Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДУШИ

К оглавлению

ГЛАВА 4 Первое Причастие — в пансионе (1883—1886)

Чтение и картинки. — Первое Причастие. — Конфирмация (миропомазание). — Угрызения совести. — Госпожа Папино. — Дитя Девы Марии. — Новые расставания.

Рассказывая о встрече с кармелитками, я припомнила свое первое посещение монастыря вскоре после поступления туда Полины. Такую подробность упустить нельзя. Утром того дня, когда мне предстояло идти на свидание, я предавалась размышлениям в постели (ибо именно там возносила самые сокровенные молитвы и, в отличие от невесты из «Песни песней», всегда находила своего Возлюбленного), я спрашивала себя о том, какое имя дадут мне в Кармеле; я знала, что там уже есть одна сестра Тереза Иисуса, и все-таки лишиться такого замечательного имени как Тереза было невозможно. Внезапно я вспомнила о Младенце Иисусе, Которого очень любила, и подумала: «Как я была бы счастлива, если 6 меня назвали Терезой Младенца Иисуса!» Во время свидания я ничего не сказала о мечте, посетившей меня после пробуждения, но добрейшая мать Мария де Гонзаг стала спрашивать у сестер, какое имя следовало бы мне дать, и ей самой пришло в голову назвать меня так, как я мечтала... Велика же была моя радость, и это счастливое совпадение мыслей показалось мне знаком любви Младенца Иисуса.

Я забыла также о некоторых мелочах моего детства, когда вы еще не поступили в Кармель, и ничего не рассказала о своей любви к картинкам и

чтению... Между тем, дорогая матушка, красочным картинкам, которые вы показывали, поощряя меня, я обязана одной из самых больших радостей и одному из самых сильных впечатлений, побуждавших меня к упражнениям в добродетели... Рассматривая их, я не чувствовала течения времени. Например, «Маленький цветок Божественного Узника»' говорил мне так много, что я погружалась в глубокое созерцание. Когда я увидела под цветком имя Полины, мне захотелось, чтобы Тереза тоже была там, и я предала себя в руки Господа Иисуса, дабы стать Его маленьким цветком... Я не умела играть, но очень любила читать и провела бы за этим занятием всю жизнь. К счастью, мною руководили земные ангелы; они подбирали такие книги, которые, развлекая, давали пищу и уму и сердцу. К тому же я должна была проводить за чтением лишь ограниченное время, и это было огромной жертвой, так как зачастую приходилось прерываться на самом увлекательном месте... Такая привязанность к чтению продолжалась до моего поступления в Кармель. Невозможно перечислить все кни- ( ги, прошедшие через мои руки, но Господь ни разу не позволил мне прочитать хотя бы одну, спо-

' Картинка, подаренная Селиной 8 мая 1884 года.

собную принести вред. Конечно, читая некоторые рыцарские романы, я не сразу понимала скрытые в них истинные ценности. Но Господь вскоре дал мне почувствовать, что истинна только та слава, которая длится вечно, и для ее достижения нет надобности совершать блестящие подвиги, нужно только незаметно упражняться в добродетели так, чтобы левая рука не знала, что делает правая... И вот, когда я читала о подвигах французских героинь, особенно о Жанне д'Арк, у меня появлялось большое желание подражать им. Мне казалось, что я ощущаю в себе то же горение, то же небесное дыхание, что воодушевляло их. Именно тогда мне была дана благодать, которую я расцениваю как одну из величайших в жизни. В том возрасте я еще не могла вместить столько света, как сейчас, когда переполнена им. Я думала, что рождена для славы, и искала пути к ее достижению. И вот Господь навел меня на размышления, о которых я только что написала. Он дал мне еще понять, что слава моя не откроется смертному взору и будет состоять в том, чтобы стать великой святой! Желание это может показаться дерзким, особенно, если принять во внимание, сколь немощна и несовершенна я была и продолжаю оставаться после семи лет, проведенных в монастыре. И тем не менее я постоянно ощущаю дерзновенное желание стать великой святой, потому что, не имея никаких собственных заслуг, я и не полагаюсь на них, но уповаю лишь на Того, Кто есть сама Добродетель и сама Святость. Только Он Один, довольствуясь моими слабыми усилиями, вознесет меня до Себя и, облекая в Свои бесконечные достоинства, сделает святой. Тогда я еще не думала, что ради достижения святости нужно много страдать, но Господь Бог не замедлил мне открыть это, посылая испытания, о которых я говорила выше... Теперь же я возвращаюсь к моему повествованию, к тому месту, где оставила его. Через три месяца после моего исцеления папа устроил нам поездку в Алансон. В первый раз я возвращалась туда, и радость переполняла меня при виде мест, где протекало мое детство, но особенно оттого, что я могла помолиться на могиле мамы, могла попросить ее постоянно хранить меня...

По милости Божьей я узнала мир лишь в той мере, чтобы презреть его и уйти из него. Я могла бы сказать, что первый мой выход в свет произошел во время пребывания в Алансоне. Все вокруг было пронизано счастьем; меня радостно принимали и лелеяли, мною восхищались, — одним сло
вом, моя жизнь в течение пятнадцати дней была просто усыпана цветами. Признаться, такая жизнь была мне приятна. Права Премудрость, говоря: «Обаяние суетности обольщает даже дух, далеко отстоящий от зла» (Прем. 4,12). В десять лет сердце легко поддается обольщению, посему я считаю великой милостью то, что мы не остались в Алансоне; наши алансонские друзья были слишком от мира сего и слишком хорошо умели сочетать земные радости со служением Господу. Они недостаточно много размышляли о смерти, а между тем смерть посетила уже многих, кого я знала, молодых, богатых, счастливых! Мне нравится мысленно возвращаться в те прекрасные места, где они жили, спрашивая себя, где же они теперь, зачем им дворцы и парки, в которых у меня на глазах они наслаждались земным комфортом? И я вижу, что все под солнцем — суета и томление духа. Что единственное благо — от всего сердца любить Бога и быть на земле нищей духом...

Может быть, Господу было угодно показать мне мир сей прежде, чем Он впервые вошел в меня, чтобы я свободно выбрала путь, по которому обещала бы Ему следовать. Пора моего первого Причастия осталась в сердце как безоблачное воспоминание, и я, кажется, не могла быть подготовленной лучше, чем тогда. Душевные скорби оставили меня уже почти год назад. Господь пожелал дать мне вкусить самой совершенной радости, какая возможна в этой долине слез...

Помните, дорогая матушка, ту чудесную книжечку, которую вы сделали для меня за три месяца до первого Причастия? Именно она помогла мне последовательно и быстро подготовить свое сердце. Я готовила его уже давно, но необходимо было вдохнуть в него новый порыв, наполнить свежими цветами, чтобы Господу было приятно там отдохнуть... Каждый день я совершала множество духовных упражнений, приносивших эти цветы; я стремилась к большему, чем вы мне предписывали на каждый день, и такие деяния любви порождали новые бутоны...

Каждую неделю вы писали мне приветливое письмецо, наполнявшее душу глубокими мыслями и помогавшее упражняться в добродетели; это утешало вашу несчастную девочку, которая и так принесла большую жертву, смирившись с тем, что вы не готовили ее, как Селину, сажая к себе на колени каждый вечер. Полину заменила Мария; я усаживалась к ней и жадно слушала то, что она говорила. Мне казалось, что все ее сердце, такое большое и щедрое, входило в меня. Словно прославленный воин, обучающий своего сына военной науке, она говорила со мной о жизненных битвах и о пальмовой ветви, достающейся победителю. Еще Мария рассказывала о нетленных сокровищах, которые нетрудно накапливать ежедневно, и о несчастии пройти мимо, не желая утрудить себя протянуть руку, чтобы взять их. Потом она показала мне, как, сохраняя верность даже в самом незначительном, можно стать святой, и дала листок: «Об отречении», над которым я с радостью молитвенно размышляла...

Как красноречива была она, моя дорогая крестная! Я так жалела, что оказалась единственной ее слушательницей. Чувствуя себя сильно растроганной, я по простоте своей думала, что даже большие грешники были бы тронуты и сразу оставили бы свои преходящие богатства, желая заполучить сокровища на небесах... В то время никто не объяснял мне, как совершать умную молитву; я же тем не менее имела к тому огромное желание, но Мария, находя меня достаточно набожной, разрешала читать только обычные молитвы. Однажды в монастыре одна из наставниц спросила меня, что я делаю в выходные дни, когда остаюсь одна. Я отвечала, что ухожу за кровать, туда, где пустое пространство, которое несложно закрыть пологом, и там «думаю». — «О чем же вы думаете?» — спросила она. — «Я думаю о Господе Боге, о жизни... о вечности, словом, я думаю\» Добрая монахиня долго смеялась, а позже любила напоминать мне о том времени, когда я думала, спрашивая, думаю ли я еще... Но теперь-то я понимаю, что, сама того не ведая, творила умную молитву и Господь тайно наставлял меня.

Три месяца приготовлений быстро прошли, и вскоре должен был начаться ретрет. Теперь мне предстояло стать старшей ученицей и оставаться ночевать в монастыре. Не могу выразить, какие чудесные воспоминания остались у меня от этого ре-трета. Воистину, если я и вытерпела многое в пансионе, то отплачено мне было сполна невыразимым счастьем этих нескольких дней, проведенных в ожидании Господа Иисуса... Не думаю, что подобную радость возможно вкусить где-нибудь вне монашеской общины. Так как девочек было немного, — заниматься каждой в отдельности было проще, — наставницы расточали нам материнские заботы. Со мной они занимались больше, чем с другими, и каждый вечер старшая наставница подходила с фонариком к моей постели, чтобы по
целовать меня. Однажды вечером, растроганная ее добротой, я сказала, что хочу доверить ей одну тайну. С загадочным видом я достала из-под подушки свою драгоценную книжицу и с блестящими от радости глазами показала ей... Мне очень нравилось утром, когда нас будили, смотреть, как встают другие ученицы, и делать все, как они. Однако я не была приучена самостоятельно одеваться. Здесь не было Марии, которая меня причесывала, и я была вынуждена подойти к монахине, ответственной за¦ гардеробную, застенчиво протягивая ей свою рас-¦ ческу. Она рассмеялась при виде взрослой девочки одиннадцати лет, не умеющей привести себя в порядок. Тем не менее она причесала меня, правда, не так ласково, как Мария, я же не решалась кричать, что случалось ежедневно, несмотря на ласковые руки моей крестной. В течение ретрета я на собственном опыте осознала, что была взлелеянным, окруженным вниманием ребенком, каких на земле немного, особенно среди детей, лишенных матери... Каждый день ко мне приходили Мария и Леони вместе с папой, который задаривал меня гостинцами. Поэтому я не страдала от разлуки с семьей и ничто не омрачало прекрасного неба моего ретрета.

Я внимательно слушала наставления аббата Домена и даже вкратце записывала их; что касается моих мыслей, то мне не хотелось записывать ни одной, ведь я полагала, что хорошо их запомню. Так и оказалось... Каким счастьем было ходить на все службы вместе с монахинями. Среди учениц я выделялась, благодаря большому кресту — подарку Леони, который, наподобие миссионеров, затыкала за пояс. Это распятие вызывало интерес и у монахинь: они думали, что я носила его, подражая своей сестре-кармелитке. Да, действительно, к ней устремлялись мои мысли. Я знала, что у Полины, как и у меня, проходил ретрет, но она готовилась не к тому, чтобы Господь Иисус отдал ей Себя, а к тому, чтобы полностью предать Ему себя, и поэтому мое одиночество, проведенное в ожидании, было дорого вдвойне...

