«Последнее время» звучит в наши дни едва ли не фельетонно. Как можно ждать какого-то Второго пришествия! Это всё для детей — армагеддон, метеорит в лоб, всепланетная чума... Взрослый человек может сходить на ужастик в порядке почёсывания между лопаток, но не всерьёз же. Время последним не бывает. Всегда будет следующий момент. Как говорил Швейк, никогда не бывает так, чтобы ничего не было, всегда что-нибудь да будет.
Христианство довольно чётко распадается на ожидающих конца, живущих в «последнее время» — и это отнюдь не только адвентисты — и на тех, кто стесняется евангельских проповедей о Страшном суде и предпочитает не акцентировать «последнее». Метафора она и есть метафора, не надо понимать слишком буквально.
Конечно, «последнее время» — метафора. Но что, собственно, перевозит эта метафора («Метафора» — так до сих пор пишут на бортах грузовых автомобилей в Греции»).
Забавно, что время как метафора обычно легко заменяется пространством. Тут, видимо, сказывается вечность как свойство человека как кого-то, отличного от животного. «Нашёл время», «нашёл место». «Я как в раю» может относиться и к месту, и к месту, потому что речь идёт не о месте и не о времени, а о духе.
Уэллс придумал эскалаторы, состоящие из нескольких полос: с краю очень медленная, в центре очень быстро движущаяся, между ними полоса со средней скоростью. Переступая с одной на другую, можно сойти или зайти в нужном месте.
Психологически (а время для человека есть психологическая категория, не физическая) время бывает быстрое, медленное и среднее. Только, в отличие от пешехода, который может выбрать, подниматься по лестнице, по эскалатору или на лифте, время не выбирают. Оно само себя чувствует внутри нас. Время выбирает, когда быть медленным, а когда быстрым. Когда быть первым, а когда последним. Ну не мы же выбираем! Мы можем попытаться — например, покончить жизнь самоубийством и тем самым сделать время перед самоубийством своим «последним временем» — но это будет подделка, самозванчество, фальшь.
Может быть, продуктивнее посмотреть на проповедь о Конце как на проповедь о Последнем Пространстве. Пространство ведь тоже отнюдь не однородно. Есть верх, есть низ, есть ширь. Есть первые пространства — когда мы «вступаем в мир», «вступаем в жизнь». Есть «вечные пространства» — точнее, человек изготавливает эти пространства, объявляет их «вечными» — пространство храма, пространство кладбище. Предполагается, что на месте кладбища или храма уже ничего никогда нельзя ставить иного, они навечно. Конечно, вздор, но вздор с точки зрения вечности, а с точки зрения времени как раз не вздор, а попытка прорыва.
«Последнее пространство» — это антипод «интимному пространству». Клозету. Пространству, которое только моё, запертое, сейф, безопасность во всей своей неприглядности. Вера выдёргивает нас из туалета. Точнее, вера превращает клозет в небо. Первое пространство становится последним. Ну не случайно же Господь Иисус Христос призывал молиться не публично, а войти в комнату без окон, запереть дверь... (Мф. 6:6)
Последнее время как последнее пространство. «Есть упоение» — нет, не в бою, бой это не наш стиль, но «на краю», «бездны мрачной на краю» — это по-нашему, это Голгофа, это Иисус на краю Храмовой горы, это «узкий путь» — словно проволока или хождение по краю пропасти. «Последнее» не потому, что дальше ничего не будет, а потому что напряжение неимоверное. Вера и есть неимоверность, вошедшая в жизнь.
Так и с последним временем. «Царство Божие приблизилось». Оно рядом. Оно — невидимое измерение видимого мира. Первое и последнее, медленное и быстрое сосуществуют, а не сменяют друг друга. Всякие экзистенциалисты лишь попробовали переформулировать — и вышло популярнее настолько, насколько вышло пошлее. «Экзистенциальная тоска» — масло масляное. Всякое настоящее существование имеет в себе измерение тоски, ужаса, риска, опасности, последнего вздоха. Это конец и во времени, и в пространстве, конец, который всегда рядом с тобой. Горе тому, кто не чувствует в своей жизни этого измерения «последнести», «крайности», и вдвойне горе тому, кто только это измерение и чувствует. Упоение на краю только тогда, когда на краю живёшь обычной бескрайней жизнью — спишь и просыпаешься, чистишь зубы и работаешь, развлекаешься и засыпаешь. Второе Пришествие тогда — пришествие Христа, а не антихриста, когда оно к творчеству, к уюту, к бунту, к отдыху, а не к замиранию заживо и бегству непонятно куда непонятно зачем. Пришествие любви, если уж начистоту. Любовь — всегда последнее слово приговорённого, последнее место отчаявшегося и последняя секунда, когда можно сказать людям самое важное и вечное.
Не случайно именно французские историки изобрели выражение «долгий век», имея в виду, что XIX столетие началось в 1789 и закончилось в 1914. Это избыточный термин, достаточно ведь сказать «эпоха». Им, однако, нужно было спрятать Наполеона во Французской революции. Только Наполеон так же не имеет отношения к Французской революции как Ленин к Февральской. XIX век начался не с Французской революции, а с мирного переезда Бонапарта в королевский дворец, 19 февраля 1800 года, всё достаточно точно.
Это была реставрация монархии, и весь XIX век есть век реставрационно-монархических работ. Неудавшихся. К счастью. Реставрация велась во вполне модерном духе, новые монархии были призваны быть лучше прежних, а выходило то же яйцо, только золотое — то есть, без цыплёнка, без жизни внутри. Британский вариант, он же шведский, голландский, испанский и пр.
Когда закончился XIX век и начался XX? На выбор два близких событиях.
Негативное — 29 июля 1900 года анархист убивает итальянского короля Умберто I, черновик убийства Фердинанда. Вопреки Швейку, Умберто ехал не в новомодном автомобиле, а по-старинке, в карете. Не спасло.
Позитивное — 31 марта 1900 года Томаш Масарик основал Чешскую народную партию. Масарик — воплощение всего лучшего в ХХ веке. Не Ганди, отнюдь, но какая-то золотая середина, и Чехия в лучшую сторону отличается от Индии, свобода, не отягощённая атомной бомбой. Сына убили чекисты, правда, но и это символ ХХ века, да и быть свободным от человека зависит, а не уберечь сына от человека не зависит…
XIX век оправдан не колониализмом и не наукой. Империи и учёные не спасли от Освенцима, даже в нём поучаствовали. XIX век оправдан теми, кто защищал и развивал личное, «частное» начало в противовес тотально-общему, кто использовал новые технические возможности не для мудрого руководства, а для общения.
Только общение — критерий, который позволяет различить романтизм духа от романтики бездушия, Пушкина от Дантеса и Николая I, Наполеона от Байрона. Весь XIX век был романтическим, но романтика бывает с пулей, а бывает с книгой. Романтика пулемёта Максима противостоит романтизму азбуки Морзе и телефона Эдисона, романтика Киплинга — романтизму Чехова.
Столкновение двух видов романтизма — пошлого, эгоистического романтизма тоталитаризма и нормального романтизма личности — отлилось в столкновение Наполеона с Пушкиным, Достоевским, Толстым. О, конечно, Пушкин и прочие защищали не XVIII век, не псевдо-священный псевдо-союз. Александру I от Пушкина досталось хоть и чрезвычайно изысканная, матерщинная, но всё же цианидная насмешка: «Я всех уйму!» Можно сказать — девиз любого деспотизма. Только на фоне феодализма Пушкин мог похвалить наполеонову стряпню: «Орла двуглавого щипали У Бонапартова шатра».
Хорошенько поджарить феодализм это святое, но сажать повара на освободившийся императорский престол — дудки! И Пушкин выносит псевдо-личности приговор на века: «Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами — себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы. Для нас орудие одно».
