Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Климент Александрийский

ПЕДАГОГ

 

Об авторе

К началу

КНИГА ВТОРАЯ

1. Правила относительно пищи.

Преследуя предзаданнную цель и выбирая в этот раздел своей Педагогики места из Писаний, имеющие особенно важное значение для практической жизни, мы изобразим теперь в главных чертах, каким во все дни ее должен быть и оказывается тот, кто носит имя христианина. Посему нам следует начать с изображения истинного нашего "я" и способов, какими можем мы поддерживать в себе гармонию. Имея в виду показать правильные отношения между составными частями нашей природы, нам следует прежде всего говорить о том, как каждый должен относиться к своему телу, или, лучше сказать, как он должен управлять им. Потому что если бы, кто-нибудь, будучи обращен Логосом от ложных своих воззрений на внешние вещи и особенно на уход за своим телом к рассудительному образу мыслей, составил себе добросовестно отчетливое представление об естественных процессах в человеке, он пришел бы к убеждению, что о внешних вещах хлопотать не стоит, а что следует ревностно заботиться о чистоте душевного глаза, откуда освещение должно распространяться и на тело. Очистившись же от того, что еще делает человека творением бренным, какой после этого орган для познания Бога человек мог бы иметь славнее, чем свое собственное существо?

Есть люди, которые для того только и живут, чтобы есть. Но это свойственно и неразумным животным, "все бытие которых сведено к чреву". Нам же Педагог заповедует есть лишь для того, чтобы жить. Еда не составляет задачи нашей жизни и удовольствие — не цель ее. Мы едим для поддержания нашей жизни на этой земле, во время пребывания на которой Логос нас воспитывает для бессмертной жизни; отсюда необходимость выбора и различения пищи. А она должна быть простой и неизысканной соответственно простоте и невзыскательности воспитываемых чад; жизнь их, а не невоздержанность в еде должна быть поддерживаема. Телесная же жизнь обуславливается двумя вещами: здоровьем и силой; а они в особенности зависят от умеренности в пище, чем телу облегчается ее усвоение. Отсюда возникает и здоровый рост, и телесная сила развивается нормальная, а не та неестественная, опасная и отяготительная, какая действует в атлетах вследствие принудительного питания. Разнообразия качеств кушаний поэтому мы должны избегать. От несоблюдения этого происходят различные вредные последствия: телесное недомогание и расстройство отправлений желудка; чувство вкуса этим злосчастным, поваренным искусством портится и обессиливается; точно также на него действует и суетное это (кондитерское) искусство приготовления послеобеденных пирожных и десерта. И после этого есть еще люди, которые эти изобретения чревоугодия, столь легко порождающие гнуснейшие из желаний, осмеливаются называть пищей! Делосский врач Антифан разнообразие кушаний называет единственной причиной болезней у тех из людей, которые от действительно питательных кушаний отказываются, которые из суетного желания разнообразно угодить чреву мудрой меры в жизненных потребностях не соблюдают и тщательно разведывают, не привезены ли разные заморские снеди. Что касается меня, то я сожалею о болезненном их состоянии, хотя сами они кушанья, особенно удовлетворяющие охочему до лакомств вкусу их, де стыдятся прославлять и в поэтических произведениях. Вот эти их любимые закуски: мурены из Сицилийского пролива, угри из реки Мэандра, Мелосские козлята, шилообразные рыбы с острова Скиафа, двустворчатые исполинские раковины, устрицы из Абидоса. Не забывают они и маленьких соленых рыбок с острова Липары и про Мантинейскую репу, ни про овощи из Аскры. Всюду ими разыскиваются гребенчатые раковины из Метюмны, аттическая камбала (кособок), морские дрозды (рыба) из Дафны и аттические смоквы. Из-за этих последних злосчастный царь персидский с целым полумиллионом войска пришел в Грецию. Далее оптом они скупают живность в Фазисе, рябчиков из Египта и мидийских павлинов. Такими приятностями раздражив чувство вкуса, эти невоздержанные люди затем жадно набрасываются на обеденные лакомые блюда. Что ходит посуше, что плавает в глубинах моря, что летает в неизмеримо широком воздушном пространстве, их жадность доискивается всего этого. Поистине весь мир готовы были бы опустошить эти алчные и беспокойные люди в удовлетворение своего сластолюбия; на целые окрестности слышится шипение их сковород; к ступке и пестику сведена вся их жизнь; огню, пожирающему лес, подобии они, эти всепожиратели. Самый хлеб, эту легчайшую Пищу, они оскопляют, отделяют от пшеницы истинно питательное, как если бы употребление в пищу действительно насыщающего могло быть обидой для их сластолюбия.

Безгранично чревоугодие у этого рода людей. Потому что далее они набрасываются на печенья, на сладкие пирожки и десертные блюда; они изобретают длинный лист утонченностей; они добывают себе разнообразнейшие сорта лакомств. И мне представляется, что такой человек весь обращается не в иное что как в челюсть. Не прельщайся, говорит Писание, лакомыми явствами его. (Притч. 23, 3): они являются признаками жизни лживой и постыдной. Этого рода люди пристращаются к лакомым кушаньям; но уже через короткое время это составляет содержание клоак (Мф. 15, 17). Мы же, кто ищет хлеба небесного (Иоанн. 6), должны господствовать над чревом, которое под небом; тем в меньшей зависимости мы должны находиться от того, что любезно чреву, потому что это вещи преходящие. Бог уничтожит и то и другое, говорит апостол (1 Кор. 6, 13), осуждая этим по всей справедливости прихоти сластолюбцев. Эти тонкие кушанья суть пища для чрева, и с ними имеет связь жизнь Плотская и безнравственная.

Осмеливаются некоторые, не сдерживая своего нечестивого языка, имя вечеря любви, (агапэ), дерзко давать тем мелким пиршествам, с которых разносится запах разных сортов жареного мяса и супов. Прекрасное и спасительное учреждение Логоса, святую вечерю любви, через это жалким образом они сводят, значит, к вину, горшкам и супам.

Но эти сластолюбие и чад от приготовляемых кушаний суть хула на то имя. Обманываются эти сластолюбцы, надеясь такими пиршествами купить (Деян. 8, 20) обетование Божие. Если мы говорим о собраниях для целей удовольствия, то называем такие правильным их именем: обедами, ужинами, зваными собраниями. Господь такие собрания не называет вечерями любви. Он говорит в одном месте: Если ты приглашен на брак, то не садись на первом месте, а на последнем (Лк. 14; 8, 10). И в другом месте: Если ты устрояешь обед или ужин (Лк. 14, 12, 13). И опять: Если ты званое собрание составляешь, то зови нищих. И далее: Некий человек учредил великое пиршество и звал многих (Лк. 14, 16).

Но я догадываюсь, откуда взялась та прекрасная личина для такого рода пиршеств. "От глотки, как говорит комик, и ненасытимой мании к пиршествам". И, естественно, потому что "все всем тут предлагается в пищу". Они не знают, что Бог своему творению, человеку, приготовил пишу и питье, дабы он свою жизнь ими поддерживал, а не для того, чтобы сластолюбию предавался. Тело, ведь, вовсе не так устроено, чтобы многоразличие и изысканность пищи могли ему впрок идти; совершенно наоборот. Те, кто простой и обыкновенной пищей довольствуются, бывают гораздо сильнее, здоровее и телесно сложенными лучше. Домашняя прислуга в этом преимуществует перед господами, работники и земледельцы — перед помещиками. И не только тело, но и дух при этом развивается лучше, как например, у философов (людей добродетельного, умеренного, резвого, мудрого образа жизни) по сравнению с людьми богатыми, потому что первые не выливают своего разума вместе с пищей и не вводят его в обман сластолюбием.

Но возвратимся к вечерям любви. Они суть пища небесная, пиршества значения духовного. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется; все переносит (1 Кор. 13, 7,8); блажен, кто вкусит хлеба в Царствии Божием! (Лк.14, 15). Но тягчайшее изо всех падении есть то, когда непреходящая любовь, эта жительница и дитя неба, бывает низвергаема с неба на землю, в суповые блюда. Понимаешь ли, что вечерями любви нельзя считать пиршества, которые будут отменены? И если я раздам все имение мое, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы, говорит апостол (1 Кор. 13, 3). Всецело на ней утверждаются закон (ветхий завет) и слово (Логос, новый завет). И если ты любишь Господа Бога твоего и ближнего твоего, то это праздничное и блаженное общественное собрание, имея свойства небесные, оно происходит уже как бы на небесах. Земное же столованье называется только обедом, как из Писания следовало. Без сомнения и земными пиршествами предполагается любовь, но не они суть сама эта любовь; и это не вечери любви, а являются они лишь обнаружениями любвеобильного, щедродательного чувства. Да не хулится ваше доброе (Рим. 14, 16)!

Ибо Царствие Божие, говорит апостол, не пища и питие, дабы ты не разумел, под оным приходящие вечери, но праведность, и мир, и радость в Святом Духе (Рим. 14, 17). Кто, себе на счастье, сумеет принять участие в такой вечере, тот примет участие в наиблаженнейшем, в Царстве Божием, потому что он еще здесь на земле был озабочен участием в священном собрании любви, (какое будет) в Церкви небесной. Итак, вечери любви суть нечто чистое и Богу угодное; цель их — помощь. Вся забота воспитания должна быть направлена на пробуждение любви, говорит Книга Премудрости; и о той же любви она свидетельствует: Любовь есть хранение и законов премудрости (Прем. 6, 19). Радости вечерей любви вследствие совместного принятия пищи на христианскую любовь действуют в некотором роде оживляющим образом; они суть предчувствие Р ДОс ^и вечных. Сущность вечерей любви потому заключается не в пиршестве; угощение есть акциденция их. Дабы сыны Твои, говорится, которых Ты, Господи, возлюбил, познали, что не роды плодов питают человека, но слово Твое сохраняет верующих в Тебя (Прем. 16, 26). Не одним хлебом живет человек (Втор. 8, 3; Мф. 4, 4).

Наш обед поэтому должен быть прост и благоприличен;
он должен способствовать ночному бодрствованию; его кушанья не должны быть разнообразимы поваренным искусством.
Не без отношения к служению Педагога и эти замечания. Вечери любви суть
Прекрасная молодого народа воспитательница
(Од. IX, 27).

Если они сопровождаются наполнением карманов бедняков, удовлетворением этих, то ими превосходнейшим образом поддерживается чувство общественности. Если на них пища раздается в правильных количествах, тогда телу сохраняется не только здоровье, но ближний, кроме того, еще (и на дом) получает нечто. Еда же или питье, превышающие границы умеренности, приводят человека в наихудшее состояние. Душа из-за этого становится недеятельной и бессильной, тело недомогающим. Кроме того, эти удовольствия, состоящие в принятии в пищу изысканных и вкусно приготовляемых кушаний, требующих многих забот и хлопот, связаны и со многими другими беспокойствами и неудобствами. Они вредят хорошему о нас мнению, пятная нас позорными прозвищами. Потому что и сами эти удовольствия носят такие названия: сластолюбие, прожорливость, уписывание, ненасытимость, алчность. Мухам также свойственны они. А людям, к ним пристрастным, даются прозвания такие: коты, паразиты, гладиаторы и остальной пошлый род блюдолизов. Для удовольствий чрева одни жертвуют разумом, другие — дружбой, третьи - жизнью. На чреве (Быт. 3, 14) ползают они, эти животные в человеческом образе, по примеру отца своего (дьявола) (Иоан. 8, 44), этого прожорливейшего животного. Те, кто впервые назвал их aswtoi (сластолюбцами), мне кажется, намекнули на ожидающий их некогда конец; выпущена в этом их прозвании лишь буква aswstoi; они состоят следовательно, потерянными для спасения.

Обремененные хлопотами около блюд и кропотливо приготовляемых кушаний, питающие в себе столь жалкий образ мыслей, не подобятся ли действительно эти несчастные тем тварям земнородным (осужденным на смерть преступникам), которым лишь один день еще прожить определено? На таких людей жалуется через Исаию уже и Дух Святой, у их пиршеств, (которые лишены были духовного значения), которыми они оскорбляли Логоса (разум), некоторым сокровенным образом и тихо отнимая имя "вечеря любви". Но вот веселье и радость, говорит Он. Убивают волов, и режут овса: едят мясо, и пьют вино: "будем есть и пить, ибо завтра умрем" (Ис. 22, 13). И во свидетельство, что такие пиршества должны быть считаемы за грех. Он присовокупляет: не будет прощено вам это ваше нечестие, доколе не умрете (ст. 14). Пророк разумеет здесь не освобождение от вины за грех через бесчувственное состояние смерти, а называет смертью праведное возмездие за грех через наказание (смертью вечной), лишением спасения. Не привязывайся к пиршествам, потому говорит книга Премудрости сына Сирахова (18, 32).

Здесь должно упомянуть и о так называемых похоронных пиршествах, так как именно их нам заповедано избегать.

Нечистыми и гнусными оказываются эти жертвы, на кровь которых слетаются
Из Эреба души отшедших мертвых
(Од. XI, 34).

Но я не хочу, говорит апостол, чтобы вы были в общении с бесами (1 Кор. 10, 20): не может быть одной и той же и спасаемых пища и гибнущих. Должно, следовательно, от участия в этих похоронных бражничаньях устраняться; - не из страха, потому что нет в них никакой тайной силы; но для охранения чистоты нашей совести, которая свята; из-за отвращения к демонам, которым те бражничанья посвящены, мы должны их гнушаться. И, кроме того, не должны мы принимать в них участия ради тех людей, которые по своему легкомыслию многое в дурную сторону перетолковывают; и совесть их, будучи немощна, оскверняется (1 Кор. 8, 7). Пища ее приближает нас к Богу (1 Кор. 8, 8). Не то, что входит в уста, говорит Спаситель, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека (Мф. 15, 11). Таким образом, употребление в пишу разного рода кушаний (в этом отношении) безразлично. Едим ли мы, говорит апостол, ничего не приобретаем; не сдам ли, ничего не теряем (1 Кор. 8, 8). Но непристойно в трапезе, демонам посвященной (1 Кор. 10. 20), принимать участие тем, которые удостаиваются питания Божественного и духовного (участия в агапах). Или не имеем мы права есть и пить, говорит апостол, и жен водить? (1 Кор. 9, 4-5)? Но именно только через господство над сладострастием мы в состоянии сдерживать и желания. Берегитесь однако же, чтобы эта свобода ваша не послужила соблазном для немощных (1 Кор. 8, 9).

Итак, нам непозволительно по примеру сына евангельского богача, живя расточительно и беспутно, злоупотреблять дарами Отца. Мы должны пользоваться ими, как следует это господам не питая к ним страстной склонности. Потому что мы поставлены повелителями быть над пищей и господами, а не рабами ее. Представляет собою нечто славное и дело усилий достойное, обратив взор из дольнего сего мира к истине, пристраститься душой к Божественной этой, яко горе, пище, наполняться ненасытимым созерцанием истинного Сущего, испытывая при этом удовольствие непреходящее, несомненное и чистое. Что так именно должно участвовать в вечерях любви (агапах), открывается это из того, что при этом принимаем мы тело Христово. Вообще неразумно, неприлично и человека недостойно, упитывая себя по образцу откармливаемого скота, готовить из себя жертву смерти; - смотря на землю, наклонившись над уставленными земной пищей столами, проводить жизнь обжор, истинное счастье здесь на земле (высшее благо) некоторым образом в землю зарывая, променяв на жизнь (на лакомый стол), не имеющую будущности, только глотке угождая, из-за нее поваренного раба выше ценя, чем свободного земледельца. Мы не воспрещаем обхождения с кубками вокруг трапезующих, но относимся подозрительно к этому обычаю, как к обычаю сомнительного значения, и в качестве такого считаем оный дурным. Сластолюбия, следовательно, мы должны избегать, хотя в исключительно редких случаях и при настоятельной необходимости в этих нарочитых пиршествах мы и можем принимать участие. И если кто-нибудь из неверных вас позовет и мы рассудим туда идти, — ибо хорошо и не поддерживать отношений с людьми, себя ведущими неприлично (1 Кор. 3, 9, 11; 2 Сол. 3, 6, 11, 14), - то имеем мы дозволение все предлагаемое есть и в своей совести не беспокоиться (1 Кор. 10, 27). Подобным же образом продаваемое на рынке апостол советует покупать без всякого беспокойства совести и без особенно тщательного, но бесполезного расследования. Не следует от разнообразных кушаний совершенно воздерживаться, но не должно и особенно серьезно ими интересоваться. Предлагаемое должно вкушать, как это и пристойно христианину, из вежливости к хозяину, но только до некоторой невинной при сопребывании в одном и том же месте общительности, не превышающей границ умеренности. Внутренне нужно быть равнодушными к изысканности предполагаемых кушаний; не должно особенно важное значение предавать, им, через короткое время существовать перестающим. Кто ест, не унижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест (Рим. 14, 3). И несколько далее излагается и основание этой заповеди, ибо говорится: Кто ест, для Господа, ест, ибо благодарит Бога. И кто не ест, для Господа, не ест и благодарит Бога. (Рим. 14, 6). Правое вкушение пищи, следовательно, есть благодарение.

Кто постоянно проникнут чувством благодарности к Богу, тот не может быть предан чувственным удовольствиям. Если же кого и из соугощаемых мы желали бы обратить к умеренности, то тем воздержаннее должно быть по отношению к лакомым блюдам нам самим, выставляя себя самих блестящим примером добродетели (умеренности), подобно тому, как сами мы такой имеем во Христе. Если пища соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовек, говорит апостол, чтобы не соблазнить брата моего (1 Кор. 8, 13). Ничтожной воздержанностью я располагаю к себе человека. Или мы не имеем власти есть и пить (1 Кор. 9, 4)? Мы знаем истину, говорит апостол, и что в мире никаких нет демонов, и что существует действительно только один Бог наш, из Которого все и одни Господь Иисус. Но от этого твоего знания гибнет немощный брат, за которого Христос умер. А оскорбляющие так немощных братьев против Христа грешат (1 Кор. 8, 6, 11, 12). Так в своей заботливости о нас апостол делает различие между пиршествами. Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, иди лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницей или хищником; с таким даже и не есть вместе (1 Кор. 5, 11), будет ли это для простой беседы или дли еды: апостол страшиться такого же бесславия от того, как от участия в языческих жертвенных пиршествах.

Лучше не есть мяса, не пить вина (Рим. 14, 21), таков совет апостола и пифагореян. Есть нечто животное в том; тяжелые и нечистые пары, поднимающиеся от мясных кушаний омрачают душу. Впрочем, если кто и питается ими, не погрешает. Только пусть происходит это в меру; пусть тот не ставит себя в зависимость от этого рода кушаний, пусть он не становится рабом их, пусть не набрасывается на них с жадностью, потому что некий голос шепчет ему на ухо такие слова апостол": Ради пищи не разрушай дела Божия (Рим. 14, 20). Глупость это, вкусив от (духовных) наслаждений, нам предлагаемых Логосом, изумляться и приходить в оцепенение от предлагаемою на общественных пиршествах. Но представляет собой верх глупости следить глазами за каждым кушаньем с такой жадностью, как будто бы слугами обносимо было оно, само это ваше сладострастие. Ужели это прилично (для осмотра несомых кушаний) с лож приподниматься, лицом кушаний почти касаться, с ложа, как бы из гнезда какого, вниз наклоняться, чтобы, как обыкновенно говорят, "разносящиеся испарения носом обонять"? Ужели это не нелепо руками в лакомствах рыться, то к одному из них, то к другому их протягивать, уже не по образцу людей, отведывающих, себя удовлетворяя, но на манер грабителей неумеренно и неблагоприлично наслаждению предаваясь? Если посмотреть на людей этого рода (во время Принятия ими пищи), то из-за жадности их можно подумать, спорее, что видишь перед собой каких-то собак и свиней, а не людей; они так торопятся наедаться, что от пищи, принимаемой зараз на обе челюсти, раздуваются сразу обе щеки, жилы на лице набухают; от постоянного вследствие жадности судорожного смыкания челюстей выступает пот на лице, от изнеможения тяжело они дышат, пища при этом, втискивается в желудок с безрассудной поспешностью - как если бы это был провиантский какой мешок, а не пищеварительный орган. Неумеренность и во всех других отношениях дело дурное, в пище же неумеренность сопровождается особенно вредными последствиями. С отношением к оным жадность по-гречески называется oyofagia , она есть не что иное, как неумеренность в употреблении вкусной пиши; называется она еще обжорством, laimargia, т.е. некоторого рода бешенством глотки; и - gastrimargia , неумеренностью в пище, которая, как самое это слово показывает, есть род чревного бешенства, потому что margoV то же значит, что и бешеный. Тех, посему, кто особенно в пище обнаруживает свое нечестие, порицая, апостол говорит: Всякий поспешает прежде других есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается. Разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить? Или пренебрегаете церковь Божию и унижаете неимущих (1 Кор. 11,21-22)? Но наравне с домовладельцами и те, кто без всякого стеснения себя (на общественных вечерях) наедаются, ненасытимые в еде, самих себя при этом позорят. И те, и другие поступают дурно: одни обижая бедных, другие, обнаруживая перед богатыми свою неумеренность. Потому апостол счел за необходимое против потерявших всякий стыд и обнаруживавших на обедах свою жадность, против ненасытимых, для которых все еще мало было, снова и вторично возвысить свой недовольный голос: Посему, братия мои, собираясь на вечерю, друг друга ждите. А если кто голоден, пусть ест дома, чтобы собираться вам не на осуждение (1 Кор. 11, 33-34).

Далеко себя держать должно, следовательно, от всякого рода действий низких и рабских и воздерживаться от всякой неумеренности; предлагаемых кушаний с благопристойностью касаться должно; остерегаться следует, как бы не запачкать рук, разостланной скатерти, подбородка; ни должно есть с жадностью, искажающей черты лица; ни другого никакого неприличия не позволять себе при питье и еде, руку к ним простирая скромно и с перемежками. Наблюдать должно, чтобы и не говорить с полным ртом, потому что звуки голоса, если они должны бывают проходить между наполненными щеками, не могут быть определенными и вразумительными; и язык, пищей обремененный и в своем естественном действии затрудненный, издает звуки сдавленные. Неприлично также зараз и пить, и есть: это знак величайшей невоздержанности, сливать в одно два действия совершенно различные. Едите ли, пьете ли, все делайте во славу Божию (1 Кор. 10, 31), говорит апостол, указывая цель нашим стремлениям в действительной неприхотливости. На нее-то, как мне кажется, и Господь указал, благодарение Отцу принеся за хлебы и жареные рыбы, которые дал Он на обед своим ученикам, и нам в этом подав прекрасный пример питания простого и неизысканного. Потому и рыба, которую Петр по велению Господа изловил (Мф. 17, 27), есть символ Богом подаваемой пищи легкой и простой. Рыбами, из воды вытаскиваемыми, Он напоминает нам, чтобы мы, идя на приманку праведности, оставляли невоздержанность сребролюбие, подобно тому, как рыбой была отдана монета. А чтобы мы оставляли суетное славолюбие, к этому Он побуждает нас передачей статира сборщику податей: отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу (Мф. 22, 21) Может быть, это повествование Евангелия о статире объяснено еще и иным образом; но в настоящем случае нам, обращающимся мыслью к дальнейшим темам своего сочинения, входить в этот предмет нет времени, потому что относительно настоящего предмета (что должно соблюдать касательно пищи) сделанных напоминаний, совершенно согласных с цветами (с учениями) Логоса, вполне достаточно. Но так как и ранее обсуждаемую тему мы часто разъяснили местами Писания, то и теперь оросим это растение Логоса (обсужденный предмет) из того же источника (т.е. резюмируем сказанное, опять привлекая в свою речь места из Писания).

