Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДУШИ

К оглавлению

ГЛАВА 3 Годы страданий (1881—1883)

Ученица в монастыре. — Выходные дни. — Первое Причастие Селины. — Полина в Кармеле. — Странная болезнь. — Улыбка Пресвятой Богородицы.

Мне было восемь с половиной лет, когда в пансионе при монастыре я сменила Леони, уже окончившую его. Я часто слышала, что время, проведенное в пансионе, — самое лучшее и приятное в жизни. Для меня же это было вовсе не так, и пять лет, проведенные там, стали самыми печальными в моей жизни. Если бы вместе со мной не было Селины, я не продержалась бы и месяца, не заболев... Бедный маленький цветок привык погружать свои слабые корешки в землю избранную, приготовленную специально для него; ему тяжело было видеть себя среди цветов разного рода, с корнями, зачастую не

' Из сборника рассказов Луизы Беллок «Копилка историй», где говорится о символическом сне маленькой девочки, в котором она плывет по золотой от заходящего солнца дорожке.

Рукопись «А»

очень-то нежными, и заставлять себя находить в общей земле необходимые для существования соки!

Вы, дорогая матушка, так хорошо подготовили меня, что, поступив в пансион, я оказалась самой развитой среди детей моего возраста- Меня поместили в класс, где все ученицы были гораздо старше. Одна из них, 13 или 14 лет, была не слишком умна, однако умела произвести на всех, в том числе и наставниц, нужное впечатление. Она стала завидовать мне (что, конечно же, простительно ученице), самой младшей, но почти всегда первой в классе и любимой всеми монахинями. Разнообразными способами она заставляла меня расплачиваться за мои небольшие успехи...

При моем робком и чувствительном характере я не умела защищаться и просто плакала, не говоря ни слова. На свои страдания я не жаловалась даже вам, но мне не хватало добродетели, чтобы стать выше этих невзгод, и мое сердечко сильно страдало... К счастью, каждый вечер я возвращалась домой, там мое сердце расцветало. Прыгая на коленях у своего короля, я рассказывала ему о полученных отметках, а после его поцелуя забывала все огорчения. С какой радостью я сообщила о моем первом сочинении по Священной истории, когда до высшей оценки мне не хватило одного балла, потому что я не знала как звали отца Моисея. Но все-таки я была первой и принесла замечательную медальку из серебра. Папа тоже наградил меня новенькой монеткой в четыре су. Я положила ее в копилку, которой теперь предстояло почти каждый четверг пополняться монеткой одного и того же достоинства... (Если на какой-нибудь большой праздник мне хотелось из собственных средств подать милостыню на дело распространения веры и тому подобное, я черпала из этой копилки.) Обрадованная успехами своей маленькой ученицы, Полина, чтобы вдохновить ее оставаться такой же прилежной, преподнесла ей в подарок чудесный обруч. Малышка Тереза действительно нуждалась в этих семейных радостях, без которых жизнь в пансионе была бы слишком суровой.

После обеда по четвергам у нас было время отдыха, но теперь оно не было похоже на Полинины выходные и я не оставалась на бельведере вместе с папой. Мне нравилось, когда я играла с Селиной, оставаясь с ней наедине, а приходилось играть с моими двоюродными сестрами и Моделондами. Это стало для меня настоящим наказанием: ведь не умея играть, как все, я не была хорошей подругой, хотя и безуспешно старалась подражать дру
гим. Особенно сильно я скучала, когда все поел) обеденное время приходилось танцевать кадрил Единственное, что мне нравилось, так это ходитв парк Звезды* .Там я всегда была первой, потому чп умела находить самые красивые цветы и собирав их в огромном количестве, вызывая зависть у подружек...