Вот и всё, что нужно знать об Освенциме. После Освенцима невозможна не поэзия, не музыка — напротив, только после уничтожения Освенцима они и возможны. После Освенцима должно быть невозможно почитание всех нулями, а единицею себя. Тоталитаризму противостоит не эгоизм, эгоизм и есть эталонный грамм тоталитаризма. Тоталитаризму противостоит умение общаться с другим как с личностью, а не как с орудием. В этом смысле Гегель жил в XVIII веке, как и Маркс, и Ленин, и Мао, а вот Кант современник Толстому, чьи отзывы о Наполеоне страшно цитировать. Ограничимся Достоевским, для которого Наполеон — император из подполья, Смердяков на троне, «архислучайность» и в этом смысле антихрист, противоположность Христу, Который есть победа любви и бессмертия над случайностью ненависти и смерти.
Временное торжество Наполеона в Ленине, Гитлере и прочих кровавых паяцах у Достоевского проходит по ведомству полицейскому, а не историческому: «Ну полноте, кто же у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?»
Гений же Достоевского не в том, что он раскусил Наполеона, дело нехитрое, а в том, что он, головой проповедуя против «буржуа» — хотя какой же Наполеон буржуа, позвольте! — телом втираясь в гостиные великих князей, сердцем был с другим князем — с Идиотом, с Тем, Кто не то что расстрелять рабочих, а даже и задуть спичку (Мф. 12:20) не хочет, хотя может — всё и больше всего. Так что все антибуржуазные филиппики от Пушкина до Достоевского не упраздняют того простого факта, что настоящая победа над Наполеоном — это победа именно «буржуа», буржуа настоящего, подлинного, скучного и не бросающегося в глаза, вообще ни на кого не бросающегося, но всем нужного врача Антона Павловича Чехова.
Я себе цену знаю — добротный труженик от литературы, пишущий лучше, чем можно было бы ожидать с учётом всех обстоятельств. Не более и не менее. Четвёртый или даже пятый эшелон (и да, современные писатели России, с моей точки зрения, это эшелон девятый или даже просто бардак на обочине). Количество меня перевешивает качество, хотя пара афоризмов есть очень удачных. Но! Если построить график — когда меня печатали — то выйдет классическая парабола-горб: до 1991 года ноль и даже меньше ноля (тягание в КГБ за единственную публикацию в эмигрантской прессе), затем вверх, в 1995 году до 4-5 публикаций в неделю, а затем вниз, и с 2001 года всё меньше и меньше, до одной-двух в месяц на бумаге, но одной в квартал электронной, и, наконец, года с 2017 — опять ноль. Аналогично с публикациями на Западе — до 1990 года две (у Струве в ВРХД), в 1990-е несколько десятков, в 2000-е десяток интервью и после победы трампизма — ноль. Вот ещё сайт прихлопнут и компьютером запретят пользоваться, и всё вернётся к 1975 году, к бумажкам в стол. Но я надеюсь раньше умереть.
Речь о статьях. Книг — до 1991 года одна самиздатская, 100 страниц, в 1990-2002 — 3 брошюры и 1 книга в 400 страниц, всё самиздат, в магазины не брали, полтиража книги в мусорный бак выброшено за невостребованностью. После 2002 — 13 книг, всё электронный самиздат. Но тут по нарастающий, я просто их пасу одновременно целое стадо, скоро еще порция вылезет... Будучи перфекционистом и очень высоко ставя книгу как форму, я стараюсь отшлифовать до блеска. Ну такого, не гламурного...
Так что вполне точное отражение исторического процесса в моей капле воды. Или мёда. Впрочем, то, что я пишу, лучше всего сравнить с моим любимым салатом оливье. Главное, не переборщить с майонезом и солёными огурцами,и чтобы картошка была вовремя остужена и не разваливалась. И никакой моркови или докторской колбасы! Это салат оливье в версии женщины, у которых трое сыновей, муж в тюрьме, и груда тетрадей на проверку. Какая уж тут докторская! А морковку просто все почему-то не любили. Может, цимеса объелись когда-то.
Я буду очень благодарен и за молитвенную, и за материальную поддержку: можно перевести деньги на счёт в Paypal - на номер сотового телефона.