Анна Франк

К оглавлению

Из книги Мип Гиз "Воспоминания об Анне Франк"

Издание 1998 года, Издательство: Ooievaar, Нидерланды.

Перевод Юлии Могилевской

Ист.: thelib.ru

Мип (настоящее имя: Гермина Сантроуз) родилась 15 февраля 1909 года в Вене. В числе других детей, ослабленных и истощенных во время первой мировой войны, она была отправлена в Голландию для укрепления здоровья. Так сложилось, что девочка осталась жить в приемной голландской семье, хотя всегда поддерживала связь со своими австрийскими родными. Имя "Гермина" вскоре было заменено распространенным в то время нидерландским именем Мип.

В 1933 году Мип начала работать на фирме "Опекта", возглавляемой Отто Франком. Она и ее муж Ян Гиз, стали близкими друзьями семьи Франков, впоследствии оказавшими им неоценимую помощь и поддержку в годы оккупации.

...

Это был обычный летний день, пятница 4 августа 1944 года. Придя на работу, я тут же поднялась в Убежище, чтобы взять список покупок. Наши затворники, уже много месяцев изолированные от внешнего мира, были рады каждому посетителю и с нетерпением ждали новостей извне. Анна, как обычно, забросала меня вопросами, и непременно хотела о чем-то поговорить со мной наедине. Я пообещала ей зайти днем, после того как сделаю покупки. А в тот момент я спешила обратно в контору. Беп и Кляйман уже были там.

Около одиннадцати я вдруг увидела в проеме двери мужчину в штатском. Я и не заметила, как и когда он появился. Мужчина направил на нас револьвер и шагнул внутрь. "Оставаться на своих местах, - сказал он по-голландски, - не двигаться!". И прошел в кабинет Куглера. Мы оцепенели от ужаса. Кляйман прошептал мне: "Мип, это случилось". Беп дрожала всем телом. Кляйман между тем не отрывал глаз от входной двери. Но посетитель с револьвером, по-видимому, явился один. Как только он покинул контору, я быстро вытащила из сумки нелегальные продуктовые талоны, деньги и бутерброды Яна. Приближался перерыв, и Ян мог явиться с минуты на минуту. В тот же момент послышались его шаги. Я немедленно вылетела за дверь и, не дав ему войти внутрь, сунула в его руку сверток. "Ян, беда", - прошептала я. Тот все понял и скрылся.

С отчаянно колотившимся сердцем я вернулась к своему столу, где должна была оставаться по приказу вооруженного мужчины. Беп была сама не своя от страха, и Кляйман это заметил. Он вытащил из кармана кошелек, протянул ей и сказал: "Отнеси его в аптеку на Лелиграхт. Ее хозяин -- мой друг, ты можешь воспользоваться его телефоном. Позвони моей жене, расскажи ей, что здесь произошло, и сюда не возвращайся". Беп кивнула и поспешила покинуть контору, бросив на нас последний испуганный взгляд.

Кляйман строго и серьезно взглянул на меня: "Мип, ты тоже можешь уйти". "Нет, не могу", - ответила я. Это была правда. Я, действительно, не могла.

Мы с Кляйманом ждали еще приблизительно три четверти часа, пока не появился мужчина - но не тот, что приходил раньше. Он приказал Кляйману последовать за ним в кабинет Куглера. Я осталась на своем месте, не имея представления о том, что происходит в доме. Но мне и думать об этом было страшно.

Спустя полчаса, а может, час дверь открылась, и вошел Кляйман, сопровождаемый полицейским. Тот приказал по-немецки: "Отдайте ключ молодой даме", после чего снова удалился в кабинет. Кляйман подошел ко мне и протянул ключ со словами: "Мип, уходи немедленно". Я покачала головой. Кляйман взглянул мне прямо в глаза: "Не упрямься. Спаси то, что еще можно спасти, а нам ты уже не поможешь". Я поняла, что он имеет в виду. Как я должна была поступить? Кляйман сжал мою руку и вернулся в комнату Куглера, а я так и не двинулась с места. Я подумала, что полицейские отнесутся ко мне снисходительно из-за моего австрийского происхождения. К тому же они, вероятно, считают, что к Убежищу я не имею никакого отношения.

Спустя несколько минут в комнату вошел первый голландский посетитель, и даже не взглянув на меня, позвонил куда-то по телефону и попросил прислать машину. Дверь он оставил открытой, поэтому я ясно слышала голос немца, потом Куглера, что-то ему отвечавшего, и снова -- немца. Я вдруг поняла, что мне в его выговоре кажется знакомым: неподражаемый венский акцент. Точно так же говорили в моей семье, с которой я рассталась много лет назад.

Когда полицейский вернулся в контору, я поняла, что его настрой изменился: он больше не верил в мою непричастность. Очевидно, что-то навело его на мысль, что я знала о скрывавшихся людях. "А теперь твоя очередь", - грубо сказал он и вырвал из моих рук ключ, полученный от Кляймана. Я встала и прямо взглянула на него: "Вы из Вены, как и я". Он замер, явно пораженный, его лицо выдавало смятение. "Паспорт!" - наконец рявкнул он. Я протянула ему документ, который он внимательно осмотрел. В моем паспорте было указано, что я родилась в Вене и состою в браке с нидерландским подданным. Тут полицейский заметил голландца, все еще говорившего по телефону. "Убирайся!" - крикнул он, и тот, прервав разговор на полуслове, бросил трубку и скрылся. Австриец захлопнул дверь, и мы остались одни. Яростно размахивая моим паспортом, согнувшись почти пополам, он направился ко мне: казалось, что гнев заставляет его пригибаться к земле: "И не стыдно тебе потворствовать грязным евреям?" - прокричал он. Затем, осыпав меня всевозможными ругательствами, заключил, что я буду наказана по заслугам. Он был вне себя. Я по-прежнему стояла неподвижно, не отвечая ни словом, ни жестом. Он продолжал мерить комнату шагами, потом вдруг остановился и спросил: "Что же мне, черт побери, с тобой делать?".

В тот момент я подумала, что мое положение не совсем безнадежное. У меня было чувство, словно я выросла на несколько сантиметров. Офицер изучал меня взглядом и, казалось, думал: "Вот, друг против друга стоят два человека, родившиеся в одной и той же стране, одном и том же городе. Один карает евреев, другой помогает им". Взгляд австрийца стал спокойнее и даже человечнее. После долгого молчания он, наконец, сказал: "Из личной симпатии ... ладно, оставайся здесь. Но не смей бежать, иначе мы схватим твоего мужа".

Я понимала, что сейчас должна со всем соглашаться, но не сдержавшись, ответила: "Не смейте трогать моего мужа! Он ни к чему не причастен". Офицер надменно взглянул на меня: "Как бы не так! Вы все одна шайка". Он направился к двери, но перед тем, как выйти на улицу, оглянулся. "Я еще вернусь проверить, на месте ли ты". Об этом он мог не беспокоиться: я и не собиралась уходить. Однако австриец повторил: "Не смей бежать. Малейшее непослушание, и угодишь в тюрьму". И захлопнул за собой дверь.

Я не знала, куда он пошел, и по-прежнему не имела ни малейшего понятия о том, что происходит в доме. Я была в полном смятении, мне казалось, что я провалилась в бездонный колодец. Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и ждать.

Тут я услышала, как наши друзья из Убежища спускаются по лестнице. По звуку шагов казалось, что они идут подобно побитым собакам.

Я как будто окаменела, мне казалось, что время остановилось. В какой-то момент ко мне подошли два работника склада и выразили сожаление о том, что ничего не знали об Убежище. Ван Марен прибавил, что австриец отдал ему ключ, отобранный у меня. Не знаю, сколько еще прошло времени. Вдруг я услышала быстрые шаги по лестнице. В комнату влетела Беп, за ней - Ян. Я поняла, что уже пять часов, конец рабочего дня. Ян сказал ван Марену: "Как только уйдет последний рабочий, закрой за ним дверь и возвращайся".

Позже, когда мы остались в конторе вчетвером, Ян обратился к ван Марену, Беп и мне: "А теперь посмотрим, что там, наверху". Дверь в Убежище была заперта на замок, но к счастью, в конторе хранился запасной ключ. И вот мы наверху. Там все было перевернуто вверх дном: сдвинута мебель, содержимое шкафов и ящиков выброшено на пол. В спальне господина и госпожи Франк в ворохе бумаг на полу мне бросилась в глаза тетрадка в оранжевом переплете. Это был дневник Анны. Я вспомнила, как она радовалась, когда родители подарили ей эту тетрадь на день рождения, и как важно было для нее все, что она писала. Я стала разбирать бумаги и увидела несколько кассовых книг и отдельных листков, которые Анна использовала для своих записей, когда первая тетрадка кончилась.

Беп дрожала от страха и явно хотела поскорее уйти. Я сказала ей: "Помоги мне все это собрать". Я сама ужасно боялась, что австриец вернется и застигнет нас за присвоением "еврейского имущества". Ян между тем захватил несколько библиотечных книг и испанских учебников доктора Дюсселя. Он торопил нас. Ван Марен, стоящий у двери, тоже нервничал. Мы поспешно пошли к выходу, но по дороге на двери ванной я увидела висящий халатик Анны. Хотя мои руки были заняты, я захватила и его, сама не знаю, почему.

И вот мы с Беп стоим в конторе с кипой бумаг. "Ты старшая, - сказала Беп, - решай, что делать со всем этим". Я открыла нижний ящик стола и вложила в него все тетрадки и листы. "Я буду хранить их до тех пор, пока Анна не вернется".

Дома я услышала от Яна о том, что произошло после того, как он узнал о приходе полиции. Вот его рассказ:

"Я поспешил обратно в свою контору. Обычно дорога занимает у меня семь минут, но в этот раз через четыре минуты я уже был на месте. Я хотел как можно скорее спрятать нелегальные талоны. Положив их в ящик стола, я стал думать, что делать дальше. Хотя я хорошо понимал, что разумнее всего ничего не предпринимать и лишь ждать, я не мог сидеть спокойно. Я решил рассказать обо всем брату Кляймана и пошел на часовую фабрику, где тот работал. Он был потрясен случившимся, и несколько секунд мы лишь горестно и беспомощно смотрели друг на друга. Потом пошли на Принсенграхт и притаились в подъезде напротив конторы. Вскоре перед домом 263 остановилась машина Зеленой полиции. Дверь открылась, оттуда вышли наши друзья с небольшими узелками в руках и сели машину. Мы были слишком далеко, чтобы разглядеть выражения их лиц, я только заметил, что Куглер и Кляйман тоже были там. Арестованных сопровождали двое вооруженных мужчин в штатском. Они зашли в машину последними, и она тут же тронулась, свернула на другую сторону канала и проехала совсем близко от нас. После этого мы ушли, посчитав опасным зайти в тот момент в контору".

Мы с Яном хорошо понимали, что ожидает наших друзей, и какая опасность грозит нам самим, но не стали говорить об этом.

На следующий день Ян пошел к жене Дюсселя, чтобы сообщить ей об аресте. "Она держалась мужественно, - рассказал он потом, - и очень удивилась, что ее муж все это время скрывался в центре Амстердама".

На следующий день я пошла, как обычно, на работу, хотя все еще находилась в состоянии шока. Теперь я чувствовала себя ответственной за фирму: я работала здесь с 1933 года и хорошо знала положение дел. В тот день как раз присутствовало много наших посредников, которым я должна была дать советы и указания. Все были поражены известиями о судьбе семей Франк и ван Пелс. Один из посредников подошел ко мне и сказал: "Госпожа Гиз, я вдруг подумал вот о чем. Война почти закончилась, немцы устали, хотят домой и, разумеется, стремятся захватить с собой как можно больше денег. Что, если вам пойти к тому австрийскому нацисту? Он оставил вас на свободе, значит, наверно, не откажется вас выслушать. Спросите его, за какой выкуп он согласен отпустить арестованных. Вы единственная, кто может попробовать его уговорить". Пока посредник говорил, я вдруг вспомнила, что он член нацистской партии. Но несмотря на это я была уверена в его порядочности. Господин Франк знал о его партийной принадлежности еще до своего ухода в Убежище, и как-то сказал о нем: "На этого человека, как мне кажется, можно положиться. По-моему, он по своей истинной сущности не фашист и вступил в партию, поддавшись влиянию друзей. Может, он просто искал выхода из одиночества, ведь у него нет семьи ". Все это я вспомнила во время разговора с посредником и кивнула в ответ: "Хорошо, я пойду". Мой собеседник продолжал: "Мы все так любим господина Франка. Я уверен, что каждый даст денег, сколько может, и мы наберем нужную сумму".

Я тут же подошла к телефону и стала звонить австрийцу в отделение гестапо в южной части Амстердама, где он работал. Услышав его голос, я спросила, могу ли говорить с ним по-немецки. "Речь идет об очень важных вещах", - прибавила я. "Хорошо", - ответил он и назначил мне встречу в понедельник в девять утра.

Ровно в это время я стояла у ворот гестапо. Всюду сновали немцы в военной форме, над домом развивался флаг с черной свастикой. Все знали: стоит переступить порог этого здания, и назад пути нет. Тем не менее, я вошла внутрь, и спросила у солдата, стоявшего на вахте, как найти австрийца. Получив разъяснения, я через коридор прошла в огромный зал. Всюду за столами сидели машинистки, в ушах стоял звон от клавиш пишущих машинок. Я сразу увидела австрийца, сидевшего ко мне лицом. Его звали Карл Зилбербауер. Приблизившись к его столу, я остановилась в нерешительности. Я не ожидала, что при нашем разговоре будут присутствовать посторонние, и не хотела открывать перед ними свои намерения. Я молча посмотрела в глаза австрийца и потерла указательным пальцем о средний: этот жест означал деньги. Тот сказал: "Сейчас я ничего не могу для тебя сделать. Приходи завтра в девять утра. И с преувеличенным вниманием склонился над бумагами, дав понять, что больше не произнесет ни слова.