Помню, как однажды утром меня отвели в медицинский кабинет, потому что я сильно кашляла (с тех пор как я заболела, все наставницы внимательно следили за мной, и чуть только у меня заболевала голова или я казалась им бледнее обычного, меня отправляли на прогулку или отдыхать в медицинский кабинет). Селина пришла повидаться со мной. Несмотря на ретрет она получила разрешение навестить меня и принести картинку, которая доставила мне огромное наслаждение, — «Маленький цветок Божественного Узника». Как дорог был этот подарок из рук Селины! Сколько всего я передумала о любви, благодаря ей!

Накануне того великого дня надо мной во второй раз была прочитана разрешительная молитва. Исповедь за всю жизнь оставила в душе глубокий мир, и Господь Бог не позволил поколебать его. После обеда я просила прощения у всей семьи, которая пришла навестить меня. Я была так взволнована, что не могла говорить и только плакала... Полины не было, но тем не менее я чувствовала, что всем сердцем она со мной. Через Марию она передала мне красивую картинку, которой я не переставала любоваться, заставляя восхищаться ею всех вокруг. Как-то я написала добрейшему отцу Пишону о желании вверить себя его молитвам, добавляя, что скоро стану кармелиткой и тогда он сможет стать моим духовным руководителем. (Это действительно произошло через четыре года, ибо именно в Кармеле я открыла ему свою душу.) И Мария принесла мне письмо от него. Как же я была рада! Словно все счастливые мгновения слились воедино. В его письме особенно дорога мне была такая фраза: «Завтра я взойду к святому алтарю ради вас и Полины!» Восьмого мая Полина и Тереза стали еще крепче связаны друг с другом, ибо Господь, казалось, уже не различал их, переполняя Своими милостями...

Наконец наступил тот самый прекрасный день. Какие непередаваемые воспоминания оставили в моей душе самые незначительные подробности этого дня! Радостное пробуждение зари, почтительные и нежные поцелуи наставниц и старших подруг... Огромная комната, полная снежных хлопьев, в которые по очереди облекали каждую девочку... Но особенно вхождение в церковь и прекрасное утреннее песнопение: «О, святой престол, окруженный ангелами!»

Однако мне бы не хотелось вдаваться в подробности. Есть вещи, которые теряют благоухание, стоит их вынести на воздух. Это мысли, которые нельзя передать земным языком, не теряя глубинного смысла, словно тот «белый камень, и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2, 17). Как же сладок моей душе был этот первый поцелуй Господа!

Это был поцелуй любви. Я чувствовала себя любимой и говорила: «Я люблю Тебя и вверяю Тебе себя навеки». Не было ни прошений, ни борьбы,

ни жертв; уже давно Господь Иисус и маленькая Тереза, взглянув друг на друга, поняли все... Этот день принес не обмен взглядами, а слияние, когда больше не было двух, и Тереза исчезла словно капля воды, потерявшаяся в океанских глубинах. Остался Один Господь, Он был Царь и Владыка. Разве Тереза не просила Его избавить ее от свободы, ибо эта свобода пугала ее? Она чувствовала себя такой немощной, такой хрупкой, что хотела навеки соединиться с Божественной силой! Радость Терезы была больше и глубже, чем она могла вместить, и счастливые слезы вскоре захлестнули ее, к огромному удивлению подружек, которые позже переговаривались между собой: «Почему она плакала? Наверное, что-то беспокоило ее? — Нет, скорее из-за того, что рядом с ней не было матери или ее сестры-кармелитки, которую она так любит». Они не понимали, что, когда сердце, живущее в изгнании, бывает залито небесной радостью, — оно не может без слез. Нет, отсутствие матери в день первого Причастия не огорчало меня, ибо Небо обитало в моей душе; а мама, не поселилась ли она там уже давно? Тогда, принимая Господа Иисуса, я принимала и мою любимую маму, которая благословляла меня, радуясь моему счастью... Отсутствие Полины тоже не было причиною слез. Конечно, я была бы счастлива видеть ее рядом, но давно уже моя жертва была принята. В этот день только радость переполняла сердце и я соединялась с Полиной, безвозвратно вверявшей себя Тому, Кто с такой любовью отдавал Себя мне!

После обеда я читала текст посвящения Пресвятой Богородице. По справедливости именно я говорила от лица своих подруг с Небесной Матерью, ибо так рано лишилась земной... От всего сердца говорила я с Ней и предавала себя Ей, словно дитя, бросившееся на руки к матери с мольбой, чтобы та уберегла его. Мне кажется, Пречистая смотрела на Свой цветок и улыбалась, ведь это Она исцелила его Своей, такой явной улыбкой... И не Она ли вложила в чашечку этого цветка Своего Иисуса, полевой Цветок и Аилию долин (см. Песн. 2,1).

Вечером я вернулась в свою семью, хотя уже утром после мессы обняла папу и всех родных. Но настоящее единение наступило тогда, когда папа взял за руку свою принцессу и отправился с ней в Кармель... Там я увидела Полину, ставшую Христовой невестой, увидела ее в таком же, как и у меня, белоснежном покрывале с венком из роз... С какой неомраченной радостью я надеялась вскоре присоединиться к ней, чтобы вместе достичь Неба! Вечером на семейном торжестве, устроенном в честь моего Причастия, я тоже не оставалась равнодушной. Мне очень понравились часики — подарок моего короля, но радость была спокойной, и ничто не нарушало мой внутренний мир. Вслед за этим прекрасным днем наступила ночь, и Мария взяла меня к себе, потому что после самых лучезарных дней всегда наступает мрак, и только день первого, единственного и вечного Небесного Причастия останется без заката!

