Лев Регельсон

МОЙ ОТВЕТ О. АЛЕКСАНДРУ МЕНЮ

Любезно прислано автором

Опубликовано на сайте  www.apocalyptism.ru

   Мой ответ о Александру Меню.
   Часть I. О богословской школе Феликса Карелина и паломнической поездке в Новый Афон летом 1968 года.

  В журнале "Континент" № 88 за 1996 г., были опубликованы записанные на магнитофон в 1977 году воспоминания о. Александра Меня, включенные в сборник "О себе...", М. 2007 г.  В частности, он касается событий конца 1960-х гг., в которых я принимал самое активное участие. Поскольку живых свидетелей той эпохи остается все меньше, я считаю необходимым прокомментировать   высказывания столь авторитетного и почитаемого мною человека, а также уточнить некоторые  факты. Надеюсь, что этот мой заочный спор со столь достойным оппонентом поможет расширению духовного кругозора тех, кто не имел счастья быть знакомым с ним лично и не испытал духовного обаяния этой огромной и светлой личности.
 
  Но прежде всего необходимо выполнить "золотое" римское правило: "выслушай другую сторону".
 
  Выдержки из книги "Александр Мень. О себе..." М. 2007 г. Стр. 146...175, с моими уточняющими комментариями:
 
    Феликс был удивительным человеком, безумно темпераментным, страстным, могущим красиво складывать – как в народе говорят, «по книжке говорить» – много часов; человек со схематическим строем ума, который мог бы принести много пользы и для Церкви, и для дела, если бы не его безудержная натура. Он впервые появился еще в 1958 году, после того как вышел из тюрьмы по окончании срока (не реабилитированный), женился на актрисе, которая получила распределение в Иркутск, и отправился с нею туда, работать в театр. Там он узнал обо мне – я в это время жил в Иркутске, – пытался меня найти. По рассказам он составил превратное представление, воображал, что я какой-то визионер или мечтательно настроенный человек. В конце концов, Глеб его разыскал и привел его ко мне, уже на приход. Карелин отвел меня в отдельную комнатку и сразу стал рассказывать, как он сидел в одиночке, как там – тоскуя, разумеется, в этом малоприятном месте, – он начертил на стене почему-то шестиконечную звезду и стал над ней размышлять, медитировать, и оттуда у него возникли целые системы мироздания, системы искупления – в общем, всякое такое. Я на него смотрел с такой скорбью – как смотрят на умалишенных, что он стал быстро все это дело смекать и уже больше мне всей этой «крутистики» не говорил.
  
  Но Глеб был безумно им прельщен, и в Москве проходила целая волна восторгов вокруг Феликса. (По моим впечатлениям, о.Глеб ценил Феликса, но относился к нему достаточно критически. Л.Р.). Он устраивал такие рассказы – толкования книги Апокалипсиса и Даниила, все ходили в полном упоении, а через месяц его почему-то выгоняли из дома. Так происходило и у Анатолия Васильевича Ведерникова, и у многих других. То есть он сначала производил исключительно хорошее впечатление, а потом столь же исключительно отвратительное. У него была идея рукоположиться. Он объехал много городов, поскольку в Москве он жить не мог, он не был реабилитирован. Долго жил в Ташкенте... Все архиереи встречали его с распростертыми объятиями, но потом прогоняли. (В Ташкенте духовным наставником Феликса на протяжении ряда лет был архимандрит Борис Холчев, келейник последнего оптинского старца Нектария.  Л.Р.)
 
  Однажды Феликс привел одного пария, по имени Лева (Натансон, кажется, была его фамилия), который с ним сидел, – этот Лева якобы хочет креститься. Ну, добро! – я с этим Левой познакомился, и в другой раз, когда он приехал ко мне один, мы с ним пошли гулять в лес, недалеко от храма, – он мне рассказывал историю своей жизни. И тогда он мне рассказал о Феликсе удивительную вещь: что Феликс был штатным провокатором, заслан был в так называемую «группу Кузьмы» – компанию молодежи, которая после войны собиралась, чтобы поговорить на религиозно-философские темы – в основном они все были богоискатели. Во главе их стоял парень Кузьма, который сейчас уже умер. Один из них был Илья Шмаин [свящ. Илья Шмаин (1929-2004), рукоположен в священники митр. Антонием (Блюмом). После возвращения из эмиграции служил в храме апп. Петра и Павла у Яузских ворот, ныне уехавший в Израиль]. Феликс Карелин (сын известного чекиста, который был расстрелян) попал в армию только в конце войны (18 лет ему исполнилось в 1943 г. - Л.Р.)и там был взят в СМЕРШ.
 
  (Насчет СМЕРШа, видимо, ошибка – кто бы туда взял новобранца, да еще  сына расстрелянного чекиста? Феликс рассказывал, что он в юности преклонялся перед своим отцом и  после окончания строевой службы сам выразил желание стать "воином  Дзержинского". Его взяли на проверку в качестве рядового "стукача". - Л.Р.)
 
  Для того чтобы искупить грехи своего отца, он должен был работать в качестве агента. Его заслали в эту "группу Кузьмы". Но как человек очень страстный, темпераментный, он, конечно, не годился ни для какого СМЕРШа, он быстро увлекся религиозно - философскими идеями, которые ребята там изучали. (Надо учесть, что в послевоенный период ни книг, ничего не было, а всё так, сами придумывали.) У него там произошло какое-то религиозное обращение – и он ребятам рассказал, что он попал к ним просто по заданию "партии и правительства". Были объятия, слезы и так далее, но потом посадили всех – и ребят посадили, и его тоже.
 
  В лагере в то время – это были те лагеря, которые описаны в "Моих воспоминаниях" [Имеется в виду киига Екатерины Олицкой "Мои воспоминания". Посев, 1971] – он прошел довольно большую школу. Он рассказывал мне о длительных подробных беседах с католическими прелатами, с бывшими эсэсовцами, с еврейскими и латышскими националистами, с профессорами русской литературы. Как человек очень способный и быстро схватывающий, он многое усвоил и был, я бы даже сказал, довольно образованным. По возрасту он лет на шесть меня старше  – примерно 1929 года рождения (насколько я помню, 1925 - Л.Р.). Одно время он там возглавлял чуть ли не полуфашистскую организацию, заявлял, что он немец – у него действительно мать наполовину немка, остальное в нем еврейское. (По рассказам Феликса, это была не "полуфашистская", а  монархическая организация "Крест и Меч", которая готовила коллективный побег из лагеря, чтобы затем поднять восстание против советской власти; среди них оказался стукач, который их выдал. - Л.Р.). А потом он там пережил уже обращение в христианство, в православие, и был крещен. Крестил его карловацкий, кажется (не помню точно), священник.
 
  Но до крещения с ним произошла довольно неприятная история. Он без конца читал какие-то лекции, о чем-то говорил, без конца делился своими идеями. Это делать он умел, в лагере поднаторел. Но многие считали его провокатором (так утверждал Натансон - Л.Р.).   И когда там нашли подлинного провокатора, то было постановлено , что убить его должен Феликс (Феликс рассказывал, что они бросали жребий, причем исполнитель приговора должен был взять вину на себя одного; это была обычная лагерная практика. - Л.Р.)  потому что тогда он докажет, что он сам не стукач. И убить он должен ножом. Это ужасно, потому что убить человека ножом неспециалисту довольно трудно, топором гораздо легче (какое ужасное предчувствие собственной судьбы! - Л.Р.). И вот – он должен был убить его ножом. Это был очень жесткий приговор, и у Феликса, как рассказывал Натансон, выхода не было: либо он порешит этого человека, либо его порешат. Он убил этого провокатора – ему дали второй срок. (Дело было расстрельное, и Феликс провел 9 месяцев в одиночке для смертников в ожидании приговора. Но приближался 1956 год... -  Л.Р.). Мало того, потом он образовал какую-то группу – группа была раскрыта. Как уверяет Натансон (я этого ничего не знаю), Феликс давал какие-то показания ... В общем, Натансон изображал его в виде некоего Ставрогина или еще кого-то в этом роде, который всех их совращал – молодежь зеленую – и всех их губил; он представил Карелина как человека страшнoгo, демонического, виновного тысячу и один раз.
 
  Теперь у меня сразу возникла проблема: если Феликс пришел ко мне как провокатор, зачем он мне привел потом этого Левку Натансона, который все это рассказал? Очевидно, здесь была полная искренность. Или он думал, что Левка не проговорится? (Мне Феликс говорил, что он прекрасно осознавал возможность, что Натансон все расскажет, но чего он не ожидал совершенно – что расскажет в таком извращенном виде.  - Л.Р.). На каком основании – ведь он его даже не предупреждал? И через некоторое время я Феликсу прямо сказал: "Лева рассказывал о вашем таком ... богатом прошлом ...".  Он сказал: «Ну, вы сами понимаете, что я не мог вам всего этого рассказать сразу, потому что, подумайте, – я бы пришел и сказал: я бывший стукач и убийца». Тут мне крыть было нечем. Действительно, он был прав с ног до головы: если бы человек пришел и так отрекомендовался, то, при всем моем "либерализме", я бы его, конечно, как-то принял, – но с величайшим трудом, признаться. Мне бы это стоило больших усилий, и мне было бы трудно погасить в себе шевелящиеся сомнения. Так что здесь он меня убедил. И, в общем, я в конце концов так и думал – что это было искренне.
 
  Впоследствии я о Карелине много слышал от людей, сидевших с ним в лагере. Рассказывали о его пророчествах: он там высчитывал по книге Даниила конец света. Все это получалось у него довольно талантливо, и для людей малоосведомленных это было потрясающе. Я помню, как ко мне приехал один из бывших студентов, с которыми я учился, и просил, чтобы Феликс при мне рассказал всю эту историю. друг мой был поражен – у него прямо рот открылся. Я-то, признаться, ни во что это не верил, потому что я знал, что книга Даниила – это совсем другое, и Апокалипсис – это совсем другое, и вся эта библейская алхимия, которая им преподносилась, была мне нипочем. Но Глеб был просто в стопроцентном восторге; некоторые дамы записывали за ним. Но как-то потом это все не получилось. Эшлиман его терпеть не мог, признаться.
 
  И вот когда роль Феликса оказалась роковой: когда Глеб и Николай Эшлиман задумали писать письмо, но ни один, ни другой не "тянули", они попросили Феликса. Вот кто был этот человек.
 
[Далее идет рассказ о. Александра об "Открытом Письме", который я здесь опускаю – эта большая тема требует отдельного рассмотрения. - Л.Р.]
  {...}
 
  Все это время у них были радения: то есть разговоры "за сухим" или "мокрым", воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: "Вот поднимется, вот начнется". В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния, и Карелин, который всегда жил этими апокалиптическими веяниями, тут же во все это вонзался, начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом – то, с чем Феликс уже раньше в Москву явился, – накаленная, нездоровая атмосфера. Я ждал, что вот-вот они просто душевно сорвутся. Тогда я, чтобы как-то занять их и к тому же занять некоторых наших ребят-прихожан, предложил им: "Вы все равно собираетесь, выпиваете. Зачем вся эта говорильня, ведь у нас огромный изъян у всех: все толкуют про богословие, но богословски невежественны ужасно – все, в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы изучать богословие". Меня всегда угнетает невежество – всякое. Когда начинают говорить, а сами вообще не знают, о чем идет речь.
 
  Хорошо! Прекрасно! Было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были там мои прихожане, ребята (Борисов, Меерсон, Барабанов - Л.Р.) и отцы (Эшлиман и Якунин - Л.Р.), и Карелин ... Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: сказал, что открывается "частная духовная академия" и он – "ректор академии". (Вообще-то "ректором" считался Эшлиман, а Феликс – просто преподавателем. - Л.Р.). Я еле перенес всю эту ситуацию и больше ни разу не переступил порог этой комнаты, сославшись на занятость. Я просто не мог больше всего этого выносить – душа не принимала.
 
  Мне был представлен на утверждение план их занятий. Так, по названиям, все вроде было похоже на богословие. Стали они изучать. и читать, и прочее. Потом, с каждым разом, я чувствую по своим прихожанам, что они дуреют. Феликс – человек очень способный, талантливый, быстро схватывал все. Он из обрывков того, что читал, строил какое-то свое, очень своеобразное, схематическое, параноическое, апокалиптическое богословие. Там были интересные ходы, но в основном это были синтезы, схемочки – схемочки, цифры одна на другую накладывались. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И потом я начинаю слышать от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: "Где это вы нахватались такого?"– "А вот, мы там ..." – и так далее. Я не буду сейчас называть имен тех, кто там присутствовал, потому что все хорошие люди и пускай они сами обо всем расскажут.
 
