Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы.

Антон Карташев

ЦЕРКОВЬ В ЕЕ ИСТОРИЧЕСКОМ ИСПОЛНЕНИИ

Карташев А. Церковь в ее историческом исполнении / Путь.—1935.— № 47 (апрель — июнь).— С. 15—27.

Насколько осуществила Церковь свою миссию в истории? Чего больше у нее: побед или поражений? На этот вопрос нельзя ответить арифметически точным, бухгалтерски обозримым итогом.

Как и евангельская история, история церкви скорее является внешнему глазу в образе трагической неудачи, поражения. Победы ее можно видеть скорее только очами веры и надежды в перспективах эсхатологического оптимизма. Не надо забывать об этой положительной, торжествующей стороне эсхатологии. Как евангельская, так и церковная история — существенно кенотичны, протекают в смиренном «рабьем зраке» (Филипп. 2, 7). Ища в них одних триумфов славы Божией, можно быть наказанным за такую наивность разочарованием неверия.

«Христианство не удалось!» — такова формула некоторых из русских интеллигентских искателей истины, наспех определивших успехи и неуспехи церкви в истории. Эта формула — грубая ошибка, если ее взять с тем позитивистическим смыслом, какой вложен в нее ее авторами. Но она свидетельствует о каком-то невыгодном внешнем впечатлении от истории церкви и звучит нам — сынам церкви — укором и предостережением против нашей самомнительной гордыни.

Есть две причины кенотического вида всей истории: и библейской и церковной. Естькеносис, так сказать, законный и есть другой — беззаконный. Первый — от самой сущности «Божия снисхождения», от уничиженного вида, хране-

*) Доклад, прочитанный на англо-русской конференции в Хай-Ли 24 июня 1934 г.

ние божественного откровения в неведомых миру шатрах патриархов — кочевников, затем в жалком, маленьком народце, попираемом гордыми империями Древнего Востока, вплоть до уничиженного явления Сына Человеческого. Другой источник кеносиса, вносимый в историю откровения грешной человеческой волей. Это кенотика греха, не имеющая оправдания. В ней мы чувствуем себя виновными, как участники истории церкви. Поэтому неудачи церкви, ответственными за которые являемся мы, должны быть нелицеприятно сознаны. Исправления их должны быть поставлены на очередь дня, как боевые задачи воинствующей церкви.

Каковы же удачи и неудачи церкви в самых общих чертах?

Миссия первохристианской Церкви — одно из чудес истории, бесспорная «победа победившая мир» (I Ин. 5, 4); победили не владыки мира, не imperium romanum и эллинская философия, а некое «ничто», вчера еще не существовавшее: маленькая секта маленького племени. Не мощь государства, а «бессилие» крови мучеников. Через крещение греко-римской нации и ее духовных наследников — европейских народов, к христианству перешла гегемония в мировой культуре вплоть до наших дней.

Но нам ясны и пределы этой победы, и ее незавершенность. Даже из народов, втянутых в орбиту греко-римской гегемонии, далеко не все и не целиком христианизовались. И из них огромные массы вскоре отпали, изменили христианству с приходом Ислама. Да и вообще греко-римский универсализм, фактическая «вселенскость — экуменичность» древней церкви были лишь символическими, субъективными. Объективно вне их миссионерского горизонта оставалось количественное большинство человеческого рода, целый океан цветных рас. Только новые века европейской истории и особенно XIX век с его миссионерским активизмом, с переводами св. Писания более чем на 400 языков, впервые охватили проповедью христианства весь земной шар. Но тут еще резче обрисовался предел миссионерских побед. А именно — сопротивление главным образом древних культур Азии с их древними организованными религиями. Сопротивление, черпающее свою силу в усвояемых от христианских же народов методах организации и самозащиты. Ислам, буддизм, брахманизм, шинтоизм и другие формы натуральных религий держат в своей власти целый миллиард, т. е. две трети населения земного шара и только одна треть его (около 600 миллионов) принадлежит христианству. Этот показательный статистический факт, при всей

широте миссионерских побед церкви новых времен сравнительно с классической эпохой греко-римской империи, не позволяет нам впадать в наивное самообольщение и успокаиваться на том, что церковь уже «научила все народы» (Мф. 28,19), «до краев земли» (Де. I, 8), «проповедала евангелие всей твари» (Мр. 16, 15). Лишь в настоящее время с безжалостной ясностью стало видно, как мы еще далеки от цели. Реальное, а не символическое только «научение всех народов» есть подвиг, почти неосуществимый в обозримой перспективе времени. Миллиардная толща нехристианских народов Азии становится тем более непроницаемой твердыней, что господствующий атеизм когда-то христианских европейских наций изнутри подрывает их миссию.

