Мф 27, 28 и, раздев Его, надели на Него багряницу;

Мк. 15, 17 и одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, возложили на Него;

Ио. 19, 2 И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу,

№157 по согласованию. Фразы предыдущая - следующая.

В христианской (точнее, католической) психологии XVII-XIX веков стало традицией размышлять над тем, как же было больно Иисусу - психологически от унижения, физически от шипов тернового венца. Но Иисус наверняка не чувствовал себя униженным, в Нем не было гордыни. Он почти наверняка (к счастью!) не испытывал большой боли от тернового венца - потому что это был венец не для причинения страданий, какой задним числом выдумали европейские художники, шипами внутрь, к голове - а венец шипами наружу, из пальмовых веток с длинными иглами, и изображал этот венец ореол из солнечных лучей: на монетах императоры изображались в таком ореоле. Более того: евангелисты упоминают эти детали не для того, чтобы вызвать сочувствие к Иисусу, а с совершенно рассудочной, начетнической даже целью: чтобы показать, как сбылось пророчество Исайи (50,6-7; 53, 3-5). Это не означает, что сострадать Спасителю незачем. Надо внимательно всматриваться в страдания Иисуса не потому, что они велики, а потому, что всякое страдание велико, если в него внимательно всмотреться. Грех мазохистской психологии, которая всматривается в великие страдания Господа, отождествляя себя с ними, в том, что она за этими страданиями перестает видеть страдания маленькие, страдания окружающих, даже свои собственные страдания. А Иисус пострадал, чтобы люди стали внимательнее к страданиям ближнего - и, поняв, что и человеку больно так же, как Богочеловеку, перестали хотя бы увеличивать эти страдания.

В русском переводе одинаково переводится "багряница" всюду, где говорится о том, что Иисуса одели в подобие царской одежды. В греческом оригинале, однако, слова употребляются разные: у Марка и Матфея - "порфира", а вот у Матфея - "хламида коккинин". "Хламида коккинин" - это вам не "белый плащ с кровавым подбоем", это не заставляет задуматься, откуда служивые взяли царскую мантию. Патриарха Филофея, жившего в XIV веке и бывшего по крови евреев, прозвали, к примеру "Коккин". Он был рыжим. Огненно-рыжий, конечно, близок к красному, как и пурпурный. Однако, "пурпурным" в некоторых культурах обозначают красный настолько темный, что он переходит в глубокий синий цвет. Солдаты нашли какой-то мешок цвета, достаточно рыжего, чтобы сойти за пародию на красный, но, конечно, не собственно "пурпурный" - это было бы и политическое преступление, да и дорого. Русский язык пощадил слово "порфира", а вот слову "хламида" досталось - ибо от него, видимо, произошло слово "хлам", впервые встречающееся у Афанасия Никитина. Точно так же от греческого "мантия" произошло "манатки". Было даже слово "хламидник" - "бродяга". Имелось в виду, что у того, у кого есть хламида, ничего больше нет. Бродит себе человек по миру в длинной рубахе без царя в голове, сам себе и царь, и псарь, и в паспорте киноварь. Хламида, очевидно, принадлежала кому-то из солдат, ее ведь сняли, прежде чем бичевать Иисуса, и на Голгофу уже вели в Его собственной одежде. А на Самого Главного действительно больше походят не средние, не состоятельные, а самые неглавные, у кого нет даже дырявого зонтика. Счастливыми таких людей назвать трудно, но хламида несчастного человека - а Иисус был несчастным, когда над Ним издевались - полезнее для здоровья, чем рубаха счастливого. Во всяком случае, для душевного здоровья. Судьба этой рыжей хламиды, однако, неизвестна, и даже в Средние века, плодившие фальшивые реликвии с кроличьей скоростью, ею побрезговали. А напрасно.