  А дело – все хуже. И тогда я уже начал сопротивляться, я говорил, что все это совершенная чепуха. Потом меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу, я уже не помню, какую, но совершенно невинную, – и вдруг кто-то из мальчиков мне заявляет: "Цензура ее отклонила". Я говорю: "Что это за новости такие? кто там цензура". Оказалось, эта "академия" уже породила цензуру: Карелин сказал, что этукнигу – "нельзя". И вообще там с таким смаком стали поговаривать об инквизиции. Все катилось в сторону какого-то патологического фанатизма.
 
  Я к ним больше никогда не ходил.
 {...}
 
   В общем, я чувствовал, что разрыв неизбежен – разрыв с людьми, которые просто уводят наших ребят куда-то в сторону. Случилось это на Рождество 1965 или 1966 года (1966 - Л.Р.), когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитанчук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нам нравится убранство – они навешали всяких символов (это были монархические символы: ведь все же волхвы считаются "царями" - Л.Р.), все это была детская дурацкая игра (обычное рождественское театрализованное действо - Л.Р.). И потом за столом Феликс произнес проповедь – именно проповедь – на моральную тему, причем почему-то это совпало с его собственными жизненными ситуациями совершенно противоположными, так что все это выглядело не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели картонные короны (я сам их клеил из цветной бумаги, вроде получилось красиво, но о вкусах не спорят.
- Л.Р.), и у меня была такая мысль: сидят люди околпаченные. Я, разумеется, отказался, но на бедного моего друга, который со мной был, – тоже духовное лицо – все-таки умудрились напялить это дело. Я просто ушел оттуда.
 
   Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел такой разговор: "Мы в разных церквах", сказал он. (Здесь о. Александру изменяет память: я сказал это не тогда и не совем так, почти сразу после крещения, еще до знакомства с Феликсом. - Л.Р.).  Я ответил, что Церковь только одна и что вообще Феликс их губит, что его подослал либо ГБ, либо сатана – только я до сих пор не могу решить, конкретно кто. Ну, Регельсон, конечно, совсем разъярился (увы, что было, то было - Л.Р.). А тут еще одна женщина сказала, что она якобы видела Карелина в тех местах, где не следует видеть, – в какой-то приемной на Лубянке или что-то в этом роде... (Именно это мне о. Александр и рассказал. - Л.Р.). Это был миф, как потом оказалось. Я это и воспринял как миф, но сказал об этом, что такие вещи "ходят", потому что это – либо прямо сатана, либо сатана через руки врагов. Иначе не могло быть – такая дикая, абсурдная ситуация создавалась.
 
  (Как вскоре случайно узнал  о. Глеб Якунин, в КГБ  состоял на службе двойник Феликса, который и одевался как он; стало очевидным, что он был специально показан той женщине, чтобы посеять у нас подозрения; провокация, к сожалению, удалась. - Л.Р.).
 
  Тогда Феликс явился ко мне, чтобы выяснять отношения, и мы ночью, после всенощной, ходили вокруг храма, а я его поддразнивал: вокруг нас кругами бегала собака, и я ему говорил, что это Мефистофель, который некогда пуделем ходил вокруг Фауста, – Феликс быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он принес нам огромное зло, что он частично разрушил наш приход, что он замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему, что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я все это предал, потому что я ему перестал доверять. Я промолчал, я не хотел ему говорить, что человек, который работал агентом в течение ряда лет, человек, который был убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность стеклышка. Разумеется, у нас  были основания всегда подозревать его в чем-то.
 
  Хотя вообще я никогда не подозревал его  в неискренности. И впоследствии я полностью убедился, что все подозрения относительно его нечестности были напрасными – он был совершенно честен.  Я вам сейчас расскажу, при каких обстоятельствах я в этом убедился.
 
  Где-то в 60-х годах у нас с ним происходит полный разрыв. Я поставил ребят (Барабанова и Меерсона – Л.Р.) перед выбором: либо вы с ним, либо вы в нашем приходе. С ним остаются двое: Капитанчук и Лев Регельсон; все остальные примыкают к нашему приходу – в общем, от Карелина отходят. Естественно, с ним остаются Глеб и Николай Эшлиман, хотя с ними я продолжаю поддерживать отношения, но они все реже ко мне приезжают, и отношения у нас становятся все более и более холодными. Году в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом, кажется, на каком-то торжестве, мы разговариваем с Николаем, и он говорит: "Феликс – человек Божий, посланный свыше", – он говорит вот такие слова. А через три месяца он приехал ко мне и сказал: "Это сатана, и вообще я с ним порвал".
 
  Что же там произошло? Там произошло следующее. Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитанчука, Льва Регельсона и еще кого-то – я уже не помню, – без конца заседала у Николая в саду, в домике. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали ... Жили мифами, жили, совершенно, полностью оторвавшись от действительности. Отсюда как раз и происходили все промахи в связи с письмом (снова речь идет об "Открытом Письме Патриарху" о.Эшлимана и о.Якунина - Л.Р.). Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: что все православие поднимется, все перевернется, раскол, и так далее ... [ ... ] (Не могу отрицать, что эта картина весьма близка к действительности.  - Л.Р.)
 
  Именно в то время я пытался вывести их на переговоры с Патриархией в лице Никодима, но ничего не удалось, как я уже говорил, – отчуждение было полное. Я был полностью занят работой, и приходской, и литературной. [ ... ]
 
  (Дальнейший текст я не комментирую, поскольку ниже излагаю свою версию этих событий. - Л.Р.)
 
  Вдруг – где-то в дороге – на них сошло озарение, что скоро приближается конец света и что в этом году будут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: будут землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил по домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Я-то не придал этому значения и уехал себе на озеро Селигер. А в это время наши тут сходили с ума – он подействовал на многих. Только Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян. Один священник, который туда поехал, бросил без всякого объяснения свой приход, его сняли со службы.
 
  Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и там нет нечестивых ... Ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей – хотя чего стоит такое, со страхом, крещение.
 
  Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что тут было такое смятение в наших рядах. Были тяжелые переживания у всех этих людей, но – ничего не состоялось. Я впоследствии Глебу говорил: "Ты не видишь, что все это было иллюзорно?" Но он так упорствовал – как-то ему хотелось в это верить. Так что он не отказался, а просто постепенно терял к этому интерес.
 
  Потом они говорили, что не указывали точного времени, хотя мне передавали, что указывали – не только приблизительное время, но и число.
{...}
 
  После этого Эшлиман сказал мне, что все его представления о Феликсе как о Божьем человеке никуда не годятся.
 
  Николай полностью от этого отошел. Но катастрофа была для него слишком великой, он просто не мог этого пережить. Я пытался его как-то поддержать, но с ним начались какие-то удивительные трансформации. Он душевно настолько изменился, что стал совершенно другим человеком. Я никогда в жизни не встречался с подобного рода метаморфозой личности. Весь слой его духовности – очень значительный, насыщенный мистицизмом – смыло начисто, и обнаружился изначальный слой, весьма поверхностный, и мы с ним, будучи перед этим довольно близкими, по-настоящему близкими друзьями – оказались людьми совершенно чужими, которые не только не понимали друг  друга, но которым не о чем было говорить друг с другом.
 
  {...}

Иногда до меня доходят слухи, что он в больнице ... Ему неприятно и тяжело видеть своих церковных друзей, церковные темы сами по себе его коробят. Необычайной одаренности пастырь получил здесь непоправимый удар, который сшиб его с ног совершенно. Я считаю, что в этом в значительной степени повинен Феликс, который создал им эту истерическую атмосферу, а Николай был склонен к такой экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков.
 
  Феликс остался рядом с Капитанчуком и Регельсоном, затем по очереди с ними со всеми разругался, остался один и сейчас, как мне известно, примкнул к неославянофилам, и теперь он – истинно русский человек. Он иногда появляется в церкви Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал ко мне в церковь. Я ему не стал напоминать наш разговор о том, что мы в разных церквах находимся, я ему сказал, что храм наш – открыт. Конечно, я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход, поэтому я не дал ему никаких намеков в этом направлении. Не хотел почему? Потому что я видел, что это бесполезно; бесполезно было с самого начала, когда я только крестил его, – потому что он сразу стал мудрить свое, пошел со своими идеями. А это плохо. Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то «выдал». Так ничему никогда не научишься. Безнадежно ...
 
  Что касается Глеба, то он, конечно, впал в некую такую грусть после всего этого, но его спасла все-таки более крепкая натура, а потом он ввязался в диссидентство, потом принял руководство группой по защите прав верующих. В общем, если сказать честно, эта деятельность из всех видов деятельности, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба. Мы с ним продолжаем изредка встречаться, по-прежнему любим друг друга и по-прежнему следим за судьбой друг друга, хотя внешне наши пути разошлись.
 
  {...}
  А после этого, пожалуй, мне уже трудно рассказывать о событиях, потому что внешних событий-то на
самом деле не было. Глеб продолжал трудиться, Николай – "выпал", а я перешел в Новую Деревню.
    
                                   Мой ответ о. Александру.
 Начну с исповедания своей духовной уверенности: отец Александр сейчас молится за всех нас перед Престолом Божиим. И это убеждение сложилось сразу же  после того, как его миссионерский  подвиг был увенчан кровью мученичества.
 
 Трудно оспаривать мнения такого человека.
 Трудно, но необходимо.
   
 Обладая великими духовными дарами и достойно исполняя свое труднейшее церковное служение, он не счел возможным принять и благословить другие духовные дары и другое церковное служение. Его искренние воспоминания показывают, что в нашей духовной работе он видел большую опасность для того дела, которому он посвятил свою жизнь. Опасения эти были ложны, ибо различные церковные призвания лишь на поверхности кажутся взаимно противоречащими, тогда как на духовной глубине они дополняют и восполняют друг друга. У людей с большим призванием и ошибки большие: в частности, специфические формы греха, связанные со своим призванием, кажутся понятными и простительными, – тогда как грехи, сопутствующие другому призванию, представляются вопиющими и нестерпимыми. 
 
  Спектр божественных даров настолько широк, что даже святому человеку не всегда удается осознать его во всей полноте. Тем более, что святыми не рождаются, святыми становятся. Причем становятся только на рубеже жизни и смерти. Как сказано:
 
 "Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их" (Евр.13:7).
 
  Публикация воспоминаний о. Александра служит для меня знаком: пришло время рассказать, что же тогда произошло на самом деле, или, более точно, –  показать, как это видится по прошествии сорока лет одному из участников этих событий. Если не сделать это сейчас, то потом уже некому будет исправить односторонность в их освещении.
 
  Всему в жизни – даже при наличии необходимых способностей, приходиться учиться, а чтобы достичь каких-то реальных результатов, – учиться долго, упорно и настойчиво. Но и этого недостаточно: нужно путем проб и ошибок  приобретать навыки применения этих знаний на практике. Эти утверждения сразу перестают быть банальными и самоочевидными, если приложить их к такому специфическому делу, как "пророческое богословие". Проверяется же оно на деле в молитвенном и аскетическом опыте, построении семейных и церковных отношений, в поиске и реализации своей социально-политической позиции. В этой жизненной практике человек богословствует и пророчествует не только умом и сердцем, но, так сказать, "собственной кожей": во всяком случае, мы понимали это именно так.
 
  В древнем Израиле столетиями действовали специальные пророческие школы – только на этом фундаменте и могло быть построено великое здание Библии. Небольшой кружок, собравшийся вокруг Феликса Карелина, по существу, и был такой "пророческой школой" –  соответствующей требованиям и возможностям нашего времени. Возникла она не на пустом месте, но выросла на могучем древе русской пророческой традиции: Феликс приобщился к ней в "лагерном университете", остальные  самостоятельно прошли необходимую жизненную и книжную подготовку. Все так называемое русское религиозное возрождение, участниками которого мы себя осознавали, было ничем иным, как именно пробуждением пророческого духа. "Так называемое" –  потому что это еще не было религиозным возрождением самого народа (до этого и сейчас далеко);  это было очень узкое, сугубо элитарное движение. Но с этого всегда все начинается. Его деятели допускали множество богословских, политических и моральных ошибок, –  но как же поучительны их ошибки, как содержательны и глубоки их вопросы и как плодотворны их попытки, пусть и неудавшиеся, найти решение этих вопросов. И мы, опираясь на их опыт, стремились идти дальше.
 
  Впоследствии я узнал, что был куда более древний, более глубокий и более церковный опыт  "пророческой школы" на Руси  – духовное братство преподобного Сергия Радонежского. Хотя мы тогда еще этого не знали, но мы глубоко почитали преп. Сергия, часто ездили в Радонеж, Феликс с семьей жил там каждое лето. Даже открытие "школы" неслучайно было приурочено ко дню памяти преп. Сергия. И, конечно, рублевская "Троица" была нашей главной, любимой иконой. 
 
  "Школа" Карелина прожила семь лет: срок сам по себе немалый, –  особенно если учесть регулярность, непрерывность и интенсивность наших занятий. Величайшая моя благодарность Феликсу  – за то, что он приобщил, приучил нас к средневековому, византийскому, святоотеческому стилю мышления. Все остальное можно было бы освоить самостоятельно, но этому в наше время научиться практически негде. О. Александр говорит, что о.Сергий Булгаков имел "великую любовь" к догматическому богословию, причем тут же откровенно признается ("О себе", стр. 250), что у него самого к этому "нет вкуса" .Такой же "великой любовью" догматическое богословие было и для нас: без этого фундамента любое толкование Писания "повисало в воздухе", и любое пророчество теряло критерий истинности. Вот и еще одна серьезная причина для взаимного непонимания между
о. Александром и Феликсом Карелиным. Патриарх Тихон говорил: "Тем и хорошо Православие, что оно может многое вместить в свое глубокое русло". От себя добавлю: оно-то нас вмещает, а вот мы его – нет.
 
  Здесь уместно сказать о существенном различии в содержании и целях обучения, –  между школой о. Александра Меня и школой Феликса Карелина. Прежде всего, сам круг чтения у нас был очень разный. Наш "подготовительный класс" включал в себя практически все основные труды о.Сергия Булгакова, о.Павла Флоренского, Федорова, Соловьева, Эрна, Трубецких, Бердяева. Мы совместно изучали доступные нам святоотеческие трактаты (к сожалению, только в русском переводе). Большое внимание  мы уделяли богословию русских духовных академий (Болотов, Бухарев, Юнгеров и др.), регулярно обсуждали статьи из "Православной Мысли" и "Богословских Трудов". И, конечно, главным было перечитывание и толкование Св. Писания, особенно пророческих текстов. Вся эта работа знания нужна была нам  для решения собственных духовных, интеллектуальных, психологических и житейских проблем. При этом замечу –  несмотря на общую школу, все мы были очень и очень разные, и расхождения в ряде важных вопросов были весьма глубокими.
 
  Но в чем мы все оставались вопиюще, девственно невежественными –  это был огромный интеллектуально-богословский мир, творцами и закондателями были такие великие мыслители, как Тишендорф, Барт, Ричль, Бруннер, Тиллих, Раннер, Кюнг и многие другие: то есть именно тот мир, в котором о. Александр и его ученики чувствовали себя как дома. И дело не в том, что у нас не хватало на это сил: Барт не сложнее Булгакова, но он нам был просто неинтересен, – так же, как о. Александру был неинтересен Булгаков (впоследствии я по возможности стремился исправить эту ошибку). Здесь была наша ограниченность, наш субъективизм, – но это было бы еще полбеды. Беда же заключалась нашей нетерпимости к "либеральному богословию", –  еще агрессивной, чем нетерпимость о. Александра по отношению к нашему стилю мышления и поведения.
 
  Наша однобокость в сочетании с самоуверенностью привела к самым печальным последствиям. Пока мы были вместе, сама атмосфера братской соборности удерживала нас от крайностей, приглушала наши худшие стороны и раскрывала лучшие. Многое изменилось после того как  мы разошлись по разным путям. Карелин "вляпался" (иначе и не скажешь) в "православный национал-коммунизм". Я долгие годы "выкарабкивался" из мистически-спиритуальных прельщений. Более осторожную и взвешенную линию выдерживал Виктор Капитанчук. В наибольшей степени нашему "монофизитскому мироотрицанию" всегда противодействовал о. Глеб Якунин. Его, на мой взгляд, часто "заносило" в этическую нетерпимость и политический "активизм", но все же он среди всех нас в наибольшей степени оставался "халкидонцем". О.Глеб не формально, а по существу принимал, как в Иисусе Христе, так и в текущей жизни, оба начала: божественное и человеческое, – не пытаясь умалить одно из них в пользу другого. Может быть, именно благодаря этой его способности сохранять равновесие между крайностями (при всей внешней горячности) он всегда сохранял дружеские отношения с о. Александром – даже в период наибольшего обострения конфликта.

  Ясно, что без определенной изолированности от окружающего мира была бы невозможна длительная духовная соредоточенность, столь характерная для карелинской школы. Внешне это выглядело как своего рода "секта" –  и, конечно, элементы сектантского духа у нас были. Я ушел от Карелина, когда продуктивная работа себя исчерпала и начал усиливаться бесплодный и бессмысленный "вождизм" руководителя. Именно это в наибольшей степени, и совершенно справедливо, тревожило о. Александра. Мы могли стать сектой –  все предпосылки для этого были налицо. Ничего удивительного и нового в этом нет:  вокруг всякого духовно одаренного и деятельного человека в Церкви с какой-то почти роковой неизбежностью начинает вырастать что-то сектообразное. Удивительно другое – то, что мы сектой все же не стали! Прежде всего, в самом Карелине верность истине и твердое догматическое сознание оказались сильнее естественной амбициозности. И то, что сложилось вокруг него в последние годы его жизни (уже без нас), осталось "кружком единомышленников", но в секту не переродилось.
 
  Как и положено настоящему ученику, я постепенно разошелся с Карелиным почти во всех важнейших взглядах. Однако главной причиной разрыва для меня было не само по себе различие позиций, но фундаментальная, базовая установка Феликса: обязательным условием братской любви должно быть единомыслие. Именно эта установка для меня категорически, абсолютно неприемлема. Моя позиция, выношенная всем опытом жизни, прямо противоположна: братолюбие предшествует единомыслию и рождает его, хотя и рождает в муках. Конечно, любовь без единомыслия – это тяжкий крест, но на то мы и христиане... В  самой школе Карелина требование единомыслия порождало бесконечные споры и разделения, в чем нас совершенно справедливо упрекал о. Александр. Но даже в  этом трагическом опыте разрушения братства я вижу один из важнейших уроков, которым мы обязаны нашей "школе". Как говорят физики: "отрицательный результат – это не отсутствие результата; это – тоже результат".
 
  Возвращаясь к "Воспоминаниям", замечу: напрасно беспокоился о. Александр о том, что мы угрожали "разрушить" сложившийся вокруг него приход. Мы не стремились ни к какому расширению: скорее нас можно было упрекнуть в отталкивании от себя тех, кто "тянулся на огонек". И не было необходимости "предъявлять ультиматум" Меерсону и Барабанову, –  они бы и сами вскоре от нас ушли. А больше, собственно, никого в школе "из прихода" и не было (Саша Борисов заглядывал редко, а вскоре и совсем перестал нас посещать).
 
  Повидимому, позиция о. Александра была прежде всего обусловлена его стремлением к единству,  универсальности, кафоличности, – однако  мы с нашим "апокалиптизмом" и "византинизмом" в эту "универсальность" как-то не вписывались. И поэтому тот образ церковности, который вдохновлял всю его неутомимую и плодотворную деятельность, терял в его глазах свою полноту и цельность. Отсюда у него и могло возникнуть чувство опасности, исходящей от нашей "секты". Я думаю,что этот его образ был слишком идеализированным, утопичным, не допускающим глубинных, трагических противоречий. Это совершенно органично для апологета и миссионера, главная задача которого – не подчеркивать, но смягчать подобные противоречия (хотя бы на эмоциональном и рассудочном уровне), максимально облегчая множеству людей вхождение под спасительный кров церковности. 
 
  Наверное, именно поэтому о. Александра так глубоко задели слова молодого человека, которого он только что крестил: "Я пришел не в эту окаменевшую церковь, но в ту грядущую, которая зреет внутри нее". Меня в самом деле изумила и возмутила духовная "теплохладность", которую я почувствовал в том духовенстве, с которым начал постепенно знакомиться. Всем своим существом потрясенный первой встречей с Богом, я полагал, что подобный духовный опыт опыт в Церкви является чем-то нормальным и обычным. В силу своей эгоцентрической наивности, я был сильно "ушиблен", убедившись, что это далеко не так.
 
  Однако, вопреки тому, что написано у о. Александра, я вовсе не говорил: "Мы с Вами в разных церквах" –  как раз в нем-то я сразу и в полной мере почувствовал дух той самой Святой, Соборной и Апостольской Церкви, в которую я уверовал. Но ради целей "церковного строительства", как он его понимал (и это понимание четко выражено в "Воспоминаниях") –  он как бы "остужал" в себе свойственное ему горение духа. И только в последние годы жизни этот огонь заполыхал в нем во всю мощь. Не случайно тема, к которой он обратился в самом конце жизни, – это "Апокалипсис", тогда как прежде он от нее осторожно уклонялся. Книга с таким названием была издана уже после его смерти, по материалам последних лекций (интересно, что точно так же появился на свет "Апокалипсис" о. Сергия Булгакова).  Не следует забывать, что он был не только великим миссионером и уникальным пастырем, но также исполнял и особое пророческое служение, настойчиво и беспощадно разоблачая пережитки языческого магизма в церковной жизни.
 
 Теперь, в контексте общей духовной ситуации, которую я попытался обрисовать, можно рассказать о пережитом членами нашей группы духовном опыте, которому столь много внимания уделено в воспоминаниях о. Александра.
 
  Впервые я приехал в Новый Афон на Пасху 1966 года, по приглашению великого старца (так его именует современный "Глинский патерик") Серафима Романцова, и сразу "прилепился душой" к этой земле. Поднимаясь на святую Иверскую гору, я сказал себе: "Вот здесь я хочу жить и умереть". Я тогда начал готовиться к уходу в  "пустынь" в горах Абхазии – и ушел бы, если бы не те духовные перспективы, которые мне вскоре открыл Феликс Карелин. Под впечатлением моих рассказов, тем же летом туда приехал отец Николай Эшлиман, который со свойственным ему размахом стал "обживать" это место. Все лето у меня прошло в беседах с Феликсом, в которых он шаг за шагом раскрыл мне свое понимание пророчеств "Апокалипсиса". А 8 октября 1966 года в маленькой квартире (которую я снимал возле Николо-Хамовнического храма) произошло открытие Карелинской школы, которую он "скромно" предложил назвать "Академией" – по аналогии с Академией Платона!
 
  Перед этим я взял на себя трудную миссию – убеждать каждого предполагаемого участника в том, в чем убедился сам: Феликс, при всех его личных недостатках, человек искренний, глубоко верующий и церковный по духу. Главным препятствием была дурная репутация Феликса в сочетании с его ужасным характером: вспыльчив, обидчив, нетерпим, порой просто груб. Впрочем, были у него и весьма положительные качества: отходчивость, готовность просить прощения и, главное - исключительное дружелюбие и верность. Мне казалось недопустимым, чтобы те духовные богатства, которыми он обладал, пропадали втуне – нужны были ученики, которым можно было бы все это передать.
 
  Афонские события начались ровно через год, после нашей очередной совместной поездки. Случилось так, что о. Николай Эшлиман задержался в Новом Афоне, и мы возвращались вчетвером: Карелин, Якунин, Капитанчук и я. В купе поезда продожались наши обычные собеседования. И  вот что с нами произошло. В какой-то момент мы осознали, что "шестая печать" Апокалипсиса Иоанна означает вовсе не атомную войну, как раньше полагал Феликс, но скорее какой-то геофизический катаклизм. Никакого откровения свыше при этом не было, мы просто непредвзято прочитали текст.   Таких моментов у нас и до и после было множество, и мы, как всегда, пережили это новое постижение с воодушевлением. Но сразу после этого произошло то, чего мы сами придумать никак  не могли: путем сплетения символов, явно не случайного, нам было указана определенная дата, а именно 10 июля. Затем это число было подтверждено другим сочетанием знаков, никак не связанным с первым. Откровение исчерпывалось датой: нам не был указан год, а главное – не было указано, что же именно в этот день должно произойти. Все остальное мы "домыслили" сами, при этом, в силу еще недостаточной опытности, не всегда четко отделяя действительное содержание откровения от наших "добавлений".
 
  "Домыслили" мы следующее: 10 июля наступающего 1968 года, может (именно только "может") произойти некий катаклизм, например, столкновение астероида с поверхностью Земли. Ничего невозможного в этом нет: кстати, через месяц ученые заговорили о приближении к Земле астероида "Икар". Даже был депутатский запрос в британском парламенте: что собирается предпринять правительство в связи с этой угрозой? Но мы-то в поезде про этот "Икар" еще ничего не знали!
 
  Однако даже после этих сообщений по радио мы не имели права ничего утверждать – была только некоторая вероятность столкновения. У нас хватило трезвости признать, что никакого определенного откровения на этот счет мы не получили; точно так мы об этом и рассказывали тем немногим, с кем сочли нужным поделиться. Никакой "массы" людей мы не собирали, о "конце света" не говорили ни слова, и никого не "уговаривали бежать из Москвы" – вопреки тем "слухам", на которые ссылается о. Александр. Тех, кому мы (в основном именно я, хотя в этом Феликс меня и удерживал) об этом рассказали, оказалось не более 10-15 человек. А уж они разнесли все это дальше: и, конечно, без всяких этих наших оговорок и уточнений: что, мол, это только вероятность, а не увереннность, и что в крайнем случае речь идет только о начале длительной апокалиптической эпохи. Народ у нас в этих вопросах прост до наивности и лишними сложностями свой разум не обременяет: "конец света" – и все тут! Все или ничего! Считать "больше чем до двух" в таких делах почему-то не принято. Конечно, речь идет не о "народе", а о нашей церковной интеллигенции.
 
  Поскольку вероятность катастрофы все же была, и мы не имели права ее игнорировать, то мы приняли вполне рациональное и компромиссное решение: проповедью не заниматься, осторожно сообщить о наших опасениях только ближайшим друзьям, а самим быть в этот день на Иверской горе. При этом каждый поступал по своему личному усмотрению. Капитанчук и я взяли с собой жен с грудными младенцами, Феликс – больную престарелую мать. Был также привезен большой чемодан с бумагами и книгами: подготовительные материалы к анализу "новоявленного лжеучения митрополита Никодима Ротова". Мы полагали, что после ожидаемого катаклизма продолжится жизнь со всеми ее заботами: и церковные проблемы, которые нас тогда волновали, не только не исчезнут, но еще более обострятся. О. Глеб, в предвидении массового крещения местных жителей после этих событий, даже заватил с собой комплект икон и пятьсот крестиков.
 
  Отец Николай Эшлиман с января 1968 года от нас отошел, повидимому, опасаясь публичного "позора", если "ничего не случится". Как бы вместо него, неожиданно появился отец Николай Гайнов: по своему духовному складу человек трезвый и рациональный, он отнесся к нашим ожиданиям со всей серьезностью и поехал вместе с нами. Но поехал он один, без семьи и через две недели вернулся, поскольку истекал его церковный отпуск. Кстати, никто его за это со службы не снимал, как ошибочно утверждает о. Александр. Отец Глеб тоже был один – его супруга энтузиазма не проявила, а настаивать, даже по отношению к членам семьи, никто из нас не считал себя вправе. Вот, собственно, и весь состав нашей паломнической группы. Получается два священника и три мирянина с семьями. "Три священника и двадцать мирян", о которых пишет о. Александр, никак здесь не набирается. Позже на несколько дней заехал нас навестить Павел Мень, был очень приветлив и доброжелателен.
 
  Наконец, в заветный день наша небольшая группа (жен с детьми и больную мать Феликса пришлось оставить дома) с утра поднимается на Иверскую гору и пребывает там в молитве и чтении Писания. Как всем хорошо известно, никакого геофизического катаклизма в тот день не было. Не было также никаких знамений или явлений. Но сказать, что "ничего не произошло" тоже нельзя, хотя это было совсем не то, чего мы ожидали. 10 июля 1968 года на вершине святой Иверской горы, в некоем тонком духовном огне Господь "отверз наш ум к пониманию Писания", и к нам пришло новое понимание пророчеств, относящися к временам Апокалипсиса. Невозможно было оценить это иначе, как откровение: ибо мы узнали то, до чего сами никогда не смогли бы додуматься.
 
   Все еще не пришло время рассказывать о содержании этого откровения, но для меня все последующие годы жизни были, по сути, посвящены углубленному осмыслению различных его аспектов. Через двадцать лет, занимаясь русской иконописью, я пришел к выводу, что впервые  пророчество на эту тему было высказано Сергием Радонежским, но не всенародно, а только ближайшим ученикам. В двух великих иконах той эпохи – "Архангел Михаил с деяниями"  неизвестного автора и "Троица" Андрея Рублева – это пророческое откровение преп. Сергия было выражено на специфическом языке "богословия в красках".

 (Подробно об этом см.   www.apocalyptism.ru/Mihail.htm )

  А еще через двадцать лет, именно сейчас, я впервые публично рассказываю о том, как все это начиналось...
 
 Таково было духовное содержание событий.
 
 Но наша собственная духовность – такая хрупкая и слабая! А наш природный эгоцентризм – такой мощный и всеобъемлющий! И потому наше разочарование было горьким и возвращение в Москву – мучительным. А мы-то уж было надеялись, что вся эта занудная обыденщина кончится, и начнется настоящая, яркая, насыщенная событиями жизнь. Все эти надежды рухнули, и только образ крестоношения позволил нам вынести вновь наступившие бесконечные будни жизни.
 
  Под конец расскажу об одном малоизвестном продолжении этой истории.
  Питаясь слухами, исходившими из окружения о. Александра, Никита Алексеевич Струве в 1971 г. опубликовал в "Вестнике РСХД" соответствующую "информацию" о нашей поездке в Новый Афон.
    
  Привожу здесь возмущенную реплику о.Глеба Якунина и последующее извинение Н.А.Струве.

  
  ТЕЛЕГРАММА СВЯЩ. ГЛЕБА ЯКУНИНА.
       Редакции Вестника 
    
   Крайне изумлен Вашей заметкой, опубликованной в 99-м номере Вестника, содержащей безответственные утверждения, касающиеся авторов Открытого письма. Считаю необходимым заявить следующее:
    1. Ваше утверждение, что я удалился в горы в ожидании конца Мира, совершенно не соответствует действительности. Цель моей поздки в Новый Афон Вам неизвестна; при этом вызывает недоумение нарисованный Вами карикатурный образ священника, который в ожидании конца Мира распродает свое имущество.
     2. Третий автор Открытого письма к Патриарху Алексию, Феликс Карелин, мой друг, никогда не наталкивал меня ни на какие, как Вы пишете, слишком резкие, а иногда и сумасбродные поступки. Я знаю Феликса Карелина как серьезного богослова, человека православного, церковного, духовно трезвого.
     3. Повторив легенду о влиянии третьего на двоих, вымышленную людьми, не понимающими духа соборного единомыслия, Вы нарисовали перед читателями Вестника такой образ взаимоотношений между тремя авторами Открытого письма, который совершенно не верен.
     В заключение не могу не выразить свое глубокое сожаление, что Вы стали жертвой сознательной и злостной дезинформации, усердно распространяемой всевозможными гасителями духа.
     Говоря Вашими словами: сложность ситуации да не будет извинением наивности.
     Ради пресечения соблазна, пастырски прошу Вас опубликовать текст телеграммы в очередном номере Вестника.
  15 ноября 1971 г.     Священник Глеб Якунин
 
   [Ответ Н.А. Струве, опубликованный вместе с текстом телеграммы]:
 
   Прим.: Приношу извинения свящ. Глебу Якунину в том, что в ответе Р. Гулю (Вестник, № 99, стр. 47), походя и на основании слухов, правда широко распространенных и заслуживающих доверия, коснулся той сложной психологической ситуации, в которой оказались авторы исторических писем Сов. правительству и Патриарху Алексию. (Напомним, что неправедное и жестокое запрещение, наложенное Патриархией на о. Г. Якунина и о. Н. Эшлимана,  до сих пор не снято).  Признаю, что, не имея точных сведений и достоверных данных, не следовало касаться личной судьбы о. Г. Якунина и Ф. Карелина в полемической заметке.
   Н. Струве. 
 
  Что можно добавить в заключение?
  Только одно: выразить глубокую уверенность, что все эти  огорчения и недоразумения давно переплавились в духовном огне взаимного покаяния и прощения.
   Мы знаем и чувствуем, что возлюбленный пастырь и друг наш, отец Александр ныне возносит перед престолом Божиим горячие молитвы обо всей Церкви Российской.
   Поэтому без всякого сомнения и колебания обратим к нему наше сердечное прошение:  
   Священномученик Александр, моли Бога о нас!   
    
  8 сентября 2007 года, г. Москва.  Лев Регельсон

В этой части комментариев на "Воспоминания" о. Александра Меня передо мной стоит существенно иная задача: если в первой части речь шла в основном об оценках конкретных личностей, то здесь речь идет об оценке действий и событий общецерковного масштаба и значения. Кроме того, я в этом случае не был непосредственным участником, но лишь свидетелем этих событий, хотя и весьма близким и заинтересованным. Начну я также с того, что приведу тексты о. Александра, в которых выражена его позиция по этому вопросу. Выдержки из книги "Александр Мень. О себе..." (стр.127...175), с моими комментариями:

Мы с отцом Николаем однажды прогуливались по нашему парку... Я сказал отцу Николаю: "Собственно, а почему вот таким несчастным людям писать? Давайте соберем факты и напишем конкретно, адекватно и авторитетно, чтобы люди знали". Ну что ж, – он настолько пришел в экстаз от этой идеи, что стал меня целовать и вообще вознесся духом горе. (Насколько мне известно со слов участников, инициатива письма исходила от о. Глеба Якунина, хотя это не исключает того, что та же идея независимо пришла в голову о.Александру – возможно, именно этим совпадением был вызван энтузиазм о.Николая - Л.Р.). А потом мы встретились с Дудко и другими и стали эту идею обмусоливать. И в конце концов почему-то (я сейчас не могу вспомнить почему, все это теряется в памяти), – пришла такая мысль: "Зачем говорить про это, когда надо искать корень. А корень зла в том, что все происходит от попустительства архиереев. Те представители Церкви, которым это полагается, нисколько не борются за дело Церкви. Теперь, после передачи власти старосте, любая староста может завтра закрыть храм по своему желанию. Потому что ее вывзывают в райисполком и говорят: 'Закройте!' – а она находит причины к закрытию: 'У нас там нет того-то и того-то'. И все, конец. Все упитается в Собор 1961 года. Надо каким-то образом выступить против него". Стали мы все это обдумывать. Эммануилыч стал свои мысли предлагать, и некоторые другие священники – не буду называть их имена. (Прим. изд.: Это были священники Николай Ведерников, Дмитрий Дудко, Алексей Злобин, Владимир Тимаков, Сергей Хохлов, Николай Эшлиман, Глеб Якунин). {...} Отец Николай Эшлиман и другие продолжали обдумывать проблему создания какого-нибудь письма. Мы встретились у меня в Семхозе: приехал Анатолий Эммануилович, отец Дмитрий и они оба – Эшлиман и Глеб. Причем Анатолий Эммануилович привез маленький – страниц на десять – проект письма к Патриарху на тему о том, что все произошедшее незаконно, и вообще сказал, что надо действовать "против". Но мы с отцом Дмитрием Дудко образовали правую фракцию и сказали, что без епископа мы не будем действовать. А Николай и Глеб остались в неопределенности, и тогда я предложил обсудить это дело соборно. Мв решили созвать такой "собор", более расширенный. (Прим. изд.: Карелин в самиздатском журнале "Слово" 1988, №1 писал: "Когда о. Николай прочел левитинский 'документ', он категорически заявил: 'Эту цидульку я подписывать не буду' ".) И вот у Эшлимана на даче собирается десять человек для этого обсуждения... Всем было предложено высказать свое мнение, и какие-то мнения произносились, но кончилось это собрание тем, что было предложено пригласить кого-нибудь из людей более старших – мы все были молодые, – в частности, Анатолия Васильевича Ведерникова. Некоторые не соглашались с его кандидатурой, другие были за – но, в общем, решили пригласить и его, и владыку Ермогена. После этого собора мы пришли к какому выводу? Надо все-таки выработать проект послания – Анатолий Васильевич даже предлагал, чтобы текст до отправления был зачитан лично Патриарху в Елоховском соборе во время службы. Кто-то выйдет и – "Ваше Святейшество!" – и зачтет. Владыка Ермоген это одобрил. И стали думать, какой же должен быть текст. Тогда я написал текст на три страницы, где все было коротко изложено. Смысл был такой: что реформа 1961 года противоречит не только церковной практике, но и государственным законам, потому что священник теперь не лишенец. Если он не может быть принят в церковную общину, то получается парадокс: он может быть избран членом местного совета, но не может быть избран членом церковного совета. В основном мой документ состоял из вопросов – в большинстве своем риторических: как вообще совместить с церковной практикой нынешнее положение... (Я сам слышал резкий отзыв о. Николая, вспоминавшего об этом документе: "Бумага, которая сама лезет под сукно". Т.е. сухая деловая записка его ни в коем случае не устраивала - Л.Р.) Тогда отец Глеб сказал: "Нет, это для них слишком непробойно. Надо их долбить! долбить! так, чтобы до них дошло". – "Ну, – ответил я, – если это вам не нравится, то пишите сами". Я знал, что Глеб никогда ни одной строчки не напишет, а Николай вообще-то пишет, но очень медленно – страшно медленно – сверхмедленно! – и никогда не доводит до конца. Поэтому я был не особенно взволнован. {...} Пришло сообщение от Анатолия Васильевича Ведерникова (по непонятным причинам я не мог с ним встретиться): что это дело надо сейчас прекратить, что письмо писать не надо. Они обсудили это с кем-то, по-моему, со Шпиллером, и решили, что это сейчас будет несвоевременно. Это при Хрущеве имело смысл. Хрущева сняли, начались какие-то перемены, и сейчас, наоборот, речь идет о том, чтобы завоевать хоть какую-то минимальную стабильность. (Прим. изд. - Прот. Всеволод Шпиллер [1902-1984], репатриант, в то время настоятель Николо-Кузнецкой церкви в Москве). (Мой комментарий - Л.Р.: Ведерников А.В., редактор ЖМП в 1930-е гг., несомненно, сотрудник "органов". Так, при первой же - и последней - встрече со мной он сразу начал меня "вербовать". О. Всеволод Шпиллер – яркий проповедник, блестяще образованный человек, занимал влиятельный – фактически командный – церковный пост в коммунистической Болгарии, и, очевидно, также был крупным сотрудником того же ведомства.) То же самое решил владыка Ергмоген. Глеб Якунин с ним встретился и потом рассказывал: "Я поговорил с ним сухо и вообще..." – понес он его, короче. (Я, напротив, свидетельствую о глубочайшем почтении, которое по отношению к владыке Ермогену неизменно испытывали все авторы "Открытого письма", несмотря на его отказ от прямого участия в этом деле; это же отношение выражено в тексте письма - Л.Р. ) И они с Эшлиманом все равно начали писать. У меня не было никакого страха за дело, потому что они оба служили, и Дудко служил, и каждый из нас делал свое дело, все мы общались, а эта "улита" – она могла ползти до сих пор, вот как мы с вами сидим здесь, пятнадцать-семнадцать лет спустя, – они бы и до сих пор его писали. Но тут произошло "роковое стечение обстоятельств и пересечение судеб", началась уже какая-то "достоевщина": к составлению письма подключился Феликс Карелин. (Прим. изд.: Карелин писал в журнале "Слово" 1988, №1: "В этой работе мне пришлось принять самое активное участие. Однако мое участие сводилось в основном к работе литературной. Что же касается духа "Открытого письма", то он почти полностью определялся личностью о. Николая"). (От себя могу добавить, что инициатива, практическая энергия и сбор необходимых сведений принадлежали преимущественно о. Глебу Якунину. При этом он участвовал в окончательном обсуждении каждой страницы Письма. Таким образом, авторы этого исторического документа очень гармонично дополняли друг друга - Л.Р.). {...} Когда они принесли письмо владыке Таллинскому Алексию (ныне Патриарх Алексий II; письмо было подано 15 декабря 1965 г. - прим. изд.), который был управделами, по их свидетельству, глаза его потеплели, когда он принимал от них этот документ. Почему-то им казалось, что письмо произведет какое-то благоприятное впечатление, хотя и подозревали, что будут репрессии. Я думал, что их запретят немедленно по прочтении этого документа, и высказал им такое предположение. В день подачи встретил я Карелина, и он сказал мне торжественно: "Началось!" Я был мрачен и сказал ему, что очень жалко, что такие два человека выпадают из наших рядов, – на что он сказал, как Каиафа: "Что стоят два человека в сравнении с великим делом!" Письмо было подано в официальном порядке. Второе письмо – более удачное, на мой взгляд, – было отправлено правительству . (Прим. изд. В виде заявлений на имя Председателя Президиума ВС СССР Н.В.Подгорного, Председателя Совмина СССР А.П.Косыгина, генпрокурора СССР Р.А.Руденко). Какое это произвело впечатление в высших церковных кругах, – я сказать не могу. Старенький патриарх реагировал противоречиво. Сначала он сказал: "Вот, все-таки нашлись порядочные люди!" А один видный церковный деятель, в то время находившийся в заграничной командировке, прочтя эту публикацию, сказал: "Ну теперь стоит жить!" (Ценное свидетельство - Л.Р.) Но, с другой стороны, Патриарх сказал: "Они хотят поссорить меня с властями". Однако он не поинтересовался ими. Познакомиться: что это за священники, – вызвать даже их к себе для разговора, – это ни одному архиерею в голову не пришло. (Ясно, что ни один архиерей не мог рисковать своим положением, встречаясь со столь "крамольными лицами" без санкции церковного отдела КГБ; а такую санкцию могли получить только самые крупные деятели, такие как Пимен или Никодим. – Л.Р.). И Эшлиман с Якуниным продолжали жить и действовать. А документ читался где-то в верхах, печатался за границей, передавался по Би-Би-Си, и так прошло три месяца. {...} В среде рядового духовенства это вызвало большой отклик. Я в это время учился на заочном. Приезжали священники из самых разных краев страны – многие слышали об этом по радио, собирали для них деньги и вообще были страшно вдохновлены их действием. Отношение изменилось лишь потом, когда выяснилась их диссидентская позиция. (Я тогда уже употреблял это слово, хотя в политике оно еще не присутствовало: я употреблял его на более законном основании, потому что диссиденты – это церковные раскольники, оппозиционеры церковные, а вовсе не политические). Я им говорил, что диссидентская позиция не поведет, куда нужно. Но пока они все-таки еще считали меня "своим" и на торжественные молебны в честь месяца или еще какого-то юбилея этого дела меня приглашали. Но, конечно, Феликс там был заводилой. Это были бесконечные пророчества, без конца говорили, что вот-вот поднимется все православие и что патриарх Кирилл Болгарский на каком-то званом обеде сказал нашему Куроедову (председатель Совета по делам РПЦ при Совмине СССР - Изд.) : "Что-то у вас непорядки, раз такие письма пишут". Впрочем, этим все и кончилось. Приходили к ним сочувственные письма из-за границы от отдельных частных лиц, присылали им деньги, помогали. Но, бесспорно, позиция ими была занята крайняя. Никакой поддержки на самом деле потом не оказалось. Все схлынуло и погасло. Наступил решительный момент. Я думал, что очень важно было им сохраниться. Я их умолял сделать все, чтобы сохранить себя на приходах. Таким образом, письмо письмом – они войдут в историю, они совершили акт своей гражданской и церковной честности, – но они продолжали служить Церкви. Тут причины были разные. Феликс Карелин был просто экстремист, его несло. Фантастический человек. А Глеб – человек искренний и горячий. Что касается Николая Николаевича, то он – человек безапелляционный, и, заняв какую-то позицию, он всегда говорил: "Вот так, так, так", – авторитарный был человек и признать какую-то свою ошибку он не мог (в тот момент его это страшно подвело). Это я сейчас говорю не в осуждение – дело все давно минувших дней, – просто так, для истории. Вызвал их Пимен – нынешний Патриарх – и предложил им написать объяснительную записку с тремя пунктами. Первый пункт, если не ошибаюсь, – не изменили ли они своих взглядов; второй пункт – что они собираются дальше делать, и третий пункт – не собираются ли они извиниться перед епископатом за нанесенное оскорбление. Вместо того, чтобы сесть и написать вежливое письмо: что мы никого не собирались оскорблять, что мы написали это с церковных позиций и с гражданских, и что, в общем, это скорее наше вопрошание, нежели обличение (хотя текст был очень обличительный, там было чуть не полторы страницы, или целая страница, цитат из пророка Иезекииля; хотя начиналось: "Нижайшие сыновья Святейшего Патриарха, пишем", – а потом они ему сообщили, что пишется в Писании и так далее). Но они не стали этого писать, а пошли к Феликсу, который им, я полагаю, надиктовал резкий ответ (или вдохновил на него): что взгляды наши не переменились, что все у нас точно. Получилось даже как-то обвинительно. На другой день они были запрещены – временно, на какой-то срок. Они ответили обличением Патриархии – что их незаконно запретили. И тогда уже не лично Патриаршим, а синодальным постановлением – весь Синод собрался – их запретили. Причем члены Синода, которые подписались, – я потом высянял, мои друзья спрашивали, – их никогда не видели, ни отца Николая Эшлимана, ни Глеба Якунина, и вообще в этом деле не разобрались и даже как-то, по-моему, им не интересовались. Один из этих архиереев (по-моему, ныне покойный) ехал с моим другом в машине, когда ему кто-то сказал: "Что ж вы подписали, погубили двоих ребят – они все-таки молодые были, горячие, надо было с ними как-то поговорить". – "Да, да, – ответил он, – да мы-то их не знали". В общем, никто, кроме Пимена, даже в глаза их не видел. (Иными словами, приговор Синода был вынесен без суда и следствия, без рассмотрения дела по существу и без соборного обсуждения выдвинутых в Письме фактов и обвинений. Поскольку все каноны о церковном суде оказались при этом и по форме и по существу нарушенными, это и подобные ему постановления церковной власти никакой силы не имеют, или, другими словами, в церковно-юридическом смысле являются "ничтожными" - Л.Р.) Пимен, когда вызвал Эшлимана впервые, первое, что ему сказал: "Так-то вы меня отблагодарили, Николай Николаевич!"– потому что он очень многое сделал для его рукоположения, буквально протащил его в Москву – всеми правдами и неправдами. А тот сказал: "Я вам лично ничего плохого сделать не хотел, но я должен был засвидетельствовать..." На что Пимен сказал словами, смысл которых я могу передать приблизительно как "плетью обуха не перешибешь" – что тут сделаешь – и так далее... Так они и расстались. Когда прошло уже длительное время, я вижу, что западная пропаганда о них забывает, церковные круги здесь постепенно от них отходят, в общем – не получилось ничего. Мне было особенно жалко, что они потеряны для Церкви... Поэтому я на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму, зная, что это единственный человек, который способен вести диалог, и сказал ему: "Владыка, я этих людей знаю, это люди хорошие, выступали честно и искренно. Я считаю, в ваших интересах, как Председателя иностранного отдела, этот инцидент ликвидировать, но думаю, что ликвидировать это иначе как личными контактами невозможно. Политика показывает, что личные контакты делают больше, чем любые взаимные проклятья и тексты. Не согласились бы вы встретиться?" Он говорит: "Я с удовольствием встречусь!" Я говорю: "Ваше преосвященство, я им не сказал, что я к вам пошел, – пошел я к вам на свой страх и риск, потому что если бы я им сказал, то, может быть, они бы начали протестовать, а так я явочным порядком им скажу". И отправился я с одним священником, своим знакомым, к ним. А там у них, как всегда, было сборище – у них непрерывно было заседание кворума, в который входили Капитанчук, Регельсон и другие. ("Другие" - это Карелин, Эшлиман и Якунин, т.е. речь идет о богословской школе, которую я описал в первой части моего ответа и которая собиралась почти ежедневно. В это время мы как раз начали работу по изучению богословской ереси митр. Никодима - Л.Р.) Я докладываю: "Отцы, патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там" – и так далее. Они говорят: "Ну зачем ты был! Вообще незачем с ними разговаривать, мы не желаем с этими типами иметь дело и вообще разговаривать с ними". Я говорю: "Вас не убудет, ну пойдите, поговорите – ни разу вы ни с кем не вступили в диалог, нельзя же так... Ну, пускай они злодеи-негодяи, но вы-то тоже люди – пойдите и..." "Нет! Ни за что, ни за что, ляжем костьми и вообще... даже говорить с ними не будем. Это же мразь и мелочь какая-то!" (Здесь отцу Александру изменяет память: говорилось совсем другое – что митр. Никодим очень умный и опасный ересиарх, которого мы никак не могли рассматривать как полномочного представителя церковной власти. Ведь с Пименом отцы охотно встречались и беседовали, как и с Алексием Редигером, при вручении письма. О. Александр предлагал также встретиться с Ведерниковым – тут уж я возмутился и рассказал, как он меня уговаривал помогать "органам" - Л.Р. ) Я, конечно, оказался в дурацком положении – пришел и говорю: "Владыка, они не хотят. Мое желание было, конечно, но они не хотят. Ничего не поделаешь..." – "Ну, нет. Я – говорит – сам..." Начал мне говорить разные вещи: "Я, – говорит, – хочу быть Патриархом, потому что пока я единственный, кто способен на это дело, а они... напрасно они думают, что они одни идейные (курсив мой - Л.Р.), я тоже был... из неверующей семьи, из партийной, и вот я обратился, я пришел в Церковь, но мы же не можем допустить, чтобы государственные и церковные законы противоречили друг другу?" Я говорю: "Конечно, не можем, да никто этого и не требует вовсе, и вообще речь о том, чтобы как раз соблюдались законы – государственные и церковные". В общем, он это пропустил мимо ушей. В основном он говорил, что должно быть полное согласие. Ну я, в общем, не отрицал этого – я и сейчас не отрицаю! Раз уж существует государство, есть у него законы, какие ни есть, – надо с ними считаться, это бесспорно. Впоследствии, когда разные официальные лица мне говорили: какие злодеи у вас эти Эшлиман и Якунин, – я им отвечал, что злодеи – те, кто вызвал, спровоцировал их на это письмо. Те лица на местах, те частные персонажи обкомов и еще каких-то учреждений, которые осуществляли эти закрытия... Хрущевские инструкции – они создали ситуацию, которая породила это письмо. Вот кто виновник. Виноваты не те, кто протестует против нарушений. а нарушители. Дальше начался некоторый застой, потому что они в своей группировке начали отрицать нашу Церковь все больше и больше. патриарха они называли только по фамилии – Симанский, и, на основании теории, что митрополит Сергий был незаконный, они говорили, что и Патриарх Алексий незаконный. (Этого никто из нас не утверждал, хотя благодаря анализу множества документов, которые церковные люди стали приносить Эшлиману и Якунину, для нас стал проясняться вопрос об узурпации церковной власти митрополитом Сергием. Но подлинность Патриаршества Алексия I мы всегда признавали. - Л.Р.) Хотя все это никак не связано с понятием законности. Незаконность одного Патриарха не влияет на законность другого. Был собор – и все (именно так мы и считали - Л.Р.) Не существует общепризнанных канонов, как избирать Патриарха, значит, никто не может претендовать на законность или на каноничность. (А вот это более чем странное заявление, повидимому, надо отнести к дефектам записи. - Л.Р.) Они не признавали патриарха – ездили все время в Грузинскую церковь, общались с грузинским Патриархом, и тот к ним относился очень хорошо, давал им деньги. Ему все равно было, старику, – там же вообще, по-моему, нет законов, ни церковных, ни гражданских. Полный произвол. Им понравилось туда ездить, они без конца ездили в Новый Афон, облюбовали несколько мест и жили там. (Как я уже сказал выше, Патриарха Алексия мы признавали. Однако после того как нам стала ясной суть богословского лжеучения митр.Никодима, мы сочли для себя невозможным причащаться из одной церковной чаши с таким злостныи ересиархом, который, к тому же, едва сам не стал Патриархом. Свое лжеучение он провозглашал от имени всей Церкви, точнее от имени Синода, члены которого одобряли его тексты, – не особенно в них вникая, но все же официально одобряли. Поэтому в течение некоторого времени мы причащались в Грузинской Церкви; когда же после нашего Обращения 1971 года митр. Никодим прекратил свою "богословскую деятельность", мы снова стали причащаться в храмах Русской Церкви. - Л.Р.) {...} Из всей этой истории, из попытки создать некую церковную оппозицию можно сделать несколько выводов. Вывод номер один заключается вот в чем. оппозиция возможна, только когда есть на что опираться. Во-вторых, для нее должны быть условия. Здесь же все было иллюзорно. Не было сил, на которые можно было опираться, не было условий. Мне казалось, что надо было непрерывно и терпеливо работать по выработке этих условий – хотя бы внутренних. Слишком тонкой была пленка из активных мирян, активных священников. Тогда активных священников на пальцах можно было пересчитать – десяток был (теперь их стало еще меньше). Надо было увеличить это число и работать на совесть. То есть я вовсе не хочу сказать, что я в принципе был против такого рода деятельности – нет. Но просто я считал, что она преждевременна. Считал, что ничего еще не сделано для того, чтобы уже можно было выступить. И хотя я всегда ценил мужество в людях, но у меня всегда вызывает какую-то тревогу курица, которая кудахчет, но снесла еще только одно маленькое яичко. На самом деле – рано, рано... Для истории каких-нибудь десять-пятнадцать лет – это ничтожно. После того как в течение десятилетий церковная жизнь была разрушена и сломлена, после того как в течение столетий в нее вносились различные очень искажающие ее вещи, – для того чтобы возродить ее, нужна была совместная, сотрудническая, упорная и терпеливая спокойная работа на местах, работа в приходах, работа с людьми – христианский труд. Если уж обязательно нужно было выступить с каким-то заявлением, то надо было выступать при Хрущеве – после Хрущева это было уже не нужно. Если включаться в борьбу, то здесь скорее должны были действовать какие-то "подставные лица". В каком смысле "подставные"? Не "фиктивные". Это лица, которые ни на что другое не годились бы. Если бы письмо подписал не священник Эшлиман (фамилия эта мало украсила письмо) (для тех, кого волнуют подобные вопросы – фамилия швейцарская, еврейской крови у него не было ни капли - Л.Р.), а некто Иванов, который бы просто соглашался с содержанием письма и дал бы свою подпись (все равно ведь не Эшлиман писал этот текст, а больше Феликс), то такие люди и несли бы за это ответственность – их бы не посадили за это письмо, но они имели бы за это какие-то неприятности. Пускай бы даже это были священники... Но такой человек, как Эшлиман, который столько мог бы сделать для Церкви, – был выбит из седла. И я все это воспринимал как сатанинскую акцию, которая разрушила начинающееся дело.

По поводу "Открытого письма" двух священников.

Мой ответ о. Александру Меню.

Вторую часть моего заочного ответа священномученику Александру я начну с того же вопроса, что и первую: можно ли спорить с человеком, которого по совести признаешь святым Божьим избранником, или, иначе, можно ли допустить, что святые могут ошибаться? На этот риторический вопрос ответ очевиден: да, могут. Ошибаться может даже преподобный, который при жизни стяжал благодать Святого Духа, постоянно присутствующую в сердце. Как бы предупреждая наш вопрос, преподобный Серафим говорил: "Когда я говорю от своего ума, бывают ошибки". Для нашего научения история Церкви являет нам немало примеров подобных ошибок: ошибались апостолы Иоанн и Иаков, ошибался апостол Петр, ошибались святые Отцы – Кирилл Александрийский, Григорий Богослов, Григорий Нисский. Я, конечно, не утверждаю, что правильно вижу ошибки о. Александра Меня – моя уверенность имеет силу только для моей совести – я лишь утверждаю, что он мог ошибаться, и поэтому мы с полным правом можем иметь разномыслия с ним и в чем-то существенном с ним не соглашаться.

Обсуждение темы "Открытого письма" я начну с выдержки из доклада протоиерея Александра Шмемана на съезде РСХД 14 мая 1967 г. с примечательным названием "Авторитет и свобода в Церкви" (Вестник РСХД № 85). Начиная свой доклад с упоминания о деле двух московских священников, он сказал:

Конфликт их с Патриархией, сколь бы он ни был важен сам по себе, каковы бы ни были его прямые последствия, каковы бы ни были, наконец, факторы, неведомые нам и его усложняющие, – конфликт этот превосходит свое "актуальное", злободневное значение и превосходит тем, как раз, что ставит ясно, я бы сказал – трагически ясно и просто – вопрос о самой сущности Церкви, о самой сущности Православия... В деле Московских священников важно то, что в нем сталкивается не просто "белое" и "черное" (как бы мы их ни распределяли), не просто правда одних и направда других, а сталкиваются две логики, два духа, две установки, из которых одна – та, что внешне торжествует, уже давно возникла в церковной психологии, а вторая – пока еще очень слабая и которую очень легко задавить и дискредитировать всевозможными и очень вескими аргументами. Аргументы эти мы слышим всякий раз, что раздается в церкви свободный голос, и состоит во всегдашней ссылке на "пользу Церкви". Всегда, против всех пророков выдвигался один и тот же безжалостный аргумент: "ради мира, ради пользы Церкви, ради сохранения того, что есть – молчите, ибо ради Церкви надо иногда пожертвовать и самой правдой..." Повторяю, аргумент этот веский и мучительный. Нам хорошо отсюда высказывать свои мнения и поучать, но что бы мы сделали. если сами были бы "там". Что важнее? Что ценнее? Голос двух одиноких людей, пусть героев, или же "правда" тех, кто призван нести на себе бремя миллионов людей? В конечном итоге именно в этом трагическом контексте ставится в наши дни проблема свободы и авторитета в Церкви...

Именно так стоял вопрос для о. Александра Меня, когда он определял свою линию поведения и давал оценку действиям о. Николая и о. Глеба. Как пастырь и миссионер, он нес на себе бремя ответственности пусть не за миллионы, как Патриарх, но за тысячи доверившихся ему духовных чад и за десятки тысяч тех, которых ему еще предстояло привести в лоно Церкви. И в этом своем служении он был уникален и незаменим. Эшлиман и Якунин отчетливо это осознавали и не оказывали ни малейшего давления на него, чтобы заполучить под "Открытым письмом" еще одну подпись. Насколько я помню из бесед с ними, они скорее были готовы отговаривать его от подобных действий, даже если бы он изъявил такое желание. Но сам о. Александр, как видно из его воспоминаний, мучился этим вопросом. И чем выше он оценивал "Открытое письмо", тем труднее было для него обосновать свой отказ от прямого участия в этом деле. А то, что он оценивал дело очень высоко, можно подтвердить, например, его высказыванием в журнальной статье под псевдонимом "Аркадьев" (Вестник РСХД № 95/96, 1970г.). Высказав те же критические замечания, которые впоследствии были записаны в его воспоминаниях, он, тем не менее, говорит здесь о главном:

Спрашивается, принесло ли письмо о.о. Николая и Глеба какие-то практические результаты? Сомнительно. Закрытие храмов прекратилось по другим причинам, Церковь сегодня также далека от реформ и от пересмотра решения собора 1961 года, как она была далека и до письма двух священников. Но их выступление было значительным нравственным актом, вдохновившим многих верующих и духовенство. Нравственный подвиг, даже не принесший видимых результатов, есть всегда невидимая победа, и потому Открытое письмо останется вехой в истории русской православной Церкви. Что касается Патриархии, то конечно, неправы те, кто пытается представить ее как сборище людей бесчестных и продажных. Большинство епископов, вероятно так же, как о.о. Николай и Глеб, желали бы пользы для Церкви. Но воспитанные в атмосфере осторожности, страха и беспрекословного подчинения, они не могут поддерживать такие радикальные выступления. Впрочем, решившись на это, они бы вероятно разделили судьбу архиеп. Ермогена, который сейчас находится в том же положении, как и авторы Открытого письма.

Здесь о. Александр как бы сам дает ответ на свои сомнения, давая этому делу взвешенную, объективную и правдивую оценку.

Можно было бы на этом остановиться и считать обсуждение исчерпанным.

Можно, но не нужно.

Ибо остаются оттенки и нюансы в мнениях и высказываниях, за которыми кроются очень важные церковные проблемы, остро актуальные именно для сегодняшнего дня.

Кажется не вполне понятной и даже несколько преувеличенной многократно проявленная скорбь о. Александра по поводу того, что два замечательных священника были "потеряны для Церкви". Сами они так не думали: хотя лишение права совершать литургию было для них тяжелым ударом, но они вовсе не считали себя "потерянными для Церкви" – напротив, были уверены, что своими действиями как раз исполнили свое церковное служение. Несмотря на все их достоинства, о которых говорит о. Александр, ни один из них не шел ни в какое сравнение с ним самим в роли миссионеров и пастырей. И они прекрасно отдавали себе в этом отчет. Они были справедливо убеждены, что своим свидетельством и твердым стоянием в истине они принесли Церкви неизмеримо больше пользы, чем в качестве сужащих приходских священников.

Но о. Александр думал иначе и постоянно говорил об этом.

Что же стоит за этим глубоким разномыслием между столь близкими по духу церковными деятелями, которые в равной степени болели душой за пробуждение и возрождение русского Православия? Я полагаю, что за этим стоит существенное различие в понимании реальной церковной ситуации и, главное, перспектив выхода из того глубочайшего исторического кризиса, в котором оказалась русская Церковь.

Суть этого кризиса лучше всего выражена в том же докладе прот. Шмемана:

Радостью о Святом Духе, о Его пришествии и пребывании, сияет нам вечно ранняя Церковь. Но и сейчас все время, в таинстве миропомазания, дается нам все тот же "дар святого Духа", дар стать, наконец и до конца самими собой, свободными. Но вот мы говорим это и сразу чувствуем: в какую даль от всего этого мы зашли и в какой страшной пустыне живем ...

Меня поражает не политическая окраска того или иного постановления, даже и не внешнее порабощение Церкви "миру сему". Меня еще больше поражает тот образ Церкви, что все больше и больше становится единственным ее образом, и в котором она до конца и восторженно переживается как, именно, авторитет . Было время, когда Церковь как бремя, как падение переживала торжество "казенщины" в себе, свою "казенную судьбу". Теперь она начинает любить ее, поистине "наслаждаться ею". На наших глазах возник и воцарился в Церкви тип епископа, священника, мирянина, захлебывающегося в "административном восторге", потерявшего – благодушно и безболезненно – саму "печаль по Боге", вполне удовлетворенного какой-то космической консисторией, в которую на наших глазах превращается постепенно жизнь всей Православной Церкви, и в принятии которой, во внутреннем и свободном подчинении которой даже очень хорошие люди видят "спасение Церкви" и ее "правду".

Расчет, дипломатия, "международные нормы", "канонические взаимоотношения" – это извне, это на всех "Родосах", а изнутри: указы и приказы, отношения и донесения... В Церкви воцарился и, повторяю, изнутри, а не только по внешнему принуждению, какой-то всеобъемлющий "референт" какого-то безличного "отдела", и мы начинаем любить эту казенщину, скуку и тоску, этот "иерархический страх", пронизывающий нашу Церковь, и самое ужасное, повторяю, это то, что мы уже почти не ощущаем невозможности жить в этой лжи, лукаво и лицемерно покрытой всей "священностью" и "торжественностью" традиционного православного быта...

Как ни страшно это сказать, сама Церковь может стать "идолом". И она становится идолом всякий раз, когда "ради пользы Церкви" нас призывают черное назвать белым, неправду правдой, зло – добром, всякий раз, что "ради Церкви" уничижается Дух Святой, "ради" которого и которым она только и существует. Церковь не есть "высшая ценность"... В каком-то смысле ничего и никогда не нужно делать "ради Церкви", а только знать, что мы живем и поступаем ради Христа и по Христу, тогда мы – в Церкви и Церковь...

Эту глубинную, сущностную ущербность церковной жизни с болью переживали мы все, и отец Александр не меньше других.

Но что делать? Где выход?

Здесь позиции существенно различались. О. Александр видел только одну возможность: кропотливой, повседневной христианской работой воспитывать новое поколение церковных деятелей, которые когда-нибудь заменят собой нынешний клир и тем самым оздоровят духовную атмосферу Церкви – пусть на это уйдет целая историческая эпоха. И в в этом контексте уход с приходского служения двух одаренных, энергичных священников казался ему большей потерей, чем тот кратковременный духовный подъем, который был вызван их громким свидетельством, и которое было многократно усилено их нежеланием подчиниться обычным требованиям синодальной "казенщины". От них хотели "немногого": сделайте вид, что вы хоть немного раскаиваетесь, а мы (церковная бюрократия) сделаем вид, что "ничего не было". И вот именно такую линию поведения энергично отстаивал о. Александр – но именно здесь взаимопонимание заканчивалось.

Открытое письмо отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина было не простой жалобой на притеснения и нарушения – это был своего рода манифест, взывающий к разуму и совести всех православных христиан, это был призыв к восстановлению Церкви во всей ее духоносной полноте. Поэтому в нем столько ссылок на пророческие тексты Священного Писания, ради этого в нем содержится очерк русской церковной истории – как попытка осознать корни нынешних болезней и стремление выразить свою пламенную веру на грядущее исцеление. Этим объясняется весь пафос Письма, весь его уникальный стиль, который вызвал со стороны о. Александра больше всего нареканий. Просто он по другому, чем авторы, видел саму цель этого выступления. Хотя авторы письма остались в подчинении Московской Патриархии и смирились с наложенным на них запрещением в священнослужении, однако всем своим поведением они доказывали ее духовную несостоятельность и подрывали иллюзию ее единства. В отличие от них, о. Александр всерьез надеялся на внутреннюю трансформацию именно этой иерархической структуры и практически действовал, исходя их этой надежды.

Сейчас, в исторической ретроспективе, можно заново поставить вопрос: кто же был ближе к истине – отец Александр, считавшим необходимым возвращение двух священников в инфраструктуру церковного клира, даже ценой "небольших" уступок, или отцы Николай и Глеб, которые категорически от этих уступок отказывались?

Тогда ответ на этот вопрос еще не был очевиден – и вот почему.

Тогда еще можно было преполагать, что тяжкие вековые болезни Церкви вызваны главным образом силовым давлением государства – и когда давление прекратится, Церковь немедленно приступит к исцелению этих болезней. Эту надежду подкреплял вдохновляющий исторический прецедент – полгода относительной свободы оказались достаточными для такого мощного духовного прорыва, каким был Поместный Собор 1917-18 гг. Не повторится ли это снова, когда Церковь вновь будет освобождена от порабощения государством?

Неисповедимым Промыслом Божиим о. Александр Мень не успел дожить до того времени, когда эта надежда полностью и окончательно рухнула. В подобных вопросах ничего нельзя утверждать, но я думаю, что, доживи он до наших дней, ему пришлось бы глубоко пересмотреть свои взгляды на перспективы и пути церковного возрождения.

О. Николай Эшлиман, подобно о. Александру, жил той же надеждой на внутреннюю трансформацию режима – как государственного, так и церковного – но в отличие от него, ждал этих изменений в ближайшем будущем. И он тоже, как о. Александр, считал главным делом "выращивание" священников и епископов новой формации. Но когда он – раньше нас всех – осознал нереальность этих ожиданий, это открытие сломило его дух как церковного деятеля, и он ушел в глубокую, скрытую от глаз друзей и врагов, внутреннюю жизнь. "У меня с Христом личные отношения" – тихо и проникновенно сказал он мне однажды в минуту особой близости, за несколько лет до его ухода из жизни.

Феликс Карелин продержался немногим дольше, ухватившись за последннюю, почти безумную мечту – на победу новой государственной идеологии, которую он понимал как своего рода "синтез" коммунизма с православием. "Перестройка" привела его в полное отчаяние, и он угас – быстро и безвременно.

Для нас всех тогда еще была "идолом" (по жесткому и точному выражению о. Шмемана) внешняя форма церковного единства. Мы еще недостаточно осознавали принципиальное значение того факта, что за бортом этого "единства" оставалась вся катакомбная часть Русской Церкви, которая перед началом "сталинского востановления" не уступала сергианской патриархии ни по числу епископов, ни по числу мирян – хотя дело, конечно, не только в численности, но и в духовном качестве. Без них Московская Патриархия представляет собой не всю Поместную Русскую Церковь, но лишь одну из ее пока что разрозненных частей – ее притязания на единственность совершенно лишены оснований. Не будем забывать, что и сам отец Александр Мень был крещен и воспитан в Катакомбной Церкви. Отказ Московской Патриархии принимать в полноправное общение "катакомбных" иерархов, т.е. епископов, правильно рукоположенных, но не ею избранных - означает разрушение церковного единства. Принятие и оправдание такой практики как принципа церковного строительства есть отречение от выраженного в Символе веры догмата о "Единой Церкви"!

Исключительная особенность Патриархии как одной из частей Российской Церкви заключается только в государственной поддержке – но этот факт не имеет никакого значения с точки зрения церковных канонов, а если даже имеет, то значение скорее негативное, чем позитивное. Любые властные акции Патриархии не имеют никакой силы по отношению к православному катакомбному духовенству, которое не входит или перестало входить в ее состав. Единственное, на что она имеет право – исключить кого-то из состава своей собственной иерархии, т.е. той иерархии, которая избрала эту Патриархию в качестве своего управляющего органа. Но было бы кощунственным предполагать, что ее канцелярские указы, лишенные общецерковной соборной санкции, могут как-то воздействовать на тайносовершительную харизму правильно рукоположенного епископа или священника.

Харизматическая власть в Церкви принадлежит только Поместному Собору и действующему по его поручению и под его контролем церковному управлению, возглавляемому Первоиерархом. Те собрания, которые могла бы устроить Московская Патриархия, не будут иметь статуса полноценного канонического Собора даже для объединившейся вокруг нее части Русской Церкви, так как эти собрания при нынешнем положении вещей заведомо будут состоять из епископов, которые сами себя назначили и поэтому, согласно справедливому утверждению арх. Ермогена, не являются представителями своих епархий. Положение канонически не изменится, если в подобном собрании будут участвовать священники и миряне, которые будут определены церковной властью на роль таких "представителей". Не назначенными в Патриархии являются только рядовые миряне, да и то лишь те, которые не участвуют в управлении приходами – эти практически тоже все назначены. Между тем, согласно православному учению, именно народ является хранителем веры, образует собой тело Церкви и сосуд Святого Духа, Который созидает и животворит это тело. Духовенство же представляет собой один из его органов, выполняющий специфические, хотя и чрезвычайно важные, абсолютно необходимые функции – управленческие и тайносовершительные.

Разумеется, все сказанное о принципах церковного устройства представляет только мое личное убеждение, основанное на моем понимании смысла и существа православной церковной традиции. Впрочем, я здесь полностью разделяю позицию арх. Ермогена (Голубева), чье авторитетное мнение, которое я привожу далее, никем не может быть проигнорировано. Внести окончательную ясность в эти сложные вопросы и восстановить канонический строй Русской Церкви могут только правильно созванные, подлинно представительные церковные Соборы, время которых когда-нибудь да наступит.

Кстати, здесь уместно вспомнить, что к отцам Николаю и Глебу приходили письма от имени катакомбного епископа Арсения Жадановского с благословением и неким пророчеством о будущем. Посетили их и представители Катакомбной Церкви, предлагали служить у них в качестве священников. Но отцы отказались: при всем своем уважении к катакомбникам, они не могли переступить через духовный страх перед жупелом "раскола" – они все еще надеялись на перспективу "трансформации" самой Московской патриархии, как государственной части Русской Церкви. Я, впрочем, припоминаю, что отец Николай Эшлиман сильно колебался в этом вопросе. Может быть, если бы согласился, его личная судьба сложилась бы иначе...

Что же можем сказать мы, пережившие 20 лет церковной свободы, которые оказались абсолютно бесплодными в плане глубинного оздоровления церковной жизни? Прежде всего, мы должны понять причины этого духовного бесплодия. В связи с тем, что было сказано выше, я могу указать лишь одну, но решающую причину внутренней стагнации, в которой продолжает пребывать та часть Русской Церкви, которая возглавляется Московской патриархией.

Суть дела в одном – в установившейся практике отбора и поставления епископов.

Эта практика была введена в жизнь, в отмену детально проработанных решений Великого Собора 1917-18гг., в результате радикальной канонической реформы, осуществленной митрополитом Сергием Страгородским, и окончательно утвердилась после Собора 1945 года.

Вот что говорил об этом такой умудренный исповедник церковной правды, как архиепископ Ермоген (Голубев).

В своем письме к Патриарху от 25 декабря 1967 года "К пятидесятилетию восстановления патриаршества" он писал (Вестник РСХД № 86):

Собор 1917 года был созван с целью восстановления в русской Церкви канонического правопорядка, нарушенного Петровской церковной реформой 1721 года... Свои канонические определения Собор изрек в духе и силе древних канонов Вселенских и всецерковного значения Поместных Соборов в неразрывном единении и единомыслии с ними. В этом их каноническая ценность и обязательность. Самый смысл восстановления патриаршества и его значение не могут быть рассматриваемы в отрыве от канонического правопорядка, установленного Собором... {...}

С принципиальной, церковно-канонической, точки зрения вопрос о составе Собора прежде всего должен решаться в зависимости от того, каким образом сформирован епископат. Если епископы избирались епархиями в установленном церковными канонами порядке и вследствие этого являются действительными представителями своих епархий ( здесь и ниже курсив мой - Л.Р.), то, разумеется, Собор, как представительный орган Церкви, может состоять и из одних епископов, если же епископы не избирались, как того требуют церковные каноны, а в нарушение их назначались, то ясно, что сформированный таким образом епископат, не может иметь ни канонического ни морального права представлять те епархии, которые его не избирали. В этом случае Поместный Собор обязательно должен иметь в своем составе полноправных членов не только епископов, но и клириков и мирян, надлежащим образом избранных...

Сколь большое значение Вселенская Церковь придавала соборному избранию епископов видно из того, что на всем протяжении Вселенских соборов вопросы формирования епископата постоянно занимали мысли свв. отцов Церкви. {...}

Чуждый православному церковному сознанию порядок назначений укоренился в Русской Церкви после Петровской церковной реформы 1721 года и является характерным для эпох союза Церкви с Государством. И нужно констатировать. что порядок назначений епископов. помимо своей неканоничности, неизбежено приводил на практике к назначениям на высокие церковные посты лиц заискивающих, угодничающих, мало пекущихся о церковном благе.

К сожалению, несмотря на то, что порядок избрания епископов является единственным каноническим порядком формирования епископата, несмотря на то, что его восстановил тот самый Собор, который 50 лет назад восстановил и патриаршество, – епископат и сейчас формируется у нас неканоническим порядком назначений... {...}

Печальное состояние Русской Церкви на сегодняшний день – прямое следствие нарушения канонов и забвения коренного начала, на котором зиждется строй Православной Церкви и которое составляет его драгоценную особенность – СОБОРНОСТИ.

Для жизни Церкви существенно необходимы свобода и независимость ее внутренней организации. Это достигается неуклонным следованием ее основным канонам и наличием в ее жизни Соборов, канонических и по способу их созыва и по порядку обсуждения на них подлежащих решению вопросов.

Седьмой Вселенский Собор в своем 6 правиле, напомнив об обязательности ежегодных Соборов и указав на их основное назначение – "погрешительное исправляти", – определил налагать епитимию на неисполняющих это правило митрополитов, за исключением случаев, когда они лишены возможности созвать Собор "по нужде и насилию" или по какой-либо уважительной причине.

Такое огромное значение придавала Вселенская Церковь СОБОРНОМУ НАЧАЛУ в своей жизни!

Закончим историко-каноническую справку словами 8-го правила Третьего Вселенского Собора:

"Да не преступаются правила отец; да не вкрадывается, под видом священнодействия, надменность власти мирския, и да не утратим по малу, неприметно, тоя свободы, которую даровал нам кровию Своею Господь наш Иисус Христос, освободитель всех человеков".

В ответ арх. Ермоген получил из "Канцелярии Московской Патриархии" небрежную отписку (от имени Патриарха, за подписью архиепископа Таллинского и Эстонского), без малейшей попытки вникнуть в суть его веской канонической аргументации:

...По смыслу высказываний следует, что все архиереи синодального периода, а также и после восстановления патриаршества – неканоничны. У нас в Церкви происходит избрание (курсив Канцелярии - Л.Р.) Синодом, причем в избрании участвуют не два-три человека, как пишет в своем заявлении Архиепископ Ермоген, а 7-8 членов Синода. Постановления Синода незамедлительно рассылаются всем епископам Церкви...

Ну что тут можно сказать? Канцелярия остается канцелярией...

Архиепископ Ермоген ни в малейшей степени не подвергает сомнению каноничность синодальных епископов в смысле апостольского преемства, он лишь говорит о том, что эти епископы не являются представителями своих епархий, о том, что Поместная Церковь, построенная по такому принципу, не может называться "Соборной", т.е. не соответствует Никео-Цареградскому Символу Веры. И это его утверждение безусловно справедливо как по отношению к "обер-прокурорской" синодальной Церкви, так и по отношению к Московской Патриархии после 1927 года.

Вот в чем причина заведомой безнадежности всех попыток исправить ситуацию изнутри. По существу, весь епископат Московской Патриархии – это один епископ, который по своему образу и подобию начал подбирать и назначать других епископов; в данном случае это начало было положено Патриархом Алексием I. Единственным исключением стал митрополит Никодим Ротов, который в период "хрущевского разгрома" получил "от мирских начальников" возможность самостоятельно подбирать и назначать епископов и священников – и эту возможность он активно использовал. Поскольку во всех назначениях решающую роль играла государственная власть, то первую "генерацию" современного епископата и духовенства можно условно назвать "сталинской", тогда как вторую – "андроповской".

Но ни та, ни другая "генерация", конкурируя между собой в борьбе за власть и влияние, категорически не может допустить в свою среду каких-либо "чужаков". Если такое случайно происходило, от них немедленно избавлялись. Так был отстранен от служения арх. Ермоген Голубев, так произошло со священниками Эшлиманом и Якуниным. Иногда применялись более жесткие, "государственные" методы. Так, накануне Собора 1961 г. внезапно умер арх. Лука Войно-Ясенецкий, который настаивал, чтобы Патриарх избирался путем жребия. Столь же скоропостижно ушел из жизни митр. Николай Ярушевич, который был настроен против решения 1961 года о передаче власти на приходах от настоятелей – старостам. Арх. Павел Голышев, который готов был поддержать инициативу Эшлимана и Якунина, получил сильнейшие ожоги спины во время "беседы" с уполномоченным (спинка стула была пропитана отравляющим веществом). После этого он был вынужден немедленно эмигрировать в Европу, откуда приехал в СССР после 1945 года.

Было бы крайней утопией полагать, что кто-либо из церковных деятелей новой формации может быть когда-нибудь допущен в сплоченные ряды церковной "номенклатуры". В виде исключения иногда рукополагались "неправильные" священники, но именно в наши дни последние из них неуклонно "выдавливаются" из состава действующего клира.

Вот какие церковные проблемы стояли за разномыслиями между о. Александром и авторами Открытого письма. Проблемы эти и сегодня стоят перед совестью каждого сознательного и активного члена Русской Церкви.

Особо следует отметить попытку о. Александра прибегнуть к помощи митр. Никодима для "спасения", т.е. возвращения в состав действующего клира запрещенных священников – Эшлимана и Якунина. Это доказывает, что он питал определенные надежды на "никодимовский" епископат, который, вслед за их покровителями, отличался реформаторскими устремлениями и поэтому готов был вербовать в свои ряды энергичных и талантливых священников. Но реформы бывают разные. В "андроповской генерации" не было и речи о восстановлении канонической соборности, о стремлении к богословской истине, о возрождении благодатного пророческого духа – все было поддельным, лицемерным, приспособленным к целям и пожеланиям своих "хозяев".

Авторы Открытого письма, отмечая, что русские архипастыри и пастыри – в большинстве своем "искренние и чистые люди" (хотя и подавленные страхом и зараженные ложной идеей "спасения Церкви" любой ценой), дают особую характеристику этой новой группе духовенства: и это при том, что авторы письма еще ничего не знали о никодимовской вероучительной ереси – см. на сайте www.apocalyptism.ru/Antinicodim_cont..htm

Вот что говорит Открытое письмо о "никодимовском" духовенстве, не называя никого по имени, но языком совершенно понятным для любого церковного человека того времени:

Мы считаем своим сугубым долгом обратить внимание Вашего Святейшества на тот факт, что сейчас в Русской Церкви действует целая группа епископов и священников, которые под видом благочестия сознательно и активно искажают дух Русского Православия... Дух самоуверенного благополучия на фоне общей тревоги, быстрое преуспеяние на официальном поприще, «стопроцентная» готовность служить «веку сему», податливая и гибкая совесть – вот что отличает этих людей. Все они как бы повторяют суетные слова предстоятелей Лаодикийской Церкви: «...я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды...» (Откр. III:17). Они имеют «вид благочестия, силы же его отрекшиеся» (2 Тим. 3:5). Эта активная и всё возрастающая группа «недобрых пастырей» является сейчас главной опасностью для Русской Церкви.

Как Владыка Ермоген, так и авторы Открытого Письма с горечью свидетельствуют о таком великом прегрешении, как участие гражданских властей в назначениях и перемещениях епископов. Добавлю от себя следующие соображения по этому поводу. Церковь именует себя Святой: по традиционному смыслу этого термина он означает не "безгрешность", но выделенность из мира, избранность для служения Богу. Противоположным понятию "греховность" является понятие "праведность", тогда как понятию "святой" противостоит "профанный", мирской. Участие мирских властей в определении состава епископата есть преступление именно против святости Церкви, а всякая попытка принципиально оправдать такое положение вещей есть отречение от выраженного в Символе Веры догмата о Церкви как именно Святой Церкви.

Освобождение Московской Патриархии как "государственной части" Русской Церкви стало "моментом истины" для ее епископата. Поскольку все без исключения иерархи получили свои назначения "с помощью мирских начальников", что является прямым и величайшим нарушением святых канонов, то им следовало бы всем принести покаяние и добровольно "уйти на покой", с тем чтобы церковный народ путем свободного избрания смог полностью обновить состав епископата. Так мог бы начаться долгий, трудный и мучительный процесс восстановления канонической церковности. Ничего подобного даже частично не произошло: попрежнему все те же иерархи сами себя воспроизводят и сами себя представляют. В результате можно утверждать, что Патриарх, избранный таким архиерейским собором, имеет харизматическую власть только непосредствено над теми епископами, которые его выбрали, но не над самими епархиями, которые не имеют никакого канонического отношения ни к этим выборам, ни к этим епископам. Но и власть его над епископами и священниками ограничена чисто управленческим аспектом: Патриарх может "запретить в служении", но не "лишить сана" – власть распоряжаться Божественной Харизмой имеет только вся соборная полнота Церкви. Это же относится к Синоду и к Собору никем не избранных епископов. Все эти выводы следуют из нашего исповедания Церкви не только как Единой, Святой и Апостольской, то также и Соборной.

Если когда-нибудь состоится подлинно представительный Поместный Собор Русской Церкви, то Московская Патриархия, по существу, будет иметь право выдвинуть от себя только двух епископов – по одному от каждой "генерации". Впрочем, сейчас можно говорить о появлении третьей, замкнутой в себе, также сформированной путем назначений, группы епископов Зарубежной Церкви, недавно влившихся в состав патриархийной иерархии. Если этой группе удастся сохранить свое право на самостоятельное выдвижение кандидатов в архиереи, то она также должна будет иметь право отдельного голоса на Соборе. Представителями же епархий могут быть только свободно (действительно, а не только по форме, свободно) избранные рядовые миряне. Вопрос о приходских священниках более сложен: несмотря на то, что многие из них пользуются доверием прихожан, не следует забывать, что священник, согласно канонам, является лишь делегатом и представителем своего епископа. Поэтому ни о какой самостоятельности приходского священника говорить не приходится – любые его "нежелательные" действия могут быть немедленно пресечены епископом, которому он полностью подчинен и подотчетен.

Разумеется, мои соображения, как и аргументы владыки Ермогена, могут в каких-то деталях оказаться спорными, но я верю, что соборный разум церковного народа рано или поздно выработает условия подготовки и проведения грядущего "восстановительного" Собора. Сейчас трудно себе это представить, но Божественное домостроительство есть чудо, временами являющее себя в истории – хотя совершается оно только по призыву верующих сердец, алчущих духовной правды. Сегодня ясно одно: существующее положение недопустимо и невыносимо. Все это приходилось терпеть, пока Церковь была под пятой государства: но в условиях свободы уже нет никаких оправданий для сохранения прежних неканонических порядков, отменяющих саму Церковь – как Церковь Соборную.

Кратко суммируя, можно утверждать следующее:

1) участие "мирских начальников" в назначении епископов есть нарушение догмата о Святости Церкви;

2) самоназначение епископата – есть отрицание вероучения о Соборности Церкви;

3) отказ в признании епископов, не Патриархией избранных и рукоположенных – есть отречение от веры в Единство Церкви.

Таким образом, три из четырех вероучительных определений Церкви: Единая, Святая, Соборная и Апостольская – оказываются грубо, сознательно и по свободной воле нарушенными! Этим и объясняется духовная стагнация патриархийной иерархии, ее бессилие в преодолении собственных вопиющих пороков, а также стремительное падение ее авторитета и влияния как в церковном, так и пока еще не церковном народе, взыскующем света Божественной Истины.

Таково моё сегодняшнее дополнение к тезисам, 40 лет назад высказанным авторами Открытого Письма и таково мое резюме нашего давнего спора с о. Александром – о ситуации, сложившейся в Русской Церкви. Судить же о правильности этого ответа может только Сама Церковь в ее апостольском единстве, соборности и святости.

При всем этом – еще раз подчеркну – нет никаких оснований сомневаться в апостольской преемственности и тайносовершительной власти епископата и духовенства Московской Патриархии: все это сохранено по вере рядовых прихожан и ради их духовного спасения.

В заключение приведу редакционную заметку Н.А. Струве, который точно и вдохновенно определил смысл и значение Открытого письма отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина (Вестник РСХД № 81, 1966 г.).

Что можно добавить в заключение?

Только одно: выразить глубокую уверенность, что все огорчения, непонимания и недоразумения между отцом Александром и его ближайшими друзьями и соработниками давно переплавились в духовном огне взаимного покаяния и прощения.

Мы знаем и чувствуем, что возлюбленный пастырь и друг наш, отец Александр ныне возносит перед престолом Божиим горячие молитвы обо всей духовно страждущей Церкви Российской.

Поэтому без всякого сомнения и колебания обратим к нему наше сердечное прошение:

Священномучениче Александре, моли Бога о нас!

Лев Регельсон 25 сентября 2007 г. Москва.