Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Юрий Грачёв

В ИРОДОВОЙ БЕЗДНЕ

К оглавлению

Книга вторая

Часть 4. ДНИ СКОРБИ. 1931 — 1934

"...И будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни".
Откр. 2:10

Глава 1. Тайга

"Ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал иго, когда сей воззвал к Нему"
Пс. 21:25

Зима сибирская — холодная, морозная. Долгие ясные ночи, И когда было еще совсем темно и только звезды сверкали на небе, в глухой молчаливой тайге раздались мерные удары: металл бил по металлу. Кто-то большой кувалдой стучал по подвешенному к дереву буферу от железнодорожного вагона, и в бараках, окруженных изгородью из колючей проволоки, просыпались люди.

— Подымайся, подымайся! — кричали надзиратели, бегом врываясь в убогие деревянные постройки.

Лева проснулся, с удивлением открыл глаза. Еще минуту назад он был не здесь, а в далеком жарком Узбекистане, в Ката – Кургане, откуда начал посещение ссыльных и заключенных. Увы, это всего лишь сок. Однако душа и сердце юноши и теперь хранили те чувства, которые сопровождали его в грезах. Он как бы снова собирался в путь, прощался с близкими. Но горячая любовь детей Божиих и любовь Отца Небесного согревали его. Лева был тогда полон энергии, жажды жертвы ради несчастных страдающих. Но все это было тогда. А теперь?

Приподнявшись на нарах и сбросив суконное одеяло, заключенный стал торопливо одеваться. Голова кружилась. Ему стало плохо еще вчера, после вечерней работы, когда он вместе с другими пилил и колол дрова. Дрова были еловые, а ель кололась плохо. С сердцем стало особенно нехорошо, когда он изо всех сил большой деревянной кувалдой бил по колуну, чтобы расколоть полено. С тех пор, как только он пытался торопиться или поднимать дрова, укладывая их в поленницу, сердце начинало биться часто-часто.

— Что будет, Господи? — молился Лева, одеваясь. Я в руках Твоих, и в этой скорби взываю к Тебе. Ты знаешь: я готов перейти к Тебе, у Тебя так хорошо...

Вдруг он услышал стук падающего тела, крики, опять звук падения. Это вошли в барак люди из "самообслуги" — здоровые, сытые парни из числа заключенных. Хватая за ноги непроснувшихся, они сбрасывали их с нар: заключенные должны были вовремя выходить завтракать и на работу.

Упавшие страшно ругались, потирая ушибленные бока, но тем не менее торопливо собирались. Все по опыту знали, что стоит сказать слово против или опоздать, и — холодный и голодный карцер — неминуем.

— Господи! — продолжал молиться Лева, натягивая ватный бушлат. — Ты знаешь, я хотел бы быть с Тобою. У Тебя ведь так хорошо, и никто не слышит крика этих погонщиков. Там нет голода, холода, непосильной работы. Но если я нужен тебе, здесь, на земле, то оставь меня. Я хотел бы еще повидать моих братьев, сестер, рассказать им, как Ты любишь, как Ты вел меня, когда я исполнял волю Твою и посещал заключенных. Благодарю Тебя, что Ты удостоил меня самого стать заключенным ради имени Твоего...

Закричал бригадир, выстраивая бригаду в столовую. Строем вошла она в это большое здание, где принимали пишу одновременно несколько сот человек.

Жидкие щи казались такими вкусными!.. Хоть мяса и не было видно, по запаху чувствовалось, что они — мясные. Ели торопливо. Во-первых, потому, что к этому побуждал голод, а во-вторых, засиживаться за столами не разрешалось: за спинами стояли люди следующей бригады, ожидавшие завтрака. Хлеб бережно завертывали в платки, его надо было хранить так, чтобы ни одна крошка не пропала.

– Украли, украли! Пайку хлеба украли! — истошно завопил старик с седой бородой.

– Ну, за пайку убивать надо! — отозвался бригадир. — Пайка — это жизнь. Не получишь пайку — обессилишь, не заработаешь хлеб на следующий день.

Попытались найти вора, но неудачно. Видимо, за завтраком тот успел съесть свою пайку, и теперь чужая, украденная у соседа и завернутая в платок, не могла быть обнаруженной.

От завтрака силы у Левы не прибавилось. Он еле шел, торопясь вместе с другими, и сердце его опять забилось тревожно, нехорошо.

Не раздеваясь, в бушлатах, шапках и валенках заключенные легли на свои постели в ожидании развода — распределения по рабочим местам. Эти недолгие минуты перед сигналом пробежали, как одна секунда, и снова по тайге разнесся призывный звон металла. К лагерю приближались вереницы охранников, одетых в черные полушубки, Слышался вой охранных собак.

Еще не рассвело, но Лева вместе с другими арестантами уже вышел из барака и встал в строй около проходной. Осматривая своих людей, бригадир остановился около Левы.

– Ты, парень, видно, совсем нездоров.

– Сердце что-то бьется нехорошо, — ответил Лева.

– Знаешь что? Оставайся-ка в лагере, просись к лекпому. (Лекпом — лекарский помощник, фельдшер — заменял в лагере врача и представлял всю медицину.) Возможно, комендант тебя пропустит. На работе от тебя все равно толку мало, — заключил бригадир.

Н– у, а если не пропустит? — спросил Лева.

Бригадир ничего не ответил. Он знал так же, как знал это и Лева, что если комендант не пропустит, то заключенного ожидает барак усиленного режима, а может быть, и того хуже.

— Оставайся, оставайся, — сказал бригадир, — а то ты едва дополз прошлый раз.

Бригада ушла. Лева вернулся в барак и сел у стола, не раздеваясь. Было очень грустно. "Разве я не хотел работать? — думал он про себя. — Разве я не готов был перевыполнить эти нормы и заработать себе хорошую пайку хлеба, чтобы быть сытым? Ведь и Слово Божие говорит: "Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь". Но не было сил, совершенно не было сил.

О, если бы с ним была Священная Книга — Библия! Но дорогой, любимой книги с ним не было. О, если бы его окружали братья, верующие, он поделился бы с ними своими переживаниями! Но вокруг стола сидели угрюмые и злые, проклинающие непосильную работу люди, так же, как и Лева, надеющиеся попасть к лекпому. Они матерились. Всматриваясь в их искаженные ненавистью, изможденные лица, Лева убеждался, что они погибают дважды: и душой, и телом.

Вошли надзиратели. Мрачно, со злобой взглянув на оставшихся, они потребовали, чтобы все выходили к вахте и строились. Началась проверка оставшихся в лагере. Некоторые из заключенных решались даже на бесплодные попытки куда-нибудь спрятаться, затаиться. Но едва обнаруживалось, что по подсчетам вышедших на работу и оставшихся в лагере кого-то не хватает, сразу же приступали к усиленным поискам по баракам. Отсутствие при проверке хотя бы одного заключенного вселяло в начальство тревогу: а что, если ночью был побег? Ведь каждый из начальствующих отвечал за каждого заключенного своим благополучием.

И вот сегодня не хватило одного при подсчете. Долго стояли на морозе. Заключенные прыгали, толкали друг друга, чтобы не замерзнуть. Лева чувствовал, что он застывает, и пытался двигаться изо всех сил.

Наконец, раздались торжествующие голоса надзирателей: с чердака сволокли прятавшегося там заключенного. Все беспощадно ругали его, в том числе и те, кто мерз из-за него на морозе, забыв, что он такой же несчастный, как и они. Ему грозили кулаками и обещали тут же, после проверки, убить. Но саморасправы не произошло: надзиратели увели спрятавшегося в кондей.

Явился комендант, здоровый, высокий, в черном полушубке.

– Освобожденным лекпомом отойти в сторону! — скомандовал он, по списку проверил их фамилии и отпустил в бараки. Разрешил разойтись по рабочим местам и "хозобслуге" — дневальным, парикмахерам, работникам бани и кухни.

– А вы что еще здесь? — закричал комендант, обратившись к оставшимся.

– Больные мы, больные, — раздались голоса.

— Выстроиться в одну шеренгу! — скомандовал начальник. Выстроились. "Господи, — молился Лева. — к Тебе взываю в скорби своей".

Комендант подходил к каждому и, испытывающе заглядывая в лица, командовал: одним направо, другим налево. Те; которым было велено отойти вправо, были толчками вытолканы на вахту, где их принял конвой и погнал в лес на работу. Остальных же (тех, кто оказался слева) повели к лекпому. Лева был среди последних.

На слабость никто не жаловался — это не было поводом к освобождению от работ и не считалось заболеванием. Лекпом послушал сердце Левы и, покачав головой, занес его имя в список освобожденных.

Лица освобожденных от работ и вернувшихся в барак, несмотря на все страдания, дышали радостью: хотя бы немножко, но можно было отдохнуть. Один молоденький парнишка прямо ликовал.

— Братцы, братцы, я освобождение закосил! — кричал он друзьям по несчастью. — Помогите забраться на нары!

Истощенный и ослабленный, без помощи других не могущий даже взобраться на нары, он искренно думал, что получил освобождение от работ не иначе, как через свою "хитрость".

Этот день запомнился Леве тусклым и серым: Чтобы хоть чем-то заполнить оставшееся свободное время, юноша стал помогать дневальным мыть полы. Но удивительное дело: даже эта сравнительно легкая работа оказалась для него трудной. Лева был освобожден от работы и на второй, и на третий день.

Неожиданно в лагере зашептались, задвигались как-то по-особенному. Пополз слух: едет комиссия. Всюду скребли, белили, наводили порядок. Лекпом проверил лагерь на вшивость.

Несмотря на то, что заключенных раз в десять дней мыли в банях, а все их "барахло": одежду и постельные принадлежности — прожаривали в дезкамере (по-лагерному жар-камере); несмотря на то, что волосы у всех были острижены, за исключением бород у некоторых стариков, вши все же обнаружились. Перед приездом комиссии снова и снова "вшивые команды" гоняли в баню, дезинфицировали. Но даже хождение в баню и то было для Левы утомительным.

Приехала комиссия. Из кого она состояла, какие цели ставила, Лева не знал. Не знали и другие заключенные. Были осмотрены те, кто находился в БУРе и карцере, а заодно и освобожденные, и больные в лазарете. Лева сам наблюдал, как приехавший врач страшно кричал на лекпома, нещадно его ругал, а потом руководитель комиссии вызвал коменданта и тоже кричал на него. Затем комендант в санях подъехал к лазарету, откуда вынесли какого-то больного, и сам тотчас же повез его на станцию для отправки в город, в больницу.

Между собой шептались, что это тяжелобольной, которому нужна была операция. Однако его долго не освобождали от работы, даже не допускали до лекпома, а в лазарет положили уж в крайне тяжелом состоянии. С приездом комиссии все обнаружилось, и больной был немедленно отправлен на операцию.

По лагерю снова поползли слухи, что в УРЧе (учетно-распределительной части) составляю списки и, возможно, будет организован этап из этого лагеря. Облегченно вздыхая, многие из заключенных говорили, что теперь они спасены от смерти. Видавшие же виды рассказывали, что в таежных лагерях Сибири царил еще и не такой произвол и люди погибали ни за что, ни про что. А потом приехала комиссия из Москвы, провела расследование и сняла с работы начальство лагеря. Шли дни. Леву назначили помощником дневального, и юноша старательно выполнял новую работу.

Приглядываясь к людям, Лева все ждал, что, быть может, он найдет брата, верующего — такого же, как он. Увы, не только в этом бараке, но и в других, куда заходил Лева, ни разу не встретился ему человек, который жил бы тем же, чем и он. Некоторые старики казались скромными и степенными, но присматриваясь к ним, Лева замечал, что кое-кто из них покуривает, кто-то ругается. И юноша отходил в сторону: нет, то были не близкие, не родные.

Беседовать о Боге с соседями по нарам Лева не решался, да и не было сил.

Но однажды утром Лева, проснувшись, сразу же ощутил голод. Это был не тот голод, который всегда терзал его плоть, не голод хлеба насущного, а голод души по драгоценному для него Слову Божьему. Юноша стал молиться, просить, чтобы Господь помог ему вновь и вновь углубляться в Слове Его. И вдруг, сердце озарила мысль. Нет бумаги? С трудом достаю листки, чтобы написать письма близким? А выход вот он, здесь! Лева подошел к железной печке, около которой лежали березовые дрова, взял у дневального нож и, срезав с березового полена кору с гладкой поверхностью, расщепил ее на тонкие листочки. Так была сделана маленькая записная книжка. В ней напротив числа и записал Смирнский стих, пришедший на память: "...С ним Я в скорби..." Лева не помнил, где именно в Библии это место находилось, но почему-то был уверен, что оно в псалмах. И вот этот стих непрерывно звучал в душе Левы влечение дня. Работал ли, был ли в столовой, разговаривал ли с кем-нибудь, он все время вспоминал об этом стихе: "С ним Я в скорби..." Лева ясно сознавал, чувствовал, верил, что он не один в этом огромном таежном лагере, что с ним его близкий Друг, О разделяет все его скорби и немощи, утешает, ободряет и устраивает так, чтобы все было хорошо.

Назавтра на этой же березовой коре Лева записал слова, которые, насколько он помнил, были в "Послании к Римлянам": "...Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу..." И хотя свирепствовала метель и был такой буран, что в двух шагах ничего не было видно (заключенных из-за плохой погоды даже не вывели на лесоповал), Леве этот день казался изумительно ясным, радостным. Как будто среди всей этой непогоды и снежной бури пробились лучи солнца, и грели, и освещали его.

Да, это было так. Через слова "все содействует ко благу" в душу молодого человека пробилась надежда, что впереди не несчастье, не бесконечное страдание, но то благо, которое дает Бог любящим Его. И больной, истощенный, окруженный людьми, по своем поведению напоминавшими ему жителей Содома и Гоморры, Лева в душе чувствовал себя счастливым. Те грязные истории и похабные анекдоты, которыми старались занять себя на досуге заключенные, словно не касались его, проходили мимо. Он верил, что хотя и плывет по грязному житейскому морю, но плывет в надежной ладье спасения, и грязь этого мира не проникает в его душу так же, как вода не проникает в ладью. Он был озарен светом другого мира, и Слово Божие — свидетельство этого другого мира — убеждало его в том, что путь его среди волн житейского моря направлен только ко благу и он прибудет к лучшей пристани.

Маленькая самодельная записная книжка из бересты была для Левы сущей драгоценностью. Он перечитывал записанные в ней стихи и утешался.

В эти столь трудные для Левы дни его согревали воспоминания детства: как он в воскресной школе учил наизусть многие евангельские и библейские тексты. Как никогда ранее, ему теперь стало ясно, что родители, уча его Слову Божию, с малых лет заложили в нем то самое драгоценное, которое не только не может исчезнуть, но является подлинной пищей жизни в тяжелые годы. Он вспоминал рассказы матери об Аврааме и Иосифе и многое другое. Эти воспоминания наполняли его душу счастьем. "Воистину счастлив тот, — думалось юноше, — кто с детства знает Писание. Счастливы дети, имеющие любящих родителей, бабушек, дедушек, которые с детства вкладывают в них драгоценные истины добра и мира, спасения и чистоты".

В лагере же Леву окружали люди, лишенные такого счастливого детства. Они воспитывались родителями в помышлениях о земном и мирском, ничего не знали о Христе, и вот теперь Лева воочию убеждался, как они несчастны. Ничего светлого, ничего чистого в их поведении он подметить не мог. В дни заключения ими руководило лишь одно стремление: иметь побольше хлеба, ржаного хлеба, чтобы быть сытыми и не умереть, не лечь костьми. И их бесконечные разговоры тоже были об одном — как бы освободиться, поскорее выйти на свободу.

Большой радостью, настоящим праздником стало для Левы письмо от матери. Ведь прошло более года, как он был арестован, находился под следствием. А потом пребывание в пересылках... За это время ни одной весточки — ни от родных, ни от близких.

Лева знал, что маме было тяжело, чрезвычайно тяжело: работала, содержала четырех детей и поддерживала мужа, находившегося в ссылке. Но, как женщина умная, она не позволила себе в письме к сыну ни одного слова горечи, уныния. Наоборот, только слова ободрения и радости. Мама писала, как молилась о Леве, как, долго не получая о нем известий, все же была спокойна, зная, что без воли Отца Небесного и волос не упадет с головы. Она ободряла Леву и советовала ему "почаще смотреть вверх". Писала, что и папа, и дядя Петя, и прочие ссыльные бодрствуют. Спрашивала, в чем он нуждается, и готова была вновь и вновь все отдать для того, чтобы помочь родной страдающей душе.

Еще Лева получил письмо из Мариинска от Володи Лобкова, одного из тех братьев по вере, с которыми Лева встречался в Сибири на пересылках. В письме упоминалось о сестре Паше Огородниковой — той самой, которая так много помогала заключенным. Письмо Володи было проникнуто словами ободрения, надежды и веры.

Необыкновенно легко стало на душе у Левы от чтения этих двух писем. Да, среди мрачного мира, который сегодня окружает его, среди миллионов людей, погрязших в земном, которые мучаются сами и мучают других, есть "малое стадо" — те, кто интересуются прежде всего не тем, во что одеться, что есть, как удовлетворить свою половую потребность, но живут высшими интересами. И хотя такие люди были далеко от Левы, он как бы видел их незримо, а письма от них явились живым доказательством того, что они идут в жизни той же дорогой, какой во все века шли лучшие люди истории — дорогой любви к Богу, чистоты и мира, страдания и терпения.

В первых числах января 1932 года, когда Леве исполнился двадцать один год, в лагере был собран этап. В него отобрали заключенных, которые не могли работать на лесозаготовках. Куда же отправят этот ненужный человеческий балласт, не пригодную для этого лагеря рабочую силу? Заключенные не знали, куда идет этап, так же, как стадо перегоняемых домашних животных, коров и быков, не знает, куда и зачем их гонят.

Всех, отобранных в этап, волновал вопрос: "Куда?" Мечтали попасть в лагерь с сельскохозяйственным уклоном: там и работа на полях и огородах полегче, и питание гораздо лучше. Те, кто уже побывал в сельскохозяйственных отделениях, говорили, что там всегда удавалось съесть лишнюю картошку, морковку. А если повезет — попадешь на склад перебирать овощи, тут уж совсем голодать не будешь. Другое дело, если отправят куда-нибудь в шахты или на север. Там гибель неминуема.

Среди отправляемых Лева в физическом отношении был одним из самых слабых, но по настроению, наоборот, одним из самых бодрых.

Он подобным вопросом не мучился. Его не интересовало, что предстоит впереди. Все заботы он возложил на Высшее Руководство, и в его записной книжке из бересты появилась карандашная запись: "Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас".

Этапников собрали в отдельном бараке, вымыли в бане. Начальство распорядилось выдать им самое изношенное, чиненое белье, ведь их отправляли в другой лагерь.

Одежда заключенных пахла по-особому. Бесконечные прожарки в жар – камерах, работа на лесозаготовках, пребывание в бараках, которые на ночь запирались и потому воздух там становился спертым, — все это придавало ей тот специфический лагерный "аромат", к которому сами арестанты настолько привыкли, что и не замечали его. Но когда приходили свежие люди, например, врачи, комиссовавшие в этап, особенным образом поводили носами, как бы давая понять, что запах лагерников отнюдь не из приятных. Что касается лагерного начальства, то оно этот запах ценило: в случае побега собакам по запаху было легко обнаружить бежавшего, даже если бы он смешался с толпой людей.

Лева тоже не замечал его. Юноша уже свыкся с тюремной одеждой, с лагерными нарами. Единственное, к чему ему так и не удалось привыкнуть, — это чувство голода. Все время страшно хотелось есть.

О свободе в отличие от заключенных Лева не тосковал. Он понимал, что сейчас церковь Христа гонима, везде позакрывали молитвенные дома, сослали массу братьев и сестер, и для Христа в России нет места нигде, разве только в тюрьме. И Смирнский не думал о досрочном освобождении. Он даже не вел счет дням, которые остались до конца его срока. Зачем? Если нет в России свободы для Христа и Его учения, то и лично ему, Леве, не может быть никакой свободы.

Перспектива жить в лагерях до смерти нисколько не страшила Леву. Он твердо верил в то, что эти кратковременные страдания – ничто по сравнению с тем, что откроется ему в чудных небесах. Он знал, что каждый ушедший день только приближает его к Небесной Родине и что там не будет ни страданий, ни воздыханий, ни несправедливости. Там никто не угнетает ближнего, там. Христос, Свет, Жизнь...

Глава 2. В этапе

"Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его. и прославлю его"
Пс. 90:15.

Перед отправкой всех тщательно обыскивали. Найдя у Левы книжку из бересты, надзиратель стал ее читать.

– Ты что, верующий?

– Да, верующий, — спокойно ответил Лева.

– Странно. Такой молодой, а верующий. В какого же Бога ты веришь?

– В Того, Кто сотворил небо и землю, — ответил Лева. — И Иисуса Христа, Спасителя.

Разговор прервал подошедший начальник конвоя. Он взял у надзирателя книжечку из бересты и, просмотрев, бросил ее в кучу недозволенных вещей. В основном там были ножи да бритвы — их всегда изымали у заключенных во время этапа.

— Почему у меня отобрали записную книжку? — недоумевал Лева. — Ведь там только стихи из Библии. А, понимаю!.. Ведь Слово Божие острее меча обоюдоострого, оно проникает в самую глубину человеческого естества...

Смирнский подошел к железной печке, около которой грелись этапники, наклонился к дровам и, отщепнув кусок коры, положил его в карман.

— Зачем это тебе? — спросил один из бригадников.

— Да так, нужно, — ответил Лева Кусок коры не отобрали, он не был острорежущим.

Вечерело. Этап погнали на станцию Тайга.

Молчаливо, торжественно стояли по обе стороны дороги сосны, березы и ели, покрытые снегом. Скрипел снег под полозьями саней, на которых везли вещи заключенных. А там, наверху, было небо. Темные тучи как бы застыли на нем, и заходящее солнце, отражаясь в них, говорило о бесконечном: края туч розовели от вечерней зари, да и сами тучи, освещенные солнцем, не казались мрачными и угрюмыми. Лева шагал и невольно то и дело поднимал взор к небу. Было так приятно думать о том, что говорит Писание. Ведь придет день — был уверен Лева, — когда явится Христос, и тоже будут тучи, и Христа встретит мир истерзанный, утонувший во тьме.

— О, как возрадуемся мы! — продолжал Лева развивать свои мечты. — Скажем: вот Он, Бог, на которого мы уповали. Но почему же, почему люди, когда пришел свет в мир, чтобы озарить сидящих во тьме и тени смертной и направить их стопы на путь мира, почему они отвернулись от Христа? Почему бы и нашей стране не жить по Божьи, чтобы каждый любил другого, помогал, прощал? Ведь природа ее так богата, что богатств этих хватило бы всем, все были бы сыты, радостны и довольны... Но, увы! На всем земном шаре не снискать ни уголка, ни островка, где бы царили мир и любовь. Повсюду слезы, горе, ненависть, борьба. И это потому, — решил для себя Лева, — что Христос не занимает первое место в сердце человека...

На станции стоял поезд — несколько "телячьих" вагонов. В них и погрузили заключенных. В вагонах было так же холодно и морозно, как и на воле. Но зажгли круглые железные печи. И хотя они сильно дымили, это нисколько не огорчало этапников: в вагоне стало тепло, и можно было улечься на покрытые инеем нары. Как водится, конвой сделал последнее предупреждение в отношении побега, двери вагона заперли, и все стихло. Помолившись, Лева спокойно уснул.

Когда он проснулся, через решетку маленького вагонного оконца проникал солнечный свет, а вагон не двигался. Заключенные, которые не спали, сказали, что поезд еще не отправляли. Пришел конвой, принес ведра с горячим кипятком. Сухой паек на время этапа выдавался заключенным на руки и состоял из хлеба, сахара и селедки. От селедки всегда хотелось пить, и скоро заключенные стали просить конвой принести еще горячей воды. Но начальник конвоя отказал: не получите до следующего раза, и никакие просьбы не помогли,

К вечеру был сформирован состав (он вез лес и заключенных), прицеплен паровоз, и поезд наконец-то тронулся. Поздно ночью он остановился около какой-то большой станции, и конвой принес воды.

Это общеупотребительное выражение, широко распространенное в тюремной (лагерной) среде, низводит свободную человеческую личность до положения бессловесной скотины. — Прим.автора.

Лева переносил жажду легко. Год пребывания в условиях следствия приучил его к какому-то особенному терпению. То же относилось и к хлебу. Свою порцию Лева аккуратно делил на три части: завтрак, обед и ужин, и никогда этому правилу не изменял.

Ехали день, другой. Куда — никто не знал. Наконец, состав прибыл на какую-то большую станцию. Огромные прожекторы освещали большие насыпи. Прибыли ночью. Все, казалось, было погружено в мрак неизвестности. Наутро заключенных высадили из вагонов, построили и погнали в город. Было ясно: это какая-то большая новостройка. В лагере этапникам сообщили, что они приехали в большой новостроящийся город будущего — Прокопьевск. Здесь были разведаны большие залежи каменного угля, и сюда со всех сторон направляли этапы заключенных, чтобы строить шахты и дома, в которых будут жить труженики нового города.

Бараки, где разместили прибывший этап, были деревянные, длинные, с двойными нарами. Ввиду холода и примитивности постройки нары располагались не у стен, как обычно, а отступя — посередине барака.

Глава 3. Прокопьевск

"Чтобы никто не поколебался в скорбях сих; ибо вы сами знаете, что там нам суждено".
I Фес."3:3

Этапников подвергли санобработке. В лагере своей бани не было, и заключенных под усиленным конвоем повели в городскую — огромный, как большой клуб, бревенчатый дом. Его тотчас оцепила охрана, и мытье началось. Горячей воды было в избытке, и это воспринималось непривычно. В обычных лагерных банях ее или не хватало, или выдавали по нормам — черпаками. А тут горячая вода текла из кранов, и никто в ней не ограничивал. Заключенные вымылись хорошо. И Лева после бани почувствовал себя особенно бодро.

Руководители лагерных работ начали опрашивать прибывших, что те умеют делать. Огородники и пчеловоды не требовались, и у Левы остался один выход — записаться к бригаду плотников: в них испытывали особенную нужду. Правда, он не скрыл от своего бригадира, что не специалист, а топором умеет рубить лишь дрова, но тот обещал научить.

После обязательной выдержки в карантине этапников разместили по бригадам. В бараке, где оказался Лева, было много казахов. Они резко выделялись среди русских заключенных своей многоречивостью: их говор не прерывался до ночи. Расположились на нарах так: русские — по одну сторону барака, казахи — по другую.

Зима в тот год стояла холодная. Частые сильные бураны сопровождались большими снежными заносами. Но заключенных вывели на работы. Окруженные тесным кольцом конвоя, они шагали по снегу. Без конца слышались крики:

– Не отставай! Подтянись! (Эта команда относилась к русским.)

– Жур-жур-жур! (что в переводе означало то же самое) — кричали казахам.

Бригада, в которую был определен Лева, состояла в основном из крестьян — тех вечных тружеников, которые привыкли работать и днем, и ночью. За работу они принялись с азартом, ведь тому, кто будет работать усердно, лагерное начальство посулило самую большую (в кило двести) хлебную пайку. К тому же ударный труд давал возможность заработать зачет рабочих дней. (При условии добросовестной работы заключенного и при выполнении нормы ему засчитывались дополнительные рабочие дни — не те, которыми мерялся его срок, а как бы вольные — сверх отсиженного срока.)