Все мне позволительно, но не все полезно (1 Кор. 10, 23). Делая все дозволенное, весьма часто приходят к тому, что начинают делать и недозволенное. Как из богатства не происходит справедливость и из роскоши – умеренность, так и в раздольной жизни не приобретается введение христианина. Потому что стол непорочности и святости ума и жизни на весьма большое расстояние удален от стола обставляемого кушаньями, потворствующими чувственности и возбуждающими сладострастие. Потому что хотя и все сотворено ради человека, но нельзя же из всего и во всякое время делать употребление; обстоятельства время, род и образ пользования, цель - все это для наставляемого(Логосом) имеет немалое значение в определении того, что именно для него полезно. Но этим пристойным является то, чем обуславливается его приличие и чему свойственно жизнь чревную сдерживать. Богатством же вызывается эта чревная жизнь; не острым зрением оно смотрит на чревоугодие, но с глазами зажмуренными. В отношении же к необходимому никто не беден, ни один человек не забыт. Один и тот же единый Бог постоянно пищу подает и тварям воздушным и водным - одним словом, всем же неразумным; и не имеют они недостатка ни в чем, хотя о пище и не заботятся (Мф. 6, 26). Мы же выше их, потому что состоим их господами; мы Богу более родственны, потому что разумнее их; и не для еды и питья мы созданы, а для познания Бога. Праведник, говорится, ест до сытости, а чрево беззаконных терпит лишение (Притч. 13, 23), ибо он предан своим постыдным пожеланиям, которым нет конца.

Но так как богатыми устраиваются пышные и дорогостоящие пиршества не для своего только личного удовольствия, а имеют они общественное назначение, то должно на них воздерживаться от такого рода кушаний, которые и без голода в нас позыв на еду возбуждают, аппетит наш вводя в заблуждение некоторого рода обольщением и чародейством. Разве нельзя, и в простой пище наблюдая умеренность, находить множество таких родов ее, которые способствуют здоровью? Таковы: лук, оливы, разные сорта овощей, молоко, сыр, фрукты и множество других кушаний, приготовляемых без раздражающих приправ; если нужно, то включать можно в свой рацион и мясо в жареном виде или же в вареном. Есть ля у вас здесь какая пища (Лк. 24, 41-44), говорил Господь своим ученикам по Воскресении. Ученики же, наученные Господом жить просто, предложили ему часть жареной рыбы. И, взяв, ел пред ними, говорит Лука, И сказал им: вот то, о чем Я вам говорил. Кроме этих кушаний вкушающие в духе Логоса имеют право не отказывать себе в употреблении в пищу десертных плодов и медовых сот, потому что к числу кушаний, пригодных для нас, относятся особенно те, которые тотчас же, не разводя огня, можно съесть, так как скорее и легче могут быть приготовляемы. Во вторую группу входят более простые и обыкновенные кушанья, нами выше названные. При столах же тех, кто к прихотливым кушаньям имеют наклонность, кто через то свои страсти питают, прислуживает демон злейшего сладострастия, которого я не затрудняюсь назвать демоном чревоугодия, потому что он действительно походит на так называемого чрево вещательного демона. Много лучше быть eudaimon (благоденствующим), нежели daimwnaeceinsunoikon , нежели демона иметь своим сожителем; eudaimwnia же, (благоденствие) состоит в практиковании добродетели.

Апостол Матфей употреблял в пищу лишь хлеб, фрукты и огородные овощи без мяса. Иоанн (Креститель) простирал воздержанность далее и питался акридами и диким медом (Мф. 3, 4; Мк.1, 6). Петр воздерживался от свиного мяса. Но почувствовал он голод, как пишется в книге Деяний, и хотел есть. Между тем, как приготовляли, он пришел в исступление и видит отверстое небо и сходящий к нему некоторый сосуд, как бы большое полотно, привязанное за четыре угла и опускаемое на землю; в нем находились всякие четвероногие земные, звери, пресмыкающиеся и птицы небесные. И был глас к нему: встань, Петр, заколи и ешь. Но Петр сказал: Нет, Господи, я никогда не ел ничего скверного иди нечистого. Тогда в другой раз был глас к нему: что Бог очистил, того ты не почитай нечистым (Деян. 10, 10-15). Точно так же и мы все без различия можем употреблять в пищу, ибо не входящее в уста оскверняет человека (Мф. 15, 17-18), но греховное расположение к неумеренности. Создав человека, Бог сказал: Все будет вам в пищу (Быт. 9, 2, 3). И все же лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть (Притч. 15, 17). Этими словами напоминается о том, что ранее нам сказано, — что сущность вечери любви не в салатах (не в простоте кушаний), а в любви, какая должна проникать собою пиршество. Но если средний путь лучший во всем, то он должен быть наблюдаем особенно при устроении пиршеств; крайности опасны, а средние пути правильны; под средним же путем я разумею отсутствие недостатка в необходимом; необходимым же является все, что служит к удовлетворению естественных потребностей.

Воздержанность законом иудеев вменялась им в главнейшую обязанность. Несметное количество разных родов пищи Педагогом было запрещено иудеям через Моисея. Объявлены им были и основания того, отчасти сокровенные, духовные, отчасти же явные, плотские; в последние они еще и по сию пору верят. Воспрещено было одними из этих законов употребление в пищу животных, не имеющих раздвоенного копыта; другими — животных, не отрыгивающих жвачки; из водных животных - тех, которые не имеют чешуи (Лев. 11; Втор. 14), так что число животных, которых позволялось им употреблять в пищу, сводилось к очень ограниченному количеству. Но из числа и этих не позволено им было употреблять в пищу околевшее, принесенное идолам в жертву, задушенное; этого было запрещено им даже и касаться. Так как невозможно, чтобы получивший привычку к кушаньям, льстящим чувственности, отказался от употребления их, то Логос противополагает такому иной образ жизни, неослабно стараясь противодействовать даже и зарождению этой глубокой и кипучей склонности к удовольствиям. Сластолюбие часто приносит людям вред и зло; многоедение притупляет восприимчивость души, влияет на ослабление памяти и силы рассудка; говорят даже, что организм и малых детей при скудном питании складывается крепче и вырастает в высоту более, потому что дыхание, питающее собой тело, проницает его, но и разливается тогда по нем с большей легкостью, между тем как излишек в пище стесняет его пути. Посему-то Платон, ревностнее всех остальных философов стремившийся к истине, блистая в своих творениях некоторыми искрами еврейской философии, осуждает жизнь людей изнеженных и преданных сластолюбию. "Когда я прибыл, говорит он, в Италию и в Сиракузы и познакомился с жизнью, там считаемой за счастливую и состоящую в постоянных пиршествах, то эта жизнь мне нисколько не поправилась. По дважды на день есть без меры и даже и ночью не спать одному и спокойно, таковы вместе с иными следствия такой жизни. Ни один человек под солнцем, обладай он от природы и отличнейшими дарами, не может быть благонравным и благоразумным, если с юности он так живет" (Plat.Еpist. VII hand longe a principio). Платон, без сомнения, слышал кое-что о Давиде, как этот, поставив ковчег завета в скинии, среди отечественного своего города, всему перед этим преклонявшемуся народу устроил перед лицом Господним праздник, раздав всей массе Израиля, от мужа даже до жены, каждому по большому хлебу квасному, по куску жареного мяса и по одной лепешке (2 Царств 6, 17-19; 1 Пар. 16, 1-3). Такова была простая пища израильская; языческая же - изысканна. Кто этой питается, тот не о том заботится, чтобы мудрым быть, а погребает тот свой разум в чреве и, таким образом, совершенно уподобляется той рыбе, которую называют ослом и которая, по Аристотелю, одна только из всех животных носит сердце в чреве. Комик Епихарм называет ее толстобрюхом.

Таковы люди во чрево верующие. Их — чрево, и слава их — в сраме: они мыслят о земном, апостол не предвещает им ничего доброго. Их конец, говорит он, погибель (Фил. 3, 19).

2. Как должно вести себя в отношении питья.

Употребляй немного вина, ради желудка твоего (1 Тим. 5, 23), советует апостол своему ученику Тимофею, пившему одну воду. Весьма целесообразно человеку больному и сырому рекомендует он употребление средства, содействующего компактности организма. Но при этом апостол советует пользоваться им умеренно, немного, давая понять этим, что употребление средства этого в дозе большей потребовало бы само для себя лекарства. Напитком естественным и поддерживающим трезвость, всего лучше утоляющим жажду, является вода. Именно этот напиток как единственно соединимый с умеренностью Господь даровал древним евреям, источив его из стремнистого утеса (Исх. 27, Числ. 20). В их кочевой жизни воздержанность была особенно благопотребна. Позднее священной виноградной лозой произведена была Пророчественная Гроздь (т.е. Агнец). Она является знамением для тех, кто вследствие воспитательного влияния Логоса от блуждания (по распутьям) возвратились к покою. Знамением этим служит великая гроздь эта. Логос, который за нас был выжат. Кровь этой виноградной лозы, т.е. Логоса, восхотела растворенной быть водой, почему кровью Агнца и посредуется наше спасение. Две природы свойственны крови Господней: одна - телесная, через которую (при питье) мы от смерти освобождаемся (это кровь искупляющая, спасающая); другая - духовная, через которую (при питье) мы помазуемся (т.е. очищаемся: это кровь очистительная); а питье крови Иисуса равносильно принятию участия в Господнем бессмертии. Силой же Логоса (Агнца) является Божественный Дух, подобно тому, как сила тела в крови; потому соответственно этому подмешивается к воде вино, а с человеком соединяется Дух; одно - смешанный напиток, дается для веры; другое — Дух, ведет к бессмертию. Смешение же обоих, питья и Логоса называется Евхаристией, т.е. хвалебной и преславной благодатью; потому что с верой приобщающиеся этого таинства освящаются и по телу, и по душе; волей Отца это божественное смешение, т.е. человек, таинственно соединяется с Духом и Логосом; потому что Святой Дух с оплодотворяемой Им душой (через это таинство) становится едино, а с Логосом (в нем) плоть (объединяется), из-за которой некоторым образом (собственно) и Слово стало плотию (Иоан. 1, 14).

Поэтому я удивляюсь тем, которые, выбрав жизнь строгую и довольствуясь напитком воздержанности — водой, избегают вина, как если бы это был какой огонь, грозящий пожаром. Достаточно, если безусловно будут воздерживаться от этого врачебного средства молодые люди обоего пола. Не годится к пылу юности присоединять жар еще горячительнейшей из всех жидкостей, т.е. вина: это значило бы к огню присоединять еще огонь. От такого смешения вспыхивают грубые и дикие пожелания и пламенные страсти, возникает горячность нрава. Молодые люди, внутренне разжигаемые, потом особенно склоняются к чувственности, так что гибельное влияние вина открывается уже на их теле. Члены плотского вожделения созревают ранее, чем это необходимо; разжигаемые вином, эти люди становятся еще страстнее; груди и половые части припухают и начинают представлять собой картину уже распутства: рана душевная переносит пожар и на тело: бесстыдные движения ищут удовлетворения, людей, до того времени бывших добропорядочными, склоняя к беззаконности; виноградный сок юности начинает литься через край стыдливости. Вот поэтому-то и нужно стараться всеми возможными средствами зарождающиеся страсти молодых людей заглушать, удаляя от них пламя этого огня, грозящего вакхическими опасностями, и вводя в них элементы, которыми жар уже курящейся их души охлаждался бы, приток соков к их половым частям которыми задерживался бы, и огонь страстей, уже начинающих в них возгораться, которыми был бы погашаем.

Переживающим цветущий возраст развития сил, если обед по необходимости приходится им принимать в течение дня, следует есть один только хлеб, от питья же вовсе воздерживаться: сухостью пищи излишек находящейся в теле влаги при этом бывает всасываем как бы какой губкой. Этим устраняется необходимость постоянно плевать, сморкаться и в отхожее место бегать, что служит признаком невоздержанности, так как вследствие чрезмерного введения в тело влаги, она начинает нас беспокоить. Если начинает мучить кого жажда, то средством к удовлетворению ее может служить небольшое количество воды. Небольшое, потому что и воды много пить не полезно: можно слишком развести ею питательные соки пищи; малое же ее количество способствует пищеварению, сгущает пищу в компактную массу и потом уже небольшое количество ее извергается из нас путем экскрементов.

Вообще, особенно при размышлении о вещах божественных, пристойно не отягощать себя вином. "Вино, водой не разбавленное, не очень-то способствует размышлению", говорит комик; о том же, что оно всю мудрость заглушает и ниспровергает, я уже умалчиваю. Впрочем, вечером за ужином можно употреблять немного вина, если только мы не намерены тогда бываем заниматься чтением, которое высшей трезвости требует. Воздух тогда становится холоднее, чем во время дня, так что при ослаблении внутренней теплоты приходится ее поддерживать введением в организм тепла постороннего и извне. Но даже и в это время следует пользоваться вином умеренно; не должно и в это время доходить до разнузданного употребления для смешения вина целых чаш.

Людям уже старым для возбуждения энергии, ослабленной годами, и восстановления истощающихся сил, можно позволять употребление вина в дозах и несколько больших. Уже охладевшую свою природу, потухающий пламень своего возраста, не опасаясь особенного вреда для себя, они могут возбуждать кровью виноградной лозы. У старцев, обыкновенно, уже не вспыхивает пламенных страстей; нечего им больше бояться кораблекрушений от опьянения. Твердо стоя на якорях разума и опытности, без особенных усилий они выдерживают бури страстей, возбуждаемые и освобождаемые от оков опьянением. Позволительно им занимать других за столом и более веселыми шутками. Но и для них в употреблении вина есть границы, определяемые скромностью и приличием: мышление должно при этом у них оставаться незыблемым, воспоминание свежим, тело под тяжестью вина не должно спотыкаться и колебаться; люди, в таких вещах сведущие, называют подобных людей порядочно зарядившимися. В самом деле, чем падать не лучше ли будет не доводить себя до падения?

Некто Арторий, как мне помнится, в своей "Макробиотике", выражает мнение, что пить нужно для того лишь, чтобы смочить пищу, и это будто бы самое верное средство для продления жизни на возможно большее время. В порядке вещей, следовательно, пользоваться вином как некоторого рода лекарством и, притом, исключительно в видах здоровья, с другой стороны, для развеселения себя и рассеяния. Прежде всего, вином улучшается против прежнего расположение духа; оно настраивает выпившего дружественнее по отношению к собеседникам; более мягким и добрым его делает в обращении с прислугой, любезнее с друзьями. Но лишь только задень выпившего: он выйдет из себя и за оскорбление воздаст оскорблением.

Так как вино - напиток горячительный и содержит соки сладкие, то, будучи правильно смешано, смягчает оно своей теплотой экскременты и сообщает острым и дурным сокам благовонную подмесь. Метко поэтому слово Священного Писания: Отрада сердцу я утешение душе — вино, умеренно употреляемое вовремя (Сир. 31, 31, 33). Особенно хорошо к вину подмешивать возможно более воды, но пить эту смесь нужно не для удовлетворения жажды, как воду, и, таким образом, не доходить через пьянство до совершенного тупоумия; и не следует в пристрастии к вину, (хотя бы и смешанному с водой), его пить много, как если бы это была вода; обе эти вещи суть творения Божий, и поэтому смешение обоих, воды и вина, содействует здоровью. И вся жизнь, ведь, слагается из необходимого и полезного; к необходимому, следовательно, т.е. к воде как существующему в большом количестве следует примешивать немного полезного, т.е. вина. Вследствие неумеренного употребления вина заплетается язык; уста лалыкают; взор извращается, и глаза начинают блуждать, плавая в значительном количестве как бы какой жидкости; они вынуждены бывают доставлять ложные впечатления и заставляют думать, что все около как будто кружится; отдельных предметов вдали они не могут сосчитать. "Мне кажется, как будто светят там два солнца", говорил пьяный фивский старец. Под влиянием винной теплоты трепеща, зрительный нерв воспринимает впечатления от одного и того же предмета многообразные; все равно, зрительный ли нерв находится в движении или видимый предмет; и то, и другое влияет на зрение одинаковым образом, потому что объект, вследствие мелькания, не может быть различен ясно. И шаги при этом становятся неуверенны, идти приходится как будто по волнам. Наконец, тошнотой, рвотой и бессознательным состоянием завершаются эти жалкие удовольствия.

Трагический поэт говорит:
"Всякий пьяный человек
Является рабом своего гнева и лишен рассудительности.
С языка у него текут речи пустые.
Ближнего поносит он, а речей поносных,
обращенных к нему к самому, он не переносит".

И премудрый еще прежде трагика сказал: Излишнее употребление вина увеличивает ярость неразумного до преткновения, умаляя крепость его и причиняя раны (Сир. 31, 33). Поэтому многие думают, что на пиршествах можно позволять себе свободу, а дела серьезные откладывать на утро. Я же думаю, что именно сюда-то в качестве застольного товарища и нужно приглашать разум, (Логоса), чтобы руководил он собранием подвыпивших людей и наблюдал, как бы застольные удовольствия мало-помалу не перешли в постыдное пьянство. Если ни один разумный человек не спит не закрыв глаз, то никто серьезно не может и того желать, чтобы разум (Логос) с пиршества уходил; плохим нам был бы разум (Логос) помощником, если бы с наступлением дня и дневных дел он спать ложился. Ведь и первообразный Разум (Логос) с теми, кто обращаются с Ним дружественно, никогда не расстается, даже во время сна, потому что должно нам призывать Его, и ко сну отходя. Мудрость совершенная в качестве науки о вещах божеских и человеческих собою обнимающая все, есть искусство жизни, потому что она бодрствует над человеческим стадом; постоянно состоя при нас, постоянно в течение всей нашей жизни своей благодетельной службой занятая, она руководствует нас в правом образе жизни. Несчастные же, которые со своих вечерь разумную умеренность прогоняют, находят свое удовольствие при пиршествах в чрезвычайных попойках. Разгул, похмелье, бани, необузданность, ночные горшки, праздность, запои - вот их жизнь. Можно некоторых из них и полупьяными видеть, качающимися на своих ногах, с венками на шее, как если б это были амфоры какие; под предлогом дружбы они пьют вино друг с другом из одного и того же кубка. Другие, с кружащейся от хмеля головой, грязные, с бледным лицом, с мертвенной синевой в нем, к хмелю вчерашнему прибавляют на утро новый. Прекрасно поэтому, друзья мои, прекрасно, если эта смешная и вместе Жалкая картина научит нас питать отвращение к этому пороку и если заставит нас свою жизнь устраивать по лучшим образцам, пронизывая нас страхом, как бы и нам не представить собой для других подобного же смешного зрелища.

Прекрасно и метко сказано: Печаль испытывает крепость лезвия закалкою; так вино испытывает сердца гордых — пьянством (Сир. 31, 30). Охмеление (meJh) посему есть неумеренное употребление неразведенного водой вина. Опьянение (paroinia) есть происходящее из охмеления непристойное поведение. Похмелье (kraipalh) есть тошнота и нездоровье, следующие за охмелением, и называется оно так от (непроизвольного) движения (pallein) головы (kara). Косясь на столь легкомысленную, проводимую в постыдных удовольствиях жизнь, собой погашающую весь свет душевный, - если только можно ее назвать жизнью - Божественная премудрость заповедует своим чадам: Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом: потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище (Притч. 23, 20-21). Сонливым здесь называется всякий, не одушевляющийся мудростью и погружающийся в сон вследствие охмеления. "Пьяный", говорится далее, "оденется в рубище и стыдиться он должен будет своего охмеления пред теми, которые его видят". Дыры на телесной ткани, причиняемые этого рода постыдным служением страстям, суть как бы окна на грешнике; сквозь эти можно бывает проникать взором в позор его души, в грех, при котором трудно сохранять в целости ткань телесную; поэтому повсюду она оказывается разошедшийся по швам, множеством желаний приведенной в состояние дряблости, к поправке (к спасению) негодной. Вот почему Премудрость достозамечательно прибавляет: У кого вой? у кого стон? у кого ссоры? у кого горе? у кого раны без причины? (Притч. 23, 29)? Посмотрите на совершенно истрепанного (и по душе, и по телу) винопийцу. Самым разумом (Логосом) пренебрегает он и предается пьянству. Какими ужасными вещами грозит ему Священное. Писание! К этим оно присоединяет еще такую угрозу: У кого мутные глаза? Не у тех ли, которые разведывают, где попойки даровые, (Притч. 23, 29-30)? Здесь Писание, говоря о мутных глазах, тем самым свидетельствует, что для Логоса пьяница уже мертв; мутные глаза, ведь, служат отличительным признаком трупа; выражением этим, значит, дается понять, что пьяница мертв для Господа. Пренебрежение законами, собой обуславливающими истинную жизнь, ведет к гибели. Поэтому-то Педагог, заботясь о нашем благе, дает нам такую строжайшую заповедь: Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше, как оно ухаживается ровно. Почему? - спросишь ты. Потому, отвечает Он, что впоследствии, как змей, оно укусит, и ужалит, как аспид: глаза твои будут смотреть на чужих жен, и сердце твое заговорит развратное; и ты будешь как спящий среди моря и как спящий на верху мачты (Притч. 23, 31-34). Здесь присоединяется к нам и поэт на помощь, говоря:
Если входит в человека со своею огненной силой вино,
Производит оно волнение в душе,
подобное волнению Ливийского моря,
Взрываемого от севера к югу.

И далее:
Вино болтливо; вино открывает
Тайны сердца; для пьющих оно гибельно;
Душу собой оно обольщает.

Замечаете ли опасность кораблекрушения? Сердце вином омывается при пьянстве как бы волнами. Избыток вина писатель книги Притчей сравнивает с бурным морем, в которое тело окунулось; и, как корабль, погружается оно в бездну позора, погребаемое под третьей волной вина. Кормчий же, т.е. человеческий рассудок, волнением отбрасывается туда и сюда, будучи осиливаем пьянством. На этом море блуждает он в темноте бури, будучи никак не в состоянии попасть в гавань истины, пока, наконец, наехав на подводные утесы, он не разбивается о них и не погибает в море сих постыдных удовольствий.

Не упивайтесь вином, от которого бывает распутство, говорит апостол (Еф. 5, 18). Словом распутство, aswtia , он обозначает здесь toaswton, невозможность спасения для пьяниц. Потому что, хотя Господь на браке и претворил воду в вино, все же этим не дал Он понять, что можно вином упиваться. Что водянисто было в духе закона, то оживотворил Он, исполнив исполнителя его, начиная с Адама, т.е. мир весь, своею кровью и даровав душам богобоязненным, когда время исполнилось, из виноградной лозы напиток истины, смешение древнего закона с новым Логосом. Писание под образом вина обозначило, следовательно, таинственный символ святой крови. Указывая же на дурные последствия пьянства, оно говорит: Вино - глумливо, сикера — буйна; и всякий, увлекающийся имя, неразумен (Притч. 20, 1).

Но с требованием здравого разума совершенно согласно пить вино зимой во время холодов, дабы тем, кто к зябкости склонны, не зябнуть; в другое же время позволительно употреблять его в качестве вспомогательного средства органам пищеварения. Потому что как есть нужно, чтобы не голодать, так и пить для того следует, чтобы не томиться от жажды; и все же от падения при этом тщательно нужно оберегаться; некоторого рода опасностями грозит вино, если прокрадется в телесный организм. Таким образом, пусть остается душа наша чистой, сухой и световидной; сухая душа есть мудрейшая я прекраснейшая, к созерцательности всего более расположенная; она не увлажняется восходящими винными парами, не бывает отуманиваема и ограничиваема ими как бы каким тяжело нависшим облаком. Не нужно, следовательно, очень старательно добиваться вина хиосского, если б домашнее дошло, или ариусского, если никакого другого нет. Жажда есть, ведь, ощущение потребности и утешается она средствами естественными, а не тщеславием; пожелание же души разнеженной, плод неумеренности, добивается вин заморских, привозных, потому что пожеланиям свойственно омрачать душу еще прежде опьянения. Потому-то есть приправленное вино фасосское и ароматическое лесбосское и приятное критское (изюмное) и сладкое сиракузское и мендесийское; есть сорта вин египетских, и с Наксоса острова вино, и пахучие сорта из земель италийских — имена им легион. Для употребляющего вино в меру довольно вина одного сорта, — того, которое через плоды поля является даром единого Бога. И почему бы для утишения желаний не довольствоваться тем одним сортом вина, которое в данной местности производится? Не подражать же нам, в конце концов, тем безрассудным царям, которые даже воду для себя приказывали привозить из-за границы. (Есть в Индии река, по имени Хоасп, с прекраснейшей водой для питья). Значит, как в винах есть знатоки, подобно этому есть знатоки и воды. Дух Святой жалуется на богачей, и в этом отношении изнеженных, говоря через пророка Амоса: Лежите на ложах из слоновой кости и пьете из чаш вино (Ам. 6, 4, 6). И прочее прибавляет пророк им в порицание.

При употреблении вина более всего должно заботиться о приличии (с отношением к тому, по мифу, ведь и Афина, — пусть в других случаях она могла быть чем ей угодно, — из-за искривления черт лица, отбросила флейту, в которой столько удовольствия находила). При употреблении вина черт лица изменять, следовательно, не должно и не кривить их; и потом перед видом напитков не должно оцепенелых глаз делать, затем жадно их останавливая на одном каком-нибудь. Не должно и подбородок обливать; стараться следует как бы и свою одежду не замочить, и не вливать в горло всю порцию зараз, из фиалов (питейных чаш) лицо себе только что не омывая. Представляет собой постыдное и неприличное зрелище невоздержанности и то журчание, когда напиток за один дух, бывает, выпиваем, как бы проливным каким дождем вниз ниспадая и как бы в какой глиняный сосуд будучи выливаем, между тем как глотка при быстром проглатывании издает гортанные звуки. Кроме того, любовь к выпиванию есть пристрастие опасное для того, кто ему отдается. Не очень-то поэтому, друг мой, торопись с вредом своим. Никто, ведь, не отнимает у тебя твоей бутылки; для тебя, ведь, она и поставлена, и ждет тебя. Не все равно что пить, что набивать брюхо, представляя из себя как бы какую дыру. Твоя жажда все равно будет утолена, если ты и медленнее будешь пить, наблюдая приличие и напиток надлежащим образом разделяя. Время не унесет у тебя того, что ты с такой алчностью в себя вливаешь. Против вина не показывай себя храбрым, говорится, ибо многих погубило вино (Сир. 31, 29). Пьянством особенно отличаются скифы, кельты, иберияне, фракияне - народы сплошь воинственные; и они думают, что, предаваясь пьянству, предаются занятию прекрасному и их осчастливливающему (Plat.De legibus 1, 777); мы же, народ мирный, садимся за стол для наслаждения, а не для разнузданности; мы вкушаем от напитка дружественности в меру, через него, поистине, обозначая лишь дружественность наших связей. Как, по вашему мнению, Господь вина касался и его вкушал, ради нас плоть человеческую приняв? Столь же бесстыдно как мы? Без соблюдения гонких приличий и порядков? Столь же нерассудительно? Вы знаете, что и Он употреблял вино; Он, ведь, был человек. И возблагодарил Он за вино и сказал: Сия чаша есть новый завет в Моей Крови (1 Кор. 11, 24-25), кровь виноградной лозы. Логоса, за многих изливаемая во оставление грехов (Мф. 26, 27-28), иносказательно изображает Он через то рекой радостей. А что употребляющий вино должен оставаться в разуме, показал Он через излагавшиеся Им на пиршествах учения; конечно, трезвым оставался Он, если учил. А что вином было то, за что Он благодарил, доказывает Он еще раз, говоря к своим ученикам: Не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего (Мф. 26, 29; Мк. 14, 23). А что вино это было, что Господь пил, еще раз Он сам о себе сказал, порицая жестокосердечие иудеев. Пришел, говорит Он, Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: "вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам" (Мф. 11, 19; Лев. 7, 34). Все это здесь изложено нами в опровержение заблуждений так называемых энкратитов.

Женщины, помня о своей красоте о об особенной своей обязанности наблюдать приличия, чтобы не растягивать губ, не должны пить из широких кубков, выливая напиток в уста широко раскрытые; пристойнее им пить из алебастровых с узким отверстием кубков, головы при этом назад, однако, не откидывая, шеи не обнажая, что, по моему мнению, неприлично, равно как и с вытянутой вверх глоткой напиток в горло выливать, как если бы им желательно было, сколько возможно более обнажить себя перед гостями. И рыгать, подобно мужчинам или, лучше сказать, подобно рабам - это, значит, изобличать им свою страсть к пресыщению и обнаруживать тем свою неблаговоспитанность. Если уже ни одному разумному мужчине неприлично действие, достойное порицания, то тем менее женщине, которая, помятуя уже свою природу, должна стыдиться. Большая досада, говорит Писание, жена, преданная пьянству (Сир. 26, 10), т.е. охмелевшая жена представляет собою гнев как бы Божий. Почему? Потому что она всю непристойность несвойственного ей поведения при этом обнаруживает (Сир. 26, 11). Женщина быстро переходит к разнузданности, как скоро вдалась в эти постыдные удовольствия. — Выше я не воспретил женщинам пить из алебастровых чаш; но склонность пить только из таких желаем мы как хвастовство устранить, советуя без выбора употреблять те, какие есть, через что жадности, которая ведет к падению, тотчас дальнейший путь к развитию был бы отрезан. - Воздух, устремляющийся вверх и производящий рыгание, должен быть выпускаем незаметно. Но женщинам ни в каком случае не должно позволять себе какую-нибудь часть тела обнажать перед мужчинами, чтобы при этом и тем, и другим не дойти до падения: мужчинам вследствие подстрекательства со стороны женщин к обращению внимания на них, этим — вследствие привлечения на себя взоров мужчин.

Постоянно нам должно весть себя прилично, как если бы среди нас сам Господь присутствовал и дабы слово, с негодованием обращенное апостолом к Коринфянам, не могло иметь отношения и к нам: Вы собираетесь так, что это не значит вкушать вечерю Господню (1 Кор. 11, 20). Представляется мне, что созвездие, у математиков называемое Акефал (безголовое), перечисляемое ранее планет, со своей ко груди придавленной головой символически изображает собой людей сластолюбивых, сладострастных и преданных пьянству. И у них душа сидит не в голове, а помещается в ненасытных внутренностях, состоя рабыней постыдных желаний и ненасытности. И как Элпенор, в пьяном виде упав, сломал себе шейные позвонки (Од. XI, в конце), так и их ум, отуманенный хмелем и обжорством, еще с большими быстротой и силой со своих высот низвергается в печень и сердце, т.е. обращается к погоне за наслаждениями и к страстям, тем с какими Гефест сброшен был Зевсом с неба на землю (Ил. I, 589). Страдание бессонницей и холера, и резь в животе бывают у человек ненасытного (Сир. 31, 23). По этой-то причине и об опьянении Ноя записано, чтобы мы, имея перед собой ясно начертанную картину падения, особенно остерегались охмеления. Поэтому-то благословляются и Господом те, (т.е. Сим и Иафет), кто прикрыли позор пьянства (Быт. 9, 23-27). Совмещая все в одном слове, поэтому Писание говорит вкратце: Муж мудрый вина касается слегка и на постели своей успокаивается (Сир. 31, 22).

3. О дорогой домашней утвари.

Употребление серебряных и золотых со вставленными в них драгоценными камиями кубков бесполезно и представляет собою оптический обман. Потому что если налить в них теплой жидкости, то сосуды те разгорячаются и опасно за них браться; если же в них налить жидкости холодной, то передаются ей свойства металла, жидкость портится и драгоценный напиток становится вредным. Пропадите, следовательно, все вы, ферикловы бокалы, и антигоновские, и канфары, и вы, лавронии, и вы, лепасты, и все другие, тысячу иных форм имеющие, и вы, холодильные сосуды, и вы, для вина ковши разливные. Золото и серебро, является ли оно имуществом частным или общественным, вовсе не составляет собственности завидной, если они излишни; приобретение их сопряжено с оскудением средств, сбережение их требует забот, в каждодневном обиходе они не необходимы. И суетную склонность к шлифованным стеклянным сосудам, которые от искусной обработки становятся еще более хрупкими, художественность которых при питье из них лишь страх внушает вам, в своей благоупорядоченной жизни должны мы ограничить. Серебряные же стулья, чаши, уксусницы, тарелки и блюдечки, вообще, золотая и серебряная столовая посуда, а также сосуды, назначение которых стыжусь я и назвать (блевательницы).

"Из легко колющегося кедрового дерева и из какого-нибудь душистого" (Од. V. 60), и из черного дерева, равно как столики о трех ножках для безделушек, сработанных из слоновой кости, кресла, имеющие серебряные ножки с инкрустированной в них работой из слоновой кости, ларцы с крышкой, которая обложена работой из золота и черепахи, одеяла пурпурные и других драгоценных цветов - все эти отменности, свидетельствующие лишь о высокомерной роскоши и составляющие предмет сластолюбивой и тупой зависти, должны быть изгнаны нами из употребления; они того не стоят, чтобы из-за обладания ими хлопотать, потому что время уже коротко, как говорит апостол (1 Кор. 7, 29).

Еще будем беречься, чтобы смешно не одеваться, так как на праздничных процессиях часто можно видеть людей в удовлетворение наружных приличий приглаженных, примазанных, раздушенных и изумительно разряженных, внутренне же бедных. Посему апостол, ранее приведенную свою мысль развивая шире, прибавляет: Имеющие жен должны быть, как не имеющие; и покупающие, как не приобретающие (2 Кор. 7, 29, 30). Если это говорится уже о браке, при установлении которого Бог сказал: Размножайтесь (Быт. 1, 28), то не с большей ли силой авторитетом этого Господня изречения порицается тугость внутреннего чувства к соблюдению более тонких нравственных приличий? Посему говорит Господь: Продли имение твое и раздай нищим; и приходи и следуй за Мной (Мф. 19, 21; Мк. 10, 21; Лк. 18, 22). Следуй за Господом, освободившись от суетности, от блеска скоропреходящего. Истинная твоя, твоя славная, неотъемлемая собственность, это — вера в Бога, исповедание Мужа скорбен (Ис. 53, 3), благотворительное человеколюбие - вот "почетнейшая твоя собственность" (Lycophron Cassandrae v. 364). Хвалю я Платона, когда он открыто предлагает проект закона, которым бы запрещались художественные работы из золота и серебра и вообще художественно сработанная домашняя утварь, а также не позволялось бы обременять себя вещами бесполезными, существенно не необходимыми и не имеющими скромных размеров; по его проекту следует устроиться так, чтобы одним и тем же предметом можно было пользоваться для многих потребностей, а разноображения их всем разнообразным нужно де избегать (De leg.lib.V). Поэтому, ревнуя против самолюбия и надутой пышности. Священное Писание особенно прекрасно говорит в одном месте: Где князья народов и владевшие зверями земными, забавлявшиеся птицами небесными, и собиравшие серебро и золото, на которые надеются люди и стяжаниям которых нет конца? Где те, которые занимались серебряными изделиями, и которых изделиям нет числи? Они исчезли и сошли в ад (Вар. 3, 16-19). Так карается высокомерная гордость.

Если мы на полевой работе употребляем мотыгу и плуг и если никто не делает лопаты серебряной или серпа золотого, напротив, если мы пользуемся для полевых работ материалом обыкновенным и недорогим; что же препятствует нам и в отношении к домашнему скарбу держаться того же благоразумия? В вещах, в которых необходима мера, не должно быть никакой роскоши. Прошу тебя, скажи мне: Столовый нож не будет резать что ли, если рукоятка его не будет обложена серебряными иглами и вправлена в слоновую кость? Между тем, идет на приготовление вещей режущих индийское железо, как если б дело шло о вызове противника. Как? Если умывальник будет сделан из глины, то он тогда не примет что ли с рук грязи и ножной таз с ног? Не в состоянии что ли будет стол на себе держать грошовой булки, если ножка его не будут выложены слоновой костью? Светец вокруг себя света не будет распространять что ли, если он будет произведением горшечника, а не золотых дел мастера? Я очень хорошо знаю, что и весьма скромное ложе не служит причиной более дурного сна, чем кровать из слоновой кости. И далее: только из нечестивой роскоши, этой матери всякого зла, грубым косматым покрывалом по причине его дешевизны пренебрегают, хотя оно совершенно удобно может служить и дожем, так что не будет нужды при этом ни в пурпурных, ни в финикийских покрывалах. Что это за мечтательство, что за воображаемое Чувство красоты! Наблюдайте! Господь ел из обыкновенного блюда и повелел своим ученикам возлечь на земле на траве; их ноги Он омыл препоясавшись льняным полотенцем (Иоан. 13, 4). Бог и Господь вселенной. Он смиренно, без серебряного умывальника сошел с неба; у самарянки, черпавшей из колодца глиняным сосудом, просил Он пить; и не из царского золота утолял Он жажду, но учил делать это легкими способами. Мерилом поставлял Он потребность, а не равнодушие к добру и к лучшему. Он ел и пил на пиршествах, не выкапывая предварительно из земли металлов, не употреблял Он при этом сосудов, которые пахнут золотом и серебром, т.е. медянкой, потому что такой часто отзывают эти гордые материалы.

Вообще, пища, одежда, домашняя утварь - короче, все в доме должно быть согласовано с законом христианской жизни, иметь отношение к лицу, возрасту, призванию и времени. Служителям единого Бога идет к лицу, если и имущество, и вся домашняя их утварь носят на себе печать исключительно нравственной жизни и если каждый отдельный человек во всем вообще обнаруживает дышащий единством порядок жизни, соответствующий и сообразный с никого не различающей верой, этим одноформенным нравственным законом. Что не тяжело приобрести, то с легким сердцем и употребляется, то беречь легко, расставаться с тем легко; этого рода полезное есть лучшее; дешевое, следовательно, лучше, чем дорогое. Вообще богатство, дурно управляемое есть целая укрепленная гора греха и злодеяния. Многие, на него зарившиеся, не могли войти в Царство Небесное (Мф. 19, 23-24); до болезненности страстно добиваясь из-за них самих вещей этого мира, они потонули в своих порочных пожеланиях. К спасению же стремящиеся тотчас же должны освоиться с мыслью, что всякое имущество существует лишь ради употребления его и что удовлетворению потребности служит только то, что приобретается малым. Безумцы те, которые в своей ненасытимости сокровищами услаждаются. Зарабатывающий плату, говорится, зарабатывает для дырявого кошелька (Агг. 1, 6). Такой походит на собирающего семя в амбаре, иное запирающего там, позволяющего ему портиться и никому его не дающего (Притч. 11, 24). Но совершенный позор и открытого осмеяния это достойно, если мужчины приказывают приносить себе серебряные ночные горшки и стеклянные челночки, кои как бы какого советующего друга подле себя и имеют; и это смешно, если богатые женщины обзаводятся нелепыми этими биде из золота, как если б даже этого дела (омыться) нельзя было им сделать не питая своего тщеславия. О, если б эти люди и во всей остальной своей жизни золото навозом считали! Но теперь "жадность к деньгам" оказывается как бы "Акрополисом (укрепленной горой) греха"; апостол называет ее корнем всякого зла; которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям (1. Тим. 6, 10). Лучшим же богатством является не иметь никаких пожеланий; и истинной гордостью должна быть эта, чтобы богатством не чваниться: а им пренебрегать, Позорно гордиться домашней утварью; не следует хлопотать о приобретении вещей, которые всякий, кому угодно, может купить да рынке. Мудрости же нельзя купить на земную монету; не на рынке, а на небе она дешево продается; и купить ее можно лишь на истинную монету, бессмертным Логосам, царственным этим Золотом.

4. О поведении какого следует держаться на пиршествах.

Устранена должна быть с пиршества мужа разумного и всякая необузданность, а особенно бессонные ночи с шумными попойками. К необузданности причисляю я и слушание доводящей до полного опьянения игры на флейте, которое является мостовыми перилами чувственной любви и последующей неохоты что-либо серьезное делать.

Чувственная любовь и пьянство и все гнусные и безрассудные страсти пусть имеют место где-то, вдали от нас, а не в нашем круге. И присутствие на площадях при пении перехожими каликами и местными хорами песен вольных и непристойных равносильно тому же участию в разнузданных кутежах и бражничаньи. Такие ночные собрания ведут к разгулу, увлекают к эротическим удовольствиям, собой поощряют бесстыдство. Кто часто отдается слушанию игры на флейтах, на струнных инструментах, кто участие принимает в хороводах, плясках, египетском битье в ладили и тому подобном неприличном и легкомысленном препровождении времени, тот скоро доходит и до больших неприличий и разнузданности, переходит к шуму цимбалов и тимпанов, начинает неистовствовать на инструментах мечтательного культа. Весьма легко, сколько понимаю я, подобное пиршество переходит в пьяный спектакль. Отвергаем деда тьмы, требует апостол, и облечемся в оружия света; как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти (Рим. 13, 12-13). Предоставим поэтому дудки пастухам, флейты - людям суеверным, поспешающим за богослужение идольское; желаем мы полнейшего изгнания этих инструментов с наших трезвых общественных пиршеств; они приличны более скотам, чем людям; пусть пользуются ими люди глупые. Слыхал я, что охотники игрой на дудках оленей околдовывают и заманивают их в тенета; ослам, когда их припускают к кобылицам, тоже подыгрывают на флейте род брачной песни (романса); музыканты из мотивов ее составили даже особую пьесу. Вообще, должно охранять и слух, и зрение свое от заражения их всем неблагородным; мы должны быть далеки от позорной склонности к выпиванию, которая действительно есть плод тупоумия и ведет к тупоумию; она должна совершенно исключаться нравами нашего общества; мы особенно должны остерегаться удовольствий, соединенных с разнеживающей сладострастие глаза и уха щекоткой. Но именно звуки хроматические и жалобные мотивы карийской музы столь же гибельны для нравов как и разные ядовитые напитки: такого рода музыка при своей разнузданности и безобразии склонность к беспорядочным пиршествам лишь раздувает.

Дух Божественный, без сомнения имея в виду именно отличить этого рода беспорядочные собрания от торжеств богослужебных, поет: Хвалите его со звуком трубным: звуком трубным: Он, ведь, и мертвых воскресит. Хвалите Его да псалтиря псалтирью (арфой) Господней является язык человека. Хвалите Его в цитре: под цитрой разуметь нужно уста, возбужденные как бы неким плектром Духом Святым. Хвалите Его с тимпаном и ликами: под тимпаном Он разумеет церковь, которая при звуках натянутой на барабан кожи воображает Воскресение мёртвых. Хвалите Его на струнах и органе: органом называет Он наше тело, а струны суть телесные нервы, собой посредствующие гармоническое его настроение; будучи трогаемо Духом Святым, наше тело издает звуки человеческого голоса. Хвалите Его на звучных кимвалах: кимвал — это язык во рту, ударяющий в уста. Потому сей Дух Святой взывает к человечеству: Все дышащее да хвалит Господа (Пс. 130, 3-6); Он надзирает ведь за всем дышащим, им сотворенным.

Человек поистине есть инструмент мирный. Все другие инструменты, если кто точнее к ним присмотрится, суть орудия войны; ими воспламеняются желания, они разнуздывают страсти, чувственное вожделение, приводят сердце в дикое возбуждение, раздражая его и гневом наполняя. Они и действительно употребляются на войне. Этруски на войне пользуются трубами. Аркадяне - дудкой, сицилияне особым инструментом ресtis (родом арфы, близким к magadV и псалтири), критяне - лирой, лакедемоняне — флейтой, фракияне - рогом, египтяне тимпаном, арабы - кимвалом. Мы же в качестве инструмента пользуемся для прославления Бога единственно мирным словом (Логосом), а не псалтирью уже, какая иудеями в Ветхом Завете употреблялась, и не трубой, и не тимпаном, и не флейтой, которые обычно употребляют люди военные, но к которым прибегают и презрители страха Божия при праздничных своих хоровых плясках, через разыгрываемые на этих инструментах мелодии уснувшую чувственность возбуждая.

К проявлению двоякого рода благорасположенности приглашает нас закон на пиршествах. Потому что если возлюбишь Господа Бога твоего (Мф. 22, 37, 39), а потом ближнего твоего, то прежде всего по отношению к Богу будешь проникнут благим расположением, воздавая Ему благодарение и выражая его через псалмопение, а потом и по отношению к ближнему будешь держать себя прилично, кротко и ласково. Слово (Логос) Христово да вселяется в вас обильно (Кол. 3, 16), говорит апостол. Это благожелание апостола осуществляется и приложение себе находит в нашем обществе в различные времена, в разных местах и на разных лицах. Но оно должно находить себе применение и к братанию нашему за чашей, ибо апостол присоединяет далее: со всякою премудростью; научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших Господу (Кол. 3, 16). И опять: Все, что вы делаете словом иди дедом, все делайте во имя Господа Иисуса, благодаря через Него Бога и Отца (Кол. 3, 17). Таково должно быть наше поведение на пиршествах. Оно должно излучать полученную благодать и быть проникнуто священной радостью. Но если бы при этом кто-нибудь, подражая праведному и всегда остававшемуся благодарным Богу царю еврейскому, пожелал петь с аккомпанементом лиры или арфы, то ничего не будет в том преступного. Радуйтесь, праведные, о Господе: правым прилично славословить (говорит пророк). Славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири. Пойте Ему новую песнь (Пс. 32, 1-2). Но под десятиструнной псалтирью разумеет он не Логоса ли, не Иисуса ли ? Он, ведь, символически обозначается через десятиричное число.