На следующее утро я снова пришла. В этот раз Зилбербауер был в конторе один. Я решила идти напролом и выпалила: "За какую сумму вы согласны отпустить арестованных людей на свободу?". Австриец ответил: "Очень сожалею, но ничем не могу помочь, даже если бы захотел. Я лишь исполняю приказы и даже не имею права говорить с тобой". Не знаю, как у меня хватило смелости, но я сказала: "Я вам не верю".

Он не рассердился, лишь пожал плечами и взглянул на меня, покачивая головой. "Зайди к моему начальнику". И назвал номер комнаты.

Стараясь унять дрожь, я поднялась по лестнице, постучала и, не дождавшись ответа, распахнула дверь. Я увидела множество нацистских офицеров, сидящих вокруг круглого стола, в середине которого стоял приемник. Я услышала английскую речь, и сразу узнала Би-би-си.

На меня обратилось множество взбешенных взглядов, ведь я застигла их врасплох: вражеский голос мог стоить им жизни. Теперь я была полностью в их власти. Решив, что мне нечего терять, я спросила: "Кто здесь главный?".

Один из офицеров поднялся и с искаженным лицом направился ко мне. Сейчас... Но нет, обошлось. Он только схватил меня за плечо и, яростно прошептав "свинья", выставил за дверь.

Вне себя от страха я помчалась обратно в кабинет Зилбербауера. Тот вопросительно взглянул на меня, и я в ответ покачала головой. "Поняла? -- спросил он, - а теперь убирайся!". Я хотела было снова заговорить с ним, но поняла, что это бесполезно, и пошла к выходу через коридор, полный гестаповцев. Неужели я выйду из отсюда свободной? Лишь на улице я осознала, какой опасности избежала.

Некоторые сотрудники конторы просили меня дать почитать им записки Анны. Но я всегда отвечала одно и то же: "Нет, не могу. Это дневник девочки, ее тайна. И я отдам его только ей самой".

Меня не оставляли мысли, что в Убежище на полу лежат еще листки Анниных дневников, которые мы не успели захватить с собой. Но я боялась подниматься туда, потому что Зилбербауер уже несколько раз приходил с проверкой. При этом он всегда приоткрывал дверь конторы, бросал на меня взгляд и произносил: "Так, ты на месте". Я ничего не отвечала, и он тут же исчезал.

Я боялась подниматься в Убежище и по другим причинам: я бы не вынесла вида пустых комнат.

Но через три дня должны были прийти рабочие, чтобы увезти "еврейское имущество", которое сначала будет доставлено на склад, а затем -- в Германию. Я обратилась к ван Марену: "Предложи свою помощь при погрузке вещей. Если увидишь исписанные листки бумаги на полу, незаметно собери их и отдай мне".

Грузчики приехали на следующий день. Ван Марен выполнил мою просьбу и отдал мне стопку бумаг. Я положила их в ящик, где хранила другие записи.

Как только грузовик отъехал, в конторе воцарилась тишина. Вдруг я увидела Муши, кота Петера. Он подошел ко мне и потерся головой о мою ногу. "Пойдем в кухню, - сказала я, - попьешь молока. Ты останешься здесь, мы с Беп будем заботиться о тебе".

...

После ареста Кляймана и Куглера я оказалась единственной из оставшихся сотрудников, кто мог возглавить фирму. Но для этого мне необходимо было разрешение на пользование банковским счетом Опекты. Я пошла в банк и рассказала директору о сложившейся ситуации. Тот дал разрешение без колебаний.

Несмотря на ужасные события, жизнь нашей конторы потекла своим чередом. Мы по-прежнему получали и исполняли заказы по изготовлению джемов, вкусовых приправ и колбас.

Отец Беп, господин Фоскейл, умер от рака после долгих и мучительных страданий. Должна признаться, что почувствовала облегчение, узнав об этом.

25 августа был освобожден Париж, 3 сентября -- Брюссель, а днем позже -- Антверпен. Со дня на день ждали освобождения и мы.

3 сентября Би-би-си сообщило, что англичане достигли Бреды. Чувство радости и надежды охватило нидерландцев. Начиная с 5 сентября, который позже назовут безумным вторником, немецкие войска начали постепенно покидать город. Это уже не были молодые, здоровые и самоуверенные солдаты в новеньких шинелях, вступившие в столицу в мае 1940 года. Они уходили униженными и жалкими, унося с собой, тем не менее, немало награбленных вещей и ценностей. А с ними, нагруженные мешками, уходили их приспешники - голландские нацисты. Никто не имел понятия, куда они направляются, и кажется, они сами не знали об этом.

Старательно спрятанные красно-бело-синие флаги с оранжевыми вымпелами вновь взвились на крышах. Люди собирались на улицах, невзирая на запрет собраний. Дети держали в руках бумажные флажки, импровизирующие английский флаг, чтобы приветствовать ими освободителей.

Но шли дни, и ничего не происходило. Присутствие немцев снова стало ощутимым, как будто отступления и вовсе не было. Сообщение о том, что англичане освободили юг Голландии, оказалось ложным. Энтузиазм пятого сентября постепенно сошел на убыль, но все знали, что ждать уже недолго.

17 сентября королева Вильгельмина призвала работников железных дорог начать забастовку с целью помешать передвижению немецкого транспорта. Она произнесла проникновенную речь, но все же попросила рабочих быть осторожными. Это не были пустые слова: участие в стачках каралось расстрелом. Причиной обращения королевы стало, очевидно, новое и увы - снова ложное - сообщение о вступлении англичан и американцев в город Арнем. И все же поезда встали! Машинистов искали, но не нашли -- они ушли в подполье. Немцы были в бешенстве.

Однажды утром, в разгар описанных мной событий, я столкнулась на работе с проблемой, которую сама не могла решить. Как всегда в подобных случаях, я позвонила брату Кляймана. "Обратись лучше к нему самому", - неожиданно ответил он. Я была поражена подобной циничностью. "Это же невозможно, он в лагере, в Амерсфорте!" "Вовсе нет, он направляется к вам, в контору. Выйди за дверь, увидишь сама". Я не верила ему. Как можно так шутить! Но тот настаивал: "Иди на улицу, Мип! Это правда".

Уронив телефон, я бросилась к выходу. Беп, решив, что я сошла с ума, побежала за мной. С бьющимся сердцем я огляделась вокруг и, действительно, увидела Кляймана. Он как раз пересекал мост между Блумграхт и Принсенграхт и махал мне рукой. Мы с Беп бросились к нему. Я что-то кричала, не помню -- что, хотя по натуре я человек спокойный, Беп тоже была вне себя. Смеясь и плача, мы стали обнимать Кляймана, и втроем пошли в контору. Радость захлестывала нас, мы беспрестанно говорили, перебивая друг друга.

Я все еще не верила собственным глазам. Вернувшись из концлагеря, Кляйман выглядел хорошо, лучше, чем когда-либо. Он, конечно, похудел, но глаза его светились, и на щеках лежал румянец. Я сказала ему об этом, и он ответил, смеясь: "Лагерная еда была, конечно, ужасной. Каждый день сырая морковка и свекла и лишь иногда жидкий суп. Но ты не поверишь: кажется, благодаря этим сырым овощам я избавился от своей желудочной язвы!".

Я была так рада, так бесконечно счастлива, что он вернулся! Я спросила нерешительно: "А остальные? Известно ли что-нибудь о них?" Кляйман покачал головой: "Нет, к сожалению, я ни о ком ничего не знаю".

Это чудесное возвращение дало мне надежду, что и остальные вернутся целыми и невредимыми. Кляймана отпустили из-за его плохого здоровья благодаря стараниям организации Красного Креста.

Снова мучительно потянулись дни. Кончился сентябрь, но ничего не менялось. Немцы никуда не уходили, только становились более мстительными и жестокими. Мы уже не верили, что война когда-нибудь кончится.

...

В марте и апреле все еще стояли зимние холода. Все говорили и думали только о еде. Поскольку у нас не было радио, один наш друг пообещал прийти к нам, как только услышит что-то важное. Но самым важным для нас сейчас была еда. Когда мы навещали этого друга, то даже не слушали радио, а переписывали из его поваренной книги рецепты блюд, которые будем готовить после победы. Почему-то больше всего я мечтала о чашке дымящегося какао.

Ежедневно сотни голландцев умирали от голода. Мы с Кляйманом заставляли себя приходить в контору, а вечером -- все с теми же мыслями о еде -- плелись домой. Дома меня ждали Ян и наш кот Берри. Но как я могла из двух картофелин приготовить обед для двух взрослых людей и кота? Весна постепенно набирала силу и приносила все больше тепла и света. Но голод мучил с каждым днем все больше. Конечно, я продолжала вести конторские дела, но все мои мысли были о том, где бы достать съестное. И так было со всеми.

В мае установилась прекрасная погода: светило солнце, и появились цветы на деревьях. Это составляло странный контраст с истощенными, бледными и грустными амстердамцами.

В пятницу 4 мая, после однообразного рабочего дня я вернулась домой и сразу пошла на кухню, чтобы отварить нескольких картофелин и морковок. Я поставила кастрюлю с водой на огонь, и мне казалось, что вода не закипала целую вечность. Неожиданно появился Ян, крепко обнял меня и сказал: "Мип, у меня потрясающая новость. Немцы капитулировали, война закончилась!".

Я почувствовала слабость в ногах, я не смела верить... Но взглянув в сияющие глаза Яна, поняла, что это правда. В праздничном настроении мы уселись за стол и съели жалкий обед, показавшийся нам пищей богов. Потом заговорили о том, что будет дальше. Война кончилась, но немцы еще были в городе. Наверняка, они в бешенстве, поэтому пока надо быть предельно осторожными. Мы, конечно, заговорили о наших друзьях, заключенных в лагерях - в надежде, что они живы и вернутся к нам.

Пробило восемь часов - комендантский час, когда мы услышали стук в окно. Это был наш друг, который обещал сообщить об окончании войны. "Пошли на улицу, - закричал он, - запретов нет, мы свободны!".

Город был полон народу и сиял огнями. Каждый держал в руке свечку, ветку, клочок бумаги -- все, что могло гореть. Люди танцевали, смеялись, обнимали друг друга.

Этой ночью я не могла сомкнуть глаз. Вдруг я услышала птичье воркование и, выглянув в окно, увидела в соседнем саду несколько голубей. Я вспомнила, что во время войны птиц в Амстердаме совсем не было, даже воробьев. А домашних голубей немцы держать запрещали. Значит, их прятали во время оккупации, а теперь, наконец, выпустили. Над крышами Амстердама снова будут летать птицы, такие же свободные, как мы.

На город с самолетов буквально дождем сыпались продовольственные пакеты: банки маргарина и масла, печенье, сосиски, сало, шоколад, сыр и яичный порошок. Самолеты пролетали над городом совсем низко, но они уже не вызывали ни страха, ни паники, как раньше. Люди без боязни залезали на крыши и размахивали флагами, а то и просто простыней или полотенцем.

В субботу утром, по дороге на работу мне показалось, что все амстердамцы вышли на улицу. И это невзирая на опасность -- ведь захватчики еще были в городе! И действительно, немцы пришли в ярость: на Соборной площади стали стрелять в толпу и убили несколько человек. Но даже это не остановило людей, обезумевших от радости: мы знали, что победа уже пришла.

Вернувшись с работы, я предложила Яну пойти в центр, чтобы присоединиться к толпе. Но тот покачал головой: "Нет, не пойду. Я не могу веселиться. Слишком много произошло за эти пять лет. Сколько людей отправлено в лагеря, и сколько уже не вернется. Конечно, я рад, что все закончилось, но мне не до праздника".

7 мая мы услышали, что в город вошли канадские войска. Мы тут же помчались встречать наших освободителей, но прождав три часа, увидели лишь три маленьких танка. Зато на следующий день канадцы заполнили весь город. Это был настоящий военный парад, и хотя солдаты выглядели довольно грязно, голландские девушки бросались им на шею и целовали в обе щеки. Канадцы раздавали горожанам настоящие сигареты.

Королева Вильгельмина вернулась на родину после пяти лет, проведенных в Англии. Этой маленькой энергичной женщине, которую Черчилль назвал "самым храбрым мужчиной Англии", было тогда шестьдесят четыре года. Она мужественно выстояла войну, как и весь голландский народ.

Праздник продолжался несколько дней, всюду слышался то голландский, то английский гимн, на улицах играла музыка, люди танцевали. Откуда-то появились передвижные органчики, играли на флейтах и старых аккордеонах.

Люди, прятавшиеся во время войны, выходили из своих убежищ -- истощенные, бледные и напуганные, щурясь с непривычки на солнечный свет.

Очень скоро мы узнали, что Виктор Куглер жив: ему удалось бежать из лагеря, и всю голодную зиму он скрывался в собственном доме, опекаемый женой.

Вскоре он сам появился в конторе, и вот его рассказ:

"Сначала меня поместили в лагерь Амерсфорта, где находились в основном политические заключенные, торговцы черного рынка и христиане, укрывавшие евреев. Потом меня перевозили из одного лагеря в другой, последний находился на границе с Германией. Условия были относительно сносными. Нам разрешали носить собственную одежду и принимать передачи от местных жителей. Сотрудники Красного Креста регулярно наведывались с проверкой, часто приходил священник.

