С XVIII века много было насмешек над Пятокнижием Моисеевым, Торой: мол, как мог Моисей это написать, если там описана смерть Моисея? На что следовал твёрдый ответ: провидчески! Кстати, место погребения Моисея в тексте не указано — этого Моисей не мог провидеть. За исключением такой детали большинство людей может описать свою смерть, дело-то нехитрое. Многие же и место погребения точно укажут, благо бумага с номером участка или ниши в крематории лежит в столе.
Насмешки обнаруживают непонимание психологии, характерное для механицизма Просвещения. В определённых ситуациях человек очень легко говорит о себе в третьем лице, это форма психологической защиты. Далеко не все люди охотно читают тексты, написанные от первого лица — это же требует значительного усилия, даже самопожертвования, это подобие переселения души, единственно возможное переселение души.
То, что неизвестный автор эпохи Второго Храма переписал библейские рассказы о патриархах от первого лица («Апокриф книги Бытия», найденный в Кумране), есть часть огромной революции, которая свершилась в незапамятные времена и продолжается по сей день. Ему было мало спокойного репортажного текста. Он хотел войти внутрь — и вошёл.
Конечно, он был не первым. Однако, одним из первых, а в своей культуре, возможно, даже и первым.
Революция первого лица совершилась не только в литературе, но и в изобразительном искусстве. Изображения людей со звериными головами — вот что было до этой революции. Человек не умел и боялся поставить себя внутрь портрета или скульптуры. В литературе этому соответствует не только повествование от третьего лица, но и басни.
Революция эта всем принесла освобождение, но — как и с другими революциями — не все освободились. Революция вообще дело добровольное. Вроде бы и произошла социальная революция, уничтожившая сословия, рабовладение и пр., но многие люди живут в своём воображаемом мире, где они думают о себе именно как о членах определённого сословия или наслаждаются психологией рабовладельца.
О нечувствительности к такой революции свидетельствует, к примеру, совершенно первобытное — или всё-таки средневековое? — литературоведение Библии.
Для этого «литературоведения» есть «канонические тексты», а есть «апокрифы». Деление по признаку дозволенности, властности. Вот этот текст власть разрешила, а этот нет. Разрешённость довольно важное обстоятельство, но не самое же главное для нормального чтения.
Для такого архаичного литературоведения есть деление на «агады» и «таргумы». Агада (назойливое «ха» в начале самых многих еврейских слов это всего лишь артикль, воспроизводить который в русском всё равно, что в русской транслитерации воспроизводить английские «зе» и «э») — это притча, поучение на основе сюжета из Библии, таргум — это комментарии к библейскому рассказу с обильным цитированием этого рассказа. Например, «Апокриф книги Бытия» оказывается то ли агадическим таргумом, то ли таргумической агадой. Страшно подумать, чем при таком подходе окажется «Анна Каренина» — полицейской агадой или таргумической полицией нравов. А ведь есть ещё деление агад на разные типы! Деление есть, а понимания текстов нет. Казуистика вместо понимания.
Интереснее другое. Вот революция первого лица. Где она более очевидна: в псалмах или в Екклесиасте? Авторский замысел псалма, сама концепция лирики та, что читатель не просто может нырнуть в «первое лицо», а обязан это сделать, обязан прочесть «от себя», отождествившись с автором. Псалом, лирика, монолог — это литература от первого лица внутри литературы от третьего лица, это промежуточное звено, это беременность первым лицом. Екклесиаст, наоборот, предлагает сохранение дистанции. Человек всё время понимает, что монолог — царя. В этом вся соль или, напротив, сладкий цимес — одновременно слияние и отчуждение. Для этого маркёры проставлены, открыто сказано: «я — царь». Покаянный псалом не содержит в себе фразы: «я — убийца», там это тоньше, универсальнее, именно чтобы эмпатия была полной.
Сегодня революция первого лица пронизывает всю коммуникативную среду. Невозможно смотреть фильм, фотографию, картину, читать книгу, слушать речь, музыку не владея искусством «ставить себя на место другого», ставить в разной степени, принимая условия, задаваемые автором. Революция эта, конечно, лишь начинается, всё ещё в очень зачаточном виде, но как же хорошо, что она совершилась, и что открыта не только Америка, но и личность, которая всегда — немного чужая, даже если она моя собственная, и которая всегда немного моя, даже если она вполне чужая.