Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДУШИ

К оглавлению

ГЛАВА 5 Благодать Рождества (1886—1887)

Кровь Иисуса Христа. — Пранцини, мой первенец. — «Подражание» и Арменжон. — Желание поступить в Кармель. — Доверительная беседа с отцом. — Перемена в решении дяди. — Возражение настоятеля. — Поездка в Байе.

Если Небо и осыпало меня милостями, то вовсе не потому, что я их заслуживала. Я была еще очень несовершенна. Правда, у меня было большое желание упражняться в добродетели, но осуществляла я это довольно странным образом. Например, так: будучи в семье самой младшей, я не была приучена прибирать за собой; Селина убирала комнату, в которой мы спали, я же ничего не делала по хозяйству; после поступления Марии в Кармель я иногда предпринимала попытку застелить постель, желая порадовать Господа, или же вечером, в отсутствие Селины, пойти и занести ее цветочные горшки. Все это я делала только ради одного Господа Бога и потому не

' У лица, где был расположен монастырь.

должна была ожидать людской благодарности. Увы! Все получалось иначе. Если, к несчастью, Селина всем своим видом не являла удивление и радость, вызванные моими небольшими услугами, я оставалась недовольной, лишний раз подтверждая это слезами... Я была, действительно, невыносима из-за своей чрезмерной чувствительности. Если мне невольно случалось огорчить любимого человека, то вместо того, чтобы взять себя в руки и не плакать, только усугубляя вину, я рыдала горючими слезами. Едва успокоившись от самого проступка, я продолжала рыдать из-за того, что рыдала... Любые доводы были бесполезны, и мне никак не удавалось избавиться от этого скверного недостатка. Не знаю, как я могла тешить себя мыслями о поступлении в Кармель, пребывая

еще в таком младенческом возрасте! Господу было необходимо совершить небольшое чудо, чтобы я смогла возрасти в одно мгновение. Он совершил это чудо в день Рождества, в ту светозарную ночь, которая осветила любовь Пресвятой Троицы. Крохотным Младенцем, Которому исполнился всего лишь час, Иисус претворил ночь моей души в потоки света... Этой ночью Он, слабый и страдающий, из любви ко мне сделал меня сильной и смелой. Он облек меня в Свое всеоружие, и, начиная с этой благословенной ночи, я не была побеждена ни в одном сражении. Наоборот, я шла от победы к победе и начала, так сказать, «бег исполина»! (Пс. 18, 3). Источник слез иссяк и открывался лишь изредка, да и то с трудом, подтверждая когда-то сказанное мне: «Ты столько плачешь в детстве, что потом у тебя уже не останется слез!»

25 декабря 1886 года я, по милости Божией, вышла из детства, иными словами, обрела благодать полного обращения. Мы возвращались с полуночной мессы, где мне посчастливилось приобщиться Богу сильному и крепкому (см. Пс. 23, 8). Придя в Бюиссонне, я с радостью пошла забирать свои башмачки из камина. Этот старинный обычай доставлял нам в детстве столько веселья, что Селине еще хотелось считать меня ребенком, ведь я была в семье самой маленькой. Папе тоже нравилось видеть меня счастливой и слышать мои радостные крики при извлечении каждого предмета из волшебных башмачков, а веселье моего дорогого короля еще больше увеличивало это счастье. Но Господу было угодно показать мне, что я должна избавляться от детских недостатков, и Он лишил меня этих невинных радостей, позволив папе, уставшему после полуночной мессы, выразить скуку при виде башмачков в камине и произнести слова, пронзившие мое сердце: «К счастью, это наконец-то в последний раз!» Я тогда поднималась по лестнице, чтобы снять шляпку. Зная мою чувствительность, Селина при виде слез, заблестевших на моих глазах, готова была тоже расплакаться, потому что сильно любила меня и понимала мое горе. «Тереза! — сказала она, — не спускайся, тебе сейчас будет очень горько заглядывать в твои башмачки». Но Тереза была уже не та. Господь изменил ее сердце! Преодолевая слезы, я быстро спустилась по лестнице и, сдерживая колотящееся сердце, взяла свои башмачки, поставила их перед папой и со счастливым видом стала радостно доставать подарки, как королева. Папа смеялся. Он снова пове
селел, а Селина думала, что видит сон! К счастью, это была реальность: маленькая Тереза вновь обрела душевную силу, которую потеряла в четыре с половиной года, и теперь уже навсегда должна была ее сохранить!

В эту светлую ночь начался третий, самый прекрасный период моей жизни, исполненный более других Небесной благодати... В одно мгновение Господь совершил то, что мне не удавалось на протяжении десяти лет, посчитав, что моей доброй воли, никогда не подводившей меня, вполне достаточно. Подобно Его апостолам, я могла бы сказать: «Наставник! я трудилась всю ночь и ничего не поймала» (см. Лк. 5, 5). Но ко мне Господь был милосерднее, чем к Своим ученикам: Он Сам взял сеть, закинул ее и вытащил полную... Он сделал меня ловцом душ человеческих, я ощутила огромное желание трудиться ради обращения грешников, желание, которое раньше не ощущала так живо... Одним словом, я почувствовала, что любовь к ближнему вместе с потребностью забыть о себе, чтобы радовать других, вошла в мое сердце, и с тех пор я счастлива! Однажды в воскресенье я рассматривала репродукцию с изображением Господа Иисуса Христа на Кресте и была поражена видом крови, стекавшей с одной из Его рук. Какое страдание испытала я при мысли, что эта кровь стекает на землю и нет никого, кто поспешил бы собрать ее. Тогда я решила мысленно встать у подножия Креста и собирать эту Божественную росу, чтобы потом отдать ее людям. В моем сердце все время звучал вопль Господа на Кресте: «Жажду!» (Ин. 19, 28). Эти слова зажигали во мне неведомое доселе пламя. Мне хотелось дать моему Возлюбленному пить, я тоже чувствовала себя жаждущей спасения душ человеческих. Пока еще не души священников, а души великих грешников притягивали меня, и я сгорала от желания вырвать их из вечного огня...