Но однажды зимой, рано утром всех заключенных вызвали на сбор, а потом куда-то погнали. Я шел сзади, рядом с немецкими солдатами. Они выглядели мрачно и устало, война явно надоела им. Я подумал: почему бы не заговорить с ними на немецком и не спросить, куда мы направляемся. Они ответили: "В Германию, пешком. Целым лагерем". Я подумал: "Живым оттуда уже не вернуться" и стал постепенно замедлять шаг.

Неожиданно, когда мы проходили мимо кукурузного поля, началась воздушная бомбардировка. Немцы закричали: "Ложись!" Как только бомбежка кончилась, последовал приказ: "Вставай в строй! Дальше, марш!". Но я остался лежать, затаив дыхание, заваленный листьями кукурузы. И -- о чудо -- они, забыв обо мне, пошли дальше.

Я подождал немного и пополз по полю в обратном направлении. Потом, решив, что опасность миновала, встал и пошел и вскоре добрался до деревни. Лагерная одежда выдавала во мне беглеца, и мне ничего не оставалось, как действовать в открытую. Я увидел магазин поддержанных велосипедов и, набравшись смелости, вошел внутрь. Я рассказал продавцу, что бежал из концлагеря и попросил его: "Пожалуйста, одолжите мне велосипед, чтобы добраться до дома".

"Хорошо, - ответил тот, - только верните его, когда закончится война". Так я вернулся домой, и жена всю голодную зиму заботилась обо мне".

Спустя несколько недель в витринах магазинах стали появляться товары: меховые шубки, красивые платья. Однако они предназначались не для продажи, а только для витрин. Другие магазины выставляли муляжи молочных бутылок, упаковки масла и сыра.

Я узнала, что союзники организуют реабилитационные лагеря для голландских детей, где те могли бы набраться сил и поправить здоровье.

Каждый день Ян заходил в организацию по поиску людей, потерявшихся во время войны, и задавал одни и те же вопросы: "Знаете ли вы что-то о семье Франков: Отто, Эдит, Марго, Анне? Или о семье ван Пелс?". И наконец услышал: "Нам известно, что Отто Франк жив и скоро вернется.

Ян помчался домой так быстро, как только мог. Это было 3 июня 1945 года. Он влетел в гостиную, схватил меня за руки и закричал: "Мип, господин Франк вернется!". У меня перехватило дыхание. Всегда, в глубине сердца я знала, что он выживет, и все остальные -- тоже. В тот момент кто-то прошел мимо нашего окна. Меня охватило непонятное волнение, и я открыла входную дверь. Передо мной стоял Отто Франк, собственной персоной!

Мы молча смотрели друг на друга. Мне так много хотелось сказать ему, но я не могла подобрать нужных слов. Он похудел, но я всегда знала его худощавым. В руках он держал узелок. Мои глаза наполнились слезами. Вдруг мне стало страшно, что сейчас он расскажет что-то ужасное о судьбах других. Сама я не решалась об этом спросить.

Наконец Франк сказал: "Мип, Эдит уже никогда не вернется". Мне показалось, что к моей шее приставили нож, но я постаралась скрыть эмоции. Я взяла его за руку: "Зайдите в дом". Он продолжал: "Но я надеюсь, что Марго и Анна живы". "Да, будем надеяться, - ответила я, - а сейчас мы так рады видеть вас у себя!". Но Франк, казалось, не решался переступить порог. "Мип, я пришел к вам, потому что вы единственные близкие мне люди в этом городе". Я взяла узелок из его рук: "Мы дадим вам отдельную комнату и живите у нас, сколько захотите". Я приготовила для него спальню и поставила на стол самое лучшее, что было в доме.

Во время ужина Франк рассказал, что до освобождения находился в Освенциме, где последний раз видел Эдит, Марго и Анну. По прибытии в лагерь мужчин и женщин сразу разделили. В январе лагерь освободили русские, которые помогли ему добраться до Одессы, откуда он кораблем прибыл в Марсель, а потом -- поездом в Амстердам.

Первые несколько недель после прихода русских Франк - до крайности исхудавший и ослабевший -- оставался под врачебным присмотром на территории лагеря. Как только силы немного вернулись к нему, он попытался что-то узнать о судьбе своей семьи. Его постигло первое страшное горе: он услышал, что Эдит умерла 6 января 1945 года. О дочерях ничего достоверного известно не было, но Франк предполагал, что Анна, Марго и госпожа ван Пелс были депортированы в Берген-Белзен. След доктора Пфеффера Франк потерял еще в голландском пересыльном лагере Вестерборке. Господина ван Пелса он видел собственными глазами среди приговоренных к газовой камере. Петер оставался в Освенциме. В ноябре 1944 года он часто навещал господина Франка в больничном бараке, куда тот поступил, находясь на грани истощения. Франк знал, что немцы, отступая в Германию, нередко захватывают с собой группы заключенных, и умолял Петера сделать все, чтобы тоже оказаться на больничной койке. Но, очевидно, тому это не удалось, и он как раз попал в такую группу. Господин Франк видел Петера в последний раз бредущим по снегу в сопровождении немецких солдат.

Все это он рассказывал своим тихим спокойным голосом.

Отто Франк остался жить у нас. Он сразу занял на фирме свое место - директора. Я знала, как важна для него работа, отвлекающая от тяжелых воспоминаний и тревог. Между тем он обратился во всевозможные организации по поиску депортированных евреев. Может, что-то известно о Марго и Анне? Он не терял надежды на возвращение девочек. Берген-Белзен был трудовым лагерем, а не лагерем смертников. Конечно, его не обошли ни голод, ни болезни, но заключенных не посылали в газовые камеры. Марго и Анна прибыли туда последним транспортом, значит, находились в лагере не так долго, они были молоды, здоровы. Как и господин Франк, я всем сердцем надеялась, что девочки живы!

Франк разузнал адреса голландцев, вернувшихся из Берген-Белзена, и послал им письма. Так многие находили своих близких. Мы ждали известий каждый день. Когда я слышала шаги по лестнице, меня охватывала безумная надежда, что это Анна и Марго! 12 июня был день рождения Анны, ей исполнилось шестнадцать лет. Может, именно в этот день придет счастливая весточка? Но новостей по-прежнему не было.

А люди возвращались из лагерей. Пришел хозяин овощного магазина. Он ходил с трудом, оказалось, что отморозил ноги. Мы встретились, как старые друзья.

Магазины еще стояли пустые, все приобреталось по талонам. Наша фирма продавала в основном заменители продуктов, но их брали охотно.

Однажды утром в конторе мы с господином Франком просматривали почту. Я слышала, что он открыл какое-то письмо, и после этого наступила тишина. Я вся напряглась. И тут раздался ровный тихий голос: "Мип". Франк держал в руках листок бумаги. "Мип, я получил письмо от медсестры из Роттердама. Анны и Марго больше нет в живых". Меня охватило безысходное горе. Но тут я вспомнила о дневнике и вытащила из ящика стола тетради и листки, до которых никто не дотрагивался с тех пор, как мы нашли их в Убежище. Я протянула их господину Франку: "Вот, что осталось от вашей дочери Анны". Тот взял бумаги и исчез в своем кабинете. Спустя некоторое время он позвонил мне и сказал: "Мип, сегодня я никого не принимаю". "не беспокойтесь", - ответила я.

Когда господин Франк поселился у нас, он сказал: "Мип, обращайся ко мне теперь по имени, ведь мы -- одна семья". Я согласилась, однако прибавила: "Дома я буду звать вас Отто, но на работе по-прежнему -- господин Франк".

К сожалению, наши отношения с квартирной хозяйкой ухудшились, и мы решили искать новое жилье. Неподалеку от нас жила сестра Яна. Одна комната в ее квартире пустовала, и она предложила нам поселиться у нее. Мы с радостью согласились: найти жилье в Амстердаме было в то время непросто. Свободную комнату выделили Отто, мы с Яном поселились в комнате его сестры, а она сама спала теперь в гостиной.

Магазины по-прежнему пустовали, продавалось лишь самое необходимое. Я все же старалась из скудных однообразных продуктов ежедневно готовить что-то вкусное. Мы чувствовали себя усталыми, опустошенными, но пытались держаться. Мы мало говорили о прошлом, но знали и чувствовали, что общие воспоминания навсегда объединили нас.

Отто нашел старых друзей, к которым перед переездом в Убежище отвез часть своей мебели и вещей. Теперь мы могли все это забрать, и вот в нашей скромной квартире появился огромный французский маятник, антикварный шкаф и секретер. "Как бы радовалась Эдит, - сказал Отто, - если бы узнала, что эти семейные реликвии вернулись к нам".

"Красный Крест", наконец, опубликовал списки вернувшихся пленников концлагерей. В живых осталось только пять процентов! Из тех, кто сумел спрятаться, выжила по крайней мере треть. Мы узнали, что Фриц Пфеффер погиб в лагере Нойенгамме, и что Августа ван Пелс умерла в Бухенвальде или в Терезинштадте. Петер чудом пережил переход из Освенцима в Маутхаузен, но умер в лагере всего за три дня до его освобождения американцами.

От очевидцев мы услышали, что в Освенциме Анну и Марго разлучили с матерью. Девочек отправили в Берген-Белзен, где в начале 1945 года они заразились тифом. Марго скончалась в феврале или марте. Анна умерла несколько дней спустя.

Каждый вечер после ужина Отто уходил в свою комнату, где переводил фрагменты из дневника Анны на немецкий язык для своей матери, живущей в Базеле. Иногда он заходил к нам и восклицал, качая головой: "Мип, ты не представляешь, что Анна написала! Могли мы подумать, что у нее такой острый взгляд, что она так наблюдательна?". Но когда Отто предлагал почитать что-то вслух, я отказывалась. Я не могла себя заставить услышать живой голос моей младшей подружки, мне казалось, что у меня не выдержат нервы.

...

15 мая 1946 года Беп Фоскейл вышла замуж и уволилась с работы. Беп выросла в большой семье и всегда хотела иметь много детей. К своей огромной радости она почти сразу забеременела.

Мой возраст приближался к сорока, и думать о детях было уже поздно. На мои неосуществленные мечты о материнстве оказали влияние военные и предвоенные годы. В это страшное время я была рада, что у нас нет детей. После войны мы о детях никогда уже не говорили.

...

В декабре 1946 года мы решили, что пора искать другую квартиру: нельзя было дольше стеснять сестру Яна. Один наш давний друг, вдовец, господин ван Каспель жил в большом доме. Его девятилетняя дочка воспитывалась в интернате, и приезжала только по воскресеньям и праздникам. Ван Каспель предложил нам разделить дом с ним, и мы согласились. Разумеется, Отто Франк переехал с нами. "Я не хотел бы жить один, Мип, - сказал он, - с вами я всегда могу говорить о своих близких". В действительности Отто не часто говорил о погибших родных, но это редкие разговоры были чрезвычайно важны для него.

<...>

Каждое воскресенье господин Франк встречался с друзьями и знакомыми, которые, как и он, вернулись из концлагерей. На этих вечерах беседовали о многом: кто в каких лагерях побывал, каким транспортом был доставлен, кто выжил из родных. Но никто не делился личными переживаниями. Существовал негласный порог откровенности, через который никогда не переступали. Однажды Отто рассказал о дневнике Анны, и несколько присутствующих выразили желание его почитать. После некоторых сомнений Франк дал им фрагменты, которые переводил для своей матери и которые уже столько раз предлагал мне. Прочитав эти отрывками, один из друзей Франка попросил дать ему весь дневник, на что Отто, хотя не сразу, но согласился. Потом тот друг стал убеждать Франка, позволить почитать дневник историку Яну Ромейну. Франк долго отказывался, но в конце концов дал себя уговорить. Ромейн опубликовал большую статью о дневнике в газете "Пароль" и попросил у Франка разрешения издать записки Анны. Отто решительно отказался, но Ромейн не упокаивался. Он, а также друг, тоже прочитавший дневник, считали, что Франк обязан предоставить его голландцам, как мемуары необыкновенно талантливой юной девочки и уникальный военный документ.

Франк, вначале убежденный, что дневник имеют право читать лишь близкие ему и Анне люди, постепенно все больше прислушивался к их аргументам и, наконец, дал согласие. В 1947 году была издана сокращенная и обработанная версия дневника под названием "Убежище". Но даже тогда ни я, ни Ян не могли заставить себя прочитать его.

Первоначально книга была встречена с равнодушием: люди предпочитали поскорей забыть тяжелые военные годы и настороженно относились к свидетельствам о них. Но книга была переиздана и постепенно находила все более широкого читателя.

...

Жизнь постепенно входила в свою колею. Снабжение продуктами налаживалось, с улиц убрали мусор, заработал общественный транспорт.

Как-то быстро исчезли единство и солидарность, объединявшие людей во время войны: теперь каждый вновь принадлежал к своей партии, церкви и группе. Война изменила людей меньше, чем я ожидала.

Во время оккупации пустующие квартиры евреев на юге Амстердама были заселены другими людьми. Район, который раньше все называли еврейским, фактически перестал быть таковым. Да и весь Амстердам постепенно становился обычным современным городом, жители которого имели мало общего друг с другом.

"Опекта" теперь продавала натуральные продукты и заняла прочное место на рынке, что являлось в немалой степени заслугой ее директора, господина Франка. Но в последнее время он стал отходить от дел фирмы. Публикация дневников Анны требовала от него много времени и внимания. К тому же он получал огромное количество писем от читателей -- как детей, так и взрослых -- и отвечал на каждое.

