Богочеловеческая комедия - Вера.
Иов - не еврей, и автор книги об Иове - не еврей. Но в Библию книгу Иова включили. Оказывается, Бог "избирает" Себе народ, выделяет его из окружающих народов, запрещает иудеям религиозные контакты с иными народами. Но это не значит, что Бог ограничивает Себя, что Он и Себе запрещает вдохновлять иные народы и открываться им. Тогда бы Он не смог подготовить спасение: люди, которым Бог вверяет Себя, слишком быстро привыкают к Богу и перестают Его слушать - как будто Его неслышный глас все время говорит одно и то же и неспособен сказать нечто новое. Иов по воле Божией поражен нищетой и болезнью, он в отчаянии обижается на Бога и упрекает Его в несправедливости. Тогда друзья приходят к Иову - не утешать, а упрекать его в богохульстве. Эти друзья рассуждают точь в точь как благочестивые иудеи той эпохи: человек не безгрешен, обижаться на Бога он не может, он должен отказаться от вопросов к Богу. Иов же не сдается.
Хорошо плакаться про тупик и скуку, когда всё есть. На "томление духа" есть время, когда сыто брюхо. "У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок". Даже сегодня каждому человеку, живет ли он в Нью-Йорке или в Урюпинске, беден он или богат, есть, чего желать в жизни, есть от чего страдать. Библия была бы очень глупой книгой, если бы забыла про это, если бы не предвидела Нью-Йорка и Урюпинска. Она предвидит, и кроме книги Екклесиаста - фантазии о сверх-счастьи, в Библии (как было бы точнее говорить - в Библиотеке) есть книга Иова - фантазия о сверх-страдании.
Если мечту о счастье неизвестный еврей связал с именем величайшего царя Израиля, то фантазию о несчастье разыграли на не-еврейском фоне. Иов живёт в стране Уц - подальше от Израиля. Правда, Иов выглядит совершенно иудеем по вере, но все же он живет в другой стране; запечатлеть на бумаге страдания еврея было бы чересчур. История есть Иова есть сверх-страдания не потому, что в ней описываются какие-то неимоверные пытки коммунистических или фашистских застенков. На древнем Востоке умели пытать, но понимали и то, что физическое страдание - не единственное. Поэтому история Иова написана контрастами: был совершенно здоров и абсолютно богат - стал абсолютно болен и абсолютно нищ. Самый же резкий контраст не между прошлым и настоящим, а в настоящем: Иов как был праведником, так им и остаются, только теперь его праведность обмазана со всех сторон гноем, отчаянием, лишениями.
Противопоставление праведности и несчастности не случайно. Каждый человек, спрашивающий: "Если Бог есть, то почему я страдаю?", вольно или невольно держит в уме примечательное окончание вопроса: "Если Бог есть, то почему я страдаю, такой хороший, а проходимцы торжествуют?" Если бы человек мог просто размышлять о счастье и несчастье, тихо и кротко глядя на своих ближних! Так и размышления и Екклесиаста, и Иова то и дело с философических сбиваются в базарную зависть: почему я? Почему я, хороший, страдаю, а грешник нет? - вот что делает причитания Иова такими близкими большинству людей, хотя назвать очень уж благородным такой вопль нельзя. Зачем, чтобы всем было плохо? Екклесиаст так же пропитан вздорной ревностью: почему лодырю и мерзавцу такое же богатство может достаться, как и мне - и если этот лодырь и мерзавец мой собственный сын, я еще больше злюсь! Зачем всем хорошо?
Разумеется, ничего хотя бы немного религиозного или доброго в этом вопле нет, а если первобытное: от сломанной ноги соседа мой перелом меньше болит, и тогда сладок сахар, когда другой смотрит мне в рот голодными глазами. От этой первобытности можно избавиться, или преобразить ее во что-то мало-мальски цивилизованное (так американцы говорят то "крысиные гонки", то "конкуренция", в зависимости от того, терпят они поражение или выигрывают). Можно построить (хочется верить) "цивилизация сотрудничества" на месте цивилизации конкуренции. Тогда многие крики Иова и Екклесиаста будут казаться вздорными - многие, но далеко не все. Когда отпадёт все второстепенное, останется главное: почему во мне есть нечто, что делает самое полное земное счастье недостаточным? Почему во мне есть нечто, что делает самое полное смирение перед Богом недостаточным? И недостаточность эта - и в человеческих глазах, и в Божьих.
