ЛИЦОСм. лицемерие; Словарь библейского богословия, 1970. ЛИЧНОЕ И ЛИЦЕВОЕТочно заметили Ильф с Петровым о чиновнике: "Как у всех пишущих, лицо у него было скорбное". Выражение лица - первичный половой признак. Его можно замаскировать улыбкой. Возможно, поэтому улыбка так стремительно распространилась в ХХ столетии. Все улыбающиеся люди равны между собою более, чем если бы их разоблачили догола. Конечно, хмурость не составляет индивидуальности, хмурый, целеустремлённо не улыбающийся человек не обретает личность, а вообще исчезает, он словно раб, которого не замечают хозяева - и раб этому радуется. Почему женщины в целом приветливее мужчин? Может быть, это справедливо только для патриархального общества? Приветливость компенсирует подчинённое положение, при этом составляя саму суть подчинения. Господин может себе позволить не демонстрировать радости по поводу существования подданных - если, конечно, общество патриархальное, а не демократическое. С другой стороны, насколько можно судить по обществу, где социально-сексуальное, гендерное неравенство меньше, чем в патриархальном, различия остаются. Возможно, они свидетельствуют о том, что биологически не мужчины, а именно женщины - господствующий пол. Самое страшное, что может случиться с мужчиной - женские слёзы. Мужчина "теряется" - исчезает, аннигилируется, у него нет ответа на ситуацию, он жёстко заточен под одно: как можно быстрее эти слёзы осушить. Конечно, социальные механизмы могут побороть этот рефлекс, иначе бы Жанну д'Арк не сожгли. Впрочем, может, Жанна и не плакала? но ведь сжигали же множество женщин плачущих, когда сжигали "ведьм". Мужчины есть мутировавшая женщина, мужчина выделен - и в первую очередь не для размножения, а для защиты. Женские слёзы потому так и убивают мужчин, что сигналят о провале в выполнении первичной функции. После этого остаётся лишь исчезнуть - именно право на исчезновение реализуют мужчины, доводящие женщин до слёз. Довёл - всё, исчезаю. Хуже женских слёз может быть лишь женская улыбка. Разумеется, не всякая, а та самая джокондовская полуулыбка. Один остряк сочинил рассказ: в подземельях миланского кремля находят комнату, в которой на карусели подвешены 23 полотна с изображением Джоконды, созданные всё тем же Леонардо - если крутить карусель, получается мультфильм: Джоконда обнажает грудь. Вообще такие неприличные двусмысленности для ренессансной живописи характерны, да только тут вовсе не та улыбка - смотри, мол, что покажу. Тут: "И это всё, что ты можешь показать?". Тут не игривая эротическая улыбка, поощряющая и обещающая, или, точнее, тут и эта улыбка, но и улыбка скептическая, насмешливая - в том двусмысленность и загадочность, что непонятно, какой оттенок преобладает. Надо спросить, но как спросить у портрета, когда и с живой-то женщиной нормальный мужчина не очень понимает, как разговаривать. Отсюда гомофобия, которая завидует тем мужчинам, у кого равнодушие к женскому полу, это странно полученное бесстрастие снимает затруднения в общении с противоположным полом (хочется надеяться, что взамен появляться аналогичные трудности в общении с собственным, чтобы жизнь мёдом-то не казалась). Скорбное выражение лица у мужчины не только, когда он пишет, но и когда он занимается любовью - не любит, а именно занимается любовью. Во всяком случае, если судить по изображениям лиц в соответствующих ситуациях (а изображения эти уже никого не шокируют, хотя должны бы шокировать больше, чем изображения того, что ниже лиц и что отнюдь не составляет специфически человеческого). Женщина раскрепощается ещё более, словно сдала годовой отчёт по всему, в чём должна была отчитаться, мужчина ещё более сосредотачивается, словно годовой отчёт пишет. Женская улыбка - величайшее испытание для мужчины, женский смех - величайшее облегчение. Мужчина рассуждает о свободе как о том, что противоположно "страсти" - а под "страстью"-то понимается при этом любовь или, говоря корявым языком монашества, "привязанности житейские". Свобода не зависеть от женщины, не бояться её улыбки и не мучаться от её слёз. Возможно, поэтому образ Бога как Отца - то есть, мужчины - в патриархальном обществе так преобладает. Отец может треснуть, но не будет плакать - а затрещина болезненная, но понятна, в отличие от слёз. В христианстве это представление об Отце трещит по всем швам - потому что над умирающим сыном и мужчина будет плакать, должен плакать. Манифест европейского атеизма - женский манифест - написала Лилиан Войнич, хотя и скрылась за личиной мужчины, который отвергает Бога, потому что Бог не заплакал над Крестом. Отвержение вздорное, потому что с чего вдруг мы взяли, что Бог не плакал? Потому что Его не изображают плачущим? Но это проблемы изобразителей. Когда Давид молился Богу, чтобы Тот поместил его, Давида, слёзы в "сосуд" (Пс. 55,9) - значит, у Бога есть такой сосуд, куда в древности собирали слёзы? Так ведь, наверное, не только для чужих слёз, но и для своих? Плачет Он, плачет - и Дух потому женского рода, что Дух - утешает, а утешить вполне может лишь тот, кто сам плачет. Бог плачет над нашими скорбями, радостно смеётся, когда мы святы, а когда мы скорбно сосредоточены над своими греховными заботами - улыбается самой страшной женской улыбкой, не насмешливо, а вот ещё страшнее... И не надо вглядываться в эту улыбку, надо бросить сосредоточенность на себе и своих проблемах! ЛИЦА ПРИЯТИЕНелицеприятие - апросополемпсия - это новозаветный неологизм от Септуагвинты Восприятие человеческого лица меняется больше, чем само лицо. Лицо в каком-то смысле вовсе и не меняется, меняется лишь на время: недаром стало расхожим сравнение младенческого и старческого лица: оба сморщенные, оба того и гляди заплачут. Но резко меняется наш взгляд на лицо, разного мы ожидаем. Младенец весь — лицо, пробуждающее симпатию даже у человека, который ненавидит родителей этого ребенка. Это оберегает беззащитное существо. Но ребенок взрослеет и внимание сползает, все, что ниже головы, приобретает значение иногда большее для понимания человека, чем лицо. Сам человек смотрит сперва на девичьи ножки, а затем на лицо, приговаривая (если он совсем циник), что лицо “можно и подушкой накрыть”. Как юношеская одежда напоминает брачное оперение, так и юношеские и девичьи лица уже теряют безусловную симпатичность детских лет и еще не приобретают взрослой индивидуальности, они подчиняются моде на лица, как подчиняются подростки моде на одежду или музыку. Это помогает преодолеть эгоизм и устремиться к другому, к другому просто как к другому полу. Здесь пути людей расходятся. Одни всю жизнь носят лицо своей молодости или носят такое лицо, какое приятно начальству и сослуживцам, помогая в работе, и еще одно лицо для родных и друзей. “Носить лицо” вовсе нетрудно, не обязательно пользоваться косметикой или услугами парикмахера, куда важнее те мельчайшие движения мускулов под кожей, которые непрерывно лепят наше лицо. Лицо лепят окружающие: мы откликаемся (или не откликаемся — тогда лицо “каменное”) на их внимание. Редко бывает человек (и считают такого больным), который вовсе не обращает внимания на окружающих, и лицо у него безжизненное как у трупа, ибо ему нет нужды что-то говорить окружающим этим лицом. Но у многих людей такое окружение, которое вовсе и не теребит человека, считает его раз и навсегда определенным и данным, и в этой среде и говорят немногими словами, и лица блеклые и невыразительные, — и это вовсе не всегда среда бедняков. Лицо может превращаться в маску, если человека ненавидят или если он ненавидит, — таковы лица бюрократов. Так происходит не только потому, что человек старается скрыть дурные чувства или защититься от ненависти деланным безразличием — часто и не старается. Это лица-баррикады, случай крайний, но ведь у большинства людей лица приноровлены к начальству, коллегам, друзьям, родственникам, к людям немногим, а к чужим лица выставлены своей изнанкой, в лучшем случае, выражая вежливое безразличие. Есть, однако, лица “общественных профессией” — врачи, учителя, священники, политики — которые должны быть всем одинаково приятны (политики) либо, в худшем случае, одинаково открыты. На них смотрят тысячи людей, у каждого свое ожидание, кого-то напугает улыбка, а кого-то напугает хмурость. У людей таких профессий профессионально вырабатывается лицо, приноровленное для всех, готовое к любой ситуации, отказавшееся от права на самодеятельность, словно смазанное, не позволяющее себе резкой черты. Такое лицо иногда кажется безжизненным, но оно как раз перенасыщено жизнью, отполоровано тысячами глаз. В нем не тупость, как у человека, на которого никто не смотрит, в нем ровность. В пределе своем это ровная отрешенность от своих эмоций или, точнее, от права их высказать, изображается иконой. Лицо Христа, как и лицо всякого политика, обращающегося ко всем людям, должно было обнимать всех, всех успокаивать, всем казаться родным и знакомым. И все же были люди, смотревшие на это Лицо со злобой, завистью, недоверием. Это часть человеческой свободы — ненавидеть, “не видеть” чужого лица, даже если это лицо нельзя не любить. Если нельзя, но очень хочется — можно. Надо побеждать эту возможность, выглядывая в каждом лице — Лик Божий. История аскетики - то есть, история монашества - тесно связано с историей иконопочитания. Иконоборцы проиграли, потому что не смогли уничтожить монашество, защищавшее иконы даже тогда, когда епископы и патриархи отступились. Конечно же, спор об иконах не есть спор о каких-то нечеловечески сложных материях. Он есть спор о человеческом поведении, он есть попытка разобраться в противоречивости человека, который одновременно чувствует, что смирение понуждает не смотреть в лицо ближнего, чтобы не соблазняться этим лицом, и что цель делания - заглянуть в глаза к ближнему. Ветхий Завет относился к лицу подозрительно. Лицо было для него чем-то лживым. Справедливость и истина требовали глядеть не на лицо - оно обманывает, а на дела человека. Поэтому о Боге говорилось, что Он «не смотрит на лица» (Втор 10,17). Первые христиане - иудеи из иудеев, апостолы Иаков и Петр - так же предубежденно относились к лицу, как и Моисей. «Имейте веру в Иисуса Христа, нашего Господа славы, не взирая на лица» (Иак 2,1). «Вы называете Отцом Того, Который нелицеприятно судит» (1 Петр 1,17). Удивительно, но, когда