...

Домашние заботы отнимали у меня немало времени и сил. Я делала покупки, готовила, стирала и гладила для себя и трех мужчин: Яна, Отто, господина ван Каспеля, а также для его дочки, приезжающей на выходные домой. Кроме того на мне лежали уборка дома и починка одежды.

Теплым летним днем 1947 года я в последний раз пришла в контору на Принсенграхт и распрощалась со всеми сотрудниками. Я уволилась: сочетать домашние дела с работой мне было не по силам. Я уже давно не была юной девушкой, которая когда-то, полная надежд, впервые вступила за порог "Опекты". Все в Амстердаме менялась, и я тоже.

Второе издание дневника Анны было полностью распродано, и готовилось третье. Теперь господина Франка уговаривали дать разрешение перевести дневник на другие языки, чтобы опубликовать его в разных странах мира. И вновь, преодолев колебания, он согласился: его воодушевила идея, что записки Анны будут доступны еще более широкой публике.

Франк продолжал уговаривать меня прочитать дневник. И хотя я по-прежнему упорно отказывалась, он не оставлял меня в покое. "Мип, ты должна обязательно прочесть! Ты и не представляешь, что прокручивалось в Анниной смышленой головке...".

Наконец я согласилась: "Хорошо, я почитаю, но при этом я должна быть совсем одна". Как-то утром, когда все ушли на работу, я взяла в руки второе издание книги, пошла в свою комнату и закрыла за собой дверь. Дрожа от волнения, открыла первую страницу и, не отрываясь, на одном дыхании прочитала весь дневник. До последней строки я изумлялась, с какой точностью, наблюдательностью и юмором моя юная подружка описывала известные и неизвестные мне повседневные события жизни в Убежище. Мне казалось, что она сейчас говорит со мной, что я слышу ее голос, полный жизнелюбия, любопытства и энергии. И я еще сильнее ощутила тяжесть потери.

В 1948 году Ян выиграл небольшую сумму в лотерее, которую мы потратили на отдых в Швейцарии. Отто Франк поехал с нами и впервые за много лет увиделся со своей матерью.

В 1949 году произошло невероятное событие: на сороковом году жизни я забеременела, и 13 июля 1950 года появился на свет наш сын Пауль.

Осенью 1952 году господин Франк, прожив с нами семь лет, эмигрировал в Швейцарию, чтобы быть ближе к матери. В ноябре 1953 года он вторично женился. Его супруга, так же как и он, пережила Освенцим и потеряла в лагерях мужа и сына. Это была необыкновенная сильная и сердечная женщина. Франк прожил с ней в полной гармонии до своей смерти в 1980 году.

В 1948 году амстердамская полиция начала процедуру по розыску предателя, выдавшего наших друзей из Убежища. Согласно полицейским отчетам такой человек существовал, но его имени не знал никто. Было известно лишь, что за каждого еврея он получил награду в семь с половиной гульденов. Поскольку господин Франк отказался участвовать в расследовании, оно было прекращено, но в 1963 году начато снова. Дневник к тому времени приобрел мировую известность, и со всех сторон поступали требования о том, что предатель, по вине которого погибли невинные люди, должен быть найден и наказан. Меня тоже допрашивали. Я не поверила своим ушам, когда следователь сказал по телефону: "Госпожа Гиз -- вы одна из подозреваемых, потому что вы родились в Вене".

Следователь пришел к нам домой, чтобы побеседовать со мной и Яном. Было холодно, и мы уселись у камина. Посетитель начал с незначительных вопросов. В какой момент огонь в камине стал затихать, и Ян вышел во двор, чтобы принести дров. Как только он закрыл за собой дверь, следователь наклонился ко мне и тихо произнес: "Я не хочу говорить здесь с вами о том, что вашему мужу не следует знать. Приходите завтра в отделение. Одна". Я изумленно взглянула на него, и тот, помявшись, прибавил: "Когда мы допрашивали господина ван Марена, тот сообщил, что у вас были слишком дружественные... так сказать, интимные отношения с одним гестаповским офицером. И что вас также связывала особая дружба с господином Кляйманом". Кровь бросилась мне в лицо. Я без колебаний ответила: "На подобную клевету я не считаю нужным отвечать. Пожалуйста, передайте моему мужу все, что вы только что сказали мне.

Мы оба не произнесли ни слова, пока не вернулся Ян. Следователь обратился к нему: "Мы узнали от ван Марена, что ваша супруга поддерживала слишком близкую дружбу с офицером Гестапо, а также со своим коллегой Кляйманом. Известно ли вам что-то об этом?". Ян взглянул на меня и ответил: "Интересно, Мип, когда ты могла найти время для таких дружб'?". Утром мы вместе выходили на работу, всегда встречались во время обеденного перерыва, а вечером были вместе дома...". Следователь прервал его: "Этого достаточно". Потом он спросил нас, не подозреваем ли мы ван Марена, на что я ответила, что убеждена в его непричастности. Следователь возразил, что по мнению других именно ван Марен был доносчиком, да и в Аннином дневнике он описан, как человек, недостойный доверия. Но я повторила, что не считаю ван Марена предателем.

Несколько недель спустя следователь снова позвонил мне. "Я поеду в Вену к господину Зилбербауеру, офицеру Зеленой полиции. Может, он что-то знает. Я также спрошу его, почему он отпустил вас на волю, а не отправил в лагерь". "Хорошо, - ответила я, - мне самой интересно услышать, как он это объяснит". Вернувшись, следователь передал мне ответы австрийца. Оказывается, тот не арестовал меня, потому что я произвела на него хорошее впечатление. А имя предателя он забыл: доносов в то время было множество, и как запомнить все имена?

Зилбербауер служил в венской полиции. В течение первого послевоенного года его не допускали к работе за нацистское прошлое, а потом восстановили во всех правах.

Следователь спросил меня, почему я так упорно защищаю ван Марена: его подозревали многие, к тому же именно он оговорил меня. Я рассказала то, что знала от одного из представителей нашей фирмы. Ван Марен в течение всей войны тоже скрывал одного человека у себя в доме: собственного сына. Поэтому я была уверена, что несмотря на некоторые отталкивающие черты, он не мог стать доносчиком.

Были разные версии о предателе. Возможно, грабители, не раз бывавшие в доме, что-то заметили. А может, вечерний патруль, соседи, просто прохожие? Никаких конкретных сведений и доказательств полиции найти не удалось, и никто не был арестован.

...

Дневник Анны, переведенный на английский язык, был издан в Америке, где завоевал большую известность. Вскоре появились переводы и на другие языки.

В Голландии был поставлен спектакль по дневнику. На премьеру 27 ноября 1956 года были приглашены я, Ян, Беп с мужем и Кляйман с женой. Куглер не мог прийти, так как за год до того эмигрировал в Канаду. Странное чувство не покидало меня во время представления. Мне все казалось, что вот сейчас на сцену вместо актеров выйдет сама Анна и другие жители Убежища.

Потом по дневнику сняли фильм, на его премьере 16 апреля 1959 года присутствовали королева Юлиана и наследная принцесса Биатрикс. Нас всех, конечно, тоже пригласили, и меня с Беп представили самой королеве. Насколько я знаю, Отто Франк не разу не видел ни фильма, ни спектакля. Я его очень хорошо понимаю.

...

Не проходит дня, чтобы я не вспоминала наших друзей из Убежища и не горевала об их трагической судьбе. Но один день году для нас особенный: 4 августа. В этот день мы никогда не выходим из дома. Я обычно стою у окна, а Ян сидит спиной к окну, и мы почти не разговариваем друг с другом. Только к вечеру мы снова возвращаемся к нашей повседневной жизни.

Карол Анн Лей

Последние дни Анны Франк

Из книги Карол Анн Лей

"Сорви розы и не забывай меня. Анна Франк 1929-1941"

Издание 1998 года,

Издательство: Uitgeverij Мaarten Muntinga, Амстердам

Перевод Юлии Могилевской

Карол Анн Лей родилась в Англии в 1969 году. Над биографией Анны Франк она работала десять лет. Книга написана на основе документальных и архивных материалов, интервью с родственниками и друзьями семьи Франк и другими очевидцами. В биографии описывается вся жизнь Анны от ее рождения в Франкфурте-на-Майне до гибели в концлагере Берген-Белзен. Рассказывается также о судьбах подруг и знакомых Анны, имена которых упомянуты в ее дневнике.

Здесь дается перевод части книги, описывающей последние месяцы жизни обитателей Убежища -- после их ареста.

<...>

Ясным утром 8 августа 1944 года на одном из перронов амстердамского центрального железнодорожного вокзала было многолюдно. Там среди других ждали поезда и сестры Дженни и Ленни Бриллеслейпер, арестованные из-за участия в движении сопротивления. Их разлучили с мужьями и детьми и теперь вместе с родителями и братом отправляли в голландский концентрационный лагерь Вестерборк. Рассматривая других пассажиров, Дженни обратила внимание на одну семью: заботливый отец, растерянная и нервная мать и две девочки-подростка, спортивного вида, с рюкзаками. День был необыкновенно теплый и солнечный, город покрывала золотая дымка, но все люди на платформе, на лицах которых читалось безмолвное отчаяние, казалось, не замечали этого.

Позже Отто Франк напишет в своих воспоминаниях: "После нескольких дней предварительного заключения нас направили в концлагерь. К нашему величайшему горю двое наших покровителей -- Кляйман и Куглер -- также были арестованы, и мы не знали, какая их ждет участь".

Подъехал поезд, ничем не отличающийся от поездов мирного времени. Как только все заняли свои места, двери вагона заперли на замок. Но семья Франк отнеслась к этому равнодушно. Отто: "Мы были вместе, и нам даже дали еду на дорогу. Мы знали, куда едем, и в то же время казалось, будто мы отправляемся на прогулку. Настроение было приподнятым, во всяком случае, если сравнивать со следующим переездом....Ведь возможно, что русские уже в центре Польши! Так или иначе, но мы надеялись на лучшее. Анна, не отрывая глаз, смотрела в окно".

К вечеру поезд подошел к месту назначения.

Лагерь Вестерборк находился в центре провинции Дренте, недалеко от немецкой границы. Его расположение было малоблагоприятным: на песчаной местности, в удалении от населенных пунктов. Первоначально этот лагерь, построенный в 1939 году по инициативе нидерландского правительства, предназначался для приема евреев, бежавших из Германии. После начала оккупации 750 проживающих там беженцев срочно эвакуировали в глубь страны. Но когда немцы переоборудовали лагерь в пересыльный пункт для отправки на восток, первые жители Вестерборка были насильно возвращены туда почти в полном составе.

Из воспоминаний одного заключенного, Нильса Прессера: "Песчаная почва создавала особый микроклимат: при малейшем ветре песок проникал всюду, а после дождя все вязло в грязи. Летом досаждали мух -- их укусы были опасны, особенно для младенцев. Лагерь был огражден колючей проволокой. Каждый из 107 бараков предназначался для 300 заключенных. В бараках были электрические лампочки, но чаще всего они не действовали. На ночь мужчины и женщины расходились по своим баракам, но днем могли, как правило, общаться беспрепятственно".

Вестерборк представлял из себя своего рода городок с фабричными помещениями, школой для детей от шести до четырнадцати лет, домом для престарелых, детским домом, огромной кухней-столовой, церковью, гаражом, телефонной станцией и тюрьмой. Здесь же были кузнечные, столярные, переплетные, мебельные мастерские, парикмахерские. Принимали врачи, ветеринары, дантисты, в больнице было родильное отделение. Функционировали даже гимнастический зал и театр. Рядом с лагерем находилась ферма, поставляющая ему сельскохозяйственные продукты. В магазинах Вестерборка кроме продуктов питания можно было купить предметы личной гигиены.

Повседневная лагерная жизнь -- страхи и переживания, радости и надежды - все это определялось одним: транспортом на восток. Заключенные всеми силами стремились остаться в Вестерборке как можно дольше. Прессер: "Чтобы избежать депортации, люди шли на все: отдавали последние деньги, драгоценности, еду, а девушки предлагали себя охранникам. Настроение в лагере полностью зависело от расписания поездов. На восток они отходили обычно по вторникам, и к вечеру оставшиеся могли вздохнуть с облегчением - атмосфера вновь становилась уютной и спокойной. А к концу недели узников снова охватывали тревога и паника, достигавшие к понедельнику своего апогея. Тогда все пытались что-то узнать о транспорте следующего дня, кого-то уговорить, подкупить...".

По прибытии в Вестерборк в августе 1944 года семьи Франк, ван Пелс и господин Пфеффер должны были пройти установленную процедуру регистрации, неизменную со дня основания концлагеря. На вокзале новых заключенных встречали охранники и доставляли их в центральный регистрационный пункт. Всевозможные сведения о прибывших заполнялись на различных карточках и формулярах. Вера Кон, ведущая опрос Франков, сохранила о них ясные воспоминания: "Господин Франк, его жена и две дочери, еще одна супружеская пара с сыном и зубной врач -- все они скрывались в Амстердаме по тайному адресу. Франк -- мужчина приятной наружности, вежливый и корректный. Он стоял передо мной, не опуская глаз, и спокойно отвечал на вопросы. Анна была рядом с ним. Ее лицо по принятым меркам нельзя было назвать красивым, но необыкновенно живые ясные глаза притягивали внимание. Ей было пятнадцать лет. Все члены семьи держались с достоинством и не проявляли страха или паники".

Муж Веры также находился в Вестерброке. Он работал в отделе распределения новоприбывших. Ознакомившись с делом Франков, он понял, что у них нет никаких шансов на спасение.

