Русские римо-католики, конечно, все очень разные. Однако, среди них явно преобладают те, кто ищет в католичестве не разнообразия, а единообразия, кто отождествляет единообразие с единством и даже со святостью. Такие римо-католики заявляют и вслух, что, поскольку во всех католических храмах по всей планете идёт одна месса, проповедуются одни идеи, постольку все католики одинаковы. С таким же успехом можно считать, что все, кто ест в «макдональдсах», любит одну и ту же еду, идеи, традиции.
Конечно, совершенно такого же идеала ищет большинство русских старообрядцев – не нормальных, потомственных, а новых, приходящих в старообрядчество с таким же азартом, с каким приходят русские в католичество. Реактивное сознание преобладает и среди «новообрядцев», и среди протестантов.
Налицо противостояние не только «потомственных» верующих каждой конфессии с неофитами, но и разделение между теми, кто пришёл в Церковь до 1993 года и после. Конечно, и до конца третьей оттепели (считая первыми двумя НЭП и шестидесятничество) среди неофитов были люди, использовавшие духовное ради упрочения материального. Материальные формы были разные – православному было важно, что его иконы непохожи на греческие и болгарские, католику было важно, что его набожные картины похожи на итальянские и французские. Общим было то, что важность придавалась (и придаётся) формам, причём служит не только для самоутверждения, но и для самоутверждения за счёт окружающих.
Всё же до 1993 года в русской культуре в целом и в её религиозном отсеке в частности по инерции доминировало как норма «западничество» - в том виде, в каком это явление было утверждено как норма Петром I. Это западничество было всего лишь модернизацией авторитаризма, это была имитация, близкая к военному камуфляжу, но всё же декларировались именно западные идеалы. Расстрел парламента стал и для Запада, и для России концом западничества. Парламент, конечно, был такой же шутовской, как и расстрелявший его президент, но расстрел был нешуточный. Архаичный, восточный принцип «цель оправдывает средства» окончательно и открыто возобладал над принципом западным «цель оправдывает общение».
Возрождение деспотизма было с облегчением принято всеми конфессиями, в том числе, католической иерархией. Римо-католическая Церковь – огромный организм, очень разнообразный, в значительной своей части (европейской и американской) вполне либеральный, но Ватикан – совсем другое дело. Это средневековая голова на современном организме, и эта голова с 1966 года тщательно выращивает себе другое тело, черпая ресурсы, разумеется, из западных и либеральных карманов. Успеха эта голова добивается лишь на пустом месте – и таким пустым местом, помимо африканских стран, является и Россия. Фундаменталисты всех стран – политические и религиозные – нашли тут после 1993 года самых активных последователей.
Курия получила в России уникальную возможность выращивать церковный организм по своему вкусу. Тут ратцингеровщина возобладала задолго до интронизации Ратцингера. Немногие католики европейского типа были решительно исключены из жизни церковных институтов. Конечно, способствала такой фундаментализации экономическая и политическая импотенция русских (одинаковая и у католиков, и у православных, и у протестантов, и у неверующих). Все ресурсы были вновь монополизированы государством после краткого периода, о котором стали с ужасом вспоминать как о второй смуте. С таким же ужасом смотрят на Запад – и не только жители России, но и жители града Ватикан. «Цивилизация смерти»!...
Хотя процесс фундаментализации одинаково шёл во всех отсеках российской религиозной жизни, были в нём и свои оттенки. В католичестве, например, церковная жизнь редуцировалась к жизни духовенства – точно так же, как жизнью «Макдональдса» является не жизнь забегающих перекусить, а жизнь продавцов и уборщиков. Конечно, есть ещё жизнь владельцев «Макдональдса», но она абсолютно не сообщается с «низовой» и носит закрытый характер.
Своеобразие русского католичества в том, что в нём клерикальные тенденции не ограничены ничем. Русский протестантизм изначально несёт в себе антиклерикальные механизмы, хотя действуют они по-разному. Русское православие с момента своего формирования именно как русского (в XIV-XVI вв., одновременно с формированием православия украинского и православия белорусского) поставило между духовенством и прихожанами невидимый буфер. Кто хочет, может найти и в православии островки клерикализма и жить на этих островках, наслаждаясь «свободой смирения», но это именно островки. В целом же свирепость российского православного идеала купирована его невоплощением.
Клерикализм же католического приходского духовенства не купирован ничем, кроме лени (часто) или либерализма (редко) отдельного священника. Деспотизм (а клерикализм есть вид деспотизма) епископата и курии не уравновешивает деспотизма приходского духовенства, а возводит его в куб.
Совершенно своеобразное значение тут получает формальная европейская «воспитанность», «вежливость».
Вежливость в европейском понимании тесно связана со свободой. Это не восточное «вежество», выражающее примат сословного деления, смирение перед несвободой. Это вежливость равных людей, которые в любой момент могут расстаться, которые знают цену и дружбе, и интимности. Формально, однако, различить вежливость и вежество не всегда легко. В России преобладает вежливость азиатская, поэтому вежливость ненавидят. Человек вынужден быть вежливым в школе (нелюбимой), на работе – нелюбимой, которую он не может поменять. Символом свободы становится фамильярность – казарменная легковесность, уместная среди людей, которым некуда друг от друга деться. Так в условиях деспотизма символом свободы становится клозет (см. «Швейк» и средневековый юмор зада). Вежливость воспринимается как сигнал – где-то близко начальство. Правда, начальство обычно невежливо, демонстрируя тем самым свою власть, но это односторонняя невежливость.
В русском православии точно воспроизводится доминирующая в России модель. Духовенство невежливо с прихожанами, обычно их просто игнорирует, как русская власть игнорирует русских подданных. Между собою священники вежливы, к начальству подобострастны – как и прихожане к духовникам. Прихожане любят барственных священников и архиереев – они милее и роднее холодного, казённого типа. Конечно, всякий алчет при этом фамильярности и иногда островки фамильярности создаются, но они всегда небольшие и замкнутые, так что разрядка покупается ценой сектантской самоизоляции.
Русский протестантизм слишком разнообразен, чтобы характеризовать его как целое, тем не менее, общее одно: среда в высшей степени конкурентная. Государство тщательно следит за тем, чтобы православная структура была одна. Огнём и мечом выпалываются всякие альтернативы. Единственное, терпят старообрядчество, тем более, что оно уже никем и не воспринимается как нормативное православие, тут слишком велика «плата за вход». В протестантизме же клерикализм умеряется лёгкостью перехода. Протестанту нечего терять, материальные ресурсы русского протестантизма скудны и потребность в формах не так велика, как у православных. Квартирное богослужение воспринимается как норма, тогда как у православных – как патология.
В русском католичестве ситуация отлична и от православной модели, и от протестантской. В роли государства выступает лично Папа. Точнее, безлично Папа – культ личности обеспечен всякому очередному понтифику, каков бы он ни был. Чтобы на Папу заворчали, он должен быть каким-то нереальным (или, напротив, реальным) либералом, но таких в обозримом прошлом не найти. Местные католические структуры находятся в таком же отношении к Папе, в каком Московская Патриархия – ко Кремлю. Высокая автономия, но всего лишь автономия, диапазон действий очень лимитирован. Как и в Московской Патриархии, прихожане являются элементом желательным, но не необходимым, «религиозным излишеством». Тут обнаруживается принципиальное сходство РКЦ и РПЦ МП в сравнении с протестантизмом, где «религиозным излишеством» постоянно рискует стать именно пастор.
Духовенство протестантское часто живёт по принципу апостола Павла – зарабатывает себе на жизнь само. Часто так живёт и православное духовенство на Западе. Католическое духовенство в России живёт за счёт центра. Количество денег, вложенных западными католиками и Ватиканом в Россию, меньше, чем вложения в Африку, но всё же исключительно велико. На каждый рубль, пожертвованный русским католиком, приходится не один десяток долларов, присланных из-за границы. Никаких форм отчётности не существует. Всё это резко отличает русское католичество от европейского и западного (да и от восточного, где часто католик – синоним нищего).
В этих условиях духовенство неизбежно оказывается в ситуации сталинского парткома. Партийные секретари среднего и низшего звеньев были очень вежливы с рядовыми коммунистами. Так нормальный человек вежлив с домашними животными. Кошки – милые создания, но в крайнем случае и без них можно обойтись. Называются кошки домашними животными, но голоса в решении вопросов обустройства дома кошки почему-то не имеют. Это не вполне клерикализм – ведь священники не лезут в дела прихожан, как человек не лезет в кошачьи дела. Русские католики-миряне довольно активно общаются в интернете, а вот духовенство в этом общении не участвует (в США совсем иначе). Патера свысока посмеиваются над страстями, бушующими в "блогосфере", и вдвойне вежливы с теми, кто этим страстям предаётся - вежливы, но дистанцированы.
Священник утешает, чешет за ухом, гладит. Вот здесь вежливость, действительно, попахивает бессердечием и равнодушием. Да и как может быть иначе, если священник знает, что в любой момент может быть переведён за тридевять земель? Когда сама возможность перевода воспринимается как благо? Священник – палец понтифика. Приятно за пальчик высокопоставленного лица подержаться, но никаких глубоких и прочных отношений тут быть не может.
Здесь – пропасть, отделяющая от современности, ведь современный человек более всего ценит именно глубокие и прочные отношения с другим, знает, как трудно их сформировать и поддерживать. В русском же католичестве доминирует средневековая модель: отношения приятные, но поверхностные, обе стороны избегают глубоких контактов, а иногда и не сознают, что у них есть глубина.
Такая вежливость прикрывает не только равнодушие к пастве. Как и в жизни большевистской партноменклатуры, гламур и глянец прикрывают мелкие чиновничьи страстишки – мелкие, но очень бурные, загнанные в подполье, но от этого вдвойне ядовитые. Между сотрудниками любых закрытых деспотических структур устанавливаются отношения недоверчивые, ревнивые, завистливые, параноидальные. Наушничество, доносительство, клевета – под маской дружеской фамильярности. Несчастные авгуры, подмигивающие друг другу при встрече, но всаживающие друг другу шпильки в спину. Такая субкультура процветала при викторианстве – и последствия прекрасно описаны Фрейдом. Безумная смесь мазохизма и садизма, всевозможные неврозы. А у римо-католиков тут ещё и целибат… Милость Божия, что извращения ограничиваются педофилией и подковёрными канцелярскими склоками, в такой ситуации и Джека Потрошителя ждать недолго. Но, видимо, всё-таки наличие прихожан смягчает стресс - что ещё раз подтверждает прагматическую функцию домашних животных.