Строила бригада бараки и большие двухэтажные дома. Материалом для строительства служили деревянные заготовки стандартных размеров, различные же утеплители, рамы, стекло доставлялись по железной дороге.

Учтя слабые силы Левы, бригадир зачислил его просто подсобником. Юноша подносил лесоматериалы и шлак для засыпки завалин, выполнял другую работу — делал все, что ему поручали. Не было случая, чтобы он когда-нибудь отказался. Лева помнил слова Христа: "И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два" — и, следуя им, старался исполнять все добросовестно.

Иногда на душе у него делалось тяжело: что это он, окончил почти девятилетку, имеет познания в огородничестве, садоводстве и пчеловодстве, а пригодился только на то, чтобы засыпать завалинки Да что-нибудь подтаскивать?! Но работа сглаживала боль.

Жизни без труда Лева не представлял, и когда в газетах писали, что трудом исправляют человека, что труд в нашей стране — дело чести, доблести и геройства (такие плакаты повсюду были расклеены и в лагерных стенах), он это вполне принимал, считая, что Бог, создав человека на земле, заповедал ему трудиться.

Лева видел также, что те, кто стремится к праздности и не любит труд (воры и преступный мир лагеря), особенно развращены и их излюбленное занятие — картежная игра — не только не приносит им отдохновения, но, наоборот, приводит к новым страданиям. Ведь иногда они проигрывали в карты последнее — одежду, пайки хлеба за целую неделю.'

Глава 4. Брат

Лева тосковал без общения. Как он ни искал, как ни спрашивал, никого из близких, то есть верующих так же, как он, не встречал. Что делать? Он решил молиться и просить Бога, чтобы Он помог ему встретиться хотя бы с одним братом (верующим).

По вечерам, когда все отдыхали на нарах: кто чинил одежду, кто рассказывал что-нибудь, кто напевал знакомую песню — Лева, хотя и не был певцом, тоже нередко пел. В тот вечер, когда, склонившись головой к столбу, на котором держались нары, юноша тихо пел, ои вдруг услышал, как кто-то всхлипывает. Заключенные много переживали и терпели, часто сильно страдали, тоскуя о близких, но редко бывало так, чтобы кто-нибудь плакал. Сердца их словно окаменели, и все чувства находили выражение только в брани — в непристойном трехэтажном мате.

— Кто это! Что это? — тревожно подумал Лева.

По другую сторону столба сидел пожилой человек. Его заплаканное лицо было обращено к Леве:

– Вы брат? Я слышал, вы пели гимн.

– Да, я брат, — воскликнул юноша. — А вы?

– Я тоже люблю Иисуса, — сказал незнакомец, утирая слезы, Я латыш, давно здесь и не встречаю никого. Все чужие.

Лева бросился к нему. Они обнялись и поцеловались.

– Вы что, брат? — послышались голоса рядом сидящих.

– Да, да, братья, — ответил Лева.

— Вот редкий случай! — удивился кто-то, — Неожиданно в лагере два родных брата встретились...

Люди смотрели на радостные, в слезах лица и думали, что действительно два разлученных брата по плоти случайно наши друг друга в лагерях. Как они ошибались! Это была не случайность. Они встретились потому, что их Небесный Отец, услышав их мольбу, дал им эту встречу. Люди ошибались еще и потому, что духовное родство объединяло глубже и значительнее родства плотского, эти братья были более родными, чем обычные братья. Пусть они встретились впервые, пусть один из них был русский, а другой латыш — все равно они были близки друг другу, потому что их породнила Голгофская кровь Христа, Они долго не спали, делились своими переживаниями, а потом, склонившись на нарах, благодарили Бога за эту необыкновенную встречу.

Встреча эта ободрила обоих. Скорбь стала не столь тяжелой. С новой силой разгорелась вера в Того, Кто слышит молитвы и отвечает просящим Его.

Засыпая, Лева думал: "О, если бы люди уверовали в Бога Отца и были послушны Ему! Погасла бы вражда, национальная рознь, и все человечество стало бы одной дружной семьей. Что же мешает людям стать на путь мира, счастья? Почему они так противятся Богу? Христос об этом сказал так: "Люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы".

Глава 5. Могильщик

В лагерном лазарете двое умерли. Это известие вызвало у заключенных грустные чувства. Каждый невольно думал: "А не придется ли и мне тоже умереть здесь? Окончить жизнь в позоре, как преступнику, так и не получив извещения, что осужден незаконно и без вины, так и не повидав родных, не побывав на родине?"

Утром бригадир отозвал Леву и сказал:

— Там есть наряд копать могилу. Плотников мне отпускать жалко. Так вот, копать пойдешь ты и еще двое подсобников.

Двое других пытались отнекиваться, Лева же молчал. Бригадир отвел их на вахту, где их принял конвой и повел куда-то в сторону. Шли долго, потом свернули на холм, и там, среди степи, расчистив снег, стали копать могилу. Земля оказалась рыхлой — наподобие щебенки. К обеду кончили.

— Мы в лагерь не пойдем, — решил конвоир. — Я сообщу, что могила готова, покойников привезут, и сразу закопаем.

Скоро на дороге показалась подвода. На санях покрытые толем лежали два трупа. Это были двое мужчин среднего возраста — совершенно голые, замерзшие, застывшие, словно статуи. Отчего они умерли, Лева так и не узнал.

Заключенных тогда хоронили без гробов и белья. Гробов не делали потому, что весь лесоматериал шел на строительство, белье же было нужнее живым. На дно могилы положили лист толя, затем без слов, молча опустили на веревках похожие на мумии трупы, покрыли сверху другим листом толя и, не проронив ни слова, стали забрасывать могилу землей. Работали настолько торопливо, даже вспотели, и все о чем-то, каждый про себя, думали.

Стоявший рядом конвой тоже не проронил ни слова. Видно, и в эти минуты думал о чем-то значительном и важном. Ведь там тоже были люди, и они знали, что конец любого человека один — смерть и могила. Лева не задумывался о том, что может быть, и его тело будет подобным образом брошено в могилу. Он сожалел лишь, что жена и дети умерших уже не дождутся своих родных.

Да и были ли эти умершие действительно преступниками? Кто знает... Ведь тогда за каждое случайно оброненное слово давали статью 58 — 10 (контрреволюционная агитация). Нередко бывали случаи, когда по злобе или из-за зависти соседи или даже товарищи по работе наговаривали на невинного в сущности человека, и он получал десять лет заключения, как самый страшный преступник...

У Левы на все подобные вопросы был свой взгляд. "Не в этом дело совсем не в этом, — размышлял он про себя. — Беда в том, что люди навеки гибнут без Христа, умирают без веры в спасение, в верную жизнь. Это и было подлинным горем многих, слишком многих. Однако сами они не осознавали этого..."

... Никто не произнес ни слова. Лишь вздохнул возница, расконвоированный:

— Да, все под конвоем ходили. А вот как померли, мне их доверили — освободились они, без конвоя я их и привез... Видимо, ему хотелось хоть немного разрядить обстановку. Но шутки не получилось. Вес, понуро опустив головы, побрели обратно — в лагерь. И конкой не подгонял, видно, и у этих людей было на душе нерадостно...

Глава 6. Лютеране

Лева так же, как и брат-латыш, очень хотел иметь хотя бы часть Евангелия. Однако достать его не было никакой возможности, Написать матери, чтобы она выслала Евангелие, Лева не решался, так как знал, что оно наверняка пропадет. Все посылки, прежде чем выдать заключенному, вскрывались в его присутствии. Все "неположенное" отбиралось, а Евангелие относилось к неположенному.

Однажды брат-латыш сообщил Леве, что в соседний барак поместили только что прибывших с этапом братьев-лютеран — немцев. В тот же вечер юноша пошел знакомиться с ними. В углу на нарах он увидел трех благообразных старичков с небольшими бородками. Лева поздоровался и представился, что он верующий брат. Один из старичков, улыбнувшись в ответ, сказал:

— Мы сами лютеране и находимся на верном пути.

– А я евангельский христианин-баптист, — ответил Лева. — И тоже нахожусь на самом верном пути.

– Да, да, — заключил другой старичок. — Мы все находимся на верном пути, хотя по некоторым вопросам наши взгляды и не совпадают.

Побеседовали о том, кто за что и как попал в заключение, а затем Лева спросил, нет ли у них Евангелия.

– Евангелия нет, но Библия у нас всегда с собой, — вступил в разговор третий и, порывшись в мешке, достал маленькую Библию на немецком языке.

– Вы знаете немецкий? — спросил он, подавая Библию Леве.

– О нет, увы! Учил в школе немного, да забыл.

Юноша полистал страницы книги, но прочесть ничего не смог. Второй раз оказался он в таком положении и снова пожалел, что с детства не изучал, как следует, немецкий язык, хотя возможность Заметив на лице Левы растерянное выражение, старичок сказал ему:

– Приходите ко мне каждый вечер после работы и мы вместе будем читать и переводить Евангелие.

Лева обрадовался. Ведь он будет не только читать Евангелие, но и одновременно изучать немецкий язык. Как говориться две горошки — на ложку. Несколько дней Лева ходил к старичку, и они вместе читали Евангелие. Старичок учил Леву читать и переводил. Но в жизни все меняется и иногда очень быстро. Старичков лютеран отправила куда-то в другое подразделение, и на этом учение Левы закончилось.

Глава 7. Труд, голод, холод

Так хотелось тепла и солнца, но зиме, казалось, не будет конца. Страшные морозы чередовались с не менее свирепыми вьюгами, но, несмотря на непогоду, заключенные выстроили целый квартал двухэтажных домов. Дома обнесли высоким проволочным забором, установили вышки для часовых и решили перевести туда несколько бригад заключенных — образовать лагерное подразделение. В это подразделение должна была войти и Левина бригада.

С братом-латышом пришлось распрощаться. Это было трогательное прощание. Латыш только что получил из дома посылку и, как Лева ни отказывался, вручил ему сахар и кусочек сала. Сразу же после работы бригаду Левы повели в новое подразделение. (Вещи были упакованы заранее и перевезены на лошадях.)

Проволочный забор, окружавший лагерь, создавал зону. Свет в двухэтажных домах, казалось, говорил о заботе начальства о быте заключенных. Бригадиры распределили дома между собою, и Лева, а с ним еще несколько человек из бригады оказались в уютной двухкомнатной квартире. В ней была печь и стояли так называемые топчаны.

— Ну, теперь заживем! — радовались заключенные. "Зажить", однако, сразу не удалось. В помещении стоял такой же мороз, как на улице. Попытались разжечь уголь и дрова в печи, но из этого ничего не вышло: дым шел не в трубу, а в комнаты. Кричали, шумели, но поделать ничего не смогли. Так и пришлось распроститься с надеждой растопить печь. Или заключенные-печники клали эти печи недобросовестно, или же печи так промерзли, что не поддавались обогреву. Тяги не было никакой.

Это была такая ночь, которую Лева запомнил на всю жизнь. Мороз, как на улице — сорокаградусный. Кутаясь на топчане, не вынимая ног из валенок, закроешься в бушлат, чтобы дышать только закупоренным воздухом, и все стынет, замерзает... Холод, страшный холод...— вспоминал потом о ней Лева.

Так и промучились заключенные на новом месте всю ночь, а наутро их погнали в столовую. Там с приготовлением пищи тоже было не все благополучно, и напоили их только кипятком. Горячую же пищу обещали привезти прямо на производство. А мороз в тот день выдался, как говорится, знатный. Ноги в валенках коченели, и Лева, чтобы не обморозить пальцы и как-нибудь согреть ноги, то и дело бил носками валенок о бревна. Какая уж тут, в подобных условиях, была производительность труда!

Наконец, привезли суп в термосах, но мисок не было. Взамен мисок — железные бачки, те самые, в которых заключенные обычно моются в бане. Жидкий, как вода, гороховый суп разлили по этим бачкам. Вокруг каждого с ложками в руках сгрудилось человек десять, по команде они дружно заработали ложками, поспешно черпая горячую баланду.

Это было захватывающее зрелище, но слишком грустное. Лева вместе со всеми набросился на баланду... Его подгонял ужасный голод. Юноша едва успел произнести перед пищей обычное:

— Господи, благослови!

Тарелок, чашек начальство так и не достало, и все время, которое Лева прожил в этом пункте, ему приходилось питаться из общих железных тазов.

Когда после работы вернулись в лагерь, то печи уже были отремонтированы. Их прочистили и затопили. Стало очень тепло и приятно. Можно было сбросить ватный бушлат, ватные брюки и почувствовать себя хоть на миг человеком.

В печку была вмонтирована плита с духовкой, и Лева тут же начал готовить на ней вкусные вещи. Он брал ломоть хлеба, посыпал его сахарным песком — подарок брата-латыша — и клал в духовку. Сахар плавился, хлеб немного поджаривался, и получалось нечто вроде пряника или сладкой гренки. Пример Левы оказался заразительным: остальные стали делать то же. Сахар и сало, которые дал Леве брат-латыш, были съедены в тот самый теплый зимний вечер вместе со всеми жильцами комнаты. Так заключенные отпраздновали свое "новоселье".

А холод крепчал, и ветер усиливался. Бригады вольных плотников перестали выходить на работу. Тогда начальство собрало заключенных и объявило штурм строительства. Были вывешены плакаты-призывы, что ни морозы, ни бураны не должны остановить работы — "Выполним и перевыполним нормы!"

Ударный труд был чреват несчастными случаями. Устанавливая щиты на крышах двухэтажных домов, плотники были в особой опасности: ветер рвал все из рук — и один из зэков, упав с крыши, разбился.

Леву бригадир послал крыть щепою крыши строящихся домов. О, если бы это было летом! Работа сама по себе нетрудная, было бы и приятно, и полезно, загорая на солнце, прибивать щепу к крыше щитов. Но теперь!.. Ветер рвет щепу из рук, пальцы коченеют от холода, становятся, как деревянные, а надо крыть, прибивая эту щепу, — таково задание. Лева мучительно страдал, замерзая на крыше. Пальцы на руках опухли, на ногах — болели, а большой палец на правой ноге совсем раздулся. Но нужно было работать, выполнять норму...

"Воспитательная часть лагеря непрерывно поучала, мол заключенные должны испытывать чувство гордости от сознания, что им доверили участие в столь великом строительстве, что только трудом они могут "искупить свою вину". И люди трудились, и честно трудились. Только воры да видавшие виды уголовники-рецидивисты по-прежнему считали, что лучше отсидеть в кондее, чем потерять на такой работе здоровье.

Бригадир видел, что Лева работает добросовестно и относился к нему хорошо. Понемногу он стал учить юношу плотницким работам. Лева уже умел настилать полы, подгонять доски, а однажды ему дали такую работу, от которой отказался вольнонаемный: с помощью трафаретов наносить масляной краской номера на вновь выстроенных домах. На морозе стыли не только руки, краска становилась такой густой, что ею невозможно было писать. Но Лева писал. То и дело бегал в "подогревалку" — отогревать пальцы и краску, а потом снова шел на свирепый мороз писать номера.

Бригадники стали замечать, что Лева — другой человек, не похожий на них, и скоро всем стало ясно, что он верующий христианин. Его веру никто не ставил юноше в вину, наоборот, не только старики, но и молодежь относились к нему хорошо, знали, что Лева лишнего слова не скажет, никого не осудит, всегда чем-нибудь постарается помочь.

Но вот, наконец, повеяло теплом. Казалось, еще немного — и наступит весна. Однако вскоре завернул такой холод и разразился такой буран, что создалось впечатление, будто природа вовсе забыла о весне. В одну из страшных ветреных ночей, когда сыпал особенно густой снег, в соседней квартире, где помещалась часть Левиной бригады, царило непрерывное оживление. Сосед юноши шепнул ему на ухо: "Собирается побег".

Среди арестантов в соседней квартире был летчик. Он, тяжело переживавший заключение, и явился инициатором побега. Его участники запасли хлеб (прочие заключенные делали вид, что они ничего не знают), и в ту самую ночь, когда вьюга прямо-таки сбесилась, захватив одеяла, полезли через сугробы к зоне. Ветер выл, снег слепил глаза. Накинув одеяла на проволоку изгороди, они перемахнули через нее и исчезли в снежных вихрях. Исчезли бесследно.

Замерзли ли они где-нибудь в сугробах, или же их поймали, или, пробравшись к вольным, они сумели переодеться и скрыться, или, может быть, их, настигнув, убили, — все это для заключенных осталось неизвестным. Начальство пошумело, поискало, но потом на проверке объявили, что бежавшие найдены. Лева к мысли о побеге относился отрицательно. Он считал, что нужно терпеливо нести крест, который возложил Господь, а не сбрасывать его с плеч.

Глава 8. Монах

К весне бригаду, в которой был Лева, перевели обратно в барак. Здесь Лева сдружился с заключенным, который не ругался, как прочие в бригаде, и отличался от других своею скромностью. Узнав, что Лева верующий, новый знакомый стал расспрашивать его о сути его верований, а потом открылся ему: мол, всю жизнь был монахом Сызранского монастыря. Как монаха его и забрали. Вся "вина" его, следовательно, заключалась только в том, что он был монахом.

Лева про монастыри и монахов знал только понаслышке, и после работы новые знакомые часто беседовали. Сызранец рассказывал юноше-баптисту о своей прежней жизни. И лицо его при этих воспоминаниях приобретало какое-то Особое выражение.

— Какое благолепие, какой звон, какие иконы!.. — сокрушенно вздыхал он. — Бывало, встанем засветло к заутрени... И трудились, и постились — все как полагается.

Понятно, у каждого православного монастыря свой устав, свои нравы, свои обычаи, но в общем и целом, настроение встреченного Левой монаха можно было бы, пожалуй, выразить словами стихотворения Зинаиды Гиппиус "Не здесь ли?"

Я к монастырскому житью
Имею тайное пристрастие.
Не здесь ли бурную ладью
Ждет успокоенное счастие?

В полночь — служенье в алтаре,
Напевы медленно-тоскливые...
Бредут, как тени, на заре
По кельям братьям молчаливые.

А утром — звонкую бадью
Спускаю я в колодезь каменный,
И рясу черную мою
Ласкает первый отсвет пламенный.

Весь день — работаю без дум,
С однообразной неизменностью,
И убиваю гордый ум
Тупой и ласковой смиренностью.

Я на молитву становлюсь
В часы вечерние, обычные,
И говорю, когда молюсь,
Слова чужие и привычные.

Так жизнь проходит и пройдет,
Благим сияньем озаренная,
И ни чего уже не ждет
Моя душа невозмущенная.

Неразличима смена дней,
Живу без мысли и без боли я,
Без упований и скорбен,
В одной блаженности — безволия.

Лева рассказывал своему монастырскому собеседнику, волею революции вырванному из привычной обстановки и насильственно помещенному совсем в иной мир, о себе, о своей любви к Богу, а монах с удивлением смотрел на него. Ему не верилось, что, как утверждал Лева, можно и должно служить Богу, не выходя из "мира", в самой заурядной жизненной обстановке.

Тут, в стенах лагеря, скрестились две взаимоисключающие точки зрения. Спор этот, понятно, был не нов и начат далеко не со вчерашнего дня. Но тем интереснее, что он был продолжен в столь исключительных условиях.

– Нет, нет, — говорил монах. — Самое главное — это отречься от мира, посвятить себя целиком Богу и молиться...

– Нет, нет — возражал ему Лева. — Самое главное — посвятить свою жизнь Богу, живя среди людей. Ведь заповедал же наш Учитель, Христос не только монахам, отшельникам, но и всем людям вообще, в каких бы условиях они ни жили: "Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного".

– А вот, — качал головой монах, — когда мы жили в монастыре, сколько было паломников!.. Они видели нашу жизнь, видели благочестие и воздавали славу Богу.

– Ну, а как же вы понимаете слова Христа, когда Он молился о своих учениках: "Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранить их от зла"? Мы должны жить среди людей, святить в миру Божие и своею жизнь отражать учение Христа, подтверждать Его истинность.

— Ну, вот мы с вами сейчас живем среди людей, — опустив голову, продолжал не соглашаться монах. — Но что это за жизнь? Только одно мучение: слушать эту ругать, эту несусветную похабщину, видеть все эти беззакония... А ни вы, ни я — мы не просвещаем этих людей. Нет таких условий. А вот когда церкви, когда монастыри, — какие свечи горят перед Богом; какие службы идут!.. Тут, действительно, кто ищет Бога, найдет Его...

Лева возражал и доказывал, что самое важное и главное — это идти в мир и, живя в привычной обстановке, спасать падших грешников...

Иногда им приходилось работать вместе. Одними носилками таскали глину. Когда монах сердился, возмущаясь царившими в лагере порядками Лева останавливал его. Тот не обижался и в ответ на замечания Левы благодарил:

— Правильно, правильно ты, брат, говоришь!

Особенно нравилось монаху, что Лева не брился и его лицо покрылось едва заметным пушком. Ему самому уже было лет пятьдесят, и голова его стала совсем седой.

...Но однажды взрыв возмущения, охвативший душу монаха, разрушил всю его веру, все его убеждение в преимуществе монастырского жития. Как-то в день отдыха заключенные вспоминали свои семьи, рассказывали про своих детей. Было какое-то особенное оживление, не стало слышно грязных анекдотов. В каждом из участников беседы словно родилось нечто возвышающее, перенесшее всех их далеко от привычной невеселой обстановки. Вспоминая семьи, некоторые поделились своими радостями первого месяца любви, некоторые рассказали, как познакомились, как поженились. Один молодой крестьянин с живостью говорил о том, как ждал рождения сына, как заботился о жене, когда та забеременела.

— И вот, когда появился наш Петя и я увидел этого крошку, я еще больше полюбил свою жену. Ребенок словно озарил нашу жизнь...

Внезапно рассказчика перебил монах. Он вскочил, весь трясясь и не обращаясь собственно ни к кому, отрывисто, почти крича, выдохнул.

— А я?.. Я загубил свою жизнь, загубил в этом монастыре!.. Я не знаю даже запаха женщины, не знаю ласки, не знаю ничего этого. Все время борьба с плотью. И вот теперь годы ушли, а; у меня нет этого, хотя я всей душой хотел тоже иметь семью. Загубил, загубил я свою жизнь!..

Он бросился на койку, схватил подушку и спрятал в ней свое лицо.

Никто не смеялся над ним. Все чувствовали, как тяжело этому человеку, и понимали, что горе его непоправимо. Он, как и все, был рожден для счастья, для радости, но годы ушли. Он с самых юных лет в поисках истины пошел в монастырь, чтобы безраздельно служить Богу, провел там юность и зрелые годы, за то, что был монахом, отбывает сейчас столь несправедливое наказание... И вот теперь — жестокое раскаяние, что избрал в жизни не тот путь. Он не отрицал Бога, любил богослужение и все церковное, как он выражался, благолепие, но теперь сильно раскаивался, что подавил, уничтожил в себе то доброе чувство, которое звало его к простой семейной жизни, к отцовству...

А Лева, глядя на то, как сокрушается монах, думал про себя: "Апостол Павел советует остаться, как он, то есть не иметь семейной жизни, но это кому дано. А кому не дано, тот, видимо, должен исполнять закон Божий — иметь семью".

Глава 9. Брат-кузнец

Левы услышал, что среди расконвоированных заключенных есть один — кузнец по специальности. Про него говорили, что он не ругается и слывет среди людей "божественным" человеком.

Лева передал ему записочку: "Кто вы? Как вы верите в Бога?" На следующий день кузнец сам пришел в зону — за черту ограды, где находились бараки заключенных, и нашел Леву. Этот высокого роста статный кубанец был брат во Христе. Встреча состоялась необыкновенно радостная. Кузнец даже пожалел, что он расконвоированный, хотя ему жилось гораздо лучше, чем заключенным за колючей проволокой, и сказал, что хотел бы быть там же, где Лева, в бараке, лишь бы иметь возможность общаться с ним.

– А не встречал ли ты в Прокопьевске верующих? — поинтересовался Лева.

– Нам не разрешают ходить среди вольных, — ответил кузнец. — Но некоторые приходили к нам по делам ремонта, и я спрашивал. Нет, верующих в Прокопьевске они не знают.

– Может быть, они и есть, да таятся, — предположил Лева.

– Если нет, то будут, — уверенно сказал кузнец. — Город растет, многие приезжают, и здесь будет Церковь Христа.

Почти каждый выходной они встречались, беседовали, сидя на нарах, вспоминали лучшие годы, иногда тихо пели.

— Споем, брат. Люблю гимн "Ближе, Господь, к Тебе".

— О, это любимый гимн брата Ладина, старичка, в Самаре, которого сослали, — отвечал Лева. И они вполголоса запевали: "Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе..."

Расходясь, всегда тихо молились, и Лева обычно провожал брата-кузнеца до вахты. Когда тот доставал что-нибудь вкусное (а тогда в ларьках иногда продавали кетовую икру), он угощал Леву.

Однажды кузнец пришел задумчивый и расстроенный.

— Знаешь, брат, — сказал он Леве, — у меня такое переживание, что не знаю, как поступить. Недалеко от нашего лагеря поставили целый состав товарных вагонов. Начальство вызвало меня и говорит: "Оставь всю свою работу, поручаем тебе срочное дело: ты должен ковать решетки и прибивать их к окнам товарного состава. Если выполнишь порученное, горбуши наешься вдосталь". Ну, я, конечно, смолчал. Пошел в кузницу, подобрал проволоку, железо, и вот теперь делаю решетки. У нас разговор идет, что из лагеря готовится какой-то дальний, большой этап, и именно эти вагоны оборудуют для отправки заключенных. Я, конечно, понимаю все это, но вместе с тем думаю, могу ли я, как христианин, делать решетки для людей, для самих себя? С одной стороны, сам-то я не сажаю никого, с другой стороны — делаю решетки, вроде как участвую в создании неволи...

Вопрос брата заставил Леву призадуматься. Наконец, он произнес:

— Нужно молиться. Каждый из нас стоит перед Богом. Если что нельзя, совесть не позволяет, то лучше отпроситься на другую работу, а если сердце не осуждает, то Бог не взыщет... Кому как открыто, кто какого духовного уровня достиг.

Когда они встретились в следующий раз, кузнец рассказал, как пытался перевестись на другую работу, но начальство, видя его честность и добросовестность, отказало: мол, другим эту работу доверить не могут и настоятельно требуют, чтобы именно он делал решетки и прибивал их.

– Ну, и как же ты? — спросил Лева.

– Делаю и прибиваю, — смиренно ответил брат-кузнец. — Надеюсь, что Бог не взыщет. Я здесь ни при чем, что всех нас, людей вообще, в тюрьме держат...

И тут Леве невольно пришли на память строки стихотворения известного поэта Валерия Брюсова:

Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.

И ему стало тяжело на сердце, когда он понял, что все тюрьмы, лагеря, решетки, замки — все-все до мельчайших деталей сделано самими трудящимися. Ведь не буржуи, не капиталисты строили тюрьмы, а тем более создавали всю лагерную систему: бараки, сторожевые вышки, колючую проволоку. — Все это для самих себя сделали сами рабочие.

— Стало быть, — думал Лева, — мы сами себе создаем наше рабство... Нет, лучше не думать об этом...

Глава 10. Сосковец

"...Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие".
Деян. 14:22

Весеннее солнышко пригревало землю, и снег таял. Приближение весны чувствовалось и в веянии ветерка, и в щебетании птиц, которых заключенным удавалось видеть на стройке.

– Ну, теперь заживем! — говорили некоторые. — Скинем теплую одежду, легче будет работать, греться можно будет не в теплушках, а на солнышке.