А еще мне нравилось, когда случайно мы ост вались вдвоем с младшей Марией, которая, если i было поблизости Селины Моделонд, вовлекавши ее в обыкновенные игры, предоставляла свобод выбора мне, и я находила что-то совершенно но вое. Мария и Тереза становились двумя отшелып цами, не имеющими ничего, кроме бедной хижч ны, небольшого хлебного поля и кое-каких ово щей. Их жизнь протекала в непрерывной созерц;

тельной молитве и, если нужно было заниматьс делами житейскими, одна отшельница сменял другую. Все делалось в полном согласии, молчани) и точно так, как подобает монашествующим. Ког да тетя приходила за нами, чтобы вести нас гулят! игра продолжалась даже на улице. Обе отшельни цы вместе молились по четкам, пользуясь npi этом пальцами, дабы не обнаружить своего благо честия перед нескромной публикой. И все-таю однажды младшая отшельница забылась и, полу чив пирожное, прежде чем съесть его, осенила се бя широким крестным знамением, что насмеши ло всех невежд века сего...

У нас с Марией всегда было одинаковое мнение и одни и те же вкусы в такой мере, что как-то раз наше единодушие перешло все границы. Возвращаясь вечером из монастыря, я сказала Марии:

«Веди меня, а я закрою глаза». — «Я тоже хочу закрыть глаза», — ответила она. Сказано — сделано, Без дальнейших обсуждений каждая поступила, как хотела... Экипажей можно было не бояться, мы шагали по тротуару. Через несколько минут такой приятной прогулки, вкусив наслаждение от движения вслепую, обе легкомысленные девчонки разом упали на ящики, выставленные у входа в магазин, или, вернее, уронили эти ящики. Вышел разгневанный продавец и стал подбирать свой товар;

добровольные же слепые без посторонней помощи скоренько поднялись и пошли быстрым шагом, с широко открытыми глазами, выслушивая справедливые упреки Жанны, рассерженной не менее продавца! В качестве наказания она решила разлучить нас, и с того дня Мария ходила вместе с

' Парк в форме звезды, недалеко от Бюиссонне.

Сединой, в то время как я отправлялась с Жанной. Это положило конец нашему чрезмерному единодушию и оказалось полезным для старших, которые, в отличие от нас, никогда не были согласны друг с другом и спорили всю дорогу. Таким образом, установился полный мир.

Я еще ничего не сказала о наших близких отношениях с Сединой, и если бы пришлось рассказывать все, то я не смогла бы закончить...

В Лизье роли переменились: Селина стала хитрой шалунишкой, а Тереза — ласковой, но крайне плаксивой девочкой... Но это не мешало Селине с Терезой все сильнее любить друг друга. Порою они немного спорили, правда, не очень серьезно, и по большому счету всегда были согласны друг с другом. Могу сказать, что моя сестренка никогда не огорчала меня и, подобно солнечному лучику, всегда приносила радость и утешение... Нет слов описать отвагу, с какой она защищала меня в монастыре, стоило кому-нибудь упрекнуть меня. Она так заботилась о моем здоровье, что порой это просто досаждало. Зато мне никогда не надоедало смотреть, как она развлекалась: рассаживала всех наших кукол и как заправская учительница давала им урок, с единственной заботой, чтобы ее девочки всегда вели себя хорошо, в отличие от моих, которые из-за плохого поведения часто выставлялись за дверь... Она рассказывала мне все новое, чему ее учили в классе. Это было интересно, и я смотрела на нее, как на кладезь премудрости. Меня прозвали «Селининой дочкой», и когда она сердилась, то наивысшей мерой ее недовольства было сказать мне: «Ты больше мне не дочка, все кончено, я всегда буду помнить об этом!» И тогда мне оставалось лишь заливаться горючими слезами, умоляя ее все-таки считать меня своей дочкой, и вскоре она уже обнимала меня и обещала ничего не вспоминать. Для утешения она брала какую-нибудь куклу и говорила ей: «Поцелуй тетю, дорогая». Однажды, стараясь понежнее поцеловать меня, кукла засунула обе ручки мне в нос... Селина сделала это не нарочно и ошеломленно смотрела на куклу, свисающую из моего носа, но тетя, недолго думая, отклонила слишком нежные объятия племянницы и от всего сердца посмеялась над происшествием.

