Любовь к ближнему

Ранее

«Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя;» (Мф. 22, 39)

Люди, которые высмеивают призывы любить всех, логически правы. Любить надо ближнего, с кем соприкасаешься, кому можешь сделать больно, а можешь сделать хорошо. Любовь к дальнему платоническая, ненастоящая, она всего лишь замаскированный эгоизм. Вон, рядом девочка тонет, а ты голодающего Африки любишь, а девочке руку не протягиваешь.

Логически верно, а на деле тут таится прескверный подвох. Если считать ближним только того, кто телом рядом, то очень скоро рядом окажутся лишь весьма неприятные и агрессивные манипуляторы. «Полюби меня, я твой ближний!» вламываются в жизнь чиновники, полицейские, политики. Заботу о тонущей девочке они любезно берут на себя, а взамен просят послужить в армии, помочь в борьбе с «сектантами», постеречь «традиционные ценности» и постоять в храме «государствообразующей религии» — ну, не молясь, а просто так, из долга перед ближним постоять. Мы ведь с одного двора, надо друг друга выручать, а?

Не а! У человека один двор — Вселенная. В бесконечности все равно далеки и равно близки. Один двор на всех. Согласиться с тем, что ближний — тот, кто рядом, означает предать не только того, кого схватили и увезли, но и того, кто умер или ещё не родился. Мужа в Сибирь сошлют, так что ж — теперь ему надзиратель ближний, а жене нового брать, кто первый на порог ступит? Хорошо, если это будет сосед, а если участковый...

«Царство Небесное приблизилось» — царство кесаря отдалилось. Ближний не тот, кто нуждается в твоей помощи, а тот, кто помогает тебе. Самарянин милосердный — ближний, а лидер нации, родненький такой, миленький, всегда маячащий в телевизоре на кухне — дальний.  На Небе все — ближние. Воскресение — не духом, а духом и телом, и потому тех, кто рядом тонет, надо не любить, а просто вытаскивать из воды, а любить надо тех, с кем не стыдно нагишом искупаться, с кем посмеёшься, если она тебе будет судно менять — или ты ей.

Кого любишь, тот и ближний. Помогать надо не ближнему, а тому, кто нуждается в помощи. Для того и голова на плечах, кто соображать, кому помогать, а кто может и потерпеть, кто не тонет, а лишь прикидывается. Для того и сердце в груди, чтобы отличать обман от искренности, нужду от манипуляции, любовь от чувства долга. Конечно, Бог не зря посылает того или другого человека в соседи, но не всякий сосед послан именно Богом, а то бы вагон метро в час пик был истинной церковью и уммой.

Кто-то остроумно подметил, что призывы экономить воду, мыло, не требовать стирки постельного белья ежедневно — обращают лишь к постояльцам очень дорогих гостиниц. Экология — причуда сравнительно богатых. Бедняку не до жиру. Не беспокоится о глобальном потеплении замерзающий от нехватки дров. Голодный не разбирается в диетах, а разбирается в объедках. Не до сортировки мусора тому, у кого за день всего мусора — козявка из носу и отклеившийся пластырь. Богатство очень, очень смягчает нрав. Даже надменный богач и то — вежливее надменного бедняка (гордость неразборчива, она и во дворцах, и в хижинах селится). Многие неприятные черты «совка» молниеносно лечатся достойной зарплатой. Начинаем улыбаться, здороваться первыми, толерантность появляется из ниоткуда, готовность прощать и терпеть вздорность, склочность, глупость... Правда, те пороки, которые остаются, вообще никакими средствами не лечатся — наружными, во всяком случае. «Быть нищим духом» означает вести себя как богач вне зависимости от количества денег в кармане. Есть деньги, нет денег, — всё равно вежливо, кротко, спокойно, смиренно, словно ты можешь купить со всеми потрохами доставляющего тебе неприятности. Можешь его унизить, превратить в раболепного холуя, заставить ползать перед собою и лизать свои ботинки... Можешь — но зачем? Он не знает, что ты миллионер, Гарун-аль-Христос, вот и задирается... С высоты Небесного Иерусалима такими мелкими кажутся чужие грехи и такими крупными — добродетели...