– Загорать будем! — добавляли, посмеиваясь, другие.

Однако старые, опытные рецидивисты, с сомнением качая головой, предупреждали:

— Напрасно радуетесь. Весна — самое опасное время. Многие дотягивали до весны, а потом силы иссякали, и они помирали. Особенно кто туберкулезный: закашляет кровью — и конец...

Неожиданно всех встревожила весть: собирают большой этап. Куда, зачем — никто не знал. Состоялась врачебная комиссия, и всех потерявших трудоспособность и резко ослабевших в списки не включали.

— Подбирают трудоспособных. Этап большой — значит, на большие работы, — строили догадки заключенные.

Собственно говоря, ехать никому не хотелось, ведь, можно было попасть из огня да в полымя. Здесь все-таки стройка больше плотницких работ, пока шахта еще не развернулась. А там можно попасть в каменоломни, на тяжелые земляные работы или на лесозаготовки. Но, само собой разумеется, с заключенными никто не советовался: у них ничего не спрашивали и им ни о чем не докладывали. Они были просто рабсилой, которую можно направить куда угодно, когда угодно и использовать в любых условиях. В списках отправляемых оказались и Лева, и брат-кузнец, и многие другие.

Снег уже стаял, когда этап был готов к отправке. На сердце у Левы было спокойно. Он знал, что так или иначе, а скорби будут продолжаться и что многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие. К тому же юноше давала силы владевшая им уверенность, что он поедет не один: с ним будет Высшее Руководство, ибо, как говорит Писание, Он Сам сказал: "Не оставлю тебя и не покину тебя".

На огромной площади перед вахтой землю разбили на квадраты. В центре каждого встало по надзирателю, к которому направляли этапируемого заключенного с вещами. На квадрате происходил тщательный обыск, и все неположенное отбиралось.

Памятные стихи из Слова Божия Лева писал по утрам теперь уже не на березовой коре. Заключенным, как паек, выдавали махорку и к ней несколько пачек курительной бумаги. Махорку — страшный яд — Лева всегда бросал в печку, за что многие курильщики на него сердились. Они предлагали юноше менять махорку на сахар или хлеб. Но, как бы ни был голоден Лева, на такую мену он никогда не соглашался. Ведь написано в Евангелии: "Не делай другому, чего себе не желаешь". Курительную же бумагу он использовал, записывая на ней карандашом "золотой стих" на день.

Во время обыска исписанные листки в этих маленьких пачках всегда находились в середке, а сверху лежали чистые. Надзиратели на курительную бумагу не обращали внимания, и, таким образом, памятные стихи из Слова Божия сохранялись и радовали Леву в этапе.

Кстати сказать, этап — это самое трудное время для заключенного: сухой паек, неизменное воровство в вагонах, теснота — набивают, как сельдей в бочку, — нередко недостаток воды и даже соленой рыбы. А главное — неизвестность. Люди в этапе всегда чувствовали, что они теряют силы.

В те годы заключенным за работу не полагалось никакой платы. Взамен ее выдавали так называемые премиальные, причем не теми деньгами, которые были в обращении "на воле", а особого вида бумажными знаками, называемыми бонами. На них в лагерном ларьке можно было купить продукты, обувь или даже красивую рубашку. Перед этапом Лева на полученные боны приобрел немного картофельной муки. Как потом оказалось, это было очень кстати. Дорогой юноша размешивал ее в кипятке, и получался кисель. А если добавить в него немножко выдаваемого в паек сахара, то кисель получался вкусным и питательным.

В товарном (его еще называли телячьем) вагоне были двухэтажные нары, но их на всех не хватило. Заключенных набили столько, что некоторым пришлось спать на полу — под нарами и в промежутках между ними. Этапируемым сообщили: конвой вооружен не только винтовками, но и пулеметами. И не мудрено — состав был преогромным. Двинулись в путь под охраной конвоя и сыскных собак. Эшелон заключенных шел медленно, часто стоял на станциях, пропуская другие поезда. Так, в пути текли ,дни за днями. Мимо мелькали леса, горы, селения. Этапируемые смотрели через решетки на окружающую природу, строя при этом домыслы о том, где они находятся, куда их везут? Леве совсем не пришлось смотреть в окно: около него сидели "паханы" — многолетние руководители воровского, преступного мира.

Благодаря тому, что некоторые из бригадников позаботились о нем Лева, расположился в углу нижних нар. Он испытывал необыкновенное сердечное волнение: хотелось многим рассказать о Христе. Однако то ли по природе он был несмел, то ли у него не хватало духовной силы, но юноша не решился открыто выступить перед всеми, а только вел тихую беседу с соседями по нарам.

– Вот если нас на север загонят... — размышлял его сосед.

– Загонят, так загонят, — замечал Лева. — Гораздо важнее найти ответ на вопрос: куда же вообще наша жизнь направляется? Дни уходят за днями, и мы на поезде жизни куда-то едем, спешим. А куда?

— Ну, куда? — поддержал разговор другой сосед. — В конечном итоге только в могилу. Как мы ни кичимся участь всякого человека одна...

— Верно, — подтвердил Лева. — Смерти никому не избежать. Но вот самое существенное: кончается все могилой или не кончается? Одни люди говорят, что да, кончается; другие же на основании каких-то данных утверждают, что человек сам по себе не исчезает: умирает тело, а дух сохраняется, так как существует закон сохранения энергии.

– А что такое дух? — с вызовом спросил молодой сосед. — Просто человек выдохнул пар, вот тебе и дух...

– Так-то оно так, — сказал Лева. — Но многие говорят, что не только в паре дело, существует в человеке нечто, что воскреснет, и будет тогда другая жизнь — для одних вечное, счастье, для других — вечный ад.

— А может, сказки все это? — не унимался молодой сосед. Но другой, более пожилой, подумав, произнес:

– Вряд ли это сказки. Многие умные люди верят в загробную жизнь... И подумать только, в каком же положении окажутся те, которые все отрицали и ни во что не верили. А вдруг обернется, что все это правда, и они предстанут перед страшным судом...

– Для того, чтобы выяснить все это, — сказал Лева, — мы должны обратиться к достойным, знающим людям. И вот Апостолы, как говорит Писание, утверждают, что есть возмездие за грех и есть вечная жизнь.

— А откуда они это узнали?

— От Христа. Христос возвещал только истину, в устах Его не было лжи. Он нес людям только добро, исцеление, и именно Он открыл им, что воскресение из мертвых будет, что каждый получит возмездие в зависимости от того, кто как употребил свою жизнь, свой талант, и это достоверно...

Беседу нарушил внезапный толчок, вызванный остановкой поезда. Конвой закричал, чтобы подготовили бачки для горячей воды и ящики для получения хлеба. Дорога была дальняя, и этапируемых периодически снабжали свежим хлебом. В вагоне поднялись шум и толкотня...

Прошло еще несколько дней пути, и заключенные узнали, что они ехали севером России: миновали Ленинград и двигались к Карелии. Большая остановка была на станции Медвежья Губа. Слухи о новом месте назначения росли, и конвой теперь уже не скрывал, что их везут на великую сталинскую стройку — на Строительство Беломорско-Балтийского судоходного канала.

Вот, наконец, и приехали. Остановились на станции Сосновец. Началась выгрузка из вагонов. О, как рады были заключенные размять полузакоченевщие от неподвижности члены!

Со станции этап погнали в лагере. Прошли мимо большого, длинного деревянного дома — это было управление Сосновецкими лагерями. За ним простиралась проволочная зона. А вот и лагерь! Разместились в огромных палатках. Рабочая сила тогда направлялась со всех сторон, и строить бараки для заключенных не успевали. Деревянное основание сверху обтягивали брезентом — получалось жилище, похожее на палатку.

В каждой палатке устанавливали железную печь, в углу устраивали сушилку — вот жилье и было готово. Такими палатками застраивались целые улицы, и жили в них на сплошных двойных нарах тысячи и тысячи людей: сталинская машина "вербовки" работала вовсю, следователи не успевали выдумывать арестованным вину за виной... Постельных принадлежностей этапируемым по прибытии не выдали. Видимо, снабжение отставало от пополнения лагерей заключенными. Тех, кто прошел санобработку, – разбили на бригады. Первые дни, в карантине, работали на подсобных работах. Левой руководило одно желание: найти братьев, то есть таких же верующих, как он. И он их нашел. И сразу стало как-то хорошо, приятно на новом месте. Каждый вечер встреча с братьями, беседы, молитвы, тихое пение... Трудно выразить словами, что значит встреча с понимающими тебя людьми. Тяжесть ярма заключения как-то сразу становится легче. Приехавших собрали в клуб. Там выступило начальство и сказало, что родина и партия "доверили" им великое строительство канала, который свяжет одно море с другим и будет очень ценен для развития экономики страны. Начальство особенно упирало на то, что всех, кто будут работать добросовестно и выполнять нормы, обязательно премируют. Будут аккуратно проводиться зачеты рабочих дней, а по окончании стройки особо отличившимся работникам даже большие сроки будут сняты и они будут освобождены.

— Трудитесь, искупайте вину! — призывало начальство, хотя все прекрасно знали, что вина большинства заключенных мифическая, эфемерная. — Мы о вас будем заботиться. Ну, а того, кто собирается лодырничать, не потерпим — дадим новый срок.

Глава 11. Первые работы

Первые недели бригада Левы копала котлованы, потом их поставили корчевать пни: надо было подготовить место для каких-то новых построек. Почва была полупесчаной. Лева выкорчевал один пень, ему дали другой. Вероятно, на этом месте росла большая сосна. Лева работал напряженно, но вовсе не потому, что мечтал получить зачет рабочих дней. У него совсем не было надежды стать свободным, поскольку сам Христос не обрел свободы на земле. считал, что везде нужно трудиться добросовестно. Кроме того, сам характер работы вызвал у юноши приятные воспоминания, остро напомнив ему детство, когда они с отцом корчевали пни яблонь. Вот почему, несмотря на то, что рабочий день уже кончался, Лева продолжал окапывать отведанный ему пень, стараясь извлечь того из земли, и спустился около него по пояс в яму.

В это время мимо проходило начальство, наблюдая, кто и как работает.

– Ты грамотный? — спросил начальник Леву.

– Да, — ответил он, — окончил девятилетку да еще курсы огородничества и садоводства.

– Грамотные люди нам нужны, — сказал начальник и распорядился записать юношу в бригадиры.

Лева ничего не сказал в ответ, но, возвращаясь под конвоем с работы в лагерь, задумался над вопросом, может ли честный человек быть бригадиром. И не только честный, но и верующий. Ведь известно (тогда об этом все говорили), что работа заключенных и строительство канала в. целом держатся на трех "китах": это мат, блат и туфта. И действительно, Лева постоянно наблюдал, что не только рабочие и бригадиры, но и все начальство в подтверждение своих доводов и для "убеждения" не находили ничего лучшего, как применять самую скверную матерную ругань. Мат глубоко возмущал юную душу верующего. Да и не только его одного. В заключении встретился единственный человек, который восхищался матом и, утверждая, что в нем сокрыты творческие способности русского народа, тщательно собирал и записывал всевозможные варианты этой мерзкой ругани. Он представился как писатель. Далее следовал блат, то есть обязательная связь с сильными, опека их, всяческое к ним подхалимство. И все это для того, чтобы получить более выгодное задание, лучший инструмент. Наконец, туфта, то есть то самое, что делают все бригадиры, завышая расценки и замеры работ, чтобы прокормить членов своей бригады да и себе самим заработать побольше премиальных. А венчает должность бригадира постоянная необходимость понукать людей, быть своего рода погонщиком этого бессловесного человеческого стада. Обдумав свое новое назначение, юноша пришел к выводу, что бригадиром он быть не сможет. И вечером, когда Леве официально сообщили, что ему поручается бригада, он категорически отказался от повышения в должности. Как его ни уговаривали, как ни убеждали, аргументируя это главным образом тем, что не такой уж он крепкий и на тяжелых работах пропадет, Лева упорно настаивал на своем: мол, с этой работой не справлюсь и потому за нее не возьмусь.

А перед тем, как отойти ко сну, Лева молился Господу:

— Господи, Ты видишь, что эта работа мне не под силу, я не могу выполнять норму. Смилуйся, устрой все по-хорошему...

И что же? Наутро в его палатку (случайность то была или не случайность?) забежал один из верующих — брат-электрик.

– Послушай-ка, брат! — быстро проговорил он. — У нас начальник электростанции и механик ищут человека по учету электроэнергии и других различных работ. Может, ты справишься?

– Что ж, — ответил Лева, — я физику изучал — попробую.

В то время кроме охраны зоны лагерей на канале были сооружены дополнительные зоны оцепления. Правда, при необходимости заключенные могли выходить из зоны, но на это требовался особый пропуск. Получив его, Лева направился в контору электростанции. Местность вокруг была чудесная: камни, сосны... Электростанцию построили на берегу быстротекущей, порожистой карельской реки Выг.

Река Выг, Выговский край, Выгозеро... Как бы удивился Лева, если бы узнал, что примерно за 240 лет до постройки Беломорско-Балтийского канала как раз на берегах реки Выг — на том месте, где он впоследствии был сооружен, — коммуной жили русские люди. И именовали они себя почти так же, как Лева — христиане евангельского исповедания. Еще более Лева был бы удивлен, если бы узнал, что эти люди попали сюда, в столь глухие и нелюдимые тогда места именно из-за своих религиозных взглядов. Правда, они не были ссыльными. Они сами бежали сюда, в эту глухую, гиблую местность, спасаясь от "десятирожного зверя" антихриста и антихристовых властей. Их песни свидетельствуют о глубоком неприятии ими мира, в котором "градские законы" все истреблены, а сонмы мерзостей умножены и торжествует зло. Они не хотели и не могли мириться с такими порядками в обществе, при которых "в сластолюбии которые тех почтили, на седалищах первыми учинили, а собор нищих возненавидели. Лихоимцы все грады содержат, немилосердные в городах первые, на местах злые приставники".

Кто же были эти люди? Выговская общежительная пустынь была учреждена раскольниками-беспоповцами и получила название Выгореция. Основателем пустыни был старец Даниил — человек мягкого, незлобивого характера. Он предсказал, что "места эти распространятся и прославятся во всех концах. По-умножении же поселятся с матушками и с детками, с коровушками и с люлечками". Предсказание Даниила сбылось. Вот почему скит в память отеческого провидения и назвали Даниловским. Потом рядом с ним появился Алексинский (женский) скит.

Во главе Выгореции стояли такие выдающиеся люди, как братья Андрей и Семен Денисовы (из рода князей Мышецких). Особенно силен в риторских науках и философии был Андрей Денисов — незаурядный ум и высокообразованный по тому времени человек. О нем, его начитанности и влиянии на "рядовых" раскольников имеется много исторических свидетельств. Братья Денисовы были, между прочим, авторами широко известного в свое время полемического сочинения — "Поморские ответы". На первых порах скитники много бедствовали. Причиной были недороды из-за плохих климатических условий ("зяблевые годы"), Но вскоре скит окреп и вырос в большое многоотраслевое коллективное хозяйство, и его по справедливости следовало бы отнести к числу наиболее ранних в нашей стране коллективных хозяйств, а точнее — коммун. В Выгореции, кстати, процветал на редкость вольномысленных дух в лучшем значении этого слова. Говоря словами М.М. Пришвина, который в свое время немало и с большой теплотой писал о Выговской киновии и о людях "древнего благочестия", "при царе Александре III приехал чиновник, все описал, все опечатал, и с тех пор Выгореция кончилась". Было это в 1854-55 годах. Историк свидетельствует, что не уцелели не только иконы и старые рукописи, даже скитские постройки — и те были разрушены.

Но все это было давно. А сейчас на дворе стоял 32-й год XX века и юный христианин Лев Смирнский направлялся в контору электростанции.

Начальство электростанции — такие же, как он, заключенные специалисты — встретили Леву приветливо, расспросили, за что он здесь, и, узнав, что попал в заключение за веру, по-доброму засмеялись.

— За что только теперь не сажают! — воскликнул механик, венгр по национальности. Он был когда-то участником венгерской революции, бежал в Россию, и вот теперь осужден как... контрреволюционер. "Вольная" профессия Гаспара Гаспаровича Леренса — инженер.

Заведовал электростанцией русский, из простых. Он похлопал Леву по плечу и отвел в контору:

— Вот это твоя комната — работай. Будут приносить тебе отчеты о расходе топлива, электроэнергии, все учитывай по форме. Дам тебе книги — занимайся, времени хватит.

Лева старательно принялся за работу: ходил по объектам, лазил по каналам, знакомился с компрессорами. Компрессоры — "Чикаго", "Сумский" и другие — перестали быть ему в диковинку. Деррики, гайдеррики, помогающие вытаскивать камни из канала, центробежные насосы, выкачивающие воду из котлована, моторы — все стало близко для него. Когда у механика плавились подшипники, он составлял акты и направлял подшипники в мастерские для восстановления.

Леренг и начальник электростанции были очень довольны отношением юноши к труду, а Лева вскоре так освоил работу, что у него оставалось много свободного времени, и он начал изучать электротехнику. Появились мечты:

— Вот, если Богу будет угодно и я освобожусь когда-нибудь из заключения, то поступлю в электротехнический институт, стану инженером-электриком. У электричества большое будущее. И быть инженером-электриком вполне совместимо со званием христианина.

Так думал Лева. А дни летели. Наступила поздняя весна 1932 года. Погода установилась теплая, ясная, и строительство шло самыми развернутыми темпами. Тысячи заключенных вкладывали в работу на канале свое здоровье и силы.

Глава 12. Мать

А на воле в это время шло планомерное уничтожение духовной жизни. Общины были разбиты, союзы и организации верующих прекратили свое существование. Редко кто из братьев получал письма от своих общин, писали только родные.

Лева Смирнский из своей Самары тоже не имел -никаких известий, письма приходили лишь от мамы. Ее душа и сердце всегда помнили гонимого, презираемого сына, и в письмах она всячески старалась радовать его, описывая жизнь семьи и упоминая тех, кто бодрствует и, как она выражалась, "еще дышит". Кстати сказать, 1932 год был чрезвычайно тяжелым и голодным для народных масс на так называемой воле. Во многих городах и селах страны люди порой нуждались в хлебе гораздо острее, чем те, кто работал на канале. Заключенные хотя и "вкалывали" за эту горбушку, но все же им выдавали ее аккуратно, без перебоев, И вдруг в одном из писем мама сообщила Леве о своем скором приезде. Она так соскучилась по сыну, так захотела его увидеть, что оставила все и отправилась к нему на Беломорский канал. Свидания в те годы давали краткие, исключительно личного характера, да к тому же лишь тем, кто хорошо работал. И поэтому когда приехала мать Левы, начальство электростанции стало хлопотать перед Прохорским — начальником Сосновецкого лагеря, чтобы заключенному Смирнскому разрешили личное свидание с матерью. Их просьбу удовлетворили. О, радость встречи! Ее трудно, почти невозможно выразить словами. А встреча с матерью всегда особенная, ибо велика и бескорыстна ее любовь. Кто только из писателей и поэтов не воспевал образ матери?! Что касается Левы то он считал свою маму несравненной — гораздо выше и лучше всех тех, которые описаны в литературе. Ибо она была матерью-христианкой. С юности она стремилась к науке, к знаниям, и все лучшее, что имела, вложила в своих детей. И вот мать обнимает своего сына — отверженного, заклейменного печатью преступления. Но сердце ее знает, что на самом-то деле он не виновен -— ни перед Богом, ни перед людьми. Вот почему, целуя его, она не сдерживает слез.

– Мама, как хорошо, что ты приехала! — радуется Лева.

– И я так рада, что Бог сохранил тебя в годину следствия и продолжает хранить...

На берегу Выга, близ электростанции, стояла водокачка. Ее-то на время и предоставили Леве и его матери, чтобы они могли жить вместе в дни свидания. А свидание им дали на несколько дней. Начальство даже отпускало Леву с работы, чтобы он почаще мог быть с матерью. Но обязательный юноша все же забегал на электростанцию, чтобы произвести необходимый учет.

– А что я тебе привезла!.. — сказала мать, открывая чемодан. Это было то, что, на взгляд Левы, было слаще меда и капель сота — Евангелие, небольшого формата Новый Завет.

– И еще, — Анна Ивановна ласково посмотрела на сына, — я привезла книгу для всех братьев. Называется она "Поднятая завеса" и почти целиком состоит из чистого Слова Божия. Там столько утешений, столько хорошего...

Практически получилось так, что мать приехала в лагерь не только ради одного Левы. После окончания рабочего дня к водокачке на берегу Выга со всех сторон подходили люди. Это были такие же верующие, как Лева и его мама. Однако прийти могли далеко не все, а только те, кто имел специальные пропуска, разрешающие находиться вне зоны. Они часами беседовали с Анной Ивановной и Левой.

Вечерело. Лучи чудесного карельского заката проникали в окно водокачки. А мать читала те места из Писания, которые могли успокоить и ободрить заключенных:

— "Ангел Господень ополчается вокруг боящихся Его и избавляет их", — звучали слова одного из псалмов. И еще: "Бог посреди его; он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра".

— Если поэтому, как сказано в псалме, "Ангел Господень ополчается" и избавляет боящихся Бога, то мы не должны допускать себя до боязни. В Его присутствии никто и ничто не может сделать нам зла. Никто не может причинить вреда ребенку в присутствии матери, если только мать сперва не будет обессилена. Но так как наш Бог не может быть обессилен, может ли в нас быть место страху? Поистине, ничто не в состоянии противостоять могучей, всепобеждающей силе Его присутствия. Горы, и океаны, и скалы, и пустыни — все это в духовной области жизни тает и исчезает при Его появлении. Как сказано в Писании, горы, как воск, тают от лица Господа, от лица Господа всей земли; земля тряслась, даже небеса таяли от лица Божия...

Во время таких бесед один молодой брат-заключенный поделился своими переживаниями по поводу так тяжело перенесенного им следствия: только благодаря силе Бога не страшны ему были угрозы следователей. В самые тяжелые моменты он все время ощущал Его присутствие.

Мать Левы, в свою очередь, рассказала, как тяжело ей пришлось, когда лишь потому, что муж ее был сослан, ее тоже объявили лишенкой, уволили с работы, и детей стало нечем кормить. Но она молила Бога, чтобы Он заступился, чтобы помог. И Бог помогал...Кто только ни заходил на водокачку, чтобы принять участие в беседе! И все уходили радостными и ободренными: Бог помогает, Церковь Его не исчезнет с лица земли, врата ада не одолеют ее.

Лева на боны покупал в ларьке продукты, и они с матерью были в состоянии не только сами повкуснее поесть, но и угостить своих друзей.

Однако всему приходит конец. Счастливые дни свидания с матерью истекли, она уехала. Но осталось привезенное ею Евангелие, и к нему потянулись многие. Лева, не задумываясь, разделил его на части и, оставив себе только одну (с Нагорной проповедью Иисуса), остальные передал братьям, чтобы они обменивались ими друг с другом.

Вообще верующих баптистов среди заключенных было достаточно много. Братья-белорусы, например, жили в лагерном пункте по другую сторону канала. Свое маленькое Евангелие во время обысков они искусно прятали в лапти. Но на тех лагерных пунктах, где отбывал заключение Лева, с духовной пищей было очень плохо. Вот почему, как только представилась возможность, он купил записную книжку и в свободное время переписал в нее текст Евангелия от Марка.

Вскоре в конторе электростанции установили телефонный коммутатор, у которого стала работать девушка-заключенная из лагеря. Мужчины лагеря– начали беззастенчиво приставать к молодой телефонистке — толкали ее, тискали. Однако она, будучи, видно, чистой девушкой, хранила себя от всего. Лева почему-то стеснялся с ней разговаривать. Она же, узнав, что он верующий, часто вздыхала, когда Лева упоминал имя Божие.

Была там еще одна женщина, тоже из заключенных, но та, как говорится, пустила себя по течению. Она была уборщицей электростанции и часто, не таясь, заходила в спальню, где жили Леренс и начальник электростанции: она сожительствовала с ними обоими. Те же выхвалялись перед ней Левой, говоря ей, что он "неприкосновенный" — совсем другой человек, нежели они. Женщина подходила к Леве, вела с ним бесстыдные разговоры, пытаясь соблазнить. Строго храня свою нравственность, Лева всячески доказывал, что семейная жизнь без распутства и без измены — самое чистое и великое дело. Ответом ему служил дружный хохот.

Шло время, Лева продолжал заниматься электротехникой. С удовольствием помогал Гаспару Гаспаровичу, который пытался изобрести особый транспортер для извлечения камней из канала.

Юноша благодарил Бога, что в скорбях Он дает ему возможность трудиться по силам, приобретать знания и быть полезным для окружающих.

А тем временем северное лето с его белыми ночами пролетело быстро, наступила осень. Ночи опять стали темными, и строительство канала, где заключенные работали посменно, в том числе и ночами, озарялось тысячами огней электрических фонарей, прожекторов и ламп.

У Левы складывалось все хорошо: он был доволен своей работой, встречами с братьями и бодрыми письмами, которые получал от матери. Тем не менее его не покидало какое-то внутреннее беспокойство. Хотелось больше служить людям, все силы отдать на дело Евангелия. Но беда в том, что это дело было в те годы как бы приостановлено: несмотря на то, что в лагере было много верующих, обращения грешников были единичными. Встречался Лева с одним известным украинским братом-проповедником, который работал шорником при комбайне. Казалось бы, этот труженик Евангелия и здесь должен высоко держать знамя любви Христовой, но старик совсем опустил руки, всего боялся и пуще всего — как бы его не лишили той спокойной работы, которую он в лагере выполнял. С братьями он общался мало и редко, и от беседы с ним у Левы осталось тяжелое впечатление. Никакого огня, никакой жажды подвига — один только животный, убивающий бессмертную человеческую душу страх!

Глава 13. Жизненное призвание

Чем и как прославить Господа? Этот вопрос не давал Леве покоя.

Тем временем похолодало. Чувствовалось приближение зимы. Лева жил в бараке за зоной вместе с работниками электростанции, большинство же верующих братьев размещалось на лагпунктах, и увидеть их можно было лишь в выходной. Приближалось 15 ноября — день Левиного рождения. Осталось всего несколько дней до этой даты, когда он "счислял дни свои, чтобы приобрести сердце мудрое".

— Господи! — молился он перед сном, стоя на коленях на нарах. — Ты знаешь, этот день рождения я встречу не в кругу близких, и мама не приедет. Но прошу Тебя, посети меня, дай мне такой подарок, чтобы он мне был на всю жизнь.

И Лева стал ждать подарка. Юноша получил его в виде указания, что его призвание вовсе не электротехника. Его дело — служить людям в качестве милосердного самарянина.

Как же это произошло?

За два дня до даты его рождения у Левы заболела нога. Около пальцев на стопе дергало — образовался гнойник. На следующий день нога совсем разболелась, юноша стал хромать и поэтому решил пойти в амбулаторию. Вечером после работы он зашел в лагпункт и направился в санчасть, которая размещалась в первом большом бараке около вахты.

То, что Лева увидел, поразило его до-глубины души. Приема врача ожидала масса народа, заключенные стояли, сидели, зачастую, как, например, узбеки прямо на полу, поджав, как принято у них, под себя ноги. В приемной и коридоре была невыразимая грязь. Несколько лекпомов, обслуживавших больных, только успевали поворачиваться, что-то записывая на ходу.

– Что у тебя?

– Кашель, грудь простыла.

– На таблетку.

– Что у тебя?

– Температура.

– Иди вон на ту скамейку, где сидят люди с термометрами.

Все знали, что при освобождении от работ решающую роль играет температура. Если она выше 38°, то освобождение обеспечено. В зависимости от этого и приспосабливались: одни, как только лекпом отвернулся, нагоняли температуру, постукивая кончиком пальца по концу термометра, другие приносили с собой под мышкой горячую золу, и температура повышалась до 40°, иногда термометр даже лопался.

Лекпомы все эти возможные ухищрения, на которые шли заключенные, знали и поэтому нещадно ругались и кричали на них. А бедные зеки все равно изо всех сил старались их обмануть.

Так как очередь была огромная, Леве представилась возможность наблюдать душераздирающие картины, когда лекпомы выставляли за дверь больных, которым, по их мнению, нельзя было дать освобождения.

У Левы отец был фельдшер. Он четыре года проучился в земской фельдшерской школе, где медработников готовили старые земские врачи. Готовили, как своих будущих лучших помощников. Эти фельдшеры, и в их числе отец Левы, по умению поставить диагноз болезни и назначить лечение не уступали самым опытным квалифицированным врачам. Наблюдая работу отца, Лева получил представление о медицине как о самой жертвенной и гуманной профессии.

Когда он был маленький и отец приглашал врачей на дом, Лева смотрел на них с особым, трепетным чувством. Ведь им известно не только строение человеческого тела, они изучали и такую науку, как психология. А значит (так тогда казалось мальчику) могут по лицу читать мысли — его и других. То же, что он увидел сегодня, скорее, представляло собой пародию на медицину, сущую карикатуру, но вот подошла его очередь, и Леву пригласили в перевязочную. Там сидели, кто на полу, кто на табуретках, человек пять больных. Фельдшер, не моя руки, перевязывал то одного, то другого. Никакого стерильного материала не было. Лева не был медиком, но он видел, как работал отец, у которого дома был набор хирургических инструментов и он сам зашивал резаные раны, останавливал кровотечение. Лева понимал, что значит чистота в хирургии, и теперь, видя всю эту грязь, он был просто потрясен. К тому же пол был настолько грязным, что невозможно было определить, крашеный он или же нет.

— У меня нога болит, — сказал он лекпому. — Прошу вас только об одном: дайте мне немного ваты и марганцовки. (Бинт ему привезла мать, когда приезжала на свидание.)

– Ну-ка, покажите вашу ногу Лева показал.

– Резать надо, садитесь.

– Резать я не дам, — сказал Лева

-— А я вам освобождения не дам.

— Мне освобождение не нужно, — сказал Лева. — Дайте только марганцовки. Фельдшер, у которого было работы по горло, отсыпал немного марганцовокислого калия и дал ваты.

— Только без разреза не обойдетесь, — сказал он.

– У вас я не могу делать это, слишком тут грязно... Лекпом выругался:

– А ты что хочешь, как на воле, что ли?

Лева ушел, хромая. Перед его глазами стояли толпы несчастных больных, а в ушах звучала ругань лекпомов. На душе у него было тяжело.

Придя в барак, Лева залез на нары и стал точить маленький перочинный нож, который подарил ему брат-кузнец. Он решил сам себе разрезать ногу. Для этого он налил в чашку кипяченой воды, густо развел марганцовку, опустил в нее кончик ножа, крепким раствором марганцовки смазал область нарыва и осторожно, но твердо разрезал то место, где виднелся гной. Как только гной потек, ему стало легче. Он отслоил ножом эпидермис, под которым был гной, отрезал кусочек бинта, смочил марганцем и, положив марлю и вату, забинтовал.

Следующий день был днем его рождения. С самого своего пробуждения Лева ждал подарка от Господа. На электростанции знали, что у него болит нога, и передали, что на работу он может не выходить. И вот новорожденный один в бараке. Дневальный, окончив уборку, куда-то ушел.

— Где же подарок от Тебя, Господи? — внутренне молился Лева. — Неужели это больная нога? Что Ты хочешь мне этим сказать?

У Левы вошло в привычку, если с ним приключалась болезнь или какая-нибудь неприятность, анализировать случившееся, чтобы понять, что хочет сказать посланным ему испытанием Любящий Друг. И вот теперь, лежа на нарах, Лева размышлял, что хотел сказать ему Господь.

С собой у него было Евангелие от Луки, и Лева внутренне помолился:

— Господи, у меня сегодня день рождения, никто не придет и не выскажет мне добрых пожеланий, никто не принесет мне никакого подарка. Но я прошу Тебя: Ты приди ко мне, скажи мне свои лучшие пожелания.

Лева молился от всего сердца и поэтому был уверен, что Бог слышит его. Лева знал также, что Бог часто отвечает через Слово Свое, и юноша открыл Евангелие и стал читать.

Перед ним была притча о милосердном самарянине. Он знал ее с детства, но теперь то, что говорил Христос, было необыкновенно живо, как будто вся картина развертывалась перед его глазами. И когда он дочитал до места, где было написано: "... Иди, и ты поступай так же" (Лук. 10:37), он словно услышал голос Самого Иисуса. Лева вздрогнул, как будто пелена упала с его глаз:

— Так вот кем мне надлежит быть, так вот к чему я призван! Мое назначение — быть милосердным самарянином.

Казалось, это совершенно невозможно. Но если ли что невозможное для Бога? И когда Он указывает путь, то не устраивает ли все?

Леве стало совершенно ясно, что он должен стать медицинским работником — все равно санитаром, фельдшером или врачом, лишь бы только служить людям, делая им добро от всей души.

Юноша встал на колени и поблагодарил Господа за то, что Он указал ему его профессию, или, вернее, специальность. До этого он никогда не думал о медицине. С детства, мечтая стать геологом, собирал камни и вечерами подолгу размышлял о будущем, когда в горах и ущельях будет искать полезные ископаемые. Потом увлекся химией — и химия стала для него всем. Затем Лева вспомнил, как Бог открыл ему путь сначала к садоводству и огородничеству, а позже — в электротехнику. Но все это, думал юноша, были лишь искания, а воля Божия сообщена ему только теперь — и это и есть подарок ко дню его рождения.

Перечитанный текст Евангелия произвел на Леву такое сильное впечатление, что оказался способным определить направление жизни. Текст этот, казалось, написан не на бумаге, а на скрижалях сердца, и не пером и чернилами, а Духом Святым. И юноша продолжал благодарить Бога за подарок, определивший направление его жизни.

Одновременно Лева не переставал удивляться: ведь он никогда прежде даже в мыслях не представлял себя медицинским работником. Даже отец, любивший свою профессию, не советовал сыну пойти по его стопам, зная, как низко в то время оплачивался труд медицинского работника, а трудиться, чтобы содержать семью, приходилось и день, и ночь. А теперь Лева, можно сказать, в один миг, бесповоротно и твердо получил призвание к этой профессии и принял его как подарок с неба. Никакому иному объяснению случившееся не поддавалось.

Лева тут же написал маме письмо, в котором попросил ее немедленно купить и выслать ему учебники для фельдшерской школы. Посылка с книгами пришла очень скоро. Мать достала для сына все необходимые по программе руководства и учебники.

Что произошло с Левой — трудно объяснить. Он никогда не учился так, как в эти дни — ни до, ни после. Правда, его учению в немалой степени способствовали и условия его тогдашней работы. Все положенное он выполнял буквально за два часа, а остальное время проводил за медицинскими книгами. Благо начальство не возражало, что он изучает медицину, рассуждая примерно так. Каждый может увлекаться чем угодно — кто романами, кто приключениями, кто рассказами о подвигах шпионов. Ну, что же, и для Левы медицина, видимо, очередное увлечение.

Лева учился везде: идя в столовую, сидя за чашкой супа, он, даже засыпая, не переставал твердить медицинские термины. Это было что-то необыкновенное: казалось, все его сознание живет только медициной. Буквально за несколько недель Лева "проглотил" присланные основные книги — анатомию, внутренние и инфекционные болезни, хирургию и уход за больными.

Однако к восприятию медицинских наук Лева отнесся избирательно. Когда он изучал хирургию и смотрел на рисунки хирургических инструментов, — все эти долоты, пилы, костодержатели, — ему казалось, что эти инструменты похожи на орудия инквизиции. Поэтому он решил для себя: хирургом я никогда не стану.

Глава 14. Медтехник

Близ лагерного пункта — вне зоны — расположился большой Сосновецкий лазарет. Это было огромное бревенчатое здание. Однако и в нем мест для больных не хватало, поэтому рядом с лазаретом выстроили бараки и палатки, которые также были заняты больными.

Заведовал лазаретом врач из числа заключенных — Чапчакчи, татарин по национальности, очень добродушный толстяк. Лева решил обратиться к нему насчет работы в лазарете. Тот, узнав, что Лева по всевозможным пособиям учит теорию медицины и хочет посвятить ей свою жизнь, очень обрадовался. "Нам работники нужны до зарезу", —-сказал он. Однако без аттестации он мог принять Леву на работу только санитаром.

Врач задал Леве несколько вопросов и, услышав ответы юноши, воскликнул:

— Так вы, значит, знаете! Вот что я вам посоветую. У нас на днях состоится аттестационная комиссия. Она будет экзаменовать приехавших медработников, так как многие из них медиками только прикидываются, сами же ничего не знают. Комиссия будет проверять знание и у наших курсантов. У нас здесь организовали медицинские курсы лекарских помощников, и тем, кто их заканчивает, присваиваются звания лекпомов или медтехников. Вы подайте заявление на имя начальника санчасти, он у нас вольнонаемный, очень строгий. Если выдержите экзамен — вам присвоят звание. Тогда и сможете работать.

Лева подал заявление. Аттестационная комиссия состояла из начальника санчасти, врачей различных специальностей и представителей вольного начальства. В комнату, где она заседала, входили то одни, то другие экзаменуемые. Настала и очередь Левы. С бьющимся сердцем вошел,он, внутренне молясь, и сел перед комиссией. Вопросы ему задавали всевозможные: по терапии, по уходу за больными, по перевязкам. Знание хирургии проверял известный и всеми уважаемый главный хирург — врач Троицкий, высокий лысый человек с несколько угрюмым взглядом. Он задал Леве несколько вопросов, а потом сказал:

— Вон на столе стоит бикс со стерильным материалом. Как вы будете делать перевязку? Подходите и действуйте.

Лева был несколько смущен: теорию он знал хорошо, а вот с практикой было хуже — он не сделал в жизни ни одной перевязки. Но действия его были правильными, и он заслужил одобрение. После этого ему задали еще ряд вопросов, которые были рассчитаны на сведущего в медицинских вопросах человека. В их числе был и такой: почему антисептические растворы не употребляются для обработки свежих ран? Лева ответил. Его аттестовали, и, как после рассказывали ему, комиссия осталась очень довольна его ответами.

— Приходите к нам работать, — пригласил юношу Чапчакчи. Но, как это ни казалось для многих странным, Лева совершенно не собирался переходить на работу в лазарет. Почему? Изучая деяния апостола Павла, Лева понял, что может поступить так же, как он. Павел благовествовал, распространяя учение Христа, как он его понимал, и делал это безвозмездно, по слову Спасителя: "... Даром получили, даром давайте". Как об этом сказано в одной из глав Деяний святых Апостолов, "по одинаковости ремесла" тех, с кем он поселился, он "остался у них и работал: ибо ремеслом их было делание палаток". Этим апостол Павел и кормился, и содержал себя. Павел считал, что будет достоин награды только в том случае, если проповедует учение Христа бескорыстно. Под влиянием подобных взглядов апостола Павла Лева решил, что для выполнения своих прямых обязанностей по лагерю (как заключенный) он будет продолжать работать на электростанции, а вечерами и в свободные дни (как Павел, бескорыстно) — в лазарете. К тому же и работники электростанции, в особенности Леренс, который сдружился с Левой, и в мыслях не допускали возможности отпустить юношу в лазарет, но ничего не имели против, чтобы он трудился там в свое свободное время: мол, это нас не касается.

Став медтехником, Лева, где бы он ни был, всегда носил с собою перевязочный материал. Вскоре на производстве произошел несчастный случай: один из заключенных камнем перебил себе палец. Первый раз в своей жизни Лева оказал медицинскую помощь пострадавшему. Память об этой своей первой перевязке Лева сохранил навсегда. Он чувствовал, сознавал, что оказывает помощь человеку, и старался перевязывать нежно, осторожно и в то же время, соблюдая правила десмургии — учения о наложении хирургических повязок. Впоследствии Лева делал бесчисленное количество перевязок, но такого чувства морального удовлетворения, как от первой, он, кажется, больше уже не испытывал.

На канале все время велись взрывные работы: компрессорами бурились шпуры, в них закладывали аммонал, и гранит взрывался. Бригады работающих на это время отводились в сторону, в укрытие. Но случилось так, что вылетавший от взрыва камень пробил палатку, в которой трудились женщины, и ударил одну из них по голове. Она потеряла сознание. Лева, по делам механизации находившийся как раз в этом месте, бросился в палатку, сделал самодельные носилки и организовал доставку пострадавшей в лазарет. Эта маленькая помощь доставила ему большую радость. Потом он стал аккуратно ходить в лазарет, помогал делать перевязки, в то же время оставаясь на работе на электростанции.

Но если Леве такое совмещение двух видов деятельности было по душе, то санчасть эта совершенно не устраивало. Им нужно было, чтобы юноша круглосуточно, день и ночь, был в лазарете. Без ведома Левы санчасть подала наряд для перевода заключенного Смирнского на работу в лазарет. И хотя наряд этот оформили, Лева по-прежнему оставался на прежней работе, так как руководство электростанции не отпускало его. Кончилось тем, что за ним в контору пришли надзиратели и забрали в лазарет под предлогом, что, не желая работать, он не выполняет распоряжений лагерного начальства.

Медработников разместили на втором этаже здания лазарета — фактически на чердаке. Там было устроено общежитие. В одной комнате жили врачи, в другой — фельдшер-венеролог, опытный старый работник. К нему и поместили Леву — на уплотнение.

В лазарете как раз не хватало фельдшера, который обслуживал бы рожистых больных, и эту работу поручили Леве. Для юноши это явилось своего рода испытанием. Палата, где держали в изоляции больных с рожистым воспалением, была всегда жарко натоплена и пропитана запахом ихтиола: больных лечили ихтиоловыми повязками. Этот неприятный запах очень не нравился Леве. Больные с рожей лица ходили, как будто в масках. Но что же делать? Нужно было смириться и ради блага людей идти на все. Юноша-медтехник старательно выполнял все процедуры, которые назначал врач-терапевт, ведущий эту палату.

Лева не унывал и про себя напевал гимн, который был так созвучен его тогдашнему настроению.

За людей, за людей
Помоги мне, о Боже, все отдать.
Чтоб смелей и скорей
Мог я гибнущих братьев спасать.

Единственное, о чем он сожалел, заключалось в том, что твердо тот гимн он не помнил,

С Левой в лазарете особенно подружился молодой фельдшер-украинец Кашенко. Одаренный работник, он был правой рукой хирурга Троицкого, участвовал в перевязках и сложных операциях, проявляя колоссальную выдержку и находчивость.

В те годы работы была такая прорва, что фельдшеры и санитары прямо валились с ног от усталости и постоянного переутомления. Дежурили и днем, и ночью. Тяжелобольных было много. Случилось так: умрет человек, его вынесут, а на это место, не разбирая, что здесь только что находился труп, ложился и засыпал крепким сном дежуривший лекпом, потому что у него уже не оставалось сил стоять на ногах.

Голод давал себя чувствовать по-прежнему. Многие из персонала лазарета питались за счет больных, недодавая им полагающегося количества супа и каши. Однако Леве так поступать не позволяла совесть. К предназначавшейся больным еде он прикасался лишь в тех редких случаях, когда "сестра-хозяйка" лазарета — стройный мужчина Пинт — угощал врачей и Леву пищей, оставшейся от больных, которые уже не могли есть, объясняя это тем, что иначе ее придется выбросить. Но работать в рожистой палате Леве пришлось недолго. Тот заключенный, которого прислали на электростанцию вместо Левы, так запутал все дела, что бывший Левин начальник через сектор управления механизации лагеря выхлопотал наряд, возвращающий заключенного Смирнского назад на электростанцию. И опять за Левой пришли надзиратели. Только теперь они забирали его с медицинской службы, чтобы водворить в прежний барак и на прежнее место работы. Лева этому отчасти даже обрадовался: ведь он мог снова, зарабатывая свой хлеб насущный в отделе механизации, одновременно безвозмездно трудиться в лазарете, обслуживая больных.

Однако Лева не проработал на электростанции и нескольких недель, как санчасть, испытывавшая большую нужду в медработниках, начала хлопотать через высшую инстанцию о его возвращении в лазарет. И тогда начальник Сосновецкого лагеря подписал приказ — вернуть Леву назад, на медработу. Когда это предписание поступило в сектор механизации, там решили любыми путями выхлопотать разрешение на то, чтобы Лева остался у них.

– Ну, скажи, скажи, — спрашивал, размахивая руками, Леренс, — неужели ты не хочешь у нас работать? Разве тебе здесь плохо? Что это ты связался с медициной?

– Я хочу работать и там, и там, — отвечал Лева.

– Но ты же видишь, что это невозможно. Прохорский уже подписал приказ о твоем переводе в лазарет. Что же делать? Что же теперь делать?

В их разговор включился начальник электростанции:

— Я знаю, что делать. Пойду, куда следует, и доложу, что Смирнский — баптист и из Христовых побуждений проник в лазарет. Его мигом оттуда уберут, и он останется у нас.

Лева понимал, что действительно после такого доклада ему в медсанчасти не работать, и он стал упрашивать начальника электростанции отказаться от своей затеи, так как из-за нее могут произойти всякие тяжелые последствия, и Леве не придется работать ни там, ни тут. Поразмыслив, начальник согласился с доводами юноши и обещал не докладывать о его христолюбивых устремлениях.

— Вот что мы сделаем, — сказал Леренс. — Сейчас к нам должен прийти главный инженер секции механизации канала Никольский. Он постоянно бывает в управлении и хорошо знает все начальство лагеря. Попросим его, чтобы он позвонил Прохорскому и попросил его оставить Смирнского у нас.

Когда пришел инженер Никольский — высокий худощавый старик, лицо которого все время подергивалось от нервного тика (он тяжело пережил следствие и осуждение его в лагерь), ему доложили дело Левы, сказав, что Лева действительно нужен отделу механизации, и попросили позвонить прямо Прохорскому. Никольский попросил телефонистку соединить его с кабинетом начальника лагеря.

— У нас такое дело, гражданин начальник, — начал он телефонный разговор. — Есть тут у нас опытный работник по линии механизации — Смирнский. И вот по вашему распоряжению его забирают на работу в лазарет. Прошу отменить распоряжение, так как он нужен здесь.

Но Прохорский не счел необходимым удовлетворить просьбу своего подчиненного, и находящиеся в комнате услышали растерянный ответ главного инженера:

— Так, значит, никак нельзя?

Он повесил трубку и с любопытством посмотрел на Леву. — Прохорский говорит, что отменить приказ не может, потому что вы медтехник и должны работать по специальности. Я вот до старости дожил, а не слыхал, что есть такая специальность — мед-техник. Знаю, есть зубные техники. Они зубы делают. А медтехники — они что, кишки что ли делают?

Лева объяснил, что медтехником в лагере называют фельдшера, в обязанности которого входит ухаживать за больными, выполнять распоряжения врачей.

Итак, борьба за Леву закончилась. Его снова водворили в лазарет. "Да будет воля Твоя, Господи! Это, конечно, мое призвание, и я все силы целиком должен посвятить именно ему..."

Глава 15. Первое мая

Наступила весна. Работы на канале шли успешно, заключенные прилагали все силы, чтобы только заработать большую горбушку, получить зачет рабочих дней и поскорее вернуться домой. Болынинство строителей были крестьяне, они привыкли трудиться. Одних из них окрестили на следствии подкулачниками, другие действительно были кулаками. Так или иначе, все это были люди, крепко заинтересованные в труде и его результатах.

Совсем иную картину представлял из себя преступный мир. Он, как правило, мало интересовался трудом. В то время как крестьяне не нуждались в уговариваниях и понуканиях, с преступным миром начальство особенно носилось, создавая им все условия, вплоть до того, что разрешало жить со своими воровскими подругами, организовывать свои трудовые коллективы, — и вообще всячески их поощряло. Несмотря на все усилия заинтересовать уголовников, большого толка в работе от них не чувствовалось.

Инженерно-технического персонала всех профилей было достаточно, а, как поговаривали заключенные, когда кого-либо не хватало, то кому надо давалось задание, и спустя короткое время на строительстве в нужном месте появлялся дрожащий и испуганный осужденный специалист. Как говорят, свято место пусто не бывает. Лева помнил одного пожилого инженера-кавказца, крупного спеца, который был настолько травмирован следствием, что сидя за столом за чертежами, то и дело забывал, что он заключенный, и обращался к лагерному начальству со словами: "Вот тут, товарищ, надо сделать это...", "А вы, товарищ, не хотите ли направить цемент туда-то?.." На что начальство резко отвечало: "Я вам не товарищ. Называйте меня гражданином". И бедный кавказец усиленно извинялся. Вскоре у него появились пробелы в памяти. Он долго сидел, стараясь вспомнить то, что было нужно по его работе. Одним словом, люди страдали и трудились.

У многих заключенных на теле и на ногах все больше и больше распространялась какая-то сыпь, десны кровоточили. Это была цинга. Заболел ею и Лева. Но, несмотря на все это, те, кто любил труд, работали прилежно.

В преддверии Первого мая — праздника весны и труда — лагерное начальство распорядилось улучшить питание и на два дня предоставило заключенным "право" посещать друг друга — ходить из лагеря в лагерь, из полразделения в подразделение. Побеги тогда предупреждались общим оцеплением строительства. Для многих это явилось большой радостью.

И получилось так: какая радость, что верующие братья из многих лагерных пунктов собрались вместе в одну большую семью. Расположились они под высокими раскидистыми елями. И вдруг Леву обнимает старик:

— Так ты здесь, Лева!

Юноша всматривается и узнает — брат Рогозный! Тот самый брат, с которым он встречался, когда посещал ссыльных и заключенных около озера Байкал, где те строили дорогу – сказал старичок.

— Помню, помню, — обрадовался Лева, — как вы пели "Радость".

И сидя на бревнах, на камнях, сотни братьев запели:

Радость, радость непрестанно.
Будем радостны всегда.
Луч отрады, Богом данный,
Не погаснет никогда.

Бог нас Сам ведет за руки,
Помогает нам в борьбе,
Нас хранит от бед и муки,
Нашей внемлет Он мольбе.

Пели с особым чувством, с особенным вдохновением — так, как не поют на воле. Голоса, конечно, были глухие, не такие сильные, но чувствовалось, что пели от всей души, от всего сердца. Ведь на самом деле Бог вел всех детей Своих за руки, помогал в беде, внимал в борьбе и все делал так, как лучше и не придумаешь. И страдать за Него — это такая большая честь, которая выпадает на долю далеко не всех поколений верующих христиан.

Долго беседовал Лева с братом Рогозным. Вспоминали встречи, минувшие дни, труд на воле. Рогозный, продолжая все тот же десятилетний срок заключения, как и Лева, был перекинут из Сибири на Беломорский канал.

Лева высказал свое восхищение Пашей, которая там самоотверженно заботилась о заключенных. Однако Рогозный с сомнением покачал головой:

— Да, она дивная духовная сестра, но боюсь, Бог ее накажет.

– За что? — удивился Лева.

— Она дала в ранней юности обет Господу не выходить замуж, а вот вышла — за Володю Лобкова.

Это известие и порадовало, и опечалило Леву. Ему все еще казалось, что самое лучшее — трудиться для Господа, не связывая себя семьей, и те, кто вступают в брак, уже меньше трудятся для Бога. И все-таки Паше и Володе предстояла жизнь и труд впереди. А вот Валя Алексеева уже взята, как зрелый сноп, туда, к Господу. Приезжавшая к нему мать сообщила, что Валя умерла в Уиле от туберкулеза.

На празднике Первого мая Лева особенно сошелся с молодыми братьями-белорусами: они были такие дружные, любящие. С некоторыми из них он близко познакомился, когда работал на электростанции. Они приглашали юношу приходить к, ним на лагпункт, чтобы больше общаться. Лева обещал, что постарается, как только выдастся свободное время.

Эта встреча в дни Первого мая была для многих большим ободрением. Ведь собрались братья с разных концов огромной страны — России. Получился как бы братский съезд, на котором никаких вопросов, правда, не обсуждали, только в речах, песнопениях и молитвах славили и благодарили Бога. Особенно приятно было, что в эти два дня общения между братьями не было никаких споров, разномыслия. Все сердца были исполнены радостью встречи, ощущением, что Кровь Христа их, первый раз встретившихся, соединила среди этого грешного, несчастного мира в одну радостную, счастливую семью. И эта семья состояла из заключенных, оторванных от семей, лишенных свободы, и Лева невольно думал: а мог ли быть на воле такой счастливый братский съезд, съезд благодарения и славословия Богу, какой получился в лагере в эти майские дни?

Глава 16. Адвентист

На строительстве среди заключенных было немало верующих — не только православных, старообрядцев, евангельских христиан-баптистов, но и молокан (духовных христиан), и субботников. В общении каждый старался держаться ближе к людям своего вероисповедания, но был в лагере один человек, который испытывал любовь ко всем. Невысокого роста, с бледным, осунувшимся лицом, он ходил в сером суконном бушлате и с глазами, полными любви, всех приветствовал: все были ему братья. Этого человека — адвентиста 7-го дня, или субботника, — звали Иваном Ефимовичем Кутумовым.

С ним Лева познакомился, когда приходил посетить больного фельдшера Баутина, который уже не работал, но жил при лазарете и, медленно догорая, погибал от туберкулеза. Баутин был толстовцем. Человек кристально чистой души, он когда-то работал в Москве, в центре движения толстовцев, и был близок к дому Черткова. Будучи учителем по профессии, Баутин весь горел идеей любви, которую почерпул из Евангелия, из Нагорной проповеди, благодаря знакомству со взглядами Льва Николаевича Толстого.

Кутумов тоже навещал этого больного, там-то он и встретился с Левой. Они быстро познакомились, и не прошло и нескольких дней, как Иван Ефимович принес Леве вкусную, им самим сваренную кашу.

— Кушай, брат, кушай, — угощал Иван Ефимович. — Я ведь все знаю: ты по совести не берешь от больных, недоедаешь, а я сейчас работаю дневальным у самого начальника и питаюсь хорошо. Только, конечно, не мясным — я вегетарианец.

Невозможно было не принять кашу от Ивана Ефимовича, он предлагал ее с таким радушием и с такой любовью, что Лева брал и благодарил — его и Бога.

Об Иване Ефимовиче ходили всевозможные рассказы. Жена начальника приходила лечиться к врачам лазарета и рассказывала и о своем дневальном:

– Удивительный это человек дневальный! Субботник! Уж такой фанатик, такой фанатик!

– Да чем же он фанатик? — спрашивали врачи.

– Сколько он перестрадал, когда был на общих работах!.. Не хочет работать в субботу, и только. Уж как к нему ни подходили. Здоровье, конечно, у него некрепкое, устраивали уборщиком, говорили: "Ты хоть в субботу в конторе стол передвинь" — так и стола не передвинет. Ну, начальник с ним побеседовал и решил взять к себе дневальным.

