Андрей Филозов

ХИРУРГ МИЛОСТЬЮ БОЖЬЕЙ

В недавнем прошлом в России был один врач, ставший живой легендой для десятков тысяч своих пациентов. Ученый с мировым именем, он не прекращал практику до глубокой старости и за свою долгую и очень тяжелую жизнь сделал неслыханно много. Мог сделать в десять раз больше. Помешали обстоятельства – вышло так, что в стране, где религии была объявлена непримиримая война, нашему герою было чрезвычайно трудно не только продолжать научную деятельность, а просто-таки выжить. Дело в том, что добрый доктор был монахом. Да еще и архиепископом.

Повсюду гремели войны и революции, бытовые условия тоже ужасали, а про всякие антибиотики никто и не слышал, и хирургия была царством воспалительных процессов. Солдаты, пережившие ранения и тяжелые операции, умирали уже на больничных койках. Да разве только солдаты? Владимир Маяковский остался сиротой после того, как его отец – человек сугубо мирный – уколол палец иголкой и очень быстро умер от заражения крови. К этому моменту химиотерапия – детище великого Пауля Эрлиха, спасшего Европу от сифилиса – уже определила границы своих возможностей. Справиться с гнойными заражениями ей было явно не под силу. Чтобы осуществить мечту Эрлиха – добиться полной асептики с помощью любого из известных в то время медикаментов – пришлось бы попросту отравить больного вместе с микробами. В этой обстановке, когда терапия расписывалась в своем поражении, хирургия вновь заявила о себе, как о непревзойденном борце с болезнью.

Наш герой начал свою карьеру врача еще в земской больнице. Завершил ее доктором медицинских наук, профессором и сталинским лауреатом – в начале 60-х, когда вера в антибиотики была почти абсолютной, а звезда гнойной хирургии изрядно померкла. Сегодня наука не столь категорична в своих прогнозах. Разнообразные аллергии делают многие лекарства «запретными». У других обнаружены побочные действия, зачастую не менее вредные, чем у архаичных препаратов ртути и мышьяка. Микробы приспосабливаются к медикаментам и становятся почти неуязвимы. А вот скальпель хирурга в умелых руках по-прежнему готов творить чудеса.

ЧЕЛОВЕК-ОРКЕСТР

Есть такие труды, которые в научном мире принято именовать фундаментальными. Это тем более странно, что прогресс – благо во многих отношениях спорное – в науке абсолютно необходим и является главным, а часто и единственным критерием ее успеха. Поэтому, когда мы в очередной раз открываем для себя Эвклида, Менделеева или Эйнштейна, нас охватывает ни с чем не сравнимое, особое чувство устойчивости в подвижной среде. Наиболее известное сочинение нашего героя, профессора Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого «Очерки гнойной хирургии» остается по сей день бестселлером. Молодые врачи, только вступающие на путь самостоятельной практики, стремятся пополнить свои библиотеки этой книгой. За прошедшие полвека ничего принципиально нового на эту тему сделано не было. Дополнять – пожалуйста. Только желающих, обладавших столь разнообразными талантами, пока почему-то не нашлось. А Войно-Ясенецкий был одарен всесторонне и в величайшей степени. Недаром первоначально ему прочили судьбу художника.

Правда, в будущем это проявлялось лишь в исключительной точности работах по топографической анатомии, напоминавших иллюстрации к лучшим атласам того времени. Впрочем, «Очерки» и написаны были языком столь легким и ясным, что многие люди, лишенные медицинского образования, получали удовольствие просто от чтения, как если бы это был роман или сборник рассказов. Есть сведения, что автор вполне сознательно придавал столь большое значение литературному стилю. Некоторые из его юношеских работ производили на преподавателей и оппонентов впечатление «пения птицы, которая не может не петь». «Блеск» был одним (часто – главным) из критериев его собственной оценки работ многочисленных учеников. Преподавателем Войно-Ясенецкий тоже был превосходным. Это позже очень помогало ему в составлении проповедей.

Но ведь и кроме широко известного magnum opus было неслыханно много сделано. Его работы по некоторым вопросам местного обезболивания начались еще до революции, а по сей день не утратили значения. Тема местной анестезии не только чрезвычайно важна (ведь любой общий наркоз есть, по сути, ни что иное, как отравление пациента). Она еще и требует мастерского подхода, поскольку ключ к ней – исключительное знание анатомии и физиологии, доступное только специалисту высочайшего уровня. К примеру, в культовом романе Петера Хёга «Фрёкен Смилла и ее чувство снега» отец главной героини – миллионер и один из знаменитейших врачей в мире – зарабатывает себе на жизнь как раз регионарной анестезией.

Что характерно, вся научная деятельность нашего героя была не кабинетного характера. Он стал поистине народным врачом, совершавшим десятки операций в день в нечеловеческих условиях, даже в землянках удалял катаракту и вообще излечивал многолетнюю слепоту. Один раз прооперировал и спас целую семью, где отец, мать и четверо детей были слепы как кроты, буквально света белого не видели. Хирургической статистики хватило бы не на один – на несколько научных трудов. Что же, он был офтальмологом? Нет, не был. Как не был и нейрохирургом, хотя некоторые достаточно компетентные люди ошибаются и называют его так. Сам Войно-Ясенецкий говорил о себе, как о типичном представителе «французской школы», враче-энциклопедисте. Но большинство энциклопедистов в лучшем случае – гениальные дилетанты, как правило – сугубые практики, чья известность не выходит за пределы города или села. Войно-Ясенецкий при своем энциклопедизме был великим ученым.

Настолько великим, что не раз каялся в этом своем «увлечении» медициной, отнимавшем у него – священника – столько сил, необходимых для служения Богу. В одном из своих вещих снов видел жуткую картину – посреди храма на алтаре он читает лекцию студентам, вскрывая труп. Они толпятся вокруг, курят и перешучиваются. В темном углу храма стоят мощи какого-то праведника; этот святой возвращается к жизни, подымает голову и с печалью смотрит на нашего героя. Позже, в минуту отчаяния, Войно-Ясенецкий стал просить у Бога прощения за свою медицинскую практику, пока явственно не услышал голос из ниоткуда: «В этом не кайся».

СВЕТЛАЯ ЛИЧНОСТЬ

Как уже было сказано, биография нашего героя чрезвычайно богата фактами; он все делал очень быстро и этого всего было много. В двадцать один год поступил на медицинский факультет Киевского университета. Учился, в общем, неровно и плохо, но это никого не обманывало – на вручении диплома научный руководитель проводил юного врача в жизнь словами: «Теперь вы знаете больше, чем я». Но еще до этого успел закончить сразу гимназию и художественное училище, был прекрасным молодым художником, немного позанимался живописью в Мюнхене и вернулся на родину - ностальгия. Год пробыл на юридическом факультете. Это отдельная история. Сразу же по возвращении ткнулся на медицинский – ничего не вышло; порекомендовали устраиваться на факультет естественных наук, а после перевестись. К естественным наукам никакого интереса Валентин не испытывал – ему были важны люди, их проблемы. Поэтому и пошел на юридический, чтобы не терять времени. Через год – снова на медицинский.

Что это за будущий врач такой, которому римское право дороже химии и ботаники? Но ведь и медицина Войно-Ясенецкого интересовала не сама по себе. Помогая людям, он надеялся послужить Богу. В жизни в свое удовольствие видел грех. Немедленно по окончании курса отправился на Дальний Восток, в Читу, резать раненых. Это была русско-японская война. Там познакомился со своей женой; она умерла очень рано, оставила ему четверых детей. После – пять лет работы земским врачом («романтика малых дел») в ужасающей русской глубинке. Здесь будущий владыка впервые столкнулся с такой вещью, как предел человеческих возможностей. Поработал в клинике на сотню коек – прием скоро вырос до тысячи человек в день (абсурд для лечащего врача). Перевелся в деревню – там будет полегче. Вскоре по окрестностям разошелся слух – в сельской больничке работает доктор-чудотворец, у него хромые ходят и слепые прозревают (Войно-Ясенецкий и вправду с самого начала показал себя великим хирургом, мастерство в карман не спрячешь). Очень быстро приемная стала местом паломничества. Повторилась прежняя история.

Здесь уже вовсю шла подготовка докторской диссертации по той самой регионарной анестезии. Общий наркоз, и сегодня преподносящий сюрпризы (недаром анестезиологи в списке профессий стоят на втором месте по числу сердечных приступов после зубных врачей), в те времена давал неплохой процент смертности. А кроме того, для понимающего человека местное обезболивание – это же поэма, песнь хирургии! Один укол в поясницу – и больной улыбается, а ты делаешь с его ногой все, что угодно. Ошибся на миллиметр – и пациент, может статься, уже никогда не встанет на ноги. И все зависит только от тебя, от твоего чутья, твоих знаний, твоих рук – никакой «русской рулетки» хлороформа или эфира. Каждая ошибка видна невооруженным глазом. Нет места случайностям, никаких роковых тайн – только наука, только опыт. Как потопаешь, так и полопаешь.

Девять лет продолжался этот самый светлый период деятельности Войно-Ясенецкого. Несколько лет он проработал в старой больнице Переславля-Залесского, умудряясь в год делать более тысячи операций разного профиля – от нейрохирургии до камнесечения. Сегодня это – несколько ударная норма для бригады специалистов. При этом репутацию хирурга-целителя не подорвал, только упрочил. Защитил диссертацию. В 1917 году стал главным врачом первой городской больницы Ташкента. Здесь, на вершине успеха, его и нагнал русский бунт. Сложилось так, что революционные события в стране совпали с переворотом в сердце доктора. Через два года он был рукоположен в священники, потом довольно скоро стал епископом.

Разгадка тайны столь молниеносной духовной карьеры проста. Попов в те годы ненавидели и убивали. Многие христиане переходили в лоно суррогатной «живой церкви», созданной большевиками в ходе столь долгожданной для всех честных людей в России религиозной реформы. Только реформу эту взялись проводить люди, бесконечно далекие от веры. Впрочем, они жили весьма напряженной духовной жизнью, в отличие, скажем, от тех, кто пришел на смену пламенным революционерам лет через пятнадцать. Время было жуткое. Поэтому если уж появлялись желающие пострадать за свои убеждения, таких людей ценили дороже золота. С должным историческим цинизмом можно сказать, что будущего отца Луку «раскрутили». Многие его пастыри по части самопожертвования в подметки не годились своему подопечному. Во всяком случае, речь шла не о конъюнктуре. Православная церковь в России физически гибла; тут уже не до «педагогики ко Христу». Почти любого приличного человека признали бы годным. Войно-Ясенецкий же на общем фоне выделялся своим человеческим величием, по-другому не скажешь. И он, подобно другому очень неудобному архиепископу, действовавшему в средневековой Англии при сходных обстоятельствах, воспринял свой сан всерьез.

ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ

Он вступил на этот тернистый путь как раз в те годы, когда священников чаще расстреливали, чем просто сажали или оставляли умирать с голода. И он очень быстро сделал себе церковную карьеру в то время, когда люди и жили очень быстро. А потом умудрялся оставаться архиепископом во всех своих тюрьмах и ссылках и лагерях, и лекции читал в рясе. И выступая свидетелем защиты на очередном судилище над своими коллегами-врачами (дело было явно расстрельное и, конечно, на пустом месте) с начальником ЧК Петерсом, пытавшимся из спортивного интереса «подловить» его на противоречиях философского характера и превратить суд в антирелигиозный спектакль, спорил как облеченный духовной властью. Петерс его спрашивал, как можно верить в Бога, постоянно оперируя людей – ведь становится очевидно, что в теле нет никакой души. Лука отвечал, что не находил там также ни ума, ни совести. И даже научные работы для иностранных журналов подписывал просто: «Bishop Lucas». А среди тех, кто знал нашего героя при жизни, мнения разделились. Одни так до конца и звали его «батюшка» или «отец Лука», другие – «профессор Войно-Ясенецкий» или «Валентин Феликсович». В одном их свидетельства схожи, по большей части. Никто не вспоминал о нем плохо.

Большую часть своей по-настоящему многотрудной жизни архиепископ умудрялся пребывать на острие конфликта. Конфликта общественного (не политического, поскольку те катастрофические общественные процессы, что проходили в России в XX веке, нельзя отнести к сфере политики). Конфликта религиозного (опять-таки не вероисповедного и богословского, а именно относящегося к сфере религиозной, организационной и административной). Вспоминать об этом неприятно и тягостно. Невольно приходит на ум аналогия с гнойной хирургией, которой наш герой посвятил половину жизни. Когда тот же Петерс язвительно поинтересовался, как относится церковь к врачебной деятельности Луки-хирурга, священник ответил резко: «Я режу людей ради спасения их жизней; а вы для чего?» В зале стоял хохот, но за подлым вопросом Петерса проглянуло неплохое знание столь же подлой действительности – не успели закончиться явные гонения на православие, как церковному начальству очень быстро перестала нравиться научная работа отца Луки.

В безбожной стране, где всех-то архиепископов набралось бы не более десятка, он умудрялся днем проводить операции, ночью работать в лаборатории морга, писать книги. Доктор медицинских наук, хирург со стажем, какому позавидовала бы крупная современная клиника, принимал подходивших к нему под благословение прямо в больницах, в приемных вешал иконы, читал лекции в облачении. Этого хватило бы на две жизни, а ему не давали прожить одну. Архиепископ прекрасно сознавал это. Своим биографам так и заповедал: даже не пытаться отделять в биографии врача от священника – выйдет вранье.

Здесь надо очень четко сказать о том, что для Валентина Войно-Ясенецкого, а впоследствии отца Луки мистическая составляющая его жизни никогда не была отделена от религиозной. Свое пастырское служение он воспринимал как цель жизни; все его вещие сны, откровения и тайные знаки были об этом. Хирургия словно бы оставалась простительной слабостью, чем-то вроде уступки таким суетным и земным вещам, как врачебный дар или даже стремление облегчить физические страдания людей. Разумеется, сколько-нибудь долго на такой ноте отец Лука не выдерживал и с головой уходил в медицину, где он запоминал каждого из десятков тысяч тяжелейших пациентов, не спал ночами и буквально убивал себя. Так возникли «Очерки гнойной хирургии» - книга, не издававшаяся почти двадцать лет (как же, автор – какой-то поп!) и, благодаря этому, несколько раз переписанная на новом уровне.

Потом наступал следующий «духовный» период, когда профессор с новым рвением обращался к чистому религиозному деланию, а наука вновь отступала на второй план. В трогательном трактате «Дух, душа, тело» она как раз и играет служебную роль, своими свидетельствами подтверждая точку зрения Церкви. Впрочем, многие положения трактата представляют собой так называемый теологумен (благочестивое богословское мнение) автора. Например, мысли о бессмертной душе животных, восходящие к христологии, как ее понимал Лука – спасительной роли человека для всякой твари. Некоторые проявления «вечной природы» - такие, как зачатки разума, чувства прекрасного и, главное, любовь – доступны всему живому, могут и, следовательно, будут спасены для вечной жизни. Ярче всего эти черты проявляются во взаимоотношениях животных с людьми; значит, наша роль в спасении всего живого огромна. Или параллели между христианскими святыми и современными медиумами, убеждающие читателей, что в чудесах или факте бессмертия души нет ничего антинаучного. Богословия, как такового, там мало, но сквозит нечто не менее важное и привлекательное – точка зрения, основанная на опыте, личная картина мира, властно заявляющая о своем праве на существование «на самом высоком богословском уровне». Отец Лука надеялся, что его книга наконец примирит религию и науку. Не на тех напал…

В целом эти искренние метания соответствовали крайне редким, но оттого еще более желанным проявлениям «интереса сверху», какой бы верх мы здесь ни имели в виду. Иногда кажется, что сталинская премия и очередное видение были в духовной жизни архиепископа явлениями слишком сходными. Господи, работаешь тут, убиваешь себя, все приходится делать самому, посоветоваться не с кем – ну хоть бы кто-нибудь обратил внимание! То есть Войно-Ясенецкому, похоже, хронически не хватало любви. Воспринимая действительность сугубо иерархически, он представлялся всем, стоявшим на нижних по отношению к нему ступенях социальной лестницы исключительно благодетелем и отцом. Так и держал себя, выполняя положенную профессору и владыке норму добрых дел.

Зла и страданий вокруг становилось все больше, и норма неуклонно росла. Поражает то единодушие, с которым все, когда либо облагодетельствованные отцом Лукой в той или иной форме, вспоминают его образ. Это всегда канонический образ «святого отца» или, в более редких случаях, «самого профессора» - очень харизматичный, под маской внешней внушительной суровости скрывающий ласку и безграничную доброту и так далее. Его сравнивают с Сергием Радонежским, с оптинскими старцами, даже с мятежным протопопом Аввакумом. А вот лицо человека, отражающееся обыкновенно в глазах друзей, за этими иконописными чертами почти не проступает. Мы видим только лик.

Та самая жажда элементарного человеческого внимания, которого профессор и архиепископ всю жизнь был лишен (или сознательно отказывал себе в нем) постепенно преображается в жажду внимания со стороны «старших по званию». Если не друзья, то тогда власти – светские, духовные, Бог, наконец – должны постоянно присутствовать в жизни, поддерживать в минуты духовной слабости, сорадоваться победам, вовремя упрекать в ошибках. Оставшись одним из нескольких архиепископов посреди великой русской равнины, отец Лука испытывал страшные терзания под гнетом непосильной для него духовной ответственности. Отсюда столь пристальный интерес к поведению власти (всякая власть - от Бога) и – при первой возможности «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» - вполне сознательный переход на ее сторону. Искренний переход. Разумеется, отец Лука прекрасно разбирался в людях. Его суждения о властях – духовных и светских – печальны по большей части. Но власть все равно остается властью, как и смирение – главной из добродетелей.           

НЕГДЕ ПРИКЛОНИТЬ ГОЛОВУ

Для большинства коллег по профессии было бы куда проще, если бы профессор Войно-Ясенецкий оставил церковные глупости и полностью посвятил себя научной работе. Советских церковников – не исключая и патриархов – его интеллигентская фронда и странноватое богословие с медицинским душком тоже отнюдь не радовали. С детьми отношения складывались скорее плохо, чем сложно; ну, тут, по-видимому, виноваты были обе стороны. Очень трудно и часто даже мучительно быть дочерью или сыном великого человека. Не о зависти речь. Жена была красавицей, сестрой милосердия в царском военном госпитале. В то время это было практически равнозначно монашеству, а во многих случаях монахини и выполняли эту работу. Анна Ланская, как многие ее ровесницы-медсестры, дала обет безбрачия. Десятью годами позже – на Великой войне – так часто поступали и офицеры, уподобляя себя крестоносцам прошлого. Но Анна свой обет, что называется, «взяла обратно»; любовь – не картошка. Она прожила с мужем тринадцать лет, заболела чахоткой и умерла. Говорят, не выдержала постоянного одиночества и нехватки внимания со стороны своего прекрасного принца. У нашего героя, разрывавшегося между сотнями пациентов в голодном послереволюционном Туркестане, не было ни времени, ни средств ее вылечить.

А если бы и были? В 1917 году туберкулез оставался абсолютно смертельным заболеванием. Можно было уйти в три недели или болеть десять лет, на конечный прогноз это не влияло. Любви не хватало, да. Но Анна Ланская умерла не от неразделенного чувства – от «бронированного чудовища», туберкулезной палочки. Некоторые в ее положении выздоравливали сами, оставаясь носителями заразы; ну, это уже из области медицинской казуистики. Для нас важно то, что душераздирающая история великой любви, такой недолгой, очень похожа на все, что творилось с Войно-Ясенецким до самой его смерти. У него не было времени и сил на детей (он любил детей), не было времени и сил на друзей. Были ученики, студенты и паства, товарищи по работе, даже сокамерники. Были те, кто считал себя его духовными детьми. Про друзей ничего не слышно, словно в его окружении не было равных – только те, от кого зримо зависела его жизнь, и те, чья жизнь, в свою очередь, зависела от него.

Можно ли обвинить в этом спасителя десятков тысяч таких вот жизней, героя и мученика? Но его дети воспитывались по его же просьбе чужой женщиной, потом – практически сразу – отправились получать медицинское образование. От православия, которого они, в сущности, не видели (как и папу-священника), их тошнило. Наверное, Бог в таких случаях тоже предстает кем-то вроде отца, которого никогда нет рядом. А он каждый престольный праздник слал им через всю страну поздравительные открытки, умиленно рассказывал про свои мистические откровения, интересовался, почему не крещены внуки. Помогал материально. Также не находилось времени на себя. Тело не выдерживало запредельных нагрузок, отказывалось служить. В зрелые годы владыка почти ослеп на один глаз. Можно было лечиться, и лечение было начато, но не окончено. Глаз погиб. В старости стал слепнуть другой – каково это хирургу, посвятившему годы операциям на глазах? Долго было недосуг заняться здоровьем; наконец, время нашлось – поздно. Войно-Ясенецкий окончательно и бесповоротно потерял зрение. Он, по долгу службы вытаскивавший с того света толпы народа, в личной жизни, похоже, особо ни на чем не задерживался. И мимо себя прошел.

И мимо странного превращения, происшедшего с его возлюбленной церковью после того, как советская власть начала оказывать ей высокое покровительство. И мимо культурной, этнической, да что там – нравственной катастрофы России тоже прошел, воспринимая происходившее, как простой революционный акт, чуть не дворцовый переворот. Одна власть ушла, другая пришла. Вот, слава те, Господи, почуяла свою силу, начала успокаиваться. Уже не так много жертв (это было ошибкой, характерной для многих деятелей русской интеллигенции – тридцатые и сороковые годы далеко превзошли красный террор по своей жестокости). Угроза фашистских полчищ сплотила былых противников – весь боголюбивый русский народ – перед лицом общего врага. Товарищ Сталин обращается по радио: «Братья и сестры». Вот уже и диалог с Церковью не за горами; да вот он уж и начался, этот диалог. Открыты новые храмы, прошел Собор. Несть власти, аще не от Бога. При таком видении мира, людских судеб, при таком восприятии происходящего слепота вступает в наше повествование как жутковатая аллегория.

В чем мораль этого рассказа о гении и жертве, чья жизнь общественная известна нам почти в полной мере, а жизнь личная никогда не станет известна по причине ее трагического отсутствия? Может быть, в том, что есть разница между церквами земной и Небесной? А может быть, в том, что Дух дышит, где хочет? А может быть, это попросту очередная тайна бытия, и никакой морали тут нет? Может быть, в эти минуты автор сидит за столом в кабинете; перед ним раскрыты «Очерки гнойной хирургии» - одна из любимых с детства книг. Книга эта вышла из под пера странного, удивительного, несомненно великого человека. И, по непонятным причинам, волею Бога или в соответствии с обстоятельствами, пришло время вспомнить этого человека и, в хорошей компании, поговорить о нем.              