Следующий день еще оставался прекрасным, но уже был подернут грустью. Купленные Марией красивые наряды и все полученные подарки не заполняли мое сердце. Только Господь мог насытить меня, и я уже устремлялась к тому мгновению, когда смогла бы принять Его во второй раз. Перед Вознесением, примерно через месяц после первого Причастия, я пошла исповедоваться и осмелилась попросить разрешения приступить к Причастию. Вопреки ожиданиям, аббат позволил мне причаститься, и я была счастлива встать на колени между лапой и Марией у престола. Какие чудесные воспоминания сохранились у меня от этого второго посещения Господа! Опять с неизъяснимой радостью потекли слезы, и я беспрестанно повторяла себе слова апостола Павла: «Уже не я живу, но живет во мне Христос!» (Гал. 2, 20). После этого Причастия мое желание принимать Господа становилось все больше и больше, и я получила разрешение причащаться по всем большим праздникам. Вечером, накануне этих счастливых дней Мария сажала меня к себе на колени и готовила так же, как и к первому Причастию. Помню, однажды, говоря о страдании, она сказала мне, что я, вероятно, не пойду по этому пути, потому что Господь Бог будет всегда носить меня на руках, словно малое дитя...

В первый же день после Причастия я вспомнила эти слова Марии; я почувствовала, как в сердце рождается огромная жажда страдания и глубокая уверенность в том, что Господь уготовал мне множество крестов. Я ощутила, что утешение переполняет меня, и считаю это одной из величайших милостей в жизни. Страдание влекло меня, в нем было нечто, еще не знакомое мне, что восхищало. До сих пор я страдала, но не любила страдание; с этого дня я почувствовала настоящую любовь к нему. Я почувствовала также желание любить Одного только Бога, лишь в Нем находя радость, и часто во время Причастия повторяла слова из «Под
ражания Христу»: «Боже мой, неизреченная сладость, обрати мне в горечь всякое плотское утешение!» (Кн. 3, гл. 26,3). Эта молитва исходила из моих уст легко и непринужденно, и мне казалось, что я повторяю ее не по своей воле, но как ребенок, который произносит слова, подсказанные другом... Позже я расскажу вам, дорогая матушка, каким образом Господу было угодно исполнить это желание, как Он навсегда стал для меня Единственной неизреченной сладостью. Но, если я расскажу об этом прямо сейчас, придется забежать вперед, в то время, когда я была уже девушкой; мне же нужно поведать вам еще много подробностей моей детской жизни.

Вскоре после первого Причастия должен был опять состояться ретрет перед Миропомазанием. Я очень старательно готовилась к принятию Святого Духа. Мне было непонятно, почему этому таинству Любви не уделялось должного внимания и полагался всего лишь один день ретрета. Но в назначенный день епископ приехать не смог, и я утешилась двумя днями уединения. Чтобы дать нам возможность немного развеяться, наставница повела нас к холму Монтекассин, где я нарвала много крупных маргариток к празднику Тела Господня. Как радовалась моя душа! Подобно апостолам, с огромным счастьем я ожидала сошествия Святого Духа... Я радовалась мысли, что скоро стану совершенной христианкой, и особенно тому, что на моем челе навсегда останется таинственный крест, запечатленный епископом при совершении таинства... Наконец наступило это счастливое мгновение. Во время сошествия Святого Духа я не почувствавала порыва сильного ветра, скорее это был тот легкий ветерок, веяние которого слышал пророк Илия на горе Хорив... В этот день я обрела силы, чтобы страдать, ибо уже скоро должны были начаться мои душевные муки... Вместо крестной была Леони; взволнованная, она на протяжении всего таинства не могла сдержать слез. Мы вместе приступили к Причастию, потому что и это счастье — соединиться с Господом в такой прекрасный день — выпало на мою долю.

После этих чудесных и незабываемых праздников все возвращалось в привычное русло, и мне пришлось возобновить тягостную жизнь ученицы. Как хорошо было во время первого Причастия находиться с ровесницами, полными добрых пожеланий, принявшими, подобно мне, решение серьезно упражняться в добродетели. Теперь мне предстояло общаться с совершенно разными ученицами, легкомысленными, не желавшими соблюдать установленный порядок, что делало меня совершенно несчастной. Несмотря на веселый нрав, я не умела отдаваться свойственным моему возрасту играм и часто на переменках предавалась серьезным размышлениям, прислонясь к дереву и рассеянно глядя перед собой! Я придумала игру, которая мне нравилась: хоронить мертвых птичек, которых мы находили под деревьями. Многие ученицы стремились мне помогать, и наше кладбище, засаженное деревцами и цветами, соразмерными маленьким пернатым, имело весьма симпатичный вид. Еще я любила рассказывать истории, которые придумывала по мере того, как они приходили мне в голову. Тогда меня поспешно окружали подружки, к которым иногда присоединялись старшие ученицы. Одна и та же история могла тянуться несколько дней, так как мне нравилось делать ее все более и более занимательной в зависимости от того впечатления, которое она производила на подружек, отражаясь на их лицах. Но вскоре наставница запретила мне упражняться в ремесле оратора, предпочитая видеть нас болтающими ногами, а не языком...

Я легко запоминала смысл того, что учила, но заучивание слово в слово давалось мне с трудом. Поэтому целый год перед первым Причастием я почти ежедневно просила разрешения учить катехизис на переменках, и мои усилия увенчались успехом — я всегда была первой. Если же случайно, из-за одного забытого слова я теряла свое место первой ученицы, мое горе выплескивалась горючими слезами, которые аббат Домен не знал как остановить... Он был доволен мной (конечно не тогда, когда я плакала) и из-за моего имени1 называл меня маленьким учителем Церкви. Однажды сидящая за мной ученица не смогла задать своей подруге вопрос из катехизиса2. Тогда аббат, безрезультатно обойдя всех, вернулся ко мне и сказал, что посмотрит, заслуживаю ли я своего места первой ученицы. Только этого я и ждала с глубочайшим смирением; я с уверенностью встала и, ко всеобщему изумлению, сказала то, что требовалось, не сделав ни единой ошибки... Мое усердие в обучении катехизису продолжалось и после первого Причастия вплоть до выхода из пансиона. В учебе я успевала хорошо, почти всегда была первой, но самые большие успехи у меня были по истории и

' Намек на св. Терезу Авильскую. 2 Вопросы и ответы катехизиса нужно было заучивать наизусть.

по сочинениям. Все наставницы находили меня очень умной, однако вовсе не так было у дяди, где я, скорее, походила на не лишенную здравого смысла маленькую невежу, добрую и ласковую, но неспособную и неумелую...