Библия объясняет, что такое нелицеприятное отношение к людям, мы видим, что каждый раз речь идет не о лице в собственном смысле слова. Выражение «Бог не смотрит на лица» поясняется: «не берет даров» (Втор 10,17). Корыстный судья смотрит вовсе не на лицо, а на руки - нет ли в них кошелька, не припасена ли взятка. «Не бойтесь лица человеческого», - призывает Моисей (Втор 1,17). Трусливый судья смотрит вовсе не на лицо, а на пояс - не висит ли там меч, не грозит ли ему один из тяжебщиков расправой. «Не пересуживаете ли вы в себе», - обличает лицеприятие апостол Иаков, - «если в собрание ваше войдет человек с золотым перстнем, в богатой одежде» (Иак 2, 2,4). Суетный судья смотрит вовсе не на лицо, а на одежду, на пальцы - много ли золотых нитей в парче, много ли перстней на суставах. Итак, вовсе не буквальный смысл имеет слово «лицо» - оно обозначает лишь кажимость, совокупность всех тех внешних уловок, к которым прибегает человек, чтобы скрыть свои дурные дела. Значит ли это, что люди Библии не ощущали того, что ощущаем мы: что лицо есть средоточие человека, что лицо способно все рассказать о человеке? Знали прекрасно! Более того - они знали это не только о человеке, но и о Боге, почему и говорили, что не просто «Бога не видел никто никогда», но что никто и никогда не видел Лица Бога, а со спины Бога видывали. «Лицо» Бога есть последняя и высшая Истина о Боге, недоступная человеку, недосягаемая - ибо кто увидит Бога лицом к Лицу, тот смертию умрет. Разумеется, говорить о Боге как об Имеющем лицо - значит уподоблять Бога человеку. Библия говорит о Лице Божием как о полноте Истины о Боге потому, что народ Библии ценил и любил лицо человеческое. Лицо человека всегда и во всех культурах было выражением истины о человеке. Одни народы считают поэтому неприличным глядеть на лицо собеседника, другие считают неприличным отворачиваться, - но равнодушия к лицу нет. Но высшее почтение к лицу всегда и всюду сочетается с высшим разочарованием в лице. Лицо цинично лжет, - и поэтому ему нельзя доверять. Люди живо знают, что лучший суд - по лицу. Бог замыслил человека так, что лицо отражает что идеальный Судья обойдется без расспросов-допросов, а просто посмотрит в лицо и вынесет приговор. Но люди еще и знают, что нет таких идеальных судей, что судить по лицу - в этом мире есть величайший соблазн и обман. Лицо оторвано от сущности человеческой в результате грехопадения. Собственно, само грехопадение заключается в том, что человек теряет лицо, научается лгать, а это всегда означает потерю связи между внешним и внутренним в человеке, связи лица с личным. Человек постоянно бывает то хуже, то лучше своего лица - и практически лицу не равен. Как это ни печально, как ни противоестественно, но доверять лицу более нельзя - это смертельно опасно для человека, как и глядеть в лицо Богу. Какая-то такая наприятность произошла с лицом, что безопаснее и добродетельнее быть нелицеприятным. Лицемерие есть каждодневный факт духовного опыта. Именно этот факт каждодневно на протяжении тысячелетий подпитывал ужас библейского народа перед лицами языческих божеств, перед всяческими образами и ликами. Лицо не может не лгать о человеке, идол не может не лгать о Боге. Все, что было известно о языческой религиозности, подтверждало: надо быть нелицеприятным не только к людям, но и к Богу, надо и Богу не глядеть в лицо, не пытаться даже. По логике вещей, Боговоплощение должно было сразу все это перевернуть и отменить. Если уж веруешь в Христа - то веруй и в то, что лицо Божие перестало быть невидимым или, точнее, что человеку отныне дано видеть невидимое через лик Христов. Но человек - не вещь, у него своя логика. Каждый отдельный христианин может спастись до иконы и без иконы, до Символа веры и без Символа веры. Но Церковь, начинаясь с отдельного христианина, растет далее, как предусмотрел Садовник, насадивший ее. Растут и христиане - по мере того, как накапливается от поколения к поколению опыт жизни с Христом Воскресшим. Если бы Бог наш был мертв, то ничего не менялось бы в богословствовании о Нем - но Иисус жив, и потому обогащает нас постоянно знанием о Себе. Знание о Христе растет и одновременно растет знание о человеке. Мы узнаем, что есть Личность Христа - и узнаем, что человек есть личность, а не только индивидуальность. Мы узнаем, что во Христе божественная воля едина с человеческой, нимало не противореча ей, но и не сливаясь с нею - и узнаем о своей собственной воле, что она может слиться с божественной, оставаясь сама собою. Все эти открытия - удивительны, противоречат тысячелетнему неведению людей о собственной природе, исконному опыту существования во грехе, цинизме, неверия в себя. Спор этот неразрешим в пределах только человеческих - и спор об иконах есть спор о Христе. Так что спор об иконах начался на два-три века раньше, чем началось иконоборчество. Начались христологические ереси с прений о возвышенном - об ипостасях, о сущностях и природах, затем перешли к более «низменным», более человеческим реалиям - к воле и энергии. Каждый раз Богочеловечность делала шаг вперед в сознание людей, преодолевая очередной психологический барьер в восприятии Бога - и человека. Самым потрясающим открытием стало открытие Лица Божия как действительно Лица Божия. Осознание того, что лицо Иисуса было действительно Лицом Божиим, заняло несколько столетий - и это не так много, если учесть тысячелетний религиозный опыт, противоречащий этому открытию, если учесть ежедневный человеческий опыт, не допускающий возможности видимому и подлинному. Во Христе человек восстановлено равенство лица и души, лица и духа. Нет ничего в Иисусе, чтобы не было выражено в Его лице, и Он - человек, первый после жившего в раю Адама, Лицо Которого не лгало, а делало то, что должно делать лицо - выражало сущность личности. Появился Образ, равный Первообразу. Пропасть была преодолена, сдвиг исчез. Почитание, воздаваемое Образу, стало равно - стало тем же самым - что и почитание Первообраза. Так постепенно обнаруживается истина о том, что важность дела, совершенного Христом, совершенно равна тому, Кто Он был до и без всякого дела. Человеку понять это почти невозможно, потому что самого себя и окружающих человек приучивается оценивать по делам, нелицеприятно - а во Христе вынужден раскрыться, вылезти из черепахового панциря цинизма и увидеть: Личность Христа и Его миссия не просто неразрывны, но суть одно. Чем более мы молимся Христу, чем более пребываем в Нем, тем яснее. Если в первые века христианами становились чаще, узнав о том, что совершил Христос - то в наше время это знает каждый, но верят лишь те, кто узнает Самого Христа. Причем, это одно и то же - но есть особый - воспитательный для нас - смысл в том, что акцент постепенно сдвигается с дела на Лицо. Каждое открытие о Христе потому трудно, потому вызывало вековые споры и рождало ереси, которые вновь и вновь появляются в мире, что знание о Божественной жизни меняет человеческую жизнь - разумеется, если только в религии, которой Бог есть Богочеловек. Возможность - а для верующего и естественность - быть Богом означает, что не только воля Иисуса, но и наша воля может литься в одном потоке с Божией, что наша природа - та же человеческая природа, что и в Иисусе - может слиться, не растворяясь, с волей Божией. И это означает, что лицо человеческое во Христе обретает возможность быть лицом первозданного, райского человека. Сложность и даже трагедия здесь в том, что христианин не к своему лицу относит это знание, приобретаемое во Христе. Решить, что твое лицо равно тебе - значит впасть в идиотизм или в фарисейство. Подвиг в том, чтобы глядеть на лицо другого как на его подлинное лицо, в том, чтобы стать лицеприятным, в том, чтобы не искать никакого нового иконописания, кроме иконописания лица ближнего своего. Как это возможно? Да спокон веку есть одно-единственное исключение в циничном нашем мироздании, есть оазис, в котором лицо другого становится иконой его сущности - это самая обычная любовь. Половая, брачная, эротическая - название может быть любым, а суть одна: вопреки всякому недоверию мы срываем повязку Фемиды со своих глаз, смотрим в лицо другому - и безоговорочно оправдываем его как дивного, хорошего, достойного человека, черты лица которого приятны и восхитительны, потому что отражают то, какой он замечательный, какое у него нежное и веселое сердце. И пока не согрешим мы против этой любви - до тех пор мы будем смотреть на лицо любимого с веселой почтительностью, какие бы морщины не покрывали его, будем целовать его старческую сухость с той же нежностью, с какой целовали нежную прохладу юности. Так на старую, закопченую и потрескавшуюся икону мы глядим так же, как на икону только что выписанную. Разумеется, другой человек, любимый наш, знает о себе, насколько он хуже своего лица - как знаю я о себе, насколько мое лицо благообразнее свалки в моей душе, насколько я неравен образу, который складывается в сознании других людей обо мне, насколько я недостоин чьей-либо любви. Поэтому не о знании идет речь, а именно о вере - она открывает нам в ближнем то лицо его, которое видит любящий человека Бог, то лицо, ради которого Он умер и воскрес, то лицо, ради которого любовь Божия нисходит в мир и проходит сквозь нас, рождая и в нас любовь к ближнему - самой драгоценной иконе Христа. Обычно мы определяем ближнего, выбирая в качестве отсчета дальнего. Так, Христос помогает понять, кто есть ближний человеку, сравнивает милосердного самарянина, приблизившегося к израненному бедолаге, с равнодушными прохожими, которые от него удалились. Но это определение - для человека, который лишь приступает к духовной жизни и которому Господь хочет показать, что не внешнее благочестие, а готовность что-то сделать по любви сближает людей друг с другом и с Богом. Когда же мы погружаемся во внутренний мир, то обнаруживаем, что любви полезно бывает измерить расстояние не между ближним и дальним, а между ближним и самим собою. Ближний есть человек, дальний от нас всего лишь на миллиметр, на толщину волоса, человек совершенно с нашими взглядами, привычками, жизненным опытом - и лишь чуть-чуть от нас отличный, но из-за этого «чуть-чуть» уже не мы сами, а ближний нам. Полюбить ближнего, преодолеть эту ничтожную разницу - так же трудно, как полюбить дальнего, потому что с духовной точки зрения миллиметр и километр одинаково различны. * Людей можно поделить на тех, кто смотрит на лицо ближнего, и на тех, кто видит лишь ниже лица. Обычно это называется "ниже пояса", потому что "видеть лицо" означает видеть центр лица, и у тела есть свой центр. Лицо человеческая есть задача и загадка человечеству. Телепередачи, в которых одни "говорящие головы", смотрятся с трудом - не потому, что лицо неинтересно, а потому что оно слишком интересно. Человек не справляется с такой задачей. Трудно слушать, не видя лица, но ещё труднее видеть лицо и слушать, ибо лицо глубже и содержательнее речи. Легче смотреть на ближнего в профиль, чем в фас - такой взгляд не встречается со встречным вызовом. Но ведь это не "смотреть", а "подглядывать". * Лицо - странное соединение части головы и кожи. Пограничное явление, сборное явление. Самое странное - лёгкость, с которой человек может потерять лицо, сменить лицо, растянуть своё лицо на миллионы ближних, прикрыться фальшивым лицом (маской). Юлия Латынина обругала всех, кто митинговал 23 февраля 2004 г. в память о депортации чеченцев. Это, мол, все равно, что митинговать в США в защиту Саддама (Мих.Калишевский, Иностранец, 9.3.2004, с. 7). "Это плевок в лицо нашему народу, который сражается против чеченцев". Одновременно во Франции запретили пересаживать лицевые кожные покровы - неэтично, нарушается право человека на уникальность. А тут всем жителям страны насаживают одно-единственное лицо. * 15 мая 2003 года Кассационная палата Верховного суда РФ отменила решение гражданской коллегии Верховного суда от 5 марта и таким образом признала право мусульманок фотографироваться на паспорт в платках. Решение суда вызвало недовольство у крайних: ультра-православных из газеты «Радонеж» или суздальской церковной группировки, а также у ультра-советских людей вроде известинцев (которые давно и коллективно страдают паранойей и ужасно боятся, что кто сегодня фотографируется в хиджабе, тот завтра и Москву взорвет - заявили об этом в доносе за тремя подписями сразу), обозревательницы «Комсомолки» или автора песенок из «Бременских музыкантов», который сформулировал четко: «Это все выпендреж и буза». Кажется, что мотивация у этих крайностей разная: ультра-православные недовольны тем, что государство, в котором 80% людей с православными корнями, уступает мусульманам, советские же ультра – тем, что верующим уступает государство, в котором 80% людей с атеистическими кронами. Но в реальности эти крайности сходятся в одном: попробовали бы мусульманки запротестовать при Советской власти! Наиболее изощренные ультра добавляют: во Франции, небось, запрещено мусульманкам в платках фотографироваться! Вот против последнего возразить ничего нельзя. Только во Франции нет Татарии. Во Франции главе национальной церкв государство никаких привилегий не предоставляет и ее школ не финансирует – а в России предоставляет и финансирует. Но от Франции хотят взять все, что невыгодно исламу, от Китая – все, что невыгодно индуизму, от Греции – все, что невыгодно католичеству, от СССР – все, что невыгодно вообще любой свободе, любой инициативе. На стороне мусульманок оказалась старая диссидентская гвардия, которая последовательно защищает не только свободу мусульманок носить платки, но и свободу патриарха фотографироваться в куколе, который есть то же всего лишь белый платок. Либерал защищает и свободу атеиста сморкаться в платок, лишь бы это был свой платок. Либерал не может признать лишь одну свободу: свободу власти накидывать платок на чужой роток. Но власти именно эта свобода слаще всего, почему она так упорно стягивает платок с мусульманских ушей. Причем про себя власть требует, чтобы ее узнавали в любом обличье: то пилотом переоденется, то подводником, то вообще штатским прикинется, только глаза оловянными оставит. А вот своих подданных такая власть не желает узнавать, если у тех лоб и уши прикрыты платком, не желает узнавать, если у подданных нет паспорта, ИНН, регистрации и верноподаннического восторга в очах, не желает узнавать, если у подданного остается в сердце или в печенках хоть какой-то уголок, не просвечиваемый насквозь. Частная жизнь – выпендреж, верования и убеждения – буза, реальны только пряник и кнут, - говорит человеку власть и ее производные. Спорить с ними бесполезно, нужно просто помахать им – и лучше, если платочком. Пусть отправляются восвояси. Платок на голове - это ведь Туринская плащаница... * * * Фильмы с Чаплиным настоящее кино - не потому, что Чаплин, а потому что немое. Большинство звуковых фильмов можно не смотреть, а слушать, что очень удобно за едой, но все-таки это уже не визуальное искусство. Большинство проповедей тоже можно не слушать, достаточно бросить взгляд на лицо проповедника. * Лицо бесполо. Человека это беспокоит: как может быть, чтобы самое важное внешне не отражало самого важного внутренне. Простейший способ придать лицу пол - уничтожить лицо. У мужчин лицо уничтожает борода, у женщин - чадра, покрывало, - те же волосы бороды, только взятые у животного. Вместо лица остаётся знак власти или безвластности. Мужское отождествляется с властью - но при этом мужское исчезает, и если власть переходит к женщине, то женщина воспринимается как мужчина. А мужчина, лишённый власти, приобретает женские черты. Это "уни-асексуальность", которой противоположен "унисекс", в котором половое стирается не властью, а свободой от власти. * На театральном факультете Кельнского ун-та подухарились: вывесили портреты Шекспира, Мольера и пр., но в современных костюмах и со слегка измененными прическами, подписав вымышленные имена - якобы преступников. Так студенты вполне поверили, что это преступники. Один даже заявил, что Мольер у него неделю назад выхватил блок сигарет и убежал - Мольер вышел похожим на араба (Новая газета, Серг. Золовкин, 18.11.2002). Профессор Элмар Бук заявил, что организовал эксперимент, чтобы студенты поняли: великие были обычными людьми, только гениальными. Утешил, называется! Вдвойне обидно!! по-моему, лучше бы он вывесил портреты студентов, вмонтированные в парадные портреты прошлых веков. В шекспировском жабо сразу человек подтянулся бы, пусть и ненадолго. Собственно, современная иконопись делает именно это: обезличивает личность так, чтобы в любом лике можно было признать себя. Это лучше, чем учить людей в любом лице видеть прежде всего преступника. * Спаситель увидел женщину, оплакивающую мёртвого сына - понятно. Не сразу понятно, что женщина Спасителя не увидала. Плачущий человек не видит никого. Он слепее слепого, он не видит абсолютно. Людей безрелигиозных всегда очень интересовало, можно ли увидеть Бога "лицом к лицу". На что люди, которые имели несчастье озвучить свой религиозный опыт, выразив его так, словно Бог - говорит, отвечали, что Бог невидим. Это было не очень понятно: как так - "невидим"? Он за стенкой, что ли, сидит? Ничего говорящего и при этом невидимого вокруг людей не было до изобретения граммофона и радио. Когда о Боге пытались выразиться глубже, выходило гаже - плодились изображения божеств не то что с личинами, а просто со звериными мордами. В результате самое большее, чего добился человек от Бога - что Моисей увидел Творца со спины (Исх. 33). Получается не слишком-то честно: Бог видит человека всегда, взгляд этот казнит или животворит, а человеку невозможно увидеть Создателя "и остаться в живых" (Исх. 33, 20). Так ведь всё равно все помрём, так не лучше ли умереть от того, что увидел настоящее Лицо? Бог, однако, имеет насчёт нашей смерти и Своего Лица собственное мнение. И вот дохристианское - когда у Бога есть последователи, которые могут видеть лишь Его спину (или следует писать "Его Спину", коли уж в русском языке пишут "Его Лицо"?) сменяется христианством. Бог предстаёт перед человеком - ангел перед Марией, но ведь это одно и то же - и тут уже не человек пытается взглянуть в лицо Божие, а Бог поворачивается лицом к лицу с человеком. Тогда, в раю, Бог спрашивал Адама и Еву, где они прячутся, - теперь Он показывает, что Сам перестал прятаться. Ему нужен взгляд Марии, чтобы стать частью Марии. Можно ли сказать, что женщина, носящая младенца, видит его "лицом к лицу"? Но ведь невозможно сказать, что она его не видит! Материально - беременная слепа, по-человечески же видит своего ребёнка лучше, чем когда бы то ни было потом. Или мы всерьёз полагаем, что Мария лучше видела лицо Сына и Лик Божий, когда Иисус был на кресте? Так с тех пор и повелось, что "обращение" - это поворачивание человека к Богу. Бог уже давно стоит лицом к нам, осталось повернуться к Нему. Иоанн Предтеча, по меткому замечанию Мацейны, указывал на Иисуса, стоя к Нему - лицом, и в этом предстоянии и было указание. Более того: в конце концов Иисус оказывается в положении Моисея: Он посылает вестников о Себе в мир. и смотрит в спину ученикам, доверяя им видеть ближних лицом к лицу, личностью к личности. ЛИЧНОЕ И БЕЗЛИЧНОЕВ ответ на призывы авторов "Вех" не подчинять личность социальному ("общественному", как тогда говорили) С.Лурье отвечал: "Общественность есть одна из граней личности. ... Строить идеологию интеллигенции на примате внутренней жизни личности над общественностью и её формами так же неосновательно, как и строить её на осуждаемом "Вехами" принципе противоположном" (Цит. по: Вехи. Pro et contra. СПб., 1998. С. 290). Однако, между социальным и личным нет симметрии. Социальное фиктивно, личное - реальное. Социальное агрессивнее, как и следует фикции, борющейся с реальностью, социальное изначально сильнее личного в мире. Поэтому есть презумпция опасности социального и презумпция невиновности личности. Евг.Трубецкой считал, что авторы "Вех" противоречат себе, когда одновременно обвиняют интеллигенцию в том, что она не уважает права, и в том, что она переоценивает важность внешних форм общежития. "Ведь эти "внешние формы" так или иначе сводятся к нормам правовым!" (Цит. по: Вехи. Pro et contra. СПб., 1998. С. 325). Противоречие мнимое: просто "веховцы" писали о российской действительности, а Трубецкой - о европейском идеале. Те внешние формы социальности, которые в России были и есть доныне, за которые борются сидящие в Кремле и желающие захватить Кремль, суть формы антиправовые, формы в лучшем случае армейского "права", то есть приказные. По той же самой причине - философский подход к исторической проблематике - напрасно Михаил Ковалевский защищал "социальное" как равенство и объяснял, что равенство и свобода не противоположны друг другу, а питают друг друга (Вехи. Pro et contra. СПб., 1998. С. 610-632). Никакого равенства не было в той идее "социального", что исповедовали русские интеллектуалы накануне революции. Пафос "общественного" был пафосом "авангарда", который был не равен тем, кого он звал за собой. "Служение общественному" означало право одних "служителей" определять жизнь других, очевидно - нижестоящих. Равенство существовало лишь как заоблачный идеал, на практике же создавалась структура жёстко иерархическая. И этот парадокс вполне выявился лишь после торжества большевистского "равенства". "Вера объединяет, неверие же распыляет, атомизирует человеческие силы, - писал Семён Франк в 1909 году. - Между анархией и атеизмом, как и между дисциплиной и религиозной верой, существует глубочайшая философская и психологическая связь" (Цит. по: Вехи. Pro et contra. СПб., 1998. С. 359). Анархизм для Франка был анархизмом Бакунина, анархизмом насилия. Но это даже не философская, а историческая ошибка. Франк не увидел, что анархизм бакунинский есть патологический бунт против тоталитаризма религии. Настоящий анархизме бунтует, не раскалывает, а объединяет, и поэтому настоящий анархизм, которого, может быть, ещё и не существует в мире, есть обязательное для веры условие. Церковь - анархична, она стоит на объединение не насилием государственного или администравном, а на объединение доверия, добровольном. Именно та наличная государственная церковь, которая господствовала в России во времена Франка (и сейчас опять господствует) - вполне бакунинская по своей любви к насилию. Она не знает дисциплины, которую знает любая баптистская община, она знает лишь "лояльность". Она не знает послушания, она знает лишь рабство. Она разобщает и сковывает разобщённых внешними ковами, больше доверяет внешнему, чем внутреннему. То же верно и в отношении к культуре, которая вырастает из культа. Здесь то же двоение свободы и рабства. "Культура есть накопление ценностей и традиционного служения им. Культура вяжет, а не освобождает. ... Между общим благополучием и творчеством приходится выбирать; едва ли их можно примирить" (К.Милорадович, кит. по: Вехи. Pro et contra. СПб., 1998. С. 409). Здесь в зародыше - концепция "войны двух культур", развёрнутой фундаменталистами от религии в кнце ХХ столетия. Опять ложное противопоставление "общего блага" и "личного творчества", "накопления и служения" - "разрушению и эгоизму". К.Арсеньев требовал "признания примата общественных форм": "чем полнее готовность к жертвам, чем беззаветнее всё личное подчинено общему, тем ближе ... можно считать себя к понимаемому на известный лад совершенству" (Цит. по: Вехи. Pro et contra. СПб., 1998. С. 569). Только у Арсеньева и Милорадовича есть оправдание: они писали в 1909 году, они не знали, к чему ведёт признание "жертвы социальному" выше "личному", - тотальному господству бесчеловечного, к "слепящей мгле" сталинизма, к апофеозу партийности. Именно эта логика привела многих русских интеллектуалов к служению победившему большевизму. Фундаменталисты же конца ХХ века сознательно игнорировали опыт "служения социальному" за счёт "личного". * * Самопознание есть самообман: нельзя познать невидимое, а человек для себя более невидим, чем атом. В зеркале можно увидеть лишь отражение себя. Можно увидеть и познать другого. И что толку? Самопознание по определению есть познание не того общего, что есть у меня с другими, а чего-то, чего в других нет, что и делает меня – мною. Древнейший способ определения человека оказывается определением через отца. «Сын греха» - грешник. «Сын осла» - осел. «Сын человеческий» - человек. Последнее определение, казалось бы, столь незыблемое, особенно мило воспринимается после Иисуса, когда «Сын человеческий» оказывается Сыном Божиим. Физически современный человек отождествляет себя прежде всего с лицом. На всех документах – фотография лица. Конечно, в критических ситуациях оказывается, что надежнее отпечатки пальцев или ДНК. Но самопознание настолько критическая ситуация, что тут и ДНК бессильна. * Какой английский язык ёмкий! Одним словом "фейсконтроль" обозначаются лицеприятие, мордовластие, хареправие и рыловождение. * Французы в 2010 году ввели штраф в 30 тысяч евро для женщин в парандже. Одна из мотивировок: неравенство. Ты лицо другого видишь, а своё не показываешь. По той же самой причине (и другим) я не допускаю в свой ЖЖ анонимов. Безличность требует признать её нормой, - нет уж! К сожалению, нужно добавлять - французы запретили не мусульманкам ношение паранджи, а всем вообще. К сожалению, не запретили закрывать лицо таким представителям власти как "силовики". * ЛИЦОЛицо человеческое расцветает и увядает. Биологи уверяют, что агуканье и улыбки младенца - всего лишь способ обезопасить себя от агрессии взрослых. Ребёнок вовсе не радуется жизни, напротив, он глубоко напуган и притворяется дружелюбным. Умиление взрослых - вынужденная, механическая реакция на это притворное