         ВОИНЫ-ПСЫ

Рыцарь в сверкающих доспехах, совершающий подвиги во имя Бога и чести, явился в наш мир недавно, всего пару веков назад, сойдя со страниц переизданных и переписанных хроник героем позднейших баллад. Интерес к рыцарству, не утихающий до сих пор и подаривший нам такой жанр современной литературы как fantasy, сам по себе заслуживает внимания.

Ему посвятили свои полотна прерафаэлиты, возродив к жизни легенды седой старины в изложении сэра Томаса Мэлори, певца Нового времени, слабо представлявшего себе суть вопроса. Что-то не дает покоя историкам и поэтам, заставляя их вновь возвращаться в прошлое, казалось бы, давно похороненное и осмеянное. Марк Твен, большой скептик, в свою очередь преподнес читателям, в общем-то, гнуснейшую книжку, не только выворачивающую наизнанку классическое предание, но и походя отменяющую все то, что вдруг оказалось так мило нашим сердцам каких-нибудь десять лет спустя. Пара мировых войн легко исцелила прогрессивное человечество от иллюзий и заставила снова обратить взоры в глубины истории в поисках нравственной и душевной опоры там, где не справился офицер и джентльмен.

Общеизвестная точка зрения представляет нам рыцаря как идеального героя Средневековья, наделенного прямо-таки сверхъестественной активностью. Особенно очевидным это предстает в сравнении с другим идеальным путем – жизнью монаха. Так и хочется заключить, что один из этих монументальных образов – деятельный, другой – созерцательный. Однако некоторые монахи были куда как деятельны, вся их жизнь состояла в активном служении ближним. Они даже сами организовывали крестовые походы. А иные рыцари прославились совсем монашескими подвигами благочестия и аскезы. Правильней было бы сказать, что рыцарство являлось вершиной светской социализации, как монашество – вершиной социализации духовной. Впоследствии, уже в совсем другую эпоху, интересы потомков военной аристократии и духовенства трагически пересеклись, но не об этом речь.

Поскольку понятие рыцарства и связанные с ним образы нравственного, художественного и религиозного характера обманчиво не нуждаются в объяснении и, во всяком случае, не новость, хотелось бы прикоснуться к истокам и попробовать воссоздать смутный облик средневекового витязя, никак его не оценивая. Это, конечно, всадник, обладающий исключительной воинской подготовкой и действующий, преимущественно, в одиночку, полагаясь на свои силы. У него есть прекрасная дама и какие-то правила поведения (неважно, какие именно; важно, что действия и поступки нашего героя определяются правилами, а не, скажем, зависят от настроения). Также он склонен придерживаться данного слова, а обещания - выполнять, по каким-то странным соображениям, так или иначе связанным с тем, во что он верит. Таков, в общих чертах, портрет рыцаря – этого протагониста эпохи феодализма.

Сложные и, по-своему, совершенные феодальные отношения развились на стыке античной и варварской культур, образуя новую цивилизацию, органично продолжающую дело своей предшественницы. Поэтому наш герой одновременно машет и на римского всадника, обремененного грузом семейной ответственности за целую толпу родственников и клиентов, и слишком часто, как это мы наблюдаем у нынешних мафиози, такую ответственность смешивающего с общественным долгом, и на варварского вождя, для которого родовые, семейные связи и были самым, что ни есть, общественным делом. Однако все эти личины серьезных, солидных людей на поверку лишь слегка прикрывают звериный оскал оголтелого индивидуалиста (а чего это он так оскалился, мы сейчас узнаем). Хищник или охотник, алчный захватчик или отважный страж справедливости, западный рыцарь, прежде всего – одиночка.

DOGFACES

Средневековый хронист Павел Диакон рассказывает, как племена лангобардов запугивали противника слухами о таинственных “воинах с собачьими головами”. С того времени и по сей день устойчивый оборот “песьи морды” сохранился в лексиконе германских народов как нарицательное имя солдата в значении “плохого парня”, с добавлением известной доли романтики. Это, примерно, то же самое, что big, bad and beautiful (”большой, плохой и прекрасный”, англ.) Чудовища лангобардов в передаче Диакона настолько кровожадны, что в мирное время пьют свою кровь вместо вражеской. Здесь, конечно, имеется в виду не собственная, а “своя” кровь, то есть кровь соплеменников - как мы говорим о ближайших родственниках: “родная кровь”. Все же речь идет о народах, находящихся на стадии развития родовой семьи. Тем не менее, нельзя не отметить, что в контексте неудачного перевода известие о такой свирепости приобретает совершенно очаровательный поэтический оттенок.

Образ пса или волка в европейской традиции весьма, если можно так выразиться, неоднозначен. Нищенствующие монахи-доминиканцы, чьим делом жизни была защита богословской истины от нападок безответственных умников, называли себя в шутку, но и символически, Domini canes (”псы Господни”, лат.) Они, так сказать, выслеживали и травили ложь умственную, подобно гончим, преследующим зверя. Но ведь и отвратительные опричники Ивана IV, “прозванного Васильевичем за свою жестокость”, носили у седел собачьи головы как символ безоговорочной верности государю. И выходит так, что собачья верность – вещь, по меньшей мере, не безусловная. Она основана на служении силе, а сила, как мы уже поняли, бывает разная.

Скандинавские ulfhedhnar, то есть “одетые по-волчьи”, “в оболочке” или “в шкуре волка”, воины были, по-видимому, широко известны еще в античные времена. Во всяком случае, яростная, “безумная” с точки зрения родовой этики агрессия, не различавшая своих и чужих, довольно устойчиво ассоциируется с образом пса практически на всей территории Европы. В первой песни “Илиады”, стихи 159 и 225, Ахиллес, обвиняя Агамемнона в том, что этот местный царек предпочитает почетной битве с врагом грабительские нападения на собственных родичей, называет его “собачьей мордой”. Пес или волк, не имеющий вовсе представлений о добродетели, ниже людских привязанностей, стал расхожим символом антиобщественного поведения.

Этот маргинал, превыше родовых нужд ставящий свою собственную волю и личные отношения (волки создают пожизненные пары), готовый объединиться с себе подобными лишь по необходимости и немедленно возвращающийся к обособленному существованию при первой возможности, всем своим обликом бросал вызов господствовавшим нравам. Инстинктами дикого зверя в воинах-псах умели управлять вожди крупных племенных группировок, покупая поначалу если не преданность, то услуги ulfhedhnar и berserkir (людей-медведей). За исключительное вознаграждение “собачьи морды” на время становились, по выражению незабвенного профессора Преображенского, “сколько-нибудь приемлемыми членами социального общества”. После войны, когда прямая нужда в них исчезала, они вновь уходили в леса (буквально, поскольку именно так и жили, на отшибе в глуши) и “возвращались в первобытное состояние”.

История непростых отношений Сигмунда и Синфьотли (”Сага о Вёльсунгах”), где в финале безутешный отец сжигает волшебную шкуру, превратившую незадачливого оборотня-любителя в убийцу своего сына, для современных читателей имеет, главным образом, трагическое звучание. Но для средневековых слушателей это был, прежде всего, рассказ о том, как магические узы ulfhedhinn превращают родовые связи в ничто. Это была поучительная история о том, как самая тесная, с точки зрения племени, близость отступает перед неизмеримо могущественнейшими силами, о каких мы мало что знаем, и от которых лучше держаться подальше.

БРАТСТВО ВОЛКОВ

Такие перевертыши, или воины-псы внушали отвращение и ужас в мирное время, но в критической ситуации пользовались неизменным почтением. Постепенно эти глубокоуважаемые изгои учились находить выгоду в постоянном содействии обществу, и проникались общечеловеческими добродетелями по мере того, как сами эти добродетели из варварских превращались в христианские. С замещением родовой семьи более сложными и совершенными формами отношений, основанными на профессиональных связях, dogfaces смогли найти постоянное применение своим талантам, не удаляясь в промежутках в добровольное изгнание. Учение Церкви, утвердившее первенство личного перед общественным, примирило не только римское право с родовыми “правдами”, но и законопослушного гражданина и общинника с тварью из дикого леса; всем нашлось место. В конце концов, история цивилизации началась с ulfhedhnar: основатели Вечного Города были выкормлены волчицей.

Люди-волки с течением времени составили ядро (hardcore) княжеской дружины, будучи ближе всех к вождю, поскольку их отношения строились на куда более глубокой и загадочной основе, нежели родовые связи – личном предпочтении и взаимной преданности. С практической точки зрения для воинского вождя заручиться доверием такого маргинала оказывалось много выгоднее, нежели строить свою армию по родственному признаку. Традиционному родовому укладу воины-псы могли противопоставить свои собственные представления о семье. Они, не будучи даже однофамильцами, делались братьями посредством особых обрядов, когда кровь смешивалась. Это хорошо объясняет, почему в легендах укушенный оборотнем или совокупившийся с ним сам становился ему подобен. Но это и возвращает нас к событиям Тайной Вечери и странноватым, даже пугающим, если вдуматься, словам Иисуса о том, как Его братья будут пить Его кровь, проливаемую за них. Такая вот абсолютная форма братства (“человек человеку – друг, товарищ и волк”) оказывается превыше законов, обычаев и даже здравого смысла. Это кажется диким, но на поверку предстает бесконечно более милосердным и близким природе детей Бога, нежели самые изощренные общественные отношения.

Итальянский историк Франко Кардини, почти непререкаемый авторитет в вопросах рыцарства, приводит историю о том, как воин, ставший жертвой предательства побратима, поднимается из могилы отнюдь не для “страшной мести”, как у Гоголя в “Вечерах”, но лишь для того, чтобы вновь прийти на помощь своему убийце. Вот такое жестокое волчье братство, что долготерпит даже перед лицом смерти, все сносит и все прощает, не ищет выгоды, не помнит зла. Что-то все это подозрительно напоминает.

Да и вообще в волчьей стае нет места предателям. В том смысле, что для ulfhedhnar полное, окончательное предательство физически невозможно. Изменив братству, воины-псы просто не находят покоя (даже за гробом) до тех пор, пока не вернутся к той точке, откуда они начали врать, и не исполнят обещанное. А после этого событие измены стирается, и всякие разговоры о ней теряют смысл. Снова все хорошо; все так, как и должно быть. Эта своеобразная эсхатология успешно примиряет свободу воли с провидением Господним. Мы можем позволить себе сколь угодно долго совершать ложные выборы, и будем ходить кругами до тех пор, пока, наконец, не отважимся на выбор правильный.

Таким образом, жуткая волчья свобода от общепринятых норм поведения на поверку предстает, главным образом, свободой от причинно-следственных связей. Не столько от самих представлений о добре и зле, сколь от уз воздаяния за добро и зло - от неизбежных, с точки зрения “общественного человека”, последствий добрых и злых деяний. Есть люди “хорошие” и “плохие”, а есть люди-волки, и такими они отныне навсегда и останутся, что бы ни случилось. Они познали истину братства, и эта истина сделала их свободными. И вот эти свободные существа, приближенные к вождю (конунгу), с течением времени восприняли многие черты римских всадников, да попросту вскочили на борзых коней и, сперва в глазах своих современников, а потом и в собственных глазах стали олицетворением высшей власти, носителями порядка и права. Если угодно, защитниками справедливости.

ВСАДНИКИ

От начала времен те, кто правил миром, разъезжали верхом. “Вскочить в седло” в большинстве языков означает “взять ситуацию под контроль”. Это неудивительно, поскольку тот, кто осмелился подчинить себе лошадь и превратить ее в боевого коня, без сомнения, достоин править людьми.

Здоровенная тварь с дикими глазами и длинной шеей, вонзающая во врага огромные зубы или превращающая в кровавую кашу чудовищными копытами, прыгающая как мяч и почти летящая над землей с пугающей скоростью, была вполне достойна того уважения, что неизменно испытывали древние при виде коня. Черные псы считались неизменными спутниками греческой богини ночи Гекаты, как и разная прочая нечисть, но лошадь была загадочна и страшна сама по себе. Честертон, остро чувствовавший такие вещи, справедливо считал ее очень странным зверком. В античной культуре конь зачастую представал посланцем потустороннего мира, и даже связующим звеном между планами бытия. Само слово nightmare (кошмар, англ.) игриво переводится просто-напросто как “ночная кобыла”. Соответственно “лошадиная” символика как часть культа мертвых играла большое значение в земледельческих обрядах и, вообще, во всем, сколько-нибудь связанном с плодородием (а вовсе не потому, как ошибочно полагают современные горожане, что на лошадях якобы только и пахали).

В одном из малоизвестных рассказов сэра Артура Конан Дойла неподражаемый Холмс начинает очередное расследование с этимологии слова “дикий”, обращаясь к глубинам человеческого подсознания. Дикость боевого коня и бешенство воина-пса родственны по природе и, во всяком случае, восходят к единому истоку – архаическому культу Вотана (Одина), заимствованному германцами напрямую у своих предков-готов. Имя этого божества, или, скорее, полубога-героя имеет общий корень со словом wut, обозначающим состояние одержимости, транса, практиковавшееся колдунами степей, повелевавшими природными силами. Овладевая древней мощью природы, человек обретал качества зверя, в той или иной степени оставаясь при этом самим собой и, стало быть, превращался в сказочного воина. Опять-таки сам акт приручения столь дикого и пугающего существа, как конь, прямо символизировал исключительную близость к природе. Вскочив в седло, воин буквально заставил природу служить себе.

Можно представить, что для сжимающих свои пики в плотном строю пехотинцев стремительно надвигавшаяся стена сверкающих чешуей на солнце огромных зверей и впрямь смотрелась вратами ада. Кардини с юмором замечает, что прямодушные и религиозные римляне, известные своей страстью все упрощать, не нашли лучшего выхода, как обожествить всадника вместе с конем в образе императора. В самом деле, классический сюжет Дикой Охоты, в большинстве случаев связанный неразрывно со скачущими лошадьми, как это было у германцев, галлов и кельтов, в Риме нашел свое выражение в рыщущих по улицам волках Феврия. А теперь представим себе всадника-волка – это совершенное воплощение яростной силы, не знающей удержу и наполняющей сердца страхом. Когда былые ulfhedhnar приняли на себя общественную роль римских всадников, коктейль получился поистине убийственный.

  Хорошо обученный конь мог в боевой ситуации действовать самостоятельно, сознательно защищая не только себя, но и всадника. Близость этих двоих была абсолютной, и порой потеря коня становилась для воина куда более страшной трагедией, чем, скажем, вдовство. Это, конечно, не общий случай, но это имело место. И все же связь рыцаря и его дамы сердца, не имеющая аналогов в предшествующей истории, поистине поражает воображение. 

DAMSEL IN DISTRESS

Идеальный правитель христианской культуры, король Артур был ублюдком, зачатым вне законного брака, и плодом безнравственной, с точки зрения общества, связи предателя и изменницы. На самом деле, конечно, это было не так, но “в снятом виде” история любви Утера Пендрагона и жены корнуэльского вождя леди Эйгир предстает в очень невыгодном для них свете. Соответственно, родовые связи имели для будущего короля Британии небольшое значение. Первым рыцарем Круглого Стола стал не какой-то там next of kin, а друг детства юного Артура, Бедуир (Бедивер). Этот герой впоследствии преобразовался в галантного, но никогда, впрочем, не существовавшего в действительности Ланселота. Братская связь короля и воина была столь крепка, что даже любовный треугольник с участием злосчастной Гвенхвивар (Гвиневры) превратила из оскорбительной интриги в трагедию. Так, с самого начала, рыцарство обретает присущий ему печальный образ. 

В старые времена связь вне брака была самым обычным делом для всех, кроме лиц духовных, что вообще не вступали в сексуальные отношения. Супружество как важная часть отношений общественных и брак – важнейший, может быть, инструмент родовой политики – были, по сути, так же решительно обособлены от любви, как в наши дни Церковь – от государства. До некоторой степени из рамок этого правила выламывались провинциальные римские граждане, нагло позволявшие себе любить друг друга уже будучи мужем и женой, что вполне объяснимо, поскольку в имперской культуре институт брака претерпел длительное развитие. В остальных случаях цели супружеского союза бывали самые меркантильные.

Зарождение новых общественных связей, основанных на христианской нравственности, во многом питавшейся от старого римского корня с его “сельской честью”, знаменовало осторожные перемены. Любовь даже в такой ее экзотической форме, как брак, получила, так сказать, санкцию свыше. Вместе с тем связи на стороне стали, в общем-то, считать грехом. В политике на смену родовым отношениям пришли христианские союзы, подкрепленные варваризованным римским правом. И все эти захватывающие новшества очень понравились рыцарям, привыкшим пользоваться личной свободой и действовать по своему выбору. Хотя, конечно, на практике секс не всегда оборачивался любовью, и наоборот. Очень часто дама оказывалась в беде, и где-то уже в шестом веке принято было считать, что дело рыцаря – прийти к ней на помощь. Пропасть сословного неравенства при этом практически не принималась в расчет.

Спасение прекрасных дам стало для пообтершихся в свете воинов-псов захватывающим спортом, много лучше охоты. Поначалу это было модно, вызывало большое уважение окружающих и, кроме прочего, оказывалось прекрасным воинским упражнением. Иногда законные жены маленьких местных правителей становились в отсутствие своих супругов легкой добычей какого-нибудь спятившего от сознания полной вседозволенности соседа. Проезжавшие мимо благородные рыцари с удовольствием встревали в дело и восстанавливали справедливость, выполняя, тем самым, свой общественный долг, поскольку перед лицом внешней военной угрозы мелкие распри на своей земле никому не нужны. Зачастую прекрасные (и не очень) простолюдинки подвергались нападению разбойников или самых настоящих волков и медведей. Здесь также можно было соединить приятное с полезным, поскольку еще со времен Империи военнослужащие привычно выполняли полицейские функции.

Вот это самое сочетание высокого идеала и грубой реальности породило такую своеобразную вещь, как культ Прекрасной Дамы. Считается, что Церковь “освободила” женщину, приравняв ее в духовном плане к мужчине. В этом утверждении одно никак не следует из другого. В античную эпоху они также наслаждались подобным равенством, только их духовные функции резко разграничивались. Эротическая мистика и даже культ женских божеств существовали на Западе уже несколько тысяч лет; с другой стороны, римские обычаи приучили людей длительное время жить друг с другом и получать удовольствие от процесса. Именно практика брака, ставшая к тому времени достаточно изощренной, позволила предположить, что в духовном плане отношения жены и мужа мало чем отличаются от физических и эмоциональных. Здесь также возможен полный союз, глубокие сущностные различия делают его только более привлекательным для тех, кто понимает. Поборники однополой духовной близости в старом платоническом духе на фоне этой зарождающейся тенденции начали понемногу выглядеть испорченными подростками.

Христианство просто узаконило те очевидные вещи, о каких все давно уже знали, но боялись спросить. Принято думать, что галантные отношения служили нелегкому, но благородному делу идеализации секса – в особенности, вне брака. Это не так. Секс не нуждается в идеализации, и любой вооруженный человек в сверкающих доспехах и теперь может получить его практически где угодно. В том-то и дело, что людям требовалось уже нечто большее. Малосимпатичные  мама и папа будущего короля Артура прожили вместе до самой смерти и по-прежнему остались влюблены друг в друга, хотя начало их супружеской жизни никак нельзя считать удачным. Возвышенное, серьезное  отношение к даме с течением времени стало признаком кастовой принадлежности настоящего рыцаря.

БОЕВАЯ ПОДГОТОВКА 

Первоначально тренировки рыцарей незначительно отличались по духу от того, чем занимали практически все свободное время римские всадники. Военачальники в своих построениях руководствовались античными разработками, в то время как менее цивилизованные враги набрасывались на них “подобно диким зверям”, что, конечно, звучит некоторым преувеличением. В христианском мире роль личности так возросла, что на смену командной игре, призванной в первую очередь подготовить войска, пришел дух соперничества. Много позже это привело к деградации тактики, когда организованное сражение окончательно распалось на множество рыцарских поединков. При этом подобие пехоты и фермеры-рейнджеры, все эти Сэмкины и Питкины с их очень длинными тисовыми луками и еще более длинными языками, играли на поле боя, так сказать, вспомогательную роль, призванные готовить почву для “настоящего дела”, каким в глазах рыцарей представало выяснение отношений в тесном контакте.

После первой атаки, более или менее сокрушительной, примитивный строй тяжеловооруженных конников разрушался, и дальнейшее их общение с противником было сугубо личным. Соответственно большое значение приобрел турнир, до этого носивший, в основном, судебный характер смертельного поединка. Теперь же закованные в доспехи одинокие волки могли проверить там свои боевые навыки и даже примерно узнать, кто круче, без особого вреда для себя. В конечном счете, нашедшая себе таким образом выход ненависть былых воинов-псов к дисциплине погубила рыцарство.

Роскошные и изощренные латы эпохи высокой готики явились ответом рыцарей на вызов свободных крестьян-лучников. Этот поединок сталь, в конце концов, проиграла, поскольку фермеры не только обладали в бою куда большей свободой передвижения, но и, в отличие от всадников, отнюдь не утратили способность сражаться в строю. Правильная расстановка стрелков творила чудеса. Именно они, а не громоздкие и опасные пушки, решили судьбу рыцарской кавалерии и положили начало современным представлениям о профессиональной армии. А поначалу доспехи воинов-псов мало чем отличались от гениальной в своей простоте лорики или чешуйчатых курток, заимствованных примерно во втором веке римскими клибанариями у сарматов.

Мечи были прямыми и колющими, в полном соответствии с теорией чокнутого “Джорджи” Паттона, провозглашенной незадолго до второй мировой войны. Качество стали заметно повысилось в сравнении с тем, что приходилось использовать римлянам, а клинки стали малость длиннее. Вообще в дизайне мирно сосуществовали римское и скандинавское направления, постепенно проникая друг в друга. Длинный двуручный меч как неизменный атрибут рыцаря на практике носил преимущественно сакральные функции. Еще в древности он был знаком кастовой принадлежности, символизируя свободного человека. Теперь в перевернутом виде он знаменовал собой крест Господень; в рукояти меча носили мощи святых и еще более действенные реликвии вроде щепок от собственно крестного древа.

Именно оттуда пошел обычай присягать на боевом оружии, вытесненный уже в Новое время протестантской Библией. Меч вручали при посвящении в рыцари, тогда как в бою куда большее значение играли топор или боевой молот, а в верховых стычках – копье. Мечи обрели женские имена, и слишком многим всадникам почти заменили собой прекрасных дам. Этого можно было ожидать, поскольку повседневная жизнь идеального рыцаря есть бесконечное странствие. 

В ПОИСКАХ ГРААЛЯ

Когда жизнь становится полем боя, любой выбор приходится делать раз и навсегда, поскольку возможность переиграть, скорее всего, не представится. Это было бы поистине безысходным, но христианская метафизика придала мгновенным решениям воина-пса необходимое измерение вечности. Как мы уже знаем, с физической гибелью рыцаря для него ничего, по сути, не меняется. Поражение здесь и сейчас оборачивается неизбежной победой в конце. Этим утешительны рыцарские обеты. В них, по сути, нет ничего невозможного. Изменить обету нельзя, а это значит, что, раньше ли, позже, он будет исполнен – не здесь, так за пределами земной жизни. Так и в европейском фольклоре появляется старинная тема вечного странника. Соответственно цели этого странствия могут быть беспредельно значительны, поскольку спешить странствующему рыцарю уже некуда.