Но как перед принятием пищи прилично славить Творца вселенной; подобно этому и брататься за чашей пристойно нам под пение псалмов, ибо с наслаждением тогда вкушаем от сотворенного Им, а псалом именно и представляет собой гармоническое и разумное славословие. Апостол называет псалом песнопением духовным (Еф. 5, 19; Кол. 3, 16). И в заключение дня, перед отшествием ко сну, пристойно благодарить Бога, так как пользовались (в течение дня) Его благодатью и человеколюбием; значит, и в постель должно нам отходить с Богом. Прославляйте Его хвалою Его, песнями уст и гуслями, говорится, в повелениях Его — все Его благоволение, и никто не может умалить спасительность их (Сир. 39, 20, 24). И древние греки, братаясь за переполненными вином чашами во время такого рода пиршеств пели, имевшую некоторое сходство с еврейскими псалмами, хвалебную (в честь Аполлона) песнь, называвшуюся "сколион". Пели ее гости все вместе, иногда же то тот, то другой гость порознь в промежутке между обнесением круговой чаши. Кто умел, пел под аккомпанемент лиры. Эротического же содержания песни должны быть чужды нам. Нашими песнями должны быть гимны, обращенные к Богу да хвалят Его имя, говорится: с ликами; на тимпане и арфе да поют Ему (Пс. 149, 3). А из кого должен состоять хвалебный хор? Объясняет это сам Дух Святой: Хвала Ему в собрании святых; пусть они радуются о Царе своем (ст. 1, 2); и еще Он присоединяет: Ибо Господь благоволит к народу Своему (ст. 4). Мелодии же должны мы выбирать проникнутые бесстрастностью и целомудрием; мелодии же, душу разнеживающие и расслабляющие, не могут гармонировать с мужественным нашим и великодушным образом мыслей и расположении. Искусство, выражающееся в переливах голоса по разным коленам, есть лживое искусство; влияет оно на развитие склонности к жизни бездеятельной и беспорядочной. Мелодиями же строгими и серьезными бесстыдство и дикое пьянство, напротив, предупреждаются в самом зародыше. Разнеживающие звуки музыки хроматической посему мы предоставим людям, устраивающим грязные кутежи, и гетерам, имеющим обязанность украшать себя всем цветным.

5. О смехе.

Все питавшие в себе склонность воспроизводить вещи смешные, или, лучше сказать, глумливо копировать состояния забавные, должны быть изгнаны из нашей республики. Так как все слова состоят выражением образа мыслей и характера, то невозможно, чтобы не было чего-нибудь смешного в характере того, кому нравится вдаваться в речи смешные. Слово: Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые, (Мф. 7, 18) применимо и к настоящему обстоятельству, потому что слово является, ведь, плодом нравственных расположений. Итак, если шутники из нашей республики изгоняются, то тем меньше права имеем сами мы возбуждать смех своим шутовством; странно себе позволять воспроизведение вещей, которых и слушание нам непозволительно. Но было бы еще более странным старание себя самих делать смешными, т.е. с сердцем легким делать себя предметом издевательства и насмешки. Если не можем мы на то решиться, чтобы из себя разыгрывать тех смехотворов, какие фигурируют в общественных процессиях, то возможно ли ожидать, чтобы мы внутреннего нашего человека открыто и публично решились показывать в виде смешном, со скорченной смешным образом рожей? Нет, мы не можем добровольно превращать себя в шутов гороховых. Потому что каким это образом можно смешным быть или казаться, не глумясь над словом и разумом, этими драгоценнейшими благами человека? Жалкое же было бы это предприятие подражать шутам, которых и слушать не стоит, ибо о деле недостойном говорят они в таких выражениях, что ослабляют отвращение к нему.

Можно отпускать остроты, но прилично и мило, из остроумия не делая шутовства. Но и в смехе, который остроумием возбуждается, следует соблюдать меру в известных границах его себе позволяя, можно обнаружить соблюдение тонких приличий, но тот же смех, если он переходит границы, может свидетельствовать и о разнузданности нашего нрава. Говоря коротко: Что человеку самой природой устроено, того запрещать ему не следует, но и в этом, нам свойственном от природы, необходимо соблюдать правую меру, благовременность и целесообразность. Нельзя же на том основании, что человеку смеяться естественно, все делать предметом смеха. И лошадь, ведь, которой ржать естественно, не на все ржет. В качестве творений одаренных разумом, должны мы поддерживать в себе надлежащую гармонию, суровость своей серьезности и необычную сосредоточенность ослабляя изящно (эстетически), но не позволяя себе и распускаться до неэстетичности. Гармоническая, разливающаяся по всему нашему лицу веселость, прекрасная светлая разглаженность его черт, представляя собою как бы тонов ослабление и смягчение при игре на музыкальном каком инструменте, называется улыбкой; такая улыбка может всходить на лице и мудрена. Неэстетичное же сведение черт лица называется, если дело идет о женщине, хихиканьем, - но это смех и непотребных женщин, - а если дело мужчин касается то - хохотом; и оно представляет собой смех бесчинный, вызывающий. Глупый, говорит Священное Писание в смехе возвышает голос свой, а муж благоразумный (panourgoV) едва тихо улыбнется (Сир. 21, 23). Мужа разумного (fronimoV), ведущего себя иначе, нежели как ведет себя глупец. (mwroV), оно именует здесь способным на все доброе (panougoV). Но с другой стороны не представляет собой ничего изящного вид и мрачный; следует серьезности лишь не отлагать. Более же всего нравится мне тот, кто,

Статным лицом улыбаясь,

благородной его выразительностью при этом продолжает внушать к себе почтение; это прекраснее, нежели просто улыбаться, о необходимости при этом наблюдать представительность вовсе забывая; смех первого труднее осмеять. Но даже и в простой улыбке следует выказывать благовоспитаиность; и если бы пришлось нам слушать о вещах гнусных, то естественнее при этом краснеть, чем смеяться; в последнем случае может показаться, что мы сочувствуем такого рода вещам и находим в них удовольствие. Если говорят в нашем присутствии о вещах печальных, то приличнее иметь взор потупленный, чем радостный; первый будет служить доказательством человечного нашего образа мыслей, а последний свидетельствовал бы о нашем жестокосердии. Не следует и постоянно смеяться; это выходило бы за пределы правой меры. Равным образом не следует и в присутствии старших и других достопочтенных лиц смеяться; нужно ждать, сами они для развеселения нас не сделают ли какого тонкого и остроумного замечания. Тем более не следует смеяться перед всяким встречным, где бы он ни попался, всему и над всем. Особенно не в пользу мальчиков и женщин общественное мнение может слагаться, если они любят смеяться; проходящие, еще издали такому смеху изумляясь, отходят в сторону, хотя заразу наглой дерзости серьезность может и простым взглядом отражать. А особенно вено, употреблю слово общеизвестное, всех безумцев

Заставляет слащаво улыбаться и с удовольствием плясать
(Од. XIV, 465),

а характер, уже и без того вялый, оно еще больше расслабляет. - Следует и о том думать, как происходящей из смеха вольностью речей простое их неприличие доводится до срамословия.

Он выпустил слово, которому лучше было бы остаться несказанным
(Од. IV, 466),

говорит поэт. Нрав людей, снаружи еще добрых, а внутренне уже испорченных, под влиянием вина обнаруживается во всей своей наготе; при разнузданной вольности речей за попойкой одежда лицемерия отлагается, рассудок спать ложится, будучи в своей собственной резиденции, в голове, охмелением души стесняем и в своих отправлениях затрудняем; просыпаются необычные страсти при изнеможенном состоянии духа утверждают свою власть над ним.

6. О неблагопристойности в речах.

От неблагопристойных речей мы не только сами должны воздерживаться, но строгостью своего взгляда, отворачиванием головы, так называемым морщением носа, а часто и жестким словом намордник набрасывать на уста и тем, кто вдается в такие речи. Ибо исходящее из уст, говорится, — из сердца исходит (Мф. 15, 18), обнаруживает в нем человека толпы или пошлого, язычника, невоспитанного, бесстыдного, а отнюдь не благородного, отличным образом благоприличного и мудрого. Слушанию вещей неприличных и их рассматриванию - так как и то, и другое равзнозначаще - Божественный Педагог для чад своих, о том заботящихся, как бы свой слух не оскорбить чем-нибудь, так сказать, в качестве плетня для ушей, противопоставил речи мудрые, дабы зараза разговоров нецеломудренных не коснулась их и не поразила их души. И очи их обращает Он на созерцание (истины) прекрасного; лучше, говорит Он, ногами спотыкаться, нежели языком. Отклоняя от этих непристойных речей, апостол говорит: Никакое гнилое слово да, не исходит из уст ваших, а только доброе (Еф. 4, 29). И опять: А блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым (Еф. 5, 3). Если называющий своего брат" "безумным" подлежит геенне огненной (Мф. 5, 22), то, что сказать о пустословящем? Не имеем ли мы и на этот счет изречений Священного Писания? За всякое праздное дело, какое скажут люди дадут они ответ в день суда (Мф. 12, 36). И опять: От слов своих оправдаешься и от сдоя своих осудишься (Мф. 12, 37). Что же это теперь за спасительные для уха плетни и какие это воспитательные средства для очей скользких? Это общение с праведными. Здесь уши наши могут быть замкнуты и ограждены от покушающихся на отклонение нас от истины.

Худыми сообществами развращают добрые нравы (1 Кор. XV, 33),

говорит одно стихотворное изречение, и в смысле высшем апостол: Отвращайтесь зла, придеритесь к добру (Рим. 12, 9). Кто со святыми обращается, тот освящается. Точно так же должно избегать слушания Нестыдных толков, рассказов и зрелищ. А еще полнее должны мы охранять себя от неблагопристойных действий, будет ли это в оставлении без прикрытия и обнажении некоторых частей тела, или же при воззрении на такие сокровенные части. Сын благородный не перенес неблагопристойно обнажения праведника (Быт. 9, 23); нравственность покрыла, что опьянением было раскрыто (для всех явный пример, как и помимо своего сознания пасть можно). Не менее ревниво мы должны охранять себя от прилипания к нам речей неблагопристойных и со стороны; слух верующих во Христа должен быть защищен и от этого. Мне Кажется, что именно в этом смысле Педагог запретил нам и слушать что-либо непристойное, нас охраняя от большей разнузданности. Дело всегда превосходное вырывай самые корни греха, например - любодеяния через воспрещения самого пожелания. Удивительно поэтому старшие, с каким Педагог борется против наших пороков и как Он заботится и об исторжении их. Заповедь: Не прелюбодействуй (Исх. 20, 14, 17) Он предупреждает и усиливает через такую: Не пожелай (Мф. 4, 28), ибо прелюбодеяние есть плод пожелания, сего корня негодного. В согласии с этим Педагог запрещает распущенность в поддержании нашего взаимного общения и через простой разговор; этим запрещением пролагает Он как бы просеку между общением с добрыми и общением с разнузданностью. Быть в словах неразборчивым - это значит питать в себе склонность к нарушению благопристойности и в делах; соблюдать же и в выражениях мудрую ограниченность, это значит укреплять себя против желаний.

Ниже мы обстоятельнее показываем, что ни в словах, которыми в нас нравственный стыд вызывается за некоторые органы, ни в самих этих частях тела, ни в половом сочетании брачной четы, что все обозначается через выражения, употреблением нимало и не опошленные, нет ничего такого, чем обозначилось бы в собственном смысле неприличное. Колено, икры (голенный мускул) и подобные члены не представляют собой чего-либо неприличного ни по наименованиям своим, ни по деятельности; половые же части человека составляют предмет стыда, а не позора. Непристойно, достойно стыда и срама и потому достойно наказания только противозаконное приведение в действо; потому что истинно непристоен лишь грех и его дела. Соответственно этому под речами неблагопристойными в собственном смысле можно разуметь говорение лишь о вещах греховных, например, о любодеянии, педерастии и т.п. Однако же нужно и праздной болтовни избегать. При многословии, говорится, не миновать греха (Притч. 10, 19). Разнузданность языка сама на себя потому навлекает наказание, что иной молчит, и оказывается мудрым; а иной бывает ненавистным за многую болтливость (Сир. 20, 3). Да пустослов и сам себе бывает ненавистен: Многоречивый опротивеет (Сир. 20, 8).

7. О благопристойном поведении во время пиршеств и в обществе.

Далеки, весьма далеки должны мы быть и оттого, чтобы над кем-нибудь насмехаться. Насмешка есть начало разнузданного поведения: из нее, как бы чирьи какие, возникают ссоры, драки и вражда. Разнузданность уже и выше мы назвали спутником пьянства. Не только по делам, но и по речам судят о человеке (Мф. 12, 37). На пиру, говорит Писание, за вино" не упрекай ближнего и не говори ему оскорбительных слов (Сир. 31, 36-37). Потому что если общение всего более должны иметь мы со святыми, то издеваемся мы, ведь, над святыми, а это грех. Из уст глупого, говорит Писание, бесчинный язык высовывается как бы код какой (Притч, 14, 3). Колом язык здесь называется в качестве пособия, собой посредствующего обнаружению бесчинности; при помощи языка как бы кола какого, на него опираясь, бесчинность человека разнузданного переступает через промежуток, вас отделяющий от него и на вас потом изливается. Поэтому я высоко чту апостола, который советует не выпускать из своих уст слов шуточных и вообще непристойных (Еф. 5, 4). Если пиршественные собрания проходят в духе христианской любви и если щель нашего братанья за чашей есть засвидетельствование дружбы; если принятие пищи и питья должно сопровождаться любовью, то почему же в обращении друг с другом не следовать нам рассудительности, и потом не беседовать друг с другом любвеобильно? Если мы сходимся вместе для умножения взаимной нашей благорасположенности, то для чего же через дозволение насмешек себя взаимно нам разъединять и друг к другу ненависть раздувать? Разумнее молчать, нежели прекословить и кого-нибудь попрекать за грех, до сознании греха его грехом же доводя. Поистине блажен человек, который не погрешал устами своими и не уязвлен бил печалью греха (Сир. 14, 1): или раскаивается он в грехах слова, или же объясняет тотчас, что никого не имел в виду оскорбить своим словом. В особенности же юноши и девы не должны являться на такого рода (сомнительные) пиршества, дабы не быть им здесь вовлеченными в какую-нибудь непристойность. Потому что выслушивание вещей необыкновенных, созерцание видов непристойных беспокоит собой чувство, и, притом, в таком возрасте, когда вера еще колеблется, а ветреность возраста содействует легкому уклонению к удовлетворению пожеланий. Иногда молодые люди и для других становятся причиной падения, выставляя напоказ спасенья за себя внушающий и в охране нуждающийся цвет юношеской своей красоты. Весьма метко книга Премудрости поэтому учит: Не сади с женою замужнею и не оставайся с нею на пиру за вином (Сир. 9, 10), т.е. не засиживайся слишком долго с нею на пиршествах, не вкушай пищи с ней. Посему премудрый прибавляет: И чтобы не склонилась к ней душа твоя, я чтобы не поползнулся в погибель (Сир. 9, 11). Опасное это дело — свободное обращение за вином: может быть сдунут здесь цвет невинности. Премудрый говорит о женщине замужней, потому что при узах брачных опасность нарушения их большая. Если же какая-нибудь крайняя необходимость требует участия и жен в пиршестве, то должны они являться на них хорошо закутанными в свои одежды, а внутри - в стыдливость. Для девиц же являться на пиршества мужчин, особенно на выпивки их, крайне предосудительно.

Войдя в залу пиршества, мужчины должны возлечь на своих местах, неподвижно опершись на свои локти, глаза устремив на подушку, сохраняя при этом молчание и лишь слухом следя за происходящим. Если угощение имеет быть предлагаемо гостям в сидячем положении, то не должно им передвигать ног, класть их одну на другую, подбородок рукой подпирать. Ничего хорошего собой не представляет быть себе самому в тягость; непристойно это даже и для молодого человека; кроме того, постоянная перемена положения выдает необстоятельность человека. Скромность и благопристойность при еде и питье заявляют себя тем, что муж воздержанный берется как между кушаньями, так и напитками за менее изысканное, берется медленно, не выказывая ни торопливости, ни жадности, и это как вначале, так и в промежуточные паузы обеда; он кончает ранее и не обнаруживает в своих манерах никаких и ни к чему странных склонностей. Ешь, говорит премудрый, как человек, что тебе предложено, и не пресыщася. Переставай есть первый из вежливости. И если ты сядешь посреди многих, то не протягивай руки твоей прежде них. (Сир. 31, 18-20).

Не должно, следовательно, выдаваться из ряда других гостей свой жадностью, давая волю ей. Ни рук слишком долгое время протянутыми к блюду не следует оставлять: можно и через это замедление обнаружить свою невоздержанность. Ни во время обеденных пауз не следует жадно заглатывать предложенное, имея вид каких-то животных. Не следует мясного есть слишком много: не плотоядным, а хлебоядным творением человек является от природы. Прежде других и многих подниматься из-за стола и вежливо с пиршества удаляться, это обнаруживает в человеке благовоспитанность. Вставай вовремя, говорится, и не будь последним; поспешай домой. (Сир. 32. 13). Двенадцать апостолов, собрав все общество учеников, говорили: Не хорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах (Деян. 6. 2). Но, избегая этого, еще более они береглись многоядения. Те же апостолы братьям в Антиохии, Сирии и Киликии писали: Угодно Святому Духу и нам, не возлагать на вас никакого бремени более, кроме сего необходимого: воздержишься от идоложертвенного и крови, и удавленины, и блуда. Соблюдая сие, хорошо сделаете (Деян. 13; 23. 28. 29) Но и пьянства избегать следует не менее, чем травы болиголова; и то, и другое - смертельные яды. Равным образом должно воздерживаться и от взрывов хохота, а также от безвременных слез. Часто бывает, что подвыпившие сначала громко смеются, а потом под влиянием вина опускаются до слез. Разумом воспрещаются оба: и чувство разнузданное, и чувство тщедушное. Что же касается до тех старцев, которые относятся к людям молодым как к своим сыновьям, то иногда, изредка, они могут с ними и острить слегка, шутово к ним обращаясь с чем-нибудь таким, чем благоприличие их поощряется. Так, например, к юноше застенчивому и тихому могут они вежливо и ласково примерно так обратиться: "Вы, дитя мое, ныне что-то ужасно расшумелись". Таким шутливым обращением к нему скромность юноши лишь возвышается. Этого рода мягкой шутливой речью, через порицание в юноше не существующих в нем дурных качеств, добрые его свойства приятно лишь возвышаются Такого рода шутки представляют собой ту педагогическую предусмотрительность, которая через порицание несуществующего (дурного), обращенное на лицо (доброе) лишь укрепляет. В том же смысл, и с той же доброй Целью о человеке всегда трезвом, который и в рот ничего не берет, кроме воды, можно сказать, что он слишком жалует вино и очень уж напивается. Если же окажутся в одном с нами обществе по ремеслу Зубоскалы, то не доЛМЫ мы обращать и внимания на их речь, воздерживаясь от бесполезных слов не менее, чем и от переполненных вином кубков. Такое зубоскальство есть забава скользкая и опасная. Уста безрассудного — близкая погибель (Притч. 10, 14). Не внимай речам суетным и не связывайся с человеком нечестивым, чтобы не сделаться тебе свидетелем неправды (Притч. 24, 28; Исх. 23, 1), будет ли она состоять в наговорах или в затрагивающем честь ближнего опорочении или в коварном и низком лукавстве.

Но и люди скромные, которым особенно прилично разговор поддерживать, как мне кажется, должны свой голос сдерживать в известных границах. "Молчание есть добродетель жен и безопасное почетное свойство для юношей", здравое же слово свойственно возрасту умудренному. Разговор веди ты, старший, - ибо это прилично тебе, с основательным знанием. Говори, юноша, — значит и тебе дозволяет это премудрый, - если нужно тебе, едва слова два, когда будешь спрошен. Говори главное, многое в немногих словах (Сир. 32; 4, 5, 9-11). Но оба собеседника должны сдерживать свой голос в известных границах. Возвышение голоса при говорении представляет собой род некоторого безумия. Но и очень тихо говорить, так что подле сидящий не слышит, безрассудно; его нельзя бывает понять. Одно служит выражением чувства неблагородного, другое — самомнительного. Не должны мы позволять себе в горячности споров доходить и до сварливости ради суетного желания одержать победу. Наша цель не шум поднимать и смятение, а устанавливать душевное спокойствие. Этого хочет и апостол своим словом достигнуть: Мир тебе (3 Иоан. 13). Прежде чем не выслушал чего-либо, не отвечай. Говори ясно. Говорение голосом томным и слабым представляет собою некоторый вид женоподобия; муж мудрый и в голосе наблюдает правую меру; он не позволяет себе при говорении ни крикливости, ни растянутости, ни торопливости, ни многоголосности; следует говорить недолго, немного, не болтать, не поддерживать беседы спешно и как будто опрокидываясь на собеседника; в самом голосе должна быть наблюдаема, так сказать, известная законосообразность. Дерзким же болтунам и крикунам доля уста заграждать. И умный Одиссей надавал Ферситу пинков и колотушек, потому что

Он только один каркал безмерно между безмолвными,
Ибо он витал в сердце много дерзких, бесчинных речей,
Непристойные вещи, безумные себе позволяя
(Ил. II, 212 и далее)

Всегда ужасен бывает конец мужа на слова тароватуго (Сир. 9, 23). У болтунов, как в старых башмаках, обыкновенно бывает остальное все уже набито, втерто и изношено; только язык, болтающийся подобно истасканной подошве, остается еще расточая вред и зло. Поэтов столь важная для практической жизни книга Премудрости напоминает об этом: Перед собранием старших не многословь (Сир. 7, 14). И, чтобы с корнем вырвать из нас страсть к болтливости, начинает она с Бога и заповедует в речах соблюдать меру следующими словами: "Не повторяй одних и тех же слов в твоей молитве" (Сир. 7, 10).

Свистать же, ляскать языком и губами чмокать, пальцами щелкать - чем всем сигналы подают прислуге этими действиями, значит, до очевидности обнаруживать в себе недостаток разума; поэтому они недостойны людей, тоньше смотрящих на вещи. Не должно при выпивании на пиршествах и плевать постоянно, и отхаркивать с надсадой, и крякать, и сморкаться. Особенно же должно опасаться, как бы всеми этими обнаружениями недостаточного самообладания не возбудить к себе брезгливости и отвращения в собеседниках. Пиршественная комната не стойло, ведь, которое для волов и ослов служит и местом испражнения, но где для них и ясли стоят. Многие же именно во время еды и плюют, и сморкаются. Если захочется кому-нибудь случайно чихнуть или взрыгнется вдруг, то должно делать это по возможности тише, соседей не беспокоя; противное было бы обнаружением дурной воспитанности. Отрыжку должно осторожно дыханием задерживать, пристойно уста сжимая, а не растягивая их и не разевая рта как на трагических марках. И при чихании шума должно избегать, ноздри слегка сжимая; так всего пристойнее можно сдержать опасное истечение воздуха и регулировать его; слизь же (сопли) скрывать должно, если чихание ведет за собой извержение ее. Но служит выражением неуважения и бесчинства, если эти звуки кто еще усиливает, а не подавляет. В зубах же кто ковыряет и до крови десны разрыхляет, те и себя самих мучают, да и соседям делаются противны. В ушах щекотать и ноздри раздражать (нюханием табаку?), это значит иметь склонность к свинским ощущениям, находящимся в связи с доведенной до разнузданности невоздержанностью. Следует избегать всех вещей, которые глаз ранят , а также и грязного поименования их. Серьезен должен быть взгляд наш, степенны повороты шеи, спокойно каждое движение, уверенны жесты рук при говорении. Вообще степенность, спокойствие, кротость и мир должны быть характерными чертами христианина.

8. Об употреблении духов, помад и венков.

Венков же и духов употребление для нас не должно составлять необходимости; оно со стезей правых может уклонять на путь вожделения и легкомыслия, особенно по соседству с ночью. Знаю, что жена некая, придя на священную вечерю с алебастровым сосудом душистого масла, облила им ноги Спасителя, радость Ему доставив тем (Мф. 26, 7; Мк. 14, 3; Лк. 7, 37). Известно мне и то также, что древние цари еврейские одевали себе на голову диадему из золота и драгоценных камней; но жена та еще не имела части в Логосе, ибо она была грешница. Тем, что, по ее представлению, у нее было прекраснейшего и драгоценного, - благовонным миром - почтила она Господа. Для нее поэтому, проливавшей перед Господом слезы раскаяния, естественно было и излишек мира отереть красой своего тела, волосами; потому и прощены ей были грехи ее многие (Лк. 7, 47).

Могла быть эта история символом и учения Господа, и Его страданий. Облитые благовонным миром ноги прикровенно собой означают Божественное учение, славой о себе все с возрастающей силой наполнившее всю землю даже до границ ее. Потому что даже до пределов вселенной слова их (Пс. 18, 5). И если я могу на себя ответственность за смелость этого истолкования взять, то умащенные благовонным миром ноги Спасителя суть апостолы, которым по пророчеству также свойственно было издавать благоухание, ибо (впоследствии) они помазаны были Духом Святым. Обтекая вселенную и возвещая Евангелие, апостолы, говоря иносказательно, были в некотором роде ногами Господа. О них-то через Псалмопевца Дух Святой предвозвещал: Поклонимся на месте, где стояли ноги Его, т.е. там, где ноги Его были, разумей апостолы. В проповеди их Господь дошел до концов земли. Под слезами же должно быть понимаемо покаяние и обращение (язычников). Распущенными волосами означается отречение от суетной страсти к внешним украшениям себя и с проповедью прившедшее в мир необыкновенно выносливое во имя Господа перенесение преследований через непобедимое терпение, по отстранении и погашении новой верой древней этой страсти к суетной славе.

История эта предызобразила еще страдания Господа. Масло понимать нужно в смысле таинственном; это сам Господь, через которого нам оказано Божественное милосердие; миро же, представляющее из себя тоже масло, но в виде уже искусственном и поддельное, есть Иуда-предатель; помазаны были этим миром ноги Господа, потому что заканчивал Он с обращением в мире этом и помазанию миром подвергаются тела уже мертвые. Слезы это - мы, кающиеся грешники, в Него верующие, кому Он грехи прощает. Распущенные волосы означают собой сетующий, оставленный Иерусалим, о котором пророками проливаемо было столько слез (Ср. Плач Иер. 1, 2). Сам Господь сказывает нам, что Иуда - человек лживый. Опустивший со Мною руку в блюдо, говорит Он, этот предаст меня (Мф. 26, 23; ср. Мк. 14, 20). Тут видишь ты лживого застольного собеседника; и этот самый Иуда предал Учителя поцелуем. Был же лицемер этот со своим предательским поцелуем двойником другого, более древнего льстеца, представителем и того народа, о котором сказано: Народ этот языком своим чтит Меня, сердце же его далеко отстоит от Меня (Ис. 29, 13). Невероятно, следовательно, что маслом намекается на Иуду, который в качестве ученика допущен был к пользованию милосердием Господа, но был при этом маслом поддельным, потому что был предателем. Вот то, следовательно, что предрекалось помазанием ног Господа; означалось им предательство Иудой идущего на смерть Господа. И Спаситель сам через омовение ног таинственно пригласил своих учеников к славной деятельности, символически через то послав их на апостольские их труды, которыми во время своих путешествий сделались они благодетелями народов; на эту-то деятельность призывая учеников. Господь предварительно очистил народы и омыл их своею спасительной благодатью. Миро их благоухало, и дело облагоухания ими (всей вселенной через ароматическую их о Христе проповедь), всюду проникшее, всюду прославляется. Ибо страдания Господа на нас излили благовоние, иудеев же обременили грехом и виной. Весьма ясно учит этому апостол в словах: Благодарение Богу, который всегда дает нам торжествовать во Христе и благоухание познания о Себе распространяет нами во всяком месте. Ибо мы - Христово благоухание Богу в спасаемых и погибающих: для одних - запах смертоносный на смерть, а для других - запах живительный на жизнь (2 Кор. 2, 14-16).

Цари же иудейские, корона которых делалась из золота и была украшена вставлявшейся в нее из драгоценных камней разнообразной инкрустацией, они, будучи помазанниками (χριστοι), сами не ведая о том, символически своим головным украшением предызобразили Вечное Царство Христово. Потому что всяким драгоценным камнем, будет ли то перл или смарагд, символически намекается, ведь, сам Логос. Особенно золотом означается тот же неизменяемый бессмертный Логос, ибо золото действию ржавчины не поддается. Оттого золото же поднесли Ему в качестве символа вечного Его царства и волхвы. Итак, этот венок на Христе золотой, т.е. нетленный; и дан он Христу как Господу; на Нем блеск его неизменен, тогда как (на нас) венки из цветов блекнут.

Очень хорошо мне известно изречение Аристиппа из Киревы, ведшего жизнь пышную и беспутную. Ему принадлежит такого рода софизм: "У лошади, если ее опрыснуть духами, через это ни одно, ведь, из лошадиных ее свойств не будет ослаблено; равным образом напомаженная собака не лишится ни одной из своих собачьих добродетелей: точно так же, продолжает он, и человек". Но лошадь и собака не имеют никакого понятия о духах, а из людей чем разумнее кто, тем достойнее тот порицания за это обычное лишь между женщинами употребление духов.

Бесчисленны сорта этих духов. Есть бренфийные духи, есть мегалловские, есть духи царские, духи плангоновские, есть египетская псагда, Симонид не затрудняется о них и ямбами рассказывать:

Себя маслами и духами я опрыснул, и Бакхаром.

И если пришел продавец, то берут у него и из лилий добытые благовония, и из ципра цветка духи, масло и помаду; в славе у них нардовое миро и розовое, и иные, употребляемые женщинами то в жидком виде, то в сухом, то в форме капель для опрыскивания, то в форме порошка для окуривания. Вседневно изобретается (в этой сфере) нечто новое в удовлетворение ненасытимой этой страсти окружать себя бесконечным разнообразием благоуханий. Вследствие питания сей страсти к прекрасному в этой сфере запахов, страсти в своем развитии, однако же, вовсе не прекрасной, люди, ей служащие, поражают обоняние других распространяемым от себя благоуханием. Женщины же окуривают и опрыскивают свои одежды, постели, душат в комнатах; среди этой ароматической атмосферы даже ночные горшки чуть-чуть не пропитываются с необходимостью теми же благовониями. Поэтому, мне кажется, хорошо те делают, которые - в гневе на разрушающих такой роскошью и этой страстью к духам мужественность чувства — приготовителей этих благовоний и торговцев ими, а также и подкрашивателей шерсти, из хорошо упорядоченного общества изгоняют. Это не в порядке вещей, чтобы по городу, где живут чистота образа мыслей и поведения, ходила и испорченность нравов, обнаруживающаяся в подкрашивании одежд и в употреблений помад и - духов. Наши мужчины должны благоухать не помадами и не духами, а добродетелью. Женщина же должна благоухать Христом, этим миром истинно царским, а не помад и духов запах от себя издавать; постоянно она должна быть умащена ароматическим миром скромности, находить свою радость в мире священном, во Святом Духе. Это благоуханное миро Господь дарует людям, заповеди Его исполняющим, составляя его из ароматов небесных. Этим миром Господь и сам помазан, как возвещает о Нем Давид: Посему помазал Тебя Боже Бог Твои елеем радости более соучастников Твоих; Все одежды Твои — как смирна и алой и касия (Пс. 44, 8-9).

Впрочем, мы не питаем подобно коршунам и навозным жукам - последние, говорят, если их помазать, например, розовым маслом, то околевают — к маслам благовонным отвращения. Некоторыми из этих благовоний, у мужчин головы не отуманивающими, женщины могут пользоваться; только чрезмерное опрыскивание себя духами есть обычай, напоминающий более бальзамирование погребаемых мертвых, чем — жизнь брачную. Для пчел и насекомых масло вообще материал неприятный; людям же некоторые его роды служат на пользу; есть и такие роды благовонных масел, умащение которыми людей делает драчливыми; прежних друзей употребление таких масел доводит до серьезной драки на кулачки. Но вы, может быть, не верите, что благовонное масло своим разнеживающим действием может мужской характер женоподобным делать? Несомненно. Как в удовольствиях, через чувство вкуса получаемых, мы совет подали соблюдать осторожность, подобно этому мы воспрещаем удовольствия, посредствуемые и чувствами зрения и обоняния, дабы через оные, незаметно для себя самих, как бы через незапертые какие двери, не открывать чувственности доступа в душу, чего мы должны избегать. (Если же теперь кто-либо захотел бы этому то противопоставить, что великий первосвященник, Господь приносил Богу благовонную жертву курения (Исх. 30, 7), то ему мы отвечаем, что под ней разумеется не действительная жертва и священное курение, а нужно так ее понимать, что Господь возлагает это на алтарь дар любви (тело свое), жертву благоухания духовного. Довольно, следовательно, и простого масла: чтобы поверхность кожи умащать, чтобы мускулам гибкость сообщать, чтобы некоторые неблаговонные испарения тела заглушать, в случае если кто для достижения и таких целей пожелал бы пользоваться маслом; более же обильное пользование благовониями есть возбуждающее чувственные пожелания увлечение уже легкомыслием. Человека, неспособного к самообладанию, все манят: и еда, и постель, и разговор, и зрением предносимое и слухом, и на челюсти восходящее, но и ноздрями обоняемое. Как быков увлекает кольцо и веревка, так невоздержанного духи, помады и распространяющие около себя запах венки.

Но поскольку сладострастию, не связанному ни с какой жизненной потребностью, подлежащей действительному удовлетворению, вовсе не отводим мы места в своей жизни, то расстанемся и с парфюмериями и будем и в этой сфере держаться лишь необходимого. Потому что и между ароматами есть некоторые такие, которые головы не отуманивают, чувственных пожеланий не пробуждают, которые нецеломудренными связями не отзывают" и своим распространением не дают нам повода заподозрить существование тут распущенности нравов. Такие из ароматов, с мерой будучи употребляемы, содействуют здоровью, восстанавливают питание больного мозга, желудок укрепляют. Неосновательным поэтому было бы советовать, чтобы от употребления благовоний тот совершенно воздерживался, кто через это желал бы свои нервы укрепить; не следует вовсе зарекаться от употребления их, но нужно благовонными маслами пользоваться лишь как лекарствами и средствами, способствующими освежению ослабевших сил, например, против катаров, против обмороков, против недомогания. Соответственно этому и комик в одном месте говорит: "Эссенциями себе он руки мажет; истинное же здоровье состояло бы в том, чтобы из мозга истекали струи целебных благовоний". И натирание ног жирами согревающих и освежающих масел из-за происходящей от этого пользы может быть допускаемо, потому что у людей собою полных соки через это бывает отвлекаемы от головы и удаляемы к менее благородным частям тела. Удовольствие же одно, не сопровождаемое такой пользой, дает повод подозревать существование тут распущенности нрава и является средством к возбуждению чувственных пожеланий. Великое различие, в благовониях утопать или ими просто натираться и мазаться; первое представляет собой некоторый вид женоподобия, простое же умащение себя каким-либо благовонным маслом иногда полезно. Философ Аристипп, имевший нужду благовонными мазями и маслами натираться, говорит поэтому: "Лютой смертью пусть погибнут те презренные люди (кинеды), которые столь полезное употребление благовонных масел и мазей опозорили". Посему и Писание говорит: Почитай врача по надобности в нем; ибо Господь создал его, и от Вышнего врачевание (Сир. 37, 1). Потом продолжает оно: Приготовляющий лекарство делает из этого смесь (ст. 8), именно потому, что благовонные масла даны для употребления их во благо, а не для возбуждения любострастия. Не с этой целью посему к благовониям нужно прибегать, а пользу из них извлекать, ибо и произведение масел (травами, плодами и проч.) Богом допущено для смягчения людям трудов их. Неразумные же жены, свои седые волосы подкрашивая и голову напомаживая, седеют еще скорее от употребления этих парфюмерии, имеющих в себе нечто сушащее. Поэтому и мажущиеся ими делаются худее. Именно это свойство парфюмерии влечет за собою поседение. Обуславливается ли оно при этом единственно сухостью или недостатком тепла, (внешнего и воздуха), это все равно; дело в том, что сухостью необходимая для волос влажность поглощается (а новой не вырабатывается) и следствием бывает поседение их. Возможно ли после этого, чтобы поседения опасающиеся помады любили, которые именно и способствуют поседению? Подобно тому как собак, все выслеживающих своим чутьем, обоняние наводит на следы и дичи: так и люди рассудительные и воздержанные догадываются о распущенности нрава некоторых по чрезвычайному запаху, какой распространяют употребляемые ими помады и духи.

Такого же рода, т.е. разнузданностью отличающийся обычай представляет собой украшения себя при шумных попойках и венками из цветов. Как обычай, ведущий к дурным последствиям, он должен быть оставлен нами "Не возлагай мне венка на голову. На дворе время весеннее. Прекрасно гулять по опрыснутым росой лугам, усеянным тысячами нежных, разнообразных, только что распустившихся цветов", вдыхая в себя подобно пчелам их неиспорченное (посторонними примесями), без участия человеческого искусства, самым существом их издаваемое благоухание. Но смешно в смешном венке, "сплетенном из настоящих луговых цветов", то туда, то сюда ходить по дому. Человеку здравомыслящему, соблюдающему в поведении скромность и приличие, это не к лицу. Неужели это в порядке вещей при увеселениях покрывать себе распущенные волосы розами, фиалками и лилиями и тысячами других цветов и свежей зеленью, лишая украшения луг, все это взрастивший? Кроме того, наложенный на волосы венок своей прохладой и влажностью голову ко вреду для нее охлаждает. Поэтому врачи, как скоро замечают, что мозг слишком охладел (причинился насморк), советуют грудь и переносицу благовонным маслом мазать, дабы согревающие эти благоухания, постепенно в мозг проникая, могли произвести в нем спасительную теплоту. Странно после этого и не безопасно голову венками охлаждать. Кроме того, увенчивающие себя цветами и красотой их царства не имеют возможности наслаждаться. Надев венок выше глаз, они не видят его прелестного вида. Но и приятным запахом от цветов они не наслаждаются, их помещая выше органа этого чувства. Аромат по самой своей природе вверх устремляется и над головой рассеевается; чувство обоняния вследствие этого бывает лишено наслаждения, нос запаха цветов не ощущает и благоухание их пропадает. Как телесная красота восхищает нас тогда только, когда мы на нее лишь смотрим, подобно этому и цветок. Очаровываемые созерцанием прекрасного должны мы прославлять Творца; дальнейшее же наслаждение этим прекрасным - через приближение к нему, прикосновение и употребление его - уже вредно и, быстро минуя, за себя отмщает раскаянием. Кратковременность же наслаждения и красотой цветка, и красотой человеческой через соприкосновение обнаруживается тотчас же. Оба от прикосновения к ним блекнут — и цветок, и красота: один - вследствие производимого им охлаждения, другая — вследствие получаемого отсюда возбуждения и воспламенения. Коротко: наслаждение этими вещами, выходящее за пределы созерцания, есть уже бесчинство, а не просто, удовольствие. Наслаждаться же нам так следует, как поведено было наслаждаться в раю: пожеланий и страстей в душу не допуская. Следует, чтобы мы при наслаждениях оставалися (до точности) послушными Писанию.

Венком для жены должен состоять муж, а венком для мужа должен быть брак; цветы брака суть дети от обоих; этих с лугов плоти пожинает Божественный Земледелатель. Венец стариков - сыновья сыновей, и слава детей - родители их, говорит Писание (Притч. 17, 6). Для нас же венком является Отец вселенной, а венцом всей церкви является Христос. Но как корни и травы, так и цветы имеют свои особенные свойства, частью полезные, частью вредные. Например, плющ охлаждает, орех развивает запах, который одуряющим образом действует на голову, как показывает то самое происхождение этого слова; нарцисс есть цветок также с тяжелым притупляющим чувствительность запахом; об этом говорит опять-таки самое его имя; он "парализует" нервы. Запах роз и фиалок, если им освежать себя умеренно, утишает и успокаивает головные боли. Впрочем, для нас это необходимо, потому что мы не выпиваем до охмеления и вообще не позволяем себе пить вина много. Цветы крокус и ципрус наводят спокойный и целебный, простирающийся до забвения всех печалей сон. Многие цветы своим запахом сообщают по природе холодному мозгу теплоту, растворяя головные соки. Роза так называется оттого, что выделяет из себя весь поток своего аромата, почему и блекнет она скорее.

У древних эллинов мы не встречаем употребления венков; ни женихи (Пенелопы, Од. 20, 22), ни феаки, ведшие жизнь изнеженную, не носили их. При состязаниях же вначале давали атлетам подарки; потом вошло в моду битье в ладоши; в третью эпоху - забрасывание листьями; и уже только в четвертую эпоху, когда Эллада после Персидских войн сладострастнее стала, вошел в употребление венок.

Питомцам Логоса употребление венков следовательно не дозволено. Они того мнения, что разум, седалище которого в мозгу, не следует какими-то венками сковывать; и иго потому, что венок служит символом шумной попойки, а кроме того он идолам посвящен. Так нарцисс называется у Софокла "древним венком великих богов"; он разумеет под нами богов подземных. Сафо возлагает на муз венок из роз; "Ты же не носишь ведь венка из роз пиерийских". Лилия, говорят, была любимым цветком Геры, мирта — Артемиды. Но если цветы, они даже в особенности, созданы для людей, а люди безрассудные потом, вместо того, чтобы ими пользоваться благодарно в пределах истинного их назначения стали ими злоупотреблять для непохвального воздаяния через них почестей демонам, то ложится на вашу совесть обязанность от употребления их воздержаться (1 Кор. 10, 28). - Далее, венок есть символ ненарушимого покоя; потому и воздают через возложение венков почести мертвым; тот же смысл имеет возложение венков и на идолов, через что увенчиватели самым делом свидетельствуют о принадлежности идолов к царству мертвых. Служители Вакха не иначе справляют свои оргии как в венках; возложив на себя их, до крайности они воспламеняются. Поэтому нам отнюдь не следует через употребление венков поддерживать общение с демонами (1 Кор. 10, 20), ни живой образ Божий увенчивать, как если бы это был мертвый какой идол. Для того, кто живет хорошо, готов прекрасный венок из амарантов (цветов неблекнущих). Но этот цветок растет не на земле; он — растение исключительно небесное. — Кроме того, с нашей стороны было бы и несправедливо себя увенчивать цветами, когда мы знаем:, что на Господа возложен был венок из терном (Мф. 27, 29; Иоан. 19, 2): это было бы некоторого рода издевательством над высокосвященными страданиями Господа. Терновый венок Господа пророчески на нас, ведь, указывал, которые некогда были неплодны, а ныне через Церковь, которой Он является главой, около Него завиты. Но тот же терновый венок Господа является образом и веры; им обозначается жизнь, нам свойственная органически, подобно тому как органическая же жизнь свойственна и субстанции дерева; а что жизнь эта предызображена древесным венком, этим означена радостность этой жизни; опасности, ей грозящие предызображены тернами: не без крови ведь можно и к Логосу приступать. Как скоро цветы сплетены в венок, они блекнут: подобным образом и сплетение глупости тотчас же разложимо и цвет ее сохнет, ибо сохнет слава не верящих в Господа. Через возложение венка на поднятого на крест Иисуса распинатели засвидетельствовали собственную свою глупость. Жестокосердные, они и не предчувствовали, что это было многозначительном пророчеством, которое ими однако же называемо было позором Господа.

Народ сей не познал Господа (Ис. 1, 3), народ заблуждающийся; он не обрезан разумом; тьма его не освещена; он не знает Бога; он отвергся Господа; он отрекся от призвания Истинного Израиля; он гнал Бога; он рассчитывал Лотоса до позора довести и подобно царю увенчал Того, Кого он распял как преступника; посему в Том, в Кого они, когда Он жил в человеческом образе, не верили, узнает они человеколюбивого и праведного Бога; именно о Том, Кому они запрещали исповедовать себя Богом, именно о Нем, когда Он был поднят от земли, через завитую около чела Его, в качестве диадемы праведности, вечнозеленую терновую ветвь, засвидетельствовали они, что имя Его возвышено над всем (Фил. 2, 9). Эта терновая диадема есть враг тех, которые засаду строили, и сдерживает их нападения, а для тех, которые к церкви принадлежат, служит она дружественной защитой и окружает их собою как бы неким забором. Для тех, которые верят в Преображенного, Его терновый венок есть из цветов венок; неверующих же в Него он ранит и остерегает. Он есть символ спасительного дела Господня, потому что на свою главу, на эту важнейшую часть тела. Господь принял все грехи наши, мучительные боли нам причиняющие своими иглами. Ибо по освобождении нас через свои страдания от соблазнов и грехов и всех этих тернов и, после победы над дьяволом возглашая в триумфе, возымел Он право воззвать: Смерть, где твое жало (1 Кор. 15, 53)?

Мы собираем с тернов гроздья и с волчцев смоквы; а они, к которым Он руки простер (Рим. 10, 21), народ неверующий и плода не приносящий, тернами этими себя искололи до крови. Я мог бы тебе сообщить и другое таинственное истолкование (тернового этого венка). Когда всемогущий Господь вселенной предпринял через посредство Логоса издание закона и восхотел явить перед Моисеем свое могущество, является ему Божественное видение в форме света в горящем терновом кусте; терновый куст есть растение колючее; но и когда законодательство к концу приходило и Христос с земли отходил, таинственным образом Он опять увенчивается тернами. Возвращаясь отсюда туда, откуда и пришел, окончил Он свое дело первоначальной формой своего древнего снисхождения. Первый раз Логос восхотел явиться в терновом кусте; но и быть взятым от земли восхотел Он в том же терновом венке, чем показал, что все это — дела одного и того же Божественного всемогущества, что Он есть единый Сын единого Отца, начало и конец мирового времени.

Но от морали я уклонился здесь в догматику; возвращаюсь снова к нашему предмету. Итак, мы показали что в качестве некоторого рода лекарства, в качестве Средства, способствующего здоровью, иногда же и для удовольствия, но удовольствия умеренного, радостное наслаждение цветами, будет ли то в форме полезных мазей и масел или в форме курений, не может быть воспрещаема. Но если некоторые спрашивают: "Какая же польза от цветов если из них не делать никакого употребления (венков)", то пусть они знают, что из них приготовляются масла и притом, очень полезные, например, лилейное масло из двух родов лилии: оно согревает, способствует очищению вяжет, увлажняет, умащает, очень летуче, возбуждает желчь, смягчает; нарциссовое масло отличается подобными же благотворными свойствами; мировое масло унимает и концентрирует газы в теле; розовое масло охлаждает; коротко: и в этой области все во благо нам создано. Выслушайте Меня, благочестивые дети, говорится, и растите как роза, растущая на поле при потоке; издавайте благоухание, как ливан; благославляйте Господа во всех делах (Сир. 39, 16-17, 19). И мы могли бы еще долго говорить об этом предмете, как цветы и благовония в качестве предмета потребности не составляют чрезмерной роскоши. Но пусть так, пусть в этой области нам нечто дозволено; все же довольно с нас и простого наслаждения цветочным запахом; употребление же венков во всяком случае должно быть нами оставлено. Отец Небесный разнообразно печется о людях и только к человеку, единственному из своих творений обращаясь, говорит Он: все это благочестивым служит в пользу: вода, огонь, железо, соль, пшеничная мука, мед, молоко, виноградный сок, масло и одежда: (Сир. 39, 32-33).

9. О сне.

Переходя затем к речи о том, как следует нам Заповеди, рекомендующие наблюдение во всем мудрой умеренности, и ко сну прилагать, должны мы касательно "того следующее заметить. После ужина следует благодарить Бога за дарованные нам в течение дня удовольствия и за все вообще препровождение дня; затем и во сне не должны мы расставаться с Логосом (разумом). Роскошное постельное белье, золотом тканные на подушки покрывала, расшитые золотом и другого рода пестрой вышивкой одеяла с шерстью на одной стороне подрезанной, пурпурные халаты и дорогие (из пушных мелких зверьков) спальные накидки, пурпурные чехлы и занавеси поэта, (мягкие) шерстяные (сверху курчавые) епанчи, постели более мягкие и приятные, чем сам сон, все это нами должно быть оставлено. Не говоря уже о том, что такая роскошь навлекает на преданного ей порицание в постыдной изнеженности,, сон на шерстистых пуховиках и вреден. Тело в мягких этих постелях как бы в какой пропасти утопает и бывает как будто похороняемо. Совсем нельзя бывает с одного бока на другой и повернуться, если мягкие пуховики эти, как будто стены какие, возвышаются с обеих сторон тела. Сильная теплота этих пуховиков и пище не позволяет, перевариваться; под ее влиянием эта, так сказать, сгорает, и это на питании организма отзывается вредно. Сон же на постелях ровных, представляющих из себя и для спящего человека, так сказать, естественное поприще для упражнения своих сил (гимназию сна), содействует пищеварению. Ибо те, кто имеют возможность на таких постелях - этом даже и во время сна естественном месте для развития тела - свободно лежать, этим самым облегчают себе пищеварение, бывают здоровее, сильнее, сохраняют большую гибкость и ловкость своих членов и, следовательно, оказываются лучше приготовленными к трудам последующего дня. Далее, и спальные ложа с серебряными ножками служат доказательством лишь Великой надменности; неприлично святым спать и на кроватях, выложенных слоновой костью, получаемой из трупа. Этого рода искусство представляет собой нечто суетное и к спальным ложам применяется бессмысленно , потому что со сном ничего общего оно не имеет. Не следует поэтому ни особенной любви питать к таким вещам, ни хлопотливо добиваться обладания ими; тому, у кого они есть, пользование ими, конечно, не воспрещается, но задор на них несомненно должен быть обуздан; счастье заключается не в таких вещах.

Но представляет собой равным образом циничное бахвальство и на звериных шкурах спать прямо на земле, как делал это Диомед.

Под коим шкура, была распростерта полевого вола.
(Ил. XVII, 155).

Делать это следует лишь тогда, когда к тому вынуждают обстоятельства и крайняя необходимость. Одиссей под свое брачное ложе, покривившееся на одну сторону, камень подкладывал: столь деятельны была люди и столь проста была первоначально домашняя утварь; и это не только у людей частных и обыкновенных, но и у людей высокопоставленных, например, у вождей и царей греческой древности. Но к чему нам из нее за примерами обращаться? Патриарх Иаков слал на голой земле и под головой вместо подушки имел камень; и это не помешало ему именно в таком положении. быть удостоенным сверхъестественного видения. И поэтому у нас, располагающих свою жизнь согласно с учением Логоса (разума), спальное ложе должно быть скромным и простым, но приличным; оно должно согласоваться с непритязательностью наших нравов; на нем во время лета наше тело должно быть защищено от жары, а зимой — от холода. Кровати наши не должны иметь никаких украшений, и ножки их должны быть простые и гладкие; искусные резные и токарные на них работы часто служат путями и убежищами для гадких насекомых; эти ползают в углублениях украшений, не выпадая оттуда, и рука человеческая не вдруг может отыскать убежища их и самих их уничтожить там. Особенно же не согласуется мягкая постель с благородной мужественностью человека. Не расслабляющим образом сон должен действовать на тело, а служить лишь отдыхом для жизненных сил; следует, поэтому, ему отдаваться не из пристрастия к беззаботной лености, а для успокоения от работ — для того, чтобы сном приготовить себя к новому движению и трудам. Так, следовательно, должно слать, чтобы и проснуться было легко. Да будут чресла ваши препоясаны, говорится, и светильники горящи; и вы будьте подобны людям, ожидающие возвращения господина своего с брака, дабы, когда придет и постучит, тотчас отворить ему. Блаженны рабы те, которых господин, пришед, найдет бодрствующими (Лк. 12, 35-37). Спящий человек ни к чему не способен; он молчалив как смерть. Поэтому часто должны мы и ночью с постели подниматься и прославлять Бога. Блаженны бодрствующие во имя Божие: они уподобляются тем из ангелов, которых мы называем Стражами. Спящий человек, следовательно, никому не приносит пользы и не более имеет цены, чем и неживой. Но христианин, в себе свет носящий, бодрствует даже и во мраке ночи, когда все спят; и тьма не объяла его (Иоан. 1, 5), а отсюда и сон именно потому, что тьма не простирает на него своей власти; просвещаемый Богом, он бодрствует; только Он один живет истинной жизнью. Ибо в Нем была жизнь (Иоан. 1, 4). Блаженны те, говорит премудрый, которые хранят пути мои (Притч. 8, 32). Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у ворот моих и стоя на страже у дверей моих (Притч. 8, 34). Не будем спать как и прочие, но будем бодрствовать, говорит Писание, и трезвиться. Ибо спящие спят ночью, и упивающиеся упиваются ночью (т.е. во тьме неведения). Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся (1 Фес. 5, 6-8).

Итак мы — не сыны ночи, ни тьмы (1 Фес. 5, 5). Кто заботится о жизни истинной и мыслью трезвенной, тот бодрствует по возможности дольше и предается сну лишь в той мере, в какой это необходимо для телесного здоровья; но для такого сна времени требуется немного, если правильно приучить себя к нему. Привычкой же бодрствование облегчается, и оно развивается из постоянной преданности труду. Не следует отягощать себя пищей до пресыщения; не должно обременять себя "пищей, отходя ко сну, чтобы пища не затрудняла нас подобно тяжести, навешенной на пловца и стесняющей его плавание по волнам; но следует ложиться спать с желудком легким, чтобы себе по возможности менее повредить; трезвость поднимает нас ото сна как бы из глубокой какой пропасти, выносит на поверхность бодрствования, поднимая нас в час, назначенный для пробуждения. Сон, лишая нас возможности пользоваться чувствами и погружая в глубины самозабвения, есть брат смерти; опуская на паза наши веки, он не дозволяет проникать в них свету; но, состоя сынами истинного света, мы не должны добровольно его от себя отстранять, через то себя лишая приятности освещаться его лучами; ми должны внутренне к тему обращаться, очи поврежденного нашего духовного человека для его влияния открывая, само солнце правды и истины созерцая, воспринимая в себе светлость лучей его, с ясным сознанием снимая с той истины покрывало мечтательных сонных образов. Тяжесть, следующая за разгулом, зевота, отрыжка, если кто вина напился, тяжелое дыхание, если пищей кто обременил себя, храпение в постельные покровы, ворчание переполненного живота - все это отуманивает собой светлый душевный глаз и наполняет воображение тысячью пустых фантомов, его мучающих. Причиной того является чрезмерное отягощение себя пищей, чем рассудок приводится в состояние бесчувственное в бессознательное. Долговременый сон ни на теле не отзывается пользой, ни на душе; и вообще несогласим с поведением, проникнутым образом мыслей и расположении святым, хотя природе телесной он и не противоречит. Праведный Лот - я перехожу к истолкованию дела домостроительства - не был бы доведен до незаконных объятий, если бы он не был своими дочерьми напоен допьяна и если бы, осиленный вином, не впал в долгий и глубокий сон. Если же причины чрезвычайного сна мы отстраним, то меньше будем и спать; для домочадцев Логоса, постоянно бодрствующих, неприлично целую ночь спать, должно и ночью вставать, особенно если дни становятся короче: один - чтобы учиться; другой - чтобы ремеслом заниматься; жены, чтобы за шитье садиться; все мы должны, так сказать, борьбу вести со сном; путем привычки постепенно можно до того дойти, что прибавится к нашей жизни еще больше половины через отнятие у сна времени, которое может быть проводимо в состоянии бодрственном. Сон является, ведь, как бы откупщиком сбора податей; он делит нашу жизнь на две половины, одну - отдавая нам, а другую — оставляя себе. Далеки мы, следовательно, должны быть и от того, чтобы и днем себе позволять спать, если уже и большую часть ночи мы проводим в состоянии бодрственном. Дремота, клевание носом, потягивание, зевота суть состояния душевного расслабления. Сон не составляет для души какой-нибудь необходимой потребности; она есть реrpetum mobile; в нем нуждается лишь тело, которое, предаваясь покою, впадает в бездеятельность; душа же за это время, переставая действовать на тело, уходит в саму себя. Отсюда возникают вещие сны, если их правильно обсудить,— прекрасные сочетания мыслей, потому что во сне свойственна душе трезвенность; она за это время не бывает порабощена телесными желаниями и сама с собой лучше совещается. Перерыв же деятельности для души равен гибели, прекращению существования. Через созерцание же Бога и постоянное общение с Ним, причем, и тело поддерживается в состоянии бодрственном, душа человеческая приближается к возвышенному состоянию ангелов и за прилежное свое бодрствование награждается вечным блаженством.

10. О благочестном в христианском браке рождении детей и против роскоши в одеждах.<

Рассуждение это о наблюдении благопристойности в брачной жизни назначается естественно только для лип, состоящих в брачном союзе. Ближайшая цель супругов — это иметь детей, цель же высшая — иметь детей добрых (благочадие). И для земледельца забота о пропитании служит побуждением к посеву семян; целью же земледелия является снятие плодов. Но гораздо выше стоит земледелец, засевающий ниву одушевленную. Один обрабатывает поле, имея в виду получить преходящую пищу, другой, — имея в виду целость вселенной. Один насаждает для себя, другой насаждает и сеет из послушания Богу, изрекшему: Размножайтесь. Причем и то нужно иметь в виду, что человек, содействуя происхождению человека, становится образом Бога. Не всякая почва восприимчива для принятия семян; или если и всякая, по крайней мере, не для семян одного и того же земледельца. Не следует на каменистую почву сеять, ни тем менее злоупотреблять семенем, этим проводником и началом порождения, в котором дремлют его законы. Направлять же эти естественные законы вопреки разуму на пути противоестественные вообще крайне нечестиво. Послушайте, как уже Моисей, этот всемирный мудрец, некогда символически осудил соитие, совершенное не с целью зачатия. Он говорит: Не ешь зайца и гиены. Он не желает, чтобы человек проникался их свойствами, ниже чтобы погрязал в их похотливости, потому что эти животные, стремясь к любовному соитию, одержимы бывают бешеной похотью. Самка зайца, говорят, столько же каверн для экскрементов получает, сколько она живет годов. Равным образом запрещением употреблять в пищу мясо этого животного Моисей охраняет нас и от педерастии. А о гиене говорят, что она ежегодно меняет пол мужской на женский. Запрещением употреблять в пишу ее мясо Моисей, значит, дает понять, что тот не уклонится в распутство, кто от ее мяса будет воздерживаться. Что мудрейший Моисей изложенным запрещением вменил нам в несомненную обязанность не походить на этих животных, с этим я согласен. Мнения же, будто все это Моисеем символически на изложенных основаниях сказано, я не разделяю.

Силам природы никогда нельзя причинить насилия до извращения их. Что раз сделано ей, то страстью не может быть переделываемо. Страсть не природа. Страсть может извратить характер уставов природы, но не может она их переделать на другой лад; ею может быть разрушаема форма вещей, но не сущность их. Хотя и говорится, что многие птицы по временам года меняют перья и голос; — так перья дрозда из черных становятся желтыми, и его пение из благозвучного меняется в трескучее; перья и голос соловья подвержены подобным же измеиениям; — но вовсе не видно, чтобы эти птицы меняли самую свою природу, чтобы перемены эти вели за собой превращение самцов в самок. С приближением весны возрождаются и перья их, принимая вид новой одежды и расцветая обновленными красками. Вскоре после того перья эти, конечно, начинают линять: так цветы вянут под суровым действием зимы. И голос этих птиц под влиянием холода точно так же слабнет и гаснет. От холода наружные покровы их тела сжимаются, а, сжимаясь, они суживают вместе с собой и артерии их горла, которое с этих пор может издавать звук только уже хриплый в сдавленный. С возвратом же хорошего времени года смягчается и голос их. Под влиянием мягкости воздуха артерии расширяются и снова дают воздуху свободный проход, ранее воздухом же закрытый. Пение птиц из слабого и медленного оттого делается громким и гармоничным и раздается далеко во все стороны; это — гимн природы, ежегодно возобновляющийся вместе с весной. Не следует поэтому верить, будто гиена изменяет свою природу. Одно и то же животное не может иметь срамные уды сразу и того, и другого пола, как думают некоторые, о каких-то чудовищных гермафродитах толкуя и между мужским полом и женским вводя еще новый какой-то, женомужеобразный. Весьма заблуждаются такие люди, не наблюдая, с какой заботливостью любвеобильная природа охраняет целость существ, которым она является общей матерью и первовиновницей их рода. Дело в том лишь, что животное это, т.е. гиена, в высшей степени похотливое. Под хвостом, близ выхода для испражнений у нее имеется своего рода кожаный мешок, весьма напоминающий срамные части самки. Отверстия же этот нарост никакого не имеет, которое выходило бы в какую-либо дельную часть организма ила в матку или, например, в прямую кишку. Нарост этот представляет из себя внутри лишь пустоту, принимающую на себя, но совершенно понапрасну, пустое сладострастие этих животных, когда естественные пути для зачатия плода не оказывают расположения к соитию. Этот нарост общ и для самцов, и для самок гиены и он-то делает их чрезвычайно сладострастными. Самец поэтому попеременно и берет, и подставляется, оттого и самка гиены вообще встречается в природе весьма редко; потому же это животные и зачинают не часто; в них довольно ярко заявляет о себе насыщение, не заботящееся о целях природы. С отношением к этому-то злоупотреблению, как мне кажется, и Платон в "Федре", осуждая педерастию, называет эту любовь животной, потому что своенравные эти сластолюбцы, закусывая удила, отдаются сладострастию по образцу этих животных и пытаются осеменять собственных своих сынов. Нечестивцев же этих, как говорит апостол, предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое за6дуждение (Рим. 1, 26 - 27).

Даже похотливейшим из животных природа не позволяет извергать семя в выход для испражнений. Урина выделяется в мочевой пузырь, смоченная пища в желудок, слезы - в глаза, кровь - в вены, сера — в уши, слизь - в ноздри, и заднепроходная кишка служит общим проходом для экскрементов. Только относительно гиены природа допустила некоторое разнообразие, для излишнего и бесплодного соития этот излишний нарост мяса измыслив и зудящим срамным частям на некоторое время с его впадиной заставив его служить; но эта пустота вводит гиен в обман, потому что она вовсе не для порождения назначена. Отсюда становится ясным и всеми должно быть признано, что уже сама природа воспротивилась соитию мужчины с мужчиной. Недозволительно человеку соитие, совершаемое без цели зачатия, ни неестественное при этом положение, ни с субъектами связи, несоединимое в себе соединяющими. Уже самим строением мужского тела природа указала, что оно устроено не для того, чтобы принимать в себя семя, но, чтоб его выбрасывать. Некогда пророк Иеремия, или, лучше сказать, устами его Дух Святой, говорил: "Пещерой гиены стал дом Мой" (Иер. 7, 11; 12, 8). Обращение возбуждая к пище, состоящей из мертвых тел, пророк мудрой этой аллегорией порицает служение йдолам. Ибо поистине дом живого Бога должен быть свободен от идолов. Равным образом Моисей запретил употребление в пищу и мяса зайца. Он постоянно совокупляется и наскакивает, а самка его присаживается, ибо он из числа тех животных, которые наскакивают спина к спине. Зачинает же в течение одного месяца и до конца вынашивает плод; становится беременной и рожает. После того, как родит, тотчас оплодотворяется от какого угодно зайца, ибо ей никогда не хватает одного брака, и вновь зачинает, хотя еще и кормит. В матке зайчиха имеет две пазухи, ибо одной только пазухи ей недостаточно для того, чтобы принимать в себя семя самца. Всякая пустота кидает наполнения. Отсюда происходит, что, когда в одной части уже развивается плод, другая часть ее матки томится от желания и горит от похоти; отсюда новое оплодотворение. Через эту аллегорию Моисей запрещает нам отдаваться чрезмерным пожеланиям, слишком стремясь к соитию, предаваясь страсти с беременными женами, чередуя утехи с утехами, занимаясь любовью с мальчиками и изменяя супругам, и вообще внимать голосу похоти.

Поэтому и открыто, без символического прикрытия, он дает такие заповеди: Не прелюбодействуй (Исх. 20, 14), не ложись с мужчиною, как с женщиной (Лев. 18, 22). На исполнение этих заповедей Логоса должны быть обращены все наши силы; эти заповеди отнюдь не должны быть ни преступаемы, ни ослабляемы. Злому желанию имя бесчинство; и лошадь жаркую Платон называет неистовой (см. в "Федре"). Он читал написанное у пророка: это — откормленные кони: каждый из них ржет на жену другого (Иер. 5, 8). О наказании же за сладострастие могут рассказать нам ангелы, в Содом пришедшие. Жителей этого города, пытавшихся их растлить, они сожгли и с городом, предуказав этим знамением ясно, что результатом разнузданности пожеланий бывает огонь. О наказующих судах Божьих, которые постигали древних евреев, как я уже и ранее замечал, для того записано, чтобы мы оными вразумлялись (1 Кор. 10, 11) и не впадали в подобные пороки, дабы и нам не подпасть тем же несчастьям.

На каждого мальчика мы должны смотреть как на своего сына, а на каждую чужую женщину как на свою дочь. Желания вообще сдерживать, а над желаниями чрева и подчревного человека господствовать, это — власть благороднейшая. Если разум (Логос) мудрому предписывает даже пальцем не двигать бесцельно, как говорят стоики, то не тем ли более друг истины должен господствовать в той частице тела, в которой совершается соитие? Потому, ведь, она и называется стыдом, что с этой частью тела должно обходиться с наибольшей робкой стыдливостью.

Природа как в отношении пищи, так и в отношении законного брака позволяет пользоваться лишь тем, что естественно, целесообразно и благопристойно. Она дозволяет страстное стремление к произведению детей. Но всякая чрезмерность и неумеренность идут уже против законов природы; неестественными связями допускающие их сами себе вредят. Прежде всего, отсюда закон, чтобы мы никогда не вступали в любовную связь с юношами будто с женщинами. Потому философствующий ученик Моисея, Платон, говорит: "Не следует на утесы и на камни сеять, где семя никогда корней пустить не может". И Логос устами Моисея повелевает ясно: "И не ложись с мужчиною, как с женщиною; это мерзость" (Лев. 18, 22). "Вдали себя держать ты должен от всякой жены за исключением своей", советовал блистательный Платон, из Божественных Писаний извлекая свои законы и здесь вычитавший: "И с женою ближнего твоего не ложись, чтобы излить семя и оскверниться с нею" (Лев. 18, 20). "Преступно и неплодно рождаемое от наложниц". "Не сей там, где не хочешь, чтобы семя твое взошло"; "и вообще ни к какой не прикасайся женщине, Кроме как к своей собственной жене" (Лев. 18, 20); с ней только имеешь ты право предаваться утехам плоти для зачатия законного потомства; лишь это дозволяется Логосом. У того, кто тем, что он делает сам, содействует творческой деятельности Логоса, семя не будет отвергнуто и не принесет никакого вреда, не на рога вола же нужно сеять.

Поэтому же этот самый Моисей запрещает и сходиться с женами, когда у них бывают месячные очищения. Ибо не прилично семя, из которого будет развиваться жизнь, и вскоре за тем возникнет человек, осквернять тем, что выводится из тела ради его очищения, нечистым истечением плоти и теми выделениями, которые выходят из организма при очищении его обливать и в них как бы полоскать. Да и семя, если оно не соприкасается с углублениями внутри матки, тотчас же портится и родотворной силы лишается. Ни о ком из древних евреев у Моисея поэтому и не говорится, чтобы он сходился со своей беременной женой. Ибо и без того пустым будучи, это удовольствие, если кто им пользуется и в браке, становится нечестивым, не соответствующим идее брака и противоразумным. Напротив, Моисей призывает мужей воздерживаться от беременных, пока они не освободятся от плода. И подлинно. Матка, расположенная, под мочевым пузырем несколько выше кишки, которая называется прямой, обыкновенно простирает свою шейку плечами в сторону мочевого пузыря. Но как скоро отверстие шейки оказывается наполненным, матка запирается и опрастывается уже только во время родов; лишь когда замок этот снят, тогда матка принимает в себя семя. Ради пользы слушателей здесь нам нисколько не стыдно поименовать, органы, в которых происходит зачатие плода, ибо сотворения их сам Бог не устыдился. Итак, матка, в жажде рождения детей восприняв на себя семя, с этих пор не желает постыдного и достойного порицания соития, закрытием своим указывая в нем уже необузданность и распутство, после насыщения ввиду закрытия шейки своей, удерживаясь от сладострастия. Ее стремления, которые прежде были направлены на любовные объятия, обращаются теперь внутрь, занятые лишь образованием плода, вспомоществуют Творцу. Не следует поэтому природу уже занятую к этому еще беспокоить из границ выходящим бесчинством. Потому что как скоро сладострастие не сдерживается, развивается бесчинство многоименное и многовидное, называемое распутством. Этим словом обозначается постыдное, публично и явно о себе заявляющее стремление к соитию; и если оно усиливается, то приносит с собой целый рой болезней: любовь к лакомым кушаньям, склонность к выпиванию, женолюбие, кутежи, страсть ко всякого рода удовольствиям; а всеми ими командует желание. Развиваются отсюда бесчисленные родственные страсти, и беспутство образует собой венец над ними.

Но Писание говорит: Готовы для кощунствующих суды, в побои — да тело глупых (Притч. 19, 29). Упорство невоздержанных и чопорная их настойчивость (на своем беспутстве) здесь называются телом глупых. Отврати посему, Боже, от Твоих слуг суетные ожидания; отними от меня непристойные пожелания; пожелания чрева и сладострастие да не овладеют мной (Сир. 23, 4-5). Неизвестен должен быть нам многообразно зловредный образ действий этого рода людей лукавых. Не к Кратеса лишь Пэре, но и к нашему "городу пусть не причаливают никакие вздорные прокудники, ни зазорное распутство, гузном куртизанок забавляющееся", никакая вся уже пропитанная прелью продажность и никакое другое в этом роде похотливое животное. Великое перед нами в форме этой жизни раскинуто поле для деятельности честной. Или женись, или совершенно воздерживайся от связей этого рода. Особое об этом предмете исследование я изложил в моем сочинении "О воздержанности". Но если кто женился, то подлежит еще вопросу, до какой степени: позволительно к соитию относиться как к пище, которая, действительно, необходима постоянно. В том сочинении моем показано, что от этого рода удовольствий нервы в нашем организме слабнут и как нити рвутся, чувства покрываются тьмою и силы истощаются. Открывается это на неразумных животных, но и на атлетах; именно воздержанные из них одерживают верх над другими и в состязаниях. Но те же самые организмы, будучи допущены к соитию и чуть не насильственно к нему привлеченные, лишаются начисто и быстро всей своей силы. Соитие софист из Абдеры (Демокрит) называет "малой эпилепсией" и считает ее за неизлечимую. Да как и не происходить ослаблению нервов если апосперматизм сопровождается столь важными результатами? Человек из человека рождается и уничтожается. Такова великость осуждения: через опорожнение соития извергается целый человек. "Вот, говорят он, кость от костей моих и плоть от плоти моей (Быт. 2, 23)". Итак, человек настолько лишается жизненных сил от семяизвержения, насколько представляется он своим телесным организмом, ибо в начале жизни лежит как раз то, что связано с концом; отчего и извержение материи разрушает здоровье и у организма подтачивает и уменьшает силы. Хорошо поэтому поступил тот, кто к спрашивавшему его: как он относится теперь к любовным делам, отвечал: "Молчи, добрый человек. Я очень рад, что убежал от этого дикого и жестокого тирана". И все же брак одобряется и допускается, ибо Бог хочет, чтобы род человеческий умножался (Быт. 2, 23). Но Он не говорит "Будьте похотливы" и не хочет, чтобы вы, будто рожденные для соития, были преданы сладострастию. Педагог хочет нас стыдливостью проникнуть, когда у Иезекииля взывает: Обрежьте край у вашей плоти (Иез. 44, 7; 44, 9). Для того, чтобы сеять, подходящим бывает какое-то определенное время даже у лишенных разума животных. Совокупляться, если не ради рождения детей, это значит обижать природу; учительница эта сама указала, какому возрасту свойственно это и устранила от этого отроков и старцев; первых — за неспособность к этому, последних — через погашение в них и желаний. Но не хочет она, чтобы и в браке люди всегда предавались физической близости, ибо она связана со стремлением к рождению сыновей и не представляет собой беспорядочное выбрасывание семени, совершенно противоестественное и противоразумное. Вся жизнь у тех течет согласно с природой, кто в самом их начале желания сдерживает и, если род человеческий зарождается по Божественному определению, то не будем предаваться бесчестным и зловредным искусствам, как те женщины, которые, чтобы скрыть следы прелюбодеяния, пьют зелья, вызывающие выкидыш и сразу приводящие к гибели плода. Они вместе с плодом теряют все, что в них было человеческого.

Впрочем, и для тех, которым брак обстоятельствами дозволен, тоже необходимо советоваться с Педагогом, чтобы во время бела дня им не справлять беспутных оргий, чтобы, например, из церкви или утром с рынка домой придя, не набрасываться им на жен подобно петухам в то время, когда следовало бы молиться или читать, или обязанностями своего призвания заниматься. Вечером после ужина и по принесении Богу благодарения за испытанные благодеяния следует ложиться спать. Но помнить следует указание уже самой природы, что не постоянно время удобное, для того, чтобы сходиться друг с другом на ложе, притом, тем желаннее будет соитие, чем долгожданнее. Но и ночью не следует бесстыдными быть на том основании, что темно. Следует и на ночь стыдливость в сердце удерживать, чтобы она и в это время освещала наши помыслы. А то ведь мы нисколько не будем отличаться от Пенелопы, если днем будем ткать ученья о воздержанности, а ночью, отходя в постель, если будем распускаться. Если стыдливость есть постоянная обязанность, то тем более рядом с супругой должно ее обнаруживать, не доходя в любовных объятиях до забвения благопристойности. И чем безупречнейшую нравственность будешь наблюдать в отношениях с твоими домашними, тем вернейшее о твоей вере свидетельство будет исходить из самого дома твоего. Жена не может в чистоту твоей нравственности верить, если ты не доказываешь ее в порыве желаний. Любовь падкая до удовольствий отцветает быстро и блекнет вместе с телом; а иногда минует и ранее того с увяданием желания, когда брачная воздержанность жестоко подорвана добрачным распутством.

Сердца любящих крылаты; любовный жар часто бывает погашаем раскаянием; с наступлением пресыщения любовь превращается в ненависть. Поэтому ничем между нами не должны быть напоминаемы бесстыдные слова, постыдные образы, с делом гетер имеющие соотношение, их поцелуи и подобные виды любострастия. Мы должны быть послушны апостолу, который ясно говорит: А блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вис, как прилично святым (Еф. 5, 3). Верно поэтому, как кажется, сказал некто: "Соитие пользы не принесло еще никому; счастлив тот, кому оно не повредило". Потому что уже и в законном браке оно влечет за собой опасности, если не имеет единственной цели - рождения детей. А относительно соития вне законного брака Писание говорит: "Жена продажная сродни козлу приходится, замужняя же смертоносной башней является для тех, кто с чей обращается". Любострастность гетеры здесь сравнивается с козлом или свиньей, постоянные сношения с женой непотребной — с самопроизвольной смертью, потому что она подкарауливает тебя на акте непотребства. Гибнут целые дома и города, если царит в них невоздержанности Но и поэтическая ваша Сивилла, некоторым образом именно это порицая, пишет:

О, город порочный и развратившийся; в тебе царят любодеяние и нечестивое соитие между собой мужчин,
Город гнусный и сладострастный, город себя осквернивший, всесторонне срамной.
Напротив того людям,
Ни на чужое ложе бесчестно не посягавшим,
Ни над мужчинами деяний гнусных и отвратительных не учинявшим,
Сивилла радуется.

Некоторые грехи свои считают за удовольствия согласные с природой; другие же, которые будут несколько поприличнее этих, хотя и признают в таких склонностях грехи, но побеждаемы бывают своими пожеланиями и ночь становится покровом их пороков. Но тот, кто непотребным образом злоупотребляет своим браком, через это оскверняет его все равно что прелюбодеянием. Не слышит ли он, что Педагог говорит: Человек, который согрешает против своего дожа, говорит в своей душе: "кто видит меня?" Вокруг меня тьма, и стены закрывают меня, и никто не видит меня: "чего мне бояться? Всевышний не воспомянет грехов моих (Сир. 23, 24-23)? Такой человек жалок, потому что он только глаз человеческих страшится, а от Бога думает укрыться. Ибо он не знает, говорит Писание, что очи Господа Всевышнего в тысячу раз светлее солнца, что они все пути человеческие назирают и в сокровенные вещи проникают (Ис. 29, 15). Равным образом Педагог и грозит им, говоря через Исаию: Горе тем, которые думают скрыться в глубину, чтобы замысел свой утаить от Господа, которые дел" свои делают во мраке я говорят: "кто увидит нас? И кто узнает нас?" От света чувственного, быть может, еще можно укрыться, от духовного же невозможно. "Как может кто-либо, говорит Гераклит, от Света укрыться, который никогда не заходит"? Поэтому никогда не будем прикрываться темнотой, ибо свет в нас самих живет и тьма не объела его (Иоан. 1, 5). Образом мыслей честным и скромный бывает освещаем мрак и самой ночи. Мысли людей добрых Писание называет "неусыпающими светочами" (Прем. Сол. 7, 10). Кто от самого себя пытается скрыть свое дело, тот через это самое (?) греховность его. Но всякий, кто грешит, вместе с этим тотчас совершает и несправедливость, и в случае неверности жене не столько против своего ближнего, сколько против самого себя, потому именно что он брачную верность нарушал и через это оказался человеком грязным и презренный. Грешник по мере своих грехов становится тем испорченнее и сам на себя навлекает бесславие.

Но в грешнике, который постоянно бывает побеждаем чувственным пожеланием, постоянно живет и самый порок невоздержанности. поэтому вообще каждый невоздержанный мертв перед Богом; оставленной Логосом и Святым Духом, он - труп. И естественно. Святое не желает быть оскверняемым; "чистому только с чистым постоянно свойственно соприкасаться".

Со снятием с себя одежд да не покидаем посему стыдливости, так как праведному вообще и никогда не следует расставаться с мудрой воздержанностью. Ибо вот тленному сему надлежит облечься в нетдение (1 Кор. 15, 53), если ненасытимость пожеланий, возросшая до сладострастия, укрощается той воздержанностью, которая смертным более не занята, (а к небесному стремится), и таким образом подготавливает человека к воздержанной жизни по ту сторону гроба. Чада века сего женятся и выходят замуж (Лк. 20, 34; Мф. 22, 30), а когда дела плоти будут отменены, то хотя и этой плотью облеченные, но по чистоте ее подобясь ангелам, достигнем мы бессмертия.

Поэтому и Платон, воспевавшийся на иностранной (моисеевой) философии, в "Филебе" таинственно называет того безбожником, кто живущего в нем Бога, Логоса, насколько Его есть в нем, оскверняет и грязнит, дозволяя в себе жить плотским вожделениям. Не следует тем смертью жить, кто Богом освящен; разве не знаете, как говорит Павел, что тела ваши суть члены Христовы? Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не будет! Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого умеете вы от Бога, и вы не свои (1 Кор. 6, 15; 6, 19)? Помните о 24 000 извергнутых за распутство. Но несчастье, как я уже замечал, есть образ того, в какой степени нам следует свои плотские склонности сдерживать (1 Кор. 10, 6). Педагог ясно и словами напоминает нам: Не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий твоих (Сир. 18, 30). Вино и женщины развратят разумных, а связывающийся с блудницами сделается еще наглее. Гниль и черви наследуют его, и дерзкая душа истребится (Сир. 19, 2-3). Педагог не перестает пособлять нам, говоря и еще: Преданный сердцем удовольствиям будет осужден (Сир. 19, 5).

Итак, не следует нам быть побеждаемыми от любовных удовольствий, томиться пожеланиями, возбуждаться, себя осквернять противоразумными чувственными влечениями и удовлетворением их. Сеять позволительно только женатому да и то как земледельцу, когда время придет для посева. Против вожделений же разум есть наилучшее лекарство. Помогает и недостаточно сытное питание; это — пресыщение, возбуждая пожелания, увлекает к плотским удовольствиям. Итак, не должно позволять себе ни в одежде никакой роскоши, ни разнообразными кушаньями обставленного стола.

Господь разделяет свои заповеди на три класса: 1) на заповеди по отношению к душе, 2) к телу и 3) на заповеди по отношению к вещам внешним, дозволяя нам заботу о приобретении их из-за тела. Но так как тело управляется душой, то Он дает ей такое педагогическое наставление: Не заботьтесь для души (жизни) вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться. Душа (жизнь) больше пищи, и тело — одежды (Лк. 12, 24). И Он разъясняет это очевидным примером: Посмотрите на воронов: они не сеют, не жнут; нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц? Это касательно пищи. Но подобное же наставление дает Он и относительно одежды, попечение о которой относится к классу третьему, или заповедям о вещах внешних. Посмотрите на лилии, говорит Он, как они растут: не трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них (Лк. 12, 27; Мф. 6, 28-29). А Соломон царь весьма славен был богатствами. Что красивее, блестящее цветов? Что прелестнее лилий и роз? Если же траву на поде, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь. Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры! Итак не ищите, что вам есть иди что пить (Лк. 12, 28-29). Здесь словечком что (τι) изгоняется многообразие пищи, что открывается из другого места: "... что за (ποια) пищу (кушанья) должны мы есть и какого рода напитки пить".

Но такого рода вещами озабочиваются лишь погоня за излишним и сластолюбие. Простое слово есть, взятое лишь само по себе, означает ограничение необходимым, даже изобилие еще, как мы сказали, происходящее от ограничения потребностей. Это словечко что, следовательно, нужно понимать об излишнем, но все излишнее от дьявола, говорит Писание (Мф. 5, 37). Что таково именно значение этого слова, открывается из присоединенного еще другого выражения, потому что, сказав: Не заботьтесь что есть и что пить. Он прибавил: И не беспокойтесь (не надрывайте себя, не преувеличивайте своих пожеланий, заходя в них слишком далеко). Удаляют же от простоты и естественности притязательность и погоня за разного рода приятностями. Но эта жизнь, все свое время убивающая на погони за излишним, проводимая среди удовольствий и наслаждений, далека от разумности, естественности и святости. Поэтому и говорится столь прекрасно: всего этого ищут люди мира сего (Лк. 12, 30). Они живут беспорядочно, неразумно, по-язычески. А что означается словечком это? Под ним разумеются разного рода приятности, удовольствия и увеселения, изысканный стол, закуски, выпиванье. Вот что значит это что. О простой же пище, как сухой, так и жидкой, говорится: ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том (Лк. 12, 30). И если нам вообще по самой нашей природе свойственно вперед стремиться, то не на излишества и утонченные чувственные приятности у нас эти стремления направлены, а воспламеняемся мы ревностью к устроению в своей жизни согласия между словом и делом, к естественности, к непорочности. Наипаче ищите, говорится. Царствия Божия, и это все приложется вам (Лк. 12, 31).

Если же теперь Господь заботу об одежде, о приятностях вкуса и других удовольствиях и вообще заботу обо всем излишнем как не о существенно необходимом из нас желает исторгнуть, то что сказал бы Он о страсти к нарядам, об окрашивании в различные цвета шерсти и о пестрых одеждах, о погоне за драгоценными камнями, об украшениях из золота, об искусственной прическе волос и о завивании их в локоны? Что сказал бы Он о подведении глаз, о сведении с тела волос, об употреблении различных притираний, свинцовых белил и румян, о подкрашивании волос и об употреблении разных других искусственных средств обольщения? Нельзя ли с полной вероятностью об этих аляповатых прикрасах того же сказать, что ранее о сене было сказано?

Мир и вправду луг, а мы — трава, орошаемая Божественной благодатью. Хотя и скошены мы будем, но всход собой дадим опять, что обстоятельнее разъясню я в писании "О воскресении". А "сеном" аллегорически называются массы народные, столь склонные к преходящим удовольствиям. Люди расположении пошлых расцветают при такого рода забавах, но лишь на короткое время. С увлечением они занимаются нарядами, погоней за почестями, за всем, только не за простотой, целесообразностью и естественностью; посему ни на что более они и не пригодны как на сожжение огнем. Был, рассказывает Господь, некоторый очень богатый человек. Он одевался в пурпур, носил тонкое полотно и жил каждый день на славу. Вот-то было "сено". А некоторый нищий, по имени Лазарь, покрытый язвами, лежал в колоннаде пред домом, всеми оставленный; охотно он и тем питался, что попадало ему со стола богача. Вот это трава. Но один был наказан низведением в ад, доля богача была в огне; другой же возродился и новой жизнью расцвел на лоне Авраама.

Восхищаюсь я древней республикой Лакедемонской и удивляюсь ей. Здесь разноцветные платья и золотые украшения позволялось носить лишь гетерам, женщинам же безупречным и приличным наряжаться и искусственным образом прихорашиваться было запрещено; только женщинам дурного поведения позволялось разодетыми ходить и пыль другим пускать в глаза разукрашенностью. У афинян, напротив, знатные мужчины, об утонченной внешности заботясь, а о своем человеческом достоинстве забывая, носили золото, до пят спускавшиеся хитоны и особого рода надстройки из волос (κρωβυλος), зашпиливая их на голове золотой булавкой с головкой в виде кузнечика. Но тупой этой безвкусицей и нечувствительностью к истинно тонким приличиям доказывали они лишь свое поистине земное происхождение. Глупым соревнованием им в этом заразились и остальные ионяне, которых Гомер, как людей женоподобных, называет длинноодеждными.

Люди, занятые нарядами, следовательно, преследуют в этом лишь мечтательный образ прекрасного, а не самую красоту и как новые идолослужители, лишь прикрывающиеся прекрасно звучащим именем, должны быть изгоняемы из нашего общества, потому что в своей лживой мечтательности они грезят о природе прекрасного неразумно; их жизнь есть глубокий сон неведения. Мы же, из этого сна проснувшись и стараясь об украшении себя истинной красотой, должны, — чтобы заснуть нам при конце этой жизни сном мирным, — этому миру, лишь мирскими прикрасами услаждающемуся, сказать уже теперь "прости". Я утверждаю, что в одежде мы нуждаемся не для другой какой цели как для прикрытия тела, для защиты его от холода и жара, чтобы докучливая изменчивость погоды нам не причинила вреда. Но если такова цель одежды, то к чему из особенных материалов у мужчин одежды и из особенных у женщин? Не одна ли и та же потребность прикрытия тела обща и тем, и другим, подобно как потребность в еде и питье? Но одинаковой потребностью обусловливается и одинаковый образ удовлетворения.

Так как обоим полам свойственна общая потребность прикрывать свое тело, то и прикрытие у того и другого пола должно быть одинаковое, с дополнением у женщин лишней одежды для прикрытия лица. Но если женский пол вследствие своей слабости гораздо большего желает, то причина этого в той же дурной воспитанности, вследствие которой и мужчины, вырастая в наихудшем образе жизни, часто женственнее жен становятся; значит не следует и женам потакать в этом деле. Если в чем желания их и следует принимать в соображение, то разве только в позволении им носить одежды из материалов сравнительно более мягких, но и то с тем условием, чтобы чрезвычайно тонкие материи, высшей глупостью чрезмерно хитро и трудолюбиво сработанные, и любопытные на тканях узоры, и искусные складки с них были как можно радикальнее устранены; шитью золотом, опушкам из индийских зверьков и заботливо вырабатываемому червячками шелку мы сказать должны "прости". (Шелк вначале есть не иное что как червь; потом из червя развивается толстая гусеница; третья метаморфоза представляется мотыльком; некоторые называют его и куколкой; она развивает длинную нить, подобно тому, как паук развивает паутину). Употребление столь необычайной и при этом столь прозрачной материи выдает собой лишь не очень твердый образ расположении, сказывающийся в легком прикрытии частей тела, обнаружения которых стыдиться бы должно. Столь мягкая одежда вовсе не представляет собой никакого прикрытия; скрывать форм, какие имеет нагое тело, она вовсе не может. Такая одежда, плотно прилегая к телу, огибает собою формы его, отпечатлевает на себе вид тела, с ним как бы срастаясь; формы женского тела она выдает столь пластично, что линии тела бывают видимы, хотя оно и не обнажено и наготы его хотя не видать. Оставлено должно быть нами ношение такого рода одежд, а также крашенных. Действительную потребность они собой превышают, с простотой и естественностью не согласуются; кроме того, дают повод для различных невыгодных толков; да и пользы никакой не приносит ношение их; от холода они не защищают, а перед другими материалами не имеют другого преимущества кроме того разве, что собой навлекают осуждение; а пленительность красок очень сильно побуждает людей, жадных до зрелищ, к глупому ротозейству.

Для людей, которые невинны и в душе правы, пристойнее одежды белые и простые. Ясно и оттого неприкровенно говорит пророк Даниил: Поставлены были престолы, и воссел Ветхий днями; одеяние ал Нем было бело, как снег (Дан. 7, 9). Одетыми в такую же одежду видел души и Господень тайновидец: Я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И даны были каждому из них одежды белые (Откр. 6, 9; 6, 11). А если кто хочет носить одежды и иных цветов, то носи, по крайней мере, не изменяя естественного из цвета. Тем более должно быть оставлено употребление цветных одежд, расшитых разными финтифлюшками вакхического культа и культа мистерий, а также пурпурных и серебряной посуды. Комик говорит, что

Для сцен это хорошие вещи, но не для жизни.
Наша жизнь, скорее, всем должна быть, только не театральным представлением.

Одежды из материалов, окрашенных в темно-красным цвет и в оливково-зеленый и в светло-зеленый и в розовые и в ярко-красный и во множество других искусственные цветов суть не что иное как разновидности того же сладострастия, изобретательного на все зловредное. Средством для увеселения глаза служат такие одежды, а не средством для защиты тела. Одеждам золотом расшитым и пурпурным и одеждам с разными на них вышитыми, вытканными и нарисованными цветами, и одеждам, пахнущим шафраном (т.е. желтым от окраски их шафраном), и дорогим пестрым мантиям из светлых тканей, с мелкими животными, в пурпур затканными, должно сказать последнее "прости", а равным образом и ткацкому этому искусству. Ибо "чего разумного и доброго от жен можно ждать, которые сидят в цветах, разодетые в шафран, набеленные и нарумяненные", говорит комический поэт. Оттого и Педагог напоминает внятно: Не хвались пышностью одежд, и не превозносись в день славы (Сир. 11, 4). И в Евангелие осмеивая разодетых в богатые одежды, говорит Он: одевающиеся пышно и роскошно живущие находятся при дворцах царских (Лк. 7, 23). Дворцами называет Он палаты земных царей, местопребывание земных расположение где господствуют красота воображаемая, погоня за пустыми почестями, лесть и ложь. К небесному же придворному штату относящиеся, к свите Царя вселенной, наблюдают за чистотой платья душевного, т.е. и за чистотой телесной, но свое тело освящая, и таким образом облекаясь в одежду бессмертия. Посему как незамужняя женщина только Богу служит и ее мысли неразделены, а замужняя честная женщина свою жизнь разделяет между Богом и мужем (1 Кор. 7, 34), а дурновоспитанная совершенно утопает в браке, т.е. в страстях : подобно этому, полагаю я, честная жена, желающая мужу нравиться, и Богу служит искренне; жена же суетная от Бога отпадает, а вместе с тем оказывается она не соответствующей идее и истинного брака, потому что она мужа на наряды меняет подобно той аргивской гетере, разумею Ерифюлу, которая

На блестящее золото променяла драгоценного мужа.

В этом отношении хвалю я кеосского софиста, который образы Добродетели и Порочности, соответственно их противоположностям, так начертывает: Одну, Добродетель, представляет он стоящей (перед Геркулесом) просто, в чистой бедой одежде; ее единственным украшением являлась скромность (таковой и верующая жена должна быть, т.е. при преданности добродетели она проникнута робкой стыдливостью); другую, напротив. Порочность, изображает он совершенно иначе, разодетую в разные одежды, тщеславящеюся наведенной белизной и румянцем лица, с движениями и всей манерой держания себя, тщательно рассчитанными на возбуждение в зрителе желаний, как это обычно у блудниц. Кто хочет учеником Логоса быть, тот не знакомься следовательно ни с каким постыдным пожеланием, а равным образом и в одежде наблюдай соответствие лишь потребности. А если Логос устами Давида поет о Господе: дочери царей между почетными у Тебя; стада царица одесную Тебя в Офирском золоте (Пс. 44, 10), то разумеет Он при сем не в материальном отношении роскошную одежду, а возникшую из веры красоту помилованных, красоту церкви, в которой не имеющий никакого дела с обольстительным искусством Иисус (1 Петр 2, 22) блистает как золото; а золотые кисти, это — избранные.

И если из снисхождения к женщинам можно для их одежд ткать материи, приятно действующие на глаз и более мягкие наощупь, все — же не должны они крашенными быть, чтобы, одевшись в них, им не походить на картины, намалеванные для развлечения глаз: такая и картина через короткое время изглаживается. Подобным образом и мытье шерсти в щелочах, подготовление ее к принятию краски разными едкими средствами и окрашивание разными ядовитыми жидкостями делает ткани одежд дряблыми. Но это уже и с хозяйственностью несогласно. Те обнаруживают тупость чувства красоты и нечувствительность к более тонким приличиям, которые в изумление приходят при виде богато расшитых длинных и широких с многочисленными складками платьев из материй чрезвычайно тонких и легких, при виде накидок до пят из материй столь же тонких и нежных и при виде распашных военных плащей, вообще при виде "хламид и хитонов", о которых говорит Гомер и назначаемых для прикрытия стыда. Поистине стыжусь о том, думая, сколько денег на прикрытие стыда тратится. Первый человек в раю для прикрытия своей наготы себе нарезал соответственно потребности лишь ветвей с листьями; а теперь, когда для нас одежду овцы выращивают, все же не должны мы в глупости на них походить, но в качестве питомцев Логоса, от драгоценных одежд отказываясь, должны мы приговаривать: "Не что иное вы, как овечьи волосы". Пусть хвастается (тонкой шерстью) Милет; пусть ей чванится Италия; пусть некоторые, проникаясь безумной любовью к овцам, шерсть на них охраняют даже кожаным прикрытием: нам не стоит озабочиваться этим. Блаженный Иоанн и об овечьей шерсти, отзывающей роскошью, ничего знать не хотел, а выбрал для себя верблюжьи волосы и во власяницу из них одевался, будучи представителем образа жизни простого и свободного от обольстительного щегольства. А ел он дикий мед и саранчу (Мк. 1, 6), подготовляя и собой открывая для Господа пути поста м умеренности. Мог ли он в пурпурную одежду одеваться, если и от всякого городского тщеславия уклонялся, в одиночество пустыни удалился, в тиши ее лишь с Богом обращаясь, отрешаясь от погони за разного рода ничтожными вещами для серьезной заботы о вещах истинных, для снискания истинной и глубочайшей добродетели вместо вещей мелочных и пустых. Илия носил прикрытие из овечьей шкуры, придерживая ее около чресел волосяным поясом (4 Цар. 1, 8; 2, 13). Другой же пророк, Исаия, ходил вовсе нагим и без обуви; часто облекался он и во вретище одежду смирения (Ис. 20, 2). А если ты и об Иеремии хочешь слышать, то он не носил ничего, кроме полотняного опоясания (Иер. 13, 1).

Но подобно тому, как цветущее состояние хорошо питаемого тела, его крепость и сила всего лучше обнаруживаются в обнаженном его состоянии: так и высота души и величие обнаруживается всего яснее, если тело не будет прикрываемо разными нарядами и украшениями. А ношение одежд волочащихся по земле, спускающихся даже на пяты, представляет собой верх высокомерия и гордости; да кроме того этим затрудняется твердость и выдержка походки; такой одеждой как бы метлой какой заметается и пыль с поверхности почвы. Комедианты, опустившиеся до последней степени безнравственности, пересаживая и на сцену свое гнусное бесчинство, не пренебрегают столь низко опускающимися одеждами. Странные одежды их, растянутость подолов, изысканная драпировка складок суть не иное что как пародия на эту в мелочах утопающую глупость.

А если бы кто в противоречие этому указал на длинную (по пяты) одежду Господа, то пусть тот знает, что разноцветный хитон Господа указывает на цветы мудрости, на различные не блекнущие Божественные Писания, т.е. на красноречие Господа, сияющее блеском истины. Другой подобной одеждой Господа Дух Святой у Давида облекает, когда этот поет: Ты облечен славою и величием. Ты одеваешься светом, как ризою (Пс. 103, 1-2). Как материй для одежд не должно избирать странных, так и мера их не должна быть чрезвычайная. Конечно, было бы не в порядке вещей, если бы кто стал носить платье, только до колен досягающее, как у спартанских девиц. У женщины ни одна из частей тела не должна оставаться обнаженной. Особенно прилично будет привести здесь тонкий разговор между одним мужчиной и женщиной: "Прекрасный локоть"! — Да, но не для глаз публики назначен он". -"Прекрасно развитая нога!" — "Но собственность моего мужа." — "Красивое лицо!" — "Но только для моего супруга."

Но я не одобряю, когда честные женщины дают мужчинам повод расточать им такого рода похвалы, которыми мужчины если и не обесславить их хотят, то, по крайней мере, лестью подкупить. Не только пяту ноги не должны они иметь обнаженной, но должны они и голову закрывать, и лицо оттенять. Телесная красота их не должна быть для мужчин предметом охоты. Но я со стороны самих женщин непристойно, прикрываясь пурпурным вуалем, выдавать тем свое желание обратить на свое лицо внимание мужчин. О, если бы в качестве материала для одежд пурпур из употребления можно было вовсе изгнать, чтобы не направлял он на себя глаз! Некоторые из женщин, вообще, шьют себе немного одежд, но все из пурпура, воспламеняя им свои желания. Находя глупое удовольствие в пресловутых этих одеждах и постоянно среди этого цвета вращаясь, по словам поэта, они среди пурпура живут, но "смертью пурпурной" и умирают. Из-за этого пурпура Тир и Сидон, и страна, что при Лаконском море, привлекают особенно много промышленников; красильщики в этот цвет и торговцы пурпурными материями в славе; но и улитки, кровь которых дает пурпур, стоят в цене.

Лукавые же жены и из мужчин женоподобные носят одежды из тонких тканей, окрашенных в разнообразнейшие искусственные цвета; увлекаясь безумным желанием отличиться, своей наглости они не знают никаких пределов; пренебрегая египетским полотном, они ищут других его видов и одеваются в полотно киликийское и из земли евреев. О материях же аморгосских и бюссинских я умалчиваю; фасоны и цвета этих щегольских одежд причудливы до крайности и их названия неисчислимы. И все же, полагаю я, прикрытием должно доказываться, что прикрытое ценней его. Как Божество лучше храма, душа - тела, так и тело должно быть для нас ценнее одежды. А няне все наоборот; если которая-либо из этих женщин захотела бы свое тело продавать, то за него ничто не дал бы и тысячи аттических драхм, а себе платья они покупают такие, что одно у них стоит до десяти тысяч аттических талантов, чем доказывают ясно, что лично-то они ни на что негодны и дешевле тканей, из коих сшиты их одежды. К чему эта погоня, следовательно, за редким дорогим и предпочтение его обыкновенному и меньше стоящему и легче доставаемому? Не то ли это значит, что с истинно прекрасным и действительно добрым незнакомы вы? Преследование реальной действительности вы оставляете, чтобы озабочиваться вместо того внешностью, подобясь тем безумцам, которые белое за черное считают.

11. Об обуви

Подобным же образом тщеславные женщины и в обуви обнаруживают свою крайнюю глупость. Поистине постыдно украшать сандалии золотыми цветами. Считается за особенный шик, если вбитыми в подошвы гвоздями изображены разные арабески. По заказу некоторых вырезаются на подошвах эротические сцены, дабы оставляемыми следами отпечатлеть на земле свои беспутные мыс" ли. Равнодушно относиться поэтому будем к художествен" но сработанным сандалиям, которые украшаются золотом " жемчугом, к аттическим и сикионским башмакам, к персидским и этрусским сапогам. Кто обращает внимание на природу вещей и их истинное назначение, тот и здесь выбирает естественнейшее. Но целью обуви является прикрытие ног; другая цель ее — ослабление ударов и охрана подошв на жестких горных путях. Женщинам можно позволять белую обувь, если они отправляются куда-нибудь недалеко; в противном же случае должна быть надеваема та, которая смазывается и подошвы у нее должны быть подбиты гвоздями. Но и вообще в большей части случаев их ноги должны быть прикрыты обувью; потому что женщина неприлично обнажать ноги; кроме того, женщины и к поранению ног чувствительнее. Мужчине же можно ходить и с обнаженными ногами, кроме времени, когда ему приходится в качестве солдата выступать в поле. "Ношение обуви" (υποδεδεσJ αι) родственно с "ношением оков" (δεδεσJ αι). Ходить же босиком, это представляет собой превосходный род телесного упражнения, полезно для здоровья, для сообщения себе легкости, когда обувь не предписывается самой нуждой. Впрочем, если мы не в пути или если хождение босиком переносить не в состоянии, то можем носить туфли или легкие подошвы. У аттиков они называются пыльниками, вероятно, потому, что не защищают ноги от пыли. Что можно довольствоваться и легкой ножной обувью, свидетель этого Иоанн (Креститель), говоря, что он недостоин развязать ремень обуви Господней (Мк. 1,7; Лк. 3, 16). Ничего лишнего не носил Господь на ногах. Он, собой представлявший для евреев первообраз истинной добродетели и умеренности. Впрочем, что здесь может содержаться и иной смысл, я объясню это в другом месте.

12. О том, что не должно заботиться об украшении себя драгоценными камнями и золотом и удивляться таким украшениям.

Удивляться темноцветным и бледно-зеленым камням или пузырькам океанской пены (жемчужинам, перлам) или иным земным высевкам представляет из себя нечто детское. Питать склонность к прозрачным камушкам, к странного цвета одеждам и разноцветному стеклу свойственно людям глупым, в то одевающимся, что в глаза бьет. По этой причине дети, завидев огонь, идут к нему; его блеск приманивает их, и в своей неопытности не обращают они внимания на опасность прикосновения к нему. Подобное нечто для глупых из женщин представляют из себя драгоценные камни, на шнурки нанизанные или же в цепи составленные: аметист, опал, яспис и топаз, потом милетский

Смарагд, драгоценнейший из всех товаров.

Но драгоценному перлу особенно посчастливилось; он нашел особенно легкий доступ себе в уборные женщин. Он образуется в устричной ракушке, имеющей сходство с пинной; величиной он будет с большой рыбий глаз; и околдованные столь жалкой ракушкой жены не стыдятся столь страстно добиваться ее, между тем как они могли бы украшать себя драгоценным священным камнем. Божественным Логосом, который в некоторых местах Писания (Мф. 13, 46) и называется перлом. Это блистающий столь ясным светом Иисус, назирающее это око воплощенное; это лучи от себя испускающий Логос, плоть нашу через возрождение ее водой соделавший драгоценной.

И ракушка эта, рождающаяся в воде, покровом плоти является и уже из этой развивается перл. И то знаем мы, что Иерусалим небесный стеной из драгоценных камней окружен (Откр. 21, 18 и далее); а двенадцать ворот этого небесного города, из драгоценных камней сложенные, означают, думаю, повсюду слышимый голос апостолов. Драгоценные камни имеют разные цвета, это-то в них и драгоценно; остальная земная материя, ценности не имеет; и с правом город святых — это здание духовное, символически представляется окруженным стеной из таких камней; в великолепии же цветов камней, в неподражаемости их, нужно видеть славу Духа Святого, непроходимость и святость Его существа. Неразумные же жены, не понимая символики священного Писания, формально алчут и жаждут драгоценных камней и в защиту себя высказывают такого рода странные положения: "Того, что создано Богом, почему же нам не употреблять"? Или: "У меня есть они: почему же я не должна себе доставлять удовольствие ими"? Или: "Для кого же они и существуют как не для вас"? Это голоса, совершенно не обращающие внимания на волю Божию. Ближайшим образом Бог оставил открытым вещи необходимые для всех, каковы вода и воздух. А что не необходимо, то сокрыл Он в воде и в земле; почему-то муравьи должны золото копать и грифы стеречь его, и море скрывает перлы. Вы же добиваетесь того, что вовсе не необходимо. Смотри, вот все небо открыто, и вы не ищете Бога; долото же в земле сокрытое и драгоценные камни у вас копают в горных рудниках осужденные на смерть преступники. Вопреки Писанию Вы действуете; оно ясно взывает: ищите асе прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложатся вам (Мф. 6, 33). И хотя и все нам даровано и все дозволено, хотя и все нам позволительно, говорит апостол, до не все полезно (1 Кор. 10, 23).

Бог создал человечество для братского общения, сам прежде всего пожертвовал своим Сыном и Логоса, все доставляя всем, даровав в общее достояние для всех. Все, следовательно, должно быть общим, и богатые не должны желать более иметь, чем другие. Слово: "У меня драгоценности есть, почему же не должна я себе доставлять удовольствие ими", следовательно, не человечно, не есть оно слово братское. Более соответствует христианской любви другое слово: "У меня есть это: почему же не должна я с нуждающимися поделиться"? Такой человек совершенен и исполняет заповедь: люби ближнего твоего, как самою себя (Мф. 19, 19). Вот истинное удовольствие, вот драгоценное сокровище. Что тратится на удовлетворение суетных склонностей, то убыток, а не расхода значение имеет.

Знаю, что Бог дал нам наслаждаться, но только в пределах необходимого, и по Его воле наслаждение должно быть общим. Это не в порядке вещей, чтобы один в изобилии жил, тогда как многие терпят нужду. Намного славнее благодетелями многих быть, нежели в великолепном доме жить! Намного умнее свое имущество на людей издерживать, чем на золото и драгоценные камни! Намного полезнее украшать себя друзьями нежели бездушными, хотя и ценными (золотыми и серебряными), вещами! Кому увеличенное поместье столько пользы принесет, сколько расточение благодеяний! В заключение должны мы еще и то возражение отклонить: "Кто же будет наслаждаться богатством, если все бедность выберут?" Люди, отвечаю я, из богатства употребление делающие бесстрастно и без различия. И если этого нельзя достичь, чтобы все благоговели перед мудрой умеренностью, то должно по крайней мере к тому стремиться, чтобы согласно с потребностью это происходило и чтобы от излишества отказывались. Вообще, к такого рода пустякам, как женские наряды следует пренебрежительно относиться, подобно тому как вообще и всем миром мы пренебрегаем. Жена должна внутри украшенной быть, и женская красота должна внутри обнаруживаться (Рим. 7, 22; Еф. 3, 16); красота и ненавистность обнаруживаются только в душе ведь. Потому только добродетельный есть "человек" поистине "прекрасный и добрый" и в качестве единственно прекрасного должно быть признаваемо лишь доброе; лишь добродетель своей красотой свет проливает и на тело; она как цветок собой украшает его; она обнаруживает очаровательность умеренности, потому что добрые нравы, как луч света, собой освещают и форму. Красота каждого растения и каждого животного заключается в свойственных им преимуществах; человека же преимущество состоит в справедливости, умеренности, возвышенности чувств, богобоязливости. Прекрасен, следовательно, праведный, умеренный, вообще, человек добрый, а не богатый.

Даже солдаты ныне желают уже золотые украшения носить; неизвестны им слова поэта:
Он и в битвы ходил златом изукрашенный как глупая девочка
(Ил. II, 872).

Но страсть к нарядам, не заботящаяся о добродетели и только телом занимающаяся и чувство красоты на ничтожные вещи обращающая, совершенно должна быть изгнана из нашего общества. Предъявляя притязания на украшение тела тем, что к его субстанции не относится, она порождает собой лживость и развивает обманность характера; не нечто честное, простое, истинно детское она представляет собой, нет; а высокомерие, чувственность, надутость. Жены потемняют истинную красоту, когда они накладывают на нее тень золотых украшений. Они не знают, что делают с собой, сами себя сковывая тысячью золотых цепей, ибо рассказывают, что и у варваров преступники сковываются золотыми цепями. Богатые женщины, сковывая себя золотом, мне кажется состоят дружками им. Или разве эти колье (Ис. 3, 19; Иез. 16, 11), не представляют из себя ошейников и на грудь ниспадающие цепи разве не заменяют собой оков? У аттиков они прямо и называются оковами. Украшения, надеваемые на предстопный сустав, Филимон называет в "Сюнефебе" противоречием красоте женской ноги:

Прозрачная одежда и ножные золотые оковы.

Что такое, следовательно, представляет в существе своем эта ваша страсть к нарядам, о женщины, как не желание скованными быть? Материал оков этих может собой смягчать стыд, но состояние тоже. И, добровольно себя сковав, вы еще важничаете своей блестящей дрянью! Нечто подобное рассказывается в некоем мифическом стихотворении о беспутной Афродите, что она была уловлена в такой золотой невод. В золотых украшениях поэт видит здесь символы беспутства; да и Гомер назвал ведь тот невод "золотыми оковами" (Од. IX). И эти символы зла не страшатся одевать на себя! И, как змей Еву обольстил, так золотые украшения обольщают ту и другую из женщин; и здесь образ змея играет роль приманки; в восхищении совещаясь относительно нарядов, покупают они украшения с фигурами мурен и змей (Песн. 1, 9-10). Комик Никострат перечисляет множество их: "цепи, ожерелья, перстни, браслеты, змеевидные брошки, надстопные цепочки, серьги". Часто порицает женщин за все эти украшения Аристофан, перечисляя их в своей комедии "Фесмофориянки". Приведу самые слова этого комика, которыми он открыто порицает неприличную надутость вашего высокомерия. Вот по нему ваши наряды и к ним принадлежности:

Шляпки, галстучки, содовое мыло, ножички и ноженки,
Пемза, подгрудник, задние принадлежности туалета,
Спинные накидки, белила, румяна и другие краски, ожерелья,
Для подкраски глаз инструменты, из дорогих
мягких материй платья, на голову плетенья,
Пояс, тонкая верхняя одежда, с пурпуровой
окладкой верхняя одежда (претекста),
Прозрачная одежда, хитон, юбка, кофточка.
Да, важнейшего-то я и не сказал. Что еще такое?
Двойные золотые серьги, жемчуг, ушные подвески,
розовое платье,
Жемчужный головной убор, в коем жемчуг
играет роль виноградных ягод, шпильки, ленты,
Бусы на шею, ножные бубенчики, погремушки и цепочки, перстни с печатями и с изображением разных фигур,
неразъемные цепочки,
Кольца, присыпки, склянки,
Головные увяслы, олисбы, сердолики, веера,
змеевидные запястья.

Мне утомительно и противно и перечислять такое множество украшающих вещей. Дивно мне, что наши жены не изнемогают под такой тяжестью. О, к чему эта за пустым погоня! О, суетное хвастовство! По образцу непотребных женщин наши женщины осыпают себя драгоценностями для своего собственного стыда; при недостатке чувства приличия они гоняются вместо даров Божьих за фальшивой монетой и подражают в украшении себя искусству злого духа. Но богача, который собирал в амбары и себе говорил: много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, лей, веселись. Господь ясно назвал безумцем: в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил (Лк. 12, 19-20)? Живописец Апеллес, раз увидев, что один из его учеников рисует так называемую "золотую Елену", сказал: "А, любезный, не в состоянии будучи нарисовать прекрасной Елены, рисуешь ты богатую"? Такими Еленами состоят и теперешние наши женщины; не представляют они собой истинной красоты и суть только богато наряженные куклы. Дух Святый предрекает им через Софонию: ни серебро их, ни золото их не может спасти их в день гнева Господа (Соф. 1, 18).

Питомцы Христа должны украшать себя не золотом" а Логосом; лишь Он один составляет (истинное) золото. Для древних евреев было бы лучше собранные у их жен украшения бросить или только сплавить, а они слили и? них золотого тельца и через это впали в идолослужение; они не извлекли пользы ни из своего ювелирного искусства, ни из всего своего начинания. Все же через это образно преподано нам то учение, что наши жены должны воздерживаться от золотых украшений; беспутная погоня за золотом делается идолом, подлежащим огню; ведь туда только и годятся сработанные из него предметы роскоши, потому что они суть идольские изображения, а не истина. Поэтому-то Логос упрекает евреев устами пророка: серебро и золото, из которого сделали истукана Ваала (Ос. 2, 8), и именно галантерейных вещиц. И Он очень ясно грозит и говорит: И отомщу ей за дни ея служения богам Вааламовым (т.е. ложным богам), когда она им жертвы приносила и когда она себе серьги в уши вдевала и цепями украшалась. И побуждения к щегольству выставляет, говоря: ходила за любовниками своим, а Меня забывала (Ос. 2,13). От этих пустяков жены поэтому должны отказаться и предоставить их лукавому этому софисту (дьяволу); они не должны принимать участия в прелюбодейном этом щегольстве, под прекрасным покровом не должны идолам служить. Прекрасно поэтому говорит св. Петр: Жены украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвятившим себя благочестию (1 Тим. 2, 9-10). И с правом хочет апостол их воздержать от страсти к нарядам, потому что если они прекрасны, то довольно с них и природы, искусство же не должно соревноваться с природой, т.е. истина и ложь не должны одна с другой спорить; если же они от природы безобразны, тогда через такие украшающие вещи недостаток красоты становится очевиднее; служительницам Христа естественнее, следовательно, простоту любить. Простота и действительно есть предвестница святости; она сглаживает неравенство имуществ, она помогает от своих излишков нужде. Простое, как уже само имя о том сказывает, вперед не выдается, не вдается в напыщенность и не воображает о себе: оно совершенно ровно, покойно, само на себя похоже, безыскусственно и потому прилично. Но приличное есть состояние целесообразности без излишества и без недостатка; мать приличного есть справедливость, его нянька — довольство. Но это есть состояние, когда довольствуются необходимым, составляющим условие для счастливой жизни. На кости ваших рук, следовательно, священное украшение должно быть налагаемо: радостная щедродательность и старательное домохозяйство. Потому что благотворящий бедному дает взаймы Господу (Прит. 19, 17) и: рука прилежных обогащает (Прит. 10, 4). Под сильными должно разуметь тех, кто деньги презирает и охотно дает. Ноги же ваши должны блистать неутомимой ревностью по делам благотворительности и хождением по путям справедливости. Вашими ожерельями и цепями должны быть стыдливость и умеренность. Такого рода золотые украшения происходят из божеской мастерской. Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум! говорит Дух Святой устами Соломона. Потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота (Прит. 3, 13-15). Вот ваше истинное украшение. Уши же жен не должны противоестественно быть прокалываемы для ношения на них колечек и серег: несправедливо вопреки воле Божией причинять насилие природе. Нет для ушей лучшего украшения как катехизис истины, проникающий в душу естественным путем слуха. Очи, помазанные Логосом, и уши, для слушания пронзенные (открытые) они делают возможным слушание Божественного, зрение вещей священных, так как Логос показует истинную красоту, которой ранее не видел того глаз, не слышало ухо (1 Кор. 2, 9).

Далее

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова