Анна Франк

УБЕЖИЩЕ

К оглавлению

СРЕДА, 13 ЯНВАРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Сегодня утром мне опять во всем мешали, и поэтому я не могла ничего как следует доделать до конца.

У нас новое занятие, а именно — наполнять пакетики соусом для жарения (в порошке). Этот соус — изделие «Хис и К0». Менеер Кюглер не может найти работников, к тому же, если это делаем мы, выходит намного дешевле. Работа вроде тех, что дают заключенным, необыкновенно скучная, от нее кружится голова и появляется глупый смех. * Там, на воле, ужасно. Днем и ночью несчастных людей увозят и разрешают взять с собой только рюкзак и немного денег. Но даже и это у них по дороге отнимают. Семьи разлучают, мужчин, женщин, детей отрывают друг от друга. Дети, приходя домой из школы, не застают своих родителей. Женщины, которые делают покупки, находят по возвращении свой дом опечатанным, а семью исчезнувшей. Уже и голландские христиане боятся — их сыновей отсылают в Германию. Боятся все. И каждую ночь сотни самолетов летят над Голландией в немецкие города и взрывают там землю своими бомбами, и каждый час в России и в Африке гибнут сотни, даже тысячи людей. Никто не может остаться в стороне. Весь земной шар воюет, и, хотя у союзни-

ков дела идут лучше, конца еще не видно. А нам, нам живется хорошо, да, лучше, чем миллионам других. Мы пока в безопасности и покое и «проедаем наши деньги». Мы так эгоистичны, что говорим о «после войны», радуемся новой одежде и обуви, а на самом деле надо бы экономить каждый цент, чтобы после войны помочь тем, другим людям и спасти то, что еще можно спасти. н Дети тут ходят в одних тонких блузках, в деревянных башмаках, без пальто, без шапок, без чулок, и никто им не помогает. В желудках у них пусто, они жуют морковь, из своих холодных квартир они выходят на холодные улицы, приходят в школу, в еще более холодный класс. Да, даже в Голландии дошло до того, что дети на улице то и дело цепляются за прохожих и просят кусок хлеба. Я бы могла часами рассказывать тебе об ужасах, которые принесла война, но я сама от этого становлюсь еще более подавленной. Нам ничего другого не остается, как только насколько возможно терпеливо ждать, пока придет конец этим несчастьям. Как евреи, так и христиане ждут, весь земной шар ждет, и многие ждут своей смерти.

. Твоя Анна

Милая Китти!

СУББОТА, 30 ЯНВАРЯ 1943 г.

Л 4

Я киплю от бешенства, но не должна это показывать, мне хочется топать ногами, орать, разочек как следует тряхнуть маму, плакать, не знаю, чего бы еще я ей ни сделала за жестокие слова, насмешливые взгляды, обвинения, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого лука, каждый день заново, и эти стрелы так трудно вытащить из моего тела. Мне хочется крикнуть маме, Марго, Ван Даанам, Дюссе-лу и папе тоже: «Оставьте меня в покое, дайте мне, в конце концов, одну ночь поспать так, чтобы подушка не становилась мокрой от слез, не резало глаза и голова не трещала. Отпустите меня, я хочу уйти от всех и от всего, лучше всего уйти из мира!» Но я этого не могу, я не могу показать им мое отчаяние, не могу приоткрыть им раны, которые они мне наносят, я не смогла бы вынести их сочувствие и добродушные насмешки, от этого я бы тоже закричала. „ t ;,,

Все считают меня жеманной, стоит мне заговорить, смешной, если я молчу, дерзкой, стоит мне ответить, хитрой, если мне в голову придет хорошая идея, ленивой, если я устану, эгоистичной, стоит мне откусить лишний кусок, глупой, трусливой, расчетливой и т. д., т. п. Целый день я не слышу ничего иного, кроме как, что я невыносимое существо, и, хотя я смеюсь над этим и делаю вид, что мне плевать, все же мне это вовсе не безразлично. Я бы хотела попросить Господа Бога сделать меня другой по натуре, чтобы не восстанавливать против себя всех людей. Л Это невозможно, такой я родилась, и не может быть, Чтобы я была плохой, я это чувствую. Я стараюсь всем угодить гораздо больше, чем это может прийти им в голову. Я пытаюсь смеяться там у них наверху, потому что не хочу показывать им свои переживания.

Не раз я швыряла маме в лицо после множества несправедливых упреков: «Мне все равно плевать на то, что ты говоришь. Лучше оставь меня, я же безнадежный случай». Конечно, тогда мне говорили, что я вела себя дерзко, и дня два меня немного игнорировали, а потом вдруг все снова забывалось, и со мной обращались, как и со всеми остальными.

Мне невозможно один день быть миленькой, а на другой день выплескивать им в лицо свою ненависть. Лучше я выберу «золотую середину», хотя ничего «золотого» в ней нет, и буду держать свои мысли при себе, и попробую хоть раз быть с ними такой же пренебрежительной, как и они со мной. Ах, если б только мне это удалось! '"' " ¦ ¦ .

Твоя Анна

ПЯТНИЦА, 5 ФЕВРАЛЯ 1943 г.

Милая Китти!

Я давно не писала тебе ничего о ссорах, но на самом деле ничего не изменилось. Сначала менеер Дюссел трагически воспринимал эти тут же забываемые стычки, но теперь он к ним уже привыкает и не старается более быть в них посредником.

В Марго и Петере нет абсолютно никаких признаков «молодости», оба они такие скучные, спокойные. По срав-

нению с ними я ужасно выделяюсь, вечно только и слышишь: «Марго и Петер этого тоже не делают, только взгляни на свою милую сестру!» Как мне это противно! Но тебе я признаюсь, что я ни в коем случае не желаю стать такой, как Марго. На мой вкус, она слишком вялая, безразличная, каждому дает себя переубедить и вечно во всем уступает. Я бы хотела быть немного тверже духом! Но подобные теории лучше оставить при себе, они бы меня невероятно высмеяли, если б я выступила с такой самозащитой.

За столом атмосфера зачастую напряженная. К счастью, иной раз взрывы еще утихомириваются благодаря едокам супа. Едоки супа — это все те, кто приходит к нам снизу на чашку супа

•* ( Сегодня за обедом Ван Даан снова отметил, что Марго ест слишком мало. «Наверняка, чтобы сохранить тонкую талию!» — добавил он насмешливым тоном.

Мама, которая всегда горой стоит за Марго, громко сказала: «Вашу глупую болтовню я больше не могу слушать!»

Мефрау покраснела как рак, менеер смотрел перед собой и молчал. Но часто мы над чем-нибудь смеемся. Недавно мефрау несла эдакую великолепную чушь. Она рассказывала о прошлом, о том, как они хорошо ладили с ее отцом, и о том, как много она флиртовала. «И знаете, — продолжала она, — если господин начинает давать волю рукам, говорил мой отец, то надо ему сказать: «Менеер, я дама», тогда он поймет, что ты имеешь в виду». Мы хохотали, как над хорошей шуткой.

Петер, хотя чаще всего он тихий, тоже иногда дает повод для веселья. К своему несчастью, он помешан на иностранных словах, значения которых не знает. Однажды в полдень из-за посетителей в конторе нельзя было пользоваться уборной, а ему было остро необходимо, и он не спустил воду. Чтобы предупредить нас о не очень-то приятном запахе, он повесил на двери уборной записку с надписью: «SVP* — газ». Он, конечно, хотел написать «осторожно, газ», но «SVP» показалось ему шикарнее. То, что это обозначает «пожалуйста», ему и в голову не пришло. \

* S'il vouz plait — пожалуйста (фр.).

J ~

1 СУББОТА, 27 ФЕВРАЛЯ 1943 г.

Милая Китти/

I Каждый день Пим ждет вторжения. У Черчилля было вос-<паление легких, ему постепенно становится лучше. Ганди, ^индийский борец за свободу, в который раз объявил голодовку.

Мефрау уверяет, что она фаталистка. Но кто больше всех трусит, когда стреляют? Не кто иной, как Петронелла 4ВанДаан!

j Ян принес нам послание епископов к народу, которое ог-*лашают в церквах. Послание было будоражащее, написано -замечательно. «Нидерландцы! Не сидите сложа руки. Пусть ^каждый борется своим оружием за свободу страны, народа и if веры! Помогайте, жертвуйте, не поддавайтесь колебаниям!» Это они провозглашают прямо с церковной кафедры. Поможет ли это? Нашим единоверцам, несомненно, нет ; Представляешь, у нас теперь новая неприятность! Вла--делец этого дома, не предупредив ни Кюглера, ни Клейма-*на, продал дом. Однажды утром новый хозяин явился с архитектором осматривать дом. К счастью, при этом был ^Клейман и показал господам все, кроме нашего Заднего "Домика. Он якобы забыл дома ключ от внутренней двери. Шовый хозяин не стал расспрашивать. Только бы он не вер-^нулся, чтобы все-таки осмотреть Задний Дом, это могло бы для нас плохо кончиться.

Папа освободил для меня и Марго ящик с картотекой и вложил туда карточки, на которых с одной стороны ничего -не написано. Это будет нашей книжной картотекой. Ты ¦должна знать, что мы обе записываем названия книг, которые мы прочитали, кем они написаны и дату. Я еще кое-что узнала, слова «бордель» и «кокотка». Я для этого обзавелась |особой книжечкой.

*¦ Новая система распределения масла и маргарина. Каждому выдают его порцию на тарелке. Распределение очень ^несправедливое. Ван Дааны, которые всегда готовят завтрак, берут себе в полтора раза больше, чем мы. Мои старички слишком боятся ссоры, чтобы что-либо высказать. А жаль. Я считаю, таким людям надо платить той же монетой.

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 4 МАРТА 1943 г.

Милая Китти!

У мефрау новое имя, мы называем ее миссис Бивербрук. Тебе, конечно, непонятно почему, сейчас я тебе объясню: по английскому радио некий мистер Бивербрук часто говорит о том, что Германию недостаточно бомбят. Мефрау Ван Даан всегда всем противоречит, даже Черчиллю и службе новостей, но с менеером Бивербруком она полностью согласна. Поэтому мы решили, что лучше всего ей выйти замуж за менеера Бивербрука, и, так как она почувствовала себя этим польщенной, ее уже теперь называют миссис Бивербрук.

У нас будет новый работник склада, прежнего отправляют в Германию. Жалко его, но для нас хорошо, так как новый не знает дома. Мы все еще боимся работников склада.

Ганди снова ест.

Торговля на черном рынке процветает. Мы могли бы есть до ожирения, если б у нас было достаточно денег, чтобы платить баснословные цены. Наш зеленщик покупает картофель у «Вермахта» и в мешках приносит его в директорский кабинет. Он знает, что мы скрываемся, и поэтому всегда приходит аккуратно в обеденный перерыв, когда на складе никого нет.

Мы не можем вздохнуть, чтоб не чихнуть и не закашляться, столько перца пропускают через мельницы. Каждый, кто поднимается наверх, приветствует нас «апчхи». Мефрау утверждает, что она не ходит вниз, она бы разболелась, если б ей пришлось вдыхать еще больше перца. По-моему, у папы вовсе не приятная фирма, ничего, кроме желатина и острого перца. Если кто-то торгует продуктами, то надобно ведь и что-нибудь сладкое иметь! Сегодня утром вновь над моей головой гремели, словно гроза, ругательства, и, будто вспышки молнии, в моих ушах звенели слова о том, какая «Анна плохая», «Ван Дааны хорошие». «Donderwetterwetter!»*

Твоя Анна

* Черт побери! {искаж. нем.)

СРЕДА, 10 МАРТА 1943 г.

Милая Китти!

Вчера вечером у нас было короткое замыкание, кроме того, пальба не прекращалась. Я еще не отучилась от страха при всякой стрельбе и звуке пролетающих самолетов и почти каждую ночь лежу в постели у папы, чтобы успокоиться. Возможно, я веду себя как ребенок, но если б ты сама разок такое испытала! Орудия так грохочут, что не слышишь собственных слов. Миссис Бивербрук, фаталистка, чуть не заплакала и говорила очень робким голоском: «О, как это неприятно, о, как громко они стреляют!» — и это означало: «Мне так страшно!»

При свечах казалось еще не так страшно, как потом, когда стало совсем темно. Я дрожала, будто у меня поднялась температура, и умоляла папу опять зажечь свечку. Он был неумолим, свет не зажгли. Вдруг застрочили пулеметы, это еще в десять раз страшнее, чем пушки. Мама вскочила с постели и, к великому раздражению Пима, зажгла свечу. Ее решительный ответ на его ворчание был: «Анна ведь не старый солдат!» И на этом баста!

Рассказывала ли я тебе о других страхах мефрау? Кажется, нет. Чтобы быть в курсе всех происшествий Убежища, надо тебе знать и это. Однажды ночью мефрау слышала на чердаке воров, ей послышались очень тяжелые шаги, и она так испугалась, что разбудила мужа. Как раз в этот момент воры исчезли, и все, что услышал менеер, было громкое биение испуганного сердца фаталистки.

— Ох, Путти (ласкательное имя менеера), они наверняка забрали колбасы и все наши бобовые. А Петер! Ох, Петер, лежит ли он еще в своей постели?

— Петера они уж точно не украли. Не трусь и дай мне поспать!

Но не тут-то было! Мефрау со страху больше не могла уснуть.

Несколько ночей спустя всю верхнюю семью разбудил таинственный шум. Петер с карманным фонариком пошел на чердак и — тррррр! — кто убежал? Стая больших крыс!

Узнав, кто эти воры, мы оставили Муши спать на чердаке, и непрошеные гости больше не показываются... во всяком случае ночью. .-,.;. .,,., v

. 82

Несколько дней назад, вечером, Петер поднялся на чердак за старыми газетами (было только полвосьмого и еще светло). Чтобы слезть с лестницы, ему надо было крепко держаться за люк. Не глядя, он положил руку... и чуть не упал с лестницы от боли и страха. Оказалось, он положил руку на большую крысу, которая сильно укусила его. Рукав пижамы насквозь промок от крови, когда он, бледный как полотно и с трясущимися коленками, появился у нас. Ничего удивительного. Не так приятно погладить большую крысу, а в придачу еще и быть укушенным — это чудовищно.

Твоя Анна

ПЯТНИЦА, 12 МАРТА 1943 г.

Милая Китти!

Разреши тебе представить: Мама Франк, борец за права детей! Лишняя порция масла для молодых, проблемы современной молодежи — во всем мама заступается за молодежь и после дозы препирательств почти всегда добивается своего.

Испортилась банка консервированных языков — пир для Муши и Моффи*.

Ты еще не знакома с Моффи, а между тем она была в фирме до того, как мы стали скрываться. Она живет при конторе и складе и на складе пугает крыс. Ее политическое прозвище тоже легко объяснить. Одно время у фирмы «Хис и К0» было две кошки, одна для склада, другая для чердака. Стоило им встретиться друг с другом, как обязательно начиналась страшная потасовка. Та, что на складе, всегда нападала, но чердачная в конце концов все же выходила победительницей. Точно как в политике. Поэтому и прозвали складскую кошку Немец, или Моффи, а чердачную Англичанин, или Томми. Томми потом усыпили, а Моффи служит нам всем развлечением, когда мы спускаемся вниз.

Мы съели так много бобов и фасоли, что я их больше видеть не могу. Стоит мне только о них подумать, как меня уже тошнит.

* Моф — пренебрежительное название немцев в Нидерландах.

„

й? Вечернюю выдачу хлеба совсем отменили. > ' ?ТС

Только что папочка сказал, что у него плохое настроение. У него снова такие грустные глазки, бедный мой папочка!

Я просто не могу оторваться от семейного романа «Стук в дверь» Ины Будье-Баккер. Книга необычайно хорошо написана, правда, что касается войны, писателей или женской эмансипации, не так хорошо, но, откровенно говоря, это меня мало интересует.

Ужасные налеты бомбардировщиков на Германию. Ме-неер Ван Даан в плохом настроении. Повод: недостаток курева.

Дискуссия насчет того, съесть или не съесть консервы, решена в пользу нашей стороны.