В крайнем случае, это упражнение не помогает, можно удариться в другую крайность — я Лазарь, сидящий у дороги... Какая мне разница, какие грехи у проходящих мимо! Они могут кинуть копеечку, краюшечку, не сейчас, так завтра — в общем, невероятно бедный так же не будет злиться как на людей как невероятно богатый. Вот почему «нищий духом» означает ровно то же, что «духовно богатый». Однако, «нищий духом» — универсальнее и выразительнее, потому что опыт нищеты есть у каждого — детство (ребёнок не имеет ничего своего), в отличие от опыта богатства.

* * *

Заповедь о любви к ближнему имеет смысл, помимо прочего, потому что любить дальнего нельзя. Любить можно только очно. Не существует «презумпции любви». Нельзя любить незнакомого человека. Соблазн есть. К сожалению, особенно часто среди «профессионалов любви» — если они себя таковыми считают — христиан. Это не очень опасно, намного опаснее, когда о любви к Вам заявит врач, к которому Вы попадёте на приём. Надо сразу разворачиваться и убегать к другому врачу, который не будет притворяться, что любит Вас. Пусть любит коньяк, медицину, пусть любит своё призвание, деньги, наконец, но только не лично меня. Такого врача самого надо к врачу отправлять.

Хуже врача, который заявляет пациенту при первой встрече о своей любви, только учитель, который заявляет, что любит учеников. Такого учителя не к психиатру надо отправлять, а просто увольнять. Или забирать ребёнка из школы, где «любят детей».

Любить дальнего нельзя, и отсюда столь часты разочарования в «любимом писателе». Любить можно книгу, стиль и писателя как абстракцию.

Разговоры о любви обычно призваны не замаскировать недостаток любви, а замаскировать просто гадость. Если на улице незнакомый человек начнёт Вас обнимать и целовать — сразу хватайтесь за кошелёк. Особенно в административной жизни (в наших условиях, например, в церковном учреждении) — если начинают говорить о любви, значит, сейчас либо выгонят Вас, не выслушав, либо ещё и плюнут в душу, или солгут.

А вот не любить можно и заочно. Ведь «не любить» это лишь псевдоним для «ненавидеть». Ненавидеть можно и давно умерших людей, и живущих за тридевять земель. Это же ненависть! Ненависть есть зло, зло есть небытие, и ему всё равно, хоть ближний, хоть дальний. Ненавидят всегда призрак. Поэтому, кстати, не стоит рассчитывать, что ненависть при личном знакомстве ослабевает. Человек же ослеплён — он и ангела светла примет за кастрюлю с вермишелью. А вермишель он не-на-ви-дит.

Учитель (врач, священник, продавец, следователь, журналист) по определению не видит того, кто перед ним находится. Он общается с человеком в маске, пусть даже это замечательная маска веры. Поэтому «неэтично» профессионалу иметь дело с близким человеком — тут не просто конфликт интересов, тут риск потерять близкого, зафиксировать взгляд на маске. Чужого человека опасно видеть голым, а близкого человека опасно видеть одетым в одежду, предназначенную лишь для посторонних. Любить эту маску, эту роль — нельзя. Можно любить свою работу, которая адресуется к этой роли. Особенно опасно, что внешне тут — близость, может быть, большая, чем в семье. Отсюда трагедии, когда врач влюбляется в пациентку, учительница в ученика, священник в прихожанку. Отсюда и кошмар, когда подследственный начинает верить следователю (так чекисты несколько раз добились «покаяния» от своих узников).

Означает ли это, что можно любить не просто близких, но лишь ближних, интимно близких? Конечно, нет. Просто любовь к близкому — профессионально или конфессионально близкому человеку — есть любовь особого рода. Отличие у неё одно: она не может прекратиться. Вот любовь к мужу или жене подвергается риску погибнуть. А разлюбить ученика нельзя — если это правильная любовь. Внешне — более холодная, вообще не называющая себя любовью, скорее даже, ироничная по отношению к ненормальным отношениям. Во всяком случае, не патологическая, близкая к педофилии любовь к ученику как к существу, которое «чище», «доверчивее», не отгораживается от «чужой» любви. Человек, который полагает, что любовь бывает «чужой», что от любви кто-то «отгораживается», именно путает любовь с агрессией и самоутверждением под разговоры о любви.