Но забавнее всего было видеть, как, старательно прячась друг от друга, мы покупаем на базаре подарки. На десять су необходимо было купить не менее пяти или шести разных красивых вещиц. В восторге от своих покупок, мы с нетерпением ждали наступления первого дня нового года, чтобы наконец-то преподнести друг другу эти великолепные дары. Та, что просыпалась раньше, спешила пожелать другой счастливого нового года; потом мы обменивались подарками, и каждая восхищалась сокровищами, приобретенными за десять су!

Эти маленькие сувениры приносили нам столько же радости, что и роскошные дядины дары; к тому же веселье только начиналось. В тот день мы быстро одевались, и каждая была наготове первой повиснуть у папы на шее, как только он выйдет из своей комнаты. Весь дом оглашался восторженными криками, и, казалось, папа был счастлив видеть нас такими довольными... Подарки, полученные младшими сестрами от Марии с Полиной, не представляли большой ценности, но тоже вызывали большую радость. Да, в этом возрасте мы еще не были пресыщены; душа расцветала во всей своей свежести, подобно цветку, который радуется утренней росе... Одно дуновение покачивало наши венчики, и то, что радовало или огорчало одну, так же действовало на другую. Да, наши радости, действительно, были общими, я хорошо почувствовала это в день первого Причастия Сели-ны. Мне было только семь лет, и я еще не ходила в монастырь, но тем не менее сохранила в своем сердце трогательные воспоминания о том, как вы, дорогая матушка, готовили Селину. Каждый вечер вы сажали ее на колени и говорили о предстоящем великом событии. Мне тоже хотелось подготовиться, и я с жадностью слушала, но довольно часто вы просили меня выйти, так как я была еще слишком мала. Тогда сердце мое сжималось, и я думала, что четыре года — не очень-то много, чтобы подготовиться к принятию Господа Бога...

Однажды вечером, услышав, как вы говорили, что после первого Причастия надо начать новую жизнь, я тотчас решила, не дожидаясь этого дня, начать ее одновременно с Селиной... Никогда я не думала, что так люблю Селину, как во время ее трехдневного ретрета; первый раз в жизни я была далеко от нее, не спала в ее кроватке... В первый день, забыв, что она не вернется, я приберегла купленную папой веточку с вишнями, чтобы съесть их вместе с ней. Однако она не пришла, и я сильно опечалилась. Папа утешал меня, говоря, что завтра же мы сходим в монастырь повидаться с Селиной и я смогу преподнести ей другую вишневую веточку! День первого Причастия Селины произвел впечатление, похожее на то, которое я испытала в день своего первого Причастия. Проснувшись утром совершенно одна в огромной постели, я почувствовала себя переполненной радостью. «Это сегодня! Великий день наступил...», — не переставая, повторяла я. Мне казалось, что это я буду сегодня впервые причащаться. Думаю, что в этот, один из самых прекрасных дней моей жизни я тоже удостоилась великой благодати...

Но я немного вернулась назад, чтобы вспомнить это чудесное событие. Теперь нужно рассказать о мучительном испытании, разбившем сердце маленькой Терезы, когда Господь забрал у нее дорогую маму, нежно любимую Полину!

Как-то раз я сказала Полине, что хотела бы стать отшельницей и уйти вместе с ней в далекую пустыню. Она отвечала, что ее желание совпадает с моим, и она подождет, пока я подрасту, чтобы можно было уйти вдвоем. Конечно, это было сказано несерьезно, только маленькая Тереза приняла это всерьез, и как же больно ей было однажды услышать, что ее дорогая Полина говорила с Марией о своем скором поступлении в Кармель... Я не знала, что такое Кармель, но понимала, что Полина покидает меня ради поступления в монастырь, понимала, что она не подождет меня, что я теряю свою вторую маму... Как описать ужас, охвативший мое сердце? В одно мгновение я поняла, что такое жизнь. До сих пор она не казалась мне столь грустной, теперь же я познала ее во всей суровой действительности, увидела, что это — одно лишь страдание и постоянная разлука. Я горько плакала, ибо еще не понимала той радости, которую приносит жертвенность; я была слаба, так слаба, и считаю великой милостью, что смогла пережить испытание, казавшееся гораздо выше моих сил! Если бы я постепенно узнавала об уходе Полины, то, вероятно, не так страдала бы, но весть, пришедшая неожиданно, пронзила мое сердце, подобно оружию.

Никогда не забуду, с какой нежностью вы, дорогая матушка, утешали меня... Вы рассказали мне о жизни в Кармеле, и она показалась мне такой замечательной! Перебирая в памяти все, что вы говорили, я почувствовала, что Кармель был той пустыней, где Господу Богу будет угодно укрыть и меня... Я ощутила это с такой силой, что в моем сердце не осталось ни малейшего сомнения. Это не было мечтой, увлекшей ребенка, но уверенностью призвания Божия; я хотела уйти в Кармель не ради Полины, но ради Одного Господа Иисуса Христа... Я много думала о том, что нельзя выразить словами, но что оставило глубокий мир в моей душе.

На следующий день я открыла свою тайну Полине, которая, усмотрев в моем желании волю Бо-жию, сказала, что скоро мы вместе сходим к матери-настоятельнице и тогда надо будет рассказать ей о том, что Господь Бог дал мне почувствовать... Для этого торжественного визита было выбрано воскресенье. Велико же было мое замешательство, когда я узнала, что со мной останется моя двоюродная сестра Мария, так как она еще достаточно мала и тоже может видеть кармелиток'. Теперь надо было найти способ остаться одной, и вот что пришло мне в голову: я сказала Марии, что, удостоившись чести повидать мать-настоятельницу, мы должны быть очень вежливыми и любезными, а для этого необходимо поведать ей свои тайны. Поэтому каждая в свою очередь должна на некоторое время выйти, чтобы оставить другую наедине с матушкой. Несмотря на жгучее нежелание доверять тайны, которых у нее не было, Мария поверила мне на слово; и мы, одна за другой, остались наедине с матерью Марией де Гонзаг. Выслушав великое откровение, добрая матушка поверила в мое призвание, но сказала, что девятилетних послушниц не принимают и нужно ждать, когда мне исполнится 16 лет... Я безропотно смирилась, невзирая на горячее желание как можно скорее поступить в монастырь и первый раз причаститься в день пострига Полины... В этот день мне во второй раз в жизни сделали комплимент. Придя взглянуть на меня, сестра Т. св. Августина стала без устали говорить, какая я хорошенькая. Я же никак не рассчитывала прийти в Кармель за комплиментами и после всех этих разговоров не переставала твердить Господу Богу, что только ради Него Одного хочу стать кармелиткой.

Я старалась полностью использовать те несколько недель, в течение которых моя дорогая Полина еще оставалась в миру. Каждый день мы с Селиной покупали ей пирожные и конфеты, думая, что очень скоро она не сможет их есть; мы были все время рядом и не давали ей ни минуты отдыха. Наконец настало 2 октября, день слез и благословений, когда Господь Иисус сорвал первый цветок; именно ему предстояло стать матерью тех, которые присоединились к нему всего лишь через несколько лет.

Словно сейчас вижу то место, где Полина последний раз поцеловала меня. Затем тетя повела

' Лети, не старше определенного возраста, могут входить внутрь Кармеля без особого разрешения.