Чтобы возбудить усердие, Господь показал, что мои желания угодны Ему. Я слышала, как говорили о страшном преступнике', приговоренном к смерти за ужасные преступления, и все шло к тому, что он умрет нераскаянным. Любой ценой я хотела помешать ему попасть в ад и для достижения этого использовала все мыслимые средства. Чувствуя, что сама по себе ничего не могу, я предложила Богу все бесконечные достоинства нашего

' Генри Пранцини задушил двух женщин и маленькую девочку.

Господа Иисуса Христа и все сокровища Церкви. Наконец, я попросила Селину заказать особую мессу, не осмеливаясь действовать самостоятельно из-за боязни признаться, что все это — ради Пранцини, страшного преступника. Мне не хотелось говорить об этом даже Селине, но она стала так лаского и настойчиво расспрашивать меня, что я доверила ей свою тайну. Без тени насмешки она попросила разрешения помогать мне обращать моего грешника. Я с благодарностью согласилась, ибо желала, чтобы все творение соединилось со мной и вымолило пощаду виновному. В глубине сердца я ощущала уверенность в том, что наши желания будут выполнены. Но, чтобы придать себе мужества продолжать молиться за грешников, я сказала Господу Богу, что совершенно уверена в том, что Он простит несчастного Пранцини, а я настолько доверяю милосердной любви Иисуса Христа, что буду верить в это, даже если он не исповедуется и не подаст никакого признака раскаяния. Но я прошу у Него лишь «знак» покаяния просто так, для моего утешения... Моя молитва была исполнена буквально! Несмотря на то что папа запрещал нам читать какие-либо газеты, я не считала за ослушание чтение тех мест, которые рассказывали о Пранцини. На следующий день после казни мне под руку попадается газета «La Croix»1. С поспешностью открываю ее и что же вижу? Слезы выдали мое волнение, и я была вынуждена спрятаться. Без исповеди Пранцини взошел на эшафот и уже собирался просунуть голову в мрачную дыру, когда вдруг, охваченный внезапным озарением, он оборачивается, хватает протянутое ему священником Распятие и три раза прикладывается к нему... А затем душа его отправилась получать милосердный приговор Того, Кто говорит, что на Небе более радости об одном кающемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии! (см. Лк. 15, 7).

Я получила просимый знак, и это было верным подтверждением тех милостей, которые Господь ниспослал мне, чтобы' привлечь к молитве за грешников. Разве жажда спасения душ не проникла в мое сердце при созерцании ран Господа и Его истекающей Божественной Крови? Мне хотелось дать им испить этой Крови, которая должна была очистить их от всякой скверны, и уста «мое-

' «La Croix» — «Крест» — католическая газета, издающаяся и поныне.

го первенца» припали к Его ранам! Какой неизъяснимо кроткий ответ! После такой исключительной милости мое желание спасать души возрастало с каждым днем. Казалось, Господь говорит мне, как самарянке: «Дай Мне пить!» (Ин. 4, 7). Это был истинный обмен в любви: я подавала душам Кровь Христову, а Господу преподносила те же души, обновленные Божественной росой. Я думала, что таким образом смогу утолить Его жажду, но чем больше я давала Ему пить, тем больше возрастала жажда моей маленькой души. И эта палящая жажда, подаваемая мне Господом, была подобна самому прекрасному напитку Его любви...

В короткое время Господь помог мне выбраться из круговерти, в которой я находилась, не зная, как оттуда вырваться. Велика была моя признательность при виде пути, по которому Он меня повел. Но было необходимо, чтобы и я этому соответствовала, и если решающий шаг уже сделан, значит, мне предстояло еще многое оставить позади. Стал развиваться мой ум, освобожденный от угрызений совести и чрезмерной чувствительности. Я всегда любила величие и красоту, но в этот период меня охватило сильное желание познавать, Не находя достаточными уроки и домашние задания, которые давала моя учительница, я стала сама старательно заниматься историей и естествознанием. Другие предметы оставляли меня равнодушной, но эти притягивали внимание, и через несколько месяцев я приобрела знаний больше, чем за все годы учебы. Но было это лишь суетой и томлением духа (см. Екк. 4,16)... Мне часто приходила на ум та глава «Подражания», где говорится о науках, но я все-таки продолжала занятия, говоря себе, что нет ничего плохого в учебе, если заниматься ею в том возрасте, когда все это делают. Не думаю, что я огорчила Господа Бога (тем более, что сознаю огромную потерю времени), ибо использовала для этого лишь определенные часы и не хотела выходить за их рамки, чтобы умертвить свое уж слишком живое стремление к знаниям. Я находилась в самом опасном для девушек возрасте, но Господь сделал для меня то, о чем возвещает Иезекииль в своих пророчествах: «Проходя мимо, Господь увидел меня, и вот это было время мое, время любви, и вступил в союз со мною, и я стала Его... Он простер воскрилия риз Своих на меня, Он омыл меня водою и помазал елеем, Он надел на меня узорчатое платье, положил на руки мои запястья и на шею мою ожерелье... Он питал меня в изобилии хлебом из лучшей пшеничной муки, медом и елеем... и была я чрезвычайно красива и достигла царственного величия» (см. Иез. 16, 8-13).

Да, Господь сделал все это для меня, я могла бы взять каждое слово из написанного и показать, как оно исполнилось мне во благо. Но те милости, о которых я говорила выше, — уже достаточное доказательство, и я расскажу лишь о пище, которую Он расточал мне «в изобилии». С давних пор я питалась «хлебом из лучшей пшеничной муки», содержащимся в «Подражании». Это была единственная книга, приносившая мне пользу, потому что тогда я еще не нашла сокровища, скрытые в Евангелии. Я знала наизусть почти все «Подражание» и никогда не расставалась с этой книжечкой; летом я носила ее в кармане, зимой — в муфте, а моя тетя любила раскрывать ее наугад, заставляя меня пересказывать наизусть любую главу, попавшуюся на глаза. При моем стремлении к знаниям в четырнадцать лет Господь Бог нашел нужным прибавить «к хлебу из лучшей пшеничной муки» еще «меда и елея в изобилии». Мед и елей Он помог мне отыскать в лекциях аббата Арменжона о конце света и тайнах будущей жизни. Эту книгу дали почитать папе сестры-кармелитки, и вопреки обыкновению (ибо я никогда не читала папиных книг) я попросила ее.

Чтение этой книги стало еще одной великой милостью в моей жизни. Я читала у окна, в комнате для занятий, и испытываемое мною впечатление было слишком глубоко и неуловимо, чтобы суметь передать его...

Все истины веры, все тайны вечности погружали мою душу в неземное блаженство... Уже предвосхищая то, что Господь уготовал любящим Его, я видела (не человеческими глазами, но очами сердца), что награды совершенно не сравнимы с легкими жертвами этой жизни, и я желала любить, страстно любить Господа, подавая Ему множество знаков любви, пока я могу это делать... Я переписала кучу отрывков о совершенной любви и о встрече, которую Господь Бог устроит Своим избранным в тот миг, когда Он Сам станет их великой и вечной наградой; я беспрестанно повторяла слова любви, воспламенявшие мое сердце... Селина стала ближайшей наперсницей моих размышлений; после той Рождественской ночи мы стали понимать друг друга, больше не существовало разницы в возрасте, потому что я повзрослела телом и особенно духом... А до того я часто жаловалась, что ничего не знаю о секретах Селины. Она говорила мне, что я еще слишком мала, что мне надо выра
сти выше «уровня табуретки» и тогда она сможет положиться на меня. Я любила взбираться на эту спасительную табуретку и, становясь одного роста с Селиной, предлагала ей сокровенно побеседовать, но затея моя оказывалась бесполезной: что-то еще разделяло нас!

Господу было угодно, чтобы мы вместе продвигались вперед, и Он сотворил в наших сердцах узы более крепкие, чем кровные. Он сделал нас сестрами по духу, в нас осуществились слова из гимна св. Иоанна Креста (говоря о Женихе, невеста восклицает): «Спеша за Тобой по следам, юные девы легко пробегают свой путь. Прикосновенье искры к ним и крепкопряное вино рождают в них божественно благоуханные порывы». Да, мы шли очень легко по стопам Христа, и искры любви, которые Он полными горстями сеял в наших душах, дивное и крепкое вино, которое Он давал нам испить, устраняли все преходящее, а из наших уст исходили вдохновленные Им воздыхания любви. Какие чудесные беседы вели мы каждый вечер на бельведере! Взгляд устремлялся вдаль, и мы созерцали бледную луну, медленно встающую за большими деревьями... серебристые отблески, отбрасываемые ею на уснувшую природу, яркие звезды, сверкающие в глубокой синеве... легкий порыв вечернего ветерка, развевающий снежные тучи, — все возносило наши души к Небу, прекрасному Небу, но пока мы видели его как бы снаружи... (1)

Не знаю, ошибаюсь ли, но мне кажется, что мы переживали нечто подобное тому, что произошло со св. Моникой и ее сыном2, когда у ворот Остии они замерли в восторге при виде чудес Творца! Мне кажется, что мы получали такие же милости, что и великие святые. Как сказано в «Подражании»: «Одним Бог сладостно является в знамениях и образах, а другим во свете открывает многие таинства» (Кн. 3; 43, 4), именно так благоволил Он явиться и нашим душам, но как же прозрачна и легка была завеса, скрывающая Господа от наших взглядов! Уже было невозможно сомнение, уже стали ненужными вера и надежда, ибо любовь помогала нам найти на земле Того, Кого мы искали. «Тогда встретили Его одного, и Он целовал нас, и нас не осуждали бы» (см. Песн. 8, 1).

Такие большие милости не могли оставаться без обильных плодов, и упражнение в добродетели стало для нас приятным и естественным; вначале

(1) Намек на стихотворение Альфреда Бесса 2 Св. Августин.

мое лицо еще выдавало борьбу, но мало-помалу это исчезло, и отречение стало казаться легким, даже в первый момент. Господь сказал так: «Всякому имеющему дастся и приумножится» (Мф. 25, 29). За одну достойно принятую милость Он подавал мне множество других... Он Сам отдавал мне Себя в Евхаристии чаще, чем я смела надеяться. Я взяла себе за правило: не пропускать Причастие каждый раз, когда разрешал духовник, предоставить ему самому определять число причастий и никогда не просить у него об этом. Если бы тогда я обладала таким дерзновением, как сейчас, то поступала бы иначе, ибо совершенно уверена в том, что душа должна говорить своему духовнику о стремлении принять Бога. Не для того Он каждый день сходит с Неба, чтобы оставаться в золотой дароносице, но для того, чтобы обрести иное небо, которое Ему бесконечно дороже первого, небо нашей души, сотворенное по образу Его, живой храм Пресвятой Троицы!

Господь, видевший мое желание и прямоту сердца, устроил так, что в мае духовник позволял мне причащаться четыре раза в неделю, а по прошествии этого прекрасного месяца добавлял пятое Причастие каждый раз, когда был какой-нибудь праздник. При выходе из исповедальни из моих глаз текли слезы умиления, и мне казалось, что Господь Сам хотел отдать Себя мне, так как я проводила мало времени на исповеди и никогда ни слова не говорила о своих внутренних переживаниях. Путь, по которому я шла, был такой прямой, такой светлый, что у меня не было необходимости в ином наставнике, кроме Господа. Я сравнивала духовных руководителей с зеркалом, верно отражающим Господа в душах, и говорила, что по отношению ко мне Господь Бог не прибегал к посреднику, а действовал непосредственно...

Садовник окружает всяческими заботами плод, который хочет довести до созревания раньше обычного, вовсе не для того, чтобы он остался висеть на дереве, но чтобы подать его на богато убранный стол. С подобным намерением Господь расточал Свои благодатные дары маленькому цветку... Он, радостно воскликнувший во дни Своей земной жизни: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк. 10, 21), пожелал явить на мне Свою милосердную любовь. Он снизошел ко мне, так как я была мала и слаба, и тайно наставлял меня в делах Своей любви. И если бы ученые, которые провели всю жизнь в научных ис
следованиях, пришли бы расспросить меня, то, несомненно, удивились бы при виде четырнадцатилетнего ребенка, понимающего тайны совершенства. Те тайны, которые вся их наука не может им открыть, ибо для того, чтобы овладеть ими, надо стать нищим духом!

Как говорит св. Иоанн Креста: «Ни вождя, ни света не знала иного, кроме того, что блистал в моем сердце, и тем светом была я ведома вернее лучей полуденного солнца туда, где ждал меня Тот, Кто знал меня совершенно.» (3 и 4 строфы) Этим местом был Кармель, но прежде чем «отдохнуть в тени Того, Кто мне сладок» (см. Песн. 2, 3), мне предстояло еще пройти через множество испытаний. Божественный призыв был таким настойчивым, что, даже если бы понадобилось пройти сквозь пламень, я сделала бы это ради верности Господу. Лишь у одной души я нашла поддержку в моем призвании — у моей матушки... Ее сердце отозвалось моему сердцу, и без нее, несомненно, я никогда не достигла бы того благословенного берега, напоенного небесной росой, который уже пять лет давал ей приют... Да, уже целых пять лет я была удалена от вас, моя дорогая матушка, и думала, что потеряла вас, но в час испытаний ваша рука указала мне путь. Такое утешение было необходимо, ибо свидания в Кармеле становились для меня все тягостней и тягостней. Я не могла говорить о своем желании поступить в монастырь, не чувствуя противления. Считая меня слишком юной, Мария делала все возможное, чтобы помешать моему поступлению; и даже вы, матушка, в качестве испытания, несколько раз пытались умерить мой пыл. Словом, не будь это действительно моим призванием, я остановилась бы в самом начале, встретив препятствия сразу же, как только стала отвечать на призыв Господа. Мне не хотелось говорить Селине о желании так рано поступить в Кармель, и это заставляло меня страдать еще больше, потому что было крайне сложно что-либо от нее скрывать... Но такое страдание продолжалось недолго, и уже скоро Селина узнала о моем решении. Она не пыталась отвратить меня и с удивительным мужеством согласилась на жертву, которую Господь Бог испрашивал у нее. Чтобы понять, сколь велика была эта жертва, надо было знать до какой степени мы были близки... Одна душа, если можно так выразиться, жила в нас; на протяжении нескольких месяцев мы обе наслаждались такой приятной жизнью, о какой девушки только могут мечтать. Все вокруг отвечало нашим вкусам,

нам была дана полная свобода. Наконец, я бы сказала, что наша жизнь была идеалом счастья на земле... Едва лишь мы вкусили от него, как пришлось добровольно его отвергнуть, но моя дорогая Сели-на не протестовала ни минуты. У нее были все основания жаловаться, потому что Господь все-таки не ее призвал первой... А ведь у нее было то же призвание, и уходить следовало ей! Но как во времена мучеников, те, кто еще находился в тюрьме, утешая себя мыслями, что они, быть может, оставлены для более великих битв, с радостью давали поцелуй мира братьям, которые первыми уходили сражаться на арены, так и Селина позволила Терезе удалиться и осталась одна для славного и кровопролитного сражения, к которому Господь готовил ее как избранницу Своей любви!

Итак, Селине я поверяла о своих сражениях и страданиях; она принимала в них такое же участие, как если бы это касалось ее собственного призвания. Сопротивления с ее стороны я не опасалась, но совершенно не знала, какой способ избрать, чтобы сообщить об этом папе... Как сказать о разлуке с его принцессой, ему, уже принесшему в жертву трех старших дочерей? Сколько я выстрадала, прежде чем почувствовала в себе мужество заговорить! Между тем надо было решаться. Вскоре мне должно было исполниться четырнадцать с половиной лет. Только шесть месяцев отделяло нас от чудесной рождественской ночи, и я решила поступить в монастырь в тот же самый час, когда в прошлом году обрела «свою благодать». Для признания в моей великой тайне я выбрала день Пятидесятницы. Весь день я умоляла апостолов молиться обо мне и внушить те слова, которые предстояло произнести... И, действительно, не они ли должны были помочь робкому ребенку, которому Бог предначертал стать апостолом апостолов через молитву и жертву? Только во второй половине дня, уже после возвращения с вечерни, мне представился удобный случай поговорить с папой. Он пошел посидеть у водоема, и там созерцал дивное великолепие природы. Солнце, чьи лучи уже утратили свой жар, золотило верхушки высоких деревьев, на которых птицы радостно воспевали свою вечернюю молитву. На красивом папином лице было небесное выражение, и я чувствовала, что мир наполнял его сердце. Не говоря ни слова, с уже мокрыми от слез глазами, я подошла и села рядом. Он с нежностью посмотрел на меня, прижал мою голову к сердцу и сказал: «Что у тебя, моя принцесса? Доверь мне...» Потом, встав, словно для

того чтобы скрыть волнение, начал медленно ходить, продолжая удерживать мою голову у своего сердца. Сквозь слезы я поведала ему о своем желании поступить в Кармель. Тогда его слезы смешались с моими, но он не сказал ни слова, чтобы отвратить меня от призвания, посчитав нужным только заметить, что я еще слишком молода для принятия такого серьезного решения. Но я, защищаясь, так настаивала, что при своем простом и прямолинейном характере он вскоре и сам убедился, что желание мое исходило от Господа. Тогда он с глубокой верой воскликнул, что Господь Бог оказывает ему великую честь, призывая к Себе его детей. Мы еще долго гуляли, и я, успокоенная добротой, с которой отец встретил такое откровенное признание, медленно изливала ему свою душу. Казалось, папа наслаждался тихой радостью от принесенной жертвы. Он говорил со мной как святой. Мне бы хотелось вспомнить его слова и написать их здесь, но у меня сохранилось лишь непередаваемое воспоминание. Зато мне очень хорошо запомнилось его символическое действие, о смысле которого он не догадывался. Подойдя к невысокой стене мой дорогой король показал мне на белые цветы, похожие на лилии в миниатюре. Сорвав один, он протянул его мне и объяснил, с какой заботой Господь Бог сотворил его и сохранял до сего дня; внимая ему, я думала, что слышу свою собственную историю, столько сходства было с тем, что Господь сделал для маленького цветка и маленькой Терезы... Я приняла этот цветок как святыню. Я видела, как папа вытянул его, не повредив ни одного корешка. Казалось, он предназначен жить на другой почве, более плодородной, чем мягкий мох, где протекла его ранняя пора... За несколько мгновений до этого нечто подобное папа совершил и со мной, позволив мне покинуть тихую долину, свидетельницу первых шагов жизни, и взойти на гору Кармель.

Я вложила этот белый цветок в «Подражание», в главу: «О любви ко Иисусу превыше всего», он и сейчас еще там, только стебелек сломался у самого корня. Похоже, Господь говорит мне этим, что скоро разорвет путы Своего цветка, не давая ему увянуть на земле!

Получив папино согласие, я подумала, что могу, ничего больше не опасаясь, упорхнуть в Кармель, но моему призванию предстояло еще пройти через весьма мучительные испытания. С большим трепетом я поведала дяде о принятом мною решении. Он осыпал меня всевозможными зна-

ками любви, но разрешения поступить в монастырь все-таки не дал. Напротив, он запретил говорить с ним о моем призвании раньше, чем мне исполнится семнадцать лет. Это противоречит человеческому благоразумию, говорил он, пятнадцатилетней девочке поступить в Кармель, ведь в глазах всего мира жизнь кармелитки — это жизнь философа, и позволить неопытному ребенку погрузиться в такую жизнь означало бы нанести большой урон монашеству... Все об этом станут говорить и т.д. и т.п. Он даже сказал, что для того, чтобы позволить мне поступить, необходимо чудо. Я поняла, что любые доводы бесполезны, и удалилась с сердцем, повергнутым в самую глубокую горечь. Единственным моим утешением была молитва, и я умоляла Господа совершить требуемое чудо, ибо только такой ценой могла ответить на Его призыв. Прошло довольно продолжительное время, прежде чем я осмелилась снова заговорить с дядей. Мне было очень трудно подойти к нему, что же до него, то казалось, будто он вовсе не думает о моем призвании. Однако позже я узнала, что именно мое печальное состояние склонило его в мою сторону. Перед тем как озарить мою душу лучом надежды, Господу было угодно послать мне довольно мучительное испытание, длившееся три дня, во время которого мне стала понятна скорбь Девы Марии и Иосифа, разыскивавших Отрока Иисуса. Я оказалась в унылой пустыне, или, скорее, моя душа напоминала хрупкий челнок, без кормчего, брошенный на произвол бушующих волн. Я знала, что Господь был рядом и дремал в моей лодочке, но ночь была так темна, что невозможно было Его разглядеть, ничто не давало света, и даже молния не прорезала черные тучи. Конечно, слабый отблеск молнии весьма печален, но все же, если бы гроза разразилась явно, я смогла бы хоть на мгновение увидеть Господа. Это была ночь, глубокая ночь души... Подобно Господу в Гефсиманском саду, я чувствовала себя одинокой и не находила утешения ни на земле, ни на небе. Казалось, Господь Бог совсем оставил меня! Природа тоже как будто принимала участие в моем горьком унынии: на протяжении трех дней солнце не послало ни одного луча, шел проливной дождь. (Я подметила, что при всех серьезных обстоятельствах моей жизни, природа была отражением моей души, В дни печали небо плакало вместе со мной, в дни радости солнце обильно расточало свои лучи, и ничто не омрачало небесной синевы.)

Наконец, на четвертый день, это была субботз — день, посвященный Царице Небес, я пошла повидаться с дядей. Каково же было мое удивление, когда я его увидела! Он посмотрел на меня и повел за собой в кабинет, хотя я ничем не выражала своего желания. Он начал ласково упрекать меня за то, что я, по-видимому, побаиваюсь его, потом сказал, что больше нет необходимости просить о чуде, что стоило ему лишь помолиться Господу о ниспослании «простого вразумления сердца», как это было исполнено... Итак, теперь мне не надо было больше искушать себя молитвой о чуде, ибо чудо было уже мне даровано: мой дядя стал другим. Без единого намека на «человеческое благоразумие» он сказал мне, что я — тот маленький цветок, который Господу угодно сорвать, он же больше не будет этому противиться!

Такой решительный ответ был, действительно, достоин его. В третий раз этот христианин старой закалки позволял одной из своих приемных дочерей уйти и скрыться от мира. Тетя тоже была на редкость нежна и благоразумна. Я не припомню, чтобы во время моего испытания она сказала хотя ¦ бы слово, которое могло бы усугубить его. Я видела, что она сильно жалела бедняжку Терезу. Поэтому, лишь только я получила дядино согласие, она сразу же дала свое, однако не без того, чтобы множеством способов показать, что мой уход доставит ей огорчение... Увы! Как далеки были наши дорогие родственники от мысли о принесении такой жертвы еще два раза... Но руку, постоянно протянутую для прошения, Господь Бог не оставляет пустой, и самые любимые друзья Его могут черпать там в изобилии силы и мужество, столь необходимые им... Мое сердце увлекло меня довольно далеко от темы, и почти неохотно я возвращаюсь к ней. Вы понимаете, матушка, с какой легкостью после дядиного ответа я отправилась в Бю-иссонне — под дивным небом, на котором облака абсолютно развеялись! Закончилась ночь и в моей душе. Господь, пробуждаясь, вернул мне радость, шум волн утих; вместо ветра испытаний легкий ветерок надувал мой парус, и я думала, что уже скоро приплыву к благословенному берегу, который, казалось, совсем близко. И правда, он был невдалеке от моей лодочки, но впереди была еще не одна гроза, которая, скрывая из виду свет маяка, должна была испугать ее тем, что она безвозвратно удалилась от желанного берега...

Через несколько дней после того, как я получила дядино согласие, я отправилась повидать вас,

дорогая матушка, и с радостью поведала о том, что все испытания уже позади. Каково же было мое удивление и огорчение, когда я услышала, что настоятель Кармеля' не соглашается, чтобы я поступила до того, как мне исполнится двадцать один год...

Никто не подумал об этом, самом непреодолимом препятствии. Все же, не теряя мужества, вместе с папой и Селиной я пошла к настоятелю, чтобы попытаться растрогать его, убедив, что поступить в Кармель — действительно мое призвание. Он принял нас очень холодно, и напрасно папа присоединял свои настоятельные просьбы к моим. Ничто не могло изменить решения настоятеля. Он говорил, что время терпит, что я могу вести жизнь кармелитки дома, что если у меня и не будет строгого распорядка, то не все еще потеряно и т.д. и т.п. В конце концов он добавил, что он только представитель монсеньора, и, если тот пожелает разрешить мне поступить в Кармель, ему больше нечего будет сказать. Я вышла от него в слезах, но, к счастью, меня закрывал зонтик. Лил проливной дождь. Папа не знал, как меня утешить... Он пообещал свозить меня в Байе сразу же, как только я захочу, поскольку я решила добиться своего и заявила, что дойду до Святого Отца, если монсеньор не позволит мне в пятнадцать лет поступить в Кармель. До поездки в Байе произошло немало событий. Внешне жизнь казалась такой же; я училась, вместе с Селиной брала уроки рисования, и учительница находила во мне большие способности к своему предмету. Особенно я возрастала в любви к Богу. Я ощущала в своем сердце неведомые доселе порывы, порою у меня бывали настоящие восторги любви. Однажды вечером, не зная, как выразить Господу Иисусу свою любовь, свое желание, чтобы Он был любим и прославляем повсюду, я с болью подумала, что из глубин ада Он никогда не получит ни одного признания в любви. Тогда, чтобы порадовать Его, я сказала Господу Богу, что охотно согласилась бы туда погрузиться, дабы Он был вечно любим в этом богохульном месте... Я знала, что это не может Его прославить, ибо Он хочет лишь нашего счастья, но когда любят, испытывают потребность говорить множество глупостей; и если я так говорила, то вовсе не потому, что Небо не привлекало меня. У меня просто не было иного неба, кроме любви, и я чувствовала, по-

' Жан-Батист Делатроетт, настоятель церкви св. Иакова, опекал кармелитский монастырь в Лизье.

добно апостолу Павлу, что ничто не сможет отлучить меня от Божественного предмета любви!

Прежде чем я оставила мир, Господь утешил меня, раскрыв предо мною детскую душу. В семье я была самой младшей, и до сих пор мне так и не посчастливилось знать, что это такое. Вот при каких печальных обстоятельствах это произошло:

одна бедная женщина, родственница нашей няни, умерла в расцвете сил, оставив троих совсем маленьких детей. Во время ее болезни мы взяли к себе домой двух девочек. Старшей не было еще и шести лет. Я целый день занималась с ними, и большой радостью для меня было видеть, как искренне верили они всему, что я им говорила. Как же необходимо, чтобы крещение заронило в душу зародыш веры, надежды и любви; чтобы они проявлялись уже с самого детства, а упования на будущие блага оказалось бы достаточно, чтобы согласиться на жертвы. Когда мне хотелось видеть обеих девочек в полном согласии друг с другом, вместо того чтобы обещать игрушки и конфеты той, которая уступит сестре, я рассказывала им о наградах, которые Младенец Иисус дает добрым детям на Небе. Старшая, чей ум уже начинал развиваться, смотрела на меня блестящими от радости глазами и задавала множество забавных вопросов о Младенце Иисусе и Его прекрасном Небе. Она с воодушевлением обещала всегда уступать сестре и говорила, что никогда в жизни не забудет того, что рассказала ей «взрослая барышня», как она меня называла. Наблюдая вблизи эти чистые души, я поняла, каким несчастьем может обернуться неправильное их развитие с самого пробуждения, когда они столь сходны с мягким воском, на котором можно оставить отпечаток как добра, так и зла. Я уразумела то, что сказал Господь в Евангелии: «Кто соблазнит одного из малых сих... тому лучше было бы, если бы... потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 6). Сколько душ достигло бы святости, если бы их верно направляли!

