Анастасия Иговская

[ВОСПОМИНАНИЯ]

К оглавлению

Освободилась я в день св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Уже начиналась зима и в Укулане. Провожала меня Юлия Дм. Она долго стояла на высоком крыльце КВЧ и смотрела. как я сажусь на катер.

Дул сильный ветер, и река волновалась. Обливаемые волнами части катера сразу покрывались льдом. Господь помог мне, – я получила паспорт на другой же день, – успела до отъезда паспортного стола для проверки паспортов по якутским станам на месяц.

До станции Невер от Томмота – 800 километров. Я наняла машину, вернее, заплатила за проезд в кабине, пока до Алдана (100 километров). За ночь выпал снег. Мороз в пути уже чувствовался, а я… я была в холодных кожаных ботинках! Приехали в Алдан – 20 градусов мороза. Ноги мои коченеют. Вдруг мой шофер, с которым я прощалась уже до завтра, лезет в кузов и вытаскивает превосходные, точно на мою ногу, черные валенки. «возьмите, тут одна гражданка со мной ехала вчера, да села в мокрых валенках и сняла их, да и оставила в машине. Мне, – говорит. – они не нужны». Я зашла в диспетчерскую. где нашлись добрая женщина и добрый дед. Они дали мне горячей воды. Я отмыла от грязи свое, посланное с Неба, сокровище (я знаю, знаю, кто их мне послал – св. Николай), и за ночь великолепно просушила их! В диспетчерской я и выспалась как заяц!.

Наутро мне мой благодетель нашел машину до самого Невера, и мы поехали… Ехали лесом, дорогу расчистил трактор, а по обеим сторонам её – снег стеной лежал, выше человеческого роста! В середине пути мотор загорелся. Мой водитель еле затушил огонь; взрыва не произошло, но на всякий случай я вылезла на дорогу. с большим трудом Володя наладил немного работу мотора, и мы доехали до первой автостанции. Ехать далее на такой машине было нельзя. Ночь я проспала в тепле, а на утро Владимир меня препоручил другому шоферу – Кузьме.

Вот с ним-то мы и поехали в дальнейший путь. Путь был опасный: по узкой дорожке, прижимающейся местами совсем к стене горы над пропастью. Внизу – взглянешь из окна кабины – видны только тихо покачивающиеся вершины сосен и елей, где-то в глубине они качаются. Тряска была так сильна, что моих силенок мне бы не хватило, разбило бы голову о потолок. так подбрасывало. Но в самом начале этой дороги в кабину попросился какой-то мужчина, и сели мы рядом. Вскоре я стала за него цепляться, а потом, обессилев совершенно, свалилась ему на грудь (о, чудо! он не противился) и, охраняемая его могучими руками, целехонька проехала эту ужасную часть дороги. Далее дорога стала ровнее. но мужчина как раз слез – доехал до своего места.

Всю ночь мы ехали без отдыха. На второй день тоже ехали до полуночи. И тут мы чуть не полетели в пропасть, т.к. Кузьма был выпивши и задремал (да и не спал он две ночи). Мне велел не спать. Я и заметила, что одно переднее колесо наполовину повисло над бездной. Но Кузьма успел повернуть руль. Далее дорога стала спокойной – по равнине.

В 15 километрах от станции Невер Кузьма сделал привал. В поселке жила его «жена». Я проспала часа полтора, и опять в путь!

Вскоре я услышала отдаленные гудки паровозов и зарыдала; Кузьма молчал, он понимал меня… Вот и клубы паровозного дыма. а через несколько минут – и станция. Мы распрощались с Кузьмой, как с родным, т.к. он оказался верующим.

В вокзале мне удалось хорошо выспаться, но сесть на следующий день в поезд оказалось задачей нелегкой. Желающих ехать было так много, что я пропустила поезд или два и, наконец, взмолилась Николаю Чудотворцу, села  на третий, уже на второй день. И как?! Чья-то добрая душа взяла мои вещи через головы осаждавших вагон, а кто-то еще, уже на ходу, подсалил меня. Знаю я, знаю, отче Николай, великую, чудесную помощь твою!

Так доехала я до Иркутска. Там я решила сделать остановку, побывать в храме Богородицы, где прежде находились св. мощи Сибирского угодника Иннокентия. и по приглашению заехать к Люсе К., уже с год как освободившейся и жившей с матерью и сыном в Иркутске…

Из Большого Невера я послала телеграмму тете… Но тут надо вернуться назад. За время моего заключения я получила от тети еще в Омске письмо, что она была тяжело больна желтухой и теперь даже не знает, поправится ли. Я почему-то «почувствовала, что она умрет, ответила ей и… больше не писала. и совсем больше не собиралась писать, как вдруг в Орто-Сале получаю письмо от двоюродной сестры из Пинска, что её мать 9моя вторая тетка – Наталья) умерла, и что мой адрес она узнала от тети Лизы, которая живет по-прежнему в Казахстане, но писем от меня не получает! Я сильно устыдилась, и с тех пор аккуратно стала писать, удивляясь ошибке в моем «предчувствии». Я вообще очень верила себе – увы! Не знаю как, верно, в опьянении от чувства свободы, я написала в тексте телеграммы, что еду через Омск к ней. Между тем как я отлично знала, что у меня денег едва хватит до Омска, и что там меня ждет больной Миша, оставить которого я никогда не смогу, а сможем ли мы, и на какие средства приехать к ней в Акмолинскую область, я совершенно себе не представляла! Вот голова!.. Вот безответственность! Недаром папа мой, рассердившись. называл меня «балдой»…

Перед Иркутском очень ранним утром я наблюдала восход солнца над Байкалом. Эта красота и по сей день стоит в глазах моих: бледно-голубое небо, огненная заря, остроконечные черноватые верхушки гор, окружающих синий Байкал, и огромное, победное солнце, выкатывающееся как ослепляющий шар огня из-за синеющей горной цепи. А в руках у меня был байкальский омуль – самая вкусная рыба земного шара – и кусок хлеба. Как радостно было есть его на воле!

До Иркутска я доехала в очень тесном и душном вагоне на верхней полке и крайне устала. У Люси меня приняла её старушка-мать осень хорошо, но я была так грязна и измучена, что пойти в церковь ко всенощной. хотя была суббота, не смогла. Пошла в баню и. поужинав со старушкой. легла. Но спать мне не дала Люся, приехавшая с работы из Ангарска ночью. И я все воскресенье провела как в угаре полусна. Горько мне было, но много меня ждало впереди таких дней и ночей…

Пошла я утром к обедне. Жили они от бывшего монастыря недалеко. Службу застала архиерейскую. Девять лет с месяцами я не была телом в церкви, но т.к. неопустительно справляла службы по памяти, то у меня не было чувства, что я так давно не бывала в храме. Наоборот! Я ощущала себя никогда не расстававшейся с ним! В храм я приехала еще до начала службы; купила крестик, иконочку Спасителя и еще кое-что.

В то же воскресенье часа в три дня мы пошли с Люсей к знакомым ей монахиням Воскресенского монастыря, и я у них получила бесценные подарки: образ святителя Иннокентия, Св. Евангелие и Псалтирь – точно такую же и даже в таком темно-зеленом переплете, как у меня из нашей комнаты в подвале в Ленинграде взяла вместе с другими вещами моя «дикая» Вера. Но я страшно хотела спать и была вся в тумане.

Наутро в понедельник мне пришлось уезжать. На этот раз я села очень хорошо и доехала до Омска как барыня! Ночь провела в гостинице, а утром 25 октября пошла на поиски ОЛП-9, где находился Михаил. В Омске была еще прекрасная теплая погода, и я даже подкрепилась хлебом и купленным где-то яблоком в каком-то саду или парке. Чувство Родины после природы Якутии очень сильно охватывало душу, и… я забывала даже, что через несколько часов, может быть, и скорее, увижу «моего» Мишу. Я просто наслаждалась счастьем возвращения с «края Ойкумены» домой.

Но Сибирь – не Русь. Через два часа пока я искала ОЛП-9, задул холодный ветер, и я изрядно продрогла, ожидая у вахты лагеря (вроде проходной) пока, наконец, сначала мне в свидании отказали, только взяли передачу – по ходатайству главврача, лично знавшего Мишу и очень ценившего его и  жалевшего, ко мне в помещение вахты вывели больного Михаила.

Он был неузнаваем: левая рука. как плеть, лицо шизофреника с неприятными жуткими ужимками, бритая голова… Мы сели рядом, и я, стараясь не показывать своего впечатления, стала бодро и с нежностью говорить с бедным Михаилом. Через полчаса темы разговора были исчерпаны, а к нам как раз вышел главврач, познакомился со мной, и я ему объяснила, что я поеду с разрешения Омского МВД в город Калачинск, постараюсь там устроиться и приеду за ним.

Да, я забыла сказать, что с утра я еще побывала в Управлении, где мне добрый работник МВД сразу переправил в документе место назначения с села Знаменского на село Калачинск, которое было близко от Омска, и где жили многие из заключенных – из омичей. До Знаменки мне было ехать и не на что, и очень далеко; я тогда потеряла бы Мтшу. Там же в Управлении я встретилась с бывшей нашей начальницей санчасти из ИТК-6. Александрой Никаноровной, и она пригласила меня переночевать у нее, дала адрес.

Итак. после горького свидания на вахте, где три с половиной года назад я с надеждой ловила слова песни «До встречи, до встречи…», теперь, сбиваемая с ног ветром и осыпаемая порывами холодного дождя, я шла без копейки денег разыскивать улицу и дом, где меня ждала крыша и, конечно, покормят. Уже сильно вечерело. В душе моей почти не было борьбы. Я не могла оставить несчастного страдальца, но поняла сразу. что надежды на «жизнь» с ним быть не может. Меня ждет только терпение и горе; но я склонялась, как всегда, безропотно перед волей Провидения.

Ночь у добрейшей Александры Никаноровны и её родителей – благочестивых стариков – я почти не смогла спать от страшной зубной боли. – так я накануне простудила дырявые зубы. Спасала только теплая печка, к которой я прижималась щекой. Утром я пошла на вокзал, хотя было воскресенье и день Иверской. Я не имела сил душевных от бессонной ночи, на молитву и не поехала в церковь.

То обстоятельство, что у меня оставалось не более рубля (10 копеек нынешних), я не посмела открыть Александре Никаноровне и, взяв в гостинице оставленные на хранение мои «вещи» – мешок и деревянный чемоданчик с художественными принадлежностями (теперь к ним присоединились и священные Книги), явилась на перрон. Но… у меня билета не было, и ни один проводник не брал меня до Калачинска (75 километров) «зайцем». Дело было плохое… Тогда я сдала вещи в камеру хранения и… поехала в церковь… грешница!

Литургия уже кончилась, кончался и молебен… Я упала на колени перед иконой Божией Матери «Утоли моя печали» и умоляла Владычицу смягчить чье-то сердце – взять меня в какой-либо поезд, идущий через Калачинск. Подошла к свечному ящику, попросила помочь мне. Но так много проходимцев привыкло просить «на билет», что мне дали… копеек 50…

ПРОПУЩЕНА СТР. 138 ОРИГИНАЛА

… каменная красивая. Только священник мне не очень понравился – на цыгана похож. Ночевала в церковной сторожке, тут же и квартира священника.

И исповедовалась и причащалась в великой духовной радости я уже только на Казанскую. Начала понемногу рисовать. Кое-что Вере Владимировне, кое-что – соседям. Вдруг в день Скоропослушницы (накануне я опять ходила в церковь) приходит молодая особа к нам и предлагает мне пойти к ней – нянчить девочку восьми месяцев и жить у нее. Мне очень не хотелось лишаться свободы, но Вера Владимировна усердно мне советовала идти к ним, и я в тот же день пошла.

Прожила я у них недели две и сразу почувствовала, что окрепла – пища у них была сытная. а девочка спокойная. Я не только нянчила ребенка, но и готовила на всех. У Дуси был муж – вот и вся семья.

Было 29 ноября. Вдруг прибегает Вава – сын Мосоловой: «Анна Сергеевна, идите к нам, Мишу вашего привезли». Хозяйка. получив мои объяснения, сразу отпустила меня, она в тот день почему-то случилась дома. Побежали с Вовкой… Сидит Миша, согнувшись, в кухне. Медсестра, привезшая его, – тут же. Я расписалась за больного, что беру его на свою ответственность, и провожатая уехала.

Что мне было делать? Сказала Мише, чтобы он шел со мной, где я у людей живу няней. Он подчинился. Добрая Дуся разрешила и ему жить на кухне, где я спала. Спал он на полу, т.к. вдвоем спать я никогда не могла ни с кем. А иногда он ложился на койку, а я на пол. Так мы прожили более месяца.

Я стала учить Мишу рисовать иконы. Он с большой охотой взялся за это и удивлял меня своей чуткостью. Довольно мне было словами описать облик и характер какого-либо святого и главные черты его по внутреннему человеку, как Михаил с замечательным проникновением изображал его лик.

Жили мы хорошо, тихо, пока я не поддалась его желанию плотского со мной общения. А ведь был Рождественский пост, и я только что причастилась 2 декабря4 было, кажется, 6-е или 7-е. Я чувствовала, что прогневлю Господа согласием… но уступила и увидела во сне себя в рваной рубашке с огромной дырой. Наказание последовало скоро. Дуся и ее муж заметили мое поведение и уволили меня. забрали мы свои пожитки и два чемодана – мой маленький и побольше – Мишин, тоже с художественными принадлежностями – и потащились… Куда? К Мосоловым, к кому еще!

Это был день Рождества Христова. Добрейшая Вера Владимировна приняла нас обоих. Началась жизнь «в тесноте, да не в обиде». В церковь я ходила во все праздники, а Миша целые дни рисовал. Многое и Мосоловым нарисовал, кое-что – соседям. Мы питались отдельно от хозяев. Иногда Вера Владимировна угощала нас. И вообще, мы чувствовали себя у ней, как под крылом наседки.

По моей просьбе Миша начал писать маслом на холсте для меня большую икону Божией Матери. Я хотела воскресить утраченную мною Её икону (без Богомладенца) дивной работы! – оставленную в дни блокады у Люси и Муси на Московском проспекте и после зимы мною там же обретенную, т.к. Люся умерла от голода Муся эвакуировалась. Икона начала ему так удаваться, что даже маловерующая старшая дочь Веры Владимировны изумлялась и часто подолгу глаз не сводила с дивного Лика, рождающегося на холсте!

Несмотря на мою нежность, заботу, постоянную работу вместе и  доброе отношение хозяйки и её семьи, Михаила все время мучил страх, что его должны забрать и подвергнуть страшным пыткам. Переубедить его было невозможно, и он постоянно делал мелкие попытки самоубийства: то гвоздь проглотит, то еще что-нибудь. Наконец, в конце марта 1952 года он вышел вечером, когда уже все легли, и я раздевалась, на двор и воткнул себе в левую сторону груди половину разъемных ножниц, которую не знаю где раздобыл. Видя, что он долго не идет со двора, я заподозрила беду, накинула пальто и бросилась к уборной. Он стоял, нагнувшись, у двери и пока я бежала к нему, упал. Но я видела, что он жив, и только торчит из расстегнутой на груди одежды половина ножниц. Я выдернула ее и побежала в дом. Вера Владимировна и старшие дети выбежали на место несчастья  и сразу отпустили Костю бежать со мной вызвать врача. Больница была близко, квартала четыре. Врач не поехал, было 11 часов вечера, а дал возок (уже сильно таяло), чтоб привезти пострадавшего в больницу. Кое-как мы все втащили полубесчувственного Михаила на дрожки и я поехала с ним и с Костей. Сдали мы его и пошли глубокой ночью с добрым мальчиком домой…

Миша остался жив, орудие не задело важных сосудов! Я навещала его очень часто и, как раз получив набор масляных красок посылкою из Ленинграда, старалась всем, чем могла, заинтересовать его. К Пасхе его выписали, но… куда его взять? Дочери Мосоловой, особенно вторая – Валя, категорически заявила, что больше не желает видеть такого в доме…

Был Великий Четверг. В отчаянии я еще раз обратилась к Вере Владимировне со своим безвыходным горем. Денег снять где-то комнату у меня, конечно, не было. И вот, –святая душа! – добрая Вера Владимировна не выдержала и сказала: «Веди его сюда, а если Вальке не нравится, пусть ищет себе квартиру»… Так и привела я моего страдальца «домой» в Великую Пятницу. О протесте девушек, конечно, я ему не говорила.

На ночь Пасхи я пошла с вечера в Воскресенку, но в этот год силы мои сдали, и я почти всю службу в большой тесноте еле-еле выдержала, сидя на полу на корточках и на коленях.

Пришла домой, по пути чувствуя с Михаилом дома бесов, и легла, но спать мешали. Наконец, удалось уснуть и тогда только я почувствовала Праздник! На второй день Пасхи я пошла и причастилась, т.к. в дни Страстной была занята с выпиской Миши. В тот же день получила еще посылку из Ленинграда. С москвичами у меня связи не было, адреса Натальи К. никто не знал, а Маруся сама была в лагерях уже 5 или 6 лет.

Когда Михаил немного поправился, и мы опять жили вместе на квартире у Мосоловых на Кировской улице, на Пасхальной неделе я увидела во сне, как по наружной стене землянки, где мы жили, крадется отвратительная, белесая, костлявая, чуть желтоватого цвета кости в такой же одежде женщина или вообще фигура в длинной одежде с сильно. злобою. И мне передались не слова. а та настойчивость, с которою это существо ищет и будет искать его смерти, пока не добьется своего…

В церкви на Пасхальной неделе случилось необыкновенное происшествие. Священник («цыган» тогда уже куда-то уехал, и был назначен кроткий о. Александр, средних лет), совершив чин погребения какого-то старика, пошел в алтарь и вдруг почувствовал себя плохо, сел в алтаре у стены на стул и… тихо скончался.

В Вознесение службы полной не было; старики и старухи спели кое-что и разошлись. Ждали священника к Троице.

Случилось так, что я была на вокзале, когда он приехал. Я частенько ходила на вокзал: то купить что-нибудь, то и денег попросить у проезжающих… И как-то получилось так, что я с батюшкой о. Иоанном тут же сразу познакомилась. Он очень заинтересовался двумя художниками. Попросил, чтобы и Михаил пришел обязательно в Троицу в церковь. Я всегда звала его, но он страшно боялся церкви, уверяя, что его там «заберут». Думаю, что его не допускал туда злой дух, ища его погибели. Но в Троицкую субботу мы пошли в Воскресенку вдвоем. Его, видимо, очень обрадовало и польстило ему приглашение нового священника. В церкви Миша все-таки не стоял, сидел в саду около храма, но зато я наслаждалась службой. Ночевали мы у одного благочестивого семейства.

После праздника началась наша работа в храме по реставрации икон. Это было лучшее время нашей совместной жизни, и материально – самое обеспеченное. так мы проработали до Ильина дня. В этот день батюшка назначил нам венчание, т.е. в день прп. Серафима Саровского. Мы в ту ночь, с 31 июля на 1 августа спали в ограде церкви на дворе. Была тихая, теплая, звездная ночь. Под утро я увидела удивительный сон. Будто лежу я одетая во все черное, а на голове у меня шапочка из бархата, вроде скуфьи. Надо мной звездное небо, а кругом снег, снег. (К утру стало прохладно и очень…). Кругом меня мои подруги, все мои дорогие во Христе, и они поют и окружают меня теплотой своей любви. А я чувствую себя во сне так, как будто я умерла для всего того, чем теперь живу наяву.

Так и случилось. Венчание не состоялось, т.к. бедный Михаил спрятался в кустах, когда священник хотел начинать таинство. И ничем нельзя было его оттуда вызвать… А зимой, когда было много-много снега, на столе в мертвецкой лежал Миша, а я умерла для всего земного, плотского…

Осенью, 2 сентября мне удалось снять отдельный домик, вернее, баньку во дворе хозяйского дома на другой улице. И там мы прожили очень дружно, почти радостно, три месяца. Этот отдых был дан мне, может быть, от милосердия Божия… Хорошо было у нас в том домике. Икона Божией Матери была уже Михаилом окончена, а в день Одигитрии Смоленской и Умиления-Дивеевской освящена на престоле нашей Покровской церкви. Перед ней в нашей маленькой хатке я уже устроила неугасимую лампаду.

Написал Миша и еще мне несколько икон: святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, святителя Николая, св. Варвару и другие. Все их батюшка о. Иоанн с усердием освятил. У нас появилось достаточно заказов, и мы жили и, казалось, так и будем жить…

Но с наступлением настоящих холодов жить в избушке-бане стало невыносимо, а угля у нас не было. Топка дровами была недостаточна. Возик дров мы сожгли за месяц, а на второй денег не было. Я стала опять искать квартиру. Нашла на той улице, где жили Мосоловы. Мише очень не хотелось уходить из «своего» угла, а я, уж раз надо – подчинилась безмолвно, не медлила с переездом. Миша заподозрил меня в чем-то грязном, усмотрев по своей подозрительности во мне желание перейти на квартиру к тете Дусе.

Переехали 26 ноября, вернее, перенесли наш ничтожный багаж. Кровать и столик перевез сын Дуси. Поместились в горнице. На кровати спал Михаил, а я – на сундуке хозяйки. Над собой я устроила икону Владычицы с лампадой.

Ожесточение против меня, как и в прошлом году, у Михаила началось перед Великим Постом. Но в этом году оно было тяжелее прошлогоднего. Он просто задыхался от ярости. Дело в том, что он приревновал меня – сорокапятилетнюю – к мальчишке лет 15-ти – старшему из двух сыновей хозяйки, Евдокии Ивановны. Ревность бессмысленная, ни на чем не основанная, душила его, отнимала у него всякую возможность успокоиться, хоть на короткое время. Как я догадывалась, да это было и нетрудно понять, была и попытка, – он неоднократно хотел убить меня, а затем и себя, конечно. Но Господь Бог не допускал его – за молитвы святых.

Особенно страшным был праздник Сретения, в который к вечеру мы в доме остались вдвоем с Михаилом одни. Дуся ушла в гости, мальчишки – к товарищам. Жизнь моя висела на волоске… Вид моего бедного друга был ужасен. Я всем существом чувствовала смертельную опасность и умоляла св. варвару отвести от меня ужасную смерть без покаяния… И неизвестно, чем бы кончилось наше пребывание наедине, но внезапно сыновья хозяйки вернулись домой, хотя. уходя. говорили, что пошли к товарищу на весь вечер. Но почему-то им показалось не по себе в гостях и они явились ранее, чем я была убита. Удивилась я силе заступничества святой великомученицы.

Все-таки мне было в последующие дни очень страшно. Тут я увидела во сне иконку св. великомученика Георгия на коне, побеждающего дракона, вырезанную на серебряном металле на черенке ложки, которой я ела всегда. Он сказал мне: «я с тобой – на твоей правой руке». И с той поры я стала смелее.

Вспоминаю, что еще на прежней квартире я видела во сне, что в хату вошел человек, незнакомый мне, мирской по одежде, с котомкой за плечами, и говорит мне: «Проспишь Мишу». Так и получилось.

За две недели до своей ужасной смерти Миша лег вечером, особенно зол на меня. От злобы он не спал. по-видимому, совсем ту ночь. Я, намаявшись за день, спала на сундуке как убитая. Во сне видела, как тысячи пауков всё время опускаются, как дождь, на меня, но медленно. Столько в них злобы, – кажется, они железные и вопьются в тело, как крючья удочки, но, садясь на кожу, они мгновенно таяли, как снежинки! А я продолжала крепко и сладко спать, и во сне попала в наш старый, давно закрытый и снесенный с лица земли храм свв. бессребреников Космы и Дамиана и нашла на полу маленькую иконочку св. мученика, как мне во сне показалось, Гурия. Я от радости просыпаюсь  и слышу. – лежит мой страдалец, ругается ужасными словами и весь задыхается от злобы на меня!

Начался Великий Пост. Всю неделю я строго постилась и стирала. Михаил притих. В воскресенье Православия, 22 февраля должны были состояться выборы. Он очень боялся этого дня, и мысли ревнивые заменились бессмысленным страхом, что в этот день его «заберут» и предадут пыткам. В субботу, 21 февраля я пошла в церковь, в село Воскресенское причащаться. Я не причащалась давненько, с осени, с Воздвиженья Великого Креста. С особенным чувством я исповедовалась и просила святых молитв батюшки о. Иоанна за меня грешную, рассказав, конечно, что мне грозит быть убитой. Обратно я шла степью, медленно, ощущая нестерпимую жажду «настоящей жизни», т.е. духовной, свободной. Снег подтаял уже. Кое-где были и лужицы. В порыве величайшего желания этой настоящей жизни я встала на колени и вознесла к Небу жаркую молитву. О чем? «Господи, возьми от меня Михаила, только верни мне… мою «Триодь постную»…» Молитва облегчила меня, и я спокойно и бодро вернувшись домой, начала обычные дела.

Перед тем дня за три я видела сон: какие-то темные люди унесли от меня на носилках Михаила. Унесли куда-то в темноту, и я во сне поняла, что это навсегда. Также снилось мне, что Михаил весь оброс шерстью рыжей, косматой. Вдруг входит к нам медсестра – делать уколы. Сделала ему, у него все эти волосы исчезли. Смотрю, а у меня черными волосами обросла ладонь! Сестра сделала на левой руке надрез, и эти волосы выпали.

Вечером 21-го у Миши был просвет в отношении ко мне. Было что-то, никогда не бывшее. Он вдруг щекой прижался к моей щеке и, как малый ребенок, пролепетал: «Молись… потом… молись обо мне… О душе молись!»

В ночь на 22-е я спала очень плохо, т.к. Миша поминутно то вставал, то ложился, то выходил во двор. Заговорить с ним я не смела, т.к. ночами он бывал особенно зол. Наконец, часа в три я заснула крепко и увидела во сне владыку Мануила. Он смотрел на меня с укоризною и печалью и как бы неохотно, но благословил. Проснулась в половине пятого и опять легла. Михаил лежал, будто спал. Голова у меня болела ужасно. Голова у меня болела ужасно. Я завернула крепко голову полотенцами, чтобы заглушить боль. Не успела уснуть, как вдруг услышала страшные хрипы и звук: кап-кап-кап… Я вскочила и сразу поняла – всё… Откинула с него одеяло… он был еще жив, сделал последнее движение правой руки, державшей огромную старинную бритву – отбросив руку и выронив орудие своей смерти. Оставалось мне одно – разбудить хозяйку и бежать в милицию заявлять о случившемся. Он перерезал себе шею почти до затылочной части…

В милицию тетя Дуся послала со мной своего старшего сына. Я шаталась, но сила принятых вчера Св. Тайн держала меня. Милиция приехала вместе с нами. Сразу поняли всё, да о ней и знал весь Калачинск. Явились санитары с носилками, вызванные милицией, и унесли бездыханное тело. Светало…

На вторую ночь ко мне пришли по сибирскому обычаю «сидеть» сердобольные женщины. Их было две: старушка Феоктиста и пожилая вдова Ольга, дочь ст. Сергия. Я с часок уснула, пока они читали Псалтирь. Часа в два ночи свет погас. Добрые женщины уговорили меня еще лечь спать. Я легла, глаза закрыла, а вижу – другими глазами – на углу нашего столика-шкапчика что-то горит неярким светом, но таким отрадным в этой беспросветной темноте. Я ощущала не столько физическую темноту, сколько ужасную тьму духовную, которая сейчас окружает дорогую мне душу. Открываю глаза – никакого светильника нет, темно… Сидят мои голубушки на углу сундука, на котором лежу я, и потихоньку говорят о чем-то. Закрываю опять глаза и вдруг совершенно ясно чувствую: бьется около меня и льнет к груди моей как бы птица, – я ощущаю трепетание её «тела», если можно так сказать о душе, и тепло её чувства ко мне; чувствую его, Михаила душу знакомую, близкую, сливающуюся столько раз с моей, нежную, прекрасную… Эта душа прижимается к груди моей, как трепещущая птица, и мне передается всё, что она уже без слов говорит мне. О том, что ищет она помощи моей, что тяжко ей, что прощается она со мной и уходит от меня, и мучителен ей этот насильственный уход…

Минута, другая… о, как мне тяжело! И нет уже со мной моей дорогой птицы, я одна, опять одна, в темноте, как я считаю себя должною – быть одной – навсегда…

Проходит немного времени. Я пытаюсь спать, но не могу. Слышу, как шепотком говорят Феоктиста с Лелей, и вдруг вижу в полной темноте, что к стаканчику из пластмассы, в котором стоят наши карандаши и кисточки, протягивается рука… хочет взять знакомый ей карандаш в рейсфедере, который столько раз она держала свободно, но уже не может. Мне передается нестерпимое страдание того, кто уже не может высказать мне, передать свои мысли, свою муку хотя бы на бумаге. Я знаю, кто это, и мне так больно за него, как будто это я сама страдаю. Но встаю, нет сил сидеть, но уснуть невозможно. Ночь тянется, как вечный мрак, как будто уже не будет утра…

Боже, помилуй душу раба Твоего, помилуй!..