Также лишь в новейшее время обрисовалась вся серьезность еще одной преграды для полноты миссионерских побед. Внешне эта преграда может показаться тонкой, но качественно она — непробиваемая броня. Это — иудаизм, Израиль. Количественно небольшой народ, по своим фактическим силам и значению он — великая мировая нация. Свою особность она базирует на своей религии и в этом качестве противопоставляет себя всем христианским миссиям. Не есть ли этот непроницаемый для христианства фронт только последнее внутреннее сопротивление Савла — имеющемуся завтра явиться Павлу? Когда-то Павлово пророчество о спасении Израиля должно же начать исполняться? Но пока было бы слепотой не учитывать иудейства, как ярко обозначенного предела мировой миссии церкви. И, может быть, предела более показательного, чем вся толща ислама, буддизма и язычества. На внешних весах истории тут явный неуспех церкви. Будем верить — до времени.

От миссионерского вопроса, который представляется количественным, перейдем к вопросу чисто качественному.

Уcпeшнo ли coвeршeнo и coвeршаeтcя cтрoeниe и уcтрoeниe цeркви видимoй — «eдинoй, cвятoй, кафoличecкoй и апocтoльcкoй»? Oт днeй Пятидecятницы oчам вeры oткрыт рeальный факт явлeния в мирe миcтичecкoгo тeла Хриcтoва, как oбщecтва cвятых, духoвнo «нoвoй твари вo Хриcтe» (Гал. 10, 15). Нo дocтатoчнo ли мы cтрoили на этoм ocнoвании, хoрoшo ли ceяли, наcаждали и пoливали» (I Кoр. 3, 6-8)? Явили ли миру дocтoйныe плoды этoгo миcтичecкoгo coюза любви в дocтижeниях братoлюбия? Вeдь взаимная любoвь хриcтиан этo cущecтвeнный признак, пo кoтoрoму Гocпoдь oпрeдeлил узнавать Eгo учeникoв (Ин. 13, 35). Мeжду тeм нeхриcтианcкиe нарoды видят в наc прeимущecтвeннo нocитeлeй вражды, наcилий и вoйн, а прeд фактoм кoнкури-

рующих христианских исповеданий останавливаются с укором, справедливо находя его противоречащим евангелию. В самом деле: не есть ли неспособность христианского человечествасохранить и укрепить единство церкви одна из грандиозных неудач христианства? Поражение, в свою очередь являющееся источником новых слабостей и новых поражений церкви. Явное бессилие в религиозной любви (Ин. 13, 35). Не вместили христиане вселенской широты церкви, стоящей выше «иудея и эллина», «плоти и крови», рас, языков и культур. Нации и языки, «плоть и кровь» одолели дух единства. Церковь распалась по граням различных культур, рас, языков. Почтенные попытки Рима и Константинополя сберечь единство Церкви на схеме латинизма или эллинизма оказались внутренне страдающими той же разделяющей узостью национальных умонастроений. Очевидно, для воссоздания единства церкви нужна более широкая схема, любовно возвышающаяся над неизбежным разнообразием переживаний и пониманий христианства разными народами. Нужен ключ большей, благодатной любви Христовой к секрету единства в разнообразии. Вмещение разнообразия в единстве есть одна из величайших тайн творений. Без сомнения и — «нового творения» — Церкви Царства Божия.