Мне не лезут больше ни одни ботинки, кроме высоких лыжных, в которых ходить по дому страшно неудобно. Пара соломенных сандалий за 6.50 гульденов продержалась всего неделю, после чего они отказались служить. Может быть, Мип раздобудет что-нибудь на черном рынке. Мне надо еще подстричь папе волосы. Пим уверяет, что никогда не будет после войны ходить к другому парикмахеру — так хорошо я выполняю эту работу. Если б только я не так часто прихватывала его ухо!

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 18 МАРТА 1943 г.

Милая моя Китти/

Турция вступила в войну. Все в большом волнении. С нетерпением ждем сообщений по радио.

ПЯТНИЦА, 19 МАРТА 1943 г.

Милая Китти!

Уже через час последовало разочарование и рассеяло радость. Турция еще не вступила в войну. Их министр говорил только о скором отказе от нейтралитета. На Даме* сто-

* Центральная площадь в Амстердаме.

ял продавец газет и кричал: «Турция на стороне Англии!» Газеты шли нарасхват. Таким образом радостный слух дошел и до нас.

Кредитки в тысячу гульденов объявлены недействительными. Это настоящая петля для спекулянтов и им подобных, но еще больше для тех, кто скрывается или у кого есть «черные» деньги. Если хочешь обменять тысячегульденовую купюру, надо точно объяснить и предъявить доказательства — откуда ты ее взял. Пока что еще можно ими платить налоги, но и это только до следующей недели. Купюры в пятьсот гульденов будут аннулированы одновременно. У «Хис и К°» были еще «черные» тысячегульденовые купюры, они оплатили налоги на долгое время вперед, таким образом все сошло.

Дюссел получил педальную бормашинку, и скоро наступит моя очередь серьезного осмотра. *

Дюссел ужасно непослушен в соблюдении правил для нелегалов. Он не только пишет письма своей жене, но и состоит в любезной переписке с различными другими людьми. Он заставляет Марго, учительницу голландского в Убежище, исправлять эти письма. Папа строго запретил ему продолжать это дело. Исправления Марго прекратились, но я думаю, что он в скором времени снова начнет писать.

Фюрер всех немцев выступал перед ранеными солдатами. Это было грустно слушать. Вопросы и ответы следовали примерно таким образом:

— Меня зовут Генрих Шеппель.

— Где ранен?

— Под Сталинградом.

— Какие ранения?

— Отморожены две ступни и перелом сустава левой руки.

Так, дословно, радио передавало нам этот отвратительный марионеточный театр. Казалось, будто раненые гордятся своими увечьями, чем больше, тем лучше. А один от волнения, что он мог подать фюреру руку (в том случае, если она у него еще была), слова почти не мог вымолвить!

Я уронила душистое мыло Дюссела на пол. Я наступила на него, и теперь целый кусок выдавлен. Я уже попросила заранее у папы возместить ему ущерб, тем более что Дюссел получает не более одного куска мыла в месяц.

Твоя Анна

ivT,

ЧЕТВЕРГ, 25 МАРТА 1943 fl

Милая Китти/

Вчера вечером мама, папа, Марго и я мирно сидели друг с другом, как вдруг вошел Петер и стал что-то шептать папе на ухо. Я услышала что-то вроде «на складе упала бочка» и «кто-то трясет дверь».

Марго тоже так поняла, но пыталась меня немного успокоить, потому что я, конечно, побелела как мел и ужасно нервничала. Мы втроем ждали; между тем папа ушел с Петером вниз. Не прошло и двух минут, как явилась мефрау Ван Даан, которая внизу слушала радио, она рассказала, что Пим попросил ее выключить приемник и потихоньку уйти наверх. Но когда хочешь ступать очень тихо, то ступеньки старой лестницы как раз скрипят вдвое громче. Прошло еще пять минут, пока пришли Петер и Пим, оба бледные до кончика носа, и рассказали нам о своих приключениях.

Они сели внизу у лестницы и стали ждать, безрезультатно. Но вдруг, представь себе, услыхали два громких удара, как будто здесь в доме хлопнули две двери. Пим одним прыжком оказался наверху. Петер предупредил Дюссела, который после долгой возни и шуршания наконец тоже появился наверху. Тут мы все в одних чулках поднялись этажом выше к Ван Даанам. Менеер был страшно простужен и уже лежал в постели, так что мы все собрались вокруг его ложа и шепотом делились своими подозрениями. Всякий раз, когда менеер сильно кашлял, я и мефрау думали, что нас хватит удар от страха. Это продолжалось до тех пор, пока кому-то из нас не пришла в голову блестящая идея дать ему кодеин. Кашель тут же успокоился.

Мы снова ждали и ждали, но больше ничего не было слышно, и тогда мы все предположили, что воры, услыхав шаги в доме, обычно таком тихом, дали деру. К несчастью, радиоприемник внизу был все еще настроен на английскую станцию, да и вокруг него были аккуратно расставлены стулья. Если дверь взломана и это заметит противовоздушная оборона и предупредит полицию, то последствия могут быть весьма неприятные. Так что менеер Ван Даан встал, надел брюки, пальто, шляпу и следом за папой очень осторожно спустился по лестнице, за ним — Петер, который на всякий случай вооружился тяжелым молотком. Дамы на-

.верху (в том числе и мы с Марго) ждали в тревоге, пока через пять минут господа не появились наверху и не рассказали, что в доме все тихо. Было договорено, что мы не будем ни открывать кран, ни спускать воду в уборной, но так как от волнения почти у всех жителей дома прихватило желудки, то ты можешь себе представить, какая там стояла вонь, когда мы все друг за дружкой сделали свое дело.

Но, как говорится, беда никогда не приходит одна. Так и теперь. Номер 1 было то, что часы на Вестерторен не играли, а ведь это меня обычно так успокаивало. Номер 2 было то, что менеер Фоскёйл вчера вечером ушел раньше и мы не знали точно, удалось ли Беп завладеть ключом и не забыла ли она запереть дверь.

Но сейчас это было не так важно, все еще был вечер, и мы оставались в неизвестности, хотя все же немного пришли в себя, так как примерно с четверти девятого, когда в наш дом забрался вор, до половины одиннадцатого больше ничего не слышали. Так что при ближайшем рассмотрении нам показалось маловероятным, чтобы вор взломал дверь так рано вечером, когда на улице еще могут быть прохожие. Кроме того, одному из нас пришло в голову, что, вполне возможно, мастер на соседнем складе фирмы «Кех» еще работал, а ведь, находясь в состоянии тревоги и при наших тонких стенках, можно запросто ошибиться в звуках, да еще и воображение в подобных рискованных случаях играет часто немаловажную роль.

Так что мы пошли спать, но не всем удалось заснуть. Папа, как и мама и менеер Дюссел, часто просыпался, а про себя могу сказать, хоть и с небольшим преувеличением, что не сомкнула глаз. Сегодня утром господа спустились вниз и подергали входную дверь, чтобы убедиться, закрыта ли она еще. Но все было в порядке!

Происшествия, далеко не из приятных, были, конечно, рассказаны всей конторе в красках, ведь какое-то время спустя можно легко посмеяться над такими вещами, и только Беп приняла все всерьез.

и Твоя Анна

P.S. Сегодня утром засорилась уборная, и папе пришлось длинной деревянной палкой выковыривать из унитаза все клубничные рецепты (в настоящее время — наша туалетная бумага) с несколькими килограммами какашек. Палку потом сожгли. k

СУББОТА, 27 МАРТА 1943 г.

~Милая Китти!

Курс стенографии закончен, теперь мы начинаем практиковаться на скорость. Какими мы становимся умниками! •Чтобы поведать тебе еще кое-что о моих «убивающих дни занятиях» (называю их так потому, что мы не делаем ниче-:го иного, как стараемся возможно быстрее скоротать дни, •чтобы приблизить конец нашего пребывания в Убежище). "Я обожаю мифологию и особенно увлекаюсь греческими и 'римскими богами. Тут считают, что это временное увлечение; они еще никогда не слыхали о подростке — почитательнице богов. Ну что ж, тогда я первая! 1 Менеер Ван Даан простужен, или, лучше сказать, у него немного першит в горле. Он из этого делает неизвестно 'что. Полоскания с ромашковым отваром, нёбо смазывает 'настойкой мирры, эвкалиптовый бальзам на грудь, нос, зубы, язык, и к тому же он еще не в духе!

Раутер, один из крупных мофов, произнес речь: «Все евреи до первого июля должны покинуть германские земли. С первого апреля до первого мая будет очищена провинция Утрехт (как будто речь идет о тараканах), с первого мая до первого июня — провинции Северная и Южная Голландия». Как стадо бедной, больной, заброшенной скотины, гонят этих несчастных людей в грязные места убоя. Но луч-дие я об этом помолчу, собственные мысли доводят меня ,только до кошмаров!

i Еще одна приятная новость: немецкий отдел биржи труда поврежден пожаром. Через несколько дней последовал загс. Мужчины в форме немецкой полиции связали охрану, и таким образом были свистнуты важные документы.

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 1 АПРЕЛЯ 1943 г.

Милая Китти/

Настроение вовсе не для шуток (смотри дату), напротив, сегодня я вправе применить пословицу: пришла беда — отворяй ворота.

Во-первых, у нашего увеселителя менеера Клеймана вчера началось тяжелое желудочное кровотечение, и ему по крайней мере три недели придется лежать в постели. Надо тебе знать, что он часто страдает желудочными кровотечениями, против чего, похоже, ничего не помогает. Во-вторых, у Беп грипп. В-третьих, менеер Фоскёйл на следующей неделе ложится в больницу. Наверно, у него язва желудка и ему предстоит операция. И в-четвертых, из Франкфурта приехали директора фирмы «Помозин», чтобы обсудить новые поставки «Опекты». Все пункты этого обсуждения папа обговорил с Клейманом, в такой короткий срок Кюглер не мог быть как следует проинформирован.

Франкфуртские господа прибыли, папа уже заранее трясся по поводу результатов переговоров. «Если бы я мог при этом присутствовать, ах, если бы мне можно было быть внизу!» — выкрикивал он.

«Тогда иди и ложись на пол, прижми к полу ухо. Ведь господа придут в директорский кабинет, и ты все сможешь услышать». У папы лицо прояснилось, и вчера в половине одиннадцатого утра Марго и Пим заняли свой пост на полу (два уха услышат больше, чем одно). Утром переговоры не кончились, а днем пана был уже не в состоянии продолжать операцию подслушивания. Его разбило от непривычной и неудобной позы. В половине третьего, когда мы услышали голоса в коридоре, я заняла его место. Марго составила мне компанию. Разговор был порою такой затянутый и скучный, что вдруг я заснула на жестком, холодном линолеуме. Марго не решалась меня толкнуть, опасаясь, что внизу нас услышат, а окликнуть было совсем невозможно. Я проспала добрых полчаса, потом в ужасе проснулась, позабыв все из важных переговоров. К счастью, Марго была внимательнее.

Твоя Анна

ПЯТНИЦА, 2 АПРЕЛЯ 1943 г.

Милая Китти!

Ах, список моих грехов опять пополнился чем-то ужасным. Вчера вечером я лежала в постели и ждала, когда папа придет ко мне помолиться и сказать «спокойной ночи», и тут вошла мама, села ко мне на постель и спросила очень робко:

— Анна, пока папочка не придет1, не помолиться ли нам с тобой?

-.> — Нет, Манса, — ответила я.

Мама встала, постояла около моей постели, а потом медленно пошла к дверям. Вдруг она обернулась и с искаженным лицом проговорила:

— Я не хочу на тебя сердиться, насильно любить не заставишь!

Когда она выходила за дверь, в ее глазах стояли слезы. Я не пошевелилась и сразу почувствовала, как было подло с моей стороны так грубо оттолкнуть ее, но я знала, что иначе не могла. Я не могу так лицемерить и против воли молиться с ней, просто не могу! Я сочувствовала маме, очень глубоко сочувствовала, потому что первый раз в жизни я заметила, что мое холодное отношение ей не безразлично. Я увидела печаль на ее лице, когда она сказала, что насильно любить не заставишь. Говорить правду — жестоко, но ведь она сама оттолкнула меня от себя, она сама сделала меня бесчувственной ко всяким проявлениям ее любви ко мне своими бестактными замечаниями, грубыми шутками над теми вещами, которые я воспринимаю вовсе не как шутки. Так же как каждый раз все сжимается во мне от ее жестких слов, так сжалось сердце у нее, когда она поняла, что любовь между нами на самом деле исчезла.

Она полночи проплакала и всю ночь плохо спала. Папа на меня не смотрит, а когда взглянет, я читаю в его глазах: «Как ты могла быть такой злой, как ты смеешь доставлять матери такие огорчения!»

~* Все ждут, чтобы я извинилась, но на этот раз я не могу просить прощения, потому что я сказала только правду и рано или поздно мама все равно должна узнать об этом. Я кажусь — и так оно и есть — равнодушной к маминым слезам и папиным взглядам, потому что они оба впервые столкнулись с тем, что у меня не выходит из головы. Могу только посочувствовать маме, которая сама должна решить, как ей держать себя. Я же буду молчать, останусь холодна и впредь не буду отступать от правды, потому что чем дольше скрываешь правду, тем труднее ее услышать!

I Твоя Анна

ВТОРНИК, 27 АПРЕЛЯ 1943 г.

Милая Китти!

Весь дом содрогается от ссоры. Мама и я, Ван Даан и папа, мама и мефрау — все друг на друга злятся. Приятная атмосфера, а? Список Анниных грехов, как обычно, обсуждался по всем пунктам.

В прошлую субботу иностранные господа снова прибыли в гости. Они остались до шести часов, мы все сидели наверху и не смели пошевельнуться. Когда в доме никого больше нет или поблизости никто не работает, то в директорском кабинете слышен каждый шаг. У меня опять сидячая лихорадка, сидеть подолгу тихо, как мышка, в самом деле не шутка.

Менеер Фоскёйл уже лежит в больнице Бинненхаст-хёйс, а менеер Клейман снова в конторе, желудочное кровотечение остановилось быстрее, чем обычно. Он рассказал, что загс еще больше изуродован пожарной командой, которая, вместо того чтобы тушить огонь, залила водой все здание. Это меня радует!

«Карлтон-отель» разрушен. Два английских самолета с большим грузом зажигательных бомб на борту налетели прямо на «Oftiziersheim»*. Весь угол Вейзелстраат-Сингел сгорел. Воздушные налеты на немецкие города усиливаются с каждым днем. Ночью мы больше не знаем покоя, у меня под глазами черные круги оттого, что я не высыпаюсь.

Еда у нас никудышная. На завтрак сухой хлеб и суррогатный кофе. На обед уже четырнадцать дней шпинат или салат. Картофелины двадцать сантиметров длиной, гнилые и сладкие на вкус. Кто хочет похудеть, побывайте в Убежище! Верхние горько жалуются, нам это кажется не такой уж трагедией.

Всех мужчин, которые воевали в 1940-м или были мобилизованы, призывают, чтобы работать на фюрера в лагерях для военнопленных. Это, наверное, мера предосторожности на случай высадки союзников!

Твоя Анна

«Офицерский клуб» {нем.).

СУББОТА, 1 МАЯ 1943 г.

Милая Китти/

У Дюссела был день рождения. До сих пор он делал вид, будто об этом ничего знать не желает, но, когда Мип пришла с большой продуктовой сумкой, из которой вываливались пакетики, он заволновался, как маленький ребенок. Его Лотье прислала ему яйца, масло, печенье, лимонад, хлеб, коньяк, пряник, цветы, апельсины, шоколад, книги и почтовую бумагу. Он соорудил праздничный стол, который целых три дня был выставлен напоказ, этот старый дурак! Не подумай, что он голодает, мы нашли в его шкафу хлеб, сыр, джем и яйца. Это позор в высшей степени, что он, принятый нами здесь с такой любовью и только затем, чтобы спасти его от гибели, теперь набивает брюхо за нашей спиной и ничем не делится. Мы же всем с ним поделились! Еще более мерзко, по-нашему, выглядит его мелочность и по отношению к Клейману, Фоскёйлу и Беп, им ничего от него не достается. Апельсины, которые так необходимы Клейману для его больного желудка, по мнению Дюссела, не менее полезны для его собственного желудка.

Сегодня ночью я четыре раза вынуждена была собирать все мои пожитки, так громко пуляли. Сегодня я сунула в чемоданчик самые необходимые на случай бегства причиндалы. Но правильно говорит мама: «Куда же ты убежишь?»