Вдруг я вижу другим зрением, под печкой в пустоте, внутри фундамента русской печи сидит существо, голова спрятана в колени, и всё тело свернулось в клубок. Это существо в таком неописуемом томлении и страхе, что я, чувствуя отчасти его состояние, содрогаюсь. Я не знаю, кто это, но что-то во мне – самое большое – оно знает, что это он или, вернее, она – страдающая душа его… А какие-то небольшие, как человечки, стараются чем-то вроде кочережек достать эту, в ужасе свернувшуюся в клубок, душу, но что-то им мешает. Они не могут. Почему? – думаю я. Слышу, как молятся тетя Леля и бабушка. Вот, кто им мешает – молитва…

«Господи, помилуй и упокой душу новопреставленного раба Твоего, Михаила»…

Со следующей недели начались мои мучения. изгнавшие меня из дома. Каждую ночь в час и минуту его самоубийства раздавался стук в дверь, и после этого в кухню врывался и пролетал в комнату холодный вихрь. Однажды я легла, как и все ночи, на печке с т.  Лелей, – она пришла ко мне. Мишино тело лежало в морге калачинской больницы. Я уснула на несколько минут и слышу во сне – весь дом полон какого-то шума; и вижу – все наполнено какими-то существами отвратительными, вроде «малых отроков», ростом, как описываются явления бесов в житиях свв. отцов. Ох, нет пустого места в нашем домике. И тут я услышала такой визг, вой и вопли, что буквально кровь во мне остановилась от ужаса… тишина… но разве здесь могла быть тишина?..

С тех пор я стала уходить ночевать к тете Леле. У нее было тоже много детей. как и у Мосоловой, и был еще жив отец, старец Сергий – благочестивый, строгой жизни, занимающийся немного сапожным делом, а более – перепиской служб и акафистов. В его домике я спала, как малое дитя. Правда, слышала, как бегали бесы вокруг хаты, но стучать и врываться не смели. Так под кровом дедушки Сергия и я проспала все ночи до моего отъезда из Калачинска.

Похоронить Михаила мне удалось только на шестой день. Не было денег на гроб, а хоронить завернутого в простыню не разрешали. Я написала друзьям о его смерти, и вот 26-го телеграфом пришли деньги – 100 рублей (старыми деньгами), и я заказала. наконец, гроб. В мастерской я подобрала хороший кусочек фанеры и, обтянув его полотном и проклеив масляными красками, после похорон начала большую работу в память умершего – образ Распятия Христова. Карандашом он был сделан Мишей, а я увеличила его по клеткам, как он меня научил делать, и к «сороковому» дню написала большое и очень похожее на оригинал изображение.

Отпевание было заочное. Грустное и тяжелое воспоминание этого дня. Крест я привезла на санках только к 40-му дню, – сделали его мне добрые люди, которым Миша написал лик св. Николая, – соседи Мосоловых, – и прибила на нем тот образок медный Святителя Николая, который мною был устроен в изголовье кровати Миши. Накануне своего ужасного поступка он его снял, ссылаясь на то… что завтра «выбора»… Не мог этого сделать при Лике Угодника Божия!

У дедушки Сергия я видела себя во сне идущей по дороге… А ветер свищет. Я спускаюсь вниз с горы. И вдруг вижу – слева пещера, и около ней стоит образ великомученика Георгия. Я беру его в руки в несказанной радости, и сразу ветер утихает, и я просыпаюсь. Светает…

Еще до 9-го дня видела Душу Михаила в виде одинокой, сидящей отдельно от всех, как не имеющей места, нахохлившейся темной птицы… Такая печальная!

Потом стала часто видеть его спящим, а я будто мощу дорогу. И знаю, что мне надо долго-долго мостить, и что земная радость для меня умерла.

Написала я тете о своем горе и приглашала ее приехать в Калачинск. Она мне сразу написала, что «пока не может». Я поняла, что это ей просто уже непосильно, и крепко помолившись, после пасхи решила ехать к ней в Вишневку в казахскую ССР.

40-й день пришелся на великую среду. В Великий Четверг я в неизреченной радости (!) духовного «освобождения», хотя земное горе было огромно, причащалась св. Тайн, Св. Чаши и Тела Господа моего Иисуса Христа – и получила в тот же день посылкой тот большой образ Спасителя, который мы некогда купили с Наташей С. на наши детские сбережения. Со слезами я припала к Пречистой Руке, умоляя Безрешного простить мою блудную жизнь и благословить на новую.

Ночь Погребения я провела у бабушки Евфимии. А на ночь Пасхи не добралась до церкви из-за распутицы, но и молиться почти не могла… Без сна не было и молитвы…

Последнее мое путешествие в Воскресенку было на «Фомино». Дорога стала сносной. Я списала службу на «Неделю Фоме». Попрощалась с о. Иоанном и взяла благословение на путь в Казахстан.

Перед отъездом я видела еще такие сны:

Будто мы (кто не помню) в церкви Скорбящей Божией Матери в Петрограде, и там очень много слепых, хромых и больных, и мы посреди них. Священник всех окропляет водой святой. Проснулась и уже начала сознавать реальную действительность и вдруг сознаю, что около меня было и напряженно вглядывалось в меня с жадностью какое-то существо, не то собачка. не то слизняк. А как я стала просыпаться, с такою неохотою медленно стало удаляться.

Видела еще: на иконном угольнике стоит приготовленная мне огромная как хлеб, в килограмм весом просфора и громадная икона, как целая скатерть, на холсте изображение святителя и чудотворца Николая.

Кроме упомянутой мною неоднократно иконы «Умиления» Мишенька нарисовал мне еще такую же большую картину «Отрок Иисус» по своему собственному желанию. И получилась она так замечательно, и написана с таким искусством, в особой манере живописной, что ни у одного из прославленных художников я нигде не нашла ничего равного. Говорю это совершенно беспристрастно, только скорбя о гибели безвременной такого великого таланта!

Демон неоднократно голосом без звука, но ясно делал мне предложение, – войти в общение с его помощью с душою умершего Миши, но как я ни тосковала, прелесть дьявольскую беспощадно отвергала.

Также я постановила законом: ничего плотского, бывшего между нами, никогда не вспоминать и вообще память о Мише хранить только как о брате по душе.

Я дождалась в Калачинске Радоницы и в час дня села в поезд «Новосибирск - Алма-Ата». В поезде обслугой были большей частью похожие весьма на якутов – казахи. Больно сделалось мое сердце: куда я еду? Опять в страну изгнания…

В Вишневку я приехала утром 16 апреля 1953 года. Остановка – 1 минута. Я едва успела выбросить вещи – узел и  одеяло с подушкой в тряпке – и выскочить сама. Краски я завязала в узел, а ящичек оставила в Калачинске.

Вишневка встретила меня неприветливо. Дул пронзительный ветер, донося иногда порывы холодного дождя. По перрону он гнал оторванный кустик «перекати-поля». О, как мне стало тяжело на душе. Куда я приехала? Апрель – а я дрожу в своем стареньком зимнем пальто, которое мне прислали из Ленинграда. С дождем летят и снежинки. Куда идти с вещами? Я не могу их взять за раз! Недалеко видны домики станционного поселка. Но как дойти до них? И я коченею на ветру…

Стала, как всегда в беде, молиться. Минуты через две ко мне подошли две женщины, проходившие по станции, узнали, в чем я нуждаюсь, и понесли мои вещи к поселку. Привели меня к некоей Беловой. Спасибо добрым женщинам и хозяюшке! Она довольно скоро нашла для меня подводу до самого села – 3 километра степью – и я поехала со своими пожитками.

Тетю я нашла очень старою (84 года) на вид и согбенною пополам. Оказывается, её переехала, года за два до того, бричка и сломала ей позвоночник. Немцы, у которых в кухне ютилась тетя, суровые люди, не хотели ее даром держать у себя, а собирать кизяк или шить она уже не могла. Я приехала вовремя. Правда, у меня оставалось после расплаты с подводой только 3 рубля на старые деньги (30 копеек), но я была еще молода и полна энергии и желания трудиться и с пасти тетю.

Сходство тети с мамой умилило меня до глубины души. Тетя была и очень рада мне, и имела при этом настороженный вид. Хозяева чем-то меня все-таки покормили, и я усталая легла у них в комнате. На душе у меня была какая-то скорбь. Ни деревьев, ни кустов на улице села, невылазная грязь, а кругом степь, степь и невысокие сопки, удивительно напомнившие мне якутские. Ох, куда я заехала! А ветер свистел и бросал в стекла крошечных окошечек порывы дождя… Я задремала.

И увидела я во сне икону Знамения Пресвятой Богородицы, стоящую над моим изголовьем. Лик Её был светел и благостен. Я мгновенно проснулась, утешенная и ободренная. И тут полились на меня милости Божии день за днем. Исправилась и погода, и я заметила в палисадниках кое-какие деревца и кустики.

Тетя направила меня к своим добрым приятелям Зызниковым (белорусам, как и жители села), и там я прожила с неделю, подкормилась, отпоила меня молоком добрая тетя Прасковья, и… взялись за перевоз тети.

Сняла я маленькую баньку у одних людей, и мы туда переехали. Тетя была на седьмом небе от радости.

Начала я рисовать еще у Зызниковых, сначала хозяевам, а потом заказы полились на меня. Я начала вскоре рисовать и ковры. Благодаря хорошим отношениям тети с райфо (она прежде обшивала все начальство), меня не трогали, и я рисовала без страха целые дни, буквально с утра до вечера.

Вскоре мне удалось найти более удобное помещение: комнатку с кухней и сараем, – туда мы переехали после Вознесения. С тетей мне было очень хорошо, легко, а некоторые ее старческие странности я с Божией помощью терпеливо сносила.

В середине лета 1954 года, т.е. через год и три месяца через тетину знакомую в райисполкоме мне удалось устроиться и на работу – преподавательницей рисования и лепки в Вишневском Доме пионеров. Мы стали жить совсем без нужды, и тетя стала оживать.

В Вишневке близ нас протекала река Ишим. Это приток реки Иртыш, она впадает в него в Омске. На реку я ходила за водой. По берегу тянулись огороды сельчан. За рекой рос «тал», ива по-русски, и за ним заросли шиповника. На нашем берегу были красивые обнажения, слоями, красной горной породы. Дальше, вверх по реке, была возвышенность, с которой открывался чудный вид на окрестности. Чтобы давать отдых моим слабым глазам, я ходила на дальние чудные прогулки. Ни хулиганов, ни преступников здесь не было. Еще держалась патриархальная старая жизнь. Дети подчинялись безусловно родителям.

В соседстве с нами жил ссыльный священник о. Николай. Он и помог нам переехать на новую квартиру. Сам впрягся в телегу и перевез наше имущество. Был он сильный, высокого роста, полный, осанистый. Но духом он мне показался немощным: все жаловался, ныл, я утешала его, как умела. Отдала ему присланную мне драгоценную для меня икону Корсунской Божией Матери (постепенно друзья мои возвращали мне посылками хранимые у них мои вещи. Скоропослушница, некогда чудесно полученная мною от м. Иоанны, погибла при аресте с другими иконами). Рисовала ему. Он часто стал приходить к нам. Был он вдовый с молодых лет и очень тяготился своим безбрачным состоянием, но к богу имел теплые чувства, особенно любил святителя Николая.

Когда мы еще жили в бане у Будовских (наша первая квартира), я несколько раз видела во сне бескрылую птицу, бегающую у нас по земляному полу, и знала, что это я вижу душу Миши. Однажды под утро вижу его, в каком он был образе в жизни, и он мне говорит: «Купи мне батюшку». Я сейчас же стала рисовать икону Распятия и подарила о. Николаю с просьбой поминать за упокой Михаила.

В то же лето однажды, на берегу Ишима я очень тосковала о Мише и молилась. И вдруг слышу в сердце как будто его голос: будь доброй ко всем. Это я приняла как его завещание и усилила свои старания утешать и успокаивать, помогать всем, с кем встречалась по пути жизни.

Верующие люди из Вишневки ездили в церковь в город Акмолинск, километров за 70 от нас. Под Троицу поехала и я. Церковь там далеко от вокзала, ехать надо автобусом. Храм деревянный, в уменьшенном виде копия Алма-Атинского. Иконы прекрасные – работы художника Серебряковского, ученика знаменитого Васнецова. Он расписывал храм в Алма-ате и там же. сам живя в Алма-Ате, сделал образа для иконостаса и «Голгофу», прекрасно исполненные для Акмолы.

Отстояла я праздничную всенощную, а ночевать мне негде. Я обратилась к церковнице, но она и слушать меня не хотела. Мои мольбы услышала м. алтарница, ныне почившая уже, монахиня Гавриила и познакомила меня с одной благочинной дамой моих лет и тоже Анной Сергеевной. И та с великим усердием взяла меня с собой ночевать. С тех пор домик ее стал моим прибежищем и постоянной бесплатной гостиницей.

Интересная судьба: Анна Сергеевна только что лишилась мужа, покончившего с собой в состоянии запоя. Он не был отпет в церкви и поминать его было нельзя, только подавать милостыню, в чем Анна Сергеевна и усердствовала.

О. Николай также ездил молиться в Акмолинск и бывал дружески принимаем вторым священником, иеромонахом о. Евстафием в его доме. О. Евстафий жил одиноко, со своей родной тетушкой очень преклонных лет и был очень уважаем всеми.

Между тем стуки в стены, не дававшие мне покоя в Калачинске, начались и в вишневке еще у Будовских. И тетя слышала их. Я рассказала об этом о. Николаю. Он пришел к нам с требником, прочел положенные заклинательные молитвы на сей случай, и все совсем прекратилось.

Посещения о. Николая, – он очень подружился с тетей, – учащались, и настало время, когда он стал намекать мне на свое желание сожительствовать со мной. Я пришла в ужас и омерзение, стала избегать его, и когда он прямо предложил мне, однажды придя «к тете», такое беззаконие, я ему ответила тоже прямо, что он – священник, и такой страшный грех делать недопустимо. И чтобы больше отвратить его, сказала, что я свято буду беречь свое «вдовство», и после человека, которому я отдала свое девство, другие мужчины для меня не существуют. Но о. Николай не успокоился. Однажды, совсем пьяный, он стал ломиться к нам. Он вообще постоянно выпивал потихонечку. я рассказала тете тогда, в чем дело, и тетят вышла на переулок и прогнала его с моей помощью, и мы заперлись.

Начался Успенский прост, и я поехала к успению поговеть в Акмолинск. Причастилась я, как помнится, в предпразднество и, как всегда, в великой силе ощутила благодать Св. Тайн. Вдруг, я еще не ушла из храма, ко мне подошел второй священник о. Евстафий и очень любезно пригласил меня к себе. Он был образованным человеком, немец по национальности, из интеллигенции. Началась беседа о том, о сем… Потом о. Евстафий свел разговор на печальное положение о. Николая, на его одиночество и… предложил мне совет: согласиться на его желание и жить с ним, как с мужем. «Это ничего, – оправдывал свои слова безумный монах, – это во все времена бывало и есть… все мы люди…» Я, хранимая силой Христа. Тело и Кровь Которого я приняла, нашла в себе силы не выразить всего своего гнева, и только строго сказала о. Евстафию, что я на такой грех никогда не пойду, и ничем оправдать такое беззаконие нельзя. Разговор сам собой закончился, и я, не взяв благословения, поспешила уйти…

Помню, был чудный солнечный день. Я пошла мимо церкви, и тут меня охватило такое пламенное чувство любви к Господу Иисусу, что сам собой начал читаться канон Иисусу Сладчайшему.

С тех пор бедный о. Николай прекратил свои ухаживания, да и посещения его стали редкими. О беседе с о. Евстафием я тете не рассказала, да и вообще никто об этом не знает.

Так шло время, настала зима. Квартира наша оказалась очень холодной. Мы сжигали уйму кизяка (я ходила собирать его тоже, как когда-то своим хозяевам тетя), покупали его у чечен (их было несколько семей, ссыльных), но нагреть нашу хатку было невозможно. Мы узнали вскоре, что она сложена из камня, а не из самана, а такие помещения очень холодные. Натерпелись мы с тетей за зиму.

Однажды я поехала в церковь в декабре и задержалась на лишние сутки (опоздала на поезд), а были большие сугробы. Вижу во сне: в Акмолинске огромнейший сугроб, а к нему прижалась маленькая, хорошенькая птичка и покорно смотрит, и как бы надеется на защиту. Проснувшись, я сразу поняла, что это моя тетя – её детски нежная душа, тоскующая и покорно ожидающая меня в заваленной сугробами Вишневке.

Однажды, в начале зимы 1953-54 гг., идя в темноте, часов в шесть вечера из Дома пионеров, я пошла через площадь к мосту, ведущему в «нижнюю» Вишневку, где мы жили. Начинался буран. Слепил глаза несущийся снег. Я с площади как-то свернула не к мосту, а вбок и потеряла дорогу. Шла с трудом. Буран усилился. Никого нигде не было. Я уже довольно далеко прошла по ошибочной дороге, как Господь послал мне навстречу женщину-чеченку. «Куда идешь?» – задала она вопрос. «Домой», – отвечала я. «Ты на кладбище идешь, тут домов больше нет, наш дом последний». В ужасе я заметила тогда, что действительно дома уже кончились и дальше – степь. Поблагодарила добрую чеченку, кое-как, вернувшись, нашла мост и вся засыпанная снегом пришла домой.

Для пояснения дальнейших событий надо сказать несколько слов о моей тете. В юные годы она была искренне и просто верующей, как и была воспитана в семье и в Институте благородных девиц – как тогда называлось такое закрытое женское учебное заведение. В молодости с ней произошел очень тяжелый случай, оскорбивший её религиозность, и она совсем отошла от Церкви. Дальнейшая жизнь в обезверившейся среде русских интеллигентов дополнила её отчуждение от всего святого. К моменту нашего соединения она уже 60 лет не причащалась.

В годы жизни в Польше она научилась гаданию, по-особому, с призыванием в помощь «поднебесных духов». Наивное дитя, до моего приезда она не понимала, кого она призывает, и считала своих «помощников» за особый вид Ангелов Божиих, это и были «ангелы», но не Божии.

Гадать к ней ходила вся Вишневка. Я прекратила это сразу, но с большой борьбой. И карты свои (я не смотрела) какие-то особенные она мне не отдала. Я хотела их сжечь.

Под моим влиянием тетя задумалась над духовными вопросами, стала смягчаться, многое прочитала, начала молиться Богу… но крест на себя надеть никак не могла – её душил шнурок или цепочка. Я очень скорбела, купила ей тоненькую цепочку, она надела на не1 крест, поносила дня два и… сняла… спрятала…

Но причастилась она хорошо. Св. Дары привез ей священник из Акмолинска. Вскоре после этого я стала страдать от того, что тетя, засыпая, да и во сне начала как-то странно сопеть и невероятно мешала мне спать. А ведь для меня сон всю жизнь – главное для физического состояния и работоспособности. Я очень мучилась, но ничего нельзя было поделать: у неё получалось непроизвольно.

Однажды, когда я приехала из очередной поездки в Акмолинск, она мне рассказала следующее: без меня к ней ночью (через запертые двери сеней и комнаты) вошла какая-то толпа. На её вопрос со сна: кто это? явившиеся ответили: «Это мы». А на другой день она днем вдруг увидела у себя на груди два странных существа с отвратительными рожами. Потом они исчезли.

В другой раз, когда я пошла к соседям за вечерним молоком, в окне показалась черная рука, как в варежке, и погрозила ей кулаком.

Однажды она шла из аптеки (тете постоянно были нужны разные лекарства), и какой-то мальчишка вдруг выстрелил в нее из рогатки. Попал в висок. Чудом глаз уцелел!

Видела я во сне не раз Михаила: он лежит на кровати, по одеялом, и говорит мне, что ему хорошо, что теперь он отдыхает, что позвал бы он и меня к себе. «Но ты не захочешь, – сказала он и добавил: – Ну, придешь в 10 часов». И мне стало как-то жутко…

На 30 декабря 1954 года видела я во сне, что получила я письмо от Михаила и чувствую одновременно, что он – около меня, даже надо мной, над постелью… В письмо он называет меня дорогой и родной и благодарит за то, что я ему делала.  (Я, кроме поминовения в церкви и молитвы личной, кому и как могла подавала за него милостыню). Пишет, что теперь он получил место вместе со многими «такими, как я, а до этого не мог даже с последнейшими и презреннейшими беседовать». «А теперь всех узнаю и всем наслаждаюсь, что нам здесь (в этой комнате) дано». Вижу эту палату, вроде больничной, издали и в ней множество людей, одни мужчины, по виду своему, окончившие жизнь плачевно. И у Михаила там своя койка, и у каждого так.

После этого сна вот уже 20 лет скоро, я так больше во сне Михаила не видела. Да и не хочу видеть…

В начале лета 1955 года на день причащения однажды ( я уже ездила часто молиться в село Осокаровку – ближе Акмолинска) слышала во сне че1-то голос: «Когда мы причащаемся, то погружаемся в язвы Господа, исполненные безмерной любви Его к нам».

В конце 1954 года видела, что из алтаря какой-то неизвестной мне церкви вынесли и отдали мне множество Богородичных просфор.

Видела и отца своего Сергия, однажды, утешающего меня великой милостью Божией к страждущим…

Между тем я стала замечать, что моя духовная жизнь, бывшая много лет, с 1934 года ясной и светлой, стала омрачаться нападающими духа злобы на самые глубины мои.  Стал он колебать основы моего благочестия и пути внутреннего, доводя разными искушениями до чрезвычайных проявлений волнения. Делалось это и через людей, и через лишение сна, особенно во время ночевок «не дома». У меня однажды сделалось вроде истерики, и я напугала хозяев. Расстроила меня их жиличка, вмешавшись в мою внутреннюю жизнь. С тех пор я стала чувствовать постоянную охоту за собой духа зла.

В конце февраля 1955 года я из письма Яди узнала, что владыка Мануил должен скоро освободиться и быть в Ленинграде. (Он уже в четвертый раз был в лагерях, и уже со сроком 10 лет). Можно представить, как я захотела в это время попасть в Ленинград, куда я и вообще обязательно хотела поехать, забрать остальные свои святые вещи. В эти дни, упорно молясь о помощи, о материальных средствах на поездку, внезапно получила письмо и 300 рублей (старыми деньгами) от иерея Вадима, бывшего регента Братского хора, и его супруги из Ташкента, где они жили после войны. Адрес мой они узнали от одной общей знакомой. Глубоко поразила меня скорость ответа на мою мольбу о средствах.

Взяла я месячный отпуск в Доме пионеров и быстро собралась в путь. Тетю я поручила попечению добрых соседей.

И вот вышла я со своей сумкой туго набитой за черту села, на дорогу. До станции подвезти меня было некому. Шла я радостно, как на крыльях, и как всегда мои мысли не отходили от памяти Божией. Так жить я привыкла с 18-ти лет. Вдруг с правой стороны дороги на снегу я увидела  лежащий обрывок какого-то журнала. На обрывке была страшной рожи и один злобный огненный глаз. И он показался мне устремленным прямо на меня с невероятною злобой. Тут я вспомнила о том, что случилось перед самым моим отъездом.

Я шла в Дом пионеров не через мост, а по рву, бывшему руслу высохшей речки, и мне надо было выйти из него на крутой берег через узкое ущелье. И я, все вообще часто ходили этой сокращенной дорогой. Но в этот раз какой-то тайный голос предупредил меня, чтобы я подождала входить в ущелье. Я приостановилась, и через несколько секунд из ущелья вырвался лыжник, несшийся с горы с ужасной скоростью. Войди я в узкий проход-подъем, я была бы неминуемой сбита им и, вероятно, или убита, или искалечена. Выскочив, подросток со злым смехом промчался далее по дну рва-русла. Я опять стою, не решаюсь идти… И что же? Выскакивает второй, а за ним третий… Я горячо возблагодарила Господа и Ангела моего Хранителя за спасение и, прождав еще минут пять, начала подниматься вверх.

Вспомнила и сон: видела я во сне папу – дня за два до отъезда – он перенес меня на руках через мелкую, но очень бурную воду…

Перекрестившись, я отбросила изображение мерзкой рожи подальше от дороги и пошла в свой путь – к станции. Был Великий пост, третья седмица. Уезжая, я договорилась с тетей, что заеду в Москву, а в Ленинграде проведу Пасху и тогда поеду обратно.

О моем путешествии писать подробно не стоит. Враг строил мне различные козни, лишая сна, и тем делая меня не способной ни радоваться встречам с друзьями (в большинстве случаев), ни их порадовать.

Побывала я в Москве в двух-трех храмах. Погода была неважная, и я много не охватила.

В Петербурге больше успела и разыскала двух Вер: Веру Д., у которой я оставила большинство своих вещей, и слепую Веру с сестрой. И Вера Д., и две сестрички потеряли за годы войны остальных друзей, и получилось так, что через меня они вошли «в наш круг».

Вера отдала мне не все вещи: часть икон она самовольно раздарила и даже отнесла часть на Охту на могилки на кладбище. Фотографии почти все сожгла, о чем хвалилась ранее Нате. Её адрес она узнала, и они виделись изредка, но свой запретила мне давать, и я нашла её через адресное бюро. Впрочем, они с матерью, а особенно Мария Ивановна приняли меня любезно, и даже Вера «вцепилась» в меня. Хорошо, что уже был взят билет, – сил на общенье с ней подобно довоенным моим блужданиям с ней по улицам, у меня уже не было. Книги мои она все, как я предполагаю, раздарила или отдала м-ту Чукову (б.о. Николаю); во всяком случае, ни одной богослужебной книги она мне не возвратила, и из всей моей порядочной духовной библиотеки уцелел только Лествичник по-славянски и том сочинений святителя Тихона! Но я молчала, боясь раздражать её. Смилостивившись, во второй мой приход 3 апреля она отдала еще кое-что: четки розовые и камушковые и несколько моих маленьких иконочек.

Так я уехала через Москву домой в Вишневку, не дождавшись Пасхи, так как ни на одно мое письмо от тети не было ответа! Я сильно встревожилась и решила добраться к Страстному Четвергу до Акмолинска, пробыть там дня три-четыре и скорее ехать домой. Благовещение я пробыла в Москве и Вербное.

В Ленинграде я узнала чудную церковь при Академии, и там замечательно исповедовалась у одного иеромонаха духовной жизни, – как я сразу поняла.

Узнала впоследствии, что владыка Мануил, освободившись, уехал в Куйбышев вместо Ленинграда.

Искушения продолжались до конца, и я изнемогла совершенно от недосыпов и переутомления, т.к. несмотря на ужасные физические мучения, я выполняла свой предначертанный план. Побывала у всех святынь и у всех друзей по нескольку раз; только могилок родителей я не смогла найти: в тот год снег был огромный, и все старые боковые дорожки кладбища представляли собой сплошной массив вместе с крестами и памятниками. Я почувствовала, что это – за грехи мои с Михаилом, которыми я огорчила их.

В Москве я остановилась у Юлии Дмитриевны, уже давно освободившейся. При встрече и гощеньи обнаружился во всей трудности её капризный и ревнивый характер, и она просто замучила меня.

Побывала я в Загорске, причастилась в Лазареву субботу в Донском и в Вербное Воскресение была там.

В понедельник Страстной седмицы я выехала на поезде «Москва-Караганда» вс больная и разбитая физически, претерпев в день отъезда ужасный скандал моей Юленьки, вызванный её ревностью к моим друзьям.

На обратном пути на меня напала та же самая плотская брань, которая одолевала меня после довоенной зимней побывки в Москве от несдержанного поведения Наташиного «рыцаря» при мне. Теперь она была вызвана кознями Диавола. Я много согрешила в дороге, прислушиваясь и даже услаждаясь плотскими движениями, и была за это наказана.