Я знаю, что Господь Бог ни в ком не нуждается для свершения Своих деяний. Но ведь Он допускает искусного садовника выращивать редкостные хрупкие растения, наделяет его для этого необходимыми знаниями, оставляя за Собой попечение о плодородии, точно так же Господу угодно, чтобы Ему помогали во взращивании душ.

Что могло бы случиться, если б неумелый садовник неправильно прививал деревья? Если 6 он не мог распознать природу каждого и захотел, чтобы на персиковом дереве расцвели розы? Он погубил

бы хорошее дерево, которое между тем само по себе способно приносить плоды.

Именно так надо уметь распознать с самого детства то, что Господь хочет от души, и оказывать содействие Его благодати, никогда не опережая и не приостанавливая ее.

Подобно тому как птенцы учатся петь, слушая своих родителей, — дети учатся премудрости добродетели, этому возвышенному пению Божественной любви, рядом с душами, взявшими на себя ответственность за их воспитание.

Помнится, среди моих птичек была одна восхитительно певшая канарейка. Была также и ко-нопляночка, которой я расточала материнские заботы, ибо взяла ее прежде, чем она смогла насладиться свободой. У маленькой пленницы не было родителей, которые обучили бы ее пению. С утра и до вечера она слышала только канарейку, выводившую веселые рулады, и хотела подражать ей... Это было весьма затруднительно для коноплянки, чей нежный голосок лишь с большим трудом мог подстроиться к вибрирующему голосу ее учительницы музыки. Было забавно наблюдать за усилиями бедняжки, но они все-таки увенчались успехом, так как ее пение, полностью сохранив свою нежность, стало совершенной копией пения канарейки.

Дорогая матушка! Это вы научили меня петь. Ваш голос зачаровывал меня с самого детства, и теперь в утешение себе я слышу, как говорят о моем сходстве с вами. Я знаю, насколько я несовершенна, но надеюсь, несмотря на немощи, вечно вторить вашему пению!

Перед поступлением в Кармель я на собственном опыте узнала многое о жизни и о невзгодах этого мира, но такие подробности уведут меня слишком далеко, и я возвращаюсь к рассказу о моем призвании. 31 октября была назначена поездка в Байе. С сердцем, полным надежды, я отправилась вместе с палой, хотя и была немало взволнована от мысли, что побываю в доме епископа. В первый раз в жизни мне предстояло нанести визит одной, без сестер, и визит этот был к епископу! До сих пор мне никогда не приходилось говорить, кроме как в ответ на вопросы, теперь же надо было самой объяснить цель визита, изложить причины, побудившие меня добиваться поступления в Кармель. Одним словом, я должна была обосновать мое призвание. Чего мне стоила эта поездка! Необходимо было, чтобы Господь ниспослал мне совершенно особую милость, и я смогла бы пре
одолеть свою застенчивость. Как это правильно, что «любовь никогда не рассуждает о невозможности, потому что на все дерзает» (Подражание Христу, Кн. 3 — 5, 4). Действительно, одна только любовь Господа могла заставить меня преодолеть эти и последующие трудности, ибо Ему было угодно, чтобы я обрела свое призвание ценой довольно больших испытаний...

Сегодня, когда я наслаждаюсь уединением Кармеля (отдыхая в тени Того, Кого так горячо желала (см. Песн. 2, 3), я нахожу, что заплатила совсем недорого за свое счастье и была бы готова перенести гораздо большие скорби для его приобретения, если бы еще не обладала им!

Когда мы приехали в Байе, лил проливной дождь. Папе не хотелось, чтобы его принцесса вошла в епископские апартаменты в совершенно промокшем наряде. Он усадил ее в омнибус и отвез к собору. Здесь и начались мои неприятности. Монсеньор и весь клир принимали участие в богатых похоронах. Церковь была полна дам в трауре, и все стали глазеть на меня, на мое светлое платье и белую шляпку. Мне хотелось выйти из церкви, но из-за дождя об этом не могло быть и речи, а для большего смирения Господь позволил папе со всей его простотой заставить меня подняться до самого верха собора. Не желая его огорчать, я охотно подчинилась и доставила это развлечение славным жителям Байе, с которыми никогда не хотела бы познакомиться... Наконец, в часовне, расположенной за главным алтарем, я смогла вздохнуть с облегчением. Я долго пробыла там и усердно молилась в ожидании того, что дождь прекратится и позволит нам выйти. На обратном пути папа пытался обратить мое внимание на красоту собора, который, опустев, стал еще больше, но лишь одна мысль занимала меня, и ничто не было мне в радость. Мы пошли прямо к аббату Реверони, который знал о нашем приезде, сам назначив этот день. Но его не было дома. Нам пришлось слоняться по улицам, которые показались мне такими унылыми; затем мы вернулись к дому епископа, и папа повел меня в прекрасную гостиницу, где я не оказала должного внимания искусному повару. Как невероятно ласков ко мне был папа! Он говорил, что не стоит огорчаться, что монсеньор, конечно же, согласится на мою просьбу. После небольшого отдыха мы снова отправились к аббату Реверони;

какой-то господин пришел одновременно с нами, но викарий вежливо попросил его подождать и пропустил нас в кабинет первыми (у бедного гос-