Целая Голландия наказана за забастовку множества рабочих. Поэтому ввели осадное положение, и каждый получит одним талоном на масло меньше. Какие детки непослушные!

*т Вчера вечером я помыла маме голову, это в наше время тоже не так просто. Мы вынуждены обходиться липким зеленым мылом, потому что шампунь кончился, и, во-вторых, Мане не может как следует расчесать свои волосы, так как на семейной гребенке не более десяти зубцов.

Твоя Анна

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 2 МАЯ 1943 г.

Когда я обдумываю, как мы здесь живем, то чаще всего прихожу к выводу, что по сравнению с другими евреями, которые не скрываются, мы живем как в раю, но что потом,

когда все снова встанет на свои места, я все же буду удивляться, как мы, которые раньше так аккуратно содержали дом, до такой степени, да, вполне можно так сказать, опустились. Опустились в том, что касается наших манер. Например, с того времени, что мы здесь, на нашем столе одна и та же клеенка, которая от постоянного употребления стала очень грязной. Я часто пытаюсь хоть немного привести ее в порядок тряпкой, в которой столько дыр, что ее уже и тряпкой-то не назовешь, новой она была давным-давно, задолго до того, как мы стали скрываться; но как усердно ни три стол, все же не очень-то многого добьешься. Ван Даа-ны всю зиму спят на фланелевой простыне, которую здесь выстирать невозможно, потому что стиральный порошок, по карточкам, слишком большая редкость, и, кроме того, он никуда не годится. Папа ходит в обтрепанных брюках, и галстук его тоже говорит об износе. Мамин корсет сегодня лопнул от старости, и починить его больше нельзя, а Марго носит бюстгальтер, который мал ей на два номера. Мама и Марго всю зиму проносили на двоих три рубашонки, а мои мне так малы, что даже до пупа не достают. Это еще терпимо, но все же я иногда с ужасом думаю: как мы сможем, износив все, от моих трусов и до папиной бритвенной кисточки, когда-нибудь в дальнейшем снова достичь прежнего довоенного положения?

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 2 МАЯ 1943 г.

Настроения в Убежище по поводу войны.

Менеер ВанДаан. Этот уважаемый господин отличается, по нашему общему мнению, глубоким пониманием политики. Но все же предсказывает нам, что мы вынуждены будем пребывать здесь до конца 43-го. Это ужасно долго, но все же выдержать можно. Но кто даст нам гарантию, что эта война, никому не приносящая ничего иного, кроме ущерба и горя, тогда закончится? И кто даст нам гарантию, что с нами и нашими сожителями по Убежищу к тому времени не произойдет чего-нибудь? Абсолютно никто! И потому мы живем в каждодневном напряжении. В напряжении от ожидания и надежды, но также и от страха, когда слышим звуки в доме или на улице, когда ужасно стреляют или когда в газете печатают новые «объявления», потому что каж-

дый день может произойти и такое, что некоторые из наших помощников вынуждены будут сами здесь скрываться. «Скрываться» стало самым обычным словом. Какая масса людей скрывается; в соотношении со всем населением их, конечно, не много, и все же в будущем мы точно будем удивлены, узнав, как много в Голландии хороших людей, которые взяли к себе евреев и христиан-беженцев, с деньгами или без них. А еще невероятно сколько людей, по слухам, имеет фальшивые документы.

Мефрау Ван Даан. Когда эта прекрасная (лишь по ее мнению) дама услышала, что не так трудно, как прежде, обзавестись фальшивым документом, она тут же предложила сделать это каждому из нас. Будто это ничего не стоит и деньги растут у папы и менеера Ван Даана в кармане. Мефрау Ван Даан постоянно несет самую великую чушь, и Путти часто выходит из себя. Но это легко себе представить, потому что один день Керли говорит: «Я в будущем покрещусь», а на другой день: «Я давно мечтаю попасть в Иерусалим, ведь только среди евреев я чувствую себя в своей тарелке!»

Пим большой оптимист, но он всегда находит для этого причину.

Менеер Дюссел выдумывает что ни попадя, а если кто-то вздумает противоречить его светлости, то не на того напали. Я думаю, дома у менеера Альфреда Дюссела правило: что он скажет, то и закон. Но к Анне Франк это правило совершенно не подходит.

Что же думают о войне другие обитатели Убежища, не интересно. Только эти четверо принимаются в расчет в политике, даже, скорее всего, двое, но мадам Ван Даан и Дюссел сами себя причисляют к ним.

ВТОРНИК, 18 МАЯ 1943 г.

Милая Кит!

Я была свидетельницей упорного воздушного боя между немецкими и английскими летчиками. К сожалению, нескольким союзникам пришлось выпрыгнуть из горящих машин. Наш молочник, который живет в Халфвех, увидел сидящих возле дороги четырех канадцев, один из них сво-

I I

бодно говорил по-голландски. Он попросил у молочника прикурить и рассказал, что экипаж их машины состоял из шести человек. Пилог сгорел, а пятый их товарищ где-то спрятался. Появилась Зеленая полиция* и забрала всех четверых, целых и невредимых. Как это возможно, после такого великолепного спуска с парашютом проявить такое присутствие духа!

Хотя стало тепло, нам приходится через день топить печки, чтобы сжечь очистки и мусор. В помойные ведра ничего бросать нельзя, потому что мы все время должны опасаться складского рабочего. Как легко самая маленькая неосторожность может нас выдать!

Всем студентам надо подписать выданный властями лист о том, что они симпатизируют всем немцам и расположены к новой власти». Восемьдесят процентов и не подумали идти против совести и отказаться от своих убеждений, но последствия не заставили себя ждать. Всех студентов, которые не подписались, отправляют в Германию на принудительные работы. Что же останется от голландской молодежи, если все долхны выполнять тяжелую работу в Германии? ,.,*,,

Из-за слишком сильной пальбы мама сегодня ночью закрыла окно; я была е кровати у Пима. Вдруг над нашей головой мефрау спрыгнула со своей кровати, будто ее укусила Муши; тут же последовал сильный удар. Звук был, словно у моей кровати упала зажигательная бомба. Я закричала: «Свет! Свет!»

Пим щелкнул выошчателем. Я была уверена, что комната через две минуты запылает. Ничего не произошло. Мы все поспешили наверх посмотреть, что там случилось. Менеер и мефрау увидели в открытое окно зарево, менеер решил, что горит тут, рядом, а мефрау подумала, что пламя охватило наш дом. Кэгда раздался удар, мадамочка уже стояла на своих трясущихся ногах.

Дюссел остался наверху курить сигарету, мы снова залезли в постели. Не прошло и четверти часа, как опять возобновилась стрельба. Мефрау тут же поднялась с кровати и сошла по лестнице в комнату к Дюсселу, ища у него ус-

* Части полиции, охотившиеся за евреями.

/покоения, которого ей не дано было найти у своего супруга. Дюссел принял ее со словами: «Иди ко мне в постель, .>¦ моя детка!»

От этого мы разразились безудержным смехом. Орудий- залпы были нам уже нипочем, страх как ветром сдуло.

Твоя Анна

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ 1943 г.

Милая Китти!

i Папино стихотворение к моему дню рождения очень уж ^красиво, так что я не могу не поделиться с тобой.

Марго пришлось сделать перевод, потому что Пим сочиняет по-немецки. Решай сама, не прекрасно ли Марго выполнила свою добровольную работу. После общепринятого короткого изложения происшествий этого года следует:

Уже не ребенок — и все же всех младше, ¦*^ И от досады ты чуть не плачешь.

Ведь каждый хочет тебя учить. %f «Смотри на меня», «Мы прожили жизнь.

И знаем лучше, что к чему,

Следуй же опыту моему». <. Да, да, так длится не день, не год.

Свои недостатки видит ли кто?

В своем глазу не видать бревна. •

Соломинка же в чужом — видна, д,.

Совсем не легко родителем быть

И справедливо судить и рядить.

Но как избежать тебе нареканий,

Живя бок о бок со стариками?

Во имя мира — нравоученья

Глотай, как таблетки глотаешь с мученьем.

Но месяцы здесь не пропали зря,

Сама ты не избегала труда.

В занятиях ты ни на миг не скучала,

Училась много и книги читала.

Но нету труднее для нас вопроса —

Одеждам твоим вышло время сноса.

«Что ни надену, мне все мало,

Совсем разодралось мое белье.

• Брюки малы, до пупа рубашка, /'

Обувь давно уже просит кашки».

Шутка ли? На десять сантиметров . Выросла ты за зиму и лето.

Кусок на тему о еде Марго не смогла перевести в рифму, и поэтому я его вообще выкинула. Не правда ли, красивое стихотворение?

Вообще меня ужасно избаловали — я получила очень красивые вещи. В том числе толстую книгу о моем любимом- предмете, мифологии Греции и Рима. На недостаток сладостей тоже пожаловаться не могу, каждый дал что-то из своих последних запасов. Как младшего отпрыска из семьи нелегалов, меня в самом деле почтили более, чем я заслужила.

Твоя Анна

ВТОРНИК, 15 ИЮНЯ 1943 г. Милая Китти!

Случилось много всего, но я часто думаю, что своей неинтересной болтовней я тебе уже страшно надоела и что ты была бы рада получать поменьше писем. Так что передам тебе новости вкратце.

Менееру Фоскёйлу не оперировали желудок. Когда его положили на операционный стол и открыли желудок, то доктора увидели, что у него рак в опасной для жизни форме, запущенный настолько, что оперировать уже нечего. Поэтому его снова зашили, три недели держали в постели, давали хорошую пищу, а потом отправили домой. Но при этом они совершили непростительную глупость, а именно — этому бедному человеку рассказали в подробностях, что ему предстоит. Он больше не в состоянии работать, сидит дома в окружении своих восьмерых детей и мучается мыслями о предстоящей смерти. Я ему невероятно сочувствую и ужасно сожалею, что нам нельзя выходить, иначе я бы непременно его часто навещала, чтоб его развлечь. Для нас катастрофа, что добрый Фоскёйл не может больше сообщать нам обо всем, что происходит на складе и что там слышно. Он был нашим лучшим помощником и подцерж-

4 Убежище

197

кой, всегда предупреждал нас об опасности, нам его страшно не хватает.

В следующем месяце наша очередь сдавать радиоприемник. У Клеймана припрятан дома маленький приемничек, который мы получим взамен большого «Филипса». Жаль, конечно, что придется сдать этот красивый ящик, но дом, в котором скрываются, не должен ни в коем случае добровольно накликать на себя гнев властей. Маленькое радио мы, конечно, поставим наверху. У прячущихся евреев со упрятанными деньгами может быть припрятано и радио.

Все пытаются найти старый аппарат, чтобы сдать его вместо своего «источника поддержки духа». Это на самом деле так, если известия извне становятся все хуже, то радио своим удивительным голосом помогает нам не терять мужество и каждый раз снова говорить: «Выше голову, не падай духом, еще настанут другие времена!»

Твоя Анна

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 11 ИЮЛЯ 1943 г. Дорогая Китти!

Чтобы уже в который раз вернуться к теме воспитания, скажу тебе, что я очень стараюсь быть услужливой, приветливой и милой и все делать таким образом, чтобы ливень наставлений превратился в моросящий дождик. Это чудовищно трудно — быть такой примерной с людьми, которых ты не выносишь. Но я на самом деле вижу, что я большего добиваюсь, когда чуточку лицемерю, вместо того чтобы по привычке всем напрямик высказать свое мнение (хотя никто меня никогда о моем мнении не спрашивает или не дорожит им). Конечно, я очень часто выхожу из роли и не могу сдержать гнев при виде несправедливости; таким образом, снова по четыре недели болтают о самой наглой девочке на свете. Тебе не кажется, что меня иногда можно пожалеть? Хорошо хоть, что я не брюзга, иначе бы скисла и не сумела бы сохранять хорошее настроение. Обычно я ищу во взбучках юмористическую сторону, но это мне лучше удается, если осыпают бранью кого-нибудь другого, чем если я сама становлюсь жертвой. ; . , .

Далее я решила (это стоило мне долгих размышлений) пока что забросить стенографию. Во-первых, чтобы еще больше времени уделить моим другим занятиям, а во-вторых, из-за моих глаз, ведь с ними страшная беда. Я стала жутко близорукой, и мне уже давно нужно бы носить очки. (Ой, как я буду похожа на сову!) Но ты ведь знаешь, в укрытии это...

Вчера в доме только и было разговоров что о глазах Анны, потому что мама предложила послать меня с мефрау Клейман к глазному врачу. При этом сообщении у меня слегка затряслись ноги, ведь это же не мелочь. На улицу! Подумай только: на у-ли-цу! Это представить себе невозможно. Сначала я испугалась до смерти, а потом обрадовалась. Но это было не так просто, потому что не все инстанции, решающие подобный шаг, так сразу с этим согласились. Сначала надо было взвесить все трудности и опасности, хотя Мип хотела тут же пойти со мной. Я даже вынула из шкафа свое серое пальто, но оно было мне так мало, будто это было пальто моей младшей сестры. Подол отпустили, а застегнуть пальто было невозможно. Мне на самом деле любопытно, что из этого выйдет, но я не думаю, что этот план осуществится, потому что англичане тем временем высадились в Сицилии и папа снова настроился на «скорый конец».

Беп дает нам с Марго много конторской работы. Мы обе считаем это важным, и ей это очень помогает. Разложить корреспонденцию и сделать записи в книге расходов может всякий, но мы делаем это особенно добросовестно.

Мип в точности как вьючный ослик, который вечно что-нибудь тащит. Почти каждый день она где-то достает овощи и привозит все в больших продуктовых сумках на велосипеде. Она же каждую субботу приносит пять книг из библиотеки. Мы всегда с нетерпением поджидаем субботы, потому что тогда прибывают книги. Точь-в-точь как маленькие дети ждут подарка. Обычные люди не знают, как много значат книги для заточенного. Чтение, учеба и радио — вот наши единственные развлечения.

Твоя Анна

Г"

ВТОРНИК, 13 ИЮЛЯ 1943 г.

Любимый Столик

Вчера днем я с папиного согласия спросила Дюссела, не будет ли он так любезен и не станет ли он возражать (все же ужасно вежливо), если я буду пользоваться нашим столиком два раза в неделю днем с четырех до половины шестого. Сейчас я уже сижу там каждый день с половины третьего до четырех, пока Дюссел спит, а в остальное время и Комната, и столик становятся запретной зоной. В нашей общей комнате днем слишком много народу, там невозможно работать, а кроме того, папа тоже иной раз хочет поработать за письменным столом.

Так что повод был законный, и задала я вопрос только из чистой вежливости. Что же, ты думаешь, ответил высокоученый Дюссел? «Нет!» Напрямик: «нет», и все тут. Я была возмущена и так легко не отступилась, а спросила его, на каком основании он мне отказывает. Но тут уж мне не по-^цоровилось. Слушай, какой последовал залп:

— Мне тоже нужно работать. Если я не смогу заниматься днем, то у меня вообще не останется времени. Я должен закончить «pensum»*, иначе зачем было начинать? Ты все равно не занимаешься серьезно, что за работа, эта мифология, вязать и читать — тоже не работа. Столик мой, и я его тебе не уступлю!

+ Я ответила:

— Менеер Дюссел, работа моя вполне серьезна. В общей комнате я днем не могу работать и по-хорошему прошу вас подумать еще раз о моей просьбе!

С этими словами оскорбленная Анна повернулась и сделала вид, что высокоученый доктор пустое место. Я кипела рт бешенства, считала Дюссела ужасно невоспитанным (он такой и есть), а себя очень вежливой.

Вечером, как только мне удалось ненадолго поймать Пима, я рассказала ему, как прошел разговор, и мы обсудили, что мне теперь делать дальше, ведь сдаваться мне, конечно, не хотелось, и я предпочитала уладить дело сама. Пим примерно объяснил мне, с какого конца взяться за де-

* Диссертация {лат.).

100

ло, но уговаривал подождать до завтра, потому что я была взвинчена. Его последний совет я пропустила мимо ушей и вечером после мытья посуды подстерегла Дюссела. Пим сидел в комнате за стеной, и это придавало мне спокойствие.