Поезд опоздал, и я не успела в Акмолинск, как рассчитывала, к 12-ти Евангелиям. Приехала в середине ночи и промучилась без сна до утра пятницы. Сдала сумку и чемодан с иконами и вещами в камеру хранения и, падая от желания спать, попала в церковь к Часам Великой Пятницы.

Несмотря на бессонную ночь в поезде и на вокзале, я простояла с горящим сердцем всю службу Часов и вечерни с выносом Плащаницы и службу Погребения. Ночевала у знакомой монахини. Большую Литургию Великой Субботы тоже отстояла и причастилась. Службу в ночь Пасхи почти всю просидела, скорчившись на полу, в состоянии между действительностью и забытьем, а не в духовной радости обычной после Причастия, – так и просидела на полу у Распятия.

Разговляться пошла к м. Анне; чуть-чуть поела и скорее легла. Легла и все. Я лежала на полу. Очень скоро сладкий блаженный сон сошел на меня. Но… не тут-то было! Кошка м. Анны почти через 2-3 минуты, как я уснула, вскочила мне на голову! Меня ошеломило. Враг! Нас лежало на полу шесть человек. Все спали… В себе я не чувствовала никаких сил к бодрствованию, а заснуть вторично при моей нервной системе после такой внезапности – нечего было и думать… Меня охватило отчаяние; я стала рыдать, быть себя по лицу и рвать на себе волосы. Хозяйка – м. Анна – сразу проснулась, бедняжка, и не знала, чем меня успокоить… До утра я промучилась без сна. То, что я съела ночью, не усвоилось, разболелся желудок… Не помню уж, как я стояла Вечерню Золотую – ничего до меня не доходило, я только хотела спать и испытывала страшные муки раскаяния: как я – причастница – и так вела себя?!

В утешение м. Анна подарила мне свои четки, и  немного ободрилась духом.

На следующее утро пришлось сразу ехать на вокзал, поезда тогда еще ходили не часто. В камере хранения меня ждал ужасно неприятный сюрприз: в сумке моей оказались разбитыми две банки с клубничным вареньем от мамы Веры Д. и бутылка с вазелиновым маслом из Москвы от Наташи К., работавшей, как всегда, в аптеке. То и другое перемешалось между собой и со стеклами и испортило бывший в сумке ватник. Пришлось всё выбросить в уборную во время хода поезда по пути в Вишневку. Чемодан мой, подаренный мне в Ленинграде, был очень тяжел, и мне пришлось на станции нанимать опять подводу. Потрясла меня лошадка по неровной грязной дороге. Я опять подгонял ветер сухие клубки-кустики «перекати-поля»…

«Дома» меня встретила тетя – сухая и совершенно чужая. Я сначала поняла, что ей было тяжело без меня, укоряла себя и приняла все меры, чтобы смягчить её. Это мне скоро удалось; тетя оттаяла и вскоре призналась мне, что не писала в ответ на мои многочисленные письма потому, что её вишневские приятели и знакомые убедили её, что все мои письма, полные заботы и ласки, – ложь, и что я «конечно» (!) никогда не вернусь. Бестолковые люди не знали того, что за оставшимися в Вишневке иконами моими и картинами и святыми книгами я поехала бы на край света и вернулась бы с любой точки земного шара; не говоря уже о том, что бросить тетю я не могла никогда! Вот что сделали злые языки! Но, Господи, что ждало меня от «языков» впереди!!!

В описываемое время о. Николай уже не жил давненько в Вишневке. Он был освобожден от ссылки и назначен настоятелем в Акмолинск. Теперь он был не одинок. К нему еще в Вишневку приехала его прежняя прихожанка, старушка, тетя Поля, и ему стало легче. Приезжая в Акмолинск, я иногда останавливалась у них.

В Осокаровке я тоже познакомилась с тамошним священником, избрала его за благочестие своим духовным отцом и останавливалась у них с матушкой.

Уезжая из Ленинграда, я очень скорбела о том, что живу все-таки очень далеко от храма Божия и пропускаю много служб. Я просила иеромонаха, у которого исповедовалась в храме Академии, помолиться обо мне, чтобы Господь устроил мою жизнь поблизости какой-нибудь церкви. Переехать в Акмолинск у меня не было материальных средств, да и работу там такую я вряд ли могла бы найти. В Осокаровке службы были только по воскресеньям и в двунадесятые праздники.

В душе у меня была уверенность, что мое желание исполнится, тем более, что повидавшись в Ленинграде с м. Екатериной (моей спасительницей от голодной смерти в 1942 году), я получила от нее такой совет, почти предсказанье. Дара мне открытку, изображающую св. пророка Самуила-отрока, говорящего на зов таинственного голоса: «Вот я, Господи!», она сказала: «Вот и ты, пока живи там, как живешь, а как услышишь голос Господа, призывающий тебя на путь другой, всё отбрось, не отказываясь, иди а Ним».

После смерти Миши я снова вернулась к надежде на исполнение предсказания старца Серафима о моей будущности в монастыре, но пока что, пока жива тетя, я осуществить свое стремление никак не считала возможным.

Во время пребывания моего в Ленинграде я с Ядей 4 апреля навестила престарелую монахиню, принявшую постриг келейно, Марию Д. Прежде она пела на клиросе в церкви на Жуковской, была из Братства о. Мануила, со Спасской. Я любила её и дерзаю думать, что немного и она – меня. Попросила я у матушки какую-нибудь иконочку в благословение; подумавши, м. Мария сказала: «Разве что этой иконкой тебя благословить?» – и осенила меня изображением преп. Тихона Калужского у дуба, в котором он жил. Так предзнаменовала мне сия икона мое скорое будущее в орбите последнего старца Калужских пределов, преемника Оптинских старцев и о. Севастиана.

Летом 1955 года был случай спасения меня от злой лошади. Я шла на работу в клуб. Кроме Дома пионеров я еще оформляла клубную стенгазету и ко дням государственных праздников писала лозунги. Дело было днем. На лужайке около клуба паслись лошади, неблизко от дороги. Но почему-то я почувствовала большую тревогу и опасность. Остановилась у хаты на углу, не переходя лужайку, и вдруг… одна из лошадей как по чьему-то повелению, галопом бросилась ко мне. Но я успела открыть калитку (жили там хорошие знакомые тети) и спрятаться. Что бы было, не предупреди меня об опасности мой Ангел-Хранитель, – понятно без слов. Я просидела у знакомых минут пять и в окно увидела, как пришел хозяин лошадей и отогнал от хаты злую лошадь. Вышла я, заговорила с этим мужчиной, и он сказал, что эта лошадь очень злая и рвет зубами.

Одно время по возвращении из Ленинграда я очень увлеклась мыслями об одежде. Увлечение одеждой началось с лета 1953 года и очень усилилось в 1955. Перебирала неоднократно свой чемодан, соображая, что надо еще приобрести, что можно перешить и тому подобное. Ночью вижу сон: на полу, посередине комнаты стоит мой чемодан, а в чемодане, как в гробу, – лежу я! И какой-то голос мне говорит: «Вот… смотри, что с тобою получается, – ты ведь вся тут…» Во сне мне стало страшно, и, проснувшись, я на некоторое время совсем отбросила мысли о тряпках. К сожалению, только на некоторое время..

Итак, вернувшись в Вишневку, я жила по-прежнему. Наступал праздник Вознесения, и я поехала накануне в Осокаровку, как всегда, исповедовалась, причастилась и после литургии пошла к своему духовному отцу Афанасию подкрепиться и отдохнуть. За обедом батюшка внезапно спросил меня: «А вы бывали в Караганде у о. Севастиана?» Я смутилась, т.к. слышала о нем от многих, да и моя приятельница Лариса, с которой мы списались, о нем мне с восторгом, о нем мне с восторгом писала еще год назад. Но… я боялась ехать к нему, слыша о его прозорливости. Так я откровенно и объяснила о. Афанасию. «Да и дорога туда мне не по карману». – «Нет, нет, вы должны обязательно побывать у него. Вот после Всех Святых мы с матушкой поедем к нему говеть, в Володиной машине (сына их) и вас захватим. Приезжайте ко Всем Святым, и Владимир подъедет за нами, и мы покатим».

Мне не хотелось ехать, но в словах приглашения я почувствовала приказание Божие и сразу согласилась.

В Троицу я ездила в Акмолинск и там, как во все великие праздники, причастилась. Ночевала у своей Анны Сергеевны и провела там, конечно, и день Св. Духа.

Вскоре я увидела замечательные два сна. В первом мне приснилась могила известного своей подвижнической жизнью архиепископа Казанского Сергия. На кресте его я прочла такую надпись: «Для того, чтобы последовать за Христом, надо отвергнуться себя и тогда последовать за Ним»..

Во втором сне мне подали бумагу в виде письма, на листке которого я прочла следующие слова: «Пусть весь мир для тебя станет чрезвычайным аббатством Христовым». В этом сне я ощутила необычайную сладость духовную. А первый сон меня, эгоистку, смутил своей строгостью.

Так подошел День Всех Святых. Накануне я поехала в Осокаровку. После обедни, нисколько не отдыхая, поехали на «Победе» с батюшкой и матушкой в Караганду. Дорога, около 400 километров, страшно утомила меня, т.к. в пути почти не отдыхали. Приехали в Караганду к вечеру, и я легла в полном изнеможении в доме гостеприимной семьи сына о. Афанасия, в комнате их внучки Аллы. Утром я не в силах была подняться рано, и к обедне опоздала. Матушка – старенькая и больная – и совсем не смогла встать.

Пошла я с опозданием и еще долго проискала церковь. Много раз я проходила мимо нее, но на ней не было никаких знаков отличия от простых домов, а крестик над входом за забором я не увидела. Наконец, кто-то из прохожих указал мне её…

Низенькая, более похожая на комнату, чем на храм, но обставленная прекрасными иконами. Литургия уже кончилась. Пели просительную Ектению перед «Отче наш». Я невольно встала на колени, ощутив благодать великую. Когда же вышел служивший обедню иерей с Чашей, я поражена была его внешностью – он мне чем-то очень напомнил изображением Св. Иоанна Златоуста. И бороды у него тоже почти не было. Лоб высокий, как у мыслителя. Голос слабый, но полный искренней веры и глубочайшего благоговения.

Я отстояла до конца, увидела о. Афанасия, и он подвел меня к настоятелю (он же и основатель храма) о. Севастиану. Он благословил меня, спеша куда-то, но узнав от стоявшего тут же о. Афанасия, что я – дальняя, приезжая, батюшка пригласил меня в сторожку.

Я сказала, что я из Братства о. Мануила. Мне он не особенно понравился; обращение у него было резкое, а я этого не любила никогда. Но к доверию к нему всё в нём располагало. Мы присели в комнате, где ночевали священники, и я вкратце рассказала старцу свою жизнь, открыла ему и свое согрешение – сожительство – с нарушением девичьего моего обета не выходить замуж. На это батюшка сказал: «Господь это забыл, и ты забудь». Узнав, что я пела в Братстве и была близка с владыкой Мануилом, о. Севастиан стал относиться ко мне с большим вниманием. Но ждала машина, батюшка куда-то должен был ехать, – и беседа закончена была очень скоро.

Днем должно было быть соборование, приблизительно в 12 часов дня. Я готовилась к этому, а пока пошла пешком в дом сына о. Афанасия. Мы позавтракали очень постно и с матушкой пошли к соборованию. Совершал соборование о. Александр. В первый раз в жизни я видела это таинство не над больным в постели, а в церкви. Принимающих его было около 30-40 человек, всё больше женщины. Соборовался и сам батюшка, о. Севастиан, уже успевший вернуться откуда-то. Я этому еще больше удивилась и заметила необыкновенное его смирение. Таинство совершенно воскресило меня. Я почувствовала себя родившейся вновь.

Вторник я прожила у родных о. Афанасия, а в среду мы с матушкой причастились. Служил о. Севастиан, а исповедовалась я у о. Александра, и он мне еще больше показался близким по всему. Я решила, что если попаду сюда, – всегда буду у него исповедоваться. Человек он культурный, с высшим образованием; в священники пошел из агрономов по благословению старца недавно.

В ту же среду мне пришлось уезжать, т.к. занятия в Доме пионеров были по четвергам и воскресеньям, и я уже одно пропустила. На дорогу денег мне дал о. Афанасий, а они с матушкой еще остались денька на два в Караганде.

Ехала я в Вишневку, как из рая на землю возвращаясь. Все в новой церкви мне казалось верхом совершенства, а певчие в белых платочках напомнили мне наше «сестричество»…

Вернулась я домой и начала прежнюю жизнь, но мысль о дивной Карагандинской церкви не покидала меня. В Петров день я поехала в Осокаровку и узнала большую новость: моего духовника переводят в Караганду, в церковь св. Михаила Архангела (в другую), и у них я застала сборы.

Мысль о переезде в Караганду озарила меня. 6 августа я поездом поехала туда. Заночевала у родных о. Афанасия (они жили в Б. Михайловке, очень близко от церкви) и утром, после обедни подошла к о. Севастиану с просьбой уделить мне несколько минут на беседу. Он очень внимательно меня сразу позвал в келью в сторожке. Я упала на колени и высказала ему свое желание – переехать в Караганду. «Ну, что ж, – сказал батюшка, – переезжай, куда тебя денешь». – «А как же я довезу тетю?» – объяснила я свое состояние. «Ничего, довезешь…» – «А как на работе?» – «Увольняйся!» Я почувствовала себя на седьмом небе… Скорее на вокзал и на поезд. Шла я от станции степью и пела «Пасху». Мне казалось, что и степь пела со мною.

Тетя с большим неудовольствием приняла мое решение о переезде. Но еще до него батюшка мне благословил приехать недели на две поработать в церкви на реставрации икон и подработать на переезд. Ведь надо было нанимать машину, т.к. иначе транспортировать тетю было нельзя.

9 августа я уволилась, а 13-го утром выехала в Караганду, забрав с собою краски, кисти и прочее. Накануне вечером во мне поднялась сильная борьба – всё во мне поднималось против переезда в Караганду, и предстоящая жизнь представлялась неимоверно трудной. В душевном борении я открыла Святое Евангелие, и мне открылись следующие слова: «Иди, продай имение свое и раздай нищим… и приходи, и следуй за Мной…» Колебания мои кончились, сопротивляться повелению Самого Господа я не могла.

Приехала я в Караганду в 4 часа дня – веселая и энергичная, но тут меня постигло искушение. Я села не на тот автобус, не зная, что в Караганде две Михайловки. И меня увезли на станцию Михайловка вместо села Михайловка. По пути я догадалась, что не туда еду, расспросила людей, и пришлось слезть и ехать обратно! Пока это происходило, в церкви началась всенощная, и когда я вошла, уже начала петь «Свете Тихий!» Я разрывалась от огорчения!

Со мной рядом всю службу стояла одна женщина, и мне несколько раз являлась мысль – попроситься к ней ночевать. Я это и сделала, когда кончалась всенощная; объяснила, кто я и зачем приехала. И тетя Дуся с радостью меня пригласила. У этой доброй женщины я провела все время моей работы при храме. У неё было мне хорошо. Я спасалась от помех сну на чердаке и даже днем ходила из церкви (довольно далеко) пообедать и отдохнуть у нее необходимых мне полчаса.

В церкви моя работа проходила довольно благополучно, и батюшка был мною, пожалуй, доволен. Но вот помню два случая: девчата, думая, что я не слышу, стали в сторожке высмеивать мою работу, сравнивая ее с здешней иконописицы, монахини Агнии, обучавшейся в молодости в Шамординской иконописной мастерской. Мне стало очень тяжело. Как будто я приехала с ней конкурировать? Не поняли они меня, и сразу – недоброе отношение.

Второй случай был перед отъездом. Я крайне утомленная, закончив реставрацию большого образа «Моление о Чаше», выложив все силенки, легла отдохнуть, и они, или такие как они, трудящиеся при храме девушки безжалостно меня подняли. Я просто в тумане «дотащилась» до ночи…

Такую же историю враг подстроил мне и в день моего отъезда в Вишневку. Я причастилась 18 августа и 23-го собралась домой. Ночевала у Дуси, и тут она меня с вечера разбудила, оказала медвежью услугу – что-то принесла на чердак. Потеряв первый сон, я всю ночь ни на минуту не забылась даже, и в таком состоянии должна была стоять за билетом и ехать в переполненном до отказа душном вагоне. Однако, место на верхней полке мне нашлось. А работа врага начиналась снова еще более ожесточенная и сильная.

По благословению батюшки, я к Успению собралась в Акмолинск, чтобы проститься со всеми. «Там и причащусь», – сказала я. Он запротестовал: «Ты уже причащалась в этом посту – довольно». Я обомлела, – как же не причащаться в Успение? О. Севастиан и слушать не хотел. Я, еще храня некоторую силу Святого Причастия, в предпразднество Преображения, «переварила» это… эту… и поехала в Акмолу 16-го прощаться. Там я поняла, чего я лишена… Бунтовали дух и душа моя.

Ночь я почти не спала… Весь день 27-го бродила по церковному садику около сторожки; пыталась уснуть, но на дворе мешали то тот, то другой. Всенощную стояла как в тумане, ничего не воспринимая. Исповедовалась, ибо грех бунта неимоверно тяготил меня. О. Николай брал на себя, чтобы я причащалась на следующий день, но я не дерзала нарушить запрет старца и рыдала всю Литургию в Успенье, особенно, когда бесчисленные верующие походили к Св. Чаше. Я была в чине «отлученных»!..

Днем я постепенно смирилась со своим положением, пробыла еще службу Спасову Образу и Погребение Божией Матери. 30-го вернулась в Вишневку, и начались сборы. Тетя очень страдала; ей было жаль Вишневки, где она прожила четырнадцать лет и по-своему была многим и многим утешена. Конечно, мне было тяжело смотреть на нее в эти дни, но решение не могло быть изменено.

Машину нанять удалось, благодаря знакомству моему с невестой одного шофера. И 3 сентября, провожаемые всеми соседями, мы выехали. Вещи – в кузове, я с тетей и её швейная машина, чемодан с иконами – в кабине. Тетя, прощаясь с нашим жилищем, долго смотрела в пол. Вид её разрывал мое сердце.

Не успели мы проехать и 10 километров, как на одном перекрестке нас чуть не сбила машина. Ехали мы быстро, а встречная – сбоку летела на полной скорости. Столкнись мы – от обеих машин остались бы щепки, а от людей… На волосок не задела нас эта мчавшаяся машина. Водитель сказал: «Ну, отделались, не быть бы никому живым»… Я только благодарила Господа, да чувствовала сильную молитву за нас батюшки о. Сеевастиана.

Дорого чрезвычайно утомила и меня, а бедненькая тетя уже не знаю как крепилась последние километры и, приехав на место (квартиру я сняла во время работы в церкви, близехонько от храма), она упала на сложенные на полу наши постели и около двух суток не поднималась и не говорила, не пила и не ела…

Я тоже едва держалась на ногах, да у меня и беда случилась. Шофер, торопясь, выкидывал из кузова вещи, как будто они просто мешки с глиной, и разбил мой дорогой ящик с красками чуть ли не вдребезги. С трудом я его собрала. Но все же была суббота, и я пошла ко всенощной. Стоять не могла, всю службу сидела на полу, но чувствовала огромное удовлетворение – я здесь, я теперь здешняя. Но второе оказалось не так – здешней я так и не стала. А все же что-то в этой церкви было особенным.

В день Успения (возвращаюсь назад) о. Николай познакомил меня в церкви с необыкновенной очень молоденькой девушкой Ниной. Она недавно обратилась к Богу и стала ходить в церковь. В церкви она стояла с постоянно напряженным выражением личика и со скрещенными на груди руками, как подходят к Причастию. Училась она в строительном училище в Караганде. Я чрезвычайно обрадовалась этому, предполагая, что я её встречу в нашей церкви. Девочка некрасивая, но глаза большие, глубокие были прекрасны. Ей было 19 лет.

Под праздник Иверской иконы Божией Матери я увидела в церкви Нину, обрадовалась и, узнав, что она пойдет ночевать по такой темноте глухой дорогой в общежитие, пригласила её к нам. Она с радостью согласилась. И с того дня под все праздники она ночевала у нас.

Наталья Николаевна, наша хозяйка, очень радушно приняла её и, кажется, сразу полюбила. Да её и нельзя было не полюбить. Что-то Ангельское было в этой серьезной, тихой, ко всем расположенной состраданием и участием кроткой девочке! Ниночка вскоре стала все воскресные дни проводить у нас, а потом и совсем к нам переселилась.

На праздник Казанской я поехала к обедне в церковь Михаила Архангела на 2-й рудник, где уже служил и жил мой о. Афанасий. Церковь большая, высокая; стены украшены живописью. О. Афанасий и его супруга хорошо приняли меня, и еда у них была вкусная, чего я в Михайловке не могла иметь: мы впали с тетей в большую нужду, т.к. заработка у меня не было, и заказов тоже почти не находилось.

В то утро был сильный туман. После обедни я, выйдя из церкви, долго стояла на боковом крыльце и молила Пресвятую о милости и о том, чтобы найти моего старца, т.е. отца Мануила и уехать из этой горькой Караганды. К батюшке я духом так и не могла расположиться никак, а о. Александр не имел здесь своей воли.

Вернулась я 5-го вечером, весь день проплакала у о. Афанасия, и он посоветовал мне открыть всё старцу. Так я и сделала. Накануне Скорбящей в великом горе пораньше пришла в нашу церковь и сразу попала к батюшке, вернее, смогла к нему подойти. Дело было в старой панихидной. Плача, я рассказала батюшке все свои мысли, и то чувство отчуждения, которое было в отношении ко мне, и полное одиночество, и нежелание м. Агнии хоть немного помочь мне или поддержать меня и облегчить мою беспомощность. Батюшка с глубоким состраданием выслушал меня и долго, как бы вглядываясь в одному ему видную даль времени (смотрел он в темное окно, а иногда взглядывал на образ Распятия Христа, висевший над панихидным столом), сказал: «Я бы отпустил тебя, Аннушка, – и продолжал с глубокою нежностью, – но место твое еще не готово. Когда оно будет готов, ты поедешь». На этом я как-то чудесно и чудотворно вся из глубины успокоилась и решила до времени, назначенного Богом, терпеть всё. А терпеть приходилось многое.

Наша квартирная хозяйка, не совсем нормальная пожилая женщина лет 66-ти, под влиянием духа злобы вскоре после нашего переселения начала истязать меня, не давая мне спать, включая радио днем и ночью. Она ходила в церковь, но недавно, и навыки у неё были мирские.

Пожаловалась я батюшке, он сказал: «Ничего, ты её обломаешь». И действителньо, кротостью я достигала смягчения её озлобленного сердца, вымещавшего на мне все оскорбления и горечь своей неудачной жизни.

В начале зимы Наталья Михайловна взяла к себе от брата, жившего в другом конце Михайловки, своего престарелого отца. Но не сумела за ним ухаживать: он простудился, сидя в болезни ночами, спустив ноги с постели на холодный пол, а она спала и не могла к нему вставать, сама нервно-больная. Он получил воспаление легких (квартира была очень холодная – настоящий ледник) и умер 29 декабря 1955 года. В момент смерти его мы обе с Н.Н. не спали, и я увидела страшное, потрясшее меня: умирающий старик вдруг увидел что-то или кого-то в ногах своей постели. Неизобразимый ужас отразился в глазах его… Прошла минута, и он стал кончаться. Что он увидел в момент своей смерти? Жизни он был хорошей, во время болезни его приходил причащать о. Александр.

После смерти его тетя Наташа очень изменилась, стала много мягче, совершенно сняла радио и стала часто молиться. А на опустевшую кровать мы взяли Нину. Так нас стало в доме четверо.

С предпразднества Преображения Господня я не причащалась всю осень и даже к Введенью почему-то, может быть, из-за тесноты в такой праздник не говела. Мне это было и скорбно, и в то же время я думала, что я делаю хорошо, подчиняясь здешнему Уставу. Батюшка мне, правда, разрешил причащаться ежемесячно, так как я ему объяснила, что так я наставлена духовными отцами моими с юных лет. Но… пользоваться его разрешением при всеобщем неодобрении я просто не могла. Наконец, я подошла к о. Севастиану уже после Введения и спросила благословения причащаться в праздник Знамения. Он благословил меня очень охотно, с какою-то особой радостью.

В ночь на 10 декабря сделалась оттепель: снег сначала подвергся обледенению, и все дороги и пути превратились в каток! Затем полил проливной дождь! Когда я вышла из №42 по улице Крылова, где мы жили, идти уже было невозможно. Но я, вернувшись, взяла тетину палку и в сапогах (не помню, чьих – своих не было!) двинулась в страдной путь…Каждый шаг приходилось делать с предельной осторожностью, чтобы не поскользнуться на подводном льду. Все улицы представляли собой почти сплошное озеро; местами мельче, кое-где – глубже! Это было страшно трудно, да еще в абсолютной темноте! Я покрывалась потом от напряжения, изнемогала, останавливалась и шла снова. Всю дорогу я просила св. муч. Иакова, которого в этот день праздновала Церковь, помочь мне, и главное, не дать упасть, т.к. я была в чистом платье и белье – к Причастию.

Дорога – десятиминутная обычно, – заняла целый час. Но я вышла очень рано и даже не опоздала. Правда, все силы выложила и была очень слабой. Но Господь дал мне сил выстоять еще длиннейшую службу и не потерять возможности воспринять Главное. Домой идти было легче: было светло, да и стало совсем тепло, и лед под водою значительно растаял.

Постепенно я втянулась, с болью, конечно, не иметь радости причащения во все праздники великие. Но это было трудно и давало моей молитве особую окраску – постоянной скорби и неудовлетворенной жажды. И за несколько лет невероятно измотало душевные мои силы…

В нашем проходном дворе дома №42 жила боголюбная вдовушка, читавшая Псалтирь по усопшим. Моих лет, деревенская женщина из Вологодского края. Я с ней быстро познакомилась, и т.к. она была чрезвычайно словоохотлива, и я – тоже, мы виделись чуть не ежедневно и беседовали обо всем. Я рассказывала ей откровенно о себе, о тете, делилась и своими искушениями. В свою очередь, и она от меня ничего не скрывала. Бывала и она у нас. Портниха по специальности, Анна Ивановна многое шила мне, а когда к нам переселилась Нина, то и ей.

Еще в Осокаровке в церкви я разговорилась с одной непохожей на всех интеллигентной особой, недавно освободившейся из лагеря близ Караганды. Заметив вскоре её неустойчивый нрав,  я решила прекратить всякое с ней знакомство. Но каково было мое удивление, когда я увидела Людмилу Александровну в нашей церкви! Оказалось, что она живет где-то в Старом Городе. Очень старалась Л.А. ко мне в дом попасть, но я адрес свой не давала, отговариваясь болезнью и тяжелым характером хозяюшки своей. Но настойчивая Людмила сумела меня найти и заявилась к нам в один зимний день. С тех пор её посещения стали нередкими и ничего поделать с ней я не сумела.

В начале Великого Поста 1956 года в Караганде гостила матушка Анна из Акмолинска. Она получила разрешение на возвращение на родину в Орел и в Караганде был проездом из Алма-Аты, где более двух месяцев прожила у своего духовного отца и проводила его в вечность. Узнав от меня, что я перед тем получила из Ленинграда адрес «моего» старца – владыки Мануила, матушка усиленно убеждала меня попросить у него в письме благословения поехать к нему.  В то время владыка был епископом Чебоксарским и Чувашским. Я уже писала ему несколько раз  и получила от него самый теплый ответ. И ежемесячно он присылал мне 10-20 рублей, чем вывел нас с тетей из крайней нужды. Удивительно, что о. Севастиан, раздававший без счета деньги, мне (в то время) ни одной копейки не давал. С «благословения» м. Анны, не спросив такового у батюшки или у о. Александра, вскоре я написала, по её совету, о своем пламенном желании повидаться с «дедушкой» и получила обещание в угодное время вызвать меня к себе.

Тут наша хозяйка внезапно собралась и уехала в Киргизию – на могилу мершей там лет 10 назад своей матери. У т. Наташи был очень большой поросенок, и уход за ним был поручен мне. Помещение, в котором его держали – сарай – было большое и очень холодное. В феврале бедное животное получило ужасную простуду и заболело каким-то видом вирусного гриппа, бывающего у животных. Я от него заразилась… была, кажется, масленая неделя. Поросенок сдох. А грипп продержал меня дома до вторника первой седмицы. А в этот день вот что случилось недоброе.