Книга Иова противостоит современному человеку, который свою тяжбу с Богом облекает в форму карамазовского вопроса: "Почему невинные люди страдают?" Иов - не ребенок, хотя он по меркам своего времени вполне праведный человек. Однако, хоть он и не ребёнок, а к Богу он имеет такое же право (и обязанность) вопиять, как и вымышленное дитё. В самом деле, а почему старик должен страдать? С какой стати обязан мучаться в лагере насильник? Невинное страдание нас задевает с особенной силой не потому, что мы невиновным сочувствуем, а потому, что мы себе сочувствуем. Мы не о ребеночке, мы о себе спрашиваем: "Я невинен, как новорожденный, ничего никому кроме добра не сделал, почему я должен страдать, почему ко мне Бог предъявляет какие-то претензии?" На что и следует ответ, если по-честному: во-первых, и младенцы не невинны, во-вторых, страдать не должны даже виновные (да-да!), в-третьих, страдание вообще не может быть оправдано, и если оно есть, то либо как простое механическое последствие какой-то нашей (не Божьей) гадости, либо как духовное преддверие святости.
Поток жалоб Иова похож на причитания любого человека, справедливо или несправедливо обиженного. Самое примечательное в таких причитаниях то, что они противоречивы: возмущаясь, мы ругаем именно того, кого любим, чьим мнением дорожим. Несправедливость врага не возмущает. Иов восстает на Бога, и это ужасает его друзей, а вот Бога - радует, и Бог говорит, что речи Иова "вернее". Защищающие Бога не так верны ему, как проклинающий - такое возможно только, если Бог ценит не холопство, не точность, а любовь.
Вопрос, с которого начинаются несчастья Иова: "Разве даром богобоязнен Иов?" (1, 9) есть вопрос вовсе не о деньгах, а о любви: "Любит ли Иов Тебя или богатство, полученное от Тебя?" (Увы, три тысячелетия детей часто считали просто частью богатства, поэтому их смерть оплакивается Иовом наряду с потерей дома, а рождение затем новых детей вполне заменяет смерть прежних; впрочем, на жену Иова его несчастья не распространились). Иов любит - и поэтому случившееся для него жестоко, но не неожиданно: "Чего я боялся, то и пришло" (3, 25). Если бы это сказал древний эллин или перс, веровавшие в равновесность добра и зла, слова эти звучали бы как рассудочное признание: Иов боялся, что его процветание нарушает мировую гармонию и маятник должен скоро качнуться в другую сторону. Но это говорит верующий в Единого Бога, Который совершенно не подвластен злу и может дать счастья полной мерой и навсегда. Так что слова звучат иначе: Иов любит Бога, но именно потому чувствует в своём богатстве нечто, что несовместимо с любовью. Иов - это Екклесиаст, заговоривший о самом сокровенном, хотя и не напрямую.
Несчастья, обрушившиеся на Иова, болезни физические и душевные, не главное в книге. Несчастья он просто принял: "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?" (2, 10). Здесь - развилка, и большинство людей от Иова до наших дней выбирают совсем другой путь и другую логику: если зло есть, значит, Бога нет, во всяком случае - Бога всемогущего, Бога Библии. Иов остаётся верующим, и эта вера уже дышит любовью: "Да будет имя Господне благословенно!" (1, 21).
Иов больше всего жалуется на несправедливость: во-первых, он не виноват, а во-вторых, если и виноват, то нельзя за одно наказывать дважды. "Зачем бы не простить мне греха ... ибо, вот, я лягу в прахе" (7, 21). Смерть уже достаточное наказание. Несправедливы не страдания, несправедлива смерть. Друг Елифаз рассудителен:: всё живое умирает, надо принять смерть; в его изображении смерть прямо-таки красива, словно в речах психотерапевта, разговаривающего с раковым больным. Люди, видите ли, укладываются в могилы "как укладываются снопы пшеницы в своё время" (5, 26). Иов это благолепие отвергает: человек не всё живое, и смерть не утешение. То-то и плохо, что я умру как "редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не возвратится" (7, 10).