Семьи Франков, ван Пелсов и доктора Пфеффера, как незаконно скрывавшихся евреев, поместили в барак "s", что означало "штрафной" (strafbarak). Мужчин обрили наголо, а женщин коротко остригли. У них отняли все их вещи, в том числе, одежду и обувь, вместо них выдали лагерную форму: синие комбинезоны и деревянные башмаки. Им даже не дали мыла, а их паек был еще беднее, чем у других пленников.

В лагере семья Франк познакомилась и подружилась с другими заключенными. Вспоминает Лена де Йонг: "Мой муж быстро сошелся с Отто Франком, они часто вели серьезные разговоры на самые разные темы. Я сблизилась с его женой, к которой однако не решалась обращаться по имени, и звала ее госпожа Франк, в то время, как ее мужа запросто называла Отто. Эдит Франк была особенной женщиной. Она постоянно беспокоилась о своих дочках. С ними я, конечно, тоже общалась. Анна была таким милым ребенком! Девочки еще так многого ждали от жизни... Франки все еще пребывали в потрясении от случившегося с ними. Они были почти уверены, что их не обнаружат в их тайном укрытии в Амстердаме. Это была дружная семья, их всегда видели вместе".

Дни проходили одинаково: в пять утра перекличка, потом рабочий день. Заключенные штрафного барака направлялись обычно на разборку аккумуляторов разбитых самолетов: их детали потом использовали заново. Во время работы разрешалось разговаривать друг, а сам труд был изнурительным и грязным. Люди беспрерывно кашляли из-за пыли и повышенной влажности. Надсмотрщики находились начеку и требовали, чтобы узники работали быстрее. На обед давали лишь кусок черствого хлеба и несколько ложек водянистого супа.

Дженни и Ленни Бриллеслейпер работали в том же помещении, что и семья Франк. Ленни вспоминает: "В Вестерборке мы ежедневно занимались разборкой батареек. Как штрафников нас старались изолировать от других заключенных. По дороге в цех я часто беседовала с Эдит Франк. Мы много говорили о еврейском искусстве, которое она хорошо знала и ценила. Открытость и сердечность этой милой интеллигентной женщины необыкновенно тронули меня. ... Обе девочки были очень привязаны к матери. В своем дневнике Анна утверждает, что мама ее не понимала, но это же обычные мысли для ребенка переходного возраста. В лагере для них было важно одно: оставаться вместе".

Рашель ван Амеронген-Франкфордер также жила в штрафном бараке, но выполняла по лагерным понятиям менее тяжелую и вредную работу: мыла туалеты и выдавала одежду заключенным. Отто Франк обратился к Рашель с просьбой как-то посодействовать, чтобы Анну -- из-за слабого здоровья - определили к ней в помощницы. Рашель вспоминает: "Господин Франк был очень любезным и обходительным. По его наружности и манерам угадывалось аристократическое происхождение. Анна пришла вместе с ним. "Я все могу, я очень ловкая", - сказала она. Такая славная девочка! К сожалению, я ничего не могла для них сделать и посоветовала обратиться к руководству лагеря. Мыть туалеты -- работа, конечно, не менее тяжелая, чем разборка аккумуляторов, но пленные отдавали ей предпочтение, считая ее менее вредной".

Людям, встречавшим Анну в Вестерборке, казалось -- как ни абсурдно это звучит -- что она счастлива. Вспоминает Роза де Винтер: "Я видела Анну Франк ежедневно, она и Петер ван Пелс всегда были вместе. Анна сияла, и казалось, что этот свет распространялся на Петера. В начале мне бросились в глаза лишь ее бледность и болезненность, но потом я ощутила ее силу и обаяние. Она казалась такой яркой и особенной что моя дочь Джуди, Аннина ровесница, не решалась с ней заговорить. От нее как бы исходила теплая волна. Она была так свободна в своих движениях, манере говорить, что я невольно сказала себе: она счастлива. Счастье в Вестерборке - этому трудно поверить".

Рассказывает Ева Шлосс, семья которой подобно Франкам скрывалась по тайному адресу и была предана и арестована: "Нам совсем не было страшно в Вестерборке, он не казался настоящим концлагерем. Ужасен был арест, допросы, побои, но оказавшись на месте, мы ощутили своего рода свободу. Мы могли находиться на свежем воздухе, общаться с людьми, чего были лишены многие месяцы. Мы не сомневались, что выживем. Наверно такая уверенность -- свойство человеческой натуры...".

Роза де Винтер восхищалась Отто Франком: "Отец Анны был молчалив, спокоен и уже одним этим помогал своим близким. Когда Анна заболела, он каждый вечер часами сидел у ее постели, рассказывая разные истории. И сама Анна была такой же. Когда она поправилась, то взяла на себя заботу о больном двенадцатилетнем мальчике Давиде. Они много говорили о вере и Боге: Давид происходил из семьи ортодоксальных евреев".

Однако Отто Франк был настроен менее оптимистично, чем казалось окружающим: "Днем в лагере мы работали, но по вечерам были свободны. Как мы радовались за детей, которые после месяцев заточения могли свободно разговаривать с другими людьми! В то же время нас, взрослых, ни на минуту не покидал страх депортации в польские лагеря уничтожения".

Роза де Винтер: "Для Эдит пребывание в Вестерборке было особенно тяжелым, она почти всегда молчала. Марго тоже была немногословна, но Эдит, казалось, пребывала в шоке. Каждый вечер она стирала нижнее белье. В грязной воде, без мыла - но все стирала и стирала..."

В начале сентября комендант лагеря Геммекер дал руководству Вестерборка задание составить список из тысячи человек для последней депортации на восток. В лагере началась страшная паника. Никто не знал, включено его имя в список или нет. Лишь за день до отъезда в штрафном бараке были зачитаны имена несчастных, среди них были Фриц Пфеффер, Герман, Августа и Петер ван Пелс, Отто, Эдит, Марго и Анна Франк.

Рассказывает Роза де Винтер: "2 сентября нам объявили что завтра, рано утром - отъезд. Ночью мы собрали свои жалкие пожитки. У кого-то было немного чернил. Мы воспользовались им, чтобы на одеялах, которые везли с собой, нацарапать наши имена. На детских одеялах мы написали также адреса, где должны были -- в случае, если потеряем другу друга - встретиться после войны. Я несколько раз повторила своей дочери Джуди адрес ее тетки в Зутпене. Семья Франк условилась о встрече в Швейцарии у родственников Отто".

Это был последний девяносто третий транспорт из Вестерборка. Предстояло перевезти 1019 узников: 498 женщин, 442 мужчин и 79 детей.

3 сентября 1944 года отъезжающим приказали подойти к перрону, на котором уже находилась вооруженная охрана. Царила смертельная тишина. Каждый заключенный нес с собой хлебный паек, выданный на дорогу. Людей выстроили в ряды. Тех, кто не мог идти сам, несли на носилках. Посадка продвигалась медленно: перрон был низкий, и даже здоровым людям забраться в поезд стоило труда.

Вспоминает Ева Шлосс: "Я насчитала 35 грузовых вагонов для нас и несколько второго класса -- для сопровождающих. Грузовые вагоны были совершенно закупорены, но кое-где просвечивали щели, откуда тянулись руки, запертых в поезде людей. Они напоминали утопающих, отчаянно цепляющихся за жизнь. Сияло солнце, пели птицы, и тут же осуществлялось массовое убийство -- немыслимо! В одиннадцать часов прозвенел звонок, и поезд тронулся. На его торце крупными буквами был указан маршрут: "Вестерборк-Освецим, Освецим-Вестерборк"".

Но никто из пассажиров не знал места назначения.

На полу переполненных вагонов -- в каждом перевозилось по 75 человек - лежало немного соломы и стояло ведро, служащее туалетом. Некоторые вагоны были страшно сырыми, в других же было невыносимо душно и темно: свет и воздух проникали лишь через лишь небольшую четырехугольную дырку в потолке. Тяжелую вонь ощутили сразу, едва войдя в вагон, позже она стала нестерпимой. Многие заболевали дизентерией и умирали в пути.

В одном из вагонов, оттесненные к стене, ехали семьи Франк, ван Пелс, де Винтер, господин Пфеффер, Лена де Йонг и сестры Ленни и Дженни Бриллеслейпер. Еще до переезда через границу Голландии произошел страшный инцидент. Рассказывает Лена де Йонг: "Поезд вдруг остановился. Оказалось, что шесть пленных прорубили дыру в полу вагона и пытались бежать через нее. И это - на полном ходу! Один из них погиб, остальные пятеро выжили, но один мужчина потерял руку, а молодая девушка лишилась обеих. Раненых оставили на попечение местных голландцев, и это спасло их. Они живы до сих пор. Остальных загнали обратно в вагон".

Когда поезд останавливался, охранники выдавали заключенным немного хлеба и вареной свеклы. Воды не хватало, всех мучила жажда.

Роза де Винтер: "Поезд стоял не на станциях, а между ними, где не было никаких указателей. Поэтому мы не могли понять, где находимся, а спрашивать боялись. Иногда стояли часами. Солдаты ходили по вагонам и требовали отдать им все ценное. Тем, кому удалось захватить с собой монеты или драгоценности, спрятав их за подкладку одежды, пришлось расстаться с ними. Другие предпочитали выбросить украшения и деньги в окно, чем отдать их в руки захватчиков. Бросали и скомканные записочки, адресованные родным и близким. Эти весточки, подобранные простыми людьми, в том числе, немцами на территории Германии, нередко попадали потом к адресатам".

Ева Шлосс: "Это было страшно, невообразимо. Духота становилась особенно тяжелой, когда поезд стоял, что часто длилось часами. Солнце палило нещадно, крошечные окошечки едва пропускали свежий воздух. Вагоны были переполнены так, что всем сидеть одновременно не удавалось, поэтому садились по очереди. Ведро, служащее туалетом, опорожнялось на остановках, и часто стояло полным до краев".

По ночам почти никто не смыкал глаз. Скрип колес, страх, нестерпимый запах мешали заснуть. Люди рыдали, кричали, ссорились, некоторые теряли сознание. Вспоминает Лена де Йонг: "Госпожа Франк тайком захватила из Вестерборка лагерный комбинезон, и сидя у окна при свете карманного фонарика, пыталась снять с него красную нашивку с номером. Наверно, это был ее способ отвлечься, и ей казалось, что избавившись от нашивки, она как бы теряет клеймо заключенной. Девочки Франк, как и другие дети, старались быть ближе к родителям. Все устали смертельно".

Отто Франк писал в своих воспоминаниях: "В этот страшный трехдневный переезд я видел свою семью в последний раз. Мы старались сохранять мужество...".

Наконец поздно вечером поезд достиг конечного пункта. Послышался лай собак, вдалеке мерцал туманный свет. Двери, запертые в течение трех дней, открылись: "Евреи, выходитесь! Живо, живо, поторапливайтесь!"

Рассказывает Роза де Винтер: "Вокзал был освещен яркими прожекторами, направленными на наш поезд. По перрону с преувеличенным усердием сновали фашистские наемники из военнопленных: им было поручено выгнать новоприбывших пленников из поезда. Подгоняя людей приказами и угрозами, наемники выбрасывали из вагонов чемоданы и сумки и складывали их штабелями. Тут же бросали трупы людей, умерших в дороге". Послышался резкий крик: "Женщины налево, мужчины направо!". Мужчин, среди которых были Отто Франк, Герман ван Пелс, Петер ван Пелс и Фритц Пфеффер, отогнали на другой конец вокзала, а женщин выстроили в пять рядов.

Ева Шлосс: "Первые несколько минут на платформе мы испытали облегчение: наконец свежий воздух и возможность подвигаться! Но тут мы увидели доктора Менгеле, известного под кличкой ‘ангел смерти'. Особый интерес он испытывал к близнецам и инвалидам с рождения. Один из его опытов состоял в том, чтобы умертвить одного близнеца и изучить эффект этой смерти на другом. За время своей службы в Освенциме с мая 1943 года он провел свои страшные эксперименты над 1500 близнецами. Должна признаться, что это был красивый мужчина: высокий, одетый с иголочки. Он стоял, окруженный офицерами СС и их прислужниками, направлявшими на нас оружие. И тут мы заметили табличку "Освенцим". О Боже, как описать, что мы почувствовали в тот момент? Мы распрощались с нашими мужчинами - к счастью, нам дали на это немного времени. Я проводила взглядом своего отца, не зная, суждено ли нам когда-то увидеться".

Вспоминает Отто Франк: "Я никогда не забуду момента, когда мы с Петером в последний раз видели его отца, которого среди других погнали к газовым камерам. Два часа спустя мимо нас проехали грузовики с их одеждой".

Герман ван Пелс был одним из пятисот заключенных девяносто третьего транспорта, умерщвленных сразу по прибытии в Освенцим. Удушены были не только старые и больные, но и все дети моложе пятнадцати лет.

Ева Шлосс: "Мама дала мне большую шляпу и длинное пальто, которые спасли меня от газовой камеры: это несоразмерная одежда помешала Менгеле разгадать мой возраст".

Во время отбора решалось, кто будет допущен в лагерь. Формировались две колонны. Едва заметным движением глаз Менгеле распределял людей налево или направо. А громкоговорители неустанно повторяли: "Идти до лагеря целый час. Для больных и детей в конце платформы стоят наготове грузовые машины ". Это была так называемая естественная селекция: грузовики отбывали прямо в газовые камеры. Женщинам, отобранным для лагеря, дали приказ отправляться и маршировать быстрым шагом. Вот они достигли ворот с известной всему миру надписью: "Arbeit macht frei" ("Работа делает свободным") и вступили на территорию Биркенау, так называемого Освенцима-2, находившегося в трех километрах от основного лагеря. Вокруг забора из железных прутьев, по которым был пущен ток, виднелись бесчисленные неподвижные силуэты охранников.

Новоприбывших женщин погнали в так называемую баню, где они должны были мыться под ледяным душем, их одежду подвергли дезинфекции. Потом в "парикмахерской" им сбрили волосы с подмышек и на лобке. Волосы на голове тоже сбривали или коротко стригли. Пленницам выдали "новую" одежду: грубые тяжелые башмаки и платье -- просто мешок с большим крестом на спине, означавшим: "новенький". Потом женщины обходили ряд служащих лагеря, чтобы сообщить свои персональные данные и получить лагерный номер, который вместе с фамилией был вытатуирован на руке.

Одна из заключенных позже рассказала: "Самым страшным в этой процедуре был момент, когда сбрили мои волосы. Лысая и голая, я стояла перед ними, совершенно незащищенная. Казалось, у меня отняли личность и достоинство, теперь я превратилась в ничто".

А у Евы Шлосс были другие мысли: "Вся эта длительная канитель с бритьем и номерами -- как бы унизительна она не была -- вселила надежду: значит нас не убьют! ... Между тем наемники из самих же заключенных были безжалостнее фашистов. Они спрашивали нас, успели ли мы распрощаться с отцами, братьями, сестрами...: "Их отправили в газовые камеры! Видите дым?"".

Эдит, Марго и Анна Франк, Роза и Джуди де Винтер были направлены в барак 29. Впрочем, все бараки были одинаковыми: длинное узкое помещение 44.2 х 8.5 метра с примитивным умывальником и парашей. Нары из необработанного дерева в несколько ярусов, расположенные так близко друг другу, что на них можно было только лежать, сидеть нельзя. Матрасы были из соломы, и на пятерых заключенных полагалось всего два одеяла. Часто испражнения больных и обессиленных пленниц просачивались с верхних нар на нижние. Ева Шлосс: "Нам даже не досталось места на койках, и мы вынуждены были спать на полу, залитым нечистотами. Так, не покидая барака, нам предстояло провести три недели так называемого карантина, чтобы не занести в лагерь какие-то болезни. После "карантина" нам заново вытатуировали номера: оказывается, в первый раз ошиблись в числах".

Заключенных Освенцима-Биркенау будили пронзительными свистками в пол четвертого утра, после чего следовал безумный бег в туалет, расположенный на границе территории. Завтрак состоял из коричневого пойла непонятного происхождения. Правда, некоторым удавалось что-то "организовать", что на лагерном жаргоне означало "обменять". Осенью Анне удалось "организовать" теплые штанишки. Роза де Винтер: "У нас не было другой одежды кроме лагерных балахонов: под ними мы ничего не носили. Но когда наступили холода, Анна вдруг пришла в барак в длинных трусах до колен. Она выглядела в них смешно и трогательно".

Во время перекличек женщин выстраивали в ряды по пять. Старосты блока пересчитывали заключенных и докладывали начальству. Утренняя перекличка длилась сорок пять минут, вечерняя -- час, но могла растянуться и до пяти часов. Рассказывает Ева Шлосс: "Часто мы стояли часами на невыносимом холоде, всегда рядами по пять. Двигаться было строго запрещено. Между рядами непрерывно сновали женщины из СС и их прислужницы из пленниц, они били плетками тех, кто уже был не в силах держаться на ногах. Нас старательно пересчитывали. Если было расхождение с числом предыдущего дня, то процедура повторялась. А расхождение было почти всегда: ведь люди умирали. Впрочем, и при самом счете нередки были ошибки. На этих перекличках мы проводили большую часть дня. Бог знает, откуда брались у нас силы и мужество".

Ронни Голдштей-ван Клееф, прибывшая из Вестерборка тем же транспортом, что и семья Франк, рассказывает: "Я часто стояла на перекличке рядом с Анной, и мы делили с ней кружку "кофе". Марго стояла с другой стороны от Анны или перед ней -- как случится при построении в колонны. Каждый ряд состоял из пяти женщин. Анна была молчалива и погружена в себя. Казалось, она так и не опомнилась от удара судьбы, бросившего ее в это страшное место".

После переклички тела умерших за предыдущий день кидали в грузовики и увозили, а живых гнали на работу. Анна и заключенные из ее блока должны были раскапывать поле, лежащее в получасе ходьбы от лагеря -- труд совершенно бесполезный и бессмысленный. Тем не менее, вездесущие надсмотрщики сновали и там и ударами плеток заставляли копать быстрее. В пол первого дня приносили суп: зеленоватую жидкость с несколькими кусочками овощей. Некоторые пленницы были уверены, что нацисты добавляли в него средства, вызывающие дизентерию и останавливающие менструацию. Полчаса женщинам разрешали посидеть, потом они работали еще шесть часов, после чего возвращались в лагерь.

Роза де Винтер: "Нам всегда хотелось пить, особенно, во время переклички. Если шел дождь или снег, то мы высовывали язык в надежде, что на него попадут несколько капель. Многие из-за этого схватывали простуду, но жажда была страшнее болезней. Один раз я так мучалась от жажды, что мне казалось: не выдержу, умру. И вдруг передо мной возникла Анна с кружкой "кофе". До сих пор не понимаю, откуда она ее взяла".

Ужин состоял из кусочка хлеба с капелькой маргарина. Роза: "Анна была младшей в блоке, но именно ей мы поручили распределять хлеб". Она исполняла это задание тщательно и честно -- так, что никто не оставался в обиде".

В девять бил отбой, и следующие шесть часов заключенные пытались спать, насколько это было возможно в тех страшных условиях.

Барак Эдит, Анны и Марго выделялся высокой смертностью. Ленни де Йонг: "Некоторые заключенные из их блока -- даже сильные и выносливые на вид - сходили с ума и бросались на провода, по которым был пропущен ток". Газовая камера работала безостановочно. В еврейский праздник - день Примирения -- в нее отправили целый барак, в котором было много больных.

Один раз по дороге с работы, проходя мимо газовых камер, группа Анны наткнулась на несколько венгерских детей, ожидавших под проливным дождем своей очереди. Вспоминает Роза де Винтер: "Анна толкнула меня: "Посмотри только на их глаза...". Она плакала. А вообще у большинства из нас уже давно не было слез".

Цыганское отделение лагеря было поначалу довольно привилегированным. Семьи не разлучали, и для детей даже открыли школу. Но в сентябре 1944 года немцы решили уничтожить всех цыган. Роза: "Мы видели, как их загоняют в грузовики, но казалось, не осознавали, что происходит. Ежедневное столкновение со горем и смертью словно ожесточило наши души. Но Анна страдала вместе с обреченными. Как она плакала, когда мимо нас проехал грузовик с цыганскими девочками, совершенно голыми!".

Роза очень привязалась к Анне. "От нее исходила какое-то внутреннее обаяние. Наверно, благодаря ему ей порой перепадало что-то лишнее. Когда Джуди заболела и ужасно страдала от жажды, Анна "организовала" для нее чашку теплого "кофе". ... Она часто ухаживала за больной матерью. Эдит была совершенно беспомощна, и Анна делала для нее все, что могла: живо, бодро и даже -- в этих условиях -- с особой грацией".

Заключенные поддерживали других и искали поддержку у товарищей по несчастью. Так возникали группы. В одной из них были Эдит, Анна, Марго, Роза, Джуди и несколько немецких евреек. Госпожу ван Пелс они потеряли из виду с момента прибытия в лагерь.

Рассказывает бывшая пленница: Они всегда были вместе -- мать и две дочки. Непонимание и ссоры, описанные в дневнике -- все это исчезло в тех страшных обстоятельствах. Эдит Франк всегда думала о девочках, старалась достать для них что-то съестное. Она неизменно сопровождала их в туалет. И постоянно переживала за детей. Но что было в ее силах?".

Из рассказа другой заключенной: "Что-то происходило с нашими чувствами и достоинством. Помню жуткую сцену: несколько истощенных голых женщин дерутся из-за куска заплесневелого хлеба. Когда я первый раз увидела телегу с грудой трупов, то оцепенела от ужаса. Второй раз подумала: "Ах, опять". А третий раз и вовсе не обратила внимания... Эдит, Анну и Марго я всегда видела втроем. Конечно, я тогда понятия не имела о дневнике и не знала, какая Анна особенная".

7 октября самых молодых и сильных женщин из блока Эдит, Анны и Марго отобрали для работы на оружейной фабрике. Каждая мечтала попасть туда: ведь это был шанс выжить! Джуди де Винтер оказалась одной из счастливиц. Она вспоминает: "Помню мой последний разговор с Марго и ее матерью. Анна находилась в санитарном блоке, потому что у нее была чесотка, иначе ее, наверно, тоже взяли бы на фабрику. Госпожа Франк сказала: "Конечно, мы останемся вместе с ней", и Марго кивком подтвердила это. Больше я их никогда не видела".

Возбудители чесотки -- клещи, проникающие под кожу и вызывающие появление зудящих и гноящихся ран. Анну, подхватившую эту болезнь, поместили в так называемый чесоточный барак. Марго из солидарности пошла туда вместе с ней. Лена де Йонг вспоминает, что Эдит была в отчаянии: "Она не съедала свой хлеб, а искала возможность передать его девочкам. Она пыталась вырыть дыру под стенкой санитарного блока, что в рыхлой земле было не так трудно. Но у Эдит не хватало сил и для этого, и тогда взялась за дело я. Она стояла рядом, то и дело спрашивая: "Ну как, получается?". Дыра удалась, через нее мы могли переговариваться с девочками и передавать им еду.

Марго тоже заразилась чесоткой: это было неизбежно. В санитарном блоке тогда находились также Ронни Гольдштейн и Фрида Броммет. Фридина мать вспоминает, как она и Эдит воровали для больных девочек суп: "Нужда научила нас ловко и незаметно черпать дополнительные порции при разноске. А вообще, как только выдавалась свободная минутка, мы отправлялись на поиски еды. Подобно матерям-тигрицам мы рыскали по лагерю, и все, что удавалось найти, отдавали нашими детям.

Ронни Гольдштейн: "Если я слышала у стены голоса госпожи Броммет или госпожи Франк, то знала, что они принесли нам что-то поесть. Болезнь у меня протекала относительно легко, поэтому именно я подходила к стене, брала передачу, и мы делили ее на всех. Женщины приносили хлеб, кусочки мяса или баночку сардин, украденные со склада. Так что в больничном блоке мы питались относительно неплохо".

Однажды Ронни нашла в матрасе платиновые часы, спрятанные, очевидно, другой заключенной -- умершей или вернувшейся в свой барак. Ронни отдала находку Эдит и госпоже Броммет, которым удалось обменять их на целую буханку хлеба, сыр и колбасу.

Для Марго и Анны все передачи -- даже крошечные -- были чрезвычайно важны: их болезнь протекала тяжело, и они были сильно истощены. "Девочки Франк в чесоточном блоке, - вспоминает Ронни Гольдштейн, - почти не общались с другими. Только при дележе еды они немного оживлялись. Они болели тяжело: их тела сплошь покрывали сыпь и язвочки. Мазь -- единственное наше лекарство -- помогала мало. Девочки мучались от зуда и были очень удручены. Чтобы немного подбодрить их, я часто им пела".

Одежду у больных чесоткой отнимали из санитарных соображений. Обнаженные, обессиленные, они лежали на полу, наблюдая, как за окном растет гора трупов. x x x

Между тем Отто Франк, Петер ван Пелс и Фритц Пфеффер пытались выжить в мужском бараке Освенцима. Их товарищ Самюэль де Лима вспоминает: "Некоторые из нас находили в себе мужество надеяться и бороться за свою жизнь, тогда как другие впадали в депрессию или буквально сходили с ума от голода. Отто как-то сказал: "Нам надо держаться от этих людей подальше, ведь от этих бесконечных разговоров о еде потеряешь рассудок...". Именно этого -- лишиться разума -- мы боялись больше всего. Мы старались отвлечься от постоянных голодных мыслей: говорили о Бетховене, Шуберте, операх и даже пели". Отто и Самюэль стали хорошими друзьями и находили друге в друге поддержку. Рассказывает Самюэль: "Отто как-то сказал мне: "Почему бы тебе не называть меня папа Франк, ведь по возрасту ты годишься мне в сыновья? " Я не понял его и ответил: "Зачем же? У меня есть отец, он сейчас живет по подпольному адресу в Амстердаме". "Я знаю, но сделай это, пожалуйста, для меня". С тех пор я называл его папой."

29 октября в барак нагрянула комиссия -- очередная селекция. Отто, Самюэля и Петера оставили в Освенциме, а доктора Пффефера депортировали сначала в Заксенхаузен, а затем в немецкий концлагерь Нойенгамме, где он умер 20 декабря 1944 года. О последних днях его жизни ничего не известно. x x x

30 октября 1944 года объявили селекцию и в женском отделении Освенцима-Биркенау. Русские тогда уже были приблизительно в ста километрах от лагеря.