Грех разделения Церквей, подрывающий силу церкви, становится особенно вопиющим в наше время. Стремительно растущая быстрота всевозможных сообщений и связей превратила уже весь земной шар в единый клубок общей жизни и даже мечтает вырваться за его пределы, в космическое пространство. Не только хозяйство, техника, быт, но даже ходячие идеи стали интернациональными. Все активные силы, в том числе и злые, антихристианские, спешат организоваться в мировом масштабе, как любят выражаться большевики, — «планетарно». Христианству уже противопоставлен единый мировой антихристианский фронт. Христианство с его плачевным разделением Церквей и дроблением на враждующие секты, является отсталым, старомодным, плохо вооруженным для самозащиты в новейшей обстановке, тем более для наступления. Вместо вселенскости, которую оно же первое провозгласило, оно страдает порабощенностью множеству замкнутых партикуляризмов. Церкви часто являют лик не вселенский, а провинциальный, уездный. Трагедия разделения церквей особенно остро чувствуется в настоящее время, и проблема воссоединения диктуется повелительно. Единство церкви не есть только мистическая цель в себе, «да вся едино будут»

(Ин. 17, 21), но и средство, орудие успешного выполнения Церковью ее исторического делания:устроения царства Божия, христианизации всей жизни, покорения всего под ноги Царя Христа (I Кор. 15, 24-28).

Преуспевает ли Церковь в этом? Царствует ли она в делах и начинаниях общечеловеческих? Стоит только поставить этот вопрос, чтобы страшно стало на него с откровенностью и прямотой ответить. Ответ должен быть дан отрицательный. Церковь не приобрела, а к нашему времени утеряла колоссально много — иногда кажется почти все — из того, чем она владела в древности и в средние века. Победив духовно греко-римскую Империю и за ней все европейские нации и их государственность, церковь проделала величественную работу теократического преображения в своем духе всей культуры этого целого мира наций. Дала ему первенство на земном шаре и сама внешне оперлась на это первенство в своей мировой миссии. Но весь этот европейско-христианский культурный мир с некоторого времени (условно с эпохи Возрождения) внутренне изменил Церкви. Произошло великое отступление, утрата веры в христианское откровение. Мир передовых наций быстро де-христианизировался. Руководящей религией его стало некое новое свободомыслящее язычество или убежденная безрелигиозность. Здесь, в этой катастрофе паганизации бывшего христианского мира мы должны указать главную неудачу церкви в истории. Ушла из под ног почва веры в Христа и авторитет Церкви, на которой прежде строилась упрощенная теократическая христианизация жизни. Теперь не на чем созидать Град Божий. Пути к внешней теократии закрыты. Недостроенная теократия даже не разрушена (хотя во время безбожных революций и оскверняются алтари), а просто разлетелась как мечта, растаяла как облачный замок. Церковь стала не всем: не центром, не вождем для человечества, а некоторым меньшинством, неглижируемым, иногда притесняемым и прямо гонимым. Потеряна власть христианства над творческими устремлениями народов, над их высшими организующими функциями: над государством и культурой. В душах и большинства рядовых людей, и масс и элиты — творцов и вождей народов на первое место встал самоопределяющийся автономный человек, часто с враждой отметающий руководство Христа и Церкви. Но так как в этой моральной области нейтралитет ни психологически, ни духовно не может длиться, то на деле, вместо Христа-Царя, вместо христианской теократии все время возрастает напряжение полярно противоположных де-

монических сил антихристианства, сатанократии. Революционно волнующий в настоящую минуту весь мир социально-экономический вопрос почти всецело захвачен безбожными антихристианскими руководителями. Церковь запоздала и бессильно старается принять участие в его разрешении. Вопрос этот становится для Церкви не одним из частных вопросов общественной морали, а вопросом универсальным, центральным: или Церковь на нем проявит свою теократическую силу и вновь обратит ко Христу сердца большинства своих крещеных сынов с их страстным и законным желанием общего устроения на земле, или ее участие тут будет отвергнуто, и она понесет окончательное поражение, как сила общественно ненужная, как прибежище лишь личного, мистического благочестия.