нас на мессу, а папа поднялся на гору Кармель, чтобы принести свою первую жертву... Вся семья, входя в церковь, так обливалась слезами, что многие с удивлением смотрели на нас. Мне это было безразлично и совсем не мешало плакать. Я думаю, что, если бы все вокруг меня внезапно обрушилось, я не обратила бы на это никакого внимания. Я смотрела на чистое голубое небо и удивлялась тому, что солнце может так ярко светить, когда душа объята печалью! Может быть, дорогая матушка, вы найдете преувеличенным то горе, что я испытала? Я хорошо отдаю себе отчет в том, что оно вовсе не должно было быть таким великим, ведь у меня оставалась надежда вновь обрести вас в Кар-меле. Однако душа моя была так далека от зрелости, и мне еще предстояло пройти сквозь горнило больших испытаний, прежде чем достичь столь желанной цели...

Второго октября также начинались занятия в пансионе, и, несмотря на мое горе, мне надо было туда идти. После полудня тетя пришла за нами, чтобы отправиться в Кармель, где я увидела мою дорогую Полину за решетками. Как же страдала я во время этого свидания! И если уж я пишу историю моей души, то должна рассказать все моей дорогой матушке, должна признаться в том, что мои страдания до ее поступления — ничто, по сравнению с теми, что были потом... Каждый четверг мы всей семьей ходили в Кармель, и я, привыкшая беседовать с Полиной с глазу на глаз, с большим трудом получала в самом конце свидания две-три минуты, которые, разумеется, проводила в слезах и уходила с разбитым сердцем... Я не понимала, что из уважения к тете вы разговариваете дольше с Жанной и Марией, вместо того чтобы общаться с вашими девочками. Я не понимала и в глубине сердца говорила: «Полина потеряна для меня!» Мой ум, погруженный в страдания, стал удивительным образом развиваться, и дошло до того, что я заболела.

Поразившая меня болезнь исходила, несомненно, от дьявола, разгневанного вашим поступлением в Кармель. Он хотел выместить на мне тот ущерб, который наша семья должна была нанести ему в будущем, но не знал, что Царица Небесная оберегала Свой хрупкий цветок, что Она улыбалась ему с высоты и готова была остановить бурю в тот самый миг, когда цветок мог безвозвратно погибнуть...

Под конец года у меня появилась непрерывная головная боль, но она почти не причиняла страданий, и я могла продолжать свои занятия. Никто за меня не беспокоился, и все это тянулось до Пасхи 1883 года. Папа с Марией и Леони уехали в Париж, а нас с Селиной взяла тетя. Однажды вечером дядя увел меня к себе; он стал вспоминать о прошлом и говорил о маме с добротой, которая растрогала меня и довела до слез. Тогда он сказал, что у меня слишком наболело на сердце, что хорошо было бы развеяться. Вместе с тетей они решили всячески развлекать нас во время пасхальных каникул. Однажды вечером мы должны были идти на занятия в церковный кружок, но, найдя, что я переутомилась, тетя уложила меня. Когда я раздевалась, меня охватила странная дрожь, и, решив, что я замерзла, тетя положила горячие бутылки и укутала меня одеялами, но ничто не уменьшило озноб, продолжавшийся почти всю ночь. Когда дядя вернулся вместе с моими двоюродными сестрами и Селиной, он очень удивился, увидев меня в таком состоянии, и расценил его как крайне опасное. Но он не стал говорить об этом, чтобы не испугать тетю. На следующий же день он пошел за доктором Нотта, который, как и мой дядя, нашел болезнь очень опасной и никогда не развивающейся у детей моего возраста. Все были потрясены, тете пришлось меня оставить у себя, и она ухаживала за мной с истинно материнской заботой. Когда папа с сестрами вернулся из Парижа, Эме встретила их с таким грустным лицом, что Мария подумала, будто я уже умерла... Но болезнь эта была не к моей смерти. Скорее, подобно болезни Аа-заря, она была послана для прославления Бога... И Он был прославлен удивительным смирением папы, который думал, что «его дочь останется умалишенной или умрет». Он был прославлен также смирением Марии. Как она страдала из-за меня! Как я благодарна ей за заботу, которой она окружила меня с такой самоотверженностью! Сердце подсказывало ей, в чем я нуждалась. И верно, материнское сердце чувствует гораздо лучше, чем сердце врача; оно умеет угадывать то, что необходимо больному ребенку-Марии пришлось переехать к дяде, так как было совершенно невозможно перевозить меня в Бюиссонне. Между тем приближался день пострига Полины, о чем при мне избегали говорить, зная, насколько я буду огорчена, если не смогу пойти. Я же говорила об этом довольно часто, заявляя, что буду чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы повидать мою дорогую Полину. И действительно, Господу Богу было угодно не отказать мне в таком утешении, или, скорее, Ему было угодно утешить Свою невесту, так сильно страдавшую из-за болезни ее девочки. Я заметила, что Господь не хочет испытывать Своих невест в день помолвки, этот праздник должен быть безоблачным, как предвкушение райской радости. Разве не показал Он это уже пять раз? Итак, я смогла поцеловать мою дорогую матушку, сесть к ней на колени и осыпать ласками. Я могла любоваться ею, такой красивой в белоснежном уборе невесты. Да, это был прекрасный день во время тяжкого испытания, но он прошел очень быстро. И вскоре мне пришлось сесть в экипаж, которому предстояло увезти меня далеко от Полины... далеко от любимого мною Кармеля. По приезде в Бю-иссонне, несмотря на мои утверждения, что я совершенно здорова и больше не нуждаюсь в уходе, меня уложили в постель. УВЫ, я была только в самом начале испытания! На другой же день болезнь возобновилась в такой тяжелой форме, что по человеческим понятиям я не должна была поправиться... Не знаю, как описать столь странную болезнь. Теперь я уверена, что это было дело рук дьявола, но долгое время после выздоровления мне казалось, будто я заболела нарочно, в этом-то и состояло настоящее мучение моей души.

Я рассказала об этом Марии, и она с присущей ей добротой изо всех сил утешала меня. Я рассказала об этом на исповеди, и священник постарался успокоить меня, говоря, что притвориться больной в такой мере невозможно. Господу Богу, несомненно, было угодно очистить меня и в особенности смирить. Он оставил мне эту тайную муку до самого поступления в Кармель, где отец наших душ' снял как рукой все сомнения, и с тех пор я совершенно спокойна.

Мои опасения, будто я изображала из себя больную, не будучи ею, вовсе не удивительны, ибо я делала и говорила то, чего не думала. Казалось, я непрерывно бредила, произносила бессмысленные слова; и все же я уверена, что мой разум ни на минуту меня не оставил... Часто казалось, что я в обмороке, поскольку не могла даже пошевелиться, и тогда можно было делать со мною все, что угодно, можно было даже убить, но в то же время я слышала все, что говорили вокруг. Я и сейчас все это помню.

Однажды я долго не могла открыть глаза и сделала это, когда осталась одна...

' Священник Альмир Пишон, духовник Кармеля.

Думаю, дьявол получил надо мной внешнюю власть, но не смог приблизиться ни к моей душе, ни к разуму. Он внушал мне сильные страхи к некоторым вещам, например, к лекарствам, которые тщетно пытались заставить меня принять. Но, если Господь Бог попустил дьяволу приблизиться ко мне, Он же послал мне и ангелов в человеческом облике. Мария всегда была у моей постели, ухаживая за мной и утешая с материнской нежностью; она ни разу не выразила ни малейшего неудовольствия, несмотря на то, что я причиняла ей кучу неприятностей, так как не выносила ее отсутствия. Между тем ела она вместе с папой, и все время, пока ее не было рядом, я не переставала звать, и Виктория, которая присматривала за мной, порою была вынуждена идти за моей «мамой», как я называла ее. Когда Мария хотела выйти из дома, я допускала это только в том случае, если она собиралась на мессу или же повидать Полину; тогда я ничего не говорила...