Рассказывает Ленни Бриллеслейпер. Нас палками выгнали из барака, но не послали на работу, а собрали на площади для общей переклички и заставили раздеться догола. Так мы простояли день, ночь и еще один день. Иногда разрешали лишь чуточку размяться и время от времени кидали нам сухие куски хлеба. Потом плетками погнали в большой зал, где было, по крайней мере, тепло. Этот зал, где и собирались провести отбор, был залит нестерпимо ярким светом. Офицер, в руках которого находилась наша судьба, был никем иным, как самим Йозефом Менгеле. "Я бы узнала его из тысячи, - вспоминает Ленни. Высокий блондин с красивым интеллигентным лицом. Нас взвешивали и осматривали, после чего Менгеле указывал рукой налево или направо: как мы думали - жизнь или смерть". Многие женщины прибегали ко лжи, как последнему средству спасения: они убавляли себе годы. Так поступила и Роза. "Мне 29!, - закричала она Менделе, - и у меня ни разу в жизни не было поноса!". Но палач указал пальцем направо -- группу старых и больных. Там же вскоре оказалась и Эдит.

Вот на очереди девочки Франк. Роза и Эдит сжались от ужаса. Роза, как сейчас, видит их перед собой: "Пятнадцать и восемнадцать лет, голые, худющие, под безжалостными взглядами фашистских офицеров. Анна смотрела прямо перед собой, она подтолкнула Марго, чтобы та выпрямилась". Тощие, истощенные подростки со следами недавней болезни. Но они были молоды. "Налево!" - приказал Менгеле.

Воздух пронзил страшный крик Эдит: "Дети, о дети!"

Женщины, оставшиеся в Освенциме, забились в больничный барак, словно надеясь найти там спасение от безжалостной судьбы. Роза де Винтер: "Мы лежали вперемежку -- исхудавшие, совершенно обессиленные. Эдит сжимала мою руку. Вдруг открылась дверь, и вошла женщина с фонарем. Направив его на нас, она выбрала двадцать пять человек, которые выглядели чуть лучше других. Мы с Эдит оказались среди них. "Скорее, скорее, - торопила нас женщина, в которой я узнала старосту греческого барака, - на перекличку, в другой блок". Потом, оглядываясь, мы видели, как оставшихся увозили в газовые камеры". x x x

Анна и Марго находились среди 634 женщин, отобранных для отправки в другой концлагерь. Им выдали старую одежду и обувь, одеяло, четвертушку хлеба, двести грамм колбасы и капельку маргарина. Потом всех загнали в поезд. Никто из заключенных не знал, куда они едут. Четыре дня они провели в набитом до предела, жутко холодном вагоне. Пищу им больше не давали. Поезд доставил пленниц на станцию, лежащую на расстоянии километра от лагеря Берген-Белзен.

Их повели в новое отделение лагеря, срочное строительство которого началось в сентябре 1944 года. Но бараки еще не было достроены, и узницам предстояло жить в палатках.

Ленни Бриллеслейпер рассказывает о дороге от станции к лагерю: "Мы -- живые скелеты в лохмотьях - шли по чудесной местности. Ландшафт напоминал Голландию, и осень стояла во всем своем великолепии. Вдруг кто-то из нас падал...Необыкновенная природа -- и смерть. Это был чудовищный контраст. А вдоль дороги стояли местные жители и смотрели на нас. Вот мы прошли через ворота, и оглядевшись по сторонам, не увидели газовых камер. Все вздохнули с огромным облегчением! Но бараков мы тоже не увидели -- только палатки, а ведь на дворе стояла глубокая осень. Нам всем выдали немного еды и по одеялу".

Ленни и Дженни познакомились с семьей Франков еще в Вестерборке, откуда они вместе были переправлены в Освенцим. Но там их пути разошлись. А вскоре после прибытия в Берген-Белзен они неожиданно встретили Анну и Марго. Ленни: "Мы заметили на холмике кран воды и тут же поспешили туда, чтобы хоть немного помыться. Вдруг мы увидели двух девочек, бежавших к нам навстречу и что-то кричащих по-голландски. Они бросились к нам на шею - это оказались сестры Франк: наголо обритые, исхудавшие, почти прозрачные. Мы тут же спросили их о матери. Анна расплакалась, а Марго тихо ответила: "Селектирована", что означало "газовая камера". Мы быстро помылись на холодном воздухе и натянули на себя ту же одежду: другой не было. Потом спустились в палатку".

Вспоминает Дженни Бриллеслейпер: "В палатке было грязно, а запах напомнил мне клетки хищников амстердамского зоопарка. Мы пришли слишком поздно, поэтому нам достались худшие места - на верхних нарах. Там было нестерпимо жарко, наверно, от огромного скопления людей. Вскоре пошел дождь, вода просачивалась на нас сквозь дыры. Мы с сестрой забились вместе под наши одеяла, так же как и Анна с Марго. Они напоминали умирающих птичек, на них больно было смотреть...". Из рассказа другой заключенной: "Пол и нары покрывал лишь тонкий слой соломы, света не было. Не было и туалета, а попасть в общую лагерную уборную удавалось редко: ее всегда окружала толпа".

7 ноября разразилась непогода: сильный ветер, дождь. Порывы ветра сломали непрочные основы палаток. Каким-то чудом всем женщинам удалось выбраться из-под них. Ленни Бриллеслейпер: "Под ураганом и проливным дождем мы стояли в своих лохмотьях, пока охранники не загнали нас на кухню. На следующий день нас перевели в сарай, забитый старым тряпьем. Анна спросила: "Почему они хотят сделать из нас зверей?". На что кто-то ответил: "Потому что они сами -- дикие звери". А потом мы заговорили о том, как будем жить после войны... Эти разговоры были редким лучиком света в нашем немыслимом существовании. Ах, мы не знали, что самое страшное еще впереди!".

В конце концов замерзших и обессиленных женщин поместили в недостроенный барак. Кран был один на всю территорию с несколькими тысячами заключенных. Земля вокруг скоро превратилась в открытый общественный туалет, поскольку у многих не хватало сил дойти до лагерной уборной. Антисанитария была страшная. Тела умерших часто неделями лежали рядом с бараками, а в лагерь все прибывали новые заключенные.

Нары Анны и Марго и сестер Бриллеслейпер находились рядом. Ленни вспоминает: "Воля девочек еще не была сломлена. Анна сочиняли разные истории, и Марго -- тоже. Забавные шуточные рассказы. Мы рассказывали по очереди, и в основном речь шла о еде. Один раз мы фантазировали, как пойдем в американский ресторан, и Анна вдруг расплакалась: ей стало страшно от мысли, что она никогда не вернется домой. Мы составляли меню из разных вкусностей. Еще говорили о том, что будем делать после освобождения. Анна часто повторяла, что ей еще предстоит много учиться".

Предполагалось, что женщины Берген-Белзена будут работать за территорией лагеря, но из-за слабого здоровья их ежедневно посылали в так называемый "обувной" барак, забитый старыми башмаками. Обязанности заключенных состояли в том, чтобы отделить подошву от верхней части туфель. На это хватало сил лишь немногим, к тому же руки быстро покрывались гнойными ранками. Заражение крови стало частым явлением. Ленни и Анна были одними из первых, кто отказался от этого непосильного труда. Ленни: "Моей сестре и Марго кое-как удавалось работать, и они делили с нами дополнительный паек, который за это получали: кусочек хлеба и немного водянистого супа. Мы же с Анной "организовывали" еду, то есть воровали или выпрашивали на кухне. Тех, кто на этом попадался, избивали, но нам везло. Это было более выгодное занятие, чем работа. Но мы никогда не крали у своих, а только у нацистов". x x x

Анна и Марго были уверены, что их мать погибла в газовой камере, но Эдит была жива и в страшных нечеловеческих условиях Освенцима продолжала бороться за свою жизнь. Роза де Винтер стала ее верной подругой, женщины старались держаться вместе. Они даже радовались, когда их вдвоем поместили в "чесоточный" барак. Роза вспоминала потом, что они забились под одно одеяло, но не могли сомкнуть глаз. На следующее утро их и некоторых других пленниц выгнали на перекличку, что они сочли за новое издевательство. Но это оказалось спасением: скоро они увидели, что всех женщин из "чесоточного" блока отправляют грузовиками на смерть. Так называемые чистки длились неделями, после чего газовые камеры Освенцима по приказу рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера были демонтированы и разрушены. Не иначе, как к лагерю подступали союзники...

Эдит и Розу поместили в инвалидный барак, предназначенный для женщин, которые не могли работать. Пленницы страдали от голода, а еще больше от жажды. И с отчаяния глотали снег. Снегом они и мылись -- на ледяном холоде, чтобы хоть немного уменьшить муки, причиняемые вшами. В один день Роза была вынуждена отвести свою подругу в санитарный блок. Эдит отказывалась: боялась регулярных селекций среди больных, она не хотела умирать. Но ее била лихорадка, температура поднялась до 41 градуса, а в так называемой больнице было по крайней мере тепло. И все же жить Эдит оставалось недолго. Роза де Винтер: "Она так исхудала, что напоминала собственную тень. Я прилегла к ней на нары, стараясь хоть немного ее приободрить. Но она едва сознавала, что происходит. Эдит не съедала свой хлеб, а прятала под матрас, уверяя, что бережет его для своего мужа. Может, она была слишком слаба, чтобы есть?".

Эдит умерла 6 января 1945 года -- от чего, точно не известно: тифа, дизентерии или просто -- от голода. x x x

В конце ноября в Берген-Белзен прибыла Августа ван Пелс. Анна и Марго не видели ее два месяца, прошедшие со дня депортации из Вестерборка. Госпожа ван Пелс примкнула к их группе, которая кроме Ленни и Дженни Бриллеслейпер включала в себя сестер Дину и Ханну Даниэлс и совсем юную девочку Соню -- по воспоминаниям очевидцев, талантливую и мечтательную. Все они были из Голландии и заботились друг о друге. Ленни: "Когда приносили еду, нужно было не упустить свою долю, иначе все расхватывали другие заключенные. В этом отношении в Освенциме было больше порядка, здесь же царил хаос. Еду мы всегда делили поровну. Следили за тем, чтобы наши подруги не забывали мыться, но и не слишком усердствовали: ведь кран с холодной водой находился на улице. Но как мы не старались поддерживать друг друга, все постепенно теряли силы и волю: мы не жили, а существовали".

В декабре 1944 года заключенные Берген-Белзена попытались отпраздновать Рождество. Ленни: "За несколько дней мы начали откладывать хлеб и кофейный суррогат из нашего жалкого рациона, а к празднику нам даже выдали немного сыра. Я спела в другом бараке несколько песенок, за что мне дали кислой капусты. Анне удалось достать где-то головку чеснока, а сестрам Даниэлс - морковку и свеклу". Все это мы поставили на наш рождественский стол, тайком разожгли камин и поджарили на нем картофельную кожуру. Анна сказала: "Мы отмечаем не только Рождество, но и Хануку". Мы пели еврейские песенки и плакали. Потом стали рассказывать истории. Марго вспомнила, что их отец был мастером сочинять. "Жив ли он?" -- спросила она в слезах. Анна ответила: "Конечно, жив!". Потом мы легли спать и еще долго плакали под одеялами".

Одна из бывших пленниц: "Можно ли рассказать о Рождестве 1944 года в Берген-Белзене, которое отмечали четыре тысячи умирающих? Женщины, сжавшиеся от холода, скрюченные, истощенные дети пытались хоть как-то отметить праздник. Ах, если бы даже нашлась рука, способная описать все ужасы нашего существования, то ни один глаз не смог бы прочитать эти строки, и ни одно сердце не выдержало их...". x x x

В конце ноября 1944 года в Освенциме оставалось 32.000 заключенных, среди которых был и Отто Франк. Непосильная работа, грубое отношение надсмотрщиков, скудная пища подорвали его здоровье и силу духа. "Тогда я, действительно, сломался, не только физически, но и духовно. Однажды утром я не смог встать с нар. Но мои товарищи настояли на том, чтобы я собрал все силы и поднялся. "Иначе, - утверждали они, - это верный конец"". Они позвали голландского врача, и тот отправил меня в больничный барак. "Я постараюсь уговорить немецкого доктора оставить тебя там подольше", -- сказал он. И в самом деле - уговорил, и этим спас мою жизнь.

Петер ван Пелс работал в почтовом отделении Освенцима и получал дополнительный паек. Он навещал Отто в санитарном блоке, и Франк убеждал его попытаться тоже туда попасть, в крайнем случае, затаиться где-нибудь - но во чтобы то ни стало избежать депортации. Но Петер отказался -- боялся наказания. Кроме того, никто не знал, кто подвергается большей опасности: оставшиеся или депортированные заключенные. Ведь возможно, нацисты начнут уничтожать оставшихся перед приходом освободителей.

16 января группа заключенных, среди которых был Петер, покинула Освенцим. Так начался их последний скорбный путь, по которому шли десятки тысяч других пленников из Дахау, Заксенхаузена, Равенсбрюка и Бухенвальда. Люди шли, оставляя за собой неисчислимое количество трупов. Петеру удалось добраться живым до австрийского Маутхаузена, где он умер 5 мая 1945 года за три дня до освобождения лагеря.

27 января Освенцим был освобожден русскими войсками. Отто вспоминает солдат в меховых полушубках: "Это были хорошие люди. То, что они коммунисты, нас мало волновало: мы видели в них прежде всего наших освободителей! Русские дали нам еду, хотя у них самих было немного, и позаботились о больных". Отто выделили отдельную койку в бараке, где находились также и женщины из Биркенау. Среди них была Ева Шлосс: "Я обратила внимание на сильно исхудавшего мужчину среднего возраста. Его голова напоминала скорее череп, но глаза были живыми и пронзительными. Мне казалось, что я его уже где-то видела". Вдруг он улыбнулся: "Я Отто Франк, - сказал он, - а ты -- Ева, верно ведь, подружка Анны?". Отто подошел ближе, слегка обнял меня, а потом крепко сжал мои руки: "Скажи, знаешь ли ты что-то об Эдит, Анне и Марго?". Но я ничего не могла ему рассказать: я уже давно потеряла их след.