Разумеется, не сама по себе смерть возмущает Иова; психотерапевты отлично знают, что люди прекраснейшим образом примиряются со смертью, побунтовав. Всё та же любовь к Богу, любовь непонятная, неизвестная ещё Аврааму, хотя заключённая в его вере, движет Иовом. Колос пшеницы умирает - да, остаётся от него лишь соломинка. А я умираю - так значит, я для Бога всё равно что солома? "Не сухую ли соломинку преследуешь" (13, 25) - этот крик Иова не означает, что он действительно считает себя лишь мыслящим тростником, напротив, он не хочет в растения, и ему унизительно, что Бог обращается с ним, словно со спичкой.
Любовь Иов рождается из веры: "К Богу слезит око мое" (16, 20), неверие вмиг решило бы проблему. Но Иов не бунтует против Бога, а плачет о Боге, о том, что, кажется, Бог его не любит. Правда, само слово "любовь" ещё не произносится, но говорится все по любви: не надо меня утешать, не надо мне говорить, что Бог меня любит, если я вижу, что Он не любит. Как влюблённый, которого обманула невеста (кстати, и как Екклесиаст), Иов твердит: "Опротивела мне жизнь" (7, 16). Не страдания, не смерть, а жизнь, явно ненужная Богу - вот что противно.
Главная заповедь Библии: "Возлюби Господа Бога твоего", оказывается, говорит не о какой-то имитации любви, не о попытке перенести любовь с конкретного, живого существа на иноприродную абстракцию, а о самой настоящей любви. "Любить Бога" невозможно умом, и это не метафора ("любить родину", "любить шахматы", "любить природу") - это действительно любовь, о которой можно было бы сказать, что она подобна любви к женщине, только на самом деле наоборот: любовь мужчины и женщины подобна любви Бога и человека. Именно против первой заповеди грешат утешители Иова, советующие весьма религиозно: "Я бы предал Богу свое дело" (5, 8); "Прими из уст Его закон" (22, 22). Что, разве от любимого нам нужна справедливость или закон? Нам нужен сам любимый, по закону или нет. Иов томится о Боге как любовник: "Он пройдет предо мною, и не увижу Его" (9, 11); "я иду вперед, и нет Его, назад, и не нахожу Его" (23, 9). Не смерть ему противна, а расставание с Богом; раз мне быть в могиле, то я "гробу скажу - ты отец мой" (17, 14) - гробу, а не Тебе, Боже и Отец всех людей!
Правильно говоря о Боге, Его мудрости и справедливости утешители Иова совершенно не видят того, что Иов знает всё это лучше их, и именно потому и переживает: раз мучает, значит, не любит, раз невидим, значит презирает. Любимую я вижу, хочу видеть и Бога, и я вправе Его увидеть, пускай сто раз скажут, что Бог невидим. Вправе, потому что Бог нужен мне и я нужен Богу. Это может шокировать даже неверующего, и именно неверующего, знающего о Боге лишь из книжек это должно шокировать: "Разве может человек доставлять пользу Богу? ... Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен?" (22, 3).
Неверующий может так говорить, чего с него взять, а вот Елифазу эти слова Бог припомнит: они - лживы. Человек нужен Богу, и творение человека - не развлечение, а любовь, любовь жгучая. Удовольствия и пользы от человека Богу, может быть, и нет, а радость, радость Любящего при виде любимого - есть! Будет встреча, будет, хотя бы я и умер. Из этой веры-любви, безрассудной, как всякая любовь, вдруг рождается в центре книги Иова фантастическое откровение о Боге, фантастическое в мире, где, как говорил Екклесиаст, никто не знал: "дух сынов человеческих восходит ли вверх". Оказывается, страдание больше открывает человеку, чем счастье, и Иову открылось более Екклесиаст: "А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти узрю Бога" (19, 25).