Святой Грааль, то есть чаша, поднятая Иисусом на Тайной Вечере, а затем, по преданию, ставшая вместилищем Его крови, собранной при распятии, в наши дни вполне доступен. Таинство Пресуществления, творимое почти каждым священником, по меньшей мере, раз в день, дает людям доброй воли неизменную возможность упрочить узы своего кровного братства. Однако, для странствующего рыцаря поиски Грааля, привезенного в Британию легендарным неудачливым императором Магнусом Максимусом вместе с “копьем Судьбы” - наконечником пики, которой римские воины добили Иисуса, висящего на кресте – были глубоко личным делом. Это, конечно, имеет историческое объяснение. Наследие Максена (так, на свой лад, местные жители переиначили латинское имя) включало, кроме того, драгоценный меч – тот самый Калибурн (Эскалибур), что Артур поднял из камня. Меч был, таким образом, найден, а все остальное осталось, как говорится, покрыто мраком неизвестности.

Это неудивительно, поскольку в действительности Магнус Максимус так никогда и не вернулся в Британию. Он погиб на юге, отстаивая свое право на власть у императора Феодосия, ставшего впоследствии одним из основателей Восточной Римской империи. Поиски на островах были, следовательно, пустым делом. Впрочем, в Святой Земле потомки первых странствующих рыцарей – крестоносцы - тоже ничего не нашли. Тем не менее, с богословской точки зрения, странствие в поисках личного воссоединения с Богом как крайнее выражение кровного братства с Иисусом – Первым среди равных, живым архетипом вождя – есть, безусловно, дело праведное и достойное. Само ведь слово “христианство” - не более чем судебный термин, использовавшийся римскими чиновниками, вроде “контрреволюционной деятельности” или “мужеложства”. А по-гречески эта штука называется просто Путем.

Странствующие рыцари, давшие невыполнимый обет, обречены до конца времен скитаться в поисках Чаши, пока Господь в неизреченной благости Своей не развяжет все узлы. Но это ничуть не противоречит новозаветным пророчествам о том, как времени больше не будет, и все обретет вечную жизнь. Однако нигде не сказано, что для этого достаточно сидеть, сложа руки, и ожидать себе второго пришествия. Иисус следующих за Ним назвал “солью земли” и “закваской”, а христианское упование сводится, в общем-то, к тому, что, в конечном счете, все будут спасены подвигами и жертвами некоторых. Назначение монахов, как нам известно, состоит вовсе не в том, что они бегут от мира, а в том, что они возносят молитвы за всех. Так и странствующие рыцари странствуют за всех; а что им не дано обрести покой, пока не исполнится полнота времени, так не вечно ж ему быть! И, хотя облик скитальца зачастую смешон, а образ всегда печален, не стоит, глядя на него, забывать о том, как повезло жаждущим Истины. Их жажду утолит Бог.

ВЬЕТНАМСКИЙ СИНДРОМ

2 августа 1964 года эскадренный миноносец ВМС США Maddox вступил в артиллерийскую дуэль с несколькими торпедными катерами неизвестного происхождения в Тонкинском заливе. Началась никем не объявленная, но оттого ничуть не менее реальная для полутора миллионов самых обыкновенных, прежде непримечательных молодых американцев Вьетнамская война.

Эта война, на самом деле длившаяся непрерывно с середины века, была результатом столкновения интересов абсолютно не понимавших друг друга сторон. Из борьбы вьетнамского народа за независимость против французских колонизаторов она быстро превратилась в противостояние двух мировых систем в Юго-Восточной Азии. В 1950 году Соединенные Штаты отказались признать молодую вьетнамскую республику, активно поддержанную народным Китаем - одним из главных противников США и стран британского Содружества в Корее. Корейская война, в свою очередь, по замыслу Сталина, должна была стать первым этапом Третьей мировой войны, а сама Корея - плацдармом для коммунистической экспансии. Отсюда на восток взлетали бы эскадрильи советских атомных бомбардировщиков.

Этому не суждено было случиться, однако роковые ошибки в дальневосточной дипломатии уже были сделаны. Учитывая особенности истории и культуры Вьетнама, трудно предположить, что даже таким грозным соседям, как СССР и Китай, удалось бы использовать вьетнамский народ в своих интересах. Однако в западной политике победила “теория домино”, по которой малейшее полевение в Индокитае привело бы к своего рода цепной реакции и непременной победе коммунизма на всем юго-востоке. Поэтому США спонсировали разделение Вьетнама на две военные зоны совершенно так же, как это произошло в Корее. Однако в Корее этот раздор был естественным, и линия его пролегла там, где корейской армии вместе с западными союзниками удалось остановить натиск “красных”. Образование Южного Вьетнама под покровительством США стало вмешательством во внутренние дела страны для огромной части вьетнамцев.

Напуганные поначалу политикой Хо Шимина, действовавшего в лучших сталинских традициях, они вдруг оказались перед странным выбором между отечественным тираном и чужеземными солдатами. А чем более Соединенные Штаты втягивались во вьетнамский конфликт, тем больше раздражения вызывали американцы у местных жителей. “Под чутким руководством дедушки Хо” и его советских учителей это раздражение быстро было раздуто в настоящую ненависть.

В первое десятилетие своего правления вьетнамские коммунисты убили на территории ДВР более четырех миллионов человек: помещиков, “кулаков”, “буржуев”, католиков (католицизм - вторая по значимости религия во Вьетнаме) и прочих так называемых классовых врагов. Впоследствии Хо Шимин извинился за допущенные во внутренней политике “перегибы”, и это очень мило с его стороны. Насколько популярной стала компартия в самом Северном Вьетнаме, можно судить по тому только, что крестьянское восстание охватило родную провинцию диктатора, общее число беженцев на юг составило миллион сто тысяч человек, и еще более двух миллионов подверглись репрессиям только за попытку бегства. И все же главным врагом вьетнамского народа на долгие-долгие годы остался не коммунист, и даже не антикоммунист, а трижды проклятый американский солдат.

PTSD

Эти четыре буквы, вписанные кровью в биографию каждого из них, прошедших вьетнамскую школу жизни - аббревиатура сложного медицинского термина post-traumatic stress disorder, или, в переводе, “посттравматический синдром”. Известна такая штука со времен Великой войны, и называли ее тогда попросту trench disease, то есть “окопной болезнью”. В обыденной жизни мы все чаще сталкиваемся с ней под именем субдепрессии. Именно такова реакция сознания на всякого рода негативные острые ощущения, превышающие порог нашей психологической подготовки и не вписывающиеся, таким образом, в картину мира. В травматологии есть такое понятие, как “повреждения, не совместимые с жизнью”. Представьте себе что-то в этом роде, только не для тела, а для души. В психологии это называется “когнитивный диссонанс”. Это когда впечатления, скажем нежно, в голове не укладываются.

Основные симптомы PTSD, быстро переименованного газетами во “вьетнамский синдром”: резкое снижение сопротивляемости психологическим нагрузкам, чувство постоянной усталости, снижение познавательной способности, замкнутость, нарушения памяти, неконтролируемая агрессия и - отчаяние. Да, как ни странно, это состояние, которое мы привычно относим, скорее, к нравственной сфере, нежели к области душевных болезней - пожалуй, самое характерное проявление PTSD. Жертва “вьетнамского синдрома” не способна планировать свою жизнь, вообще не находит для себя в этой жизни никаких перспектив. В послеперестроечной России это дело стало настолько распространенным, что английский язык, универсум нашего времени, породил новое выражение: go Russian. Оно обозначает повадки субъекта, видящего исключительно темные стороны бытия. Таков грустный вклад россиян в историю PTSD.

Так получилось, что в середине шестидесятых годов вооруженные силы США были непрофессиональными. То есть это не значит, что американские солдаты и матросы воевали как придется. А попросту их туда призывали, без особой оглядки на превратности судьбы и личные точки зрения. И призывали, как водится, совсем молодых людей. И вот эти люди, почти подростки, прямо от школьной скамьи или с университетской кафедры, что тоже не прибавляет жизненного опыта, или от автозаправки - первого и наименее почетного места работы - попали прямиком в джунгли, во вьетнамскую мясорубку. И там эта самая жизнь, которой они и не видели, сразу же принялась диктовать им свои суровые законы.

Но эти вчерашние дети, при том, были все же американцами. Они были детьми самой передовой, самой продвинутой и самой почти непристойно богатой цивилизации на планете. И они были воспитаны в духе этой цивилизации, приучавшей высоко держать голову и довольно-таки гордо нести знамя свободы и демократии всюду, куда достигала нога человека. И теперь они получили замечательную возможность своими глазами увидеть, как эта демократия выковывается. Как абсолютно всегда в таких случаях бывает, они увидели очень много крови. И они увидели также грязь, узнали страх, боль и прочие основные проявления жизни. Такой жизни, от которой они в своей относительно счастливой Америке были прежде довольно далеки, вполне удовлетворяясь разнообразными идеалами, вкратце уже перечисленными. Для очень многих это столкновение с реальностью означало крушение идеалов. Но не для всех.

Те, кому удалось окончить вьетнамскую школу с отличием, привезли домой, на дорогую родину Свободы, много нового и интересного. Они сумели поведать миру, который не очень хотел их слушать, о своем опыте, и даже немножко этот мир изменить потому, что сами стали людьми очень высокой закалки.

ДВА ПОКОЛЕНИЯ Х

Юные американцы, попавшие во Вьетнам, принадлежали к “поколению Х”. То есть они критически относились к популярной фразеологии общества победившего потребления, которую изливали им на головы родители и учителя, и которая, в общем, не давала ответов на всякого рода проклятые вопросы. Это было поколение бунта. И для многих бунт состоял как раз в том, чтобы отвергнуть всю эту обывательскую пошлятину мамы и папы, наплевать на карьеру и разные удовольствия и своими руками заработать право на демократию и свободу. Таково было общее настроение, но выводы из этой философии делались разные.

Некоторые молодые люди даже пошли воевать во Вьетнам, спасать дружественный вьетнамский народ и все прогрессивное человечество от красной опасности. И на востоке статистика их дальнейшей судьбы была, в общем, та же, что и везде. Шестьдесят с лишним тысяч GI - хороших, плохих и средних - остались во вьетнамской земле навсегда. Очень многие вернулись к мирному труду сломленными и отчаявшимися, опускаясь на самое дно жизни. Из них тысяч сто прожили недолго - они “тоже погибли во Вьетнаме, только не знали об этом”. Прочие как-то незаметно для себя выросли в братьев по оружию - тех самых хороших парней, на которых держится мир.

Но прежде их торжественно встретили дома. Поскольку никакой войны официально не было, говорить о проблемах американских солдат в приличном обществе было не принято. Тем более, что правительство буквально только что предало собственную политику, отказав в помощи Южному Вьетнаму, когда коммунисты нарушили мирный договор. И теперь уже США ненавидели все поголовно вьетнамцы. Для одних американские солдаты были захватчиками, для других - изменниками и трусами. А у себя на родине они стали зверями, извергами без сердца и совести, поливавшими напалмом вьетнамских крестьян. И, прямо от трапа самолета, они проходили сквозь строй своих сверстников - тоже “детей Х”, плевавших им в лица и забрасывавших камнями во имя мира во всем мире. У этих миротворцев были очень длинные волосы, что особенно ярко контрастировало со скромными прическами вчерашних вояк.

Живописные “дети цветов” были не так безобидны в то время, как это может показаться сейчас. Многих из них поддерживали настоящие левацкие группы, вскоре перешедшие от агитации к более наглядному террору. Известно высказывание одной молодежной газеты, обращенное к новобранцу: “Не беги от призыва. Просто иди на фронт и там убей своего офицера”. Иные несчастные юнцы, попав на войну, становились очень чувствительны к такой пропаганде, ощущая себя представителями “рабочего класса”, которых мучают сержанты и белоперчаточники во славу звонкой монеты. И они стреляли в спину своим командирам, а потом их самих расстреливали по приговору военного суда в то время, как их волосатые вдохновители искали Бога в себе доступными молодым бунтарям способами. Более шестидесяти тысяч американцев погибли во Вьетнаме. Сколько их сверстников-хиппи отправилось на тот свет от сверхдозы, спилось или умерло в банальной психушке, учету не поддается. Во всяком случае, эта цифра неизмеримо выше военных потерь.

Вернувшись домой, вчерашние воины оказались на время в полной социальной изоляции. Они были предоставлены сами себе. Для того, чтобы выжить, им пришлось сперва заставить мир выслушать их. И результатом этой последней победы вьетнамских ветеранов стала достойная, сравнительно благополучная жизнь современных солдат, и то искреннее, всеобщее уважение, которым они теперь пользуются в цивилизованном обществе.

В КАКОМ ПОЛКУ СЛУЖИЛ ДЖОН РЭМБО

В 1972 году увидела свет книга Дэвида Моррелла First Blood, ставшая основой для культового фильма Теда Котчеффа, снятого через десятилетие. За минувшую четверть века главный герой повествования, сержант Джон Джеймс Рэмбо удостоился поистине немеркнущей славы. Из персонажа второразрядного романа он превратился в массовом сознании в имя нарицательное.

Реального прототипа у благородного одиночки, в общем, не было. Его история завершается у Моррелла самоубийством. Такой альтернативный финал снял и Котчефф, и сам же отверг, справедливо сочтя, что настоящий Рэмбо никогда бы не опустился до такой степени. И впрямь, для кавалера двух Серебряных и четырех Бронзовых Звезд, почетной медали Конгресса и целого музея прочих наград, четырежды раненого беглеца из вьетнамского плена полное нравственное поражение в провинциальном мухосранске выглядит не совсем уместным. Вообще режиссер здорово подправил хороший сюжет, испорченный писателем. Книга Моррелла, созданная “по горячим следам”, несмотря на отчаянную остроту, особого успеха не имела. В ней было все же чересчур много патологии.

Однако в проработке подробностей Морреллу не откажешь. Для зрителя восьмидесятых поведение Рэмбо, и его оппонентов - простых американских парней, облеченных властью, вполне понятно. В конце концов, он просто склонен верить тому, что происходит на экране, не особо задумываясь о подоплеке событий. Рэмбо в исполнении очень хорошего актера Сильвестра Сталлоне нам симпатичен, шериф Тизл (тоже очень хороший актер Брайан Дэннехи) - нет. О том и кино. В романе каждый шаг, каждое слово, даже малейшая мысль любого из действующих лиц полностью обоснованы их сутью и жизненным опытом. Тот же Тизл, к примеру - дитя “бэби-бума”, герой Корейской войны и бывалый “ястреб”, привыкший верить начальству и ждуший того же самого от своих нынешних подчиненных, которыми в городке с говорящим названием Надежда являются буквально все. Он ведь шериф - высшая вооруженная власть в своем доме.

Жуткий Галт, невольная жертва Рэмбо, тоже не так прост. Это бывший военный, никогда не бывавший в бою, человек с преступным прошлым, тешащий свое тщеславие, издеваясь над настоящим солдатом. Вообще в книге нет несущественных деталей. Это типичный американский бульварный роман с блестящей сюжетной линией, развивающейся по китайскому образцу, где все герои - главные, а завязанный между ними конфликт призван как раз высветить эту “главность”. Некоторые подробности биографии Рэмбо позволяют предположить, что перед нами - ветеран MACV-SOG, секретного подразделения Специальных Сил США, ответственного за ряд наиболее прославленных и успешных боевых операций. Здесь, под командованием генерала Уильяма Вестморленда, служили плечом к плечу и американские, и вьетнамские специалисты.

Однако, если копнуть поглубже, становится ясно, что истинным местом приписки Джона Рэмбо была легендарная команда Дельта, включавшая более тысячи двухсот разношерстых мастеров из всех родов войск США и Южного Вьетнама. Былой командир героя Траутман, следовательно, ни кто иной, как полковник Специальных Сил США Чарльз Бэкуит по прозвищу Атакующий Чарли, будущий создатель современного подразделения Дельта, куда благополучно вошли все желающие участники вьетнамской команды. Во Вьетнаме, как и теперь, Дельта специализировалась на борьбе с террористами (партизанами и агентами Вьетконга), глубокой разведке и спасении заложников. Ни один из ее вьетнамских солдат и офицеров не становился жертвой социального насилия и не угрожал общественной безопасности. Их профессионализм был для этого слишком высок. 

ПОД РЕНТГЕНОМ

Первое столкновение американской и северовьетнамской армий в открытом бою состоялось в 1965 году в долине Ла Дранг. Здесь в ноябре бойцы трех батальонов кавалерии США, уже давно к тому времени пересевшей с коней на вертолеты, в течение нескольких суток выдерживали наступление пятикратно превосходивших их сил Северного Вьетнама. Командовал одним из батальонов, на который пришелся главный удар, подполковник Харольд Грегори Мур, выпускник Вест-Пойнта, аспирант Гарварда и университета Джорджа Вашингтона, магистр международных отношений и доктор философии. Через двадцать семь лет, в соавторстве с журналистом Джозефом Ли Галлоуэем, он выпустил книгу под названием We Were Soldiers Once... And Young (“Мы были солдатами некогда... и были молоды”), экранизированную в 2002 году Рэндаллом Уолласом. Здесь роль Мура великолепно исполнил Мэл Гибсон. Операция в долине Ла Дранг проходила под кодовым названием X-Ray (“Рентген”).

Эта битва, призванная выявить слабости противника, высветила много больше того, на что расчитывал президент Линдон Джонсон, объявляя вьетнамский конфликт “дешевой войной”, не требующей ни больших средств, ни серьезной подготовки. Оппонент Мура, полковник Вьетконга Нгуэн Ань, напротив, отнесся к происходящему очень серьезно. Герой войны за независимость, участник исторического разгрома французских войск, произошедшего, кстати, все в тех же местах, Ань разумно сочетал отменную выучку лучших подразделений, ему вверенных, с древнекитайской воинской мудростью. Он намеревался преподать американцам жестокий урок, физически истребив врагов, и, тем самым, предотвратить дальнейшее кровопролитие, сразу закончив войну. Вообще, техническое оснащение северовьетнамских сил варьировало от широких мечей до новейших советских танков и ЗРК, но солдаты Аня были вооружены прекрасно. Это было противостояние двух современных армий, только на каждого американца приходилось по пять вьетнамских коммунистов. К тому же, в отличие от них, значительную часть кавалеристов Мура составляли новобранцы.

Как полагается в наши дни, операцию “Рентген” Хал Мур готовил загодя. Получив в распоряжение толпу юных призывников, он месяцами добивался от них толка, совершенно, в результате, сроднившись со своими солдатами. В долине кавалеристы сразу оказались отрезаны от “большой земли”, поскольку высадка подкрепления на территории, занятой противником, стала невозможна. Репортер Джозеф Галлоуэй, вызвавшись освещать события прямо изнутри, разделил судьбу Мура и его подопечных, получив в результате Бронзовую Звезду за спасение раненых под огнем. Награда нашла героя через тридцать с лишним лет. Столько потребовалось американскому правительству, чтобы окончательно признать факт Вьетнамской войны и даже - о ужас! - участие в ней каких-то штатских.

Полковник Мур, которому удалось не только выиграть бой, но и сохранить жизни большинства своих солдат и офицеров, тоже прославился лишь после выхода книги. Он считает битву при Ла Дранг маленькой моделью войны в целом, поскольку после сражения кавалеристов отозвали с поля боя, уступив местность Вьетконгу так же точно, как в 1973 году вывели из Вьетнама всю армию, отдав страну на растерзание коммунистам. Джозеф Галлоуэй уже в наши дни известен жесткой критикой войны в Ираке. Он находит администрацию Буша “больше похожей на преступную организацию, чем на американское правительство”, и недоумевает, что же случилось с президентом, обещавшим своему народу “честную, правовую, благородную и нравственную” политику. Таково отношение истинных героев к раздуванию милитаристской истерии в своем отечестве.

НОРДИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР

Чистокровный ариец, пилот ВМС США Дитер Денглер родился в Вилдберге, Шварцвальд, в 1938 году. Отец Дитера, которого мальчик никогда не видел, был пламенным нацистом и погиб на фронте за великую Германию. А вот дедушка нашего героя, напротив, был объявлен врагом нации. В городе он оказался единственным человеком, голосовавшим на выборах против Гитлера к ужасу своих земляков. Позже Денглер признавался в том, что именно дед послужил ему главным примером правильного поведения и, в конечном счете, спас жизнь, когда Дитер сам стал врагом народа в концлагере для военнопленных в Лаосе.

В семилетнем возрасте Денглер стал свидетелем бомбежки собственного города, причем наблюдал из окна американский штурмовик. Летчик обстрелял соседний двор, затем вывел машину из пике над домом Дитера, увидел мальчика и сделал “большие глаза”. По словам Денглера, пилот испугался куда больше, чем он сам. С этого момента наш герой выбрал свою профессию. Сочетание полета, огромной мощи и личной ответственности за свои поступки его захватило. Мечтой Денглера стало разыскать американского штурмовика и сказать ему, что “все обошлось”. Этого в земной жизни не случилось, но зато сам Денглер в восемнадцатилетнем возрасте автостопом добрался до Гамбурга и отплыл в Нью Йорк с намерением сделаться летчиком. Там Дитер немедленно записался в ВВС США, причем сержант-вербовщик объяснил ему, что только здесь и летают по-настоящему. Прослужив некоторое время механиком, а затем оружейником, Денглер прошел отбор в школу пилотов, и вот тут его контракт с ВВС закончился.

Поработав немного пекарем в лавке своего брата, Денглер поступил в колледж, а после - в другой, где уже учился аэронавтике. Оттуда его с радостью взяли в летную школу ВМС. В 1965 году Денглер служил пилотом штурмовика на авианосце Ranger. Первая же боевая операция нашего героя была секретной, поскольку проходила в воздушном пространстве Лаоса. Здесь Денглеру надлежало перехватить северовьетнамский конвой. Обстановка в самом Лаосе была на грани гражданской войны, и лаосские повстанцы активно сотрудничали с Вьетконгом - впрочем, не без некоторого нажима. В Индокитае каждый играет в свою игру. Машина Денглера была сбита зенитным огнем, и он совершил вынужденную посадку в джунглях Лаоса, где его и взяли в плен боевики Патет Лао - довольно гнусной разновидности “красных”, недолюбливаемой самими вьетнамцами.