– На исправление? — иронически спросил кто-то из врачей.

– Ну, до исправления далеко...

И жена начальника продолжала свой рассказ:

– Работает, все-все делает, И честный, такой честный! Вот, представьте: собралось у нас недавно общество. Ну, известно, все наши. Мой муж и посылает его: "Сходи, купи папирос", А он мнется, не идет. Муж настаивает: "Иди скорей, скорей!" А он не идет, говорит: "Я не пойду". Это у них, выходит, — не делай другому, чего себе не желаешь. И представьте, мне пришлось встать из-за стола и пойти за папиросами. А он себе сидит.

– Теперь послушайте дальше, до чего доходит его фанатизм. Придет мой муж поздно, усталый, измученный, нервный, говорит ему: "Иван, ложусь спать. Если только телефон будет звонить, скажи, что меня дома нет". А он все свое: "Не могу, гражданин начальник, не могу". И вот, представьте себе, легли спать, начальник ему приказал: не будить. Только мы уснули, там в прихожей, телефон зазвонил. Слышу я, подходит, и что же? Представляете, говорит в трубку: "Да, дома, приказал не будить", и вешает ее. Когда опять позвонили, мне пришлось самой встать и мужа разбудить.

— Еще был такой случай, — с упоением рассказывала жена начальника. — Пошла я с ним в ларек за мясом и вообще — за разными покупками. Смотрю: продают прекрасную свинину. Я сразу купила полтушки — такая не часто бывает; купила еще многое по мелочи — в корзинку. Мелочь приготовила для себя, думаю — понесу, а ему и говорю: "Бери мясо, неси". Он этак взглянул на меня и отвечает: "Не могу нести, свинина — это уж совсем не годится". И вот, представьте себе: тащу я на своем горбу мясо, а он рядом с корзиночкой идет. Врачи засмеялись.

— Так зачем же вы его держите? — поинтересовался один из них. — Плохой он вам помощник.

— Ну, нет, — возразила жена начальника. — Помощник он очень хороший; услужливый, все-все делает, а главное — он такой фанатик, на него уж можно положиться, как ни на кого другого. Мы с мужем уходим и знаем, что все у нас будет в сохранности: ничего не возьмет. И просто он хороший, словно родной человек. Ну, а как только наступает суббота, кланяется и уходит– на весь день. "У меня, — говорит, — по закону Божию полагается этот день Господу". Начальник было сначала ласково пытался говорить, убеждать, но ничего не получается. И махнул рукой.

— А питается он от вашего стола? — спросил кто-то,

— Что вы! — воскликнула женщина. — Если бы у нас стол был даже царский, то и то он бы не прикоснулся ни к чему. Он живет, как говорит, подобно каким-то юношам: Сидраху, что ли, там, и Мисаху. Питается одними овощами и крупами, даже рыбу совсем не ест.

— Да, видно, совсем святой человек, — заметил кто-то. Отличительной чертой Ивана Ефимовича от многих верующих было то, что он от души старался ко всем относиться по-братски, и даже толстовцы, которые, по мнению Левы, отвергали Христа как спасителя, а признавали только как великого учителя, были близки его сердцу, и он нередко вспоминал слова известного толстовца Ивана Ивановича Горбунова-Посадова: "Будем беседовать о том, что нас объединяет, и не касаться того, того разделяет". Кстати, с Горбуновым-Посадовым Кутумов был знаком лично.

Ивана Ефимовича посетила одна женщина из его единоверцев, и он был несказанно рад и счастлив, видя, что не забыт. На свидании с ней он не хаял и не осуждал никого из своих знакомых и начальства, а только восхищался всеми и в каждом человеке находил искру Божию.

Лева не раз встречался с ним, и Иван Ефимович всегда старался его чем-либо угостить. Бывало, спешит куда-нибудь по поручению начальства, а увидит Леву — махнет ему рукой: "Подойти-ка, подойди!" И достанет из кармана вяленую рыбу:

— Это я по сухому пайку получил. Сам-то не ем, а ты, знаю, кушаешь. Бери, бери...

Глава 17. Толстовцы

Работая в лазарете, Лева особенно переживал за фельдшера Ваню Баутина, который с каждым днем становился все слабее и слабее. Он не только кашлял, но у него усилились боли в животе. Ваню все очень уважали и любили. Хирург Троицкий и другие врачи устроили консилиум, но, к сожалению, и это не помогло.

Так и угас в лагере этот искренний человек, погибший из-за своих убеждений. "Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни", — говорится в Писании именно про таких людей, как Ваня Баутин и ему подобные.

Прежде чем, однако, продолжить рассказ о фельдшере Баутине, следует сказать несколько слов о взаимоотношениях толстовцев с официальным православием.

Те, кто боролся и в наши дни продолжает бороться с религией, не в силах понять, что церковь как могущественная и богатейшая организация и церковные учреждения — это одно, а религия чистого переживания, живущая в душе человека, внутренняя религия — совсем другое.

Против официальной церковной религии и восстал прежде всего Л. Н. Толстой. Всю жизнь после своего обращения к Богу и ко Христу он посвятил борьбе с церковным лжеучением. Эту же линию обличения православия продолжали его последователи.

Не следует забывать, что Толстой, его друзья и последователи, в особенности такие, как В. Г. Чертков (сын евангелистки Елизаветы Ивановны Чертковой), П. И. Бирюков, И. И. Горбунов-Посадов, И. М. Трегубое и другие, решительно приняли сторону сектантов, страдавших от двойного гонения — со стороны царского правительства и православного духовенства. Особое предпочтение они отдавали евангелистам-баптистам, которых в то время чаще именовали штундистами. И сам Толстой, и его друзья много сил вложили в дело переселения в Канаду гонимых духоборцев. К этой борьбе присоединился видный марксист, друг В. И. Ленина и Н. К. Крупской — В. Д. Бонч-Бруевич и его жена — санитарный врач В. М. Величкина.

Эту же линию борьбы с церковными лжеучением последователи Л. Толстого неуклонно продолжали и после его смерти. Исповедуя чистое учение Христа, понимая его именно как религию Царства Божия, которое внутри нас, они всегда были решительными и бесповоротными противниками церковной религии. Церковь в их глазах всегда была той самой блудницей, которая блудодействовала со многими. Смешивать толстовцев и сектантов с церковной религией и с церковью вообще и на этом основании преследовать их — и несправедливо, и ненаучно.

Таков был и Ваня Баутин. Начав свою сознательную жизнь с учительства, он вскоре горячо увлекся идеями жизни, любви и мира в понимании их Л.Толстым. Выступая против атеистов, которые оставили Бога, он говорил, что религия необходима. Так, он писал на этот счет селькору П. Пузыреву: "Религия для нас не дурман, а учение о жизни, каков смысл нашей жизни, как нам жить..."

Этот лаконичный ответ Баутина на пространное письмо селькора А. Клибанов, автор книги "Религиозное сектантство и современность", изданной в Москве в 1969 году, почему-то характеризует как "ледяной"..Если за подобные ледяные, то есть сугубо сдержанные ответы людей ссылали на Соловки, то что было бы с ними, если бы ответ оказался "пламенным" и горячим?

Конечно, люди, безрассудно и грубо боровшиеся в те дни с религией, безотносительно к ее сущности, не могли оставить в покое ни самого Ваню, ни его друзей, интеллигентных, развитых людей, которые открыто призывали народ встать на путь истинной религии. "Истинная свобода" — таков был лозунг толстовцев в те дни, и они вынесли эти слова в название открыто издаваемого ими журнала.

Когда, примерно с 1928 года начались репрессии на инакомыслящих, Баутин вместе со своими друзьями попал в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения). Там толстовцы категорически отказались работать на лагерном производстве, утверждая, что это служит укреплению насилия. Что перенесли они там, на этом острове человеческих страданий, знает один Бог. Они соглашались только обслуживать заключенных. Там и подорвал свое здоровье Ваня Баутин, у него развился туберкулез легких. Когда же ему разрешили работать в лагере санитаром, то, от природы способный человек, он быстро приобрел знания среднего медработника, стал фельдшером. Оттуда его перевели на строительство Беломорканала. Работая с хирургом Троицким, он освоил малую хирургию и во многих отношениях стал его ближайшим помощником, принимая участие в операциях.

Но болезнь сломила его. Казалось, осталось так немного до конца срока (сидел он четвертый год), но здоровье таяло на глазах. Он находил утешение в письмах от друзей-толстовцев, которые приходили к нему из Лефортовского переулка в Москве и Западной Сибири — от членов основанной там сельскохозяйственной коммуны. (По недоразумению считалось, что коммуна эта существовала на Алтае.)

— Освободиться бы мне, поехать на Алтай, — вслух мечтал Ваня.

После консилиума врачи решили его оперировать, но, вскрыв брюшную полость, тотчас же ее зашили: туберкулез пробрался в живот и поразил кишки и брюшину. Положение было явно безнадежное. И вот, к Ване Баутину приехала его сестра Соня Рамм. Она приехала из дома Черткова, чтобы еще раз (до этого она уже была у него) проявить любовь к умирающему. Трудно досталось Соне. Вот что писала она впоследствии об этом посещении в одном из своих писем: "Эта поездка, вся, целиком, дала многое душе моей. Из нее я вынесла бесконечно много — как тяжелых переживаний, так и радостного, светлого, бодрящего чувства, что именно и дает силы жить в дальнейшем, радоваться жизни и бороться со всеми ее темными сторонами. Вот почему все возникавшие неожиданные преграды я преодолевала к присущими мне упорством и настойчивостью.

Сойдя с поезда, я уже не имела возможности, как в прошлом году, идти прямо в лазарет, так как тут же была задержана оперпостом. Выяснилось, что в лагерях карантин и всякие свидания запрещены из опасения занести тиф, который свирепствовал на этой дороге. Мне предложили немедленно, со следующим поездом, уехать, но я упорно не хотела подчиниться. Целые сутки я не двигалась с места, пока не покорила сердца охранников и не вымолила у них разрешения вступить на лагерную территорию, пройти в отделение и просить свидания.

Там я встретила новые мытарства и — как их результат — новые переживания. Выяснилось, что свидания разрешают только с освобождаемыми, когда их вытряхнут за лагерную черту, как ненужную вещь: "Бери жалкие остатки человека, изуродованного тяжелым трудом". А Ваня фактически еще не был освобожденным, и мне пришлось добиваться рассмотрения его дела. С каким трепетом и волнением следила я за человеком, который щелкал на счетах, подсчитывая дни зачета рабочего. От этого подсчета зависело мое свидание: решалась судьба, хватит или нет дней, отработанных им, до срока. И к моему ужасу, их не хватало, потому что Ваня, как больной, был лишен зачета. Казалось, надежда на свидание рухнула. Но я опять проникла к начальнику и все подробно объяснила ему. И он подарил мне три дня свидания, предупредив, правда, что Ваню я лично не увижу: в лазарет не пропустят, а покажут только в окошко.

Помню, с какой радостью я бросилась бежать к лазарету по узкой дорожке болота. Были сумерки, шел снег и дождь, и это несмотря на то, что май был уже на исходе. А здесь было все мертво: озера покрыты льдом, деревья голые. Дул холодный, пронизывающий ветер, и меня в холодном плаще продуло насквозь. Внизу, в ущелье, шумела и плескалась река Выг, а на обрыве ее виднелись огоньки лазарета, куда я стремилась всем своим существом. Я знала, что Ваня давно уже ждет меня, ему сообщили о моем приезде: толкаясь в отделении, я встретила тем его знакомых.

Несмотря на запрет, в лазарет я все же попала и провела там шесть дней, то есть вдвое больше, чем значилось в распоряжении начальника.

В лазарете ко мне все относились хорошо, и я имела возможность лично готовить Ване пищу, и все, что я готовила, казалось ему особенно вкусным.

Дольше шести дней оставаться было рискованно. Я сознавала, что хотя я по-прежнему нужна была Ване, но оставаться было нельзя. Между тем, я так сжилась со всеми ними в палате. Я почти круглые сутки сидела у постели Вани, исключая четыре часа сна. Мы и говорили, и молчали вместе — все было хорошо.

– Я уезжала с разбитым сердцем, заливаясь слезами от сознания своей беспомощности и безвыходности положения", — так закончила свое письмо Соня.

А теперь несколько слов о том, как попало оно к Леве. Он уже был на свободе и работал врачом. Примерно в 1967 году, беседуя с одним из своих местных знакомых, Лева рассказал ему кое-что о днях своего пребывания на Беломорканале. В этой связи он упомянул фамилию Баутина и имя Сони. Вскоре Леве довелось ознакомиться с рукописью Б.В.Мазурина "Ваня Баутин". Еще немного времени спустя Лева написал Соне по полученному им ее адресу. Соня живо откликнулась и прислала Леве свои воспоминания о последних днях Вани Баутина и вообще о своей поездке.

Лева познакомился с Соней, когда она была в лазарете и ухаживала за Ваней. Однажды, освободившись от работы, он увидел ее одиноко сидящей около Лазарета и подошел.

– Ваня спит, — сказала она. — Я решила подышать свежим воздухом. Слышала, что вы — верующий и любите Бога?

– Да, я верующий, — подтвердил Лева. — И Бог есть любовь. И жить по любви со всеми — это основное. Я очень рад, что вы посетили своего брата Ваню и так заботитесь о нем. Мы все, здешние верующие, восхищаемся, что вы, не считаясь ни с чем, добились свидания с ним и жертвуете собою.

Соня взглянула на Леву испытующим взглядом и сказала:

— Я вам верю. Знаете, я совсем не его сестра. Я из дома Чертковых и посещаю наших заключенных и ссыльных. Приеду к одному — говорю, что я его сестра, к другому — что я его невеста, и добиваюсь свидания. Впоследствии Соня вышла замуж за Ваню Сорокина, друга и единомышленника Вани Баутина. Сорокин, как и многие другие бывшие члены Московского вегетарианского общества, также прошел изрядный путь испытаний как на Беломорканале, так и в других местах. Освободившись и женившие, на Соне, он из каких-то соображений принял ее фамилию. 'Теперь этот Ваня Рамм, как и Соня, в весьма почтенном возрасте, пчеловод по профессии. Живут они на Северном Кавказе. Кстати, Соня, латышка по национальности — не Соня, а Сусанна.

Эта жертвенность вызвала восхищение у Левы:

— Так, значит, и теперь есть люди, которые помнят о страдающих и посещают их, как это делал некогда он сам.

Лева не выдержал и решил поделиться с Соней своими самыми сокровенными мыслями.

— Вы знаете, — сказал он Соне, — о чем я мечтаю и молюсь. Я, конечно, не собираюсь на свободу, пока любовь Христова гонима. Но если получится так, что меня все-таки освободят и я вернусь в свой родной город, тогда... Знаете, там есть еще молодежь, быть может, она дремлет, но я им скажу, что дремать не время, что нужно жертвовать собою ради ближних, и я уговорю наших молодых сестер поступить на курсы медсестер, получить среднее медицинское образование и потом оставить все — ехать вольнонаемными в лагеря.

Излагая эти свои мысли, Лева оживился, стал махать руками:

— Вы знаете, сколько радости принесут они, облегчая христианской любовью страдания больным, утирая слезы, вселяя надежду. А сколько радости принесут они своим по вере! Это действительно будут светочи среди темной ночи, они найдут свое призвание в жизни, Бог благословит их...

Тут Лева невольно коснулся некоторых интимных сторон жизни, о чем обычно избегал говорить:

— Вы знаете, ведь у нас молодых братьев-веруюших мало, а сестер много. И вот, когда они пойдут и будут в лагерях действительно светочами, Бог благословит их и, кому нужно, даст хорошего мужа-христианина, и все проблемы будут разрешены...

Соня слушала Леву, опустив голову. Годами она была гораздо старше его. по-видимому, много читала, встречала в жизни незаурядных, умных, мыслящих людей. И когда Лева окончил перед ней свою импровизацию, она тихо сказала:

— Не знаете вы людей, Лева. Пойти на жертву, оставить обычную жизнь, посвятить себя служению ближнему — это редко кто сможет. Боюсь, что из ваших планов ничего не получится.

– Нет, вы не знаете наших людей, — сказал Лева. — Они веруют в Христа, Который закончил свою жизнь на Голгофе. Мы идем по Его следам. Наша молодежь жаждет подвига...

– Не верю я в это, — грустно сказала Соня. Соня оказалась права. Когда Леву освободили и он вернулся в Самару, он действительно призвал баптистскую, верующую молодежь учиться медицине и, окончив школу или курсы, ехать в лагеря в качестве вольнонаемных и там помогать страждующим. Учиться никто не захотел, а об "агитации" Левы тут же сообщили специальным органам, и там на очной ставке одна из "верующих" сестер показывала на него как на врага культуры и советской власти.)

Они расстались. Лева пошел на работу, Соня вскоре уехала.

Лева часто подходил к Ване Баутину, справлялся о здоровье. Сердце его обливалось кровью, когда он смотрел на умирающего, не только потому, что тот умирал в заключении — это была честь для него, — а потому, думал Лева, что он не знал Христа как Спасителя грешников. И он решил побеседовать с ним на эту тему.

— Ваня, — сказал он, — у меня к тебе вопрос: кем для тебя является Христос? Не считаешь ли ты Его за Спасителя?

Ваня помолчал, потом тихо ответил:

— Об этом сейчас трудно говорить.

Он знал, что для Левы Христос не только Учитель, но и воплотившийся с неба Сын Божий — Спаситель грешников.

...И погас он, словно свеченька
Восковая, предиконная...
Мало слов, а горя реченька,
Горя реченька бездонная!..

... И не только один Ваня Баутин, а сколько, сколько людей, христиан, абсолютно не помышлявших ни о какой политике, желавших только одного — жить по – Божьи, как они это понимали, перешли в другую жизнь от этой великой скорби. Кто знает их число — замученных, больных, лишенных всего, опозоренных...

И для чего это делалось? Кто с кем и с чем боролся? Господь — судья всему этому. Мы же, верующие поистине, никого не осуждаючи и не упрекая в те годы, терпели и славили Бога, что Он удостоил нас идти Его тернистым путем.

Глава 18. Ценят и обесценивают

Трудовое лето 1933 года было в полном разгаре. Спешили досрочно сдать канал, пустить суда. Все работали, не покладая рук. Доставалось и медработникам. Количество трудовых травм беспрерывно возрастало. Главный хирург Троицкий решил открыть при лазарете

хирургическую амбулаторию, куда со всех лагерных пунктов принимали больных, оказывая им квалифицированную помощь. В особо серьезных случаях Троицкий консультировал, и тогда больного или раненого переправляли в лазарет.

В последние дни, когда Ване было особенно трудно, Лева всячески старался чем-либо порадовать его.

— У меня там, на полке, медицинские книги, справочники, — сказал умирающий. — Я дарю их тебе, Лева. Их у тебя не отберут. Я их получил в Соловках — там и штамп стоит на них: "Проверено УСЛОН".

Лева поблагодарил его за подарок. Это ему особенно нужно было в медицинской практике.

Ваня Баутин умер. Перед смертью врачи успели сообщить Соне, что часы его сочтены, и она снова приехала, но уже не застала Ваню в живых. Она вспоминала об этом так:

"Вани не было. Труп был ужасен, я в нем его не нашла, а только почувствовала вне этой оболочки. Хотя и заливалась слезами, идя за гробом и над его одинокой могилой, но внутренней горечи не было. Я чувствовала его счастливым, уже не нуждающимся в помощи. Прошел свой путь и ушел в вечность, спокойно, безропотно испил горькую чашу..."

Леве на похоронах быть не пришлось. Как раз привезли раненных упавшим дерриком, и ему вместе с хирургом Троицким и другими приходилось не только ассистировать, но и непосредственно оперировать.

Размышляя о Ване Баутине, Лева невольно вспоминал строки стихотворения Н.А.Некрасова "Орина, мать солдатская":

...Знает Бог, какие тягости Сокрушили силу Ванину!
... Никого не осуждаючи,
Он одни слова утешные
Говорил мне, умираючи.

Амбулаторию хирург поручил Леве. И Лева каждый вечер вел там прием, включая осмотры сложных хирургических больных с лагпунктов. Делал перевязки по всем правилам асептики. Сам производил разрезы флегмон, зашивал раны, ампутировал пальцы и лишь в сложных случаях направлял больных и раненых к хирургу Борису Николаевичу Троицкому, который день и ночь был перегружен работой.

Санитаром к Леве прикрепили Башука — молодого краснощекого парня-украинца. Он стал калекой на лесозаготовках': упавшая лесина раздробила ему бедро, и функцию ноги восстановить не удалось. Его использовали на работе при медчасти. Башук был очень прилежный парень и всячески помогал Леве.

Днем Лева работал в хирургическом отделении. Стремясь облегчить боль и помочь людям, Лева вспомнил Леренса, который трудился над изобретением транспортера. К тому же везде в лагере были расклеены листовки с призывами к рационализации и изобретательству. Поэтому Лева решил использовать все возможности, чтобы улучшить медпомощь. На электростанции к тому же были друзья, и они помогли Леве. Он сконструировал особую суховоз-душную электрическую ванну, которая способствовала лечению повреждений нижних конечностей. В это время цинга в лагере достигла особенного развития, и много не только рабочих, но и специалистов страдали от болей в мышцах, а у некоторых от кровоизлияний в икроножные мышцы сводило ноги, и они не разгибались. Применение предложенной Левой ванны оказалось очень успешным, и один из инженеров, у которого нога была совсем сведена и он не мог ходить, смог восстановить ее функцию и написал отзыв о ваннах Левы.

Лева изготовил электрические ингаляторы для лечения ангины, стерелизаторы для быстрого кипячения мединструментов, а затем — с помощью электрика и столяра — общую ванну синего цвета с различными включениями для прогревания конечностей и тазовых органов. Была также сделана сильнодействующая ванна для поясницы. Благодаря всему этому его популярность росла, и к нему устремился целый поток больных, которых направляли к Леве врачи. И не только из числа заключенных: приходили и из охраны, и принимали лечебные ванны. Лева радовался и благодарил Бога за то, что он теперь не бесполезный человек, не просто лекпом, но действительно способен приносить облегчение страдающим.

Из центра строительства, с Медвежьей горы, приехала большая комиссия. Они побывали и в лазарете. Им показали работу Левы, его приборы. Члены комиссии одобрительно кивали головой. Начальник спросил, какой срок у Левы, покачал головой и сказал:

— Нужно его учить. Из него выйдет работник. Предоставьте ему все условия, а когда освободится, дадим характеристику, чтобы сразу поступал в институт.

Комиссия двинулась дальше. Начальник санчасти лагеря подошел к высокому начальству и что-то ему сказал. Тот обернулся, посмотрел на Леву и спросил:

– Так значит, вы — баптист?

– Баптист, — ответил Лева.

– Тогда вам мечтать об учебе не приходится, пути перед вами закрыты. Но здесь, — начальник внимательно и строго посмотрел на Леву, — мы перековываем людей. Если перекуетесь, оставите религиозные бредни, станете советским человеком, — путь вам в большую науку открыт,

И комиссия двинулась дальше.

А в голове у Левы пронеслись такие мысли: неужели эти люди сами не чувствуют всей фальши выражения о перековке? Как можно искусственно перенести термин механики на человеческую душу? Да, Лева мечтал о науке, страстно мечтал. Но — променять Христа, отказаться от Бога, от Евангелия? Разве это возможно?! Ведь для него Христос был сама жизнь, и он наяву видел, как гибнут без Христа люди, гибнут без Бога и любви — большие и малые, свободные и заключенные.

Жил он скромно во всех отношениях, и когда однажды в лагерь приехала хозяйственная комиссия и стала проверять помещение, где поселили обслугу лазарета, то нашли, что все, начиная от санитаров, пользовались несколькими матрацами и одеялами и всячески создавали себе незаконные удобства, в то время как больным часто не хватало простенького матраца.

Подошли к койке Левы. Начальник приподнял одеяло: там лежала лишь простыня — и никакого матраца. Он постукал пальцем по доскам и спросил:

— А здесь кто спит?

— Здесь спит наш фельдшер Смирнский, — ответил завхоз.

— Так почему у него нет даже матраца?

Завхоз помолчал, погладил свою пухлую сытую щеку и, видимо, чувствуя, что отвечать придется, выпалил:

— Он, гражданин начальник, у нас баптист, все для других старается, для себя — ничего.

Некоторые рассмеялись. Засмеялся и начальник.

— Так вы сами об этом баптисте позаботитесь!

К вечеру, Леве положили на постель матрац, но он так привык спать на досках, что не смог уснуть на нем и возвратил назад.

... И вот неожиданно был обыск, и у Левы нашли Евангелие. Часть Нового Завета.

— Как попала к вам эта книга? — спросил его начальник охраны. — Где остальное?

Лева молчал. Евангелие отобрали.

Через несколько дней его вызвали в управление, в следственную часть.

– Так вы, оказывается, верующий! — сказали ему.

– Да, верующий, — ответил Лева.

– Пора оставить эту чепуху. Вы сейчас работаете в лазарете, находитесь в неплохих условиях, а имеет при себе такую книгу — Евангелие. Вы можете верить в душе, мы не возражаем, но книга — это уже пропаганда.

– Я бы просил ее вернуть мне, — Лева смотрел помощнику прямо в глаза.

– Так вот, молодой человек, мы вам зла не желаем. Выйдите в коридор и подумайте; как надумаете, приходите, а иначе у нас есть средство заставить вас говорить. У нас есть особые тюрьмы, есть штрафные колонии — пропадете ни за что.

Левы вышел и остался один в коридоре. Как быть? Он отлично знал, что эти люди могут стереть его в порошок. Неужели теперь, когда он работает по любимой специальности, помогает больным, отдает себя целиком другим, все это будет отнято и сам он исчезнет на тяжелых работах среди штрафников? Но он знал, что без воли Отца ничего не может случиться. Он знал, что путь христианина — узкий путь. "Если пострадаю, — думал он, — то за Евангелие, а это — большая честь. Нет не могу я указать, где находится любимая книга, и тем лишить братьев вечного хлеба".

Уже вечерело. Не дождавшись, чтобы Лева сам постучал в дверь, его вызвали.

– Надумали, молодой человек? Мы сейчас будем писать протокол, это дело оставлять так нельзя.

– Пишите, что я сказать не могу.

– Но почему? Почему ты не можешь сказать? — как бы сочувственно спросил его начальник.

– Для нас Евангелие, Новый Завет Господа Иисуса Христа — это хлеб, — сказал Лева. — Без него мы жить не можем, это самое дорогое. Если я вам скажу и вы отберете у братьев этот хлеб, которым они живут, я совершу самое тяжкое преступление. Поймите, Евангелие для нас бесконечно дорого, и если нужно, мы готовы ради него лишиться жизни.

– Запишите все его слова в протокол, — сказал начальник.

Протокол был оформлен, и Лева подписал его. Он знал, что пощады от этих людей ждать нечего, и думал, что сейчас его поведут в тюрьму — особую тюрьму, которая была внутри лагеря. А дальше последуют страдания, страдания без конца... В душе он молился словами 70-го псалма:

"На Тебя, Господи, уповаю; да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; приклони ухо Твое ко мне, и спаси меня. Будь мне твердым прибежищем, куда я всегда мог бы укрываться..."

Ему приказали выйти из кабинета, потом вызвали опять.

— Пока можете продолжать работать в лазарете. О том, как сложится ваша дальнейшая судьба вам сообщат позже.

Через день после этого начальник лазарета вызвал Леву:

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он. — Идемте погуляем возле лазарета, чтобы нас никто не слышал.