Дядя и тетя тоже были очень добры ко мне. Тетя каждый день навещала меня и приносила множество гостинцев. Заходили и другие знакомые, но я умоляла Марию сказать им, что не хочу принимать гостей. Мне было неприятно «смотреть на людей, усаживающихся в ряд вокруг моей кровати и рассматривающих меня, как забавную зверюшку». Только дядя и тетя были всегда желанны.

Не могу выразить, сколь возросла моя любовь к ним во время этой болезни. Я поняла лучше, чем когда-либо, что они для нас — не просто родственники. И папа был прав, когда часто повторял нам то, о чем я только что написала. Позднее он на собственном опыте убедился в том, что не ошибся, и теперь, конечно, охраняет и благословляет тех, кто заботился о нем с такой преданностью... Я же пока пребываю в изгнании и, не зная, как выразить им свою признательность, пользуюсь одним-единст-венным средством для облегчения сердца — молитвой за родных, которых люблю, которые были и остаются такими добрыми ко мне!

Леони тоже была очень добра ко мне. Она старалась развлечь меня изо всех сил, я же порою огорчала ее, ибо она хорошо понимала, что заменить Марию невозможно...

А Селина, чего только не делала она ради своей Терезы?! По воскресеньям вместо прогулки она проводила долгие часы взаперти рядом с несчастной девочкой, похожей на умалишенную; надо было действительно любить, чтобы не сбежать. Да, дорогие мои сестрички, сколько вы выстрадали из-за меня! Никто не принес вам столько горя, и никто не получил столько любви, сколько вы дали мне. К счастью, чтобы отблагодарить вас, у меня будет Небо, мой Жених безмерно богат, и я почерпну в Его сокровищницах любви, дабы воздать вам сторицею все, что вы выстрадали из-за меня.

Самым большим утешением во время болезни было письмо от Полины. Я читала его и перечитывала, пока не выучила наизусть. Однажды, дорогая матушка, вы прислали мне песочные часы и куклу, одетую кармелиткой... радость мою описать невозможно. Дядя был недоволен и говорил, что вместо того, чтобы давать мне повод думать о Кармеле, было бы лучше отвлечь меня от этих мыслей. Я же, наоборот, чувствовала, что именно надежда стать в один прекрасный день кармелиткой давала мне силы жить. Какой радостью для меня было сделать что-нибудь для Полины, и я мастерила небольшие поделки из бристольского картона. Но главным занятием было плетение венков из маргариток и незабудок для Пресвятой Богородицы. Стоял прекрасный месяц май, природа, надев свой цветочный убор, дышала радостью, и только один цветок чахнул и, казалось, совсем увял... Между тем рядом с ним светило солнце. Этим солнцем была чудотворная статуя Пресвятой Богородицы, которая уже два раза говорила с мамой, и часто, очень часто цветок обращал свой венчик к этому благословенному светилу. Однажды папа вошел в комнату Марии, где я лежала; с печальным видом он протянул ей горсть золотых монет и попросил написать в Париж, чтобы заказать девятидневные мессы в храме Божией Матери Победительницы о здравии его девочки. Как я была тронута любовью и верой моего дорогого короля. Как хотела сказать ему, что здорова. Но я уже столько раз радовала его впустую, и не моими желаниями могло совершиться чудо, ибо именно оно требовалось для моего исцеления... Было необходимо чудо, и его совершила Божия Матерь Победительница. В воскресенье (попавшее в эти девять дней) Мария вышла в сад, оставив меня с Леони, которая читала у окна. Через несколько минут я стала едва слышно звать: «Мама... мама». Леони, привыкшая постоянно слышать, что я так зову, не обратила на меня никакого внимания. Это продолжалось довольно долго, тогда я стала звать громче, и, наконец, пришла Мария. Я прекрасно видела, как она вошла, но не могу сказать, что узнала ее, и продолжала звать еще громче: «Мама...». Я сильно страдала от этой вынужденной и необъяснимой борьбы. Мария

страдала тоже, может быть, даже больше меня. После тщетных усилий убедить меня, что она рядом, Мария вместе с Леони и Селиной встала на колени возле моей кровати и обратилась к Пресвятой Богородице, молясь с жаром матери, испрашивающей жизнь своему ребенку. И Мария получила то, чего так жаждала...

Не чая уже никакой помощи на земле, Тереза тоже обратилась к своей Небесной Матери. Она просила Ее от всего сердца сжалиться, наконец, над ней... Внезапно Пресвятая Богородица показалась мне прекрасной, такой прекрасной, что ничего подобного я никогда не видела. Ее лицо дышало неизъяснимой нежностью и добротой, а пленительная улыбка пронзила мою душу, доставая до самых глубин. Сразу же все горести куда-то исчезли, и две крупные слезы, выкатившись из-под ресниц, тихо текли по щекам, но это уже были слезы безоблачной радости... «Пресвятая Богородица улыбнулась мне, — подумала я, — как же я счастлива... да, но я никому не скажу об этом, иначе счастье мое исчезнет». Безо всякого усилия я опустила глаза и увидела Марию, с любовью смотревшую на меня; она была взволнована и, казалось, догадывалась о милости, которую мне ниспослала Богородица... Только благодаря ей и ее проникновенным молитвам я удостоилась благодатной улыбки Царицы Небесной. Увидев, что взгляд мой сосредоточен на Пресвятой Богородице, она сказала сама себе: «Тереза исцелилась!» Да, цветок возвращался к жизни. Согревший его луч света не оставлял своих благодеяний; он действовал не сразу, но постепенно, ласково возрождая Свой цветок, и так укрепил его, что через пять лет тот уже расцветал на плодородной горе Кармель.

Как я сказала, Мария догадалась, что Пресвятая Богородица одарила меня благодатью, поэтому как только мы остались наедине, она стала допытываться о том, что я видела. Я не смогла устоять перед ее вопросами, такими ласковыми, такими настойчивыми, и удивленная тем, что тайна раскрыта без признаний с моей стороны, полностью доверила ее Марии... Увы! Как я и предполагала, моему счастью суждено было исчезнуть и превратиться в горечь; и в течение четырех лет воспоминание о полученной благодати причиняло мне невыносимые душевные муки. И только у ног Божией Матери Победительницы мне предстояло вновь обрести свое счастье. Оно было возвращено мне во всей полноте... Но об этой второй милости Пресвятой Богородицы я поведаю чуть позже. Теперь, дорогая матушка, мне следует рассказать вам, каким образом радость моя претворилась в печаль. Выслушав искреннее и наивное признание о «моей благодати», Мария попросила разрешения рассказать об этом в Кармеле. Отказать я не могла. Во время первого же посещения Кармеля, я с радостью увидела Полину в одеянии Пресвятой Богородицы. Какое это было чудеснейшее мгновение для нас обеих! Нам так много о чем было рассказать друг другу, что я ничего не могла вымолвить: сердце мое было переполнено. Матушка М. де Гонзаг тоже была там и осыпала меня бесчисленными знаками внимания; я видела и других сестер, которые в ее присутствии расспрашивали меня о благодати, которой я удостоилась. Они спрашивали, держала ли Пресвятая Богородица на руках Младенца Иисуса, много ли было света и т.д. Все эти вопросы смущали и расстраивали ме ня, и я могла сказать лишь одно: «Пресвятая Богородица показалась мне очень красивой... и я видела, как Она улыбнулась мне». Меня поразил только Ее облик, но, видя, что кармелитки представлю ют себе все совершенно иначе, мне показалось, что я сказала неправду (на почве болезни уже начинались мои душевные муки)... Разумеется, сохрани я мою тайну, я сохранила бы и мое счастье, но Пресвятая Богородица допустила это мучение на благо моей души. Без него, возможно, вместо смирения, ставшего моим уделом, у меня появились бы тщеславные мысли, и я смогла бы смотреть на се6я без отвращения. Только на Небе я смогу рассказать о том, что выстрадала!

Далее