Тетя уже некоторое время начала меня ревновать к Нине, хотя я никаких поводов к тому не подавала. В этот день она была особенно возбуждена и даже отказалась обедать. Нины и не было дома, но настроение у тети было очень трудное. На меня, слабую после тяжелого гриппа,  сильно повлияло, тем более, что я сварила суп с большим трудом, т.к. в добавление к слабости моей меня отвлекали и довольно долго (по делу) люди. Расстроенная несправедливым гневом тети, я совсем почти голодная, слабая пошла в церковь. День был ветреный, холодный, служба долга, утомительная. Меня прохватило по дороге очень сильно, и вернулась я домой совсем больная. Вернулся грипп; получилось опасное осложнение на лобные пазухи. У меня сделалось что-то вроде внутреннего нарыва. Боль была неимоверная, – спасало только держание у головы горячего утюга. Делалось мне с каждым днем хуже. С Ниной я передала батюшке и о. Александру письмо. С просьбой молиться обо мне. В следующую ночь я почему-то спала в кухне, вероятно потому, что там было теплее. В глубокую ночь я увидела сон: будто у меня в мозгу громадный червь или личинка беловатого цвета, и медленно двигаясь, выползает из головы моей… Просыпаюсь, чувствую – уже лучше. Поставила градусник – температура упала. Я опять легла и сладко уснула с сердцем, преисполненным благодарности. Умолили о мне Бога отцы наши! Пришла я в церковь только на второй неделе поста и была встречена батюшкой с такой радостью и лаской, что сердце мое растаяло как воск от теплоты этой!

Однажды я видела во сне большой каменный храм, очень высокий. Я стояла внизу, на полу, а вверху, на воздухе, под самым куполом храма стоял батюшка, а сзади него, тоже на воздухе, все его духовные дети. Батюшка запевал, а все подхватывали… Я во сне чувствовала силу его молитвы и высоту той жизни, которой он учил свое верное стадо.

Так прошел Великий Пост, и на Страстной вернулась хозяюшка из Киргизии. А в Вербное Воскресенье к моему большой испытанию ушла от нас Нина, по своему желанию, решила жить у одной парализованной женщины, еще молодой, и ухаживать за ней.  Батюшка с большой неохотой разрешил ей переезд к такой тяжелой больной, а я просто изнывала от тревоги, как хрупкая девочка справится с такой задачей, притом она кончала техникум, и надо было усиленно заниматься…

Пасха 1956 года была последней, в которую я пошла к ночной службе, вернее, к Заутрене. Но т.к. мне люди не дали хоть полчаса вздремнуть перед уходом в храм, то у меня там ничего не получилось… Давка, даже и во дворе, где служилась одновременно вторая служба; и мучительное желание спать, спать… Началась от этого тошнота, я была вынуждена пойти и прилечь в сторожке на чьих-то пальто, и забылась тяжелым полусном.

Хозяйка приехала очень кроткая и мирная. На второй день Пасхи она пошла на кладбище, на могилку отца и, как после рассказывала, долго лежала ничком, плача и причитая, на еще мерзлой земле и простудилась. Заболела она тяжелым гриппом, и мы с тетей ухаживали за ней вместе. С той болезни наша т. Наташа стала совсем не той, что была. Есть стала очень мало и то только по принуждению, стала всех бояться, никуда (даже в церковь) не ходить, и целые дни лежала на койке, почти безразличная ко всему; кроме нас она ни с кем не стала разговаривать.

В великий праздник Вознесения Господня, который батюшка о. Севастиан чтил по примеру старца Паисия Величковского более всех праздников, я купила себе большой образ Вознесения и с ним подошла с просьбой благословить меня им. Батюшка с великой охотой исполнил это, отвечая на мою мольбу – «помолитесь, чтобы Господь меня освободил от моего всегдашнего мучения – насилия злого духа, страха, вызванного мигрень», сказала: «Освободит Христос, постепенно». Так и было. Но много лет прошло в борьбе и помощи.

В Караганде тетя стала причащаться каждый пост. Приходил к нам всегда о. Александр. Тетя с расположением к нему относилась. В её внутренней жизни постепенно происходило изменение, обращение к Господу, пробуждение теплоты к Нему, к Божией Матери, к некоторым святым. Особенно сосредотачивалась мысль её на страданиях Спасителя. Она доставала многое из того, что я доставала у о. Александра, даже делала себе выписки, стала молиться, но крест никак не могла на себе носить.

С помощью переводов от «дедушки» Мануила мы стали жить безбедно. Я рисовала – кое-какие заказы все таки были, – большей частью не членам нашей церкви, а другим. Так шло время. Много волнений приносили с собой приходы и разговоры Людмилы. Она поселилась в Михайловке, квартиру нашла ей я, видя её почти на улице. С друзьями шла обычная постоянная переписка. Получала я и посылки, и денежную небольшую помощь. Чаще всего присылала Ната, и писала она мне больше всех, продолжая быть «заместительницей» моей Наташа. Иногда забегала к нам Нина, ревность свою тетя отложила и с большой теплотой встречала её. А я бывала чуть не ежедневно у них, т.е. у той расслабленной женщины, её звали Рая, у которой теперь жила наша Ниночка. Успевала я везде и всё: вставала в 6 часов, ложилась в половине 11-го. Днем два раза ложилась, – это т.е. необходимость дважды в день лежать, вернее, вздремывать началась у меня в Караганде, т.к. я очень уставала от почти ежедневного бывания у обедни, что было мне трудно и неполезно.

Чтение давало мне много. У о. Александра оказалась большая библиотека, и мне удалось за годы моего пребывания в Караганде перечитать множество полезных книг и постоянно следить за Церковной жизнью по журналам Московской Патриархии. Это чтение расширило мой кругозор, на многое я стала смотреть иными глазами. Незаметно для самой себя я перевоспиталась за книгами. Из всех святоотеческих и назидательных книг я делала с помощью батюшки подробные выписки, и это чтение привело меня к монашескому образу мышления. Конечно, это приходило постепенно. С духовными детьми о. Севастиана я так ни с кем и не смогла сблизиться. Я чувствовала себя ненужной здесь. Единственной моей постоянной собеседницей была Анна Ивановна с нашего двора дома 42.

Я очень полюбила Анну Ивановну и всячески старалась ей помочь материально. Даже однажды видела во сне мою покойную маму, несущую Анне Ивановне молоко, и с тех пор стала еще больше о ней заботиться. Анна Ивановна любила выдумывать и рассказывать что-то ей известное, как будто это происходило с ней или с её матерью. Однажды я её поймала на такой выдумке. Рассказанный ею чудесный случай с её матерью был прочитан мною со всеми подробностями в одном старинном журнале! С любовью, но прямо я обличила мою дорогую Анну во лжи. Ей пришлось сознаться и, видя мою искренность, она призналась мне, что никак не может отстать от этой привычки сочинять и приписывать себе бывшее с другими: «Сколько раз на исповеди говорила, а все отстать не могу». Я, конечно, убеждала ее бороться с этим страхом.

Два необыкновенных явления.

Я легла отдохнуть, как всегда после обеда. Мы поели вкусно и сытно, и мирно было в нашем доме. Вдруг в полусне я ощущаю и вижу, что подходит ко мне пожилая женщина, добрая, но я не сразу узнаю, кто она… Медленно соображаю, что это старая немка Лидия, католичка, умершая от рака в Калачинске в 1953 году после моего отъезда. И она мне говорит, но слов я не слышу, одна лишь мысль её мне передается: «Я рада, что ты живешь так спокойно, хорошо… Я рада… живи так… Я помолюсь… ты еще лучше будешь жить». И тут я осознала, что никого нет около меня, и что это все было во сне, и проснулась совсем.

Второе видение было наяву. Была тихая, теплая, необычайно светлая лунная ночь в июле месяце. Луна светила в полнолунии, и за окном казалось полусветло, не похоже на ночь. Я никогда, вставая ночью, не смотрю в окна, но в этот раз меня неодолимо потянуло взглянуть в окно. Я взглянула… и перекрестилась сразу. Вот что я увидела: в левом конце узкого дворика переел нашими тремя окнами в пустом углу за большим ящиком для угля стоит фигура женщины. Женщина была одета во все черное или очень темное старинного покроя. На голове у нее был черный шарф; голова странной женщины, бесшумно двигавшейся вплотную к стене, была замотана им кругом. И вот, сделав на моих глазах несколько шагов и наклонившись к земле у стены дома (барака, бывшей конюшни!) напротив наших окон, что-то стала искать… Мне передалось её состояние, – ей было тяжело. Я не спускала в неё глаз и увидела как с трудом, как бы подавленная невозможностью найти то, что ей нужно, странная фигура прошла мимо скамейки и вдруг как-то мгновенно исчезла из глаз.

Впоследствии, спрашивая дочерей умершей здесь хозяйки дома и конюшен, как одевалась при жизни их мать, я услышала точное описание явившейся.

Знакомство мое с Людмилой привело ко мне 17 августа 1956 года мою ленинградскую знакомую Ларису Шт. Я, кажется, упоминала о ней в начале этого повествования. Это дочь моей приятельницы, состоявшая в юности в религиозном кружке, где особенно почитали Казанскую икону Божией Матери. В дальнейшем кружок девиц-подруг Ларисы и она сама подпали под влияние какого-то изменника – служителя Церкви, поврежденного неправильными взглядами. Он даже дерзал учить об Евхаристии согласно учению Лютера и Кальвина. В таком состоянии Лариса с компанией (большинство из них) попали в заключение. В лагерях Лариса познакомилась в простой русской девицей Анной, много облегчившей ей тяготы лагерных условий.

Обе к описываемому периоду жили в Темир-Тау, городке в 40 километрах от Караганды. В Вишневку Лара мне писала и с восхищением отзывалась об о. Севастиане, назвав его «зорким»-прозорливым, и усердно призывая побывать в церкви, где он служит. От её приглашения до моего переселения  в Караганду прошло более года. За это время Лара успела познакомиться с сектантами-пятидесятниками, и им удалось сманить её в свою секту. Об этом я узнала стороной, и боясь общения с еретиками, как я ни любила Ларочку (в Ленинграде) и как ни жаждала общения с интеллигентными верующими людьми, в Темир-Тау я не поехала и о своем поселении в Караганде ей не сообщала. Но Людмила как-то, бывая в Темир-Тау, с ней познакомилась и дала ей мой адрес. Вот 17 августа Лариса и явилась к нам, как снег на голову. Внешне она мало изменилась. Глаза её по-прежнему сияли лучезарным светом. Я в ужасе спрашивала её, как она могла оставить Церковь. Лара, трогательная в своей искренности, уверила, что на неё сошёл Св. Дух, и она теперь получила всё на свете... Много я говорила против, но тщетно. Впрочем, о Божией Матери, почитать Которую её новые единомышленники отрицали, Лара выражалась так: «Я никогда не забуду Её, я всегда буду помнить, как пять лет в лагере прожила совсем незаметно под Её покровом, не чувствуя даже заключения. И хотя наши Её не почитают, я всегда буду Её чтить, любить и помнить Её благодеяния».

После этого посещения я не утерпела и, скрыв от батюшки свои планы, взяла благословение у о. Александра поехать к ней в Темир-Тау и убеждать её вернуться к Церкви. Добрая, простая Аня долго не сдавалась на отказ от Церкви и Веры; её в ужас приводили новые Ларисины установки, но все же, наконец, Лара убедила свою простодушную подругу, и бедная Аня отреклась от своего Святого, и на неё также «сошел» Св. Дух.

Я много раз ездила к Ларисе, хотя вполне ясно видела, что её мне не переубедить. Зачем? Сама не знаю… Может быть, потому, что я сильно, влюблено даже, любила её всегда. Я даже раза два была на их собраниях, но ничего привлекательного у них не заметила. Скучища страшная и холод, холод. Одна пустота и мечтательное обольщение. Обычное  сектантское собрание-беседа, похожее на наших петербургских «чуриковцев» и на баптистов. То же самое! Последыши Лютера и К?! Правда, на утренние собрания, когда на них «сходит» Св. Дух, непосвященных не пускают, да я и боялась такой бесовщины.

В конце концов, – забегаю вперед, – я доездилась к Ларе до самой осени следующего года, немало нагрешив с ней осуждением некоего лица, о котором я, как чадо Церкви, не имела права рассуждать в таком тоне, тем более с сектанткой. Тяги к ним у меня не было ни секунды, но жалость и боль за Лару – огромны. Плохо было одно: главным образом во время молитвы и чтения на меня стали нападать мысли сомнения в Вере и бесконечно вспоминаться лютеранские принципы и ложь на Истину. Много, много лет я мучилась этими нападениями помыслов.

Через год Лара отреклась и от своей Покровительницы, и когда я напомнила ей её же слова, она… отказалась почти сердито от своих слов: «Я никогда такого не говорила». С тех пор глаза её потухли, стали просто темными и тусклыми, как у всех старух… (Лара немного старше меня, года на четыре).

Мучимая нападениями сомнений, я во всем созналась о. Севастиану, каясь в своем лукавстве перед ним и в своеволии. Батюшка простил меня с ангельской любовью и дал заповедь: никогда не бывать у Ларисы, а она, если хочет, пусть ездит ко мне. «Писать ей можно», – добавил старец. Так я и стала держаться и держусь до сих пор. В помощь же моей слабости Господь послал мне в одной статье в ЖМП прочитать удивительную и глубочайшую мысль, что в сущности, лютеранство есть начало отрицания вообще,  и, будучи доведено логически до конца, приводит человеческий ум к полному атеизму. Приняв это, я значительно окрепла в мыслях и в вере утвердилась. Только еще больше мне стало жаль потерявших Истину, Святую Веру древней неразделенной Церкви, во всей чистоте сохранившуюся в Церкви Восточной, именуемой Православной!

С течением времени, имея постоянно, небольшие хотя, деньги, я увлеклась опять вопросами о своем и Нинином туалете. Хотя она жила у Раи, я не переставала всячески опекать её. Одеванье вскоре заняло большое место в моем сердце и мешало молиться и думать о Главном. Почва, на которой я прозябала в это время, была крайне удобна и тучна для увлечения одеванием, т.к. здесь, в Церкви, этому придавалось большое значение, и к каждому празднику большому девицам полагалось иметь туалет особого цвета и, по возможности, и качества. У некоторых количество платьев доходило до 20 и более.

И вот увидела я сон. Хожу я средь лесов, по поселкам, по дорогам и стучусь в дома. Но… как я одета! На мне рубашка без рукавов и нижняя юбка… а в голове – десятки платьев, юбок, вязанок, платков, косынок и т.д. Проснувшись, я поняла сразу значение сна и стала одергивать и пресекать себя в своих мечтаниях насчет туалета. Но много надо было мне здесь пережить, чтобы разлюбить душой эту мирскую прелесть.

В первых числа сентября 1956 года я получила, наконец, приглашение после 15-го быть у Дедушки в Чебоксарах. Радости моей не было границ. 11-го вечером я выехала, с большим трудом достав по знакомству билет. Тетя отпустила меня спокойно, теперь уже уверенная во мне. Описывать дорогу нет надобности – трудная была дорога, со многими пересадками. Я устала до края, да и мне было уже 49 лет, хотя душа и чувствовала себя 19-летней!

Первая встреча после 17-летней разлуки. Первую неделю Дедушка относился ко мне чрезвычайно хорошо, даже как-то излишне. Я понемногу отдохнула от тяжелой дороги, а на прекрасном питании начала понемножечку поправляться. «Дома я большей частью сыта никогда не бывала. Не было сил и времени готовить хотя бы второе на обед, и вкусно готовить, да и денег на это бы не хватило).

В день моего рождения я, имея эту возможность, решила, как и все свои прежние годы, причаститься. Но враг не дремал. Накануне этого дня к владыке приехал незваный гость, какой-то подозрительный семинарист. Ввиду этого владыка не решился сам меня исповедовать, и мне пришлось исповедоваться у о. Иоанна – его келейника. Неопытная, я была на исповеди  слишком откровенна. Молодой иеромонах не понял меня и тут же, до Литургии передал мою исповедь владыке, видимо, в преувеличенном виде и тоне. Отношение владыки ко мне резко изменилось. Привыкший к «обучению» или, точнее, к «истязанию» своих духовных чад, Дедушка начал со мной губительную «игру»… Не буду всего рассказывать… не могу! В конце концов, все кончилось ужасно. напугав меня неприемлемой дилеммой, владыка Мануил довел до… истерики. Я рыдала, билась на полу. После этой истории (случилось это под конец) я долго и через не могу несла все его «уроки», которые хочется назвать «каверзами». Например, почти не умевшую уже сразу засыпать, при малейшей помехе теряющую сон, приказывал будить (!), если ему казалось, что мне хватит спать... А я и не спала большей частью, а только старалась уснуть, чтобы набрать сил на труды. Ведь мне почти не приходилось отдыхать! Это с моим-то состоянием и зрением! Тут я свалилась почти, а главное, психические потрясение было так сильно, срыв отдыха для изголодавшегося немолодого организма, только начинавшего поправку, так страшен, что я в полубессознательном состоянии была «провожена» на вокзал, посажена в поезд и… (Дедушка ничего не понял и только был недоволен мною, может быть, более, чем недоволен. Но конечно, он сдерживался). И я поехала… ничего не понимая, вся разбитая, потрясенная, почти лишенная точки опоры… одна в толпе чужой.

В таком ужасном состоянии я ехала, сделав пересадку в Москве. Поезд проходил мимо Загорска. В голове у меня все мешалось, плохо мне было. Тут я взмолилась Преподобному Сергию, и сразу в голове все прояснилось, появилась бодрость, вернулась моя обычная энергия… тут я вспомнила сон, который я видела в Чебоксарах на день памяти Преподобного.

Снилось, будто я иду по какому-то небольшому городку или поселку, как будто в дачной местности. Иду быстро-быстро по деревянным тротуарам и во сне с удивлением соображаю, что я иду по Загорску, что ведь это дорога к Лавре…

Надо сказать, что до «истории» в день Иоанна Богослова я твердо держала решение – на обратном пути в Москву не заезжать. И только усиливавшееся плохое совсем самочувствие заставило меня изменить решение и дать в Москву Наташе К. телеграмму, чтобы меня встречали. И вот теперь я поняла, как неправильно было мое первоначальное решение.

В Москве меня встретили настоящие «родные»… Правда, не обошлось и тут без искушений, но сестринская любовь все как-то покрывала. Я пробыла в Москве около пяти дней, немного успокоилась, съездила в Лавру, причастилась накануне отъезда в храме «Всех Скорбящих Радости» на Ордынке и 21-го октября Леночка с Павой проводили меня на поезд «Москва-Караганда». Это было мое последнее свидание с близкими. В этот приезд я ночевала у Верочки и очень сблизилась с ней, даже и неожиданно. На обратном пути до Караганды я все время рисовала Кресты; один с Распятием, сохранился и до сих пор. На бумаге сбоку я написала одно слово: «прости…» Я просила, душа моя просила прощенья у владыки Мануила за причиненное ему огорчение и неприятность. Но не только в этом было мое желание прощения от него, я хотела сказать ему, что я расстаюсь с ним как со своим «старцем» – навсегда…

Караганда встретила меня 25-го октября сильной «исландской» бурей-штормом. Ветер нес снег – сухой и колючий. С трудом я достала в половине шестого утра такси и, изнемогая от почти бессонной ночи (мы приехали в 4 часа утра), добралась домой. Обняла свою крошечную старушку, хозяюшку расцеловала и легла на свою маленькую кроватку (тетя спала на очень широкой кровати, которую ей подарили соседки здесь). Но уснуть не могла, как ни тихо вели себя мои две «тети».

Вернувшись из Чебоксар и Москвы, в силе Причастия, принятого перед отъездом, я чувствовала, что от тети необходимо скрыть мои тяжелые переживания в Чебоксарах с Дедушкой, и первое время держалась, как ни трудно мне было молчать.

Вечером 25-го была всенощная под праздник Иверской, и я пошла в церковь. И вот я увидела батюшку, стоящего на пороге панихидной. Я бросилась к нему. Он ласково благословил, что-то спросил, а я… захлебнулась слезами и кое-как сумела казать только одно – что у меня нет ни копейки денег! Действительно, Дедушка не дал мне на дорогу ничего (на такси мне дали, видимо, Вера и Лена). Батюшка взволновался, вынул пять рублей (старыми деньгами) и сказал: «Что ж ты раньше не пришла, не сказала?» Я объяснила, что я приехала только сегодня утром, и путешествие мое было не очень удачно.

С тех пор я сильно почувствовала, как батюшка приблизил меня к себе.

Однако, мое нервное или, вернее, психическое состояние было весьма неважное. Так, ночью на 29 октября я была в таком состоянии, что едва не лишилась ума. Головная боль была в самом мозгу, все мысли помутились… Это от сомнений, от страха моего, привязавшегося к факту моего отхода от чебоксарского старца. Конец! Схожу с ума! Легла на спину… Что делать… Может быть, такова воля Бога обо мне – помешаться? И вдруг, как спасительная веревка – приходит мысль: «Обращусь к папе, дело мое плохо». И как с живым, заговорила с ним. Удушье сразу прекратилось, огонь в мозгу погас, голова освободилась от странного прилива крови, мысли перестали путаться. Я начала считать до десяти и уснула.

Сбылось предсказание о. Серафима Вырицкого: разве это любовь? (у тебя к владыке Мануилу)… какая у вас потом-то любовь будет??? (Враг все подстроил. Владыка совсем не взлюбил меня).

На 17 декабря 1956 года заболела тетя. В её болезни была виновата я, расстроила её своим жестоким характером – уже не помню, в чем было дело. Но я отчаянно молилась св. великомученице Варваре, и тетя сразу поправилась.

На второй день Рождества, 8 января 1957 года я увидела необычайный сон. Крест с Распятием лег на меня и так плотно был прижат ко мне, как будто был слит со мною. И сразу я почувствовала, что это воля Господа обо мне.

На 13-е мая того же года во сне кто-то говорит, и я знаю, что это говорят о какой-то скорбящей и темной девушке: «Её одели тогда в одежду Царского сына…» Не о моей ли душе это сказано было?

На пятницу 17-го мая видела сон: здешний о. Николай, иеромонах, дал мне множество маленьких просфор и столько же для тети Лизы. Потом накрыл меня епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. Во сне это происходило перед Царскими вратами.

Видела однажды во сне ящик большой плоский и в нем удивительное схимническое одеяние сиреневого шелка для о. Севастиана. Нину в те же дни видела в сиреневом платьи необыкновенной красоты – материал и шитье. Странное совпадение цвета!

На Троицын день видела опять Нину: она казалась девочкой лет пяти-шести, одета в белое газовое платье. И во сне у меня мысль: она такая по душе своей и есть.

В реальной же жизни у неё произошло в мое отсутствие следующее. Она, сдав экзамены, съездила в гости к отцу и мачехе. И после того ей невыносимой показалась жизнь у больной Раи, женщины не только тяжело больной, но и с невыносимым характером и очень требовательной. Не говоря уже о том, что Ниночке руками приходилось вынимать из под нее испражнения, и приподнимать её было крайне трудно, т.к. Рая была грузная телом.

На время своего отъезда Нине удалось устроить Раю в больницу, но по возвращении она обещала взять её домой, а это уже показалось Нине слишком тяжелым. Тогда Нина схитрила. Не послушавшись батюшку и о. Александра (последний, имея большие знакомства, хотел устроить её на работу в городе) Нинуся согласилась, чтобы избежать обязанности жить с Раей, на место за городом.

Так она и попала осенью 1956 года в эту Чубай-Нуру, в очень трудные условия, где не только зрение, но и сердце надорвала, т.к. ей пришлось жить на квартире очень далеко от места работы, и ходьба требовала 12 километров ежедневно – скорого шага (в оба конца!). Так она мучилась за свое своеволие – против желания батюшки ушла к Рае, и вторично – поехала работать против его благословения и желания за город!

С течением времени при постоянных неудачах со сном в дни причащения – теперь такие редкие! – в состоянии нервного и физического изнеможения невозможность ощущать духовное утешение, я стала завидовать Нине и страдать от этой богопротивной страсти. Завидовала и её дарованиям: терпению, кротости и особенной жалостливости. Впрочем, с чувством своим я боролась, и любовь к необыкновенной девочке у меня нисколько не ослабевала. Наоборот, я, замечая за собой пристрастие к ней, как умела обрывала себя, запрещала себе.

Летом 1957 года больную Раю потребовали в больнице выписать или должны были отправить её, как неизлечимо больную, в дом инвалидов. Продержали её одиннадцать месяцев. Узнав об этом, я взяла у батюшки благословение похлопотать о месте для Раечки в Караганде, т.к. от больницы ее должны были увезти очень далеко: в Кар-Каралинск, куда бы никто из нас, церковных людей, не мог бы поехать и ее навестить (400 километров). С благословения старца я начала хлопотать. В Облпрофсоюзе главный начальник мне категорически отказал дать направление в Тихоновский дом (в Караганде) и охотно давал в Кар-Каралинск. Но я не взяла направления и продолжала упрашивать сурового председателя. «Если А-в согласиться, – сказал наконец начальник, – то пожалуйста». В этот момент в кабинет постучали и… входит заведующий домом инвалидов в Тихоновке А-нов! Я обомлела, увидев замешательство батюшки, и бросилась к А-ву. «Ну, что ж, место найдем, - сказал добрый казах, – давайте ей направление для её больной». И через пять минут я, торжествуя, уже вышла на улицу с желанным направлением в руках. Интересно, что А-нов приехал из Тихоновки именно в этот момент в облсоюз!

Сама я и увезла Раю в Тихоновку. Между прочим, Нину грызла совесть за ее измену Рае, но уже ничего нельзя было поделать. Нина работала в Чубай-Нуре.

Однажды я увидела во сне в то же лето 1957 года под утро батюшку о. Севастиана. Он сказал: «вот всем на праздник раздал платочки (это было под праздник Б. Матери) и тебе, на, вот возьми!, – и подал ситцевый платочек белый с рисунком.

В том же году весной 1957 г. я получила исцеление. У меня больше года болел правый глаз на почве мигреней в правой половине лба. Врачи находили болезненные изменения глазного дна. Из глаза часто бежала слеза. Пришла я к иеромонаху Николаю по какому-то делу (он был из Оптинских краев). У него был образ Спасителя в терновом венце из Иерусалима. О. Николай посоветовал мне помолиться перед этим образом. Я помолилась и со страхом приложилась к нему. Тут о. Николай достал пузырек с маслом из Святого Града и помазал мне сначала лоб, а потом пальцем, обмакнув его в елей горящей лампады, как-то быстро и с духовной силой очертил кругом больной глаз и сказал: «Будешь здорова». Я сразу почувствовала смягчение боли и рези, как бы все внутри сглаживалось, и вскоре я не отличала больной глаз от здорового!

И еще помню от сильнейшей мигрени получила я облегчения через помазание тем же св. елеем из Иерусалима; и долго после этого головная боль не возвращалась.

Однажды в минуты глубокой скорби и тоски от моего положения в здешнем церковном мирке я воззвала к Преподобному Серафиму и, взяв в руки его жизнеописание, открываю, и взор мой падает на слова: «Не так ты думаешь, радость моя, не так; промысл Божий вверяет тебе…»

В июне 1957 года очень крепко я помолилась целителю Пантелеймону о своем больном сердце и просила его ходатайствовать перед Господом обо мне. Через два дня приходит вдруг мысль попробовать теофедрин, которым «жила» тетя. Принимаю половинку таблетки и через 15 минут чувствую, будто мое мне вставили новое сердце. Сила этого действия продолжалась более суток, организму был дан толчок, и сердце стало работать совершенно нормально безо всяких дальнейших приемов лекарства.

В Журнале Московской Патриархии я прочитала в начале того же лета поразившие меня изречения Афонского старца о. Силуана и узнала, что есть целая книга о нем и все его писания. Как достать её в нашей казахстанской глуши? Но я просила старца, чтобы он «там» помолился за меня, и это бы свершилось. Проходит месяц, не более, и я узнаю, что о. Александру нашему прислали эту книгу, перепечатанную на машинке, из Алма-Аты. Он прочел её и 1 июля, в день Боголюбивой Божией Матери я её получаю!

Мне очень трудно переходить к описанию последних недель жизни моей тети, т.к. я оказалась косвенно виновницей её внезапной ужасной болезни и смерти.