В лагере Дитер оказался единственным “настоящим” военнопленным. Это порядком скрасило бы ему жизнь в сравнении с остальными заключенными - американскими шпионами и вьетнамскими католиками. Однако, вместо того, чтобы подписать предложенный ему коммунистами документ, осуждающий “американскую агрессию”, Денглер вступил с ними в идеологический спор. Это привело его к ужасающим пыткам и, в конечном счете, лишило всяких прав солдата и человека. Денглер провел в лагере несколько месяцев, читая лекции вьетнамским комиссарам и понемножку готовя план массового побега.

Он убедительно объяснил товарищам, что в сравнении с нацистскими лагерями лаосская бамбуковая тюрьма просто смешна. В конечном счете Дитеру удалось обезоружить своих охранников и захватить лагерь, откуда он двинулся к тайской границе, где и был подобран американскими спасателями. Денглер блуждал по джунглям более трех недель, питаясь змеями и личинками насекомых. Из всех бывших заключенных только ему удалось выйти к своим. Команда авианосца отправила за ним отряд “морских котиков”, которые окончательно спасли Дитера - на сей раз от сотрудников ЦРУ, настойчиво допрашивавших его в госпитале. Всю оставшуюся жизнь он продолжал летать.

ПРАВДА ЖИЗНИ И ПРАВДА ИСКУССТВА

Почему “вьетнамский синдром” так важен для понимания современности? Да потому просто, что из всех искусств для нас важнейшим является кино. По степени эстетического и нравственного воздействия, по широте охвата самых острых общественных проблем, по своей доступности, наконец, оно не знает себе равных. А главный производитель кино - без сомнения, Голливуд, “фабрика грез”. Здесь трудятся самые компетентные профессионалы, здесь в кинопроизводство вкладываются самые большие деньги. И здесь же используются самые проверенные временем способы достучаться до сердца и, значит, до кошелька простого зрителя с его простыми проблемами, которые на поверку неизменно оказываются как раз самыми сложными. И эта фабрика очень чутко реагирует на малейшие колебания психологического барометра; а ослабь она хватку на пульсе миллиардов своих подопечных, и все колоссальное сооружение большого кино очень быстро вылетело бы в трубу. Со всеми вытекающими из нее последствиями.

Первым “вьетнамским кино” стала самая настоящая окопная правда. Это были разной продолжительности отрывки, снятые на шестнадцатимиллиметровую пленку без озвучания участниками событий. Некоторые из них длятся считанные секунды. Именно такие кадры привез из долины Ла Дранг Джозеф Галлоуэй, и они были воссозданы почти через сорок лет Уолласом с удивительной точностью. Однако самое сильное впечатление производят не эти запечатленные мгновения боя, а пятиминутная звуковая съемка, сделанная другими подоспевшими репортерами уже потом - интервью с подполковником Муром.

На вопрос о впечатлениях Хал Мур немедленно заводит рассказ о тех, с кем провел под огнем двое суток. Он говорит об искрометных талантах и великолепной выучке, полной самоотверженности и отчаянной отваге лучших солдат и офицеров лучшей армии в мире. При этом полковник не смотрит в камеру; его лицо то опускается вниз, то отворачивается в сторону. Голос становится все более странным. Наконец Мур просит прощения за “ту некоторую эмоциональность, которую вы, должно быть, заметили. Дело в том, что я жил с этими людьми полтора года, два дня был с ними в бою. А теперь...” Здесь он вдруг переходит на крик, голос его срывается: “...многие из них мертвы!” Камера впервые ловит взгляд подполковника. Харольд Мур плачет. Эти кадры Уоллас нам в кино не показывает.

Как вы уже, конечно, заметили, все три истории, прозвучавшие в нашей беседе, не просто кинематографичны. Они и стали поводом для кино. Дитер Денглер, к примеру, вызвал к жизни аж две экранизации - недавно вышедший художественный фильм Вернера Херцога Rescue Dawn (это позывные Денглера) и его же документальную ленту Little Dieter Needs to Fly (“Маленькому Дитеру надо летать”), снятую десять лет назад, еще при жизни Денглера. Не все картины о Вьетнамской войне столь конструктивны.

Оливер Стоун, сам ветеран Вьетнама, орденоносец и человек с очень тяжелым детством и сложной судьбой, бросает на полотно экрана исключительно мрачные краски. Что ж, эта война была и такой, хотя не для всех. Для Стэнли Кубрика Вьетнам становится темой социальной сатиры. Это, может быть, уже не вполне уместно. Трудно сказать, может ли вообще человеческая жизнь и смерть служить поучительным примером. Когда Иисус - самый трагический герой, нам известный - говорит притчами, Он рассказывает о всяких безобидных, даже смешных вещах, вроде какого-то должника, неправедного судьи, которого достала бедная одинокая женщина, глупых девиц с фонарями. О разрушении, скажем, Иерусалимского Храма мы слышим от Него исключительно прямым текстом, безо всяких художественных приемов. Правда, Он то и дело сбивается на вдохновенное пение, и этим становится неожиданно похож на подполковника Мура.

Есть и множество других “вьетнамских” картин, снятых вполне в духе нашего повествования. Перечисление всех отняло бы слишком много времени. Важно другое. Истории, рассказанные об одной из самых неудачных и неизвестных, даже несуществующих войн ее непосредственными участниками, неожиданно изменили очень многое в современной картине мира. Они помогли людям взглянуть на войну вообще, как на одну из форм нашей жизни - может быть, болезненную, неправильную, но, увы, вполне реальную. Для политика война - повод к массовому героизму и почти безотказный способ решения разных проблем. Для врача - травматическая эпидемия. Для ученого - долгожданная возможность показать себя. Для дельца и трудяги - способ быстрого заработка. Для творца - источник артистического вдохновения. Но для огромного большинства обычных людей - это жизнь, тоже жизнь, с ее, как всегда, неповторимым опытом, включая “вьетнамский синдром”. Все мы - нация прозака.

Возможность просто пойти на войну, пережить ее, вернуться оттуда и продолжать жить, пользуясь правом оценивать былое по-своему, и противопоставлять это свое мнение домыслам тех, кто там не был, всегда была достоянием сильных духом. Истории, рассказанные участниками Вьетнамской войны, совершили в мировой культуре и массовом сознании переворот, незаметный, как сама эта война. Они еще немножечко приблизили день, когда право сильных станет возможностью всех, а идеалы и идеологии потускнеют перед жизненной правдой. Немного ума надо, чтоб осознать себя палачом или жертвой. Но порой стоит подойти к зеркалу, поморгать и явственно различить проступающие на плечах тени погон. Эта магия, требующая определенного жизненного опыта, присоединяет нас к таинственному сообществу людей, предоставленных самим себе перед лицом Бога, привыкших принимать собственные решения и даже почти готовых отвечать за свои поступки. Как поется в известной  песне из кинофильма, “настоящая война - прямо за твоей дверью”.

ДЕТИ БОГОВ

Каких-нибудь сто лет назад в кругу ученых людей принято было говорить о духовном наследии старых языческих верований, умирающих остатках былых суеверий. Сегодня вера в безраздельное царство науки давно уже сделалась пережитком прошлого, меж тем как язычество – живое и здоровое – вновь зачаровывает современников.

И это вполне понятно. Ведь новейшими язычниками могут считать себя люди, принадлежащие при этом к самым разным религиозным направлениям, и даже убежденные христиане. Просто к санкционированному церковью культу святых добавляется почитание всевозможных божеств, стоящих, грубо говоря, этажом ниже – своего рода посредников между нами и Богом. Между прочим, еще с первых веков христианства существовала негласная, но почти общепринятая традиция «переводить» богов и героев древности, прежних пенатов, лар и всяких там сидов, в разряд местных святых, как это случилось с доброй половиной любимых персонажей наших святцев. Иначе с чего бы это пророку Илье заведовать громом и молнией, а святому Николаю – развозить подарки под Рождество на летающей оленьей упряжке в компании самого настоящего эльфа? И когда в храме мы слышим обращенную к Деве Марии хвалебную песнь Ave Maris Stella (буквально: «радуйся, Звезда Морская»), это ни чуточки нас не удивляет. Хотя, если вдуматься, не совсем понятно, с чего бы это маме еврейского каменщика приписывается атрибутика куда более древней Богини-Матери, восходящей из водной бездны.

Церковь новых язычников, иначе говоря, Викка – одна из самых молодых (ха-ха), но оттого нисколько не менее мировых религий. Она собирает под свои крылья не менее двух миллионов последователей, не говоря о великом множестве всякого рода попутчиков и друзей. И это – очень интересная церковь, которой не нужно прилагать большие усилия, чтобы привлечь к себе внимание народа и пополнять ряды обращенных. Поскольку занимаются верующие в этой церкви исключительно чародейством и волшебством.

Они, собственно, всегда это делали, не догадываясь о том, что вместе гораздо удобнее и колдовать, и просто жить в стремительно меняющемся мире. Однако в XX веке, прославленном разделением рода человеческого на верующих и неверующих, белых и красных, арийцев и недочеловеков, преуспевающих и неудачников, люди явили миру прямо-таки исключительную, никогда прежде невиданную тягу к союзам. Любовь к ближним и умение находить единомышленников стали главными условиями выживания. «Человек один не может ни черта», заключает герой одного из самых мрачных романов Хэмингуэя, который сам был трагическим одиночкой. Так, как прежде складывались подпольные организации и кружки анархистов, чтобы в одночасье выйти на свет и перевернуть мир, рождаются ныне всякого рода общества, клубы по интересам, творческие и другие союзы. Так, по воле и стараниями одного человека, возникла и Викка.

ПАТРИАРХ

Ее историческим основателем стал простой британский колонизатор, скромный труженик частного капитала и прекрасный семьянин. Джералд Гарднер от сотен тысяч подобных ему белых людей в тропиках отличался, разве что, исключительным смирением. Довольно многие возвращались домой, привозя на Запад таинственные восточные учения, странноватые и дикие, как азиатские болезни. Гарднер прошел на Востоке хорошую школу, но полукитайцем или полуиндусом не стал; его интересы остались совсем в иной области. Приобщившись к невиданной в Европе традиционной культуре, Гарднер и не подумал отбросить все европейское, или привить восточные привычки западной цивилизации. Вместо этого он предпринял попытку обрести собственные истоки, открыть заново древнюю мудрость Запада и соединить ее с современностью, примирить постхристианское общество с дохристианским преданием. И он вроде как создал Викку.

Официальная наука признает Гарднера всего лишь дилетантом, антропологом-любителем, поскольку соответствующего, да и вообще никакого образования он не получил. С детства Джералда мучила, как тогда считалось, астма, хотя, скорее всего, это был хронический обструктивный бронхит. В общем, мальчик по ночам задыхался, и с годами симптомы только усиливались. В конечном счете, маленький Гарднер спал спокойно не более двух раз в неделю. Кроме того, его мучили видения; во всяком случае, взрослые так это понимали. Очень часто, ложась в постель, Джералд, вместо того, чтобы мирно уснуть, отправлялся прямиком в астрал. Поскольку прослыть странным вдобавок ко своим болячкам Гарднеру совсем не хотелось, он довольно быстро приучил себя не распространяться о ночных путешествиях. Впрочем, у него была ирландская няня. Джозефин «Ком» МакКомби, сиделка по совместительству, стала для Джералда не только настоящим другом, которому он и поверял свои странные тайны, но и, возможно, спасительницей, попутно совершенно изменив его жизнь. Она посоветовала родителям вывезти мальчика на континент, где климат получше, и сама отправилась вместе с Джералдом прямиком в Юго-Восточную Азию.

Первые десятилетия XX века Гарднер, уже здоровый, но от ночных странствий не излечившийся, провел плантатором, выращивая каучук сперва в Борнео, а после в Малайе. Он прошел путем, многократно описанным в английской литературе, от «героя пустынных горизонтов» к ученому, и даже послужил прототипом для нескольких новелл сэра Артура Конан Дойла. В начале двадцатых годов Гарднер в Малайе получил должность правительственного инспектора, а в 1936 году вернулся в Англию и тотчас же опубликовал свое первое сочинение, «Крис и другое малайское оружие», хотя речь в книге шла вовсе не о том… Она в одночасье оказалась чуть не лучшим трудом по индонезийской магии, сочетающей народные традиции с практиками буддийской тантры. Как раз в это время, на пороге Второй мировой войны, в Европе чрезвычайно обострился интерес образованных людей к всевозможному восточному оккультизму. Можно сказать, что Гарднер оказался в нужном месте в нужное время.

Через три года он вступил в Британское общество фольклора  и некоторое время удовлетворялся этим положением ученого чудака без степени, описывая на страницах специализированных журналов заморские колдовские редкости. Попытки Гарднера получить докторскую степень в университетах Сингапура и Тулузы закончились ничем. Зато судьба свела его с местным Братством розенкрейцеров, а уж те познакомили будущего главного ведьмака с самыми настоящими волшебницами из Нью Форест – возможно, самого влиятельного колдовского общества Британии. Они посвятили Гарднера в свои тайные ритуалы, или что-то в этом роде. Во всяком случае, относиться с недоверием к его магическому опыту нет никаких оснований. Уже пожилой человек, Гарднер пишет сперва два романа в стиле готической фэнтези, а затем еще две книги совсем другого рода: «Волшебство наших дней» и «Смысл волшебства», подробно освещающие целый ряд магических приемов, неизвестных широкой публике. Этот труд Гарднер предпринял с согласия и благословения ведьм из Нью Форест. Его жена Донна, прожившая с Джералдом тридцать три года, никогда не принимала участия в его колдовских занятиях или, возможно, тщательно это участие скрывала. После ее смерти Гарднер тяжело заболел; его задыхания возобновились. Он отправился в своеобразное паломничество в Святую Землю, и по дороге оттуда умер на корабле. Его похоронили на побережье Туниса.

Если сам духовный руководитель Викки оставил после себя всего пять книг, то из всевозможных исследований и попросту интеллектуальных спекуляций на тему хитросплетений его биографии можно составить небольшую библиотеку. Два романа Гарднера, перенасыщенные всевозможными «тонкими намеками на толстые обстоятельства» (позже автор так прямо и объяснял, что придал реальным событиям форму литературных сюжетов, не имея морального права раскрывать тайну колдовского сообщества), стали темой для бесчисленных сопоставлений и поисков. Их персонажи многократно ассоциировались с самыми разными загадочными людьми XX столетия, известными и не очень. Особенный интерес вызывают героини, подруги (в прямом смысле слова) Гарднера, могущественные волшебницы современности. Также его хорошим знакомым был ни кто иной, как Алистер Кроули – один из величайших антропософов еще старой закалки, современник Штайнера и Безант, личность очень даже загадочная.

КАНОНЫ

Трудно сказать, является ли Гарднер настоящим основателем Викки. Есть мнение, что она была всегда. Однако, он уж точно не просто «примазался» к существовавшей от века магической традиции. Заслуга Гарднера состоит в упорядочении методик; можно сказать еще, что он взял на себя смелость определить цели и задачи волшебства в современном мире. Насколько удачно или исчерпывающе ему это удалось, другой вопрос. В Британии и континентальной Европе термин «гарднерова Викка» означает всего лишь преемственность в обучении. Американцы часто говорят о «традиционной британской Викке», когда им почти нечего сказать. В конечном счете, все сводится к нескольким линиям передачи знаний, как-то связанным с личностью Гарднера, и только. Даже само название «Викка» он писал иначе, с одной буквой «к», а чаще всего говорил о «Культе Ведьм». Это уже потом, после его смерти, последователи занялись «исправлением имен».

Вообще термин wicca происходит от древнеанглийского варианта слова witchcraft, обозначавшего нечто среднее между колдовством в чистом виде, некромантией и шаманизмом – wiccecraeft. Соответственно, wicca – это ведьмак, тот, кто сейчас называется словом warlock. Wicce – ведьма, witch. Первой о всеевропейской волшебной традиции заговорила в двадцатых годах Маргарет Мюррей, однако эту теорию официальная наука не поддержала. Возможно, зря, поскольку Мюррей и ее критики вполне могли говорить об одном и том же на разных языках. Мюррей стала автором предисловия к книге Гарднера «Волшебство наших дней». После смерти Гарднера Викка стала развиваться очень быстро – настолько, что теперь уже самостоятельно существуют сотни тысяч ведьм и волшебников, только «сочувствующих» колдовской церкви, перенимающих отдельные ее догматы и практики, но движущихся своим путем. А численность самих виккан уже превышает несколько миллионов верующих.

Поскольку «церковью» Викку можно назвать только в строго богословском, как «общение верных», а отнюдь не административном смысле, вряд ли можно говорить о какой-то колдовской ортодоксии. Принято почитать божественную пару – Богиню и Бога, олицетворяющих сразу и равновесие сил во Вселенной, и таинство брака как высшую форму жизни и самого этого равновесия. Некоторые ветви Викки придерживаются строго феминистских взглядов, как это замечательно (хотя и занудно) провозглашал Роберт Грейвз, поэт-лауреат, второстепенный ученый и никакой философ. Грейвз был по всем внешним признакам очень даже мужественным мыслителем, он прошел Великую войну от звонка до звонка, много занимался боксом и прекрасно стрелял. Однако его эротические проявления колебались от неявного мазохизма до гендерной дисфории, что, к сожалению, сказалось и на его лирике. Программное же сочинение Грейвза «Белая Богиня», возвещающее торжество женского начала в истории и культуре, вообще не выдерживает критики, хотя и преподносится как ученый труд. В нынешней Викке крайне феминистские позиции занимает крыло Дианы, выведенное несравненным Джоссом Уидоном в культовом сериале «Баффи, истребительница вампиров» безо всякого уважения. Одна из главных героинь Уидона, самая настоящая волшебница, обобщает духовные практики магинь-феминисток формулой: «Бла-бла-бла Викка, бла-бла-бла ведьмы, великий менструальный источник женской энергии». Сам Гарднер любые однополые мотивы ненавидел, поскольку они ограничивают естественную сексуальность. Он называл такие вещи «проклятием Богини». По правилам Гарднера, посвятить вас в Викку может только ведьма, если вы – мальчик, и, соответственно, ведьмак – если девочка.

 Первое время, даже в «бисексуальных» отделениях Викки эта самая Богиня, чаще всего, была первична; Бог – вторичен. Гарднер, пытаясь обратиться к истокам, исповедовал Великую Мать и Рогатого Бога, воспроизводя архаичные языческие конструкции. Имеется в виду царь-жрец в одеянии дикого зверя (оленя), в общем-то приносящий себя в жертву Природе. Отголоски этой очень старинной постановки вопроса мы можем услышать в древнегреческом мифе об охотнике Актеоне, превращенном Артемис (Диане) в оленя и растерзанном собственными собаками. Кстати, собаки – черные суки – священные звери богини ночи Гекаты, чей культ часто смешивался с культом Артемис. Жутковатая выходит картинка. К чести человечества надо сказать, что уже греков такая трактовка взаимоотношений полов ничуть не устраивала, и потому вся античная мифология строится на совершенно других началах, как бы ни умилялся древнейшему зверству Грейвз.

Возможно, начальное увлечение виккан зверскими сказками в какой-то степени символизирует хмурое утро человечества после грехопадения, поскольку в наши дни основным направлением Викки, как и подобает добропорядочному язычеству, стало многобожие при смутном присутствии какого-то Верховного Божества, «о Ком не говорят». Выходит так, что виккане поклоняются тем, кого в христианстве назвали бы Силами и Престолами, обращаясь прямо к могущественному своду западной ангелологии, минуя Самого Небесного Отца. Иногда богини и боги ассоциируются с основными архетипами человеческой психики – то есть некоторые верующие утверждают, что на самом деле божеств не существует, а речь идет о неких универсальных символах, порождаемых нашим сознанием. Это, отчасти, дань современной научной зауми, но также здесь четко прослеживается влияние популярного буддизма с его многочисленными квази-божествами. Впрочем, подавляющее большинство адептов Викки по-настоящему верят в тех, с кем то и дело общаются и даже дружат. Ощущение диалога, возникающее при этом, настолько ярко и четко, что нужно быть очень странными, чтобы заподозрить в этом раздвоение личности. Иначе новое язычество превратилось бы в очередную разновидность аутотренинга, а помощь, получаемая от тех, к кому обращаешься в своих молитвах и песнопениях, слишком реальна. Порой даже чересчур.

ПРЕДАНИЕ

Трудно было бы ожидать от современных язычников сверхъестественного богословского дара. Ряды Викки и пополняют как раз те люди, которых более привычная религия с ее сложными выкладками не устраивает и не греет. Те же, кто обладают настоящими способностями к построению связных моделей, как правило и становятся «эклектичными» викканами-одиночками, или объединяются в свои маленькие общины, не привлекая к себе внимания. Поэтому истинной сутью Викки надо, наверное, все же счесть не околофилософские теории, а колдовскую практику, которая даже не очень далекого адепта способна вывести к Истине сама по себе, как форма объективной реальности. В общем-то, Викка и создана для волшебства, а не для дискуссий.

Картина мира Викки строится на четырех классических стихиях: земле, воздухе, огне и воде. К ним очень часто добавляется пятая – эфир, иногда ассоциируемый с духовным началом. Многие, видя грубо нацарапанную на стене пентаграмму в круге, думают о сатанистах, и совершенно напрасно: на самом деле это базовая модель язычества, не имеющая отношения к бесопоклонникам. Сами так называемые сатанисты, довольно наивные и не оскверненные интеллектом создания, чаще всего даже не подозревают о том, что именно символизирует их любимая пятиконечная звезда. Эфир, пресловутый «пятый элемент», обозначен вершиной фигуры.

Взаимодействие этих пяти стихий поддерживает тонкое равновесие сил в мире. Это равновесие становится главной сдерживающей силой на колдовском пути современного язычника. Принято считать, что любое действие, предпринятое ведьмой по отношению к чему или кому то ни было, непременно вернется назад в утроенном объеме. Это Закон троекратного возвращения – один из главнейших этических принципов Викки. Говорят также о Восьми добродетелях магов, и это, прямо сказать, чисто языческие добродетели: радость, почтительность, честь, смирение, сила (имеется в виду здоровье душевное и физическое, как проявление божественной нормы), красота, могущество и сострадание. Одна из учениц Гарднера в своей поэме объединила их в пары по принципу взаимного дополнения, что тоже символизирует тайну брака.

Аналогом церковного прихода у виккан является coven. Можно было бы перевести это как «шабаш», но в русском языке смысл этого слова не только резко негативен, но и довольно-таки пренебрежителен. Поэтому я понятия не имею, как перепереть этот термин на язык родных осин. Такой вот кружок местных магов и чародеев. Они и впрямь постоянно становятся в круг, взявшись за руки, что необходимо для проведения большинства ритуалов как подобает. Таким образом концентрируется энергия, используемая для волшебства. Именно отсюда расхожее представление о том, как темной ночью ведьмы водят хороводы. В заклинаниях чаще всего упоминаются, вместе с Божественной Четой, некие Стражи четырех сторон света, ответственные также за четыре стихии. Порой участники coven сами символизируют этих Стражей, о чем, к примеру, можно прочесть у Кастанеды, хотя он никогда не признавал свою близость к Викке.