Но социально-экономический вопрос ни сам по себе, ни в планах церковной активности не может быть вырван из его органической связи со всем целым процессом культурно-исторического строительства человечества. Нельзя церкви завоевать себе сколько-нибудь значительную роль в этом вопросе, не заняв влиятельного положения в центральных, творческих позициях всей культуры. Иначе говоря — церковь должна себе вернуть утраченное ею теократическое положение. Не в смысле внешней власти — это архаическое понимание теократии — а в смысле идеологического господства. Не безнадежно ли уже это для церкви среди народов белой расы, променявших христианство на рационализм и атеизм, ведущий к разложению и гибели такой цивилизации?

Так трагично положение церкви в истории переживаемого нами времени.

II.

Каков будет исторический итог побед и поражений, если мы эту мерку приложим к Восточной Православной Церкви? Каков ее актив и пассив?

Мы берем Восточную Церковь в границах только Православия без отпавших от него церквей монофизитствующих, несторианствующих и униатских. Мы говорим о блоке Православных церквей, обнимающих в общей сложности до 140 миллионов христиан. Если сравним эту цифру с 280 миллионами римско-католиков и 190 миллионами протестантов, то мы должны уже почувствовать, насколько это значительная, веская треть всего христианского мира.

Что составляет главную похвалу этой церкви? То, что

она сохранила свою веру, свое благочестие, свое богослужение, свою жизнь, почти в том первобытном виде и духе, как они сложились в первые три века христианства и во всяком случае в эпоху церкви древней, еще неразделенной, до IX века. Нет церкви более архаической, более близкой к самой колыбели христианства, к церкви палестинской, к среде евангельской, чем церковь Восточно-Православная. Ее созерцательное, аскетическое благочестие, ее культ, гимнология и молитвословия, вся религиозная «музыка души» у нее те же самые, какими жили еще праведники ветхозаветной иудейской церкви, принявшей Иисуса Христа: Симеон Богоприимец, Анна пророчица, Богоотцы Иоаким и Анна, Захарий и Елизавета, семья Праведного Иосифа и св. Девы, свв. апостолы и все первохристиане. Это атмосфера, родившая священные писания Нового Завета. Это с трудом искомое на Западе и искусственно, с большими ошибками против подлинника, реставрируемое первохристианство, церковь апостольская. Как путешественники в св. землю вдруг начинают без книжных ученых комментариев понимать тысячи деталей библейских, как в бедуинских шатрах Заиорданья находят нетронутый тысячелетиями быт евангельской Палестины, так и погружающиеся с открытым сердцем в духовную жизнь Православной Церкви, западные христиане вдруг обретают первобытное, кажущееся кое в чем младенческим христианство апостолов и древнейших отцов и учителей церкви. С детской евангельской верой в постоянную близость к Богу, Христу, Богородице, святым и ангелам, к пророческим откровениям, наяву и во сне, с изобильными чудесами и исцелениями, с одолениями бесов и «всей силы вражией» (Лк. 10, 19; Мр. 16, 17-18). С благочестием, живущим как бы вне времени и истории, вне земных интересов созерцательно устремленным через непрестанные молитвы и богослужения в церковь небесную, в чаянии скорейшего конца времени и второго пришествия Господа. Церковь «отсталая» в своем развитии сравнительно с церквами Запада, не последовавшая за их «новизнами» и больше всего отрекающаяся в своих догматах и канонах от всяких «новизн» (καινεομ?αι). Но не музейная окаменелость, или дегенеративная реакция, подобно евионитству. Нет, это живая в своем ревнивом консерватизме река благодатной полноты христианской жизни, рождающая внутреннее ощущение единства сознания нашего с нашими апостольскими праотцами. У нас одна с ними любовь к Господу, одно эсхатологическое желание «разрешиться и быть со Христом» (Фил. 7, 23), же-

лание мученичества за Христа, если не в прямом виде, то в преображенном виде новых мучеников-аскетов, «ради Христа распявших плоть свою со страстями и похотями» (Гал. 5, 24). Ни в одной западной церкви не звучит так первобытно этот античный христианский мотив мученичества за Христа. Через ежедневные памяти святых и мучеников по церковному календарю и тексту богослужебных «миней» (служб святым) мы привлекаемся непрестанно к идеалу мученичества и распятия за Христа, к идеалу страдающего героизма первохристианской эпохи.