Я начала:

— Менеер Дюссел, вероятно, вы не сочли нужным получше обдумать дело, я все-таки прошу вас об этом.

Со своей милейшей улыбочкой Дюссел заметил:

— Я всегда и в любое время готов побеседовать на эту уже решенную тему!

Тут я продолжила разговор, то и дело перебиваемая Дюсселом.

— Вначале, когда вы сюда пришли, было договорено, что эта комната будет принадлежать нам обоим. Таким образом, если разделение правильное, то вы должны были бы работать по утрам, а я весь оставшийся день! Но я даже этого не прошу, и мне кажется, что в таком случае два раза в неделю днем будет вполне справедливо.

При этом Дюссел вскочил как ужаленный. ** — О праве ты здесь вообще не рассуждай! Куда же мне тогда деваться? Придется просить менеера Ван Даана, может быть, он выгородит мне на чердаке уголок, чтоб я мог там сидеть. Мне же негде работать спокойно. С тобой никто не может жить в мире. Если бы меня об этом же попросила твоя сестра Марго, у которой на такую просьбу куда больше оснований, я бы и не подумал отказывать, но ты...

И тут последовало вновь про мифологию, про вязание, и Анна была снова обижена. Однако я не показала виду и дала Дюсселу выговориться:

— Но конечно, с тобой вообще говорить нечего, ты скандальная эгоистка, тебе лишь бы настоять на своем, а остальные пусть подвинутся. Еще никогда не видел подобного ребенка. Но в конце концов я все-таки вынужден буду уступить, иначе услышу потом, что Анна Франк провалилась на экзамене из-за того, что менеер Дюссел не уступил ей столик!

Так он говорил и говорил, в конце это был такой поток слов, за которым почти невозможно было уследить. В какой-то момент я подумала: «Сейчас я ему так врежу по мор-

101

де, что он со своим враньем полетит на стен}.» Но секундой позже сказала себе: «Спокойно, этот тип того не стоит, чтобы из-за него так волноваться».

Наконец господин излил свой гнев и вышел из комнаты с лицом, выражавшим одновременно и негодование, и торжество, в пальто с набитыми едой карманами.

Я помчалась к папе и на тот случай, если он не все услышал, передала ему наш разговор. Пим решил в тот же вечер переговорить с Дюсселом; так и случилось, и говорили они более получаса. Сначала они говорили о том, может ли теперь Анна пользоваться столиком, да или нет. Папа сказал, что у него с Дюсселом однажды уже был разговор на эту же тему, но что в тот раз он встал будто бы на его сторону, чтобы не выставлять старшего неправым перед младшим, но сам папа уже тогда не считал это справедливым. Дюссел сказал, мол, я не имею права говорить так, будто он захватчик и все прибрал к рукам, но на это папа решительно возражал, потому что он сам слышал, что я ни словом не упоминала об этом. Так продолжался разговор: папа защищал мой эгоизм и мои «каракули», а Дюссел постоянно ворчал.

Наконец он все же вынужден был уступить, и мне было выделено время днем два раза в неделю, чтобы работать без помех. Дюссел ходил надувшись, два дня со мной не разговаривал и все-таки сидел за столом с пяти до половины шестого... совсем как ребенок.

Если кто-нибудь в пятьдесят четыре года такой педант и мелочный человек, значит, таким он родился и таким умрет.

ПЯТНИЦА, 16 ИЮЛЯ 1943 г.

Милая Китти!

Снова взлом, но на этот раз настоящий! Сегодня утром Петер, как обычно, в семь часов пошел на склад и сразу обнаружил, что и дверь от склада, и входная дверь были открыты. Он тут же оповестил Пима, и тот настроил приемник в кабинете директора на Германию и запер двери на ключ. Потом оба поднялись наверх. В таких случаях обычные правила: не мыться, сидеть тихо, в эрсемь часов быть в полной

102

готовности, уборной не пользоваться — были соблюдены, как всегда, точно. Мы все восемь были рады, что ночью так крепко спали и ничего не услышали. Мы были немного возмущены тем, что целое утро никто не показался у нас наверху и до половины двенадцатого менеер Клейман держал нас в напряжении. Он рассказал, что взломщики выдавили с помощью ломика входную дверь и вышибли дверь на склад. На складе особенно нечем было поживиться, поэтому воры решили попытать счастья этажом выше. Они украли два ящичка с деньгами, там было 40 гульденов, незаполненные жировки и чековые книжки, но что гораздо хуже — весь наш запас карточек на сахар, всего на 150 килограммов. Новые талоны добыть будет непросто.

Менеер Кюглер думает, что этот вор из той же гильдии, как и тот, что шесть недель назад был здесь и безуспешно пытался проникнуть вовнутрь через три двери (складскую и две входные).

Это происшествие опять послужило поводом для некоторого волнения в нашем здании. Но похоже, Задний Дом без этого не может обойтись. Мы, конечно, были рады, что печатные машинки и касса надежно спрятаны в платяном шкафу. w

Твоя Анна

t ¦ -:

P.S. Высадка в Сицилии. Опять на шаг ближе к...!

ПОНЕДЕЛЬНИК, 19 ИЮЛЯ 1943 г.

Милая Китти!

В воскресенье ужасно сильно бомбили Северный Амстердам. Разрушения, должно быть, невероятные, целые улицы превращены в груды развалин, и понадобится много времени, чтобы откопать всех людей. На сегодняшний день 200 погибших и несметное число раненых. Больницы переполнены. Рассказывают о детях, которые в тлеющих руинах ищут своих мертвых родителей. Мурашки идут по коже, когда я вспоминаю о глухих, грохочущих раскатах вдали, что были для нас знаком надвигающегося разрушения. 4;

!¦¦¦'¦'¦*: ¦¦¦••'•-¦¦¦¦¦' ' ' : ,ш: - ПК, „..^

#103

ПЯТНИЦА, 23 ИЮЛЯ 1943 г.

гБеп теперь снова может достать тетради, особенно канце-*лярские книги и гроссбухи, которыми может пользоваться Гмоя конторщица-сестра! Другие тетради продаются, но не f спрашивай, какие и как долго еще они будут в продаже. На 1тетрадях сейчас напечатано: «Можно получать без талонов!» 1Как и все остальное, что «без талонов», это тоже барахло. |Такая тетрадка состоит из 12 страничек серой, криво и мел-гко разлинованной бумаги. Марго думает, не заняться ли ей ^чистописанием, я ей это очень советую. Мама не хочет ни в коем случае, чтобы я тоже этим занялась, из-за моих глаз, |по-моему, это ерунда. Делай я это или что-нибудь иное, все достанется точно так же.

V1 Так как ты, Китти, никогда еще не переживала войну и, fнесмотря на мои письма, все-таки мало знаешь о том, что |значит скрываться, то я расскажу тебе ради развлечения, .какое первое желание у каждого из нас восьми, когда мы вновь окажемся на свободе.

| Марго и менеер Ван Даан больше всего мечтают о горячей ванне, наполненной до краев, и хотели бы там оставаться более получаса. Мефрау Ван Даан больше всего хочет тут же пойти есть пирожные. Дюссел не знает ничего, кроме |своей Шарлотты, мама — своей чашки кофе. Папа пойдет *К менееру Фоскёйлу, Петер — в город и в кино, а я от блаженства не знала бы, с чего начать.

Больше всего я тоскую по собственной квартире, свободе передвижения и, наконец-то, помощи в занятиях, то 'есть — снова в школу!

¦ Беп предложила нам фрукты. Стоят почти ничего: вино-„град — 5 гульденов за килограмм, крыжовник — 70 центов .фунт, один персик — 50 центов, килограмм дыни — полтора ^¦ульдена. И при этом каждый вечер печатают в газетах огромными буквами: «Взвинчивание цен — это спекуляция!»

* ПОНЕДЕЛЬНИК, 26 ИЮЛЯ 1943 г.

%Цорогая Китти!

|Вчера был страшно бурный день, и мы все еще взволнова-*ны. Впрочем, ты можешь нас спросить, проходит ли хоть один день без волнений.

104

Утром, во время завтрака, мы услышали первую предупредительную тревогу, но это нам до лампочки, так как означает, что самолеты у побережья. После завтрака я решила прилечь на часок, потому что у меня ужасно болела голова, а потом пошла в контору. Было около двух часов. В половине третьего Марго закончила свою конторскую работу. Она еще не собрала свои причиндалы, как завыли сирены, так что мы с ней опять поднялись наверх. И вовремя: мы и пяти минут не пробыли наверху, как начали так сильно стрелять, что мы пошли в коридор. И вот грохнул дом, и полетели бомбы. Я прижала к себе свою сумку на случай бегства, скорее чтобы за что-нибудь держаться, чем чтобы убежать, ведь мы все равно не можем уйти, улица для нас означает такую же опасность для жизни, как и бомбежка. Через полчаса летать стали меньше, зато в доме прибавилось оживления. Петер спустился со своего наблюдательного пункта на чердаке переднего дома. Дюссел был в передней конторе, мефрау чувствовала себя в безопасности в директорском кабинете, менеер Ван Даан наблюдал с чердака, и мы ушли с площадочки, чтобы увидеть столбы дыма, поднимающиеся над Эй*. Вскоре везде запахло пожаром, и казалось, что в городе стоит густой туман.

Хотя такой огромный пожар — зрелище вовсе не из приятных, но для нас, к счастью, все было позади, и каждый вернулся к своим занятиям. Вечером во время еды — воздушная тревога. Ужин был вкусный, но уже от одного звука у меня аппетит пропал. Но ничего не произошло, и через три четверти часа дали отбой. Мытье посуды отложено — воздушная тревога, стрельба, невероятное множество самолетов. «О Боже, два раза в день — это ужасно много», — думали все мы, но от этого легче не становилось, вновь посыпались бомбы, теперь на другой стороне, в «Скипхоле»**, как произносят англичане. Самолеты пикировали, взмывали вверх, в воздухе шипело, и было очень и очень жутко. У меня ни на миг не выходило из головы: «Сейчас он упадет, вот и конец тебе». Я могу тебя уверить, что в девять часов, когда я пошла спать, у меня еще не раз-

¦ Залив в Амстердаме. ** Аэропорт Амстердама.

105

гибались ноги. С боем часов в полночь я проснулась. Самолеты! Дюссел раздевался, мне было все равно, я с первым же выстрелом выскочила из постели; сон как рукой сняло. До часу в комнате у папы, в полвторого — в постель, в два часа снова у папы, а они все еще летали и летали. Больше не раздалось ни выстрела, и я могла уйти «домой». В половине третьего я уснула.

Семь часов. Я в испуге села в постели. Ван Даан был у папы. Взломщики, было моей первой мыслью. «Все», — услышала я, как сказал Ван Даан, и подумала, что все украдено. Но нет, новость на этот раз была замечательная, такой ^прекрасной мы не слышали много месяцев, может быть, все годы войны. Муссолини отказался от власти, король Италии принял бразды правления.

Мы ликовали. После всего этого вчерашнего ужаса наконец снова что-то хорошее и... надежда! Надежда на конец, надежда на мир.

, Кюглер зашел на минутку и рассказал, что «Фоккер»* сильно поврежден. Между тем сегодня утром у нас опять была воздушная тревога с налетами и еще раз предупредительная тревога. Я просто задыхаюсь от тревог, не высыпаюсь, и никакого желания заниматься. Но теперь все же нам «е дает заснуть волнение за Италию и надежда, что в конце %того года...

Твоя Анна f ¦¦

f ЧЕТВЕРГ, 29 ИЮЛЯ 1943 г.

Милая Китти!

Мы с мефрау Ван Даан и Дюсселом мыли посуду, и я вела еебя необыкновенно тихо, что бывает довольно редко и наверняка могло броситься им в глаза. Чтобы избежать вопросов, я вскоре отыскала довольно нейтральную тему и думала, что книга «Анри из дома напротив» вполне отвечает этому требованию. Но я просчиталась. Если ко мне не прицепится мефрау Ван Даан, то тогда Дюссел. Дело было так: менеер Дюссел очень рекомендовал нам эту книгу как особенно замечательную. Однако мы с Марго не нашли в ней

* Самолетостроительный завод в Амстердаме.

106

ничего особенного. Паренек, правда, описан хорошо, но остальное... об этом я лучше умолчу. Я высказала что-то в этом духе во время мытья посуды и тем навлекла на свою голову невероятный выплеск.

— Как ты можешь понять психологию мужчины! У ребенка это понять не так сложно(!). Ты еще слишком мала для подобных книг, даже двадцатилетнему она недоступна. (Почему же он так рекомендовал эту книгу именно мне и Марго?)

Далее Дюссел и мефрау продолжили вместе: «Ты слишком много знаешь о вещах, которые тебе еще рано знать, тебя совершенно неправильно воспитали. Позже, когда ты вырастешь, ты ни в чем не найдешь удовольствия, тогда ты скажешь: я об этом уже двадцать лет назад читала в книгах. Поторапливайся, если хочешь выйти замуж или влюбиться, тебе наверняка никто не подойдет. В теории ты уже абсолютно все знаешь, вот только практики тебе не хватает!»

Кто может поставить себя на мое место?! Я сама поразилась, с каким спокойствием я отвечала: «Возможно, вы считаете, что я неверно воспитана, но далеко не все в этом с вами согласятся!»

А постоянно настраивать меня против моих родителей — это конечно же хорошее воспитание, ведь именно этим они часто занимаются, и не рассказывать ничего девочке моего возраста о «том» — вот великолепно! Результаты подобного воспитания более чем очевидно доказаны.

Этой парочке, насмехавшейся надо мной, я в ту минуту могла бы дать оплеуху. Я была вне себя от ярости и в самом деле могла бы дни считать (если б знала, на каком остановиться), когда я избавлюсь от этих людей.

Эта мефрау Ван Даан — тоже мне экземпляр! Вот с кого следует брать пример... да только какой не надо быть! Мефрау Ван Даан известна как ужасно нескромная, эгоистичная, хитрая, расчетливая и всеми недовольная. К этому еще можно добавить самовлюбленность и кокетство. Она, и тут ничего не поделаешь, явно мерзкая персона. О мадам Ван Даан я бы могла целые книги исписать, и, кто знает, может, я когда-нибудь и напишу. Привлекательный внешний лоск навести на себя может каждый. Мефрау любезна с посторонними, в особенности с мужчинами, и поэтому те, кто знают ее недолго, ошибаются в ней. :

107

г Мама считает ее слишком глупой, чтобы тратить на нее слова. Марго — слишком незначительной, Пим — слишком уродливой (в прямом и переносном смысле!), а я после долгого наблюдения, потому что я никогда не сужу сразу и предвзято, пришла к выводу, что и это еще не все ее недостатки. У нее столько дурных качеств, что не знаешь, с какого начать.

и л Твоя Анна

P.S. Может ли адресат принять во внимание, что в то время, как этот рассказ писался, сочинительница еще не остыла от гнева!

# ¦ • ¦¦'¦¦¦¦

. ВТОРН И К, 3 АВГУСТА 1943 г.

Милая Китти/

Политические дела идут как нельзя лучше. В Италии запрещена фашистская партия. Во многих районах народ борется против фашистов, некоторые военные принимают участие в борьбе. Как может такая страна все еще воевать с Англией? Наше прекрасное радио на прошлой неделе забрали. Дюссел был страшно зол, что Кюглер сдал его в назначенный день. Мое уважение к Дюсселу падает все более, оно уже ниже нуля. Что бы он ни говорил о политике, истории, географии или о чем-нибудь другом, он несет такую чушь, что я почти не смею повторить. Гитлер исчезнет из истории. Порт в Роттердаме больше, чем порт в Гамбурге. Англичане идиоты, потому что они сейчас не бомбят Италию в пух и прах, и т.д. и т.п.

В третий раз была бомбежка. Я стиснула зубы и тренировала свое мужество.

Мефрау Ван Даан, которая все время говорила: «Пусть они появятся» и «Лучше внезапный конец, чем никакого конца», теперь трусливей нас всех. Сегодня утром она тряслась как осиновый лист и даже разразилась слезами. Ее муж, с которым они после недели ссоры только что снова заключили мир, ее утешал. От одной этой сцены я чуть было не расчувствовалась.

То, что кошки приносят не только пользу, Муши доказал недвусмысленно. Весь дом полон блох, напасть растет

108

с каждым днем. Менеер Клейман насыпал по всем углам желтого порошку, но блохам до этого никакого дела. Мы все становимся от этого раздраженными, беспрестанно такое чувство, будто чешется то рука, то нога или другие части тела, и поэтому многие члены семьи делают гимнастические упражнения, чтобы посмотреть, что происходит сзади на ноге или на шее. Теперь сказывается, что мы так мало двигались: мы слишком скованны, чтобы хорошенько повернуть шею. До настоящей гимнастики давно руки

не доходили.

Твоя Анна

СРЕДА, 4 АВГУСТА 1943 г. Милая Китти! s

Теперь, когда мы уже больше года провели в Убежище, ты кое-что знаешь о нашей жизни, но полностью я все-таки тебя информировать не в состоянии. Все совершенно не так, как в обычные времена и у обычных людей. Чтобы все-таки дать тебе заглянуть в нашу жизнь, я буду в дальнейшем время от времени описывать фрагменты нашего обычного дня. Сегодня начну с вечера и ночи.

В девять часов вечера в Заднем Доме начинается суматоха с подготовкой ко сну, и это на самом деле всегда настоящая суматоха. Раздвигаются стулья, разбираются постели, складываются покрывала, ничего не остается там, где должно находиться днем. Я сплю на маленьком диване, в котором нет даже полутора метров. Так что для удлинения здесь служат стулья. Метелка из перьев, простыни, подушки, одеяла — все достается из постели Дюссела, где хранится днем.

Из соседней комнаты слышится ужасный скрип: раскладушка Марго. Снова диванные покрывала и подушки, все, чтобы сделать деревянные планки хоть немного удобнее. Наверху, кажется, гремит гром, но это всего лишь кровать мефрау. Ее пододвигают к окну, чтобы Ее Высочеству в розовом ночном халатике вдыхать маленькими ноздрика-ми что-то бодрящее.

Девять часов. После Петера я вхожу в ванную, где происходит основательная процедура умывания, и нередко

109

случается (только в теплые месяцы, недели или дни), что в воде плавает какая-нибудь маленькая блошка. Потом чищу зубы, накручиваю локоны, привожу в порядок ногти, пользуюсь ваткой с перекисью водорода (чтобы отбелить черные волоски над губой), и все это за какие-нибудь полчаса.

Половина десятого. Быстро надеваю банный халат. В одной руке мыло, в другой горшок, заколки, штаны, бигуди и вата, я вылетаю из ванной, хотя частенько меня возвращают обратно из-за волосков, которые изящными, но для того, кто умывается после меня, не очень-то приятными завитками красуются в умывальнике.

Десять часов. Опускается затемнение. Спокойной ночи. Еще минут пятнадцать скрип кроватей и стон сломанных пружин, потом наступает тишина, по крайней мере, если верхние не ссорятся в постели.

Половина двенадцатого. Скрипит дверь ванной. В комнату проникает тонкий луч света. Скрип туфель, большое пальто, еще больше, чем человек в нем... Дюссел вернулся после ночных трудов в конторе Кюглера. После десяти минут шаркания по полу, шуршания бумагой (это он прячет еду) стелется постель. Потом фигура снова пропадает, и только из уборной время от времени доносятся подозрительные звуки.

Примерно три часа. Мне надо встать по маленьким делам, для этого под кроватью стоит металлическая баночка, под которую подложен резиновый половичок на случай возможной протечки. Каждый раз я стараюсь затаить дыхание, потому что в жестянке булькает, будто журчит горный ручеек. После этого баночка снова убирается на место, а фигура в белой ночной рубашке, которая каждый вечер служит поводом для замечания Марго: «О, эта неприличная ночная рубашка», забирается в постель. С четверть часа я прислушиваюсь к ночным звукам. Прежде всего — нет ли внизу вора, потом к различным постелям наверху, за стеной и рядом в комнате, из чего зачастую можно узнать, как спят или в полудреме проводят ночь обитатели дома. Последнее уж точно неприятно, особенно если речь идет об одном члене семьи, по имени доктор Дюссел. Сперва я слышу звук, будто рыба глотает воздух, так повторяется раз десять, потом какая-то возня и облизывание губ вперемежку с причмокиваниями, затем следует долгое верчение туда-сюда на кровати и пере-

110

кладывание подушек. Пять минут полной тишины, а потом процедура повторяется по меньшей мере раза три, пока доктор снова на какое-то время не убаюкает себя. Бывает и так, что по ночам, примерно между часом и четырьмя, стреляют. Я не осознаю этого, пока по привычке не выскочу из кровати. Иногда я еще настолько погружена в сон, что думаю о неправильных французских глаголах или о ссоре у верхних. Только когда все стихает, я замечаю, что стреляли, а я спокойно осталась в комнате. Но обычно случается, как описано выше. Я моментально хватаю подушку и носовой платок, надеваю халат и тапочки и бегом несусь к папе, в точности как писала Марго в стихах мне на день рождения:

Ночью, лишь только раздастся стрельба, ..

Дверь заскрипит, и за нею видна .

Девочка, с подушкой в руках и платком...

Только окажусь у большой постели, как первый испуг проходит, если, конечно, пальба не очень сильная.

Без четверти семь. Тррр... Будильник, который может возвысить свой голосок в любое время дня (если его об этом попросят, а иногда и без этого). Крак... бам... мефрау его выключила. Кнак... поднялся менеер. Поставить воду и быстро в ванную.

Четверть восьмого. Снова скрипит дверь. Дюссел может идти в ванную. Оставшись одна, поднимаю затемнение... и в Убежище начинается новый день.

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 5 АВГУСТА 1943 г.

Милая Китти!

Сегодня возьмем время обеденного перерыва в конторе.

Половина первого. Вся шантрапа облегченно вздыхает. Теперь Ван Маарен, человек с темным прошлым, и Де Кок ушли домой. Сверху доносится стук пылесоса мефрау по ее прекрасному и единственному коврику. Марго берет под мышку пару книг и идет заниматься с «отстающими детьми», потому что Дюссел похож именно на такого. Пим садится со своим неразлучным Диккенсом в углу, чтобы хоть где-нибудь найти покой. Мама торопится наверх помогать

111

прилежной хозяйке, а я иду в ванную, чтобы привести в порядок ее, а заодно и себя.

Без четверти час. Чаша наполняется. Сначала менеер Хис, потом Клейман или Кюглер, Беп, а иногда и Мип.

Час дня. Все в напряжении слушают Би-би-си. Только в эти редкие минуты, объединившись у маленького радиоприемничка, жители Убежища не перебивают друг друга, потому что говорит кто-то, кому даже менеер Ван Даан не может противоречить.

Четверть второго. Большая раздача. Каждый из конторы получает чашку супа, а если есть, и что-нибудь сладкое. Менеер Хис, довольный, садится на диван или прислоняется к письменному столу. Газета, чашка, а частенько и кошка рядом. Если какого-нибудь из этих трех компонентов недостает, то он непременно высказывает недовольство. Клейман рассказывает последние городские новости, он в этом смысле на самом деле неиссякаемый источник. Кюглер кубарем летит по лестнице, короткий и сильный стук в дверь, и он входит, потирая руки, веселый и суетливый или угрюмый и тихий, в зависимости от настроения.

Без четверти два. Едоки поднимаются, и все снова возвращаются к своим занятиям. Марго и мама — к мытью посуды, менеер и мефрау — на диван, Петер на чердак, папа на диван, Дюссел тоже, а Анна — за работу.

Тут наступает самое спокойное времечко, когда все спят, никто никому не мешает. Дюссел грезит о вкусной еде, это отчетливо видно по его лицу, но я смотрю недолго, ведь время торопит, а в четыре часа педант доктор уже стоит с часами в руках, потому что я прибираю для него столик с минутным опозданием.

Твоя Анна

СУББОТА, 7 АВГУСТА 1943 г.

Милая Китти!

Пару недель назад я начала писать рассказ, что-то абсолютно придуманное, и мне это доставило такое удовольствие, что «детища моего пера» уже накапливаются стопкой.

* Твоя Анна

112

ПОНЕДЕЛЬНИК, 9 АВГУСТА 1943 г.

Милая Китти!

На этот раз продолжение распорядка дня в Убежище. После обеденного перерыва в конторе наступает наша очередь обедать.

Менеер Ван Даан. Он начинает. Его обслуживают первым, он берет всего помногу, если ему по вкусу. Обычно участвует в разговоре, всегда высказывает свое мнение, и когда это случается, то ничего не поделаешь, потому что если посмеешь возразить, то навлечешь на себя такое! Ох... Он, как кот, может на тебя фыркнуть... ну я, знаешь, лучше обойдусь без этого... Если тебе однажды такое выпадет на долю, то второй раз не захочешь. Его мнение самое правильное, он знает обо всем больше всех. Ну хорошо, у него умная башка, но при этом и самодовольства хоть отбавляй.

Мадам. Вообще-то лучше бы мне промолчать. В некоторые дни, особенно когда ожидается перемена к плохому настроению, на ее лицо лучше не смотреть. При ближайшем рассмотрении она виновница всех дискуссий. А не их предмет! О нет, о ней никто даже не заикается, но, пожалуй, ее можно назвать подстрекательницей. Натравливать — вот прекрасное занятие. Натравливать против мефрау Франк и Анны. Против Марго и менеера это не так просто.

Ну, а теперь за стол. Мефрау себя не обделяет, хоть и думает иной раз, что это так. Выбрать себе самые мелкие картофелины, самую вкусную закуску, самое сочное — вот лозунг мефрау. Очередь других еще наступит, главное, чтобы я первая взяла себе самое лучшее. (Именно так, как она думает об Анне Франк.) Второе — это говорить. Только бы кто-то слушал, интересно ему или нет, похоже, ее не волнует. Она, наверно, думает: то, что говорит мефрау Ван Даан, интересует всех.

Кокетливо улыбаться, делать вид, будто знает обо всем, каждому что-нибудь посоветовать, по-матерински хлопотать — это ведь должно производить хорошее впечатление. Но присмотрись, и все хорошее как ветром сдует. Трудолюбие — раз, веселость — два, кокетство — три и иногда — смазливая мордашка. Вот Петронелла Ван Даан.

113

Третий сосед по по столу. Его почти не слышно. Молодой Ван Даан чаще всего тих и не очень-то заметен. Что касается аппетита, это бочка Данаид. Она не наполняется никогда, и при самой обильной еде он дает понять с совершенно невозмутимым видом, что вполне мог бы съесть еще в два раза больше.

Номер четвертый — Марго. Ест как мышка, вовсе не разговаривает. Единственная принимаемая пища — овощи и фрукты. «Избалована» — приговор Ван Даана. «Слишком мало воздуха и спорта» — наше мнение.

Затем мама. Устойчивый аппетит, говорит без умолку. Никому не приходит в голову сказать, как в случае с мефрау Ван Даан, — вот хозяйка дома. В чем же разница? Да ведь мефрау готовит, а мама моет посуду и убирается.

Номер шесть и семь. О папе и обо мне я не буду говорить много. Папа — самый скромный за столом. Он всегда первым делом посмотрит, есть ли у других. Ему не надо ничего, самое лучшее — детям. Образец добра, а с ним рядом — комочек нервов нашей виллы.

Дюссел. Берет, не глядит, ест, не говорит. А если надо говорить, то, Бога ради, только о еде, тогда не возникнет ссоры, лишь хвастовство. В него влезают огромные порции, и он никогда не произносит «нет» — и от хорошего, а часто и от плохого не откажется. Брюки натянуты до груди, сверху красная куртка, черные лакированные тапочки и роговые очки. Таким можно его увидеть за столиком, вечно работающим, ни на шаг не продвинувшимся, единственные перерывы — сон в тихий час, еда... любимое местечко... уборная. Три, четыре, пять раз в день кто-нибудь стоит в нетерпении перед дверью в туалет и зажимается, переступает с ноги на ногу, почти не в состоянии вытерпеть. Ему это мешает? Нет, что ты, с четверти до половины восьмого, с половины первого до часу, с двух часов до четверти третьего, с четырех до четверти пятого, с шести до четверти седьмого и с полдвенадцатого до двенадцати часов. Можно записать, это постоянные «часы заседания». Он от них не отклоняется, и ему дела нет до умоляющего голоса за дверью, который предупреждает, что вот-вот случится беда.

Номер девять не является членом семьи Заднего Дома, но все же друг дома и стола. У Беп здоровый аппетит. Ни-

1l4

чего не оставляет, не привередлива. Ей можно чем угодно доставить удовольствие, и как раз это доставляет удовольствие нам. Радостная и всегда в хорошем настроении, мягкая и добрая, вот ее отличительные черты.

ВТОРНИК, 10 АВГУСТА 1943 г.

Милая Китти!

Новая идея — я разговариваю за столом больше сама с собой, чем с другими, это удобно в двух отношениях. Во-первых, они все рады, если я не тараторю без умолку, а во-вторых, мне не приходится раздражаться из-за чужого суждения. Мое мнение я сама не считаю глупым, а другие считают, так что лучше мне его оставлять при себе. В точности так я поступаю и когда должна есть что-то, чего я совершенно не выношу. Я пододвигаю к себе тарелку, представляю себе, будто это что-нибудь очень вкусное, стараюсь как можно реже смотреть на это и, не замечая, съедаю все. Утром, когда встаю, а это тоже нечто ужасно неприятное, я соскакиваю с постели, сама про себя думаю «ты скоро ляжешь снова», иду к окну, снимаю затемнение, нюхаю через щелку до тех пор, пока не почувствую немного воздуха, и — просыпаюсь. Кровать нужно как можно скорее убрать, тогда в ней больше нет никакого соблазна. Знаешь, как это называет мама? Искусством жить. Тебе это выражение не кажется смешным?

За последнюю неделю мы все немного запутались во времени, потому что наш милый и родной колокол на Вес-терторен, по-видимому, сняли для промышленных нужд и мы ни днем, ни ночью не знаем точно, который час. Я все еще надеюсь, что они что-нибудь придумают, что будет напоминать нашему району о том колоколе, например оловянные или медные часы или какие-нибудь еще.

Нахожусь ли я наверху, внизу или еще где-нибудь, все с восхищением смотрят на мои ноги, на которых красуется пара туфель редкостной (для нашего времени!) красоты. Мин достала их по случаю за 27,50 гульденов. Бордового цвета, из замши с кожей, на довольно высоком широком каблуке. Я хожу как на ходулях и выгляжу в них намного выше, чем я есть на самом деле.

115

Вчера у меня был невезучий день. Тупым концом толстой иглы я проколола себе большой палец на правой руке. Вследствие чего Марго вместо меня чистила картошку (нет худа без добра), а я коряво писала. Потом я головой налетела на дверцу шкафа, чуть не упала навзничь, получила нагоняй за то, что опять подняла шум; мне не разрешили открывать кран, чтобы смачивать лоб, и теперь у меня над правым глазом гигантская шишка. В довершение всех бед мой мизинец на правой ноге зацепился за трубку пылесоса. Ц1ла кровь, и было больно, но на меня уже столько всего навалилось, что эта беда показалась сущим пустяком. Глупо, конечно, потому что теперь на пальце нарыв, и вытяжная мазь, и бинт, и пластырь, и я не могу надеть мои продавленные туфли.

Дюссел в который раз подверг нашу жизнь опасности. Только подумай, Мип достала ему запрещенную книгу, ругающую Муссолини. По дороге на нее наехал мотоцикл СС. Нервы у нее не выдержали, она крикнула: «Мерзавцы!» — и поехала дальше. Лучше не думать, что могло бы случиться, если б ее забрали в участок.

Твоя Анна

Долг дня в обществе: чистить картошку!

Один приносит газеты, второй — ножики (себе, конечно, оставляет лучший), третий — картошку, четвертый — воду. Менеер Дюссел начинает, скребет не всегда хорошо, но скребет не переставая, посматривает налево, направо — все ли скоблят таким же образом, как он. Нет!

— Анна, погляди-ка, я вот так беру в руки нож, скребу сверху вниз. Nеin, не так... а вот так!

— Мне по-другому проще, менеер Дюссел! — замечаю я робко.

— Но ведь так лучше. Du kannst dies doch von... поверь мне. Мне это, naturlich, конечно, все равно, aber du must es selbst... сама должна знать.

Скребем дальше. Я украдкой смотрю на моего соседа. Он еще в раздумьях качает головой (наверняка по моему адресу), но молчит.

Я продолжаю скрести. Потом опять поглядываю, на этот раз в другую сторону, где сидит папа; для папы чистка картофеля не низменный труд, но тонкая работа. Когда он чи-

116

тает, у него на затылке глубокая морщина, но когда он помогает чистить картофель, бобы или другие овощи, то кажется, что он не замечает ничего вокруг. Тогда у него эдакое «картофельное» лицо, и никогда он не положит в воду плохо очищенную картофелину; этого просто быть не может, если уж у него такое выражение лица.

Я продолжаю работу и снова поглядываю, мне этого достаточно, чтобы знать... Мефрау пытается завладеть вниманием Дюссела. Сначала она поглядывает на него, а Дюссел делает вид, будто ничего не замечает. Тогда она подмигивает, Дюссел продолжает работу. Тогда она смеется, Дюссел не смотрит. Тогда моя мама тоже смеется, Дюссела это не трогает. Мефрау не добилась ничего, так что теперь надо подступаться с другой стороны. После недолгого молчания:

— Путти, надень же фартук. Завтра мне опять придется чистить пятна на твоем костюме!

— Я не запачкаюсь!

После недолгого молчания снова:

— Путти, почему ты не сядешь?

— Мне так удобно, мне лучше стоя!

Пауза.

— Путти, посмотри, du spatst schon!*

— Да, мамми, я уж как-нибудь сам.

Мефрау ищет другую тему.

— Скажи, Путти, почему англичане сейчас не бомбят?

— Потому что погода слишком плохая, Керли!

— Но ведь вчера погода была хорошая, а они тоже не летали.

— Давай не будем об этом говорить.

— Почему, об этом ведь можно говорить или высказывать свое мнение?

— Нет!

— Отчего же нет?

— Помолчи, мамихен!

— А вот менеер Франк всегда отвечает своей жене.

Менеер борется с собой, это его уязвимое место, против этого он бессилен, а мефрау опять начинает:

* Ты уже испачкался! (Нем.)

117

— Высадка союзников никогда не состоится!

Менеер белеет, когда мефрау это замечает, она краснеет, но все же опять продолжает:

— Эти англичане ничего не добьются!

Терпение менеера лопается.

— А теперь закрой свой рот, donnerwetternogeinmaal!*

Мама едва сдерживает смех, чтобы не рассмеяться, я смотрю прямо перед собой.

Подобное повторяется чуть ли не каждый день, если только они не успели разругаться, ведь тогда и менеер, и мефрау держат языки за зубами.

Мне надо принести еще немного картошки. Иду на чердак, там Петер изгоняет у кошки блох. Он смотрит на меня, кошка это замечает, хоп... она убегает, через открытое окно, по желобу.

Петер ругается, я смеюсь и исчезаю.

Свобода в Заднем Доме

Половина шестого. Приходит Беп, дарит нам вечернюю свободу. Тотчас закипает работа. Сначала я с Беп еще раз поднимаюсь наверх, где ей чаще всего уже заранее дают сладкое, приготовленное на ужин.

Не успеет Беп сесть, как мефрау начинает суммировать все свои желания, и вскоре слышишь: «Ах, Беп, у меня есть еще одно желание...»

Беп мне подмигивает, мефрау не упускает случая, чтобы не ознакомить каждого, кто поднимется наверх, со своими желаниями. Это наверняка одна из причин, почему все неохотно идут наверх.

Без четверти шесть. Беп уходит. Я спускаюсь двумя этажами ниже. Сначала на кухню, затем в кабинет директора, оттуда в закуток для хранения угля, чтобы открыть для Му-ши мышиную дверцу.

После долгого осмотра помещения я оказываюсь в кабинете Кюглера. Ван Даан заглядывает во все ящики и папки, ищет дневную почту. Петер берет ключ от склада и Моффи; Пим тащит наверх печатные машинки; Марго ищет тихое местечко, чтобы заняться своей конторской ра-

* Черт побери еще раз! (искаж. нем.)

118

ботой; мефрау ставит на газовую плиту чайник; мама спускается сверху с кастрюлей картошки. Каждый знает свою работу.

Уже скоро Петер возвращается со склада. Первый вопрос — о хлебе, он его забыл. У двери в переднюю контору он приседает на корточки, ползет на четвереньках к стальному шкафу, берет хлеб и исчезает, во всяком случае, он хочет исчезнуть, но прежде, чем он осознает, что случилось, Муши перепрыгивает через него и забирается под письменный стол, в самую глубь.

Петер ищет повсюду, ага, вон она сидит, кошка; Петер снова вползает в контору и хватает животное за хвост. Муши фыркает, Петер кряхтит. Чего он достиг? Муши теперь сидит у самого окна и вылизывает себя, очень довольная бегством от Петера. Тут Петер использует кусочек хлеба как последнюю приманку для кошки, и точно — Муши идет за ним, дверь закрывается. Я наблюдала за всем этим через щель в двери.

Менеер Ван Даан зол, хлопает дверью. Марго и я переглядываемся, думаем об одном и том же — он наверняка снова взвинчен из-за той или иной глупости Кюглера и не думает сейчас о «Кехе».

В коридоре снова слышны шаги. Входит Дюссел, идет, корча из себя владельца, к окну, сопит... кашляет, чихает и откашливается, это от перца, ему не везет. Продолжает свой путь к передней конторе. Окна не зашторены, а это значит, что почтовой бумаги ему не будет. Он уходит с угрюмым видом.

Мы с Марго снова переглядываемся. «Завтра будет одной страничкой меньше для его миленькой», — слышу я от нее. Я киваю, соглашаясь.

На лестнице опять слоновый топот, это Дюссел, который ищет себе утешения в одном месте, с которым он неразлучен.

Мы продолжаем работу. Тук, тук, тук... Постучали три раза, время еды!

119

ПОНЕДЕЛЬНИК, 23 АВГУСТА 1943 г.

Wenn die Uhr halb neune schlagt...*

Марго и мама нервничают. «Тсс... папа, тихо, Отто, тсс... Пим! Половина девятого, иди сюда, не включай больше воду. Ступай тихонько!» Это всевозможные возгласы по адресу папы, который в ванной. Ровно в половине девятого он должен быть в комнате. Ни капли воды, никакой уборной, не ходить, полная тишина. Пока не пришли служащие конторы, на складе все слышно еще лучше.

Наверху в двадцать минут девятого открывается дверь, и вскоре после этого три раза стук в пол... каша для Анны. Я карабкаюсь по лестнице и забираю собачью миску.

Спустившись вниз, делаю все быстро-быстро — причесываюсь, выливаю ночную вазу, убираю постель. Тишина! Бьют часы! Мефрау переодевает туфли и шаркает в тапочках по комнате, менеер Чарли Чаплин тоже в тапочках, все тихо.

Картинка идеальной семьи в своем высшем проявлении. Я хочу читать или заниматься. Марго тоже, как и мама и папа. Папа сидит (конечно, с Диккенсом и со словарем) на краю осевшей скрипучей кровати, на которой даже нет приличных матрасов. Две подушки одна на другой годятся вполне. «Мне ничего не надо, и так обойдусь!»

Погрузившись в чтение, он не глядит по сторонам, время от времени смеется, ужасно старается заставить маму выслушать отрывок.

«У меня сейчас нет времени!»

Недолго он разочарованно глядит, затем читает дальше, а немного погодя, когда опять попадется очень забавный кусок, пытается снова: «Это ты должна послушать, мама!»

Мама сидит на раскладушке, читает, шьет, вяжет или учится, смотря что на очереди. Вдруг ей что-то приходит в голову. И она тут же говорит: «Знаешь, Анна... Запиши-ка, Марго...»

Немного погодя снова воцаряется покой. Марго резко захлопывает книгу, папа поднимает брови потешным уголком, потом морщинка от чтения снова складывается, и он

* Когда часы бьют полдевятого... (нем.)

120

опять углубляется в Диккенса; мама начинает болтать с Марго, мне любопытно, я тоже слушаю. В дело вовлекают Пима... Девять часов! Завтрак!

ПЯТНИЦА, 10 СЕНТЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Каждый раз, когда я тебе пишу, случается что-нибудь особенное, но чаще всего это скорее неприятные, чем приятные вещи. На этот же раз случилось нечто великолепное.

В среду 8 сентября мы в семь часов вечера сидели у радио, и первое, что мы услышали, было следующее: «Неге follows the best news from whole the war: Italy has capitulated»*. Италия безоговорочно капитулировала! В четверть девятого заговорил диктор «Оранье»: «Слушатели, час и пятнадцать минут тому назад, когда я как раз закончил готовить хронику дня, к нам поступило великолепное известие о капитуляции Италии. Могу вам сказать, что еще никогда с таким удовольствием не отправлял мои бумаги в мусорный ящик, как сегодня!»

Играли «God save the King»**, американский гимн и русский «Интернационал». Как всегда, радио «Оранье» было отрадой сердцу, но без излишнего оптимизма.

Англичане высадились в Неаполе. Северная Италия занята немцами. В пятницу, 3 сентября, уже было подписано перемирие, в тот самый день, когда англичане произвели высадку в Италии. Немцы ругаются и бушуют во всех газетах по поводу предательства Бадольо и итальянского короля.

Все-таки неприятность у нас тоже есть, это касается менеера Клеймана. Ты знаешь, мы все его ужасно любим, и хотя он вечно нездоров, терпит боли, не может много есть и ходить, но все-таки всегда бодр и на удивление мужествен. «Когда входит менеер Клейман, солнце встает», — сказала мама только что, и она совершенно права.

* Сейчас последует самая лучшая новость за всю войну: Италия капитулировала (англ.).

** «Боже, храни Короля» — английский гимн.

121

Сейчас ему надо лечь в больницу для очень неприятной операции кишечника, и он должен будет там оставаться не менее четырех недель. Видела бы ты, как он с нами прощался, будто пошел за покупками, так просто.

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 16 СЕНТЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Наши взаимоотношения становятся чем дальше, тем хуже. За столом никто не смеет рта раскрыть (разве чтобы отправить туда еду), потому что все сказанное будет воспринято или как обида, или неправильно. Иногда в гости приходит менеер Фоскёйл. Очень жаль, что дела его ужасно плохи. Его семье от этого тоже не легче, потому что он постоянно живет с мыслью: мне уже ни до чего нет дела, все равно я скоро умру! Я могу очень хорошо представить себе настроение дома у Фоскёйлов, как подумаю, насколько даже здесь все раздражены.

Я каждый день глотаю валерьянку от страха и депрессии, но это не помогает: на следующий день настроение еще более удрученное. Хоть раз как следует, громко рассмеяться: помогло бы куда лучше, чем десять таблеток валерьянки, но смеяться мы почти разучились. Иногда я боюсь, что от серьезности у меня будет каменное лицо и обвислый рот. С другими дело обстоит не лучше, все смотрят с боязливыми предчувствиями на громаду, называемую зимой. ~и Еще один факт, который нас не ободряет, это то, что работник склада Ван Маарен что-то заподозрил насчет заднего помещения. Тот, у кого есть хоть немного мозгов, поневоле заметит, что Мип частенько говорит, что она идет в лабораторию, Беп — в архив, Клейман в запасник «Опекты», а Кюглер утверждает, что Задний Дом относится не к этому зданию, а к дому соседа. Нам не было бы никакого дела,что обо всем этом думает менеер Ван Маарен, не слыви он человеком ненадежным и в высшей степени любопытным, от которого так просто не отделаешься.

. Однажды Кюглер, желая быть особенно осторожным, в двадцать минут первого надел пальто и отправился в аптеку за углом. Не прошло и пяти минут, как он снова вернул-

122

ся, словно вор, пробрался по лестнице и пришел к нам. В четверть второго он хотел уйти, но на лестничной площадке встретил Беп, которая предупредила его, что Ван Маарен сидит в конторе. Кюглер вернулся назад и просидел у нас до половины второго. Затем, взяв в руки свои ботинки, он в одних носках (несмотря на то, что простужен) пошел к двери чердака переднего дома и потихоньку стал спускаться по лестнице, четверть часа балансировал на ступеньках, чтобы они не скрипели, и только после этого вошел в контору с улицы.

Беп, отделавшись между тем от Ван Маарена, пришла к нам за Кюглером, но Кюглер уже давно ушел, он в то время еще сидел в носках на лестнице. Что же подумали прохожие, когда директор стал на улице надевать ботинки? Ха-ха, директор в носках!

Твоя Анна

СРЕДА, 29 СЕНТЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

У мефрау Ван Даан день рождения. Кроме талонов на сыр, мясо и хлеб, мы подарили ей только баночку джема. От своего мужа, Дюссела и конторы она получила тоже только цветы и еду. Вот такие сейчас времена!

У Беп на неделе чуть не сдали нервы, так много ей приходится быть на посылках. По десять раз в день она получала задания, и всегда ее торопили с доставкой, или надо было идти еще раз, или она купила не то. Если при этом учесть, что она внизу в конторе должна закончить свою работу, Клейман болен, Мип сидит дома с простудой, она сама подвернула ногу, у нее любовные страдания и дома ворчащий отец, то легко можно себе представить, что она не знает, как быть. Мы ее утешили и сказали, что стоит ей пару раз энергично заявить, что у нее нет времени, как список поручений сам собой уменьшится.

В субботу здесь разыгралась драма, не знающая себе равных. Началось с Ван Маарена, а кончилось всеобщей ссорой со всхлипываниями. Дюссел посетовал маме, что с ним обращаются как с изгоем, что все мы с ним неприветливы, хотя он нам ничего плохого не сделал, и еще слаща-

123

во подлизывался в том же духе, но мама на этот раз, к счастью, не попалась в ловушку. Она сказала ему, что он нас всех страшно разочаровал и подал не один повод к раздражению. Дюссел наобещал золотые горы и, как и всегда, ничего не выполнил.

С Ван Даанами добром не кончится, я уже предчувствую! Папа в ярости, потому что они нас обманывают, припрятывают мясо и тому подобное. О, какая гроза собирается над нашими головами? Если бы я не принимала эти стычки так близко к сердцу, если б могла вырваться отсюда! Они еще сведут нас с ума!

Твоя Анна

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17 ОКТЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Клейман, к счастью, вернулся! Он еще немного бледненький, но бодро приступает к делу — продаже одежды Ван Да-анов. Скверный факт — у Ван Даана совершенно кончились деньги. Свои последние сто гульденов он потерял на складе, что само по себе и так неприятность. Каким ветром могло занести сто гульденов в понедельник утром на склад? Повод для подозрения. Сто гульденов между тем украдены.

Кто вор?

Но я говорила о нехватке денег. Мефрау не хочет расставаться ни с чем из кучи своих пальто, платьев и туфель; костюм менеера трудно сбыть с рук, велосипед Петера вернулся с осмотра, никто не пожелал его заиметь. И конца этому не видно. Мефрау все же придется расстаться с шубой. Она считает, что нас должна содержать контора, но этот номер не пройдет. Наверху у них по этому поводу была грандиозная ссора, после чего наступил период примирения с «ох, милый Путти» и «дорогуша Керли».

У меня голова кругом идет от ругательств, которые последний месяц так и сыплются в этом уважаемом доме. Папа ходит стиснув зубы. Если его кто-нибудь окликает, он так пугливо смотрит, будто боится, что ему опять придется улаживать щекотливое дело. У мамы на щеках красные пятна от возбуждения, Марго жалуется на головную боль, у Дюссела бессонница, мефрау целыми днями сетует, а я са-

124

ма совершенно не в себе. Честно говоря, я порой забываю, с кем мы в ссоре и с кем уже произошло примирение.

Единственное, что отвлекает, это занятия, и я много занимаюсь.

Твоя Анна

ПЯТНИЦА, 29 ОКТЯБРЯ 1943 г.

Дорогая моя Китти!

Менеер Клейман снова отсутствует, желудок не дает ему покоя. Он даже не знает, остановилось ли кровотечение. В первый раз он был по-настоящему подавлен, когда сказал нам, что нехорошо себя чувствует и уйдет домой.

Здесь снова были громкие ссоры между менеером и мефрау. Это получилось так: у них кончились деньги. Они хотели продать зимнее пальто и костюм менеера, но покупателя не нашлось. Он заломил слишком высокие цены.

Один раз, уже давно, Клейман рассказывал о знакомом меховщике. Тогда менееру пришло в голову продать шубу мефрау. Шуба эта кроличья, и мефрау носила ее семнадцать лет. Мефрау получила за нее 325 гульденов — грандиозная сумма. Деньги мефрау хотела сохранить, чтобы после войны купить новые тряпки, и менееру стоило больших трудов убедить ее, что деньги остро необходимы в домашнем хозяйстве.

Вопли, крики, топот и ругань — ты не можешь себе представить. Это было страшно. Моя семья стояла внизу, на лестнице, затаив дыхание, чтобы в случае необходимости растащить дерущихся. Вся эта брань, этот плач, нервотрепка так действуют на нервы и так утомляют, что вечером я в слезах валюсь в постель и благодарю Бога, что можно хоть полчасика побыть одной.

Со мной все хорошо, если не считать, что у меня совершенно нет аппетита. Снова и снова я слышу: «Как же ты плохо выглядишь!» Надо сказать, они делают все возможное, чтобы хоть чуточку поддержать мое здоровье. Применяются глюкоза, рыбий жир, дрожжи в таблетках, кальций. Далеко не всегда я владею своими нервами, особенно скверно мне по воскресеньям. Тогда настроение в доме гнетущее, сонное и тяжелое, как свинец, за окном не

125

слышно пения птиц, самая мертвая и удушающая тишина висит в воздухе и тянет меня за собой, как будто хочет утянуть в глубину подземного мира. Папа, мама и Марго становятся мне в такие минуты безразличны, я брожу из одной комнаты в другую, вниз по лестнице и снова вверх, как певчая птица, у которой грубо выдрали крылья и которая в совершенном мраке бьется о прутья своей тесной клетки. «На волю! Воздуха и смеха!» — хочется мне закричать. Я даже больше не отвечаю, ложусь на диван и сплю, чтобы скоротать время, тишину, да и жуткий страх, потому что убить их невозможно.

Твоя Анна

СУББОТА, 30 ОКТЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Мама страшно нервничает, и для меня это всегда очень опасно. Случайно ли, что ни папа, ни мама никогда не бранят Марго, а все валят на мою голову? Вчера вечером, например, Марго читала книгу с чудесными иллюстрациями; она встала и отложила книгу, чтобы потом опять взяться за чтение. Мне как раз делать было нечего, я взяла книгу посмотреть картинки. Марго вернулась, увидела «свою» книгу у меня в руках, нахмурилась и злобно попросила вернуть. А мне хотелось еще немножко посмотреть. Марго сердилась все больше, вмешалась мама и сказала: «Книгу читает Марго, так что отдай ей!»

В комнату вошел папа; даже не зная, в чем дело, он решил, что Марго обижают, и напал на меня: «Посмотрел бы я на тебя, если бы Марго листала твою книгу!»

Я тут же уступила, положила книгу и вышла из комнаты — они решили, что я обиделась. Но я не обиделась и не рассердилась, а очень расстроилась. Нехорошо с папиной стороны судить, не узнав, в чем дело. Я сама отдала бы книгу Марго, даже еще скорее, если бы папа и мама не вмешались, будто произошла великая несправедливость, и не стали бы сразу на защиту Марго.

Вполне понятно, что за Марго заступается мама. Они всегда стоят друг за дружку. Я так к этому привыкла, что не обращаю внимания ни на выговоры мамы, ни на приступы

426

раздражения Марго. Я их люблю просто как маму и Марго, а как на людей мне на них чихать. Папа — другое дело. Когда он отдает предпочтение Марго, одобряет все, что она делает, поощряет ее и нежен с ней, у меня внутри что-то ноет, потому что папа для меня — все на свете! Он для меня во всем пример, и никого другого во всем свете я не люблю, кроме папы. Он сам не сознает, что обращается с Марго не так, как со мной. Ведь Марго самая умная, самая милая, самая красивая и самая лучшая. Но ведь я тоже имею право на серьезное отношение. В семье я всегда была клоуном и шалуньей, и мне всегда за все поступки приходилось платить вдвойне: один раз попреками, а второй раз — отчаянием во мне самой. Меня больше не удовлетворяют ни поверхностные проявления нежности, ни так называемые «серьезные разговоры». Я жажду от отца чего-то, что он мне дать не в состоянии. Я не ревную его к Марго, никогда этого не было, не надо мне ни ее красоты, ни ее ума, я хочу только, чтобы отец любил меня по-настоящему, не только как своего ребенка, но как Анну, какая я есть.

Я цепляюсь за папу, потому что с каждым днем все пренебрежительнее отношусь к маме и он один еще поддерживает во мне последние остатки любви к семье. Он не понимает, что мне необходимо иногда высказать все про маму. Он не хочет говорить, избегает всяческих разговоров о маминых недостатках.

А ведь мама со всеми ее недостатками доставляет мне больше всего переживаний. Я не знаю, как себя держать, не могу вслух высказать свою обиду на ее небрежность, сарказм или жестокость, но и за собой не всегда чувствую вину.

Я во всем полная противоположность маме, оттого у нас сами собой происходят стычки. Не берусь судить о ее характере, тут я не судья, я смотрю на нее только как на мать. Но для меня мама — не такая мать, какая мне нужна. Мне приходится быть матерью самой себе. Я от них отделилась, нахожу с трудом свой путь, а уж потом будет видно, куда он меня заведет. Это происходит прежде всего оттого, что я вообразила себе идеал, какими должны быть мать и жена, но в той, кого я должна называть «матерью», я не вижу ни малейшего сходства с этим идеалом.

127

Я постоянно стараюсь не обращать больше внимания на то, в чем мама подает мне плохой пример, я хочу видеть в ней только хорошие стороны и искать в самой себе то, чего не нахожу в маме. Но это не удается; и хуже всего, что ни папа, ни мама не осознают, что они не могут мне дать то, что мне нужно, и что я их за это осуждаю. Найдутся ли такие родители, которые вполне могут удовлетворить своих детей?

Иногда я думаю, что Бог хочет испытать меня, и сейчас, и в дальнейшем. Мне надо самой становиться лучше, без примеров и без разговоров, тогда в будущем я стану сильной.

Кто будет читать когда-нибудь эти письма, кроме меня самой? Кто, кроме меня самой, утешит меня? Потому что я часто нуждаюсь в утешении, не раз я падала духом и больше промахивалась, чем попадала в цель. Я знаю это и снова и снова, каждый день заново, стараюсь исправиться. Со мной обращаются непоследовательно. Один день Анну считают такой разумной, и ей все можно знать, а на следующий день я снова слышу, что Анна еще маленькая глупая овечка, которая не знает ни о чем и воображает, что на удивление много узнала из книг! Но я уже не ребенок и не баловница, над всеми поступками которой можно еще и посмеяться. У меня свои идеалы, идеи и планы, но я их еще не умею выразить словами.

Ах, во мне подымается столько сомнений вечерами, когда я одна, а иногда и днем, когда мне приходится терпеть всех этих людей, которые у меня стоят поперек горла и которые всегда неправильно меня воспринимают. Поэтому в конце концов я всегда возвращаюсь к своему дневнику. С этого я начинаю, этим и кончаю, потому что Китти всегда терпелива. Я обещаю ей выдержать до конца, несмотря ни на что, проложить свою дорогу, а слезы проглотить. Только вот как бы мне хотелось увидеть результаты или чтобы любящая рука меня хоть раз поддержала.

Не осуждай меня, но пойми, что и у меня иногда терпение лопается!

Твоя Анна

128

СРЕДА, 3 НОЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Чтобы дать нам возможность развлечься и развиваться, папа запросил проспекты Лейденского института. Марго раза три пролистала толстую книжку, так и не найдя ничего по своему вкусу и карману. Папа быстрее нашел что-то интересное и решил написать в институт, попросить пробный урок «Элементарной латыни». Сказано — сделано. Урок прислали, Марго с энтузиазмом принялась за работу, и курс, несмотря на то что стоит он дорого, был заказан. Для меня он слишком труден, хотя я бы с удовольствием стала учить латынь.

Чтобы дать и мне возможность начать что-то новое, папа спросил Клеймана о Библии для детей, чтобы наконец-то что-нибудь узнать о Новом Завете.

— Ты хочешь Анне подарить Библию к Хануке? — спросила Марго, немного озадаченная.

— Да... э-э, я думаю, что День святого Николая — более подходящий случай, — ответил папа.

Ведь Иисус не подходит к Хануке! .

Из-за того что сломался пылесос, мне надо каждый вечер чистить ковер старой щеткой. Окно закрыто, включен свет, горит печь, и — метелкой по полу. Это плохо кончится, подумала я про себя в первый же раз. Непременно последуют жалобы, и так и вышло, у мамы заболела голова от плотных облаков пыли, что остаются кружить по комнате, новый латинский словарь Марго под слоем пыли, а Пим даже ворчал, что пол остался совершенно таким, как был. Это называется черная неблагодарность.

Новейший договор в Заднем Доме, что печь по воскресеньям будут растапливать, как обычно, в половине восьмого, вместо половины шестого утра. По-моему, это опасное решение. Что же подумают соседи о дыме из нашей трубы?

То же самое с занавесками. С первого дня в укрытии они остаются прочно приколоты. Но иногда на кого-нибудь из господ или дам находит блажь взглянуть на улицу. Результат — буря упреков. Ответ: «Все равно никто не видит». Так начинается и кончается любая неосторожность. Никто не видит, никто не слышит, никто не замечает. Легко сказать,

129

но правда ли это? В данный момент грозовые ссоры опять утихли, лишь Дюссел в ссоре с Ван Даанами. Если он говорит о мефрау, только и слышишь: «эта глупая корова» или «эта старая телка», и, наоборот, мефрау обзывает непогрешимого ученого «старой барышней», «вечно обижаемой старой девой» и тому подобное. Чья бы корова мычала!

Твоя Анна

ПОНЕДЕЛЬНИК ВЕЧЕРОМ, 8 НОЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Если бы ты могла прочитать по порядку пачку моих писем, тебе наверняка бы бросилось в глаза, насколько в разном настроении они написаны. Я сама очень недовольна тем, что здесь, в Убежище, ужасно завишу от настроений. Кстати, не только я одна, но и все мы. Если я читаю книгу, которая производит на меня впечатление, мне приходится основательно привести себя в порядок, прежде чем выйти к людям, иначе можно подумать, что я немного чокнутая. В данный момент, как ты заметила, у меня период подавленности. Я тебе честно не могу сказать, отчего это, но думаю, что я то и дело наталкиваюсь на собственную трусость.

Сегодня вечером, когда здесь еще была Беп, вдруг долго, сильно и пронзительно позвонили. В одно мгновение я побелела, у меня схватило желудок и застучало сердце, и все это от страха.

По ночам в постели я вижу себя одну в темнице, без папы и мамы. Иногда я брожу по дороге, или у нас в Заднем Доме пожар, или ночью приходят за нами, и я от отчаяния залезаю под кровать. Я вижу все это как наяву. И вдобавок неотвязное чувство, что все это может случиться с тобой в любую минуту!

Мип часто говорит, что она нам завидует, ведь у нас тут спокойно. Может быть, это и правда, но о нашем страхе она уж точно не думает.

Я совершенно не могу себе представить, что мир когда-нибудь станет для нас таким, как был. Правда, иногда я говорю о «после войны», но говорю будто о воздушном замке, о чем-то несбыточном.

130

Я вижу нас восьмерых вместе с Убежищем, словно кусочек голубого неба, окруженный черными-пречерными тучами. Маленький кружок, на котором мы стоим, еще в безопасности, но тучи подступают все ближе, и кольцо, отгораживающее нас от приближающейся опасности, сжимается все теснее. Теперь мы уже настолько окружены опасностью и темнотой, что в отчаянных поисках спасения наталкиваемся друг на друга. Мы все смотрим вниз, где люди сражаются друг с другом, мы все смотрим наверх, где спокойно и прекрасно, а между тем мы отрезаны этой мрачной массой, которая не пускает ни вниз, ни наверх, стоит перед нами непроницаемой стеной, хочет раздавить, но пока не может. И мне остается только кричать и умолять: «О кольцо, кольцо, стань шире и раскройся для нас!»

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 11 НОЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Я только что придумала хороший заголовок для этой главы:

Ода моей авторучке

«In memoriam»*

Моя авторучка всегда была для меня большой ценностью, я очень ею дорожила, особенно из-за ее толстого пера, потому что аккуратно я могу писать только авторучками с толстыми перьями. Моя ручка прожила очень интересную и долгую авторучечную жизнь, которую я хочу вкратце описать.

Когда мне было девять лет, авторучка (завернутая в вату) в коробочке с надписью «бесплатный образец» прибыла из самого Ахена, места жительства моей бабушки, щедрой дарительницы. Я лежала в постели с гриппом, а вокруг дома завывал февральский ветер. Прославленная ручка лежала в красном кожаном футлярчике и в первый же день была показана всем моим подругам. Я, Анна Франк, гордая владелица авторучки.

* «Светлой памяти» (лат.).

131

Когда мне исполнилось десять, авторучку можно было взять с собой в школу, и представь себе, учительница разрешила мне ею писать. В одиннадцать лет мне, однако, пришлось спрятать мое сокровище, потому что учительница шестого класса позволяла пользоваться для письма только перьевыми ручками и чернильницами. Когда мне исполнилось двенадцать и я пошла в Еврейский лицей, моя Авторучка удостоилась чести получить новый футляр, в котором помещался и карандаш и который, кроме того, выглядел более настоящим, потому что закрывался на молению. Когда мне было тринадцать, авторучка вместе со мной попала в Убежище, где она бегала со мной по многочисленным дневникам и писаниям. Год, когда мне исполнилось четырнадцать, был последним годом, который моя авторучка завершила со мной, и теперь...

Дело было в пятницу днем, в шестом часу, когда я, выйдя из моей комнаты, хотела сесть за стол, чтобы писать, но была грубо отодвинута в сторону и освободила место для Марго и папы, которые занимались своим латинским. Авторучка осталась лежать без дела на столе, а её владелица со вздохом пристроилась тереть бобы на крохотном уголке стола. «Тереть бобы» — значит приводить в порядок заплесневелые коричневые бобы. Без четверти шесть я подмела пол и бросила мусор вместе с плохими бобами на газете в печку. Оттуда вырвалось великолепное пламя, и я пришла в восторг от того, как ожила печка, дышавшая на ладан.

Покой восстановился, «латинцы» убрались восвояси, и я села за стол, чтобы записать то, что собиралась, но где я столько не искала — авторучка исчезла. Я стала искать снова. Марго искала, мама искала, папа искал, Дюссел искал, но эта ручка пропала бесследно.

— Может быть, она угодила в печь, вместе с бобами! — предположила Марго.

— Ах нет, детка! — отвечала я.

Но когда моя авторучка и к вечеру не пожелала обнаружиться, мы все решили, что она сгорела, тем более что целлулоид горит великолепно. И в самом деле, печальное предположение подтвердилось, когда папа на следующее утро, вычищая печь, нашел в груде пепла зажим от авторучки. От

132

золотого пера найти ничего не удалось. «Наверняка пригорело к какому-нибудь камушку», — решил папа.

Мне осталось одно утешение, хоть все же и слабое: моя авторучка кремирована, чего я в будущем очень хочу и для себя!

Твоя Анна

СРЕДА, 17 НОЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Дом сотрясают события. У Мип дома свирепствует дифтерия, поэтому шесть недель ей нельзя вступать с нами в контакт. Как с едой, так и с покупками все ужасно усложнилось, не говоря уже о том, что нам без нее невесело. Клейман все еще лежит в постели и уже три недели ничего не ел, кроме молока и жидкой каши. Кюглеру жутко некогда.

Уроки латинского Марго присылают обратно, исправленные учителем. Марго пишет под именем Беп. Учитель ужасно милый, а кроме того, остроумный. Он наверняка доволен, что заполучил такую умную ученицу.

Дюссел в совершенной растерянности, и никто не знает отчего. Началось с того, что он наверху не открывал рта и ни менееру Ван Даану, ни мефрау Ван Даан не говорил ни слова. Все это заметили. Так продолжалось несколько дней, и в конце концов мама предупредила его, что мефрау действительно может устроить ему много неприятностей. Дюссел сказал, что это менеер Ван Даан начал молчать и поэтому он не собирается первым прерывать молчание. Теперь учти, что вчера было шестнадцатое ноября, годовщина его пребывания в Убежище. Мама по этому случаю получила цветы в горшке, но мефрау Ван Даан, которая за прошедшие недели не раз намекала на эту дату и прямо говорила, что Дюссел должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того чтобы впервые поблагодарить за бескорыстное укрытие, он вообще не разговаривал. А когда я утром шестнадцатого спросила его, надо ли мне его поздравить или выразить сочувствие, он ответил, что принимает и то и другое. Мама, желавшая выступить в прекрасной роли примирительницы, ничего не добилась, и в конце концов обстановка осталась, какой была.

133

Не будет преувеличением, если я скажу, что у Дюссела в мозгу не хватает извилины. Мы иногда потихоньку веселимся, потому что у него нет ни памяти, ни мнений, ни суждений, и уже не раз смеялись, когда он только что услышанные новости пересказывал совершенно превратно, путая одно с другим. Кроме того, на любые укоры и обвинения он отвечает множеством прекрасных обещаний, из которых на самом деле ни одно не выполняется.

«Der Mann hat einen groBen Geist und ist so klein von Taten!»*

Твоя Анна

СУББОТА, 27 НОЯБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Вчера вечером, прежде чем заснуть, мне вдруг представилась Ханнели.

Я видела ее перед собой, в лохмотьях, с изможденным и исхудавшим лицом. У нее были такие большие глаза, и она смотрела на меня так печально и укоризненно, что я могла прочесть в ее глазах: «О Анна, почему ты меня покинула? Помоги, о, помоги мне, спаси меня из этого ада!»

А я не могу помочь ей, я могу только наблюдать, как страдают и умирают другие люди, и поэтому вынуждена сидеть сложа руки и могу лишь молить Бога вернуть ее к нам обратно. Я видела именно Ханнели, и никого другого, и я поняла почему. Я судила о ней неверно, я была слишком маленькой, чтобы понять ее трудности. Она была привязана к своей подруге, а я будто бы собиралась ее отнять. Каково было ей, бедной! Я знаю, мне самой так знакомо это чувство! Порой мельком я видела что-то из ее жизни, но тут же снова эгоистично уходила с головой в свои радости и трудности.

Некрасиво было с моей стороны, как я с ней поступила, и теперь она глядела на меня умоляющими глазами на бледном лице — о! — так беспомощно! Если бы я могла ей помочь! О Боже, у меня здесь есть все, что бы я ни пожелала,

* «Великий дух у человека, а он так мелочен в делах!» (нем.)

134

а ей предназначена такая злая судьба. Она была набожна не меньше меня и тоже хотела добра, почему же я избрана, чтобы жить, а она, возможно, должна умереть? Какая в нас разница? Почему мы теперь так далеко друг от друга?

Честно говоря, я ее не вспоминала многие месяцы, да, почти что год. Не совсем забыла, но все же настолько, чтоб не представлять себе все ее несчастья.

Ах, Ханнели, надеюсь, что, если ты доживешь до конца войны и вернешься назад, я смогу тебя принять и хоть немного возместить то зло, что я тебе причинила. Но когда я опять смогу ей помочь, моя помощь будет ей уже не так нужна, как сейчас. Вспоминает ли она хоть иногда обо мне и с каким чувством? Господи Боже, помоги ей, сделай, чтоб она, по крайней мере, не была одинока. О, если бы Ты мог сказать ей, что я думаю о ней с любовью и состраданием, возможно, это укрепило бы ее силу и мужество.

К чему все эти размышления, ведь нет никакого выхода. Я постоянно вижу ее большие глаза, они не оставляют меня. Верует ли Ханнели в самом деле, не навязана ли ей вера другими? Я даже этого не знаю, ни разу не потрудилась ее об этом спросить. 4 k*. . a ы Ханнели, Ханнели, если бы я могла забрать тебя оттуда, где ты сейчас находишься, если бы могла поделиться с тобой всем тем, чем пользуюсь сама. Слишком поздно, я больше не могу помочь и не могу исправить свои ошибки. Но я никогда ее не забуду и всегда буду молиться за нее!

Твоя Анна

Милая Китти!

ПОНЕДЕЛЬНИК, 6 ДЕКАБРЯ 1943 г.

Когда приближался День святого Николая, мы все невольно вспоминали о прошлогодней красиво украшенной корзине, и особенно мне казалось обидным пропустить праздник в этом году. Я долго думала и наконец кое-что придумала, очень смешное. Посоветовавшись с Пимом, мы неделю назад приступили к работе, чтобы для всех восьмерых сочинить стишок.

В воскресенье вечером в четверть девятого мы появились наверху с большой бельевой корзиной, украшенной

135

фигурками и бантами из розовой и голубой копировальной бумаги. Корзина была перетянута большим куском коричневой оберточной бумаги, к которой была прикреплена записка. Наверху все были несколько поражены размером сюрприза. Я содрала с оберточной бумаги записку и прочитала:

ПРОЛОГ

В этом году снова пришел Синтерклаас*

И побывал даже в Убежище у нас.

Увы, не так, как в прошлый год,

Отметим мы его приход.

Тогда еще мы, полные надежды

И оптимизма, думали, что прежде

Окажемся мы на свободе, но

Справлять здесь нам снова суждено

Приход святого Николая.

Подарков больше нет, но все-таки желаем

Преподнести всем что-нибудь...

Взглянуть в ботинок не забудь!

Последовали раскаты хохота, когда каждый владелец достал из корзины свой ботинок. В каждом ботинке лежал маленький пакетик в оберточной бумаге, с адресом владельца ботинка.

Твоя Анна

СРЕДА, 22 ДЕКАБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

Тяжелый грипп помешал мне написать тебе ранее чем сегодня. Болеть здесь мерзко, когда меня донимал кашель, я быстренько залезала под одеяло и изо всех сил пыталась утихомирить мое горло, а в результате в нем только продолжало першить, и приходилось спасаться молоком с медом, сахаром или пастилками. Стоит вспомнить о курсах лечения, которые они ко мне применяли, как у меня рябит в глазах — потение, припарки, влажные компрессы на грудь, сухие компрессы на грудь, горячее питье, полоскание гор-

* Святой Николай.

136

ла, смазывание, тихо лежать, теплые подушки, грелки, лимонный напиток и вдобавок через каждые два часа термометр. Разве возможно таким образом выздороветь? Самое ужасное для меня было, когда менеер Дюссел, изображая эдакого доктора, положил свою напомаженную голову мне на голую грудь, чтобы прослушать шумы там внутри. Дело не только в том, что его волосы меня жутко щекотали, но я стеснялась, несмотря на то что он когда-то тридцать лет назад получил образование и имеет титул доктора. С какой стати этот тип прикладывает голову к моему сердцу? Он же не мой возлюбленный! Кстати, что там внутри — здоровое или не здоровое, он все равно не слышит, сначала ему надо прочистить уши, потому что он всерьез становится туговат на ухо. Но хватит об этой болезни. Я опять здорова как бык, выросла на один сантиметр, поправилась на два фунта, бледна и жажду учиться.

Ausnahmsweise* (другое слово здесь не подходит) взаимоотношения хорошие, никто ни с кем не в ссоре, но это вряд ли долго продлится, подобного домашнего мира у нас уж точно полгода не было.

Беп все еще с нами разлучена, но вскоре ее сестричка будет незаразная.

К Рождеству мы получим дополнительно подсолнечного масла, конфет и патоки. К Хануке менеер Дюссел подарил мефрау Ван Даан и маме чудесный торт. Его испекла Мип по просьбе Дюссела. При всей нагрузке Мип пришлось еще и это делать! Марго и я получили по брошке, сделанной из начищенной до блеска монеты в 2,50 цента. Ну, слов нет, просто чудо!

К Рождеству у меня тоже есть кое-что для Мип и Беп. Целый месяц я копила сахар, предназначенный для моей каши. Клейман отдал сделать из него постный сахар.

Погода пасмурная, печка воняет, пища тяжело давит всем на желудки, что приводит к грохочущим звукам со всех сторон.

Затишье на войне, настроение гадкое.

Твоя Анна

* Как исключение из правил (нем.).

137

ПЯТНИЦА, 24 ДЕКАБРЯ 1943 г.

Дорогая Китти!

Я тебе уже не раз писала, что мы все здесь очень зависим от настроений, и думаю, что в отношении меня это зло, особенно в последнее время, здорово усиливается. «Himmelhoch jauchzend, zu Tode betriibt»* здесь точно подходит. «Himmelhoch jauchzend» я бываю, когда думаю о том, как нам здесь хорошо, и сравниваю себя с другими еврейскими детьми, a «zu Tode betriibt» нападает на меня, к примеру, когда у нас здесь бывает мефрау Клейман и рассказывает о хоккейном клубе Йоопи, о ее плавании на байдарке, выступлениях в спектаклях и чаепитиях с друзьями.

Я не то чтобы завидую Йоопи, но, по правде говоря, мне тоже очень хочется хорошенько повеселиться и посмеяться до коликов в животе. Особенно теперь, зимой, в эти свободные рождественские и новогодние дни, когда мы сидим здесь, словно изгои, и все же на самом деле я не имею права писать эти слова, иначе я покажусь неблагодарной, но я не могу все держать в себе и повторяю вновь те же слова, что и вначале: «Бумага все стерпит».

Когда кто-нибудь входит с улицы, со свежестью ветра в одежде и холодным от мороза лицом, мне хочется спрятать голову под одеяла, чтобы не думать: «Когда нам снова будет позволено вдохнуть свежего воздуха?» И так как мне нельзя спрятать голову под одеяла, наоборот, я должна держаться прямо и бодро, то мысли все-таки приходят, не один раз, а множество, бесчисленное множество раз.

Поверь мне, когда полтора года сидишь взаперти, в иные дни становится просто невмоготу. Может, это естественно, а может, неблагодарно с моей стороны, но чувства силой не отогнать. Кататься на велосипеде, танцевать, свистеть, смотреть на мир, чувствовать себя юной, свободной, я жажду этого, и все-таки мне нельзя показывать виду, ведь подумай, если мы все восьмеро станем жалеть себя или корчить недовольные физиономии, что толку? Я же сама иногда думаю: поймет ли кто-нибудь меня

* «Звездно ликуя, смертельно скорбя» (нем.). Цитата из «Эгмонта» Гёте, пер. Ю.Верховского.

133

в этом, не обращая внимания на неблагодарность, не обращая внимания на то, еврейка я или нет, видя во мне всего лишь подростка, которому так необходимо безудержное веселье? Может, и я не смогла бы ни с кем говорить об этом, потому что наверняка бы заплакала. Слезы могут доставить такое облегчение, если ты только кому-нибудь можешь поплакаться. Несмотря ни на что, несмотря ни на теории, ни на усилия, мне каждый день и каждый час не хватает матери, которая бы меня понимала. И поэтому всегда, что бы я ни делала, что бы ни писала, я думаю о том, что в будущем хочу стать для моих детей такой мамочкой, какую себе представляю. Мамочкой, которая не воспринимает так серьезно все, что говорится, но воспринимает серьезно то, что у меня на душе. Я чувствую, что я не могу это описать, но слово «мамочка» говорит само за себя. Знаешь, что я придумала, чтобы все-таки говорить моей маме что-то вроде «мамочка»? Я часто называю ее Манса, и от этого образуется Мане. Это на самом деле не совсем «mams»*, и мне бы так хотелось удостоить «н» еще одной ножкой, чтобы получилось «м». К счастью, Мане этого не осознает, иначе она стала бы чувствовать себя несчастной.

Ну, хватит, мое «zu Tode betriibt», пока я писала, несколько развеялось!

Твоя Анна

Теперь, когда после Рождества прошел всего один день, я не могу непрерывно не думать о Пиме и о том, что он рассказал мне в прошлом году. В прошлом году, когда я не так понимала суть его слов, как понимаю теперь. Заговори он еще раз, возможно, я бы ему намекнула, что я его понимаю!

Думаю, что Пим заговорил об этом потому, что знает так много чужих «сердечных тайн» и ему тоже было необходимо хоть раз открыться, ведь обычно Пим никогда не рассказывает ничего о себе, и, по-моему, Марго даже не догадывается, что Пим должен был пережить. Этот бедный Пим, он не может обмануть меня, будто он ее забыл. Никогда он этого

* «Мамочка» (голл.).

139

не забудет. Он стал уступчивым, потому что тоже видит мамины недостатки. Я надеюсь, что стану немного похожа на него, только не хотелось бы пережить то, что пережил он!

Анна

ПОНЕДЕЛЬНИК, 27 ДЕКАБРЯ 1943 г.

В пятницу вечером я впервые в жизни получила кое-что к Рождеству. Девочки, Клейман и Кюглер снова приготовили великолепный сюрприз. Мип испекла великолепный рождественский пирог, на котором стояло «Мир 1944». Беп раздобыла фунт сливочных печений довоенного качества.

Петеру, Марго и мне досталась бутылочка йогурта, а взрослым — каждому по бутылочке пива. Все опять было так мило упаковано, и на пакетиках были приклеены милые картинки. В остальном рождественские дни прошли для нас быстро.

Анна

СРЕДА, 29 ДЕКАБРЯ 1943 г.

Вчера вечером мне снова было ужасно грустно. Снова вспомнились бабушка и Ханнели. Бабушка, о наша любимая бабушка, как мало мы понимали из того, что ей пришлось пережить, какая она была всегда с нами милая, как интересовалась всем, что касалось нас. И при этом постоянно бережно охраняла страшную тайну, которую она носила в себе*.

Какая бабушка была всегда верная и добрая, никого из нас она никогда не оставила бы в беде. Что бы ни случилось, какой бы я ни была непослушной, бабушка всегда меня оправдывала. Бабушка, ты любила меня или тоже никогда меня не понимала? Не знаю. Как, должно быть, она была одинока, как одинока, несмотря на то что у нее были мы. Человек может быть одинок, несмотря на любовь многих, если он все-таки ни для кого не является «самым любимым». А Ханнели? Жива ли она еще? Что она делает? О Господи, защити ее и верни нам. Ханнели, думая о тебе, я посто-

* Бабушка была тяжело больна.

140

янно вижу, какова могла бы быть и моя судьба, постоянно вижу себя на твоем месте. Почему же тогда мне часто бывает грустно от того, что происходит здесь? Не должна ли я быть всегда довольной, радостной и счастливой, кроме тех минут, когда я думаю о ней и о тех, кто разделил ее судьбу? Я эгоистка и трусиха. Почему я всегда думаю о самых ужасных вещах и вижу их во сне и от страха мне хочется орать? Потому что я, несмотря ни на что, недостаточно доверяю Богу. Он дал мне так много того, чего я еще точно не заслужила, и все-таки я каждый день так много делаю неправильно! Можно заплакать, как подумаешь о своих ближних, можно на самом деле проплакать целый день. Можно только лишь молиться, чтобы Бог сотворил чудо и некоторых из них сохранил. И надеюсь, я молюсь достаточно!

Твоя Анна

ЧЕТВЕРГ, 30 ДЕКАБРЯ 1943 г.

Милая Китти!

После недавних крупных ссор здесь все идет хорошо, как шежду нами, Дюсселом и верхними, так и между менеером и мефрау. Но теперь снова надвигаются густые грозовые тучи, и именно по поводу... еды. Мефрау пришла в голову пагубная идея по утрам жарить меньше картошки, а лучше ее приберечь. Мама, Дюссел и мы в том числе были с этим не согласны, и теперь картошку тоже разделили. А теперь неладно и с жиром, и маме снова придется вмешаться. Если дело примет интересный оборот, я тебе напишу. За последнее время мы разделили мясо (им — жир, нам — без жира); им — суп, нам — нет; картофель (им — очищенный, нам — в мундире). Дополнительные закупки, а теперь еще и жареный картофель. Разделить бы нас совсем!

Твоя Анна

P.S. Беп сделала мне на заказ открытку всей королевской семьи. Юлиана выглядит там ужасно молодой, как и королева. Три девочки прелестны. По-моему, это потрясающе мило со стороны Беп, не правда ли?

141