Колдовская кухня виккан на все сто соответствует тому, что мы хотели бы видеть в ведьмином домике. На Западе огромная сеть волшебных лавочек (в том числе электронных) предлагает знатокам все необходимое для правильного проведения ритуалов, от какого-нибудь корня мандрагоры до собственно котла, где готовятся зелья. В качестве магического оружия используется особый клинок, а просто для того, чтобы нарезать ингредиенты для снадобий – нож, часто деревянный, поскольку многие ведьмы избегают прикасаться к живым вещам вроде растений холодной сталью. Для разных заклинаний применяются соответствующие пентакли из железа, меди, серебра, золота и других металлов. Свечи, кристаллы, маятники, всякие сферы и, конечно, волшебные жезлы (у нас они называются почему-то отвратительным словом «палочка») тоже можно купить и, тем более, заказать.

Своего рода священное писание виккан – Книга Теней. В своем натуральном виде это просто чистые листы в любом переплете. Каждая ведьма вписывает туда проверенные на опыте заклинания и заговоры, а в результате получается уникальный текст, причем почти бесполезный или даже опасный, попади он в случайные руки. Есть еще, скажем, настоящая или идеальная Книга Теней, написанная самими богами и хранящаяся, видимо, где-то за пределами нашего плана бытия. Все личные Книги являются более или менее точными ее отражениями. Поэтому вписывать что бы то ни было в нашу книжку следует крайне осторожно; за нее и браться-то желательно чистыми руками, в самом правильном расположении духа. Иначе из образа Небесной Книги она очень быстро переродится в отражение наших собственных глупостей и уродств.

Поскольку радость и красота входят в список основных волшебных добродетелей, ритуалы и священные (колдовские) штучки виккан очень привлекательны. И, если учесть главное нравственное правило Викки: «Делай что хочешь, если от этого никому не плохо», остается лишь позавидовать былым изгоям (они и селились-то на отшибе), которые вдруг обрели и подобающее место в обществе, и заслуженный интерес окружающих. Можно надеяться, что из этого получится что-нибудь стоящее. Во всяком случае, чудес много не бывает.

ДЗЭН И ИСКУССТВО РАЗВОДИТЬ АНТИМОНИИ

Одно замечательное вещество, открытое настоятелем средневекового монастыря, беззаветно увлеченным химией, оказало исключительно благоприятное действие на монастырских свинок. Обнадеженный таким результатом, аббат собственноручно скормил свое снадобье остальным монахам, после чего все они в одночасье отдали Богу души, а наука обогатилась новым химическим элементом, получившим от остроумного настоятеля название “антимоний” (то бишь “против монахов”). С тех пор всякая многообещающая теоретизация, приводящая к парадоксальному результату, получила в народе известное нам прозвание.

XV век в истории нашей цивилизации характеризуется глубочайшим кризисом Церкви, приведшим через сто лет к Реформации и появлению новой разновидности христианской религии и христианского общества, освоению Нового Света, новым, индустриальным способам производства и много чему еще. Для европейской культуры это означало настоящую смену вех, переосмысление исторического наследия (в первую очередь языческого, античного) и новую – антропоцентричную и гуманистическую – мораль. Во главу угла был поставлен невиданный прежде идеал Человека, изрядно потеснивший в человеческом сознании идеального Бога. Как это чаще всего происходит в жизни, новые недостатки сменили старые. Многие бесспорные достижения человечества были безвозвратно утрачены, а многое пришлось начинать сначала, в который раз выдумывая деревянный велосипед. Однако, со всем уважением к романтикам, исторический процесс не сводится к битве Уленшпигеля с инквизицией. Когда первоначальное упоение боя проходит, начинается подсчет тел и вот тут – впервые для многих – смутно встает из тумана небытия образ прекрасной и недоступной незнакомки – возможной, но несостоявшейся истории нашей жизни, культуры, которую мы потеряли.

Реформаты сражались за свободу совести, Церковь отстаивала свое право ограничивать эту свободу во благо общества. А внутри самой Церкви христианские гуманисты обретали свободу частным порядком, выстраивая свои отношения с Отцом всех свобод. К сожалению, христианский мир был слишком увлечен выяснением отношений между людьми, чтобы вовремя вспомнить об отношении людей к Богу. Эразм Роттердамский, Пико делла Мирандола, Лефевр д’Этапль, святой Томас Мор изо всех сил пытались обратить внимание присутствующих на то, что Свобода-то – вот она, приходи и знакомься; да нет, борьба за идеи казалась их современникам куда увлекательнее какого-то здравого смысла. Первым героем пустынных горизонтов культуры в этом черном списке предстает кардинал Николай из Кузы в Южной Германии, родившийся в 1401 году. Его современниками и друзьями были математик и астроном Паоло Тосканелли, создатель печатного станка Иоганн Гуттенберг, художник Рогир Ван дер Вейден и многие другие хорошие люди, великие деятели европейского Возрождения.

Кузанец происходил из крестьян; его отец держал виноградник. Подростком он ушел из отчего дома, примерно как это сделал три века спустя Ломоносов, найдя приют у графа Теодорика фон Мандершайда, покровительствовавшего талантам. Первоначальное обучение Николай проходил на деньги графа в школе Братьев Общей Жизни в Голландии, в Девентере. Это было незаурядное заведение, где позднее учился Эразм. По возвращении домой он окончил Гейдельбергский университет. Это было время, когда в студентах ходили по пятьдесят лет, и это никого не смущало. Однако Кузанец времени зря не тратил, и уже в двадцать два года стал доктором правоведения, а еще пару лет спустя принял сан и вскоре стал настоятелем храма св. Флорина в Кобленце.

В конце 1431 году открылся Вселенский собор в Базеле, посвященный церковной реформе. Молодой Кузанец вскоре прибыл туда и сразу выступил с интересными предложениями отделения Церкви от государства, то есть ограничения власти папы духовными вопросами, а также подотчетности светских правителей естественной воле народа, имеющей божественное значение. С чего бы это он так разошелся, станет ясно из небольшой исторической зарисовки.    

ЕРЕСИ

Кузанец жил и действовал в то время, что великий культуролог прошедшего века Йохан Хёйзинга назвал “осенью Средневековья”. Это было время великих перемен и, в полном соответствии старинной китайской поговорке, жизнь людей значительно изменилась к худшему. Собственно, так называемое Возрождение античных культурных традиций было вызвано как раз этими неблагоприятными переменами, происходившими в первую очередь в сознании. Средневековые наука и ремесло очень далеко увели от вынужденного социального идеала евангельского равенства перед лицом неизбежных обстоятельств. Эти обстоятельства жизни больше уже не казались Богом и сравнительно уверенно превозмогались, поскольку уровень благосостояния изрядно вырос. Прошли те времена, когда злосчастный брат Рогерий Бэкон приводил в ужас ближних, показывая им красоты Божьего творения в магическом стекле. Христианский мир привык пользоваться плодами человеческого гения и все более претендовал на звание цивилизации. Естествоиспытателей стали, в общем, считать людьми. Не за горами маячила эпоха великих открытий.

К сожалению, как это чаще всего бывает, реальность духовная сильно рознилась с материальной. Католическую Европу раздирали ереси, тем более опасные, что природа их была сродни опасности внешней и вполне осязаемой – исламской турецкой экспансии. Ибн Рушд и другие ближневосточные почитатели античного наследия, с которыми спорил великий Фома Аквинский, оказались весьма придирчивыми идеалистами, более требовательными, чем христианские преемники Аристотеля. А в те годы, когда творили первые провозвестники Ренессанса, арабские философские влияния казались уже чем-то мирным и почти домашним в сравнении с веяниями персидскими.

В самом деле, сарацины, а впоследствии турки хотя бы исповедовали последовательный монотеизм, будучи в своем единобожии не менее ортодоксальны, чем добрые христиане. А вот учение “совершенных” - катаров, почерпнутое из куда более глубоких и темных источников, предполагало уже самый настоящий дуализм. И, если Аверроэс и другие средневековые оппоненты схоластов говорили о наличии двух, порой -  взаимоисключающих, правд: истины богословов и истины ученых, опираясь при этом на древнегреческую философию, то альбигойцы – преемники раннехристианских еретиков манихеев – в качестве одной из двух великих творческих сил выводили дьявола – преемника древнеперсидского бога тьмы Ангри Манью. Причем предвечный противник персидского зла светлый Ахура Маздао хотя бы побеждал в битве. Для манихеев, в отличие от персов, доброе и злое начала были совершенно равнозначны. И почему бы альбигойцам и не придти к столь пессимистическим выводам, когда внутри христианской церкви дела обстояли куда как неблагополучно.

Сперва церковный раскол положил начало противостоянию Востока и Запада. Потом волна крестовых походов схлынула, унося с собой целую кучу аравийского хлама. Счастливые везли на родину восточных жен, менее удачливые – восточные ереси. Гонители всего земного, отрицавшие общество и культуру безбрачные бессребреники катары являли разительный контраст богатому развращенному латинскому духовенству. Целые цветущие области континентальной Европы были охвачены пожаром религиозных войн. В отличие от своих более приспособленных преемников – социалистов нового времени – злосчастные еретики, конечно же, не могли победить. Они потерпели поражение, стоившее всему христианскому миру миллионы жизней, погибших в братоубийственной схватке, загубленных в застенках, сгинувших от голода, холода и болезней. Их гибель не прошла бесследно для человечества. “Люди доброй воли” получили такую прививку неофициального восточного мистицизма, что до неузнаваемости изменила весь облик европейской духовности. А внутри церковной ограды богословы-схоласты, призванные отстаивать каноническую точку зрения, почувствовали себя гораздо свободнее.

НОВОЕ БЛАГОЧЕСТИЕ

После того, как победители-мусульмане разгромили монашеские ордена в Святой Земле, прославленные своим миссионерским служением, пламенными проповедями и вообще подвижнической жизнью монахи обосновались в Европе. Это были в первую очередь кармелиты – нищенствующие насельники обители Девы Марии на горе Кармель в Палестине. Вокруг них в северной Франции, Германии и Нидерландах формировались полумирские общины бегардов и бегинок – добровольных отшельников, практиковавших самоотверженное общественное служение, в частности, в школах для бедняков и тогдашних хосписах. Безбрачные девы-бегинки, как Ядвига Антверпенская или Мария д’Уани, оставили христианству свод эзотерической литературы. Наибольшее влияние на умы оказала разработанная ими теория Brautmystik (мистического брака, нем.), предполагавшая единственно возможным слияние души с Богом в акте экстатической любви. Это учение восходило к проповеди околохристианского философа V-VI вв. Псевдо-Дионисия – мистика и созерцателя. Со стороны официальных церковных кругов мистический брак поддержали величайшие доминиканские проповедники во главе с Мейстером Экхартом, слушая которого, люди буквально теряли сознание от восторга.

В Англии рейнских доминиканцев поддержали местные мистики-монахи: Ричард Ролл, Уолтер Хилтон и Юлиана Норвичская. Римская кафедра оперативно отозвалась на эту вторую волну восточного мистицизма, разогнав большинство общин и осудив основные пункты проповеди Экхарта. Однако все эти треволнения положили начало эпохе devotio moderna (нового благочестия, лат.) в истории Церкви. Основной идеей нового христианского мышления стало слияние с Богом, развивающее концепцию мистического брака и, в конечном счете, плавно переходящее в пантеизм (”Бог во всем; Творец и творение равны”). Главным средством достижения единства с Богом было признано подражание Христу как истинная духовная жизнь, а всякого рода богословские спекуляции считались за “второй сорт”. Таким образом, церковная иерархия, вооруженная совершенной схоластической ученостью святого Фомы, с одной стороны, и церковные новаторы-мистики, проповедовавшие отказ от умствований во имя экстаза, с другой стороны, вызвали к жизни простую на первый взгляд и здравомысленную философию Николая Кузанского.

В 1440 г. Кузанец выпустил в свет свое первое богословское сочинение – трактат “Об ученом незнании”. В последующие четверть века было издано более двух десятков книг, в которых наш герой так или иначе излагал свои взгляды. Здесь богословие облечено в одеяния геометрии и теоретической физики, а перемежается вся эта математическая премудрость проповедью простонародного разумения, противопоставленного академической учености. Сложнейшие модели свободно сочетаются с забавными байками и загадочными диалогами. С точки зрения кардинала, научные концепции вполне могут быть изложены невежественным крестьянином или ремесленником, буквально “бьющим баклуши” (то есть нарезающим заготовки для ложек). Этот персонаж ведет напряженные богословские споры, чистосердечно укладывая на лопатки своих облеченных учеными званиями оппонентов – философа и ритора.

В своих трудах Николай Кузанский не то чтобы, как принято в наши дни говорить, предвосхитил, а прямо изложил такие довольно популярные сегодня концепции, как теория относительности, теория расширяющейся (развертывающейся) Вселенной, все базовые положения диалектики, теория общественного договора. Он также заложил основы современной гносеологии – науки о познании. Именно к нему напрямую относится забавная диссидентская переделка известной формулировки классика марксизма: “Реальность – это материя, данная нам Богом в ощущениях”. А все эти откровения приобрели у Кузанца такую форму, что неизбежно напомнит нам другое парадоксальное учение – буддизм дзэн, известный сегодня у нас большинству людей куда лучше, нежели собственная история.

ГЕНЕРАЛЬНАЯ ПАРАДИГМА

В основе учения дзэн, как известно, лежат философские или, скорее, поэтические постулаты китайских мистиков-даосов. Это, в первую очередь, концепция тайцзи (великого предела, кит.), изображаемого в виде пары взаимопроникающих структур – первооснов бытия инь и ян. В начале прошедшего века принято было иллюстрировать этим восточным символом идеологически близкую всему прогрессивному человечеству диалектическую концепцию единства и борьбы противоположностей. В последнее время более серьезные исследования китайского наследия заставляют признать, что авторы тайцзи ни о какой борьбе противоположностей слыхом не слыхивали, говоря лишь о единстве и взаимодополнении. Такой вот индиферрентизм весьма характерен для расслабленного Востока, в то время как на пылком Западе несчастный Джордано Бруно упирал именно на борьбу. Это неудивительно – ведь его в первую очередь занимало научное обоснование того самого богословского дуализма Света и тьмы, переиначенного древними еретиками из персидской веры. Собственно, в том и состояли разногласия Бруно с Церковью, а вовсе не в занятиях астрономией.

Для Кузанца, традиционно умевшего отделять науку от идеологии, сия диалектическая модель представляла в первую очередь философский интерес. Сам он построил на ней свою теорию complicatio et explicatio (свертывания и развертывания, лат.) мира. Онтологически Вселенная, наделенная качествами своего Создателя (например, бесконечностью), бесконечно развертывается в мир материи из Абсолютной точки своего вневременного и внепространственного происхождения – Бога. Неудивительно – ведь вне нашей материальной системы пространство и время относительны. Они ни в коей мере не могут быть основополагающими категориями, поскольку относятся исключительно к данной ситуации. Собственно, это Бог бесконечно развертывается в материальный мир так же, как этот материальный мир с другой стороны бесконечно свертывается в абсолютную реальность Бога.

Абсолютному максимуму Божественного бытия не противостоит ничто и, следовательно, с ним полностью совпадает абсолютный минимум – конечный результат проявления Бога в мире материи. Вообще абсолют находится вне количественного измерения, а посему максимум с минимумом качественно равны. Пространство, представляющееся нам прямым и равнопротяженным, в действительности искривлено, а бесконечно минимальная кривизна, в свою очередь, совпадает с бесконечно максимальной прямой. Противоположности (например, такие как Творец и творение) в Абсолюте тождественны. Понятно, на каком основании было сказано полторы тысячи лет назад: “Я и Отец – Одно”.

Своеобразный великий предел Кузанца – генеральная парадигма Света и тьмы, выведенная им в трактате “О предположениях”. Пирамида Света, чьим основанием являет Себя Бог, проникает в пирамиду тьмы, чье основание лежит в ничто. В плоскости их пересечения располагается материальный мир. Бесконечное многообразие мира (тьма вещей) разбегается в бесконечность и, в конечном счете, сводится к энтропии. Однако, с точки зрения Бога энтропия есть не конечный предел Вселенной, но точка отсчета “на периферии творения”. Отсюда материальный мир восходит к абсолютному единству в Боге. Естественно, с точки зрения мира мы наблюдаем процесс разбегания, развертывания Вселенной из “центра творения”, результат Большого творческого взрыва. То есть в относительном мире, где правят пространство и время, все центробежно, в Абсолютном, вне пространственно-временных категорий – центростремительно. При этом, в полном соответствии идее инь-ян, тьма в основе своей содержит элемент Света – ту самую искру Божью, залог Жизни вечной. В свою очередь, Свет в основе своей “не лишен тьмы” - это самоограничение Бога в предоставлении тьме тварных вещей свободы материального воплощения. В этой свободе изначально заложено и самоограничение материи – в ее распадении, утрате единства, выражении в массе конкретных вещей материального мира.

УЧЕНОЕ НЕЗНАНИЕ

“А как же быть с сотворением мира из ничего?”,- поинтересуется вдумчивый православный читатель совершенно так же, как его средневековый предшественник, бдительный страж христианской догматики. “Значит ли это, что наш герой отрицает основы библейской космогонии за четыре века до Дарвина? И, значит, принципиально расходится с официальной церковной доктриной своего времени? Не такие уж мирные эти ваши христианские гуманисты, как я погляжу. И никакой гуманизм не в силах достичь единства противоположностей науки и веры. Вот же она, идеологическая борьба!” Да ничего это не значит…

Просто в кругах прогрессивного духовенства в то время господствовали идеи того самого нового благочестия, что мы уже разбирали. В частности, бытовало мнение, что постижимый силой мистической любви Бог непознаваем и неопределим никаким другим способом, в том числе философским. Апофатическое, то есть, “отрицательное” богословие горячих немецких парней – экстатических, аффективных проповедников – определяло Бога именно как Ничто (с большой буквы) – Ничто могущее быть названо, Ничто сравнимое с любой вещью из тьмы вещей, Ничто постижимое. Прямо-таки “бесконечная Пустота, не содержащая ничего священного” первого чаньского патриарха, или даже “пустота в середине” даосского колеса бытия, в какой сходится тридцать его спиц, делая единственно возможным самое применение колеса. Назови это хоть Дао (здесь: Путем, кит.), ибо надо же это как-то назвать…

При такой нигилистической (в философском, а не идеологическом смысле) постановке вопроса один шаг до дзэнского “не-ума” как закономерного средства познания “не-бытия”, Абсолютной реальности Николая Кузанского. И он нам выводит такое понятие – это вышеупомянутое “ученое незнание”, роднящее Простеца – главного героя диалогов Кузанца, с простодушными и непосредственными (на первый взгляд) героями мондо – образцовых дзэнских бесед из знаменитых сборников вроде “Заставы без врат” или “Стальной флейты”. Подобно какой-нибудь китайской крестьянке или японскому горожанину, поучавшим с полным на то основанием высокоумного начетчика, скромный незнайка Кузанского запросто разрешает сомнения университетских профессоров, обнаруживая естественное пристрастие ко всему наиболее здравому из мирового философского арсенала. И здесь же, буквально через две строчки – бесконечное многообразие обитаемых миров во Вселенной, где все объекты движутся по траекториям, а логика не линейна, а трехмерна, связывая любые две точки на поверхности шара… Это просто праздник какой-то! Все, что мы привыкли считать самыми смелыми достижениями теоретической науки последнего времени, уже сказано простым католическим кардиналом полтысячи лет назад? Чем же это мы все время здесь занимались?

В том-то и дело, что кроме блаженной памяти Его Высокопреосвященства, бок о бок трудились и попросту жили десятки не менее замечательных теоретиков Осени Средневековья, а в их тени – тысячи и, подозреваем, миллионы героев Николая Кузанского – безвестных простецов, ложкарей или угольщиков вроде Клааса, чей пепел вечно колотится в сердце Уленшпигеля. Им куда легче почувствовать кожей тончайшие философские материи – ведь это всего лишь бледные отблески многоцветной Реальности, где они пребывают каждый Божий день – нежели защитить свою жизнь, свое человеческое достоинство перед лицом идеологического произвола. Когда грохочут пушки, музы молчат. Ясно, что в споре гуманиста Эразма с идеологом Лютером победит тот, кто сочтет это именно спором, а не дискуссией – более громогласный, более зубастый, более идеологически выдержанный, нежели интеллектуально честный - пламенный, в общем, революционер. Стоит ли всякий раз доводить дело до этого? В который раз пытаясь определить, кто более прав – католики или протестанты – мы рискуем никогда этого не узнать. Мы снова и снова побеждаем любой ценой, принося Истину в жертву нашей свободе с маленькой буквы, забывая, что только Истина сделает нас свободными.

НАБРОСКИ К ПОРТРЕТУ

Мы оставили Николая из Кузы на Базельском соборе, где он выступил со своей радикальной программой построения католицизма с человеческим лицом. Естественно было бы предположить, что молодой церковный функционер станет лидером центробежного движения иерархов, князей и прочих руководителей среднего звена к долгожданной свободе, полагая начало новому реформированному обществу. На деле Кузанец очень скоро принял сторону тогдашнего папы Евгения IV, убедившись в том, что собор вовсе не расположен проводить в жизнь его религиозные и социальные принципы. Как это часто случается, перед лицом суровой реальности демократические институты показали себя не с самой лучшей стороны.

В 1437 году поступивший на службу в папскую курию Николай отправился в Византию на переговоры с Восточной церковью. Угроза исламской экспансии была слишком велика, чтобы думать о разногласиях во второстепенной догматике, продиктованных в прошлом политическими соображениями. Однако мечте Кузанца об объединении Церкви также не суждено было осуществиться. Дискуссии перешли в споры, полемика принимала самые крайние формы; наконец, прозвучал исторический лозунг “Лучше служить султану, чем папе”, и борцы за чистоту веры совершили свое печально известное путешествие из Константинополя в Стамбул. Что до нашего героя, из поездки он, как ни странно на первый взгляд покажется, вынес оптимистическую и вполне конструктивную идею единства противоположностей, надеясь в будущем построить на этой философской основе единое христианское мировоззрение.

Через два года в своей первой книге он высказал большую часть любимых теорий: совпадение противоположностей, взаимосвязь всего, метафизическая бесконечность Вселенной и человека. В 1448 году Николай стал кардиналом, и тут же был вынужден защищать свою богословскую позицию от критики оппонентов, в том числе профессора Гейдельбергского университета Иоганна Венка, автора злобного памфлета “Невежественная ученость”, пародирующего название трактата Кузанца. Кардинал ответил развернутой апологией, обосновывавшей его взгляды с позиций церковной догматики. Меньше всего Николай Кузанский хотел оказаться в оппозиции. В дальнейшем от прямой философской полемики он перешел к притчам, создав в 1450 году цикл из четырех диалогов под общим названием “Простец”. О них мы уже говорили.

Тогда же Кузанец отправился по Европе – сперва папским легатом в Германии, инспектируя монастыри, где вскрыл множество злоупотреблений, потом просто “с миссией мира”, пытаясь остановить движение гуситов за отделение от Церкви. Ничего у него, как всегда, не вышло. Результатом поездки стал трактат “О согласии веры”, где кардинал говорил о единстве религий “всех разумных существ” несмотря на внешние различия в обряде. В 1464 году он еще высказался о глубокой внутренней связи ислама и христианства и необходимости искать общий язык. Это был последний год его жизни.

Как и большинство своих знаменитых современников, Николай Кузанский был не чужд практической деятельности. Круг его интересов был весьма разносторонен. В частности, он многое сделал для математической науки: положил начало теории исчисления бесконечно малых величин. Он первым предложил реформировать несовершенный юлианский календарь; это было сделано на полтора века позднее. Даже первая географическая карта Европы – его рук дело. Ну, это все, так сказать, мир увлечений - маленькие слабости великого человека.

Оканчивая наше немного грустное повествование, подчеркнем, что таких мыслителей, как Кузанец, во все узловые моменты истории человечества бывает довольно много. Именно в эти тяжелые времена, когда надо бы принимать решения и что-то делать, эти люди располагают известной программой действий, призванных вывести цивилизацию из тупика. Почему-то общество никогда не обращается к ним за советом, предпочитая все строить наново на развалинах. Хотелось бы нам, простецам, поинтересоваться, кому это нужно.       

ЭТЮД В ЗЕЛЕНЫХ ТОНАХ

В нашем маленьком мире как-то так все устроилось, что последние то и дело оказываются первыми, когда телега истории в очередной раз круто выворачивает оглобли. Себялюбивая, наглая и беззащитная торговка Польша становится центром героического сопротивления Церкви в безбожной красной империи; темнокожие индийские женщины учат милосердию умудренных опытом белых миссионеров. Ну, а самой что ни есть глубинной христианской мудрости – поскольку это мудрость житейская, на каждый день – мы причащаемся из источника на вершине холма посреди древнего капища, в круге стоячих камней.

Ирландцы – единственная, пожалуй, нация, принявшая христианство полностью добровольно, без эксцессов – по естественной, так сказать, склонности. Потом они христианизировали половину Европы, а еще потом - в наши дни – оказались в роли чуть не единственных носителей того бурного и смиренного христианского духа, что достался нам по наследству от диковатых предков. И это тем более удивительно, что язычество древней Ирландии никуда не делось. И сегодня живое и полное свежих сил если не в храмах, то в сердцах человеческих, прорастая в любую брешь христианских традиций, заполняя пустоты, оно словно тянется к Свету из глубины ирландской души, опираясь на христианские добродетели, как вьется омела по крестному древу.           

НЕ ХВАТИЛО ЛЕГИОНА

Так объясняет римский историк Тацит тот факт, что Ирландия умудрилась в неприкосновенности сохранить свою независимость вплоть до окончательного падения Западной империи. Частые вторжения саксов с востока и пиктов – коренных обитателей современной Шотландии – с севера сделали невозможным дальнейшее продвижение римлян. Более того, на закате латинского владычества цивилизованным и терпимым римлянам пришлось выступить в роли защитников местного населения. Военачальник Амброзий Аурелиан, по мнению историков командовавший арьергардом отступающей римской армии, возглавил антисаксонское сопротивление бриттов, сумев объединить довольно разрозненные силы местных вождей, и одержал победу, навечно оставшись в истории Британии и всего мира под именем легендарного короля Артура.

Северные границы распадающейся на глазах империи были к тому времени прикрыты от ирландских захватчиков оборонительной линией, так называемым валом императора Антонина. Первое время римляне защищали вал сами, затем – в союзе с местными жителями, а потом и вовсе передали судьбу края в их руки. Киплинг в своих детских сказках посвятил этим событиям немало страниц. И вот то, что не удалось совершить силой оружия, легко и без боли сделали несколько христианских монахов, перевернувших историю северных земель, но оставивших в неприкосновенности уникальную культуру и своеобразное отношение к жизни самих ирландцев.

Трудно сказать, когда и как именно христианство проникло в Ирландию. Во всяком случае, всеобщий любимец и национальный герой св. Патрик попал на остров, когда там уже довольно хорошо знали основы вероучения. И, по меньшей мере, какие-то небольшие христианские центры – быть может, монашеские пустыни или совсем крохотные монастырьки – были то здесь, то там разбросаны по зеленым холмам. Только так можно объяснить тот факт, что взявшись за дело всерьез, монахам не пришлось завоевывать внимание ирландцев. Они почти сразу же перешли к философским дискуссиям “на самом высоком уровне”, а восхищенный таким пиром духа народ, разинув рты, наблюдал, как свои в доску друиды и пришлые христиане чехвостят друг друга в присутствии короля. С этих дней Ирландия – страна мудрецов, поскольку пути ее дальнейшего исторического развития определились не силой оружия, как было тогда принято и, что греха таить, случается и по сей день, а, так сказать, за пиршественным столом. Друиды отстаивали традиционное мировоззрение с полным на то основанием, а потом отчаянно, а монахи гнули свое и, в конце концов, переспорили и даже где-то переубедили противников.

В том и причина загадочного “исчезновения” друидов в Ирландии. Не то, чтобы они перестали существовать, или рассеялись. Они уступили место “на кафедре” новым учителям, а сами довольствовались почетным статусом “королей в изгнании”, бродячих волшебников и, уже без помех и в первую очередь, поэтов – поскольку всех, так или иначе связанных со старой культурой, включая филидов – официальных, так сказать, певцов ирландской старины, незаметно стали ассоциировать со жрецами-друидами, а иногда и называть так. Что тут поделаешь, если в раннехристианских ирландских текстах верующий возносит Богу хвалу, величая его: “О, мой Друид!” С друидами произошло то самое, что произошло позже в Англии с ladies & gentlemen, то самое, что предрекал Бердяев современной ему европейской аристократии вообще. Из вполне реальных действующих лиц на исторической сцене они превратились в собирательный образ национальных достоинств.

СВЯТОЙ ПАТРИК

Одни из известнейших ученых-кельтологов 60-х годов прошедшего века Майлз Диллон и Нора Кершоу Чедвик в своей знаменитой книге The Celtic Realms уделили много страниц зарождению христианства в Галлии – области континентальной Европы, где, как и на островах, процветала прежде религия друидов. При чем здесь Галлия, когда речь идет о кельтах? А дело в том, что восстановить некоторые ранние эпизоды кельтской священной истории мы теперь можем только по аналогии, поскольку никаких почти свидетельств христианизации Ирландии не сохранилось. Попадаются знаменитые каменные надписи, но их немного. Известно, что мемориальной резьбе по камню научили бриттов римляне, как и многому другому; а уже от бриттов заимствовали эти техники кельты. В любом случае древнейшие сохранившиеся каменные памятники на острове Уитхорн  установлены не ранее V века. А это уже слишком поздно для того, чтобы понять, как обстояли дела, пока св. Патрик не прибыл в Ирландию.

Патрик родился около 389 года, скорее всего в Шотландии, которая называлась тогда иначе. В детстве он попал в плен к пиратам, и в шестнадцать лет был продан в рабство в Ирландию пастухом, откуда бежал на континент. Во Франции, в Мармутье, Патрик получил богословское образование в монашеской школе, основанной св. Мартином Турским, а уже папа Целестин рукоположил его в епископы и направил с миссией обратно в Ирландию, откуда Патрику-пастуху с таким трудом удалось выбраться. Возможно, именно этими печальными обстоятельствами прошлого объясняется то, что по словам Патрика, в ходе своего миссионерского служения он ежедневно был готов принять мученическую смерть. Эти сведения мы черпаем из сохранившейся “Исповеди” святого. Однако на практике задание оказалось неожиданно легким. На севере и в центре острова большинство вождей кланов пришли от Патрика и его проповеди в совершенный восторг и надарили новорожденной церкви земель для постройки храмов, что, по свидетельствам очевидцев, ломились от обращенных. А позднее, когда викинги разорили Ирландию и север Англии, монахи переместились на юг, в земли варваров, дойдя до Швейцарии, где сохранившихся ирландских монастырей особенно много. И они успешно христианизировали, а заодно и обучили всех этих франков и галлов и, некоторым образом, всю территорию современной Западной Европы.

Вообще Церковь в Ирландии всегда подпитывалась кланами и даже строилась на их основе, что придавало ей силу. Практически сразу ирландские монахи – а христиане в Ирландии с самого начала как-то особенно неровно дышали к монашеской жизни – отправились во все концы света проповедовать, чем и прославили свою родину. Привратник верховного короля Лоэгайре одним из первых постригся в монахи. Монастыри росли как грибы вокруг храмов, и в каждом была своя школа, тесно связанная со школами ирландских поэтов. Это тема для отдельного разговора.

МОНАХИ И ПОЭТЫ

Загадка друидов, делающая их вероучение наиболее таинственным в истории мира и позволяющая врать на них, как на покойников, состоит в том, что друидическая церковь никогда не имела писаных канонов. Традиция передавалась только от человека к человеку, а вся работа со словом предоставлялась филидам – поэтам и своего рода историкам. Естественно, стремясь занять в сердцах людей место друидов, христианские подвижники “от противного” тянулись к ирландским поэтам и действовали в тесном союзе с ними. Вообще дошедшие до нас практически в целости ирландские мифы и саги есть целиком и полностью заслуга монахов, тративших десятилетия у себя в кельях, перенося на бумагу песни филидов.

Святая Бригита, покровительница Ирландии и одного из древнейших местных монастырей – Келл Дара (здесь, букв.: “Дуб-храм”) – на самом деле была faery, эльфийкой, дочерью одного из верховных небесных правителей Дагда. Нимб, изображаемый над ее головой – ни что иное, как столп огня и света, сиявший над ней в часы сражения. Такой же столп, по мнению знатока ирландской старины С. Шкунаева, сопровождал знаменитые превращения величайшего из ирландских героев Кухулина, у которого с родословной и с формой ушей тоже было не все гладко. Полубогиня Бригита хранит ученых людей, ей ведомы тайны, и дуб является таким же священным ее символом, как сова – эмблемой греческой Афины.

Под таким покровительством ученые монахи вплоть до X века успели запечатлеть главнейшие эпические сказания филидов, вроде “Битвы при Маг Туиред” – основного источника по ирландской, и вообще кельтской мифологии. В собирательном варианте Д.Р.Р. Толкиена The Book of Lost Tales этому тексту в целом соответствует содержание главы The Chaining of Melko, хотя оригинал куда менее связен и обладает скорей эстетической, чем богословской ценностью.

По существу все архетипические построения нашей культуры берут свое начало за конторками ирландских монахов-переписчиков, как тема Плавания на Запад, в Страну Живых – землю обетованную европейских сказаний. Там боги, принимавшие участие в Творении, хранят истоки небесного замысла о земле; туда удаляются постепенно faery, когда рядом с людьми им уже не остается места. Некоторые счастливцы, умудрившиеся породниться с эльфами или совершившие совсем уж невообразимые подвиги самоотречения, удостаиваются чести тоже попасть туда в стеклянной лодке или на корабле под серыми парусами. Иногда они возвращаются ненадолго, чтобы поведать людям о чудесах или разделить участь своих собратий.

“Плавание Брана” – ярчайший пример сказания о Путешествии – приводит своего героя в Страну Женщин, лежащую “у порога” потустороннего мира. Здесь нет времени, а бог Солнца сам нисходит на берег каждое утро приветствовать своих гостей. Страна Женщин, где растут яблоки – это последний бастион Света на пути в земной мир, место, находящееся под непосредственным покровительством Великой Жены (богини-матери), своего рода “заповедник” неповрежденного злом бытия. Вернувшись и рассказав об увиденном, Бран исчезает – тем, кто соприкоснулся хоть раз с Добром в чистом виде, уже на земле нет места, им тесно среди людей.

Все эти сведения сохранили потомкам монахи-ирландцы, променявшие морские дали на безвылазное сидение среди книг, сравнивая самих себя в погоне за словом с котами, выслеживающими мышь. Котообразные монахи, слагавшие о себе шуточные, иронические и непристойные песенки, прославлявшие в своих голодных пародиях короля эльфов в плаще из отбивных на Острове Колбасы в море пива, жертвовали свои жизни той самой языческой традиционной культуре, от какой вроде бы решительно отделились стеной христианской веры. Это небывалое, почти сверхъестественное содружество образовало нечто вроде оси, восстанавливающей утраченную связь “верха и низа” западной мифологии. Кажется, благодать вновь снизошла на божества семи наших небес, и мы снова увидели эти божества во всей славе как Престолы и Силы истинного Вседержителя.

Вот поэтому в северных землях мы, как прежде, можем еще невзначай столкнуться с соседями и даже говорить с ними, а в хорошие дни рассмотреть с берега за линией горизонта что-то там такое, чего в мире людей больше нет, когда ветер с моря доносит до наших ноздрей запах яблок. А там, где правители утверждали свое политически прогрессивное христианство огнем и железом, язычество ушло вниз и прорастает в тени, как зараза. Оно утратило всякую связь с реальностью и кормится людскими похотями, выживая любой ценой. И оно так же похоже на мировоззрение былых волхвов и поэтов, как лозунг “за веру, царя и отечество” на Нагорную Проповедь.

МОНАХИ И ДРУИДЫ

По этому по всему не вышло противостояния между питомцами святого Патрика и представителями ирландских магических традиций. И это при том невообразимом влиянии, какое имели друиды на местных власть предержащих и народ в целом. Некий Мата, сын Умойра, предупредил верховного короля, что пришлый христианин непременно отберет у него власть над живыми и мертвыми. Так что Лоэгайре не торопился с принятием новой веры, хотя и подал святому Патрику колесницу, запряженную девятью конями (в таких обыкновенно разъезжали по Ирландии боги).

Зато в магических состязаниях Патрик оставил своих оппонентов далеко позади. Так, ему первому удалось призвать огонь с Небес и возжечь на высоком холме костер в честь Христа, тогда как друиды еще довольно долго ковырялись со своим священным пламенем на площади Тары – древней ирландской столицы. Помимо шуточек с пирокинезом, святой Патрик очень любил бродить по стране и произносить проповеди у волшебных источников и колодцев, успешно прибрав к рукам местную водную магию. По преданию, в старой Ирландии было много змей. Патрик прочел им проповедь и изгнал с острова. После на долгие годы у англосаксов сохранилась традиция привозить из Ирландии горсть земли и разбрасывать эту землю по огороду, чтобы змей не было. (Вот так и растащили проклятые англичане ирландскую землю, да…) Не прошло и двухсот лет, как друиды попросту уступили христианскому духовенству как более искушенным волшебникам и незаметно сошли со сцены. Однако кое-какие (на взгляд философа, может быть, самые существенные) их приемы остались. Больше того, они в неприкосновенности дожили до наших дней, хотя искать их теперь следует не в грудах новой языческой писанины, а в официальной церковной истории.

Ключом к старинной традиции, как всегда, оказалось слово. Его даром владели в совершенстве друиды, а монахи – хранители кельтского наследия – даже и в превосходной степени. В своих монастырьках они упражнялись в составлении разных стихотворных форм и оставили благодарным потомкам огромный свод энигматической литературы для разминки ума. Вообще, ирландское духовенство отличалось исключительной тягой к знаниям. Если южнее считалось достаточным заучить основные богословские прописи и молитвословия от сих до сих, в Ирландии зачитывались греческими и римскими классиками и по любому поводу заводили философские диспуты, чем и прославились.

По более поздним словам англосаксов, заимствовавших с Зеленого Острова свою ученость, “теперь по-настоящему широкое образование можно получить на севере Англии, даже не отправляясь в Ирландию”. Ирландские монахи ввели в оборот так называемые друидические триады – стихотворный размер, позволявший легко усваивать огромный объем информации за счет упрощенного запоминания. Через ирландскую церковь триады друидов проникли в английскую мнемоническую литературу. Когда Алкуин Иоркский (ученик знаменитого Эгберта Иоркского, ученика Беды Достопочтенного) прибыл ко двору франкского короля Карла Великого учить грамоте, он стал активно пользоваться триадами, но уже в переводе на латинский язык.

А главным в этих триадах было не то, что они позволяли легко запоминать большие объемы всевозможной информации, но то, что вместо совершенно отстойного в духовном плане двоичного кода “да-нет” (его не пинают только самые ленивые мистики и философы) они формировали в сознании ученика код троичный (что-то вроде “да-нет-другое”). Представляете, какая тем достигалась потрясающая вариативность в восприятии и осмыслении действительности? Особенно если учесть, что этому учили детей. Умение нестандартно мыслить помогло целым поколениям варварских европейских правителей преодолевать предрассудки и легко находить выходы из сложнейших политических ситуаций. То есть это был тот редкий случай, когда на деревянные троны местных династий восходили короли-философы, сильные не только мечом, но и мыслью. И в этом опять-таки несомненная и прямая заслуга ирландских монахов.

ПРОЩАЛЬНЫЕ ОБЕТЫ И ТОСТЫ

Что еще следует знать про ирландское христианство? Поразительная внутренняя свобода, присущая жрецам и поэтам, позволяла одиноким отшельникам в нравоучительных текстах даже такие сравнения, “…как храмовый колокол в темной ночи, как бедро девицы в теплом борделе” и прочее. По целому ряду образчиков монашеского словотворчества можно представить себе, что это были все люди чувствительные и быстрые, не чуждые радостей жизни, постоянно влюбленные или страдающие от несчастной любви. А между тем правила ирландского монашеского общежития на деле оказывались столь суровыми, что в континентальной Европе их при первой возможности меняли на куда более гуманный устав св. Бенедикта, с его безобидными постами и розгами. На то, как сочетаются столь противоположные вещи, поможет пролить свет классический ирландский тост, что мы с удовольствием произнесем:

Святой Патрик был джентльменом. Он изгнал из Ирландии змей. Так давайте же выпьем за это, но вовремя остановимся. Ибо, если мы будем пить дальше, то забудем о святом Патрике и снова увидим змей. 

Таков был образ мыслей всеевропейских миссионеров, несущих свет Истины, а заодно и культуры, в мир Темных веков. Есть такое понятие, как гейс. Это священный обет, приносимый в разных сложных случаях в Ирландии еще во времена друидов. Так вот самый главный гейс ирландских монахов был обещанием “покинуть Ирландию и никогда не оглядываться через плечо”. Такой ценой они и выкупили народы из мрака варварства, выстроив прочный фундамент высокой готике грядущего Средневковья.

ПОЛВЕКА БЕЗ ЭЙНШТЕЙНА

В 1955 году мы на какое-то время лишились общества умнейшего человека, своими высказываниями и догадками изменившего наш взгляд на вещи так, как никому это не удавалось прежде. Речь идет именно о вещах, поскольку этот человек никоим образом не был философом, что бы он там о себе порой не думал, и не претендовал на роль учителя жизни. Однако сам мир вещей благодаря нему предстал перед нами в неожиданно возвышенном виде, поскольку наш герой, впервые за все время существования человечества, потревожил первоосновы бытия.

Альберт Эйнштейн был физиком, а физика, согласно традиционной модели познания Аристотеля, относится к низшей, практической области науки. Но эта физика с подачи Эйнштейна приобрела ей ранее несвойственные черты запредельного знания и, почти незаметно для нас, перешла в разряд метафизики – той разновидности науки, выше которой может быть только вера. Из системы знаний, обосновывающей методики забивания гвоздей и повествующей о том, почему пуд пуха не легче пуда железа, физика превратилась в систему цельного знания, включающую в себя все те категории (в том числе пространство и время), которые до этого момента считались сугубо философскими.   

В полном соответствии с той же аристотелевой моделью, самые важные знания оказываются и самыми общими – теми, без которых человек вроде бы в состоянии обойтись в повседневной деятельности. Но именно такая премудрость формирует картину мира. Мы принимаем решения и проводим их в жизнь, пользуясь сведениями, данными нам медициной, механикой и психологией. Но сами эти решения лишь тогда оказываются верными, когда естественным образом согласуются с мироустройством в целом. Вот потому человеком столетия в сознании миллиардов землян остается Эйнштейн, а не, скажем, Пауль Эрлих – создатель химиотерапии и настоящий спаситель цивилизации. Никакие таблетки, машины и лозунги не помогут тем, у кого каша в голове.

Наш герой, в конечном счете, разгреб эту кашу, заваренную еще французскими просветителями и прочими поклонниками простых теорий. Их любовь к простоте оказалась, как гласит известная пословица, «хуже воровства». Они, устав от непомерного груза нравственной и интеллектуальной ответственности, взваленной на них знаниями, чуть не полтысячи лет призывали сложных людей к простой вере, простым теориям, простым чувствам. Это привело к неслыханной ранее простоте нравов, а уж эти нравы – в свою очередь – к окончательной простоте социальной революции – сперва во Франции, где парижские патриотки выгрызали печень у аристократов, потом в России. Революционеры, отвергая чуждую сложность духовной культуры и даже гуманитарной науки, призывали обратить взоры к науке естественной, простой и практической, несущей в себе залог всеобщего счастья. Поэтому всякие неожиданные препоны на этом пути, вроде генетики-кибернетики, с негодованием отвергались, как идеалистические и буржуазные.

Эйнштейн сделал науку настолько сложной и, если можно так выразиться, идеалистичной, что этим совершенно угробил традиционные о ней представления, как в свое время францисканские богословы-номиналисты невзначай уничтожили традиционное богословие. Засим последовал восход Лютера, а также Реформация, индустриальная революция, капитализм с его пресловутой вексельной честностью, Соединенные Штаты Америки и вообще новая история. Что ждет нас в ближайшие несколько столетий под путеводной звездой Альберта Эйнштейна, страшно даже подумать. Может быть, нам помогут инопланетяне. Ясно одно: как раньше, уже не будет никогда.  

ЛЕГЕНДЫ И МИФЫ

Образ Эйнштейна за целый век его славы так обогатился всевозможными слухами, догадками и версиями, что почти ничем не напоминает реального человека. Известная фотография, на которой гений высовывает язык в объектив, окончательно закрепляет в нашем сознании представление о некоем блаженном своего рода, сочетающем почти сверхъестественное знание с неслыханной простотой. Пышный ореол седин окружает большую и самую умную в мире голову как нимб. Эйнштейн с юмором, присущим истинному величию, относился к жизни в мире, где все вообще относительно, ничто человеческое было ему не чуждо, а постоянный процесс познания глубочайших тайн гений, подобно Шерлоку Холмсу, сопровождал игрой на скрипке. Достаточно взглянуть в эти добрые смеющиеся глаза, чтобы убедиться – перед нами не только умнейший, но и самый человечный человек. Для полного счастья не хватает лишь стоптанных домашних туфель, и вот – они на нем.