Здоровье Отто постепенно восстанавливалось. 25 февраля он написал письмо матери в Швейцарию.

Дорогая мама,

Надеюсь, что до вас дойдут эти строки. Меня освободили русские солдаты, и я прибываю в хорошем здравии. Об Эдит и детях мне ничего не известно, скорей всего, они были депортированы в Германию. Всем сердцем я надеюсь, что они живы, и что мы скоро встретимся. Надеюсь, с вами все благополучно. Пожалуйста, сообщите моим друзьям в Голландию и братьям Эдит в Америку, что я свободен и здоров. Надеюсь, получить от вас весточку.

Нежно целую,

Ваш сын Отто. x x x

В начале 1945 года в Берген-Белзен прибыла новая партия заключенных. Среди них была и Рут Бонихади, которой удалось поговорить с Анной через колючую проволоку: "Мы болтали подобно обычным девочкам нашего возраста: об одежде, о мальчиках... Как будто и вовсе не было войны. Но конечно, говорили и о пропавших семьях, скудности пищи. Анна показалась мне слишком взрослой для своих лет. Но это относится ко всем нам: ведь столько пришлось испытать. У меня и в мыслях тогда не было, что Анна -- писательница...".

Вспоминает Ленни Бриллеслейпер: "Чтобы освободить место для новой партии заключенных, нас перевели в другую часть лагеря. Анна была очень возбуждена, она хотела как можно скорее узнать что-то о новоприбывших: "Идемте сейчас же туда, они все из Голландии, может, встретим знакомых!". На несколько минут из грустной и углубленной в себя девочки она превратилась в ту Анну, которую мы позже узнали по ее дневнику: живую, полную энергии... Но этот подъем длился недолго. Она в самом деле встретила несколько знакомых, и узнала от них, что ее старая школьная подруга Лиз уже давно находится в Берген-Белзене. Она разыскала ее, и Лиз отдала Анне что-то из еды. Та хотела разделить ее со всеми нами, но мы отказались: это был подарок только для нее и Марго". x x x

Ханнели (Лиз) Гослар, ее отец, двухлетняя сестенкя Габи, домработница и бабушка с дедушкой со стороны матери были арестованы в Амстердаме 20 июня 1943 года и помещены в нидерландский концлагерь Вестерборк. Мать Лиз скончалась незадолго до этого при родах третьего ребенка, родившегося мертвым. Дед умер в Вестерборк в ноябре 1943 года, а три месяца спустя Лиз с отцом, бабушкой и сестрой оказалась в Берген-Белзене. Они содержались в лучших условиях, чем сестры Франк и другие женщины из их группы.

Когда в лагерь прибывали новые заключенные, Лиз старалась узнать, нет ли среди них знакомых. Она случайно встретила Августу ван Пелс, которая рассказала ей, что в лагере находится Анна Франк, и обещала позвать ее к забору. Лиз Гослар: "Я услышала голос Анны, она звала меня, а потом увидела ее саму: замерзшую, наголо обритую, худую, как скелет. Она рассказала, что они вовсе не эмигрировали в Швейцарию, а скрывались в Амстердаме, и что ее матери уже нет в живых, и отца, наверно, тоже. Да, Анна думала, что ее отца убили, а ведь это было не так! Она обожала его, и если бы знала, что он жив, то это, возможно, дало бы ей силы выжить самой...". Девочки не могли наговориться о том, что им пришлось пережить в последние годы. Анна пожаловалась на голод, и Лиз, в барак которой поступали посылки от "Красного Креста", пообещала ей помочь.

Следующим вечером они снова встретились, и Лиз перебросила через забор пакет с шерстяной кофтой, печеньем, сахаром и баночкой сардин. Вдруг она услышала отчаянный крик Анны: другая пленница схватила передачу и убежала. Через день Лиз наконец удалось передать подруге посылку. Больше они уже никогда не виделись.

Матери одной из одноклассниц Марго также случилось встретить Анну в Берген-Белзене: "Я увидела ее через колючую проволоку, отделявшую от нас другой лагерный район. Условия там были гораздо хуже наших: ведь мы получали пакеты от "Красного Креста", а у них не было ничего. Я крикнула: "Анна, не уходи!", бросилась в свой барак, собрала все, что мне попалось под руку, и вернулась обратно к забору. Но я была слишком слаба, чтобы перекинуть через него посылку. Тут я увидела знакомого заключенного, господина Брила -- мужчину высокого и еще довольно сильного. Я сказала ему: "У меня здесь старое платье, мыло и кусок хлеба. Не могли бы вы передать все это той девочке?" Он засомневался -- ведь за такие действия грозило наказание -- но, как только увидел Анну, кивнул мне и сделал то, о чем я просила".

Однажды в Берген-Белзен поступила группа совсем маленьких детей. Их содержали в относительно сносных условиях, поскольку не могли точно определить: евреи они или нет. Ленни, Дженни, Анна и Марго часто навещали малышей, рассказывали им сказки, пели песенки. Потом Ленни и Дженни добровольно пошли работать санитарками в барак для смертельно больных. Их пути с Анной и Марго тогда разошлись: слабое здоровье не позволило девочкам Франк присоединиться к ним. Сестры Бриллеслейпер увиделись со своими подругами, когда те уже были тяжело больны. Ленни: "Марго совсем ослабела от дизентерии и уже не вставала. Анна ухаживала за ней, как могла, а мы пытались "организовать" что-то из еды. Потом их перевели в санитарный блок. Мы хотели отговорить их: ведь находиться там во время эпидемии тифа означало верный конец. Но в "больнице" было по крайней мере тепло. Анна сказала: "Главное, что мы вместе, а там пусть будет, как будет". Марго молчала: у нее была высокая температура, и она мечтательно улыбалась. Ее душа витала уже где-то далеко... ".

****

В начале марта 1945 года русские поезда доставили бывших заключенных Освенцима в польский город Катовиц. Большинство из них разместили в здании школы. Отто старался не терять связи с друзьями и родственниками. 18 марта он писал своей племяннице в Лондон: "... Я не знаю, должен ли рассказать матери во всех подробностях о том, что мне пришлось пережить. Сейчас я здоров, и это главное. Постоянно вспоминаю голландских друзей, оказавших нам неоценимую помощь, когда мы жили в укрытии. Куглера и Кляймана арестовали вместе с нами. Невыносимо думать, что они пострадали из-за нас, и надеюсь всем сердцем, что они сейчас живы и свободны.

Больше всего меня мучает то, что я не знаю, где Эдит и дети. Я всегда был оптимистом, стараюсь и теперь не терять надежды".

Через два дня, как было отправлено это письмо, Отто встретил Розу де Винтер. Рассказывает Роза: "Мы сразу узнали друг друга. Я не знала, как сообщить ему о смерти Эдит и боялась вопросов, которые, как я видела, уже готовы были сорваться с его губ. Он смотрел на меня глазами, полными надежды. Я сказала, стараясь не расплакаться: "Мне ничего не известно о ваших детях. Но вашей жены больше нет. Она умерла на нарах рядом со мной...""

Письмо Отто матери:

Дорогая мама,

Пишу несколько строчек. Я узнал страшную новость о том, что Эдит больше нет в живых. Она умерла от истощения 6 января . Ах, если бы она продержалась еще две недели, то, возможно, дождалась бы русских. Теперь я живу только мечтой, что встречусь с девочками. Скорей бы вернуться в Голландию! Больше писать не могу.

С любовью, Отто. x x x

В период с декабря 1944 по март 1945 в Берген-Белзен прибыло около 45.000 мужчин, женщин и детей. Лагерь тогда был охвачен эпидемией сыпного тифа. Дневной паек состоял из чайной ложки маргарина, кусочка сыра или колбасы, чашечки заменителя кофе и немного супа. Хлеб выдавали очень редко. Изголодавшиеся пленники варили траву, а когда в барак несли суп, слизывали упавшие на землю капли. Еду доставляли с охраной - обезумевшие от голода, пусть и крайне ослабевшие люди, были опасны.

Как-то заключенным в течение нескольких дней не выдавали воду, а тех, кто пытался сам добраться до колодца, расстреливали. Казалось, никогда еще на квадратном километре земли не лежало столько мертвых тел... Трупы ежедневно увозили в крематорий, но их становилось все больше, и печи уже не справлялись с нагрузкой. Тогда тела просто стали оставлять на земле и в самих бараках. Бывало, что голод доводил до каннибализма. А между тем сытная еда была за стенкой: склад лагеря ломился от посылок "Красного Креста".

Назвать условия в так называемых больничных бараках антисанитарными было бы слишком мягко: все больные страдали поносом, и помещение было полно нечистот. Заболевшие сыпным тифом Анна и Марго находились как раз в таком бараке.

Вспоминает одна заключенная: "Девочки Франк слабели с каждым днем. Тем не менее, они ежедневно подходили к забору так называемого свободного лагеря в надежде, что им перепадет какая-то передача. Иногда им везло, и тогда они, радостные, возвращались к своим нарам с посылкой и с жадностью съедали ее содержимое. Но было видно, что они очень, очень больны. Выглядели они ужасно. Иногда Анна и Марго бранились из-за пустяков -- и это все из-за болезни. А то, что у них был тиф, не оставляло сомнений. Их нары находились на очень неудобном месте: внизу около двери. Девочки постоянно мерзли, и время от времени слышались их крики: "Дверь! Закройте дверь!" Эти отчаянные просьбы с каждым днем звучали все тише. Я была свидетельницей их постепенного мучительного угасания, сопровождающегося апатией, иногда прерываемой лихорадочным возбуждением".

Самая крупная, известная в истории эпидемия сыпного тифа была в концлагерях Второй мировой войны. Эта страшная болезнь, разносимая вшами и клещами, из-за отсутствия мер профилактики охватила весь Берген-Белзен. Тиф характеризуется высокой температурой, постоянной головной болью и ломотой в спине. Через несколько дней на коже - сначала в области живота, а потом по всему телу - появляется розовая сыпь. Сознание больных заторможено, они плохо ориентируются во времени и пространстве, речь тороплива и бессвязна, периоды возбуждения сменяются угнетением и апатией. Если тиф не лечить, больного ждет мучительная смерть, сопровождаемая лихорадкой и судорогами. У Марго и Анны были налицо все симптомы этой болезни.

Вспоминает Ленни Бриллеслейпер: "...Мы снова навестили девочек Франк. Перед нами предстала удручающая картина. Марго упала с нар на цементный пол и лежала там в полузабытье. У Анны была высокая температура. Тем не менее, она встретила нас весело: "Марго сладко спит, а раз так, то мне не надо к ней вставать". И прибавила: "Ах, мне так тепло!". Она выглядела довольной и радостной".

Видимо, падение на холодный пол оказалось роковым для тяжело больной Марго. Точная дата ее смерти не известна: она умерла в середине или конце марта 1945 года.

Дженни Бриллеслейпер: "Анна была тоже очень больна, но пока жила Марго, она еще как-то держалась... А после смерти сестры, казалось, совсем перестала бороться за свою жизнь. В один день я застала ее голой, завернутой в одеяло: она не могла больше вынести неисчислимого числа вшей и других паразитов на своей одежде и поэтому выбросила ее. Зимой, в мороз, она лишь слегка прикрывала свое тело. Я принесла ей какие-то тряпки -- все, что могла найти. Еду дать не могла, мы и сами страшно голодали".

В один день Ленни и Дженни застали нары Анны пустыми: "Мы знали, что это означает. Стали искать рядом с бараком и нашли. Позвав на помощь еще двух женщин, мы оттащили бесчувственное тело к общей могиле, куда раньше уже отнесли и Марго. Накрыв тело Анны одеялом, немного постояли и ушли. Мы сделали все, что могли". x x x

15 апреля 1945 года, через две или три недели после смерти Анны Франк, Берген-Белзен был освобожден английскими войсками. Незадолго до их прихода руководство лагеря сделало попытку хоть частично замести следы своих преступлений и заставило две тысячи полумертвых заключенных копать могилы для еще не захороненных: ямы девятиметровой глубины в замерзшей земле. Пленники с лопатами еле плелись от могилы до могилы. А лагерный оркестр играл марш. Страшный танец мертвецов, который нельзя описать.

Вспоминает лейтенант-генерал Гонин, один из освободителей лагеря: "Я видел мужчин, которые, держа в руках кусок хлеба, ели червей, потому что не видели разницы между тем и другим. Я видел людей, привалившихся к горе трупов, поскольку они не могли удержаться на ногах. Я видел обнаженную женщину, моющуюся в резервуаре воды, в котором плавал труп младенца. Пленники были так истощены, что часто невозможно было понять: мужчина это или женщина. Нередко трупы лежали -- возможно, днями или неделями -- рядом со своими живыми соседями по нарам".

В Бергене-Белзене еще оставались 10.000 непогребенных тел, для которых нацисты по приказу освободителей должны были копать могилы. Но похоронить каждого в отдельности не было никакой возможности, а промедление означало опасность распространения тифа. Пришли на помощь бульдозеры. Они сбросили в одну могилу тысячи трупов. Военные священники и раввины торопливо читали молитвы.

24 апреля началась эвакуация заключенных, а в середине мая все бараки и другие строения лагеря были сожжены, в том числе барак Анны и Марго. Тела обеих девочек покоятся в общей безымянной могиле Берген-Белзена.