подина хватило времени соскучиться, ибо визит наш оказался продолжительным). Реверони казался очень приветливым, но думаю, причина нашей поездки сильно удивила его; поглядев на меня с улыбкой и задав несколько вопросов, он сказал: «Я представлю вас монсеньору. Будьте добры, следуйте за мной». Заметив блестевшие на моих глазах слезы, он добавил: «О! Я вижу алмазы... Не следует их показывать монсеньору!» Викарий провел нас через множество просторных гостиных, украшенных портретами епископов. В этих огромных комнатах я казалась себе несчастным муравьишкой и задавалась вопросом, что же осмелюсь я сказать монсеньору. А он гулял вместе с двумя священниками по галерее, и я видела, как аббат Реверони сказал ему несколько слов и вернулся вместе с ним. Мы ждали в кабинете, где перед камином, в котором потрескивал огонь, стояли три огромных кресла. При входе его преосвященства папа встал рядом со мной на колени, чтобы получить благословение, затем монсеньор усадил папу в кресло и сел напротив него. Аббат Реверони указал мне на кресло, которое стояло посредине. Я вежливо отказалась, но он настаивал, предлагая продемонстрировать мои способности к послушанию. Я тут же, не подумав, села, но была смущена, видя, что сам он садится на стул, в то время как я погрузилась в кресло, которое подошло бы четверым таким, как я (им было бы даже лучше, ибо я не испытывала никакого удобства). Я надеялась, что говорить будет папа, но он велел мне самой объяснить монсеньору причину нашего посещения. Я сделала это со всем доступным мне красноречием. Его преосвященство, привычный к красноречию, не казался сильно растроганным моими соображениями; вместо них мне бы гораздо больше помогло одно слово настоятеля Кармеля, но к несчастью, он был против, и это никак не говорило в мою пользу...

Монсеньор спросил меня, давно ли я хочу поступить в Кармель.

— О, да! Монсеньор, уже очень давно...

— Полноте, — перебил, смеясь, аббат Реверони, — все-таки вы не можете сказать, что имеете такое желание уже пятнадцать лет.

— Это правда, — ответила я, тоже улыбаясь, — но и не так уж много лет можно убавить, потому что я хотела стать монахиней с того часа, как пробудился мой разум. И я захотела поступить в Кармель, как только получше узнала о нем, потому что нашла, что именно здесь будут исполнены все мои желания.

Не знаю, матушка, такими ли точно были те слова. Думаю, они были еще нескладнее, но, в конце концов, таков был их смысл.

Монсеньор, думая сделать папе приятное, попробовал оставить меня рядом с ним еще на несколько лет и поэтому был слегка удивлен и вразумлен, когда увидел, что папа занял мою сторону, ходатайствуя о том, чтобы я получила разрешение поступить в пятнадцать лет. Однако все было бесполезно. Монсеньор сказал, что перед принятием окончательного решения, необходимо поговорить с настоятелем Кармеля. Ничего более огорчительного я не могла услышать, потому что знала о категорическом отказе настоятеля. Поэтому, не принимая в расчет совет викария, я не только показала монсеньору алмазы, но и подарила их ему! Я видела, что он был растроган. Обняв меня, он прижал мою голову к своему плечу и приласкал меня; казалось, что до сих пор он еще ни к кому не относился с такой нежностью. Он говорил мне, что не все потеряно, что он очень рад моей предстоящей поездке в Рим, во время которой я смогу укрепиться в своем призвании, и что вместо того чтобы плакать, я должна радоваться. Потом он добавил, что на следующей неделе ему придется поехать в Ли-зье, и он поговорит обо мне с настоятелем собора св. Иакова, и я, несомненно, получу его ответ в Италии. Я поняла, что бесполезно возобновлять просьбы; к тому же мне больше нечего было сказать, все запасы красноречия были исчерпаны.

Монсеньор проводил нас до сада. Папа сильно позабавил его, рассказав, что для того, чтобы казаться старше, я зачесала волосы наверх. (Это не было забыто, поскольку монсеньор не говорит о «своей девочке», не рассказав истории с волосами.) Аббат Р. пожелал проводить нас до конца сада и сказал папе, что никогда еще ничего подобного не было видано: «Отец так же спешит отдать свое дитя Господу Богу, как и само это дитя — принести себя в жертву!»

Папа попросил его дать некоторые разъяснения насчет паломничества и, среди прочего, как надо быть одетым, чтобы предстать перед Святым Отцом. У меня до сих пор стоит перед глазами, как он поворачивается перед аббатом Реверони:

«Вот так, этого достаточно?» Он также сказал монсеньору, что если тот не позволит мне поступить в Кармель, я буду просить этой милости у самого Папы Римского. Он был так прост в словах и манерах, мой дорогой король, так прекрасен. В нем было природное благородство, которое должно было

понравиться монсеньору, привыкшему к общению с людьми, знакомыми с правилами салонного этикета, но не с самим королем Франции и Навар-ры и его прини,ессой...

Когда я оказалась на улице, у меня снова хлынули слезы, но не столько из-за горя, сколько при виде бедного папы, предпринявшего бесполезную поездку. Он предвкушал, как пошлет в Кар-мель телеграмму с известием о благоприятном ответе монсеньора. Вместо этого ему пришлось вернуться ни с чем. Как же я была огорчена! Мне казалось, что будущее навсегда разбито, и чем

ближе к пели я подходила, тем более запутанны ми казались дела. Моей душе было горько, но бы в ней и мир, ибо я искала только воли Божией.

Приехав в Лизье я тотчас отправилась искать утешения в Кармеле и обрела его возле вас, моя дорогая матушка. Нет! Я никогда не забуду всего того, что вы претерпели ради меня. Если бы я не боялась осквернить те слова, с которыми Господь обратился к апостолам вечером накануне Своих Страданий, то могла бы сказать: «Но вы пребьли со Мною в напастях Моих» (Лк. 22,28). И мои любимые сестры тоже ласково утешали меня...

Далее