Известно, что в детстве Альберта исключили из школы, признав умственно отсталым, и это очень обнадеживает сегодняшних двоечников. Абсолютная внутренняя свобода Эйнштейна противопоставила нашего героя пошлой действительности «традиционной» науки и превратила в странного одиночку, но этот одиночка и чудак все-таки победил и заставил остальных ученых прислушаться к голосу истины. Его многочисленные афоризмы поражают глубиной. Будучи типичным «умником», этот безумный профессор обладал магнетической притягательностью для прекрасного пола, обожал детей, а дети любили его. Эйнштейн – антифашист, чуть не духовный лидер антигитлеровской коалиции. Эйнштейн – борец за мир, инициатор знаменитого воззвания ученых к политикам о запрещении ядерного оружия.

Надо отдать должное настоящему Альберту Эйнштейну: в числе его разнообразных талантов дар актера и мистификатора был развит в высочайшей степени. Практически ничто из вышеперечисленного не соответствует действительности - во всяком случае, по сути. Известные массовому сознанию факты услужливо работают на образ, сочетаясь с откровенными домыслами. Настоящему Эйнштейну, имевшему привычку упиваться своей непонятостью, зачастую доставляло удовольствие подбросить публике косточку и наблюдать затем, как она на глазах обрастает мясом легенд и преданий. Это привело к трагическим результатам. По сути, единственное, что удалось Эйнштейну, от него не зависело. Он, по его собственному определению, данному в редкие мгновения частичной откровенности, обладал единственным талантом – исключительным любопытством и, как следствие этого, привычкой задавать глупые вопросы в тех случаях, когда никому другому это бы и в голову не пришло. Благодаря этому своеобразному дару, талантливый Эйнштейн оказался, как говорится, в нужном месте в нужное время. Когда же от него требовались сколько-нибудь самостоятельные действия, основанные на выборе – в том числе интеллектуальном, наш герой с завидным постоянством садился в лужу.

Голова у него, и впрямь, была большая – настолько, что при рождении у ребенка заподозрили водянку мозга. Тем не менее, забавным ботаником Эйнштейн никогда не был, и отнюдь не своим непомерным интеллектом или же неземной простотой привлекал девушек. Он был очень красив – как раз той красотой, что отличает прирожденного фата и бабника, от природы физически развит (это поражало окружающих даже в последние десятилетия его жизни) и атлетически сложен. Эйнштейн умел себя подать, и любил этим пользоваться. Он, действительно, играл на скрипке, хотя особых успехов не достиг, и еще обожал ходить под парусом – предпочтительно в одиночестве, Когда летишь на крыльях ветра в окружении только безбрежных пространств, голова сама настраивается на решение научных вопросов. В школе, и в политехникуме Эйнштейн учился плохо, но не настолько, чтобы его оттуда выгнали; по физике, математике и сопредельным дисциплинам обнаруживал выдающиеся способности, что неизменно отмечали преподаватели. Еще они отмечали чудовищный характер подростка и умоляли молодого Эйнштейна научиться владеть собой и, хотя бы, спокойно выслушивать замечания. Тем не менее, они отдавали должное его дарованию в достаточной степени, чтобы создать юноше наиболее благоприятные условия. Он получил диплом учителя физики, не имея аттестата о среднем образовании.

Все великие теории Эйнштейна были созданы им до тридцати пяти лет – в основном, в период работы в федеральном патентном бюро в Берне. Складывается впечатление, что для нормальной деятельности ему была жизненно необходима интеллектуальная подпитка. Бюро патентов – как раз то самое место, где куча новорожденных идей только и ждет, чтобы их покрутили как следует и, что называется, довели до ума. Именно к этому периоду деятельности Эйнштейна относятся работы по частной теории относительности («К электродинамике движущихся тел»), квантовой структуре светового излучения и фотоэффекту (кстати, свою Нобелевскую премию он получил именно за это, а не «за относительность»), молекулярно-статистической теории броуновского движения и так далее. В дальнейшем Эйнштейн лишь совершенствовал то, что пришло ему в голову тогда. Его главный труд – общая теория относительности – был создан в соавторстве с бывшим однокашником М. Гроссманом, вполне себе физиком. Однако лавры достались Эйнштейну, за последующие несколько лет отшлифовавшему сырую теорию до совершенства; о Гроссмане же теперь вспоминают только специалисты. Все последующие попытки внести вклад в науку, основанный не на умении схватывать, а на способности к созданию цельных моделей, терпели неудачи. Похоже, что своей неземной красотой общая теория относительности обязана именно Гроссману. По сути, с началом славы и неизбежным переходом к самостоятельной в истинном смысле слова научной деятельности, звезда Эйнштейна закатилась. Однако ему до самой смерти удавалось оставаться в глазах современников «главным ученым» за счет исключительного обаяния его личности.

В семейной и личной жизни Эйнштейн был чудовищем и с гордостью признавал, что сознательно отвергает всякого рода привязанности, от семьи и друзей до государства и нации, поскольку это позволяет ему достичь полной независимости от всего того, что связывает между собой окружающих – этих недочеловеков с их привычками и мнениями. Никто его не понимает, и это – к лучшему. С детства Альберта мучили припадки ярости, и его младшая сестра потом с юмором констатировала, что, будучи родственницей гения, нужно иметь крепкую голову на плечах. Несколько раз ее маленький братик едва не вышибал ей мозги. Когда девочка родилась, Альберта привели на нее посмотреть и сообщили, что теперь у него есть маленькая сестренка, и он сможет играть с ней. Оглядев младенца, будущий великий ум поинтересовался, где у ней колесики. В молодости Эйнштейн женился на девушке, которую любил, прожил с ней достаточно долго, а потом без сожаления бросил с детьми просто потому, что ему так захотелось. В сущности, она никогда не была даже особо хороша собой. В дальнейшем его новые попытки жить с кем-то вместе приводили неизменно к подобному результату. Дети Эйнштейна, отдавая ему должное в полной мере как ученому с мировым именем, об Эйнштейне-человеке вспоминали подчас с содроганием.

ЭЙНШТЕЙН ГЛАЗАМИ БОГА

Было бы совершенным идиотизмом в очередной раз пытаться пересказать частную и общую теорию относительности своими словами для читателей этой статьи, тем более что для миллионов людей это уже сделал замечательный популяризатор Мартин Гарднер в соответствующей книжке. К ней мы и отсылаем всех заинтересованных и непросвещенных так же, как и к более чем известным трудам Стивена Хокинга – например, «Краткой истории времени». Именно это сочинение, кстати, лежит на столе в кабинете естественных наук в одном из эпизодов культового фильма Donnie Darko. Бесконечно более плодотворной представляется возможность побеседовать о том, как эта самая теория относительности по-новому раскрывает некоторые базовые положения христианской догматики.

До этого в научном и массовом сознании господствовало представление о Вселенной, ограниченной категориями пространства и времени, за пределами которой Бог представал в облике вневременного и сверхпространственного Божества. То, что в науке XVIII века господствовал атеизм, не должно нас обманывать. Такая модель была базовой задолго до эпохи Просвещения, и оставалась таковой и в XIX, и в начале XX века, когда на Западе уже произошло религиозное возрождение, а большинство великих ученых были притом глубоко верующими людьми. Сама эта модель очень привлекательна на первый взгляд, поскольку позволяет рациональное объяснение таких атрибутов Бога, как всеведение и всемогущество. С нашей точки зрения мы действуем в мире причин и следствий, где от нашего выбора в данной точке пространства-времени зависит дальнейшее развитие событий, а с точки зрения Бога, наблюдающего извне, вся картина доступна оценке и исправлению.

Эта модель ярко проявлена в описаниях физических процессов посредством пространственно-временных диаграмм, к чему большинство из нас привыкло со школьной скамьи. Но школа предлагает нам сумму знаний в их последовательном развитии, исходя из такой же пространственно-временной модели; поэтому из школьной программы трудно уяснить себе, насколько революционные изменения произошли в науке за последнее столетие. Нам кажется, что физика Планка и Эйнштейна естественно проистекает из физики Ньютона и Лапласа или, по крайности, наследует ей. На самом деле, физик старого времени, рисующий диаграмму, так же, как и педагог наших дней, составляющий учебный план, именно потому оказались вообще способны построить такую линейную модель, что сами, незаметно для себя, наблюдали за ее построением словно бы из вневременной и внепространственной реальности.

Эта уютная концепция, к сожалению, несовместима с исповеданием Бога свободы и с представлениями о свободе вообще, поскольку предполагает детерминированную вселенную. Знаменитое определение свободы как осознанной необходимости, об абсурдном с точки зрения философии смысле которого мы редко задумываемся, проистекает как раз из этой привычки пользоваться линейной моделью.

Общеизвестная ныне модель Эйнштейна такой взгляд на вещи, естественно, исключает. Вселенная, где любое тело непосредственно влияет на конфигурацию четырехмерного пространства-времени (общая теория относительности), приобретает некоторые качества, отличающие ее от детерминированной линейной модели творения и придающие некоторые характеристики, традиционно приписываемые Творцу. По мнению самого Эйнштейна, такая «божественная Вселенная» вполне естественна, поскольку для него характерна была противоположная крайность - естественный закон сделался синонимом божественной воли.           

Вопрос «возможен ли Бог во вселенной Эйнштейна», одно время очень популярный у недоучек, с точки зрения мыслящей части населения имеет не большее право на существование, чем вопрос о том, возможен ли Эйнштейн во вселенной Бога. Для Бога, очевидно, возможно все, а от Его детей можно чего угодно ожидать; поэтому в обоих случаях мы, не задумываясь, дадим положительный ответ. Нет нужды трогательно распространяться о какой-то там особой религиозности Эйнштейна (ее не было и в помине). Простая и чистая ученая вера нашего героя, как явствует из его откровенных высказываний, сводилась к элементарному пантеизму – тому преклонению перед естественным законом, что так привлекает нас в Дидро и Руссо и так ужасает в их лучших учениках. С точки зрения Эйнштейна, всякие конструктивные попытки цветущей культуры и вообще разума – просто ничто перед той беспредельной интеллектуальной гармонией, которая открывается в устройстве мира. В лучшем случае – бледное отражение. В одном из своих знаменитых писем, обращенном к вдове умершего друга, Эйнштейн утешает женщину, убеждая ее в том, что между жизнью и смертью, в сущности, нет никакой разницы. И то, и другое ничего не стоит перед лицом высшей реальности естественного закона.

Похоже, Эйнштейн принадлежал как раз к тому типу людей, что остро нуждаются в равноценных партнерах по диалогу, но не в состоянии сотрудничать с кем бы то ни было. Сам круг проблем, его занимавших, свидетельствует о незаурядном уме, но, предоставленный самому себе, Эйнштейн, раз за разом, приходит к неверным выводам. Его способность схватывать суть столь же поразительна, как и неумение самостоятельно принимать верные решения. Эйнштейн рвется к свободе, а его собственная философия совершенно рабская. Он привлекает людей и отталкивает их от себя. Обладая всеми необходимыми качествами великого лидера, он не в состоянии эти качества использовать, поскольку стремление к самостоятельности перерастает в нем все мыслимые пределы. Гениальным чутьем находя все новые точки соприкосновения с Истиной, Эйнштейн демонстрирует поразительную слепоту там, где от него требуется выбор. Перед нами какой-то великий слепой с исключительно развитым слухом, нюхом и осязанием, но изначально ущербной картиной мира.

Одна мудрая (и очень умная притом) женщина, опираясь на свой собственный духовный опыт, сравнила людей доброй воли с лейкоцитами, чья задача сводится в сложившихся обстоятельствах к тому, чтобы просто быть в организме человечества, по мере сил предотвращая тем самым бесконтрольное распространение зла, как раковых клеток. Это горькая правда о положении на фронтах. Но это, в каком-то смысле, и правда об Эйнштейне. Он сам, со своей теорией относительности, вполне естественной для гениального физика, оказался гораздо лучше своих попыток активно творить добро, залезая в философские дебри и расписывая прелести естественного закона. Более того, именно злосчастная склонность к гармоническому восприятию мира сильно мешала Эйнштейну в работе. Так, встав у истоков квантовой теории, он упорно отвергал вероятностную суть квантовой механики, мотивируя это тем, что «Бог не играет в кости». Этот великолепный афоризм делает честь Эйнштейну-поэту, но выводы Эйнштейна-физика от этого, увы, не становятся верными. Еще раньше Эйнштейн предложил замкнутую модель Вселенной, неизменяемую в пространстве и во времени. Эта модель, вполне соответствовавшая стихийному пантеизму Эйнштейна, была опровергнута двенадцать лет спустя наблюдениями эффекта разбегания галактик.     

ЯДЕРНЫЙ ТИТБИТ

Еще одна существенная сторона деятельности Эйнштейна – гонка вооружений. Пару десятилетий назад было даже очень модно вспоминать о нем именно в этом ключе, превращая тем самым в злого гения человечества и пополняя и без того внушительный «протокол сиамских близнецов». В самом деле, именно Эйнштейн призвал американское правительство и лично президента «догнать и перегнать» Третий Рейх в деле создания особо мощного оружия, основанного на принципе ядерной реакции, иначе говоря, A-bomb. Сделано это было второго августа 1939 года, на следующий день после начала войны. Присутствуя при разработках германских специалистов и хорошо зная их исключительные возможности (впоследствии результаты этих разработок были использованы советской наукой; именно немцы «подарили» СССР атомное оружие так же, как Соединенным Штатам – оружие ракетное), Эйнштейн приходил в ужас при мысли о том, как те же люди, что посылают других людей в газовые камеры в зависимости от формы носа, обретут способность бороться за чистоту расы еще и таким способом. Для него не было ни малейших сомнений в том, что нацисты на это пойдут; оставалось только сделать все возможное, чтобы предупредить такое развитие событий.

В этом смысле Эйнштейн недооценил способность «традиционных ученых», представителей добропорядочной науки, к сопротивлению. Для него, к тому времени уже основательно вжившегося в роль странного одиночки, ученого «неправильного», было куда более естественно обратиться за помощью к героям совсем иного мира – мира сильных мира сего. Мира, глубоко чуждого ученым занудам, в глубине души, а подчас открыто презиравшим права силы. Парадоксально, но в критической ситуации эксцентричный гений все же подпал под обаяние «людей, обходящихся спинным мозгом». Мятущиеся германские интеллектуалы оказались в этом смысле куда дальновиднее певца божественной гармонии, предпочитая без лишних слов совать шпильки в розетки. Впрочем, окончательное решение не суждено было принять пережившему кошмар Перл Харбора и все же сумевшему подняться на ноги в переносном и даже прямом смысле Рузвельту. Меч выковали при нем, но удар нанес совсем другой, куда более «естественный» и ординарный президент.

Между тем намерениям Гитлера касательно «оружия возмездия» не дано было осуществиться, и отнюдь не по прихоти судьбы или недостатку средств. Те самые германские «конформисты» во главе с Планком, чье общество так привлекало Эйнштейна в начале века, и в ком он разуверился полтора десятилетия спустя, сделали для победы союзников едва ли не больше, нежели русская сталь. Они пускались во все тяжкие, чтобы германская бомба никогда не увидела свет, порой идя на прямой саботаж и организовывая неполадки и срывы целых этапов работы. Уже в 1942 году, после Сталинграда и первого крупного поражения Рейха, фюрер практически заморозил атомную программу, разуверившись в ее перспективах. Это была лишь одна из грандиозных глупостей вождя и всей нацистской верхушки, определивших и ход войны, и ее катастрофический для Германии результат, и судьбу страны.

Неплохой урок можно извлечь из истории, если всерьез задуматься над тем обстоятельством, что Гитлер действительно любил Германию. Поначалу он многое сделал для нее и, в особенности, для народа, слишком глубоко раненного позорным миром и тяжелейшими условиями, в какие Германия была поставлена после Великой войны. Эта немецкая скорбь привела и к промышленному кризису; она же послужила причиной и падения императорского дома и, как ни странно, провала коммунистической революции, поскольку даже самые оголтелые большевистские ораторы не в состоянии были добиться сколько-нибудь устойчивого воодушевления отчаявшихся людей. Показательно, что в момент глубочайшего социального кризиса почти никому в Германии не пришло в голову обвинить в происшедшем своего брата или соседа. Весь народ сплотился вокруг национальной идеи, а Гитлер был тем, кто сумел эту идею воплотить и даже в некотором смысле персонифицировать. Потому этот злосчастный ефрейтор и недоучившийся художник навсегда останется в памяти своих соотечественников трагической фигурой, и даже у нас, злопамятных, начинает постепенно вызывать некое сочувствие.

Тем не менее, такая любовь фюрера дорогого стоила его народу. А для Эйнштейна, в самое время вырвавшегося из нацистской мясорубки, в начале войны расстановка сил не вызывала никаких сомнений. Не то было в пятидесятых, когда он, в числе других «голубей», подписал историческое воззвание к правительствам всех стран, предостерегающее от использования и разработок термоядерного оружия. К этому времени трагедия нескольких японских рыбаков, экипажа рыболовецкого судна «Счастливый Дракон», невзначай угодившего в зону выпадения радиоактивных осадков после испытания очередного американского «устройства», как раз стала достоянием гласности. Ничего подобного и в мыслях не было у главного ученого XX века, когда он взывал к Рузвельту о помощи. Однако дело было сделано, и для слишком многих нестандартно мыслящих обывателей Эйнштейн навсегда остался демонической фигурой, «отцом» ядерного апокалипсиса и вдохновителем гонки вооружений.

Надо иметь в виду, что еще в середине войны отношение к атомному проекту в американских правительственных кругах было, мягко скажем, далеко не однозначное. Параллельно с A-bomb на полном серьезе, к примеру, рассматривалась возможность выброса над территорией крупных промышленных центров противника нескольких миллионов специально тренированных летучих мышей с привязанными к ним маленькими бомбочками. Когда же испытания большой бомбы увенчались успехом, никто особо не задумывался о последствиях ее применения. Тем более, что еще живой Сталин видел в прошедшей войне лишь прелюдию к новой, «настоящей», когда почувствовавшая вкус большой крови красная Россия завладеет миром. То, что нам запомнилось, как Карибский кризис – всего лишь инерция сознания, последние судороги сталинской машины уничтожения.

Для великого вождя атомные бомбардировки были попросту неожиданно мощным средством воздействия на экономику и моральный дух идеологического противника. Предполагались ковровые бомбометания. О таких вещах, как радиоактивное заражение, никто и не думал. Из этого времени до нас дошли экзотические команды типа «Вспышка слева!», поскольку солдат обучали действовать в условиях широкого применения тактического ядерного оружия. Убийственная мощь атома была вполне осознана гораздо позже – как раз в начале пятидесятых, и не без помощи самого Эйнштейна. Примерно тогда же A-bomb из очень большой дубины превратилась в сознании большинства политиков и военных в сдерживающий фактор, и даже в залог мирного сосуществования – тоже благодаря Эйнштейну.

Сам великий мастер особого удовлетворения от этого поворота не получил. Он умер 18 апреля 1955 года в Принстоне, США, ночью, а если быть до конца точным в такой относительной вещи, как время – в двадцать пять минут второго. Незадолго до этого Эйнштейн отказался от операции, какая, по мнению врачей, могла бы поставить его на ноги, заявив, что считает дурным тоном попытки продления жизни за ее естественные пределы.      

РОЖДЕСТВО В ЖЕСТОКИЙ ВЕК

Когда две тысячи лет назад, во дни террора, массовых посадок и вражеской оккупации, местный вождь для полного счастья ознаменовал пришествие нашей эры истреблением младенцев, один тогда еще малоизвестный масон и диссидент подался в глухую провинцию. Там у его молодой беременной жены, как водится, были родственники.

Поскольку у него не было паспорта, семью в гостинице поселить отказались, и рожать пришлось, извините, в хлеву, причем, что характерно, зимой. Впрочем, это было к лучшему. Очень скоро один доброжелатель предупредил счастливое семейство, что за ними придут, и посоветовал переждать за бугром, где в одном польском местечке… тьфу, в Египте они будут в безопасности. И вот в ту же ночь, прямо не одеваясь, бедный космополит перешел границу. И там ему с женой и ребенком, как и многим в подобной ситуации, и впрямь удалось пересидеть эту волну. Правда, потом, как и многие, они вернулись, что было большой ошибкой для них и спасением для человечества. Но это, как говорится, уже совсем другая история.

Вообще-то, если вдуматься, Рождество – довольно странный праздник. С незапамятных времен существует традиция подыскивать себе союзников на все случаи жизни. Апостол Андрей Первозванный, к примеру, стал покровителем американских рейнджеров – они ведь тоже «прокладывают путь», как гласит девиз на знамени и нашивках. В Средние века каждый уважающий себя святой был чьим-нибудь патроном, вроде этакого небесного дона Корлеоне, и, при случае, авторитетно поддерживал свою группировку – «францисканских» там, или «доминиканских». И вот, исходя из этой средневековой логики, следовало бы Рождество объявить Днем Экстрима, и добавить Спасителю «до кучи» почетное звание покровителя всех, у кого земля горит под ногами.

Учитывая обстоятельства рождения мальчика, мысли под этот праздник должны быть самые пасхальные: чтобы чашу мимо пронесли, чтобы крест плечо не тер, чтобы Бог не оставил – а Он оставил. И, тем не менее, в Сочельник людям свойственно радоваться, надеяться на будущее, строить светлые планы. Даже заснеженные пеленки в вонючем стойле приобретают черты трогательной римской пасторали. Лучший день в истории случился тогда, когда казалось – хуже уже не может быть, но дальше будет только хуже. А вот Распятие, как раз напротив, состоялось прямо-таки на майские праздники, когда народ гулял, и все были как одна семья. Даже решение принимали единогласно. К самой большой ошибке в своей жизни представители самого избранного народа шли вместе. Это только хорошие вещи, по какому-то странному стечению обстоятельств, всегда приходится делать в одиночку. Ну, вдвоем с Ним. Ну, в своей компании. В обществе осла и вола. Великий и ужасный Энди Уорхол как-то под Рождество изобразил в обнимку с Младенцем пушистого толстого кота. Улыбаются Мария с Иосифом. Улыбается агнец. Улыбается Иисус. Улыбается кот. Усы торчат. Все счастливы.

Оглядываясь назад, на эти две тысячи лет, можно подвести итог – легко не было. И все же, даже на сложносочиненном фоне так называемой «нашей эры», последний век был как-то совсем не очень. Пожалуй, хуже быть уже не могло. И, тем не менее, Рождество люди доброй воли справляли от души, надеясь на то, что все обойдется, с не меньшим, а, в свете сказанного, может, и большим основанием, нежели в относительно благополучные времена. 

В ДЕБРЯХ УССУРИЙСКОГО КРАЯ

В конце декабря в долине реки Уссури, где, вообще-то, всегда суровый климат, особенно не сладко. Там в хорошие дни ртутный столбик не поднимается выше –30 C; а про то, что происходит все остальное время, лучше и не задумываться. Особенно, если до железнодорожной станции триста пятьдесят километров пешкодралом по пересеченной местности в приятном обществе тигров, медведей и китайских бандитов, а в вашем отряде всего семь человек. И не сказать, что полно еды. И все устали. И на дворе 1907 год. Да какой там двор…

Не дойдя за день до заброшенной охотничьей юрты, знаменитый путешественник Владимир Арсеньев решил праздновать Рождество прямо так, посреди леса. «Тайга дурак пропадай». То есть, это нас семьдесят лет учили, что Арсеньев был знаменитым путешественником. А на взгляд цивилизованного читателя, таких военных картографов во все времена в любой стране с мало-мальски профессиональной армией было полно. И знаменит он был для нормальных людей – да что греха таить, и для нас, в том числе – совсем не этим, не географическими открытиями своими. А тем всего лишь, что на заре туманной юности ему несказанно свезло побыть три года в компании самого настоящего «мастера Востока», большого учителя и замечательного человека, нанайского охотника Дерсу Узала. О ком Арсеньев позже написал книгу, а уж ее перевели на все западные и восточные языки, и даже великий Куросава Акира снял по ней один из своих любимых фильмов.

И это за много десятилетий до того, как голливудские звезды обратились в буддизм, когда ни про Брюса Ли, ни про Джеки Чаня еще никто и не слышал. И Сид Барретт не зависал между спутниками Юпитера в позе лотоса. И советские инженеры не занимались йогой. И слова «чайная церемония» ничего не говорили пресыщенным европейским умам. И маленький ушастый джедай с большим световым мечом не напоминал так пронзительно основоположника самой мирной на свете борьбы айкидо мастера Уэсиба Морихэй. А сам счастливый прототип учителя Йоды сидел тихонько у себя в Танабэ, приходя в сознание после русско-японской войны, и медитативно ворковал древнейшую из известных человечеству мантр: «Слава Богу, не убили».

А Владимир Арсеньев странствовал под ручку со своим нанайским доном Хуаном по первозданным лесам и горным ущельям, легко и без боли проходя все пресловутые трещины между мирами, и даже не сознавая, что происходит все это с нами – не с ним. Потому, что отныне и навсегда, для Бога, пишущего историю Своих детей в книге жизни, он – всего лишь карандаш. И гордиться ему теперь не тем, что он делал, а тем, что он видел. А поскольку такое вынести нелегко, ума ему было дано милосердным Создателем ровно столько, чтобы запомнить, но не понять. А понимали уже гораздо потом миллионы читателей.

И вот простец Владимир сидел под живой, но оттого не менее рождественской елкой со своими бородатыми казаками; и рассказывал он им, конечно, про Древний Рим, про рабов с гладиаторами, про восстание Спартака. И про звезды небесные, сиявшие в эту ночь особенно ярко. Потому как нет для русского интеллигента в ночь перед Рождеством более важного занятия, чем учить солдат бунтовать, а мужиков – считать звезды. А Дерсу, для которого это православное Рождество стало последним (у него была только пара плохих привычек: со всеми дружить, и всем верить; ну его и убили вскорости какие-то новые русские друзья), так вот Дерсу не интересовался восстаниями рабов, а звезды ему и так были хороши. И этот маленький человек, не ведая, в свою очередь, в какую большую Историю он вляпался, сидел в сторонке, курил подаренную ему Арсеньевым трубку, пил глубоко чуждый ему горячий шоколад и думал, скорее всего, о жене и детях. Поскольку, кроме них, умерших много лет назад, не было у него никого, кроме самого лучшего друга - Владимира Арсеньева; но тот был рядом, только руку протяни, и думать о нем было бы пустой тратой времени.

А самому Арсеньеву с его рождественскими настроениями, православной верой, русской культурой и повседневной жизнью оставалось до смерти Дерсу и до конца юности – с месяц, до Великой войны и до конца прекрасной эпохи – лет шесть, а до конца его собственных бед – долгая четверть века. И навстречу его просвещенному и такому незащищенному западничеству уже выходил понемножку из темноты совсем-совсем другой Восток. О каком уже поговаривали за вечерним чаем всякие мистики и мракобесы, поэты Серебряного Века. Северовосток, одним словом.

ЕЛКА В ОКОПЕ

Вскоре по официальном завершении Первой мировой войны основоположник «шпионской прозы» Джон Бьюкэн, автор знаменитых «Тридцати девяти ступеней», составил и издал за свой счет нечто вроде интимного некрополя под названием These For Remembrance – длинный список своих многочисленных друзей, приятелей, знакомых и прямо-таки врагов, оставшихся на полях сражений. Скорбный перечень чем-то напоминает аристократический справочник «Кто есть кто», поскольку, на первый взгляд, в него вошел весь цвет довоенного английского, да и европейского общества.

Это неудивительно. По довольно условным подсчетам, за четыре года по обе стороны линии фронта было убито около пятнадцати миллионов солдат и офицеров, не считая потерь среди мирных жителей. Более двадцати миллионов было ранено; из них почти треть в ближайшем будущем разделили судьбу того самого злосчастного друга Джона Рэмбо, что «тоже погиб во Вьетнаме, только не знал об этом». Еще примерно столько же жизней унесла эпидемия гриппа, который в условиях военного времени не умели лечить.

Самые пугающие и уже необратимые последствия оказала война на умы людей. Все накопившееся за века «приблизительной» социальной политики зло выплыло наружу. Бертран Рассел – далеко не эксперт по части нравственной философии, циник и мизантроп, первым провозгласил панический вывод, который позже разделили с ним слишком многие: на войне убивают лучших. Это не совсем соответствует действительности; на войне убивают всех – и лучших и худших, и средних. Однако кое-что лучшее и точно погибло в окопах Великой войны. Это была вера в стихийную целесообразность человеческого общества. Все последующие ужасы вроде красного террора, холокоста и атомных бомбардировок стали закономерным развитием нарастающего морального оцепенения христианского мира. Можно сказать, что война продолжалась с 1914 по 1954 год – вплоть до смерти Сталина, плавно перейдя затем в хорошо запомнившуюся нам войну холодную.

Однако для сотен тысяч обычных людей в форме, впервые осознавших, что война будет очень долгой, ночь перед Рождеством 1914 года была еще частью их прежней жизни. Как ни странно, менее всего к окопной реальности оказались готовы сами немцы. Именно германское правительство согласилось было с увещаниями папы Бенедикта XV и предложило перемирие – для начала на время рождественских праздников. Союзники перемирие отвергли. Это только упрочило в сознании доблестных германских воинов отвратительный образ врага-англичанина – сухого, бесчувственного прагматика, отвергающего самые святые истины ради гнусных целей своей продажной политики. И все же в массе своей воины Империи не захотели с этим примириться и, ближе к вечеру, прекратили огонь и стали наряжать елки. Озадаченные английские коллеги наблюдали за ними в бинокли, опасаясь привлечь внимание снайперов. Ближе к полуночи немцы запели рождественский гимн, а потом перешли к более приземленному застольному репертуару. Вскоре через нейтральную полосу им ответили.

Осторожные британцы не были так хорошо подготовлены к празднику; поэтому прошло совсем немного времени до того, как «боши» предложили свои услуги. Несколько елок с игрушками было осторожно переправлено в английские окопы, где как раз подмерзла грязь. Осенью дожди размыли первые братские могилы, не рассчитанные на затяжные бои, и мертвецы плавали в ямах бок о бок с живыми. Теперь все схватило холодом. Заледенелые трупы можно было стаскивать в кучи, как дрова. В траншеях стало свободнее. Под праздник доставили теплое белье, и вскоре противники начали обмен. Кому-то не хватало носков, кому-то понадобился шарф. Немцы выкатили бочонки с пивом, притащили кофе, шоколад и, естественно, пресловутую колбасу. Англичане ответили плум-пудингом, ромом, чаем и табаком. За совместным решением хозяйственного вопроса прошла первая ночь.

На другой день в обе стороны потянулись несмелые делегации под белыми флагами. Через несколько часов соглашение «вы не стреляете – мы не стреляем» было достигнуто на всем протяжении более чем четырехсотмильной линии сплошных ходов сообщения. Постепенно образовались участки, где былые противники помогали друг другу как могли. Все наиболее ловкие и умелые ловили бродивших в поле диких свиней, кроликов и заблудившуюся домашнюю птицу. Каждый взвод считал уже своим долгом выставить какое никакое угощение; выпивку приносили с собой. У английских скептиков и впрямь обнаружился дефицит елок; немцы быстро наладили снабжение. В ответ англичане принялись писать поздравления, рисовать открытки и плакаты.

Третий день был отмечен футбольными матчами, как это было на участке фронта, прикрытом бойцами 133-го Шотландского полка, где Германия проиграла войну со счетом три-два. Солдаты и офицеры бродили по нейтральной полосе, обнявшись, и звали друг друга братьями. Эндрю Тодд, телеграфист Королевских инженерных войск, рассказывал в письме домой о том, как странно было с утра до утра чувствовать себя «приятелем» злейших врагов.

На четвертый день командир 2-го Британского корпуса генерал сэр Хорас Смит-Дорьен (героев запомним по именам) отдал официальный приказ расценивать «трогательные и радостные дружественные сношения с противником, прекращение огня и обмен подарками» как измену. Пошатнувшийся боевой дух своих подчиненных командование укрепило массированным артобстрелом, подарив миру еще три с половиной года Великой войны. Так, гнилым декабрем 1914 года, закончилось Новое время.

ПРАМАТЕРЬ НОЧЬ

Человеческое тело на семьдесят три процента состоит из воды. Вода – колыбель жизни. Плавая в океане околоплодной жидкости, нерожденный младенец последовательно проходит все стадии онтогенезиса, отращивая и сбрасывая жабры подобно тому, как это происходило на протяжении сотен миллионов лет эволюции, пока творение неспешно выползало на сушу. Большая часть земной поверхности представляет собой Мировой Океан. Там сосредоточено девяносто пять сотых энергетического запаса планеты. Каждый шаг в глубину присоединяет к владениям человека тысячи квадратных миль почти неисчерпаемых угодий. Для будущего человечества морское дно – особенно, его прибрежная зона – настоящая земля обетованная.

Примерно в таком порядке выстраивал свою аргументацию в споре против пагубной привычки двуногих ходить по твердой земле капитан Кусто, для которого море стало домом полвека назад. При полнейшем понимании и поддержке любимой жены (бывают же такие браки, и все равно это никого не останавливает), нескольких совершенно ненормальных, но настоящих друзей и целой кучи поклонников во всех частях света этот француз практически в одиночку сформировал целое мировоззрение, заставил маятник общественного здравого смысла качнуться в угодную ему сторону, прославился на весь мир и, в конечном счете, превратился в живую легенду XX века. А в рождественские дни 1942 года, в оккупированной немцами Франции, Жак-Ив Кусто, сам еще толком не зная, что из этого выйдет, придумывал, собирал и испытывал принципиально новое средство для того, что сегодня мы называем дайвингом – акваланг, или, буквально, «водяные легкие». Для производства этого аппарата, изменившего нашу жизнь, не потребовались ни высокие технологии, ни усилия сотен специалистов.

Даже всесильный ВПК – этот вечный двигатель прогресса – оказался не у дел, поскольку в силу самой конструкции акваланг был вещью сугубо мирной. Совершенные в техническом отношении средства для подводного плавания, используемые нынешними военными, основаны на совсем другом принципе. А здесь были всего лишь баллоны со сжатым воздухом, маска да примитивный клапан, подающий этот самый воздух в легкие ныряльщика всякий раз под соответствующим давлением. Конструкцию клапана разработал приятель Кусто, инженер Эмиль Ганьян, для подачи газа в автомобильный мотор. Так что и по внешнему виду, и по способу действия акваланг Кусто-Ганьяна полностью соответствовал столь популярному ныне стилю стимпанк.

И в те дни внушительный агрегат с трубками и стрелками не случайно напоминал времена Жюля Верна, когда первопроходец выходил в бой с природой, вооруженный очень похожими приспособлениями. Обстоятельства тоже были очень похожи. Пионеры дайвинга буквально умирали с голода со своим подводным спортом, поскольку никакая рыбная ловля не могла окупить затраченные ныряльщиками калории. Мяса не было тоже; маргарин и прочие разносолы выдавали по карточкам. В богатейшей аграрной державе старой Европы серьезные, образованные люди, озабоченные будущим рода человеческого, питались фасолью и постным маслом на хлебе. В любой момент их могли обвинить в шпионаже, диверсиях или еще каком Сопротивлении, арестовать, замучить до полусмерти, а потом убить. Немцы, хотя и были, в общем, культурными людьми, при виде субъекта в гидрокостюме, выныривающего из воды в прибрежной зоне, в подробности не вдавались.

Поднявшийся к печально известному 1914 году на головокружительную высоту мир был отброшен мировыми войнами на сотню лет назад, к частным исследованиям, личным открытиям и лабораториям в гаражах. Синий от холода худой человек в доспехах из баллонов и трубок, похожий на волосатого Дон Кихота с лягушачьими лапами, и впрямь выходил в бой с природой – в почти безнадежную битву с самой природой вещей, паскудным свинством, побуждающим теплокровные кислорододышащие существа, наделенные разумом, истреблять друг друга. И теплая, соленая, полная жизни колыбель человечества оборачивалась в те времена неожиданным библейским символом –  изначальной тьмой, бездной вод, бездной хаоса, Глубоким Синим Морем, грозящим это самое человечество уничтожить. Она, как поется в песне, могла забрать это.

Так что скромный господин Кусто, тогда еще вовсе не капитан, со своими забавными техническими примочками, оказывался, того не зная сам, в авангарде миротворческих сил. Подобно ангелу Света, вооруженный лишь доброй волей и рождественскими надеждами, он был в этом мире побеждающего хаоса носителем конструктивного, космического начала, занятый, как ни в чем ни бывало, самым что ни есть мирным делом – пускал пузыри. И этот крошечный комок нормы в океане мирового зла знаменовал собой начало новой жизни в меняющемся мире, где все так по-утреннему зыбко, туманно и не определено, а самые очевидные в прошлом вещи поставлены под сомнение. А сомнение – это всего лишь обратная сторона Веры, неотделимая от Нее, как смерть – от Любви.

Ни о чем таком не думал будущий капитан Кусто зимним вечером на Марне, за несколько часов до наступающего Рождества. Он очень устал, замерз и проголодался, а долбаный клапан барахлил и с перебоями подавал воздух. Пора было возвращаться домой, но, при желании, можно было еще разок попробовать перевернуться головой вниз и подумать, почему именно в этом, самом естественном для ныряльщика, положении аппарат отказывается работать. Стуча зубами на пронизывающем ветру, человек с аквалангом вошел в ледяную ночь 1942 года, и его поглотила тьма.

ШОКОЛАДНЫЙ КЕКС, ОРЕШКИ ДЛЯ ФЮРЕРА И ESPECE DE CON

Ранним утром 16 декабря 1944 года бойцы 9-й армии США, мирно почесывавшиеся в своих бункерах на передовой линии участка фронта в Арденнском лесу, были разбужены ревом моторов. Несколько часов спустя они очень быстро, бросая бесполезную технику, «отошли на заранее подготовленные позиции» вглубь Бельгии, преследуемые по пятам огромными белыми танками, сверкавшими на солнце подобно средневековым рыцарям. Впрочем, солнце как раз затянули тучи, сделав невозможной какую-либо поддержку с воздуха. В морозном тумане заброшенные на территорию противника диверсанты, бегло говорящие по-английски, валили телеграфные столбы, поворачивали дорожные знаки и резали глотки саперам, спешно посланным для взрыва стратегически важных мостов. Так зимнее наступление 1-го танкового дивизиона СС под командованием героя многих сражений полковника Йоахима Пайпера положило начало последней решающей кампании Второй мировой войны, известной под именем «битвы за Выступ».

Оберштурмбанфюрер Пайпер был настоящим профессионалом, долго раздумывавшим перед тем, как ввязаться в очередную драку, зато уж потом выполнявшим приказы без размышлений. Он привык ставить на карту все. Не случайно этому покорителю Крыма, перед которым не устояли страшные «черные дьяволы» - десантники Черноморского флота, Гитлер доверил самое ценное, что было под рукой, последнее сокровище истощенной Германии – колонну с иголочки новеньких «Королевских Тигров». Это были самые совершенные и тяжелые танки своего времени, с одного выстрела разносившие в куски «тридцатьчетверки». Только легендарные ИС-2 могли встретиться с «Королевскими Тиграми» в открытом бою, но про эти загадочные русские новинки в то время почти никто и не слышал. Одному «Тигру» гранатометчики перебили гусеницу. Танк съехал в кювет, а Пайпер не нашел времени вытащить его оттуда. Представители американской разведки осмотрели машину и дали официальное заключение – дело дрянь. Без пушек и авиации остановить такое на линии фронта, больше напоминающей пунктир, невозможно. Еще и приказы не выполняются. Мосты не взрывают, а взрывают, наоборот, опорные пункты. Немцы прут как на буфет.

Для Пайпера – последней надежды Рейха – фактор времени был решающим. Низкая облачность не продержалась бы дольше двух недель. Надо было успеть отрезать и уничтожить две американские группировки, 1-ю армию Канады и британскую 2-ю. Это научило бы саксов и заокеанскую сволочь держать дистанцию, а тогда русских можно было притормозить до того момента, пока фюрер не получит долгожданное «оружие возмездия». Нацисты еще не догадывались, что их собственные физики намеренно саботировали создание германской A-bomb, последовательно проваливая все новые этапы эксперимента. Поэтому Пайпер и бросил в кювете подбитый танк. И потому, когда в окрестностях Мальмеди немцы взяли в плен более сотни американских солдат и офицеров, они попросту собрали их на полянке, подогнали крытый грузовик с пулеметом и расстреляли военнопленных в упор. Причем так неаккуратно, что человек тридцать раскидали охранников и бежали в лес. Ловить этих будущих свидетелей обвинения времени тоже не было.

Однако это не помешало Пайперу с упорством, достойным лучшего применения, крушить самодельную оборону бельгийских городков и деревушек, превращенных в крепости. Под каждым таким населенным пунктом полковник оставлял все новые разбитые танки. Взбешенному представителю Ставки Пайпер предъявил для ознакомления шоколадный кекс, доставленный еще свежим прямо из Бостона, чтобы американские GI могли отметить Рождество по-домашнему. Чтобы побить такого врага, мало было победным маршем пройти через Бельгию. Пайпер стремился сломить боевой дух янки, подавить их волю к сопротивлению. Поэтому каждый очаг этого сопротивления превращался в очередное решающее сражение, а время шло, и на исходе было нечто еще более важное для полковника – дизельное топливо.   

22 декабря Гитлер связался непосредственно с командующим гарнизона в Бартонгр, генерал-майором США Энтони МакОлиффом, предложив ему сдаться на почетных условиях, чтобы прекратить кровопролитие. Ответ американского командования вошел в учебники военного дела как самый краткий в истории, поскольку состоял из одного слова nuts. Сгоряча фюрер не сразу разобрал, о каких именно орехах идет речь, тем более что дело близилось к Рождеству. В лесу под Бастонью бойцы 101-го парашютного дивизиона США, одетые в летнюю форму, у которых из еды была только сырая мука, решили, что им все равно конец, и напекли оладий. Местные жители стащили в лес всю имевшуюся в запасе выпивку, и так праздник был отмечен. Когда выглянуло солнышко, и пилоты Союзников начали сбрасывать в лес еду, медикаменты, одежду и боеприпасы, а потом и вовсе накрыли немецкие части очень большими бомбами, парашютистов уже оставалось не более трети, зато дело было сделано. А затем Сорвиголовы 740-го танкового батальона из форта Нокс, Кентукки, притормозили неистового Йоахима в двух шагах от складов солярки, и принялись по-простому, по-фермерски таранить его новенькие машины. Американские nuts оказались сделанными из стали, крепостью превосходящей броню «Королевских Тигров».

В начале января у танков Пайпера, безнадежно отрезанных от всего вообще, кончилось горючее. Героические бойцы 1-го танкового, вынужденные бросить в грязи уцелевшие драгоценные «Тигры», отправились по заснеженным полям Фландрии домой пешком. Вслед уходящей колонне мрачно выкрикивали что-то уже совсем непонятное, но воодушевляющее, крестьяне. Для этого как нельзя лучше подходил великий французский язык – язык любви и войны. 

СВЕТЛАЯ СТОРОНА ЛУНЫ 

Первым в истории человечества пилотируемым кораблем, вышедшим на орбиту Луны, был Apollo 8 с тремя американскими астронавтами на борту. Потом было еще восемь команд, которые это сделали; шесть из них совершили посадку и немножко там погуляли, но это была первая. Там, как полагается, был лунный модуль и пилот этого модуля – Уильям Андерс, пилот, соответственно, командного модуля - Джим Ловелл и командир корабля - Фрэнк Борман; но на Луну они не высаживались. Им надо было всего лишь пару раз облететь вокруг и присмотреть местечко для тех, кто придет за ними; а потом они мирно плюхнулись в Тихий океан 27 декабря 1968 года. Но до этого три астронавта стали первыми землянами, встретившими Рождество в космосе – и не где-то там неподалеку над Австралией или Канадой, а черт-те где, в двух шагах от Луны, откуда Земля выглядит весьма скромно, как такая довольно маленькая планетка.

Случись что, как это, к примеру, вышло со злосчастным экипажем Apollo 13, и помощи троим звездным скитальцам ждать было бы неоткуда. Зато у них было желе, взбитые сливки и маленькая пластиковая елочка. Тут им повезло больше, чем в 1973 году команде орбитальной станции Skylab 4, которой пришлось самостоятельно сооружать рождественское дерево из пустых тюбиков от картофельного пюре. А команда Apollo 8 к своей рождественской миссии отнеслась серьезно, и хорошо подготовилась. В Сочельник три простых американских парня обратились к землянам с речью, которую услышали непосредственно в прямом эфире с поправкой на время прохождения сигнала полтора миллиарда людей доброй воли. Это была концовка обычного сеанса связи; хотя, если вдуматься, в сеансе связи с тремя чуваками, болтающимися где-то в космическом пространстве за много-много миль от Земли в ночь под Рождество, нет ничего обычного. Особенно, когда тебе показывают любительские снимки твоего шарика, сделанные через иллюминатор космического корабля примерно так, как мы фотографируем деревья и кошек из окна движущейся машины. И уже трудно понять, это они или ты сам где-то очень-очень далеко.  

«Беспредельное одиночество»,- сказал Ловелл, - «рождает благоговейный трепет и заставляет тебя осознать, что ты оставил на Земле». «У команды Apollo 8 есть сообщение для всех людей Земли»,- добавил Андерс, - «сообщение, что мы сейчас хотели бы вам отправить».

Андерс: - В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог, что он хорош; и отделил свет от тьмы.

Ловелл: - И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.

Борман: - И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо. И мы - команда Apollo 8 - заканчиваем сеанс связи, желая вам доброй ночи и удачи, счастливого Рождества, и благослови Бог всех вас – всех вас на доброй Земле.