дружелюбие. Объяснение не слишком научное, поскольку не установлено, почему вдруг именно на такую мимику, именно на такие звуки младенца взрослые реагируют умилительно. К тому же небезызвестны исключения, опровергающие эти правила, а наука не терпит исключений - если есть исключение, надо пересматривать концепцию. Можно ведь предположить, что ребёнок вполне искренне радуется. А что ему не радоваться! Единственное неприятное в жизни ребёнка - это несвобода, но почувствовать несвободу можно лишь в действии. У ребёнка руки коротки, чтобы понять, что на этих руках - кандалы. Вот годам к десяти понимание приходит, улыбчивость, открытость, доверчивость исчезают либо сильно меняются - от наивных к зрелым. Несвобода ребёнка - результат не его слабости, а результат агрессивности родителей. Убить, конечно, не хотят, а повелевать не прочь. Повелевать, а не воспитывать - огромная разница. Пока ребёнок повинуется, отношение к нему прекрасное, как начнёт проявлять самостоятельность, нарастает равнодушие. Во всяком случае, так - в патриархальном обществе, основанном на иерархии. Таково русское общество, поэтому здесь фотографы неплохо зарабатывают, фотографируя детей дошкольного возраста. Как ребёночку стукнет лет двенадцать, родители резко теряют интерес к его фотографированию. Тоже, конечно, можно списать на биологию - мол, дитё вступило в пубертат, оно теперь привлекает самца или самку, а родителей побоку. Ну да, "оставит человека отца и мать", - но они-то вовсе не обязаны его "оставлять", и есть, есть общества, где взрослых людей любят не меньше, чем маленьких, и вовсе не потому, что малышей любят мало. Хотя сюсюканья в таких культурах поменьше. Умиление детским личикам и старческим ликам - не очень здоровое явление. Розовощёкие мячики младенческих щёк, ущелистые морщины с рембрандтовскими тенями у стариков, семечки будущих яблок и огрызки яблок- это всё замечательно смотрится на фотографиях, но иногда "видеть" противоположно "смотрится". Есть красота в зерне, есть красота в увядшем листе, но всё же то красота разгона и инерции, а основная-то красота - в обыденности, повседневности, в той взрослости, которая словно застыла в точке равновесия между притяжением колыбели и притяжением могилы, и тянется, тянется... Если кажется, что "тянется", значит, уже какое-то нездоровье в том, кому кажется. Уже депрессия, уныние. Свет - разве тянется? Он светится! Всё проходит? Так и свет светится со скоростью, выше которой ничего нет. Просто надо не отставать - и тогда серые скучные лица окружающих засветятся, и твоё засветится, впору абажур вешать. В ЗАЩИТУ ЛИЦАСовершенно замечательную статью написал Юрий Сафронов о карикатуре в "Шарли", где был изображён погибший ребёнок - в защиту карикатуры (http://www.novayagazeta.ru/politics/69978.html). Стыдно редакции "Новой газеты", которая сопроводила статью трусливым примечанием, что, мол, всё равно не согласна с автором, нельзя было изображать погибшего мальчика на карикатуре. Типично советское ханжество! Да, карикатура Рисса - чёрный юмор, но юмор. Статья очень дельно описывает ситуацию во Франции, в том числе - "рьяно верующих", которые охотно демонстрируют против однополых браков, но не выходят в защиту беженцев. Есть грех... Ну, правда, Папа Римский это компенсирует своими речами. Есть в статье Сафронова еще один момент. Защищая карикатуру, он считает безнравственным публикацию фотографий погибшего мальчика - изувеченного его тела. А эти фотографии ханжи от журналистики - помещали! И я с ним полностью согласен. Вот недавно вспоминали отца Александра Меня, убитого гебешниками, и многие даже приличные люди размещали фотографию из следственного дела - его залитое кровью мёртвое лицо. Впервые эту фотографию опубликовал в "Московском комсомольце" Сергей Бычков. Получил он ее, разумеется, у следователей - чудные друзья у человека! Но это проблема малая, а вот то, что эту фотографию тиражируют приличные люди - проблема большая. А у меня проблема - я затрудняюсь кратко объяснить, почему эту фотографию публиковать нельзя. Почему это оскорбляет память отца Александра, почему это своего рода анти-икона, почему вообще считается в журналистике недопустимым публиковать такие фотографии. А если не кратко - есть у человека способность к эмпатии, а есть способность к бессердечию. Даже обмытое лицо умершего человека закрывают - во всех, кажется, религиях. Потому что лицо человека, в котором уже нет духа, как бы ни старался бальзамировщик, есть катастрофа. Не свидетельство катастрофы, а сама катастрофа. Человек не должен умирать. Смерть - не для человека. Кажется, единственная культура, которая не считала неприличным фотографировать лицо умершего "на память" - это викторианская. Культура Джека Потрошителя, культура извращений и истерик, культура, густо замешанная на лицемерии. Для лицемера лицо - всего лишь материя. Надо помнить и о важнейшем различии между фотографией и рисунком. Не случайно в американских судах запрещено фотографировать, но рисовать - разрешено. Между реальностью и рисунком - творческий акт человека, между реальностью и фотографией - во всяком случае, документальной - зазора нет. |