Меня совсем не удивляет, что мои дядя и тетя так думали и, конечно же, продолжают думать обо мне. Будучи крайне застенчивой, я почти всегда молчала, а писала как курица лапой и не всегда грамотно, что вряд ли могло кого-нибудь прельстить... На взгляд наставниц у меня неплохо выходили небольшие работы по шитью и вышивке, но занималась этим я так неумело и неуклюже, что вполне оправдывала то невыгодное мнение, которое существовало обо мне. Я расцениваю это как милость, ибо Господь, возжелав, чтобы мое сердце принадлежало лишь Ему Одному, уже исполнял мою молитву, «обращая в горечь всякое земное утешение», в котором я так нуждалась и не осталась бы безразличной к похвалам. При мне часто хвалили других за ум, меня же — никогда. Из этого я заключила, что неумна, и безропотно с тем смирилась...

Мое чувствительное и любвеобильное сердце легко отдало бы себя, найди оно другое, способное его понять... Я попыталась подружиться с двумя девочками моего возраста. Я полюбила их, и они со своей стороны полюбили меня насколько были способны; но, увы, как узко и непостоянно человеческое сердце! Вскоре я увидела, что моя любовь осталась непонятой. Одна из подружек была вынуждена уехать домой и вернулась только через несколько месяцев. Во время ее отсутствия, бережно храня подаренное ею колечко, я думала о ней. Как велика была моя радость, когда я снова увидела свою подругу, но, увы, она лишь равнодушно посмотрела на меня... Моя любовь осталась непонятой, я чувствовала это и не выпрашивала привязанности, в которой мне отказали. Но Господь наделил меня столь преданным сердцем, что раз оно полюбило по-настоящему, значит — полюбило навсегда. И я продолжаю любить мою подругу и молюсь о ней... Видя, что Селина полюбила одну из наших наставниц, я захотела последовать ее примеру, но не зная, как завоевать расположение людей, не смогла добиться успеха. Счастливое неведение! От скольких бед оно отвратило меня! Как я благодарна Господу, что Он позволял мне находить «лишь горечь в земных привязанностях». С таким сердцем, как у меня, я бы позволила себя поймать и дала бы подрезать крылья. Как тогда я

смогла бы «улететь и успокоиться»? (Пс. 54, 7). Как может сердце, отдающееся земной любви, тесно соединиться с Господом? Я чувствую, что это невозможно. Я знаю, что не могу ошибиться, хотя и не пила из чаши, отравленной чересчур пылкой земной любовью. Я видела столько душ, обольщенных этим ложным светом; они летели, словно бабочки, и обжигали крылья, но потом возвращались к истинному свету любви, который давал им новые крылья, блестящие и легкие, чтобы лететь к Господу Иисусу, тому Божественному Огню, «который горит не сгорая» (Исх. 3,2). Да, я чувствую, что Господь знал, что я слишком слаба для искушения. Если 6 сияние обманчивого света возникло перед моими глазами, вероятно, я позволила бы ему сжечь себя полностью... Но этого не произошло; я встречала лишь горечь там, где сильные души находили радость и ради верности отрекались от нее. Итак, никакой моей заслуги нет в том, что я не отдала себя земной любви, ибо великое милосердие Божие сохраняло меня от этого! Я сознаю, что без Него могла бы пасть так же низко, как св. Мария Магдалина, и с большой нежностью храню в душе проникновенное слово Господа, обращенное к Симону... Да, я знаю, что «кому меньше прощается, тот меньше любит» (Лк. 7, 47). Но я знаю еще, что Господь простил мне больше, чем св. Марии Магдалине, ибо простил заранее, не позволив пасть. Как бы мне хотелось суметь объяснить то, что я чувствую! Вот пример, который хоть немного передаст мою мысль. Предположим, что сын некоего искусного врача спотыкается на дороге о камень, падает и что-то ломает. Его отец тотчас приходит, с любовью поднимает его, лечит раны, используя при этом все свое знание; и вскоре полностью выздоровевший сын выражает отцу свою признательность. Несомненно, он имеет полное основание любить своего отца! Но я делаю другое предположение. Допустим, отец, узнав, что на пути сына лежит камень, опережает его и незаметно убирает камень. Будучи предметом такой предусмотрительной любви, сын не знает, от какого несчастья отец оградил его. Поэтому он не выразит ему своей благодарности и будет любить его меньше, чем будь он им исцелен... Но, если он узнает об опасности, которой избежал, не полюбит ли отца еще больше? Так вот, я — то дитя, тот предмет предусмотрительной любви Отца, Который послал Слово Свое искупить не праведников, но грешников (см. Мф. 9,13). Он хочет, чтобы я любила Его, потому что Он простил мне не много, а все

(см. Лк. 7,47). Он не ждал, когда я, подобно св. Марии Магдалине, возлюблю Его много. Ему было угодно, чтобы я поняла, что Он возлюбил меня любовью неизъяснимой и предусмотрительной, и полюбила Его до безумия! Я слышала о том, что не приходилось еще встречать чистую душу, любящую больше, чем душа кающаяся. О, как бы мне хотелось, чтобы это оказалось неправдой!

Я замечаю, что сильно отклонилась от темы, посему спешу вернуться к ней. Почти целый год после первого Причастия прошел без внутренних испытаний. Однако во время ретрета перед вторым Причастием' меня стала одолевать ужасная болезнь, связанная с угрызениями совести. Невозможно выразить, что я вытерпела за полтора года. Чтобы лучше это понять, надо пройти через подобное мучение. Самые простые мысли и поступки становились поводом для смущения, и я успокаивалась только после того, как рассказывала о них Марии. Это было очень непросто, т.к. я считала себя обязанной поведать ей свои самые сумасбродные мысли о ней же самой. Как только бремя спадало, я наслаждалась мгновением мира, но мир этот проходил с быстротой молнии, и опять начиналось мучение. Каким терпением должна была обладать Мария, чтобы выслушивать меня, никогда не выказывая и малейшего признака скуки! Едва я приходила из монастыря — она тотчас принималась завивать мне волосы к завтрашнему дню (чтобы сделать приятное папе, ведь у принцессы каждый день должны быть завитые локоны к немалому удивлению ее подруг и особенно наставниц, не знавших родителей, которые бы так лелеяли своих детей). Все это время я не переставала плакать, рассказывая об угрызениях совести. К концу года Селина закончила обучение и вернулась домой, а бедная Тереза, вынужденная приступить к учебе в одиночестве, не преминула заболеть. Ведь единственное, что привлекало и удерживало ее в пансионе, было соседство с неразлучной Селиной; без нее «дочка» никогда не смогла бы там остаться... Таким образом, в 13 лет я покинула монастырь, но продолжала свое образование:

брала несколько раз в неделю уроки у госпожи Папино. Это была добрая, очень образованная дама с манерами старой девы. Жила она вместе с матерью, и было забавно наблюдать, как они вели свое небольшое хозяйство втроем (ибо кошка тоже была членом семьи, мне же оставалось тер-

' Годовщина первого Причастия.

петь, когда она мурлыкала, лежа на моих тетрадках, или восхищаться ее внешностью). Я была счастлива познакомиться с уютной жизнью этого семейства; для моей немолодой учительницы наш дом находился слишком далеко, и она попросила, чтобы я приходила заниматься к ней. Обычно, когда я входила, меня встречала престарелая госпожа Кошен. Она смотрела на меня своими большими выцветшими глазами, а потом размеренным менторским голосом звала: «Госпожа Папино... Ma..-дмуазель Те...реза здесь!» Детским голоском ее дочь проворно отвечала: «Вот и я, мама». И вскоре начинался урок. Эти уроки (в придачу к образованию) приносили еще одну пользу — помогали мне узнавать мир. Кто мог бы поверить! В этой комнате со старинной мебелью, среди тетрадок и книжек, я часто оказывалась в обществе таких разнообразных гостей, как священники, дамы, барышни и т.д. Госпожа Кошен прилагала все усилия, чтобы вести разговоры самостоятельно, давая возможность дочери проводить урок. Но в такие дни было сложно что-либо выучить: уткнувшись носом в книгу, я слышала все разговоры, даже те, что мне было бы лучше не слышать вовсе, ведь тщеславие так легко проскальзывает в сердце! Одна дама сказала, что у меня красивые волосы. Другая, думая, что ее не услышат, спросила уходя, кто это такая хорошенькая девочка. И эти слова, еще более лестные оттого, что не были произнесены при мне, оставили в душе приятное впечатление, которое ясно показывало, насколько я была самолюбива. Какое сочувствие вызывают во мне гибнущие души! Так просто заблудиться на усыпанных цветами тропинках этого мира! Несомненно, для души, стремящейся к вышнему, ко всем сладостям примешана горечь, а необъятная пустота желаний не может быть заполнена мимолетной похвалой. Если б мое сердце не было обращено к Богу от самого рождения, если б мир улыбался мне с момента вступления в жизнь, кем бы я стала? Дорогая матушка, с какой благодарностью воспеваю я милосердие Господне! Разве не была я, по слову Премудрости, «восхищена от мира прежде, чем злоба его изменила мой разум, а обманчивая видимость прельстила душу»? (Прем. 4, 11). Да и Пресвятая Богородица тоже оберегала Свой цветок. Она не хотела, чтобы он поблек от соприкосновения с земным, и еще до того, как он стал расцветать, забрала его на Свою гору... Пока же этот счастливый миг не наступил, маленькая Тереза возрастала в любви к своей небесной Ма
тери. И чтобы доказать Ей эту любовь, она совершила одно немало стоившее ей деяние, о котором, несмотря на его длительность, я расскажу в нескольких словах...

Почти сразу как я стала ходить в монастырь, меня приняли в общество «Дети святых ангелов». Мне очень нравились духовные упражнения, которые там предлагались, и особенно молитва небесным Духам, в частности тому, кого Господь Бог дал мне в моем изгнании в спутники. Через некоторое время после первого Причастия лента, выдаваемая тем, кто готовился стать «Детьми святых ангелов», была заменена лентой «Детей Девы Марии». Однако, так и не вступив в общество «Дети Девы Марии», я ушла из пансиона. Признаться, эта привилегия не вызывала у меня никакой зависти, но войти в эту организацию как бывшая ученица, так и не завершившая обучения, я не имела права. Поразмыслив о том, что все мои сестры побывали «Детьми Девы Марии», я побоялась быть меньше, чем они, дочерью моей небесной Матери, и поэтому с большим смирением пошла (несмотря на все трудности) просить разрешения быть принятой в это общество в монастыре. Старшая наставница отказывать мне не хотела, но поставила условие:

два раза в неделю во второй половине дня ходить на занятия, показывая этим, что я достойна быть принятой. Это не очень радостное для меня условие обошлось мне крайне дорого. У меня не было любимой наставницы, как у других бывших учениц, с которой можно было бы проводить по нескольку часов подряд, поэтому я ограничивалась тем, что здоровалась с наставницей, а потом молча работала до конца урока рукоделия. Никто не обращал на меня внимания, и я поднималась на хоры в церкви, оставаясь перед Святыми Дарами до тех пор, пока папа не приходил за мной. Это было моим единственным утешением, а Господь, не был ли Он моим Единственным Другом? Только с Ним я умела говорить, а разговоры с людьми, пускай самые благочестивые, утомляли душу. Я чувствовала, что лучше говорить с Богом, чем о Боге, ибо в духовных беседах бывает много самолюбия! Лишь ради Девы Марии ходила я в монастырь... Порою я чувствовала себя одинокой, такой же одинокой, как во дни моей ученической жизни, когда я, тоскующая и больная, бродила по огромному двору и повторяла слова, которые всегда умиротворяли и придавали силы моему сердцу: «Жизнь — это

твой корабль, а не пристанище!»1 Эти слова возвращали мне, совсем еще маленькой, мужество, и даже сейчас, несмотря на годы, уносящие ощущения детского благочестия, образ корабля все еще очаровывает душу, помогая ей переносить изгнание... Разве не гласит Премудрость, что «жизнь, как корабль, идущий по волнующейся воде и не оставляющий никакого следа от своего быстрого прохождения»? (см. Прем. 5, 10). Когда я думаю об этом, душа моя погружается в бесконечность, и мне кажется, что я уже касаюсь вечных берегов. Кажется, что Господь уже заключает меня в Свои объятия. Я вижу мою Небесную Матерь: Она идет мне навстречу вместе с папой... мамой... четырьмя маленькими ангелами... Тогда мне верится, что уж теперь-то я навсегда смогу насладиться истинной, вечной жизнью в семейном кругу...

Но прежде, чем увидеть семью, воссоединившуюся на небесах в Отчем доме, мне предстояло еще пройти через множество разлук; в том году, когда меня приняли в число «Детей Девы Марии», Богородица забрала у меня Марию2, единственную опору моей души. Ведь именно Мария руководила мною, утешала, помогала упражняться в добродетели и была моей единственной советницей. Конечно, в глубине сердца всегда оставалась Полина, но она была далеко, так далеко от меня! Привыкая жить без нее, видеть между нами не-предолимые стены, я сильно мучилась. И в конце концов я признала печальную реальность: Полина была потеряна для меня почти так же, как если б она умерла. Конечно, она продолжала любить меня, молиться обо мне, но для меня Полина стала святой, которой уже не нужно было понимать земное, а все мои невзгоды должны были, узнай она о них, удивить ее и помешать любить Терезу... Кроме того, даже если бы мне захотелось, как в Бюиссонне, поведать ей свои мысли, у меня все равно ничего бы не вышло, потому что встречалась она только с Марией. Нам же с Селиной было позволено приходить к концу свидания, и времени хватало лишь на то, чтобы сжалось сердце... Таким образом, у меня была только Мария. Она была мне необходима: с ней одной я говорила о своих угрызениях совести и лишь ей была настолько послушна, что даже духовник никогда не узнал о моей скверной болезни, ведь я исповедовалась ему только в том, что разрешала Мария. Поэтому я вполне могла сойти за душу, менее всех на земле подверженную угрызениям совести, несмотря на то, что

40

находилась на последней стадии этого недуга. Итак, Мария знала все, что происходило в моей душе; она знала также и о моих устремлениях к Кармелю, я же любила ее настолько, что не могла без нее жить. Каждый год тетя приглашала всех нас по очереди к себе в Трувилль. Мне очень нравилось ездить туда, но только вместе с Марией Когда же ее не было, я сильно скучала. И все же однажды в Трувилле я получила огромное удовольствие. Это было в тот год, когда папа ездил в Константинополь. Чтобы немного развлечь меня и Селину (мы очень грустили от мысли, что папа так далеко), Мария отправила нас на две недели к мо-рю. Тетя пыталась доставить нам всевозможных удовольствия: мы катались на ослике, удили рыбу и т.д. Несмотря на свои двенадцать с половиной лет, я была еще совсем ребенком. Помнится, я так обрадовалась красивым голубым лентам для волос подаренным тетей; помнится также, как я пошла на исповедь в Трувилле и исповедовалась даже в этом детском удовольствии, которое показалось мне грехом... Однажды вечером я провела один эксперимент, результат которого меня сильно удивил. Мария (Герен), часто страдающая головной болью, все время хныкала. Тетя ласкала ее, называя самыми нежными именами, но моя двоюродная сестричка продолжала, рыдая, говорить, что у нее болит голова. У меня тоже почти каждый день болела голова, но я на это не жаловалась. Как-то вечером мне захотелось последовать примеру Марии; я уселась в кресло в углу гостиной и начала хныкать. Вскоре Жанна и тетя засуетились вокруг меня, спрашивая, что со мной. Я отвечала, как Мария: «У меня болит голова». По-видимому, мне совсем не шло жаловаться, я так и не смогла убедить их в том, что меня заставила плакать головная боль. Вместо того чтобы приласкать, со мной заговорили как со взрослой, и Жанна упрекнула меня в недоверии к тете, потому что думала, что меня беспокоит совесть... В конечном итоге, твердо решив никогда больше не подражать другим, я не осталась в накладе и поняла смысл басни «Осел и собачка»3. Я была тем ослом, который, видя расточаемые собачке ласки, положил на стол свое тяжелое копыто, дабы получить порцию поцелуев. Увы! Если, подобно бедному животному, я и не заработала удара палкой, то тем не менее отплатили мне

' Из поэмы Ламартина.

2 Мария поступила в Кармель города Аизье 15 октября 1886 год

3 Басня Аафонтена.

той же монетой, и это вылечило меня навсегда от желания привлекать к себе чье-либо внимание, единственная предпринятая попытка стоила слишком дорого!

На следующий год, когда моя дорогая крестная покинула нас, тетя снова пригласила меня, на этот раз одну. Я чувствовала себя настолько выбитой из колеи, что по прошествии двух-трех дней заболела. Пришлось переправлять меня в Лизье. Все опасались, что болезнь серьезна, но это оказалась просто ностальгия по Бюиссонне. Стоило мне только переступить порог дома, как болезнь прошла... И вот у этого-то ребенка Господь Бог собирался забрать единственную опору в жизни!

Узнав о намерении Марии, я сразу же решила не искать более никаких радостей на земле. После ухода из пансиона я устроилась в Полининой мастерской, где навела порядок по своему вкусу. Это был настоящий кавардак: разные «реликвии» и диковинки, сад и птичья клетка... В самой глубине, на стене выделялся большой крест из черного дерева и несколько нравившихся мне рисунков; на другой стене висела корзинка, украшенная кисеей и розовыми лентами, с травами и цветами; наконец, еще на одной стене одиноко царил портрет десятилетней Полины. Под этим портретом стоял стол, на котором размещалась огромная клетка, с огромным количеством птиц, чье мелодичное щебетание раскалывало головы посетителей, но только не маленькой хозяйки, бережно их лелеявшей... Там был небольшой белый комод, набитый учебниками, тетрадками и т.п., на нем стояла статуя Пресвятой Богородицы с подсвечниками и вазами, всегда полными живых цветов, а вокруг множество статуэток разных святых, корзиночек из ракушек, коробочек из бристольского картона! В довершении всего у окна был мой садик (из редкостных цветов, какие только удавалось разыскать), который я добросовестно разводила в горшочках; посередине этого «музея» находилась жардиньерка, куда я помещала свое любимое растение... Перед окном стоял покрытый зеленой скатертью стол с песочными часами, статуэткой св. Иосифа, портмоне, корзинками с цветами, чернильницей и т.д. Всю обстановку завершали несколько хромоногих стульев и восхитительная кукольная кроватка Полины. Эта бедная мансарда, действительно, была для меня целым миром, и, подобно г-ну де Местру, я могла бы написать книгу, озаглавленную: «Прогулка по моей комнате». В этой комнате я любила часами оставаться одна, заниматься и созерцать прекрасный

вид, простиравшийся перед глазами... Но когда я узнала об уходе Марии, моя комната утратила свое очарование. Ни на мгновение мне не хотелось покидать любимую сестру, которой предстояло улететь так скоро. Как же я заставляла ее упражняться в терпении! Всякий раз, проходя мимо двери в ее комнату, я стучала до тех пор, пока она не откроет, и от всего сердца целовала ее. Мне хотелось запастись поцелуями на все то время, когда я буду их лишена.

За месяц до поступления Марии в Кармель папа свозил нас в Алансон, но эта поездка была совсем не похожа на первую: она была печальной и горькой. Невозможно выразить, сколько слез я пролила на маминой могиле из-за того, что забыла привезти туда букет васильков, собранных для нее. Меня, действительно, огорчало все! Какой контраст с тем, что происходит сейчас, ибо теперь Господь Бог дарует мне благодать не удручаться ничем преходящим. Когда я вспоминаю о былых временах, моя душа переполняется благодарностью при виде милостей, полученных свыше. Во мне произошла такая перемена, что я стала неузнаваемой... Это правда, что я жаждала милости «абсолютно властвовать над своими поступками, быть хозяйкой над ними, а не рабыней» (Подражание Христу, Кн. 3, 38, 1). Эти слова «Подражания» глубоко трогали меня, но мне предстояло купить эту бесценную благодать ценою собственных желаний. Я была всего лишь дитя, которое, казалось, всегда подчинялось чужой воле, и это позволяло некоторым знакомым в Алансоне говорить, что у меня слабый характер. Во время этой поездки Леони попробовала войти в общину сестер-кларисс. Я была огорчена таким необычным и быстрым поступлением, потому что очень любила ее, но не успела даже поцеловать ее перед уходом.

Никогда не забуду добродушие и смущение папы, когда он пришел сообщить нам, что Леони уже в облачении клариссы... Как и мы, он находил это чрезвычайно странным, но заметив, как недовольна Мария, не стал ничего говорить. Он повел нас в эту обитель, и там я почувствовала, как сжалось мое сердце. Никогда при виде монастыря я не чувствовала ничего подобного: он произвел на меня совсем другое впечатление, чем Кармель, где все радовало душу... Облик монахинь отнюдь не приводил меня в восторг, и не возникало искушения остаться среди них. И все-таки Леони была довольно мила в своем новом одеянии. Она просила нас хорошенько рассмотреть ее глаза, ибо никогда больше мы не долж-

ны были их видеть (клариссы могут показываться только с опущенными глазами). Но Господь Бог принял только два месяца такой жертвенности, Ле-они вернулась и показывала нам свои голубые глаза, частенько мокрые от слез... Я уезжала из Алансона, думая, что она останется с клариссами, и, удаляясь от унылой улицы Полумесяца1, ощущала тоску в сердце. Нас оставалось только трое, и уже скоро Марии тоже предстояло покинуть нас. Пятнадцатое октября стало днем разлуки! От веселой и многочисленной семьи в Бюиссонне остались лишь две младшие дочери... Голубки улетели из отчего гнезда, а те, кто еще оставались, хотели следовать за ними, но их крылья еще не окрепли, чтобы взлететь...

Господь Бог, Которому было угодно призвать к Себе самую младшую и самую немощную, уже спешил укрепить ее крылья. Ему нравится являть Свою доброту и всемогущество, пользуясь наименее достойными, и Ему было угодно призвать меня раньше Селины, которая, несомненно, больше заслуживала этой милости. Но Господь знал, насколько я немощна, и из-за этого первой укрыл меня в расщелине скалы.

Когда Мария поступила в Кармель, я еще терзалась угрызениями совести. Не имея больше

возможности доверять себя ей, я обратилась к Небесам. Я обратилась к четырем ангелам, опередившим меня, ибо думала, что их невинные души, никогда не ведавшие смущении и страха должны сжалиться над несчастной сестричкой, страдающей на этой земле. Я говорила с ними с простотой ребенка, уверяя, что меня, как самум младшую в семье, мои сестры любили больше всех и больше всех осыпали всевозможными нежностями, и если б они тоже остались с нами на земле, то, конечно же, проявляли свою любовь ко мне... Их уход на Небо не представлялся мне достаточным предлогом, чтобы забыть меня. Напротив, имея возможность черпать из Божественных сокровищниц, они должны были стя" жать мир и для меня, показывая этим, что и на Небе умеют любить! Ответ не заставил себя ждать: сладостными волнами мир стал заполнять мою душу, и я поняла, что если я была любима на земле, то тем более любима на Небе... С этого времени благоговение к моим маленьким братьям и сестрам лишь возрастает, и я часто беседую с ними, рассказывая о горестях изгнания... о своем желании поскорее присоединиться к ним i Небесной Отчизне!

Далее