больше всего внутренне раздражало украинскую интеллигенцию, болезненно любившую "нерасцветший гений" Украины. Известно, что было немало русских больших людей, которые отстаивали полную свободу для Украины — так как совершенно не верили в нее, считали, что некоторый рост украинской культуры искусственно поддерживался тем угнетением, которое было усвоено русским правительством в отношении к Украине. Иначе говоря — в этом взгляде наУкраину ее творческие проявления сводились к тому подъему, который питается одной ненавистью и враждой, Свобода и равнодушие рядом с чрезвычайной мощью русской культуры, очень быстро и легко привели к полному ничтожеству затеи об особой украинской культуре... Если бы украинская культура была сильна, она" могла бы ответить на это лишь презрением, но бессилие украинской культуры, ее действительная слабость вели к "тому, что очерченная выше русская позиция задевала еще больше. чем чисто внешние полицейские притеснения.

Именно в такой атмосфере складывалась жизнь украинской интеллигенции на пороге XX века. Романтическая влюбленность в свой край, в свои песни, искусство соединялись с раздражением, отталкиванием от всего "российского", с ненавистью не только к политическому режиму России, но и к "москалям" вообще. Закордонная литература уже далеко ушла от строгого и ответственного либера-

лизма и федерализма Драгоманова, новый радикальный и революционный дух веял в этой закордонной литературе, правда, запрещенной к употреблению в России, но достаточно известной благодаря заграничным путешествиям. Официально политические пожелания не шли — даже у самого М. С. Грушевского — дальше автономии, дающей возможность "культурной независимости", но центр тяжести лежал в этом уже очень прочном и глубоком убеждении украинской интеллигенции, что только на путях культурной замкнутости и культурного обособления возможно уберечь гений Украины от поглощения его мощной русской культурой. Другого пути никто не видел, а те, кто были против такого обособления, по существу, не шли дальше простого украинофильства и не жили той любовью к украинству, которая для них ставила бы украинство на первое место. Ни тревожной заботы, ни горькой обиды они не имели в своем сердце и поэтому в своем прекраснодушии и не замечали острой русско-украинской проблемы. Надо признать это со всей силой, чтобы понять, что у всех, кто болел за свою украинскую культуру, мысль невольно обращалась в сторону обособления. Нельзя же в самом деле огулом обвинять украинскую интеллигенцию в "ненависти" к России — ненависть может быть и была, но у немногих, у большинства же была любовь к Украине и страх за нее. Тут была налицо глубокая трагедия Украины, не сумевшей ни укрепить, ни охранить свое политическое самостоятельное бытие и вынужденной, конечно, навсегда идти рука об руку с Москвой. Но Украина потеряла не одну политическую свободу — она потеряла "естественность" своего культурного творчества, вливаясь в огромное мощное русло русской культуры — она отдала столько своих лучших сыновей на служение Великой России. Несчастье, трагическая сторона положения заключалась в том, что тогда, когда — при общем расцвете национальных [движений] во всей Европе — стало развиваться (с середины 40-ых годов прошлого столетия) литературное и вообще культурное украинское движение, оно попадало в общие условия того сурового ре жима, в котором жила вся Россия. Старая рана, почти заживавшая, вновь стала болеть и, чем дальше росло украинское движение, тем меньше оно имело свободы, тем напряженнее были в нем гнев и обида на Россию. Если бы русское общество не относилось снисходительно-ласково, но и небрежно к украинской интеллигенции, это все могло бы быть смягчено, но надо признать и то, что насколько ясна была программа в польском, финляндском вопросе, на стольконеопределенныбыли очертания даже для левых

партий в украинском вопросе. Люди обиженные всегда больнее переживают небрежность к себе, чем те, у кого жизнь складывается счастливее. И украинская интеллигенция чем дальше, тем больше ощущала свое одиночества, мою роковую непонятость — и в темноте обиды и гнева закалялась любовь к своей обиженной родине, к ее "нерасцветшему гению". Не следует забывать, что в ряды украинской интеллигенции время от времени вступали неукраинские элементы, оказывавшиеся на Украине, полюбившие ее и понявшие ее горькую судьбу. Самым ярким примером служил известный и заслуженный деятель украинского движения — А. А. Русов (костромич по рождению, изгнанный из университета, ставший статистиком в Черниговской губ<ернии> и там ставший "щирым украинцем") и его жена — еще более известная писательница и педагогичка С. ф. Русова (урожденная Линдфорс из семьи обрусевших шведов).

Вся эта особая атмосфера предвоенной жизни на Украине вербовала в стан "обособленнее " много молодежи, типично украинской по ее пылкости, склонности к романтизму, к некоторой театральности; общерусское революционное настроение того времени (особенно усилившееся после 1905 г.) не только передавалось украинской молодежи, но питалось еще и собственными источниками. Много лиц, занимавших официальное положение (самый яркий при мер — С. П. Шелухин, бывший членом суда в Одессе, уже тогда "щирый" украинец, но умевший ладить с властями), были в то время участниками полулегальных в то время украинских организаций.