Отношения учителя и ученика, священника и прихожанина так же ненормальны, как отношения следователя и подследственного, врача и больного. Не должен человек находиться во власти другого человека, даже если это власть прощать, исцелять, образовывать. Поэтому тут слово «любовь» неуместно и опасно. Ученик не может убежать от учителя (во всяком случае, в идеале и в норме). Прихожанин не должен убегать от священника, больной — от врача. А где нет возможности исчезнуть, там нет и той любви, которая одна заслуживает своего названия и которая есть сила, побеждающая ничто.

Именно власть делает столь сложной любовь родителей к детям и делает столь трудной, почти невозможной, любовь детей к родителям. Родитель слишком любит именно «дитя», которое кажется ему нежным, доверчивым, чистым. Вот чужие люди отвергают мою любовь, а мой ребёнок её принимает! Но ведь это неверно: ребёнок просто не имеет выбора. Его чистота — поверхностная, это чистота бутона, а не цветка, цветок же внутри бутона может очень грязным. Биологи даже предполагают, что улыбки ребёнка, его окраска — защитная реакция против агрессии родителей, чтобы не забыли покормить, чтобы не сердились, чтобы поменьше наказывали. Когда ребёнок взрослеет, защитная окраска сходит. Он делает выбор, и этот выбор приводит к тому, что родители охладевают к детям. Это хорошо знают фотографы: родители платят большие деньги за фотографии детей до 8-10 лет, а потом — перестают умиляться. Проверьте свои семейные альбомы — всегда с этого момента перелом. Любовь же детей к родителям ещё тяжелее даётся, потому что «родителей не выбирают». Поэтому заповедь любить родителей (то есть, запрет их ненавидеть) есть. Запрета ненавидеть своих детей нет — это от человека, к счастью, мало зависит, а то бы люди давно исчезли с лица земли. Поэтому любить Бога — заповедь, а Богу любить людей заповеди нет. Он иначе просто не может.

Невозможность любви к дальнему означает, что невозможна «любовь к Родине», «любовь к партии» и т.п. Более того, если далёкий человек хотя бы может стать ближе, то абстрактные понятия в принципе не могут ни приблизиться, ни ответить на любовь. Любовь же безответной не бывает.

* * *

Ницше заметил, что любить ближнего означает прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» Унять своё властолюбие. Даже, когда ближний прибегает к нам за успокоением, мы должны ясно видеть, что покой — мир, ясность, чистота — у ближнего за плечами.

Нельзя поделиться своим покоем и миром, можно лишь похлопать или погладить ближнего по плечам. Достаточно не мешать — а помощь всегда есть помеха.

«Оставить в покое» — означает довериться тому, что в ближнем есть этот самый «покой», «мир», что его комната — по славянски именно «покой» — это комната не хуже нашей.

Ровно этого мы хотим от других людей: не надо помогать, лишь бы не мешали. Конечно, помощи тоже хочется, но желательно «не учите меня жить, а помогите материально» — то есть помощи максимально обезличенной, ни к чему не обязывающей, сохраняющей нашу свободу.

Таково «прежде всего». Дать ближнему жить в его собственном покое, хотя этот покой может быть весьма беспокойным и даже опасным для нас. Никаких превентивных ударов, однако!

«Прежде всего» не означает «только и всего». Овладев искусством уважать приватность ближнего, покой его внутреннего замка (выражение св. Терезы Авильской), можно начинать помогать. Наверное, можно и чуть раньше начинать помогать... И не ждать просьбы о помощи... Только уж тогда чур — не жаловаться!

*  *  *

Когда ещё в быту употреблялись цари, родился образ: сравнивать себя с кем-то, если ты веруешь в Бога, — всё равно, что, войдя в царский дворец, представ Царю на троне, подойти к окну и, выглянув в него, начать разглядывать толпу во дворе.

Но было бы нечестиво идти к Богу, просто забыв о людях. Религиозная жизнь, которая есть Любовь, сложнее. Господь соединяет любовь к Себе и любовь к ближнему неразрывно.

Надо благодарить Бога, что я таков, как все прочие люди — по своей человеческой природе. Иисус спас меня, соединив Свою божественную природу с человеческой — я имею возможность соединить свою человеческую природу с божественной — но только, если я действительно войду в человеческую природу, а это подразумевает любовь к ближнему как к себе, способность отождествить себя с сутью ближнего, не теряя того, что сверх природы, что делает меня не только частью человечества, но и неповторимой личностью.

В брачной любви человек такой опыт имеет — даже не в любви, а во влюбленности. Он видит другого каким-то двойным зрением, при котором недостатки его словно не существуют, исчезают.

Я — таков. Я — ближний. Кстати, это означает, что ближний далеко не постоянно должен быть в моей памяти — краткосрочной, оперативной. Наоборот: большие, капитальные вещи не бросаются в глаза. Мы себя не поминаем ежеминутно, не признаемся ежесекундно в любви к себе, но карта всего мира у нас определяется именно от себя — а по мере любви к ближнему, и от него.

Любовь к ближнему «как к себе» — эти слова часто истолковываются как некое равенство: точь в точь как себя. Но ближнего надо любить больше, чем себя — не чтобы перещёголять Давшего заповедь, а чтобы перебороть самого себя. Мы все время недооцениваем размер нашей любви к себе, видим лишь треть или четверть ее, и потому даем ближнему меньше, чем должны на самом деле.

Есть самое меньшее два простых критерия, по которым без труда можно проверить, любим ли мы ближнего; о них писала св. Тереза Авильская. Во-первых, радуемся ли мы похвалам ближнему больше, чем похвалам в свой собственный адрес? Во-вторых, научились ли мы так же не замечать недостатков ближнего, как не замечаем собственных? Наша любовь к себе прекрасно покрывает наши недостатки — мы их с трудом различаем после многочасовой подготовки к исповеди; так же должно быть и с ближним. Наша любовь к себе радуется похвалам в свой адрес — так же должно быть и с похвалой ближним.

* * *

Возлюбить ближнего как себя... Есть одна тонкость — силы откуда взять? Любить иных тяжёлый крест, а я прекрасен без извилин (цитирую по памяти).

Любовь не нуждается в силе, любовь даёт силы. Не «даёт силу» — ну их, эти звёздно-военные верования про какую-то космическую силищу раз и навсегда. Просто силы — на отдельные случаи. Они, конечно, невеликие силы, но всё же именно силы, а не просто удовлетворение от сделанного доброго дела — часто доброе дело такое, что никакого удовлетворения, кроме тоски быть не может. Простейший пример — организация похорон. Не всем же спасать евреев, на которых напали другие евреи, как это сделал милосердный самарянин. На всех добрых людей нас, евреев, не напасёшься. До тоски, однако, хлопоты, а до хлопот — порыв. И вот этот порыв даётся любовью. Конечно, и без любви надо следить, чтобы никто на улицах не валялся, но как же это тяжело без любви. Впрочем, без любви всё тяжело. А на простейший вопрос — «вот я люблю, но мне тяжело делать то-то и то-то любимому человеку» — железным голосом отвечать: значит, можешь любить больше. Человек не может заставить себя любить, любовь, как и вера, сваливается на голову. Человек, однако, может стряхнуть любовь (и веру), а может втирать её внутрь себя, чтобы она из наружного лекарства — влюблённости — стала внутренним. Не человек сочинил зерно, но только человек может вырастить пшеницу.

Что же, неужели тратить драгоценное время, необходимое для любви к ближним, на обихаживание собственной к ним любви? Конечно! Потому время и драгоценно, что его можно занять молитвой об укреплении любви в себе. И не надо бояться, что за молитвой кому-то недодашь. В конце концов, любить ближнего — всего лишь продолжение способности быть ближним Любимому и быть любимым Ближним.