Они шли по песчаной дорожке, направляясь к берегу реки Выг.

— Ну, что Вы наделали, "то вы наделали! — сказал доктор Чапчакчи. — Мне просто вас жаль. Мы вас очень ценим как хорошего работника, вы изобрели приборы, вас и начальство ценит. Особенно успешно идет лечение цинги. И вот, на-ка тебе! Меня вызвали из-за вас в управление. Оказывается, вы связались тут с сектантами, у вас тут нашли Евангелие. Вы просто губите себя. Я едва отстоял, чтобы вас оставили в лазарете, и обещал всячески повлиять на вас, перевоспитывать в хорошую сторону.

Лева поблагодарил доктора за доброе отношение к нему и рассказал о своем уповании, о том, как дорого и ни с чем не сравнимо для него Евангелие.

— Я не могу не видеться с верующими, — пояснил Лева. — И если вы хотите оторвать меня от верующих, то я сам не могу от них оторваться. Они — мои истинные родные. Единственно, что я могу вам посоветовать: загружайте меня работой и день, и ночь — и тогда, возможно, тем, которые хотят причинить мне зло, не к чему будет придраться.

— Хорошо, — согласился начальник лазарета, — мы увеличим вам объем работ.

И действительно, кроме обычных обязанностей, ему дали дополнительную работу по скорой неотложной помощи. Днем и ночью, когда кто-нибудь из начальства и охраны заболевал, посылали его. Лева трудился добросовестно, не жалуясь на утомление и нехватку часов для сна. Господь благословлял его, и получалось, что, идя по срочным вызовам, Лева соприкасался с верующими, с дорогими братьями в самых различных пунктах, посещал их гораздо чаще, чем раньше. Видеться с родными по крови Иисуса доставляло ему большую радость.

Но были у Левы и ошибки, которые доставляли ему много неприятных переживаний и заставляли глубже задуматься над своим несовершенством. Например, однажды ночью он дежурил по лазарету. В это время в хирургическом отделении умирали три молодых парня. Всем троим упавшая вагонетка переломила позвоночники. У них были пролежни, повышалась температура, наблюдался паралич нижних конечностей и тазовых органов. Иногда они были без сознания, бредили, иногда приходили в себя. Лева пунктуально выполнял все назначения врача, а им был выписан морфий. В лазарете морфия было мало. Двум из троих Лева сделал инъекции, а третьему не сделал — приберег одну ампулу, вдруг произойдет несчастный случай.

Утром был обход больных, который проходил, как всегда, торжественно: за хирургом несли полотенце, смоченное сулемой, — после каждого осмотра больного он вытирал руки.

Умирающий с переломом позвоночника пожаловался, что ему не сделали обезболивающего укола. Троицкий мрачно взглянул на Леву и, не слушая никаких его объяснений, кратко сказал:

— Вы не имеете жалости к больному... — И пошел дальше. Эти слова заставили Леву многое передумать.

Или был еще такой случай. Вызовов было много, и к утру опять разбудили начальника лазарета, вызвав в семью какого-то вольного. Тот распорядился чтобы шел Лева. Но Лева так устал, что открыв глаза, буркнул будившему его:

— Пусть сам доктор идет, я не пойду...

Сказал и повернулся на другой бок. А совесть заныла. Он встал и стал одеваться. Смотрит — Чапчакчи тоже оделся и собрался идти к больному. Лева подбежал к доктору, попросил прощенья, сказал, что это он спросонок. Чапчакчи ничего не сказал, он понимал, как устал Лева, повернулся и отправился досыпать. А Лева пошел к больному.

Глава 19. Канал построен

Приближались месяцы окончания стройки. Работа кипела везде, в санчасти тоже не было никакого отдыха. У работяг участились случаи сильных поносов. Истощенные люди гибли, как мухи. Рядом с лазаретом построили еще большой барак-палатку. Медперсонала не хватало. Обслуживание этой палатки также поручили Леве. Там лежали десятки больных — в основном дистрофиков, авитаминозников. Здесь Леве впервые пришлось вплотную столкнуться с болезнью, именуемой пеллагра. Это шершавая кожа, резко, до дермативов, измененные натыли костей и стоп, это диарея — бесконечные, ничем не останавливаемые поносы, это депрессия — тяжелое угнетение психики. Одним словом, три "д". С витаминами было плохо, в дефиците был и витамин Р2, который является главным средством лечения больных пеллагрой. И хотя пеллагриков пользовали дрожжами, которые были богаты витаминами, люди продолжали умирать.

Стройка шла. На канал из Ленинграда приехал С.М.Киров с другими руководителями, представителями партии. Как говорили, они остались довольны. Люди действительно выкладывались до конца.

– Вам еще работа, — сказал Чапчакчи Леве. — Заболел главный инженер всего строительства Вайда.

– Что с ним? — спросил Лева.

– Возможно, от сырости получились ревматические явления в ногах, боли в суставах. Так вот, я попрошу вас каждое утро ходить к нему и делать массаж ног.

Инженер Вайда был нерусским. Как крупного специалиста по строительству каналов, его держали в особых условиях. Жил он вдали от лагеря, ближе к одному из участков строительства, в отдельном удобном коттедже. Получая из-за границы посылки, одевался не как все заключенные (в защитного цвета одежду), а носил заграничную форму, ходил в штиблетах, коротких штанах с чулками. Особый пиджак, галстук. Ни за что не догадаешься, что это заключенный. Все начальство лагеря к нему прислушивалось, потому что строительство плотин и сооружений велось под его руководством.

Когда наутро Лева пришел к Вайде, тот был еще в постели. С ним жила его теща, глубокая старушка, но еще бодрая и энергичная. Она заботилась об организации его питания.

После того, как Лева провел массаж, его сразу не отпустили.

— Вы должны с нами чай пить, — сказал инженер.

Старушка поставила на стол печенье, белый хлеб, масло и налила чаю. Такого чаю Лева никогда не пил, он имел какой-то особый аромат. После него Лева чувствовал себя необыкновенно бодрым.

С неделю Лева ходил к Вайде и делал назначенный тому массаж. Инженеру стало значительно лучше, и он стал бодро ходить по стройкам. А ходить приходилось много.

— Все это хорошо, — думал Лева. — Однако у людей не так, как у Бога. Бог посылает дождь и солнце на всех одинаково — и на добрых, и на злых. А люди, имеющие власть, поступают по-другому. Тех заключенных, которые представляют для них особую ценность, как, например, инженер Вайда, ставят в условия, которые многие и на воле не имеют, а рядовым работягам предоставляют широкие возможности умирать от дистрофии и тяжелых ранений... И Лева все более и более наполнялся любовью к Богу, Который был совершенен, и ему становилось все яснее, какая огромная пропасть пролегла между Божьим и человеческим.

Чтобы, с одной стороны, в лагере не было большой смертности, а с другой — чтобы не кормить бесполезный балласт, всех безнадежно больных комиссовывали (проводили через врачебные комиссии), поддерживали и отправляли домой. Прибыл еще врач, крупный терапевт, доктор Крих, арестованный в Ленинграде. Он был исключительно приветлив, с больными здоровался за руку и отдавал все свои силы, чтобы помочь им.

Чапчакчи перевели в другой лагерь, строивший тот же канал, — в Сороку. И он стал уговаривать медперсонал ехать с ним. Фельдшер Кащенко и другие решили ехать, но Лева подумал: "Как же будет работать доктор Крих? Ведь у него остается так мало персонала". Хирург Троицкий на днях должен быть освобожден, в связи с чем перестал проявлять заботу о количестве и качестве медперсонала. Он это дело передоверил своему другу Чапчакчи, а тот, естественно, отбирал лучших.

Лева желал всем добра, хотел, чтобы всем было хорошо. Поэтому он пришел к доктору Криху и сказал ему:

– Если я вам нужен, то вы можете меня оставить, а если нет, то я поеду.

– О, оставайтесь, оставайтесь! — воскликнул доктор. — Мы поработаем вместе.

Работы было страшно много, и Лева никогда не забудет, как, истомленный участием в комиссовании больных, обходами, изучением истории болезни, доктор Крих во время одного из обходов наклонился к больному и сам потерял сознание — упал у койки. Лева оказал первую помощь до крайности переутомленному врачу, уложил его на койку, предложив отдохнуть,

— Как я могу отдыхать, что вы! — говорил пришедший в себя после обморока Крих. — Ведь больные ждут меня, я должен, я могу им помочь...

И он продолжал трудиться из последних сил.

Его чуткость поражала Леву. Когда умирал человек, он требовал, чтобы дежурный фельдшер сам, а не другие фельдшеры, констатировал смерть умершего, и когда однажды Лева дежурил по всему лазарету и ему фельдшер, дежуривший по одному из бараков, сообщил, что такой-то умер, а Лева был лишен возможности немедленно удостовериться к смерти, доктор Крих, как он ни был занят, сам пошел в морг смотреть покойника.

Везде он требовал точности, аккуратности и даже, если уместно так выразиться... красоты. Однажды он пришел в то отделение авитаминозников, которое вел Лева, Зашел в приемку. Дело было уже под осень, и время от времени топили железную печь.

— Смирнский! — воскликнул он, — Неужели вы не замечаете, что здесь непорядок?

Лева посмотрел на бутыли с лекарствами, истории болезни — кажется, все было и порядке.

— Не вижу, — ответил он.

Доктор Крих наклонился и стал аккуратно, полено к полену, укладывать дрова, лежавшие у печи:

— Поймите, в нашей жизни так мало красивого, мы должны стремиться к тому, чтобы все лежало аккуратно, тогда и работать легче будет.

Так говорил этот старый врач. Лева был благодарен Богу, что на первых шагах своего медицинского поприща он имел таких прекрасных старых врачей, опытных руководителей, как хирург Троицкий, доктор Чапчакчи и, наконец, доктор Крих. У них Лева многому мог научиться, и не только врачеванию в собственном смысле этого слова, но и отношению к больным, и той жертвенности, которою отличались старые врачи.

Настал день, когда по каналу прошли первые суда. Труженики ликовали — это был и их праздник. Кроме зачета рабочих дней, многих освободили досрочно, многим скинули срок. Леве сбросили один год заключения. Многие и многие собирались, прощались и уезжали домой. С другой стороны, ввиду того, что работы кончались, заключенных готовили этапом перебрасывать в другие лагеря. Жаль, до слез было жаль и неохота прощаться с другими братьями и сестрами, с которыми вместе делили радости и горести.

Как-то раз, когда Лева занимался с больными, он увидал, как мимо лазарета гнали этап: там были братья-белорусы. Он выскочил в халате и побежал за этапом, часовые пропустили его. И он обнимал, целовал отъезжающих братьев. Сыпались пожелания благословения и главное взаимное пожелание: "Будь верен до смерти..."

Казалось, у Левы, так вес думали, было все спокойно, и тот конфликт, который произошел с Евангелием, был исчерпан. На самом деле это было не так. Каждый месяц, я иногда и чаще, в глухую полночь он просыпался от толчков: на него был направлен свет электрических фонарей, кругом стояли военные.

— Встать! Тихо! — командовали они и производили тщательный обыск, проверяя все. Но обычно ничего не находили, кроме прошедших через цензуру писем. На них всегда стоял штамп "Проверено", и их не подвергали вторичному досмотру. Каждое письмо, полученное от матери, Лева хранил, как драгоценность. Были и другие письма, и среди них особенно близкие сердцу письма отца,

Проходило некоторое время, и опять в глухую ночь толчок, и снова обыск. Лева понимал, что он находится на прицеле, но это нисколько его не тревожило и не беспокоило. Он твердо знал, что без воли Отца Небесного случиться ничего не может, а рука Господа незримо охраняла и вела его,

Вновь и вновь он работал над рационализацией, над совершенствованием обслуживания больных. Каждая койка у него имела свой номер, были сделаны особые подносы с ячейками и номерами, туда клались порошки, ставились рюмочки для больного, и потом он быстро раздавал медикаменты. Он старался усовершенствовать и улучшить каждую мелочь, чтобы работа спорилась.

На видном месте у лазарета висела красная доска, на которой писали фамилии лучших работников санчасти. Долгое время там красовалась только она фамилия: Смирнский.

Однажды во время работы пришел военный, вызвал Леву и предложил ему следовать за ним.

— С санчастью имеется договоренность взять вас из лазарета, — сказал он.

Лева невольно как-то испугался: что? зачем?

— Дело в следующем, — сказал военный, оказавшийся работником секретной части. — В нашу местность прибыл этап для вольного поселения здесь раскулаченных и их семей. Мы должны обследовать их состояние. Эта работа совершенно секретная, и мы решили доверить ее вам. Вы об этом никому не должны говорить. Вы сейчас пойдете со мной в этот новый поселок и будете там проверять санитарную сторону их быта: как они выглядят, какие жалобы на здоровье. Я скажу, что вы врач.

Лева от такой работы, конечно, не отказался, и они пошли.

То, что Лева увидел: детей, женщин, обстановку — не поддается описанию. Одно особенно больно кольнуло сердце Левы, это — большой голод. Люди на его глазах собирали очистки от картошки, сушили их, толкли и готовили из них пищу.

Далее при проверке Лева заметил вшивость: она была особенно опасной. При опросе прибывших выяснилось, что некоторые из них не доехали, их дорогой сняли, у них оказался сыпной тиф. Это сугубо насторожило санчасть в лагере и лагерное начальство, потому что, если сыпняк вспыхнет среди переселенцев, он может переброситься в лагерь. Решено было помочь в дезинфекции одежды прибывших и тщательной проверке их на вшивость. Принятые меры помогли ликвидировать вшивость и предупредить вспышку сыпного тифа.

Спустя определенное время, закончив работу, предложенную ему секретной частью управления лагеря, Лева снова вернулся к своим прямым обязанностям по лазарету. Он продолжал лечить своими ваннами и заключенных, и вольных, и сама администрация лагеря распорядилась снять копии, чертежи с его приборов и послать в главное управление лагерем на Медвежьей горе в порядке "обмена опытом". Из правления пришли техники, чертежники, сделали промеры, сняли схемы его приборов. Пришедшие говорили Леве, что о нем напишут и его премируют.

Все это радовало Леву. В этом видел он перст Божий, который располагал к нему сердца людей.

Но вот стали собирать большой этап на новое большое строительство под Москву, строить Москанал. Формировали целый эшелон заключенных.

Вольнонаемный начальник отчасти вызвал Леву и сказал ему:

– Я вас назначаю в этот этап как медработника. Вы получите выделенный для этапа вагон с медикаментами, примете эшелон и переедете в Демидлаг, на строительство Московского какала. Вы понимаете, что это для вас лучше.

Он многозначительно посмотрел на Леву.

– Там, возможно, вас и освободят...

Лева без дальнейших разъяснений все понял, поблагодарил начальника. По профессии тот был опытный лаборант.

И вот прощание с друзьями по лазарету. Один из них, особенно любивший Леву фельдшер, потащил его в перевязочную, где никого не было, и сказал:

— Так просто расстаться мы не должны: обязательно надо выпить.

Он достал и развел спирт.

— Что ты! — воскликнул Лева. — Разве ты не знаешь, кто я!

— Знаю, знаю, .ты — верующий, баптист, и все мы тебя уважаем. Но тут, ведь, знаешь, мы вдвоем и никто, никто не увидит. У нас на родине так принято: когда друзья расстаются, так немного нужно выпить, а без этого и проводы не в проводы.

– Ты говоришь: нас никто не видит? — сказал Лева. — Но представь себе, за нами наблюдают.

– Кто наблюдает? — изумился фельдшер. — Окно занавешено, дверь толстая, и никто не подслушивает.

– Есть Тот, Кто видит через все двери, стены, там, на небе, мой Отец — Бог. И я вот сколько прожил, работая по хирургии, имел сколько спирту, до сих пор не пил ничего спиртного, не проглотил ни одного глотка пива: считаю это грехом и никогда, — надеюсь, Бог поможет, — ни при каких условиях не стану отравлять себя этим ядом.

— Ну, уж если ты такой, — сказал фельдшер, — давай поцелуемся. А я еще больше уважаю тебя. Пусть твой Бог поможет тебе!

Лева принял санитарный вагон, расписался за медикаменты, за мягкий инвентарь, за койки, проследил за дезинфекцией отправляемых — все было в порядке. Обегал братьев, которые жили – по отделениям, в последний вечер побыл с братьями, которые были на лагпункте. Попрощались, приветствуя друг друга "лобзанием святым", тихо спели:

Бог с тобой, доколе свидимся...
На Христа иди взирая,
Всем любовь Его являя...

И вот, поезд готов к отправке, закончена погрузка заключенных в вагоны. Лева стоит у двери санитарного вагона в белом халате с повязкой Красного Креста. Конвой делает последние проверки, на перроне начальство лагеря, бодро и шумно играет духовой оркестр, паровоз дымит. Еще несколько минут — и в путь.

И вдруг Лева видит: бежит запыхавшийся начальник санчасти и с ним знакомый заключенный фельдшер. Подбежали к вагону:

— Смирнский, слезай! Выбрасывай свои вещи! Ты остаешься, а ты залезай, — говорит он другому фельдшеру. — Передавать некогда, сейчас поезд отправляется.

Лева едва успел сбросить халат и взять свои вещи, как поезд тронулся и ушел туда, к Москве, где начиналось строительство нового канала.

Возвращение Левы было неожиданностью для всех, все удивлялись, изумлялись, недоумевали:

— Как так? Почему? Что такое?

Никто не мог придумать какое-либо объяснение. Но сам Лева понимал: он находится "на прицеле", и даже здесь, в заключении, лишенный свободы, он не может чувствовать себя равноправным с прочими заключенными. Он последователь Христа, и те, кто не любят Христа, то и дело чинят на его пути всевозможные препятствия. Это событие Леву не опечалило. Он твердо верил, что Бог — всесильный, всевидящий, все обращает ко благу. Видимо, несомненно одно: ему лучше оставаться здесь, чем ехать туда, где лучшие условия и, может быть, даже скорое освобождение.

Наступила зима. Несмотря на то, что топились железные печи, в больничных бараках было так холодив, что к утру лекарства почти замерзали, и иногда приходилось поить больных настоями, в которых плавал лед. Начальником лазарета назначили нового доктора. Это был черноволосый, суровый мужчина по фамилии Шуляк, из бывших заключенных. Был он страшно нервный, несдержанный, вспыльчивый, кричал, ко всему придирался. С Левой, однако, конфликтов у него не случалось, и он даже давал ему читать из своей личной библиотеки Штрункля и другие книги.

Однажды с Левой произошло происшествие, едва не кончившееся для него печально. Он оперировал больного с поврежденными пальцами в маленькой амбулатории, удалял разбитую фалангу. В это время вошел какой-то человек, незнакомый, одетый в гражданскую одежду, и предложил:

– Прошу освободить помещение.

– Как – освободить помещение? — взорвался Лева. — Разве вы не видите: я оперирую!

– Что вы повышаете голос, молодой человек? — угроза прозвучала в голосе незнакомца.

– А я вам говорю: выйдите отсюда, — сказал Лева. — Сюда без халата заходить нельзя.

Незнакомец вышел. Чуть Лева окончил операцию, как его вызвали к начальнику санчасти. Около него сидел незнакомец. Оказалось, это был заместитель начальника САНО — санитарного отдела Управления лагерей Беломорского канала, с Медвежьей горы. Он приехал для проверки работы санчасти Соловецких лагерей.

— Я вас ни в чем не обвиняю, — сказал приехавший начальник, — как только в резкости, грубости. Вы должны были проявить вежливость. Я уже дал распоряжение отправить вас на общие работы, когда мне сказали, что вы добросовестно работаете и даже являетесь рационализатором и изобретателем, я свое решение отменю, но решил с вами просто побеседовать. Я старый врач и гораздо старше вас по возрасту, вы мне в сыновья годитесь. Но кто я ни был, ваша резкость совсем не тактична.

Лева искренно извинился и сказал, что он будет стараться еще, более совершенствовать свой характер, так как сам — сторонник и вежливости, и чуткого отношения.

На этом инцидент был исчерпан.

Когда после обследования санчасти начальник собрал всех работников лазарета, фельдшеров и врачей, то сказал:

— Основная проблема, которая стоит перед медперсоналом лагеря, это предупреждение смертности среди заключенных, что, в свою очередь, зависит от успешной борьбы с поносами.

Он предложил вплотную исследовать эту проблему, сказал, что у них есть кому заняться этим и, в частности, предложил начальнику санчасти использовать Смирнского для изучения причин поносов и разработки мероприятий их лечения.

Лева согласился заняться этой работой помимо своих обычных обязанностей, — это его очень интересовало. Предстояло изучить массу историй болезней лиц, которые за эти годы лежали в лазарете с поносными заболеваниями.

Он усердно принялся за дело, расчертил схему, в которой отмечал продолжительность заболевания, его исход, чем лечили больного и т.д.

Просматривая эти истории болезни, или, как называли их в старое время, "скорбные листы", Лева наткнулся на историю болезни того монаха из Сызрани, с которым он был в Прокопьевске. С тревожным чувством перевертывал он лист за листом историю этого человека, В конце стояла краткая запись: такого-то числа во столько-то часов он умер. Из записи видно было, что до заболевания этот бывший монах работая конюхом на конном дворе лагеря.

Грустные мысля наполнили, сердце Левы, да, сколько, сколько людей преждевременно сошли в могилу! А вот он живет, работает. Значит, он для чего-то еще нужен Богу на этой земле. И, сидя за столом, окруженный стопами "скорбных листов", Лека невольно вспомнил слова псалма: "Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя... Ибо ты сказал: "Господь – упование мое", Всевышнего избрал ты прибежищем своим". Несколько слов о хирурге Троицком. Как Леве удалось выяснить, он был арестован и осужден за то, что сгорела больница, которой он заведывал. Троицкий окончил срок и был освобожден условно. Так как хирургов не было, его на самом деле не освободили, а предложили остаться в лагере и работать на правах вольнонаемного. А он так мечтал вернуться домой, к семье. И вот все его мечты рухнули и этот больной, старый человек затосковал. Он лег на свою постель, бросил всякую работу и день и ночь лежал, не вставая. Проходили Недели. К нему заходили врачи, но он был сумрачен, ни с кем не хотел разговаривать. Приезжали врачи из САНО. о чем-то говорили с ним и пришли к выведу, что у него так называемый психический срыв. Тем не менее его все же не освобождали, надеясь, что эта депрессия у него пройдет а он снова будет работать.

Доктора Троицкого Лева очень уважал — и как выдающегося специалиста, и как хорошего человека. Он заходил к нему, и тот давал ему читать свои книги. Одну из них — "Электротерапия" Коваршика — он даже подарил Леве с надписью: "На память от врача-хирурга Троицкого лекпому Смирнскому". Особенно были интересны Леве книги по исследованию диагностических ошибок.

Как это бывает всегда, после упорных зимних холодов наступило некоторое потепление. Приближалась весна.

Неожиданно Леву вызвали на этап. Прибежал доктор Крих, и, разводя руками, сказал:

— Я хлопотал о вас, работники так нужны, но ничего не получилось. Вас направляют куда-то в дальний этап, возможно за Полярный круг. Благодарю вас за вашу работу.

Он тряс руку Левы и выражал ему самые лучшие пожелания.

— Я с своей стороны очень благодарен вам. Вы. меня многому научили, и аккуратности, и порядку. Этого так не хватает у нас...

И вот Лева на этапном дворе. По обличью отобранных в этап он убедился, что отбирают самый сброд, одних жуликов, и Лева понял, что его направляют на общих основаниях, а не по специальности фельдшера. Кто-то невидимый, неизвестный желал ему зла и, казалось, преследовал его. Кто это и за что, Лева не знал, на душе была тревога, но что было делать? Идти хлопотать к начальнику санчасти было бесполезно. Тревожные мысли, как мрачные тучи, проникали в сознание, и он стал молиться... И вот, на сердце стало легче, спокойнее, темные тучи ушли в сторону, Он опять как бы видел безоблачное небо и ясное солнце любви Божьей, согревающее и землю и душу. Открывая свое Евангелие, Лева находил там столько поддержки.

Когда отправляли этап, начальник санчасти, осматривая заключенных, подошел к Леве:

– Я думаю, Смирнский, это для вас к лучшему...

– Я в этом нисколько не сомневаюсь, — сказал Лева, улыбаясь. — Я убежден, что все, что творится, творится по воле Бога, а власти, начальство только подчиняются и выполняют волю Его...

Не спорим, это мнение Левы шло вразрез с лавиной событий, со здравым смыслом. Но уж такова была, очевидно, своеобразная натура Левы и, в зависимости от этого, его во многих отношениях странная и нелогичная с точки зрения обычного здравого смысла вера.

Спрашивается, а какая вера логична?

Обыск прошел благополучно. Все дорогое Лева ухитрился сохранить. А кроме Евангелия у него было еще вот что дорогое.

Несмотря на то, что посылки, получаемые от матери, проверялись не в обычной "конторке" у надзирателей, а получал он их у вахты, где вскрывались они под наблюдением кого-нибудь из высокого начальства, он аккуратно получал, от матери духовную литературу. Она разрывала на части старые духовные журналы — например "Радостную Весть" и завертывала в них яйца или осенью — яблоки. Эту оберточную бумагу пропускали вместе с продуктами, и Лева был счастлив, складывая эти листочки и получая целые страницы дорогих назидательных статей, проповедей. Этим он делился с братьями, а некоторые из этих листочков пронес с собой до конца заключения.

У Левы с собой был небольшой чемодан-ящик, в котором хранилось белье и некоторые продукты, которые прислала мать. Урки жулики нещадно грабили всех и готовы были, кажется, отнять даже хлебные пайки. Сундучок Левы вскрыли, обшарили все, отодвинув белье, как-то не заметили, как будто им Господь глаза закрыл, бутылку с маслом и рыбьим жиром, что очень пригодилось Леве в дороге: он делился всем этим со своими соседями по нарам.

Глава 20. На Кольском полуострове

"Господи! сила моя и крепость моя и прибежище мое з день скорби!.."
Иер. 16:19

Их везли по направлению к Мурманску. На станции К ела эшелон остановился. Выяснилось, что этапируемых направляют туда, где в те дни строилась самая северная в мире гидроэлектростанции. Строительство велось силами заключенных, чрезвычайно широко – начиная с крупных специалистов, непосредственно руководящих строительством, и кончая шоферами, ведущими непрерывный поток машин с грузами для стройки. Эта пирамида основанием своим упиралась в простого работягу-чернорабочего. В короткий срок на месте будущего строительства были возведены целые палаточные городки.

Из прибывших после санобработки и карантина формировали бригады, которые преимущественно вели земляные работы. Несколько дней в одной из них проработал и Лева, а потом, помолясь своему Лучшему Другу, отправился в санчасть и предложил свои услуги в качестве помощника лекаря.

Начальник санчасти побеседовал с юношей, расспросив, где. и кем тот до этого работал, задал несколько вопросов по специальности, а затем выдал наряд на перевод заключенного Смирнского на работу в лазарет — большую длинную палатку с натянутым поверх брезентом.

Глава 21. Старый врач

Еще до поступления на работу в лазарет Лева много слышал от уже находившихся там некоторое время заключенных об удивительной женщине-враче — Ольге Владимировне Рогге. Все без исключения называли эту старушкой матерью,

Говорили, что она долгое время проработала в Ленинграде врачом, а в заключение попала за то, что якобы слишком жалела людей: выдавала больничные листы всем, кто просил ее об этом. Всякого просящего она считала уже больным. Нашлись злые люди, которые завели на нее дело за растрату государственных средств. Ее судили и дали срок — пять лет заключения в исправительно-трудовом лагере. Она-то и заведовала тем лазаретом, куда был направлен Лева.