"Я во плоти узрю Бога" - высшая точка любви-веры. Когда через полтысячелетия после сочинения книги Иова Иисус скажет: "Всё возможно верующему" (Мк 9, 23), это сказано не о возможности вымолить дом, хорошее здоровье, автомобиль - это сказано о встрече с Тем, с Кем невозможно встретить твари. Прорвавшись к этой вере Иов попутно, почти незаметно для себя самого, обретает и веру в Искупителя, и веру в Воскресение тела. Он даже не объясняет, что означает "искупитель" (хотя все тогда хорошо понимали, что это Освободитель, тот, кто выкупает из рабства). Он не объясняет, как возможно воскресение, и уж подавно он не подозревает, что Бог должен стать человеком, чтобы стала возможна и встреча, и воскресение. Он просто любит и хочет осуществления любви - вера в воскресение и встречу с Богом лицом к лицу рождается из любви к Богу без всяких богословских потуг и вопреки разуму.
На вопрос: "Разве даром богобоязнен Иов?" книга Иова даёт ответ в самом своём начале: да, даром, что доказывается тем, что Иов богобоязнен и в страданиях, и в нищете. Но этот вопрос оказывается малоинтересным по сравнению с тем, что открывается способом ответа: в боязни Бога, в благочестии, в религии открывается любовь к Богу. Главным оказывается не вопрос о человеке, а вопрос о Боге, и главным ответом оказывается не проповедь человека, а явление Бога. "Я слышал о Тебе слухом уха, - говорит Иов, - теперь же мои глаза видят Тебя. Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42, 5-6). Правда, ответ оказывается таким, что его нельзя передать: слышанное можно записать, но как записать увиденного Бога? Иов не говорит, что же именно он увидел, что означает "увидел Бога". Нечто существенное остаётся невыговоренным.
Для христианина книги Екклесиаста и Иова стали, вместе с Псалтирью, более близки, чем Пятикнижие, более ежедневны. И дело не только в том, что каждый христианин, как Иов, как Екклесиаст, может и должен пройти через абсолютное разочарование в жизни, в религии, в вознаграждении за добродетель, чтобы соединить веру в Бога с любовью к Богу, чтобы стала возможной личная встреча с Богом - а это означает огромный труд, чтобы самому стать личностью, осуществив подобие Богу, открывающемуся как человеческая личность в Иисусе Христе. Не только христианин подобен Иову и Екклесиасту, но и Христос: Царь, Которому нужен не престол, а нечто иное, Некто, кто был богат и обнищал, стал подобен грешнику, Страдающий невинно и не желающий смиряться с законническими, фарисейскими утешениями.
Происходит чудо: Богоявление. Творец мира приходит к бунтовщику объясниться начистоту. Объяснение это - не богословское. Бог объясняет, делая ясной не мысль, а Свой собственный образ. Бог показывает Себя - не прямо, потому что Бог невидим, а мир, сотворенный Им. Земля и море, дождь и львица, плодородие природы и ее красота, - вот чем Бог отвечает обидевшемуся. Но более всего Творец говорит о бегемоте: "Это верх путей Божиих; только Сотворивший его может приблизить к нему меч свой ... Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем?" (Иов 40, 14; 41, 2).
Величие Божие - почему оно убеждает Иова? Каким образом гигантские размеры бегемота объясняют гигантские проблемы человека? Неужели Бог пугает: смотри, задавлю, словно бегемот, тебя и не замечу? Не Себя сравнивает с бегемотом Творец, а человека - недаром здесь звучат слова "это верх путей Божиих" - бегемот уравнивается с человеком, венцом творения. Бог могуч и силен, Бог - Творец мира, и стоит увидеть эту истину во всей полноте, как мы понимаем: все наши проблемы - разрешимы. Не "задавлю", а - "вытащу". Не может быть такого болота, из которого Бог не вытащил бы нас (хоть и "тяжелая это работа - из болота тащить бегемота" - из болота греха, конечно же, человека, обегемотившегося от злобы...). Не может быть такой болезни - даже смерти (это гениально не сказано пока Богом, но показанное убеждает в Его превосходстве даже над смертью) - которую Бог не мог бы преодолеть. Всякое искушение, испытание, проблема - внутри этого Божиего величия, не могут разрушить мира, нас. Вера в то, что Бог владеет тем, что сотворил - есть вера в то, что Он обязательно справится со злом в мире, и если Он не делает этого сразу, если Он медлит, то это потому, что хочет, чтобы и человек побеждал вместе с ним. А вот почему медлит человек - о, на этот вопрос все знают ответ: от гордыни и уныния, от лени и вредности, а если он праведен - как Иов - то просто от маловерия, которое само, оказывается, грех. Книга Иова учит тому, что без веры праведность и счастье - дешевка. Иов не бунтует против Бога, не отвергает веру отцов, он ищет веру большую, нежели у предков и друзей, и Бог дает ему искомое.