В то же Австрия вела определенную политику в украинском вопросе, не только давая полную свободу украинской политической мысли (посколько она направлялась против России), но и подготовляла план формирования воинских частей из украинцев на предмет "освобождения" Украины. Часть украинской интеллигенции, — особенно из Холмщины, — шла на это; самый видный деятель в этом направлении — прославленный Скоропис-Елтуховский — находился действительно на службе у австрийского генерального штаба... Я имел случай позднее несколько раз встречаться с этим деятелем, к которому первоначально не скрою, чувствовал омерзение и отвращение. Но в эти же встречи я по чувствовал, что был неправ и односторонен: это был не очень умный, но фанатически преданный делу "освобождения Украины" человек, насколько я мог судить, даже не питавший ненависти к России, а выросший в решительной и глубокой отчужденности от нее. С точки зрения своей

Украины он поступал так же, как поступал Масарик со своими планами освобождении Чехии. Были безусловно аморальные моменты в тех планах, которым он служил, — здесь были черты аморализма, которыми так болезненно всех раздражала Германия во время войны и которые на шли свое законченное и циническое выражение позднее у наших большевиков. Но узкий и духовно бедный человек, которым был Скоропис, честный в своем фанатизме, готовый на все "революционные" шаги для того, чтобы добиться свободы для своей родины, служил австрийскому штабу лишь в целях освобождения Украины. Такие люди, как он, попадаются во всякой стране, они могут быть подлинными героями, верными своему долгу, но узкими, не знающими ничего за пределами своей фанатической верности. Он, думаю, во многом выше других украинских деятелей, которые, служа долго России, потом оплевывали ее: Скоропис этого не делал в отношении к Австрии...

Когда наступила война и военное командование, уже хорошо осведомленное о планах австрийского штаба, имевшего в виду также привлечь к себе украинцев России, как это имел в виду известный манифест к полякам, изданный Вел. Кн. Николаем Николаевичем, не нашло ничего лучшего, как воспретить все издания на украинском языке. Возможно, что с военной точки зрения это было и целесообразно и необходимо, предупреждая возможное разложение в украинских частях русской Армии, — но в более широком масштабе эта мера имела гибельные последствия, до последней степени раздражив украинскую интеллигенцию, словно нарочно бросаемую в вражеский стан. Чем дальше шла война, тем больше накоплялись неприятности в этом деле. Завоевание Галиции оживило одно время у русских украинцев надежды на объединение разрозненных частей Украины под русским "свободным" управлением — не кто иной как Д. И. Дорошенко в преданности которого украинскому делу нельзя сомневаться, работал в Галиции при Генер<ал-> Губернаторе (от Союза Городов, если только я не путаю здесь фактов, — у меня нет сейчас полной уверенности, что я не смешиваю деятельности Дорошенко при Временном Правительстве и при гр. Г. А. Бобринском). Но в тоже время поспешные и ненужные церковные мероприятия по обращению униатов галичан в Православие (роль при этом митр., тогда архиепископа Волынского Евлогия мне совершенно неизвестна, а повторять распространенные обвинения, о которых я слышал от самого митр. Евлогия реплики возмущения, не нахожу нужным) болезненно отзывались в украинских душах как проявления руссифика-

ции. Среди украинской интеллигенции был вообще вкус к унии совсем не по религиозным мотивам, а из желания и здесь как-нибудь обособиться от России, — и отсюда понятна мнительность украинцев в отношении к церковным мероприятиям в Галиции, в частности, заточение чтимого украинскими деятелями за свою (несомненную и подлинную) любовь к украинскому делу митр. Шептицкого.

Когда разразились революционные события, притихшая за время войны украинская интеллигенция в первые же дни направила свои усилия к тому, чтобы в общем потоке революции продвинуть идею освобождения Украины. Эта идея в первые месяцы захватывала лишь вопросы культурного творчества и т. сказ, местного самоуправления. Однако — как было указано выше — уже в первые месяцы революции завелся "головной атаман" (Петлюра) и стали выдвигаться идеи "украинских вооруженных сил". В хаосе революции, когда еще не кончилась война, когда начинало уже пахнуть междуусобной войной, это было, если угодно, естественно, но и зловеще. При системе федерации невозможна "местнаяармия", — а между тем формирование особых украинских частей началось уже в рядах стоявших на позициях армий. Медленно разгоралась идея "украинской державы" и лозунг "самостийной Украины", однако все это зрело и усиливалось тем быстрее, чем яснее Становилось бессилие Временного Правительства и надвигавшаяся анархия. О церковных, тоже бурных и тоже мед ленно восходивших к зловещей идеи автокефалии церковных течениях я буду говорить в основной части книги. Здесь же упомяну о создании Украинского Народного Университета. Зимой 1917 г. я получил приглашение принять участие в этом университете, о котором я к тому времени не имел почти никаких сведений. Не помню сейчас, кто именно передал мне это приглашение, которое удивило меня, так как по-украински я совершенно не говорил и с украинскими деятелями (кроме Русовых) не имел никаких отношений. Состоя директором Дошкольного Института, я имел отношение лишь к той группе украинских деятелей, которая была связана с дошкольным делом (С. Ф. Русовой и ее ученицами). Во время войны наше Фребелевское Общество, председателем которого я тоже состоял, было связано с т. наз. Земским Союзом, с его школьным отделом (во главе которого очень рано стал известный московский педагог А, И. Зеленко), на обязанности которого стояло открытие очагов-приютов в прифронтовой полосе. Тут я впервые столкнулся с вопросом о языке преподавания — и конечно без каких-то бы то ни было колебаний присоеди-

нился к требованиям Русовой и др., чтобы в этих очагах-приютах и детских садах с детьми говорили на их родном, то есть украинском языке. Если вопрос о языке в школе более или менее сложен, то для детских народных учреждений он бесспорен в смысле необходимости говорить с детьми на "материнском языке". Когда Февральская революция изменила режим, наш Дошкольный Институт (и это было первое культурное украинское начинание) уже через месяц открыл украинское отделение при себе. Надо заметить, что в составе Института нашего было много евреев, у которых в связи со всем известным возрождением древне еврейского языка, было очень сильное творческое стремление выразить полнее и глубже национальный характер в еврейских детских учреждениях (в которых во время войны на Юго-Западе России была большая потребность). Для меня былипонятны и симпатичны все эти стремления в развитии национального начала в детских учреждениях — и я искренне и сердечно приветствовал украинское отделение в нашем Институте, когда мне пришлось его открывать. О весьма скромном тогда моем участии в украинском церковном движении скажу позже, — но во всяком случае дальше общих симпатий к украинскому движению (в пределах русской культуры!) я не шел. Действовала во мне, конечно, и реакция против грубых и шовинистических заявлений П. Б. Струве против украинского движения... Приглашение читать лекции по философии в Украинском Народном Университете меня удивило, но зная, что по моей специальности у украинцев не было никого из "своих" деятелей, я не хотел им отказывать. Было одно серьезное затруднение — то, что я не говорил по-украински, но лица (не помню кто), пригласившие меня в Украин<ский> Унив<ерситет>, любезно и либерально ответили, что они не шовинисты и русскую речь в Укр<аинском > Унив<ерситете> признают. Я дал согласие и стал читать лекции в каком-то частном помещении, чуть ли не в доме Терещенко. Среди профессоров я увидел ряд своих коллег по Университету — А. М. Лободу, Граве и еще кого-то, конечно Богдана Кистяковского, блестящего философа права, недавно вступившего в состав Киевского Университета и очень мне уже близкого в то время, как и В. Н Константиновича, проф<ессора> патологической анатомии, тоже очень мне близкого и симпатичного по Университету. Нас было 10 человек, профессоров Университета св. Владимира, вошедших в состав Украинского Народного Университета. Коллеги наши по русскому Университету

чрезвычайно остро и враждебно к тому, что часть его профессорской коллегии пошла в Украинский Университет. Можно сказать, что вся левая группа профессорской коллегии (насчитывавшая около 12 чел<овек>) оказалась в Украинском Унив., — и старые наши острые отношения с консервативной группой (боевым лидером которой был в это время проф. Алекс. Дм. Билимович) осложнились очень остро национальным мотивом. Наш ректор Университета Е. В. Спекторский, бывший мне лично очень близким и про шедший в ректорат при значительном моем активном участии в этом, оказался во враждебном мне стане — а это мне стоило (да и ныне еще стоит) довольно дорого... — но не об этом сейчас идет речь.

В Украинском Университете я узнал Д. И. Дорошенко и еще кое-кого; все время, относясь с симпатией к самому замыслу, я считал свое положение в нем фальшивым и двусмысленным, потому что весь raison d'etre Украинского Университета заключался также в том, чтобы студенты украинцы могли слушать лекции на украинском языке. По этому чтение мной лекций в Укр<аинском> Унив<ерситете>на русском языке было странно и ни к чему, но я чувствовал, что мною дорожили и не хотел бросать дела — особенно в виду тех глупостей, которые высказывались против меня и других в профессорской коллегии Университета св. Владимира.

Приглядываясь ближе к украинской интеллигенции, я чувствовал как хмель революции все более кружит их го ловы. В сущности, в музыке революции генерал-басом звучит мелодия "все позволено" — и нет ничего невозможного, чего бы нельзя было по крайней мере затеять. Прожектерство — эта хлестаковщина всякой революции — бурлило в украинских головах, воображение, которым во обще очень богата украинская душа, разливалось выше меры. Политическая психология украинских деятелей — это мне было ясно уже тогда — лишена вообще основной силы в политике — реализма, трезвого и делового подхода к своим собственным идеям, выдержки и хладнокровия. Вчерашние "подпольцы", а сегодняшние властители, эти украинские политики, начиная от самого "батька" М. С. Грушевского, не отдавали себе никакого отчета в реальном положении вещей. Даже такой спокойный, в силу уже одной своей культурности выдержанный человек, как Дорошенко, с которым я часто пикировался в Совете Министров по вопросам иностранной политики, поражал меня тем, что все его мышление направлялось исключительно категорией желанного и почти не считалась с категорией реализуемого,

возможного. Второй чертой политической психологии украинской интеллигенции я считаю ее склонность к театральным эффектам, романтическую драпировку под старину ("гетманщина" одна чего стоит — это и монархия, и республика одновременно), любовь к красивым сценам, погоню за эффектами. Того делового, осторожного строительства, которое им, "самостийникам" так нужно было, чтобы, воспользовавшись слабостью России, сковать свою "державу", я не видел ни у кого. Как в научных и литературных кругах создавали украинскую терминологию, чтобы избе жать руссизмов, так и в политическом мышлении все искали свой национальный путь, больше думая о национальном своеобразии, чем о прочности и серьезности "державы".