Но этот первохристианский консерватизм православия не исключает, а включает в себя все плоды творчества золотого века греческого святоотеческого богословия и литургики, — эпохи семи вселенских соборов неразделенной еще древней церкви. Завершилась эта эпоха кровавой столетней борьбой (726-843) с новыми гонителями-императорами иконоборцами и вольнодумными политиками, насильниками над церковью. В марте 845 г. императрица Феодора возвратила мир церкви, мир новым мученикам и восстановление икон. Это «торжество православия», ежегодно повторяющееся в нашей церкви в 1-ое воскресенье великого поста, переживается каждый раз с живостью, как будто это вчера одержанная победа над гонителями церкви, а почитание икон и монашества вновь оживляется, как будто это мученические трофеи одержанной победы. Вот почему антикультовый и антиаскетический дух реформации так чужд православию.

От твердого сознания себя верной хранительницей веры, литургики, жизненного уклада и аскезы первохристианства, Православная Церковь живет в полном догматическом покое. Ей чужды тревоги за подлинность своей догматики, каноники, литургики. Между сегодняшним ее днем и вчерашним не лежит никаких революционных пертурбаций. Из XX века, она непосредственно смотрит в IX-й и утверждает тожество своего самосознания сегодняшнего дня с своей античностью. Она не исказила веры.

Эта чистота древне-церковной веры — главнейшая победа Православной Церкви над искушениями времени.

Параллельна и совершенно аналогична этой победе другая вневременная победа Православия — в неоскудевающем явлении и прославлении в ней святых, — убедительных свидетелей изобилия даров благодати Духа Святого, в ней присутствующих.

Успокоенная внутренне на этих двух победах, т. е. на обладании догматической непорочностью и дарами свято-

сти, Православная Церковь сознает и свои исторические поражения. Они связаны с ее национальной судьбой.

Православная Церковь не выработала для своего исторического существования достаточно независимой от нации и государства организационной формулы. Она доверчиво влилась со времени Константина Великого в форму бытия поздне-римской (фактически греческой) нации и империи и чрез это стеснила свои сверхнациональные, кафолические, миссионерские достижения. Отталкивание от греческого национализма и империализма было важнейшей причиной отпадения от единства Церкви в древности, по поводу догматических споров, целого ряда национальных церквей: армянской, сирийских, коптской и эфиопской. Это же отталкивание породило в лоне самой православной церкви вековую борьбу с церковью греческой ее миссионерских дочерей за их каноническую независимость от греков. Боролись с греками от древних времен до наших дней, с разной степенью огорчений и ожесточений, не только канонически, но иногда и вооруженно, грузины, болгары, сербы, русские, румыны, арабы. Спасался этим ценный принцип национальных, местных церковных свобод. Но в эти отвоеванные автокефалии влился и вековой осадок взаимных отчуждений, лишающий Восточную Церковь ееживого единства. Автокефальные церкви общаются между собой в еще более слабой степени, чем самые нации государства. Вопрос об их сближении и соборной кооперации есть больной и очередной вопрос настоящего момента.

Тесная сопряженность Восточной Церкви с судьбой византийской нации и культуры, побежденных и ослабленных Исламом, повлекли за собой и великое оскудение в Православии. Границы распространения церкви сузились, миллионы были омусульманены. Заботы православных греков свелись к задачам сохранения остатков эллинства. Всякие помыслы о миссионерском расширении православной Церкви угасли. Греческая Церковь их забыла. Из Сарры рождающей она вновь обратилась в Сарру бесплодную. Просвещение и богословское творчество понизились и пришли в упадок. Монашество умалилось и захирело. Оскудели и прославления святых. Благолепие храмов и культа утратило свою красоту, обнищало. Если бы не более молодые православные церкви Балканских стран и, в особенности, 100-миллионная церковь Русская, то великие и древние патриархаты греческие и арабские — Константинопольский, Александрийский. Антиохийский, Иерусалимский составляли бы незначительную количественно археологическую редкость. Вся

их паства, взятая вместе, едва превысит полмиллиона, в то время, как многие из 64 епархий России имели в своем составе два, три и четыре миллиона православных.

Это не арифметическое и статистическое преимущество русской церкви над чтимыми нами за древность, но ослабевшими греческими патриархатами. Это преимущество является одновременно и качественным. Русская церковь в составе восточных православных церквей играет особую, исключительную роль. Она является историческим и духовным восполнением колоссальных потерь, понесенных древним греческим христианством. Она восстанавливает нарушенное завоевателем-Исламом равновесие сил Восточного Православия. Именно благодаря, главным образом, Русской церкви не умерла, а ожила миссионерская работа православия на мировом поприще. Русская Церковь христианизовала миллионы инородцев-финнов, тюрков и монголов на своей территории в Европе, на Кавказе и в Сибири. Весь север Азии крещен в православие русскими миссионерами. Они дали примеры героического апостольства и вынесли свет православия за пределы России: на Алеутские острова, Аляску и во всю Северную Америку, в Китай, Корею и Японию, создавая всюду богослужение на местных языках. Многие из нас питают мечту, что если великие народы Азии (Китай, Япония) когда-нибудь примут массовым образом христианство, то это будет восточная православная форма христианства и результат миссионерских усилий русской церкви. Залогом служит исключительный колонизаторский и мирно-ассимиляторский талант русского народа.

Вообще нужно признать, что в русском народе, в России и ее Церкви Восточное Православие получило тот биологический резерв, который оно потеряло с одряхлением и угасанием эллинской нации. После тысячелетия цветения на дрожжах греческой культуры, Православие теперь проходит тысячелетие возрождения на основе новой, молодой, жизнеспособной, плодоносящей и также всемирной русской культуры. Дар культурной всемирности не есть простое следствие государственного могущества, хотя и сопутствуется им обычно. Это — некая духовная невесомость, придающая бесспорное превосходство тому, кому она дана Провидением. Она почти не поддается рациональному определению. Она больше всего проявляется в очаровании искусств, литературы, в богатстве, силе, гибкости, тонкости и изяществе языка. Гений языка — это печать царственного избрания на челе народа. Русский язык, это не просто один из славянских. Нет, он язык par excellence. Он — из славянского материала

выкованный язык человечества, равный другим всемирным языкам, древним и новым. Через сознание этой исключительности, особой внутренней силы и пророческой правды нашего языка мы непоколебимо знаем о великом мировом призвании нашей культуры и нашей церкви, матерински воспитавшей эту культуру. Говоря так, при наличности нашего большевицкого уничижения и позора, мы можем показаться юродивыми. Но неизвестный автор конца книги пророка Исайи, вещавший о всемирной славе Сиона, в то время как Израиль жалкими кучками пленников сидел и плакал на реках Вавилонских, тоже вероятно казался смешным. Часто «сила Божия в немощи совершается» (2 Кор. 12, 9). И иногда приходится брать на себя «безумие похвалы себе» (2 Кор. 11, 16.21), как Павел перед коринфянами, чтобы потрясти сознание слушателей, систематически затуманенное клеветами и предрассудками. А мы вообще утверждаем, что Россия и Русская Церковь в сознании западно-европейском исторически оклеветаны и искаженно представлены, особенно за последние 150 лет, благодаря систематическому, пристрастному очернению их со стороны озлобленных революционных эмигрантов — поляков, евреев и самих русских. Приходится повертывать руль против этой застарелой кампании лжи.

Итак историческое будущее Православия впредь провиденциально связано с силами, заложенными в Русской Церкви. Расцвет этих сил, которого мы ждем особенно по освобождении от насильственного ига безбожной красной диктатуры, несомненно увлечет, как и до сих пор увлекал, и всех других наших православных собратьев. Что Русская Церковь есть гегемон Православия, это знает всякий, кто хотя одним глазом мог наблюдать и сравнивать церкви Востока. В области благолепия и красоты церковного культа, Русская Церковь уже дала и дает такие достижения, которые, после Св. Софии Константинопольской, являются бесспорно первыми и несравнимыми не только на Востоке, но, можно смело сказать, и во всем христианском мире. Величие и убранство русских храмов, пышность их утвари, тончайшее мистическое искусство русской иконы, несравненная, чарующая, покоряющая красота церковного пения, особая религиозная красота и ритмичность исполнения богослужебных церемоний в главных соборах и монастырях, необычайное литургическое благочестие народа — все это в совокупности есть единственный в своем роде творческий факт в историческом осуществлении Церкви.

Прославление множества святых в духе и стиле этого культового аскетического благочестия и чем ближе к нашим дням (XVIII, XIX и XX вв.), тем в большем количестве, канонизованных и еще не канонизованных, есть неотразимое самосвидетельство Русской Церкви. Среди русских святых своеобразно новую серию составляют святые старцы, мистики и вместе писатели: св. Димитрий Ростовский, Тихон Задонский, Феофан Затворник, о. Иоанн Кронштадтский, о. Амвросий Оптинский и др. Завершают эти ряды тысячи новейших мучеников, принесенных в жертву кровавому Молоху коммунизма. Это небесная слава Русской Церкви и ее благодатная сила, вдохновляющая ее к совершению ее исторической миссии — возглавления всего православия.

Объективным основанием для такой миссии Русской Церкви, свидетельством ее исторической зрелости служит ее богословская наука и творческая богословская мысль. По сравнительной молодости русской науки (менее трех столетий) она количественно уступает богатству наук римско-католической и протестантской, но качественно богословские труды ученых четырех русских Духовных Академий и отчасти Университетов стоят на мировом уровне и неизмеримо превосходят во всех отношениях отсталую или очень молодую богословскую науку других православных стран. Отличительную черту русского богословского творчества, на фоне древнего и нового православия, составляет почти неведомое другим православным церквам выдающееся участие в русском богословии мирян и светских писателей. Назову два общественных имени: А. С. Хомякова и В. С. Соловьева, не упоминая других, в том числе наших современников. Это — многообещающий показатель встречи в России и возможного синтеза культуры светской и церковной. При мистически глубоком отчуждении Восточного Православия от интересов культуры и жгуче волнующего нашу эпоху социального строительства, только в творческих порывах русского богословия просвечивает надежда на живую постановку и дерзновенное разрешение этих новых для Церкви проблем внутри Православия. Там, где сама общая литература (Гоголь, Достоевский, Лесков) православно церковна, где философия только христианская, и другой нет (Карпов, Кудрявцев, Каринский, Несмелов, Трубецкой, Лопатин, Лосский, Франк, Булгаков, Бердяев, Флоренский, Зеньковский), там и Церковь незаметно, любовно входит в гущу новейшего идейного и социального творчества. За этой небывалой еще в новейшем православии силой

идейного полета (и при том чуждого легкомысленного модернизма) с увлечением следуют и богословы других младших по культуре православных церквей. Над древними же территориями Востока даже не веет это многообещающее дыхание животворящего возрождения Православия.

Меня спросят: сознаю ли я, что столь широкие упования я связываю с русской церковью в то время, как она почти заколочена в гробу большевиками? Да, именно я говорю это с полным сознанием, что сейчас для нас страшная ночь (Великой Пятницы, когда «Жизнь запечатана в гробе». Но мы знаем, что скоро наступит «третий день» — день Воскресения. Мы — веруем. Предоставляем иначе думать неверующим.

* * *

Как же сбалансировать в общем итоге исторические успехи к неуспехи всей Церкви? Прежде всего — без всякого пессимизма пред неуспехами. Вся священная история трагична, катастрофична, кенотична. Путь к конечному торжеству Царства Божия пролегает per aspera. Сейчас власть над земным шаром и над человечеством принадлежит не Церкви. Ее патриархальные, теократические опыты прошлого разрушены временем. Язычество, атеизм, секулярная культура господствуют над миром. Церкви надо воссоздавать свою духовную власть над людьми новыми путями и новыми методами. Новое «воинствование» Церкви, «воинствующей» для победы над гегемонией в человечестве секулярной культуры, должно быть без самообольщения и сомнения признано грандиознейшей и труднейшей задачей, превосходящей по трудности прежнюю победу Церкви над Римской империей. Для этой борьбы Церковь еще не собрала всех своих сил. Одним из первых актов ее боевой мобилизации должно быть прекращение междоусобной войны между христианскими исповеданиями, прекращение соблазна раздора церквей.

А. Карташев

9. VI. 1934.