В конце августа 1957 года тетя вдруг получила посылку и письмо от своей сестры Веры Ивановны (моей тетки) из Польши. Через кого-то она (В. Ив.) узнала наш адрес. Посылка была богатая: два отреза, шоколад,  конфеты и другие лакомства. Радости тети не было границ! Сияя, она радовалась, как малый ребенок, и написала т. Вере сама большое письмо. Но я не рискнула отправить его за границу, и мне пришлось написать другое, якобы тетя Лиза уже не может писать и диктует мне.

В сентябре день моего рождения. Тетя заранее дарит мне один из отрезов – розовато-апельсинного цвета крепдешин – и в восторженной радости говорит: «Ну, нынче мы по-настоящему отпразднуем день твоего рождения!» В тот момент я была в очень скверном настроении и не учла, как может повлиять на 88-летнюю старушку мой нижеследующий ответ: «А я совсем и не буду праздновать в этом году своего рождения!» (Мне должно было исполниться 50 лет). Видели бы, что сделалось с моей крошечной, согнутой тетей! Она вся как бы осела, совсем съежилась и жалким голосом что-то залепетала… Но я и тут не поняла, что я должна сделать, и в том же тоне продолжала нытье и жалобы на мою «неудачную» жизнь в Караганде!..

Читатель, поверь мне… прошло 15 лет, но та мука, с которой я пишу эти строки, может быть названа кровавой, и кровью написаны они в позднем раскаянии. Впрочем, вскоре я будто успокоила бедняжку мою, и она с неизъяснимой радостью продолжала угощать меня лакомствами из своей посылки, и мы совершенно забыли о моей выходке. Однако, Кто-то её не забыл!,.

Перед своей внезапной смертельной болезнью тете пришло желание исповедаться у батюшки о. Севастиана. «Позови ко мне «старика» вашего, я должна исповедоваться ему, только ему». Батюшка как-то весь обрадовался приглашению и на другой день приехал со Св. Дарами. Тетя исповедовалась не очень долго, но когда о. Севастиан хотел её причастить, она с детской настойчивостью убеждала его, что она хочет причаститься в церкви, «по-настоящему». Мудрый старец не смутился такой странностью – наоборот, обещал прислать за ней свою машину. После его отъезда тетя и мне рассказала то, что исповедовала батюшке – грех своей молодости.

Я не заслужила Милости!.. В первых числах сентября я чем-то опять расстроила тетю. Она в холодное казахстанское утро ушла в сердцах на двор и простудила там мочевой пузырь. Когда это случилось, я страшно перепугалась, и Бог помог мне избавить тетю разными средствами.

Так подошло роковое число – 7 сентября. В ночь на этот день мне не давали спать каким-то шумом соседи, и я стала проситься у хозяюшки переспать ночь в кладовке. Дело было около двух часов ночи. Тетя Наташа не спала в это время. Я умоляла её дать мне ключ и пустить в кладовку. Тщетно! Сумасшедшая старуха никоим образом не соглашалась. Бессильная ярость охватила меня! Я почувствовала в себе желание задушить упрямую тетку, и еле удержала себя. Придя в комнату, где мы жили с тетей, я металась как зверь, а за стеной продолжался шум, пение и т.д. Не зная, что делать (когда я очень хотела спать, я не могла ни читать, ни молиться), я – о, горе мне! – разбудила сладко спавшую тетю, – «чтоб и она не спала, раз я так мучаюсь». Бедняжка, наслушавшись моих жалоб на хозяйку, тоже больше не уснула. Утром, перед шестью часами я немного, минут на 10 забылась и увидела во сне свой детский угол, где были мои игрушки и жили куклы. В этом углу я увидела… расцветшие лилии.

В 7 часов я помчалась в церковь исповедовать о. Александру свой грех – желание задушить тетю Наташу и то, что я разбудила больную тетю. Исповедалась и тут же попросила о. Александра (к батюшке попасть не всегда мне было возможно) спросить у батюшки благословения: съездить мне к моим друзьям (по Ленинграду) в Ташкент, поправить свое здоровье, покушать фруктов и отоспаться (о последнем я только думала в сердце). О. Александр, сострадая мне, сразу же пошел к батюшке и «вынес» мне благословение на поездку. Но я духом почувствовала, что батюшке это не нравится. Однако, пошла домой в намерении после воскресения собираться. Была суббота. Мне было надо по делу поехать на мелькомбинат, т.е. в тот район Караганды, где жило большинство духовных детей батюшки. Спать мне хотелось неимоверно. Я медленно шла по улице Седова к домику Натальи Николаевны. Вдруг слышу, за мной кто-то бежит. Оглядываюсь, Катя, церковная девушка, с арбузом в руках! О. Александр надумал дать мне арбуз, но я уже ушла, и он вдогонку послал Катю! Я взяла арбуз… и понесла домой.

Тетя уже завтракала – обычный ее завтрак: кофе с молоком. Вид после бессонной ночи у нее был очень неважный. Я просто качалась а ногах, но не легла, т.к. меня ждали по делу. В таком состоянии я даже не стала есть и не обратила внимания, что тетя сразу после молочной пищи отрезала кусок арбуза и ест его.

Я уехала… Приезжаю. Тетя корчится от боли, объясняет мне, что её распучило. Имея прекрасное средство от газов, я о нем забываю… Даю укроп сухой, – бедняжка уже лежит, жадными губами хватает с ложки бесполезные семечки, – а я, я не знаю, чем ей помочь… в отчаянии.

Бедняжке становилось с каждой минутой хуже. От боли, несмотря на свое поразительное терпение, она кричала. В 6 часов вечера я, видя, что ей все хуже, побежала в церковь за о. Александром, чтоб причастить тетю. Он сразу приехал, но та ничего не могла воспринять (чувствами) от страшной боли. Вскоре открылся понос, чем-то жидким, черным. Полное разложение в желудке и в кишках! Вызвала я хорошего (знакомого) врача, он он помочь ничем не мог. Тетя день и ночь не спала, только просила пить. Сердце отказывало. Так шли дни – 8, 9, 10, 11 сентября. Нина была в Чубай-Нуре и ни о чем не знала. Сидеть по ночам над тетей мне никто не помогал. Вышеупомянутая Анна Ивановна пришла один раз и то уснула в кухне. В ночь на 12-е, а потом уверяла, что слышала, как больная говорила: «Духи, духи, как вас много». И еще: «Нет, еще подожди, мне еще душа нужна, я еще душой дышу». Эти слова я и сама слышала, первые же были выдуманы, как я после поняла.

Накануне я с вечера убедила тетю еще раз причаститься; она приняла это с какой-то внезапной неожиданной радостью и подъемом. Чувствовалось, что она готовится к соединению с Господом, готовится к духовному торжеству. Несмотря на полный упадок сил, она озаботилась, чтобы я ей достала чистый платочек и обязательно беленький. И так ждала утра. Ночью я на несколько минут вздремнула и чувствую – надо мной, над постелью душа покойной Ниночки, умершей за 20 лет перед тем в Ленинграде. В 5-м часу Анна Ивановна ушла, и я села около тети. Слышу, она говорит: «Ангел, ангел! – (с какой-то нежностью, смотря и на меня, и не на меня)… – ангел, я сейчас пойду, пойдем сейчас». И вдруг ручкой начала с невыразимой нежностью гладить меня по лбу и по волосам надо лбом (она никогда при жизни меня не ласкала) и сказала: «Ты ничего не потеряешь, – ты такая…» – как будто обещая мне нечто великое.

В 6 часов утра я помчалась за священником. Но было 12-е сентября – день именин о. Александра, и он не согласился ехать, т.к.служил. Я обратилась к о. Серафиму, третьему священнику нашего храма, но сердитый на меня за одно дело (я была тогда не виновата, он меня тогда не понял) о. Серафим отказался ехать, поставив условием, чтобы я наняла такси. Была четверть седьмого утра. Я бросилась на шоссейку. Ни души, ни машины! Я начала молиться, зная, что вечное спасение и мирный исход тети Лизы зависят от того, причастится ли она, жаждущая Христа.

Я молилась. Я думаю, что за всю свою жизнь я второй раз так молилась. Я умоляла Владычицу. Я знала, что дорога каждая минута, что тетя может не дождаться!.. И появилось в конце проспекта такси на шоссе. Я подняла руку, продолжая усиленно просить о том, чтобы шофер остановился . И он остановился!.. Пожилой, вежливый, он понял всё. Мы повернули в переулок, ведущий к церкви, забрали о. Серафима с Дарами и помчались на улицу Крылова. Тетя была жива, в полном сознании. Она очень хорошо, проникновенно исповедовалась и с благоговением и любовью (да, именно так) приняла Св. Тайны. Я со слезами благодарила о. Серафима. О том, как я благодарила шофера, не т нужды рассказывать.

После причастия тетя попросила чаю, выпила два глотка и стихла совсем. Причастилась она в 7 утра с минутами. Я присела в кухне с хозяюшкой. Была половина одиннадцатого. Вдруг мы обе услышали вопль дикий, не человеческий. Вбегаем в комнату, где лежит тетя… второй вопль короткий, не человеческий и не звериный… Подбегаю к умирающей. Она еще дышит или только что последний раз вздохнула. Слеза медленно выкатилась из правого глаза, а те, кто мучил её, сидел в ней столько лет – два беса уже покинули поневоле свое жилище…

Это была пятая смерть близкого на моих глазах… Я осталась круглой сиротой во всем земном мире!

Перед своей кончиной, часа за два тетя вдруг спросила меня, что написано над головой Распятого. Я прочла: IНЦI (картина висела у тети над кроватью). «Нет, – твердым и сильным голосом сказала умирающая, – Там написано: ЛИЛИИ».

Читать над тетей я пригласила безрукую, так называемую «убогую» Марию. Настала ночь с 12-го на 13-е сентября. Я легла у т. Наташи в кухне, изнемогая, пытаясь уснуть. И только я начала погружаться в сон, вторично в жизни услышала тот «концерт», который впервые слышала в первую ночь после кончины страшной Михаила, лежа с хозяйкой т. Дусей на печке. Эти вопли, не передаваемые человеческим языком, эта ярость бесовского полчища, у которого отнимали их «законную» добычу! Так я в ту ночь до утра и не спала. А днем все хлопотала по похоронам, все хлопоты – на мне одной! Со мной было сделался сердечный приступ от пересиливания себя, но тут Господь сжалился: я уснула на 10 минут и этим продержалась до вечера, когда тело усопшей увезли в церковь. Но и эту ночь дома спать мне было невозможно: только я легла, поднялся шум, сначала хождения по всей квартире мужскими шагами, а затем общий невообразимый топот сотни ног. И я в ужасе убежала к Анне Ивановне, где и выспалась до позднего утра, до самой обедни.

Чудом мне удалось достать справку на право захоронения, т.к. врача из поликлиники я не догадалась вызвать ни разу за шесть дней болезни тети! Помогло мне знакомство с зам. главврача, с которой я познакомилась во время моих хлопот по устройству болящей Раисы в Дом инвалидов.

Тетю похоронили в очень хорошем месте кладбища на средства церкви (они сделали и гроб, и крест). И впоследствии могила праведного старца о. Севастиана оказалась очень недалеко от её могилки.

На великий праздник Воздвиженья Креста Господня я спала дома на полу (50 дней я так спала, боясь лечь на свою кровать, откуда я шесть дней видела умирающую тетю). Вижу под самое утро на исходе шестого часа во сне умершую тетю. Она лежит в кровати, но не в этом доме. Лежит до подбородка закрытая теплым одеялом, но не своим. И говорит мне: «Как ты поздно приходишь из церкви и так поздно затапливаешь. Поздно очень меня кормишь. Надо как-то уладить с этим, пораньше меня кормить. Ты знаешь, какой у меня теперь голод, ведь не так, как это раньше было. Мне очень тяжело стало ждать так долго. Пока у меня была еще манная крупа, я еще обходилась, а теперь невыносимо». Я с ужасной тревогой во сне слушаю её и удивляюсь: ведь я рано встаю и рано из церкви прихожу. Вглядываюсь в ее страдальчески сморщенное родное лицо и вдруг замечаю, что в ноздрях у нее черно, как уголь черные ямки ноздрей. И в ту же секунду просыпаюсь.

После этого сна по совету Анны Ивановны я раздала еще порядочно тетиных вещей, почти ничего себе не оставив. И вот вижу другой сон. Огромный храм, очень светлый и страшно высокий. На правой стороне в постели спит спокойно моя дорогая тетя, но я уже вижу её только издали.

Горе моё о моём «Ежике», безвременно от меня ушедшем, было огромно и именно потому, что я была в этом целиком виновата. Я написала всем правду об её смерти, вернее, страшном происшествии с арбузом, погубившем её, но никто мне не поверил! Все усиленно оправдывали меня, не желая вникнуть в суть событий. Этим на меня, всегда борющуюся с помыслами смущения и передумывания – до мигрени, – накладывалась почти неодолимая для моей психики трудность – наперекор всем каяться, позволять себе каяться и терзаться за свой грех. Ведь этим терзанием и только и могла «жить» это время, утолять свою сердечную муку! И этого-то единственного исхода меня мои добрые и умные друзья лишали! Однако, повинуясь внутреннему голосу, я действовала наперекор и этим совершенно физически надорвала свое сердце.

Духовное же утешение верное я получала от Бога. Был вечер, помню, в минуту ужасного горя открываю Евангелие, с молитвой к Божией Матери и читаю: «…весь долг тот Я простил тебе, потому что ты упросил Меня».

В день Казанской я проснулась в 4 утра в состоянии духовного великого позыва к молитве. Спала я уже на тетиной постели с благословения батюшки, давненько, а кровать мою вынесли и поставили нечто вроде диванчика, на котором я отдыхала днем. Я начала горячо и сильно молиться, но не тут-то было! Враг нагнал на меня невероятный панический страх «ошибки», якобы я «в прелести». Началась борьба и продолжалась до обедни и всю обедню и далее до половины дня. Я изнемогла совершенно, но зов к молитве не уходил, а при попытке молиться нападал бесовский безумный страх. Я почти теряла сознание… Наконец, возможность молиться сменилась адской головной болью (сильно болела голова во время борьбы, но я не уступала!) и отупением. Я свалилась, как ком живой, и все ушло…

В день Косьмы и Дамиана всё повторилось, хотя и короче, но у меня вдруг сделалось что-то вроде мозгового «удара». Обратиться к батюшке я не знала как, не находя слов, которыми могла бы объяснить ему свою старую болезнь и вообще свои «глубины», а о. Александр мне не мог никак помочь.

Наконец, 24 ноября я упала в церкви в обморок во время «Верую» от нечеловеческой борьбы со страхом «прелести». Меня отвезли домой в церковной машине. И… начались приступы сердечные, сопровождающиеся состоянием почти полного прекращения пульса, посинением конечностей и смертной спазмой (иногда) в горле. По 16-18 приступов в день!

Вызывали «скорую» – все бесполезно. Я умирала. Нина же, ни о чем опять не зная, страдала на работе, изнемогая окончательно в своей Чубай-Нуре.

(Интересно, что писать об этом мне приходится как раз 24 ноября, но через 15 лет! В тот же день прп. Феодора Студита).

26-го меня приобщил на дому о. Александр. Не помню, кто ходил за ним, вероятно, Анна Ивановна. Мне стало гораздо легче и, может быть, я бы пошла на поправку, но… моя т. Наташа сумела нашуметь, когда я уснула после Причастия, и приступы возобновились. Я страдала душою и телом. На другой день, 27-го, в темноте зимнего утра из последних сил я написала завещание о своих главных вещах и просьбу надеть на меня в гроб самое плохое платье, чтоб зря не пропадали вещи, которые могут пригодиться живым. И стала ждать смерти. Чувствовала, что жизнь во мне кончается. Взяла в руки Распятие и икону «Умиления» и как-то силою изнутри оттолкнулась от всего земного. Дожить до соборования, назначенного на следующий день, 28 ноября я уже перестала надеяться.

Было уже совсем темно. Тускло горела под потолком маленькая электрическая лампочка. Я тихо лежала, ожидая конца. И вдруг ясно услышала в сердце голос, полный доброты и власти… Но это была не наша человеческая «доброта», это было нечто неизреченное, никаким словом непередаваемое… Голос Его сказал: «Ты будешь жить». И я поняла, что Сказавший есть «ЕЙ» и «Аминь»…

Но приступы продолжались и очень тяжелые и частые.

На другой день ко мне забежала м. Екатерина, монахиня из общины матушки Серафимы Голубевой, из той, где жила моя мать Иоанна; принесла мне громадный аплеьсин, который подкрепил меня перенести страшно длинный чин соборования. Впрочем, я изнемогла под конец совершенно, т.к. ведь все понимала и не могла не воспринимать!

И вот уехал о. Александр, и я лежу с посиневшими руками, еле дыша. И вдруг приезжает батюшка старец. Он приезжал на нашу улицу причащать больного и заехал ко мне. Я и встать к нему навстречу не могла. Спрашивает батюшка: «Ну. как здоровье?» Я говорю: «Вот, руки немеют, кончаюсь я…» Батюшка взял мои руки в свои, подержал их минут пять, а потом говорит: «Нет, ты не умрешь, за тебя мно-о-го молитв…» После отъезда батюшки я почувствовала себя гораздо крепче, и хотя приступы продолжались, но уже не так часто, и вскоре появился обычный мой аппетит. Впрочем, вставать сил у меня не было, и одну ночь у меня подежурила одна церковная женщина. Но утром она решила встать пораньше и разбудила этим меня, и я стала рыдать от того страдания, в которое меня поверг её неразумный поступок. После этого я все ночи проводила одна. Тетя Наташа к вечеру больше ничего не могла и в 8 часов ложилась. А я оставалась одна до 9-ти утра. Раньше встать она не могла.

В этой болезни я перестала засыпать и училась часами, рассказывая себе большей частью о прп. Серафиме и умоляя его дать мне сон. Ночь я спала, но около 5 часов утра каждый день со мной делался такой упадок пульса, что я прощаться была готова с жизнью. Так прошли дни до праздника Введения по храм Пресвятой Богородицы.

Под Введение после тяжелого приступа во время всенощной я забылась и вижу сон. Огромный собор, несколько похожий на собор Александро-Невской Лавры. Множество священников с пением «входного» «Достойно есть»… встречают маленькую чудную Девочку, идущую от западных врат храма к алтарю. Удивительно, что во сне я не понимала, что это я вижу Б. Матерь, и только проснувшись, в состоянии страшной слабости, с трудом это, наконец, сообразила.

Видела в те дни во мне – выше всех моих икон, над моим изголовьем икона Покрова Пресвятой Богородицы, и такое чувство, что мы с бедной т. Наташей, изнемогающей со мной – не одни, но что с нами неотступно Пречистая…

Вижу и такой сон: незнакомый священник благословляет меня и еще кого-то и говорит, что дал Господь тому лицу терпение… жить со мной.

Еще однажды вижу, дали мне две порции гвоздиков в руку. Сон этот вскоре и стал сбываться. Но об этом позже расскажу.

Это было утром 1 декабря в воскресный день. Я лежала совсем слабая, но уже не спала. Было около 8 часов утра. И вдруг я опять вздремнула, сидя в подушках. Вижу, входит тетя Лиза, но не так сгорбленная, как при жизни, а только немного сутулая. Увидела я её вошедшую в дверь из кухни и остановившуюся у окна, у которого она всегда сидела и работала. Там стояла на столике её драгоценность – маленькая швейная машина. Долго она рассматривала подоконник и окно, и то пустое место, где прежде стоял её столик. Но ни огорчения, ни досады на эту перестановку я не увидела. Постояв долго у окна, она медленно пошла мимо моего стола, перед вторым окном и, миновав угол с иконами, немного постояла у столика со своей машинкой (на месте унесенной моей коечки), подошла очень близко к своей кровати, на которой теперь лежала я, но как будто меня не увидела или, заметив спящей, не потревожила. Повернувшись ко мне спиной, тихонечко пошла дальше вокруг комнаты и, вернувшись к своему окну, удовлетворенно произнесла: «Ну вот, я и побыла у вас» и пошла в кухню к койке, на которой крепко спала тетя Наташа. Через полминуты я проснулась и как уходила тетя Лиза – не видела…

Поправляться, т.е. вставать я начала с 10 декабря, со дня Знамения Пресвятой Богородицы. Накануне к нам приехала, наконец, Ниночка из Чубай-Нуры и довольно долго просидела около меня, доставив мне неизреченную радость. Огорчило меня только её признание, что она долго не была потому, что ей трудно быть со мной и не хотелось…

В первый раз после болезни я попала в церковь 24 декабря – ровно через месяц после того, как я упала во время Литургии. Те дни у нас гостил и служил архиепископ Иосиф, наш Владыка. 22-го он наградил батюшку саном архимандрита. Я порывалась в тот день пойти в церковь, но дошла до старой, закрытой давным-давно церкви Пресвятой Богородицы, совсем рядом с нашим домиком и далее идти не рискнула – ноги не шли, как пудовые, и сердце замирало. 24-го я доползла к концу архиерейской обедни, – но и тем несказанно утешилась.

В сочельник Рождества Христова я смогла причаститься в церкви, несмотря на то, что и служба длиннейшая, и масса народа. Правда, ко всенощной я уже не ходила и, вернувшись домой, к удивлению т. Наташи почти сразу разделась и легла в постель… Это и спасло меня, восстановились вскоре силы, и на Рождество Христово я ходила вечером в храм почти совсем обычная. В тот раз Причащение прошло без постоянного теперь искушения со сном, без срывов сна, и я смогла сохранить Благодать… И радость…

Здоровье мое, вернее, силы понемногу восстанавливались, но приступы бывали очень часто, раза два-три на неделе и очень пугали меня; особенно, когда делалась эта спазма страшная с горле.

Приближался Великий Пост 1958 года. На масленице внезапно появилась к нам Нина со своим чемоданом и узлом. И тут я узнала все её своеволие. Оказалось, что наша «послушница», не взяв у батюшки благословения, уволилась с работы и ей негде жить. Мы с т. Наташей с любовью взяли её, конечно, опять к себе. Но на что ей жить? Я решила делить с ней то, что получаю от «Дедушки», и иногда моя старая Ната вышлет. (Дедушка мне продолжал ежемесячно и очень порядочно присылать – рублей 30).

В тот же день Нина сходила к старцу и во всем ему созналась. Батюшка был даже доволен, просил её петь на клиросе (там немного платили). Когда Нина объявила об этом мне, я пришла в ужас, т.к. здоровье Нины было после двух лет непосильного напряжения и лишения нужного ей сна (она нуждалась в сне 10-11 часов в сутки) совсем расшаталось. Однако, пришлось покориться…

Начался тут пост, и Нина сидела на клиросе все службы. Но на настроение её это назначение очень благоприятно подействовало. Жила Нина в кухне, хотя я и освободила свою (т.е. тетину) койку, а сама устроилась снова на маленькой кроватке, вынесенной было в сарай. Но ей спокойнее было с т. Наташей. Так мы и стали втроем жить да поживать…

В Пасху я уже не ходила к заутрене, но батюшка меня благословил сходить на Ночь Погребения. Я очень расстроилась, т.к не чувствовала в себе на это сил. Вдобавок, по действию вражескому в тот вечер т. Наташа так натопила плиту, что в комнате дышать было нечем! И я не смогла даже на минуту забыться. Совсем же без сна я оказалась ни на что не годной и почти всю службу просидела на полу в раздевалке, чуть не плача от разбитого внутреннего состояния… По пути в церковь я даже злилась на батюшку. Конечно, теперь я это вижу, батюшка не понимал моих сил и моего устроения! Впоследствии его непонимание моего «я» подтвердилось еще более резким примером. Но об этом после. Всю же ночь Пасхи я была дома, поспала сколько мне необходимо для того, чтобы что-нибудь воспринимать, и попела-помолилась с умилением в одиночестве.

Нине очень тяжело было (мы шли к Погребению вместе) видеть мое смущение и мысли негодования, которые я выражала вслух за батюшку. И это сознание, что я соблазняю её, еще болеешь усиливало мои душевные муки.

Однажды, в том же году я удивительно ярко ощутила свою родную, прекрасную маму: её душу, богатую и близкую, полную веры, разума и любви. Она как бы с силою вошла в мою скорбную комнату и напомнила мне тот наш мир, о котором я внутренне всегда тосковала.

А в другой раз я почувствовала около себя две души, полны доброты и любви ко мне. Думаю, что это были мама и тетя Лиза.

Один раз в великой скорби (с наложенным батюшкой на Нину совершенно непосильном правиле) возопила я ко Господу Богу и к матери Божией, и вдруг батюшка отменяет свое повеление.

Между тем, страсть к нарядам, – особенно к наряживанию Нины, – не ослабевала, и мысли о тряпках занимали большое место в моей жизни. И хотя я осознавала неправду моего сердца, но никак не могла от них отказаться, т.к. не могла… разлюбить их!

Весной 1958 года я познакомилась с новой девочкой, появившейся в те дни на горизонте нашего храма. Её звали тоже Нина. Она была сирота, и батюшка благословил её жить у м. Ан. – при церкви. Мне она чрезвычайно понравилась и внешне, и своим удивительно вежливым и кротким обращением. Одевалась она хоть бедно, но со вкусом. Происхождение её смешанное: мать – дочь богатых кубанских казаков, отец – русский. Личико Нины-второй, одухотворенное светом познанной ею духовной жизни (она только что приняла крещение), было просто обаятельно-хорошо. Глаза – как две вишни, темно-золотистые волосы, правильные черты лица. И даже очки её не портили нисколько.

Нина-вторая работала в бухгалтерии большой больницы совсем недалеко от нас, и я предложила ей приходить к нам обедать в перерыв. Пока она кушала, я читала вслух жития Святых. Так тихо и радостно началось наше знакомство. И Нине-первой Нина-вторая очень понравилась.

Но по мере сближенья я стала узнавать от новой Нины неприятные горькие жалобы на церковных девчат. Даже до того она уверила меня, что её считают «шпионкой», нарочно подосланной и т.д. Зная неважные нравы нашей церковной молодежи и предполагая, что, может быть, у них такое отношение из опасения, как бы новенькая не вытеснила кого из них у батюшки, не заняла бы чье-то место (она очень нравилась и самому старцу), я полнее поверила жалобам своей «протеже» и всячески старалась её утешить. Взяла на себя и заботу пополнить её бедный туалет. У неё даже не было зимнего пальто, т.к. она продала свое, чтобы вернуться в Караганду из Абхазии, куда ездила перед тем, как узнала нашу церковь. Там жили её тетки, родные сестры её умершей 10 лет назад матери. Нина уверила меня в том, что она не осталось у них из-за плохого к ней отношения, хотя они устроили её там на работу. Батюшка купил ей зимнее пальто по моей просьбе. Шаль купила она сама, вернее, на свои деньги, но скопила их ей я. Впрочем, о пальто и али я упомянула заранее; их купили уже поздней осенью.

Так шла наша жизнь. В июле месяце произошло другое немаловажное событие. 3-го числа вдруг явились из Акмолинска Нинина мачеха и крестная (т.е. Нины-певчей) со строгим приказом от отца – ехать с ними домой. Отец узнал, что Нина уволилась с работы и живет со мной. Обе мы крепко испугались. Пока Нина занималась с нежданными гостями, я бросилась в церковь к старцу, но его там не оказалось, он уехал на мелькомбинат. Ночь прошла в тревоге. Гостьи поехали ночевать в гостиницу, т.к. у нас их негде было положить. Утром я помчалась в церковь, но застала только о. Александра, которому и рассказала, что Нину насильно увозят, а сама поехала на мелькомбинат (адрес, где можно найти батюшку, мне дал о. Александр). Можно представить себе мое волнение!.. Когда я объявилась в незнакомом доме и объяснила, что меня послал о. Александр, меня провели в залу, где происходили поминки. Я подошла к батюшке и всё рассказала – при всех. Были только «свои». Батюшка посоветовал пока уговорить приехавших спокойно возвращаться в Акмолинск, т.к. Нина поговеет и сама туда поедет. За молитвы старцы это удалось. Наши гостьи укатили, а Нина осталась в Караганде. 7-го июля, в день Рождества Иоанна Предтечи, она приобщилась, и батюшка благословил её пока никуда не ехать. «Поедешь с А.С. (т.е. со мной), – сказал он, – попозже». Я побывала у батюшки и взяла благословение ехать с Ниной после Петрова дня. Он очень одобрил.

Роль моя, в которой я должна была появиться у Нининого отца, была дипломатическая. Я должна была убедить его в невозможности для Нины расстаться с Карагандой. Конечно, по-человечески, не было никакой надежды убедить её сурового и неверующего отца в необходимости для его дочери жить при церкви! Но я уповала на св. молитвы богоугодного старца и бестрепетно готовилась к своей миссии.

14-го мы выехали вечером. Всю ночь в поезде – 6 часов езды – я не спала. Внизу сели мужчины и, не утихая, говорили при игре в карты. Было невыносимо тяжело. Нина спала спокойно, не просыпаясь!

С великим трудом, утопая в невылазной грязи (в то лето ежедневно был дождь, и даже некоторые хаты размыло), мы добрались до дома её отца. Встреча была довольно любезной, – отец вообразил, что Нина приехала насовсем. Но время шло, мои силы окончательно таяли, мне было нужно спастись куда-нибудь, где я смогу лечь спать, и, призвав на помощь старца, я осторожно приступила к объяснению. Гнев отца был страшен… На столе стояла огромная бутылка из-под портвейна, и я подумывала, что П. Ив. сейчас ударит меня ею по голове. (Он все время хватал ее в руки). Но Бог хранил меня, и я ушла «из берлоги медведя» невредимой. (После он сознался, что хотел меня ударить).

А с Ниной мы договорились увидеться в церкви. Батюшка благословил меня пожить несколько дней здесь.

Всё окончилось тем, что было угодно Богу. Я превосходно провела 4 дня у знакомых, ходила в церковь, наслаждалась вдохновенной службой «молодого» о. Николая, дружески беседовала со «старым» о. Николаем и 20-го вернулась в Караганду. А после праздника Казанской приехала и Нина. Дома у нее все умиротворилось как будто.

За время моего отсутствия Нина-вторая, которая ежедневно обедала у нас при мне, по словам т. Наташи была раза два и больше не приходила. В церкви я её встретила и с большим огорчением спросила, почему она перестала у нас обедать. Ответ её показался мне странным; она заявила, что… мы не хотим, чтобы она приходила… Впрочем, мне удалось убедить её в противном, и она снова стала бывать у нас. Но странности, подозрительность беспричинную я стала за ней замечать. Бесконечны и крайне утомительны были разговоры с ней; попытки её успокоить, поставить на верную дорогу. Её обуревали бесконечные подозрения и нелепые предположения обо всём и обо всех… Уходило у меня много сил, и зря.

Духовное состояние Нины-первой тоже стало неутешительным. У неё перекинулся центр от Господа на батюшку. Совесть её мучила, духовную радость она совсем потерял и жила как во сне. Вместе с нею её мукой страдала и я; бессильны были мои старания указать ей, помочь ей вернуться на верный путь. Здоровье мое совсем расстроилось, а личная духовная жизнь была разбита из-за частого лишения необходимого мне Причащения. Жила я одной надеждой, – что откроется Дивеев, мы втроем туда уедем, и матушка-игуменья сумеет дать моим питомицам нужное, чего я не могу.

Утешали, конечно, немного и письма из Ленинграда и из Москвы. Особенно поддерживала переписка с доброй до бесконечности, сострадательной все приемлющей Верочкой Московской. Писала я ей очень часто и, чем далее, тем чаще. И ответы были не редки.

Здесь следует упомянуть, что батюшка наложил на меня обет: по выздоровлении моем от смертельной болезни зимою до конца дней моих, в благодарность Богу – не есть мясного. Я крепко держала слово старца, но помню, однажды, т. Наташа стала уговаривать меня, чтобы я по слабости хотя бы бульон употребляла мясной. Я стала склоняться к её совету, но увидела во сне, вернее услышала: «Если будешь есть мясное, умрешь плохою смертью…» С тех пор я не слушала ничьих советов!

По приезде из Акмолинска я стала задыхаться от неподходящего для меня вообще карагандинского воздуха и, помучившись так с неделю, с верою в силу благодати, почивающей на батюшке о. Севастиане, поела на кухне в сторожке (где жили батюшка большей частью и о. Александр) черного хлеба с луком и выпила сырой воды, и как рукой сняло мое удушье.

В сентябре того же года однажды я жаловалась батюшке на сильную слабость и упадок сердечной деятельности; он велел остаться на поминки и поесть селедки. Я съела и с того дня пошла на поправку. К тому же мне Ангел-Хранитель за молитвы старца вложил мысль – есть яблоки. Тут же мне неожиданно прислали денег, купила себе яблок и окрепла заметно.

Видела во сне в то же время, осенью 1958 года себя в какой-то незнакомой церкви и целовала ноги Распятого Спасителя с великим горем, что люди причащаются, а мне, видно, по грехам моим, нет возможности.

Я никак не могла пользоваться неохотным разрешением батюшки на ежемесячное причащение, главным образом из-за всеобщего неодобрения этого.

Дело было зимой. Меня послали из храма в сторожку: очень спешное было дело. Я выбежала как была – в платье и косынке. Был мороз и сильный ветер. Шла, бежала, рискуя, только надеясь, что буду покрыта и не простужусь, на молитвы батюшки. И, о чудо! – в двух шагах от дверей храма лежит на дворе большая теплая шаль! Я накрылась ею и, исполнив поручение, возвращаюсь в церковь. А по церкви уже бегает юродивая м. Анастасия и везде ищет свою шаль, которая спасла меня от простуды!

С матушкой Екатериной (Анной Васильевной П.) я поддерживала очень интенсивную переписку и немало получила утешения «во стране чуждей» среди не понимавших меня здешних церковных людей, – в теплых и умных письмах матушки. Писала она мне очень часто, отвечала немедля на каждое письмо.

С м. Екатериной или (в мантии) Гермогеной (из Ленинграда), живущей у знакомого по церкви столяра Василия Ивановича, я виделась не часто. Она, правда, тоже томилась одиночеством и тяготилась общим отчуждением всего здешнего… не найду слова… ну, назову – «узко-кастового» церковного мирка, но и со мной, кроме некоторых воспоминаний об общине м. Серафимы Голубевой, у нас общего не находилось: слишком я была еще слабая в духовном и слишком развитая в общем смысле. Впрочем, при встречах со мной м. Гермогена всегда что-нибудь рассказывала из прошлого, а я с наслаждением слушала.

В этот период, однажды, на границе сна и бодрствования я увидела необыкновенное почти видение. На стене около подушки оказалась висящей иконочка Божией Матери «Всех скорбящих Радости». Иконка эта у меня есть, но увиденная мной в этом полусне была не моя. С молитвой о помощи я приложилась к Ней и почувствовала такую сладкую близость к Владычице… Еще несколько мгновений, которые проходят в определении себя, в том же состоянии полусна, на труд дня я вдруг… оказалась уже не в своей комнате… Не знаю, где я, но я слышу несказанно-сладкий голос и каким-то внутренним зрением созерцаю Её, Владычицу… Она одета так смиренно и просто, как, наверное, одевалась во дни своей земной жизни. Выше среднего роста. Но голос, голос! Эта нежность, эта безграничная любовь к нам… «Мы ждем вас, великим желанием ждем…» – говорила Она. Тогда я поняла, что Она стояла на границе двух миров. Она сделала жест рукой, как бы показывая мне тот ожидающий нас мир. Я взглянула… И почувствовала, что там живет неомрачаемая ничем, совершенная радость, такое богатство радости, безбрежное море ликования, бесконечное и не могущее иметь конца, потому что оно есть Жизнь. Я увидела луг: высокая трава, среди которой синели васильки и еще какие-то розоватые цветы. Но я боялась туда долго смотреть и сосредоточилась на одном ощущении – наслаждении близостью и благостию Пречистой Девы… И вдруг, – о, горе! – проснулась… ощутила свое скорченное под одеялом тело и увидела нашу полутемную комнату… Но душа была полна ощущением явления Владычицы, и сердце мое таяло в сладости любви к Ней – Матери скорбного мира…

Необычайна близость и скоропослушничество Бога: только попросишь вразумления, сразу получаешь!

Осенью 1958 года Нина-первая, она же и певчая, пошла хлопотать себе пенсию, и в ноябре ей дали по зрению пожизненно III группу, и она стала получать небольшую пенсию.

А вторая Нина продолжала работать счетоводом в I горбольнице и жить у одной церковной вдовы, пожилой, бывшей учительницы. И постоянно мне на нее жаловалась.

Я частенько переедала, особенно на ночь мне стало необходимо есть очень мало, а сильно хотелось или побеждалось вкусом пищи. Бывали ужасные вздутия и даже рвоты. Я ползала от боли по полу. И все-таки снова впадала в ту же ошибку.

Однажды на кухне во сне т. Наташа начала стонать, а я только стала забываться сном и… потеряла его. Только утихла она, во сне дико закричала спящая кошка. Враг напугал и её. А я осталась без сна и ощущала в ту тяжкую ночь внутри себя такую злобу и тьму, что при попытке читать «Богородицу» в сердце слагаются какие-то фразы из хульных слов.

В церкви я познакомилась с одной девой, пожилой, но не старой, много в жизни видевшей, и тонкого духовного устроения. Дружба с ней много скрашивала мою несладкую жизнь и духовное одиночество. Но, о горе! Моя Татьяна заболела раком и умерла.

В Духов день 1959 года был 40-й день. После обедни я долго сидела во дворе дома и пела панихиду. Потом вернулась домой и после завтрака уснула. Заснула я каким-то необычайным сном, ничто внешнее не мешало мне. Я была в каком-то необычно-сладостном состоянии. Мгновениями виделось что-то. Легок был этот сон и не было в нем тяжести обычного сна, уводящего душу в плен. Все было необычайно. И вдруг я вижу себя на нашем церковном дворе. И из задних дверей храма выходит священник. Высокого роста. Я подумала: «Надо под благословение подойти… Кто же он?» Он не похож ни одного из наших батюшек. В светло-серой одежде (рясе). И так легко от того, что Он вышел и сейчас благословит… Это был, наверное, Господь. Но мой «цапун» в мозгу не дал досмотреть этого дивного сна!

В конце июля 1959 года Нина-певчая поехала проведать отца, погостила у них дней 10 и вернулась в первых числах августа. Меня дома не было, вероятно я была в церкви. Было очень жарко, пекло неимоверно. Потная, прямо с вокзала, наша Нина нашла в сенях холодное молоко, выпила с поллитра и… простудилась. Дальше – хуже. Она совсем свалилась. Сделали снимок рентгена, вызвали на дом врача. Рентген показал пятна, а врач мне казала, что положение очень тяжелое, дала лекарства и говорила о питании.

Я побежала к батюшке, рассказала всё. Батюшка достал деньги и дал мне 3000 (старыми деньгами) на питание Нины. Потрясенная его щедростью, я полетела домой. Но на этом забота о заболевшей не остановилась. Батюшка вызвал меня и сказал, чтоб я нашла другую квартиру, солнечную.

Как раз в это время в нашем дворе (по улице Крылова, 42) продавалась солнечная комнатка с сараем. Батюшка, узнав об этом от меня, благословил договариваться. И в день Смоленской Б. М. мы стали владельцами чудесной комнатки, куда я и перевела больную. Батюшка думал, что я смогу с ней там и поселиться, но я совершенно не имела сил на постоянное напряжение да еще и физический труд при больном человеке. Мне пришла в голову мысль – взять к Нине Нину-вторую. Батюшка несколько смутился моим проектом, т.к. Нина-вторая жила у пожилой особы и обслуживала её, но ввиду безвыходного положения пришлось перевести Нину-вторую к тяжелобольной. Все это совершилось за 2-3 дня. И мои «девочки» поселились вдвоем. Вторая Нина по-прежнему работала в бухгалтерии горбольницы. Деньги за комнату с сараем по своему усердному желанию дал о. Александр.

Нине в это время шел двадцать третий год. Через несколько месяцев на исключительном питании (деньги все шли на нее) при усердных молитвах батюшки и о. Александра Нина поправилась. Рентген показал вполне чистые легкие. Только осталась чрезвычайная простужаемость. Довольно было пустяка, чтобы она схватила или грипп, или ангину, или обе болезни вместе. Духовное же её состояние оставалось спутанным, тяжелым. В дни Причащения она часто весь день проводила в бесполезных слезах, и я никак не могла ей помочь вернуться к прежнему устремлению её к Единому Господу. Любовь к батюшке кружила её голову и сердце. В таком же состоянии вскоре, но своим личным путем, оказалась и Нина-вторая, с добавлением постоянных, выдуманных ею (я это уже узнала) преследований со стороны духовных чад батюшки.

Так прошел год. Дружба моя с Анной Ивановной продолжалась. Машину тетину я ей продала за очень минимальную цену – 7 рублей. Много вещей тети перешло к ней, прекрасное осеннее пальто. Но здоровье моей Ани меня пугало. Иногда она, заснув с вечера, просыпалась в 7 утра вся каменная, с еле работающим сердцем.

В сентябре 1960 года мне приснилась голодною моя мама. «Я только молочком живу», – говорила она. С этого дня я стала следить, чтобы у Анны Ивановны всегда было молоко (я покупала ей), и моя приятельница стала заметно крепнуть.

В ту же осень, в начале зимы я увидела во сне двоюродную сестру мою Анну, умершую в Париже. Она прислала мне письмо и живую астру, просила продолжать поминать её и писала, что любит меня. Я её тоже очень любила, когда была маленькой девочкой, а ей было лет 20.

Я упустила из виду еще одну черту нашей жизни. Дело в том, что в Караганде оказалась чрезвычайно невкусная, даже отвратительная вода. Ею никогда нельзя было утолить жажду из-за каких-то минеральных солей. Лет семь мучилась я этим недостатком.

Кроме противного вкуса вода эта имела еще одно качество очень вредное. Она многим закупоривала мочеточники, и очень многие пострадали и умерли в больницах от этой болезни.

Попала и я в эту беду! Это было в 1960 году приблизительно. Однажды я встала, а пописать не могу! Идет время, резь усиливается, а моча не отделяется. Я поняла, что и я заболела этой закупоркой – значит, мне конец! Но мне вместо безнадежности пришла светлая мысль: у меня есть вода из источника Преподобного Сергия – я привезла её в 1955 году из Лавры. Взмолилась я Преподобному, чтоб вода его растворила каменнообразные отложения вредной воды и спасла меня. И что же? Через 15 минут я немного смогла помочиться, чуть-чуть, но уже стало легче, а через полчаса я была уже совершенно избавлена Преподобным от ужасной  смерти. Ведь хотя и делают операции, но почти никто не выживает… «Дивен Бог во Святых Своих, Бог Израилев» – воистину!

Я очень заботилась и о духовном состоянии моей Ани – Анны Ивановны. И когда её дочь родила девочку, была поражена намерением А.И. поехать в совхоз, где временно жила её дочь, – нянчить ребенка. Я настояла, чтобы прежде А.И. спросила совета старца. Моя подруга побывала у о. Севастиана, но… скрыла от него свое намерение уехать на год или больше, а взяла благословение поехать на месяц. Дело было за месяц до Великого Поста, но моя Аннушка, обещая вернуться по благословению батюшки к Посту, забрала с собой всё летнее (кроме зимнего). Видя эти сборы, я возмутилась этим неправдивым отношением к слову «отца», но А.И. очень хладнокровно к этому отнеслась и отвечала мне изворотами. Своих кур она поручила моим заботам. Зять приехал за ней и увез её.

Прошел пост, и Пасха прошла, а моя Аннушка и не думала возвращаться. В августе она приехала на несколько дней, отдала кур своей сестре и объявила, что будет жить у Ольги «пока Ирка не подрастет и не пойдет в детсад». Можете представить себе мое негодование! Между тем, многие, видя, что хата Ани пустует, просили меня взять разрешение у хозяйки продать её. Анна позволила.

Весной 1961 года нашлись покупатели: муж с женой, только что освободившиеся из заключения. Мне очень понравился муж-немец, и я рискнула продать хату в рассрочку, не спросив старца, можно ли продать в рассрочку. Новые граждане заплатили мне за два месяца (договорились платить ежемесячно) и… разошлись. Муж ушел, не вытерпев поведения своей сожительницы, а нечестная женщина отказалась платить за хату!!! Договора мы не делали, и судом взять было нельзя. Так я подвела Анну Ивановну, лишив её хаты и денег за неё.

Через три года А.И. ушла от дочери и оказалась без крыши над головой. Много помучившись по квартирам, она, конечно, затаила в сердце на меня справедливую обиду. Впрочем, Господь не оставил её: ей отказал хату, умирая, один благочестивый старик, она и до сих пор живет в ней.

Однажды я занялась не вовремя и против внутреннего голоса уборкой и, вешая икону Вознесения Господня высоко, вдруг чувствую, что она летит вниз. Я инстинктивно подняла руки и головой попыталась задержать её падение, и, о, чудо, – икона упала прямо на мою грешную голову, и мне удалось с двух сторон схватить её руками и спасти стекло в рамке от расколки его вдребезги!

Вообще я очень удивлялась своему внутреннему голосу, – что это такое и следует ли его безусловно слушаться. Я открыла своё смущение батюшке, и он благословил меня всегда его слушаться и, благословляя, положил свою руку на голову мою; не только кисть руки, но до половины локтя.

Один удар грома – и больше не было, когда я хотела ехать против решения внутреннего голоса по делу в Новый город. Осталась – и после поехала с благословения батюшки, и совершилось чудо, – выручилась из одной оплошности, сделанной перед тем. Сверх всякой человеческой надежды.

В 1960 году на день свв. мучеников Гурия, Самона и Авива было у нас следующее происшествие. Как обычно, я вечерком побыла у девочек и иду домой. Вдруг вспомнила, что забыла им что-то отнести и, не заперев за собой нашу входную дверь, стала брать то, что вспомнила… Вдруг слышу мужские голоса. Подходят к дверям. Я бросилась запереть их, но было поздно. Вваливается ватага хулиганов, лица страшные, одеты кто во что, впереди атаман гигантского роста. Вижу, поняла: всё, погибли! «Открывай! Милиция!» – очень громко заговорил атаман. Я попятилась. Они стали входить в сени, а начальник шайки уже в кухню вошел, где сидит на койке, обомлев от ужаса, т. Наташа. Он сделал два шага. Не помню, что я думала; кажется, вот оно, непоправимое… И вдруг он попятился. Он увидел лампадку, ярко горевшую перед Ликом Пречистой Девы «Умиление», написанный художником Петровым.

Нечто неожиданное и невыразимое отразилось на лице страшного главаря… «Э, ребята, мы не туда попали, – закричал он, – это семейный дом. Пошли!» И вся ватага потянулась на двор, и через минуту никого уже не было.

После я узнала, что они приходили еще к одним жителям домиков под № 42, хотели там устроить пьянку, были вооружены (некоторые) ножами. Но и тех людей Господь Бог помиловал. Они не сделали вреда и им, хотя там была старуха и двое детей.

Так подошла весна 1961 года. Нинуша взяла отпуск на Страстную и Пасхальную, но толка уже ни от чего не было ей. Она бегала взад и вперед, из церкви домой и обратно, все время рвалась к батюшке, чтобы выяснить с ним волновавшие её вопросы, в основном – подозрения, но ни его словами, ни моими неимоверными стараниями не успокаивалась. Кончился отпуск – еще хуже стало. Вскоре она бросила работу, бегала по проспекту Сакена в холодную погоду в одном платьи. Её уговаривали и на работе, но тщетно! Перевели на более спокойную и не утомляющую мозг работу, но ей чудилось везде ужасное, и она убегала. По отношению ко мне сделались также подозрения и даже ожесточение. А тут Нина уехала в гости к отцу, и я мучилась с несчастной девочкой совсем одна.

Наконец, 12 мая рано утром, видя её бегающей без платка и в одном платьи, проходившие на работу люди заметили её состояние и вызвали «скорую помощь». Батюшка и сам говорил, что следует её отправить в больницу, и я благодарила Бога, что это устроилось, т.к. мне организовать это было невозможно. Бедная девочка дралась насмерть с гражданкой, сажавшей её в машину «скорой помощи»!

17 мая я поехала на поезде в поселок Компанейская, где находилась психбольница. Описывать все не буду, это лишнее. Скажу только, что всегда был очень силен контраст – страдания больных, которых приходится видеть, и удивительная красота природы весенней расцветающей степи. Тогда еще степь не была кругом распахана.

Нинуше скоро стало гораздо лучше, она начала отлично кушать, и к августу расцвела, как роза. Но врачи находили её состояние ненадежным. Так оно и было. Но все же по доверию, в которое я вошла у врачей, 25 августа Нину выписали, и я увезла её домой. Ездила я к ней всегда два раза в неделю, ездила со мною раза два и старшая Нина.

Первое время Нинуша вела себя отлично: безусловно меня слушалась, прекрасно ела, но странности в ней не проходили. Пришлось хлопотать ей пенсию, что повлияло на больную в плохую сторону. Но жить на что же?

Так кончался 1961 год. Осенью, когда взяла Нину из больницы, видела во сне на стене следы снятого с креста (крест на стене) тела Христова, и мне, знаю, нужно их целовать…

В октябре того же года была в смертельной опасности от вихлявшей машины. И в тот же день в нашем магазине меня чуть не изувечили ящиком.

В декабре видела т. Лизу: она дала мне книгу «Моя жизнь во Христе», портрет о. Иоанна Кронштадского и два изображения Спасителя: «Призыв труждающихся и обремененных» и «Моление о чаше».

30 декабря видела сон днем. Выносят мне из алтаря икону, а я жду, что это будет икона Владычицы, но выносят и хотят дать мне икону… Усекновения Главы Иоанна Предтечи…

В том же году, однажды, пожалела, что дала Нинам крупных яиц – «лучше бы мелких дала» – и разбила, уронила в подпол корзинку, все крупные – 30 штук.

В сентябре 61-го чуть не подавилась рыбной костью, чудом выхаркнула.

Однажды, при сильном давлении вражеского помысла увидела, что стоит около некто; он безобразен, с раздутой, как огромный огурец, головой и гигантского роста, а за ним еще, но тех не вижу.

Приснилось, что у нашей церкви теперь другая ограда, как бывали вокруг монастыря и ворота такие, и храм с пятью главами, а кто-то говорит: «._ с. 195 __ Лавра о Севастиана»…

Весною, когда Нинуша была уже в больнице, увидела я во сне огромный храм: глава его упиралась в небо, купол осыпан звездами. Необыкновенной красоты архитектура! А рядом – огромное деревянное Распятие и около – лестница. Мне будто надо взбираться наверх. Ступени довольно широкие, удобные, только последняя лестничная часть – марш – винтовая, как в куполе Исаакиевского собора и у нас в Петрограде. И я во сне думаю: вот по ней как мне трудно подниматься-то будет…» А некий голос твердит: «Помощь будет особая тогда»…

В мае был случай. Я очень старательно сварила суп. В то время Нина ела у нас, т.к. Нинуша уже ничего не помогала. Нина съела его и вдруг говорит: «На этот раз суп был слишком кисел» (из молодого щавеля). У меня в сердце поднялась такая ярость от её тона, что захотелось ударить изо всех сил ложкой по столу. Но я удержалась.

Помню еще такой случай. Я готовилась причащаться в день своего Ангела. Всю ночь мне не дали спать разные помехи и бесы. И меня, как обычно в таких случаях, раздуло как бочонок от неусвоения всего съеденного за день. Боли были ужасны. Часа в два ночи мне пришлось принять гомеопатический порошок, спускавший газы. Я уснула на 10-15 минут. И все-таки пошла в церковь – без надежды причащаться, т.к. прием лекарства был после полуночи. В калитке церковного двора вдруг пронесли в мозгу слова: «очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даешь им пищу…» Я ощутила какую-то не то надежду, не то радость. И ликуя духом, я причащалась в самом будничном платье – но мне это было совершенно безразлично.

После Причащения я часто чувствовала полное обновление ума, воли, чувств, даже внешних восприятий, даже быстрая езда в транспорте совсем не ошеломляет, как это обычно бывало после болезни 1957 года.

Видела себя во сне причащающейся (1960-61 гг.) и сознаю, что живу другою жизнью, что у меня великий труд, какая-то работа, захватывающая все мои силы. Состояние собранности и самоотверженности.

В 61-ом году снилась тетя Лиза. Будто живет она в прекрасной квартире, две комнаты у нее, около большой церкви во имя ап. и евангелиста Матфея (в жизни в Петербурге она жила на Матвеевской улице близ храма ап. Матфея). И говорит мне, что рядом теперь построили еще маленькую церковь Преображения Господня. И еще сказала: «Что ты так долго не была?»

На день Ангела м. Екатерины вижу во сне: наш батюшка благословляет м. Екатерину образком в. Варвары.

Время от времени с 1960 года стала я видеть во сне старинные иконы, будто бы принадлежавшие мне, но долгое время бывшие не у меня. Которые мне возвращены. И я хочу устанавливать свой «настоящий» иконный угол.

Однажды я испытала удивительную милость и чудо спасения. Я несла икону Божией Матери – ставить её в киот – к столяру Василию Ивановичу, и на меня чуть не наехала лошадь, идущая по тротуару, как это здесь обычно делают. И только я прошла шагов 50, как на этом же месте упал со страшным треском оборвавшийся провод, и я издали увидела облако искр. Могла быть убита!

Перед Рождеством 1962 года я была у батюшки в маленькой его комнатке и жаловалась на истязающие меня помехи сну. В ответ на это батюшка сказал: «Надо вам соединиться всем трем под одной крышей. Ищи хатку, купим и будете жить вместе». Я и обрадовалась, и испугалась. Все же жить с Н.Н. мне, немощной, легче, чем с двумя больными девицами, но воля батюшки священна! Волнение, охватившее меня ввиду открывшейся перспективы, было громадно, и мне стоило величайших усилий сосредоточиться на приготовлении к Причащению и сохранению себя внутри с Господом после него.

Дорогому нашему батюшке и в голову не приходило, какую чрезмерную задачу он «загнул» бедной Аннушке!.. Но все же Господь помог мне Своей силой. Только я невероятно переутомилась.

23 января мы заключили договор на поместительный домик на той же улице Крылова, но подальше от шоссе, а ближе к парку. Три комнаты, кухонька, маленькие сени и очень большой коридор. Деньги заплатил батюшка.

К тому времени у Нины-первой появилась подружка, рыжая веснушчатая девушка, много старше нее. Мне она сразу очень не понравилась (звали её тоже Нина), что-то в ней было отталкивающее. Но батюшка благословил их дружбу, и я заставила себя полюбить третью Нину. У неё была и мать – такая же антипатичная и тоже с рыжинкой, с ужасно некрасивыми руками. У дочери руки был не похожи на материны, но тоже неприятные. Ведь по форме рук многое можно узнать о характере человека, и даже по форме ногтей. Кстати сказать, и у Нины-первой руки и ноготки тоже не очень приятные.

Новая Нина-третья оказала незаменимую помощь в транспортировании нашей «семьи» в дом 64-ф. Впрочем, мы нанимали и фургон для перевозки крупных вещей. Иконы, их было уже много и большинство – в киотах, три Нины перенесли на руках. Между прочим, домик этот, вернее, хату нашла по объявлению Нина-вторая – больная душевно!

5 февраля мы переехали. Наталья Николаевна отказалась пойти со мной. В её представлении это была бы обида брату, хотя разлука с нами, главным образом со мною, для неё была тяжела, очень тяжела. Очень и я горевала расставаться с т. Наташей – как похоронила её и лишилась последнего в жизни любящего человека. Но Нина-первая радовалась этому её несогласию, боясь трудностей для себя в жизни со старушкой… Напрасно! Ведь тетя Наташа была уже кроткой овцой, и её даже не было слышно.

Брат забрал т. Наташу к себе раньше, чем я уехала на новое место. Две ночи я спала совершенно одна, но я давно научилась не бояться ничего. Первую ночь я спала хорошо, хотя и слышала какую-то возню, но на вторую ночь в 5 часов меня разбудил бес, крикнув над моим лицом – спящей. Это был день переезда. О, как он мне был тяжек, недоспавшей, – я просто качалась на ногах, а отложить нельзя было, – была нанята и машина-фургон.

Первую ночь на новом месте я спала тоже плохо: в коридоре поднялся топот, как будто десятки ног с шумом что-то тащили. Я подумала на крыс; они иногда очень сильно шумят и похоже на шаги людей. Но на следующую ночь шаги были еще сильнее, и приглушенные голоса. Я поняла, кто это, и что наше «соединение под одной крышей» сну моему не поможет. Наоборот: редкую ночь я высыпалась, такая возня бывала почти каждую ночь!

Поселилась я в пристройке, чтоб мне была возможность уединиться, а не всегда быть на глазах у «девочек», но сени были общие. Одна комната, самая маленькая, в основной хате пустовала. Девочки поселились вместе в самой большой комнате с окнами на юг. Моя комната была темная, только до 11 часов можно было рисовать. Кухня была маленькая, в ней и обедали обе Нины, а я брала еду к себе. Готовила Нина-вторая.

Так мы стали жить да поживать, а третья Нина почти безвылазно была у нас и даже привезла кое-какие свои вещи. Ночевала в пустующей комнатушке с одним окном на запад и боковым на север.

Пасху мы встретили мирно, и я выспалась, так что могла ощущать Праздник. Но Страстную я всю вынуждена была просидеть в своей полутемной комнате и молиться по памяти. Дело в том, что при церкви комнату ночной сторожихи, откуда я слушала все службы, присоединили к церкви, и там образовалась такая неимоверная теснота! С того года ни одну всенощную, ни одну обедню праздничную, никаких «особенных» служб многолюдных я более не слыхала в храме зимою. Летом при хорошей погоде я приходила в церковный садик сбоку церкви и слушала с улицы службы через открытые окна. Если Пасха была поздняя, являлась возможность и некоторые службы Страстной седмицы слушать со двора. И на Пасхе я года два приходила ночью (в 4 часа) ко второй ночной обедне. Потом и этого не смогла. Но я забегаю вперед.

На Пасхе, вероятно, на Мироносицкой неделе Нина поехала в Акмолинск погостить, и т.к. Нинуша боялась одна в хате, на это время я переселилась в маленькую комнатку рядом с кухней.

Бочарникова часто ночевала у нас, как обычно. 27 мая она явилась странно взволнованная и объявила, что их улица (район 2-й шахты) идет на слом, а квартиры не дают. Моя тогдашняя житейская неопытность позволила этому поверить. Нина Б. от своего имени и от имени своей матери попросила временно на 1-2 месяца, а может быть и меньше пустить их в пристройку, пока они подыщут хатку где-нибудь поблизости.

Я побежала спрашивать батюшку. Увидеть его мне удалось на ходу – он шел в алтарь и спешил. Я объяснила просьбу Бочарниковых. Сознаюсь, мне очень хотелось, чтобы батюшка разрешил взять их, мне было их так жаль! Выслушав меня, батюшка каким-то недовольным тоном ответил: «Бери, бери…» Я смутилась. Но перед тем как раз я слышала, что каким бы голосом ни говорилось слово старца, его надо безусловно принимать. И я бодро побежала домой сообщить третьей Нине, что батюшка благословил. 30 мая рыжая пара переехала в дом 64-а… и на следующий день т. Маня начала высмеивать перед Нинушей мои распоряжения по хозяйству, мою непрактичность, даже в тех случаях, когда я была вполне права.

На психически больную девочку эта «политика» повлияла ужасно. Она заметалась. Т. Маня свободно ей приказывала, что ей вздумается. А она не знала, кого слушаться.

Вернулась Нина и, как я заметила, была очень недовольна вторжением Бочарниковых. Время шло. Хаты они и не думали искать, и мы с Ниной догадались, что они просто схитрили, чтобы залезть в дом. Мое плохое здоровье, частые сердечные приступы подавали им надежду, что в непродолжительном времени они останутся полными хозяевами большого дома с большим огородом и прекрасным колодцем.

Между тем, сердечные приступы у меня продолжались. Во время них синели руки, ноги, я вся холодела, почти умирала. Иногда приходила из своей комнаты ко мне в такие моменты наша т. Маня и, став надо мной, начинала причитать: «Ох, пора, пора… скоро в сырую земельку, скоро отдашь Богу душеньку» и т.д. Я только удивлялась, нисколько не тревожась. Я знала, что я еще должна быть в мире, и поэтому смерть моя далеко.

Так бывало довольно часто, все первое лето под одной крышей с Бочарниковыми.

Свое разлагающее влияние мать и дочь оказывали и на певчую Нину. Она стала чуждаться меня, редко кушала со мной и Нинушей. Всё у «них» казалось ей лучше…

И вот на 27 июня, причастившись в день Ангела 26 июня, я увидела такой сон. Океан без края, за горизонтом – как бы второй горизонт. Тихий бесконечный простор. А на высоком берегу, где стоим мы втроем, свищет и рвется ветер, но нас не сбрасывает, мы держимся!

Вскоре выяснился и тот обман, что улица в районе шахты №2 вовсе на слом не назначена, и все живут на своих местах. А свою хату там хитрые люди, очевидно, кому-то продали.

В том 1962 году летом чудом я спаслась от машины, внезапно свернувшей в переулок. А также был такой случай. Машина-бензовоз около дома нашей знакомой нарочно стала теснить меня к стене, как бы намереваясь задавить; но милостью Божией я не потеряла присутствия духа и, заметив в стене низенькую дверь, видимо, в дровяной сарай, юркнула туда. Она оказалось промыслом Божьим не запертой.

Подобный случай был еще со мной и Ниной-второй. Мы шли вместе из церкви. Было около 8 часов вечера, зимою. На площади перед зданием почты на нас старалась наехать машина, как мы от нее ни уворачивались. К счастью, случился близко телеграфный столб, и мы за него спрятались, а шофер с диким хохотом промчался мимо.

Поверишь этому? Поверь! Век ХХ.

Видела во сне однажды летом того года папу и маму. Папа с помощью какой-то женщины обсаживал зелеными кустарниками мои окна, а мама на это смотрела.

А однажды вижу его вот так. Я бросаюсь к нему, а он и смотреть на меня не хочет. Заходит в магазин, получает пайку хлеба и говорит (не мне): «Если бы на одном своем сидеть, я бы погиб от голода, но мне дают вот здесь ежедневно дополнительную пайку».

В день св. равноап. Ольги, в тот день, когда 30 лет назад я выслушала предсказание ст. о. Серафима о моем будущем, внезапно и от кого не ожидала получила портрет старца. Много лет добивалась, чтоб мне прислали из Ленинграда, но тщетно!

Батюшка, как-то побывав у нас однажды, решил снять земляной настил и поставить двускатную крышу. В августе по его благословению церковные мужики стали ставить такую крышу. Работа огромная! Одной земли с дома, сарая, погреба – все это под одной кровлей – сбросили около 20 возов! Более всех помогала, и месила глину, и подтаскивала кирпичи, и передавала раствор – Нина-вторая. Она трудилась неимоверно, до упаду, т.к. руководителем работ был торопыга Егор Петрович и буквально загонял всех! Я мало или почти не могла быть полезной. Пищу рабочим варила т. Маня, я немного помогала ей.

В этот период Нина-певчая нисколько ни в чем не участвовала: она выносила постель в огород и лежала там целые дни. Её личико выражало душевное отупение и… страдание. Мне тяжело было на неё смотреть. Она ни о чем не говорила со мной, кроме: «Я пасть хочу».

Так прошли трудные дни ремонта. Хату подняли по благословению батюшки на 5 кирпичей.

Спали мы вповалку в большой пристройке или в темной комнате. Егор Петрович поднимал нас в 6 часов. Уходили работники тоже в 6 вечера, а нам работы оставалось до 11 ночи. Только один день мы отдыхали – Успенье. А на второй день Е.П. заставил работать. Работали они не безвозмездно: батюшка заплатил, сколько потребовал Е.П. Посторонние говорили, что он взял бессовестно дорого.

Наконец эта пытка окончилась. Над хатой появилась высокая крыша. И тете Мане еще нестерпимее захотелось завладеть домом. Во время этой пертурбации т. Маня кое-что у нас присвоила. Попыталась утаить и новые резиновые сапоги второй Нины, но Господь помог мне нечаянно обнаружить их спрятанными в шкафу. Я забрала сапоги и с тех пор поняла, с кем мы живем. О мелочах не стоит упоминать.

После ремонта и побелки все поселились на своих местах, и обычная жизнь, т.е. постоянное вмешательство Бочарниковых в нашу жизнь, – пошла своим чередом.

Накануне зимнего Николина дня я, случайно выйдя во двор, услышала голоса т. Мани и её дочери, возвращающихся от всенощной. Я услышала восторженный выклик т. Мани: «Ну, теперь только договор у нее забрать и все в порядке!» Дочь окликнула: «Молчи, мамка!» Но было уже поздно. Святитель и чудотворец Николай предупредил меня…

Наутро они стали просить договор, якобы он нужен для прописки. Но я отказала! Они, конечно, без него прописались, но им не удалось сделать то, что они хотели. Впоследствии я узнала, что т. Маня по секрету договорилась, очернив меня, с участковым милиционером, чтоб уничтожить договор, а он сделает дом записанным на т. Маню, якобы он ею был куплен. Здорово?

Между тем поведение певчей Нины становилось все более и более подозрительным. Она начала целыми днями читать Псалтирь. Впрочем, её день начинался часа в два; хотя она и не спала, но и не вставала. Сон у нее стал очень чутким, и живущая с ней Нина-вторая, вставая по здешнему правилу в 6 часов, невольно будила её. И таким образом, не выспавшись, она тщетно пыталась уснуть. А кругом шла жизнь – и всё ей мешало. Никакого участия в трудах домашних она не принимала.

Видела я в 62-ом году во сне батюшку. Он сидел в панихидной, с открытой головой, и дал мне от свечи, которую он держал в руках, зажечь свою свечку. И часто мне ощущалось в то трудное время, будто кто-то добрый и старший со мной, но не батюшка, а кто-то близкий мне.

Еще вот такой сон в том же 62-ом году запомнился. Батюшка нам благословил воду в водосвятной чаше, и я пила… Вода имела вкус слез…

В том же году был такой случай. Я входила в булочную, и никого не было на ступеньках; выхожу, и мне чуть не отрубила ноги уборщица топором, которым она с большой силой стала скалывать лед со ступенек. Удар пришелся на 1 сантиметр около моей ноги, шагнувшей на ступеньку. Чудо было явное.

Днем в полудремоте видела осеняющую меня крестом девушку, не молодую, в мирском платьи, очень худенькую, но не узнала её – кто она, но знаю, что это гостья из мира усопших.

28 октября 1962 года первый раз за долгие годы помянула в церкви папиного друга Ефима Савича (в день его Ангела). И на следующий день ночью вижу во сне его. Пришел он ко мне и говорит, что папе шьют все новое и дадут шикарный серый костюм. Интересно, что перед смертью папа видел себя именно в таком. С тех пор я стала ежегодно поминать Е.С.

В том же году зимою ясно почувствовала, что Владычица мною недовольна за мирскую печаль и, отбросив силою молитвы к Ней эти недолжные чувства, ощутила душу свою крылатой.

Видела во сне лукавого; рожи не помню, но лапы с когтями подняты, и ждет только, чтобы я возроптала – и схватит меня!

Чувствовала и Ангела-Хранителя. Очи его благие, глубина добра в них.

Видела в том же году душевными очами беса. Он – ум и злоба неукротимая, и весь – ложь и гордость. Он страшен. Он заглянул в очи души моей; но Креста и молитвы боится ужасно, хотя и шепчет уму: «Не боюсь», – но как дым исчезает.

В феврале 1962 года я получила последнее письмо от моей «бабы  Тани» из Знаменки. Она уже не жила в Ново-Ягодном, а жила у своей дочери. Писала мне частенько, но никак не находила времени съездить в Омск и поговеть, о чем я постоянно ей напоминала.

В конце февраля она попала в больницу с гриппом. Грипп прошел. Баба Таня собиралась выписываться. И вдруг с ней случилось что-то непонятное. Утром 6 марта она встала веселая, пошла, умылась, и только начала вытираться, как вдруг, как будто увидев что-то страшное, всплеснула руками и повалилась назад, на спину, на койку и предала душу Ангелу смерти, пришедшему за ней…

Узнала я об её кончине сразу, моя Ольга из Сибири прислала мне телеграмму в тот же день, как сама узнала… И вот вижу я через несколько месяцев во сне мою милую бабу Таню. Стоит она у бездонного глубокого колодца и крепко сжимает в руках наволочку от подушки. Наволочка почти пустая, только в одном уголке осталось немного пуха. И крепко сжимая эту малость, она смотрит и говорит: «Вот только что осталось… всё, всё упустила в колодец…» И такое безмерное горе на лице её!

Проснувшись, я поняла, что баба Таня упустила время, данное ей, в житейской суете. И это – невозвратная потеря. Впрочем, я написала её дочери об этом сне и советовала ей раздать за усопшую, не жалея, милостыню – по возможности, все вещи, которые от неё остались.

Маня, дочь её так и сделала. С тех пор я больше тетю Таню во сне не видела.

Между тем у меня стали бывать какие-то мозговые приступы: кровь наполняла до полного нагнетания левое полушарие мозга, и тому подобное.

Новый, 1963 год начался страшным сном. Я была во сне в ограде Акмолинской церкви. Ночь, темнота… И вижу: из этого мрака торчат кругом и скалят пасти волчьи морды…

А на 3 января увидела во сне, что мои «девочки» сшили мне белоснежную рубашку.

28 января, выведенная из терпения, а более испуганная неестественным поведением Нины-первой, я пошла к батюшке просить совета. Но меня к нему не пустили. Может быть, так было надо, чтобы совершилось то, что было попущено претерпеть. Я передала с келейником, что с Ниной-певчей плохо, что она душевно больна. Парень передал не то. Батюшка выслал ответ: «Пусть полечит её, если больна». Я, хотя и поняла, что мои слова переиначили, но решила принять сказанное, как разрешение самой ввязаться в духовную болезнь Нины.

Вернулась домой. Она, как всегда, сидя, читает Псалтирь, а Нинуша одна стирает в кухне. Я подошла к прельщенной и тихо, но решительно велела ей оставить чтение (целодневное) и хотя немного помочь Нинуше. Нина молча продолжала чтение…

Меня охватила ярость, а т.к. мне было разрешено «лечить», я взялась за «битьё». Била её по шее трусами довольно сильно. Она не издала ни звука и не вставала со стула. Я бросила свою «учебу» и в изнеможении упала на койку. Со мной стало плохо. Дело было к вечеру. Вечером Нина пришла ко мне в мою комнату и изъявила сострадание (я уже просила у неё прощения). Предложила почитать мне Псалтирь. Иногда она это делала, когда я не могла уснуть, и мне это помогало. Немного почитала – я вскоре уснула – и была совершенно спокойна в отношении случившегося моего выступления.

20 января Нина, как обычно, бесконечно не вставала. Уже стало смеркаться, а она еще с ночи не поднималась и не ела. Наконец, она встала. С особой лаской я предложила ей покушать. Она села за стол в кухне, но… не стала есть, а, взяв в руки кусочек селедки, уронила его, сделала какое-то неестественное, как бы спящее лицо и склонилась на стол. Я подумала, что ей дурно – испугалась. Позвала тетю Маню. Нина стала падать с табуретки. Её отнесли на кровать… и началось…

Боже мой! Что началось! Она принялась визжать, вопить, выкрикивать (больше против меня). Все мы решили, что она помешалась. Я побежала в церковь к батюшке. Меня он не принял. На ночь по его благословению пришла дежурить медсестра Валя. Нина продолжала свою роль: выбивала из рук медсестры чашечку со святой водой, снова вопила, требовала мою картину «Богоматерь» Васнецова, немного ела и опять бесновалась. Никто не спал почти всю ночь.

30-го приходили девочки-певчие, и при них она продолжала разыгрывать из себя бесноватую.

Потом она созналась во всем: и мне, и на исповеди. Но я верила без сомнений, что она помешалась, а я подтолкнула заболевание своим битьем, и переживала страшные муки совести. Это была моя казнь Божия.

Но… всё было притворством, – с целью отомстить мне и проявить себя тем, чем она уже себя считала – святой, юродивой и т.д.!..

На следующий день, 31 января Нина продолжала все то же и даже хуже. Поздно вечером вызвали второго врача (знакомая врачиха была уже раза два) и «скорую». Повезли нашу Нину в 10 часов вечера в психбольницу. Её визг, как поросенка, которого режут, казалось, еще стоял в воздухе. Бедная Нинуша совершенно потеряла равновесие, да и я едва держалась.

С Ниной поехали двое церковных, т.к. из нашего дома никто не мог этого. В 12 часов я кое-как забылась. И только сон взял меня, как стук в двери! Боже! Что такое? Ночь ведь! Оказывается, Владимир и Мария вернулись на какой-то машине, чтобы сообщить, в какую больницу положили Нину. Как будто мы не могли узнать об этом утром! Для меня настала ночь мук, – больше я не могла уснуть… Но вот что удивительно: когда они входили в кухню, я наяву услышала голос: «…за жестокосердечие твое…» И в действительности, я внутри еще была эгоистична всегда.

Теперь мне предстояло избавиться от этого.

Как мне представлялось, родители Нины должны были узнать раньше или позже об этой её болезни, и весь гнев их должен был обрушиться на меня. Я решилась уехать на время в Москву, взяв с собой Нинушу. Пошла за благословением к батюшке. К моему изумлению, он совсем не находил положение мое опасным и говорил только: «Всё перейдет, все мимо пройдет». Я все же не верила ему и пошла к о. Александру. Тот, наоборот, не только одобрил отъезд, но и давал денег на дорогу нам обеим. Пошла опять к батюшке и объяснила, что думает о. Александр. «Ну, что же, если дает денег – поезжайте». Я домой – собираться. Сложили мы с Нинушей чемоданы. Кот наш в отчаянии смотрит, понимает, что-то для него ужасное. Вот уже и за билетами посылаю Нинушу.

Вдруг она садится на плиту и начинает неудержимо смеяться. «Что с тобой?» – в ужасе спрашиваю я. «Мне смешно». И тогда я поняла, что ехать с ней нельзя. «Мы не поедем». Вижу, – она даже этому обрадовалась. Разложили чемоданы.

Но все-таки спать в комнате, где помешалась Нина (мы все – и врачи – думали, что она помешалась), бедная Нинушка боялась. Что делать? Я решила уступить ей свою маленькую комнату, уйти в темную, а Бочарниковых временно пустить в большую, где прежде жили девочки.

12 февраля, в день смерти брата я переехала. «И бе видети», как повествуется в славянских Четьи-Минеях, радость и торжество обеих Бочарниковых: они получают доминирующее положение в доме! Мне было всё безразлично, лишь бы уцелеть и спасти бедную Нинушку.

Но ей жить в одной квартире с нашими «хозяевами», каковыми фактически стали мать и дочь, оказалось при её болезни подозрения просто невыносимо. А они продолжали восстанавливать беднягу против меня – единственного человека, которому она верила, и словом которого как-то держалась! Ужасно трудное положение!

Нинуша буквально замучила меня, поминутно прибегая ко мне в «темную» комнату (она же и пристройка) с жалобами на выходки обеих «бочарушек».

Деньги, данные на билеты, я о. Александру на следующий день возвратила до рубля.

В праздник Сретения у меня сделался такой сердечный приступ, что я никак не могла надеяться на жизнь: руки посинели и т.д. Но я ожила и даже так бодро себя почувствовала, что решилась в воскресенье 17 февраля поехать в больницу к Нине. Она находилась в пригородной больнице на станции Компанейская.

В больнице оказался карантин, и даже погреться меня не пустили. Мы покричали друг другу в окно. Нина выглядела прекрасно, и как я узнала, подружилась там с одной девушкой, которую привлекла к вере. Обе девицы увлекались своими религиозными мечтами, но мне очень не понравилась их настроенность. Её видно было и из немногих слов и движений – через стекла большого окна.

Но и я повела себя неправильно. Я с унижением (вставала на колени) просила Ниночку простить меня, считая все-таки себя виновницей ее окончательного заболевания. С царственным величием наша Нина соизволила дать мне свое прощение, и я, замерзшая, потащилась на полустанок – пост 517… Да, мне вспомнилась шутка: «поезд 500 – веселый…» Горькая…

Вернувшись, я начала ежедневно молить Божию Матерь об исцелении Нины, читать Её акафист, который читается перед иконой «Всех скорбящих Радости». Это было мое единственное утешение и укрепление. Вскоре Божия матерь благоволила дать мне знамение,  что моя молитва Ею благоутробно приемлется. Я получила по почте из Польши очень большой образ в красках с золотом, под ризой изображение Ченстоховской Божией матери, чтимой и католиками, и православными. И в Её пришествии усмотрела знак Её милости ко мне, окаянной, и подкрепление моей веры в исцеление Нины.

Тетя Маня также (и даже чаще меня) ездила к Нине. А на меня помаленьку продолжала доносы батюшке, всячески стараясь выставить себя с самой лучшей стороны, а меня всячески очернить, унизить, осмеять даже. Батюшка начал поддаваться «обработке», по слову отеческому, вернее, премудрого Сына Сирахова – «незлобливый емлет веру всякому словеси»…

Перед Пасхой тетя Маня, торжествуя, выписала Нину из больницы. Нина опять стала ходить на клирос. Между тем в церкви обо мне распространился темный страшный слух. пустила его – кто? – моя любимая приятельница, наша Анна Ивановна из дома №42. Сначала она поделилась с всегда стоящей рядом с нею в церкви некоей Т. Поделилась своими «сведениями» о том, что моя тетя была  ведьма-колдунья и никак не могла умереть (болела 6 дней!) пока не «передала» кому-то своих «знаний» и своего служения злому духу, нечистой силе. «Как же она все-таки умерла?» – «Она передала свои знания Анне Сергеевне, и вот почему обе девочки больны психически. Она их испортила!..»

Злой слух с молниеносной быстротой разнесся по церкви. Кто-то и в лицо меня обличал; другие только шарахались от меня в сторону, читали вслух «воскресную» молитву, закрещивали меня и тому подобное. До о. Александра дошли, конечно, эти слухи. И 15 мая он вызвал меня к себе и стал спрашивать, нет ли на душе моей какого-нибудь страшного греха, не училась ли я колдовству и т.д. Тут у меня вся келья его повернулась в глазах. На мои отрицания он как будто поверил мне, но слух креп с каждым днем. Мое положение в церкви становилось невыносимым. До батюшки дошли эти речи и не только дошли, но все его чада хором убеждали его в несомненности моего преступного, черного жития. Еще бы! Ведь по мнению всех, Анна Ивановна была очевидицей всего! Тетя Маня с дочерью с восторгом подхватили общую молву, и моя жизнь дома сделалась еще тяжелее, а бедная Нина-вторая совсем не знала, кому ей верить.

Однако батюшка никак не соглашался с общественным мнением и защищал меня долго, очень долго, года два или около того…

Приехав из больницы, Нина поселилась в своем прежнем углу, а прежний уголок Нинуши занимали Бочарниковы. Впрочем, после зимнего сумасшествия Нины Нина Бочарникова мало жила дома, почти все время ночуя и находясь у своей тетки в районе шахты №20, где она работала. Эта история страшно потрясла её, и она даже полгода не работала по временной инвалидности по психическому состоянию на почве испуга.

На Пасхе тетя Маня стала особенно стараться уловить что-то такое в нашей жизни, что можно было бы поставить мне в вину, дать повод отвратить от меня совсем старца-батюшку. Она даже позволяла себе, когда смеркалось, прокрадываться под нашими окнами и, засев под окном Нины, слушать, что мы говорим, и что я делаю с ней. Однажды Нина разбудила меня уже часов в 10 вечера, и я резко выговорила ей. Она мне ответила грубо, я ей – еще резче и подняла голос. Это услышала залегшая в палисаднике «тигрица» и наутро полетела к батюшке с донесением. А мы с Ниной быстро помирились. И обе увидели, как наша т. Манюшка вылезает из своей засады! А батюшка был очень мной недоволен, т.к. доносчица представила дело в желанных для нее красках.

В Фомино Воскресенье дочь её опять нажаловалась на меня, и батюшка сильно на меня разгневался. Едва мне удалось его смягчить и вымолить прощенье. Оправдать же себя не было возможности.

Такт прошли апрель и май. Я заметила, что Нина стала агрессивной. … Иногда она проявляла разные, как я считала, болезненные деяния: швыряла на пол вещи – тазы, тарелки, чашки (небьющиеся), покрикивала на т. Маню и на меня иногда, и тому подобное. Моя скорбь и тревога об ней росли. В июне её поведение стало еще хуже. И мы все стали замечать, что она почти совсем не спит.

В таком состоянии её навестили о. Александр и о. Николай – молодой иерей из Акмолинска, весьма почитавший батюшку, живший безбрачно. И тут наша Нина открылась им во всем! Господь дал ей покаяние. Она рассказала и том, как притворилась зимой и чем занимается теперь. Отцы иереи наставили её, как могли, и уехали, а Нина с собой не могла справиться. Теперь она действительно почти помешалась: ей представлялось невесть что, и из состояния прелести выпутаться не хватило ни силы воли, ни силы ума.

В таком тяжелом состоянии 1 июля т. Маня отправила ее в больницу. Опять она попала в неделю, когда принимала загородная психбольница.

Перед тем, как Нина запуталась и стала терять разум, я увидела во сне её угол, полный икон: все больше иконы разных святых, и множество горящих лампад перед ними. А в центре угла – лично ей принадлежащий образ (на яву), образ-картина  Спасителя в терновом венце, в той самой черной рамке, как он и в действительности. И перед Ним тоже горит лампадка. Это снилось мне перед посещением её.

Съездила я в Компанейск с Нине через два дня после ее отправки. Нашла её в буйном отделении, бритую и беспомощную. В мозгу у неё быль и небылицы разные смешивались в одно, но она покаялась теперь и мне в своей зимней проделке и, видимо, ждала помощи. Мои слова и разъяснения она принимала с полным доверием, как растрескавшаяся от зноя земля благодатный дождь! Я приехала в следующий приемный день. Нина была уже в IV отделении, где была немного более сносная обстановка, но её состояние было неважным. Снова и снова брали её в плен обольстительные или ужасные мысли и ощущения. … Но свежая струйка, как она сама выражалась, еще бежала в мозгу посреди хаоса заблуждений. И мои убеждения помогали этой светлой струйке.

Заметив это, я взяла у батюшки благословение выхлопотать разрешение у врача посещать кроме среды и воскресенья еще и в пятницу Ниночку. За его молитвы врач с большой сердечной теплотой отнеслась ко мне, и я начала ездить три раза в неделю. Нина встречала меня как ангела Божия! Незабвенные дни!

Поездки мои, правда, были очень трудны. Было страшно знойное лето, июль месяц. Асфальт плавился по дорогам под лучами палящего солнца! А какая духота и теснота была в автобусах! Иногда со мной делались в дороге сердечные приступы, но Господь спасал меня везде и всюду, и я продолжала свои поездки.

Пришлось пережить и большое волнение: Нину чуть не отправили в Акмолинскую психбольницу, узнав, что там (в Целинограде) живет её отец. Но за батюшкины молитвы гроза миновала.

Нине делалось все лучше. Она уже была в отделении выздоравливающих. И, наконец, 7 августа 1963 года я смогла выписать её и привезти домой.

Два дня Нина держалась, но когда пошла в церковь вечером 8-го и увидела батюшку… ___ стр. 209 ___…что я испугалась, да как! Меня охватило сомнение, смогу ли я быть ей полезной, смогу ли удержать её в рамках?!

На следующий день, и особенно 10-го и 11-го августа, Нина казалась совсем обезумевшей и готовой на малейшее противоречие начать активные действия. Рано утром 12-го, в день св. Иоанна-воина я пошла на станцию «скорой помощи», объяснила положение. И дали уже машину – забирать больную и опять везти в больницу. Села я в машину, неуверенная в правильности своего поступка, в сильнейшем душевном страдании, беспрестанно призывая в помощь св. мучеников и молитвы батюшки. Посоветоваться с ним было нельзя – он заболел и меня к нему не пустили.

Когда мы выехали на шоссе, совершилось вот что: водителя остановил какой-то его знакомый и попросил подвезти его на работу, т.к. он опаздывает. Врач – молодой человек охотно согласился, и вместо того, чтобы ехать на ул. Крылова, мы поехали куда-то на Строительную. Я молилась и верила, что эта задержка знаменует неблаговоление Божие к отправке Нины снова в больницу. Когда машина доехала до нашего дома, Нины уже не оказалось – она ушла в церковь. Врач предложил, что он приедет вечером. Я охотно согласилась, чувствуя, что Бог творит Свою волю.

Нина вернулась из церкви кроткая и просветленная: она пособоровалась. К вечеру, часов в 5 приехал юноша-врач; я сказала Нине, что это проверка из больницы. Врач поговорил с ней, нашел её спокойной, рассуждающей здраво, и мирно уехал.

Как же я благодарила Господа, оставившего мое предприятие и иным, благодатным путем утвердившего Нину на пути добра! С того дня она начала поправляться, слушаться меня и бороться с подступами своего психоза с успехом.

В августе, в начале Успенского поста я увидела во сне, будто некий иеромонах по усердной моей просьбе постриг меня в рясофор, и ощутила обновление всего существа.

И еще удивительный сон приснился мне. Голубь вдруг откуда-то слетел и сел на меня, а я лежу на боку, и он сел на бок; и такой он добрый, кроткий, невыразимо приятный и прижимается ко мне с такою кроткою настойчивостью, а я тихо радуюсь ему и во сне думаю: вот такою мне и надо быть, кроткою, серьезною, любящею. И чувствую, что Он мне как-то поможет быть такою.

Еще видела сон. Батюшка рядом и благословляет меня… Спрашивает: «есть ли у тебя деньги?» Сосчитав в уме, я отвечаю: «Есть рублей пятнадцать…» – «Хорошо, я дам тебе денег», – и выходит куда-то и долго-долго не возвращается. Наконец, вернулся и протягивает мне аккуратно сложенные бумажки, как показалось мне – три по 50 рублей. Я хочу поцеловать его руку и целую… воздух. Рассматриваю: что же дал мне батюшка? Точно, три бумажки по 50 рублей и книжечку тоненькую в синем переплете. Заглавие черными буквами: «Смирение». автор внизу – Никандр. Вот, что мне нужно, значит.

А еще во сне принесли мне и поставили в угол огромный образ св. Апостола Иоанна Богослова.

В этом же году получила исцеление от вирусного гриппа, почти мгновенное, от помазания елеем от нашей иконы (в церкви) Скоропослушницы.

Между тем, т. Маня никак не хотела возвращаться в пристройку, где жила я. Нам было очень неудобно, т.к. мы стали опять питаться с Ниной вместе; да и вообще, присутствие т. Мани в комнате Нины было совсем излишним. Однако, она упрямо оставалась там, не взирая на указания батюшки вернуться в свою комнату!

В это время нас выручило вот какое обстоятельство. Я сблизилась внезапно как-то с оригинальной личностью, в церкви. Её звали Лидия. Лет ей было 40; у неё была дочь лет 12-ти – Лариса. Они жили в одном доме, принадлежащем церкви, и Лида печатала кое-что: акафисты и т.п. Лара училась в 6-ом классе. Обстановка в доме, где Нои жили, по словам Лиды была неблагоприятная, и у меня явилась мысль – пригласить Лиду жить к нам в пристройку, т.к. т. Маня получила приглашение поселиться в маленькой хате за нашим огородом, хозяева которой завербовались на 6 лет. Но она туда не шла, цепляясь за наш дом…

Лидия быстро сумела все сделать, и тетя Маня выехала от нас. За 1 час все перенесли в хатку за огородом, а через несколько дней к нам переехала вторая «пара» – мать и дочь! Нинуша вернулась в комнату Нины, а я – в свою маленькую. И начался трехлетний период «новой» совместной жизни.

Трудно о нем писать. Это должна получиться картина, скорее, не мой жизни, но удивительного образа взглядов, быта и необычайной смеси большого добра с немалым злом в душе и жизни Лиды, что и отражалось на её воспитании своей дочери…

По своему подходу к жизни и неумению жить Лида привыкла сквозь пальцы смотреть на поведение дочки – паразитически привыкшую жить за счет тех, кто был помягче…

Вскоре получилось так, что Лара питалась исключительно у нас. Дошло до того, что она стала спрашивать и требовать вкуснее пищи. Обе были почти раздеты и разуты, хотя Лида работала в больнице санитаркой. Пришлось мне заняться их экипировкой, но и тут проявились многие странности, доходившие порой до абсурдности, до дикости. Получилось вскоре так, что они сочли меня (и Лида это доказывала идеологически) обязанной отдавать им все лучшее, что мне присылали, и мне даже приходилось кое-что прятать от них.

Лара целые дни торчала у меня, – конечно, сильно меня утомляя. За три года я совершенно извелась, тем более это было трудно, что с Ларой было очень трудно ладить и к ней применяться. Впрочем, она меня полюбила, и если бы Лида не мешала, я могла бы иметь на неё большое воспитательное влияние и даже перевоспитать её. Но Лида, влезая к нам, ломала всё, на нет сводя в один час все мои труды громадные. Это очень огорчало меня и в конце концов я поняла бесполезность всех моих усилий. Лида и ревновала дочь ко мне, чем еще больше разжигала её неудовольствие на мои разумные и правильные слова и советы. Что это была за жизнь, описать трудно, трудно и поверить тем фактам гнева, презренья, вымогательства, небреженья о моем здоровье (я таяла на глазах), которыми Лида доводила меня до полусмерти.

В последний раз она сумела расположить к себе Нинушу и повлиять на неё в таком роде, что девочка отвернулась от меня, стала меня презирать… С Ниной они не сошлись. Лида страшно завидовала внешности Нины, её певческому дарованию, любви к ней старца и… большому ассортименту её туалета, собранному моими усилиями и не без помощи моих посылок за годы её жизни со мной. Впрочем, я и Лиде (и еще более Ларе) очень много сделала и отдала. Нинуша также была одета очень неплохо, и я старалась во всем с Ниной одевать её равно, чтоб не могло возникнуть обиды или зависти.

На день Успения 1964 года видела сон. После многих блужданий и поисков вышла я на ровную дорогу, где вдали оказалось искомое мною кладбище. И как-то неожиданно появилась маленькая белая старинная церковка с одним большим куполом.

Летом 1963 года от рака печени умерла моя приятельница и спутница по страдному пути сибирскому – Ольга Ивановна. Я получила телеграмму от Гали (её дочери_ в тот день и час, когда её опускали в могилу. Вскоре после её кончины вижу во сне, будто она в своей черной шубке-борчатке из овчины, вся обвешанная какими-то узелками и узлами, одна голова видна. Глаза темно-голубые, страдальческие; вид донельзя измученный. А какой-то старый строгий старик должен вести её в дальний путь пешком. И будто зима, ночь морозная, звездная, и ей так трудно идти, но пощады ей нет – ведут!

После этого сна через полгода увидела её в некоем большом здании вроде больницы. И ей там неплохо, но одета она не совсем хорошо: в одном белье, и рубашка на ней короткая. Много там людей, в том здании.

Приблизительно в то же время видела сон, что дала я Ольге Ивановне денег, но очень мало, а она так кротко говорит: «Мне ведь очень их мало…»

С дочерью её, Галей, я начала аккуратную переписку и старалась, что возможно, из приходивших мне вещей (я получала немало) отсылать ей. И Бог помогал мне в этом деле: ежегодно я отправляла ей по три-четыре посылки, иногда очень большие. Давала мне и Лида вещи, т.к. ей многие дарили многое, большей частью для Лары, а годилось им не всё. Лида вскоре стала одевать Лару только модно, – конечно, питанием они были обеспечены у нас. Галиным же детям (их было у нее 9 человек) годилось всё.

Однажды, в Духов день услышала я за окном: «Мир тебе и духови твоему! Крепись, спасайся о Господе!»

Меня очень звала Маруся приехать к ней погостить. Это было лето 1964 года. Мне очень хотелось поехать, хотя я и чувствовала себя физически не довольно крепкой для путешествия. Но главным образом я боялась оставить девочек одних, чтоб им, т.е. нам чего-нибудь не натворили, т.к. Бочарниковы жили тут же под носом, и т. Маня продолжала держать мечту вернуться в дом хозяйкой. Я тревожилась и боролась сама с собой: очень мне хотелось съездить к близким, милым, дорогим…

В таких размышлениях я проводила часть дня на кровати под деревьями у забора между нашим огородом и поместьем соседей (дома 66 и 66а). Там я и читала, и писала письма, на старой кровати, на которой умерла моя дорогая тетя. Но мне часто мешал там собачий лай уснуть: у обоих соседей были большие громогласные псы. И после еды, когда мне необходимо уснуть, я иногда уходила в дом на свою кровать, где было тихо.

И вот увидела я сон. Сначала мне показался летящий с юго-востока большой самолет. Но когда он приблизился, я увидела, что это большой металлический крест с выпуклым, как изваяние, изображением Распятия. Лик Господа я хорошо рассмотреть смогла: Он полон неизреченной любви. Крест проплывал надо мной очень медленно. Потолок исчез. Господь с невыразимой нежностью, почти с улыбкой долго смотрел на меня. И крест медленно пошел на запад. И я услышала в сердце: «Так твой крест в свое время перейдет на запад…» И я поняла, что никаких поездок в гости совершать не следует.

(Не окончено)

о. Александра Меня

к Анне Сергеевне Иговской (Асе)

1979-1990 годы

* * *

Дорогая Ася! Меня внутренне озарило Ваше сообщение о сне, о маме. Я так надеялся, что ей сразу будет легче, что она наконец освободится и обретет свободу! Ваш сон подтверждает это. Я верю в его подлинность. Спасибо ей и Вам, что написали.

Буду молиться, чтобы Вы снова могли спать. Когда трудно, вспомните, ощутите: «Господь меня любит. Я живу в лучах Его любви и ласки. Он не оставит». В этом – все.

Храни Вас Бог.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Внимательно прочел о Вашей Юлии Дм. И почувствовал, что она далеко не равнодушна к вере. Ее отталкивание есть симптом боли. Там болезненно прикосновение. Если бы евангелие для нее было просто книгой, она бы не отказывалась его читать. Ей страшно и больно. Старается забыть и жить «как все». Чем тут поможешь? Буду молиться за нее вместе с Вами. А там – что Бог даст.

Идут праздничные дни. Мало бываю дома. Но о Вас всегда помню. Господь наша единственная крепость и надежда.

Пусть Он хранит  утешает Вас.

Пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Вам исполнилось 72, но мысленно я по-прежнему представляю Вас молодой, какой видел у В. в Коптельском (хотя мы виделись и потом). Буду читать за Вас заочно молитвы против темных сил. Годы идут, но за все – слава Богу. День рождения есть день благодарения…

Попробуйте написать Вашему архиерею, чтобы он благословил Вас причащаться каждую неделю или хотя бы раз в месяц. Его резолюция устранит все препятстия. Я-то думаю, что причащаться нужно часто.

Храни Вас Господь.

Ваш прт. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Как грустно думать, что у Вас такие сложности с Причастием. Какое это глубокое заблуждение наших клириков и мирян. В Москве пока этот грех преодолевается понемногу. Ведь св. Отцы требовали, чтобы человек приобщался каждый раз, когда бывает за литургией. А недостоин он всегда. Св. Златоуст говорил, что мы недостойны, даже если идем к Чаше раз в году.

Молюсь за Вас. Храни Вас Бог.

А.М.

С Вл. Иринеем я знаком. Он милый. Поговорить бы Вам с ним о Причастии.

ЖМП поищу.

* * *

Дорогая Ася! Взаимно и Вас поздравляю с праздником и Вашим днем Ангела. Ведь Вы Анастасия? Простите, что не помню.

Думаю, что с Владыкой дело не безнадежно. если я его увижу, я ему скажу. Но лучше всего Вам написать ему. Напишите кратко о своих недугах и тоже кратко о себе. Попросите благословения причащаться немного чаще. Посылая, напишите на конверте: лично. Быть может, Господь даст – он благословит и тогда никто не сможет Вам помешать.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Если Вы боитесь, то я ничего не буду предпринимать. Но во всяком случае помните, что я иногда вижу Вашего Владыку.

А, м.б., Вам нужно что-нибудь другое, кроме ЖМП? Ведь там много «официального», что ни уму ни сердцу. Я попробую послать Вам на время что-нибудь духовное.

С любовью. Прот. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Очень меня тронул и впечатлил Ваш сон с арбузом. Мама, действительно, любила так делать. И верю, что она за всех нас – детей и друзей – молится, чтобы нас достались хоть крохи незаслуженных милостей Божиих. Буду поминать и Вашего брата Бориса. Я как-то смутно представляю Ваши юные годы. Мама, да и Вы что-то рассказывали, но все стерлось. Напишите как-нибудь о себе в этом смысле.

Поздравляю Вас с началом благословенного времени Поста. Он – светлый и чистый. Самое прекрасное время года.

Храни Вас Бог.

Ваш п. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Спасибо за то, что написали о себе. Всегда, следя за путями человеческими, видишь, что Бог зло обращает в добро и ВЕДЕТ. Вы нашли единственно верный путь – держаться за Господа и Его св. Чашу. Дай Бог, чтобы Вас понимали и не препятствовали.

Относительно Катерины, я писал ей, предлагая. Что выйдет, не знаю. Она, наверно, плохо понимает, насколько все это важно. Но не будем терять надежды. Господь долготерпелив. Вы сделали все, что могли. Напишите ей со смирением, что просите прощения, что хотели, как лучше, пусть не имеет зла.

Всегда помню о Вас. Помолитесь за С. Она, наверное, писала о своих домашних трудностях.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Хочу написать Вам в ответ два слова о блудном сыне. Я это чувствую так, что мы каждый раз, когда в чем-то отступаем от Него (внешне или внутренне), оказываемся в его положении. Но в его приходе к Отцу есть великая радость, радость встречи, узнавания, примирения, обретения. Ведь изменять можно и считая, что ты остался с Ним, с Отцом. Вы сами пишете: приношу покаяние. Это ведь и есть возвращение блудного сына. Постоянное возвращение.

Храни Вас Господь.

Ваш А.М.

Я о Вашей просьбе не забыл. Просто надо поискать старые номера. И Соня была занята. Теперь пошлю, что найду.

* * *

Дорогая Ася! Рад, что Вам пригодились ЖМП. Пусть чтение отвлечет Вас от немощей и грустных мыслей.  Господь с Вами.

С., действительно, очень много страдает в эти дни.

Мы вспоминали о Вас, когда ставили маме новый крест. Я очень благодарен Марусе и всем друзьям, которые так заботливо украшают её могилу. Маруся теперь совсем прижилась у нас в деревне. Хоть и ей временами приходится трудно, но все наши как бы стали её семьей. Она даже помолодела.

Жаль мне Веру Д. Но никого Господь не может спасти помимо его воли.

Дай Бог Вам сил и бодрости духа.

Ваш пр. А.М.

Напишите, что мы можем сделать для В.Д.

* * *

Дорогая Ася! Действительно, я не был в день Ангела В., но я всегда молюсь за нее. И просто не было возможности.

Рад, что Вы нашли кое-что в журнале. Я с ним разберусь. Куда-то девался второй экз. 78 г.

Относительно фото брата, то я уверен, что отдал его Соне. Буду искать в своих бумагах. Увы, их так много. надеюсь, найду. Но за него во всяком случае молюсь.

Дай Бог, чтобы руки Ваши окрепли. Вся наша надежда на Него.

Мы тоже мерзнем в эти дни. Никак по-настоящему не затопят. Но главное, чтобы огонь иной согревал.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Сегодня, в день именин мамы мы вспоминали Вас. Сердцем чувствую все Ваши трудности. Как это грустно, что наша церковная жизнь такая косная, что человек не может подойти к св. Чаше, когда его влечет сердце. Этот грех – плод неправильного развития церковной жизни, за которое мы платимся до сих пор.  Но на все воля Божия…

У С. все еще продолжаются печали (семейные). Она не пишет, т.к. не в состоянии. Но надеюсь, что общая молитва друзей ее поддержит.

Дай Бог Вам сил и бодрости духа.

Ваш п. А.М.

Н.З. есть, но очень мелкий шрифт. Подойдет ли?

* * *

Дорогая Ася! Я писал Вашей Кате, адрес свой дал ей, чтобы мы могли списаться, но потом она не ответила. Надеюсь, она потом напишет. И что-нибудь придумаем. Кстати, я ее адрес никак не найду. Напишите.

Очень рад, что у Вас нашелся один настоящий священник (пишу так, потому что пастырь, не допускающий без причины до Чаши, не пастырь, а языческий жрец), который Вас приобщил. А искушения Ваши будут слабеть, если «примете» их, как неизбежный крест, с согласием.

В таких скорбях Господь всегда близок…

Чем бы Вас порадовать к празднику? Что прислать?

Мир Вам и Божие благословение.

Пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Поздравляю Вас с праздником Рождества. Будем молиться вместе, чтобы Господь и впредь не оставлял Вас. Он – наш единственный Утешитель и Отец. К Нему будем прибегать во всех напастях. И Он же пошлет силы терпеть «жало в плоть».

Прилагаю открытку Вашей Катерине. Перешлите ей.

Храни Вас Бог.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Я получил письмо от Вашей Катерины. Напишу ей. Всегда помню и молюсь. Господь – единственный, Кто нас может поддержать и укрепить. Вручаю Вас Его благодатной помощи.

С любовью

пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Такое совпадение: когда Вы читаете о Плащанице, я заново работал над материалами о ней. Это удивительно! И пока все подтверждает ее подлинность. И значит, Лик Христа смотрит с нее на нас. Но даже если бы её не было, этот Лик остался бы в нашем сердце.

Спасибо за молитвы. В день маминого ухода мы вспоминали ее подруг и Вас. Как чудесно, что узы духа не разрушаются от времени.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Христос воскресе! Молюсь о Вас. Надеюсь, что в новом месте Вам будет лучше. Ведь в старом накопилось много в мистической атмосфере.

Относительно переезда, я был бы счастлив, но в нашей области прописаться практически невозможно. Запрет строгий. Только по обмену.

Мы все (т.е. те, кто Вас знает) помним о Вас. Не чувствуйте себя одинокой.

По закону, кто состоит на учете в диспансере, имеет право на отдельную комнату (как минимум).

Храни Вас Бог.

Пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Всегда помню о Вас. Хотя, конечно, Вы можете получить другой вариант, но Вы сами пишете, что храм будет далеко, а это осложнит всю жизнь.

Пишите мне (и Соне) обо всем, что Вам нужно и хочется. Будем молиться и постараемся помочь.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Чувствую, как Вам трудно, но поверьте, постепенно, Бог даст, все войдет в колею, и Вы привыкнете. Будем молиться, чтобы Господь Вас укрепил.

Что касается фото, то это действительно негатив Лика с Туринской Плащаницы. Сейчас её передали ученым для исследования. Очень много об этом пишут в западных журналах и газетах. Большинство данных в пользу подлинности, хотя окончательных выводов нет. Установлено, что она не создана художником, что она естественный отпечаток, полученный каким-то непостижимым образом, что на ней сохранилась пыльца древних палестинских растений. Если все подтвердится, то мы будем знать, что иконописная традиция – подлинная.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Я все понимаю и сопереживаю о Ваших искушениях. Но главное – не придавать им слишком большого значения. Считать плоть как бы «чужой» себе и не убиваться. Господь милостив, и если Он дает что-то потерпеть, значит так нужно. Может быть, если бы это отнялось – пришло бы худшее. Будем терпеть, как «жало в плоть».

Относительно Веры Д., то я ее письма не получил. Может быть, еще придет. Но причины ее боязни приехать к нам я знаю и так. Бог дал бы ей сил здесь обновиться. Еще не все потеряно. Я все еще жду ее. Так ей и напишите.

Поберегите свои глаза. Они еще пригодятся. Господь Вас не оставит. Думаем о Вас в день мамы и В.Я., когда ходим на могилу.

Храни Вас Бог.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Приехал из отпуска и нашел два Ваших письма. Да, действительно, С. нелегко. Но Бог даст, все устроится. В. в Л-д постараюсь написать. Очень мне ее жалко, но она сама прячется, как в раковину. Вспоминаю наши беседы в садике у храма «на крови». Ее многое волновало, интересовало, она была живой, хотя и не простой. А теперь какая-то немота и глухота.

Буду молиться, чтобы стала тише Ваша больная. Трудно ведь жить рядом с таким человеком. Но Господь Вас не оставит. Он и в искушениях близок от нас. Все вспоминаются слова св. Павла о «жале в плоть». Его мучила какая-то болезнь, наверно, лихорадка, но она не была отнята от него. Благодать проявлялась в немощном сосуде. И Вы тоже просите, но если враг нападает, помните о безграничной любви Создавшего нас. Он видит и знает, и проводит через скорби к свету.

Храни Вас Бог.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Господь да поможет Вам в Ваших искушениях. Как жаль, что те, кто принимает у Вас исповедь, не понимают простых вещей. Это признак нашей церковной немощи и недостоинства. Но Господь поможет. Он, а не люди, прощает и разрешает. Мы же – только немощные Его служители. Буду молиться о Вас и о тех, о ком Вы пишете.

О Вере – Вы правы. Я это тоже знал. Не знаю, что сейчас может ей помочь. Нет у нее верности Богу, а измена – великий грех.

Не падайте духом. Пишите, что Вам прислать. О чем Вы хотели бы почитать?

Храни Вас Господь.

Ваш прот. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Сегодня дал Соне книгу послать Вам. Она очень содержательная. А это образ Иосифа Обручника из Испании. Там его особенно почитают.

Молюсь за Вас. Рад, что удалось Вам чаще причащаться.

С любовью

пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Вчера был день рождения Верочки и позавчера – мамы. Мы молились на их могилках. И  Вас вспоминали. Как отрадно, что долгие годы не разрушили связи, что не разрушила ее и телесная смерть. Жизнь похожа на поезд, катящийся под откос, а спасение в Господе, Который есть единая наша надежда, свет и радость.

Я рад, что Вера Д. не рассердилась, получив мое письмо. Все дело в ней самой. Конечно, все мы, священники (и католики, и православные) – только люди, но ведь верить надо не священникам, а Христу. Они годны лишь на то, чтобы передавать Его Благую Весть. Они не от себя учат. И не все уж такие ужасные. Много есть людей, которые молятся в церкви, не зная лично никого из священников, и в Причастии встречают Господа.

Дай Вам Бог  сил для победы над врагом.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Получил немного с опозданием Ваше письмо о Л. – подруге В.Н. И вот подумал: можно ли её судить? Ведь человек не только обращается ко Христу, он должен по Его воле войти в Церковь. А что такое Церковь по замыслу Господа? Разве это просто место, куда приводят чужие люди, чтобы послушать полупонятное, причаститься и уйти? Нет, Ася дорогая, Церковь – это община, братство людей. Само слово «церковь» переводится с греч. языка как общение людей. А этого у нас сейчас нет. Только немногие могут жить в вере без Общины. Те, у кого есть запас духовный, память о жизни в таком церковном общении или возможность самостоятельно жить вопреки окружающей среде. Вот и Л. не могла сама тянуть. Неоткуда было черпать «познание веры», углубление в неё. Её близкими были не христиане, а чужие вере родные. Так что, в значительно мере виновна не она, а несовершенство нашей церковной жизни. Очень хорошо, что вы её по мере сил опекали, но эта опека (если она еще появится у Вас) должна быть иной. Ей надо помочь: помочь почувствовать глубину и красоту Христа и Евангелия. Чтобы это было для нее не формальная обязанность – ходить в храм, а что-то важное для жизни. М.б. её беды заставят её подумать о жизни. Не внушайте ей, что здесь наказание. Страдают ведь в этом мире всякие люди: и плохие, и хорошие. Просто мир во зле лежит. И спасти от зла может только Господь.

С любовью

Ваш прт. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Спасибо за поздравление. Ситуацию с Л. я теперь понял яснее, но сказанное, конечно, остается в силе. Что ж поделать? Только молиться за неё.

На днях пошлю Вам хорошую книгу. С.В.Д. я не знаю, как быть. Нет у меня в Л. человека, который мог бы ее «вытащить». Но, м.б., Бог пошлет. Мы все всегда Вас помним, как члена нашего прихода, заочно. Соня сейчас в плохом состоянии. Неважно себя чувствует и огорчена. Но надеюсь, все пройдет.

Вере потом, м.б., напишу еще. Но что ей это даст?

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Простите, что не всегда сразу отвечаю. Но помню Вас постоянно. Узы духа ненарушимы.

У нас уже выпадает снег. Идет осень. Но она всегда напоминает, что за сном смерти наступает воскресение и пробуждение. О том, что Промысл Божий всегда над нами. И всё будет хорошо. Это, как радуга в Ветхом Завете – в знак того, что все будет по воле Божией, т.е. ко благу.

Соне сейчас очень нелегко. Её сын в напастях. Он хороший мальчик  но со склонностью к приключениям (иногда небезопасной в его возрасте).

Но как бы ни был враг силен, мы всегда знаем, что сила Божия его одолевает, если мы будем уповать.

Вот этого-то упования и Вам желаю.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Относительно Сони Вы правы. Но будем надеяться, что все постепенно придет, если не к прежнему, то все же улучшится. Ей сейчас очень непросто. Вы очень метко заметили, какая непостижимая требовательность у В.Д. Так жить невозможно. Это и есть источник её бед. Но все же что-то сдвинулось. И её друзья новые ей помогут. Ведь здоровье её плохое. В любой день Господь может призвать к Себе. Нехорошо будет, если она унесет с собой мрак и озлобление. Но Бог её жалеет и смягчит.

Спасибо Вам за поздравление. Да пошлет Вам Господь мирные и полезные душе дни поста.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Я долго не писал, т.к. мой настоятель был в отпуске, и я поэтому почти не бывал дома.

Поистине наша юдоль – юдоль скорбей. И Вам так трудно, но Господь Вас не оставит. Я понимаю, что многие, с кем Вы переписываетесь, не приносят Вам радости. Но все же это живые люди. Слава Богу, за ребят. А о Вашей Наталье 90-летней буду молиться. Много в мире всяких заблуждений. И на свою знакомую пят. не обижайтесь. Пусть «обращает». Вы знаете Господа. И это главное. Молюсь о том, чтобы Он послал Вам духовное утешение.

Соня сейчас в более спокойном состоянии. Сын служит. Но здоровьем очень слаба. Но все же держимся вместе, уповая на милость Божию. Маме поставили у креста доску с её портретом. Хожу туда часто.

Храни Вас Бог.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Да благословит Вас Господь за те души, о которых Вы так трогательно печетесь! Ваша помощь им неоценима, особенно потому, что среди нашего брата, служителя они мало могут найти любви. Буду и я молиться о них.

Шлю Вам рисунки с символом дружбы.

Ваш пр. А.М.

* * *

ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!

Дорогая Ася! Сердечно благодарю. Взаимно поздравляю. Да пребудет с Вами мир Христов и свет Его воскресения.

Соня, наверно, писала Вам о своих печалях. Помолитесь о ней.

Храни Вас Бог.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Чувствую издалека Ваши скорби и недуги. Но одно нам остается: хранить беззаветную верность Ему. Чем больше все облетает, тускнеет и рушится вокруг и в жизни, тем ярче свет Его.

Поминаю Вас молитвенно и верю, что Господь не даст Вам изнемочь.

Всегда Ваш

пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Чувствую, как Вам трудно сейчас, и буду впредь молиться, чтобы темные силы оставили Вас в покое. Не чувствуйте себя одинокой. Я специально связал Вас с Соней, чтобы Вы знали, что заочно принадлежите нашему приходу. Я ведь помню Вас молодой, и такой Вы для нас остались. Все проходит – вечное остается.

Храни Вас Бог.

С любовью, пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Молюсь о том, чтобы борение Вас оставило, хотя все мы, имеющие Благодать, должны терпеть и искушения. Главное: Он нас любит и принимает такими, как мы есть. Спасаемся Им, Его Крестом, а не праведностью своей… Не падайте духом. Не грех силен, а Любовь Его… «Жало в плоть» не отлучит нас от любви Христовой. Чего же больше?

На днях пошлю Вам что-нибудь почитать, чтобы была пища для души.

Храни Вас Господь. Спасибо, что молитесь и помните.

Ваш пр. А.М.

* * *

Дорогая Ася! Приехал и получил Ваше письмо. Дай Бог Вам сил жить среди искушений, не теряя надежды на наше единое Упование.

Вы правы относительно чувств Вашей второй Н. Это легко предположить. Люди в этом часто не властны. Но силен Тот, Кто побеждает и прощает наши немощи. Жить с Ним – это радость. А все остальное – темный дым, который рано или поздно будет развеян.

Храни Вас Господь.

Ваш пр. А.М.