Бегемот - мерило, гиря. Бог ставит бегемота на одну чашу весов, а Сам становится на другую, и бегемот взлетает ввысь - так нагляднее всего становится величие Бога, а не пустым буквосочетанием "велик".
*
Прочёл: Хайнлайн Р. Иов, или Осмеяние справедливости. М.;СПб.: 2003. Редкий образец теологической фантастики, продолжающей традицию Марка Твена (который и упоминается, но как С.Клеменс). Главный герой мучается: почти каждый день его переносит в параллельный мир, немного отличающийся от его родного. "Родной" - Америка в очень ханжеском варианте, застывшая в 1650 году. Учиться он не хочет, поэтому зарабатывать обречён исключительно мытьём посуды; ведь лишь знания переносятся куда угодно. Вместо знаний у него возлюблённая, из более фривольного варианта Америки, чем нынешний. В конце выясняется, что герой - святой, ибо переносы были испытаниями от Бога, а он не жаловался, только старался не потерять любимую. В конце описан рай, но тут Хайнлайн до высот "Путешествия капитана Стормфилда" не поднялся, даже до подоконника не поднялся и поспешил отправить героя в ад за любимой. Ад вышел если не ярче рая, то комфортнее и сексульнее.
Автор книги Иова был умнее: он начал с убийства жены и детей, причём ни малейшего загробного бытия для них не предусмотрел. В результате испытание не превратилось, как у Хайнлайна, в опереточные прыжки глуповатого обормота за подругой жизни. А прыгать из одного мира в другой, коли любимая рядом, - да за это надо Бога благодарить, это же мечта всей жизни! Это же полное освобождение от мира не через отказ от мира, а через переполненность мирами.
То ли дело Златоуст, который сравнивал страдания с наградой юноше, влюблённому в проститутку, которого отец выгнал из дому и лишил наследства. Человек - не блудный сын, а влюблённый сын. Хармс и Шекспир отдыхают перед такой лентой Мёбиуса. Ведь кто любит, тот и Бога любит. Мужчина, который полюбил женщину, открывается и для любви к родному отцу - настоящей любви, свободной. Что же Отец меня наказывает за любовь? Противоречие можно разрешить двояко: либо наказывает сатана за то, что мы влюблены в Бога, либо Бог обращается с нами именно как Настасья Филипповна, как влюблённая, проверяя нашу любовь. Бог наш есть Бог лёгкого поведения - во всяком случае, поведение Бога легко в сравнении с нашим, носорожьим. "Бремя Моё легко". Не настоящие наши страдания, как ни трудно в это поверить. Точнее, верить в лёгкость страданий и не нужно, и ошибочно. Верить нужно в Любящего. Это именно вера, потому что факты этому противоречат, как "нет", сказанное девушкой, противоречит "да", которое, как верует любящий, он видит в её глазах.
*
Пошлость в религии – это наклейка на автомобиле в США: «Чувствуешь, что далеко от Бога? Угадай, кто от кого убежал?» Правда в том, что иногда убегает Бог. Правда Иова в том, чтобы прокричать Богу: «Постой! Вернись!!» Друзья Иова лгут, потому что пытаются доказать Иову, что он отдалился от Бога, тогда как отдалился всё-таки Бог.
*
Иов отвечает на главный вопрос неверия, на главный вопрос веры отвечает Екклесиаст. Книга Иова - книга ищущих Бога, а вовсе не книга брошенных и "наказанных" Богом. Она периодически становится популярна - и это всегда периоды атеистические. Иов не борется с Богом - Иов на Бога наскакивает, как подросток. Этим и оправдан, промолчал бы - считался бы больным. Лучше на Бога сердиться, чем без Бога благодарить. Штурм и натиск Иова - юношеские, результат их - расставание с детством, не менее, но и не более. Подумаешь, "если папа не злой, то откуда в мире зло?". От верблюда! К этому, собственно, и сводится ответ Бога: ты где был, когда тебя не было? То-то!
Что будет, если ничего не будет, - спрашивает Иов. Что будет, коли всё уже есть, - спрашивает Экклезиаст.
Вопрос Экклезиаста - вопрос зрелости, которая уже достаточно близка к старости, чтобы не соревноваться со своими сыновьями, но ещё не старость и потому беспокоится о том, кому передать наследство. "Откуда в мире зло, наплевать - откуда зло в моих детях?" Для больного - очень больного, больного дряхлостью - человека вопрос о зле кажется мелким (а он и мелок) в сравнении с постоянным ощущением того, что все усилия - впустую. Да это и не ощущение, которое можно перебить поллитрой - это так оно и есть. Всё суета сует! Можно жаловаться Богу на зло, но кому жаловаться на добро, которое, оказывается, тоже суета?
Иов - не многострадальный. Конец ведь у книги хэппи? Кто старое помянет... Многострадания Иова - эпизод в жизни Иова, жизнь к эпизоду не сводима. Соломон со своей премудростью - вот это многострадальный! Потерять жену и сыновей - полбеды, а вот быть потерянным женой и сыновьями - целая беда. Кто жил и чувствовал, тот в такую беду и сам попадал, и других терял.
1664
Иов отказывается обругать Бога, хотя это было бы очень естественно, как обругать сантехника, если в ванной после ремонта протечка. Впрочем, девять десятых книги Иова о том, что Иов не ругает себя. Не кается, шельмец, как будто он безгрешный как папа римский. А ведь ванной пользовался, и в туалете пимпочку нажимал-тянул! Да он даже ср...л туда, а делает вид, что не виноват.
Иов говорит простую вещь, которую любят говорить умные неверующие: не всё имеет смысл. Даже неумные верующие знают, что глупо представлять Бога в виде человека. Так вот, к природе это тоже относится. Не надо антропоморфизировать вселенную. Иногда протечка бывает просто протечкой. Никакой сантехник не виноват, просто дому двести лет или крыша дырявая. Только маленький ребёнок думает, что пол ударил его, потому что пол за ним гоняется. Дурашка, не реви, просто ты споткнулся, ты же ходишь всего второй день... Научишься ты ходить... Нет, конечно, ты всё равно будешь падать, только духом не падай! Ну, упал - никто в этом не виноват, включая тебя. Бывает! Шит просто хэппенизируется!
Мир, в котором зло просто случается, в котором не задаются вопросом "кто виноват", можно условно назвать миром Иосифа Бродского. Кстати, если бы Пушкин так относился к жизни, мы бы имели множество гениальных стихов, которые бы он написал вместо своих бесчисленных дуэлей.
Вот когда мы из мира, где всё и все, начиная с Господа Бога, против нас, переселимся в мир, где просто величественно смещаются допплеры, Ньютоны отбивают головами яблоки и, глядя на это, ребёнки перестают ронять слезинки и заливисто хохочут, вот тогда и заживём по-настоящему. Тогда мы поймём, что такое Божий промысел и человеческий замысел, и почему Бог не смеётся, когда мы рассказываем Ему о своих планах, а чешет в затылке, пишет завещание - одно, потом другое, почему от нас шарахаются порядочные люди, а мошенники подбегают с предложением разнообразных, но равно упитанных счастий.
Чтобы пройти к Смыслу, надо сперва отречься от миллиарда псевдо-смыслов. Чтобы попасть к Богу - уйти от сотен божков. Чтобы обругать Бога... Но зачем ругать Бога? Может, сперва попробовать просто с Ним поговорить? В книге Иова примечательно, что никто из героев об этой возможности даже не подозревает. Принести Богу жертву - да, но поговорить с Ним? Почему она и заканчивается тем, что Бог вынужден Сам заговорить - что совершенно неприлично, словно девушка, которая сама делает предложение парню-растяпе. Но совершенная неприличность оказывается, что логично, очень плодотворной. Иов, наконец, отрывается от разговора с людьми и обращает внимание на Бога.