Уже лето 1917 г. привело к необходимости создании особого русского "секретаря" или министра (для защиты русских), каковым был назначен из Петрограда прив.-доц. (ныне проф.) Д. М. Одинец. Растолковать политически, что значило создание этого особого органа "русского секретариата" — положительно невозможно. По существу это был посол России в Украине — призванный защищать интересы многочисленного русского населения... Но ведь Украина не только еще не отделилась от России, но даже не имела никакой автономии (мы уже упоминали о том, как чрезвычайное уважение Временного Правительства к правам будущего Учредительного Собрания обрекало его на нерешительность во всех основных вопросах русской жизни). В Киеве находился представитель центральной военной власти, которому по военному положению принадлежала высшая власть во всем и который был подчинен не посредственно Временному Правительству. И все же, при всей неопределенности своего политического смысла, "генеральный секретарь" (одно название чего стоит!) по русским делам оказался живым и деятельным центром собирания русских культурных сил, — ибо положение русской школы оказалось весьма угрожаемым. В соответствии с духом времени большое значение получил русский профессиональный учительский союз, который был связан с этим "секретариатом".

Я считал и считаю русскую интеллигенцию непригодной для политического действия, для политического творчества. Быть может, в этом виновата история, не давшая развития политическому искусству и необходимым для него качествам — но факт налицо. Даже поляки — которым, на мой взгляд, тоже не дан талант государственности, стояли и стоят несравнимо высоко в этом отношении, Единственный, глубокий и трезвый, творческий и серьезный, политический

ум среди украинской интеллигенции, скаким меня столкнула судьба — был Липинский (защитник очень интерес ной, но фантастической концепции, сочетавшей славянофильскую теорию самодержавия с идеей советов). Средний тип украинской интеллигенции — это тип учителя, журналиста, адвоката. Подполье украинской интеллигенции жило в России и разве можно сравнивать по технике, по образованности, по выдержке и революционной настойчивости деятелей русской революции (Ленин, Троцкий и др.), которые в Западной Европе прошли превосходную школу государственного мышления — с теми мечтателями, литераторами (Винниченко), учителями, которых Украина в свой неповторимый исторический час могла выставить в качестве своих вождей? Достаточно назвать С. П. Шелухина, "сенатора", председателя комиссии по заключению мира с Сов<етской> Россией — чтобы понять, какие чудаки бесталанные, хоть и "милые", бескрылые, хоть и фантасты, бессильные, хоть и страстные, были все эти люди. Если бы история в тысячу раз больше дала им в руки, что она фактически им дала — они все равно не могли бы ничего сделать. Украина вышла на путь революции фактически без вождей, без сильных, опытных и способных властвовать лидеров. Неудивительно, что Украина потеряла все, что даже приобрела до полной ее инкорпорации в состав Советского Союза. Но было бы легкомысленно из бесталанности украинских вождей делать вывод о незначительности самого украинского вопроса... Но к этому мы еще вернемся во второй части.

Нам остается теперь коснуться третьей стороны, знание которой необходимо для понимания того, что будет дальше излагаться — церковного положения на Украине во время революции до гетманского переворота.

Глава III

Церковное положении на Украине во время революции.

Ко времени революции я был председателем Киевского Религиозно-Философского Общества, существовавшего, если мне память не изменяет, уже 10 лет. Наше общество, по инициативе изгнанного из Дух<овной> Академии проф. В. И. Экземплярского, издавало уже два года (под его же редакцией) журнал "Христианская Мысль". Оке группировало вокруг себя небольшой круг верующей интеллигенции; в его составе находилось и несколько священников, которые, однако, в силу особого распоряжения Св. Синода (который считал, и, правду сказать, не без основания, наше общество церковно радикальным), не могли быть сто членами. С рядом священников меня (не говоря уже о профессорах Академии) связывали литературные связи. С свящ<енником> о. Василием Липковским, ставшим впоследствии митрополитом автокефальной Украинской Церкви, меня связывало давнее знакомство, завязавшееся вокруг литературной церковной работы. Кроме официальных заседаний, у нас бывали каждые две недели "чаи", на которых собирались те, кому нельзя было официально входить в Рел. Фил. Общество (профессора Духовной Акад<емии> и преподаватели Дух<овной> Семинарии). Так создалась очень сильная церковная русская группа, на долю котором выпала ответственная церковная работа во время революции.

Когда вспыхнула революция, она чрезвычайно окрылила церковные круги, почувствовавшие, что для русской Церкви открывается новая эпоха. Мы собирались каждую неделю, чтобы обсуждать создающееся церковное положение — и кроме того, что все мы писали (Боже, как все это ныне кажется наивно и романтично!) в "Христианской Мысли", мы устроили несколько публичных митингов, посвященных религиозным вопросам в новых условиях русской жизни. Эти митинги мы устраивали (под моим председательством) в самой большой аудитории Университета, которая всегда была битком набита народом. Некоторые собрания были очень ярки и удачны (ото было лишь в первые два месяца — Март и Апрель., пока русская революция не была еще омрачена ничем); почему-то — не помню сейчас, почему — в большом количестве приходили к нам старообрядцы. Ни разу в это время не выступал еще украинский церковный вопрос, хотя уже с недели на неделю разгоралось украинское движение. Уже в середине Апреля образовал-

ся - память мне не подсказывает, как — т. наз. церковно-общественный комитет, связанный чрезвычайно с нашим Религиозно-Философским Обществом, но действовавший независимо от него. Думаю — судя по тому, что дальше случилось, — что в нем уже проявлялись украинские силы; комитет, состоявший из священников, решил созвать экстренный епархиальный съезд. Растерявшаяся высшая церковная власть в лице митр. Владимира не шала, как быть. Состав Св. Синода еще в Марте был заменен другими и наш митр. Владимир был в Киеве. Он противился созыву епархиального съезда, и тогда несколько нас, мирян, отправились к митр. Владимиру уговаривать его не противиться замыслу самочинного церковно-общественного комитета и дать благословение созываемому съезду,чемможет быть наполовину парализован его революционный дух. Мы все верили тогда, что все "образуется", если дать бушующей стихии возможность проявить себя, если не раздражать и не возбуждать ее запрещениями. О митр. Владимире скажу я несколько слов позже, сейчас же вернусь к епархиальному съезду, который был созван легально. Митр. Владимир на нем не присутствовал, но епископы (Никодим и Димитрий — викарии) посетили его. Хорошо помню открытие этого съезда, уже тогда вызывавшего у меня жуткие чувст ва. Как председ<атель > Рел<игиозно-> Фил<ософского> Общ<ества>, я получил приглашение от цер<ковно->общ<ественного> комитета (во главе которого стоял о. Евгений Капралов). Когда я подошел к зданию Ре лиг<иозного> Просвет<ительского> Общества, в огромном зале которого назначен был съезд, я был крайне изумлен, увидев огромную толпу крестьян, которые запрудили часть улицы. С трудом я протолпился в зал и узнал, что из деревень приехало много крестьян без всяких мандатов. Хотя правила выборов, установленные церк<овно-> обществ<енным> комитетом, были чрезвычайно либеральны, но зачем-то, очевидно в силу соответственной агитации батюшек, приходы послали неисчислимое количество представителей. Вместо 350-400 человек в зале было 800-900... Организационный комитет решил признать всех прибывших имеющими право на участие в заседании, очевидно, не ожидая от собрания никаких деловых постановлений. Долго ждали епископов (митроп. Владимир не приехал), наконец, они приехали и епарх. собрание было объявлено открытым. Председателем было предложено избрать о. Липковского (о котором я упомянул выше), в товарищи председ<теля> выбрали Капралова и меня. Все это меня, бывшего не в курсе дел, изумляло — ведь я достаточно знал хоть и

крепкую и энергичную натуру о. Липковского. но знал и его безалаберность. Он был совершенно негодный председатель, только одно ревностно проводивший — все, что касалось украинства. Устами о. Липковского съезд назвал себя "украинским епархиальным собранием", мне тут же объяснили, что слово украинский здесь взято в территориальном, не в национальном смысле... Это было странно, совершенно немотивированно (губернский епарх. съезд на звать украинским!), за всем этим была какая-то игра, которой я не мог понять. Меня просили остаться — и мы с о. Капраловым несли тяжкую обязанность технически направлять съезд. По существу съезд был бессодержательным и нецерковным, но буйным и страстным. Какие-то страсти кипели (пока еще за кулисами), какая-то стихия уже бушевала. Я еще плохо разбирался во всем, но чувствовал уже тайное отвращение к этой "мазне", к этой недостойной игре вокруг Церкви. Однако я все же полагал, что овладеть стихией можно лишь не ставя ей преград — отчасти это оправдалось уже на этом съезде. Съезд выбрал большой "епископский совет" (чуть ли не 30 чел.) при митр. Владимире (включил в него прежний состав консистории) и разошелся... Много было неожиданного и неприятного для меня на этом первом проявлении церковного украинства, — но самое главное было еще впереди...

В Мае м<есяце> я получил от А. В. Карташева телеграфное приглашение войти в состав предсоборного присутствия, подготовившего Всероссийский Собор, но отказался ехать, будучи занят в это время, и не имея вкуса к тому, что тогда делалось в Петрограде — хотелось уже тогда мне остаться в стороне. Однако когда в Июне в Москве группой московских церковных деятелей был созван Всероссийский съезд духовенства и мирян — уже предварявший и по на строению, и по составу — будущий собор, я после долгих колебаний принял предложение церковной группы в Киеве (во главе с В. И. Экземплярским) поехать на съезд в качестве представителя журнала "Христианская Мысль". Не кому другому было поехать, я согласился... Хорошо помню Москву Июня м<есяца> — уже грязную, беспорядочную, символически отражавшую положение в России "без хозяина". Помню и съезд, очень красочный, ненормального В. Н. Львова, тогда еще обер-прокурора, его демагогическую, нецерковную речь при открытии съезда. С о. С. Булгаковым (тогда еще не священником) и с П. И. Новгородцевым у меня вышли в комиссии очень горячие и острые споры. Вместе с своими друзьями по Киеву я принадлежал к церковно-радикальной группе, считал необходимым освобо-

ждение Церкви от прежнего типа связи с государством (следуя идеалу "свободная Церковь в свободном государстве"). Было много интересных встреч, бесед, горячих схваток — но все это меня не захватывало до конца, и я, пробыв в Москве неделю, поспешил в Киев и очень скоро уехал в деревню.

Но уже в конце Июня меня вызвали на заседание епископского совета, экстренно собравшегося, если память мне не изменяет — для решения вопроса о созыве Украинского поместного Собора. Уже тогда у меня сформировалась точка зрения на церковное положение на Украине — я считал очень важным именно территориальный момент (чтобы тем ослабить недопустимый церковный национализм). Упорное и настойчивое стремление ряда деревенских батюшек (особенно запомнилось мне фигура достопочтенного, глубокого, но вместе с тем крайнего в своем украинском национализме о. Боцяновского) к созыву поместного Украинского Собора меня поразило. Я увидал, что церковное украинство сильно в деревне, что в нем очень напряженно живут стремления к выражению в церковной жизни своего национального лица. Ясно было, что иначе как "парламентским путем" не найти нормального и церковно приемлемого выхода. Поэтому я вместе с другими очень упрашивал митр. Владимира (к которому я, начиная с этого времени, чувствовал всегда очень искреннюю симпатию) дать согласие на созыв Украинского поместного Собора. Митр. Владимир в конце концов согласился принципиально (при условии соглашения с Всероссийской церковной властью) — и наше чрезвычайное собрание епископского совета, назначив следующую сессию на осень, разошлось. В противоположность апрельскому епархиальному собранию, это заседание епископского совета удовлетворило меня и вызвало во мне большую работу мысли, а главное — вызвало глубокое чувство церковной ответственности. Я почувствовал, что не могу уклониться от церковно ответственного дела — как сделал это, получив приглашение от А. В. Карташева; почувствовал и то, что с украинством в церковном деле совладать будет трудно.

К осени епископский совет не был созван, митр. Владимир брал свое согласие назад, указывал, что начинается (15/28 Авг<уста>> Всероссийский Собор. Мы, русские члены епископского совета, несколько раз обсуждали серьезность положения, созданного митр. Владимиром, не желавшим созвать и второй сессии епископского совета, а не то что поместного Собора. Митр. Владимир объявил, что еп<ископский> совет был избран на незаконном епарх.

собрании и что поэтому созывать его он не намерен. К 15/VIII он уехал в Москву, легальные пути для урегулирования бушевавшей украинской стихии церковной закрылись... Мы (русские) были крайне огорчены, — так как по ходу политических событий ясно было, что потребность национального выявления церковности в украинстве очень сильна, — а духовенство на Украине всегда было главным хранителем украинского сознания...

События не заставили себя долго ждать. Убедившись, что с епископами они ничего не могут сделать, горячие го ловы из украинских церковных кругов (священники, диаконы а псаломщики) решили действовать без епископов и создали "украинскую церковную раду", имевшую специальную задачу созвать поместный украинский собор. Я не был в курсе всех этих дел, общерусская трагедия развертывалась (Сентябрь-Октябрь) со страшной быстротой. Но уже в Ноябре я услышал об образовании упомянутой церковной рады. Добрых вестей я не слышал, не мог сразу поверить в серьезность этого начинания — но скоро узнал, что эта рада работает регулярно и поспешно. Переворот — устранение представителей Временного Правительства (т. е. военной власти) у нас произошел в Ноябре. Централ <ьная> Рада оказалась высшей властью, — созыв собора делался видимо возможным, в самом конце Ноября к нам неожиданно приехала депутация от Собора Московского в лице кн. Григ. Ник. Трубецкого и проф. С. А. Котляревского. В Москве были крайне обеспокоены бурным развитием церковных событий в Киеве, там происходили совещания при Соборном Совете о том, что делать; большинство склонялось к тому, чтобы разрешить и благословить созыв поместного Собора — но точно не знали, чем это могло кончиться, вообще были в полной растерянности. Делегаты из Москвы имели несколько совещаний с русскими церковно общественными кругами; наше Рел. Фил. Общество устроило открытое собрание для обсуждения церковного украинского вопроса. Это собрание, в общем прошедшее спокойно, показало нашим гостям, как трудно уже было в это время найти какой-либо выход для умиротворения начавшегося движения (хотя на заседании Рел. Фил. Общ. было всего 2-3 ярких представителя церковного украинства, главные деятели не захотели придти). Мне кажется, что и Трубецкой, и Котляревский уехали недовольные нами (т. е. русской церковной интеллигенцией)за то, что мы как бы слишком быстро сдаемся на неправильные требования украинцев. Им было, конечно, трудно понять, что у нас не было уже возможности затормозить церковное украинское

движение, — что единственная тактика для нас была в том, чтобы стремиться внести возможно более духа церковности и это движение, извнутри его преображая.

Вскоре после отъезда московских делегатов, видимо, хотевших найти опору для того, чтобы от имени местных кругов бороться в Москве против благословения на созыв Украинского Собора, я получил приглашение в состав "предсоборной церковной рады" и по совещании со своими друзьями вошел в ее состав. То, что я увидел, показалось мне и убогим и мизерным, но бурным и самодовольным, — жуткое чувство еще сильнее разгоралось во мне. Было ясно, что Собор Украинский состоится... Все это крайне обеспокоило меня, особенно когда я уяснил себе, что на Соборе предполагалось не более не менее как провозглашение украинской церковной автокефалии.

Что было делать при таких обстоятельствах? Мы решили созвать небольшое совещание из испытанных церковных деятелей Киева и нескольких ответственных политических и общественных деятелей (Н. П. Василенко, Д. Н. Григорович-Барского, С. Д. Крупнова и др.). Совещание это состоялось в конце Декабря на частной квартире; на нем было 25 человек — и неожиданно на нем появился и митр. Платон, приехавший уже с какими-то официальными полномочиями от Московского Собора.

Темой нашего собрания был вопрос об автокефалии и автономии. Все соглашались с тем, что для Украины необходима автономия, что в автокефалии нет никакой надобности, однако она допустима с церковной точки зрения. Вопрос об автокефалии надо признать вопросом церковно-политическим, т. е. связанным с политическими условиями жизни, ибо в Православии число автокефальных церквей не ограничено, часто они ничтожны по размерам, но хранят свою автокефалию по политическим или традиционным соображениям. Митр. Платон очень внимательно слушал все эти соображения, но сам не высказывался. Мы и не настаивали — стало сразу известно всем, что он приехал с большими полномочиями, с грамотой от Патриарха (который уже был избран к тому времени), благословляющей поместный собор, в качестве представителя Патриарха. Уже к этому времени он был митрополитом Одесским, как арх. Антоний — митрополитом Харьковским (эти митрополии были учреждены на Соборе).

6 Января открылся Собор очень торжественно и очень церковно. Русские церковные группы пошли на него — так в состав Соборного Совета, куда попал и я, был избран наш киевский проф<ессор>, очень правый и очень "анти-

украинский" — М. Н. Ясинский. Собор работал довольно спокойно, были на нем и тревожные и даже комичные моменты (так митр. Платон, услышав однажды слова крестьян и др. членов: "згода", что значит "согласны", принял эти слова за "годи", т. е. "довольно", ужасно разволновался и его с трудом успокоили, выяснив это недоразумение). Митр. Антоний не приехал, вместо него приехал его викарий — кажется, Митрофан. Уже тогда я заметил подольского викария еп. Пимена, одного из видных современных представителей т. наз. украинской обновленческой Церкви, полуслепого (с одним выжженным глазом) черниговского викария Алексея. Митр. Владимир тоже присутствовал, видимо, крайне тяготясь своим присутствием. Собор формально был совершенно законным и по присутствию епископов и по наличности благословенной грамоты от Патриарха. О. Липковский как-то отошел в сторону, большую роль играл упомянутый батюшка из южных городов Киевской губ. Боцяновский (или Ботвиновский).

Но работы Собора, происходившие в женск<ом> епарх<иальном> училище в Липках, не могли развиваться нормально, ибо с той стороны Днепра подошли большевики, требовавшие От украинской рады (тогда первым министром был Голубович, тот самый, о котором я уже упоминал в связи с Брестским миром) сдачи Киева. Кажется, уже 9 Янв<аря> начался обстрел Киева, постепенно разгоравшийся все больше. Стало ясно, что Собору работать невозможно, и уже 19 Янв<аря> он вынужден был прекратить свои собрания, отложив свои заседания до 6.V (по старому стилю). Уже тогда было опасно ходить в Липки, где стреляли на улицах. Члены Собора разъехались, но Киев еще держался несколько дней. 25-го украинские власти покинули Киев — ив него вступили (в первый раз) большевики (во главе, если не ошибаюсь, с Муравьевым, у которого под началом было, как говорили, всего около 2.000 "'войска" — матросов, рабочих, случайных солдат).

На другой день по Киеву разнеслась печальная весть, что в ночь вступления большевиков был мученически убит митр. Владимир. Тайна его смерти так и осталась нераскрытой; по одной версии его убили украинцы, ненавидевшие его за его сопротивление украинскому церковному движению, по другой — кажется, более близкой к истине версии он был убит несколькими послушниками из самой же Лавры, которые ограбили митрополита и, полуизбитого, вытащили далеко за пределы Лавры (около 1/2 версты) и там убили (уже во время гетманщины на этом месте по-

ставлен был памятник митр. Владимиру). Это страшное убийство кроткого, хотя и враждебного украинскому церковномудвижению, архипастыря, не очень умного, но очень достойного по своим личным качествам, очень тяжело легло на души всех, кто был связан с церковной жизнью. Но пришли как раз такие дни, когда всем было страшно и жутко. Я уже упоминал, что первый приход большевиков в Киев был встречен даже радостно русским населением Киева, которому было уже невтерпеж от разгулявшегося украинства. Но скоро стала действовать чека, вскоре появился известный Лацис, жизнь стала страшной, грабежи один за другим участились в Киеве. Жители домов стали образовывать охранные дружины (большевики сами были еще бессильны навести порядок). С недели на неделю жизнь становилась мучительнее... и вот через 1 1/2 м<есяца> господство большевиков кончилось: пришли немцы.

К этому времени уже вернулся из Москвы первый викарий митр. Владимира еп. Никодим, человек очень твердый, крайне правый (он был как раз один из той группы в Февр<але> 1917 г. требовала от государя роспуска Госуд<арственной> Думы, крайний противник украинского церковного движения. Он повел очень умную политику — не споря с украинцами, он представил в Москву доклад о положе Церкви на Украине и настаивал на том, чтобы были поскорее произведены выборы Киевского митрополита (в виду убийства митр. Владимира) — до созыва Украинского Собора, которому должно было (и на это вполне соглашалась Москва, недавно лишь благословившая поместный собор...) сопротивляться до последней степени. Официальным кандидатом был выставлен митр. Харьковский Антоний (Храповицкий). И так как уверенности в том, что он будет избран, не было (хотя еп. Никодим, хорошо знавший практику дореволюционных выборов, принимал все меры по устранению "неблагонадежных" (по украинству) священников), то еп. Никодим получил от Св. Синода при Патриархе особый указ, коим приостанавливалось введение устава, введенного в действие Всероссийским Собором. Дело в том, что иначе как путем выборов нельзя уже было поставить митрополита, а по правилам Всероссийского Собора, для выборов епархиального архиерея нужно было 2/3 голосов. В изъятие этого правила, по представлению еп. Никодима, была установлена норма простого большинства для выбора Киевского митрополита.

Конечно, в епархии, да и вне ее это все знали. Крайнее раздражение украинских церковных деятелей заострялось упорным отказом со стороны еп. Никодима созвать собор.

Шел уже Март и Украина вступила уже в полосу оккупации — что было делать? Продолжая борьбу с еп. Никодимом, украинские круги требовали, чтобы выборы Киевского митрополита как первосвятителя Украинской Церкви были отложены до Собора, — т. е. требовали, чтобы эти выборы не были делом одной Киевской епархии, ибо избранию подлежал не честный иерарх, но глава Украинской Церкви. Конечно, так же, как Патриарх в Москве является одновременно и епархиальным архиереем, и избирается Всер<оссийским> Собором, — так же и Киевский митрополит, по мнению украинских кругов, подлежал избранны украинского Собора, а не епархиального собрания. Вокруг этого именно вопроса шла напряженная борьба, но еп. Никодим, твердо стоявший за полученный им указ (им же и испрошенный!) от Московского Патриарха, утверждавший, что он сам не может ни изменить, ни отложить выбором митрополита, вел все подготовительные работы к созыву епархиального собрания. Тогда украинские круги решили, не прекращая борьбы, не игнорировать епархиального собрания и выставить свои кандидатуры.

Первым украинским кандидатом в митрополиты был второй викарий Киевской епархии еп. Димитрий (Уманский), которого хорошо все знали, большинство очень любили за его прекрасный характер, несомненную любовь к Украине, искреннюю религиозность. Вторым кандидатом — неожиданно для меня самого — оказался я. Помню, как в начале Апреля ко мне пришла специальная делегация от украинских церковных кругов во главе все с тем же о. Липковским и просила меня дать позволение выставить мою кандидатуру в митрополиты Киевские. Я был человеком холостым, говорили они, следовательно, мне не трудна стать монахом; я искренно был предан Церкви, отдавал много своих сил на церковно-общественную работу, — следовательно, для меня будет радост<но> послужить Церкви в такое страшное и ответственное время. Я люблю Украину, говорили они, пользуюсь доверием в украинские кругах, — следовательно, для меня не будет бременем по служить делу собирания и укрепления церковной жизни на Украине... Я все это слушал, улыбался — в такой степени странно и "неудачно" было вес это предложение. Я согласился со всем, что говорили мне, кроме одного — я не собирался становиться монахом. Не говоря о том, что я не чувствовал себя ни достойным занять такое место в Церкви, ни подготовленным к такой деятельности — я хотел и хочу, говорил я им, остаться "церковным интеллигентом", работать на ниве церковного просвещения, утверждать са-

мый тип — еще редкий тогда — сочетания научной работы и преданности Церкви, Эта задача столь важна, столь труд на, что так мало людей могут браться за нее, что я не считаю себя вправе отходить от начатого мной дела. И я сказал делегации, не подозревая о том, как напророчил я себе этими словами:"еще пожалуй в министры исповеданий я пошел бы, чтобы служить Церкви, но к священнослужению и монашеству я не чувствую себя еще готовым"... Я сам не знал тогда, как было близко время, когда я должен был стать министром исповеданий. Таково было положение церковного дела, когда совершился гетманский переворот... Но тут мы можем уже закончить наше введение и перейти к тому периоду, когда мне пришлось самому активно войти в состав правительства.