Седая старушка с румяным, слегка покрытым мерщиками лицом встретила Леву приветливо. Она не стала ему рассказывать, что и как ему предстояло делать, а прежде всего, поздоровавшись, задала вопрос:

– Голубчик, как ты себя чувствуешь? Не болит ли что? Ты с тяжелых работ вероятно?

– Да, я был в эти дни на земляных, — ответил Лева.

– Ну вот что, голубчик, ты сегодня отдохнешь; приведи себя в порядок, сходи в баню вне очереди, а уж завтра приступим к работе.

Поблагодарив старушку, юноша направило! к своему бараку. Действительно, после этапа и земляных работ он чувствовал себя утомленным. А кроме того, ему очень хотелось найти братьев по вере, и он прошелся по лагпункту, думая найти их.

Лева поспал немного, и почувствовал себя гораздо бодрее. Он стал расспрашивать у дневальных бараков, нет ли в них верующих евангельских христиан-баптистов. Да, они нашлись и здесь, но почти все, кроме старенького брата – дневального, работали за зоной. Встреча с ним была самая радушная: в бараке его, кроме верующих, не оказалось, и они, преклонив колена, воздали хвалу Богу за его милости.

— Много здесь братьей, — говорил дневальный, и почти с каждым этапом прибывают все новые я новые.

Вечером на нарах братья вместе читали Слово Божие, которое привез Лева.

На следующий день Лева приступил к работе у Ольги Владимировны. До этого лагерных больных обслуживал неграмотный санитар, который не был в состоянии прочесть по-латыни врачебную пропись. Ольга Владимировна была очень рада, что Лева оказался знающим и вдумчивым работником.

– А меня держат только в стационаре, — пожаловалась она юноше. Начальник запретил мне вести прием больных в амбулатории.

– Это почему? — поинтересовался Лева.

– Да потому, что я действую справедливо: больной человек — освобождаю, не боюсь ни начальства, ничего

– Я слышал, Ольга Владимировна, — сказал Лева, — что вы — воплощение добра и действительно стараетесь помочь людям, всех называете "голубчиками", всех жалеете.

– А как же иначе, Лева? Ведь наша профессия — самая человечная, и кто, как не мы, врачи, должны жалеть людей и сострадать им?

– Откуда же такая ваша доброта? — продолжал спрашивать Лева.

Старенькая доктор задумалась и ответила так:

– Могу рассказать, как я получила образование. Звание доктора мне было присвоено в России, когда женщине стать врачом было чрезвычайно трудно. Училась же в Германии, и только завершила получение образования, как началась первая мировая война и я попала врачом на фронт, где лечила и перевязывала русских солдат. (Сама я русская, только замужем была за иностранцем.) Сколько ужасов довелось увидеть мне на войне!.. Так что врачом, как видишь, работаю уже давно.

– Но, Ольга Владимировна, — мягко возразил ей Лева, — все таки только этим вашу доброту не объяснишь. Тут, вероятно,.что – то другое.

По осторожность помешала старушке проявить излишнюю откровенность с незнакомым молодым фельдшером, и она промолчала.

На следующий день после обхода Лева заметил странную вещь: Ольга Владимировна, получив премиальные за работу в прошлом месяце, купила на них в ларьке сливочного масла и стала оделять им самых тяжелобольных.

— Кушай, голубчик, мажь на хлеб, это тебе будет очень полезно, лучше всякого лекарства...

А "голубчик", какой–нибудь рецидивист, жестокий человек, вытирал с глаз слезы. Может быть, первый раз в жизни назвали его голубчиком; он, может быть, первый раз в жизни видел такую ласку и заботу о себе. И сердце жестокого человека таяло,

—– Спасибо, спасибо, мамаша! — благодарили ее больные,

— Необыкновенная женщина, необыкновенная! — думал с ней Лева. — Как же она относится к Богу? Не может быть, чтобы она была безбожницей.

И однажды вечером когда перевязка больных была закончена Лева, не выдержав, сказа:?:

— Ольга Владимировна, вы меня не бойтесь. Я верующий человек. Скажите правду: вы любите Христа?

Глаза старушки просияли:

— А как же? Как же! Ведь мы Им только и живем! Я — православная христианка, молюсь. И в Ленинграде всегда заходила в церковь. Правда, я еще очень любила театр, но церковь для меня дороже.

Лева был несказанно рад такой встрече, они беседовали о многом, и Ольга Владимировна высказала мнение, которое Леве показалось странным.

—– В настоящее время, — сказала она, --– одновременно быть врачом и христианином несовместимо.

– Мне это не совсем понятно, — возразил ей Лева. — Я, наоборот, считаю, что христианину быть врачом — это значит быть милосердным самарянином, от души помогать, лечить...

– Быть христианином-врачом. — продолжила Ольга Владимировна, — это значит быть человеком добра, милосердия и сострадания, во всем поступать справедливо, как подсказывает совесть. А вот меня осудили! Я старалась ко всем проявлять любовь, милосердие... Вот говорят: симулянты они, не больные. А я рассуждаю так: если человек симулирует, то уже сама симуляция и есть болезнь, потому что если человек бежит в болезнь, значит, он нездоров. Нормальный человек бежит от болезни, он рад здоровью, труду... Вот я и давала больничные листы. Как же меня ругали, как поносили! А за что? Я верила людям, я хотела, чтобы все было по любви, как заповедывал Христос. И вот — получила срок. И в лечении то же самое. К примеру, надо прописать больному то или другое лекарство, а в аптеке говорят: его нет. А сами шепчут на ухо: если доктор заболеет или какое-либо высокое должностное лицо, то присылайте рецепты — дадим. А как я, врач-христианка, могу так поступать? Я выписываю дефицитные лекарства для самого простого человека и прошу их дать, а мною недовольны.

— И когда начальству правду в глаза скажешь, — говорила о на болевшем старушка, — оно тоже смотрит на тебя, как на врага. А я прямо скажу: в старые годы мне было легче работать врачом. Сейчас же я чувствую, что поступаю не по-христиански. Ведь раньше я могла тяжелобольному напомнить о молитве и утешить Господом, — так ведь должен поступать врач-христианин? А теперь я делать это не могу. На Бога смотрят как на страшилище, борются со Христом, а нас, верующих людей, повсеместно обзывают мракобесами. Или умирает человек: как не сказать ему о Милующем Христе? Я врач и христианка! Нет, нельзя теперь, в наше время, быть врачом и христианином.

– А вот Вы все-таки, несмотря ни на что, остаетесь и христианкой, и врачом, — сказал Лена.

— Да, стараюсь, стараюсь, — ответила Ольга Владимировна. — За это-то и попала сюда, в тюрьму.

По утрам, когда Лева дежурил в лазарете, он наблюдал удивительную картину. Ольга Владимировна в мягких туфлях, с белой сумочкой в руках, тихо, как ангел, обходила палаты. Она не предлагала Леве следовать за ней, а ходила одна, и он наблюдал издали, как она. наклонялась над теми вольными, кто не спал, и спрашивала шепотом: "Почему не спите? Что болит?" При этом она вынимала из сумочки порошок болеутоляющего или снотворного, приносила воды и давала больному.

Ольга Владимировна — снова спрашивал Лева старушку на следующий день, после того, как был окончен обед и в лазарете на ступила тишина ("мертвый час" для больных), — меня очень интересует, скажите: и давно Вы по утрам так рано встаете, обходите больных, даете страдающим порошочки?

– Давно, давно, — ответила Ольга Владимировна, — это с германской войны. Я тогда дежурила в лазарете, а в него с фронта непрерывно поступал поток раненых. И вот, я заметила, что по утрам те. кто не могут уснуть, особенно тяжко страдают. И я начала обходить раненых, давать им успокаивающее, обезболивающее. И теперь вот — лягу спать, а ночью проснусь и все думаю о наших больных: может быть, кто страдает? Знаю, что вы у меня хороший фельдшер, можете, конечно, оказать помощь. Но уж я не могу лежать, встаю сама, тихонько делаю обход, и если кто не спит, мучаясь от боли или от тоски (а тоскуют здесь обычно по дому), я дам кому валерьяночки выпить, а кому и обезболивающее. Облегчила страдания человеку — на сердце легче, ложусь, сама спокойно засыпаю.

Смотрел Лева на старого доктора, православную христианку, и думал, как далек от нее он, познавший истину Христова учения в смысле нравственного совершенства. Он тоже всей душой стремится любить, жалеть, но как часто он бывает угловат, даже резок в обращении! А она, чтущая обычаи своей Церкви, в учении которой ока воспитана, — она всей душой слилась с Богом любви и, пребывая в этой любви и милосердии, пребывает в Боге...

И тут впервые в голове Левы четко сформулировались мысли, которые как бы жили подспудно в его подсознании. "Кто знает, — думал он про себя, — может быть, не одни только баптисты, евангельские христиане, являются Христовой Церковью, а остальные — только мертвыми трупами, напрасно носящими звание христианина? Кто знает, может быть, и тут, и там в любой, даже самой языческой вере, могут быть и есть угодные Богу сердца, и они придут и будут с Господом. Ведь сказано же в Писании, что во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде угоден ему. И, наоборот. — разве нет лжехристов, обманщиков, лицемеров и, более того, вредителей и предателей среди тех. кто наружно, лицемерно считает себя верующим во Христа как к личного Спасителя, а сам предает дело Божие?

И у Левы защемило сердце. Он вспомнил любимого брата Ивана Ивановича Бондаренко (Филадельфийского) — красноречивого проповедника, любимца верующей молодежи, работника братства во всесоюзном масштабе. Впав в роскошь, он пал и духовно, стал Иудой-предателем, Ходили слухи, что он и другой выдающийся брат Колесников, возглавив братство баптистов в Москве, стали вести распутную, ресторанную жизнь. Они, понимающие догмы первохристианства, отвергнувшие все наносное, все правильно трактующие и поучающие других, не сумели понять глубину Евангельских слов: "...Кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее" (Марк. 8:35).

Не имеющие никакой жертвенной любви к ближним, не желающие страдать за Христа, они пали, ликвидировав тем самым и союз баптистов. А вот эта старушка-врач, не имеющая никакого видимого назначения в деле Божьем, много не понимающая, — она всем сердцем познала заповедь Христа, заповедь любви, и живет по ней, и страдает за нее, и все отдает ближним.,. Не ближе ли она к Господу, нежели многие ученые учители христианства, много рассуждающие, но ничем не жертвующие?

– Ольга Владимировна, — сказал Лева, — а вы знаете, люди вас совсем не понимают, особенно наше начальство. Прошлый раз я зашел в амбулаторию, там начальник санчасти смеялся с врачами: "Вот безумная старуха, по ночам обходы делает, больным спать не дает!"

– Меня, голубчик, то не касается, что люди думают и говорят. Я прислушиваюсь к тому, что Бог говорит, что сердце мне говорит. А они... они такие жестокие! Скольких совсем больных людей посылают на работу, не дают освобождения. А потом, когда человек совсем свалится, тащат его на носилках в лазарет.

– Ольга Владимировна, а это правда: говорят, что Вы все свои премиальные расходуете на больных, а для себя из ларька даже конфет не покупаете?

– Ну, об этом, голубчик, не будем говорить.

– Ольга Владимировна, я вот все думаю, как бы вам облегчить страдания больных... Ведь сколько ревматиков, сколько страдает после цинги. Устроить бы лечебные ванны, как я делал это на Беломорском канале. Тут вот нет такой возможности.

– Да, тут нет никакой возможности, — подтвердила Ольга Владимировна. — У нас даже грелок не хватает. Но ты изобретательный, умный, — похвалила она Леву, —– ищи, раскидывай мыслями. Христос сказал: "Ищите и найдете",

И Лева думал и утром, вставая, молился, чтобы Бог помог ему быть нс только простым фельдшером, обслуживающим больных, но и найти что-то таксе, чтобы хоть как-то облегчило страдания.

Глава 22. Целебная грязь

В перерыве между работой Лева выходил из лагеря, шел на косогор, который уже обсох от снега, и любовался маленькими карликовыми березами Заполярья, Они пускали листочки, пахнущие жизнью и весной.

— Там на Волге, на родной Волге, — думал Лева, — уже давно все в цвету. Здесь же так холодно...

А солнце в Заполярье светило целыми днями и ночами — это наступил нескончаемый летний полярный день. Оно нисколько не скрывалось за горизонтом, в полночь весь лагерь казался вымершим — ни человека, полная тишина. А солнце продолжает ярко светить.

И горе тому, кто забывал нормальные часы и не спал в этот непривычный солнечный день! Или спал в другие часы. Это отрицательно сказывалось на здоровье: болела голова, тело становилось вялым и чужим.

Надзиратели строго следили за тем, чтобы заключенные соблюдали установленный в лагере решим. В часы отбоя все должны были ложиться спать и не заниматься другими делами. Леве же по роду работы нередко приходилось бодрствовать ночью в этот необычный полярный день.

На этот раз, забравшись на косогор и любуясь окружающей местностью и небом, он открыл свое маленькое Евангелие и стал читать первую главу Послания к Римлянам. Его внимание привлек семнадцатый стих: "В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: "праведный верою жив будет".

Как это — "от веры в веру?" Смысл этих слов юноше был совсем не понятен, и Лева не стал размышлять над ними, а вот слова "праведный верою жив будет" выбрал для себя как главные в наступающем новом дне и записал их себе в книжку.

Прочел он также и следующий текст: "Ибо открывается гнев Божий на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою", и вдруг ему стало так ясно, что все страдания, большие и малые, которые переживает народ, являются открывшимся гневом Божиим на нечестие и неправду людей. Невольно он вспомнил о том, что до революции было много светлых личностей и все они старались жить по правде, просвещая народ светом Евангелия. Но их подавляли неправдою. И сгрустью подумал .Лева, что огромная по своей численности православная церковь, имевшая столько храмов, была прочно спаяна с самодержавием и вместо того, чтобы нести массам народа любовь Христову и духовно благообразить русский народ, поступала иначе. И вот — гнев Божий! Разрушены храмы, а народ, ушедший от Бога, его пастыри не смогли привести ко Христу, и он страдает, мучается в тисках безверия, греха, моральной нечистоты. Сред к этого смятения и горя утешит только одно: "Праведный верою жив будет". Ибо Бог сохранит сердца тех, кто не преклонил колени свои перед Ваалом.

Поразмыслив таким образом. Лева спустился к речке, и ноги его стали утопать в илистой, торфянистой грязи. Он нагнулся над нею, взял ее в руки, и вдруг мелькнула мысль; "А ведь это то самое, что должно помочь нашим больным! Это как раз то, что может облегчить страдания многим!"

Юноша побежал с лагерь и. взяв в лазарете ведро, вернулся назад уже с ведром грязи. Встретившийся фельдшер из амбулатории, увидев Леву, сгибающегося под тяжестью, ведра, спросил:

– Что несешь?

– Несу грязь. — ответил Лева.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся фельдшер. — Ты, вероятно, со своей сумасбродной врачихой тоже начинаешь с ума сходить?

— Не думаю, — улыбнулся Лева. — Вот посмотришь, что будет. Лева произвел первые опыты. Эту грязь он ставил на железную печь, нагревал, делал из лее лепешки, обкладывал ими ноги и поясницу больных, и — о радость! — мучительные боли проходили. А значит, восстанавливалась их трудоспособность. Вскоре не только Ольга Владимировна, но и все врачи лагеря взяли на вооружение эти целебные грязи. (Впоследствии химические анализы показали, что они содержат все необходимые вещества, которые и делают их целебными. Уже после Левиного освобождения из лагеря на этом месте была построена большая грязелечебница.)

Грязями лечились не только больные лазарета, но и вольнонаемные. Хлопот у Левы с этими грязями удвоилось, у него не оставалось свободной минуты. Юноша совсем перестал бывать на воздухе. Это, однако, нисколько не печалило его: он был чрезвычайно рад, что нашел средство, облегчающее людям страдания. Скоро на лагерных пунктах и при амбулатории уже без участия Левы стали налаживать примитивное грязелечение.

Однажды утром в лазарет вошел начальник санчасти:

– Поздравляю, Смирнский, поздравляю!

– С чем? — удивился Лева.

– А вот на, читай...

И он протянул ему номер лагерной газеты "Перековка".

Эта газета издавалась специально для лагерников Медвежьей горы. В ней писали о том. как идет строительство, рассказывали об успехах передовых бригад, помешались статьи с рационализаторскими предложениями, как повысить производственные показатели, приводились факты получения в лагере бывшими уголовниками специальности; когда урки расставались с воровством, становились четными и уезжали домой счастливыми, новыми людьми. Цель издания газеты была перевоспитание, "перековка" преступного люда и поднятие качества производства.

В этом же номере "Перековки" была напечатана большая статья о Леве: как он, будучи на Беломорско-Балтийском канале, занимался лечением больных, устроил лечебные ванны и получал хорошие результаты. В конце статьи был приказ Управления лагерей Беломорского канала о премировании заключенного Левы Смирнского ста рублями.

Лева поблагодарил начальника за это приятное сообщение и попросил оставить ему номер газеты. Начальник оставил и пожелал Леве еще больших успехов.

— Ваш метод грязелечения мы тоже опишем, и он будет опубликован в "Перековке", — пообещал он.

Глава 23. Кому служить?

Вечером, лежа на койке, Лева долго не мог заснуть. И причиной испытываемого им беспокойства была ощущавшаяся им раздвоенность желаний.

С одной стороны, ему так хотелось посвятить свои силы науке: учиться дальше; стать не только врачом, но заняться исследовательской работой — ставить опыты, делать открытия; посвятить всю свою жизнь делу служения страдающим людям.

С другой — юноша был непоколебимо уверен, что призвание стать медиком продиктовано ему Высшей Силой и что Бог, любящий Отец, следит за его жизнью и руководит им. И то, что он жив, и трудится, и лечит людей — все это в глазах Левы было промыслом Всевышнего. И он не допускал мысль отойти от Евангелия, охладеть духовно, с тем чтобы веровать, как советовали ему многие, только в душе"

Еще на строительстве Беломорско-Балтийского канала он со всем юношеским рвением стал собирать материалы о поносах, кое-что сделал и этом направлении и мечтал доложить о своих выводах в САНО. Но, увы, сняв с медработы, его сразу направили на Полярный круг "на общих основаниях". И начатое им исследование осталось незаконченным.

Лева сознавал, что те, которые не любят Христа и не хотят, чтобы Он стал жизнью страны, жизнью народа, будут всегда не любить и его, Леву, и постоянно ставить преграды на его пути в науку, Но он все же на что-то надеялся.

Эти грустные размышления, надо признать, едва ли помогли Леве убедиться в том, что грядущее для него (в смысле проникновения в наук) и овладения ее вершинами; в полной мере бесперспективно. Впоследствии, став студентом, Лева пытался заняться научной работой, но каждый раз что-нибудь этому мешало: ни одного начинания не удавалось довести до конца. Будучи врачом, он тоже не раз делал попытки заняться научной работой, но, увы!.. Двери в науку для него были закрыты, пока он продолжает верить в Бога и служить Ему. "Ты способный, — слышал он от многих. — Отрекись, оставъ свою веру или, на худой конец, веруй скрытно, "про себя", и мы завтра же создадим тебе все условия для научной работы".

Однако пойти на такого рода измену Лева не мог. И, естественно, продолжал оставаться "в загоне", работая далеко не в полную меру своих способностей.

В тот вечер Лева долго молился, и образ Иисуса, Который все отдал людям: лечил, прощал обремененных преступлениями — предстал перед ним, как живой. Христос любви, милосердия... А чем Его отблагодарили? Терновым венком, распятием... И Лева понял, что, идя по стопам Христа, следуя Его учению, сколько бы он ни делал добра народу, сколько бы ни жертвовал собою, его наградою здесь, на земле, будет только терновый венок. Но не лучший ли это путь? Ему пришли на память слова из стихотворения одного из русских поэтов:

Есть времена, есть целые столетья,
Когда нет ничего и лучше и желанней тернового венка.

Глава 24. Братские общения

При всей своей большой занятости Леве не так часто приходилось быть среди братьев, работающих в бригадах на разных работах. Однако воскресными вечерами он всегда старался уйти к ним, предупреждая при этом Ольгу Владимировну на тот случай, если понадобится, в каком бараке он будет.

Как будто невидимый магнит сближал между собой верующих в Евангелие! Как только выдавался свободный час, брат стремился повидать брата, а где двое или трое собирались во имя Его, там и четвертый тут же. И другие не проходили мимо, и росла толпа. Более осторожные, боязливые предлагали:

— Братья, как бы чего не вышло! Давайте разойдемся, лучше группами: одни здесь, другие там...

Но эти уговоры были бессильны. Казалось, что некая невидимая сила притяжения рвала всякое, благоразумие, продиктованное здравым смыслом, и братья опять собирались вместе.

Кстати, заключенные этого барака уважали верующих в Евангелие, да и сами веровали — каждый по-своему. Особенно сторонники ислама — магометане: узбеки, киргизы и кавказцы — любили, когда русские молятся. Они и сами в определенные часы открыто молились, не страшась никакого начальства.

Сидя на нарах, поставив перед собой котелки с пищей, верующие братья угощали друг друга, чем Бог послал. Если кто получал посылку, то не столько ел сам, сколько старался угостить братьев.

Однажды вечером Лева пришел к братьям пораньше, и пока не вернулись братья-пресвитеры, верующие разговаривали между собой.

— Скажи, Лева, — обратился к юноше убеленный сединами старик. — Я искренне радуюсь за тебя, что ты пошел по медицине. Как это ты стал фельдшером?

Лева рассказал.

– Так, выходит, ты никаких курсов не кончал?

– Да; не кончал, — ответил Лева. — Но я преподавал на курсах подготовки лекпомов на Беломорканале. Главный хирург был очень занят, и мне пришлось преподавать хирургию. И даже принимал экзамены.

– Верно, ты очень способный, брат! – заметил кто-то.

– Нет, я не считаю себя способным, — отвечал Лева. — Вся суть в том, что я послушался Божьего повеления — стать милосердным самарянином, и Господь благословляет меня. Сказать, что у меня хорошая память — я тоже никак не могу. Вот вы помните, — обратился Лева к старичку с бородкой, — в какой главе, в каком стихе что написано, и прямо указываете нашим братьям, что вот здесь написано то-то. И многие другие братья так же хорошо знают Слово Божие. Многие — прямо как живая "Симфония". А я так никак не могу запомнить, где что сказано, хотя и старался, прилагал в этом направлении усилия. Нет у меня цифровой памяти. Но даже при наших недостатках, если мы всецело отдаемся Господу, Он обильно благословляет нас и в духовной жизни, и в работе, и в образовании.

В разговор включился брат в рабочих штатах и рубахе, сильно испачканной глиной. Взглянув на старенький чайник, из которого братья всегда пили чай, он произнес:

– А меня вчера чуть новым эмалированным чайником не премировали. — И начал рассказывать:

– Вчера, в сильный дождь, мы работали в глинистом котловане. Нам дали задание. Положили мы доски, прикатили тачки, начали работать. А дождь сильней и сильней. Ну, бригадники чувствуют, что мокнут — все разбежались. Бригадир пошел жаловаться начальству. А я не обращаю внимания ни на что — вожу глину и думаю: нам, христианам, нужно быть примером, образцом. И вот возвращается бригадир с начальством, видят — один я работаю. Записали мою фамилию, вызвали вечером в контору и говорят: "Так и так, ты добросовестный рабочий, давай рассказывай, как ты работаешь. Мы напишем статью в стенгазету. и тебя премируют чайником". И чайник тут же достали и поставили на стол. Ну, раз просят рассказать, как я работаю, не отказался, стал рассказывать и говорю: "Я и. на воле добросовестно работал и здесь так же работаю — от всей души, потому что в Священном Писании сказано: "Все делайте как для Бога, а не как для человеков".

– Да ты что, верующий что ли какой? — спросил начальник. Я отвечаю: "Да, верую в Иисуса Христа, Сына Божия, Который пришел в мир спасти грешников. Он спас меня и хочет спасти и вас. Вот когда мы по – Божьей будем жить, то это будет самое лучшее. И работа будет хорошая, и жизнь хорошая, и тюрем не будет. Тогда помощник начальника по воспитательной части я говорит:

— Такой твой рассказ в стенгазету не подойдет... И начальник его поддержал:

– Не занимайся агитацией своей веры. А будешь говорить про Бога — новый срок дадим.

– Так меня и отправили ни с чем и чайником не премировали, — закончил свой рассказ брат-землекоп.

Братья слушали и улыбались. Всем было понятно: как ни работай, как ни старайся, но если ты открытый христианин, тебя ждет не похвала, а, может быть, новые страдания...

В барак вошли двое: старенький брат-пресвитер и молодой. Помолились тихо, полусидя на нарах, тихо спели гимн:

Прими хвалу, благодаренье,
Сын Божий, за Твою любовь.
За грех наш Ты понес мученье,
За нас пролил святую кровь!

Понес удары, поношенья;
Чтоб дать на жизнь, взял на себя
Все наше зло и прегрешенья,
И умер в муках, нас любя.

Молодой брат-пресвитер говорил слово на стих: "Помыслите о Претерпевшем такое над Собою поругание от грешников, чтобы вам не изнемочь и не ослабеть душами вашими" (Евр. 12:3). Он делился своими переживаниями как на воле, так и теперь, ибо чувствовал себя всегда бодрым, когда смотрел на Претерпевшего, что только Христос Распятый, поруганный и победивший все зло великой молитвой: "Отче, прости им, ибо не знают, что творят", является примером для верующих и что единственный путь устоять духовно — это взирать на Претерпевшего, идти по Его стопам, не ждать от жизни ласки, а быть готовым к новым и новым страданиям ради Иисуса.

Брат подчеркнул, что сколько бы ни шли за Иисусом, наш личный опыт нас не спасет: только взирая всегда на Него, мы будем верны. Привел пример Петра, который пошел по воде, но, увидя сильный ветер, стал тонуть...

После его слова спели известный гимн:

Глаз не своди с Иисуса.
Когда долиной тени ты пойдешь,
Глаз не своди с Иисуса.
Ночью и днем будет Он вождем.
Глаз не своди с Иисуса.

Брат-старец открыл девятую главу Евангелия от Луки и прочел оттуда следующие стихи:

"Ко всем же сказал: если кто хочет идти за Мною, отвертись себя и возьми крест свой и следуй за Мною; Ибо, кто хочет душу свою сберечь; то потеряет ее а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или повредить себе.? Ибо, кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов".

Брат рассказал, что на днях получил письма с Украины, где был пресвитером, и что, читая их, убедился; прочтенные им слова Христа сбываются. Есть некоторые верующие, которые идут за Христом, но не отдают себя они хотят и со Христом быть, и жить спокойно — сытой и беззаботной жизнью. Хотят следовать за Иисусом, но без креста; хотят сберечь душу -— жизнь свою и в то же время приобрести все привилегии и удобства мира. Но это невозможно. Брат привел примеры, когда многие искренние, любящие Господа проповедники и певцы не пожелали пойти на лишения ради Христа. Они юлят, приспосабливаются, скрывают, что верующие, переезжают с места на место, и тем самым теряют духовную жизнь, и падают.

Когда брат говорил, Лева невольно вспоминал родную Самару. Были дни, когда можно было идти за Христом, не отвергая себя. Верующих не притесняли, и хотя, конечно, почетом они не пользовались, но их по меньшей мере не гнали. Когда же стало ясно, что идеологическая работа на ниве советской власти успехом не увенчалась, начались преследования и репрессии верующих. Тогда-то для них я настало врем" отвергнуть себя, взять крест и идти за . Христом. Но, увы! Многие из молодежи не смогли решиться на это. Оставаясь верующими, они стали всячески приспосабливаться к обстоятельствам и ко временя, молчать о Христе. Перестали трудиться для Христа, замкнулись в своих семьях я, как рассказывала ему мать, многие духовно охладели, а некоторые и вовсе замерзли и превратились в соляные столбы.

Проповедник говорил далее, что жизнь по образу мира несовместима с верностью заветам Христа, дружба с миром есть вражда против Бога; мы не можем участвовать в бесплодных делах тьмы.

— Это не значит, — пояснял он, — что мы не участвуем в трудовой жизни, не хотим строить жизнь лучшую, улучшать благосостояние народа. Мы сами — часть народа, русского я украинского, мы хотим, чтобы все были сыты и имели бы жизнь тихую и безмятежную, чтобы не было бы того страшного голода, который свирепствует по стране. Но мы не можем быть соучастниками в грехах и не должны со своей стороны допускать никакого обмана, хищения. злоречия. Мы благословляем гонителей наших и молимся за обижающих, своею же жизнью и словом проповедуем Христа. Замолчать о Христе, постыдиться Его слов — это значит заживо умереть. И если теперь из чувства самосохранения мы не будем проповедовать Христа ни в лагере, ни на воле, то застынем. Помоги нам, Бог, выполнить все эти слова, и тогда мы будем верны до конца Возлюбившему нас. Когда брат кончил, каждый по очереди тихо помолился. А потом, проникновенно вникая в каждое слово гимна, спели:

О, образ совершенный
Любви и чистоты!
Спаситель, Царь Смиренный,
Пример мой вечный — Ты,

На лик в венце терновом
Хочу душой взирать,
Хочу делами, словом
Тебе лишь подражать.

На этом братское собрание верующих, заключенных за свою веру в заполярный лагерь, закончилось, и братья разошлись по своим баракам.

Глава 25. Брат-куряка

Иногда, хотя и очень редко, Леве по делам больных приходилось выезжать на станцию Кола. Там он встретил одного брата, который, увидев Смирнского, обрадовался, обнял его, и они расцеловались.

— Но что такое? — насторожился Лева. — От брата вроде пахнет табаком.

Он старался объяснить это тем, что брат, работая среди грузчиков и начальства по снабжению, сидит в помещениях, прокуренных табачным дымом. Вероятно, поэтому от него и пахнет так отвратительно. Лева на личном опыте многократно убеждался, что когда сидишь в донельзя прокуренной тюремной камере, то кажется, что не только одежда, но и все тело, и даже самое дыхание пропитывается табачным смрадом.

Брат рассказал, как он попал в заключение, сколько при этом претерпел, какие тяжелые работы перенес в лагере и чуть не погиб. Но вот теперь Бог помог: он устроился как расконвоированный на станции по снабжению, питается сытно и ни в чем не имеет нужды. Они помолились. Лева сел в машину, чтобы вернуться в лазарет, помахал брату на прощание. Когда чуть отъехали, Лева оглянулся и, что называется, обомлел. Брат, стоявший у склада, вытащив махорку, стал закуривать.

Ужас наполнил душу Левы: "Что же это такое? Как же это так?" Правда, он слышал, что за границей есть такие братья, которые тоже носят имя баптистов и — курят. Об этом рассказывал приехавший из-за границы руководящий брат Одинцов. Когда он вел свой рассказ о братьях-куряках, то все слушатели глубоко сокрушались об этих людях и согласно выражали мнение о том, что русские братья не могут назвать заграничных курящих братьев братьями.

Табак — яд, разрушающий тело, здоровье. Фактически куренье табака не что иное, как замедленное самоубийство. А со слов Писания мы знаем, что никакой убийца, в том числе и самоубийца, Царствия Божия не наследует.

С тяжелым сердцем вернулся Лева в лагерь. По Слову Божию, Лева должен был сначала побеседовать с этим братом один на один, а потом, если тот не послушает, то сказать другим. Но так как возможность снова попасть на станцию Леве не представлялась, он не выдержал и поделился с братом-пресвитером. Тот сказал, что знает этого брата; по его словам, это был хороший и ревностный брат. Но, обольстившие" удобным местом, заняв положение снабженца, он, видимо, решил приспосабливаться к людям и нравам мира, чтобы его не сняли с этой выгодной и сытной работы.

— На скользкий путь встал брат! — сокрушенно вздохнул пресвитер. — И вот — поскользнулся! Нужно молиться о нем. Ты пока другим братьям не говори, а представится случай встретиться с ним — побеседуй.

Случай этот вскоре представился. Отведя брата в сторону, Лева уселся с ним на бревно и прямо спросил:

– Вы, брат, покуриваете?

Тот опустил голову:

– Да, курю...

– И давно с вами случилось это несчастье?

– Вот с полгода, как стал здесь работать...

– Ну, скажите, что же вас заставляет брать в рот эту мерзость? Брат начал оправдываться.

– Знаете, работа по снабжению здесь очень нервная, сплошные неприятности: то одно, то другое. То грузчики бочку нарочно разобьют, то тащат... Ну, чтобы не психовать, я и решил... как лекарство. Говорят, курение успокаивает нервы. Попробовал — в самом деле успокаивает.

– А знаете ли вы, что, помимо того, что табак — яд, вредит легким, здоровью, знаете ли вы, что курить — это значит грешить? Вот вы — верующий в Евангелие, в Христа. Неужели же ничто внутри вас не говорит вам, что вы поступаете нехорошо, что курение не угодно Богу?

– Обличает, и я уже несколько раз пытался бросить курить, но не могу — втянулся.

– Так вы бы молились Богу, просили бы у Него сил, — посоветовал Лева.

– Молился, да ничего не помогает...

– Мне очень жаль вас, дорогой брат. — И Лева привел куряке слова Христа о соблазнах, которые должны прийти в мир, но горе тем, через кого они приходят. Брат слушал, не возражая и не оправдываясь. Судя по всему, он чувствовал себя в этом разговоре весьма неловко.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что брат начал курить не столько потому, что хотел успокоить взбудораженные нервы, но главным образом из-за того, что узнав, что он верующий, его хотели снять с работы. И он, чтобы замаскироваться и сделать вид, что он такой же, как все, взял папирос; и закурил.

Брат обещал постараться бросить курить, просил не говорить об этом другим верующим. Лева сказал на это, что пресвитер уже знает.

Однако своего обещания бросить курить он так и не сдержал, Братья посоветовались между собою и решили с ним не приветствоваться.

Глава 26. Нервы подвели

Удивительной была Ольга Владимировна! Всегда тихая, невозмутимая, спокойная, всегда со всеми ласковая. У Левы же был совсем другой характер — пылкий: он на все реагировал быстро и резко. Работая день и ночь, недосыпая, он чувствовал себя утомленным и ему порой не хватало приветливости и ласковости в отношении к больным. Юноша, осознавая это, часто испытывал угрызения совести.

А в работе было столько затруднений: то не хватало медикаментов — хоть руки опускай; те в больничный паек не отпускались продукты, которые полагались по норме: масло и мясо заменяли рыбой, но пойдет Лева на склад — там есть и масло, и мясо. Выясняется, что это припасено для лагерного начальства и для заключенных инженерно-технических работников. Лева вначале разговаривает спокойно, требует, чтобы больным выписали мясо, а потом, когда видит, что уговоры не действуют, начинает повышать голос, сердиться. Посердится и уходит с тяжелым сердцем:

— Какой же я христианин? — винит он потом самого себя.

В лазарете скоро создалось тяжелое положение: поток больных не уменьшался, а непрерывно рос, мест же для госпитализации совершенно не хватало. Если на Беломорканале в подобном случае быстро развертывали дополнительные палатки и то с госпитализацией встречались большие затруднения, то здесь новых палат не открывали, а требовали выписки еще не поправившихся, неокрепших больных.

Бывало, на Беломорском канале, когда не хватало мест и подвозили все новых и новых больных, заведующий лазаретом вызывал завхоза и сестру-хозяйку и спрашивал, есть ли топчаны, белье и постельные принадлежности для вновь поступивших, и когда они отвечали "нет", доктор садился на стул, хлопал себя обеими руками по ляжками и начинал дико, неудержимо хохотать. Такой заразительный смех истерического характера захватывал и завхоза, и медперсонал. Все начинали хохотать — громко, неудержимо.

— Так значит, нет ничего, а есть только больные? — восклицал доктор Чапчакчи и опять наминал сотрясаться от неудержимых припадков смеха.

Так или иначе, но в этом смехе они находили для себя своеобразный выход — психологическую разрядку своих чувств. Не будь смеха, быть может, вспыхнуло бы негодование, возмущение.

Но когда в подобном положении очутились Лева и Ольга Владимировна, то им было не до смеха. Старушка тихо и незаметно вздыхала, а Лева... Лева нервничал.

Он принимал каждого поступившего больного, раздевал и внимательно осматривал, и, если не было данных для госпитализации, отправлял назад. Бывало и так, что лекпомы с лагпунктов по знакомству или по другим личным соображениям направляли в лазарет больных, которые совсем не требовали стационарного лечения и могли лечиться амбулаторно.

Однажды помощник начальника санчасти направил в стационар больного со своим личным направлением и подписью. Лева осмотрел больного: данных о госпитализации не было. Лева, может быть, и положил бы этого больного из уважения к направившему, но мест в лазарете совершенно не было, и некоторые больные лежали по трое на сдвинутых топчанах. Лева сказал приведшему больного санитару, что мест нет и поэтому он не может положить больного. Санитар сходил в амбулаторию и вернулся с запиской, предписывающей Леве немедленно госпитализировать больного. Тут-то Лева и не выдержал — повысил голос:

— Вам же сказано, что некуда класть. Вы передали об этом начальнику?!

— Передал, а он сказал — положить. Тут Лева окончательно взорвался:

— Так передайте ему, что я не могу положить и рву его направление.

И юноша сгоряча изорвал бумажку начальника. Санитар тут же об этом доложил.

Потом Лева очень пожалел о своем поступке, понимая, что доброго из этого ничего не выйдет. И действительно, хотя его даже не вызвали в санчасть, но, как передавали фельдшеры, начальник написал на него рапорт, и он должен был быть наказан.

На другой день Лева был в санчасти, извинился за свой поступок, рассказал, что абсолютно не было никакой возможности положить рекомендованного на стационарное лечение больного.

— Все это так, — сказали ему, — но ваш поступок — порвать направление на госпитализацию — граничит с хулиганством, и вы за это должны понести наказание. Вы будете заключены в карцер.

Лева вернулся к работе. Сколько суток карцера ему дадут, его нисколько не интересовало, он сильно страдал от того, что все именно так получилось. Исполнилось уже три с половиной года, как он в заключении, и за это время ни разу он в карцере не сидел и никаких особых выговоров не имел — все шло благополучно. И вот такая неприятность! Ведь Слово Божие ясно говорит: "Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь".

Лева был бы рад, если бы этот карцер был назначен ему за Слово Божие, за то, что он верующий, а не за то, что нервы подвели — не выдержал. Юноша стал анализировать, почему все так произошло.

С одной стороны, можно было бы сказать, что он переутомлен, что обстановка работы была напряженной и в результате, как выражался великий русский физиолог И.П. Павлов, произошла "ошибка" нервной системы — и он поступил грубо. Но Лева видел, что корень зла не в этом. В Писании говорится: "Непрестанно молитесь", и Христос учил своих учеников в Гефсимании: "Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть во искушение", "Дух бодр, плоть же немощна". Вот Петр не бодрствовал, не молился в те тяжелые минуты, и у него случилась "ошибка" нервной системы: он пустил даже меч в защиту Христа и отсек рабу ухо, за что Христос его не похвалил. Точно то же получилось и со мной, — думал Лева.. — Если бы я, когда читал направление помощника начальника, бодрствовал, внутренне молился, я бы никогда не разорвал эту бумажку, и все было бы благополучно.

— Да, как важно во всех трудных моментах жизни внутренне молиться! — думал Лева. — Это для меня большой урок. Но, Отче, если возможно, да минует меня эта чаша — карцер. Ведь это так неприятно... Не сам карцер, как таковой, а за что он.

И Лева просил прощения у Бога, просил Его защиты. Но, казалось, ничто и никак не могло избавить его, и тяжелое наказание для него неминуемо.

Друзья-фельдшеры из амбулатории сообщили Леве, что карцер ему подписан, только не знают, на сколько суток. Ольга Владимировна тяжело переживала за трудолюбивого совестливого юношу. Она ходила к начальнику санчасти, просила, чтобы Леву не наказывали. Начальник сам сожалел, что погорячился и передал рапорт начальнику лагеря. Но сделать уже ничего было нельзя: бюрократическая лагерная машина была запущена.

Лева работал в тягостном ожидании, просил и братьев молиться о нем. И вот за ним пришли, чтобы вызвать в УРЧ. "Ну, вероятно, сейчас и получу карцер", — подумал он. В таком минорном настроении Лева и пошел в контору...

Глава 27. Освобождение

"Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним Я в скорби; избавлю его..."
Пс. 90:15

— Что-то вы выглядите не совсем веселым! — обратился к Леве начальник УРЧ. Когда люди освобождаются, они даже подпрыгивают от радости.

Лева молчал.

— На вас пришли бумаги, вы освобождаетесь. У вас срок был пять лет, год вам скинули по строительству Беломорского канала, полгода — зачет рабочих дней, и три с половиною года вы отсидели. Идите, оформляйте бумаги, сдавайте, что на вас числится — все будет в порядке.

Это было совсем неожиданно, слишком неожиданно. Казалось бы, всякий должен ликовать от радости. Ушли все тучи — теперь можно ехать домой; увидеть, наконец, близких, родных: мать, брата, сестер, дорогую молодежь, оставленную общину; трудиться, учиться. Но Лева был просто озадачен. Он даже забыл о том, что ему только что предстоял карцер. Его мучил другой вопрос.

Все эти годы, находясь в заключении, он думал о том, что когда его будут освобождать, он откажется от освобождения и будет дальше сидеть в заключении до тех пор, пока... пока Христу не будет предоставлена свобода в стране.

— Как же быть теперь?

Поскольку начальство торопило, Лева решил сначала оформить все необходимые бумаги, как освобождаемый, а потом пойти в секретную часть управления и сказать, что он отказывается от освобождения.

Получив бумаги, он зашел к начальнику финчасти, где выдавались деньги на дорогу и премиальные, и показал ему тот номер газеты "Перековка", в котором был напечатан приказ о премировании его ста рублями. Начальник тут же дал распоряжение о выплате Левы этой денежной суммы, но газету оставил у себя, чтобы найти этот приказ и оформить произведенную выплату.

Братья но вере были несказанно рады за Леву и вместе с ним, забыв всякие предосторожности, в молитве громко благодарили Бога за Его милость: Он слышит скорбящих, отвечает на молитвы, избавляет от скорби...

Когда же Лева сказал некоторым особенно близким ему братьям, что хочет отказаться от освобождения, они в один голос принялись отговаривать его от этого необдуманного шага. Нужно — говорили они — предоставить путь Господу, и Он совершит и сделает все, лучше, чем мы помышляем и думаем. Однако Леаа решил от своего намерения не отступать, чтобы Господь сделал так, как Он хочет, и с этой целью направился в секретную часть.

В это время случился большой пожар, и все начальство выехало. Лева ждал долго, но начальство уже кончило свой рабочий день и не возвращалось. Размышляя о случившемся, Лева понял, что на пути к планируемой им беседе зажегся красный, запретительный свет семафора. И наоборот, — зеленый, разрешающий свет горит на пути освобождения. "Видно, такова воля Господа", — решил юноша и пошел прощаться с работниками санчасти.

Его расставание с Ольгой Владимировной было особенно трогательным. Она благодарила Леву за помощь, он же — за то, что она, как врач и как христианка, останется примером ему на всю жизнь.

– Встретимся теперь, наверное, уже не на земле, — говорил Лева.

– Да, да, — подтверждала Ольга Владимировна. — Я уже старенькая, и жизнь клонится к концу.

Удивительны пути Господа: спустя некоторое время, в 1936 году, Лева снова был "в испытании" в Сибири, и там он неожиданно встретил дорогую Ольгу Владимировну, которая еще продолжала отбывать свой срок.

На станцию шла грузовая машина. Лева сел в нее и поехал. Одет он был, как одевались в то время все заключенные: черная куртка, черные брюки — почт?! новые, ботинки. С собой у юноши был маленький чемоданчик-ящик и знаменитая, повсюду странствовавшая с ним подстилка, сделанная тетей Пашей.

На станции он встретился с духовно больным братом, который покуривал. Тот был чрезвычайно рад за Леву, желал ему больших успехов на воле — как в труде Господнем, так и в деле приобретения знаний; говорил, что и ему сроку остается немного. Бог даст, скоро и он будет на воле.

Лева не стал допытываться у него, удалось ли ему оставить свою греховную привычку (как-то неудобно было говорить об этом), и пожелал ему полной чистоты и верности Господу.

Поезд шел по направлению к тем места, где шло когда-то строительство Беломорского канала. Начались знакомые названия станций. Скоро должен был быть и Сосковец. На одной из остановок в вагон вошли и сели напротив двое.

— Здравствуйте! — вскочив, воскликнул Лева.

Это были врач — начальник санчасти Сосновецких лагерей и хирург Жилин из подразделения лагеря в Надвоицах, которого Лева хорошо знал. Он иногда приезжал в Сосковец помогать комиссовывать заключенных, а однажды, когда хирург Троицкий заболел, проводил за него операцию а Лева ему ассистировал.

– Смирнский! — воскликнули оба. — Какими судьбами?

– Я теперь свободный гражданин, — улыбался Лева, — еду домой.

– Вот это хорошо! — воскликнул начальник сасчасти. — Когда вас отправляли за Полярный круг, я так и думал, что вы оттуда освободитесь и все будет благополучно.

И он понимающим взглядом кивнул Леве.

— Так, позвольте! — вдруг сказал хирург. — Как же это вас могли отпустить домой, когда у нас такая большая нужда в медперсонале? Вас должны были оставить вольнонаемным. Давайте сейчас с нами, мы вас оформим, предоставим квартиру, и потом будете учиться...

– Нет, нет, — возразил Лева. — Я так давно не видел родных, не был в родном городе... И я хочу учиться сейчас.

– Да вы не беспокойтесь! — продолжал уговаривать Леву хирург. — Мы вас оформим у меня в отделении, будете работать со мной, съездите к родным, побудете у них, а потом вернетесь к нам. Потом направим вас учиться, будет все отлично. И зарплата у нас хорошая, и обмундирование...

– Как вы думаете, доктор? — обратился он к начальнику санчасти. — Ссадим его сейчас?

– Нет, — сказал начальник санчасти. — Пусть уж едет домой; соскучился он. И там он тоже будет хорошим работником здравоохранения.

Начальник знал, что Лева находится "на прицеле", что определенные органы не оформят его в качестве вольнонаемного и то, что он выбрался из лагерей, — просто счастье.

Тепло распрощавшись с Левой, оба врача вышли на станции Сосновец. Юноше было приятно сознавать, что многие относятся к нему хорошо. Да и сам он старался всем делать только добро. Но почему какие-то силы его, ни с кем не враждующего, считают за врага и не хотят жить с ним мирно? Только в свете Евангелия он понимал все это и не обижался на жестоких людей, а был готов молиться за них и благословлять их.

А поезд все бежал и бежал. Стояли летние дни, было тепло, хорошо. Лева с интересом выглядывал из окна, выходил на перрон. Как это странно: вольные люди, и нет никакого конвоя! И за собой он не чувствовал глаз надзирателей.

Свобода! О, как дорого это слово! Свобода! О, если бы и для дела Божия была свобода! Сколько радостного, сколько прекрасного узнали бы люди! Меньше было бы слез, горя, разврата, разбитых семей, покалеченных сердец. Народ, как никогда, нуждался в Евангелии. О свободе Христа там написано: "... Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете..." Или еще сказано: "Итак, стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства".

Да, свобода Христа сделала Леву свободными в условиях этого заключения. А без свободы Христа люди и на воле находятся под игом рабства смерти. Только Христос дает настоящую, истинную свободу, и она дороже всяких других свобод, — думал он, подъезжая к Сызрани.

Вот и родная Волга. Переехали через мост, и сердце Левы радостно забилось...

Глава 28. Самара. Волга

Был совсем темный, поздний вечер, когда Лева вышел на перрон станции Самара. Привокзальная площадь. Люди разодеты по-летнему. После скитаний с 1929 года, когда он покинул родной город, ему думалось, что он попал в совершенно другой мир. Все казалось необыкновенным. Да и действительно, это был совершенно другой мир по сравнению с городками палаток, где жили заключенные, их режимом и питанием — это была воля. А какой был бы мир, какая была бы воля, если бы Христос жил в сердцах людей и люди были бы свободны от греха!.. Каждый видел бы в ближнем своем брата, сестру, все любили бы друг друга, не было бы зла на земле!

Лева сел в вагон трамвая и поехал туда, где родился и рос, где был когда-то 3-й Молоканский сад, а теперь проходила Искровская улица.

Вошел во двор. Тихо, никого нет. Как разрослись деревья за эти годы! Ведь он не был дома около четырех лет. Все так же в глубине сада стоял старый отцовский дом. В окнах огней не было, видимо, все уже спали. Зашел на крыльцо, остановился, положил багаж, помолился, постучал... Ответа нет. Постучал еще. Послышался скрип внутренней двери, и кто-то, не открывая ему, спросил:

– Кто там?

– Странник, — ответил Лева,

– Какой еще там странник? — Лева узнал голос своей сестры Лели.

– Странник и скиталец, — повторил в ответ юноша.

Дверь не открылась, а внутренняя дверь захлопнулась. Наступила тишина. Лева постоял и стал стучать снова. Дверь опять заскрипела, и послышался недовольный голос:

– Кто там?

– Это брат ваш, — отвечал Лева.

– Какой еще это брат? Дай-ка посмотрю!

Сестра открыла дверь и взглянула на Леву. Она узнала его, бросилась к нему на шею со словами: "Лева, Лева!" Вместе они вошли в комнату.

Встали все, кто спал. Анна Ананьевна, радостно улыбаясь, нежно целовала Леву. Когда-то она, их близкая родственница, нянчила Леву — маленького ребенка. А теперь он стал уже большим — странником и пришельцем.

— А мамы дома нет, — сказала Леля. — Она поехала к папе в район близ Мелекеса. Папе не разрешили после ссылки жить в Самаре, он живет в колхозе.

Они преклонили колени и горячо благодарили Бога за их неожиданную встречу. Особенно Лева славил всей душой Спасителя, сохранившего его духовно и телесно и приведшего его вновь к тихой пристани. Потом он стал расспрашивать о близких, о молодежи, об общине.

— Я ничего не привез вам, никаких подарков, — обратился к родным Лева. — Евангелие я оставил там, в заключении, верующим братьям. Самое дорогое, что у меня есть, это письма, которые я получал от мамы и других. Я храню их как драгоценность и привез их с собою. (Эти драгоценные письма, к сожалению, не уцелели. Начались новые испытания, их спрятали, но неудачно: все они сгнили и пропали.)

Обсуждали вопрос, как Леве встретиться с мамой. Сердце у нее больное, и если она сразу его увидит, как бы не случилось чего плохого. Решили, что Леля поедет вперед и подготовит папу и маму к приезду Левы.

Глава 29. Встреча

Леля с Левой сели в поезд, идущий в Мелекес. Дорогой оживленно беседовали. Сестра рассказала об их переживаниях, о трудностях, с которыми столкнулись. Лева поведал ей о тех путях, которыми вел его Господь, и как дивно его оживлял и сохранял.

В Мелекесе они расстались: Леля поехала на автобусе вперед, а Лева должен был приехать в совхоз следующим рейсом.

Леля не застала отца: он был на работе, мама же готовила обед.

— Мама, — спросил Леля, — какая для тебя была бы самая большая радость?

Мать задумалась и сказала:

– Самая большая радость для меня была бы от сознания, что мои дети ходят в истине.

– Ну, а еще?

– А почему ты задаешь мне такие вопросы? — мать испытующе взглянула на дочь.

– Мама, мама! — воскликнула Леля. — Ты, наверное, и не ждешь и не думаешь: Лева вернулся!

– Как?! — воскликнула мама.

– Да, да!

– Так Бог услышал наши молитвы! Ты видела его?

– Да, он был уже дома, и теперь я поехала вперед, чтобы предупредить тебя, а он должен приехать следующим автобусом.

– О, слава Богу, слава Богу! — воскликнула мать. — Иди скорей, скажи папе, и мы пойдем встречать его на дорогу.

Автобус уже вез Леву к ним навстречу. С любовью и нежностью смотрел юноша на поля и деревушки родной русской стороны. Вот показались и строения совхоза — так объяснили ему пассажиры. Кто-то шел по траве прямо через поле. Лева всмотрелся и узнал родные лица: это его отец и его мать, а рядом с ними сестра и младший брат шли его встречать...

И так, среди зеленого поля, они встретились после долгой разлуки. На глазах у всех блестели слезы, но это были слезы не горя, а радости. Объятья, поцелуи... И вот они уже за столом, накрытым для обеда.

Как долго он не видел своих близких! Ведь Лева оставил их: отца, мать, сестер и брата — ради Христа и Его учения. И что же? Господь был верен. Он дал Леве взамен много сестер и братьев, которые были для него как родные. Лева не смел Надеяться очутиться снова в кругу своей семьи — но любящий Господь, для Которого нет ничего невозможного, дал ему и родителям его радость свидания.

Они преклонили колени, и отец горячо благодарил Бога, Который даровал ему вернуться из сибирской ссылки, увидеть сына, также вернувшегося из заключения. В слезах молилась мать, славя Бога, что Он услышал их молитвы.

Сели за стол и запели псалом Давида — тот самый, который пели еще их деды и прадеды, молокане, испытывающие еще большие скорби и страдания в период тяжелых гонений их царскими властями и православною церковью.

Просто и от души звучал старинный напев: Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя — святое имя Его. Благослови, душа моя, Господа,' и не забывай всех благодеяний Его. Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои; Избавляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостию и щедротами; Насыщает благами желание твое; обновляется, подобно орлу, юность твоя. Господь творит правду и суд всем обиженным. Весь вечер провели в беседе, в чтении Слова Божия, в молитве, долго не ложились спать. Лева поделился своими планами на ближайшее время. Он мечтал устроиться на работу в центральной больнице города, начать усиленно готовиться, чтобы поступить в мединститут, трудиться среди молодежи, в общине. А там Господь усмотрит...

И вот Лева — полноправный гражданин, прописан в своем городе, поступил на работу. Состоялась радостная встреча с дорогими и любимыми: с Витей Орловым, который только что вернулся с Соловков, и с Корнилием Францевичем Кливер, который тоже прибыл из заключения.

Лева стал посещать собрания верующих, которые были организованы в бывшей православной часовенке бывшего Троицкого рынка.

Но все эти радости длились недолго. Случилось несчастье: в Ленинграде 1 декабря 1934 года был убит С. М. Киров. По всей стране опять прокатилась широкая волна ссылок и высылок, гонений и арестов. И Лева снова очутился за решеткой.

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова